Рассказ из жизни монастырского подворья (НИОР РГБ 387.8.18.)

Отдел рукописей

Государственной библиотеки имени Ленина

Отдел № 387

И. С. Шмелев

Картон № 8

Ед. хран. № 18

Шмелев,

Иван Сергеевич

Рассказ

из жизни монастырского подворья.

[1917-1922?]

а) Просвирка — ранняя редакция, отрывок

Черновой автограф                                         1 л.

б) Ранняя редакция, отрывок без конца

Черновой автограф                                         5 лл.

На верхнем крае л. 1 — цифровые расчеты.

в) Поздняя редакция, без конца.

Черновой автограф                                         18 лл.

Оторван верхний край листа рукописи «а», поврежден текст.

в) Поздняя редакция

без конца             18 лл.

І

Онѣ жили въ домишкѣ у заставы — несли монастырское послушаніе. Тихія, въ тихомъ мѣстѣ.

Домишко былъ посадскаго склада, въ четыре оконца съ у<г>лами<?>-ставеньками, въ сердечкахъ, съ валкими воротцами, съ глухимъ садомъ — въ бузинѣ и черемухѣ. Былъ здѣсь когда-то веселый домъ, —Зобово Логово. Даржалъ его мѣщанинъ Зобовъ, лихачъ, завлекавшій сюда гулякъ послѣ отчаянныхъ гоновъ по кабакамъ и веселымъ домамъ[1] — «на самый край свѣта, соловьевъ послушать». Правда: были у него и соловьи. Стояла въ глубинѣ сада просторная теплая бесѣдка изъ[2] цвѣтныхъ стеколъ — съ такими[3] картинами, — разсказывали старожилы — какихъ ни въ одномъ магазинѣ не продавали[4], и съ неслыханной панорамой, въ которую можно было увидѣть самыя немыслимыя штуки.

— Приманка была такая! Которые гости совсѣмъ слабѣли — здѣсь опять получали зудъ.

Грязное было мѣсто это Зобово Логово: мыть не промыть. Но пришелъ и на лихача итогъ<:> опился въ Логовѣ какой-то іеромонахъ Нифонтъ[5] и[6] закололъ вилкой дѣвку, а лихачовъ сынъ проломилъ іеромонаху голову бутылкой и снялъ «часы съ позвоночкомъ[7]». Съ той поры запустѣло мѣсто: угнали лихачова сына на каторгу, а лихачъ[8] задумался надъ жизнью и закисъ. Пилъ смертельно и вдругъ очнулся[9]: домишко подписалъ[10] на женскій монастырь подъ Коломной и ушелъ въ монахи на Валаамъ.

И вотъ — просвѣтлѣло мѣсто: лѣтъ уже двадцать[11] тому, какъ стало здѣсь тихое обительское подворье.

// л. 7

Пообновили домишко, перекрасили изъ желтаго въ голубой, садъ прибрали и омолодили, бесѣдку промыли щелокомъ, прокурили уксусомъ съ мятой, картины не то сожгли, не то —[12] болтали сосѣди — далъ за нихъ[13] деньги[14] отставной генералъ,[15] <въ видѣ> пожертвованія на обитель, освятили многими образами, — и стала будто часовенка: молиться лѣтомъ. А надъ трескучей калиткой[16] сѣла, подъ стариннымъ мѣднымъ крестомъ, пышная бѣлая просфора на жестянкѣ: пекли на подв<орьѣ>[17] славныя просфоры на ближніе церкви.

Хорошо было посидѣть[18] здѣсь весеннимъ вечеромъ, у воротъ. Передъ домикомъ ласковая муравка[19] и на ней тропки и тропки, за заборомъ[20] тихія березы съ молодыми листьями, и потрескиваютъ въ тишинѣ[21] скворцы.[22] Черезъ заставную[23] дорогу къ рѣчкѣ[24]<?> — старый, въ черномъ желѣзѣ и желтомъ камнѣ казенный садъ закрытый[25] липами, дышитъ сюда невидимыми черемухами и зеленою гущиной овраговъ. Дальній городской[26] гулъ мягко[27] глушатъ вечерніе ближніе[28] колокола, и пахнетъ домовито[29] теплымъ духомъ просфорной выпечки. А погляди въ щель забора и увидишь предпраз<д>ничную свѣтлую стѣну голубицъ-просвирокъ. Бѣлыми рядками съ пятнышками румянца сидятъ онѣ на гремучихъ листахъ вощенаго желѣза, выбѣленныя огнемъ и святые кресты на нихъ, и святая благословляющая десница. Надъ ними воробьи крутятся въ тепломъ парѣ[30], а мать Руфина затягиваетъ ихъ рядочки[31] чистой кисейкой и благодушно поворчиваетъ:

— Да ну васъ, оголтѣлые… шши!.. Гол`убочки-то какія вышли, спаси Господи…[32]

Хорошо[33] сидѣть въ тишинѣ и думать о свѣтломъ.

// л. 7 об.

ІІ

Три жило ихъ здѣсь — три тихихъ души.

За старшую была[34] мать Руфина, съ добрымъ лицомъ русской старушки, въ складочкахъ и морщинкахъ, съ парой жилокъ[35] подъ шеей, называютъ ихъ мужики[36] — «бабьи санки». Маленькая была мать Руфина[37]: живой сухостой. Была въ ея усыхающемъ лицѣ старческая умильность и то свѣтлое, восковое, что проступаетъ въ старости только на лицѣ чистыхъ женщинъ и чего не назовешь словомъ. Такихъ любятъ дѣти.

Вторая, нѣмая сестра Устинья, просфорная затиральщица, несла всю работу. Звали ее сосѣди — ломовая. Была она застарѣлая дѣвка, лѣтъ за тридцать[38],[39] крѣпкая и румяная[40], съ голыми красными руками-обрубками, всѣгда въ угряхъ. Глядѣла изъ-подъ черныхъ,[41] густыхъ бровей, словно лѣсной мужикъ и никогда не смѣялась: тугое[42] было въ ея лицѣ — будто[43] неродившаяся дума. Каждую весну по новолунію[44] мычала она по ночамъ и крутила во снѣ[45] подушку. Мальчишки ее дразнили — Костя пришелъ![46] Она швыряла камнями и забивалась въ сарай — поплакать. Въ свободное время она[47] <шила> изъ пакли куклы и одѣвала ихъ въ лоскутики[48] съ позументомъ[49] — продавать[50] въ[51] городъ. Куклы были[52] красивы: даже[53] старый шведъ, главный изъ[54] казеннаго сада, заказалъ[55] пару и послалъ кому-то на родину. Потомъ приходилъ въ[56] сюртукѣ и читалъ непонятное[57] письмо съ родины[58]. Старуха съ Устиньей покорно прослушали[59], какъ[60] шипитъ шведъ, [61]и поблагодарили. Подарилъ имъ шведъ горшокъ фуксій.

Третья — сестрица Сима, была малокровная, тоненькая и свѣтлая, какъ очищенная лозинка. Взяла ее мать Руфина изъ монастыря отъ тяжелой работы — пожить на московскомъ хлѣбѣ. Было ей лѣтъ семнад<цать>[62], а[63] глядѣлась она подросткомъ и напоминала съ лица дѣвственницъ мона-

// л. 8

стырокъ съ картины Нестерова.[64] Любила разсказывать[65] мать Руфина, какъ зашелъ къ нимъ какъ-то пожилой господинъ, въ бородкѣ кустичкомъ, изъ себя обстоятельный съ ящичкомъ, кушалъ[66] на лавочкѣ просвирки и засмотрѣлся на Симушку. И въ другой разъ зашелъ, сказалъ, что пишетъ по церквамъ мучениковъ и святыхъ[67], и присталъ: буду рисовать Симушку[68].

— Будто какъ и соблазнъ…[69] На святую, говоритъ, мученицу похожа. Да и Симушка забоялась. А онъ лаской[70]: Ты, говоритъ, вся наша, русская. Мнѣ, говоритъ, за рѣдкость душу твою свѣтлую написать! Ду-шу! Посадилъ ее въ нашемъ садочкѣ, въ самыя вишни… вотъ какъ цвѣтъ бы-ылъ, осыпучій! платочкомъ самъ повязалъ бѣленькимъ, съ черной каемочкой, изъ кармашка вынулъ, а въ руку свѣчку-пятирублевку далъ. Смотри, говоритъ, какъ свѣчка горитъ… Это твоя душа свѣтится… да молись умно. Хорошую такую написалъ, небожительную. Только на ней вотъ когда и румянчикъ дышитъ, съ грушк<о>й<?>, чутошкой, а онъ какъ просфорку, ни кровинки… И губки <нрзб.>, будто какъ обмерла. Одни глаза живые… какъ[71] лампадки[72].

Смутной ходила сестрица Сима много недѣль — все лѣто, съ самаго того дня, какъ унесъ художникъ ее другую, невиданную и кроткую, съ высоко поднятой желтой свѣчой, взирающую[73] молитвенными глазами на[74] трепетный огонекъ. Будто душу взялъ отъ нея и унесъ съ собою.[75] Во снѣ[76] видѣла его, будто беретъ ее за руку и ведетъ по бѣлому саду, а вокругъ[77] свѣчи-свѣчи… И втайнѣ молилась[78] за него, перваго, кто сказалъ ей такъ ласково, будто родной — больше родного:[79]

— Въ огонекъ и молись, голубка.

Казалось ей иногда, что есть теперь другая она, гдѣ-то живетъ, и всегда ласково глядитъ на нее тотъ чудесный художникъ. Украдкой выходила она къ воротцамъ въ вечерній часъ, когда благовѣстило по городу и солнце садилось за казеннымъ садомъ. Стояла — ждала.[80]

// л. 8 об.

Она хранила брошенную имъ въ работѣ папироску въ фольговомъ сундучкѣ отъ Троицы<?> вмѣстѣ съ чотками изъ горошинъ и колечкомъ съ молитовкой по голубой эмали. Она оправила въ рамочку изъ липовыхъ лучинокъ подаренную ей художникомъ длинную иконку-картинку съ красавицей великомученицей Варварой, въ пурпурѣ, съ золотой чашей. А двадцать пять рублей, новенькую бумажку, чтò далъ ей художникъ за стоянье, отослала на обитель.

Вышла тихая, восковая Сима изъ нищей семьи подмонастырнаго мѣщанина[81]-пропойцы, изъ грязи и сквернословія, и ушла отъ нихъ въ тишину. Съ дѣтскихъ лѣтъ въ монастырь ходила и приросла душой. Обучили и грамотѣ и рукодѣлію въ монаст<ырской> школѣ.[82] Любила чистоту и сама была чистенькая, какъ вымытое яичко.

Сманивалъ ее на вольную жизнь сосѣдъ конторщикъ, позванивалъ на мандолинѣ за заборомъ, писалъ записочки и перебрасывалъ на стрѣлѣ въ садъ. Прочитала разъ Сима — глупости: «ступайте со мной на большую[83] любовь, покиньте подворье[84]!»[85]

Такъ и еще соблазнъ. Черноусый околодочникъ зашелъ какъ-то за просфорами, когда Сима была одна. Онъ заглянулъ ей жутко въ глаза, крѣпко обнялъ и нашепталъ:

— Комната и полсотни въ мѣсяцъ!

Въ страхѣ она уронила корзину съ просвирками и заперлась на крючокъ. А онъ сказалъ черезъ дверь:

— Дура!

Чисто и свѣтло было въ трехъ комнаткахъ подворья. На выскобленномъ полу лежали съ порога и къ образамъ нетронутыя полотняные дорожки, косыя оконца были одѣты въ свѣжія занавѣски съ кружевцами, а подъ иконами освѣщали углы бѣлоснѣжные, складочками, подзоры. Блестѣлъ длинный липовый столъ просфорный,[86] блестѣли стекла,[87] мѣдяшки дверей и[88] разноцвѣтныя лампадки на цѣпочкахъ[89]; бѣлѣли когда-то пестро расписанные потолки и стѣны, и печь съ широченнымъ устьемъ. Бѣлой занавѣской укрыта была бѣлая Симина постель съ небесной красавицей Варварой въ лучинкахъ. Большое алебастровое распятіе, купленное Симой у старьевщика за цѣлковый, висѣло надъ изголовьемъ, и каждую субботу промывала его Сима святой

// л. 9

водой.

Тяжелый дурманный паръ Зобова Логова ушелъ изъ шаткихъ половъ и стѣнъ, выкуренный аѳонскимъ ладаномъ,[90] галлилейскимъ масломъ и чистымъ просфорнымъ духомъ. Пахло здѣсь розовымъ[91] мыломъ, стариннымъ, моднымъ когда-то, которое доставала матушка Руфина въ Зарядьѣ, у торговца священными облаченіями. Сладко[92] припахивало жасминнымъ цвѣтомъ, сушеной земляникой и геранью. Розовато-бѣлыя сережки фуксій засыпали солнечные окошки. Ходила за ними Сима. Когда оставалась одна, нанизывала она опавшій цвѣтъ въ ожерелье, прикладывала къ худенькому лицу и глядѣлась[93] въ зеркальце-четвертушку. Сѣро-[94]голубые глаза невѣсты-дѣвочки по-новому вглядывались въ ней и ей становилось безотчетно-грустно и пугала грѣховная мысль — святая мученица. Не разъ поддавалась она искушенію, обвивала розовыми сережками неземную красавицу Варвару.

Слабѣнькая она была, какъ не имѣющая силъ раскрыться цвѣтоносная почка. Весной, когда минуло ей семнадцать[95] лѣтъ, шопоткомъ[96] попытала её[97] мать Руфина:

— А что, бываетъ у тебя «на-себѣ»?

Не поняла Сима.

— Положенное-то у тебя бываетъ?

И[98] опять не поняла, было Сима — и поняла — зардѣлась.

— Нѣтъ еще, матушка…

Раздумчиво пожевала мать Руфина: произволенье. Задумалась и Сима: а мученицы-то? а святыя жены?

И тою же ночью пришло къ ней «положенное» и смутило. Схоронила она свою рубашку и не сказалась: стыдно. А будто и радостно стало на душѣ: дѣвушка она, какъ и всѣ. И стала она словно другая, новая. Но пришло это одинъ только разъ и не повторилось.

// л. 9 об.

Чистую рукод<ѣльную>[99] работу любила Сима[100]:[101] вышивала[102] шелковый бѣлый плэдъ цвѣтами,[103] воздушные платочки и постельный нарядъ — невѣстамъ. И еще любила пасхальное,[104] обучилась въ монастырѣ: прошивала узорнымъ серебрецомъ-сусалью пунцовыя шелковыя яички на Свѣтлый День и голубые сердечки подъ образа.[105]

Знала ихъ вся округа и звала тихими — за тихую, трудовую жизнь.

ІІІ

Свѣтлѣло и очищалось Зобово Логово. Разсказы о темномъ прошломъ —[106] о кирпичномъ заводчикѣ, будто бы зарытомъ подъ бесѣдкой, о[107] сироткахъ какого-то портного, которыми торговалъ Лихачъ, и еще болѣе страшномъ — забывались. Глушило ихъ монастырское подворье. Оставались[108] нѣмыя свидѣтели — перекрашенная въ голубое садовая бесѣдка-[109]часовня да раскинувшійся надъ нею могучій[110] вязъ, съ расплывавшими<ся>[111] знаками порѣзовъ. Долго било въ глаза[112] зазорное слово, глубоко врѣзанное чей-то[113] пьяной рукой, но топоръ плотника вырубилъ и[114] его смаху, а мать Руфина на свѣжемъ стесѣ выжгла страстной четверговый крестъ. Каждую[115] весну[116] рубили бузинную чащу, разсаживали вишнями[117], но она опять[118] выбрасывала[119] жирные, душные[120] побѣги[121]. И лопухи-собаки, и глубоко въѣвшійся въ тучную[122] землю хрѣнъ нѣтъ-нѣтъ и проглядывали по краямъ дорожки, въ молодой сирени[123].

Сажала Сима вокругъ бесѣдки любимые цвѣты:[124] резеду, анютины глазки и бархатцы[125]<,> а мать Руфина вывезла изъ монастырскаго сада и развела[126] махровыя георгины-звѣзды — бордовые и лиловые — для хоругвей на[127] крестный ходъ и на платъ подъ Животв<орный> Крестъ.

Сталъ буйный когда-то садъ такимъ тихимъ мѣстомъ, залитымъ по веснѣ бѣлымъ цвѣтомъ вишневымъ, что даже пугливый реполовъ загнѣздился въ орѣховомъ кусту за бесѣдкой, а весенними зорями залетали сюда попѣть изъ казеннаго сада малиновки и славки.

// л. 10

Оставался и живой свидѣтель Зобова прошлаго — дряхлый столѣтній[128] дьячокъ отъ Ризъ Положения, теперь доживавшій дни свои въ богадѣльнѣ, — по прозванью[129] «Гробъ несутъ»:[130] дразнили его мальчишки. Но гроба ему все не приносили. У дьячка изъ ушей сѣрый пухъ росъ и ходилъ[131] онъ съ открытымъ ртомъ, какъ[132] птица въ жару. Каждую субботу доплетался онъ мелкими, воробьиными шажками до подворья съ корзиночкой за просфорами — для богадѣльной церкви, въ зеленомъ надглазномъ козырькѣ. Почитала его матушка Руфина за древность и поила чаемъ съ кувшиннымъ изюмомъ и шепталой. Дьячокъ сосалъ[133] шепталу и невнятно пошамкивалъ, прикрывая ротъ поросшей сѣрымъ пушкомъ ладонью, какъ лапой. Плохо понимала его мать Руфина: путалось у дьячка прошлое. А[134] слушать любила.

— А въ этой комнатенкѣ — вспоминалъ дьячокъ и показывалъ на Симинъ закаулокъ съ занавѣской, — тутъ, помнится, двуспальная постеля стояла. Пришли мы съ о. Павломъ-покойникомъ, Царство небесное… на крестопоклонной было…[135] со св. Дарами… На крестопоклонной… Аграфена Панфиловна отходила, Зобова хозяйка… Стою я у притолочки съ епитрахилью…[136] А утутъ[137] вотъ такая… несусвѣтная[138] картина висѣла… козелъ, и[139] съ человѣчьей головой… надъ самой постелью…

— Ко-зелъ?! — всплескивала ручками мат<ушка> Руфина. — И[140] съ головой?!

— Да-а… И козелъ ентотъ[141] такую… всю[142] дѣвицу безъ всего[143] ухватилъ лапами… и тискаетъ…

— Да что-о ты, батюшка… да неужто? Да какъ же это такъ…

—[144] На самой то[145] крестопоклонной недѣли… да. О. Павелъ сталъ[146] покаяніе принимать… а Зобъ тутъ вотъ сидитъ, въ казакинѣ… сычится, послѣ гулева съ гостями, какъ с<к>андалъ<?>. А покойница и застонай — отъ злодѣя говоритъ, моего помираю… отравой меня опоилъ на масляной[147]… А Зобъ тутъ вотъ сидитъ… какъ рыкнетъ — «брешитъ стерьва!» А батюшка о. Павелъ ему вразуменье прочиталъ: <нрзб.> — говор<итъ —>[148] козла уберите[149], разъ отходитъ… На крестопоклонной, да… Вонъ какая тьма была… еги-петская! А икра была фунтъ шесть гривенъ! У Зайцева покупали… Да… Извозчики къ нимъ боялись ночное время… Вся жизнь на крови была, матушка…

— На крови-и… — поддакивала мать Руфина: любила слушать про страшное.

// л. 10 об.

—[150] На грѣхѣ… И все это мѣсто — грѣхъ на грѣхѣ. Омолили все, просвѣтили. Ну, и порядки новые, народъ <нрзб.> сталъ… Часто стали ходить, матушка…

Слушала его и Сима съ захватывающей жутью. Казалось ей — носитъ съ собою дьячокъ темное прошлое, и когда красные подернутые слезной пленкой глаза его[151] изъ-подъ зеленаго зонтика останавливались на ней, она отводила свои[152] глаза на свѣтлое личико-яблочко мат<ушки> Руфины. Не любила его съ того дня, какъ сказалъ онъ скрипучимъ смѣшкомъ, вглядываясь въ нее:

— Такихъ вотъ тутъ, у Зоба, кукленочками, бывало, звали…

— И все-то ты знаешь батюшка, Спирид<онъ> Митр<ичъ>, — сказала укорливо м<атушка> Р<уфина>.

— Все знаю, матушка, какъ не знать![153]

Чуялось Симѣ[154], что и «Гробъ[155]» носитъ на себѣ[156] грѣхи и страхи. Томилъ её и тяжкій стариковскій духъ отъ дьячка, и мокрый всегда платокъ выглядыв<авшій> красн<ымъ> повисл<ымъ> ухомъ изъ богадѣльн<аго> халата. Послѣ дьячка она всегда открывала форточку и протирала полы.

ІV.

Сосѣдомъ[157] съ одного боку подворья былъ[158] степенный мѣщанинъ[159] Рѣпинъ[160],[161] бахромщикъ.[162] Обидѣлъ какъ-то сестру Устинью бахромщиковъ мальчишка, показалъ съ забора непристойность, — пожаловалась матушка Руфина отцу — отпоролъ мальчишку и прислалъ Устиньѣ кусокъ позументу для куколъ; а в ближ<айшее> воскресенье самъ набилъ поверхъ забора гвоздей. Съ другого боку жили слесаря и заклепщики съ механич<ескаго> завода[163], народъ дерзкій. Шумѣли за заборомъ — сквернословили и играли въ двадцать одно[164]. Былъ у нихъ за старшаго бѣлобрысый и краснолицый[165] за которымъ съ мальчишекъ осталось прозвище — Гнида[166] — бѣлый онъ такой былъ. А[167] звали его товарищи — Лычка. Онъ былъ человѣкъ сознательный — такъ о немъ говорили —[168] умѣлъ играть въ шахматы, читалъ газеты и[169] зналъ непонятные слова. Когда азартные слесаря вышибли за игрой доску въ садовомъ заборѣ и мат<ушка> Руф<ина> вступилась за монастырское, вышелъ у ней непріятный разговоръ съ[170] Лычкой.

— Сдѣлаемъ вашъ заборъ! — сказалъ съ презрѣніемъ Лычка. — Но не имѣете права позорить личность рабочего[171] коллектива!

Не поняла мат<ушка> Руфина.

—[172] Позаборники![173] День деньской у[174] забору соритесь, картами хлещетесь да охальни<чаете>[175]…

// л. 11

— Хотя, конечно… — не слушая, напиралъ[176] Вошь крикливо, <—> хотя конечно… ваша профессія и абсолютный паразитизмъ!

Махнула на него рукой мат<ушка> Руфина — неумный человѣкъ — и сама съ Устиньей приколотила доску.

Сзади къ саду жилъ старикъ[177] букинистъ Парменовъ на покоѣ и одиноко[178].[179] Онъ[180] кончилъ дѣла и жилъ на покоѣ[181] бобылемъ[182] — дочитывалъ свои книги и копался въ саду[183]. Самъ себѣ стряпалъ, самъ носилъ воду съ крана[184]. Звали его слесаря[185] — графъ Толстой. Правда, былъ онъ немного похожъ на Толстого, носилъ круглую шапочку и читалъ въ саду книги. А мож<етъ> и потому прозвали, что зналъ[186] старикъ самаго Толстого.[187] Въ пылу спора — а старикъ иногда ругался[188] со слесарями — кричалъ Парменовъ черезъ заборъ:

— Я съ самимъ[189] графомъ Толстымъ спорить могъ! Сами сперва прочитайте, а потомъ лѣзьте спорить!

Онъ-то и закрѣпилъ за подворьемъ прозвище — тихія души. А вышло такъ.

Спорили слесаря въ лѣтніе <нрзб.>, во дворѣ ораторствовалъ Гнида[190] —[191] Тьма между прочимъ[192], черезъ поповъ и монаховъ[193]! Надо все[194] съ корнемъ вырвать[195] — тогда и[196] укрѣпится[197] самосознаніе коллектива! Смерть старымъ богамъ! — кричалъ Лычка и стучалъ.

Онъ тыкалъ палкой въ заборъ подворья[198]:

— Черезъ эти просвирки, черезъ этотъ паразитизмъ гибнутъ народныя силы! Тысячи дѣвушекъ пролетаріата[199] оторвали отъ живой жизни![200] Что вы можете возразить?

Парменовъ, копавшій[201] въ саду[202] цвѣточныя грядки, отозвался:

— Почитайте сперва Платона, Бонне<?>, Гегеля, Соловьева и покойника Льва Толстого, котор<ый> неодн<ократно> со мной бесѣдов<алъ> о духовной жизни. Погодите! — Кричалъ онъ отстукивая лопатой по забору. — Прочитайте не только Штирнера, но и Канта, и не только Фейербаха, но и господина Ключевскаго, съ которымъ я былъ лично знакомъ… домъ у него на <нрзб.>…[203] Постойте! И еще добавьте въ образованіе господина Шлоссера, Монтескье, Спенсера и[204] Огюста Конта — тогда я еще могу съ вами говорить. Вы и именъ то этихъ не слыхивали, а лѣзете! Кто изъ нихъ что написалъ, скажите[205]?

Молчалъ Лычка, подавленный десяткомъ еще болѣе трудн<ыхъ> именъ и

// л. 11 об.

сочиненій.

— Вотъ вы какой народный просвѣтитель! А еще сознат<ельный> пролетарій, еще[206] хотите изъ себя мудрость черпать, какъ изъ пустого колодца воду! Погодите. И вотъ, если привести сюда всѣхъ этихъ великихъ умовъ и показать имъ эту тихую трудовую жизнь по и-де-ѣ!! — и они скажутъ, что счастливъ такой народъ, который понимаетъ такихъ — тихія души! Ибо это — напоминаніе. Тутъ хоть крохотная, а и-де-я. Не только свиное корыто — размахивалъ Парменовъ лопатой,< —> какъ все у насъ, а и эманація идеала! Понимаете ли, что[207] значитъ эманація идеала?!

Не понималъ Лычка и кисло усмѣхался.

— Не заливайте вашими книгами!

— Не поймете! Нѣтъ у васъ дисциплины души и мозга. Просвирки вы можете отнять, а взамѣнъ ничего не дадите, кромѣ касательныхъ словъ. Теперь можете говорить про пролетаріатъ коллектива и паразитовъ. Вы и похожи на паразита.

Былъ праздникъ и много было слушателей на дворѣ. Даже и бахромщикъ постав<илъ> ящикъ и сталъ за[208] заборомъ и кричалъ:

— Молодецъ, Иванъ Афанасьевичъ, ученый человѣкъ! Отъѣли они мою<?> голову, скоро и всѣхъ сглотаютъ<?>!

— Вы самой чистой воды буржуй, ибо живете на капиталъ! — кричалъ Лычка. — Натаскали въ свою нору съ трудового народа…[209]

— Трудовой народъ деньги-то на водку носитъ[210], а не ко мнѣ! — отбивалъ Ив<анъ> Афан<асьевичъ>. — Да на карты! да на дѣвчонокъ! да на…

— Какъ бьетъ-то! — кричитъ бахромщикъ.

— Не идеалъ въ васъ кричитъ, а желаніе сами<мъ> на шею сѣсть! Желаете мой домъ имѣть, въ[211] моему саду прогуливаться! Такъ знайте, что я 60  лѣтъ съ мальчишекъ при дѣлѣ и самъ-съ, самъ-съ міросозерцаніе<?> въ себѣ добылъ вотъ черезъ этотъ аппаратъ воспріятія! — хлопалъ себя Парменовъ по лысинѣ. — А теперь полью цвѣты… А вы полощитесь въ свиномъ корытѣ. Не запле-

// л. 12

щите насъ!

— Отъ вашихъ помойн<ыхъ> словъ испорченъ весь воздухъ! — кричалъ Лычка, поддѣлываясь подъ тонъ Парменова, но у него не выходило такъ удачно: легче было говорить изъ книжекъ.

— Перестраивать жизнь хотите? — кричалъ Перменовъ — Готовъ! Но матеріалу давайте, а ломая[212] ничего не сдѣлаете! Инструментъ нуженъ тонкій, матер<іалъ> добротный, архитектура <нрзб.>! А вашъ матеріалъ пока только и умѣетъ въ двадцать одно да пробки вышибать. А[213] пасть-то съ зубами да[214] прямая кишка и у[215] волковъ есть. Храмъ соорудить хотите. Ну-съ[216] изъ хлама не выведешь[217] храма,[218] а будетъ развѣ одна помойная яма! Къ <нрзб.> и гнете<?>.

Зубастый былъ человѣкъ Парменовъ, книжный[219]. Такъ называла его мать Руфина.[220] Для округи малопонятный. Знали, что хранятся у него какія-то старинныя бумаги[221], какихъ нигдѣ нѣтъ и стоятъ тѣ бумаги за сто[222] <тысячъ>. Пріѣзжали, будто, къ книжнику учоные и давали за тѣ бумаги сто тысячъ, а стари<к>ъ требовалъ миліонъ. Да есть еще у него стар<инныя> иконы.[223] И въ чуланѣ стоятъ[224] сундуки съ книгами. Только всего[225] и знали. Совсѣмъ малопон<ятный> былъ человѣкъ.

Знало подворье и дальняя округа.

Подгороднія бабы заносили на подворье крыжовнику и малины на варенье, топленаго молока съ пѣнками въ пузатыхъ кринкахъ и уносили къ себѣ атласн<ые> яички съ серебряцой и[226] сердечки подъ образа и теплыя просвирки — сосать ребяткамъ. Любопытно глазѣли на чистый постельный покровъ и алеб<астровое> Расп<ятіе> щекастыя подго<однія> дѣвки въ[227] цыѣтастыхъ, моднаго фасона платьяхъ въ нит<яныхъ> бѣл<ыхъ> перч<аткахъ> на красн<ыхъ> лапахъ швырявшіе, какъ попугаи модныя словечки[228] — извинялись, — смотрѣли съ усмѣшкой ли, съ завистью ли и[229] натужно думали о малопонятной имъ[230] жизни, другой совсѣмъ[231], чѣмъ та наружняя, какой жили сами.

V.

Старый[232] щелястый заборъ межевалъ[233] парменовскую[234] усадьбу[235] отъ подворья.

// л. 12 об.

Весной, въ концѣ апрѣля[236] выдались теплые солн<ечные> день<ки>. Набухали на сиреняхъ почки <нрзб.>[237]. Давно прилетѣли скворцы и пѣли <нрзб.>.[238] Какъ всегда по веснѣ мат<ушка> Руфина, принялась съ Устиньей вычищать прѣлый[239] листъ и вырубать прошлогодніе бузинн<ые> побѣги. Рѣшила по сосѣдскому забору[240] посадить[241] малины.[242] Парамоновъ[243] раскрывалъ свои розы<,> снималъ соломен<ные> покровы.

Въ это утро[244] задержавшаяся на работѣ Сима, выпалывала дорожки[245]. Стояла она на сыроватой еще дорожкѣ, освѣщенная тих<имъ> жидк<имъ> еще[246] солнцемъ черезъ обложен<ный>[247] вишнякъ. Бездумно смотрѣла черезъ тонкія вѣтки<.> Было тихо, какъ это обыкнов<енно> бываетъ въ апрѣльскій день, когда слышно, какъ шевелится сухой листикъ подъ вытягив<ающейся> къ солнцу травой. И пахло въ саду травой и теплой весенней сыростью. Слышала Сима, какъ позванивали мушки на потеплѣвшемъ[248] заборѣ<,> стучались въ <нрзб.> скворцы[249]. Смотрѣла какъ выглядываютъ рядками свѣтло-зеленые язычки ирисовъ вдоль дорожки. Не думала ни о чемъ.[250] О чемъ думать? И услыхала[251] за заборомъ шорохъ[252].

—[253] Сима…

Она вздрогнула, признавъ голосъ,[254] и часто заколотилось[255] сердце. Она повернула голову и увидѣла въ заборѣ[256] Гришу.[257]

— Здравствуйте… — сказала она, вспыхнувъ, и принялась выдергивать вздрагив<ающими> пальцами изъ дорожки пробивавш<іеся> кусточки травки.

— Какой удив<ительный> день![258] — продолжалъ Гриша. — Ужъ три недѣли…

Сима не отвѣчала. Хотѣлось и не хотѣлось уйти. Она уголкомъ глаза видѣла свѣжее, безусое лицо мальчика-гимназиста и большіе[259] радостные глаза. Въ бѣлой парусиновой блузѣ съ серебр<яными> пуговками у шеи, въ синей фуражкѣ на затылкѣ, онъ стоялъ за заборомъ на чемъ-то, видный отъ груди, Сима видѣла его бѣлыя руки на доскахъ забора и бѣлые зубы за розово-свѣжими[260] губами.

— А я все думалъ о васъ… — продолжалъ тихо Гриша. —[261] Два раза заходилъ и все не могъ застать… — Вы получили мои стихи? Я послалъ по почтѣ…

— Получила… Только вы больше не пишите… не надо… — смущенно, не глядя къ нему, — сказала Сима и все не уходила: много травы <нрзб.> на дорожкѣ… Она старательно вырывала ее бѣл<ыми> пальцами.

— Почему не надо? Но если[262] мнѣ нравится писать Вамъ… Вы совсѣмъ[263] особенная… Вы… Мнѣ ужасно хочется быть около Васъ, Сима. Ну, чего Вы

// л. 13

боитесь меня? Вы чудачка… какъ монашка… хороните себя въ своей скромности… Можно къ Вамъ?

— Что вы, что вы! — испуганно замахала руками и зашептала Сима, вглядываясь черезъ кусты къ бесѣдкѣ. — Вы такъ говорите[264]… Матушка можетъ увидѣть.

— Но[265] я же ничего… Вѣдь я не позволю себѣ к<акихъ>-ниб<удь>[266] нетактичностей… Но, Сима… какъ хорошо говорить съ вами… смотрѣть на васъ… Вы какъ <нрзб.>… Почему вы не улыбаетесь никогда?

Сима посмотрѣла на него прямо, въ глаза и улыбнулась.

— Вы ужасно красивая! — восторженно сказалъ гимназистъ. — Вы сами не знаете[267]. Какая-то вы особенная…

— Не хорошо такъ говорить… — сказала Сима и сама хотѣла, чтобы не уходилъ онъ и говорилъ-говорилъ.

Только два раза видала она его. Первый разъ приходилъ онъ на страстной недѣлѣ, робкій, застѣнчивый. Зашелъ съ товарищемъ купить горячихъ просфоръ. Но уже подорожали просфоры и у нихъ не хватило денегъ. Купили только по мал<енькой> просвиркѣ. Потомъ,[268] на Пасхѣ зашелъ еще[269] когда никого не было, и подарилъ ей голубое хруст<альное> яичко. Она не хотѣла брать. Но онъ положилъ его въ корзину съ просфорами, такъ радостно посмотрѣлъ ей въ глаза, которыя она не смогла спрятать и сказалъ:

— Нѣтъ, вы должны взять… должны… Я купилъ для васъ.

Только всего и было. Нѣтъ, было еще — это помнилаСима хорошо. Было это еще зимой. Она[270] вышла рано въ суб<б>оту съ просфорами, чтобы разнести по церквамъ и только[271] повернула въ переулокъ, какъ изъ двора букиниста вышелъ со связкой книгъ высокій и худой гимназистъ и поднялъ фуражку.

— Здравствуйте, Сима…

Откуда узналъ онъ, какъ ее звать?.. Тогда дорòгой она все думала объ этой встрѣчѣ.

Она не могла не отвѣтить. На улицѣ никого не было. Она ускорила шагъ, а онъ шелъ за ней и все предлагалъ, чтобы она дала понести корзину. У ней загорѣлись на морозѣ щеки, и[272] она видѣла, какъ онъ идетъ съ ней нога въ ногу и все смотритъ.

— Ну, дайте, я понесу.

Но она не дала корзину. Въ тотъ день она не разъ вспоминала его голосъ, его пухлый ротъ<?> и серебр<яные> пуговицы пальто.

// л. 13 об.

И каждую суб<б>оту, выходя съ корзиной, думала — встрѣтятся ли они. И кажд<ую> суб<б>оту они встрѣчались. Сима даже замѣтила время — когда ему выходить на уроки. И если мат<ушка> Руф<ина> посылала её раньше, она старалась[273] найти предлогъ — замѣшкаться.

А потомъ Гриша сталъ заходить на подворье — купить просфоръ.[274] Какъ-то разъ — это еще постомъ<?> было, когда они встрѣтились суб<ботнимъ> утромъ, онъ вынулъ изъ кармана книгу и далъ ей.

— Вотъ хорошая книга, почитайте… Вы ничего не читаете?

— Нѣтъ…[275] читаю житія Святыхъ и Евангеліе… А это что же? — спросила она съ любоп<ытствомъ>.

— Ну, это другого рода… Это Тургеневъ… первая любовь… Это замѣчательно. Вамъ надо развиваться, Сима… больше читать…

Мал<енькая> была книжка, въ бум<ажной> оберткѣ. Сима спрятала её подъ просвирки, подъ полотняную покрышку и читала ее всю недѣлю, зажигая огарокъ восковой свѣчи, когда всѣ спали. Читала жадно и трепетно. Читала — и было ей и стыдно, и сладко.

Встрѣтясь, Гриша спросилъ её — понравилось ли. Она сказала, что понравилось, но только, мож<етъ> б<ыть>, грѣшно читать такія книжки. Онъ засмѣялся.

— Это самая чистая книга… И потомъ, дѣйств<іе> происходитъ въ этихъ мѣстахъ… Совсѣмъ въ этихъ, и противъ этого сада. Словно это на наш<емъ> мѣстѣ…

Сима привыкла встрѣчать его и говорить съ нимъ. Они шли переулками, удлиняя путь, и Гриша говорилъ съ ней о чемъ попало, лишь бы говорить. Они пустились на мал<енькую> тайну. Онъ просилъ её выходить пораньше. И они стали выходить и встрѣчаться,[276] еще затемно, только вставалъ синій разсвѣтъ.

Сима знала о немъ, что онъ племянникъ стар<аго> книжника, что онъ скоро кончитъ гимназію и поступитъ[277] учиться на доктора. Онъ узналъ, что она сирота, о себѣ она мало говорила.

На Пасхѣ онъ подарилъ ей голуб<ое> гран<еное> хрустальное яичко, а она дала ему шелковое, красное, на которомъ вышила старательно — отъ С.

И вотъ теперь они встрѣтились, какъ старые друзья. И не хотѣлось расходиться.

— Вы стали еще красивѣй, Симочка… — сказалъ Гриша.

— Не надо такъ говорить…

— Почему? Я всѣ дни думаю только о васъ. Выходите сегодня вечеромъ.

— Что вы!

— А чего? Чего вы боитесь? Вы какого-то грѣха боитесь? Но вѣдь это одна условность… нѣтъ никакого грѣха. Человѣкъ[278] пришелъ въ міръ для счастья. Вы понимаете? Природа дана человѣку для счастья. Всѣ люди хотятъ

// л. 14

счастья и ищутъ его… Скажите, вамъ пріятно говорить со мной. Что вы молчите? Вы прямо скажите… Вотъ мы зимой ходили и разговаривали — вѣдь хорошо было?

— Да… — сказала Сима.

— Ну вотъ… И я хочу всегда, часто быть около васъ, смотрѣть въ ваши дивные глаза… ваши дѣтскіе губки, Сима…

— Не надо говорить, грѣшно…

— Но если вы нравитесь, Сима… Вы необыкновенная… Мнѣ хочется много-много сказать вамъ… завоевать васъ… объяснить много вопросовъ жизни… Вы совс<ѣмъ> нетронутая почва… чистая дочь народа… Я говорю серьозно…

// л. 14 об.

V

Старый щелястый заборъ[279] межевалъ парменовскую усадьбу отъ подворья.

Въ концѣ апрѣля установилась[280] теплая, солн<ечная> погода,[281] тихіе[282] дни. Бухли[283] на сирени почки. Показывали бѣлов<атыя>[284] пуговочки[285] вишни — цвѣсти скоро. Высыпали[286] подснѣжники по солнечному пригрѣву и запахло рѣкой<?>. Березы за заб<оромъ>[287] пушились шапками, и[288] бузина по забору уже выбросила[289] зеленые[290] крупчатыя <кисти>[291]. Изъ каз<еннаго> сада крич<али> хлопотливо[292] грачи на липахъ, а въ садикѣ подворья нѣжно[293] запѣлъ прилетѣвшій[294] зябликъ[295] — давнишній житель.[296]

Какъ и[297] всегда[298] на подв<орьѣ>[299] принялись убирать[300] садъ[301] — весенняя радостная забота[302]. Сгребали[303] съ дорожекъ осенній[304] листъ выцѣпляя[305]<?> граблями дернъ[306], оставляя черныя цапины<,> и остро[307] запахло прѣлой сырой землей[308]. Разрубала мать Руфина съ Устиньей позаборную бузину — рѣшила посадить малину на тепломъ мѣстѣ.

Копался у себя въ садикѣ и[309] старикъ Парменовъ, покинувъ свои книги[310] разговаривалъ самъ съ собой. Улыбался[311] просыпавш<имся> подъ соломой розамъ съ восков<ыми> побѣгами[312].[313] Племянникъ Гриша худой и нескладный[314] гимназистъ ходилъ изъ конца въ конецъ и[315] басомъ[316] урчалъ что-то алгебраическое — «а квадратъ плюсъ бэ квадратъ плюсъ… два абэ плюсъ…<»>[317]

Гриша[318] готовился къ экзаменамъ. Мѣшалъ ему и[319] земляной духъ, и голубые подснѣжники, и трескъ скворцовъ и позывной голосъ грачей. Онъ останавливался на сырой дорожкѣ съ ямками каблуковъ и вслушивался въ апрѣльскій день…[320] Далекое, призыв<ающее> небо! какой[321] просторъ!

И мечталось[322] о[323] Волгѣ[324],[325] <нрзб.>, о[326] большомъ имѣніи[327] какихъ-то Смирновыхъ[328], куда онъ нанялся[329] на лѣто.[330] Чудесно будетъ!

И онъ снова шагалъ, помахивая листочками и повторялъ въ небо: а въ степени и минусъ единица…

И уже никого въ садикѣ — одна тишина. Ушелъ старикъ. Пересталъ сочно

// л. 15

стучать топоръ. Только кто-то чуть слышно возился[331] за заборомъ. Гриша остановился.

Свѣте тихій святыя Славы-авы…[332]

Гриша тихо подошелъ къ забору и заглянулъ. Въ бѣломъ платочкѣ, въ <нрзб.> сѣро-голуб<ой>[333] кофточкѣ сидѣла на дорожкѣ Сима, выдергивала кусточки травки. Падала на нее голубоватая сѣтка отъ вишнев<ыхъ> вѣтокъ.[334] Было тихо, какъ это быв<аетъ> въ перв<ые> весенніе дни, когда слышно, какъ шевелится сухой листокъ подъ вырастающей травой. Слышно было и какъ позванив<аютъ> мушки на пригрѣтомъ[335] заборѣ.

Безсмертна-аго Отца-а Небе-еснаго…

Свята-аго… бла-а-женнаго…

И-Исусе Христ<е>

Пришедше на западъ со-олнца

Видѣвше свѣтъ вечерній

Она пѣла, нѣжно, растягивая слова. Пѣла къ небу[336], на солнце. И показалась она Гришѣ свѣтлой-пресвѣтлой, тихой дѣвушкой сада. И недавнее, родившееся зимой, въ раннюю синь утрен<няго> рассвѣта, и потомъ крѣпнувшее, пока таялъ снѣгъ и выраставшее въ смутные вечера марта, — теперь бурно вспыхнуло нежгущимъ огнемъ. Онъ тихо позвалъ:

— Си-мочка…

Она вздрогнула вся, узнавъ голосъ и <нрзб.> отъ радости[337]. Надвинула и опустила платокъ къ глазамъ, словно хотѣла собраться вся и пропасть. Выглянула однимъ глазкомъ и принялась рвать травку на дорожкѣ.

— Здр<авствуйте>,[338] Сима — повтор<илъ> Гриша.[339]

Она оглянулась къ бесѣдкѣ, откуда шла дорожка къ дворовому забору, чуть[340] видному за деревьями, и сказала тихо.

— Здравствуйте… Гриша.[341] Отойдите, увидятъ…

Но онъ еще болѣе выставился, всталъ на что-то и б<ылъ> теперь видѣнъ до груди, въ бѣлой блузѣ съ серебр<яными> пугов<ицами> у шеи, юный, съ пухл<ыми> рум<яными> губами, быстроглазый,[342] свѣжій. Онъ смотрѣлъ радостно[343], изъ подъ черныхъ бровей и былъ такъ красивъ, что[344] нельзя было не заглядѣться. И Сима, не ост<авля> работу, взглядывала на него.

— Что вы все[345] молчите[346]? Правда, чуд<есный> сегодня день[347]? Слушайте, Сима:

Мнѣ въ душу повѣяло жизнью и волей:

Вонъ даль голубая видна!

И хочется въ поле, въ широкое поле…

// л. 15 об.

Теперь она смотрѣла на него во всѣ глаза. Видѣла его бѣлыя-бѣлыя руки на доскѣ забора и бѣлые зубы за красными, сочными губами.

—[348] А вамъ хочется[349] въ широкое поле, — повторилъ онъ. — Да, хорошо…[350] я скоро уѣзжаю… на Волгу…[351] Долго не будемъ видѣться…

Она[352] молчала.

— Если бы и[353] вы такъ жили! Симочка, снимите этотъ <съ> глазъ[354] платокъ,[355] я хочу всю[356] васъ видѣть…[357] смотрѣть[358], на всю… Всю головку.[359] Ну, пожалуйста…

Она словно съ упрекомъ и смущенно взглянула на него. Онъ улыбался.

— Ну? Что?[360] — сказала она и вдругъ сорвала платокъ. — Ну? — и улыбнулась.

— Сима, какъ вы чудесны![361] Откуда вы такая?! Сима, подойдите ближе… никого нѣтъ… Симочка.

— Ну…[362] я же здѣсь… ну?

— Какая вы чудачка… Почему вы не хотѣли тотъ разъ[363] христосоваться? какъ я приходилъ[364] къ вамъ будто за просф<орой>.[365] Сима, подойдите къ забору… Прошу васъ, ну, милая, ну,[366] Сима… Вы получили мои стихи? Я видѣлъ, <нрзб.>…[367]

— Получила… Только вы больше[368] не пишите… Вы лучше[369] такъ давайте… — сказала она, оглядываясь…

— Сима, вы не знаете[370], какая вы особенная, неземная… Мнѣ ужасно хочется всегда[371] быть съ вами… смотрѣть на васъ…[372] Жизнь дана для счастья, а не для… Можно перелѣзть[373] къ вамъ?

— Что вы, что вы! — испуг<анно> замахала руками Сима. — Вы лучше тамъ говорите…

— Какая вы!.. Вѣдь я же не позволю себѣ нетактичностей. Я[374] сов<сѣмъ> корректно… Милая Симочка, я страшно[375] хочу васъ поцѣловать… всю, всю[376]… Отъ васъ д<олжно> б<ыть>[377] пахнетъ весной, травой… Подо<й>дите ближе… Ну, умоляю[378] васъ…

Сима опасливо, не владѣя собой, подошла къ краю дорожки <нрзб.> прогалинъ съ подснѣжниками. — Онъ смотрѣлъ на нее глазами перв<ой> любви.

— Нѣтъ, вы ближе… Дайте мнѣ руку… Ну… Си-ма!..

Она протянула руку, оглядываясь и смотря къ старой двери. Онъ схватилъ тонкіе<?> пальцы и погладилъ и сталъ цѣловать, впиваясь губами въ ладонь, между пальцами, <нрзб.> землей, выше кисти, выше…[379] Она не сдавалась.

— Вы помните, что[380] я написалъ?.. Вы помните…[381]

И онъ съ чувствомъ сказалъ:

А вся вы — <нрзб.>,

Какъ звѣзда въ небѣ,

Какъ розы бутончикъ

Прелестно-скромны:

Тихая и милая

Какъ <нрзб.>

Какъ <нрзб.>!

Она вырвала руку и <нрзб.> отъ <нрзб.>. У ней кружилась голова[382] и слабѣли ноги. Счастье! Какъ хорошо… Она задыхалась и ея бл<ѣдное> личико монастырки горѣло, и темнѣть на немъ стали свѣтлые синіе глаза.[383]

// л. 16

<— >Вамъ не нравится[384]? Скажите, Сима…

— Да…[385] очень.

— Вы ужасно красивы. Если бы знали… если бы вы одѣлись, какъ всѣ женщины. Сима,[386] выходите[387] вечеромъ… Умоляю васъ…

— Зачѣмъ… это нехорошо… Мы же видались[388] и такъ.

— Удивительно! Откуда вы эту скромность взяли? Надо любить жизнь, черпать изъ нея счастье… Вы[389] же молоды, Сима… Сима! послушайте… Я скоро кончу и[390] буду студентомъ. Я взялъ уроки на лѣто: прикоплю денегъ… Вы думали, я не серьозно? Я сов<ершенно> серьозно… Мнѣ хотѣлось бы поднять васъ, развить васъ, чтобы вы мыслили, выработали міросозерцаніе… Я буду[391] готовить васъ на… ну, на домашнюю учительницу… И знаете что… не надо только бояться жизни… Я возьму васъ къ себѣ…[392] Если дядя буд<етъ> противъ, мы поселимся гдѣ-ниб<удь> въ комнаткѣ и будемъ работать. Вы можете шить, вышивать… я буду дав<ать> уроки… Сима, а помните, что бы сказали на Пасхѣ?

Сима вырвала у него пальцы и отошла — присѣла на дорожкѣ.

— Вѣдь я знаю, что я[393] вамъ нравлюсь: Вы мнѣ дали яичко… и я по глазамъ вижу… Ну, Сима… Выходите сегодня вечеромъ. Или лучше встрѣтимтесь въ каз<енномъ> саду…

<— >Что вы, что вы, Гриша… не надо.[394]

—[395] Симочка! Какъ вы чудесн<о>[396] сказали! Сегодня вы выйдете… Сегодня луна будетъ… Вы хоть[397] на пять минутъ… У меня послѣ[398] завтра экзаменъ, и я ни о чемъ не могу думать… Я вижу васъ во снѣ, я цѣлую вашу карточку… А вы? Цѣла у васъ моя карточка<?>

— Цѣла.

— Но я тамъ плохо вышелъ, какой-то позоръ… Какъ я лучше, тамъ или теперь? Ну, говорите… Вчера мнѣ принесла записку одна особа[399], но я <нрзб.>, я думаю только о васъ. А вы думаете?

— Да… Только это не надо. Все равно, ничего изъ этого не выйдетъ.[400]

— Когда вы забудете эти пустяки! Я кажется, вамъ объяснялъ… Мы съ вами ровня… самая наст<оящая> ровня… Я изъ народа, какъ и вы. Я даже хочу записаться въ партію соціалъ-револ<юціоннистовъ> — эсэры<?>[401]. Могу и не итти въ унив<ерситетъ>, а вытребую себѣ земли… и буду фермеромъ. Какъ поѣду въ им<ѣніе> Смирнов<ыхъ> на уроки, сойдусь съ крестьянами ближе… Сознат<ельные> люди нужны въ деревнѣ…[402] Дядя мнѣ всегда дастъ рубл<ей> пятьсотъ. Вотъ и будемъ жить трудов<ой> разумной жизью… Революція, Сима<,> все перевернула и еще перевернетъ. Всѣ[403] предразсудки <нрзб.>, какъ шелуха. Мы будемъ гордо глядѣть всѣмъ въ глаза. У меня столько плановъ<,> Сима, если бы вы знали…

Сима слушала, какъ очарованная. А Гриша говорилъ и говорилъ, сбивая и лаская ее, называя ее нѣжными именами И не замѣтилъ, какъ старикъ

// л. 16 об.

Парменовъ подошелъ тихо сзади и какъ разъ на самомъ горячемъ мѣстѣ.

—[404] Очень хорошо![405]

Гриша пропалъ за заборомъ и[406] Сима услышала <нрзб.> басокъ.

— Но дядя… это же не этикетно такъ…[407] подслушивать. И потомъ что тутъ особеннаго…[408] поболтать[409] съ дѣвушкой!

— Нечего сказать, умникъ! Разводишь философію…

И какъ не старалась разобрать, о чемъ они говорили, — не могла.

А они ходили и говорили въ полголоса. Только иногда <нрзб.>, рѣзко говорилъ Гриша и Сима слышала.

— Но почему же не серьозно? Я смотрю на жизнь…

А хрипучій басокъ Парменова покрывалъ<?> урчаньемъ:

— А университетъ? Надо себя поставить на ноги…

Не понимала[410] Сима.

VI

Любовь? Быть можетъ не любовью[411] еще было это чувство, но было оно такое хорошее, освѣщающее жизнь, что все казалось другимъ, эти медовыя недѣли.

Началось такъ.

Случилось[412] это зимой, въ февралѣ[413]. Сима вышла раннимъ суб<б>отнимъ утромъ, когда горѣли еще фонари, и только начинало синѣть,[414] чтобы разнести просфоры по церквамъ. Кричали просыпавш<іеся> галки въ каз<енномъ> саду. Прихватывало морозцемъ[415].[416] Сима повернула въ переулокъ и услышала, какъ скрипнула калитка,[417] заскрипѣлъ снѣгъ позади и[418] бодрый голосъ сказалъ:

— Здравствуйте, Сима…[419]

Въ пер<еулкѣ> не было ни души. Шаги шли настойчиво. Сима ускорила шаги, а онъ — она уже догадалась, кто это, — все предлагалъ[420] понести корзину.

— Что вы меня боитесь? — продолжалъ голосъ. — Мы сосѣди и я часто васъ вижу. Васъ зовутъ Симой. Я недавно заходилъ къ вамъ за просфорами.

Сима знала, что это[421] гимназ<истъ> Гриша, плем<янникъ> Парменова. Она хорошо запомнила его худое блѣдн<ое>[422] лицо и вес<елые> большіе глаза. Чорные или синіе? — Она забыла. Но помнила пухл<ые> губы и носъ съ горбинкой и сѣрую шинель съ бѣл<ыми> пуговицами, и[423] его руки.

// л. 17

— Дайте же, я помогу вамъ…

Но она не дала корзину. Сказала только:

— Не хорошо такъ. Что вы дѣлаете?

А онъ подошлъ сбоку и прихватилъ корзину и заглянулъ въ лицо. Она выставила локоть и нажала ему на грудь.

— Какая вы… хорошенькая! Ну, до свиданья. Я всегда буду провожать васъ.

Всю дорогу думала о немъ Сима, разнося просфоры. И сладкое и боязливое боролись въ ней два чувства. И вѣсь день думала она и вспоминала всѣ слова и голосъ и свѣтл<ыя> пуговицы и пачку книгъ на ремняхъ<?> за плечомъ. И пухлые губы. Откуда узналъ онъ, какъ ее звать? Сидѣла у окошка за вышив<аніемъ> и ждала, не пройдетъ ли мимо. Нѣтъ, мимо онъ не прошелъ. И ей становилось холодно на сердцѣ. Она, засыпая, думала о немъ. И[424] ждала субботы. Проходя переулокъ, она замѣдляла шагъ, и опять[425] стукала[426] за ней калитка и опять шаги по снѣжку и опять:

— Здравств<уйте>, Сима.

Она отвѣтила.

— Здравствуйте.

Теперь они были словно давно знакомые. Они узнали время, когда выходятъ; не говоря другъ другу они отмѣтили минуты выхода изъ дома, и если мать Руф<ина> посылала съ корзиной раньше, Сима находила предлогъ — замѣшкаться.[427] Каждую[428] суб<б>оту[429] встрѣчались они и говорили самое незначит<ельное>. Говорилъ Гриша. О войнѣ, на котор<ую> собир<ался> и онъ — вотъ только кончитъ гимназію, къ веснѣ. Говор<илъ> о[430] начавшейся революціи, о новой жизни. Говорилъ о книгахъ и совѣтовалъ читать и развиваться. Говорилъ удивительно. Никогда никто не говор<илъ> такъ съ[431] Симой. Какъ-то въ мартѣ онъ далъ ей тон<кую><?> книжку.

— Вотъ хор<ошая> книжка… прочтите непремѣнно. Вы что-ниб<удь> читаете?

— Нѣтъ… Евангеліе читаю, псалтырь… и еще Житія. А это духовное? — спросила она пытливо.

— Нѣтъ, это другого сорта. Это[432] нашъ знаменитый писатель Тургеневъ. Первая любовь. Это замѣч<ательно>. Литература[433] дѣйств<уетъ> развивающе… больше читайте.

Сима спрятала книжку подъ просфоры, подъ полотн<яную> подстилку и читала ее всю недѣлю, захвач<енная> новымъ, о чемъ и не подозрѣвала. Зажигала восковой огарокъ, и читала, когда всѣ спали. Читала трепетно-жадно. Читала и ей было

// л. 17 об.

и стыдно, и сладко. И когда прочла и еще разъ прочла — стало ей чего-то скучно-скучно и ныло сердце. Спросилъ ее въ слѣд<ующую> суб<б>оту Гриша.

— Понравилось?

— Да — со вздох<омъ> сказала Сима. — Но только… мож<етъ> б<ыть> грѣхъ читать про такое.

Онъ засмѣялся.

— Не грѣхъ, это самая чистая книжка. Тутъ опис<ана> чистая любовь, дѣтская. Первый проблескъ идеализиров<анной> любви. И потомъ… дѣйств<іе> происходитъ въ этихъ мѣстахъ… въ самыхъ этихъ… вотъ гдѣ мы идемъ<.>

— Развѣ[434] это правда?! — удив<илась> Сима. — Неужели[435] всамдѣлишнее?..

— Ну, конечно. И домикъ этотъ м<ожетъ> б<ыть>[436] цѣлъ… М<ожетъ> б<ыть> даже этотъ самый и есть гдѣ вы живете…

— Нѣтъ… — сказала Сима. — Здѣсь Зобово Логово…. тутъ такіе[437] грѣхи были… Но матушка <нрзб.>[438] освѣтила мѣсто…

— Мож<етъ> быть это уже послѣ… А раньше здѣсь[439] м<ожетъ> б<ыть> была идиллія…

Она не понимала.

— Жизнь мѣняется… — говор<илъ> Гриша. — Смѣняются[440] поколѣнія, нарождаются новыя формы жизни, новые нравы. Прогрессъ. Дворянство и его крѣпостническій укладъ[441] съ идилліей сытыхъ людей смѣнился грязной жизнью буржуазіи… мѣщанствомъ…[442] Теперь на смѣну идетъ новая форма демократич<ескаго> переустройства… болѣе соверш<енная> форма жизни, съ[443] справедливымъ распред<ѣленіемъ> благъ… Вамъ надо оч<ень> много читать и думать. И въ[444] средѣ чувствъ то же[445] происходитъ. Чувства утончаются, облагораживаются… Эксплоатація[446] замѣняется вселичнымъ трудомъ. Всѣ имѣютъ право на счастье. И вы, Сима тоже имѣете. И вы должны развивать въ себѣ сознательность и предъявлять къ жизни требованія.

Она ничего не понимала. Но ей нравилось, какъ славно говорилъ онъ, какъ глядѣлъ[447] радостными глазами на ея лицо и какъ шевелились его пухл<ыя> красн<ыя> губы.

—[448] И всѣ чувства подвержены закону развитія, т. е. эволюціи. Люди облагораживаются… какъ и <нрзб.> старые дома. Рушится старое, на смѣну идетъ новое и совершенное. Наша жизнь подошла къ новой чистой и почти совершенной фазѣ развитія.[449]

Они удлинняли путь, проходя переулками и путаясь, лишь бы пойти подольше. Они пустились на мал<енькіе> секреты[450]. Онъ просилъ выходить пораньше. И она торопилась выйти, и выходила все раньше только-только синѣлъ разсвѣтъ.

// л. 18

Онъ теперь пожималъ ея тонкіе ознобленные[451] пальцы[452] и задерживалъ дольше, чѣмъ было нужно. Она не отнимала. Онъ совѣтовалъ ей не[453] повязывать такъ, въ обкрутку, какъ старухи — и она стала надѣвать бѣлый вязаный платочекъ[454], какъ ходятъ модистки, съ <нрзб.> вскладочку и стала совсѣмъ другой.

— Вы другая, совсѣмъ другая! — радостно сказалъ онъ, когда увидѣлъ въ первый разъ. — Какъ же вамъ идетъ бѣлый цвѣтъ… Вы, какъ фіалка…

Онъ смотрѣлъ на ея грубую кофту до колѣнъ, надъ черн<ой> юбкой, на ея грубыя полуботики[455] и ему было за нее стыдно и[456] досадно. Почему же она не какъ всѣ? Вѣдь[457] она[458] лучше всѣхъ.

На пятой недѣлѣ поста — когда[459] уже <нрзб.>, стояли лужи и кричали въ кустахъ воробьи,[460] онъ просилъ[461] ее сняться въ моменталкѣ. Пусть только она придетъ въ два часа. Она долго[462] отказывалась, стараясь обдумать, какъ ей уйти съ подводрья. Но ей такъ захотѣлось всегда видѣть его, имѣть его карточку[463], что она нашлась[464], какъ уйти:[465] что у Ивана Васил<ьевича> не заплатили денегъ и велѣли зайти къ двумъ часамъ. Эта неправда смущала ее, но она старалась не думать — отговѣетъ на шестой.

И она пришла[466]<,> пряча глаза отъ проныры-парня[467] фотографа, который подмигивалъ и ухмылялся, приглядыв<ая> на нихъ въ большую[468] трубу.

— Барышня, ближе къ кавалеру! <нрзб.>[469] Еще ближе! Совсѣмъ[470] къ плечу. Ближе! Слейтесь в одну групп<пу>[471]<.> А вы кавалеръ, прихватите-ка <нрзб.>![472] — командовалъ[473] молодецъ съ хохломъ[474]<,> — Совсѣмъ за плечи, <нрзб.>[475]< —> самъ прислонилъ Симу,[476] но она все отодвигалась. Щеки ея горѣли отъ стыда и страха: ну, увидятъ!

—[477] Снимите платочекъ — а то будете чорной какъ арапы.[478] Возьмите-ка какъ <нрзб.>[479] въ обнимку! — посовѣтовалъ фотографъ[480] и Сима застыла въ сладкомъ замираньи[481], когда руки Гриши обняли[482] ее за спину.

Вечеромъ, когда полегли спать, Сима достала изъ[483] фольгов<ого> сунд<учка> ленточку въ шесть карточекъ — и на каждой двѣ головы близко-близко — она и онъ. Не узнавала себя — другая,[484] чёрная! Но онъ былъ совсѣмъ какъ живой.[485] Она долго глядѣла, сладко замирая отъ новаго, захвативша<го> ее чувства и поцѣловала шесть разъ его. Взглянула на Варвару съ золот<ой> чашей и перекрестилась. Въ эту ночь она видѣла сонъ.[486] Гриша пришелъ къ ней за занавѣску, нагнулся, обнялъ. Она проснулась съ заколот<ившемся>[487] сердцемъ. Одѣяла на ней не было, а сдернувшаяся[488] рубаха была <нрзб.> подъ мышками. Ей стало до жути стыдно и она быстро схватила[489] одѣяло. Мычала во снѣ[490] Устинья.

Утромъ Сима узнала,[491] что опять дѣвушка она, какъ и всѣ. И опять, какъ и годъ назадъ, ей стало и радостно, и стыдно.[492]

// л. 18 об.

Еще[493] съ половины поста она втайнѣ начала вышивать пасхальное яичко, особенное, не какъ всѣ[494]. Вышила синенькое[495] серебристымъ шелкомъ. Бѣлаго[496] голубка вышила она[497] на аломъ полѣ[498] и внизу буковки[499]: М и Г. Понимай какъ хочешь[500].[501] Заглянула[502] на вышиванье[503] мат<ушка> Руфина, — кому такія[504] буковки?[505]

— А это… — вспыхнула Сима — а это[506] Милость Господня[507]…[508] По заказу.

Похвалила мат<ушка> голубка, подивилась разумѣнію.[509] А Сима[510] въ оправданье себѣ подумала: ложь во спасенье[511].[512]

За Св. заутреней, стояли[513] въ мужскомъ[514] монастырѣ неподалёку[515] и встрѣтились съ Гришей. Новенькой глядѣлась[516] Сима,[517] весенней, ласковой,[518] въ бѣломъ ситцѣ, въ бѣломъ платочкѣ съ розовой каемкой[519], въ бѣломъ[520] передникѣ на синей юбкѣ.[521] У[522] итальянской<?> часовни встрѣтились они въ темнотѣ — послѣ заутрени, только[523] начало свѣтать.[524] <Бродилъ> народъ парами по могил<амъ> стар<аго> кладбища. — Христосъ Воскресе!

Тутъ они поцѣловались впервые, безъ страсти строго торжест<венно>[525], холодными[526] смущенными подобранными[527] губами. И долго держали руку въ рукѣ. Она отдала ему робко свое яичко, а онъ неожиданно положилъ ей въ руку — какъ камушекъ. Это было — она[528] разглядѣла его въ церкви за обѣдней — синее граненое хруст<альное> яичко. И все утро, весь день подъ перезвонъ колоколовъ[529], глядѣла Сима и на солнце, и на садъ напротивъ, и на[530] лампадки[531] и видѣла много-много солнцъ и садовъ[532] и лампадокъ[533] и огней къ вечеру —[534] сверкающій новый чуд<есный> міръ[535]. И весь день ходила сама не своя, вся его, Гриши. И знала — не знала — приди и скажи ей — она пойдетъ и сдѣлаетъ, какъ онъ хочетъ, милый. Выбѣгала въ садъ[536] и ждала-ждала. Но его не было.[537]

VII

А вечеромъ они встрѣтились въ саду у забора. Было темно и никто не видѣлъ, сколько разъ ихъ груди притягивались къ забору, и сливались глаза и губы. И было досадно за свою робость, что не сказала ему.

// л. 19

VII[538]

Пришли къ мат<ушкѣ> Руфинѣ на Ѳоминой[539] земляки —[540] уѣзжали на родину. Зашли проститься. Были они изъ подмонастырнаго села[541], откуда[542] и мать Р<уфина>: не надо ли монастырю передать чего[543]. Они[544] захаживали и раньше по праздникамъ,[545] поила м<атушка> Р<уфина> чаемъ и вела[546] душеспас<ительную> бесѣду.[547] И уже лѣтъ десять ходилъ <нрзб.> лысый Лука[548] Афанасьевичъ, ткачъ[549] съ шелковой[550] фабрики, умственный, степенный мужикъ, хорошо начитанный по церковному. Давала ему м<атушка> Руфина перелистыв<ать><?> листки изъ Житія и другія книги изъ Писанія[551]. Похожъ онъ былъ на ап<остола> Петра — съ <нрзб.>.[552] Поговаривала, что <съ> лысиной и сѣдоватыми кудрями съ краевъ[553], широкобородый. Больше молчалъ, вдумчиво потиралъ виски и[554] глядѣлъ въ полъ[555]. Любилъ говорить<,> бесѣдовать о правильной жизни «въ духѣ». Тугъ былъ на слова, а если ужъ говорилъ — такъ[556] съ вѣсомъ, словно[557] процѣживалъ. Звали его на фабрикѣ[558] — попъ. Собирался, какъ сладитъ[559] сыну хозяйство — уйти въ монахи[560]. Уважала его м<атушка> Р<уфина> за подвиги: знала, что постится Лука даже по понедѣльникамъ и ещё бывалъ въ <нрзб.> и на <нрзб.>[561]. Потомъ сталъ приходить<?>[562] на подворье тихій, <нрзб.>[563] Спиридонъ Птичникъ[564],[565] пѣвшій теноркомъ въ Ризъ Положенія за ранней обѣдней.[566] Этотъ въ[567] Писаньи разбирал<ся> плохо, а любилъ церк<овное>[568] благолѣпіе, церк<овныя> службы и крестные ходы[569]. Глядѣлъ свѣтлыми глазами — будто[570] прозрачными. Птичникомъ звали его за охоту — водилъ[571] канареекъ и по праздникамъ[572] ходилъ торговать на <нрзб.>. И третій съ ними молодой[573] солдатъ-инвалидъ, хромой[574] Вася. Такъ всѣ его и звали Вася — совсѣмъ мальчикъ онъ былъ, чуть пробивались бѣленьк<ія> усики. А глаза какъ у дѣвушки. Этотъ только недавно за войну позналъ сладость Евангелія — такъ и говорилъ всѣмъ и всѣмъ разъяснялъ, — въ чемъ сладость. Зналъ про него Лука, что случилось съ нимъ превращенье, когда лежалъ въ лазаретѣ и[575] читалъ Евангеліе — дала ему сестра милосердія почитать. Съ той поры сталъ говорить Вася запутанно «изъ Писанія» и товарищамъ у станковъ проповѣдовалъ «слово живой воды».

Въ первый разъ пришелъ Вася на подворье за дядей Лукой. Пришли и сѣли

// л. 19 об.

у окошка подъ фуксіями. Степенно, какъ подобаетъ въ св. покояхъ. Принесъ Родивонъ[576] канарейку въ клѣткѣ — прощальный подарокъ Симѣ. Сказалъ скромно,[577] ласково смотря прозрачн<ыми> глазами, и покашливая въ кулакъ[578]:

— Гвоздочка нѣтъ ли у васъ, сестрица… Канарейку вотъ свѣженькую вамъ на разставанье занесъ…[579] Трафится, малость, пѣть. Млжетъ и отпоется…

Обрадовалась Сима канарейкѣ, захлопотала, куда повѣсить. Тутъ и Лука присовѣтовалъ[580], и мать Руфина, и нѣмая что-то мычала весело. Повѣсили[581] надъ окномъ, гдѣ густо завились «бабьи слезки» въ корзиночкѣ — будто какъ садъ ей будетъ. А Вася сказалъ проникновенно<:>

— Возрите на птицъ небесныхъ, — сказано въ[582] Евангеліи, — онѣ не сѣютъ, не жнутъ… Вотъ и напоминаніе. Очень хорошо.

— Очень[583] Писаніе проникаетъ… — разъяснилъ Лука. — Мы съ нимъ споримъ во-какъ. Но про закваску онъ не такъ толкуетъ<.>

— Про закваску? —[584] спросила мат<ушка> Руфина. — Просфорную[585]<?..>

— Нѣтъ… не о хлѣбѣ единомъ, сказано… — а о духовномъ хлѣбѣ… — торопливо вступился Вася. — У ап. Петра въ посл<аніи> Коринф<янамъ> сказано есть: очистите старую закваску, дабы быти вамъ новымъ тѣстомъ… Христосъ закланъ за насъ…

— Во-отъ… — протянулъ палецъ<?> Лука, смотря въ полъ. — Какъ понять? Я, стало быть, духовно… по духу понимаю… Да совлечетъ человѣкъ вѣтхую плоть и[586]… того… душевное онищанье<?>…[587] онъ проникаетъ такъ, что…

— Позвольте, Лука Семенычъ[588]… И я въ духѣ истины… Касаемо понятой свободы… Будьте свободны, но не какъ употребиши свободу для прикрытія зла, но какъ рабы Божіи…

— Вотъ-вотъ — поддакивала мать Руфина. — Истинно такъ…

— И прямо хоть одинъ человѣкъ прошелъ въ истину — можетъ великое произойти изъ всего: ибо сказано: малая закваска кваситъ все тѣсто…

// л. 20

— Тогда… что будетъ, ежели обернуть? — спрашивалъ напрягая морщины лба, Лука. — Тогда и одинъ человѣкъ зла можетъ натворить. Но надо больше этой самой закваски… лучшей. Трудно, <нрзб.>, постигать темному народу. А тьма у насъ, тьма.

— Ужъ такая то тьма… разбои пошли… братъ на брата… — вздохнула мат<ушка> Руфина. — И что же будетъ-то?

— А мы должны крѣпить силу духа… — сказалъ Вася. — Такова есть воля Божія, даб`ы. Надобно заграждать уста невѣжеству безумныхъ. Ибо тѣла наши суть храмъ!

И его лицо озарилось свѣтлой[589] улыбкой.

Тихія они были, прибранные, умытые. У Луки и Родивона[590] были въ[591] синихъ казакинчик<ахъ>,[592] и волосы надъ ушами умаслены.[593] Гладко прилизан<ные> уже отросшіе волосы Васи зачесаны на сторону — и бѣлая рубаха подъ пиджакомъ[594], подпояс<анная> солдатск<имъ> ремнемъ.[595] Только все не могъ справить сапогъ — ходилъ еще въ <нрзб.> на больной[596] ногѣ[597] и съ палкой.

— Куда же это вы собрались-то? неужто совсѣмъ? — спрашив<ала> мат<ушка> Р<уфина>, налив<ая> чашки. — Кушайте, родные вы мои… дорогіе вы мои…

— Такъ рѣшили, обсудили что и какъ… положеніе вещей… — началъ Лука.[598] — Неразбѣримая канитель идетъ. Слова не понимаютъ… Разрушеніе всей жизни. Охальство.[599]

— Надо <нрзб.> жизни, тогда можно съ людьми говорить… — замѣтилъ Родивонъ — Не принимаютъ резоновъ. Страшно жить стало<,> матушка[600].

— Вот-отъ, главное. Не надо собчаться[601] съ блудниками… и хищниками… — добавилъ Лука. — Для[602] духовной жизни плохо.

— И всѣ-то будто посбѣсились… Да и[603] когда жъ только[604] это кончится? — спрашив<ала> м<атушка> Руфина. — Ужъ если и просвир<оркъ> не изъ чего испечь будетъ…

— И еще больше будетъ страху, покуда всего грѣха не выйдетъ. Грѣхъ онъ въ <нрзб.> лежитъ — на грѣхѣ грѣхъ.[605]

— А вотъ я такъ считаю… — увѣренно изрекалъ Лука. — Тычутъ<?>

// л. 20 об.

всѣ дружку на дружку и шумятъ. А кто это? Умные, штоли? Нѣтъ, самые неразумные. И бьются. А умные до поры въ тиши сидятъ. И вотъ какъ всѣ глупые дураки другъ другу перебьютъ — тогда умные выдутъ устанавливать законъ и порядокъ. И вотъ мы какъ положили — итить ко двору. Такъ мы свое слово можемъ на слободѣ говорить и наставлять. Въ своемъ мѣстѣ. Правда она не можетъ умереть. А слово Божье — есть правда. Такъ я говорю?

— Такъ… — сказалъ Вася. — Сказано — молитесь о своершенствѣ духа и не стыдитесь свидѣтельствъ Господа нашего Іисуса Христа яко источникъ воды живой…[606]

— Сказываетъ! — поднялъ палецъ Родивонъ. — Какъ-ниб<удь>… приучается къ мѣсту… А то такъ разольется — бѣда!

— Ибо тѣла наши суть храмъ! — сказалъ Вася.

Такъ они пили чай въ бесѣдѣ. Смотрѣла на нихъ Сима въ сторонкѣ и казалось ей, какъ они трое связаны чѣмъ-то вмѣстѣ, и грусть и забота въ нихъ: духовное въ нихъ. Только говорятъ не складно, а силятся. Смотрѣла на Луку, какъ наливалась у него жила у висковъ и косился ротъ. И все пристукивалъ пальцемъ по столу, когда говорилъ. А Вася все улыбался и спѣшилъ высказать свое, что узналъ недавно. И думала Сима — какіе они хорошіе, добрые. И святые такими были.

— Тутъ и фабрики скоро станутъ — говор<илъ> Лука — Такъ будетъ ужъ. А то, думаю… не пойти ли по дорогамъ, по монастырямъ. Сидѣть на мѣстѣ учить <нрзб.>. На народѣ легче.

// л. 21

— Много мудрецовъ объявилось, новую жизнь установить хотятъ — сказалъ Вася. — Но сказано: погублю мудрость мудрецовъ и разумъ разумновъ ввергну… И обратилъ Богъ мудрость міра сего въ безуміе! И ужъ обратилъ… Ибо что надо? Ищите мудрости въ глубинѣ сердца вашего. И черезъ любовь творится новая мѣха[607].[608]

— Во-отъ! — пристукнулъ пальцемъ Лука. — Любовь! А разъ ее нѣту — прахъ.

Смот<р>ѣлъ Вася на Симу — впервые видѣлъ ее, тихую, тянувшуюся къ нему въ душу.[609]

Долго бесѣдовали они любовно — новые христіане, пытающіе истину. Дала имъ мат<ушка> Руфина по яичку и по крестику наперсному. Наказала поклониться монастырю.

Братски простились они и поклонились[610] и мат<ушкѣ>, и нѣмой Устиньѣ и Симѣ.[611]

И Сима всматривалась въ Васю — какой свѣтлый. Легло къ нему ея сердце. И повинуясь какому-то голосу въ душѣ, пошла она за занавѣску, взяла <нрзб.> и дала всѣмъ. Сказала:

— Господь съ вами…

И когда подала Васѣ — поклонилась. И Вася поклонился ей низко-низко.

— Новые люди будутъ — сказалъ Вася. — И вольютъ новое вино въ нов<ые> мѣха. Да будетъ съ Вами Господь.

А на утро, только[612] взошло солнце,[613] сняла Сима подар<енную> канарейку, чтобы дать свѣжей воды. И увидала: идутъ по большой дорогѣ, къ заставѣ трое съ мѣшками. Признала Луку<,> Родивона и Васю.[614] Они шли другъ за другомъ съ палками, какъ ход<ятъ> на богомолье. Несъ Родивонъ завернут<ыя> въ платокъ <нрзб.> клѣтки со своими канарейками. Держали путь на Коломну. И позади всѣхъ

// л. 21 об.

прихрамывалъ Вася.

Симѣ[615] стало грустно: хорошіе такіе уходятъ.[616] И самой вдругъ[617] захотѣлось уйти съ ними[618].[619] И Гриша уѣдетъ скоро.

А въ концѣ мая[620] уѣхалъ и[621] Гриша на уроки на Волгу[622]. Простился черезъ заборъ[623] — взялъ слово, чтобы написала она[624] ему[625]. Самъ обѣщалъ[626] писать. Сказалъ на прощаніе:

— Вспоминайте, Сима. Смотрите на[627] нашу карточку. Вы одна для меня въ цѣломъ мірѣ.[628] Не забывайте. Правда, я еще оч<ень> молодъ,[629] мнѣ только семнадцать лѣтъ, но я серьозно смотрю на жизнь.< —> И поцѣловалъ руку.

— Не забывайте и вы… — сказала Сима и убѣжала — нѣтъ и тамъ плохо <—> въ обитель.[630]

Потянулись все тѣ же[631] дни, похожіе. Взяла[632] себѣ Сима долгую работу вышивать[633] гладью покрышку на нарядное приданное[634] одѣяло — заказъ[635].

VII[636]

Въ концѣ лѣта пошелъ по округѣ слухъ:[637] явился[638] съ фронта Ротастый, видали его въ чайной, у заставы. Забѣспокоился бахромщикъ — будетъ опять скандалить, какъ до войны, бывало. Да и приглядывать надо — воръ.

Знавала хорошо Ротастаго и мать Руфина.[639] Работалъ онъ[640] въ слесаряхъ на заводѣ, жилъ по сосѣдству — разсчитали его за воровство. Сами слесаря — ужъ на что дерзкій народъ — а сами съ завода выгнали. Потомъ служилъ Ротастый въ похор<онномъ> бюро, носилъ покойниковъ и[641] кидалъ можжевельникъ.[642] У бахромщика не безъ его обошлось, обокрали сараи и выволокли товару на 2 тысячи. И съ попугаемъ ходилъ, давалъ билеты на счастье вынимать, и ершомъ[643]<?> торговалъ — кошкамъ. Шесть мѣсяцевъ въ году въ Тишахъ<?> сидѣлъ за скандалы и драки. А передъ войной заявился продавать наслѣдство. Пришелъ пьяный съ какими-то парнями — <нрзб.> и [644]

// л. 22

грозилъ «истребовать по бумагамъ»[645] законное наслѣдство.

— Разъ я Зобову хоть[646] не законный сынъ, могу свидѣтелями доказать, какъ[647] есть законъ! Мать приволоку подъ присягу. Должно мнѣ итти обеспечèніе! Ограбили законнаго наслѣдника!

Посмѣялись на него сосѣди. Гоготали слесаря, глядѣли его бумаги. А тамъ всего только и значилось, что питомецъ воспитат<ельнаго> дома Илья[648] Николаев<ичъ>[649] Кочетковъ.

Выгнала его мать Руфина, пригрозила позвать полицію.

Знали въ округѣ и мать Руф<ина> знала, что, пожалуй, и отъ Зобова Илюшка. И старуха Марковна, изъ богадѣльни, чтò ходила по богат<ымъ> домамъ <нрзб.> пироги[650] на торжеств<енные> дни, хорошо знала[651], что Илюшкина мать — прачка Луша[652], живавшая у Зобова въ дѣвицахъ. Зналъ Лушу и дьячокъ изъ Ризъ Положенія, хорошо помнилъ, что веселую эту Лушу звали «кукленочкомъ». Зобовъ держалъ её въ садовой бесѣдкѣ и выряжалъ<?>. Знали еще, что[653] потомъ жила Луша въ больницѣ прачкой и родила тамъ въ пріютѣ Илюшку Ротастаго. Самую эту метрику и совалъ Илюшка всѣмъ въ носъ, доказывая свое право.

И вотъ этотъ самый Илюшка объявился и объявился не сразу, а только пошли слухи. Видали Илюшку съ двумя Георгіями, а кто говорилъ, что и всѣ четыре есть у него. Говорили, что видали его даже въ формѣ офицера и съ костылемъ. Видали и по базарамъ —[654] торговалъ ситцемъ и папиросами. Зашелъ на подворье дьячокъ Спирид<онъ> Митричъ и пошамкалъ, будто бы по секрету, что былъ у него Илюшка въ богадѣльнѣ и снималъ показаніе.

— Сымалъ… Да такой строгòй — да съ орденами… Говоритъ —

// л. 23

на <нрзб.> бумаги имѣю… Во ста бояхъ былъ, генераловъ будто билъ… Запугалъ меня, матушка… Я, говоритъ, изъ васъ жилы теперь буду тянуть… жи-лы… Теперь, говор<итъ>, законы новые пошли… отсужу[655] подворье… Мое, говор<итъ>, родовое мѣсто… Тамъ, говор<итъ>, меня зародили — тамъ и сяду…

Забеспокоилась мат<ушка> Руфина не на шутку. Распрашивала, что еще говорилъ. Но старикъ путалъ. То говорилъ, что всѣ бумаги у Илюшки съ печатями. То говорилъ, что можетъ Илюшка и не[656] Зобова сынъ, а какого-то суконнаго фабриканта.

— Да-а… Темное дѣло. Живала Лушка-то у фабриканта[657] на Зацѣпѣ… Квартиру для ей держалъ… помню… Затащилъ насъ Зобъ въ бесѣдку съ приказчиками… Мнѣ-то ужъ не до ихъ грѣховъ… а[658] бывалъ за компанію… И Лушку показывалъ… дѣвчонка еще была…[659] Велѣлъ ей сымать съ себя всю одѣжу…

— Да что ты, батюшка?!

— Всю одѣжу… А она ужъ съ этимъ… да… Ну… беременная была. А какъ[660] узнать… Ну, правда… кричалъ — законная она мнѣ жена…

— За-конная?!

— Законная, будто. Я жъ его и крестилъ… носили его къ Ризъ Положенію… Записано у насъ… Зобъ то[661] восприемникомъ былъ… Текъ и въ метрикѣ значится… Меня теперь свидѣтелемъ требуетъ… Всѣ бумаги имѣетъ…

Такъ напугалъ дьячокъ мат<ушку> Руф<ину>, что послала она письмо въ монастырь.

А на[662] самый сходъ Преображенія и заявился Илюшка Рот<астый> на подворье.

Пришелъ онъ съ товарищами въ солд<атской> формѣ, а самъ въ кожаной курткѣ при Георгіи.

// л. 23

Пришелъ честь честью, оглядѣлъ комнатки, и сказалъ:

— Пришелъ выправлять наслѣдство. Скоро всѣхъ васъ отсюда помеломъ.

М<атушка> Р<уфина> сказала:

— Я ничего не знаю. Обратитесь въ монаст<ырь>, къ настоят<ельницѣ>. А мы люди подначальные.

— Извольте глядѣть бумаги въ[663] так<мъ> случаѣ!

И выложилъ пачку документовъ.[664]

М<атушка> Руф<ина> было стала отказыв<аться>, но онъ застав<илъ> ее прочитать бумаг<и>. Она надѣла очки и прин<ялась> читать. А Ил<юшка> стоялъ въ фуражкѣ и свисталъ въ комнатахъ.

— Вотъ, дорогіе мои товарищи и друзья, гдѣ мы будемъ имѣть свою резиденцію[665]. Какъ ловко чужое-то слимонили св<ятые> люди! Пожалуйте бриться!

И всѣ трое гоготали, пока м<атушка> Р<уфина> разбирала бумаги. Были здѣсь и удостовѣренія о безпорочн<ой> службѣ, и метрика, и портретъ лихача[666] Зобова, и портретъ Илюшки, и какое-то званое[667] письмо Зобова къ прачкѣ и записки Зобова, что долженъ онъ прачкѣ Лукерьѣ Семеновнѣ Огурцовой двѣ тысячи[668].

— Тутъ у васъ дата[669] вытерта[670]… — сказала м<атушка> Руфина, — и имена<?> поставили сверху[671].

— Безграмотный человѣкъ писалъ, больше ничего… Вотъ. Скажите своему начальству[672] — за десять тысячъ отрекусь отъ законнаго права. Жертвую, <нрзб.>[673]. Это имѣнье за[674] полсотни стоитъ. Вы поглядите портретъ папашинъ — вылитый-съ! Всякій судъ присудитъ.

Поглядѣла м<атушка> Р<уфина> на портретъ — поглядѣла пугливо на Илюшку — похожъ, оба ротастые, голова книзу шире и ротъ какъ

// л. 23 об.

пасть. И брови на середину лба встали.

— Живая фотографія!

— Ничего я не знаю,[675] Господь съ вами! И прошу оставить насъ въ покоѣ…

Тутъ Илюшка стукнулъ дерзновенно кулакомъ по столу и заявилъ дерзко.

— Покою вамъ требуется?! Ну, такъ я вамъ покажу права народа![676]

Вышелъ, отстукивая каблуками изъ комнатки во дворъ, оглядѣлъ дворъ и сараи. Тыкалъ пальцемъ и говорилъ своимъ:

— И все это мое. И это мое! И сады мои… Идемъ[677] сады глядѣть!

Перепугалась м<атушка> Р<уфина> — изъ кухоннаго[678] окошка поглядывала. А Илюшка съ товарищами пошелъ[679] въ садъ, подергалъ дверь запертой бесѣдки — занесъ въ книжку что-то.[680] Сорвалъ тройку георгинъ — далъ всѣмъ.

— И цвѣты мои! И ентотъ домъ мой! — показалъ онъ на домъ Парменова. — Вышибу и его, чорта![681]

И[682] отрясъ зрѣющую[683] грушовку.

Побѣжала Сима къ слесарямъ — послала её мать Руфина, — пусть защитятъ. Играли слесаря въ дв<адцать> одно. Погоготали на Симу, приглашали поиграть съ ними. Но Гнида сказалъ серьозно:

— Пролетаріатъ не долженъ давать въ обиду женщинъ! Народный судъ уравнив<аетъ> права, но мы не должны допускать анархіи. Идемте, тов<арищи>.

И взявъ витую изъ проволоки трость,[684] съ товарищами пошелъ на подворье.

// л. 24

И выгналъ Илюшку съ товарищами, пригрозивъ арестомъ.