Суровые дни (НИОР РГБ 387.7.19.)

Фонд № 387

И. С. Шмелев                                                                                Шмелев,

Картон № 7                                                                                   Иван Сергеевич

Ед. хран. № 19

«Суровые дни» — сборник.

Разрозненные листы отдельных рассказов

[1914—1915]

Автограф и машнопись с авторской правкой                      59 лл.

На лл 12, 18, 20 — даты 20 сент. 1914, 14 авг. 1915, 23 авг. 1915 г.

Нумерация листов архивная.

Помят, загрязнен, надорван с повреждением текста

лист автографа.

Рассказы т. VII. Москва 1916

Общее количество

листов

59.

// карт.

 

«Развяза» — рассказ

без конца.

Машинопись с авторской правкой 2лл.

Начало на об. листа с текстом другого рассказа.

Присоединен лист с заглавием сборника, в кот. вошел этот и другие рассказы 1 лл.

// карт.

Суровые дни.

// л. 1

 

Бабы.

 

 

[1]Пошли предосенніе дожди, закрылись свинцовою дымкой дали. Въ небѣ сѣро, черно и неуютно на землѣ. Всегда эти предосенніе дожди несутъ въ своемъ мелкомъ и назойливомъ шорохѣ грустное ожиданіе чего—то. Еще далеко крѣпкая бѣлая зима, еще нескоро задымятся поля подъ бѣлымъ инеемъ, еще долго будутъ молчаливо кричать о своемъ черномъ и мокромъ неуютѣ. Даже пестрыя краски багрянцемъ залитыхъ кленовъ и пунцовыхъ осинъ и золотыхъ березъ теряютъ въ дождяхъ свое осеннее покрывало. И всегда унылы деревни и замкнуто—угрюмы лица. А теперь

Два письма[2].

[3]Отчаянный.

Третій день шумятъ старыя деревья парка, — все не утихаетъ буря. Оголилось и посвѣтлѣло кругомъ — много попадало листу, рано зажелтѣвшаго въ это засушливое лѣто. Прошлою ночью крѣпко затрещало въ саду — упалъ могучій серебристый тополь у каменныхъ воротъ усадьбы. А наутро работник Максимъ, хмурый[4] и благочестивый, сказалъ загадочно:

— Тополь-то — тополь, а вотъ съ колокольни крестъ сорвало!..

Тополь упалъ, и теперь съ крыльца стала видно колокольню Спаса. Кре<стъ> сорвало, и виситъ онъ на уцѣлѣвшей цѣпи, на синемъ куполѣ.

— Ну, да ужъ… одно къ одному.

Къ вечеру онъ еще разъ говорилъ о крестѣ, видимо, хотѣлъ вызывать на разговоръ. Не говорить съ нимъ трудно — нудный человѣкъ и нытикъ. Забьет себѣ что въ голову и непремѣнно старается навязать всѣмъ. Ушедшій на войну младшій братъ его, служившій въ усадьбѣ кучеромъ, далъ ему подходящее прозвище — Смола.

// л. 2

 

Максимъ жалѣетъ брата, но, кажется, больше всего боится, какъ бы не пришлось ему взять на свою шею братнино семейство. Но если[5] братъ не воротится. Не взять онъ его не можетъ, — человѣкъ онъ богобоязненный, хо<ть> и скупой, кътому же при всѣхъ въ кухнѣ, въ минуту прощанья торжественно заявилъ и даже перекрестился, что принимаетъ на свою душу всѣ заботы, чтобы не безпокоился. Это-то обѣщаніе и томитъ Макима. И потому онъ находитъ особенное наслажденіе томить себя печальною неизбѣжностью.  Кромѣ того онъ страшно суевѣренъ.

Вечеромъ[6]

ІV. Развяза.

— …Ужъ какъ[7], бывало, мытарилъ покойникъ[8]… и-н-и!.. Лошадь не лошадь[9], — что подъ руку попало, ташшитъ[10]. Вино его такъ[11]! А ужъ чѣмъ-чѣмъ не билъ[12]… одной[13] печкой не билъ. Вотъ и Васютка-то весь въ его вышелъ, озорникъ[14]. По дѣлу-то[15] ему[16], цѣ-ны нѣтъ…кровельщикъ онъ… Отчаяннѣй его и не найти[17]. По колокольнямъ[18], по трубамъ вотъ… самый дерзкій[19]. Выше[20] птицы завьется… хочь и пьяный[21]! А какъ на землю ступилъ,[22] не дай Богъ. За сотню руб. продалъ[23] передъ самой Пасхой[24] корову нашу свелъ — корова-то какая была, — деньги пропилъ[25].[26] Все ташшилъ, все хозяйство[27]. А — говор.  васъ кормлю. А? Живой порошинки отъ роду не видѣли.[28] Бывало[29], скажешь, отъ сердца[30]: когда тебя[31] въ Сибирь, каторжника, угонятъ, прости Господи[32]! Развяжи ты[33] насъ, несчастная твоя[34] доля.[35] На женѣ мѣста чистаго нѣтъ[36]! Четыре раза къ матери убѣгала[37]! А заявится — сейчасъ за Марьей. Гдѣ баба[38]? Сейчасъ въ Рышкино, къ ей… волочитъ[39] домой. Тамъ[40] не даютъ,[41] она упирается сейчасъ живо[42] — отобьетъ и опять за свое[43]. <Нрзб.>[44] такой-то отчаянный! Хоть и[45] сынъ[46] родной, а прямо скажу, — только бы <нрзб.> Богъ развязу[47].

Такъ вотъ[48] недавно[49] разсказывала <2 нрзб.>[50] бабка Настасья про свою судьбу[51] каждый вечеръ, — но заноситъ[52] она молоко изъ деревни. Приходитъ[53] съ невѣсткой, придурковатой Марьей, и становится у кухни и[54] начинаетъ свою[55] старушечью[56] воркотню. Она маленькая, сухая,[57] и сгорбленная, и не вѣрится, что когда-то она[58] была высокая и такая, что бывало, не[59] взглянувъ не пройдутъ[60] мимо, когда была дѣвкой.[61] Заляпала и забила ее жизнь. Голосъ[62] у ней разбитый, похожій на звяканье треснувшаго горшка: — по груди[63] били. Видитъ[64] едва-едва, — и мн<ого> выплакала и много по головѣ били[65].[66] Невѣстка ея,[67] не придурковата[68], какъ ее считаютъ, — она запугана, и пугливая душа ея гдѣ-то бродитъ[69]. Потому-то она все[70] мо<л>-

//л. 2 об.

 

читъ и[71] крутитъ пальцами и глядитъ[72] въ землю.

Теперь[73] наступила имъ развяза, отчаянный кровельщикъ[74] ушелъ на войну. Въ тотъ вечеръ, когда онѣ проводили его въ невѣдомый путь, съ полустанка желѣзной дороги, — онъ запоздалъ и пустился[75] одинъ догоняя<лъ> свой эшелонъ, — пришли онѣ[76] въ усадьбу, и старуха[77] долго хныкала[78] въ темнотѣ, на порожки кухни, а Марья пробовала[79] голосить.[80] Старуха разсказывала подробно[81], какъ они его снаряжали[82], какъ она заняла три рубля на дорогу ему, сердешному, — безъ сапогъ какъ[83] къ солдатамъ-то своимъ пришелъ, все какъ-ес<т>ь пропилъ, — какъ она съ Марьей въ два[84] дни пошили ему новую розовую рубаху, подштанники, и какъ старуха отдала ему свое расшитое полотенце, приготовленное про смертный день.

— Не бралъ все… «Я, говоритъ, и кулакомъ утрусь»<.> Навязала ему, благословила его честь-честью. Слезы, говорю, кулакомъ-то утираютъ, а ты возьми матерное полотенчико[85] въ благословеніе. Сталъ отъ м<е>ня принимать, глянулъ, заплакалъ[86].

[87]— Простимся по хорошему. В ноги мнѣ кланялся. Марью за руку держалъ…[88]

—Накликала я на его головушку… все Господа просила, развязу бы намъ[89] съ Марьей послалъ[90]… Рубликами[91] ему, три рубля. Калачика[92] когда купитъ, вспомянетъ…

Ненастнымъ вечеромъ, въ концѣ августа, какъ всегда, принесли они молоко. Принесли прочитать письмо, которое передалъ имъ на дорогѣ[93] сотскій<.>

Они уже знали, что письмо это[94] — они никогда не получали писемъ, прислалъ имъ[95] ихъ Василій[96] съ войны, потому что не было на письмѣ[97] марки.

Письмо было сильно затерто и[98] помято, стоялъ на немъ слѣпой фіолетовый штемпель, на которомъ едва различишъ орелъ и только одно слово — полкъ.

— Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та…

Ни бабка, ни ея полунѣмая[99] невѣстка не хотѣли войти въ комнаты, — боялись[100] чистаго пола, долго[101] не соглашались сѣсть. Пристроились[102] на уголкахъ[103] стулъевъ. Старуха вертѣла комочекъ платка, въ который она всегда увязывала[104] свои копейки, а невѣстка, здоровая[105] молодая баба,[106] въ мужицкихъ сапогахъ и краснорукая не подымала глаз<ъ> отъ полу и не проронила слова.

Это[107] было первое письмо съ войны, которое я видѣлъ. Это письмо было первое письмо вообще, для старухи. Она не помнила, когда она еще получала письма: неграмотный у ней былъ старикъ покойникъ.

Начало было[108] обычное, страшно вѣжливой начальной формулы, невѣсть кѣмъ изобрѣтенной и прочно вошедшей въ обиходъ. Тут была

//л. 3

 

и родительница наша, Настасья Петровна, и супругъ нашей дорогой А^[n] Марьѣ Степановнѣ низкій поклонъ, и пожеланіе добраго здоровья и всякаго благополучія . И сечасъ же увѣдомленіе, что^[83] отъ сына Вашего и супруга Вашего Василья Николаича<.> И увѣдомленіе, что живъ и здоровъ, чего и Вамъ желаемъ. Все обычное.

Но воспринималось это обычное всѣмъ существомъ. Старуха плакала и к пере^[o] и слушала внимательно, наклонившись[109] отъ стула, чтобы не проронить слова. И Марья чуть подняла свое лицо и приложила[110] руки къ груди<.> Въ комнатѣ слышались прерывистые глубокіе вздохи.

Потомъ писалъ Василій, что былъ въ сраженіи^[84] и пули летали, какъ мухи и возлѣ него наповалъ^[85] убили его товарища.

— Господи Милостивый^[86]… — шептала старуха.— Спаси его, Христосъ…

Дальше стояли такія слова, что, перенесясь туда, откуда пришло письмо и понявъ все, что чувствовалось имъ, писавшимъ эти слова, нельзя было читать спокойно. Передъ смертью, которая заглядывала въ глаза, должно быть все кажется совсѣм инымъ, чѣмъ раньше казалось, и это показало<съ> иныя слова, чѣмъ всегда.

Солдатъ писалъ: просто и даже сурово; благословите меня, мамаша, на послѣдокъ, не чаю увидѣться съ вами^[87]! За всякую обиду и что билъ васъ, дуракъ, прошу — простите меня и не помните. Теперь я тверезый, совсемъ тверезый и^[88] стою передъ судьбой. Пусть и Марья не поминаетъ. А неприведетъ^[89] Богъ воротититься^[90] изъ заживемъ по другому^[91]. Вотъ вамъ мое слово, передъ врагомъ говорю.^[92] Сейчасъ отдыхаемъ на боевой позиціи, а завтра на^[r] пойдетъ^[93] жестокій бой.

А дальше было, — что Стоимъ въ болотѣ Стояли въ болотѣ по грудь,

Писалъ, что стоялъ въ болотѣ по грудь, пить хочется, а пить не велятъ — больная вода, отравленная…^[94] — Господи, Господи… — вздыхала старуха и всю воду отравили австріяки^[95].  —… А убилъ ли я кого — не знаю. — но стараюсь, какъ и прочіе войска.^[96]

Письмо кончалось сообщеніем, что написано плохо потому, что пишетъ въ окопахъ, на колѣняхъ, на доскѣ. А надъ головами пули.

Бабка тыкала въ глаза комочкомъ платка и трясла головой. Марья смотрѣла передъ собой точно невидящими глазами. Обѣ^[97] молчали^[98],^[99] не уходили. Можетъ быть, вошло въ нихъ и отяжелило ихъ то необычное, что открылось въ этомъ письмѣ, совсѣмъ непохожее ни на что, что повидали они въ свое жизни, тяжкаго. А повидали они не мало. И отвлекло, увело ихъ отъ ихъ обычной жизни, отъ молока, картошки, еще не засѣянаго поля.^[100]

Я предложилъ имъ написать Василію,— это его подбодритъ. Бабка сразу

//л. 2 об.

«Ожидание» — рассказ

без начала и конца.

Машинопись                      2 лл.

// карт.

 

[111]и неинтересныя передовицы. Здѣсь и старухи, и бородатые мужики, и робкія дѣвушки и затаенно ждущіе, пытающіе тревожными взглядами молодухи.

Не дожидаясь газеты спрашиваютъ старика-почтаря:

— Ну, что пишутъ, Макаръ Иванычъ?

И Макаръ Иванычъ, который самъ выписываетъ Колоколъ, неизмѣнно отвѣчаетъ:

— Все хорошо. А лучшаго[112] подождемъ.

И говоритъ бодро, и бодро самъ распечатываетъ пачки и бодро понукаетъ подручныхъ.

По воскресеньям[113], у переѣзда, подъ полустанкомъ, сбивается сотенная толпа — преимущественно женщинъ. Встрѣчаютъ поѣздъ. Стоятъ, прислонившись къ шлагъ-бауму[114]. Все больше молодыя лица, здоровыя, крѣпкия, съ какимъ-то особенно напряженнмъ тревожнымъ блескомъ въ глазахъ.[115] У многих — мужья на войнѣ. Многія еще неимѣют отъ нихъ письма. Стоятъ и ждутъ — не выпадетъ ли на счастье, не сойдетъ ли съ поѣзда солдатъ, отпущенный на короткую побывку. Бывали случаи. Вчера изъ[116] вернулся одинъ — отпущенный на поправку. Говорятъ, скоро будутъ отпускать раненыхъ. Кто знаетъ, можетъ быть и свой слѣзетъ. Сидятъ и ждутъ, поплевывая подсолнышками.

Рѣдко услышишь по деревнямъ пѣсни — не дозволяютъ старики. Чего пѣть когда тамъ вся душа — тамъ. Будетъ еще время пѣснямъ.

Ночью проходитъ почтовый, не останавливается. Но и къ ночному приходятъ иные. Какъ знать, — можетъ чего услышишь. Вѣдь почтовый-то идетъ съ техъ мѣстъ.

Но не останавливается почтовый, съ ревомъ проносится между въ темноту<,> кидая искры. Пытливо провожаетъ его стрѣлочникъ бѣлоруссъ Мазуреко, хохолъ Воронежскій полтавскій хохолъ: у него очень большое — тамъ два сына. Самъ онъ тоже солдатъ, но уже имѣетъ бѣлый билетъ. вышелъ имѣютъ «чистую».

Не замѣтишь, что онъ тоже ждетъ, но онъ ждетъ. Онъ такъ вдумчиво глядитъ вслѣдъ уходящимъ туда поездамъ. И такъ пытливо глядитъ на захлестанныя дождемъ окна и полузадвинутыя двери санитарныхъ, возвращающихся оттуда.

— Вы получали письма, Мазуренко?

— Було одно. Да що пысма! Вотъ на Може ще напышуть. Да що пысма! Пысали въ газетахъ, що всѣ усѣ лягаютъ: и наши лягаютъ, и[117] германцы, и австріякъ. Всэ. А австріяки, мовъ тіи листя — показываетъ онъ на кучи къ лесу къ клену, подъ которымъ уже закрылась земля краснымъ звѣздами.

//л. 4

 

Говоритъ онъ спокойно, раздумчиво. Война. Жалѣй не жалѣй — всѣ ложатся, такое дѣло. Плохо, что на чужомъ полѣ ложатся. А впрочемъ что. Я вотъ часто. вижу у загородины. Сюда съ собой онъ перетащилъ съ родины кое-что. У[118] его будки — по краю огорода лѣтомъ стояли подсолнухи — теперь одни тычины. Но еще густо глядятъ почѣрневшія головки мака, который онъ все собирается вытрясти и все не найдетъ время<,> скоро его совсѣмъ растрясутъ сороки и воробьи. Должно быть не до ма<ка>[119]. Я не понима<ю> зачѣмъ ему макъ. Валяются на мокрыхъ грядахъ огромныя тыквы. Я не понимаю зачѣмъ ему и тыквы. Пора бы ужъ ихъ срѣзать, что ли. И мальвы у него подъ окномъ — плохенькія, тощія. У него въ будкѣ подъ зеркальцемъ виситъ въ вѣночкѣ изъ безсмертниковъ[120] фотографія двухъ солдатъ сыновей, со знаками за отличную стрѣльбу и поставленными между ногъ тесаками. Недавно[121] на рамочкѣ[122] были васильковый вѣночекъ, теперь безсмертники. Я не знаю, зачѣмъ. И зачѣмъ онъ покинулъ свою Украйну для этого непріютнаго мѣста, гдѣ все время гуляетъ вѣтеръ, а теперь такъ совсѣмъ неуютно въ дождѣ.

— Его жена печальна и ждетъ вѣстей, а онъ ничего, какъ-будто. Да вѣдь и то сказать — что такое солдатъ? Солдатъ это такое, что его булавкой коли, не[123] дол<ж>енъ никакого виду подавать. Вотъ что такое солдатъ<.> На него пули и штыки и пушки и вся артилерія, и нѣмцы, и всти злодіи, а онъ не долженъ ни шагу назадъ, ни какого виду. Вотъ что такое солдатъ<.> Онъ самъ былъ солдатъ. И позовутъ — пойдетъ. Все едино — тутъ ли съ[124] рожкомъ сто бѣгать, тамъ ли съ ружьемъ. Конечно, тамъ силы нужно больше<,> а у него грыжа показывается временами. Докторъ все въ больницу посылалъ — рѣзать надо. Да вѣдь теперь не такое время. Вотъ послѣ войны. А теперь надо подождать.

И хоть онъ такъ хорошо знаетъ что такое настоящій солдат, который — а его сыны настоящіе солдаты, — нѣтъ-нѣтъ и пробѣжитъ въ глазахъ дум<а>, и поглядитъ въ ту сторону, откуда приходятъ вѣсти. Нѣтъ, конечно и о<нъ> ждетъ.

Но эти… Какъ онѣ ждутъ!

Съ утра льетъ и льетъ дождь, холодно и рветъ порывами вѣтеръ. А двѣ бабы говоритъ Мазуренко, стоятъ съ ранняго утра: сегодня должны пройти четыре санитарныхъ поѣзда. Онъ уже имъ толковалъ — не останавливаются. Нѣтъ, онѣ упрямо ждутъ. Прикрышки нѣтъ здѣсь:[125] всего<->то строеній на полустанкѣ[126] двѣ будки — стрѣлочника и[127] начальника полустанка , который[128]. Укрыться отъ дождя некуда. Баб<а> становится на[129] лавку скамейку[130] передъ будкой, укрытую узкимъ гребешкомъ крыши. Стоятъ рядомъ, кутаясь въ платки съ посинѣвшими унылыми лицами. И ждутъ.

— Сказано вамъ, не останавливаются!

//л. 4 об.

 

И начинаетъ разсказывть мнѣ, какое было сраженіе подъ Львовомъ.

— Такъ и лягают лягаютъ и лягаютъ усѣ.

— И никакого замиренія… и никакого замиренія — вздыхаетъ одна изъ бабъ. Она смотритъ жутко своими круглыми, птичьими, усталыми глазами. У ней ушелъ мужъ.[131] У другой перекошенное лицо, она почмокиваетъ зубами — другую неделю болитъ. У ней ушелъ сынъ.

— Вотъ стоишь на дождю — зубъ и болит, — говоритъ Мазуренко. Ну, — сказано жъ, що не останавливается. Роть дурная! Замыренія! К Хиба жъ може буты замыреніе? Мы ихъ усѣхъ должны побрать и вси города у ихъ побратъ! Тогда, може, замырение быть. Сказано: — съ лица земли да якъ? Щобъ доху не було! Плачеть. А що вродить зъ[132] твоего плачу? Грязь.

Видно, донимаеть его эти[133] унылыя бабы. Онъ уже раза два уходилъ къ себѣ и опять приходилъ и опять говорилъ, что не останавливается. И про плачъ говорилъ.

Но бабы ждутъ. Может быть, увидять хоть на ходу, услышатъ чего. Можетъ и остановится, и онѣ спросятъ.

И я[134] стою рядомъ съ ними на скамейкѣ и хоронюсь отъ дождя.[135] Развѣ тоже хочу увидѣть кого черезъ мелькающія забрызганныя дождемъ окна? И стрѣлочникъ все топчется на грязи, на дождѣ. Онъ то чего? Развѣ онъ не знаетъ, что поѣздъ не останавливается здѣсь? Не хватаетъ еще его старухи. Но зачѣмъ ей мокнуть? Можетъ пропустить поѣздъ, — вѣдь эти поѣзда идутъ внѣ росписанія. Вѣдь этимъ поѣздамъ же теперь первая и всегда открытая дорога. А зачѣмъ Мазуренко? Онъ хоть и за пятьдесятъ, а глазъ его далеко видитъ. И до будки два — два десятка[136] шаговъ. Еще успѣетъ[137] добѣжать старуха. Вонъ она, накинула на голову кафтанъ и смотритъ съ порога.

— Вотъ — нѣмцевъ собачій, якую бодай його, якую войну закрутывъ!..

Гудитъ по вѣтру: еще долго ждать. Это на дальней остановкѣ.[138] Всѣ смотрятъ. — густая сѣть сѣрая полоса дождя, какъ исполинская основа протянулась оть неба[139] къ землѣ. Не увидишь ни чего черезъ эту плачащіую пелену.

VII. Невидимые знаки Темное. — невѣдомое.

Невѣдомыми путями приходитъ откуда-то и ростуть предчувствія и легенды. Въ недрахъ зарождаются сказанія и опредѣляются невѣдомыя пути. Жива еще давняя Русь, не прошла она и хочетъ по своему понимать, прозрѣвать и создавать міръ иной, которому тѣсно въ этомъ. Заглядываетъ въ потустороннее. Откуда это родится и какъ и кѣмъ? Есть въ жизни незнаемые поэты. Суровые и величесвенныя годины даютъ ихъ.

//л. 5

 

Народная душа не хочетъ цыфры и мѣры и непреложныхъ законовъ. Она сливается съ инымъ міромъ, мiромъ неосязаемымъ, и хочетъ чудесъ, хочетъ чувствовать дыханіе мiра невидимаго[140] и притягательнаго въ своей таинственности и жути. Жаждетъ знаменія и указующаго Перста. Ищетъ опоры и покоя, могучаго, что направляетъ жизнь.

У стрѣлочника въ это лѣто макъ уродился на-диво. Два года не рожался какъ слѣдуетъ, — въ вѣтряную погоду, что ли сѣялъ, — все выходилъ кучками. А въ это лѣто — не налюбуешься. Теперь Мазуренко прекрасно знаетъ, почему это такъ. Къ войнѣ. Въ каж<д>ой маковицѣ по батальону, — хоть сами считайте. Это онъ еще хлопцемъ слышалъ, и кажды<й> православный христіанинъ знаетъ, что какъ уродится макъ — либо война будетъ, либо холера. Это у кого угодно можно спросить, и всякій скажетъ. По правдѣ сказать, и самъ Мазуренко этому никогда не вѣрилъ, мало ли наболтаютъ всякаго бабы, — но вотъ поди ты — какъ разъ такъ оно и вышло, какъ вылилось.

И я догадываюсь, почему стрѣлочникъ до сихъ поръ не[141] трясетъ макъ<.> Рука не подымается. Это ему не совѣтуетъ его старуха. А можетъ и не потому. Я его не хочу спрашивать.

Но грибы берегу, и ихъ уродилась сила. Особенно бѣлянокъ. А эти тоже къ войнѣ? Да кому же неизвѣстно, что къ чему. Дружный грибъ хорошо уродился.[142] Передъ самой войной такъ и пошло. — бѣлянки что надо выдирать изъ-подъ моха, а прячутся хоронятся. А какъ нашелъ только отдирай — такъ цѣлыми полками и сидятъ, мокнутъ. Въ августѣ пов<а>лилъ сила-силой — дружный артельный рыжикъ.

И вотъ вспоминается мнѣ іюньская ночь на Шутивомъ Омутѣ и мужичокъ-рыболовъ Нырятель. [143]О немъ можно много поразсказать и я сдѣлаю это, когда придетъ время покойныхъ разсказовъ.

— Такъ вотъ… — говорилъ Нырятель, — какъ оттерся….. и. т. д.

// л. 5 об.

 

 

«Знамения» рассказ

разрозненные листы разных редакций

Машинопись с авторской правкой

На лл. 7—8               9 лл.

// карт.

 

Суровые дни.

VII. Знаменія.

Невѣдомыми путями приходятъ и растекаются по округѣ знаменія, предчувствія, намекаютъ сказанія. Откуда они приходятъ? Гдѣ зарождаются, какъ и кѣмъ? Есть въ жизни незнаемые поэты. Жива еще древняя Русь, не прошла. Жива еще созерцательная душа народа. Она не любитъ цыфры и мѣры и непреложныхъ законовъ. Она жаждетъ иного міра, которому тѣсно въ этомъ. Она заглядываетъ въ потустороннее. Она хочетъ чудесъ, жаждетъ знаменія и указующаго Перста. Ищетъ и чуетъ дыханіе міра невѣдомаго.

Третій день шумятъ старыя дерева парка, — не утихаетъ буря. Два серебристыхъ тополя у каменныхъ воротъ усадьбы упали прошлою ночью, и стало неуютно и голо въ саду.

— А вѣдь, глядѣться, совсѣмъ-то живехонькіе стояли! Ни гнили, ни ущербинки нѣтъ нигдѣ!

Работникъ Максимъ пытливо глядитъ на меня своимъ совиннымъ лицомъ, и его маленькій, до переносья почти заросшій лобъ силится что-то понять, значительное. — Да-а… — со вздохомъ говоритъ онъ и покачиваетъ головой, а сапогомъ носкомъ сапога тычетъ въ сраженное бурей могучее дерево, — такое дѣло… Теперь ужъ…

И опять трясетъ головой, уже рѣшительно, точно все понялъ.

— Гляньте-ка! — вдругъ испуганно говоритъ онъ и показываетъ черезъ садъ поверхъ облетѣвшихъ яблонь, къ селу. — Вонъ что-о! Да крестъ-то гдѣ? Крестъ-то сорвало на колокольнѣ!!...

Уже не мѣшаютъ тополя, и видно, какъ ни синемъ куполѣ сельской церкви лежитъ, точно распятый не синемъ полѣ, держась на обрывкахъ золоченой цѣпи знакомый крестъ.

— Сор-ва-ло…!

И говоритъ такъ, и такъ долго молчитъ, что и въ меня начинаетъ прокрадываться смущающее и безпокойное.

— За деревами-то и невидно ее было, а теперь вотъ… сразу прочистило — смотри!

Тутъ уже знаменіе: сорвало крестъ, а чтобы усадьба видѣла, повалило и тополя. Конечно, это хочетъ сказать Максимъ.

И уже не одни мы смотримъ отъ тополей къ колокольнѣ. Смотритъ и жена Максима, и остановившій на дорогѣ у каменныхъ столбовъ свою лошадь урядникъ, и двѣ старухи съ котомками, пробирающіеся куда-то на богомолье по грязнымъ дорогамъ.

// л. 6

 

— Когда же это крестъ-то снесло? — спрашиваетъ урядникъ, но ему не отвѣчаютъ.

Крестятся богомолки, топчутся лапотками въ грязи.

— Шли мы тутось… въ Богомоловъ… батюшка… въ Богомоловѣ, на горкѣ… — говоритъ богомолка урядникувой спинѣ. — У самой-то церкви заборчикъ на могилки повалило… на крестики…

И когда мы всѣ такъ стоимъ и смотримъ, и проникаемъ во что-то таинственно совершающееся по указанію невидимаго Перста, движется къ намъ вся растерзанная, въ разбитыхъ башмакахъ, безъ чулокъ, старуха. Голова ея безъ покрыши, сѣдая, растрепанная. Голыя жилистыя ноги, непріятно бѣлѣющія ярко на чорной грязи разбитой дороги, путаются въ облипающей ихъ мокрой затертой и грязью забрызганной юбкѣ.

— Опять Губаниху выпустили! — сердито говоритъ урядникъ. — Адіоты!

Губаниха идетъ на насъ, машетъ намъ издали и грозится. Это душевно больная, буйная въ полнолуніе, когда ее прикручиваютъ къ постели полотенцами. Теперь полнолуніе близко. Губаниха убѣжала отъ невѣстки и будетъ бродить по деревнямъ, бить стекла и безпокоить народъ. Ее, какъ всегда, поймаютъ гдѣ-нибудь верстъ за двадцать, найдутъ всю избитую гдѣ-нибудь въ пустомъ полѣ, гдѣ она <«>воетъ волкомъ» и привезутъ скрученную на телѣгѣ. Она забирается въ лѣсъ, воетъ и бьется головой о деревья.

— Домой ступай, бабушка! — ласково-нѣжно, чтобы не пугать, говоритъ урядникъ. — Я тебе калачика дамъ…

Старуха, съ запавшими красными глазами[144] смотритъ на насъ и отмахивется палкой, чтобы ей дали дорогу.

— На мертвое тѣло, Христа ради… — проситъ она и кланяется.

Она всегда проситъ на мертвое тѣло. Лѣтъ двадцать убили ея мужа въ лѣсу, когда онъ ѣхалъ съ лѣсныхъ дѣлянокъ. Потомъ вскорѣ утонулъ неженатый[145] сынъ, плотогонъ. И еще смерть пришла в ея домъ, въ тр<е>тій разъ въ одинъ годъ — на смерть пер<е>ѣхало[146] ея любимую дочь на шоссе автомобилемъ.

— На мертвое тѣло… — хрипитъ старуха.

Ей никто не отказываетъ. Даетъ и урядникъ, и Максимъ. Богомолки долго роются въ своихъ юбкахъ и подаютъ копейку и кланяются низко-низко, точно это не простая старуха.

— Сведи-ка ее, Максимъ ко двору, — говоритъ[147] урядникъ, — мнѣ не по дорогѣ<.>

Но Максимъ не рѣшается. Онъ испуганно глядитъ на старуху, на колокол<ь>ню, на тополя<.> Старуха садится на грязь и начинаетъ стаскивать башмаки. Страшно смотрѣть на нее, на синія ея ноги и сѣдую раскосматившуюся голову. И такъ больно видѣть надъ этой головой кѣмъ-то зачѣмъ-то навороченную гору страданій и горя. Вотъ ужъ именно.

// л. 6 об.

 

Урядникъ отъѣзжаетъ, но богомолки еще стоятъ и сокрушенно смотрятъ на старуху и прислушиваются, что говоритъ Максимъ. А онъ говоритъ:

— Ужъ давно это она про мертвое тѣло… На мертвое тѣло… а?! Это что въ голову ей, а?! Имъ вотъ исходитъ, такимъ… то безъ пути плететъ-плететъ, а то вотъ! На мертвое тѣло…

— Это ужъ ей отъ Господа такъ… — говоритъ богомолка. — Исходитъ разумѣніе<.> Теперь ее слушать надоть, не изойдетъ ли чего отъ ей. Большакомъ мы шли намедни… три монаха встрѣлись[148]… одинъ въ одинъ, сядые, съ посошками…

— Ну? — спрашиваетъ Максимъ, ожидая.

— Ничего, прошли чинно… чисто такъ одѣты. Оглянулись мы-то, далече-ихъ все видать, все видать… А тутъ и не стало видно, какъ нѣтъ ихъ…

— Ну и понятное дѣло, версту тебѣ ихъ видать?

— Три монаха-то, одинъ въ одинъ… — повторяетъ другая странница, и смотритъ на Максима.

— Можетъ, сказывали чего? — спрашиваетъ онъ.

— И не глядя-атъ! Въ землю глядятъ… какъ у нихъ что на мысляхъ, удрученье[149]… — Плетешь невѣсть что! — говоритъ Максимъ, вздыхая. — Теперь такое время, народъ нельзя сомущать. Три монаха! Мало ихъ ходятъ! А куда шли-то?

— Туда — показываетъ машетъ странница палочкой. — На Кеевъ-батюшку, на Кеевъ , къ угодникамъ. Были мы тамъ-отъ… въ пещерахъ были…

— Ну, ничего тамъ, все въ порядкѣ, ничего не слыхать?

— Про войну сказывали… — Ничего, батюшка, ничего, кормилецъ… Войну воюютъ съ королемъ съ нѣмецкимъ. Онъ, гыть, чорной вѣрѣ предался, церкви Господни поджигаетъ, костыли ихніе жгетъ… а у насъ-то какъ въ него стрѣлять станутъ, — съ нам<и> съ православными-то нашими женчина бѣлая до неба до батюшки встанетъ и грозится . Онъ-то и не можетъ,[150] видитъ Господень…

— А-а… Въ бѣломъ одѣяніи… — говоритъ Максимъ. Это и на полустанкѣ говорили, въ вѣдмостяхъ печатали. Какъ тоже татары приходили въ старые времена, тоже было, разразило ихъ. Теперь шурумъ-бурумъ выходитъ.

— Выходитъ, батюшка… выходитъ, кормилецъ… Чисто татары. Я гыть, на нихъ чорную вѣру произведу. Три года, гыть, война будетъ… Вотъ монахи-то намъ встрѣлись[151], три монаха одинъ въ одинъ.

— А народъ нечего сомущать! — строго говоритъ Максимъ. — Проходите себѣ, а зря нечего болтать.

— Идемъ, батюшка, идемъ, кормилецъ.

Они идутъ, все зачѣмъ-то оглядываясь на насъ, на старуху, которая

// л. 7

 

продолжаетъ сидѣть на грязи, и пере<о>буваться.

— Монахи — монахи… — сердито говоритъ Максимъ. — Врутъ незнамо что, а потомъ…

Онъ не договариваетъ, и по его настороженному лицу я вижу, что и сам<ъ> онъ въ монахахъ уже предчувствуетъ что-то таинственное, что-то очень значительное. Надо вотъ только разгадать,[152] что къ чему.

— Не люблю я этихъ богомоловъ да и монаховъ не уважаю… А ежели чему надо случиться, такъ вотъ ихъ какъ на грѣхъ наноситъ. И пойдутъ, и пойдутъ. Какъ матери помереть — къ намъ въ деревню, приходитъ полу-монахъ, полу-попъ… растрепанъ весь чисто его по вѣтру носило, и безъ шляпы тамъ, какая имъ полагается, а все какъ есть, съ крестомъ, и палочка долгая, ну и волосы у него за плечи. Въ знакъ чего пожаловалъ? — спрашиваетъ его десятскій, — у него всѣ странные останавливаться[153] должны на ночлегъ. Молчитъ, нѣмой. Проситъ всякими штуками, на рукахъ показуетъ, — спать желаю, ѣсть не хочу. Пачпортъ проходной есть? Показываетъ бумагу… Бумага невиданная — четыри орла по угламъ, а промежду орловъ кресты! Кресты и орлы. Вотъ и понимай, откуда онъ. Такъ и рѣшилъ десятскій, либо съ Афона, либо съ Ерусалима. А неграмотный хорошо-то. Видитъ печати приложены разные. Пе-чатевъ у него! Сказывалъ онъ потомъ — тринадцать печатевъ. Тринадцать! Ладно. Пришелъ онъ въ самую ночь, чуть собаки его не изорвали… Но хучь у насъ надо сказать собаки злющія, никогда ихъ десятскій не кормилъ, и днемъ въ погребу сараѣ держалъ, а ночью могутъ лошадь изорвать, а нето что кого тамъ. Лаять, выть подняли такое безобразіе, ну, а не могли его взять. Ни лоскутка не оторвали.[154] Ну, ложись на лавку, угощать тебя нечѣмъ. Легъ на лавку, — только легъ — захрапѣлъ, — и что бъ ты думалъ? а? Сверчки засвистали и засвистали. А никогда у него и въ заводѣ сверчковъ не было. Пер<е>крестился, сталъ, было, задремывать, — хлопъ! Окно отворено, собаки взвились, помчали, шумъ, гамъ — ни-чего не понять. Что такое? Зажегъ лампочку — нѣтъ монаха-попа! Въ чемъ суть? За имъ погналъ. Темень, дожь, сабоги собаки со все<й> деревни. И вотъ тутъ и разберись: десятскаго рвать и почали, и почали, и почали они его рвать бокъ ему вырвали наскрозь. Ну, жена<,> народъ повыскакалъ — отбивать. Четырехъ собакъ убили, — отбили. Въ больницѣ три мѣсяца лежалъ, выправился. Стали допрашивать, слѣдователь былъ. Гдѣ прохожій монахъ, что въ немъ замѣчательнаго было? Не бѣглый ли какой. Только и твердитъ десятскій — что кресты и орлы, кресты и орлы и тринадцать печатевъ. И свернулся у него въ головѣ<.> Такъ съ той поры и только и[155] разговору у него — орлы да кресты. Вотъ они какіе бываютъ. Не люблю ихъ, ну ихъ, Богу.

// л. 7 об.

 

— А то еще было… только тутъ не монахъ, а … зашелъ въ деревню, откуда неизвѣстно, быкъ! Голова бѣлая, самъ весь чорный-расчорный — сажа живая. И прямо ко[156] вдовѣ-бобылкѣ. Диву дались. Смирный, никакого шума, ручной совсѣмъ, какъ овца. Въ чемъ суть? Привязали его къ метлѣ пока что — сѣна дали, стали ждать, какой хозяинъ объявится. Въ волость знать дали. Недѣлю такъ прошло, — быкъ не объявляется… то-есть, стало быть, его хозяинъ. А быкъ стоитъ и стоитъ, ѣстъ самую малость, и хоть бы разокъ хвостомъ маханулъ. А время мушиное, жалятъ они его въ разные мѣста. Ни-чего. Пилъ, правду, много. Три ведра воды ему нипочемъ. Вдова Богу молитъ, чтобы ей Быка оставили. Мой, говоритъ, быкъ, онъ прямо къ мому двору стукнулся. Стали споры, разговоры, скандалы. Кто за вдову, кто — въ стадо, общественный быкъ. Вдова на свое, люди на свое. Другая недѣля такимъ манеромъ проходитъ, — никто не объявляется. Лавошникъ одинъ со стороны далъ знать — мой. Пріѣзжайте смотрѣть. Пріѣзжаетъ. Не мой, мой пѣгій. Цыганы приходили — нашъ быкъ<.> Доказывай суть. Гдѣ у него махонькое пятнышко, на какомъ мѣстѣ въ пузѣ. — У хвоста. Врешь, подъ лѣвой ногой. Выставили и ихъ. Батюшка сталъ просить — уступите мнѣ бычка — дамъ[157] сорокъ рублей. Сто! Хорошо, говоритъ, вотъ вамъ полсотки[158], вдовѣ еще пятерку за обиду. Подумали-подумали — сыщется хозяинъ, отберетъ. Сорвать да и къ ножкѣ. Пожалуйте вамъ батюшка бычка. Повелъ попъ быка, быкъ тебѣ ну вотъ… чисто собака за попомъ самъ пошелъ. И хоть бы онъ мыкнулъ разокъ въ двѣ-то недѣли<.> Сейчасъ распой пошелъ такой! Вдова — хлопъ! На другой день померла невидной смертью. Сталость съ ней невѣдомо съ чего, а всего-то[159] три чашечки и поднесли. У насъ происшествіе вышло: передрался староста съ кузнецомъ, глазъ кузнецу выткнулъ веретеномъ. Все съ того, съ быка! Хлопъ! — у попа пожаръ ночью открылся въ сараѣ, у быка — сгорѣлъ быкъ. И хоть бы мыкнулъ! Ни разочку. Такъ тутъ всѣ перепужались, хочь и пьяные, всѣ до единаго тверезыми подѣлались, къ попу. Пой молебенъ святи деревню. Попъ горюетъ, пятьдесятъ рублей у него вылетѣли,[160] для одного только безобразія, попадья на его ругается, мужики молебна требуютъ, а тутъ еще вдову хоронить… И вотъ заявляется тутъ изъ лѣсу лѣсникъ Иванъ Акинфовъ и говоритъ, въ чемъ суть. Быкъ, говоритъ и ко мнѣ приходилъ и три дни, три ночи стоялъ у самой двери. Но такой замѣчательный — [161]ни хвостомъ не двинетъ, ни голосу не подаетъ. Когда приходилъ? Нѣдели три. Самый тотъ быкъ, бѣла голова. Баба говоритъ покропила на него крещенской водой, поворотился и пошелъ въ лѣсъ, на болото. Потомъ, говоритъ, у меня въ Москвѣ въ самый тотъ день сына отходники задавили, свалился онъ ночью съ бочки. А потомъ, говоритъ, пока быкъ у двора стоялъ, хорекъ всѣхъ куръ до[162] единой перекусилъ.

//л. 8

 

— Столько разовъ со мной всякихъ чудесъ было, — я теперь всему знакъ придаю… — продолжаетъ Максимъ. — Вотъ теперь она про мертвое тѣло… въ чемъ суть? Можетъ ей исходитъ что, какъ она не въ себѣ! Младшаго сына у ей на войну взяли… она етого не понимаетъ, вовсе она безумная, а можетъ, и чуетъ… Я теперь пятую ночь не сплю, все о братѣ думаю… Увидалъ его во снѣ, — письмо мнѣ пишетъ. Знаю, очень хорошо. Что жъ, воля[163] Божья, приму на себя сиротъ.

Онъ смотритъ черезъ поверженные тополя къ селу, на срѣзанную[164] бурей крестъ на синемъ куполѣ. Ну да ужъ одно къ одному. Ну, бабка, пойдемъ ко двору. Калачика тебѣ дадимъ… Калачика любитъ! — подмигиваетъ онъ мнѣ. — Ну вотъ и пойдемъ… калачики будемъ ѣсть.

Онъ беретъ старуху подъ мышки и подымаетъ съ грязи. Она вся мокрая, жалкая, трясущаяся. Она вся, какъ знакъ этихъ мокрыхъ пустыхъ сѣрыхъ полей, тоскующихъ подъ вѣтромъ. Она идетъ рядомъ съ Максимомъ, еле вытаскивая башмаки изъ грязи, мелькаютъ ея синеватыя ноги, чмокаютъ, и видишь не видишь несносимую, груду несправедливыхъ бѣдъ, навалившуюся на эту непокрытую голову. Кто ее покроетъ? И сотни тысячъ другихъ просто волосыхъ головъ, которыхъ треплетъ суровымъ вѣтромъ[165] въ широкихъ поляхъ.

На мертвое дѣло даютъ копейки въ округѣ, и будутъ давать свои копейки<.> Ходитъ горе за всѣми, и къ каждому постучать можетъ и будетъ долго стучаться. Непонятное оно, это настойчивое горе. Привяжется и не отойдетъ<.>

Максимъ неподдерживаетъ старуху, правитъ ея путь[166] по грязи. И самъ Максимъ бѣденъ, заваленъ дѣтьми, и мнѣ въ душу прокрадывается, ужъ и впрямь ли не знаменателенъ его сонъ. Три недѣли нѣту писемъ отъ брата<.>

Вечеромъ Максимъ заходитъ потолковать про войну… Разсказываетъ — который ужъ разъ, — про брата. Это его самое больное мѣсто. Придется взять на себя братнино семейство, если братъ не воротится. Не взять его онъ не можетъ: человѣкъ онъ богобоязненный, хоть и очень скупой, къ тому же при всѣхъ на кухнѣ въ минуту прощанья торжественно объявилъ при всѣхъ и даже перекрестился на образа, что принимаетъ на свою душу всѣ заботы въ случаѣ чего, чтобы братъ не безпокоился. Можетъ быть и это обѣщаніе томитъ Максима, и боясь будущаго, онъ не можетъ о немъ не думать, и все подгоняетъ къ одному и подготавливаетъ себя, и томитъ себя печальною неизбѣжностью.

Онъ очень суевѣренъ. Сегодня пришелъ ко мнѣ сумрачный и заявилъ прямо, что дѣло плохо: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло въ крышечкѣ и помялось — не хотѣло пролѣзать.

— Должно, такъ и не получить ему моего письма. Ну, да ужъ одинъ конецъ<.>

Я его успокаиваю, говорю, что и со мной часто случается подобное, но онъ стоитъ на своемъ.

//л. 8 об.

 

— Я знаю, что къ чему. Вотъ, сами изволили говорить про лещей… развѣ не правда? Господь и скотину умудряетъ. Лещь по веснѣ выходилъ, энъ когда еще, а война подъ конецъ лѣта.

Съ войной Максимъ ухитрился связать и выходъ весенній лещей и конопатчика, повѣсившагося прошлымъ годомъ на сѣновалѣ, и страшные лѣсные пожары, и обильный урожай яблокъ — другой годъ подрядъ. И на мой вопросъ, при чемъ же тутъ конопатчикъ и яблоки, — говоритъ глухо:

— Это ужъ… извѣстно.

— Но только мы обязательно побѣдимъ. А вотъ-съ.

Онъ прислоняется къ печкѣ, морщитъ съ натуги свой волосатый лобъ, и устремляетъ свой всегда — что-то особенное видящій внутренній взглядъ на темное окно. Шумятъ и шумятъ деревья въ саду[167] — все еще не утихаетъ вѣтеръ.

— Было предсказано за много годовъ еще, — говоритъ онъ загадочно — И не только что эта война, а и японская. У попа вчерась читали исторію. За много годовъ тому… въ какихъ мѣстахъ неизвѣстно, но, надо полагать что въ нашей сторонѣ… поѣхалъ одинъ очень знаменитый генералъ въ древнюю пустыню, какъ все равно что скитъ, гдѣ спасаются праведные. И тамъ обьявилось, только не знали, что къ чему. А теперь стало вполнѣ понятно знаменье. Генералъ тутъ поговѣлъ, все честь-честью и сейчасъ, стало быть по совѣту мудрыхъ людей потребовалъ старицу, а она слыла тамъ[168] вродѣ какъ не совсѣмъ у[169] нее здѣсь въ порядкѣ, — стало быть находило на нее. И тогда только понимай. И вотъ, когда она объявилась передъ нимъ, генералъ и спрашиваетъ: «Скажи мнѣ, старица святая, какая ожидаетъ судьба ту жизнь, которая мнѣ дана отъ Господа Бога? Я военный человѣкъ, и мнѣ необходимо знать. Какая судьба для моего знаменитаго отечества? Въ книжкѣ, которую у попа вчерась читали, очень… такъ… внятно сказано, нельзя слова проронить.<»> Спросилъ. А старушка ему ни слова, ни пол-слова! Что тутъ дѣлать? Онъ ее еще разокъ спрашиваетъ, — почему нельзя сказать, я затаю это на глубинѣ души! Скажите, если вамъ Господь сподобитъ. Я не изъ какого любопытства праздную, а необходимо очень. Тутъ старушка немного подумала, и сейчасъ съ нее изошло. Сейчасъ отправляется въ уголокъ, къ своему шкапчику, гдѣ у ней всякій обиходъ скудны<й> и выноситъ ему два предмета. Одинъ предметъ подаетъ, а другой за спинко<й> держитъ. И подаетъ сперва генералу соленый огурецъ![170] И лицо у не<е> печальное и грустное. Тоска. И даже всѣ испугались. И потомъ стала вдругъ какъ и все въ ней тутъ въ порядкѣ, и глаза стали свѣтлые, и даже ласка. И подаетъ генералу огромный кусокъ сахару… отъ сахарной головы[171]. И опять ни слова, ни пол-слова. И вотъ тутъ-то и вышло знамень<е.>

// л. 9

 

— Какое же знамение?

— А вотъ. Соленый огурецъ — къ слезамъ и къ горечи. Это значитъ война, потому что огурецъ все равно, что войско, очень много въ немъ сѣмечекъ. Война и нещастная война, потому что со-леный огурецъ! И это была война японская. А вотъ сахаръ-то, огромадный-то кусокъ — нонѣшн<яя> война, огромадная — сколько въ томъ кускѣ сахарныхъ крупокъ-то! И всѣ сладкіе! Вотъ, значитъ, и выходитъ, что будетъ война и побѣда. Дескат<ь> какъ разгрызешь его, сахаръ-то и сладко будетъ. Такъ и надо толковать<.> И если все понять, что къ чему, то и на небѣ, и на землѣ не безъ причины Надо только прикидывать.

— Ну, а что же по твоему означаетъ, что крестъ упалъ?

— Да ведъ какъ толковать. Колокольня здѣшняя, — стало быть, потерпятъ здѣшніе. Значитъ, становьте крестъ. Такъ и батюшка объясняетъ. Все понесемъ, говоритъ. Примемъ на себя крестъ.

Говоритъ онъ глухимъ, предостерегающимъ голосомъ, точно хочетъ и себя напугать и слушателя, и видимо, ищетъ настойчиво уясненія и откровенія. Міръ чудеснаго для него заманчивъ. Жаждетъ знаменія и указующаго Перст<а>. И не онъ одинъ. А стрѣлочникъ съ полустанка? Жадно ищетъ знаменія и видитъ ихъ. Вотъ повалилъ къ сентябрю дружный въ это лѣто рыжикъ, сила-силой, дружный артельный рыжикъ. Это къ войнѣ, но объ тутъ и удивительнаго нѣтъ ничего. А вотъ бѣлянки и показали,что къ чему<.> Еще въ половинѣ іюля — съ чего такъ рано? — повалили бѣлянки — такъ цѣлыми полками и сидятъ подъ мохомъ. А сила мака у стрѣлочника. Два года не рожался какъ слѣдуетъ, — и не въ вѣтреную погоду сѣялъ, — а тутъ все выходилъ кусточками?, а нонче — не налюбуешся. Теперь-то и оказалось. Это ужъ всякому должно быть извѣстно — къ войнѣ. Въ каждой маковичкѣ — цѣлый полкъ, хоть нарочно считай. Это стрѣлочникъ еще хлопцемъ слышалъ, а тутъ невдомекъ. А такъ прямо и вышло, какъ вылилось. А выходъ леща? И вѣдь опредѣлили же бабы, а никто и вниманія не обратилъ.

Какъ-то зашелъ Нурятель, мужичокъ-рыболо<въ> изъ-подъ Щетинискаго омута, напомнилъ:

— Бабы-то наши учуяли, а?! Да и то сказать — Богъ и скотину умудряетъ<.>

И вспоминается мнѣ іюньская теплая ночь на омутѣ, и разсказъ о рыбахъ[172]. Кажется, только Нырятель умѣетъ такъ хорошо ихъ знаетъ и такъ тонко разсказываетъ

— …Какъ оттерся, выпростался, вся тешуя съ его соплываетъ — до крови. Слабость на его нападетъ и нападетъ. Тутъ сейчасъ первое ему удовольствіе — лѣчиться. Воды ему свѣжей и по сочку. Онъ тебѣ не пойдетъ куда въ глыбь, это ужъ онъ знаетъ. Онъ знаетъ, гдѣ ему польза. Первый ходъ[173]

// л. 9 об.

 

ему чтобы на Кривой Бродъ. Сейчасъ первымъ дѣломъ, Господи благослови[174], — на Кривой Бродъ поползетъ… стѣна-стѣной. Чисто войско, рядми, головешками въ одну сторону.[175] Тыщи миліоновъ его тутъ, а нонче бы-ло! Засыпалъ и засыпалъ — весь бродъ. И вѣдь что — не боится! Мужики ѣдутъ на него прямо, онъ вотъ возля стоитъ — дави-на. Истинный Господь, не вру. Отодви<н>ется малость самую, чтобы по емъ не ѣздили и опять стоитъ. Чисто по командѣ! Ато подойдешь къ берегу — вотъ думаю, зацѣплю я его наметкой. Вре-ошь. Сейчасъ опускаться. Чисто онъ Такъ и почнетъ клониться, ниже и ниже, осядетъ и стоитъ. Что ты думашь, а?! Не вѣришь? Ну… у кого хошь спрашивай, — у болотинскихъ, у тресвятскихъ — ѣздятъ они черезъ бродъ, видали. Изъ годовъ въ годъ. Бабы разъ… ужъ и смѣху было!... шли съ покоса, шли гуртомъ, а я тутъ подъ судачка жерлицы разставлялъ… Ка-акъ заверещатъ! Да какъ шарахнутъ! Его, стало быть, увидали, въ самый-то полдень. Вода-то чо-орная отъ него, — весь песокъ укрылъ, перья поверху шумятъ, сверкаютъ, на спинахъ-то, такъ черными горбами и выпираетъ весь вонъ. Креститься зачали<.> «Къ войнѣ, что ль, онъ это?<»> — говорятъ. Истинный Богъ, не вру! И вѣдь бабы.[176] Извѣстно, бабы.

Теперь Нырятель даже пораженъ и ему кажется это вполнѣ яснымъ знакомъ. Рыба! Ужъ ежели про рыбу говорить, такъ умнѣй ее нѣтъ. Надо ее понимать. А Нырятель ее понимаетъ лучше каждаго. Теперь-то вотъ и спохватишься да поздно. Вотъ, на<п>римѣръ, ноче окуня совсѣмъ не видать стало, — въ крѣпи подъ топлюги забрался. Это ужъ онъ чуетъ чего. Теперь еще этотъ… ельчикъ. Куда его вымело? А? А потомъ, гляди, и окажется что Пескарь на глыби беретъ, на тихомъ теченіи. Развѣ ему ту<тъ> мѣсто. Налимъ въ іюлѣ ловиться сталъ, въ самыя жары… А? А елецъ запропалъ и запропалъ. А елецъ-то какой все былъ — четверть! Прямо, — говоритъ Нырятель шопотомъ, — рыба нонче ополоумѣла. Головля я зна<ю> гдѣ ему полагается быть — фунтовичкамъ ли трехъ ли фунтовымъ. Вѣдь знаю какъ свои капиталы. А?![177] Ну, и что жъ онъ у меня выкинулъ! Ныряю подъ ветлами, гдѣ быритъ… вѣдь тутъ, сердешный, сласть ему самая! Какъ въ погребъ мнѣ за имъ слазить. Нырнулъ, движу по дну. Тутъ тебѣ пискари, ладно. Тутъ щурецъ — такъ съ полфунтика прошмыгнулъ. Ладно — Ну, одного головлишку встрѣлъ,[178] въ четверть, — куда онъ мнѣ. Да гдѣ жъ, думаю, головли мои, а? Подъ кручу — нѣтъ. Ныряю, движу. На глыбѣ перешолъ. Тутъ его никогда не бывало. Пожж-жалуйте! Весь тутъ. Стоитъ чисто хоронится. Ну, прямо все ниспровергъ. Окунъ-подлюга защемился подъ берега, носъ только кажетъ. Это почему? Ужъ какое нибудь имъ понятіе надлежитъ, что для чего нужно. Черезъ землю передается. Рыбы

// л. 10

 

она рыба, а… у ней свой мозгъ и понятіе. Она хитрѣй, мо<ж>еть, чело<вѣ>ка, когда ей нужно. Стоитъ подъ коряжкой и молчитъ, — думаешь, безчувственная какое существоваваніе, а она себѣ свое думаетъ. На что ужъ[179] налимъ — дуракъ по мордѣ глядѣться, а онъ такое можетъ…

Но о Нырятелѣ и его рыбьемъ царствѣ, которое онъ знаетъ какъ ни одинъ ихтіологъ-профессоръ, я разскажу[180] въ другое время, когда настанетъ пора спокойныхъ и веселыхъ разсказовъ.

У дяди Сем<е>на давно обобраны яблони, обглоданъ осенними непогодами садъ, и шалашикъ подъ, засыпанный почернѣвшимъ листомъ, кажется сиротливымъ и грязной ворохомъ гнили. Улетѣли давно ласточки, закутана соломой изба, больная, слѣпая, и даже покосившаяся какъ-будто. По вечерамъ подъ желтымъ огонькомъ висячей лампы ткетъ безконечные фитильныя ленты молодая сноха, толкаетъ и толкаетъ стукотливый станокъ. Дядя Семенъ все перебираетъ и перебираетъ старыя газеты, все ищетъ «списки», все читаетъ фамиліи, водитъ по строкамъ пальцемъ. Находитъ похожія — нѣтъ, нето: офицеры и офицеры. И понимаетъ, что не въ газетахъ надо искать. Развѣ все упишишь въ газетахъ! Въ первомъ спискѣ, который онъ ходилъ читать въ городъ, не дождавшись извѣстій изъ волости, не нашелъ онъ своего Мишука. Больше трехъ недѣль нѣтъ письма. А ужъ и старуха Зеленова[181] получила совсѣмъ недавно — поправляется въ госпиталѣ ея сынъ,[182] въ городѣ Минскѣ лежитъ, а скоро и опять подвигнется на приступъ. И Никифоровы получили извѣстіе, коротенькую открытку изъ нѣмецкой земли — эна куда попалъ! — въ плѣну Васька Микифоровъ, и совсѣмъ выправился отъ «строгой раны». И уже три двора знаютъ, что не вернутся ихъ сыновья, гармонистъ Сашка, Степанъ Недосѣкинъ, столяръ-модельщикъ — восемьдесять рублей добывалъ каждый мѣсяцъ, и Николка Ганька Крапивинъ, съ поджабинскаго литейнаго завода формовщикъ.

Выпилъ глубокій снѣгъ, надѣли[183] пушистые чепцы, принизившіяся избушки<.> Засвѣтлѣли поля и новыя дороги проложили свои рыхлыя[184] вертлявыя ленты Крѣпче трещатъ сороки на задахъ, несутъ и несутъ вѣсти и утромъ и вечеромъ.

— Какъ дѣла, дядя Семенъ?

Мы стоимъ у въѣзда въ село, у церкви, гдѣ встрѣтились.

— Живъ, братецъ ты мой!! — кричитъ мнѣ Семенъ, хотя я стою лицо на лицо. Сразу, брать три письма вчера получили! Въ семи бояхъ былъ, <п>одо всякими кононадами. Слава те Господи!

Онъ крестится на бѣлую церковь, на которой уже наладили крестъ.

— Послали ему носки шерстяныя да рукавицы да тамъ всего навязали… Л<е>пешекъ старуха ему напекла-а! Живъ Мишухъ слава те Господи!

//л. 10 об.

 

И, должно быть, испугавшись великой радости, говоритъ тихо:

— Ну только война эта… не дай Богъ какъ сурьозна. Что Господь дастъ<.>

— Ничего, дядя Семенъ, ничего. Ласточки-то, можетъ, не даромъ загнѣздились.

— А что думашь?

— Старуха чуетъ, что возворотится… — [185]говоритъ Семенъ. — Сердце у нее легкое стало, вотъ что. Она сердцемъ знаетъ. А хасаточкамъ я, прямо тебѣ скажу, знать дается. Къ горю если — не полетятъ. Пишетъ еще, — что маленько ногами плачется, на водѣ ему довелось сколько-то часовъ быть, аривматизмъ у него. Ну да вѣдь — не на гулянкахъ, всего бываетъ. Только бы возворотился, а то у насъ тутъ живымъ манеромъ[186] Старуха Зеленова умѣетъ, какъ взяться, — пареной брюквой со скипидаромъ и живо рапостранить. Съ полгоря. Сейчасъ вотъ съ почты, бѣгъ, отправку ему дѣлалъ. Старуха-то ему лепешекъ тамъ, а я вспомнилъ, копченую селедку онъ уважаетъ, прямо брать, ему цѣльный пятокъ всыпалъ. Дойдетъ, а?

— Дойдетъ.

— Тамо, брать, кажный кусочекъ не наглядишься! У насъ тутъ и … твороху, и барашка намедни посолили и чайкомъ балуешься, а тамъ… не распространишься, а? Вѣдь вѣрно?! Тамъ имъ…

Что это? Дядя Семенъ моргаетъ и старается подобрать накатившіяся давно-давно не забытыя слезы. Самъ удивленъ, мажетъ ихъ корявой рукавицей, и смѣется тихо, и не можетъ сдержать себя. Слезы бѣгутъ по носу прячутся въ бородѣ. Даже у него, такого крѣпкаго, такого суроваго, хозяйственнаго, который кричитъ на свою старуху, если она начинаетъ ныть — даже у него ослобѣло снутри.

— Да что, брать… это другой разъ такъ. Намедни, какъ все писемъ не б<ы>ло… не сплю и не сплю… Третьи пѣтухи — не сплю. Пошла старуха корову поглядѣть — телиться ей вотъ-вотъ, а со мной такая манера вышла. Сплю-не сплю… вижу, братъ ты мой, Мишутка… махонькій еще… стоитъ подъ у стѣнки, гдѣ у насъ отличіе его изъ училища, похвальный листъ въ рамкѣ… смѣется мнѣ отъ стѣнки. Такъ меня и подкинуло на[187]. Смотрю — ничего, старуха[188] прибирается, самоваръ ведромъ стучитъ. Шес<ть> часовъ! Стали гадать съ ей, что такое. Говоритъ — хорошія вѣсти, коли смѣется, сонъ-то такой явственный.[189] Тутъ я и въ первой разъ поплакалъ чуточку, старухѣ не сказался. Глядь — три письма! Скажи ты и мнѣ на милость! Ровно самъ вотъ принесъ.

Знаменія… Пусть творятся эти знаменія, которыми живетъ сердце. Пусть прилетаютъ ласточки[190] и вьютъ гнѣзда,[191] пусть смѣются по темнымъ избамъ являющіяся съ страшныхъ далей веселыя дѣтскія лица, подымаются въ

// л. 11

 

свѣтлыхъ одеждахъ свѣтлоликія женщины и наводятъ страхъ божій на полчища супостатовъ. Пусть невѣдомыми путями идутъ и рождаются свѣтлыя знаменія, чуемыя изболѣвшимися сердцами, пусть<.> Если не будетъ ихъ, что же скажетъ, что уяснитъ и успокоитъ и вызоветъ радостные слезы? Пусть не смущаютъ черныя знаменія. И рыбы пустъ вѣщаютъ невѣдомыми знаками и птицы, и голосъ. Пусть приходятъ и обвѣваютъ душу радостныя легенды. Ими жива душа. Пусть освѣщаетъ и правитъ жизнь радостныя сказанья. Въ пустыхъ поляхъ широкихъ только вѣтры блуждаютъ, метели идутъ на пустыя поля. Что веселаго скажутъ они своимъ плачущимъ воемъ? И пусть только радостное и утишающее сердца. А чорныя знаменія<.> А знаменія идутъ, идутъ, ширятся и мѣняютъ свою траурную окраску.

Въ жаркомъ, прокуренномъ вагонѣ, съ Калуги на Москву, старикъ-торговецъ тихо разсказываетъ моему сосѣду, маленькому сѣдому мужичку въ[192], у котораго бурый полушубокъ весь въ оранжевыхъ заплатахъ, стрѣлкахъ, кружочкахъ, шашечкахъ:

— …идутъ и идутъ… притомились, а до села далеко. Хлѣбъ весь вышелъ, вѣтеръ встрѣчный, и ужъ снѣжкомъ стало наметывать. И ужъ темень на дворѣ.

— Темень… — говоритъ старичокъ. — значитъ такъ… — покачивая маленько сѣденькимъ лицомъ въ большой[193] шапкѣ.

— Стали странницы Господа просить, чтобы у донесъ ихъ до постоялого какого двора. И хоть бы человѣкъ или собака встрѣлась. И стали они молиться угодникамъ…[194] А были они вишь въ Кіевѣ…

— Въ Кіевѣ… значитъ, такъ…

— И тутъ вдругъ откуда ни возьмись… три старца идутъ на нихъ по дорогѣ, одинъ въ одинъ… всѣ на одно лицо, строгіе, конечно, хорошей жизни. Прямо надо сказать кіевскіе, по облику… Можетъ, Лука Печерс<кій> — я ихъ знаю хорошо, былъ въ Кіевѣ, еще, стало быть, Марко Гробокопатетель, ну, и еще, скажемъ, Іоаннъ Милостивый… Батюшка такъ соображал<ъ.>

— Да… значитъ, такъ милосливый…

— Идутъ, ни слова не говорятъ. И взмолились старушки: <«>укажите намъ[195] путь ко двору, метель насъ заноситъ, укрываетъ, погибнемъ мы не своей смертью!» И ужъ совсѣмъ стали замерзать. Вотъ старцы и ближе къ нимъ, идутъ, а ногъ не слыхать, стуку-то отъ нихъ, какъ движутъ по воздуху, легко… А старцы остановились, въ монашескомъ одѣяніи, и говорятъ: не погибнете, и вы, убогія, не бойтесь…

— Не бойтесь?

— Не бойтесь. Мы встрѣлись, мы вамъ и путь укажемь. Идите прямо — туть вамъ стань-пристань. Обрадовались странницы, спрашиваютъ въ сле[196]

//л. 11 об.

 

20 сент<я>б<я>. 1914 г.

Отчаянный.

— …Какъ оттерся, выпрастался, вся съ его тешуя плыветъ до крови… слабость на его нападаетъ и нападаетъ. Тутъ ему первое удовольствіе лѣчиться. Воды свѣжей чтобы и песочку[197]. Онъ тебѣ не пойдетъ куда въ глыбь[198], это къ <нрзб.>[199]… Онъ знаетъ[200] гдѣ ему польза[201]. Сейчасъ первымъ дѣломъ — на Кривой Бродъ поползетъ — стѣна стѣной. Чисто войско, рядами. Головами въ одну сторону. Тыщи его тутъ, ну а нонче бы-ло! Пр<я>мо засыпалъ и засыпалъ — весь бродъ! Да вѣдь что! Не боится! Мужики ѣдутъ прямо на него, онъ тутъ возля стоитъ — дави-ка! Ей Истинный Бо<гъ> не вру! Такъ это, отодвинется малость самую, чтобы по емъ не ѣздили и опять стоитъ. Чисто по командѣ. Осадитъ и опять. <Нрзб.> это думаешь?[202] Не вѣрите? Ну… у болотинскихъ спросите, у всѣсвятскихъ, — ѣздютъ они черезъ Кривой Бродъ, видали. Нонче изъ годовъ годъ. Бабы съ покосу шли, а я тутъ на судака жерлицы ставилъ. Ка-акъ визгнутъ! Его стало быть, увидали. Вода-то чо-орная отъ него — весь песокъ укрылъ, перья поверхъ шумятъ, на спинахъ-то,такъ горбами выпираетъ бокъ. <2 нрзб.>[203] Крестится начали. «Къ войнѣ, что ль, онъ…<»> — такъ говорятъ… Истинный Богъ. Извѣстно, дуры, а очень удивительно…

Этотъ разсказъ о выходѣ массоваго леща послѣ терки слышалъ я отъ Нырятеля, мужичка изъ Болотинска,[204] вспомнился, когда въ темный дожливый вечеръ августа заявилась исъ письмомъ изъ села бабушка Марья.

— Никакъ отъ Васьки, отъ отчаяннаго-то нашего? Отъ кого жъ больше-то.

Бабка, какъ всегда, пришла со своей придурковатой дочерью, принесла молока. Письма ей отдалъ попавшійся навстрѣчу сотскій съ почты. Обѣ оны запуганы и загнаны жизнью, покойникъ мужъ только печкой ее не билъ, а внукъ Васька, незаконный сынъ придурковатой дочери, висѣлъ у нихъ у обѣихъ камнемъ на шеѣ, пока не призвали его въ солдаты.

— Такой-то отчаянный, не чаяли, какъ отвязаться, а теперь жалко…

Дочь и не придурковата даже, — какъ ее считаютъ, она слишкомъ запуга<на> и пугливая душа ея бродитъ гдѣ-то внѣ обычной жизни. Вотъ теперь онѣ с<и>дятъ на приступкѣ кухни, въ сумеркахъ лицъ ихъ почти не видно, но по повороту головы видно, что бабка думаетъ о письмѣ, а ея дочь поднявъ голову къ шумящимъ въ вѣтрѣ березамъ, ушла отъ здѣшнаго.

— Отъ его?

Письмо, первое письмо изъ неизвѣстнаго края, оттуда, гдѣ уже начались

//л. 12

 

бои, письмо безъ марки и съ фіолетовымъ штемпелемъ слѣпымъ, на которомъ едва различишь орелъ и только одно слово — полкъ.

— Неужъ отъ Васьки? — говоритъ бабка, все еще недовѣрчиво. — Съ[205] войны… сталотъ отъ него…[206]

Два письма.

[207]Неспокойно шумятъ<.> Вотъ уже третій день шумятъ и шумятъ старыя деревья парка, — не утихаетъ вѣтеръ. Два серебристыхъ тополя у каменныхъ воротъ усадьбы упали прошлою ночью и какъ-то неуютно стало безъ нихъ оголилось въ саду. Много уже листу попадало, рано зажелтѣвшаго въ это засушливое лѣто. Голостью засквозило въ усадьбѣ. неуютно стало. А тучи все идутъ и идутъ и кажется, не будетъ конца имъ.

— У Спаса-то крестъ сорвало на колокольнѣ, только на цѣпи держится… <—> сообщаетъ работникъ.

Съ балкона теперь видно, — уже не мѣшаютъ тополя, — какъ на синемъ полѣ лежитъ криво золотой крестъ, отъ котораго тянется покачивающаяся н<а> <вѣ>тру цѣпь. Другая держитъ его. О крестѣ уже говорилъ Иванъ, и я понимаю почему[208] онъ опять говоритъ: онъ страшно суевѣренъ и вѣритъ во всякія примѣты. Вчера ходилъ на почту опустить письмо брату, ушедшему на войну Пришелъ сумрачный, повелъ лошадь на траву въ садъ, остановился поровнялся со мной и заявилъ, что плохо дѣло: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло въ крышечкѣ и помялось, — не хотѣло лѣзть.

— Должно быть, не получитъ онъ моего письма…

Теперь еще сорвало крестъ съ колоколни. Повалило сразу два тополя. Это не даромъ. Онъ стоитъ съ лошадью, — очевидно, ждетъ, не скажу ли я чего успокоительнаго. Я говорю успокоительное.

— Такъ-то оно такъ… Ну, да вѣдь ужъ… одинъ конецъ…

И все таки не уходитъ. За нимъ послушно стоитъ лошадь, сытая, крѣпкая, только за выстегнутый глазъ не взятая на войну. Пофыркиваетъ и жуетъ лопухъ.

Иванъ — мистикъ, вѣритъ въ духовъ, въ странствующихъ покойниковъ, боится ночевать въ кухнѣ, гдѣ прошлымъ лѣтомъ повѣсился на балконѣ запойный конопатчикъ. Съ войной Иванъ какъ-то ухитрился связать и этого конопатчика, и многое другое: лещей, нынѣшнимъ лѣтомъ большими стаями выходившихъ на перекаты, лѣсные пожары и обильный урожай яблокъ,

//л. 12 об.

 

другой годъ подрядъ.

— Это ужъ… извѣстно.

И говоритъ таинственно, глухимъ голосомъ. Проводивъ брата, онъ тутъ же заявилъ въ кухнѣ:

— Не воротиться. Да ужъ видать по всему… Сталъ прощаться — по глазамъ видать…

Какъ началась война, купилъ гарнаго масла[209] и сталъ жечь лампадку въ своей боковушѣ при кухнѣ — слыхалъ отъ кого-то, что защититъ отъ пули

— Было предсказано[210] за много летъ… — говоритъ онъ загадочно — хмуро.

— Война?

— За много лѣтъ. Поѣхалъ одинъ генералъ въ деревню пустынь, — у попа вчерась читали исторію… И тамъ объявилось, только не знали что къ чему. А теперь вполнѣ понятно знаменье. Генералъ потребовалъ старицу, а она слыла тамъ вродѣ какъ не совсѣмъ у ней все здѣсь въ порядкѣ, стало быть находило на нее. И тогда только понимай. И вотъ генералъ спрашиваетъ: «Скажи мнѣ, старица святая, какая судьба для Россіи. Я военный человѣкъ, мнѣ это необходимо знать». А старушка ему ни слова, ни пол-слова. Сейчасъ направляется въ уголъ и выноситъ два предмета<:> соленый огурецъ и кусокъ сахару. Сперва подаетъ генералу огурецъ, потомъ сахаръ. Вотъ и знаменье.

— Какое же знаменье?[211]

— А вотъ[212].

//л. 13

 

[213]захъ: а какъ намъ за васъ Господа Бога молить? какое ваше имя святое, въ молитвахъ поминать? А старцы-монахи и отвѣчаютъ: Не надо за насъ Бога молить, мы молены-пѣты, отъ Господа Бога превознесены. Мы, говорятъ, ходимъ по Расеи, учищаемъ слезы-горе горькое, веселимъ сердце человѣческое. Лежали мы тыщи лѣтъ подъ землей, правили намъ службы-мол<е>бны, да… теперь время наше пристало, повелено намъ ходить по всей зем<лѣ> православной. А потомъ и говоритъ одинъ изъ ихъ, самый середній, повыше другихъ…

— Повыше, стало быть… значитъ, такъ…

— Одинаковые они, а одинъ маленько повыше. Идите, говоритъ, кажному говорите, какъ намъ вышла радость-избавленіе, такъ и всѣмъ всему народу[214] православному[215] отъ врага избавленіе-побѣда, чтобы не сомущались. И такъ изъ глазъ и сокрылись, какъ все равно дымъ … и нѣтъ ихъ.

— Сокрылись? Значитъ, такъ… нисчезли…

— А тутъ сейчасъ что выходитъ-то… Затихло ненасье, вѣтру ни-ни… и метель затихла. Пошли старицы, шаговъ сто, можетъ — вотъ она и село — донесло ихъ вразъ. Стали разоблачаться, — а у кажной по просвиркѣ въ котомчикахъ-то, — вотъ-вотъ испечены, мякенькія…

— А-а просвирки! Зачитъ та-акъ…

— Пошли въ церкву, батюшкѣ доложили, такъ и такъ. Онъ имъ и разгадалъ что и что. Мнѣ это одинъ человѣкъ разсказывалъ, вѣрный человѣкъ, близъ его въ его волости будто это, а въ трактирѣ въ городѣ говорили еще, что подъ Тулой было…

— Я слыхалъ… — раздался голос съ верхней лавочки и показалиоось розовое лицо, какъ титовское яблоко. Толко у насъ сказываютъ, что тѣ монахи имъ безъ разговору прошли, однако-сь старухи прямо сейчасъ и пришли въ село. Разное болтаютъ. Будто, и другіе видали монаховъ, только въ бѣлыхъ каблукахъ будто…

— Тамъ не знаю, какъ отъ батюшки я тоже слыхалъ, такъ и передаю… Про войну былъ разговоръ, вотъ, говоритъ, видѣніе было. Урядникъ не такъ конечно, не воспрещаетъ, а всетаки, говоритъ, не надо много разговоровъ<.> Но между прочимъ, всѣ понимаетъ, что къ чему...

Такъ рождаются сказанія и легенды. Я присутсвовалъ при этомъ скрытомъ ихъ творчествѣ. Но пусть, пусть рождаются и ширятся и западаютъ въ души, жаждущія чудесъ. Пусть только приходятъ радостныя.

// л. 14

 

18 ноября 1914 года.

І.

Всѣ эти дни Егоръ Огоньковъ, у своихъ извѣстный больше подъ кличкам Рыжій, Чугунный и «Семку съѣлъ» — хвасталъ разъ, что ѣлъ семгу — разгружалъ подъ Симоновымъ бѣлый камень съ барокъ изъ-подъ Подольска и пьянствовалъ[216] въ компаніи съ понравившимся вдругъ товарищемъ по работѣ, котораго тутъ же и окрестилъ за его ростъ — Чижикомъ. Ночевали на берегу, на баркѣ съ сѣномъ.

Матери онъ не зналъ да и рѣдко объ этомъ думалъ, развѣ когда разжалобится въ сильномъ хмелю и начнетъ случайному человѣку, который вдругъ покажется близкимъ другомъ, разсказывать про свою жизнь. Такъ было и въ этотъ вечеръ, не вечеръ, а скорѣе ночь<,> вѣрнѣе — въ ту ночь. Ночь была теплая, звѣздная, — іюльская. За рѣкой, надъ городомъ висѣ<ло> серебристое[217] зарево, доносило на барки городской неугомонный гулъ. Въ какомъ-то лѣтнемъ саду, на краю, пускали фейрверкъ, и каждую ракету провожалъ ревъ — должно быть кричали ура, и трубили тушь. Хорошо было лежать на сѣнѣ — и смотрѣть на знакомыя городскія огни ленты огней-улицъ то желтыхъ, тусклыхъ, то голубоватыхъ — яркихъ.

// л. 14 об.

 

[«За семью печатями»]

«Окаянная»

«Под арестом» — рассказ,

разные редакции без конца.

Машинопись с авторской правкой      2 лл.

// карт.

 

VІІІ. — Трезво «Окаянная»

О. Петр<ъ>[218] изъ села Золотые Кресты угощаетъ клюквеннымъ вареньемъ и[219] заливнымъ судакомъ[220], подвигая, рюмку черносмородинной[221], вздыхаетъ.

— Ужъ почто мы,[222] люди интеллигентные, имѣющіе понятіе вреда и пользы, а[223] кто,[224] до гиперболъ доводимъ времяпрепровожденiе[225]… — стучитъ[226] онъ вилочкой по[227] рюмочкѣ[228], — а что говор. о нижнихъ этажахъ[229]?[230] Мудрѣйшее мѣропрiятiе[231]! Статистика говоритъ[232]: — онъ закидываетъ[233] руку съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ выше головы, какъ-будто хочетъ что-то захватить, висящее[234] съ потолка и[235] на лѣвой рукѣ[236] загибаетъ палецъ, — [237]одни двунадесятые[238] взять![239] — а[240] еще именины, два храмовыхъ, ильинская пятница, масленая, наборъ, три экстренности семена-торжественные[241],[242] — ужъ двадцать два случая это ужъ — очень тѣсно по четверт. если на двоихъ — пять ведеръ! minimum[243]! А хроническіе потребители![244] И что же![245] Само отравленіе, раззоръ хозяйства, сквернословіе,[246] неуваженіе къ сану и положенію[247] и всевозможныя[248] болѣзни! Кануло въ вѣчность и что же усматриваемъ[249]? Рвеніе къ церкви подымается, безобразій не наблюдается, обиходъ улучшается, здоровье[250] укрѣпляетс<я>, начальство удивляется…

Онъ[251] разводитъ руками и очень доволенъ, что вышло складно[252]<.> У него[253] есть причина радоваться:[254] призваннаго[255] изъ запаса сына, вернули на дняхъ изъ-за грыжи.[256] Кромѣ того[257] вчера забагрилъ[258] на рѣкѣ двѣнадцатифунтоваго судака.[259]

— И хотя бы[260] напряжемъ всѣ силы и даже до копейки ребромъ, хоть[261] потомъ будемъ загребать сторицей во всѣхъ отношеніяхъ: культура развивается, умы проясняются, населеніе ободряется[262], и опять начальство удивляется! Хе-хе-хе![263]

// л. 15

 

VІІІ. — Подъ арестомъ.

По серединѣ села, на бугорочкѣ,[264] видная съ двухъ концовъ… глядитъ <на> измѣнившійся свѣтъ божій казенная винная лавка № 33[265]. Мужики говорили, бывало:

— И съ головы три и съ хвоста все три, — Три да три, выпьешь — карманъ потри.

— Съ переду ли[266] съ заду все три<.> — Какъ глаза не три все три да три[267]

Теперь «она» подъ арестомъ. Первые дни[268] Когда ее печатали, пришелъ урядникъ со старостой и трое понятыхъ, староста покрестился на образъ и сказалъ Марьѣ Петровнѣ[269], сидѣлицѣ:

— Ну, Петровна! То она насъ подъ арестъ сажала, теперь мы ее до времени подъ печать. Показывай свое[270] удовольствіе.

И запечатали «ее» семью печатями. И всего-то надо было четыре печати наложить, но староста разошелся и насбавилъ еще три штуки.

— Такъ-то вѣрнѣй будетъ.

Потомъ сидѣлица разсказывала «историю».

— Такъ и набѣжали — И смѣхъ и грѣхъ съ ними. Которые постоянные по недѣли съ крыльца не сходили. Какъ утречко, а онъ ужъ бродитъ, поглядываетъ. Все какой-то бумаги дожидались, увѣряли, что вышла министровая бумага, а я, будто, скрыла ее, честное слово. Съ чорнаго крыльца, украдочкой забѣгали. А разъ смотрю, сидитъ въ кухнѣ у меня Митрій, столяръ. <«>Чего тебѣ, голубчикъ, какъ ты сюда попалъ?» А онъ, представьте, опускается на колѣнки и на меня, представьте себѣ, начинаетъ молиться и читаетъ молитву Отче нашъ! Помѣшательство ужъ въ немъ. Проситъ спасти его жизнь. Хоть капельку, только на языкъ взять! Но что я могу? Тогда онъ вынимаетъ бичевку и говоритъ: Вотъ, порѣшусь, а на тебѣ моя кровь будетъ. Ни-чего, живъ-здоровехонекъ. Это самый мой главный заказчикъ. Какъ отравленные ходили.

Урядникъ дѣлился впечатлѣніями:

— Ежели подѣлится моими впечатлѣніями, вотъ какой сортъ выходитъ. Составлено[271] по моему участку четыре протокола въ покушеніи на самоубійств<о> черезъ повѣшеніе, одинъ, въ Манькинѣ лакомъ опился, въ больницѣ лежитъ, нѣкоторо<е> количество натуральнымъ нетурированнымъ спиртомъ опились до очумѣнія. Теперь немножко стали укрѣпляться. Митрій столяръ политуру пьетъ, который былъ запасъ, составилъ на него протоколъ, по жалобѣ бабы. Отъ бабъ имѣю чувствительную[272] благодарность, такъ что вобще, довольно благополучно.

Первые дни недѣли ждали, что выйдетъ «ей» срокъ, ослобонятъ. Но не выходилъ срокъ. И вотъ пришелъ ненастный октябрьскій день, прибылъ изъ

// л. 15 об.

 

города водочный полокъ подъ брезентомъ, и заказчики, посмѣивясь, смотрѣли, какъ «ее» укладывали ящиками на полокъ, звонкую, покачивающую[273] красными шапочками, поплескивающуюся, закрыли брезентомъ и повезли[274] подъ охраной стражника.

— На кладбище повезли, шабашъ.

— На поминъ-бы души чего оставили!

Увезли въ городъ, и тогда пропала надежда на министрову бумагу разрѣшенія.

Въ одно изъ воскресеній трое трезвенниковъ села, голоса которыхъ не разъ тонули въ гомонѣ на преніяхъ о закрытіи[275] <«>казенки», просили о<.> Николая отслужить благодарственный молебенъ.

Батюшка похвалилъ за рвеніе, взялъ требникъ и[276] предложилъ помолебствовать. Но тутъ вышло маленькое затрудненіе, —

— Похвально, похвально… Вотъ и возблагодаримъ…

И задумался,[277] на какой случай здѣсь требуется молитва. Діако<нъ> совѣтовалъ:

— Молитву на всякую немощь… есть страждущіе…[278]

— Нѣтъ, говорилъ батюшка, — надо торжественнѣй. Вотъ развѣ… молитву о скверноядшихъ?

— Так-то бы оно такъ… подходитъ по предмету, да…

Батюшка перелисталъ требникъ.

— Благословеніе<.> Вотъ вѣдъ есть молитва еже освитити какое либо благовонное зеліе… а объ избавленіи отъ этого зла… гм…

Тогда[279] псаломщикъ, который считался знатокомъ предложилъ:

— А вотъ если, батюшка, «надъ сосудомъ осквернившимся<»>, ежели принять что человѣкъ, какъ, вообще, сосудъ души и, конечно, о всѣ употреблявшіе напитки, осквернились?

— Нѣтъ, — сказалъ о<.> Николай. — Не подходитъ. Развѣ молитва о, еже…

И не найдя подходящаго служилъ благодарственное молебствіе объ избавленіе отъ недуговъ и соединилъ съ молитвою на основаніе новаго думу.

Былъ торжественный крестный ходъ.

Послѣ молебствія въ усадьбу пришелъ столяръ Митрій подговаривался, нѣтъ ли хоть рюмочки настоящей, для очищенія отъ лакировки.

— Прямо я теперь прозрѣлъ, все мнѣ открыто стало. Нѣтъ дурѣй нашего народу, честное слово. Я беру себя за примѣръ. Служилъ я въ Москвѣ высокое мѣсто занималъ, въ довѣріи у подрядчика. Любилъ меня до страсти. «Вотъ что, Митюха, бери отъ меня подряды махонькіе, будь[280] <под>рядчикомъ. Денегъ тебѣ ни монетки на руки, вотъ тебѣ насупротивъ домъ три тыщи съ землей рендованной, будешъ вѣкъ вѣчные Богу за меня молить

// л. 16

 

[281]А домъ! бяда, а не домъ! Сосна — топоромъ не беретъ.[282] Скондовый лѣсъ, мать честная! Рыскуй, больше никакихъ.! Ну, не дуракъ я<.> Отказался. Отработалъ бы ему въ два года! Черезъ «ее»![283] Я бъ теперь завился подъ саму маковку! Нѣтъ, не осилю, Мартынъ Петровичъ Такихъ денегъ не заработаю. Заработаешь! Нѣтъ. Прямо, умолялъ, вотъ, покойникъ, померъ, ато бы свидѣтельство представилъ.

Видъ у Митрія такой, точно онъ недѣлю не спалъ, <е>го глаза въ синихъ вѣкахъ, взглядъ слезливый, мутный, губы сухія, потрескавшіеся, бородка жиденькая, мочалкой.

— Прокурила она меня до самаго заду! Черезъ ее! На Донской жилъ, у Мартынъ Петровича, стараго завѣту человѣкъ. Ну, конечно, молодой, глаза у меня свѣжіе, какъ у орла, хохолокъ я носилъ, сапоги, когда запиралъ употребленіе, гармоньей, —[284] спинжакъ синій, духи покупалъ въ уточкахъ стеклянныхъ, въ ваткѣ — прямо, яблоками отъ меня. — ходилъ со скрипомъ… часовщикову дочь сватали, сколько-то тамъ приданаго полагалось у часовщика два магазина и еще заводилъ по казеннымъ мѣстамъ. Сколько они на меня припасу всякаго стравили — лошадь можно купить, а нето что жениха пріобрѣсти! Пирогами, часы мнѣ за полцѣны… А она, Анюточка цвѣточекъ, не забудь меня дружочекъ[285]! Я ей все такъ пѣлъ. Благословились, честь-честью. А ужъ я первый подрядъ взялъ, рыскъ показать, по всѣ шкапы въ гимназіи, на Канавѣ, перебрать и на тыщу рублей! Задатокъ взялъ. А тутъ белошвейка моя въ самый день вѣнца[286], съ ней я, какъ сказать, имѣлъ любовь, и тоже она по рюмкамъ звонила… приходитъ бѣлошвейка, — разъ меня по щекѣ, очень яркая такая была, злю-ущая, когда въ ей[287] ревность. Узнала про часовщика. Глаза и ей и тебѣ выдеру, карболкой оболью. А я ужъ съ часовщика сдернулъ задатку сто цѣлковыхъ. Пойдемъ, выпьемъ напослѣдокъ, говорю. Э — думаю, очумѣетъ она у меня, я сейчасъ къ невѣстѣ и сварганимъ свадьбу. Успокоилъ ее, бѣлошвейку-то, къ Бакастову, въ трактиръ<.> Укрѣпляюсь, мимо буду, черезъ плечо… а я очень ловко могу. Начали. Разъ разъ, разъ-разъ. Жал-лко мнѣ ее стало! Пьетъ и плачетъ. Ахъ ты мать твоя сковородка[288]! Рразъ рѣзанулъ, какъ четыре прополоскалъ — сіяніе у меня начинается… У васъ, можетъ, настойка кая есть… мнѣ бы только отлакироваться. Нѣтъ? Ну, богъ съ ней. Стало мнѣ ее жальчей и жальчей. И до того мы съ ней, съ Матрешой, настеклились… самъ хозяинъ приходилъ и водку воспретилъ. Меня тамъ уважали, чтобы въ полицію не таскали. И вдругъ — часовщикъ съ двоюроднымъ братомъ и еще какіе-то въ картузахъ, родственники. Вѣнчаться! — Не желаю! вотъ моя Матрешка, законная жена! Такъ и отринули. Какъ? Пироги наши ѣлъ? Сто рублей взялъ? А!! Въ участокъ. На дорогѣ бой… у басейна. Спиджакъ меня сорвали, брюку оторвали, сапогъ мальчишка стащилъ, его сынишка[289]

// л. 16 об.

[«Оборот жизни»]

«Максимова сила»

— отрывок из рассказа

Машинопись                      1 л.

// карт.

 

 

СУРОВЫЕ ДНИ

(Въ деревнѣ)

IX — Максимова сила.

Крѣпко и глубоко зацѣпила невиданная война. Со стороны будто и не такъ замѣтно: тянется привычная жизнь, погромыхиваютъ въ базарные дни телѣги, уходитъ и возвращается въ обычные часы стадо, гнусаво покрикиваетъ по округѣ хромой коновалъ Савелій — «поросятъ лечить требуется ли кому!» — бродятъ мѣднолицые татары съ телѣжкой, ворожатъ бабьи глаза, ра<с>кидывая на травкѣ, подъ ветлами, яркій ситецъ. Обычно чередовались работы: возили навозъ на пары, помаленьку запахивали, почокивало подъ сараями — отбивали косы; поскрипывали шумящіе воза съ сѣномъ, въ зажелтѣвших<ъ> поляхъ вытянулись крестцы новаго хлѣба. Неторопливо, по ряду, двигалась жизнь по накатанной колеѣ. Но если вглядѣться…

Строится и строится жизнь, поскрипываетъ, а претъ по какимъ-то своимъ дорогамъ. Тѣ же, какъ-будто, стоятъ тихія избы, а сколько новыхъ узломъ заплелось и запуталось за ихъ оконцами, за сѣренькими стѣнами. Столько этихъ узловъ придется разрывать съ болью или скорбно распутывать въ долгіе дни и ночи, что не устоять въ неподвижно-уныломъ однообразіи этимъ нахмурившимся избамъ подъ ветлами и особенно пышными въ это лѣто, какъ свѣжей кровью залитыми рябинами. Не будутъ онѣ стоять, какъ стояли вѣка раздадутся ихъ стѣны, и заговоритъ въ нихъ иная жизнь.

— Эхъ, мила-ай! — говоритъ старый знакомый, столяръ Митрій. — Такъ, брат<ъ> перкувырнуло все… чисто какъ выспался! Шабашъ!

// л. 17

 

«Максимова сила» — рассказ.

— разрозненные листы разных редакций

Машинопись с авторской правкой                             13 лл.

// карт.

 

14 авг. 1915 г.

Суровые дни.

Гл. — Какъ жили.

Не упомнить такой глубокой зимы. Насыпало снѣговъ, думали — не протаетъ. На большакѣ накрутило подъ самые сучья, овраги позанесло вровень, и былъ слухъ, что подъ Мокловомъ провалился въ такой оврагъ дьячокъ щукинскій: мертвымъ нашли, и при немъ пузырекъ изъ-подъ одеколона<.> Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ охотникъ баринъ Олейниковъ отъѣхалъ на войну, объявилось много волковъ.

— А то оттуда, гляди, подались, съ перепугу… съ разныхъ мѣстовъ. По такой тревогѣ и волку въ одиночку не оправдаться. Токими партіями ходилъ[290]… чисто онъ на войну собрался, — разсказывалъ Максимъ изъ усадьбы. — Въ садъ тройка забѣгла, къ яблонямъ! Всею ночь, подъ Стрѣтенье выли, а потомъ кака исторія… Выхожу утречкомъ — хлопъ! Нагадили они у меня на снѣгу… Повытоптали каждый себѣ по логову и нагадили! Въ чемъ тутъ суть? И вышло вѣдь!

— Что вышло?

Максимъ все тотъ же: знаменія кругомъ него, и онъ жадно ищетъ ихъ и находитъ<.>

— Двѣ гадости оправдалось. Первое, — пришла телеграмма черезъ недѣлю, что барина нашего подъ самое Стрѣтенье шибко ранили, помираетъ… Ну, только онъ выправляется, конечно… Второе… корова наша, вотъ четыр<е> сотни-то лѣтось на выставкѣ дали — мертвенькаго скинула. Ну, думаю третье будетъ, жди и жди. Какъ есть: отъ брата письмо-карточка — сижу въ плѣну у германца, немедленно шли мнѣ пятнадцать рублей.

Максимъ крестится.

— Сказать правду — даже это и не гадость, а для меня успокоеніе, лишь бы только о<н>ъ тамъ конца не принялъ. Семья огромадная его, всѣ на моей шеѣ въ случаѣ чего… ну, а тутъ онъ будто застрахованъ. Но только каждый день жду — помретъ онъ тамъ не своей смертью. Они чьто дѣлаютъ-то, черти! Письмо секретное получила старуха Зеленова изъ плѣну, въ чайной читали, такъ урядникъ велѣлъ копію списать и на стѣнку прилѣпили. А вотъ что. Какъ который у нихъ плѣнникъ здоровый изъ себя, они его сторожатъ! Сторожатъ изводить начинаютъ. Заболѣлъ ты, они тебя въ боль-ни-цу по самому пустяку.[291] Ужъ оттеда они его человѣкомъ не выпустятъ,[292] ни-какъ. По закону они не могутъ плѣннаго удушить тамъ или какъ… тамъ за этимъ дѣломъ строго послы слѣдятъ и спи<с>ки у нихъ на рукахъ для контроля порядковъ, по закону <в>сенародному. Значитъ за нашими американскій посолъ с<л>ѣдитъ очень строго. Такъ[293] они

// л. 18

 

что?! Зеленовъ-то Миколай заболѣлъ ногами. Ну, обморозился онъ, конечно, они его въ плѣнъ безъ чувствъ. Оправился маленько, но ноги стало <нрзб.>, тянуть. И[294] тутъ съ нимъ тифъ случился. Хорошо<.> Они его сейчасъ въ больницу и дали понюхать[295] порошковъ. И потомъ[296] ничего не помнилъ<.> Пишетъ такъ, что просыпаюсь отъ[297] ихъ порошковъ — спалъ, не помня себя, четыре недѣли. А лѣвой-то ноги у меня нѣтъ, а правую то ступню самую на половину отрѣзали! Ну, говорятъ, теперь[298] вы здоровы, а чутъ не померли! Нѣмецъ-то ему докторъ-то ихній говоритъ. Спасли васъ отъ смерти! А?! А[299] ноги-то и украли<.>

Многое новое вошло въ жизнь за эту[300] зиму показавшуюся[301] нестерпимо долгой. Будто цѣлыя годы вмѣстила она въ себя <нрзб.>: много[302] пережито. Уже три[303] раза гуляли рекруты, безъ[304] обычнаго лихого гомана. <Нрзб.>[305] гула буякъ[306]. Плечо въ плечо лѣниво бродили они по Большимъ[307] Крестамъ, убивая такъ[308] не на что не нужное время, безъ[309] наигранной радости (молодечество), и безъ[310] удрученья и невнятно[311] наигровала гармонья[312]. Чаще[313] всѣхъ пѣсенъ проникала за всѣ оконца одна надрывная: «Прощай прощай, соколикъ ясный[314]». Та, въ которой[315] поетс<я>, какъ мать въ послѣднюю ночъ передъ разлукой сидитъ у изголовья сына и называетъ его ласковыми словами. Отъ этой надрывной пѣсни въ которой и лихость и скорбь[316] и великая[317] покорность передъ темъ,[318] что непременно будетъ, тяжело становится за оконцами. И про Карпаты пѣли про Невѣдомыя[319] Карпаты[320] каменныя горы за которыми не извѣстно что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, которая крѣпко связала теперь себя[321] съ Большими Крестами[322]<.>

Три[323] раза гуляли[324], разъ отъ разу все[325] болѣе юные рекрут<ы>[326]. Теперь август<ъ> въ началѣ и уже[327] третья смѣна ходитъ съ своей гармоньей и поетъ все тоже[328]<.>

[329]И тихія избы тѣ же[330] но за ихъ окнами запутались и завязались[331] новыя узлы жизни… И столько эти<хъ> узловъ,[332] придется или рвать[333], съ болью[334] или скорбно[335] распутыват<ь>[336] въ <нрзб.>[337] дни и ночи, что не устоишь въ своей неподвижности и уныломъ[338] однообразіи этимъ нахохлившимся избамъ[339] подъ ветлами[340] и такими пышными въ это лѣто[341] въ[342] кровь кисти убранными рябинами не будутъ онѣ стоять молча, какъ стояли сотни годовъ[343] и[344] раздадутся ихъ стѣны отъ переполнившаго ихъ[345] и заговорила[346] въ нихъ новая жизнь. Да уже и теперь кричитъ[347].

Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ не веселая изба бабки Настась<и,> съ годъ тому проводившей на войну своего сына лихого кровельщика. Вернулся и ея непутевый Василій. Былъ онъ въ нѣмецкой[348] землѣ, повидалъ гор<о>дъ

// л. 18 об.

 

«Кильзитъ» и Мазурскія озера; билъ германца подъ Инстербургомъ переходилъ по горло три нѣмецкихъ рѣки, оставилъ въ глухомъ занесенномъ снѣгомъ безымянномъ лѣсу свою лѣвую ногу оторванную снарядомъ и теперь вернулся принеся на груди георгія и посеребренный мѣдный молочник<ъ,> взятый на память изъ нѣмецкаго поселка[349]. Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ носитъ съ собой всюду и этотъ молочникъ вызолочены снутри и съ боковъ сильно помятый въ походѣ и всѣмъ разсказываетъ про свою радость. Да прошли для не<е> тяжелые дни и теперь при ней будетъ ее не непутевый сынъ пьяница который можетъ быть въ первый разъ въ жизни заплакалъ воротившись въ свой не веселый уголъ<.> —

— На самую казанскую матушку воротился… — одно и то же всѣмъ разсказываетъ бабка Настасья и всегда плачетъ отъ радости<.> — Сидимъ съ Марьей у двора уж<и>нать время а письмо отъ него было на Петровъ день[350] Мининска прописалъ[351] — ждите меня говоритъ къ холодамъ болезнь меня замучила въ скорости на ослобожусь, а тутъ и вотъ онъ пріѣхалъ на телѣгѣ, лавошникъ со станціи привезъ. «Вотъ» говоритъ «Бабка, товару тебѣ заморскаго привезъ въ одномъ сапогѣ, спенція ему[352] вышла 216 рублей («Такъ мы и обмерл<и,> а Васенька-то на костыляхъ прыгъ съ телѣги) Ну здравствуйте говоритъ — живъ вернулся. Ужъ такъ мы повеселѣли а онъ сюрьезный.

Вотъ уже двѣ недѣли все объ одномъ говоритъ бабка Настасья плачущая и радостная, мать, а вѣдь[353] совсѣмъ еще недавно[354] жаловалась она на судьбу пославшую ей безпутнаго сына и ждала развязы. Теперь всѣмъ говоритъ о радости, даже сбѣгала за 10 верстъ въ Гайкино къ кумѣ, чтобы гайкинцы знали о ея радости. И всѣгда позвякиваетъ о мѣдный[355] пятакъ диковенный вражій молочникъ въ ея карманѣ. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ — покупалъ для станового — не отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьбѣ покупали за трешницу; поколебалась Бабка и не отдала. Что-то свое, дорогое связала она съ этимъ молочникомъ<.>

— Въ гостинчикъ[356] принесъ.

Кажется, это былъ единственный гостинчикъ отъ сына во всю[357] жизнь кровь<ю> облитый. и женѣ Марьѣ, столько лѣтъ битой подъ пьяную руку принесъ Вас<и>лій гостинчикъ. Принесъ[358] ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ,[359] въ которыхъ ему подарили на елкѣ въ городскомъ лазаретѣ пачку дешевыхъ папиросъ три золотника[360] чая и пряниковъ и до Марьи это былъ первый гостинчикъ<.>

Теперь ужъ[361] онъ не уйдетъ отъ нихъ никуда[362] не будетъ[363] лазить по крышамъ ст<а>вить кресты на церквахъ<,> громоотводы на фабричныхъ трубахъ. Теперь онъ будетъ бродить у двора, завершивъ всѣ дѣла жизни однимъ большимъ дѣломъ въ которомъ все еще не можетъ отдать себѣ отчета<.>

// л. 19

 

Въ погожіе дни онъ сидитъ на обрубочкѣ подъ окномъ избы положивъ сбоку новенькій выданный ему изъ госпиталя костыль и смотритъ на улицу малолюдную — тихую<.> Онъ въ сѣрой боевой фуражкѣ, которую оставилъ при себѣ, кот<о>рую всюду носилъ съ собою — берегъ. При выпискѣ въ полную отставку он<ъ> получилъ вольное платье: новую хорошую тройку, хорошіе сапоги съ калошами — пару сапогъ — одинъ сапогъ и одну калошу и картузъ «въ рубль тридцать»<.> Но боевую фуражку онъ захватилъ на память: пробита она надъ правымъ ухомъ въ тульѣ. Онъ моложавъ сухощавъ и угрюмъ и не уловить на его лицѣ былой лихости и задора съ какими, бывало, ходилъ онъ по крышамъ мн<о>гоэтажныхъ домовъ. Теперь онъ прочно пришитъ къ землѣ костылемъ мало говоритъ и смотритъ будто не понимаетъ, какъ это вышло. Смотритъ передъ собой на конецъ вытянутаго костыля и покручиваетъ тонкій усикъ.[364]

Видъ у него, какъ у человѣка, который былъ въ кипучей работѣ и его вдру<гъ> выкинули изъ работы и он<ъ> недоумѣваетъ, как же это вышло и почему, и что теперь еще совсѣмъ недавно крутилъ его огненный вихрь и грохотъ, а теперь[365] такая тишь вокругъ[366], тихія поля съ копнами сжатаго хлѣба умирающая избушка подъ грузной въ пышныхъ кистяхъ рябиной тихія будни послѣ шумнаго праздника. Онъ все, какъ будто еще не можетъ опомниться и думаетъ думаетъ. Радъ[367] ли онъ тишинѣ? По его лицу не узнать[368]<.> А этотъ крестъ за что ему дали.

— Пулеметъ у германца выбилъ.

Онъ скупъ на слова и не охотно начинаетъ разсказывать должно быть не разъ разсказанное, уже потерявшее ароматъ свѣжести. Разсказываетъ такъ, какъ разсказывалъ, въ прошломъ году о своемъ спорѣ съ инжинеромъ-бельгійцемъ на кирпичномъ заводѣ, что протянетъ громоотводъ на трубу только съ одной веревкой и зыбкой дощечкой.

— А стрѣлялъ пулеметъ тогда?

— <Нрзб.>[369] стрѣлялъ. я къ нему подъ ноги подкатился. Ну и вышибъ на меня два раза рапортъ на крестъ сбирались посылать ротные, да обоихъ убил<о,> а на этотъ успѣли написать.

Бабка Настасья слушаетъ и моргаетъ и понятно ей только, что ее василій и теперь не уйдетъ.

— Ну по деревамъ лазилъ для наблюдательнаго пункта… Теперь не полѣзешь.

<—> А какъ нѣмцы?

— Ничего хорошо умѣютъ — говоритъ онъ кривя губы и глядитъ на остатокъ ноги съ завернутой къ верху, подколотой[370] штаниной.

Онъ еще не отдохнулъ, какъ человѣкъ, только что переставшій бороться и еще не собравшій себя. Ясно видно, что недавнее оставило по себѣ рев[371]

// л. 19 об.

 

23 авг. 1915 г.

Суровые дни.

Какъ жили.

Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думали — не протаетъ. На большакѣ навертѣло подъ самые сучья, овраги позанесло вровень. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ уѣздѣ волчиный охотникъ баринъ Алейниковъ былъ теперь на войнѣ, или еще по какой причинѣ, — объявилось много волковъ. На Святки[372] ихняя «свадьба» забѣжала въ[373] Большіе Кресты.[374]

— Можетъ[375], и оттудава подались, съ перепугу[376]… — [377]объяснялъ работникъ Максимъ, изъ[378] усадьбы. — Партіями[379] ходи-илъ! <2 нрзб.>[380] Въ садъ ко мнѣ тройка его забѣгла, къ яблокамъ. Всю[381] ночь выли, а потомъ какая исторія! Выхожу[382] утречкомъ —смотрю[383] — Напакостили они мнѣ[384] на снѣгу! Да вѣдь какъ! Каждый[385] ямку себѣ пролежалъ и напакостилъ! А?! Въ чемъ[386] суть? И вышло!

Максимъ еще больше сталъ[387] «проникать въ суть всего». Уже оправдалось кое-что изъ прежнихъ его, осеннихъ[388] знаменій.[389] Сорванный въ августѣ[390] бурей крестъ съ колокольни «оправдался» — померъ отъ удара на масленицѣ батюшка[391]. [392]Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ почтовый[393],[394] оно перегнулось и застряло: думалъ, что не получить его[395] брату вѣсточки,[396] хоть и въ лучшую сторону; попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ[397].[398] И эта «шутка» волковъ прочно засѣла въ его головѣ[399] и дала слѣдствія.

— А вотъ что вышло![400] въ натурѣ выходитъ. Двѣ пакости какъ разъ <нрзб.>[401] оправдались. Въ скорости и

//л. 20

 

приходитъ телеграмма съ военныхъ дѣйствій: «прапорщикъ господинъ[402] Сергачовъ раненъ навылетъ въ грудь, пріѣзжайте навѣстить!” Про барина нашего[403]![404] Ну, только онъ выправляется[405]. Второй случай — корова у насъ[406] поколѣла[407]! Значитъ,[408] третье обязательно будетъ, жди и жди![409]

Максимовы примѣты извѣстны всѣмъ, бабы чаще являются^[219] къ нему, приносятъ свои прмѣты и сны, и онъ толкуетъ^[220]. Уже^[221]грозила ему барыня^[222] чтобы пересталъ мутить темный народъ, а то откажетъ отъ мѣста^[223], говорила, что и такъ на душѣ не спокойно, а онъ ходитъ^[224] и причитаетъ.

— Вѣдь ты знаешь, Максимъ^[225]… этимъ^[226] шутить нельзя! — говорила барыня, обрадованная, что мужъ поправляется. — Возможно, что^[227] въ^[228] нашей жизни есть таинственныя силы, непонятныя силы^[229]… И если человѣкъ себя настроитъ, то бываетъ иногда, что эти силы^[230]… Вообще, не надо настраивать себя… и другихъ разстраивать! Ты какой-то глупый, Богъ тебя знаетъ… Брос<ь> пустяки и не смущай наро<д>ъ.^[231] Я говорила про тебя^[232] священнику. Онъ тебя вразумитъ.

— А я въ чудеса вѣрю^[233]… — оправдывался Максимъ. — Я не про нечистую силу^[234], а у^[235] меня на сердцѣ ежели^[236] сосетъ, то говорю.

И^[237] Максимъ виделъ, что и барыня всего^[238] боится, начитъ^[239] вѣритъ. И когда ноъві баюшка, совсѣмъ[410] ^[240]молодой, съ короткими еще^[241] волосами, прозванн<ы>й мальчишками — Куцый — сталъ какъ-то^[242] вразумлять Максима и сказалъ что^[243] суевѣрія — чушь и^[244] бабьи глупости, Максимъ осмѣлился возражать и спросилъ:

— А какъ же блаженные-то? А потомъ сколько исторій въ священныхъ книгахъ! Я А какъ же^[245] фараонъ^[246] сны видалъ, а святой человѣкъ Iосифъ ему все растолковалъ?

Молодой бат<ю>шка покраснѣлъ и сказалъ^[247] сердито^[248]:

— Такъ то I-о-сифъ!^[249] На тотъ случай была спеціальная воля Господа! На тотъ случай! А ты вообразилъ, что^[250] черезъ тебя Богъ можетъ и^[251] хочетъ^[252] открывать свою волю? Это ты вообразилъ! Ступай, не безпокой хозяевъ и темныхъ людей. Грѣхъ!^[253]

^[254]Это нисколько^[255] не удержало^[256] Максима. Его даръ узнавался въ округѣ, и слава его росла тѣмъ болѣе, что п за прознаніе онъ не бралъ ни копейки.^[257] Онъ привѣзъ изъ города сонникъ за пятнадцать копеекъ^[258] и уже выучилъ наизусть^[259] пять страницъ, по алфавиту^[260]. Онъ зналъ, что значитъ, видѣть аббата, акулу, абрикосы, аггела^[261], и даже Акулину. Онъ съ увлеченіе<мъ>^[262] читалъ, силясь понять, что такое значитъ что и почему обозначено^[263], что видѣть вязъ —^[264] значитъ быть въ многолюдномъ собраніи, на которомъ многіе

//л. 20 об.

 

 

Суровые дни.

Какъ жили.

Не упомнить такой долгой зимы. Навалило снѣговъ, думали — не протаетъ. На большакѣ навертѣло подъ самыя сучья, овраги позанесло вровень и былъ слухъ, что гдѣ<->то, подъ Боровскомъ, провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что неизвѣстный въ округѣ во<л>чинный охотникъ баринъ Каштановъ былъ теперь на войнѣ, или еще по какой причинѣ, — объявилось много волковъ. На Святкахъ цѣлая «свадьба» ихъ забѣжала въ Большіе Кресты и унесла діяконова кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ[411].

— А можетъ и оттуда подались съ напугу, — объяснялъ Максимъ раб.[412] изъ усадьбы значительно морща[413] совиный лобъ. — Прямо партіями ходилъ! Подъ Стрѣтень въ садъ ко мнѣ тройка его забѣгала, подъ яблони. Всю ночь выли, а потомъ какая исторія! Выхожу утречкомъ, гляжу, — навертѣли они мнѣ на снѣгу! Да вѣдь какъ каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и напакостилъ! а?! Стал<ъ> я думать, — въ чомъ суть? И вышло!

Максимъ еще больше, чѣмъ осенью, сталъ «проникать въ суть всего». Уже оправдывалось кое что изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовско<й> бурей крестъ съ колокольни сказался: померъ на масленницѣ баюшка. Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; думалъ, — не получить брату вѣсточки, не воротится. Такъ и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ: попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ. И это «шутка» волковъ засѣла въ его головѣ.

— Такъ въ натурѣ и вышло! Двѣ пакости какъ разъ и оправдали. Въ скорости и приходитъ телеграмма съ военныхъ дѣйствій, что вотъ вашъ супругъ господинъ Сергачовъ раненъ очень серьезно прямо навылетъ пріѣзжайте провѣдать! Про барина нашего. Ну конешно, онъ теперь выправляется ничего<.> Я какъ барынѣ сказалъ про волковъ она меня дуракомъ назвала, а потом<ъ> какъ увидала, что не безъ причины, сердиться стала: вотъ черезъ тебя ты накликалъ! Потомъ корова у насъ поколѣла. Теперь уже третье что покажетъ, а ждать надо.

— Максимовы примѣты извѣстны всѣмъ и бабы приходятъ[414] къ нему толковать сны и спрашиваютъ, чего ждать. Барыня уже выговаривала ему, чтобы не см<у>щалъ темныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости.

— Помни, Максимъ! шутить этимъ нельзя — говорила барыня. — Въ нашей жизни есть таинственныя силы, и если человѣкъ себя на что настроить, то и

// л. 21

 

бываетъ. И брось эти глупости. Вотъ батюшка поговоритъ съ тобой, враз<у>митъ.

— Я не пр<о> нечистую силу, — оправдовался Максимъ. — Какъ сердце сосетъ то говорю<.>

— Ну и… А накликать нечего!

Максимъ понялъ, что и барыня вѣритъ и боится, и еще болѣе укрѣпился. Когда новый батюшка совсѣмъ еще молодой, съ коротенькими волосами, прозванный мальчишками куцый сталъ его вразумлять насчетъ суевѣрій и бабьи<хъ> глупостей, Максимъ заспорилъ:

— А какъ же столько исторій въ священныхъ книгахъ? а вонъ Фаравонъ то сны видалъ а царь Iосифъ ему толковалъ?

— Да, но на тотъ случай была спеціальная воля Господа! — сказалъ, покраснѣвъ батюшка — И то Iо-сифъ! А ты <нрзб.>[415] вообразилъ, что и тебя Богъ избралъ орудіемъ?! Грѣхъ!

Но это не остановило Максима<.> Онъ купилъ въ городѣ сонникъ и вытердилъ первыя пять страницъ. Онъ узналъ, что значитъ видить во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Онъ съ удовольствіемъ[416] узналъ, что видѣть вязъ — значитъ быть въ многолюдномъ собраніи, на которомъ многі<е> говоря пріятное другимъ, будутъ превозноситъ себя. Книгамъ онъ вѣрилъ крѣпко и удивлялся, какъ много всего сокрытаго[417].

Новое[418] вошло въ жизнь за годъ[419], показавшiйся нестерпимо долгимъ[420]: будто цѣлые годы вмѣстилъ онъ одинъ[421] въ себя. Уже три раза гуляли рекруты безъ обычнаго гомана и пьянаго гула бубенъ. Плечо о плечо неторопливо бродили они и по Большимъ крестамъ, уже отрѣзанные отъ обычной[422] жизни, убивая там ни на что не нужное теперь время. Такъ они прощались съ дорогимъ и роднымъ безъ наигранной лихости былыхъ наборовъ[423], но и безъ удрученья и невнятно наигрывала гармонья. Чаще всѣхъ пѣсенъ пѣли одну[424], какъ мать въ послѣднюю ночь передъ разлукой сидитъ у изголовья сына и называетъ его ласковыми словами.[425]

Отъ этой надрывной пѣсни въ которой и лихость и тоска и неизбѣжность тяжелѣй становится за оконцами. И про Карпаты пѣли, про невѣдомыя Карпаты, Каменныя горы, за которыми неизвѣстно что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, которая кровью связала теперь себя съ большими Крестами.

Три раза гуляли такъ разъ отъ разу все болѣе юные рекруты. И ушли они, хуже иныхъ нѣтъ на свѣтѣ. Августъ[426] въ началѣ и уже четверта<я> смѣна ходитъ такъ со своей гармоньей и поетъ все то же. И тѣ же, какъ будто стоятъ тихія избы, но за ихъ окнами стѣнами заплелись и запутались новые узлы жизни. И столько этихъузловъ придется разрывать съ болью

// л. 21 об.

 

или скорбно распутывать въ долгія дни и ночи что не устоять въ неподвижномъ и уныломъ однообразіи этимъ нахохлившимся избамъ подъ ветлами и особенно пышными въ это лѣто, какъ кровью залитыми рябинами. Не будутъ онѣ стоять какъ стояли: раздадутся ихъ стѣны и[427] заговоритъ въ нихъ иная[428] жизнь. Да уже и теперь говоритъ.

Глубоко[429] зацѣпила невиданная война. Со стороны будто и не заметно: тянется обычная жизнь, погромыхиваютъ въ базарные дни телѣги, уходитъ и возвращается въ обычный часъ стадо, лѣниво покрикиваетъ по округѣ гнусавый коновалъ Савельичь: «Порочатъ лѣхчить требуется кому!» бродятъ татары съ телѣжкой, ворожатъ бабьи глаза, раскидывая подъ ветлами яркій ситецъ. Обычно идутъ работы: возятъ навозъ на паръ, по маленьку запахиваютъ, постукиваютъ подъ сараями — отбиваютъ косы; поскрипываютъ[430] воза съ сѣномъ; въ зажелтѣвшихъ поляхъ вытянулись крестцы <нрзб.>[431]. Неторопливо[432], по ряду, двигается жизнь по накатанной колеѣ. Какъ будто тоже и то же но если вглядѣться…

— Нонче баба себя оказываетъ, сумрачно говоритъ дядя Семенъ бывшій десятскій. — Старуха моя въ ровень со мной пошла. Похрамываетъ[433], а тянетъ

Посмѣивается[434], а горечь <2 нрзб.>[435] въ глазахъ сильно запавшихъ и въ складѣ губъ обведенныхъ углубившимися морщинами. Сѣроватые съ чернотцой густые волосы въ кольцахъ посвѣтлѣли за этотъ годъ. Много повидалъ[436]. Подался за годъ. Въ разговорѣ уже нѣтъ прежней спокойной бодрости. Говоритъ[437] уклончиво, меньше тихого свѣта въ умныхъ глазахъ, и когда говоритъ глядитъ въ землю.

— Поубавилось мужика. Пойдика, сыщи работника. Съ сѣномъ одному не управится: много его нонча уродилось[438]. Нанялся ко мнѣ одинъ… До войны его кажный по шеѣ благодарилъ за работу: курево, да едово толки[439] и дѣловъ, а тутъ и за него ухватился. «Рупь съ полтиной и лапша чтобъ мнѣ кажный день и каша. Три раза чай!» Натерпѣлся, а бывало вспомнишь[440]…

Браваго его Михайлу[441], сапера, подъ[442] новый годъ сильно контузило, «на пять аршинъ откинуло и землей закидало». Лежалъ онъ въ госпиталѣ въ Москвѣ, и дядя Семенъ со снохой ѣздилъ его провѣдать.

— Теперь другой мѣсяцъ опять на фронтѣ. Письмо получили, пишетъ, — бои идутъ. Да и по газетамъ знаю. И старуха совсѣмъ отсякла.

Но[443] старуха все та же развѣ посуше и почернѣе стала. Черезъ открытыя окна избы не доносится стрекотанье и скрипъ станка за которымъ молодая сноха, бывало работала фитильныя ленты: Прикрылась фабрика, раздававшая по домамъ работу. Слышится оттуда немолчный плачущій голосокъ Машки внучки дяди Семена. Въ апрѣлѣ родила ему Марья внучку — внука хотѣлъ все — и третій мѣсяцъ болѣетъ. А девчонка третій мѣсяцъ кричитъ

// л. 22

 

— Вотъ они наши пѣсни говоритъ дядя Семенъ.

Не веселыя пѣсни. И кругомъ неуютно и невесело. Неуродились у него яблоки. Стоятъ нескопанные яблоньки и нѣтъ подъ ними шалашика съ ласкутнымъ одѣяломъ Но ласточки опять прилѣтели въ старыя гнѣзда подъ крышей, и трудно сказать радуютъ ли онѣ его. А въ прошломъ году онъ так<ъ> вѣрилъ, что онѣ принесутъ счастье.[444]

— Во что и вѣрить не знаешь! — раздраженно говоритъ онъ. — И что за черт<ъ> все писали — вотъ у него хлѣбъ доходитъ! вотъ кастрюльки сбираетъ! А онъ на-вонъ! И-та-лiя! — стучитъ онъ ногтемъ въ коричневую въ желтыхъ пятнахъ ладонь[445], могущая[446] держава въ союзъ вошла съ нами/ А онъ на-вонъ! — и продолжаетъ понизивъ голосъ: — Чего жъ раньше то смотрѣли не стерегли<.> Сна-ря-довъ недохватка.

Многое онъ знаетъ и не все говоритъ. Онъ читаетъ газетъ газеты много слушаетъ[447] петрову, Лѣснику, кое о чемъ не пишутъ въ газетахъ —

— Да что! Бабы знаютъ!

// л. 22 об.

 

— Галки-то!? Я галокъ очень хорошо знаю. Лѣтошній годъ самая малость была, а теперь навали-ло… Подаются.

Максимовы примѣты узнали въ селѣ, и бабы стали ходить къ нему, разсказывать сны и просили растолковать, что значитъ. Онъ толковалъ увѣренно, подробно разспрашивалъ, иногда затруднялся и велѣлъ приходить еще. Онъ сталъ задумчивъ, все что-то шепталъ, подолгу останавливался на одномъ мѣстѣ, даже за работой, и смотрѣлъ подъ ноги. Жена стала называть его «тонымъ» и «суморошнымъ» и просила барыню — постращать.

— Ночи не спитъ — глаза пучитъ. Всѣмъ дѣвчонкамъ волосики пообрѣзалъ, ладитъ и ладитъ все — волосы сбирать надо, продавать… три рубля за фунтъ плотятъ! Всѣхъ оболванилъ, теперь ко мнѣ пристаетъ — рѣжь ему косу, продавай, а то скоро ѣсть нечего будетъ! А то уставится къ печкѣ и бормочетъ: «чурикъ-чурикъ, зачурай!» Чисто какой колдунъ сталъ. И дѣвчонокъ обучилъ[448], такъ всѣ и голосятъ: чурикъ да чурикъ. Жуть, прямо.

Барыня вызвала Максима и принялась выговаривать, чтобы не смущаль темныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости.

Максимъ выслушалъ, усмѣхнулся и сказалъ затаенно, пугая взглядомъ:

— Я-то самъ ничего, а сила въ меня нашла… чтобъ[449] людямъ говорить <нрзб.>[450] утѣшеніе. А съ чего жъ мнѣ[451] видѣнія-то бываютъ?!

Барыня даже побѣлѣла — разсказывалъ женѣ Максимъ — и приказала все разсказать, какія такiя[452] бываютъ ему видѣнія. И[453] даже стулъ принесла[454]. И Максимъ разсказалъ:

— Одно[455] на Покровъ было. Пришелъ къ нашей печкѣ въ людскую<?>[456] огромный ежъ,[457] сталъ шумѣть. Я на его тоже зашумѣлъ… а онъ всю свою иглу поднялъ и на меня! Чисто какъ[458] лѣсъ темный, такъ иглами-то[459] и шумитъ-гремитъ… Потомъ истаялъ. Какъ понять это? <2 нрзб.> на меня <нрзб.>.[460] А еще было… кол<о>колъ, будто, виситъ у васъ… въ первомъ покоѣ, а баринъ нашъ въ одномъ бѣльѣ, конечно,[461] спятъ на кровати… и[462] будто, вовсе у нихъ бѣлья не стало…

Тогда барыня разстроилась и стала сердиться[463]:

— Смотри[464], Максимъ… этимъ шутить нельзя! Въ нашей жизни есть такія силы… и если человѣкъ себя на что наводитъ, все думаетъ, то и бываетъ. И брось эти глупости. Вотъ и скажу батюшкѣ, онъ тебя вразумитъ.

— А я ей объяснилъ, что я не про нечистую силу, а сердце сосетъ… вотъ и утѣшаю. А она мнѣ опять свое: «а накликать нечего!» И сама боится.

Батюшка вызвалъ его къ себѣ и сталъ вразумлять. Это былъ новый батюшка, еще совсѣмъ молодой, съ короткими волосами. Мальчишки прозвали его Куцымъ. Онъ сказалъ Максиму, что все это глупыя суевѣрія, и сны объяснить нельзя, грѣхъ[465].

//л. 23

 

Но[466] Максимъ сталъ спорить[467].

— А какъ же въ священныхъ книгахъ? А вонъ Фараонъ-то сны видалъ, а царь Iосифъ ему толковалъ? Такая сила есть…

Батюшка тоже разсердился[468]:

— Сила! А ты… Iосифъ?! И на то была воля Божія!

— А можетъ и на меня воля Божія! людей утѣшить…

Такъ ничего батюшка и не добился[469]. А бабы не отставали. Они приходили и даже съ[470] округи, верстъ за десять, чаще[471] по воскресеньямъ. Тогда[472] Максимъ удалялся на скотный дворъ, чтобы ему не мѣшали, садился[473] на сани и слушалъ[474].[475] Баба спрашивала[476]:

— Чего ждать? Пятый мѣсяцъ отъ мужа письма нѣтъ[477], съ войны[478]…

— Чего во снѣ[479] видала? — вдумчиво-строго[480] спрашивалъ Максимъ, иорща совиный лобъ[481].

— Чего видала-то… А въ огородѣ у насъ[482] будто куры всю разсаду повыдергали… а потомъ собака за ими припустилась[483]… А то не упомню<.>

— Такъ, погоди… — строго говорилъ Максимъ,[484] , а самъ все смотрѣлъ на свои ноги. — Повыдергали куры[485]… а потомъ собаки…

— Собаки-то повыгнали куръ-та! Не собаки разсаду-то, а собаки-та ку-уръ!

— Погоди ты[486], слушай! Собаки выгнали куръ… стало быть,[487] тебе вышло… чего? Вышло тебѣ…[488] Вотъ[489] бы у тебѣ куры всю разсаду повыдергали… Все повыдергали или нѣтъ?[490]

— Нѣтъ—нѣтъ! — перебивала баба —[491] только съ краюшку[492] зачали… а собаки—то… и <нрзб.>[493]

— Стало быть не всю разсаду повыдергали…[494] Съ краюшку… Краюшкомъ и пройдетъ[495]…

И всматривался[496] бабѣ въ лицо пугающими глазами — будто и въ себя всматрив.[497] И говорилъ увѣренно:

— Пройдетъ. Живъ[498]-невредимъ!

И выходило такъ[499]. И шли по округѣ вѣсти, что утѣшаетъ[500] шибко мужикъ Максимъ, отъ Большихъ Крестовъ, и плохое[501] не говоритъ, а жалѣетъ. И стали ему приносить яйца, лепешки и полотенца. Сначала онъ принималъ съ удивленіемъ, а потомъ попривыкъ.

— Приму за сиротъ… — говорилъ онъ и крестился на небо. — Видно, самъ Господъ силу такую посылаетъ, на сиротъ.

Волостной писарь какъ-то посмѣялся ему и посовѣтовалъ купить сонникъ.

— Тогда все проникнешь. Ученые люди составляли и цензурой допущено.

И Максимъ сходилъ въ городъ и купилъ сонникъ. Онъ три раза прочелъ его и вытвердилъ первыя страницы. Онъ узналъ, что означаетъ видѣть во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Онъ съ удовольствіемъ открывалъ, что видѣть вязъ — значитъ — быть въ многолюдномъ собраніи гдѣ всѣ будутъ хвалить себя, а ѣсть зеленые огурцы — потерять по векселю<.> Жена подивилась, что ему носятъ бабы и перестала сердиться.

// л. 24

 

<далее текст без начала>

Не слышно постука ткацкаго стана въ избѣ — закрылась фитильная фабика, и не работаетъ сноха дяди Семена. Да и нѣтъ времени — совсѣмъ заслабѣла бабка, подковыренула ее война съ тревогами — сердцемъ жалуется. — Моръ на стариковъ на нашихъ… — говоритъ дядя Семенъ. — Ну, одинъ-да, бывало, за годъ улетучатся яблоки на тотъ свѣтъ жевать… а нонѣшній годъ мерлы задали.. шесть человѣкъ! попа не считаю. Сострясеніе нутреннее, скорбь… Какъ сухостой съ вѣтру. Другой бы и пожилъ, а туъ одно за одно… не дай Богъ. Вотъ, стало быть… начинай съ того краю. Якимъ Волковъ — разъ… поѣхалъ по дрова, у чайной сталъ, спицъ взять. Закачнулся-закачнулся — захлюпало у него въ горлѣ — на порогѣ и померъ. Къ Николѣ еще старуха Васинова… сынъ въ плѣну померъ[502], заѣздили его тамъ…

И начинаетъ пересчитывать, и въ голубоватыхъ глазахъ его вопросъ и тоска. И это повсюду такъ? Да повсюду. И вспоминается мнѣ веселый разговоръ въ одномъ уѣздномъ городѣ на вечеринкѣ у поповой вечеринкѣ. Разсказывалъ псаломщикъ, наигрывая на гитарѣ<:>

— Правда, свадьбы сократились… крестинъ совсѣмъ мало… Да откуда же имъ и быть? Производство живого товару сокращается. При такой комнибаціи вурачаетъ — первое — погребеніе… очень старухи шибко помирать принялись. Въ нашемъ посадѣ за одинъ рождественскій постъ семерыхъ ст<ару>хъ похоронили. Второе — панихиды и сорокаусты, очень много. Третье — молебны — до двухъ десятковъ молебновъ каждый праздникъ. И о здравіи, и о плѣненныхъ, и въ путь шествующимъ, и о болящихъ, и о скорбящихъ, и благодарственныхъ, и съ обѣтами, и по обѣщанію. Есть нѣкоторыя семейс<тва> по три разныхъ молебновъ служатъ. И просфоръ больше неизмѣримо. На Рождество было — тысяча триста сорокъ просфоръ! Батюшка принимался съ трехъ часовъ утра раннюю обѣдню служить. Вотъ взамѣнъ одного дру<гую.> И съ иконами, и съ крестомъ гораздо охотнѣе и щедрѣе принимаютъ. Знаменіе времени. На поминъ душъ вклады. Канительщика нашего компаньенъ отъ холеры померъ, въ обозной канцеляріи былъ, поруху и не нюхалъ — въ чес<ть> его тыщу рублей вкладъ внесли. А полсотнями — это мы и не считаемъ. Торговый посадъ, свѣтелокъ ткацкихъ много. Печальная комнибація жизни.

Должно быть, повсюду такъ.

— А то что! Знамо, одни люди.

И вдругъ проясняется сумрачное лицо дяди Семена, когда я спрашиваю про невѣстку.

— Съ икро-ой! Подарокъ намъ Михайла удѣлалъ… ахъ, мастакъ! Былъ у насъ въ побывку къ масленой, на десять день его отпустилъ ротный, замѣчательный господинъ. По череду всѣхъ пускалъ подъ честное слово. Какъ снѣгъ на голову! Ну, ладно…

// л. 25

 

А вотъ и радость. Дядя Семенъ расцвѣлъ, брови заиграли, лицо съ хитрецой, въ глазахъ опять потухшіе-было огоньки, рукой теребитъ меня за рукавъ — весь ожилъ.

— Браги наварили! Старуха припомнила, какъ ее варить. Солоду да дрожжей, да сахару, да хмельку — шапкой вздуло! Гудитъ-шипитъ. Такая брага — въ то-жъ день поѣхали мы съ Мишкой на корачкахъ! Пѣсни гудимъ съ Марухой ужъ онъ разошелся, распострани-илъ! Вотъ какъ распостранилъ<.> Я его разодорилиъ, правду сказать. Говорю: какъ же ты ее пустую оставилъ, такой-сякой, унтеръ-офицеръ, а еще са-перъ?! А она такъ и ходитъ — швыряется, какъ буря. Изъ одного стакана съ нимъ тоже брагу пила<.> Да чего тамъ… старуха моя напилась! Всѣ гудимъ[503], какъ гудъ какой… все перезабыли. А онъ, Михайла, ей, Марьѣ-то: «Я этого дѣла такъ не оставлю! Я спеціально!<»> И старуха зантересовалась этимъ дѣломъ — мигаетъ-мигаетъ снохѣ-то , а сама браги подливаетъ да подливаетъ. Гуся[504] зажарили, былъ у меня гусь завѣтный, на племя-былъ его, а тутъ пустил<ъ.> Съ кашей поѣли. Потомъ, значитъ, баранина[505] у меня еще солилась… Ужъ и ѣлъ! Спать уходили въ холодную, подъ морозъ. Старухина примѣта такая. Дѣло житейское, скажу тебѣ… жись! Михайлу зародился тоже въ холодной. И обидно ей-то передъ нами. Живетъ, какъ чужая, съ пустоты то. Нѣтъ привязы-то настоящей. Семъ денъ отъ ее не отходилъ! Сидятъ и глядятъ на глаза дуругъ дружкѣ. Живи и живи, работай, любись, распостраняйся. Вѣдь онъ у меня вола подыметъ! Вѣдь отъ его работы — горы накладешь. Возъ сѣна помчитъ на гору! Вѣдь Михайлу моего пять мужиковъ бить былъ собирались лѣтошній годъ за покосъ, изъ-за одной бабы вышло. Раскидаль! Ну и насосалъ ей губы да щеки — чисто калина ходила. Погляди-ка теперь какая! Бока раперло — старуха не надивится. Корову не даетъ доить, а ничего не подѣлаешь. Скоро родить. Корень-то и завелся. въ дому. Ну, вотъ и нащупалъ радость. Что говорить.

Возвращается съ полустанку невѣстка Марья — ходила на почту.

— Нѣтъ?

— Нѣту.

Онъ смотритъ на нее добрымъ, хозяйскимъ взглядомъ, заботливымъ и ласкающимъ, хлопаетъ возлѣ себя по завалинкѣ и говоритъ:

— Сажайся-ка, наша Маша-Маруха… устала, чай.

Она садится, раскидывая голубую юбку. Она похудѣла и поблѣднѣла, постарѣла какъ-будто, и подъ глазами синее — устала. Она тяжело дышить и такъ ясно оттопыривается на животѣ драповая коротенькая кофта. Грузн<а> очень. Это видимо нравится дядѣ Семену.

— Ну, порадую я тебя… — говоритъ онъ. — У образовъ пакетикъ тебѣ… поповъ работникъ съ почты привезъ, только ты ушла…

// л. 24 об.

 

ХІІІ — Итоги года.

Ласточки опять прилетѣли къ дядѣ Семену на старыя гнѣзда. И не порадовали, и опять улетѣли. Идетъ осень, нерадостная пора. Ну, а было ли радостное-то что за годы?

— Нѣтъ, нечего не было.

Дядя Семенъ смотритъ за рѣку, на луга, смотритъ задумчиво, словно старается вспомнить — а можетъ быть и было что радостное.

— У кого оно, радостное-то? Кругомъ вижу — ни у кого ничего. Вотъ у Миронки развѣ… — мотаетѣ онъ головой къ сосѣдской избѣ, — да чтой-то не поютъ. Дашуха намедни прибѣгала къ Марьѣ нашей… сидѣла-помалкивала да какъ заво-оетъ! Нѣтъ, не жилецъ и Миронъ, хочь и ослобонился. Нѣтъ ничего сладкаго.

Не тотъ Дядя Семенъ, какъ годъ назадъ, не крѣпкій. Его сѣрые кудри побѣлѣли, а в глазахъ томленье. Молчитъ-молчитъ и передохнетъ. И у сердца потретъ, подъ мышкой, и все двигается на завалинкѣ, гдѣ сидимъ — безпокойство въ немъ и будто пугливая торопливость.

— Когда ей конецъ, а? Неизвѣстно… Никому неизвѣстно. Думаю-думаю — концовъ не сыщу, понятія-то настоящаго. Аль ужъ задурѣлъ… Думаю все, кто только нонче не задурѣлъ! Нѣмцы и тѣ вонъ совсѣмъ задурѣли. Да такъ. Сказать тебѣ правду — странникамъ всякимъ бормоталамъ я не вѣрю вѣры не даю — чѣмъ-чѣмъ, а этимъ инструментомъ хлѣбъ зарабатываютъ. Я имъ распостраняться не допускаю. А вотъ заночевалъ у меня одинъ вологодскій, степенный… къ сыну шелъ, въ Москву, въ лазаретъ. Святой старикъ, нечего говорить. По разговору видать. Сынъ ему написалъ под<ъ> присягой! Письмо я его самъ читалъ — такъ и пишетъ — подъ присягой тебѣ сообчаю. Подъ городомъ Лосью… город<ъ> знаешь, городъ Лось? Подъ тѣмъ городомъ набили нѣмца наши большую гору, подъ колокольню, слы<ш>ь<.> Подъ приягой, говоритъ , пишу! Самъ билъ и видалъ и разговоръ ихній слышалъ, до чего отчаянность! Набили, а онъ все претъ. Ужъ и пушки раскалились, палить силъ нѣтъ… и ужъ наши побѣгали на него со всѣхъ трехъ концовъ, не можетъ ужъ онъ ружья держать отъ жару… покидаль ружья, руки поднялъ, а самъ все кричитъ, ногами сучитъ-топочетъ: отдайте намъ Варшаву! Вѣдь это чо… какое помраченіе! а? Достигъ, лѣшій его дери<.> Достигну, говоритъ! И достигъ. Чумѣютъ ужъ, а… вотъ достигъ. Что ж<ъ> это будетъ? Ну, правда… его опаиваютъ… вродѣ какъ вохманскія капли у него въ пузырькѣ, солдаты пишутъ. Выпьетъ, глаза выпучутъ — свѣту не видитъ., звѣрь звѣремъ. Коли на такой манеръ… ужъ и не знамо что.

//л. 25 об.

 

ХІІ — Кровельщикъ Василій

И онъ воротился, лихой кровельщикъ.

Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невеселая изба бабки Настасьи съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Вся перекосилась, захромала; давно бы завалилась, если бы не поддержка ее предусмотрительно кѣмъ-то посаженная ветла. Эта ветла и этатъ бѣдный изъ бѣдныхъ дворъ, пропитый поколѣніями, хорошо извѣстенъ Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: ветла да метла, всѣ и Грачовы. И еще говорятъ: Грачовы кровельщики — и покроютъ и раскроютъ. Такой крыши ни у кого нѣтъ: мохъ зеленый, хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а всета<ка> ни уцѣлѣла изба: цѣпко держалась за нее бабка Настасья, которую мужъ печкой только не билъ.

Теперь всѣ дома, съ хозяиномъ. Теперь никуда не уйдетъ хозяинъ — объ одной ногѣ. Былъ онъ въ нѣмецкой землѣ, повидалъ городъ Кильзитъ и Мазурскія озера. Билъ германца подъ Инстербургомъ, переходилъ по горло три нѣмецкихъ рѣки, повидалъ, какъ богато у нѣмцевъ — на года запасено, многое испыталъ, оставилъ въ глухомъ безымянномъ лѣсу, занесенномъ снѣгами, лѣвую ногу, оторванную снарядомъ, и теперь вернулся подъ свою[506] крышу. Безо всего вернулся — не заработалъ даже медали. Но память принесъ: высеребренный мѣдный молочникъ, сильно помятый, поднятый на ходу въ грязи, въ нѣмецкомъ поселкѣ. Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ усадьбы, носитъ съ собой и этотъ молочникъ и всѣмъ разсказываетъ про свою радость. И плачетъ.

— На Казанскую-Матушку воротился… Сидимъ съ Марьей у двора, ужинать время… а письмо отъ него было на Петровъ день, изъ Мининска прописалъ. <«>ждите, говоритъ, меня къ холодамъ, въ скорости не ослобожусь, штопь у меня лопнулъ на ногѣ, трубочки ставютъ». А тутъ и вотъ онъ! Пріѣхалъ въ телѣгѣ, лавошникъ съ полустанку привезъ. «Вотъ, говоритъ, бабка… товару тебѣ заморскаго привезъ объ одномъ сапогѣ… пенція ему вышла сто двадцать рублей!» Такъ мы и обмерли. А Васенька-то на костыляхъ прыгъ съ телѣги! Живъ, говоритъ, воротился…. не прогоните? Такъ и сказалъ — не прогоните ай прогоните? Ужъ такъ мы повеселѣли, а онъ сюрьезный…

Вотъ ужъ другой мѣсяцъ только объ одномъ и говоритъ бабка, плачущая и радостная, мать. А вѣдь совсѣмъ недавно что говорила! Прошлой весной какъ ждала «развязы». А теперь даже въ Лобачево сбѣгала, за десять верстъ, къ невѣсткиной роднѣ, чтобы и лобачевцы знали о ея радости. И все позвякиваетъ о мѣдный пятакъ диковинный вражій молочникъ въ ея карманѣ. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ — для станового хотѣлъ — не

// л. 26

 

отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьбѣ покупали за трешницу. Поколебалась бабка и не отдала. Что-то свое, большое, связала она съ этимъ молочникомъ.

— Въ гостинчикъ принесъ.

Кажется, это былъ единственный гостинчикъ отъ сына за всю ея жизнь. И молчаливой женѣ своей, придурковатой Марьѣ, столько лѣтъ битой подъ пьяную руку принесъ Василій гостинчикъ. Принесъ ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ, въ которыхъ ему подарили въ городскомъ лазаретѣ на Пасху пачку махорки, три золотника чаю и пряниковъ.

Теперь ужъ онъ никуда не уйдетъ отъ нихъ, не будетъ лазить по крышамъ ставить крестъ на церквахъ и громоотводы на фабричныхъ трубахъ. Теперь онъ будетъ бродить у двора.

Въ погожіе дни сидитъ онъ на чурбашкѣ, подъ окономъ избы, положивъ сбоку новенькій, выданный ему изъ госпиталя костыли желтые, и смотритъ на тихую улицу. Часами сидитъ и покуриваетъ изъ фарфоровой трубочки въ синихъ разводахъ, съ головой старичка въ колпачкѣ.Трубочку эту подарилъ ему плѣнный германецъ, обмѣнялъ на жестяную спичечницу съ русской тройкой.

— Тройка больно ему пондравилась, съ дугой. Этого у нихъ нѣту. Нѣмецъ ничего, деликатный…

При выпискѣ получилъ онъ вольное платье: новую хорошую тройку, хорошіе сапоги съ калошами — одинъ сапогъ и одну калошу — картузъ въ рубль сорокъ. Но боевую фуражку онъ захватилъ на память — порвана она надъ правымъ ухомъ въ тульѣ.

Онъ моложавъ, сухощавъ, скуластъ. Не то бреется хорошо, не то и совсѣмъ не ростетъ борода на изрытомъ, рябомъ лицѣ, воспаленномъ отъ перенесенной экземы. У татаръ бываютъ такія лица. Ни лихости, ни былого задора въ его лицѣ — словно его подмѣнили. Смотритъ передъ собой, на конецъ вытянутого костыля и покручиваетъ жидкій бѣлый усикъ. Теперь онъ прочно пришитъ къ землѣ. Видъ у него, какъ у человѣка, котораго[507] вдругъ выхватили изъ какой-то горячей работы, и онъ недоумѣваетъ, какъ это вышло и почему. То крутилъ его огненный вихръ и грохотъ, а теперь страшная тишина, тихія поля съ копнами сжатого хлѣба, умирающая избушка которую онъ будто только теперь увидѣлъ. Да, теперь не накроешь. Онъ какъ-будто не можетъ опомниться и думаетъ, думаетъ. Радъ ли онъ тишинѣ? По его лицу не узнать. Ну, а что же самое замѣчательное было съ нимъ на войнѣ?

— Самое замѣчательное… Особо замѣчательнаго ничего не было.

— Ну, а жарко было… въ смыслѣ боя? — спрашивалъ его студентъ изъ усадь<бы>

— Нѣтъ, ничего. Погода была деликатная… А когда и дожди.

//л. 26 об.

 

Суровые дни.[508]

ІХ — Темная сила.[509]

Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думли — не протаетъ. На большакѣ навертѣло подъ самые сучья, овраги позанесло вровень,[510] и былъ слухъ, что гдѣ-то, подъ Боровскомъ, провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ волчиный охотникъ баринъ Каштановъ былъ теперь на войнѣ, или еще по какой причинѣ, — объявилось много волковъ. На Святкахъ цѣлая свадьба ихъ забѣжала въ Большіе Кресты и разорвала дьаконова[511] кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ.

— А можетъ и оттуда подались, съ напугу… — говорилъ[512] работникъ Максимъ изъ усадьбы и значительно подымалъ совиные брови. — Прямо, партіями ходилъ! На Крещенье въ садъ ко мнѣ тройка его забѣгла, подъ яблони. Слышу — всю-то ночь, окаянные, выли… а потомъ какая исторія! Выхожу утречкомъ, гляжу, — навертѣли они мнѣ на снѣгу… да вѣдь какъ! Каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и… навертѣлъ! А?! Сталъ я прикидывать — въ чемъ тутъ суть? Почему такъ и такъ[513] въ садъ къ намъ? Имъ бы куда[514] способнѣй на скотный податься, анъ нѣтъ! И вышло.

Максимъ еще больше, чѣмъ осенью, тревожно сосредоточенъ[515] и пытается проникать въ суть всего. Его пугливой душѣ передается незримое. Уже оправдались[516] кой-что изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; невѣдомая[517] бѣда, какую чуялъ Максимъ, не пришла;[518] тол<ь>ко[519] батюшка зимой померъ[520].

— Ближе-то его ко[521] кресту кому быть? На него и показывало.[522]

Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда, — не получитъ брату вѣсточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ[523] и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ попалъ  братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ.

— Все равно — не вернется, чую[524]. Самъ читалъ изъ газетъ[525], — хлѣбъ у нѣмцевъ[526] изъ опилковъ пекутъ. Писалъ братъ — <нрзб.> съ нѣмецкой пищи[527], пришли хоть черныхъ сухариковъ[528]. Когда еще[529] послалъ, а слуху отъ него все[530] нѣту.

Макс.[531] говорить полушопотомъ, будто и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего![532] У него въ комнатѣ[533], въ людской, «набито до потолка». У него семь дѣвченокъ-погодокъ [534], старшей девятый годъ[535] да послѣ брата-вдовца четверо[536]. Привезла ему ихъ двоюродная тетка — корми. Онъ на нихъ получаетъ двѣнадцать рублей. На хлѣбъ пожалуй[537] и хватить,[538] а дальше какъ?

//л. 27

 

— Поглядишь на нихъ — сердце сохнетъ.[539]

За годъ онъ еще больше ушелъ въ темное[540] созерцаніе, и совсюду на него глядитъ[541] страхъ. А ну[542] отъ мѣста откажутъ? А ну[543] заболѣешь?! И эта «шутка» волковъ засѣла въ его маленькой головѣ.

— Такъ ужъ[544] и знаю, что оправдается. Одна пакость ужъ объявилась[545]. А вотъ. Значитъ, было это на самое Крещенье, а девятаго[546] числа, въ ночь[547], прискакалъ нарочный съ телеграммой… У нашей барыни брата[548] очень сурьозно ранили! А?! И теперь еще[549] никакъ не оправится,[550] ногу ему[551] отпилили. Доложилъ я барынѣ[552] про волковъ, а они[553] меня только[554] дуракомъ назвала… а какъ потомъ увидала, что не безъ причины, совсѣмъ осерчала[555]: все[556] черезъ тебя, ты накликалъ! И ранили-то какъ разъ подъ Крещенье, въ ночь! Ну?! А вотъ поглядимъ теперь… что[557] еще будетъ[558]! Холодитъ и холодитъ у меня подъ сердцемъ. Двѣ причины[559] еще должны оказаться[560]!

Онъ говоритъ увѣренно[561].[562] Глядитъ пугающими глазами,[563] и на всѣ доводы повторяетъ:

— Въ садъ-то зачѣмъ[564]… насупротивъ самого-то дома[565]?[566]… А ужъ вы-ы-ли!...

Максимовы примѣты узнали[567] въ селѣ, и бабы стали[568] ходитъ къ нему, разсказывать[569] сны и просили[570] растолковать, что значитъ[571]. Макс<и>м<ъ> толковалъ[572] увѣренно, разспрашиваетъ подробности, иногда затрудняется[573] и велѣлъ приходить[574] завтра. Онъ сталъ задумчивъ, ходилъ[575] и все что-то шепталъ[576], останавливался[577] по долгу на одномъ мѣстѣ, даже за работой, и смотритъ передъ собой. Жена называетъ его «тошнымъ» и «суморошнымъ» и упросила барыню образумить его построже.

— Ночью[578], проснется и лежитъ, глаза пучитъ. Всѣмъ дѣвчонкамъ волосики пообрѣзалъ, ладитъ и ладитъ все[579], волосы сбирать надо,[580] продавать — три рубля[581] за фунтъ платятъ… И меня-то все уговариваетъ косу рѣзать[582], а то скоро[583] есть нечего будетъ.А то сядетъ и забормочетъ: «чурикъ-чурикъ зачурай<».> И дѣвчонки то всѣ[584] за нимъ поютъ-голосятъ чурика. Чисто какой колдунъ сталъ<.>

Барыня выговаривала ему, чтобы не смущалъ темныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости.

— А ежели мнѣ, барыня,[585] видѣнія бываютъ?

Барыня даже побѣлѣла — разсказывалъ Максимъ — и приказала все[586] разсказать, какія бываютъ[587] видѣнія. И[588] Максимъ разсказалъ:

— Первое на Покровъ было[589]. Пришелъ къ нашей печкѣ огромадный ежъ[590], фыркнулъ и сталъ шумѣть. Я ему говорю[591] — брысь, а онъ иглу поднялъ и на меня, будто[592] лѣсъ темный — такъ иглами и шумитъ. Потомъ истаялъ. А еще[593] къ Рождеству было… колоколь виситъ[594] въ домѣ у васъ, въ первомъ покоѣ… а баринъ нашъ въ одномъ, конечно, бѣльѣ спятъ на кровати… и даже совсѣмъ у нихъ бѣлья не стало…

//л. 27 об.

 

[595]Тогда барыня разстроилась и сказала строго[596]:

— Помни, Максимъ… этимъ шутить[597] нельзя! Въ нашей жизни есть такія[598] силы, и если человѣкъ себя на что наводитъ, то и бываетъ. И брось эти глупости. Вотъ батюшка поговоритъ съ тобой, вразумитъ.

— А я ей говорю… — пояснилъ Максимъ, — что я не про нечистую силу. А какъ сердце сосетъ, то и говорю[599]. А она мнѣ опять[600]: «а накликать нечего!» Прямо[601] сама боится.[602] Вотъ.

Батюшка сталъ его вразумлять. Это былъ новый батюшка, еще совсѣмъ[603] молодой, съ короткими волосами. Мальчишки его прозвали Куцымъ. Онъ сказалъ Максиму, что все это суевѣрія, и сны объяснять нельзя, глупости[604]. Максимъ поспорилъ съ батюшкой[605]:

— А какъ же…[606] въ священныхъ книгахъ? А вонъ Фаравонъ сны видалъ, а царь Iосифъ ему толковалъ?

— А ты — Iосифъ? — батюшка покраснѣлъ и сказалъ сердито[607]. — И[608] на то была воля Божія…[609] Грѣхъ!

Но бабы не отставали. Они приходили даже изъ округи, верстъ за десять,[610] обычно по воскресеньямъ, и тогда[611] Максимъ удалялся на охотный дворъ, садился на сани и выслушивалъ. Вдумывался[612] и давалъ отвѣтъ. Ему приносили[613]: яйца,[614] лепешки, полотенца. Сначала[615] онъ принималъ[616] съ удивленіемъ, а потомъ попривыкъ[617].

— Приму[618] на сиротъ… Видно[619] самъ[620] Господь посылаетъ, такой даръ открылъ. Людей утѣшаю[621] въ тоскѣ[622].

Чтобы во все проникнуть,[623] онъ[624] купилъ въ городѣ сонникъ — посовѣтовалъ <2 нрзб.>[625] и вытвердилъ первыя страницы. Онъ узналъ, что значитъ[626] видѣть во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Онъ съ удовольствіемъ открывалъ[627], что видѣть вязъ — значитъ быть въ многолюдномъ собраніи, а ѣсть зеленые огурцы[628] — <2 нрзб.>. Жена подивилась, что ему носятъ бабы и перестала сердиться[629].

— [630]Трудомъ добываю,[631] до поту думаю[632]… — говоритъ ей Максимъ. И тоска одолѣла,[633] не могу понять.

— А чего тебѣ понимать? — спрашивала жена.

— Отчего во мнѣ[634]… А то голоса всякіе въ ухо зудятъ[635] — А чего зудятъ то?[636] — скинься въ колодецъ[637] все узнаешь… — И когда говоритъ про <нрзб.>[638], глаза его расширялись, словно[639] видѣли что то страшное. — А отработать не приказываютъ. Кричатъ и кричатъ[640] въ уши: <«>не видать тебѣ[641] жизни, рѣшись!» А то все равно <далее неск. слов нрзб.>[642] Черезъ кровь твою новое[643] объявится. А я спрашиваю его: а чего новое объявится? А они молчатъ. А я знаю… Черезъ меня муки[644] и горе. И[645] тебя жалко… и сиротъ нашихъ жалко. Сижу вотъ[646] — они все мнѣ въ глаза глядятъ, просятъ. Во дворъ пойду[647], а они тамъ глядятъ, все просятъ. Что за суть? Ночью встану, а они все глядятъ.

//л. 28

 

И начиналъ плакать. А жена спрашивала:

— А чего они глядятъ-то? Чего говорятъ?

— Не знаю[648]. Больно[649] глядѣть, точитъ[650] тоска. Нѣтъ никакой жизни.

— А потому у тебя и[651] мѣшается, что газету разбираешь[652]. Скажу барынѣ, чтобъ газету тебѣ[653] не давали.

[654]Подъ Петровъ день барыня приказала заколоть[655] индюка. Былъ теплый золотистый вечеръ. Въ Большихъ Крестахъ звонили[656] ко всенощной. А когда перестали звонить, стало такъ тихо[657] Въ тиши хорошо было слушать, какъ верещали стрижи вокругъ колоколни. Макимъ сидѣлъ[658] во дворѣ[659], передъ большимъ[660] камнемъ, на которомъ много[661] лѣтъ точили ножи. Сидѣлъ и точилъ. И[662] что-то все бормлталъ — должно-быть, про чурика. Въ саду барыня читала въ креслѣ-качалкѣ[663] газету. Ей[664], надоѣло, слушать лязганье[665] о камень, и она послала горничную сказать Максиму, чтобы пересталъ точить[666].

Максимъ[667] — выслушалъ приказаніе и сталъ[668] точить еще громче и все приговаривалъ:

— Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу…[669]

Горничная прикрикнула на него,[670] онъ быстро[671] поднялся и ушелъ въ людскую. Отдалъ[672] женѣ[673] ножъ и сказалъ:

— Накатываетъ на меня[674] боюсь…[675]

И всю эту ночь, подъ Петровъ день, не спалъ. Залѣзъ на печь, хотя[676] не топили ее[677] въ тотъ день, и все сидѣлъ, забившись въ темнотѣ и закрывши руками глаза[678]. Жена звала его итти спать, но онъ все сидѣлъ и бормоталъ несуразное[679], про свою[680] кровь, про глаза сиротскіе, которые все зовутъ его и все просятъ. А ночь была грозовая. До утра[681] гремѣлъ громъ и сверкала молнія. Подъ утро жена забылась,[682] а утромъ, когда жена встала выпускать корову, забывшись на немного, сномъ, Максима нашли съ перерѣзанны<мъ> горломъ на полу, возлѣ лавки, гдѣ спали дѣвочки. Онъ лежалъ ничкомъ, уже похолодѣвшій, съ поджатымъ подъ горло острымъ ножомъ. И тогда наступилъ ужасъ.[683] Прибѣжавшая на крикъ горничная разсказывала; что отъ крика не могла стоять — сѣла. Кричала жена Максима и всѣ одиннадцать голосковъ дѣтей. Кричали досиня.

И пошелъ по округѣ слухъ — и теперь ходитъ — что пришла ночью къ Максиму темная его сила, которая ему все открывала и открыла ему такое страшное, что онъ не могъ стерпѣть и покончилъ съ жизнью.[684]

//л. 28 об.

 

<далее текст без начала>

синѣло до блеска, безъ единаго облачка, было обычное, радостное весеннее небо; но было скучно смотрѣть на него Максиму. Онъ оставилъ топоръ и тихо пошелъ въ людскую. Тамъ онъ долго сидѣлъ одинъ — жена и дѣти убирали въ саду дорожки — и все прислушивался, что ему говоритъ голосъ. Сидѣлъ и не слышалъ, какъ плакала въ зыбкѣ Манька. А когда вернулась жена, сказалъ тихо:

— Накатываетъ на меня, Марфуша… боюсь.

И не сказалъ больше ни слова. И сталъ худѣть больше и больше и не спалъ ночами. Петровками ходилъ въ церковь, говѣлъ. А причастившись, въ первый разъ сказалъ женѣ, что велитъ ему сдѣлать голосъ. И заплакалъ<.> Заплакала и Марфуша. Плакали потому, что вѣрили оба, чуяли, что такъ и будутъ, какъ велитъ голосъ. И почти каждый вечеръ спрашивала Марфуша:

— А чего еще велятъ голоса?

А Максимъ говорилъ спокойно:

— А еще зудятъ и зудятъ: «не работай, рѣшись, тогда все узнаешь!» А теперь опять про судьбу: «судьба твоя разнесчастная, скинься!»

— А ты говори молитву…

— И говорю, а они все зудятъ.

— А сходи въ больницу…

— Нѣтъ… — съ покорностью говорилъ Максимъ, — дохтора тутъ никакъ не могутъ. Сила въ меня находитъ.

И ждали оба, покорные, что будетъ.

Подъ Ильинъ день барыня приказала заколоть индюка. Былъ тихій золотистый вечеръ. Звонили въ Большихъ Крестахъ ко всенощной. А когда перестали звонить, было хорошо слушать, какъ звенѣли вкругъ колокольни стр<и>жи. Пахло медово лѣсовымъ сѣномъ, сушившимся на усадьбѣ. На немъ возились, подъ косымъ солнцемъ, максимовы ребятишки, черненькіе и бѣленькіе — цѣлый таборъ — живые пестрые лоскутки, пѣли про «чурика». Максимъ сидѣ<лъ> поодаль на корточкахъ передъ большимъ сѣрымъ камнемъ, на которомъ много лѣтъ точили ножи. Сидѣлъ и точилъ—натачивалъ, что-то все бормоталъ, — горничная потомъ разсказывала, — и поглядывалъ на ребятъ, какъ они возятся. Пришла Марфуша, прогнала ребятишекъ и собрала сѣно. А Максимъ все точил<ъ>—натачивалъ. Подоила Марфуша коровъ, а Максимъ все точитъ. Плюнула и сказала съ сердцемъ:

— Чего жъ ты , тошный! Индюка колоть надо, а онъ все точитъ!

— Нагрѣю-наточу, побрею-заплачу! — сказалъ Максимъ, откидываясь и любуясь ножомъ. И продолжалъ точить.

Барыня сидѣла въ саду, читала газету. Ей, наконецъ, надоѣло слушать какъ лязгаетъ ножъ о камень, и она послала горничную сказать, чтобы пере-

//л. 29

 

стали точитъ. Максимъ выслушалъ гоничную, плюнулъ на ножъ и сталъ точить, приговаривая:

— Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу…

Горничная прикрикнула на него, онъ вскочилъ и ушелъ въ людскую. Передалъ женѣ ножъ и сказалъ:

— Накатываетъ на меня, боюсь.

И весь вечеръ до темноты, смирно сидѣлъ на лавкѣ и отдиралъ заусеницы<.> Старшенькая, Наташка, которую онъ любилъ больше всѣхъ, подошла къ нему и привалилась головой на колѣни. Онъ сталъ гладить ея остриженную голову, пошевеливая совиными бровями, будто вотъ-вотъ заплачетъ. Наташка сказала:

— А тебѣ голосъ что говоритъ? А гдѣ голосъ? А какой онъ, зеленый? Говоритъ все — несчасная судьба, да? Про судьбу? А судьба какая, а? зеленая?

Максимъ поглядѣлъ хмуро на ребятишекъ. Они сидѣли у стола, на лавкѣ, голова къ головѣ, и смотрѣли на красную деревянную чашку, куда крошила хлѣба мать. И тутъ Максимъ закрылся руками, захныкалъ и съежился. Полѣзъ, было, подъ лавку прятаться, но загремѣлъ громъ за садомъ и испугалъ. Тогда онъ забился на печку, къ стѣнкѣ, и прикрылся руками. И тут Марфуша почуяла, что разваливается вся жизнь. Всю ночь, причитая тихо, призывала она Максима сойти и лечь спать, боясь и надѣясь, что онъ отходится. А Максимъ все молчалъ, прикрывшись руками. Всю ночь погромыхивало то тише, то громче, и вспыхивало въ людской. Подъ утро она забылась А когда встала доить корову, увидала Максима на[685] полу, у[686] лавки гдѣ спали дѣвочки. Онъ лежалъ ничкомъ, уже похолодѣвшій, съ ножемъ подъ горломъ. Прибѣжавшая на крикъ горничная разсказывала, что не могла слушать[687], убѣжала, какъ чумовая. Билась-[688]кричала жена Максима, кричали всѣ одиннадцать голосковъ дѣтей. Кричали досиня.

И пошелъ по округѣ слухъ, что пришла ночью къ Максиму темная его сила которая ему все открывала, и открыла ему напослѣдокъ такое, что не могъ стерпѣть и перерѣзалъ горло.[689]

//л. 30

 

ВЪ КАЛИНОВѢ.

еше не отошла обѣдня.

Въ Успеньевъ день, въ обѣдню прискакали въ Калиново урядникъ со стржникомъ. Примѣтили ихъ мальчишки, сбивавшіе палками рябину на погостѣ: шмыгнули въ церковь и зашумѣли въ народѣ:

— Урядникъ скачетъ, урядникъ!..

А урядникъ подскакалъ къ Старостину двору на взмыленномъ гнѣдомъ[690], постучалъ въ окошко нагайкой, узналъ, что староста у обѣдни, и и погналъ къ прудику, за которымъ на бугрѣ, синѣла пузатыми куполами церковь. Тишина празничнаго утра сполохнулась собачьимъ лаемъ, крикомъ полетѣвшихъ съ дороги куръ, и гоготаньемъ гусей, шарахнувшихся съ луговинки въ воду. Выглянули изъ[691] крылецъ и изъ окошекъ кой-гдѣ[692] сѣдые головы и провожали слѣповатыми взглядами на оставшійся послѣ топота золотистый клубъ пыли, да годовалый мальчишонка сидѣвшій у дороги и игравшій въ деревянномъ станочкѣ кистями бузины и жевавшій рябинку, принялся плакать. На бугрѣ — Вразъ и захватимъ, безъ лишняго безпокойства… — довольны что тяжело переводя занявшійся духъ, но довольный, сказалъ и урядникъ, слѣзая подъ развѣсистой липой, у церкви. — По такому дѣлу и ѣхать пріятно. Вотъ протри-ка лопушкомъ ему подъ брюхомъ… И день-то замѣчательный, торжественный…

Крякнулъ, потрогалъ себя у груди — тутъ ли, и принялся разминать ноги<.>

— А чалый-то мой засѣкся… — уныло сказалъ стражникъ, осматривая озабоченно закровавившуюся переднюю ногу своего чалаго. — Скачемъ, какъ на пожаръ, вотъ и… и чаю не пимши.

— Мокрая ворона потому ты… Отъ тебя и засѣкся. Недовольная дура! У меня пироги… Ито бросилъ. Тутъ людямъ утѣшеніе… до всякаго доведись… И самъ по праздникамъ не люблю безпокоиться, а тутъ…… и пироги бросилъ. Надо только понять, какое порученіе! Въ Кощеевку еще успѣть надо… ярмарку захватить. Я, братъ, понимаю, у самого братъ на войнѣ.

— Что жъ что братъ… у меня и сынъ воюетъ. Вѣдь какъ засѣкся-то!

Урядникъ былъ при парадѣ: сапоги подъ лакъ, хоть и запылились, брюки новенькія, съ алымъ кантикомъ, бѣлый китель чертовой кожи, пуговицы — въ каждой по солнцу, и новенькая фуражка; за голенищемъ портфель трубой на оранжевомъ шнурѣ револьверъ.

//л. 30 об.

 

«Мирон и Даша» —

— рассказ без конца.

Машинопись с авторской правкой 2лл.

// карт.

 

Суровые дни.

ХІ.—Миронъ[693].

Уже три раза гуляли по селу рекруты[694] безъ обычнаго гомона и разгульнаго[695] гула бубенъ. Бродили[696] они по Большимъ Крестамъ,[697] убивая[698] ненужное теперь время, кричали пѣсни[699],[700] и невнятно подыгрывала имъ[701] гармонья. Пѣли о томъ,[702] какъ мать въ послѣднюю ночь[703] сидитъ у изголовья сына и называетъ его ласковыми словами.[704]

И про Карпаты пѣли, про невѣдомые Карпаты, каменныя горы, за которыми неизвѣстно[705] что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, что[706] кровью связала теперь себя съ Большими Крестами.

Такъ гуляли[707] разъ отъ разу все болѣе юные рекруты. И[708] уже иныхъ нѣтъ на свѣтѣ.[709]

А[710] на смѣну приходятъ отвоевавшіеся[711], и[712] незамѣтно вплетаются въ распадающіеся[713] звенья жизни. Тихи[714] они, и въ нихъ тихо[715].[716]

Къ покосу воротился плотникъ Миронъ[717], отпустили его на поправку[718]. То все въ бояхъ[719], два[720] раза ходилъ <нрзб.>[721], закололъ одного германца, —[722] даже въ лицо упомнилъ, — а было ли отъ него что еще[723] — не знаетъ: стрѣлялъ, какъ и всѣ[724]. Не тронуло его ни штыкомъ, ни пулей,[725] примѣтно, что гложетъ его снутри[726]. И[727] лицо какъ-будто здоровое, съ загаромъ[728], и[729] не застудился, хоть и полежалъ въ окопахъ.

— [730]Такъ было мокро…[731] Соломы наваливали[732] чтобы не подмокало[733]. Ротный[734] оберегалъ:[735] главное — не подмочись[736], а то всѣ почки[737] застудишь. Другіе[738] застужались, и сейчасъ ноги[739] пухнутъ. И[740] никуда.[741] Въ землянкахъ[742] спалъ, соломы подо мной было густо. Утромъ <нрзб.> — будто я на перинѣ — мягко[743], а стѣны <нрзб.>[744]. А это натекло къ намъ съ горки, такъ съ соломой и подняло[745]. Смѣряли потомъ[746] —

//л. 31

 

аршинъ![747] Смѣху бы-ло!..

[748]<Нрзб.> его снарядомъ[749] — шагахъ въ десяти[750] ударилъ.[751] Говорили товарищи, что по<д>кинуло его[752] и <нрзб.>[753] о земь. Съ полчаса лежалъ безъ понятія,[754] все лицо и руки были покрыты <нрзб.>[755]. Съ недѣлю не <нрзб.>[756] и все тошнило. Два мѣсяца лежалъ[757] въ госпиталѣ. Потомъ[758] отпустили на поправку.

[759]Его исторія трогательна и проста.[760]

— Будто мнѣ крылышки подсѣкло…[761] Топорикомъ еще могу, ну только задвохаюсь скоро[762] и подымать трудно…[763] такъ, подѣлать чего могу…[764] жалко…

<Фраза нрзб.>.[765] У него голубоватые глаза, какъ часто бываетъ[766] у русыхъ молодыхъ мужиковъ[767], мягкой[768] русой бородкѣ, съ добрыми[769] губами.[770] И весь онъ[771] какой-то[772] мягкій и ласковый. Такіе какъ онъ[773] не задираются, когда выпьютъ,[774] ласково таращутъ телячьи глаза и мямлятъ,[775] когда приходятъ домой, <нрзб.>[776] пробираются[777] въ уголокъ, будто имъ совѣстно.[778] Въ деревнѣ его зовутъ — Мироша. У него изба, как<ъ> бѣлая игрушка[779], вся украшенная рѣзьбой,[780] новая — года <нрзб.> выстроился только[781], когда пришелъ изъ солдатъ. Два скворешника по бокамъ[782], а на<дъ> воротами, на тычкѣ — пѣтушокъ-вертушка[783]. Самая нарядная <нрзб.> на[784] селѣ, съ тюлевыми занавѣсочками, съ <нрзб.>[785], съ рѣзными коньками[786]. Обдѣлывалъ онъ[787] ее любовно. И[788] жизнь его началась любовно и хорошо. У него жена Даша, первая красавица въ округѣ,[789] свѣтлорусая, съ[790] тонкими чертами лица, синеглазая, ласковая славянка.[791]

// л. 31 об.

 

съ иконостаса[792] — съ нее можно писать русскую дѣву Марію[793].[794] Когда они оба, Миронъ и Даша, идутъ[795] пріятно смотрѣть. На ней голубенькое[796] платье и бѣлый платочекъ. Она въ бѣломъ чепчикѣ[797] несетъ годовалую[798] Танюшу,[799] которую[800] называетъ — ясная ты моя, а Миронъ,[801] и тоже весь ясный, ведетъ за руку трехлѣтнего[802] Ваню, въ[803] бареткахъ, съ голыми ножками, — такъ водитъ своихъ[804] внучатъ барыня изъ усадьбы —[805] въ плисовой курточкѣ и въ красной жокейской кэпкѣ. Это[806] совсѣмъ новая для Крестовъ семейство[807]. Такъ они чисты, ласковы и все у нихъ чисто[808] въ домѣ. На свѣтлыхъ стенахъ[809], которыя Даша моетъ съ мыломъ каждую суботу, развѣшены въ черныхъ рамочкахъ «сухаревы[810] картинки<»>[811], — Миронъ любитъ <нрзб.>[812], — будильникъ съ музыкой, который можетъ играть «По улицѣ мостовой», и кабинетная фотогр<а>фія супруговъ, въ первый годъ свадьбы. Въ[813] шкафу-буфетѣ[814] голубые чашки и[815] никелированный самоваръ — дынькой, <неск. нрзб.>[816]. Они любятъ устраивать[817] хозяйство. Ихъ исторія удивит. и <неск. нрзб.>[818]. Прийдя изъ солдатъ, <нрзб.>[819] какъ-то на работѣ въ Остапковѣ, верстъ за сорокъ и[820] высмотрѣлъ ее въ семьѣ старовѣра. Высмотрѣлъ и потерялъ сонъ. Валялся у старовѣра въ ногахъ, далъ зарокъ креститься двумя перстами,[821] перебралъ будущему тестю избу, купилъ облюбованную старикомъ лошадь за полтораста рублей, подарилъ старовѣрскому начетчику новый кафтанъ,[822] и такими <нрзб.>[823] заработалъ себѣ пригожую Дашу. Съ Покрова[824] по Михайловъ день работалъ въ Москвѣ, даже не пріѣзжалъ на покосъ, вс<е> спѣшилъ сколотить тысячу[825] и заторговать лѣсомъ на полустанкѣ[826], чтобы уже не уходить отъ семьи. Даша работала на станкѣ фитильныя ленты на фабрику, тоже помогала сколачивать. И уже послѣднее лѣто ходилъ Миронъ на заработки, когда началась война.

За восемъ мѣсяцевъ войнной[827] жизни Миронъ переслалъ ей цѣлый пакетъ писемъ, которыя Даша бережно складывала въ хрустальную коробку. Теперь опять они вмѣстѣ, опять ходятъ въ церковь, и снова живутъ надеждой[828]. Сосѣдъ, Степанъ Орѣшковъ называетъ и хъ «голубями[829]» и завидуетъ, что

//л. 32

 

у нихъ такъ хорошо вышло, а его Михайла еще воюетъ[830].

Ихъ[831] жизнь будто налаживается[832]. Въ Москву Мирону итти нельзя — и съ женой разставаться больно, и нѣтъ прежней силы, и въ отпускномъ билетѣ прописано, что отпущенъ на родину на поправку[833]. Но у него и въ округѣ много работы. Постукиваетъ топорикомъ на волѣ. Пост<а>вилъ новый палисадникъ у батюшки[834], починилъ барынѣ лодки, надѣлалъ[835] койки для земскаго лазарета. Шлютъ за ним отовсюду — только обирай деньги. И онъ радъ шагать по округѣ, доколачивать послѣднюю сотню, подымается съ солнцемъ[836] и приходитъ домой къ темнотѣ. Они радостно ужинаютъ при свѣтѣ настольной лампочки-ночника въ голубомъ шарикѣ[837] — послѣдній подарокъ Мирона Дашѣ, Миронъ держитъ на колѣняхъ Ваню и кормитъ съ ложки, все[838] заглядывая ему[839] въ глаза и поглаживая свѣтлую[840] кудерьки[841]. Послѣ ужина онъ еще ковыряетъ долотомъ липовое полѣно,[842] мастеритъ сыну «кресиръ». Потомъ оба еще сидятъ на рѣзномъ крылечкѣ[843], ласковоые другъ къ другу[844] и шепчутся о[845] хорошемъ,чт<о> будетъ, когда[846] заторгуютъ лѣсомъ. Онъ уже разсказывалъ[847] дядѣ Семену, что Ванюшку, какъ подрастетъ, будетъ учить —[848] на офицера,[849] а Танюшу обучать разнымъ[850] занятіямъ и «какъ дѣлать сыръ».

— Сыръ говоритъ, обучится[851] дѣлать! — разсказывалъ[852] Семенъ Орѣш[853]. — Выдумаетъ, чудило! А это ужъ онъ тамъ какъ-нибудь углядѣлъ[854]. Ужъ кто нибудь его обучилъ[855].

На Успеньевъ день въ Крестахъ было освященіе земскаго лазарета. Пр<і>ѣхали съ округи и[856] изъ[857] управы. Былъ на торжествѣ и Миронъ съ Дашей[858]. Послѣ молебна[859] комиссія осмотрѣла койки и похвалила работу — дѣлалъ Миронъ на совѣсть — Даша подошла къ доктору, который будетъ навѣщать лазаретъ, и попросила совѣта[860], не надо ли Мирону полѣчиться, а то очень[861] устаютъ ноги и ломитъ шею[862]. Она была пригожа[863] въ голубомъ платочкѣ, который она выучилась у учител<ь>ницы повязывать на манеръ чепчика, а когда говорила съ господами, — кранѣла. Докторъ залюбовался ею —[864] потомъ разсказывалъ про нее и называлъ — «красавкой[865]» —[866] взялъ ласково за руку, похлопалъ по ладони и сказалъ, что послѣ[867] завтрака самъ зайдетъ къ нимъ и посмотритъ[868].[869]

Они пили чай изъ своего самовара-дыньки подъ молодой березой[870], на усадьбѣ, у крылечка. Сидѣли четверо, всѣ свѣтловолосые, голубоглазые, ясные, славянская семейка. И опять докторъ[871] залюбовался. Онъ[872] подсѣлъ къ столику, попробовалъ[873] сотоваго меду, пощекоталъ Танюшу, подивился ея кудряшкамъ — откуда они такіе славные дѣтишки[874],[875] — и сталъ спрашивать Мирона, что съ нимъ[876]. И опять Миронъ, какъ и всѣмъ, разсказалъ ему, кто[877]

// л. 32 об.

 

«Лихой кровельщикъ» — рассказ

Разрозненные листы разных редакций

Автограф      1л.

Машинопись с авторской правкой        5 лл.

Часть на оборотах листов с текстом

раасказа «Максимова сила».

// карт.

 

Ранняя редакция

1 л.

// карт.

 

[878]кій слѣдъ и какимъ же маленькимъ должнобыть кажется ему теперь здѣшнее, скучнымъ и страннымъ послѣ поглядѣвшей ему въ глаза смерти. И спрашиваешь[879] себя: что же, такъ теперь и потечетъ незаметно жизнь для него въ этой падающей избушкѣ? Или уже просится въ его душу тысячами вопросовъ новое къ чему прикоснулся онъ, что выбило его изъ недавней темной пьяно<й> и безиланной[880] жизни? Почувствовалъ ли онъ что ближе и понятней подошла къ нему его родина которую онъ должнобыть вовсе не сознавалъ и которая взял<а> его кровь. И по одному слову сказанному отрывисто и невзначай словно слышатся, что и онъ заглянулъ въ глаза родинѣ и хочетъ себѣ уяснить[881].

— Отечество…[882] И посмотрѣлъ подъ нагнувшійся надъ нимъ хохолокъ избушки. — Въ госпиталь изъ вагона два барина меня волокли…. И[883] они для отечества… Понятно, отечество[884].

Что то онъ уяснилъ или старается уяснить.

— Обѣщали казенную механическую ногу выдать, къ рождеству приготовятъ. Теперь и[885] о насъ забота.[886] Можетъ въ швейцары уйду въ казенное мѣсто...

Его жена Марья всегда боявшаяся его и теперь боится. Она стоитъ съ уголка избы и смотритъ осторожно, пугливо коситъ глазомъ. Онъ иногда взглянетъ въ ея сторону и видно по его взгляду что доволенъ онъ, что тутъ Марья, которая теперь помогаетъ ему поднятся съ обрубочка. Бабка Настасья говорятъ каждый день печетъ для него яйца поитъ молокомъ старается скрасить ему скучное житье дома, можетъ быть боится, какъ бы не ушелъ онъ отъ нихъ<.> Она сбѣгала къ батюшкѣ и выпросила стаканчикъ церко<в>наго вина и разсказала, что ея Василій такъ то ласковъ, что ему дадутъ казенную ногу и опредѣлятъ на спокойную должность и онъ возметъ съ собой Марью, а ей будетъ присылать каждый мѣсяцъ по три цѣлковыхъ<.>

— Свѣту дождались, послалъ господь.

Въ черной жизни бабки Настасьи все это действительно лучъ свѣта ее чут<ь> ли только печкой не билъ мужъ покойникъ, отъ сына порошинки живой не видѣла и теперь снится ей сонъ чудесный: за ново отдѣланная изба, новая корова къ веснѣ и три рубля каждый мѣсяцъ и что особенно трогаетъ ее, такъ это опять[887] вернувшаяся къ ней, крестиками вышитая, припасенная на смертный часъ полотеньчико, которое съ такой любовью и боязливой надѣждой отдала она сыну, когда[888] онъ, полухмельной торопился къ воинскому начальнику ставится, которое было съ нимъ въ бояхъ на груди за рубахой, и которое онъ не бросилъ<.>

— Матерю то помнилъ! И

И все плачетъ радостными слезами.

Это радостное и ожидаемый радующій заранее ладъ намѣчающейся новой

//л.34

 

жизни конечно стоютъ для нея пролитой сыномъ крови и ея многолѣтнихъ слезъ.

Новая жизнь заглянула въ ослепшие глаза бабки слѣпыя окошки раньше совсѣмъ не примѣтной ея избушки и въ милліоны другихъ старыхъ и молодыхъ глазъ. . И хочется вѣрить, что такъ и будетъ, что великое потрясеніе крѣпко стряхнетъ все, выбьетъ и вывѣтритъ и, бережно удержавъ цѣннейшее накопленное давнѣй жизнью поведетъ жизнь по инымъ дорогамъ къ загадочному будущему.[889]

Пріѣхалъ на побывку степенный мужикъ Игнатій Иванычъ Лоскутъ. Со своей лошадью и немудрящей повозкой работалъ онъ на театрѣ военныхъ дѣйствій[890] провѣдавъ какъ то, что вольнымъ рабочимъ съ лошадью[891] хорошо плотитъ. Онъ поработалъ мѣсяца три, чинилъ разбитыя тыловыя дороги наслушался вволю, какъ полятъ пушки, всего повидалъ и пріѣхалъ на недѣльку «вздохнуть и повидать хозяйство<»>. Лошадь же оставилъ въ артели. Онъ многому научился и охотно разсказываетъ чего повидалъ.

// л.34 об.

 

Поздняя редакция

4 лл.

// карт.

 

[892]нѣли, и пошла сѣренькими кусточками бородка. Еще больше, чѣмъ осенью, онъ тревожно-сосредоточенъ и пытается проникать въ суть всего, и его пугливой душѣ передается незримое. Уже оправдались иныя изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; хо<ть> и не пришла чуемая невѣдомая бѣда, но и не прошло безслѣдно: батюшка зимой померъ.

— На него и показывало. Ближе-то его ко кресту кому быть!

Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда, — не получить брату вѣсточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ: попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ.

— Все равно, — чую, что не вернется, уморятъ. Сказываютъ, хлѣбомъ изъ опилковъ кормятъ! Писалъ братъ — пришли хоть черныхъ сухариковъ. Два раза посылалъ, а слуху отъ него нѣтъ и нѣтъ.

Максимъ сталъ говорить полушопотомъ, будто и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего! Въ отведенномъ ему въ людской уголкѣ «набито до потолка». У него своихъ — семеро дѣвченокъ-погодковъ, самой старше девятый годъ, да послѣ брата-вдовца четверо привалилось. Привезла ему ихъ двоюродная тетка — корми. Онъ на нихъ получаетъ двѣнадцать рублей, на хлѣбъ, пожалуй, и хватитъ, а дальше какъ?

— Поглядишь на нихъ… сердце сохнетъ.

За годъ онъ еще больше ушелъ въ темное созерцаніе, и совсюду смотритъ на него страхъ. А какъ отъ мѣста откажутъ? А ну заболѣешь?! А какъ ув<и>дитъ урядника — думаетъ, что за нимъ: ратникъ онъ ополченія второго разряда. И похолодѣютъ ноги.

И вотъ эта «шутка» волковъ засѣла въ его маленькой головѣ.

— Такъ ужъ и знаю, что оправдается. Одна-то «ямка» ужъ объявилась. А вотъ. Волки-то на самое Крещенье были, а девятаго числа, въ ночь, прискакалъ нарочный — телеграмма! Барыни нашей брата сурьозно ранили. А?[893] Отпилили ему ногу — померъ. Доложилъ я ей тогда про волковъ, а она меня дуракомъ назвала… а какъ потомъ увидала, что не безъ причины, на меня же и засерчала: «черезъ тебя, ты накликалъ!» Я накликалъ! Теперь поглядимъ, что дальше окажетъ. А ужъ о-кажетъ!

Кажется, одинъ онъ вобралъ въ свою темную душу всѣ разсѣянные по округѣ страхи. А много ихъ. Они и въ глазахъ бабъ, выстаивающихъ часы на почтѣ, и въ затихающемъ грохотѣ пробѣгающихъ поѣздовъ, и въ раскатахъ но<ч>ного грома. Они попрыгиваютъ въ сумкѣ скачущаго урядника, и въ визгливыхъ звукахъ гармоньи, вдругъ обрывающихся съ разгульной пѣсней, и въ черныхъ галочьихъ стаяхъ по вечеру.

Максимъ глядитъ пугающими глазами и на всѣ доводы повторяетъ:

//л. 35

 

Сады у нихъ[894] замѣчательные…[895] Яблоки всякіе… больше кулака есть… Все яблоки ѣли.[896] Свиней много держутъ… Соленую свинину ѣли[897] не съѣсть[898]. Разъ[899] сливошное масло три бочки[900] нашли нѣкоторые непривышны,[901] получили въ окопы болѣ четверки на душу,[902] послѣ обѣда…[903] ноги мазали.[904] О бояхъ[905] мало говоритъ. Разсказываетъ съ удовольствіемъ про «Саску-дерзысъ»<.> Это его[906] особенно поразило.

— А это у насъ въ ротѣ[907]… Соберутся къ ротному[908] господа офицеры съ сосѣднихъ ротъ и батька придетъ… какъ свобод. въ карты[909], анекдоты разсказываютъ весело, смѣются[910]. И вотъ про Саску-дерзысъ[911]. Прапорщикъ у насъ былъ за полуротнаго, Александръ Евгеничъ, картавый. «На стыки!»[912] Но былъ отчаянный. Заберутся въ землянку и въ карты хлещутся. Придешь къ ротному, фельфебель пошлетъ, а они все[913] смѣются ему: «Саска, дерзысъ!» А онъ имъ[914] — «дерзусь!» И вотъ было. Прибѣгъ разъ[915] я — Ваше высокородіе, казакъ изъ штаба[916]! <Нрзб.>.[917] Бросили карты, побѣжали. Полѣзли изъ окоповъ, пошли цѣпями[918]. Ночь[919], темно. Те учуяли — сушатъ пулями — засушили! Ротный кричитъ,[920] съ праваго флангу, будто смѣется[921] — «Саска, дерзысь… натинается[922]!» А прапорщикъ въ середкѣ шелъ, возлѣ меня. [923]весело такъ ему[924]: — дерзусъ! И… готовъ, въ лобъ прямо. Больше и слова не сказалъ.

Это было замѣчательное и еще[925], какъ нѣмца крали.

— Кузнецъ былъ у насъ[926] въ полковомъ обозѣ. Вскрылъ[927] посылки, поймали. Отдали подъ судъ[928], а покуда изъ обоза въ строй. А[929] тутъ приходитъ приказъ изъ[930] штаба дивизіи — языка достать чтобъ ни стало. Думали-думали — ничего не придумали. И батальонные думали, и ротные… какъ его добудешь! Колючіе, черти! Въ плѣнъ живыми не даются. Вотъ тутъ кузнецъ и говоритъ ротному: Дозвольте. Могу достать[931]! Какъ? А ужъ это дозвольте мнѣ распредѣлить планъ. Распредѣляй, говоритъ, А коль не достанешь — на глаза не попадайся[932]. А онъ говоритъ: мнѣ судъ не сладокъ, либо голову сложу, либо нѣмца приволоку. Попросилъ[933] выбрать двоихъ, которые отчаянные[934].[935] Опросили, кто желаетъ. Довѣрился столдатикъ[936] одинъ, Пиньчукъ, нашего[937] взводу. И[938] я прикинулъ можетъ[939] крестъ заработаю[940], а то[941] скушно. Девять дней въ окопѣ[942], мокли.[943] Ротный намъ[944] говоритъ: <«>ну, подлецы-друзья, заочно васъ цѣлую и благословляю, заработайте кресты[945] себѣ,[946] мнѣ славу». Кузнецъ[947] палку аршина три[948] взялъ, затесалъ[949], а на верхушку гвоздь вколотилъ. И еще[950] газету себѣ потребовалъ[951]. Глядятъ — что

//л. 35 об.

 

будетъ?[952] Я говоритъ его[953], выловлю. Вотъ ночь настала, велитъ намъ съ имъ ползти. Поползли къ ихнему окопу,[954] шаговъ шестьсотъ до нихъ. Проползли на середку[955], кузнецъ палку въ землю ввернулъ, на гвоздь газету повѣсилъ.[956] Поползли назадъ[957]. Утромъ глядимъ — газета виситъ[958].[959] До ночи провисѣла. Утромъ глядь[960] — нѣту газеты. Стой, былъ! Ночью опять полземъ, лопатки прихватили. <Фраза нрзб.>.[961] Опять газету повѣсилъ, заползли въ сторонку, шаговъ двадцать — велитъ намъ кузнецъ канавку[962] рыть, а землю кругомъ[963] раскидывать. А это на пашнѣ было[964]. Выкопали канавку аршинъ десять[965], и легли въ ней,[966] какъ по шнурку.[967] Теперь только спать, высыпайся[968] вволю. А наши, потомъ говорили, безпокоились — куда мы подѣвались[969]? Въ бинокль[970] не могли усмотрѣть — поле и поле[971]. Рѣшилъ ротный[972] — сдались, сукины сыны, либо нѣмцы захватили[973]. Ночь[974] проспали.[975] Проснулись къ утру — вис<итъ> газета. Лежимъ день бѣлый, зачали они палить и наши и тѣ[976]. Зыкаютъ пули[977] — вотъ врѣжетъ. Иная <нрзб.> совсѣмъ[978] отъ насъ тыкались близко пахали[979]. А кузнецъ ругается[980] — только бы они мнѣ сукины дѣти[981] шеста не сбили. Сухариковъ погрызли,[982] пить смерть хочется, а не уползешь. Подошла ночь. Можетъ[983] явится — говоритъ кузнецъ, крестовъ намъ приволокетъ[984], мнѣ суда не будетъ[985]. Ночь подошла[986] — а нѣмецъ не заявляется. Ужъ и[987] сушилъ ихъ кузнецъ![988] Ладно[989], говоритъ на это не[990] изловлю, у меня еще планы будутъ[991].[992] Очень[993] мозговой былъ! Ужъ свѣтать стало[994], слышно кофе варютъ у нихъ, по вѣтру[995] доноситъ. А пить — прямо погибаемъ. А кузнецъ ихъ содитъ! Вдругъ[996] слышимъ, подвигается отъ нихъ, шагаетъ. А туманъ былъ — близко не видать[997]! И видно — идетъ такъ свободно[998] человѣкъ,[999] безъ ружья здо-ровый[1000]. Два шага сдѣлаетъ — станетъ. И[1001] къ шесту… Кузнецъ и[1002] говоритъ — ползи за мной, не шуми. Винтовки оставили, сгоряча какъ бы не запороть,[1003] надвигаемъ къ нему. А онъ подшелъ къ шесту, газету — хвать[1004], а кузнецъ его — цопъ за ноги[1005] — плати деньги, накрылъ шинелью[1006]. Да[1007] мы навалились. Онъ меня за палецъ зубомъ — вотъ такой рубецъ остался[1008]. Кузнецъ вытащилъ ножъ[1009] — только зѣвни[1010]. Матушки — унтеръ-офицеръ! Пуговицы у него на[1011] петлицахъ.[1012] Вывернулся — да[1013] кузнеца въ ухо<.> Кузнецъ брыкъ[1014]. Я съ Пиньчукомъ на <нрзб.>[1015] повисли.[1016] Крутится,[1017] скрипитъ, а орать не смѣетъ[1018] — все равно[1019] заколпоримъ ножомъ. И говоритъ по русски — плѣнный я! А плѣнный — иди, не разговаривай. Сразу[1020] Успокоился. Взяли винтовки да[1021] и вышли къ своимъ. Ротный[1022] — всѣхъ насъ перцеловалъ, нѣмцу папироску въ зубы, куриную

// л. 36

 

ногу,[1023] шиколаду. Нѣмецъ-бы[1024] посурьозничалъ, а потомъ и самъ сталъ смѣяться.[1025] Сейчасъ его въ штабъ дивизіи. <Нрзб.>[1026] кузнецъ къ георгію<.> А вамъ всѣмъ награда будетъ, преставлю. Сейчасъ рапортъ буду писать. Да такъ ничего и не вышло. Съ утра[1027] нѣмцы въ атаку пошли[1028] озлились[1029]. Ротнаго убили, кузнецъ[1030] безъ вѣсти пропалъ. Тѣмъ[1031] и кончилось. И рапортъ не успѣл<и>[1032] написать. Всѣ наши офицеры выбыли.[1033]

— Бабка Настасья слушаетъ и моргаетъ, и понятно ей одно только[1034] — это ея Василій и теперь не уйдетъ.

— Ну… по деревамъ лазилъ для наблюдательнаго пункта.[1035]

— А какъ нѣмцы?

— Ничего, хорошо умѣютъ… — говоритъ[1036], кривя губы и глядитъ на остатокъ ноги съ завернутой кверху, подколотой штаниной.

Онъ не отдохнулъ[1037] еще, не пришелъ въ себя, какъ человѣкъ, только что переплывшій[1038] рѣку. Какимъ[1039] же маленькимъ и скучн[1040] должно быть кажется ему теперь здѣшнее[1041] послѣ глядѣвшей ему въ глаза смерти.[1042] Въ огнѣ и грохотѣ[1043] показалась ему иная жизнь.[1044] Чудесное видѣлъ онъ во[1045] вражьей землѣ. Живутъ[1046]! Поразила она[1047] его ровными, какъ оструганная доска, дорогами, яблоками, чанами съ мясомъ, окороками на чердакахъ, машинами, чистенькими[1048] хуторами, садами[1049] погребами, полными масла и, пива, чердаками, набитыми ячменемъ, воздѣланными полями. Жизнь какая! Видѣлъ[1050] и прикоснулся.[1051] И какой жалкой[1052] должна показаться ему теперь эта[1053] приткнувшаяся къ ветлѣ избушка.[1054]

— Послужилъ отечеству[1055]… — говоритъ онъ и глядитъ[1056] подъ нагнувшійся надъ нимъ хохолокъ избушки. — А[1057] мы за отечество… имъ-то за свое[1058] куда злѣй нужно[1059]<.> Запасено <нрзб.> у нихъ всего — въ сто лѣтъ[1060] не проѣшь.[1061]

— Въ гошпиталь изъ вагона два барина меня волокли на носилкахъ, тоже для отечества[1062] старались[1063]. Сперва[1064] Будто неловко было,[1065] а потомъ думаю — кровь свою

//л. 36 об.

 

пролилъ[1066], послужилъ…[1067] Папиросками угощали[1068].

Все[1069] кривитъ ротъ и гляд.[1070] на свою[1071] култышку.

— Обѣщали[1072] механическую ногу выдать. Сняли мѣрку, къ Рождеству наказ.[1073] пріѣзжать[1074]. Въ швейцары бы[1075] куда проситься на казенное мѣсто...[1076]

Его Марья, всегда его боявшаяся, и теперь к. б.[1077] боится. Чуть <нрзб.> бѣжитъ и пугливо смотритъ[1078].[1079] что доволенъ онъ, что тутъ его Марья, которая[1080] подаетъ ему костыли и помог. поднят.[1081], хоть онъ это и одинъ[1082] умѣетъ.[1083] Бабка Настасья[1084] печетъ ему яйца, даетъ молока, всячески старается скрасить ему скучное житье дома: а ну уйдетъ?[1085] И на Ильинъ день, и на перваго Спаса она приходила къ батюшкѣ,[1086] выпрашивала у него «для больного» стаканчикъ церковнаго вина и плакала, разсказывая, какъ ласковъ съ ней ея Васенька, ни крикнетъ, не обругаетъ. Скоро[1087] выдадутъ ему казенную ногу — самоходъ и опредѣлятъ на спокойную должность, на казенную квартиру,[1088] возьметъ съ собой Марью, а ей будетъ присылат<ь> каждый мѣсяцъ по три рубля.

— Свѣту дождались, послалъ Господь.

И снится ей, можетъ быть, послѣ ея черной жизни сонъ чудесный: заново отдѣланная изба,[1089] и три рубля въ мѣсяцъ.[1090] Теперь и все по другому будетъ[1091] ее Василій. Тогда, пьяный-то, все не въ себѣ былъ, не понималъ А теперь… Теперь — это ее особенно тронуло — онъ принесъ ей назадъ, черными крестиками вышитое припасенное на смертный часъ полотенчико, которое она любовно отдала сыну, когда онъ, хмельной, торопился[1092] догонять свой эшелонъ. Было оно[1093] съ нимъ въ бояхъ, на груди, за рубахой. Не[1094] бросилъ, не затерялъ[1095].

— Мать помнилъ[1096]!

Разсказываетъ[1097] про молочникъ да про полотенце и все плачетъ. Можетъ быть и заглянетъ еще новая проплаканная[1098] жизнь въ слѣпнущіе глаза бабки черезъ слѣпые глаза окошки падающей избы. Кто только ее поправитъ?

//л. 37

 

<далее текст без начала>

 

— Письмо, что ль? — спрашиваетъ она и хочетъ идти.

— Съ патретомъ! Въ Двинскѣ сымался…

— Врешь[1099]?! — радостно вскрикиваетъ она, краснѣетъ и бѣгомъ спѣшитъ въ избу.

— Съ икрой-то! А то какъ до него-то … все какая-то недовольная ходила<.> Кто е знаетъ! Глядишь, и отъ дому отобьется. Молодка! Только конечно настоящее дѣло спознала, а тутъ… прощай. Теперь закрѣпилъ, крѣпче гвозьдя пришилъ. Лучше и не придумать. Люблю эту самую манеру, когда баба занята. На корову горе смотрѣть, какъ не покрыта какъ слѣдуетъ, а про живую душу чего говорить.

Жизнь, творящая, мудрая, густая жизнь говоритъ въ немъ, хозяинѣ. У него все ладно, все у мѣста, все имѣетъ свой смыслъ. Все ладно въ его хозяйствѣ. Сѣна собрано два сарая. Хлѣба тоже есть и овса есть — продалъ половину и на запасъ оставилъ и на сѣвъ есть. Хоть и кряхтитъ а жить можно: работалъ не покладая рукъ. А потому, что было запасено, когда. А вотъ у кого не запасено…

— Горе, что говорить. Нонче баба себя оказываетъ, мужика сколь поубавилось. Много народу зашатается, дай время. Теперь видать. Десять дворовъ не обсѣялись — силъ нѣтъ. А на весну что будетъ… Я своимъ глазомъ вижу, чего идетъ. Вѣрно, нужно народу воевать, ну ужъ тамъ воюй тутъ не горюй. А радоваться нечему. Сыщи-ка пойди работника. Нанялся ко мнѣ одинъ сукинъ котъ. До войны его каждый по шеѣ благодарилъ за работу-то его. Курева да ѣдова да хожево — только отъ него и дѣловъ. А тутъ и за него ухватился. Не совладаю съ сѣномъ. За рупь съ четвертакомъ и лапша мнѣ чтобы каждый день и каша бѣлая. Три раза чай! Натерпѣлся съ имъ три недѣли — ну тебя къ лѣшему! Старуха-то совсѣмъ отсякла. Не хвали дѣло. Дороговизь! Въ лаптахъ ходить будемъ, ужъ это есть. Восемнадцать рублей сапоги! а? Карасинъ — семь копеекъ! Крупа гречка — тринадцать копеекъ фунтъ! Ситнай — четырнадцать! Вѣдь караулъ кричать скоро буду! Я! Да я-то крѣпкай! Я-то понимаю дѣло! Я газеты читаю! я въ газетѣ усмотрю, что какъ! Ахъ, зашатается народъ, заслабѣетъ. То былъ поднялись, то былъ взовились… укрываться стали… да водку запрети да милинеры были бъ! Энтотъ, змѣя, ехида, урегъ! Эхъ! Политику надо! Такую надо бы политику! Тутъ политика прогадала! Я газеты читаю, дознаю! Я бъ тебѣ сказалъ!

Мука въ его лицѣ: перекосилъ ротъ, сжалъ черные кулаки, сощурилъ гла<зъ> — боль въ каждомъ словѣ, въ каждой морщинкѣ, избороздившей его загрубѣ<вшую> кожу на лицѣ. Шестьдесятъ лѣтъ воловьей работы, мозолей кровавыхъ, изломанныхъ ногтей, натруженныхъ плечъ, грыжи, поясницы, разбитыхъ ногъ въ немъ. Тысячи снесъ онъ въ казну потныхъ рублей въ налоги. Тысячи[1100]

//л. 37 об.

 

сотни десятинъ взрылъ[1101] и выгладилъ онъ сонъ на своемъ вѣку, тысячи пудовъ хлѣба вымолотилъ и пустилъ въ оборотъ жизни — знаетъ, что такое стоитъ его сѣрая жизнь, умѣетъ есть медленно пережовывая свой хлѣбъ. На горбу поднялъ семью, двухъ дочерей выдалъ, имѣетъ[1102] семерыхъ внучатъ. Знаетъ крестянское достояніе, чего стоитъ подняться и жить по праву не глядя въ люди. И понятна, откуда такая боль, когда говоритъ онъ по потомъ жаркимъ:

— Что за чортъ?! Чтожъ, почему жъ его-то допреже не чуяли? Почему не смотрѣли? почему жъ такое допускали?! И зачѣмъ врутъ-то все? за-чѣмъ?! Правду говори. Все писали — вотъ году не протянетъ, хлѣбъ у его доходитъ, вотъ кастрюльки сбирать начинаетъ! А онъ на — вонъ! И-талія! — стучитъ онъ ногтемъ въ желтозеленыя пятна на ладони, точно въ дощечку, такой сухой стукъ, — могущая тоже державъ съ нами съединилась<.> А ему ни чорта! Вѣдь обидно! Сынъ тутъ разсказалъ суть всю. Снарядовъ не доставало! Ну, теперь есть, правда, взялись за умъ… А то какъ было! Папаша, говоритъ, ужъ какъ мы старались! Мишка говоритъ а я знаю его, чего онъ стоитъ и какъ можетъ постараться. Огонь! Вѣдь супротивъ моего Мишки ни одинъ нѣмецъ не выстоитъ! Вѣдь онъ ихъ какъ щенятъ кидалъ… Онъ да еще Маякъ одинъ, съ Лобни парень! Дубъ объ него обломаешь! Маякъ энтотъ на штыкъ не бралъ, а съ <нрзб.> косилъ. А какъ ежели на штыкъ — черезъ себя перекидывалъ? Хунхузы, на что дикій народъ… чисто каленое желѣзо ѣдятъ, и то десятками ихъ лупилъ, Маякъ. Наши тоже настойчивы, а тутъ что! Плакалъ, какъ говорилъ мнѣ. Папаша! такъ старались, такъ старались… въ огнѣ отъ его мостъ навелъ себя не жалѣли, даже нѣмцы плѣнные удивлялись! Только бы намъ чутошная поддержка отъ артиллеріи была! А наша артиллерія ихней никакъ не удасъ<.> Перешли бы по мосту и съ боку бы его взяли — разнесли бы до перышка! Совсѣ мъ наладили мостъ — перебѣгай. Вдрызгъ смелъ все къ черту и самъ съ боку навалился. Артиллеристы плакали! землю грызли, такъ за сердце взяло. Сна-рядовъ, д гъ[1103] не хватило! А?!

И дядя Семенъ, огромный, въ сѣдыхъ кудряхъ, волъ-мужикъ, приближаетъ ко мнѣ свое перекошенное болью лицо и смотритъ н<е>доу<м>ѣвающими глазами, въ которыхъ боль. Онъ — огромный — не онъ — Это вся мужрая, искусившаяся въ тяжеломъ трудѣ, жизнью выученная цѣнить трудъ и силу Россі<и> скорбящая, болѣющая и все же твердая, знающая, что надо. Онъ шепчетъ, точно боится, что узнаетъ его изба, эти тихія уже оголившіяся деревья это небо осеннее, холодное, покойное и такое чистое. Эта боль безпо<мо>щной силы, которая знаетъ и понимаетъ и не можетъ. Въ его голосѣ-шоп<отѣ> чуть не слезы, когда[1104] онъ спрашиваетъ пустоту вокругъ — а?! И нѣтъ на этотъ мучительный его вопросъ отвѣта.

// л. 38 об.

 

СУРОВЫЕ ДНИ

(Въ деревнѣ)

IX—Максимова сила.

Не упоминить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думали — не протаетъ. На большакѣ накрутило подъ самые сучья, овраги позанесло вровень и былъ слухъ, что гдѣ-то подъ Боровскомъ провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ вочиный охотникъ баринъ Каштановъ былъ теперь на войнѣ, или еще по какой причинѣ, — объявилось много волковъ. На Святкахъ цѣлая свадьба ихъ забѣжала въ Большіе Кресты и разорвала дьяконова кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ.

— А можетъ и оттуда подались, съ напугу… — говорилъ работникъ Максимъ изъ усадьбы и значительно подымалъ совиныя брови. — Такъ партіями и ходилъ! На Крещенье въ садъ къ намъ тройка его забѣгла, подъ яблони. Всю ночь спать не давали, окаянные… выли. А потомъ какая исторія Утречкомъ выхожу, гляжу… — навертѣли они мнѣ на снѣгу! Да вѣдь какъ! Каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и … напакостилъ! А?! Думаю себѣ, какая этому суть? Почему имъ въ садъ-то занадобилось? Ну, прямо супротив самыхъ оконъ… Куда бы способнѣй на скотный податься, анъ нѣтъ. Чего такое?..

Максимъ за годъ сильно подался. Еще больше померкли невеселые его глаза, высматривающіе пугливо и ждущіе притаившейся отъ него жути. Напугала его война, задавила непосильными думами; щеки совсѣмъ опали и потем—

//л. 38

 

 

Правда дяди Семена

— рассказ, разрозненные листы.

Маш. с авторской правкой                     4лл.

// карт.

 

Крѣпко[1105] зацѣпила всѣхъ эта невиданная война. Со стороны будто и не замѣтно[1106]: въ базарные дни тянутся[1107] телѣги, уходитъ и приходитъ въ обычный часъ стадо, лѣниво покрикиваетъ[1108] по[1109] округѣ гнусавый[1110] коновалъ Савелій[1111]: «поросятъ легчить требуется[1112] кому![1113]» бродятъ[1114] татары съ тележк.[1115] и соблазняютъ[1116] бабьи глаза,[1117] раскидывая подъ ветлами[1118] яркій[1119] товаръ; мѣняютъ стекло и хрунье всякое[1120] за леденцы и свистульки[1121]; возятъ навозъ на пары, отбиваютъ[1122] косы, поскрипываютъ[1123] воза съ сѣномъ[1124]. Неторопливо,[1125] плетется жизнь по накатанной колеѣ. Но если вглядѣться попристальнѣй[1126], замѣтно и[1127] новое[1128]. Кое-гдѣ[1129] бабы отбиваютъ косы, пашутъ, навиваютъ сѣно.

[1130]— Нонѣ баба себя оказываетъ[1131]! — говоритъ Семенъ[1132] Орѣшкинъ.[1133] — Пойди сыщи работника[1134]. Нанялся ко мнѣ[1135] одинъ[1136]. До войны[1137] его кажный по шеѣ поблагодаритъ за работу[1138]. Курева[1139] да хожева[1140], а тутъ и за него ухватились. За десять съ четвертиной[1141]. Лапша мнѣ чтобы кажный день и каши[1142]. Три раза чай[1143]! Натерпѣлся[1144].[1145]

За годъ дѣдъ Семенъ <нрзб.>[1146]. Въ разговорѣ[1147] уже нѣтъ прежней бодрости[1148] надломилъ за[1149] годъ. Его Михайлу сильно контузило, «на десять аршинъ подкинуло и[1150] въ землю закопало». Въ госпиталѣ лежалъ[1151]. Теперь[1152] другой мѣсяцъ опять[1153] на фронтѣ.

— Не[1154] чаю свидѣться. И старуха совсѣмъ <нрзб.>.[1155]

Не тотъ Семенъ Иванычъ. Его кудри[1156] побѣлѣли, въ глазахъ томленье.

— И что за <нрзб.>[1157]? —съ раздраженіемъ говоритъ онъ[1158]. — Все[1159] писали — году не протянетъ <неск. слов нрзб.>[1160]. А онъ на вонъ! Ита-лія — показываетъ почему-то на коричневой въ желтыхъ[1161] пятнахъ ладони[1162], —<нрзб.>[1163] держава стоединилась! А ему до черта[1164]![1165] Чего жъ раньше-то не смотрѣли[1166]?[1167] не стереглись?[1168]

//л. 39

 

Сна-ря-довъ недохватка<?>![1169]

Многое онъ знаетъ[1170] и не все говоритъ. Онъ самъ читаетъ газеты, много слушаетъ, ходитъ къ <нрзб.> Ермилу[1171] Иванычу, лѣснику, который <2 нрзб.> знаетъ про все[1172].

— Да что.[1173] Бабы знаютъ![1174] Газами душитъ, газы распространяетъ! Насѣкомыя[1175] и черви въ землѣ <нрзб.>[1176] от<ъ> его газовъ[1177] <нрзб.>[1178]! Химія у него![1179]

Ласточки опять прилетѣли къ Дядѣ[1180] Семену на стар[1181] гнѣзда. Но не радуютъ ласточки. Заходилъ къ Сем.[1182] странникъ одинъ изъ подъ Вологды, степенный мужикъ. Былъ въ Смоленскѣ, у чудотворныхъ мощей. Говоритъ: напущенъ нѣмецъ по изволенію[1183] на[1184] года[1185], а потомъ самъ истаетъ[1186]. Газъ изъ него исходитъ напослѣдокъ году,[1187] огонь[1188] летучій[1189], <нрзб.>[1190] и все[1191] стерпишь, а на послѣдній годъ[1192] все понятіе потеряетъ. И[1193] не будетъ ему ничего страшно,[1194] а все будетъ переть[1195], <нрзб.>[1196] покуда послѣдняго въ корень не истребятъ. И уже было отъ него <нрзб.>[1197]. Подъ городомъ, говоритъ, Лось. Подъ тѣмъ городомъ насыпали его наши гору, подъ колокольню будетъ. А онъ все претъ. Ужъ и пушки раскалились, <3 нрзб.>[1198]. И ужъ какъ наши побѣгли на него съ трехъ сторонъ, не можетъ ужъ онъ ружья держать отъ жару, покидалъ, руки поднялъ, а самъ все кричитъ, топочетъ[1199]: дайте[1200] намъ Варшаву! Ну, тутъ ему показали Варшаву! <2 нрзб.>.[1201] Подъ Лосью было.[1202]

//л. 39 об.

 

Но Сем. ослабѣлъ [1203]. Но <нрзб.> не теряетъ вѣры[1204], что въ концѣ концовъ изойдетъ нѣмецъ[1205] силой, не выстоять ему срока. Разъ англичане[1206] стоятъ на своемъ —[1207] дѣла будутъ. — Французы, конечно,[1208] техника[1209] хорошая, но напоръ[1210] не такой рѣзкій…[1211] А англичане крѣпкіе[1212].[1213] Флотъ копят<ъ> новый строятъ[1214]. Они[1215] его нажмутъ за глотку — не вырвешься. Вы, говоритъ, только[1216] сдерживайте его до времени, сильно-то[1217] не пускайте на себя, а всетаки помаленьку отходите, отманивайте его на сторону, и пока[1218] всѣ заводы въ ходу, день и ночь. Мы[1219] тогда навалимся. Вотъ.[1220] Такъ вѣдь[1221]?

Смутно[1222] все у него въ головѣ, и говоритъ безъ огня[1223] въ глазахъ, и нѣтъ прежней[1224] значительности въ его[1225] словахъ. Теперь говоритъ больше и торопливо[1226], и все въ немъ сбито. Раньше[1227], бывало, называлъ пустяками. Что говорятъ бабы, а теперь и самъ слушаетъ, и вѣритъ.

Не уродились нынче у него яблоки. Стоятъ не окопанные старѣющія яблони, и нѣтъ шалашика. Но у него ему все же послала судьба радость. Родила ему сноха внучку — внука хотѣлъ все —[1228] въ половинѣ апрѣля. Машеньку. Дядя Семенъ, отработавшись, въ теплыя вечера сидитъ подъ избой, подъ ласточками и <неск. нрзб.>[1229] рубашечкѣ, Машку, которая…

— Вонъ, у Никифоровыхъ Серега[1230] отвоевался…[1231] — Перепонка въ ужѣ порвалась отъ удара орудія и руку повредилъ. Ну, работать можетъ помаленьку… Косить ходитъ.

Онъ какъ-будто завидуетъ Никифоровымъ, у которыхъ о другой сынъ въ плѣну, а средній пропалъ безъ вѣсти. И кажется мнѣ по его тону, что был<ъ> бы и онъ счастливъ, если бы и его Михайла воротился[1232]. И безъ руки люди живутъ, солнышко видятъ, у двора кой-чего работаютъ. Вонъ и бабкинъ Настасьинъ Василій прибылъ на костылѣ, отпустили совсѣмъ, пенсію будетъ получать двѣсти шестнадцать рублей! Счастьѣ[1233] бабкѣ: умолила. Пообѣщалась въ Кіевъ сходить, къ Троицѣ и къ Воронежскимъ чудотворцамъ.[1234]

//л. 40[1235]

 

— Поѣду самъ къ нему, оттаскаю! Непонятныя слова говоритъ, образованный<.> А родное ему — чего! Издыхать будемъ… змѣй холодный… не почешется! Образованіе! — стучитъ кулакомъ дядя Семенъ, отстраняя старуху, усаживая ее на завалинку рукой. — Ты меня изъ-за него … душу мнѣ вынимаешь! Я его про себя прокляну! Чего это?! — показываетъ онъ на церко<вь> Церковь Божія?! Такъ? Чего на ней стоитъ? Хрестъ?! Для чего[1236] хрестъ? Сказывай, для чего? — не то меня спрашиваетъ, не то старуху. — Спасеніе… пострадалъ и… молись-смотри, помни! Пострадалъ, кровь свою отдалъ за всякую… за всѣхъ подлецовъ и хорошихъ. И за стервецовъ! Вотъ! За дрызгъ всякій, за убійцъ, за воровъ-разбойниковъ, за кровопивцевъ<.> Молись—помни! А что у насъ? Образованіе какъ надо?... Энти образованные, а? энти, стервецы… съ которыми воюемъ?! Они самые образованные, я въ газеты читаю, знаю… Ну? Машины всякія, техники всякія знаютъ, насъ дураками зовутъ… Да мы-то ангелы! Нѣтъ, погоди, я тебѣ все распостраню! Погоди… На людяхъ пашутъ! Людей[1237] всякимъ помойнымъ дерьмомъ кормятъ, плѣненныхъ! Церковь что говоритъ? О недугующихъ-плѣненныхъ?! А они что? Женчинъ раздѣваютъ донага… велятъ ити передъ собой! На кострахъ жгутъ, языки рѣжутъ! Войну начали, змѣи... ножи точили сколько годовъ! а?! Самое образованіе! Нигдѣ такого образованія нѣтъ! А мы?! Мы-то, Господи! Грязныя, рваныя, пьяныя… по-матерному ругаемся… грамотѣ не умѣемъ… а какъ мы? У насъ, вонъ, въ Горкахъ девять человѣкъ ерманцевъ работаютъ у барина. Ну? Вотъ самъ видалъ, хрестъ приму… тащутъ четверо ихъ бревно, а мальчишки въ ночное погнали. Мальчишки наши какъ? Богъ, говорятъ, помощь! Ей-Богу! Кто ихъ училъ?! А они смѣются, подлюги! Да чего! Одинъ что-то по-своему сказалъ, а другіе смѣются, да злобно такъ. Ну, понятно, наши мальчишки кто въ чомъ, рваные. На кофту смѣются, что въ бабьей кофтѣ. Ну, я имъ показалъ!

— А что?

— Я ихъ такъ…! Взялъ одного за воротъ, а здоровые, черти… Ну, да вѣдь и я не махонькій. Взялъ за воротъ да голову и нагнулъ — кланяйся, коль тебѣ Богъ-помощь говорятъ! А тѣ присѣли, ни живы! Мордастые, никто не раненъ. Ихъ какъ кормятъ-то! Баринъ по-нѣмецки съ ними говори<т>ъ барыня за ручку… Э! А они на все смѣются. Все у насъ нехорошо. Кучеръ мнѣ говорилъ. То на хлѣбъ накинулись, а то вдругъ все плохо! Въ молокѣ мошки, каша не такая… У, змѣи! Я бъ имъ показалъ такую к<а>шу! Я бы имъ доказалъ! Повезъ одинъ ихній барынь на машину, тючки имъ снесъ, а барыня… я бъ эту барыню…! Ей Богу… на полустанкѣ слышалъ… а барыня и говоритъ другой барынѣ: а нука обидится, если я ему двугри на чай дамъ? И дала сорокъ копеекъ. такъ энтотъ нѣмецъ

// л. 41

 

на корточкахъ передъ ней вился! А мужику, мнѣ бы вотъ… гривенникъ бы въ рыло сунула да еще пятакъ бы сдачи! У, образованные! Все у нихъ навывертъ! Стервы! Бога забыли, украшеніе свое всякое придумали. По образо-ванному! А по образованному-то — не пищи значитъ. Нѣмецкому языку стали узнавать. Парнишка тамъ въ имѣніи, студентъ, тонкія ножки<,> ему бы стервецу раненыхъ[1238] возить, а онъ съ голыми ногами мячи подкидываетъ да въ[1239] бѣлыхъ штанахъ объ сѣтку колотится — видалъ. Книжку чит<а>етъ, чтобы съ нѣмцами говоритъ! Нѣтъ прямоты! Мы рты разинули, как намъ кучеръ тутъ поразсказалъ. Поѣхалъ баринъ нѣмцевъ добывать въ город<ъ> чтобы на работу, хлѣбъ убирать. Ладно. По начальству тамъ то-се… А его тамъ, въ городѣ-то, начальство спрашиваетъ: а какое имъ собержані<е> кунбическое для воздуху какое будетъ? Гдѣ ихъ спать положите? А? Почему забота? На вольномъ-то воздухѣ? Я на лаковомъ заводѣ у нѣмцевъ жилъ, такъ про насъ не спрашивали, а жили мы по-собачью, сто душъ въ одномъ покоѣ, дружка надъ дружкой спали. Нашихъ плѣнныхъ съ холоду съ голоду морятъ, палками бьютъ, а у насъ за ручку!… Значитъ, подставляй шею! И побѣдимъ — все равно шею подставляй, потому мы не люди, мы необразованные… измывайся, лупи какъ тебѣ угодно. А нѣмецъ въ шляпѣ, онъ хочь и безъ рубахи, а въ спинжакѣ. У него видъ чистый, онъ башку энъ куда подымаетъ и радъ, что передъ нимъ на карачкахъ. Нѣтъ уж<ъ.> Звѣри — такъ съ ими какъ со звѣрями! Въ корыто ихъ головой! Бей, сукиныхъ такихъ, въ плѣнъ не бери! Съ Мишки слово взялъ — не бери! Бей — коверкай его, стервеца, съ землей смѣшай его такое образованіе! Не щади, выводи крапиву, падаль несчастную…

Что съ дядей Сем<е>номъ сталось! Бабку оттолкнулъ, себя въ грудь стучитъ — нагорѣло-накипѣло. Хочетъ что-то найти, уяснить, охватить, понять. И какая-то смутная правда мелькаетъ въ его спутанныхъ словахъ, боль неутѣшенная, обида давняя, правда выясняющаяся его взору.

— Заучились, а Бога забыли, про душу забыли! О себѣ да про себя, все и образованіе. Можетъ черезъ эту войну все увидимъ… подведемъ балан<съ> распространимъ? Я теперь многому наученъ. У меня сынъ… страждетъ, воюетъ по всей душѣ, ну… я могу отвѣтъ требовать — почему это, гдѣ наша правда?

— Сердце-то надорвешь, шумнай… — говоритъ бабка. — Зѣваешь да зѣваешь<,> а ночью спать не будешь… по избѣ бѣгатетъ все… жалится… подъ сердце подкатываетъ… — говоритъ бабка строго. —

— Не могу… всѣмъ буду говоритъ… Я теперь въ чайной говорю! У насъ бо-ольшіе разговоры… Фу-у… Яблоки-то? Не уродились…

Пусто въ осеннемъ его саду, захолодали заржавѣвшія яблоки — вотъ-во<т>ъ огол<я>тся. Не ставилъ и шалашика на сторожбу.

//л. 41 об.

 

А вотъ и бабка. Да какъ же зажилилась она! Лицо — печеное яблочко, а глаза… теперь они всегда плачутъ, сочатся. Съ[1240] весны перестала вовсе видѣть однимъ — только красные круги покачиваются, то большіе, то маленькіе.

— Взяла да проплакала! — пробуетъ посмѣяться дядя Семенъ, а выходитъ горько. — Говорилъ — не реви дуромъ. А вотъ теперь и внучка, гляди, не разглядитъ. Совсѣмъ сяклая стала старуха.

Бабка приглядывается — да, потеряла глаза.

— Ай дьячокъ? — спрашиваетъ она, приглядываясь къ намъ.

— Попъ цѣльный! Сонъ-то свой разскажи-ка, садись… Горазда на сны! Былъ у насъ Максимъ, разбирался въ ихней матеріи, черезъ самое это дѣло и сгибъ. Бабы довели. Ну, сказывай.

Сонъ хорошій, я знаю, по лицу дяди Семена видно. Онъ теперь самъ сны разбирать любитъ. Старуха присаживается на кулаки. Исхудала, въ чемъ душа держится, съ носа виситъ мутная капелька — опять корову доила плакала. Есть ей о чемъ поплакать: другой сынъ, что въ Москвѣ жилъ, въ каретникахъ, написалъ, что и его призываютъ. А онъ совсѣмъ квелый.

— Не возьмутъ! — рѣшительно говоритъ Дядя Семенъ. — Такого добра не тронутъ, хромой онъ. А она не вѣритъ. По немъ плачетъся. А онъ у меня, шельма, съ портнихой живетъ…

— Съ бѣлошвейкой… — поправляетъ старуха. — Въ шляпкахъ ходитъ…

— Ну, пущай по-твоему, не разстраивайся. Съ портнихой живетъ, на портниху все жалованье изводитъ… сто рублей теперь выгоняетъ! Сто рублей! Такой каретникъ — чортъ его знаетъ какой! А туфли нынче для портнихи хорошей… красенькая! И вотъ ни прислалъ ей… матери-то! … три фунта баранковъ сухихъ да пастилы яблошной! Да три рубли!

— Два рубли… Не добытчикъ, нѣтъ.

— Вотъ она съ обиды-то и реветъ, старая-то. Пятый день глаза теряетъ.

— Ой, не добытчикъ. Бѣлошвейкѣ-то кофту купилъ… пишетъ… двадцать семь рублей далъ…

— А ты дура, ревешь. Да его, чорта, въ самые окопы надо, послѣ этого! Чортъ-шишига! Отъ образованія! Книжки читаетъ, въ полиціи сколько разъ сидѣлъ за возмушеніе. Забастовку дѣлалъ! У-у!

Что такое?! Дядя Семенъ стиснулъ зубы, скрипнулъ даже и передохнулъ. Глаза сверкаютъ, брови выгнулись — подвернись каретникъ — расшибетъ.

— Проклясть, сукина кота мало! Да будь онъ…!

Бабка согнулась быстро-быстро, совсѣмъ соскочила съ кулаковъ, и зам<ха>ла скрюченнымъ пальцемъ передъ дядей Семеномъ.

— Шу-ты … чумовой!

//л. 42

 

Гдѣ же его покойная сила и увѣренность? Утекла съ годомъ, а на смѣн<у> ей пришло дерганье глаза, сжатые кулаки, нервность и злость на неизвѣстность. Томленье[1241] и растерянность. А онъ вѣдь крѣпкій былъ, и все у него крѣпко въ хозяйствѣ. Вотъ гонятъ его коровъ. Заковыляла бабка загоняетъ чорную, крутобокую, тяжелую, а пѣгая, переваливаясь, какъ Марья, стельная, мычитъ въ открытое окошко, проситъ хлѣба. И такъ хорошо смотрѣть, какъ бѣлолицая, пригожая, сытая Маруха протягиваетъ ей ломтикъ съ горкой соли. Пахнетъ молокомъ, хорошо бѣгутъ сѣменя тонки<ми> черными ножками-палочками бокомъ бѣгутъ, шарахаются въ бокъ и кривятся вотъ вотъ убьются овцы, вздымая пыль. Гулъ мычанье, ревъ — несутъ въ се<бѣ> тихую деревенскую ночь, благодатный покой. Овцы постукиваютъ копытцами у закрытыхъ воротъ.

Придетъ ночь, и не будетъ[1242] покоя. Опять сегодня дядя Семенъ будетъ бѣгать по и<з>бѣ, прикладывать мокрое полотенце къ груди, сидѣть на лавкѣ и въ мукѣ смотрѣть на темную икону, на синюю лампадку.

— Не надо мнѣ горячиться… знаю. Опять маяться буду, сердце гудетъ. Что жъ ты будешь дѣлать! Вчера съ Мирошей схватился… сталъ корить, попрекать, что вонъ, воротился, работать можетъ… Грѣхъ, грѣхъ. А онъ молчалъ-молчалъ да и говоритъ: «эхъ, дядя Семенъ… я свою судьбу чую…» Даромъ человѣка обидѣлъ. Да. Ну, когда жъ предѣлъ-то ей будетъ? Такъ никто и не знаетъ?

— Никто не знаетъ.

Онъ смотритъ въ небо. Тамъ уже и звѣзды намѣтились. Смотритъ долго молчитъ.

— Богъ одинъ только знаетъ…[1243]

//л. 42 об.

 

а) на двойныхъ листах

с пропусками

12 лл.

На об. листов текст рассказа

«на Руси».

 

 

ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ.

(Очеркъ)

Съ какого конце ни въѣзжай въ Большіе Кресты[1244], сразу увидишь съ серединѣ села ярко-зеленую крышу, а надъ ней развѣсистую плакучую березу. Это[1245] глядитъ съ бугорка[1246] на измѣняющійся[1247] свѣтъ божій казенная винная лавка —[1248] № 33. Проѣзжая мимо каждый мужикъ скажетъ, бывало, столярову поговорку[1249]:

— Три да три, выпилъ — карманъ потри.

Столяръ Митрій, скривившаяся[1250] изба котораго какъ разъ противъ[1251] лавки, бывало,[1252] плакался на судьбу, за[1253] такое сосѣдство:

— Никуда отъ нее не скроешься[1254], и[1255] плачешь, а идешь, да… Какъ глаза ни три, а все въ три да въ три![1256] Самъ и полки ей отлакировалъ а черезъ[1257] нее одна непріятность.

Теперь она запечатана, и крѣпко набитыя тропки къ ней по зеленому бугорку[1258] уже проросли послѣ августов. дождей мелкой осенней травкой[1259]. Но зеленоватая съ чернью[1260] и позолотой[1261] вывѣска[1262] еще не снята[1263] и наводитъ на размышленія. Еще не отъѣжала къ брату-бухгалтеру, въ Тулу, и[1264] сидѣлица Капитолина Петровна, дворянка и хорошаго воспитанія, хотя уже продала батюшкѣ поросенка. Но корову еще придерживаетъ.[1265] Вотъ когда и[1266] корову продастъ да придетъ отъ бухгалтера ей настоящее разрѣшеніе, чтобы выѣзжала, тогда все разрѣшится[1267]. А теперь[1268] еще не совсѣмъ ясно. Виситъ и виситъ[1269] вывѣска[1270]. Все еще сани[1271] привычно[1272] останавливаются подъ бугоркомъ[1273] телѣги, и[1274] лошади собираются[1275] подремать; но сейчасъ идутъ подъ ругань[1276] къ бойко заторговавшей чайной[1277].[1278]

// л. 43

 

<далее рукопись (машинопись с рукописной правкой) рассказа «За семью печатями» без начала>

[1279]Это теперь на всхѣ лицахъ освобожденныхъ. Они оживлены. Они чувствуютъ приливъ бодрости. Больше связи съ жизнью и народомъ. Шумятъ станціи, трубятъ трубы. Громче и ярче рѣчи о новой жизни.

Пермь подымаетъ весь поѣздъ оркестромъ на разсвѣтѣ. Тутъ ждали съ вечера. Разлившаяся въ дымкѣ тумана, безбрежная Кама встрѣчаетъ уход<я>щимъ рѣдкимъ льдомъ, зачинающейся весной. Претъ могуче водяной широченной грудью на желѣзный мостъ съ поставленными на немъ восемью зелеными, точно кружевными бесѣдками шатровыми. Стоитъ мостъ въ разливѣ и напорѣ — не страшно. И поѣзду не страшно — впередъ! Мчитъ, не сбавляетъ хода.

— Символическое! — кричитъ кто-то. — Какой разливъ, и какая крѣпость!

Голова кружится, смотр<ѣ>ть и пріятно, и жутко: рветъ Кама, бьетъ ль рѣдкими льдинками подъ мостъ. А вокругъ — водная даль безъ края,[1280] а поѣздъ мчитъ и мчитъ — гдѣ же земля?

Вотъ она… Поля, поля…. Широкіе Увалы пошли, съ сѣрыми и вольно раскидавшимися деревнюшками, съ пашнями, уже поглотившими снѣга. Съ еловыми лѣсами на закраинѣ неба, съ ометами и скирдами-гигантами за деревьями[1281], у ригъ. Хлѣбныя мѣста, богатыя.

Санитаръ-менонитъ, колонистъ, любитъ смотрѣть на поля, на скирды и ометы, на ширь и ровень. Оцѣнилъ онъ и скучные глазу равнины Сибири зауральской — черные пашни-пустыни, съ далекими, невиданными[1282] селами.

— Ахъ, красиво!

Не приглянулся ему Уралъ: камень, трудно жить. А тутъ опять — какъ все укладливо и красиво въ поляхъ.

— Горы золота тутъ! Такое богатство земли… а-а-а!...

И грустно-жалко глядитъ на заворачивающіеся поля-ковры. А руки движутся, и лицо — живое. Сѣять, сѣ<я>ть! Давно не былъ въ милой работѣ, три года не былъ…

И не онъ одинъ. И солдатъ-делегатъ, черный, сумрачный, какъ цыганъ скалитъ бѣлыя зубы, когда говоритъ — земля! И это слово земля — выходитъ у него сочно и густо — такъ и чувствуется, накипѣло во рту жажда и земляной вешній сокъ слышится, словно взрываетъ влажный тяжелый пласт<ъ> нови.

Да, накипѣла въ душахъ великая тоска-жажда — строить, съ головой уйти въ сладкій трудъ на себя, на свое, про свою душу. Созидать и творитъ<.> Вонъ и тысячи дикихъ утокъ плещутся по болотамъ въ солнцѣ утра. Весна кипитъ, зоветъ строить и жить. Вонъ косякъ дикихъ гусей низко-низко тянетъ въ луга… И ихъ провожаетъ жадный тоскующій глазъ. И красную юбку копающейся въ огородинѣ бабу-сторожиху, и старика, плетушагося съ мѣшкомъ

//л .43 об.

 

и находу покусывающаго краюху чернаго хлѣба. И мужика, что-то обл<а>живаю<ща>го сверкающимъ топоромъ у прясла деревни — совсѣмъ рядомъ: видно, какъ скачутъ живые бѣлые щепки. Да, строютъ, живутъ.

— Да, на Каспіѣ хорошо… на рыбныхъ ватагахъ! — говоритъ солдатъ-делегатъ, ходившій по рыбнымъ промысламъ. — Уѣдешь въ море…

И онъ хочетъ жизни, и онъ жаждетъ тоскливо.

И думается — сколько же сжатой, притаившейся силы во всѣхъ, сколько чудесной жажды! А Ока просыпается по веснѣ. А теперь весна, теперь величайшая весна… и сколько полей безмѣрныхъ ждетъ и ждетъ вѣрной руки и мирнаго шага и ласкающаго взгляда хозяйскаго. Вся Россия — одно великое поле — ждетъ.

…«Я ѣду день, я ѣду — два:

И все поля… кругомъ — поля…!»

Эта тоска по полямъ, буйная по веснѣ, скоро сказалась, вылилась стихійно въ лицахъ и крикахъ россійской молодой арміи… Это случилось въ Глазовѣ.

На ст. Глазовъ. — Митингъ солдатскій. — Наши гости. — Въ солдатскій клубъ. — Сонъ черной ночи. — Свѣтъ во тьмѣ.[1283]

— Сутки[1284] стоять придется, въ этой дырѣ! Товарный поѣздъ разбился… будутъ подымать паровозъ…

Мы на[1285] ст. Глазовъ. Кругомъ ровно, низенькое зданіе станціи, низенькій городокъ, глухой, сонный. Что интереснаго тутъ? И цѣлыя сутки ждать. А тамъ ждетъ Россія… На равнинѣ еловые лѣсочки, кусточки. Скучный городишка, въ которомъ подневольно проживалъ, если не ошибаюсь, В. Г. Короленко. И онъ, если не измѣняетъ память, сказалъ про этотъ унылый городишко — ненастоящій городъ. Но все же и это пріятно: тутъ жилъ Короленко. Неощутимыя нити свѣта протянулись отсюда<.>

Тихій городокъ, но на станціи людно, шумно. Солдаты, одни солдаты. Тысячи ихъ. Всѣ сѣрое, движущееся. Съ сумками, въ походномъ порядкѣ.

— Эшелонъ[1286] задержался, ѣдетъ на фронтъ.[1287]

Молодежь-офицеры похаживаютъ «въ боевомъ», съ револьверами въ новенькихъ кабурахъ, въ ремняхъ накрестъ, въ притянутыхъ шинеляхъ. Лица загорѣлыя, какъ-то по-особенному тверды, серьозны. Солдаты сурово-спокойны Иные въ вагонахъ-теплушкахъ, иные на платформѣ. Сгрудились у возвышенія, съ котораго говоритъ высокій человѣкъ, нашъ одинъ изъ нашихъ «освобожденныхъ<»>. Надъ сѣрой толпой вѣютъ флаги глазовскаго гарнизона. Не слышно, что говоритъ ораторъ. Только порой вспихиваетъ и прокатывается ура!

//л. 44

 

На Русь. — Весенняя жажда.[1288] —клубъ.

Екатеринбургъ бѣлый, въ солнцѣ, въ красныхъ[1289] флагахъ и пасхальномъ звонѣ, въ мѣдномъ громѣ привѣтствующаго оркестра, съ бойкимъ говоромъ и посвѣтлѣвшими лицами… Вотъ она, свѣтлая Русь кажетъ знакомый ликъ сво<й.> Ужъ очень много веселыхъ лицъ! Богатый народъ здѣсь? или погожій пасхал<ь>ный день краситъ и мягчитъ лица? Все прекрасно, и вокзалъ бѣлый, южнаго тона, съ широкими лѣстницами внизъ, въ свѣтлый залъ, гдѣ громадная толпа солдатъ, народу расхватываетъ съ ларя газеты. И самый городъ, церкви и монастыри. И чудеснымъ, съ далекихъ лѣтъ въ душу залегшимъ впечатлѣніемъ воспоминаніемъ отзывается старинный бѣлый барско-заводскі<й> домъ съ поржавѣвшей крышей смотритъ противъ церкви стоящій домъ, описанный Маминымъ-Сибирякомъ въ «Приваловскихъ Милліонахъ». Ширится[1290] душа, вѣритъ она въ размахъ широкій, въ силу великую, теперь свободной творить ломать и строить.

— Смотрите, какъ это трогательно! — говоритъ соціалистъ-революціонеръ, бывшій каторжанинъ, и его голубоватые глаза свѣтятся нѣжно: не выпила изъ нихъ каторга радости жизни.

Что его такъ растрогало? И не его одного. Смотритъ и хмурый, въ медвѣжьей шапкѣ, каторжанинъ-рабочій, съ крутыми усами, весь крутой съ лица. И его пріятно изумляетъ. Что же ихъ изумляетъ и трогаетъ? Жалость — и все же какъ это значительно! И какъ мало нужно человѣческой, даже желѣзомъ и бичомъ тронутой душѣ, чтобы оттаять и глубоко почувствовать и открыться! Небольшой столъ, подъ бѣлой скатертью, съ вазочкой должно быть бумажныхъ цвѣтовъ, съ парой подсвѣчниковъ, съ вазочкой крашеныхъ яицъ и съ прислоненнымъ къ подсвѣчнику картономъ, на которомъ писано: <«>Этотъ столъ для нашихъ гостей — освобожденныхъ борцовъ за свободу. Можетъ требовать обѣдъ». Такъ, кажется.

Нѣтъ, я вѣрю въ человѣческую душу, какъ бы не сгущались тучи и не кипѣла кровь. Только… только особенные ключи къ ней надо умѣть найти. Любую душу отомкнуть можно и освободить чудесное, человѣческое. То, что теперь такъ нужно россійскому новоселью. То, что общо для всѣхъ парті<й,> что во всѣхъ программахъ должно занимать первѣйшее мѣсто, безъ чего — смерть: сердце, больше человѣческаго сердца. Это сказала Сибирь на[1291] незамѣтной станціи великаго пути. Это же сказала и Русь — въ маленькомъ городкѣ Вятской губерніи…

Музыка проважаетъ поѣздъ. И дальше, дальше — толпы солдатъ, развертыя знамена и музыка.

— Вотъ она, когда начиналась Россія[1292]!

//л. 44 об.

 

<далее продолжение рукописи (машинопись с рукописной правкой) рассказа «За семью печатями»>

Печатать лавку пришли[1293] урядникъ со старостой и понятые[1294]. Староста, Фотогенъ Ивановъ, самъ[1295] помогавшій выбивать тропки,[1296] привычно потянулъ носомъ и[1297] защурился, но тутъ же[1298] встряхнулся, вспомнивъ, какая на немъ обязанность, покрестился на полки[1299] и сказалъ Капитолинѣ Петровнѣ:

— Ну, Петровна… побазарила да и будетъ[1300]! То она насъ подъ арестъ сажала, теперь мы ее до времени подъ печать. Показывай свое[1301] удовольствіе.

И запечатали[1302] семью печатями. Нужно было только[1303] четыре печати, но староста разошелся и набавилъ еще три штуки.

— Вѣрнѣй будетъ.

— Акцизный протоколъ составитъ на бутылки… — Наше дѣло екстренно запечатать — сказалъ урядникъ[1304]. Но будетъ[1305] ежели[1306] сломъ[1307] — объявляю подъ уголовной угрозой[1308]. Будте здоровы.

Уходя староста[1309] оглядѣлъ все[1310] отъ пола до потолка и только[1311] сдѣлалъ Капитолинѣ Петровнѣ лѣвой щекой и глазомъ — такое дѣло[1312]!

Было это[1313] раннимъ утромъ и даже столяръ Митрій не усмотрѣлъ[1314].

— Сперва ее предупредили[1315], а потомъ уже по окошкамъ[1316] стали стучать, — на мибилизацію[1317]. По плану[1318], безо всякаго скандалу.

Потомъ сидѣлица разсказывала[1319]:

— Всю голову мнѣ[1320] простучали.[1321] Представить себѣ не можете,[1322] По недѣлѣ[1323] съ крыльца не уходили, <2 нрзб.>[1324]. Ходятъ[1325] и поглядываютъ. Все[1326] какой-то ослобождающей бумаги ждали[1327], будто[1328] вышла отъ министровъ бумага[1329], а я, ее скрыла[1330]. Первые дни стражнткъ сидѣлъ у двери, подъ печатью. И вдругъ, представьте[1331] вижу[1332] у меня на кухне Митрій, столяръ, сам. главн. заказч.[1333] Чего тебѣ, голубчикъ? А онъ, представте себѣ, падаетъ вдругъ[1334] на колѣни и начинаетъ на меня креститься[1335]! «Отче нашъ» читаетъ[1336]! Помѣшательство какъ въ немъ[1337]…[1338] Хоть капельку, только на языкъ взять! Но что я могу? Я сама теперь въ такомъ полож. не[1339] нунче-завтра къ должна уѣхать[1340]. Мнѣ хуже ихъ! И, представьте, вытаскиваетъ бечевку![1341] «Сейчасъ[1342] порѣшусь, на тебѣ моя кровь будетъ!»[1343]

— Ежели подѣлиться моими впечатлѣніями, — говоритъ урядн.[1344] то вотъ какой сортъ. Составлено по моему участку два протокола за покушеніе на самоубійство <2 нрзб.>[1345], одинъ въ Новой Гати потрав.[1346] неизвѣстнымъ составомъ, нѣкоторое количество ла<к>омъ опились до очуменія, нѣкоторое количество натуратъ[1347] употребляютъ. Митрѣй политуру пьетъ, который былъ запасъ.[1348] Составилъ на него протоколъ

//л. 45

 

<Текст рассказа «За семью печатями» воспроизводится в соответствии с опубликованной редакцией. Продолжение рукописи (машинопись с рукописной правкой) рассказа на л. 47>

по жалобѣ бабы, что хочетъ травиться[1349]. По моему заключенію, будутъ[1350] укрѣпляться. Объ бабъ имѣю неоднократно[1351] чувствительную благодарность, Вообще,[1352] въ заключеніе,[1353] довольно благополучно.

Первыя недѣли увѣренно[1354] ждали, что выйдетъ ей срокъ и освободитъ отъ печати. Но не выходилъ срокъ. А[1355] пришелъ ненастный октябрьскій день, прибыла изъ города винная подвода[1356] подъ брезентомъ, и тянулись всѣ,[1357] смотрѣли, какъ[1358] укладывали ящиками, звонкую, покачивающую красными головами[1359], поплескивающую[1360], укрыли[1361] брезентомъ и повезли со стражникомъ[1362].

— Хоронить повезли… шабашъ![1363]

И въ Большихъ Крестахъ стало тихо. Теперь только мальчишки собирались въ праздникъ на бугорокъ и жигали камушками по вывѣскѣ[1364].

— Вали[1365] въ тридцать-то[1366] три! Вразъ!!

Столяръ[1367] Митрій, съ тяжкой[1368] отъ политуры головой, угрюмо смотрѣлъ въ окошко на проходящихъ бабы, сумрачные отъ думъ объ ушедшихъ крикнутъ когда хозяйственно[1369]:

— Окошки-то не побейте барынѣ![1370]

Скоро[1371] Капитолина Петровна продала и корову, и пару стульевъ, и второй самоваръ, который держала для контролера и прочихъ заѣзжихъ, и тепер<ь> уже[1372] Митрій не сомнѣвался: конечно, кончено въ отдѣлку[1373].

Вызванный подновить матушкинъ приданный комодъ[1374], онъ высказалъ накопившееся[1375] въ душѣ.

— Стало теперь[1376] нечѣмъ жить, матушка[1377]. Пустота… Лучше удавиться.

И такъ принял.[1378] драть стамезкой комодъ[1379], что матушка пригрозила его прогнать.

— Мочи моей[1380] нѣтъ, сердце горитъ, рука не владаетъ[1381].[1382] Теперь по всей Россіи будутъ давиться и[1383] того же сорту. Конецъ[1384]. Для души нѣту ничего.[1385]

Тутъ вышелъ изъ спальни[1386], ото сна, батюшка и сказалъ строго:

— За твои дурацкія рѣчи наложитъ вотъ на тебя ептимью! Теперь всѣ должны бодриться, а не… давиться!

— У кого запасено[1387]…

И еще злѣй сталъ драть комодикъ.

— Гх… Радости нѣтъ[1388]… — говорилъ[1389] батюшка, попивая квасъ съ мятой, чтобы погасить постные щи[1390] съ головизной, — Гх[1391]… Теперь всѣмъ[1392] надо усиленно работать, стремиться къ упроченію, а не расточаться. Для души нѣтъ ничего! А чего тебѣ для души[1393]? Вотъ… волшебный фонарь выпишемъ… будетъ и для души…

//л. 47

 

<Текст рассказа «За семью печатями» воспроизводится в соответствии с опубликованной редакцией>

— Вол-шебный! Зато вонъ козу намедни въ Гати показывали-то… какое жъ отъ ее веселье для души[1394]! Тутъ[1395] надо чего изобрѣтать настоящего[1396], а не козу глядѣть[1397]. Сдѣлали изъ менѣ[1398] убогаго человѣка, мнѣ теперь не до фонарей.[1399] Я, можетъ, и въ Бога теперь[1400] не вѣрю.

— Что-о?! — строго окрикнулъ[1401] батюшка, <нрзб.> и покачалъ головой[1402].

— Да что![1403] У меня теперь вѣры ни въ чего[1404] нѣтъ. Унистожили, когда у менѣ ужъ и[1405] жизни никакой не стало[1406]? Такъ? Куда я теперь что могу![1407] И работать не могу[1408].

Онъ бросилъ[1409] стамезку объ[1410] полъ и сказалъ такъ, какъ никогда еще не говорилъ съ батюшкой.

— У насъ запасено, дайте самую малость, укрѣплюсь.

— Не на того напалъ. Буду я тебѣ[1411] потакать!

— А сами пьете[1412]!

— Что?! Ахъ ты, негодный-негодный…

— Ну, удавлюсь![1413]

— Ну, и удавись![1414] Худая трава изъ полю вонъ… И отпѣвать не будутъ.[1415]

— Можете не отпѣвать, въ землю все равно[1416] закроютъ.

— Дуракъ ты, вотъ что[1417].

[1418]Онъ зашелъ[1419] къ учительницѣ — подновить чего и[1420] узнать, вѣрно ли онъ разсудилъ<?> про фонарь[1421]. Она его успокоила, накапала эфирно-валерьяновыхъ капель и дала почитать басни Крылова.

— Это[1422] тебя успокоилъ и отвлечетъ.

Митрій на другой день принесъ ей басни, сказалъ,[1423] очень интересное чтеніе, и попросилъ еще капель — сердце падаетъ[1424]. Учительница порадовалась[1425], дала[1426] брошюрку «Корень[1427] всякаго зла — вино» и накапала капель. Вечеромъ онъ[1428] принесъ «Корень[1429]» и объявился:

— Замѣчательное[1430] чтеніе. Теперь буду каплями лѣчиться. Сдѣлайте милость, накапайте погуще[1431]…

За недѣлю онъ выпилъ всѣ капли и перечиталъ всѣ книги[1432]. Черезъ три дня жена вытащила его изъ петли и въ тотъ же вечеръ онъ куда-то исчезъ[1433].

Лѣтомъ[1434] тянулись черезъ[1435] Большіе Кресты, нищіе. Теперь ихъ нѣтъ. Акуратно черезъ два дня приходила «правильная чета», старикъ Архипка[1436] со своей старухой, желтые и отечные[1437], всегда навеселѣ, всегда утаивающіе другъ отъ друга собранныя копейки,[1438] чтобы выпить[1439] украдкой. Къ ночи ихъ можно было найти[1440] въ канавѣ, за трактиромъ[1441].

— Такъ со свадьбы и не протрезвлялись!

Они[1442] уже не ходятъ теперь подъ[1443]

//л. 57

 

<Текст рассказа «За семью печатями» воспроизводится в соответствии с опубликованной редакцией>

окнами и не валяются по канавамъ. Они понабрали мѣшки сухарей и не знаютъ, на что истратить прикопивш.[1444] мелочь. Они перемуч. и теперь обошлись.[1445] Посвѣтлѣло въ сѣдыхъ головахъ и опухшихъ глазахъ[1446], и уже стыдно имъ стучаться подъ окнами.[1447]

— Хоть поговѣть довелось[1448]… — разсказываетъ[1449] старуха, — сколько годовъ-то[1450] не говѣли!..[1451]

Пообчистились,[1452] и Архипушка нерѣшительно говоритъ,[1453] хорошо бы заторговать иголкой и прочимъ бабьимъ товаромъ.

— Самоваришко бы какой завести… передъ смертью чайку попить…

Они только теперь проснулись и вспоминаютъ,[1454] сына Василія[1455] котораго они же сами споили. Должно быть, страшна ихъ жизнь. Жизнь? Старикъ смотритъ недоумѣвающими <нрзб.> бѣлыми[1456] глазами,[1457] и говоритъ въ сторону:

— Жись-то… Путаная она была. Чего и видалъ не помню…

О нихъ знаютъ[1458] немного[1459] въ округѣ.

— Темные они… Старуха-то, будто[1460], у кабатчика въ нянькахъ съ дѣвчонокъ жила… брюхатую ее и вѣнчали[1461]. Билъ ее Архипка[1462] коломъ, чужого[1463] ребенка изъ ее вышибъ[1464]… Потомъ жить стали, скандалились… Сперва онъ ее лупилъ[1465]! А[1466] заслабѣлъ, —[1467] она его стала мызгать[1468]. Шапку какъ скинетъ —[1469]съ полголовы у него[1470] волосы выдраны. Такія преставленія[1471] дѣлали!...

Теперь они снова[1472] проснулись и ходятъ, потупясь, словно ищутъ потерянное.

— Скажите[1473] на милость, что такое[1474]! — говоритъ[1475] лавочникъ.[1476] — Карасину[1477] расходъ очень[1478] большой, —[1479] чисто его пить начали. И вообще такое[1480] развитіе, что … Очень[1481] мелкая бакалея трогается[1482].[1483] Чай-сахаръ и мыло, и карамелька не залеживается?! Оживать стали, не иначе. Приказчикъ[1484] съ лѣсного складу былъ, говоритъ, — такъ[1485] палубникъ подбираютъ[1486] и не наготовишься. Укрываться стали которые. А[1487] какъ снѣжку подвалитъ, станутъ дорожки, пойдетъ съ лѣсу возка — кошельками[1488] заторгуемъ. Чистое превращеніе![1489] Только бы[1490] красенькимъ не забаловались.

А «красенькое» уже пріодѣлось въ цвѣтастыя этикетки, надѣло золотыя, серебряныя и красныя шапочки, и все[1491] чаще и чаще попадаются по канавамъ и задворкамъ разбитыя черногорлыя бутылки. Уже бѣгаютъ по селу[1492] ребятишки и гудятъ[1493] въ гулкія отбитыя горлышки.

Какъ-то заявился каменщ. и[1494] печникъ Иванъ, потолковалъ о войнѣ, о нѣмцахъ, которые, слышалъ онъ — газету читали[1495] въ чайной, все[1496] коньякъ пьютъ и[1497] всегда при себѣ имѣютъ на случай,[1498] если простуда какая, и сказалъ нерѣшительно[1499]:

— А[1500] баловство-то свое я, надо быть,[1501] бросилъ. Развѣ этого когда[1502]… портьейну выпьешь

//л. 53

 

<далее продолжение рукописи (машинопись с рукописной правкой) рассказа «За семью печатями»>

Только[1503] какое это вино — одинъ разговоръ[1504]! Сердца[1505] жгетъ, а… настоящаго чувства нѣту[1506]? И[1507] голова болитъ! Градасу, что ль, нѣту настоящаго[1508]?[1509] Василь Петровъ, трактирщикъ[1510]…[1511] говоритъ[1512] надо желудокъ тонкій[1513]. Ато скрозь не вникаетъ[1514], оттого и дѣйствія нѣту. Господс. вино.[1515] А?! Возьми, говор. <нрзб.> хересу замѣчательный у меня есть[1516], испанское вино… отъ него сразу[1517] прояснитъ[1518]! Взялъ хересу, шесть гривенъ[1519]. Выпилъ духомъ, и[1520] не закусывалъ —[1521] лучше его[1522] безъ закуски. Очень ничего[1523], а сердце[1524] жгетъ. Ну, говоритъ,[1525] не знаю — батюшка[1526] хвалилъ. Возьми на пробу рому самаго отчаяннаго, съ картинкой! Ладно, давай. Нарисовано хорошо, горы и дерева, сидитъ въ кусту[1527] толстый арапъ въ бѣлой шляпѣ,[1528] въ бѣлыхъ штанахъ и изъ бутылки потягиваетъ, а тутъ все ему несутъ[1529] на подносикахъ всякіе[1530] фрукты, бутылки… Какъ чертенята пляшутъ. Ихніе короли пьютъ. Сколько? Съ кого <нрзб.>[1531] рубля — съ тебя за печку, — такую ему печь склалъ! — съ тебя рубль[1532]! Съ кресникомъ мы были, стали пить… Ро-омъ! Мать ты моя-а!.. Никогда пить его не буду. Померли, было. Умственное это… ничего, разсуждать можно[1533], а сѣли[1534] съ крестникомъ на копылья — глина-глино-ой! Въ сторону мотаетъ[1535], а ходу нѣтъ. А трактирщикъ гогочетъ! Ежели бы хочь на о-динъ гра-дусъ[1536] перепуститъ —[1537] три дни такъ[1538] и просидишь. Королямъ чего: сиди и сиди, и въ ногахъ пѣсни играютъ, а намъ… Потомъ ужъ[1539] я всю эту музыку[1540] постигъ. Приходитъ изъ Крохова Степка[1541] мой, племянникъ,[1542] говоритъ: такое[1543] хозяинъ у насъ варенье варитъ, чисто крысъ морить собрался. У[1544] кроховскаго онъ[1545] погребщика подручнымъ… Мурластый-то такой, трактиръ у него и погребокъ![1546] Одинъ онъ сынъ, люди воевать пошли, а ему счастье — одинъ сынъ, ни отца, ни матери а морда какъ зерькало. Вотъ онъ при трактирѣ-то и выдумалъ варенье варить. Купилъ двадцать четвертей краснаго и теперь такое вино производитъ — не дай Богъ. Рецептъ отъ брата[1547] привезъ изъ Москвы, какъ составъ дѣлать, пакетовъ всякихъ, купоросу, коры красной[1548], порошковъ,[1549] капель лимонныхъ для аромата[1550]… да еще спирту казеннаго, синенькаго[1551]. И по-шло! Какъ заперли трактиръ, говоритъ, такъ всю ночь съ хозяиномъ и не спали.[1552] Поставилъ Степку передъ иконой — побожиться велѣлъ,[1553] рубь далъ. Застращалъ[1554]. Узнаетъ[1555] полиція — обоимъ намъ въ тюрьму[1556] не миновать. А будутъ хорошо покупать — мнѣ[1557] польза и тебѣ рубь накину. Ну, мальчишка[1558] чего понимаетъ? Отравы, говор. черезъ это[1559] нѣтъ, ученые[1560] составляютъ за большіе деньги. Вездѣ[1561] такъ заведено, ато настоящаго вина не хватитъ[1562]. Всю ночь съ хозяиномъ не спали,[1563] воду ему таскалъ изъ колодца, а онъ на караснякѣ сво<ю>

//л. 49

 

<Текст рассказа «За семью печатями» воспроизводится в соотвествии с опубликованной редакцией>

кашу варилъ. Весломъ въ кадушкѣ помѣшаетъ, подольетъ чего, понюхаетъ[1564]. Патки добавлялъ[1565] для сладости,[1566] глядя по сорту. Бутылокъ наготовили![1567] всякаго сорту — и ромъ у нихъ, и портьей и хересъ этотъ!.. А жена[1568] билетики рѣзала и наклеивала. Тотъ разливаетъ — она шлепъ да шлепъ. Нашлепали[1569] буты-локъ — полонъ погреб<ъ.> Ну, что дѣ-лаютъ а?!![1570] Хозяинъ[1571] про немъ полстаканчика выпилъ, но только его стошнило —[1572] говоритъ, отъ своей работы стошнило, какъ знато, изъ какой силы[1573] приготовлено, а если холодненькаго, то какъ самое хорошее вино,[1574] заграничное. По[1575] наукѣ, на практикѣ испытано. И теперь[1576] большія деньги загребаетъ. А настоящее-то ежели продавать — никакихъ капиталовъ не хватитъ — два-три[1577] рубли бутылка да и то нарвешься. Нѣтъ[1578] никакого выходу.[1579]

Говоритъ[1580] посмѣиваясь, а глаза тревожные и больные[1581]. Онъ, хорошій печникъ, извѣстный на всю округу, а[1582] пропилъ всю свою душу, <нрзб.> въ его душѣ два[1583] чувства злоба и жалоба[1584].

— Работа наша[1585]![1586] въ сырости да въ грязи… чего[1587] хорошаго видали! Выпилъ — подсохъ маленько. Ато[1588] никакой возможности. Когда бы образованіе, — конечно тогда понятіе было бы[1589] настоящее, а не то что какъ свиньи… Сунешься къ себѣ въ домъ — чернота, грязища[1590],[1591] хорошаго разговору нѣту — а-ты, горе зеленое![1592] Устройства нѣтъ настоящаго, пожал. съ дураками жить легче — съ нами, съ пьяницами. Планы эти намъ хорошо[1593] извѣстны![1594]

Смотритъ[1595] насмѣшливо и злобно, сплевываетъ, глядитъ на свои заглинявшиеся[1596] штаны, на кофту съ присохшими пленками и <нрзб.> отъ <нрзб.> и покачив.[1597] головой. Потягиваетъ[1598] отъ него угаромъ.

— Ладно! — говоритъ онъ рѣшительно. — Зачинать такъ зачинать, прикрывать такъ прикрывать[1599] вчистую! Смертною казнью казни, а чтобы[1600] нигдѣ этого духу не было! Ни этой виноградной, жульнической! Ни-чего! Или бы ужъ дозволяй сызнова, самую дешевую чтобы! По крайности всѣ потравимся[1601] и конецъ. А то одно[1602] баловство, а сурьозу нѣту. У меня вотъ[1603] три товарища за одинъ годъ покончались[1604]. Больше[1605] войны губитъ[1606], знаю. Сукины дѣти, парнишки что и дѣлаютъ! Яйца у матери воруютъ, водку покупаютъ! А то разговоры разные[1607]! Дураки, необразованные, работать не желаютъ, бунтуютъ! Барынѣ Линвортовой? Подъ городомъ плиту клалъ и выпилъ-то съ холоду каплю самую… пьяница! Всю кухню мнѣ продушилъ, въ квартерѣ пары! Вонъ меня сейчасъ, что я ей баночку съ масломъ разбилъ, съ ноготокъ-то[1608] масла было… «Всѣ они воры и пьяницы, вонъ-вонъ-вонъ!»[1609] Печи бы ее класть — вонъ-вон<ъ> вонъ! У меня мозгу не меньше ее — вонъ-вонъ-вонъ! Она пообѣдала, на постелю[1610] завалилась, глаза продрала — картины какія смотрѣть поѣхала въ

//л. 51

 

електрическій теятръ, или какіе гости[1611]… на моей плитѣ кастрюльки кипятъ-варютъ ей. Какъ она заправилась хоть бутылку ей давай — одно развлеченіе, больше ничего и[1612] вреду нѣтъ. Вонъ-вонъ-вонъ! Я тогда такъ со злости качнулъ — пошелъ, кирпичомъ ей въ парадную запустилъ. Вонъ-вонъ-вонъ! А сама съ двумя дилекторами съ фабрики путается. Необразованные,[1613] недели-катные! всю кухню мнѣ протушилъ! Я бы ее къ себѣ въ избу спать положилъ ночки на три — запѣла бы — дели-катная! Нѣтъ у насъ настоящаго порядку!

— А пить будешь?

Онъ смотритъ на свой кирпичный сапогъ, закусываетъ губу бѣлыми, словно эмаль, крѣпкими зубами[1614] и говоритъ раздраженно:

— Буду! Спиртъ пить буду, все равно. Ослѣпну, а буду пить!

Онъ[1615] выполняетъ свою работу, часто проситъ испить воды, у него, видно, страшно болитъ голова. Уходитъ, а[1616] въ комнатахъ долго еще[1617] остается ѣдкій[1618] угарный духъ древеснаго[1619] спирта. Даже отъ этого запаха начинаетъ болѣть голова.

//л. 52

 

<далее продолжение рукописи (машинопись) рассказа «На Руси»>

 

Записка… «Граждане и товарищи!» Новое, новое… Группа сознательныхъ служащихъ всѣхъ торговыхъ предпріятій города приглашаетъ сорганизоваться «въ этотъ великій моментъ, когда Россія ищетъ новыхъ путей»<.>

Это такъ удивительно здѣсь! Нѣтъ, это уже не гоголевскій городокъ, это новый, новый. И же сокъ былъ ночью. И здѣсь гдѣ-то, — только не знаю — гдѣ, чудный двухсвѣтный залъ и молодые солдаты, которые такъ чудесно поютъ и такъ хорошо чувствуютъ. Я прохожу[1620] мимо старыхъ дер[1621] лабазовъ, коричневыхъ отъ давности,[1622] съ деревянными прожаренными солнцемъ и продубленными морозомъ[1623] навѣсами,[1624] подъ которыми спятъ собаки. Я смотрю на бѣлый соборъ[1625], на рѣчку, на бульварчикъ. Тихо, пустынно. Ѣстъ просвирку старушка, подставивъ под<ъ> зубы руку ковшичкомъ. Три горожанки съ реб[1626] стараются пройти среди грязи по камушкамъ. Иду назадъ, у забираюсь въ дальній переулокъ… Ищу новое и хочу видѣть старое. Длинный заборъ, съ[1627] колонками по верху. Старый огромный садъ[1628]. Старый домъ, сѣрый[1629], съ <нрзб.>[1630] медальонами.[1631] И вдругъ. Изъ воротъ выбѣжала дѣвчушка лѣтъ шестнадцати, тоненькая, легкая, съ бѣлымъ вязанымъ платочкомъ на тонкихъ плечахъ, съ черной косой[1632], съ лицомъ тонкимъ и нѣжнымъ. Выбежала, поглядѣла направо — пусто и тихо. Налѣво — тоже. И замерла, стоитъ… Глядитъ въ небо. Одухотворенное,[1633] быстрое лицо. И вся она —[1634] порывъ застывшій внезапно, на какой-то мысли… Куда побѣжать? куда? Въ синее небо улетѣть, оттуда все видно? <Предложение нрзб.>[1635]

Я тихо иду[1636], заглядывая въ глаза. Милые глаза, юные… Въ небо лети, милая дѣвушка! оттуда все видно! А тутъ скучно[1637]. И она со мной, въ моемъ воспоминаніи. Я иду назадъ, унося старое и н<о>вое изъ этого глухого городишки. И снова отыскиваю глазами тотъ домъ<.> И не могу найти. Неужели это тотъ, красный, около станціи?

Вечеромъ мы уходимъ. Опять солдаты. Нашло ихъ много, тысячи. Пожилой прапорщикъ ведетъ взводъ, почетный караулъ. Выстраиваетъ вдоль поѣзда. Машинистъ начинаетъ гудѣть. Гудитъ долго-долго, тревожно, будто поѣздъ въ опасности. Это онъ собираетъ[1638] городъ на проводы. Гудитъ полчаса. И начинаетъ[1639] городъ, просыпаться, одѣваться, двигаться. И мы его весь видимъ. И давешняго старичка[1640], въ[1641] теплыхъ ботинкахъ. И[1642] Анну Андреевну, и Марью Антоновну, и другихъ многихъ. И юную гимназистку съ косой[1643], которая все почему-то складываетъ бѣлыя ручки у шеи и[1644] задумчиво опускаетъ на нихъ головку. Гремитъ оркестръ[1645]. Поѣздъ отходитъ въ гулѣ. Прапорщикъ отдаетъ команду — на кра-улъ! Освобожденные[1646] поютъ марсельозу, флаги треплются. И я вглядываюсь въ недалекій домъ и все еще спрашиваю себя:

— сонъ былъ?

//л. 45 об.

 

И долго потомъ вспоминали всѣ — да гдѣ же вы были? И говорили всѣ въ одинъ голосъ:

— Это былъ сонъ чудесный. Это былъ какъ сонъ.

Нѣтъ, это было. И это сказало ярко, какой чудесной можетъ[1647] быть и явь. Надо только сумѣть ее сдѣлать. А для этого надо… страстно хотѣть. Для этого надо итти рука объ руку, плечо о плечо. Для этого надо имѣть способныя широко открываться души. Для этого нужно, чтобы въ душахъ этихъ была не жаванная бумага, не высохшія слова.

Послѣ чудеснаго сна ночи.

Утро ясное, теплое. Солнечный, пасхальный перезвонъ. Выглянулъ въ окошко вагона — пустынно на станціи. Дремлютъ на солнышкѣ два мужика въ овчинныхъ шапкахъ, полушубкахъ заплатанныхъ. Странникъ разулся чинить сапогъ, продираетъ зубами дратву. Ни одного солдата, словно ихъ никогда и не было здѣсь. За станціей видны домишки городка. Побурѣвшія верхушки садовъ нѣжатся на солнышкѣ. Грачи и галочки летаютъ надъ ними. Сѣровато, сонно. А гдѣ же тотъ чудный домъ, что горѣлъ окнами во тьмѣ? Смотришь — и нѣтъ его. Гдѣ же? Или это все сонъ?

Выхожу на занавоженную площадку за станціей. Какая грязь! По ней дошечки. По нимъ проходили мы ночью. Канавы, канавы… Да гдѣ же домъ-то? Пустыри… Далеко впереди — домишки. Тамъ вѣдь гдѣ-то тотъ домъ, тотъ храмъ-клубъ. Естъ какой-то кирпичный домъ влѣво, не то фабрика, не то доходный московскій. Но это такъ однако, а тотъ домъ былъ такъ далеко, такъ долго бѣжали во тьмѣ къ нему по рвамъ и ямамъ, по кучамъ, черезъ заборы, черезъ прудки… такъ, какъ солдаты ходятъ. Так<ъ> все измѣнилось днемъ. И теперь еще больше начинаетъ казаться, что то было во снѣ. Вонъ бараки. Солдаты сушатъ рубахи. Солдаты на луговинкѣ, въ кучкахъ. Солдаты несутъ обѣдъ въ котелкахъ, въ бакахъ. Я иду по доскамъ тротуара, положеннымъ надъ канавами. Пустынно. Вывѣска странная: кофейня съ ваннами! Дальше — меблированныя комнаты… Клопова. Удивительно! Сколько разъ встрѣчалъ я въ глухихъ городкахъ уѣздныхъ эти ржавыя вывѣски съ желтыми буквами, давнія, одни и тѣже, — словно переносилъ ихъ кто-то изъ городка въ городокъ. И почему-то почти всегда — или Клопова или Колпакова. Улицы — аршинныя перины засохсыхающей вязкой грязи, съ дырьями лошадинныхъ ногъ. Съ давнихъ поръ привезенный кѣмъ то мостовой камень уже давно медленно тонетъ въ этой грязи, гибнетъ. И надо долго-долго добывать изъ этой — «породы». И кажется, что опять навезутъ, разложатъ въ кучи по уголкамъ переулковъ и онъ потонетъ. Вотъ и извозчичьи дрожки тонутъ на углу, гдѣ «биржа». Увязли по ступицы. Кому и куда здѣсь ѣздить?! И лошади погрузли по брюхо. И спятъ извозчики въ лохматыхъ шапкахъ. Сонъ, сонъ… Заколдованный городокъ.

//л. 46

 

Движется старенькая фигурка-чиновникъ, какой-нибудь помощникъ бухгалтера казначейства, лѣтъ пятьдесятъ, какъ въ отставкѣ. Остановился на уголкѣ, вынулъ красный платокъ, нюхаетъ табачокъ. На него смотритъ хилая тощая собака, изъ канавы.

— Скажите… здѣсь есть большой домъ, съ электричествомъ… гдѣ чудесно поютъ молодые солдаты? гдѣ залъ въ два свѣта… Онъ гдѣ-то среди канавъ и прудковъ…

— Старикъ глядитъ на меня подозрительно-долго, жуетъ синеватыми губами<.>

— Не могу сказать… поютъ солдаты? Съ электричествомъ… Не могу сказать…

И проходитъ бокомъ, къ стѣнкѣ, подальше. И оглядывается — я это чувствую.

Онъ не знаетъ, что здѣсь есть чудесный, великолѣпный залъ въ два свѣта! Да есть ли? И снова начинаетъ казаться, что это было во снѣ.

Изъ грязного вспухшаго отъ грязи переулка вычмокиваютъ четыре всадника… А это что?! Я замираю на мѣстѣ — такъ поразительно! Откуда они? Съ какой греческой вазы соскочили эти четыре скифа на пузатеньки<хъ> коротконогихъ большеголовыхъ лошадкахъ цвѣта слабо паленой тряпки? На шершавыхъ лошадкахъ, выщелкивающихъ копытами комья грязи выше заборовъ<.> Да это вятки-лошадки. А эти коренастые низкорослые всадники-скифы,[1648] съ веревками-кнутьями въ рукахъ, въ полушубкахъ звѣриныхъ, въ лохматыхъ овчинныхъ шапкахъ, скуластые… не вотяки ли? Должно быть, они. Они остановились на углу и совѣщаются. Пусто вокругъ, только они одни живые.

И мнѣ еще болѣе начинаетъ казаться, что не было ничего. А вотъ и пожарная каланча, страшно большая, страшно какая широкая, сизая съ красной подкраской. Пожарный облокотился и плюетъ внизъ. Долго плюетъ.[1649] Какія домики странные, давніе, съ занавѣсочками, съ бутылочками въ уголкахъ оконъ, съ цвѣтущими гераньками. Гдѣ-нибудь тутъ и человѣкъ съ алебардой. Гдѣ-нибудь, у какаго-нибудь каменнаго, желтаго подъѣзда и Свистуновъ, въ сапогахъ съ раструбомъ, гдѣ-нибудь и Держи-Морда… А вонъ тамъ, гдѣ высокія деревья, и домъ съ рыжей крышей еще проживаетъ Антонъ Антонычъ. Вонъ и Анна Андреевна высунула голову въ бумажныхъ папильоткахъ, глядитъ на пустую улицу. А это ея Анютка бѣжитъ[1650] босая съ запиской, погибая въ вязкой грязи… Ну да, конечно и въ номерахъ Клопова сейчасъ быть можетъ еще стоитъ «молодой человѣкъ», и два коротенькихъ человѣчка ѣдятъ семгу… Ну, конечно! Вотъ на углу поставилъ Антонъ Антонычъ не памятникъ, правда и не что еще, а щитъ для никому н<е>нужныхъ афишъ, и тутъ уже натаскали грожане всякой дряни. Лежитъ ржавое ведерко, торчитъ изъ грязи въ канавѣ костякъ дохлой собаки…

//л. 46 об.

 

 

 

<далее продолжение рукописи (машинопись с рукописной правкой) рассказа «На Руси» Л. 10>

это великая[1651], великая надежда, и утѣшеніе[1652]. Вотъ Россія. Темная она была, ночъ надъ ней безпросвѣтная висѣла, какъ надъ этимъ милымъ намъ[1653] городкомъ. И изъ этой[1654] тьмы — [1655]свѣтъ. И въ этомъ свѣтѣ[1656] любовь и[1657] братство. Вы подарили намъ эту[1658] радость нежданную[1659].[1660] Вы подарили[1661] великія надежды. Можно вѣритъ![1662] Вся[1663] Россія хранитъ великій свѣтъ подъ видимой тьмой, и этотъ свѣтъ разольется[1664], и его[1665] укрѣпитъ <нрзб.>[1666]. Надо только дѣлать[1667] и дѣлать! Дѣлать[1668] великимъ братствомъ[1669]. И будетъ[1670] Россія! Но ее надо сдѣлать, эту новую Россію! За нее, за Новую, за васъ, дорогіе друзья,[1671] за ваши свѣтлыя надежды!

Что было! Все загремѣло,[1672] двинулось, закачалось, заходило, заволновалось. Всѣхъ охватилъ экстазъ, святой и <нрзб.>[1673] незабываемый. Обнимались и[1674] цѣловали другъ друга.[1675] Искушенные политическіе борцы были[1676] растроганы. Всѣ почувствовали великое единство[1677]:[1678] надо Россію сдѣлать, и тогда — свѣтъ!

Солдаты подхватывали насъ и качали[1679]. Солдаты принимали и отдавали братскіе поцѣлуи. Солдаты говорили. Теперь говорили всѣ. Говорилъ прапорщикъ, призывалъ къ дружной работѣ и достиженіямъ. Качали прапорщика. Качали борцовъ за свободу, подкидывали высоко-высоко Растроганный солдатъ делегатъ московскаго гарнизона, въ ко<ж>аной курткѣ крикну<лъ>[1680] взволнованно, съ дрожью въ голосѣ, заявилъ, что онъ[1681] счастливъ сказать московскимъ товарищамъ, что чему онъ былъ свидѣтелемъ.

Пройдутъ годы — и не забудешь, чему, какъ въ этомъ маленькомъ городѣ родилась новая душа и какая вѣра зажглась.

Звуки рояля. Прапорщикъ молчаливо вошелъ, сѣлъ и заигралъ. Солдатъ выступилъ на эстраду и спѣлъ двѣ аріи. Они устроили гостямъ концертъ. Хоръ спѣлъ дубинушку, марсельозу, цѣлый рядъ номеровъ. Чудесный хоръ. Такихъ мощныхъ сотенъ голосовъ я никогда не слышалъ. Резонансъ ли особенный былъ какой, души ли пѣли — но хоръ этотъ былъ лучшій, необычайный.

Захватило всѣхъ, всѣ весь залъ пѣлъ «Дубинушку». Захватило, закрутило меня. Помню, скинулъ я шубу. Декламировали майковскія Поля — ещ<е,> еще. Но пора, ночь глубокая.

— Останьтесь съ нами, побудьте!

Они не отпуcкали наcъ. Такъ нежданно получился великій праздникъ.

//л. 47 об.

 

Что было недавно въ этомъ кивотѣ? Должно быть царскій портретъ. А можетъ быть и ничего не было, не было и кивота? Не знаю. А теперь<.>

Да, эмблема. Въ бѣлой рамѣ кивота, украшеннаго хвоей, съ краснымъ плакатомъ[1682], на которомъ написано: <«>свобода, равенство, братство» — картин<а>-эмблема. Свѣтло-зеленое, весеннее небо. Заря горитъ — вотъ вотъ выплыветъ солнце. Красные лучи зари такъ и блещутъ — словно произошелъ взрывъ вулкана. Слѣва стоитъ солдатъ, оперся руками на винтовку. Стоитъ-сторожитъ свидѣтелемъ. Посрединѣ широкій пень, на пнѣ наковальня. На наковальнѣ… Справа — рабочій-кузнецъ въ кожаномъ фартукѣ, руки мускулистыя руки засучены и бьетъ кузнецъ этотъ, рабочій, тяжелымъ молотомъ по царской коронѣ! Уже смялъ половину, занесъ молотъ, чтобы доточить.

— Чисто! придумано!

Наши солдаты-делѣгаты Москвы любовно осматриваютъ эмблему. Все сами сдѣлали? Все сами. А кто же клубъ предоставилъ? Здѣсь было гимназія потомъ казарма. Теперь клубъ гарнизона.

— Какой-то старикъ-купецъ пожертвовалъ милліоны на гимназію… — говоритъ одинъ изъ хозяевъ-солдатъ. — Всѣ бы такъ дѣлали. Помянули бы добрымъ словомъ отъ имени всего народа. Потому — понималъ народъ. Съ народа взялъ — народу и отдалъ. Всѣ — люди, всѣ — Россія!

Я слушаю эти слова, и сердце рвется крикнуть за нимъ: — всѣ люди — всѣ — Россія! Всѣ — братья!

И спрашиваю свою память — не солодовянковскіе ли это милліоны?

Теперь громадный залъ, полонъ. Солдаты, солдаты, — все юныя лица, радостныя глаза. И на этихъ лицахъ, и въ этихъ глазахъ — одна мысль радостная:

— Теперь и мы можемъ принять гостей. Теперь и мы— хозяева-братья, потому что всѣ люди, всѣ — Россия!

И ни самодовольства, ни тѣни неяснаго чувства: все ясно, все открыто какъ небо: мы — свободные братья.

И ширится, и новымъ и страшно громаднымъ и радостнымъ наполняется душа, только что вышедшая изъ черной ночи на пустырѣ. Чудо… сонъ снится… Товарищи освобожденныя, стоятъ молча, глядятъ. И для нихъ — чудо и сонъ. Здѣсь, въ темномъ городишкѣ — такое?! Новая Россія такъ чудесно встрѣчаетъ, такъ смотритъ! Я чувствуется, что и у нихъ въ душахъ рождается мысль: какія же открываются возможности!

Прапорщикъ, помогавшій организоваться клубу, ведетъ насъ въ читальню<.> Это большая комната, бывшій классъ. И тутъ зелень и электричество и веселыя ленты. Два длинныхъ бѣлыхъ стола завалены газетами. Тутъ же

//л. 48

 

всѣ газеты, всѣ главн<ы>я газеты Москвы, Питера и <П>оволжья. И партійныя и интеллигентскія. И всѣ зачитаны до дыръ и пятенъ. Тутъ и журналы. Только-только зачинается библіотека.

— Идемте въ чайную!

Огромный залъ. Кипятъ самовары на стоянкахъ. Солдаты рѣжутъ ветчину<.> Но какъ рѣжутъ! Въ этихъ торопливыхъ движеніяхъ, въ этихъ лицахъ, въ напряженіи радостнаго дѣла-пріема гостей — весь человѣкъ, всѣ эти наши первые радостные хозяева. Это парадъ пріема гостей, но какой радостны<й,> какой радушный, братскій парадъ! Кажется ножъ, которымъ рѣжется ветчина, и тотъ смѣется-сверкаетъ — старается и гордъ дѣломъ. Это машины работаютъ, и въ минуту горы бутербродовъ на блюдахъ, сотни стакановъ чаю готовы — полки[1683] стакановъ. Пряники, печенья, конфеты, бѣгутъ на тарелкахъ въ двухсвѣтный залъ. Смотримъ на стѣну бѣлую. По бѣлой стѣнѣ слова изъ хвои:

Первая Пасха въ свободной Руси. 2 апреля 1917 г.

— Воистину первая Пасха! Свободная Пасха!

А въ двухсвѣтномъ залѣ — столы готовы — въ минуту. Стулья, стулья. Вѣдь насъ больше сотни гостей. А хозяева размѣстились за каждымъ изъ насъ и слѣдятъ, угощаютъ. И не успѣлъ оглянуться, какъ уже новый стаканъ стоитъ.

Всѣ растроганы, переглядываются. Такъ нежданно вышло. Никто не думалъ. Какъ сонъ волшебный — эти огни, молодые лица, радостное радушіе. Вотъ онъ, молодой народъ, свободный. Какимъ онъ давно-давно могъ бы быть. И какія возможности открываются! Молчать нельзя, переполнено седце. И мы начинаемъ говорить. Встаемъ на стулья. Тысяча молодыхъ лицъ, новыхъ лицъ смотритъ и ждетъ. Нѣтъ, это не программныя, не партійныя не политическія рѣчи. Это человѣческія рѣчи-чувства, когда сердце широко открывается и обнимаетъ братски.

—… Смотрѣли мы изъ оконъ вагоновъ на[1684] темный незнакомый городокъ<.> Такихъ[1685] городковъ много — вся Россія. Смотрѣли въ чер[1686] ночь[1687]. Что тамъ? Собаки лаяли въ пустотѣ.[1688] Спитъ Русь въ чернотѣ и грязи. И вотъ въ <нрзб.>[1689] мы пошли по вашему зову[1690] къ вамъ,[1691] ощупью, по пустырямъ, канавамъ и ямамъ, по грязи, среди хлюпающихъ[1692] досокъ, спотыкаясь и не зная, куда придемъ, и гдѣ же, наконецъ, этотъ вашъ клубъ солдатскій… И вотъ мы пришли…[1693] въ храмъ. Сонъ это? Это[1694] же храмъ молодой русской демократіи, вашъ и нашъ храмъ<.> Изъ тьмы мы попали въ свѣтъ яркій… <Нрзб.>[1695], родныя лица, свѣтлые глаза… Вѣра[1696] ростетъ въ душѣ и открываются дали безмѣрны<я.> Этотъ[1697] вашъ клубъ, первый клубъ, который встрѣлити мы на великомъ п<ути>

//л. 48 об.

 

 

<далее продолжение рукописи (машинопись) рассказа «На Руси» Л. 4>

Долетаютъ отдѣльные выкрики. Можно понять, что идетъ рѣчь о войнѣ.

Моментъ важный: эшелонъ идетъ на войну, въ окопы. Весъ поѣздъ выставилъ головы въ окошки, слушаетъ напряженно. Офицеры похаживаютъ. На ихъ лицахъ сдержанное волненіе. Имъ, отвѣтственнымъ здѣсь, не все равно какъ дѣйствуютъ на солдатскую душу, уже приготовившуюся къ испытаніямъ, къ выполненію великаго подвига, жгучія слова съ возвышенія. А митингъ разгорается. Вскакиваетъ на трибуну молодой прапорщикъ, кричитъ чеканно:

— Привѣтъ борцамъ за свободу! Мы тоже куемъ свободу и выкуемъ! Наши груди готовы! Мы вѣримъ! Мы едины съ народомъ! Солдаты и офицеры дѣти единой родины! Да здравствуетъ свободная Россія!

— Урароа-а-а!!!

Другой офицеръ подымается, тотъ, кто ѣдетъ съ эшелономъ. Онъ говоритъ, что не разъ встрѣчалъ смерть въ окопахъ и въ атакахъ. Онъ знаетъ на что онъ ѣдетъ. За родину! всѣ за родину, новую, свободную! Не отдадимъ ее на позоръ! Да здравствуетъ единая недѣлимая армія, защитница народа! Да здравствуетъ товарищи-солдаты! Да здравствуетъ временное правительство, ведущее народъ къ счастью! Да здравствуютъ органы.

И еще, и еще. Вскакиваютъ наши ораторы, «борцы». Горятъ страсти.

— Да здравствуютъ совѣты солдатскихъ и рабочихъ депутатовъ!

— Урр-а-а-а!

И подымается новый прапорщикъ, не молодой, съ черной бородкой, съ умнымъ скуластымъ лицомъ. Солдаты встрѣчаютъ его особенно громкимъ ура. Почему? Это одинъ изъ любимыхъ организаторовъ здѣшняго гарнизона. Онъ только-только прибылъ изъ далекаго города округа, со съѣзда войсковыхъ делегатовъ. Онъ говоритъ внятно, образно, — понимаетъ психологію толпы, сжился съ народомъ. И въ прошломъ его — потомъ узнаемъ мы, — чистая печать политическаго борца. Она выбила его изъ университета. Она теперь[1698] можетъ служить ему удостовѣреніемъ личности. Онъ говоритъ о резулюціяхъ съѣзда. О войнѣ до сокрушенія угрожающаго міровой свободѣ германскаго милитаризма. Говоритъ о достигнутомъ единеніи народа въ лицѣ его совѣтовъ солдатскихъ и рабочихъ депутатовъ, съ Временнымъ Правительствомъ. Онъ, какъ солдатъ говоритъ о святой дисциплинѣ, которая не на страхѣ покоится, а на любви къ родинѣ и братствѣ гражданъ Новой Россіи.

— Дайте же завершить намъ дѣло освобожденія! — кричитъ онъ, ударяя въ грудь кулакомъ. — Мы отдадимъ себя! Вѣрьте намъ! Мы не отдадимъ волю, кто бы ни захотѣлъ ее у насъ вырвать! Дайте арміи дѣлать дѣло великаго народа! Свѣтлый конецъ недалекъ! Берегите св<я>тую силу — организованность и братскую дисциплину!

//л. 49 об.

 

встала бѣлая ночь сибирская ночь Свѣтлаго Воскресенія. И въ ней страхъ и тьма. Ужасъ какой! Въ свѣтлую ночь, въ первую ночь Свободной Руси.

— Поймали на станціи четверыхъ. Говоритъ, солдатами переодѣлись. У машиниста чертветкой вы отняли. Шелъ съ работы домой къ семьѣ…

И лица солдатъ задумчивы: и имъ не по себѣ.

И опять голосъ изъ-подъ пня: — сумѣютъ или не сумѣютъ принять новую жизнь и привести на землю Воскресенье и Весну?

И я нахожу отвѣтный и вѣрный голосъ скоро-скоро, верстахъ въ сотни отъ этой проклятой тайги… Да, сумѣютъ!

//л. 50

 

Еще ни разу не слышанное въ пути — ура заливаетъ покрываетъ оратора!

Поровозъ эшелона даетъ гудки — садиться. Трубятъ рожки. Бѣгутъ солдаты, бѣгутъ офицеры, оправляя ремни. Лица еще болѣе строги, тверды. Поѣздъ съ эшелономъ уходитъ впередъ: тамъ гдѣ-то передъ мѣстомъ крушені<я> будетъ ему пересадка.

Но все еще гудитъ вокзалъ. Все еще спорятъ ораторы. Но много непонятнаго говорится: еще не примѣнились къ душѣ народной борцы за свободу.

— Поняли вы, что наши ораторы говорили? — спрашиваетъ солдата одинъ изъ нашихъ.

— Часто говорятъ, не услѣдишь. Ничего не поняли… — откровенно говоритъ солдатъ. — Прапорщика поняли. Понимаемъ хорошо, нашъ.

Да, нуженъ особое умѣнье под<о>йти къ неискушенной въ тонкихъ партійныхъ спорахъ душѣ народной. Нужно слово отъ сердца. Нужно простое слово<.> Ясность и образность, связанная съ живой жизнью.

Вечеръ. Въ вагонѣ столовой гости. Пришли приглашенные солдаты-делегаты отъ мѣстнаго гарнизона. Пришли и прапорщики: молодой, говоривші<й> первымъ и пожилой, котораго[1699]. Ихъ любятъ солдаты.[1700] Шумитъ столовая<.> Стоитъ гвалтъ. Раздѣлились на кучки. Спорятъ, страстно о войнѣ, о мир<ѣ,> о дисциплинѣ. Потъ льетъ ручьями. Голоса охрипли. Пожилой прапорщикъ рѣжетъ на чистоту, но что-то мѣшаетъ ему сказать открыто:

— Оставьте насъ арміей дѣлать дѣло, порученное народомъ. Вѣрьте, мы сдѣлаемъ. Не шатайте военную дисциплину. Теперь дисциплина не рабство.

Молодежь изъ освобожденныхъ все ударяется въ догматизмъ. Опять слышатся привычныя митинговыя слова: классовая борьба, самосознаніе, директивы, власть пролетаріата.

Пожилой прапорщикъ охрипъ. Вынулъ платокъ и все собираетъ потъ съ побурѣвшаго лица.

— Какой вы партіи? Вы партійный? — допрашиваютъ его.

— Зачѣмъ вамъ знать это? — кричитъ прапорщикъ. — Я теперь солдатъ! Я — сол-датъ! — повторяетъ онъ страстно. — Истина, всѣми признанная, всѣ армію нельзя раздирать политической борьбой. Тѣмъ болѣе теперь, въ стршное время войны на переломѣ!

Незабываемыя сцены. Лица солдатъ напряжены мыслью, новой, непривычной работой. Въ короткое время внутренній міръ ихъ, этихъ первыхъ гражданъ, переполненъ[1701] чудовищной массой идей, вопросовъ, терминовъ историческихъ, экономическихъ, политическихъ положеній. Какова же должна быть работа сила, чтобы все это переработать, и уложить въ строгую и вѣрную систему. А жизнь каждый часъ ставитъ новыя требованія, новые вопросы. Эта столовая-вагонъ никогда еще не слыхала и не видала ничего подобнаго. И такъ во всей Россіи! Недоумѣніе, сомнѣніе, радость, что

//л. 50 об.

 

<далее продолжение рукописи (машинопись) рассказа «На Руси»>

[1702]Снова тайга, лѣсные провалы, за чащами, дикія лѣсныя долинки.

Накореженные невѣдомыми дьяволами горы гніющихъ сухостоя, деревья безъ верхушекъ, обгорѣлые вывороченные пни, кислыя болота въ кочкахъ, съ сиротливыми лиственницами-скелетами, заросли желтаго соснячка, поджавшіе словно съ тоски сороки на сухихъ березкахъ, бѣлыя тонкія арки гнутыхъ березъ въ чащахъ, синіе дымки съ красными языками пламени по уходящимъ вдаль взгорьямъ — такъ, дикое крошево изъ вѣтвей, стволовъ, пней — словно прошли здѣсь огни и мечи дикихъ ордъ сибирскихъ ордъ. Люди? Не видно. Звѣри? И звѣря нѣтъ. Пустыня. Натесалъ кто-то сотню сосновыхъ бревенъ, свалилъ на солнышкѣ, словно гигантскую спаржу рядкомъ и забылъ: ни дорогъ, ни жилья не видно. Такъ и сгніютъ. Много ихъ, этого случайнаго подѣлья.

И все же порядкомъ обглодана и повыдрана тайга по лкаіи[1703]: драли ее кому не лѣнь только, клочьями выдирали, корежили. А она опять тутъ какакъ тутъ: такъ и прутъ заросли желтаго сосняка,[1704] подъ пустынными тонкими арками погнутыхъ березъ. Жаль, страшно жаль безхозяйственности сибирской.

Поѣздъ нашъ принялъ праздничный, тріумвальный видъ. Изъ многихъ вагоновъ выглянули красные флаги и плещутся въ вѣтрѣ хода. Глянешь на закругленія — весь онъ на виду, длинная длинная сѣрая цѣпь вагоновъ шумитъ беззвучно краснымъ своимъ крикомъ знаменъ. И некому слышать этотъ торжествующій крикъ: однѣ поджавшіеся сороки на сухостоѣ, да удирающій на кругахъ въ чащи ястребъ.

— <«>Чего такой» — будто спрашиваетъ на переѣздѣахъ вытянувшая испуганно лицо баба, а ей несется изъ опущенныхъ оконъ отвѣчаютъ — сумѣй-ка прочес<ть> флаги: Земля и воля! Демократическая республика! и Хлѣбъ и воля!

Послѣднее кричитъ съ чернаго знамени: это анархистъ-коммунистъ, высокій латышъ во фракѣ, старательно вывелъ бронзой на черномъ кускѣ свою «программу». Хорошая программа! Сытъ и гуляй. Лучшей программы и не найти. Да здравствуетъ анархизмъ!

Не встрѣчаютъ на станціяхъ, словно давно видали. Да и малолюдно. Толко на ст. Зима, въ страстной четвергъ, когда съ милой рѣзной церковки призывали слабенькій колоколъ къ евангеліямъ, кучка желѣзнодорожныхъ нестойко[1705] пропѣла марсельезу и вызвала[1706] ораторовъ. Говорили съ площадки вагона, подъ краснымъ знаменемъ подъ звонъ церквушки. Тихій вечеръ, первыя рѣчи, бурныя, первый свободный крикъ освобожденной души. И въ этомъ крикѣ не призывъ къ созиданію растревоженной жизни, а все еще давній былой напоръ на преграды, уже разрушенныя. Еще не найдена настоящая перспектива, не взятъ вѣрный тонъ. Еще много боли и горечи. Потомъ

//л. 51 об.

 

<далее продолжение рукописи (машинопись) рассказа «На Руси»>

все нашлось: и правильное пониманіе событій, момента, сознаніе величавости и отвѣтственности передъ ищущей вѣрнаго русла жизни.

— Не вѣрьте, товарищи! Стойте за совѣтъ рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ! Только имъ вѣрьте!

Первый огневой крикъ. А дальше… дальше — ближе къ Россіи — и ближ<е> къ истинѣ. Словно по часамъ зрѣли души, словно обострялся и яснѣлъ внутренній взоръ. И широкой волной летѣла съ площадокъ воплощенная въ ясно<е> слово мысль:

— Полное единеніе! Довѣріе и контроль! Въ единеніи сила!

Дальше — больше взаимнаго пониманія, больше связи съ жизнью, съ живыми людьми, съ требованіями разсудка. Съ полей палыхнуло въ души замуравленныя души свѣжимъ вѣтромъ, весеннимъ творящимъ духомъ живой воли.

Мчитъ поѣздъ и день, и ночь, вѣютъ красные флаги въ тайгѣ. Свобода! Новая жизнь воскресла! Скоро и въ этихъ бѣлыхъ, невидныхъ сибирскихъ церквахъ запоютъ — <«>и сущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ!».

Это поютъ флаги, ручьи лѣсные по косогорамъ, набухающіе рѣки. Розовые зори смѣются въ болотныхъ лужахъ<,> топяхъ заката.

Первое[1707] знакомство персонала поѣзда и освобожденныхъ. Первый митингъ въ вагонѣ. Привѣтствія Земскому Союзу. Товарищеское сближеніе. И начинаютъ вскрываться замкнувшіяся души. И свѣтъ, ясный и чистый человѣческій свѣтъ льется. И я, внѣпартійный, далекій отъ бурь борьбы, получаю[1708] нежданное — величайшую, быть можетъ и не совсѣмъ заслуженную награду. Эти, получившіе во имя дѣятельной любви къ народу клеймо каторжанина, получавшую петлю, и кандалы, эти люди связываютъ съ собой и меня, русскаго писателя и открыто и любовно говорятъ мнѣ, что и я ихъ товарищь<.>

Цѣннѣйшая изъ наградъ[1709]. Она вызываетъ слезы, она свѣтитъ и грѣетъ душу. А за темными окнами невѣдомая тайга, разбуженная грохотомъ. О, этотъ грохотъ разбудитъ все, и проснется тайга Великой Роси, просыпается<.> И не будутъ спать въ гниломъ снѣ лѣсные великаны, и черныхъ обгорѣлыхъ пней не будетъ. Весенній грохотъ разбудитъ все — новую жизнь зоветъ и новую жизнь сотворитъ. Надо вѣрить и надо дѣлать. И будетъ.

Тяжкій грузъ везетъ поѣздъ. Съ ними одиннадцать «смертниковъ», долгія ночи ожидавшихъ петли[1710] и принявшихъ безсрочную и долгосрочную каторгу<.> Съ нами юноша, только только вырванный изъ петли, пятнадцать дне<й> и ночей ожидавшій прихода палача. Но пришла революція и сказала: гряди! И не повѣрилъ юноша, отбивался, ломалъ руки, освобождавшія его.

— Лжете! Вы пришли вѣшать!

Теперь онъ только-только приходитъ въ себя, больной, въ жару[1711]. Лежитъ днями на койкѣ, а сестра говоритъ ему тихія слова. И онъ начина

//л. 52 об.

 

<далее продолжение рукописи (машинопись) рассказа «На Руси»>

бѣлыя лиліи. А что тамъ, въ Россіи? Тамъ рѣки шумятъ, половодье великое… Да спадутъ тихо великія воды и тянутъ величаво и благостно. Эта дума у всѣхъ, должно быть.

А вотъ и разсвѣтъ. Метель, метель. Был<ы>я стоятъ ели, и тайга бѣлая, задавленная снѣгомъ — холмы снѣга: засыпаны сосны, сахорныя лиственницы стоятъ новыя. Собачонка у сторожевой будки тонетъ по шею въ рыхломъ снѣгу. Какая мягкая, бѣлая Сибирь, и какъ мягко несется поѣздъ по мягкимъ рельсамъ. Я иду къ себѣ, въ тепло натопленное купэ, и мнѣ скучно — скучно: гдѣ же весна-то? Прохожу мимо двери, за которой спитъ бывшій «смертникъ», террористъ-кавказецъ. Онъ не спитъ. Кашель слабы сухой, безпомощный. Нѣтъ тутъ праздника и воскресенія нѣтъ. Я вспоминаю слабые, помертвѣлые глаза, черные, словно приклеенные на желтомъ лицѣ усы и слабый голосъ-мольбу:

— Такъ хочется жить… вѣдь я не жилъ… вѣдь я еще не старый…

Да, онъ еще не жилъ. Онъ и весну-то еще не знаетъ, какая она и что въ ней чудеснаго. И вотъ Сибирь провожаетъ его метелью, ему трудно дышать, кашель бьетъ… И воспоминается мнѣ его просьба[1712]:

— Мнѣ бы ножку куриную… темное мясо… а бѣлое не надо…

Дали ли ему ножку? Вѣдь и это — радость.

Я прислоняю лицо къ окну: мететъ густо-густо. И мысленно я желаю тому, кто кашляетъ за этой дверью, чудеснаго воскресенія, чудеснаго возврата мимо промчавшейся жизни, теплой ласки, любви, звѣздъ теплаго кавказской ночи…

А онъ все кашляетъ и тяжко дышитъ. И сколько такихъ, кто остался та<мъ> за Байкаломъ на вѣки. Сколько теперь такихъ, кто кашляетъ и тяжело дышитъ, и кого быть можетъ послѣдней вьюгой провожаетъ Сибирь въ эту послѣднюю Свѣтлую ночь?

И пока я такъ думаю, мысленно проходя по вагонамъ, въ эту необычайную ночь тамъ впереди, верстахъ въ сотни отъ насъ, на ст. Тайга совершается страшное. Трое уголовныхъ каторжанъ, одѣтыхъ въ сѣрые солдатскія шинели, рѣжутъ въ маленькомъ домикѣ поселка семью. Рѣжутъ пришедшаго на поправку раненаго солдата, жену и троихъ дѣтей. Объ этомъ мы узнаемъ утро<мъ.>

— Христосъ Воскресе! — говорю я делегатамъ-солдатамъ утромъ, на ст<.>

— Воистину…. А здѣсь ночью семью вырѣзали каторжане. Солдата[1713]

И отъ этихъ словъ опять валится тихій камень на сердце, тотъ камень который навалила Сибирь, а сбросила Свѣтлая ночь. Тотъ камень, который ложился минутами и тамъ, въ Россіи, когда всматривался на станціяхъ въ замкнутыя лица, въ недовѣрчиво-пытливо вопрошающіе глаза.

— Сумѣютъ принять или не сумѣютъ? — спрашивало изъ-подъ камня, и отзывалось — сумѣютъ и камень падалъ. Теперь онъ навалился страшно. И жутко

//л. 53 об.

 

говорить о родномъ Кавказѣ, съ которымъ навсегда простился.

Съ нами грузъ 1255 лѣтъ каторги и ссылки, по 81/— лѣтъ на человѣка да революціей сброшено 750. Съ нами человѣкъ, арестованный больше сотни разъ. Съ нами 80 тяжкихъ приговоровъ военно-окружныхъ судовъ и одинъ военно-полевого. Съ нами сто сорокъ восемь ахтивныхъ дѣятелей, младшему изъ которыхъ 20 лѣтъ и старшему восемьдесятъ два. Всѣ народности Россіи, всѣ сословія — до купца и казаковъ. И больше всего крестьян<ъ.> Истинно борцы изъ народа и за народъ. Представители кажется всѣхъ партій, всѣхъ религій. до анархистовъ-коммунистовъ, коихъ 13! Представители всѣхъ профессій и положеній — отъ члена государственной думы! <Нрзб.> до доктора тибетской медицины, онъ же и анархистъ. Съ нами тридцать шесть штукъ дѣтворы самаго разнообразнаго колибра, отъ мѣсячнаго до «сознательныхъ<»>, которые знаютъ, что такое митингъ это «много людей, которые поютъ пѣсни и говорятъ стихи, напримѣръ — <”>птичка Божія не знаетъ”».

Для дѣтворы устраивается игры, и анархистъ во фракѣ съ милой серьозностью показываетъ дѣтишкамъ фокусы и говоритъ животомъ. Ребятишки любятъ свободу, любятъ бродить по площадкамъ и не разъ сестры находу поѣзда заставали ихъ у края бездны. Въ порядкѣ вещей. Края бездны не боялись отцы.

Много больныхъ и слабыхъ. Нѣтъ, мало, мало больныхъ! Надо дивиться, что не всѣ еще лежатъ пластомъ послѣ всего прожитаго! Послушать надо въ душу надо принять, что пережито въ пересыльныхъ и каторжныхъ тюрьмахъ<.> Десятки городовъ — десятки каторгъ, по которымъ тащили въ цѣпяхъ, въ которыхъ вытравливали душу, выматывали по жилочкамъ. И страшный Орелъ, и жуткій Тобольскъ — великіе гнойники во всѣхъ разсказахъ. О многомъ не говорятъ — страшно вспоминать. Стыдно говорить, за человѣческое стыдно. И страшно слушать, какъ воютъ послѣднія ночи «смертники<»>, как юноши, почти дѣти, мечутся по каменнымъ клѣткамъ и призываютъ: мама!

Мы слушаемъ и насъ давитъ кошмаръ, камни давятъ. А свидѣтели прошлаго разсказываютъ спокойно. И я кажется, всегда буду видѣть ужасную картину. Два крестьянина, сынъ-юноша и старикъ-отецъ, аграрники, ждутъ смерти. Сидятъ въ смежныхъ камерахъ. Сынъ бьется о стѣны и зоветъ — отецъ! отецъ! А старикъ забился въ далекій уголъ, затиснулъ кулаки въ колѣни, нагнулъ голову и молчитъ, молчитъ. И ночи и дни такъ…

Не надо. Этого больше не повторится.

Красноярскъ встрѣчаетъ тысячами солдатъ. Катятъ телѣжку, съ трибунъ зовутъ ораторовъ. Шумитъ митингъ. Поютъ[1714] Жертвой пали, поютъ марсельозу. Тысячи мощныхъ криковъ несутся вслѣдъ нашему поѣзду, машутъ платки въ отвѣтъ, и синіе автрійцы, вспугнутые крикомъ, выбѣгаютъ изъ землянокъ и тоже машутъ платками: міръ? Ура! Міръ!

//л. 54

 

Они приняли наши платки за вѣсть о мирѣ. Они швыряютъ въ небо свои кепки, они обнимаютъ другъ друга.

И день, страстная суббота, приходитъ ясный и теплый. Солнцемъ залита тайга, стала мягче, сороки ныряютъ — насидѣлись. Бѣлка перепрыгиваетъ по сухостою, смѣются лужи, смѣются окна свѣжихъ лѣсныхъ избушекъ. Смѣются флаги. Головы высунулись въ окошки вагоновъ.

— Весна! Весна, выставляется первая рама… — кричитъ кто-то и вдругъ сама слагается пѣсня раздольная:

… За нашъ народъ,

За святой девизъ «впередъ»!

Кружитъ головы весна, бурная свѣтлая надежда.

— Яйца красить!

Въ столовой гора яицъ бѣлыхъ. А вотъ ужъ и блюда красныхъ, розовы<хъ,> синихъ, желтыхъ, всякихъ. Санитары разносятъ по вагонамъ. Въ столовыхъ скоро будутъ готовить пасхальные столы. Въ Красноярскѣ приняли грузъ заказанные пасхи и куличи. И на многихъ лицахъ разучившихся улыбаться — слабыя улыбки[1715] далекихъ воспоминаній. Вечеръ суботній… Далекое дѣтство… ушедшія тихія радости…

На рѣдкихъ скучныхъ церквушкахъ — можно разобрать на небѣ — черныя фигурки устанавливаютъ плошки ли, вензеля ли — но устанавливаютъ. Падаетъ тихій вечеръ, но солнце что-то позатихло. Опускается въ сизую тучу на западѣ.

Свѣтлая Ночь въ тайгѣ. Буранъ.

Ночь, звѣздъ невидно. Запотѣли окна, а за ними свѣтлѣетъ.[1716] Нѣтъ, не разсвѣтъ, а бурная мерзлая Сибирь встрѣчаетъ апрѣльской зимой нашъ спѣшно выбирающійся на свѣтлую Русь поѣздъ. Холодные вѣтры бьютъ насъ со свѣхъ сторонъ, шумятъ по тайгѣ. Бѣлая тайга, воетъ за окнами показываетъ свою Свѣтлую Ночь. Пусть вѣтры, буранъ, — не закажешь дорогу! Рветъ и рветъ впередъ поѣздъ. Нашъ машинистъ далъ слово мчать насъ съ предѣльной скоростью. Два паровоза ревутъ побѣдно.

А вотъ и полночь. Спитъ поѣздъ, утромъ рѣшены розговѣны: надо больнымъ покой. Но персоналъ, не ждать не хочетъ.: Свѣтлая ночь съ нами.

— Какой снѣгъ, вѣтеръ какой!

— Христосъ Воскресе! Воистину!

Да, первая Пасха въ свободной Руси. Воистину воскресе! Мы тихо сидимъ въ прибрежной столовой, съ чистыми занавѣсками. Сестры въ бѣломъ, лица особенныя, новыя. И такъ идутъ къ бѣлымъ платьямъ и бѣлому столу и пусть бѣлому, что за окнами! — бѣлыя лиліи, подаренныя намъ въ Иркутскѣ. И въ Иркутскѣ бѣлыя лиліи! О, онѣ могутъ найтись вездѣ, лишь бы была охота и умѣнье ихъ выростить! И думаемъ мы каждый свое, смотримъ на[1717]

//л. 54 об.

 

 

б) Исправленная редакция

с пропусками, без конца 3лл.

// карт.

 

 

СУРОВЫЕ ДНИ.

(Въ деревнѣ.)

VIII. — За семью печатями.

Съ какого конца ни въѣзжай въ Большіе Кресты, увидишь въ серединѣ села ярко-зеленую крышу, а надъ ней развѣсистую плакучую березу. Это глядитъ съ бугорка на мѣняющійся свѣтъ божій казенная винная лавка № 33. Каждый мужикъ, подъѣзжая, непремѣнно вспомнитъ столярову поговорку:

— Три да три, выпилъ — карманъ потри.

Столяръ Митрій, покривившаяся изба котораго какъ разъ противъ лавки, бывало, плакался на судьбу, за такое сосѣдство:

— Никуда отъ ее не скроешься, и плачешь, а идешь. Да… какъ глаза ни три, а все — въ три да въ три! Самъ и полки ей отлакировалъ, а черезъ ее одна непріятность.

Теперь она запечатана, и крѣпко набитыя тропки къ ней по зеленому бугорочку уже проросли послѣ августовскихъ дождей мелкой осенней травкой. Но зеленоватая съ чернью и золотцемъ вывѣска еще не снята и наводитъ на размышленія. Еще не отъѣхала къ брату-бухгалтеру, въ Тулу, и сидѣлица Капитолина Петровна, дворянка и хорошаго воспитанія, хотя уже продала батюшкѣ поросенка. Но корову еще придерживаетъ. Вотъ когда и корову продастъ да придетъ отъ бухгалтера ей настоящее разрѣшеніе, чтобы выѣзжала, тогда все разрѣшится. А теперь… какъ знать? Виситъ и виситъ вывѣска. Все еще останавливаются по привычкѣ подъ бугоркомъ телѣги, и лошади соби[1718]

//л. 55

 

полонъ рынокъ народу, свистки такъ и жучатъ — ужъ ты! Сраженіе цѣлое разгорѣлось. Время праздничное, наши паркетчики по пивнымъ сидѣли, сейчасъ на скандалъ. Плѣшнинъ — сапожникъ, на меня сапоги къ свадьбѣ шилъ, на за меня. У часовщика полонъ рынокъ покупателей. Часы съ меня, помню, самъ часовщикъ сорвалъ первымъ дѣломъ. Кончилось такъ, что одинъ потомъ въ больницѣ померъ, двоюродный братъ, а меня водой подъ басейномъ отливали. Черезъ «ее»! А то бы я на не съ теперешней бы, свеклой сво<е>й жилъ, а съ Анютой. Она потомъ за мясника вышла, говорятъ въ на фтомобилѣ ѣздитъ. Черезъ ее!

Потомъ столяръ разсказываетъ про свои муки. Не спалъ недѣлю, все думалъ — порѣшить себя, либо что изобрѣсти.

— Прибѣгъ къ старому средству. Политуруе. Смолоду-то бы ничего, а какъ прожгено у меня все — ядъ чистый. Луковку надрѣзалъ опустилъ въ стак<а>нъ, сольцой[1719] посыпалъ. Стало осѣдать. На ватку всю канифоль это пособралъ. Три дни сосалъ. Не гожусь. Чуть не померъ. Духи пилъ, въ городъ бѣгалъ — голо-ва разболѣсь... Давился надысь, жена вынула, не сказывайте никому. — А можетъ, чего осталось, какой наливочки? Ни у кого нѣтъ. У попа вонъ запасено, не даетъ. <«>Я, гритъ, давно ждалъ, что воспретятъ, бросилъ сѣмена добрыя, а вотъ и взошло!» А самъ тоже въ сапогъ не сморкается. Ходилъ къ доктору. Маркизъ Кохмаку — прописалъ чтобы, сердце упало. Для врачебныхъ цѣлей — можно. Взялъ рубль. Бутылку спирта, что-то съ меня въ аптекѣ взя-ли… рупь съ чѣмъ-то. И Повтореніе пошелъ съ рецептомъ — поворотили, новый рецептъ. Какъ такъ новый? Ядъ, говорятъ это. Я-адъ? Знаю, что ядъ, а зачѣмъ сколько годовъ безъ всякаго документу продавали съ каждаго угла? Спрасите[1720] говоритъ у кого знаете. Во-о какъ! Пошелъ къ Кохману. Давай рецептъ. Рапь. А народъ отъ него такъ и валитъ, съ рецептами все, для врачебны<хъ> цѣлей. Глядь поглядь — по улицѣ подвода, — она! Да водка! Насчиталъ двадцать четыре четверти. Что такое, какое право покупать? Фабриканту докторъ прописалъ, изъ склада отпущено, Махаеву, для ванны, купаться от болѣзни. Думаю, вотъ что. Къ Кохману[1721]. Дайте мнѣ сразу[1722] на ведро водки рецептъ, чтобы мыться по случаю какой болѣзни, вамъ извѣстно. Махаеву дали. Уходите, говоритъ, вонъ. Что-о?![1723] Фабриканту даете, мнѣ нѣтъ — въ полицію. Телеграмма полетѣла, воспретили со складу давать. И такъ теперь все обрѣзали! — никуда не сунешься. Баба моя скалится — что-о, запечатали твою красоту[1724]?! Ей хорошо, а какъ двадцать лѣтъ я травился, кто въ этомъ виноватъ? Я бы, можетъ, теперь въ какомъ дому жилъ, въ харьковой бы шубѣ ходилъ. И сколько я денегъ пропилъ! Гляньте, какъ руки-то… куръ воровалъ. Знаю, что пропилъ и здоровье, и шубу свою харьковую, и Анюту. Образованная барышня, романы читала.

//л. 56

 

Онъ стоитъ подъ яблоней, смотритъ растерянно на свои трясущіяся руки, рваный, синеватый, въ угарный. Чувствуется, что и уже не кровь въ немъ, а застарѣвшій спиртъ, и не голова, а перегонный кубъ, спиртоочиститель. Одинъ изъ тысячъ съ этой округи, пьяныхъ сотни лѣтъ пьяныхъ, отравленныхъ, сбитыхъ, ломавшихъ жизни. И пьяны все еще вонъ тѣ покривившіеся избушки, и деревья, и косогоры. А вотъ не пропилъ ума, — и как<ъ> говоритъ, и какъ надъ собой смѣется, и какъ образно, какъ оригинально говоритъ. Говор[1725] — не улыбается.[1726]

— Теперь на полустанкѣ варенье варятъ… — говоритъ онъ. — Такое варенье, что ровно крысъ морить собрались. Да у трактирщика, который не тотъ, который воевать пошелъ, а мурластый, одинъ-то сынъ. Люди воевать пошли, а ему счастье — одинъ сынъ, а ни отца, ни матери, морда какъ зерькало. Купилъ двадцать четвертей краснаго, теперь такое вино производить — не дай Богъ. Рецептъ привезъ изъ Москвы, пакетовъ всякихъ и купоросу, и соды, и капель разныхъ лимонныхъ и духовъ, и спирту казеннаго. Мой крестникъ у него близкій довѣренный, мнѣ-то сказалъ. Всю ноч<ь> съ хозяиномъ не спали, составляли разныя вина — портвейну, мадеру, еще всякія, клюкву давили, уксусу тамъ, сахару, даже для чего-то квасцы сыпалъ. Десятъ ведеръ воды влилъ — бутылокъ наготовили — полонъ погребъ Ну, что дѣлаютъ! Да, говорю, отравитъ онъ потравитъ онъ народъ. Нѣтъ говоритъ, испытано. Я, говоритъ, сам видалъ, что хозяинъ и самъ полстакана выпилъ, но только его стошнило — это говоритъ отъ своей работы стошнило, что знаешь изъ какой силы оно приготовлено, а если охладить, то какъ самое хорошее вино, заграничное. Виноградъ все равно изъ прост[1727] земли родится, а тутъ искусственно все, по наукѣ. Составъ ученый.

Онъ все говоритъ, говоритъ, чуть посмѣиваясь, а глаза все тревожно ищутъ и мучительно. И о чемъ бы ни началъ говоритъ онъ, о всемъ игра занимаетъ главное мѣсто его болѣзнь и она, о которой говоритъ онъ любовно и съ горечью, точно объ измѣнившей ему подругѣ. Онъ уже нѣсколько разъ заходилъ, расписывалъ, что онъ можетъ мнѣ сдѣлать какое-то необыкновенное бюро изъ палисандроваго деорева и все добивался, не осталось ли у меня хоть малости какой, только бы настоящей, какъ и[1728] каменщикъ Иванъ. И такихъ много по округѣ, растерянныхъ, отыскивающихъ себѣ дорог<у.>

Лѣтомъ вереницами проходили черезъ усадьбу нищіе. Теперь ихъ нѣтъ.[1729] Черезъ день приходила «правильная чета», старикъ Архипушка со[1730] старухой, всегда навеселѣ, всегда утаивающіе другъ отъ друга собранные копейки и напивающіеся и украдкой и дружно. Къ ночи ихъ можно было видѣть съ мѣшками въ канавѣ, у полустанка.

— Какъ на свадьбѣ пили съ той поры и не протрезвляются.

//л. 56 об.

 

И вотъ недавно я встрѣтилъ ихъ. Да, они уже не ходятъ теперь подъ окнами и не валяются по канавамъ. Они перемучились и уже не знали, какъ быть, но[1731] Потомъ обошлось. Они уже поговѣли, — вѣдь пять лѣтъ не говѣли! — они пообчистились, пріодѣлись, и старикъ говоритъ, что хочетъ заторговать иголкой и прочимъ бабьимъ товаромъ. Старуха мнѣ сообщила, плача, что хочетъ завесть немудрящій какой самоваришко, — хоть чайку попить передъ смертью. И точно только теперь проснулись и вспоминаютъ сына, котораго они же сами споили[1732] умершаго по пятому году. Должно быть страшна ихъ жизнь: Старый Архипъ смотритъ на меня испуганными глазами и говоритъ, машетъ рукой и говоритъ въ сторону:

— Жись-та… Путанная она у меня была… Чего и видалъ не помню.

И бабка Настасья со[1733] своимъ мужемъ и сыномъ-кровельщикомъ, и столяръ, потерявшій свою Анюту и харьковую шубу, и эта чета, переза-бывшая свою жизнь, и еще многіе-многіе съ этой малой округи… Да это безконечная галлерея, полная — какіе-то человѣческіе черепки. Теперь они осматриваются отуманенными, начинающими уяснять глазами, оглядываются назадъ и въ минуты невѣдомой[1734] только имъ и имъ самимъ непонятной муки то собираются <«>порѣшиться», то строятъ планы о жизни по новому.

Какъ-то передъ вечеромъ опять заявился ко мнѣ столяръ.[1735] Я его не видалъ съ лѣта, съ того несчастнаго дня, когда снялъ онъ съ меня, какъ-то особенно торопливо мѣрку, забралъ матерьялъ, заявилъ, что найти его очень легко — живетъ онъ противъ версты,[1736] избы крыша разворочена, и , заявилъ, что можетъ и фраки-сюртуки шить и пропалъ. Была найдена и верста, и разворочена крыша, но портного не оказывалось цѣлое лѣто. Выходила[1737] жена портного и извинялась — изгрызли крысы — затопилъ портной съ пьяныхъ глазъ печку и покидалъ весь матерьялъ, и картузъ собственный, и сапоги. — Совсѣмъ онъ у меня ополоумѣлъ. Когда приходилось запримѣтить Рыжаго на дорогахъ, онъ хоронился въ кусты, или затаивался за угломъ — совѣстился. И вотъ теперь заявился и попросилъ на дѣловой разговоръ. — Пришелъ отработать за матерьялъ. Ваше благородіе! Конечно, надо такъ говорить, подмочился. Могу на какой фасонъ угодно, — сюртуки — фраки, мундеры, визитки-пиджаки, радинготы-полуфракъ, на всякій манер<ъ.> Прямо обезпечу.[1738] Вы не сумлѣвайтесь. Я у нѣмца Гартельмана,[1739] на Арбатѣ жилъ, сказываютъ, теперь прикрылся, первый закройшикъ былъ, на сто рублей. Плевакѣ шилъ фракъ на судъ. Плеваку изволили знать? Замѣчательный[1740] говорить, а фраки носилъ строго.[1741] Любитель! На генерала Скобелева шилъ, на пѣвца Хохлова. Не изволили знать? Демона пѣлъ, опять я для нихъ шилъ. Очень обходительный. Ты, говоритъ, Рыжій, такъ шьешь

//л. 57

 

даже не чувствуешь, во фракѣ[1742] я или[1743] безо всего. Билеты давалъ на представленіе — приходи когда хошь. Онѣгина пѣлъ замѣчательно<,> Демона![1744] Руки бывало, расправить, какъ когти, но только роговъ не надѣвалъ. Еще кому я шилъ… Оберъ-пальцимейстеру господину Огареву. Привозили меня къ ему на парѣ, съ городовыми. Сажалъ меня въ кабинетъ<.> Шей, такой-сякой! По полбутылки только отпускалъ. Три дня подъ арестомъ шилъ. Меня вся Москва знаетъ. Въ моемъ фракѣ господинъ министръ Муравьевъ, пріятели они были съ Плевакой, ѣздили[1745] за границу — поразили! Нѣмецъ меня призывалъ — требуютъ тебя, Рыжій заграницу, ей-богу, ваше благородіе. Требуютъ… на двѣсти рублей. Не поѣхалъ. Гм… Чего я тамъ не видалъ?

— Ну, какъ же эты тутъ очутился, изба у тебя раскрыта…

— Хорошо еще, что очутился, ваше благородіе. Ато у насъ были тоже замѣчательные мастера, нигдѣ не очутились, съутюжились и все. Такъ вотъ, ваше благородіе… фраки-сюртуки, пальто деми-сезонъ, мѣховое, но главная спеціальность фраки. По брюкамъ[1746] не могу сказать, услужу ли, а ежели фракъ… Довѣрьтесь. Могу на глазъ-съ, только талью прикину и вы[1747]

— Ты бы въ Москву…

— Маленько обтерпѣться надо. Въ Москву-то въ Москву… не въ чѣмъ-съ. Всего моего одѣянія[1748]…

Онъ въ ситцевыхъ розовыхъ штанахъ, босой и безъ въ рваномъ картузѣ и какой-то венгеркѣ. бывшей.

— Батюшкѣ рясу шью, уряднику мундиръ. Только-только у трактиршика машинку выкупилъ. Три года у него жила!

//л. 57 об.

 

Суровые дни.

XI. — Трое.

Теперь ихъ трое, въ Большихъ Крестахъ, и первыхъ отвоевавшихся. За ними придутъ еще: Воротился плотникъ Игнатъ, сосѣдъ дяди Семена Орѣшкина. Этотъ еще не совсѣмъ отвоевался — отпущенъ на шесть мѣсяцевъ на поправку. Съ первыхъ же дней, чуть немного осмотрѣлся, принялся за работу. Бывало, въ мирное время, въ эту пору работалъ въ Москвѣ по стр<ой>камъ, и на покосъ не являлись, а теперь съ Казанской постукиваетъ топорикомъ на волѣ. Поставилъ новый палисадникъ у батюшкина дома, выстругалъ починилъ барынѣ усадебной лодки, на полустанкѣ лавочнику навѣсил<ъ> полки. Шлютъ за нимъ съ разныхъ концовъ — только обирай деньги. Но обирать онъ уже не можетъ. И нѣтъ на немъ видимаго какого поврежденія, не пробило нигдѣ, ни зацѣпило, но всѣмъ видно, что нутряное что-то грызетъ его, а что — не понять. И каплю не слышно, и лицо какъ-будто здоровое, съ загарцемъ, и не болятъ ноги — не застудился. А слышно по голосу, что не тотъ Игнатъ. У него голубоватые глаза, какъ бываетъ обыкновенно у русыхъ мужиковъ, средняго роста и средняго сложенія, въ свѣтлой кудреватой, мягкой, какъ пушокъ бородкѣ, съ мягкими пухлыми губами; мягкій добрый взглядъ и мягкій ласковый голосъ. Такіе мужики не любятъ балагурить, не задираются, когда выпили, а мямлятъ, ласково таращутъ телячьи глаза и когда приходятъ домой, тихо-скромно заваливают въ темный уголъ, будто имъ совѣстно. Къ старости это обыкновенно,[1749] очень бѣлые старички, которые хотятъ, чтобы все было ти-хо-мирно[1750], все по хорошему. И ремесло для него было самое подходящее — плотникъ. Когда кончаетъ работу,[1751] поужинаетъ и выходитъ на усадьбу, на луговинку, гдѣ лежатъ у него съ прошлогодней[1752] дѣлежки бревна, дожидаются хозяйской руки. Должно быть не дождутся. А все хотѣлъ по осени прошлой, какъ воротится изъ Москвы, перебрать перетряхнуть избу, замѣнить нижні<я> погившія звенья и перекрыть крышу подъ дранку. Такъ ладно складывалась его жизнь. У него жена Дуняша, первая красавица на селѣ, тонкая, русая, съ розовыми губами пухлыми, какъ и у него, и бойкими, горячими глазами, которую онъ взялъ — выглядѣлъ тихо-мирно въ Остапковѣ, за сорокъ верстъ отъ Крестовъ, въ семьѣ старовѣра. Валялся у старовѣра въ ногахъ, далъ зарокъ креститься двумя перстами, отчитался у ихняго попа гдѣ-то — возили его, будто, отчитываться на Старый Погостъ, къ начетчику, — перебралъ тестю дворъ, купилъ лошадь, далъ еще четвертной билетъ и такими подвигами заработалъ себѣ Дуняшу. У него двое дѣтей, мальчикъ и дѣвочка. Обои свѣтловолосые и курчавенькіе, погодки. А ск[1753]

//л. 58

 

<далее текст без начала; в левом верхнем углу карандашом поставлена цифра 6>

дальше: все приготовительный классъ, а мы ужъ теперь всѣ стали образованнѣй студентовъ. Только смотрю — старичокъ. То такъ голову выглянетъ однимъ плечикомъ подастся, то эдакъ. Ближе да ближе, будто подкрадывается. Заинтересовался. Такой симпатичный старичокъ, божественнаго лика тоже отъ обѣдни. Самъ видѣлъ, какъ свѣчку за шесть гривенъ ставилъ. И одѣтъ такъ, что самая ему роль за крестнымъ ходомъ или къ батюшкѣ подъ благословеніе. А онъ, видите ли, въ бой самый лѣзетъ. Одѣтъ очень аккуратно, такъ это… въ тонъ лица. Сапожки на немъ акуратненькіе, вычищенные хорошей ваксой, блескъ, въ обѣихъ сапогахъ солнышко зайчика пускаетъ. Сапожки русскіе. Кафтанъ до пятокъ, знаете, такой стародавній, торговый. Еще вотъ въ Маломъ театръ когда изображаютъ <«>Свои люди — сочтемся<»>, такъ тамъ въ такихъ. Теперь въ такихъ кафтанахъ еще старички подрядчики ходятъ, но ужъ выводится. Но кафтанъ чистенькій вродѣ какъ сюртукъ. На шейкѣ у него бѣленькій вязаный изъ кручонаго шелку шарфикъ, очень аккуратно положенъ — кончикъ на кончикъ — чистота и простота. А лицо розовое старческое — щеки такіе румянныя въ сѣребряной бородкѣ. И бородка не длинная и не короткая, а въ самый разъ, въ кулачокъ забрать Картузикъ хорошаго сукнеца, барственный, съ козырькомъ, съ блескомъ. Ну какъ бы сказать интеллигентъ изъ своего сословія. Если художнику писать — картинка: московскаго складу старичокъ. И фамилія ему, должно быть, какая-нибудь такая… или Краснощековъ или Мишинъ. Въ своемъ натуральномъ видѣ. Вотъ онъ подбирался-подбирался да и говоритъ:

— Вы, господинъ хорошій, ежели покончили, то дозвольте васъ просить теперь мнѣ въ прю вамъ сказать…

И такъ это политично-вѣжливо, деликатно, ну… какъ самый настоящій интеллигентъ. Занозу и подпустилъ. Публика сейчасъ на обѣ стороны — пожалуйте-съ! А ораторъ тотъ и говоритъ:

— То-есть, вамъ что же отъ меня надо?

— А Отъ васъ мнѣ ничего не надо, — опять ровно-деликатно, говоритъ старичокъ, — а пря разрѣшается?

— Какая-такая — пря?

Стой, будетъ дѣло! Вижу, какъ у старечка[1754] бородка заиграла въ дрожь, и щечки это такъ… <нрзб.>[1755]. Остановился.

— Пря-то? А вы, говоритъ, что же, понашему, по-русски говорить не умѣте? Все иностранный разговоръ изъ учебныхъ книжекъ: все, слышу, компрессъ да компрессъ[1756]… А я говорю какъ православный русскій человѣкъ вотъ передъ храмомъ Господнимъ… стою на своемъ на русской землѣ я говорю русскимъ языкомъ хочу съ вами въ прю вступить!

Тутъ всѣ такъ и загудѣли: на споръ значитъ! Да еще и гимназистикъ сиять сталъ, на тумбочку влезъ:

//л. 58 об.

 

<продолжение текста на л. 59 об.; в левом верхнем углу карандашом поставлена цифра 7>

— Товарищи, говоритъ. Это значитъ, что онъ будетъ оппонентомъ… будетъ оппонировать товарищу<.> Слово, говоритъ, латинское. Такой умница сдѣлайте одолженіе! Маленькій совсѣмъ, а такой умница. Монаха пускаетъ всегда его вижу.

— А старичокъ ужъ однимъ словцомъ подшибъ того-то. Ужъ ему публика съ довѣріемъ.

— Понятно, русскій человѣкъ русскими словами говоритъ. Столовѣръ самый, Иванъ Афанасьичъ Шишкинъ. Пожалуйте на тумбу, повыше.

Ну, старичокъ на тумбу не вшолъ, а такъ это распространились. Вотъ онъ картузикъ снялъ, покрестился. Очень это мнѣ понравилось въ немъ! Со всей душой значитъ, къ дѣлу подходитъ. Тотъ-то ораторъ такъ на него ротъ скосилъ съ пренебреженіемъ, дожидается. Ну, правду сказать, и публика ухмылялась. «Старые мощи, говоритъ, стали голосъ подавать, во какъ мы революцію расшевелили!» Вотъ старичокъ и спрашиваетъ того:

— Вотъ, слушалъ я, вы все про капиталистовъ и буржуевъ говорили, и все призывали отбирать отъ капиталистовъ, и дома, и фабрики, и капиталы, и отдать рабочимъ для управленія и въ собственность… Значитъ, чтобы не было бѣдныхъ, а всѣ бы жили счастливо и богато. Какъ это превосход<но.> Дай вамъ, Господи здоровья и много лѣтъ здравствовать! И я первый присоединюсь къ тому, чтобы всѣ были счастливы и жили богато! — Такъ всѣ и заговорили — правильно! вотъ настоящій человѣкъ! И тотъ-то, въ курткѣ просіялъ даже.

— Браво, говоритъ, товарищъ! <далее фраза нрзб.>[1757]

— И вотъ прошу васъ, скажите, кто я по-вашему? Капиталистъ ли буржуй, которому какъ вы изволили выражать, надо кишки выпустить и все его дѣло отобрать… или я кто? Ну, вотъ по мнѣ опредѣлите при народѣ.

— [1758]Тотъ, конечно, его оглядѣлъ еще разъ и говоритъ осторожно:

— Ну… понятно, вы ну мелкій хозяйчикъ… вы тоже[1759] бьетесь въ тискахъ капитала, потому что васъ капиталъ своей тамъ силой пресса выжимаетъ и обращаетъ въ прлетаріатъ по закону иксплуатаціи. Вы тоже скоро вылетите въ работники орудій производства. <далее фраза нрзб.>[1760]

— Очень вами благодаренъ за ваше[1761] сожалѣніе <нрзб.>[1762]. Но[1763] я вамъ объясню, кто я такой[1764]. Знаете-съ? Я-съ шмуклерствомъ занимаюсь. Шмуклеръ<.>

— То есть, вы что же… торгуете или что? — Шмуклеръ? Это что же, барышничаете?

— И этого <2 нрзб.>[1765] вы не знаете

— И этого не знаете-съ? Нѣтъ-съ, барышничать не барышничаю, а съ барышкомъ бываю.

Такъ и это горошкомъ пустилъ, легонечко, и вѣжливо, какъ по <нрзб.>. А ужъ <нрзб.>,[1766] Ну, см<ѣ>шно стало.— Опять подзанозилъ въ кожу[1767].

//л. 58