На морском берегу (Жоржик) (НИОРРГБ 387.4.13)

 

Ф. 387 Карт. 4. Ед. хр. 13

Шмелев

Иван Сергеевич

«На морском берегу» (Жоржик)

рассказ

1910 янв.

 

«На морскомъ берегу / Жоржикъ»

(Изъ воспоминаній моего пріятеля) — копія

1^ая полов. Января 1910 г.[1]

Жоржикъ…

Изъ путаной сѣти ушедшихъ дней встаетъ передо мной хрупкая фигурка. Ясные глаза вдумчиво глядятъ на меня съ блѣднаго личика, и тонкiй голосокъ спрашиваетъ наивно-важно:

— Какъ вы на это смотрите? 

Гдѣ теперь онъ? 

Когда мнѣ становится особенно грустно, иду я туда, гдѣ могу встрѣтить дѣтей. Иду на бульваръ, присаживаюсь на скамью и смотрю. Шумно и весело играютъ маленькiе люди, и невѣдомая имъ жизнь, кажется, сама съ улыбкой приглыдывается къ нимъ. Смотрю на оживленныя лица, слушаю звонкiе голоски. И хочется подойти къ задумчивому мальчугану лѣтъ семи съ блѣднымъ лицомъ и ясными большими глазами. Хочется взять его за тонкiя плечики, заглянуть въ лицо и спросить: 

— Ты не Жоржикъ? 

Нѣтъ. Теперь онъ большой, большой. Теперь онъ уже не носитъ короткихъ штаниковъ и башмачковъ на пуговкахъ. Теперь уже не играетъ въ лошадки, не горятъ его щеки, и не открываются такъ широко глаза и не спрашиваютъ, какъ бывало. Онъ теперь многое знаетъ. А его сердце… прежнее ли оно? 

Не знаю.

Вспомнишь о Жоржикѣ — и становится рядомъ съ нимъ тощая и сгорбленная фигура стараго Димитраки съ трясущейся головой<,> съ клочьями ваты, вылѣзающей изъ продраной куртки, и вотъ и крупный корпусъ капитана, дяди Миши. Какъ сейчасъ, вижу его, рослаго и коренастаго, словно вылитаго изъ розовой мѣди, лѣтъ за пятьдесятъ, съ обвѣтреннымъ, румянымъ лицомъ и сѣдѣющими подстриженными усами. Милый капитанъ! Вспоминаете ли вы о вашихъ «японскихъ лозахъ» и черепахахъ? Милѣйшiй капитанъ! Онъ искусно водилъ по морямъ гигантскiе пароходы, исколесилъ океаны и повидалъ-таки свѣтъ. Онъ вынесъ сотни штормовъ и благополучно вошелъ въ тихую пристань. Ему повиновались морскiе валы и бури, и все же онъ чистосердечно признавался, что маленькое сердце для него куда неизвѣстнѣе морскихъ глубинъ и теченiй, которыя онъ зналъ какъ свои пять пальцевъ. Это именно онъ и высказалъ мнѣ при первой же встрѣчѣ.

// л. 1

 

2[2]

— Прошу, — плавнымъ и увѣреннымъ жестомъ указалъ онъ мнѣ на кресло сбоку стола. — А-а… — протянулъ онъ, бросивъ взглядъ на мою визитную карточку. — О васъ мнѣ и говорили… Вы математикъ? А-а… Какъ разъ то, что мнѣ нужно.

Онъ говорилъ увѣренно и кратко, словно отдавалъ приказанiя.

— Математика — важная штука въ жизни. Мѣра и цифра! Это важная вещь. Вы какъ на это смотрите? А въ дѣлѣ воспитанiя она положительно необходима. Не правда ли?

Я не успѣлъ высказать, что въ дѣлѣ воспитанiя, хотя я и математикъ, не только прибѣгаю къ мѣркѣ и циркулю, но пользуюсь еще и нѣкоторымъ другимъ аппаратомъ, который математикѣ неизвѣстенъ, какъ капитанъ продолжалъ, закуривая сигару: 

— Я буду кратокъ. Мнѣ нуженъ воспитатель къ племяннику. Онъ почти сирота. Отецъ померъ давно, мать, моя сестра, серьозно больна и лѣчится заграницей. Парень на моемъ попеченiи… Ему только семь лѣтъ. И я хочу серьозно взяться за дѣло. Почему? Это вы сейчасъ увидите и, я думаю, поймете меня.

Онъ затянулся сигарой и продолжалъ, постукивая рукой по краю стола, точно хотѣлъ придать еще больше вѣсу словамъ:

— Парнишка слишкомъ изнѣженъ. Я не совсѣмъ точно выразился: онъ живетъ больше сердцемъ, чѣмъ разсудкомъ. Вотъ! Онъ слишкомъ чувствителенъ и мягокъ. Однимъ словомъ, — у него нѣтъ силы воли, нѣтъ характера. Вы меня понимаете? Такихъ людей жизнь завязываетъ въ узелъ. Я слишкомъ повидалъ свѣтъ, чтобы думать иначе, но самъ я… я, видите ли, не рискую взять на себя воспитанiе… Онъ слишкомъ меня любитъ и.. Однимъ словомъ, вы понимаете, какъ трудно…

— Дядя Миша! — раздался за дверью тонкiй, настойчивый голосокъ.

— Нельзя. Я занятъ! — рѣшительно крикнулъ капитанъ. 

— Но, дядя Миша… Мнѣ нужно!

— Вотъ-съ, — бросилъ мнѣ капитанъ. — Когда не нужно, онъ настойчивъ. — Я сказалъ русскимъ языкомъ: я за-нятъ!

— Нужно мнѣ! Ты пойми, что нужно…

Дверь кабинета отворилась, и просунулось худенькое личико. Два свѣтлыхъ глаза съ любопытствомъ оглядѣли меня и обратились на дядю.

— Что тебѣ?.. — грозно спросилъ капитанъ, хмуря брови. — Сколько разъ, — онъ еще болѣе возвысилъ голосъ и поднялъ палецъ. — Сколько разъ я тебѣ говорилъ: разъ я занятъ…

— Но Маланья опять кота выдрала! 

— Выйди… 

— Она не смѣетъ! Мой котъ!..

// л. 2

 

3

— Она не смѣетъ! Мой котъ! Ты ей скажи, чтобы она… У кота котята!..

Дядя Миша грозно поднялся, сдерживая улыбку, причемъ его розовыя щеки вздулись, и брови насупились, рѣшительными шагами подошелъ къ мальчугану и торжественно вывелъ его изъ кабинета.

— Парень весь здѣсь, какъ на ладони, — продолжалъ онъ прерванный разговоръ. — Вы его быстро узнаете. Важно, какъ я уже говорилъ, обратить особенное вниманiе на развитiе въ немъ выдержки, силы воли…

И капитанъ подробно сообщилъ мнѣ о всѣхъ достоинствахъ и недостаткахъ племянника. Я принялъ условія.

— Черезъ недѣлю мы ѣдемъ на побережье Кавказа… Имѣнье тамъ у меня.

Покончивъ дѣловой разговоръ, капитанъ говорилъ совсѣмъ добродушнымъ тономъ и даже предложилъ мнѣ сигару. — Да, море это моя стихiя! А какъ оно воспитываетъ характеръ! Я знаю тысячи примѣровъ… Парню полезно будетъ пожить тамъ… А вы какъ на это смотрите?

Выйдя изъ кабинета, я замѣтилъ «парня». Онъ стоялъ въ передней, въ углу, и потиралъ ногу объ ногу. Чего-то, очевидно, выжидалъ. Заслышавъ мои шаги, онъ вышелъ изъ уголка, смѣло заглянулъ мнѣ въ глаза и спросилъ бойко, и дружественно, точно мы были съ нимъ давнымъ-давно знакомы: 

— Вы будете меня учить? 

— Буду учить. Тебя какъ звать? 

— Жоржикъ. Вы знаете. Георгiй…

И протянулъ маленькую ладошку.

— Ну, будемъ друзьями. Такъ у васъ кота выдрали? 

— Да, — нехотя сказалъ онъ, пожимая плечами. — Какъ вы на это смотрите?

Эту фразу разъ пять произнесъ капитанъ.

— Ну, что же… Ну, выдрали слегка…

— Вовсе не слегка! — рѣшительнымъ тономъ сказалъ Жоржикъ. — Его нарочно выдрали.

— Нарочно? Это почему же?.. — болталъ я, разыскивая галоши.

— Такъ. Дядя Миша хочетъ отучить меня плакать. Вотъ и велитъ кота сѣчь

— Ну, конечно, это не такъ…

Взялъ его за подбородокъ и потрепалъ. Онъ взглянулъ на меня большими ласкающими глазами.

— Позвольте, я вамъ подамъ… 

Вскочилъ на стулъ, оборвалъ вѣшалку у пальто и подержалъ. Нашелъ галоши.

Уходя, я слышалъ, какъ онъ гремѣлъ ручкой двери и кричалъ:

— Дядя Миша! Теперь ты не занятъ!.. Мнѣ нужно!..

// л. 3

 

4

II

Черезъ недѣлю поѣздъ уносилъ насъ къ морю.

Еще на вокзалѣ капитанъ далъ Жоржику рубль и сказалъ:

— Ты самъ будешь тратить на себя въ дорогѣ. Вечеромъ будешь отдавать мнѣ отчетъ.

— Такъ прекрасно поступаютъ американцы! — сказалъ онъ мнѣ. — Не правда ли? Дѣти постепенно прiучаются къ самостоятельности.

Вечеромъ Жоржикъ представилъ отчетъ.

— Хорошо. А гдѣ еще полтинникъ?

— Я его стравилъ.

— Что-о?..

— Я стравилъ, — повторилъ Жоржикъ. — На большой станцiи, гдѣ я ѣлъ пирожки, лежала тьма мужиковъ… съ мѣшками… А одинъ и говоритъ: «Скусно?» Я взялъ и стравилъ имъ. Какъ они ѣли! — обернулся ко мнѣ Жоржикъ. — Они сразу…

— Это, конечно, твое дѣло… но… Такъ не говорятъ — «стравилъ».

— Поваръ Архипъ всегда говоритъ. Смотрите, смотрите! Бѣлыя горы!

— И это всегда такъ… — тихо сказалъ мнѣ капитанъ.

— Да, такъ должно быть, никогда не дѣлаютъ американцы...

Капитанъ улыбнулся и махнулъ рукой.

Въ купэ было душно, и мы съ Жоржикомъ, обыкновенно стояли[3] въ корридорѣ и вагона и смотрѣли въ окно.

Бѣжали назадъ вѣтрянки-мельницы съ крыльями, подпертыми коломъ, или медленно-медленно вращавшимися, какъ усталыя. Бѣлѣли казачьи станицы въ зелени ветелъ и тополей, стада гусей на жирномъ черноземѣ. Мѣловые срѣзы холмовъ сверкали теплымъ снѣгомъ въ свѣтѣ полудняю Золотыя плантаціи зацвѣтающаго подсолнечника. Горы каменнаго угля на узловыхъ станцiяхъ.

Все это было такъ ново и такъ заманчиво-неизвѣстно. Жоржикъ положительно засыпалъ меня вопросами: такъ сильно работала его маленькая головка. Впервые передъ нимъ жизнь развертывала свои необъятныя картины. Я не забуду, какъ широко раскрылись его глаза, когда онъ узналъ, что тамъ, гдѣ молнiей пролеталъ по степи нашъ поѣздъ, глубоко подъ землей тянутся темные корридоры въ пластахъ каменнаго угля; что подъ нами тысячи людей почти половину жизни проводятъ во тьмѣ, выбиваютъ новые корридоры и выгрызаютъ мотыгами и лопатами новыя и новыя груды каменнаго топлива.

— Да, — сказалъ онъ задумчиво и зажмурилъ глаза. — Тамъ, должно быть, очень темно…

// л. 4

 

5

очень темно… Темнымъ-темно!.. А вотъ теперь солнце!

И открылъ глаза.

— Да, смотрите, какъ мало народу здѣсь! — показалъ онъ на пустынныя степи, кружившiяся необозримымъ просторомъ. — Никого… Они всѣ внизу, под<ъ> нами?

Вечеромъ, — это какъ разъ былъ вечеръ субботы, — поѣздъ имѣлъ остановку на большой станцiи. Мы вышли на площадку.

— Смотрите, смотрите! 

Со стороны пустой степи двигалась толпа чорныхъ людей. Очевидно, это шахтари покончили недѣльную работу и теперь возвращались въ поселокъ, отрѣзанный линіей желѣзной дороги.

— Это они? Они теперь вышли изъ-подъ земли? 

— Да, это они.

Чорные люди, съ яркими бѣлками глазъ, эта сотня собравшихся трубочистовъ, но безъ веревки съ вѣникомъ и чугуннымъ варомъ, медленно, усталой, колеблющейся походкой переходила рельсы, обогнула хвостъ нашего поѣзда и пропала. 

Жоржикъ смотрѣлъ въ степь. Огромнымъ краснымъ шаромъ садилось солнце и въ яркомъ кровавомъ отсвѣтѣ двигалась къ линiи еще толпа, дальше, за ней, еще и еще…

Жоржикъ смотрѣлъ. Двинулся поѣздъ, а онъ высунулъ голову и смотрѣлъ, смотрѣлъ.

— А у нихъ есть дѣти? А они что дѣлаютъ? учатся? А потомъ?

— Потомъ и они будутъ опускаться въ шахты и рыть уголь.

Часто-часто постукивая, поѣздъ дѣлалъ теперь крутой заворотъ, огибая холмы, и бѣжалъ прямо на солнце, точно хотѣлъ успѣть домчаться къ нему, пока еще не успѣло оно опуститься за горизонтъ.

— Ахъ, какое большое солнце! Знаете, оно въ субботу, подъ воскресенье, всегда большое… Знаете, праздничное… — сказалъ задумчиво Жоржикъ. — Завтра и они будутъ видѣть солнце?

— Кто они? 

— А вотъ чорные, которые шли…

— Да. Завтра и они.

Въ вагонѣ и дядѣ Мишѣ пришлось отвѣчать на вопросы. Капитанъ отвѣчалъ обстоятельно и въ шутливомъ тонѣ, и Жоржику, видимо, это не совсѣмъ было не по вкусу. Онъ слушалъ и часто поглядывалъ на меня, не скажу ли я чего.

— Такъ-то, братъ, — закончилъ капитанъ. — Всѣ работаютъ. Кто служитъ, кто уголь копаетъ…

Жоржикъ вздохнулъ и задумался. Зажгли свѣчи.

— Ты повара Архипа прогналъ… — раздумывая, сказалъ Жоржикъ. — Онъ теперь

// л. 5

 

6

гдѣ?

Этотъ неожиданный переходъ къ повару поставилъ капитана втупикъ.

— Что за странный вопросъ! Ну, служитъ гдѣ-нибудь…

— А вѣдь ты ему сказалъ, что онъ запиваетъ и нигдѣ не можетъ служить... Онъ, должно быть, копаетъ уголь… 

— Чудодѣй! — развеселился капитанъ. — Это почему же? 

— А вотъ ты сейчасъ самъ сказалъ: кто служитъ, а кто уголь копаетъ…

Капитанъ ухватилъ Жоржика за щеку, смѣялся, подмигивалъ мнѣ и повторялъ:

— Каково! Какъ вамъ это нравится?.. Философъ!

Поѣздъ мчалъ насъ во тьмѣ, въ пустыхъ степяхъ. Нѣтъ, не въ пустыхъ. Какъ чьи-то не засыпающiе огромные глаза, глядѣли на насъ далекiе пылающiе огни плавильныхъ печей. Огромные костры. Жоржикъ лежалъ на верхнемъ диванчикѣ и смотрѣлъ въ окно. Дремалось.

— Дядя Миша! Ты еще не спишь? 

— Ну, чего еще… Спать пора. 

— Дядя Миша! Ты слушаешь? Ты возьми Архипа… Дядя Миша! Знаешь, какую онъ пѣсенку пѣлъ? Да ты слушай!..

— Не кричи ты! Видишь, спятъ…

— Ты только послушай… — зашепталъ Жоржикъ. — «Матушка-голубушка, солнышко мое»…

Мы оба не удержались и прыснули со смѣху. А Жоржикъ свѣсилъ голову и смотрѣлъ, — чему смѣемся.

— Потише, господа, ночь… — сказалъ чей-то недовольный голосъ.

Спалъ вагонъ. Притихъ и Жоржикъ. Начинало укачивать. Вѣяло степью, ночною, вольною степью въ окно. Что-то съ шумомъ, казалось, гналось за поѣздомъ и кричало: до-го-ню… до-го-ню… Часто-часто. 

— Огни! огни!! — вскрикнулъ Жоржикъ. 

Капитанъ спалъ или притворялся. Я поглядѣлъ въ окно. Да, опять на горизонтѣ пылали степные огни-печи. 

— Смотрите… Опять идутъ... Во-онъ… идутъ… 

Жоржикъ ошибся: какiе-то столбы стояли вдали, быть можетъ, вышки артезiанскаго колодца. На яркомъ фонѣ далекихъ костровъ они были худы и черны, какъ тѣ, кого мы видѣли днемъ съ площадки вагона. 

— Скажите… — спросилъ Жожикъ. — Что такое — жись безталана?

— Почему ты спрашиваешь? 

— А вотъ разъ Архипъ… поваръ у насъ былъ… жарилъ разъ котлеты и все головой крутилъ, вотъ такъ… Да и говоритъ: «жись ты безталана!»

— Это значитъ — жизнь безталанная… Когда человѣку плохо живется, когда жизнь у него неудачная…

// л. 7

 

7

— А-а… Я такъ и думалъ...

И вздохнулъ.

Скоро Жоржикъ уснулъ. Его тонкая ручка свѣсилась и качалась отъ мягкихъ трепетанiй вагона. Тонкая, слабая ручонка.

Мчалъ и мчалъ поѣздъ, а изъ тьмы глядѣли бодрствующіе огни и невидные, но засыпающіе у огней люди.

Утромъ мы были у моря.

III

Капитанъ имѣлъ полное основаніе говорить, что послѣ тридцатилѣтняго блужданiя по морямъ, онъ можетъ твердо стоять на сушѣ. Да, онъ-таки нашелъ хорошую пристань.

— Небольшое имѣньице, но какъ уютно! — говорилъ онъ, въ первый же день по прiѣздѣ, показывая мнѣ свой уголокъ. — А сколько труда было! Вотъ и садоводству не обучался, а посмотрите! Что значитъ поѣздить по свѣту! А какiе рѣдкостные экземпляры есть!

Мы осматривали садъ и виноградникъ. Жоржика не было: утомленный дорогой, онъ уснулъ на террассѣ, въ креслѣ-качалкѣ. Все въ саду было чисто и опрятно, какъ на пароходѣ. И чего-чего не было здѣсь! Какiя-то особенныя, «трехфунтовыя» груши съ о. Мадейры. Капитанъ самъ ихъ вывез<ъ.> Китайскiе персики, японская чорная слива — такой нигдѣ по берегу нѣтъ!

— Ананасы разведу! Прямо съ Сингапура выпишу. Повидалъ я всего. А вотъ я вамъ покажу чудо… Повыше, въ виноградникѣ… Я думаю, для Жоржика это будетъ поучительно. Онъ на примѣрѣ убѣдился, что можно сдѣлать почти изъ ничего, — здѣсь былъ пустырь три года назадъ, — если имѣть волю и характеръ. Вы посмотрите на эту прелесть!

Я посмотрѣлъ на «прелесть». Передо мной были виноградныя лозы съ широкими вырѣзанными листьями. 

— Что это? — загадочно спрашивалъ капитанъ. – Виноградъ? да? Но какой!

Смотрѣлъ на меня, прищуривъ глаза. Я молчалъ.

Это знаменитый «кi-о-рi-у» или что-то въ этомъ родѣ. Изъ садовъ самого японскаго микадо! Вы не знаете… А ягода! Чего мнѣ это стоило! Я заплатилъ по пять рублей за чубукъ. Только двадцать чубуковъ… Жаль, что плохо идутъ. Но я поставлю на своемъ.

Я равнодушно смотрѣлъ на «кiу-рiу». Грузныя даже теперь кисти почти лежали на землѣ. Уже теперь подъ нихъ были подложены листья.

// л. 8

 

8

— А что стоило уберечь! Но я борюсь и докажу всѣмъ, что значитъ взяться за дѣло съ толкомъ. Никакъ не могу вбить садовнику въ голову, что этотъ сортъ нужно нужно культивировать. Это необыкновенный сортъ! Я ѣлъ въ Японiи… Нашъ — дрянь. Но что подѣлаете! Садовникъ мой только помсмѣивается и пробуетъ меня разубѣдить. Представьте! Жаль, въ прошломъ году я не могъ получить ни одной ягоды, все объѣли…

Я смотрѣлъ вопросительно на капитана.

— Вы еще не знаете. Меня одолѣли черепахи! Да, да… Онѣ все начисто отдѣлали, даже побѣги… Дрянь, маленькая черепашка, знаете, эта сухопутная… Да вонъ, пожалуйте!.. 

Онъ показалъ пальцемъ. Въ десяти шагахъ отъ насъ между лозъ пробиралась небольшая черепаха. Она дѣловито ползла, вытянувъ голову, ползла, какъ чорно-желтый камень, не подозрѣвая, что рѣчь шла о ней. Капитанъ стремительно направился къ ней и подхватилъ.

— Вотъ мои враги! Ихъ здѣсь цѣлая прорва, и никто на это не обращаетъ вниманiя: перешвыриваютъ изъ сада въ садъ. Пришлось взяться за дѣло самому. Теперь спросите, — убавилось ли черепахъ. Это послѣднiе остатки.

И капитанъ подбросилъ черепаху на рукѣ.

— Жаль, поздно началъ. На прошломъ году я уничтожилъ ихъ больше четырехсотъ. Сейчасъ у меня за весну сидятъ до трехъ сотъ.

— Какъ, сидятъ? 

— Очень просто. Я собираю ихъ въ яму. Когда набирается, я ихъ свожу на-нѣтъ. Приказываю засыпать. Что дѣлать! Борьба такъ борьба. И жрутъ-то вѣдь главнымъ образомъ, японскiй сортъ! 

Капитанъ говорилъ совершенно серьозно и подкидывалъ черепаху.

— Но какъ онѣ жрутъ! Пойдемте… 

Капитанъ привелъ меня къ ямѣ, прикрытой досками. Откинулъ доски и заглянулъ. 

— Смотрите, какая сила.

Я нагнулся. Яма была не велика, но расширялась книзу, чтобы черепахи не могли выбраться. Сперва я увидѣлъ черно-желтую сплошную кучу. Она заполняла все дно ямы, возилась, шурша костяными щитками, царапалась лапками по стѣнкамъ. Я видѣлъ хвостики, лапки и головки. Я различалъ маленькiе чорные глазки.

Капитанъ швырнулъ черепаху.

— А теперь смотрите…

Онъ сорвалъ свѣжій зеленый побѣгъ обыкновенной лозы и бросилъ въ яму. Мы нагнулись. Сперва въ ямѣ было все, какъ и раньше. Наконецъ, началъ

// л. 9

 

9

шевелиться прутикъ. Вытянулись шейки и головки. Я уже не видалъ прутика, я видѣлъ только сплошной рядъ темныхъ головокъ. Голодныя челюсти схватили пищу, подобно десятки рукъ схватываются за палку. Прошло минуты двѣ, и отъ прутика не осталось слѣда.

— Вотъ-съ, видѣли? Такъ именно онѣ и объѣдали мои японскiя лозы.

И захлопнулъ яму.

— Иного средства нѣтъ. Вотъ увидите, что будетъ черезъ пять лѣтъ, когда по всему побережью за этимъ сортомъ будетъ признана слава. Во всякомъ случаѣ, осенью виноградъ нашъ.

И капитанъ долго и съ увлеченiемъ разсказывалъ, какъ возрастетъ доходъ съ виноградниковъ, а передо мной стояла видѣнная картина. Этотъ день, когда я впервые увидѣлъ море, былъ мнѣ испорченъ.

Ложась спать, Жоржикъ сказалъ: 

— Здѣсь, по-моему, очень хорошо. А вамъ какъ? 

— Недурно. Завтра попробуемъ покупаться въ морѣ. Ты еще никогда не купался въ морѣ?

— Нѣтъ. Вѣдь я никогда и моря-то не видалъ! Мы жили съ мамочкой на Волгѣ. Знаете, есть такой лѣчебный курортъ — Ставрополь. Мамочка тамъ и жила. Мы кумысъ пили тамъ… А знаете, я уже былъ на берегу и видѣлъ какъ одинъ рваный человѣкъ что-то шарилъ на камняхъ… Какъ вы думаете, что это онъ дѣлалъ? 

— Не знаю. Можетъ быть, рыбу ловилъ… А ты бы спросилъ…

— Я спрашивалъ издали, а онъ ничего не сказалъ. Онъ, должно быть, глухой. У него даже голова тряслась. Это почему? Отъ старости? Значитъ онъ скоро умретъ?

— Вотъ, — говорю, — завтра мы съ тобой на солнышкѣ полежимъ. Ты будешь крѣпкiй отъ солнышка, чорный… Это хорошо для здоровья.

— Да. Это я знаю. Вѣдь сегодня понедѣльникъ, да? 

— Да. А что? 

— Значитъ, теперь они опять подъ землю ушли? Чорные? Которые уголь копаютъ?

— Да, одна смѣна работаетъ, другая спитъ.

— Значитъ, они почти никогда не видятъ солнца. Вѣдь когда спишь, не видишь…

Не знаю, почему, но я вспомнилъ черепахъ. Сейчасъ они лежатъ въ кучѣ, голодныя и не понимающія. Скребутъ лапками землю, втягиваютъ шейки. Лежатъ во тьмѣ, не зная, куда же подѣвалось солнце, которое онѣ такъ любятъ.

Лежалъ и подремывалъ. Жоржикъ, задавъ мнѣ еще два-три вопроса и не

// л. 10

10

получивъ отвѣта, что-то бормоталъ самъ съ собой невнятно. Наконецъ, затихъ. Что-то не спалось. Я тихо поднялся, чтобы не разбудить Жоржика, и подошелъ къ окну. Море дремало, играя ихими полосами теченiй въ блѣдномъ свѣтѣ молодой луны. Совсѣмъ далеко маячили три огонька: шел<ъ> пароходъ. Огонь маяка мигалъ съ промежутками, точно усталый, засыпающiй глазъ.

Легкiе шаги зашлепали за моей спиной, и тонкая рука легла на плечо.

— Какъ, ты еще не спишь! 

— Мнѣ что-то скучно… – тихо сказалъ Жоржикъ, вздохнулъ и прижался щекой къ моему плечу. — Вонъ парохоодъ... Скажите, отсюда далеко заграница

— Далеко, братъ. А тебѣ зачѣмъ?

— Тамъ мамочка… Она уѣхала лѣчиться. Она у меня больная, то-оненькая…

Смотрѣлъ на море, и я слышалъ, какъ онъ тихо сказалъ шопотомъ:

— Ма-ма… 

IV

По желанію капитана Жоржикъ долженъ былъ хорошенько отгуляться и загорѣть. Это было положительно необходимо. Правда, онъ былъ бойкiй, живой мальчикъ, но это не была та здоровая энергичная живость, которую можно наблюдать у крѣпкихъ румяныхъ дѣтей, пышущихъ здоровьемъ. Его живость была какая-то болѣзненная, быстро смѣняющаяся упадкомъ силъ, нервная живость. Бывало, онъ говоритъ, говоритъ, забрасываетъ вопросами; сорвется съ мѣста и начинаетъ прыгать и смѣяться, швыряетъ гальку въ воду и вдругъ затихнетъ. Смотришь, — сидитъ на бережку, охвативъ колѣни руками, и смотритъ въ морскую даль. 

— Жоржикъ, ты что? Усталъ?

— Да. Мнѣ, знаете, что-то скучно…

Часами лежали мы на берегу, подъ солнцемъ, распустивъ исполинскiй зонтикъ. Это были прекрасные часы полнаго покоя. Легкiй прибой лепеталъ намъ свою вѣчную сказку, и дали морскiя манили къ себѣ, тихія, синѣющiя дали… Дремали фелюки съ уснувшими на реяхъ парусами. Курились берега мигающими струйками, какъ въ жаркiй день играютъ перегрѣтой влагой поля. Смотрю на Жоржика. Его худенькое блѣдное лицо съ синими на вискахъ жилками чуть тронуто желтизною загара. Онъ лежитъ на горячихъ камняхъ, подперевъ голову ладошками и смотритъ въ синѣющія дали.

— Какъ вы думаете? тамъ что? тамъ другiя страны?

Его тянула даль, ея синѣющая, тихая неизвѣстность.

// л. 11

 

11

Тамъ, за этимъ синимъ просторомъ, лежали неизвѣстныя страны, — такъ мечталъ Жоржикъ. Сколько разъ разсказывалъ я ему, что теперь всѣ страны извѣстны, — онъ моталъ головой и говорилъ:

— Ну, пусть, пусть… Ну мнѣ такъ хочется… Мнѣ хочется думать, что есть еще другія страны — другiя, особенныя…

— Какiя же это особенныя?..

— Я не знаю… Чего вы улыбаетесь? А можетъ быть есть... Голубыя… Знаете, когда я зажмурюсь, вотъ такъ… мнѣ кажется, что большая, большая страна… далеко-далеко... Вся голубая… какъ небо... Тамъ цвѣты… — Онъ щурилъ глаза. — Большiя-большiя… съ березу…

— И цвѣты голубые?

— Нѣтъ… Ну, да... Только у нихъ бутоны бѣлые, какъ облака… Тихо тамъ… Смотрите, крабъ!..

Онъ стремительно вскакивалъ и тянулся за крабомъ, но хитрый крабъ пугался его тѣни и быстро убѣгалъ подъ камень.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ, когда мы спускались съ холма къ берегу моря, Жоржикъ таинственно зашепталъ, показывая пальцемъ: 

— Смотрите, это онъ! Онъ опять что-то шаритъ…

Его пылкое воображеніе, очевидно, надлило виднѣвшуюся въ морѣ фигуту чѣмъ-то таинственнымъ, хотя ничего таинственного въ ней не было. Мы спустились къ морю. Въ пяти шагахъ отъ берега, по колѣно въ водѣ, стоялъ человѣкъ, старикъ лѣтъ подъ семьдесятъ. Какъ вѣрно подмѣтилъ Жоржикъ, его голова подергивалась, быть можетъ, отъ слабости. Время порядкомъ-таки согнуло его и сильно потрепало костюмъ. Очевидно, онъ былъ бедѣнъ, какъ церковная мышь. На головѣ его была сильно прогорѣвшая подъ солнцемъ соломенная шляпа съ порванными полями. Засученные по колѣно штаны были схвачены суровой ниткой, и изъ затертаго зимняго пиджака безъ пуговицъ торчала вата. Да, это былъ вполнѣ рваный человѣкъ, какъ сказалъ Жоржикъ.

Онъ стоялъ среди груды выступавшихъ изъ воды камней и что-то высматривалъ. Нѣтъ, онъ удилъ. Онъ держалъ маленькую бечевку и ждалъ. Мы подошли и[4] смотрѣли.

— Онъ ловитъ, онъ ловитъ… — зашепталъ Жоржикъ. — Что онъ ловитъ!..

Раза два старикъ вытянулъ коротенькую бечевку, что-то оправилъ на ней и опять опустился въ середину камней. Минуты черезъ двѣ онъ выкинулъ на берегъ порядочнаго краба. 

— Крабъ! крабъ!! — закричалъ Жоржикъ. 

Старикъ оглянулъ насъ и молча приподнялъ шляпу. Мы увидали сморщенно<е,> совсѣмъ коричневое отъ загара лицо и еще чорные усы. По типу это былъ грекъ.

// л. 12

 

12

Жоржикъ слѣдилъ за крабомъ, который старался пробраться къ морю и прятался за камни. Старикъ выбрался на берегъ, опрвилъ штаны и поднялъ краба.

— Вамъ зачѣмъ крабъ? 

— Карабъ? Продавалъ нужна… Хорошъ?

Онъ посмѣиваясь, поднесъ къ носу Жоржика краба, яростно пощолкивавшаго клешнями. Жоржикъ откинулся.

— Хе-хе… Большой маленькій боится… Совсѣмъ какъ тараканъ. Бери спинку…

Жоржикъ осторожно взялъ краба, но тотъ выскользнулъ и бокомъ стремительно упалъ<?> въ воду.

— Ушелъ! Простите… я нечаянно… — растерянно бормоталъ Жоржикъ.

— Ни твой, ни мой… домой пошла, — засмѣялся старикъ.

Онъ надѣлъ кожаныя чувяки, досталъ табачницу и сталъ дѣлать крученку. Я предложилъ ему папиросу. Жоржикъ трогалъ пальцемъ мѣшокъ, въ которомъ возились крабы.

— У васъ тутъ разорвано, — показалъ онъ на клочья ваты. — И тутъ… 

Старикъ конфузливо посмотрѣлъ на меня, оглянулъ прорѣхи.

— Такой игла нѣтъ... Не беретъ. Новый нѣтъ…

— Да, пожалуй вамъ нужно новый. А вы вотъ что… Вы скажите женѣ вашей она заштопаетъ… 

— Эге… Померъ, всѣ померъ. Какой хорошiй! — обернулся ко мнѣ старикъ. — Какой бѣленькiй, хорошiй… 

— Почему померъ? — тихо спросилъ Жоржикъ.

— Пришелъ смерть, сказалъ: «Димитраки одинъ хорошъ». Богъ зналъ...

Вдумчиво смотрѣлъ на него Жоржикъ. Тихо плескало море. Фелюга выдвинулась на веслахъ, уронивъ безполезный парусъ.

Посмотрѣлъ старикъ на Жоржика, должно быть замѣтилъ его пристальный взглядъ. Порылся въ карманѣ и вынулъ горсть мелкихъ цвѣтныхъ галекъ.

— На, на... Бѣленькiй, хорошiй… Бери, у меня дома много...

— Мерси. А вы гдѣ живете? У ваъс домъ есть<?>

— Домъ нѣтъ. У барсука нора, у черепахъ нора, у Димитраки нора… Хе…

— Какъ нора? Вы въ норѣ? — протянулъ удивленный Жоржикъ. — Вы, значитъ, подъ землей живете? Можетъ быть вы добываете уголь? 

— Что? какой уголь? Земля нора есть... Все есть. И дверь есть, печка есть…

— А-а… Я знаю. Это пещера называется... Святые въ пещерахъ жили…

Димитраки покачалъ головой.

— Какой маленькiй, все знаетъ! Иголочка тонкiй… А?!

// л. 13

 

13

— А гдѣ ваша нора? къ вамъ можно? — Можно къ нему, въ нору? — спросилъ меня Жоржикъ.

Я кивнулъ головой, а старик ласково потрепалъ Жоржика по плечу и сказалъ, показывая рукой на холмикъ, на краю городка, гдѣ заворачивало шоссе къ горамъ.

— Прикади... Во-онъ, большой орѣха… тутъ. Крабъ дамъ большой, сухой, совсѣмъ красивый… Папашѣ покажи…

— У меня папы нѣтъ, умеръ папа... У меня мамочка…

— А-а… Мамы покажи… Фелюкъ есть, морской котъ есть, лисицъ есть… 

— У васъ. И лисица есть?

— Сухой морской лисицъ… На хвостъ гвоздикъ… Эге! Въ морѣ есть, у Димитраки есть. Мори даетъ... Человѣкъ ничего не даетъ… Море не былъ — помиралъ… Богъ море далъ...

— Къ вамъ въ гости не ходятъ?

— Кости ходить? Какой кости? Не ходитъ. Черепахъ одинъ ходитъ, пѣсни поетъ… — усмѣхнулся Димитраки, подмигивая мнѣ.

Жоржикъ понялъ шутку и тоже засмѣялся. Намъ пора было уходить. Жоржикъ поднялся неохотно.

— А мы непремѣнно зайдемъ къ вамъ, — сказалъ онъ, протягивая руку Димитраки. — До свиданья. Вы все-таки приходите сюда. Вѣдь мы каждый день на берегу. Вы приходите.

— Мозно? — улыбнулся грекъ. – Приду, приду… Какой веселый, и!..

Когда мы шли къ дому, Жоржикъ, по обыкновенiю, засыпалъ меня вопросами. Почему Димитраки живетъ въ норѣ? зачѣмъ у него черепаха? почему у него сухiя руки? Оборачивался и слѣдилъ, куда направлялся Димитраки.

— Какъ вы думаете, онъ не святой? а? Онъ тоже въ пещерѣ живетъ… а?..

V

Дня черезъ два мы посѣтили нору стараго Димитраки.

Разыскали нору безъ труда. Поднялись по шоссе на холмикъ и свернули къ старому орѣху. Какъ разъ противъ него, въ срѣзѣ холма, въ заросляхъ держи-дерева и ежевики, виднѣлась плохо прилаженная досчатая дверка. Надъ нею, прямо изъ горы, торчала желѣзная труба, раздобытый гдѣ-то остатокъ желоба. Съ правой стороны дверцы, въ землѣ же, тускло выглядывало крохотное оконце. Правду говорилъ старикъ: у него были и дверь, и печка, и даже оконце. У него былъ даже огородъ. На небольшомъ, очищенномъ отъ

// л. 14

 

14

бурьяна и зарослей клочкѣ каменистой почвы стлались плети арбузовъ и кабачковъ, стояло два-три подсолнечника, и вились на низкихъ кольяхъ виноградныя лозы. Огороженныя плетнемъ, въ сторонкѣ виднѣлись еще лозы. Это былъ малюсенькiй виноградникъ. Все было убогое, маленькое, точно игрушечное, — и огородникъ, и этотъ жилой уголокъ въ горѣ. Но здѣсь было такъ много солнца, и такъ добродушно потрескивали гдѣ-то неподалеку дрозды, такъ звонко и весело гремѣли цикады, такъ пышно разросся по склону хлома дикiй чеснокъ и бѣлыя каперсы такъ наивно выглядывали молодыми цвѣтами, что забывалось убожество подземнаго жилища.

А какой видъ открывался! Довольно крутымъ спускомъ уходила гора къ морю. Почти подъ нами набѣгало и таяло бѣлое кружево прибоя. Вправо, пониже, небольшой городокъ съ бѣлыми домиками въ зелени акацiй и каштановъ, зеленѣющiя площади виноградниковъ, бѣлая лента шоссе и дача капитана на холмѣ, какъ маленькая старинная крѣпость изъ дикаго камня.

— Какъ хорошо у него! — сказалъ Жоржикъ. — И какъ тихо…

Мы постучались въ дверку. Отвѣта не было. Должно быть, Димитраки ушелъ. Мы сѣли у стараго орѣха.

— Смотрите, смотрите! Черепаха...

Около дверки въ нору копошилась черепаха, точно просилась, чтобы ее впустили. Она даже царапалась коготками. Жоржикъ подошелъ и осторожно тронулъ тросточкой. Черепаха спряталась подъ свою закрышку и стала неподвижной, какъ камень.

— Ге! Добрій день…

Со стороны зарослей появился Димитраки. Онъ несъ охапку нарѣзанныхъ палокъ.

— А мы къ вамъ, здравствуйте! Какъ поживаете? — радостно привѣтствовалъ его Жоржикъ, протягивая руку. — Это вамъ зачѣмъ палки? 

— Кушать буду… — засмѣялся старикъ и бросилъ палки. — Димитраки все нужно. 

— А-а… Вы топите ими свою печку! 

— Какой любопытнiй! — сказалъ Димитраки, здороваясь со мной. — Скоро совсѣмъ старикъ будетъ. 

Онъ отворилъ дверку, и царапавшаяся черепаха спокойно вползла, какъ въ свою нору.

— Кошка мой… Эге! Киш-киш…

Что говорить о Жоржикѣ! Я самъ съ живѣйшимъ любопытствомъ смотрѣлъ, что раздѣлывала черепаха. Это неуклюжее и тупое, какъ принято думать, пресмыкающееся проявляло большую сообразительность. На призывъ Димитраки она вытянула, какъ могла, шейку и подняла головку, точно спрашивала или просила о чемъ.

// л. 15

 

15

Димитраки взялъ съ полки кусокъ какого-то корешка и далъ черепахѣ. Она даже зашевелила хвостикомъ, быть можетъ выражая этимъ свое удовольствiе, приняла корешокъ и поползла къ двери. 

— Совсѣмъ учоный черепахъ. Сладкiй корешокъ любитъ…

Жоржикъ уже не смотрѣлъ на черепаху. Его глаза перебѣгали съ предмета на предметъ. И стоило посмотрѣть! Въ этой норѣ былъ цѣлый интересный музей. Откуда только могъ раздобыть все старый Димитраки!

На вставленной въ земляную стѣнку полкѣ стояли два небольшихъ, красиво вылѣпленныхъ изъ мелкихъ разноцвѣтныхъ камушковъ и ракушекъ грота, какiе обыкновенно, помѣщаютъ въ акварiумахъ. На деревянныхъ полкахъ по стѣнамъ висѣли крупные кораллы… Нѣтъ, конечно, не кораллы. Висѣли темно-красныя бусы изъ высушенныхъ кизиловыхъ ягодъ. Штучки двѣ-три высушенныхъ морскихъ котиковъ и лисицъ изъ породы скатовъ съ когда-то ядовитыми пилообразными острiями надъ хвостиками были ловко прикрѣплены къ стѣнкѣ, толно ползли. Стояли коробочки, оклеенныя мелкими ракушками. Съ земляного же потолка свѣшивались на бечевкахъ двѣ фелюки-модели, какi<я> часто выдѣлываются рыбаками на побережьѣ для забавы дѣтямъ. Изъ пары самодѣльныхъ коробокъ съ вставленными кусками гдѣ-нибудь подобранного стекла выглядывали розовыя спины сушеныхъ крабовъ. Рядами стояли у стѣнъ очищенныя и выжженныя, съ причудливыми корневищами палки. Высокiя рогульки, удобныя для восхожденiя на горы, такъ называемые альпенштоки, изъ кизила, бѣлыя и гладкiя, какъ слоновая кость выглядывали изъ угла. На сколоченномъ изъ досокъ убогомъ столѣ стояли еще не отдѣланные корпуса фелюкъ и баркасовъ. Пахло свѣжимъ деревомъ, прiятнымъ ароматомъ смолы и мяты. Въ углу, едва видный отъ копоти висѣлъ образокъ и лампадка съ подвязаннымъ снизу пучкомъ засохшихъ цвѣтовъ.

— Это все ваше? все вы? — спрашивалъ Жоржикъ.

Такъ неожиданно Димитраки оказался владѣльцемъ такого заманчиваго богатства. Да, богатства. Онъ его вычерпалъ изъ окружаеющей природы своими умирающими силами. Дряхлый въ полусвѣтѣ своей норы стоялъ онъ передъ нами, молодыми и смотрѣлъ. И благодушно улыбались его тускнѣющiе, много видавшiе въ жизни глаза.

— Мы, — сказалъ онъ на вопросъ Жоржика. — Свой рука. Дождь пришелъ, зима приводилъ, работалъ… Господа покупалъ лѣто, деньжи давалъ, жилъ. Такъ не давалъ. Земля такъ давалъ… Вотъ… 

Онъ показалъ руки. Онѣ, чорныя и сухiя, уже потерявшiя свою силу и упругость, еще кормили его.

— Хорошо ви приходилъ, ти приходилъ… Никто не приходилъ… — говорилъ показывая намъ на толстые деревянные обрубки. — Садись… кости…

// л. 16

 

16

Онъ велъ себя, какъ хозяинъ, хотя бы и въ норѣ. Въ немъ не было и тѣни угодливости и этой непріятной суетливости и приниженности, которая очень часто идетъ по слѣдамъ бѣдности и закрываетъ собой цѣннѣйшее въ человѣкѣ, его свободную личность. Димитраки держался радушно и просто и не смущался, что не можетъ предложить намъ стула, что непокрытая бѣдность глядится изъ всѣхъ угловъ.

— Кофе турэцкiй хочешь? А ты хочешь? Гощу кофе…

Ну, конечно. Развѣ могъ Жоржикъ отказаться? Въ норѣ Димитраки все было такъ необыкновенно, и кофе былъ тоже особенный какой-то, «турецкiй».

И Димитраки уже развелъ мангалъ, досталъ желѣзную чашечку съ длинной ручкой, всыпалъ кофе, налилъ воды и сталъ кипятить на угольяхъ.

— Димитраки, я непремѣнно приведу къ вамъ дядю Мишу. Онъ страшно любитъ пароходы, онъ по всѣмъ океанамъ ѣздить… И онъ все у васъ купитъ, всѣ пароходы… Скажите, почему у васъ такъ трясется голова.

— Голова? Старый сталъ, совсѣмъ старый… Молодой былъ, крэпкій камень. Прошло... Все плохо…

Онъ нагнулся, чтобы помѣшать кофе, дрогнула рука, и чашечка опрокинулась. Растерянно смотрѣлъ онъ на угли, ароматный паръ тянулся надъ шипящимъ мангаломъ.

— Э… слабій рука… — сказалъ онъ грустно. — Неслушный…

Этотъ пустой случай произвелъ на меня тяжелое впечатлѣніе. Не знаю, что чувствовалъ Жоржикъ. Съ минуту онъ сидѣлъ неподвижно, всматриваясь въ уголья мангала. Но сейчасъ же его глаза перебѣжали на висѣвшую у оконца рамку. Что-то бѣлѣло въ ней, за грязнымъ стекломъ.

— Это у васъ что? — спросилъ онъ Димитраки, который снова принялся кипятить кофе.

— Молодой глазъ, все видитъ… — сказалъ тотъ, посмѣиваясь въ усы. — Бумага… Начальникъ давалъ… печать… 

— Печать?! Это что же?

— Такъ давалъ. Бери, говорилъ, тебѣ хорошо будетъ… Виситъ, вотъ... Поспѣлъ теперь.

Что за бумага? Я поднялся и подошелъ посмотрѣть. За покрытымъ пыль<ю> стекломъ нельзя было прочесть ничего, кромѣ заглавнаго слова: «свидѣтельство».

— За что же выдали вамъ эту бумагу? — спросилъ я. 

— Люди тонулъ, пять люди тонулъ… Ловилъ. 

Я посмотрѣлъ на Димитраки. Онъ сказалъ просто, даже скучно. Точно онъ разсказывалъ о рыбной ловлѣ.

— Они тонули, а вы ихъ…? — началъ Жоржикъ.

— Эге… Я ихъ таскалъ. Кузьма, сынъ, таскалъ… тонулъ… — сказалъ

// л. 17

 

17

старикъ грустно и махнулъ рукой. — Пропалъ. Кушай, Зорзикъ… Такъ? Зорзикъ? 

Я молчалъ. Молчалъ и Жоржикъ. И онъ понялъ, сердцемъ почуялъ, что спрашивать не нужно. Да, ему было только семь лѣтъ, но чуткость его была поразительна. Сколько разъ убѣждался я въ этомъ! Откуда это? Надо было спросить его сердце.

Должно быть лицо стараго Димитраки, его безнадежный жестъ, его сгорбленная фигура сказали, что спрашивать не надо.

Мы сидѣли и прихлебывали горячiй кофе. Тихо потрескивали угольки.

— Она опять пришла! — крикнулъ Жоржикъ.

Да, черепаха явилась снова. Какъ собака, она стояла въ дверяхъ, точно ждала, не перепадетъ ли еще.

— Совсѣмъ умный. Зима пришелъ, совсѣмъ ко мнѣ идетъ, туда… — показалъ Димитраки въ уголъ. — Спитъ-храпитъ. Совсѣмъ, какъ человѣкъ.

Я вспомнилъ черепахъ капитана.

— Святой черепахъ… — сказалъ Димитраки. — Не былъ черепахъ, ничего не былъ. Все пропалъ.

— Что-о? — спросили мы вмѣстѣ. — Почему? 

Димитраки прищурилъ глазъ и тряхнулъ головой.

— Вотъ какой! Нашъ греческiй церепахъ, родной. Никто не могъ, одинъ черепахъ могъ.

Намъ пора было итти: капитанъ поджидалъ къ обѣду. Но не только Жоржика заинтересовали слова Димитраки, я самъ былъ заинтригованъ.

— Вѣрно, — сказалъ старикъ. — У насъ, въ Грецiи, одинъ старый старикъ говорилъ. Такой старый, такой… какъ снѣгъ. Такой книга есть, бульшой такой книга, какъ камень… Сто целовѣкъ не поднялъ, тысяча не поднялъ. Такой книга. Тамъ все написалъ Богъ. Всѣ святый писалъ. Богъ сказалъ — святый писалъ. Хорошо! Читалъ книгу не умиралъ. Тамъ написалъ: будь всѣ хорошъ, всѣ братъ. Тамъ написалъ: жалѣй! Тамъ написалъ не бери, не рѣжь, не обмануй!

Димитраки даже всталъ, даже его сгорбленность какъ будто пропала, и въ его всегда ровномъ голосѣ слышалась торжественность. Даже поднялъ палецъ. Жоржикъ сидѣлъ на обрубкѣ, поджавъ сложенные кулачки къ подбородку и устремивъ глаза на Димитраки.

— Тамъ написали: терпи! Хорошо написали… Знай всѣ — хорошо! Хе! Забулъ книга, укралъ книга…

Димитраки вдумчиво посмотрѣлъ на насъ. — На горѣ лежалъ. Агiосъ гора, Эльясъ… Снѣгъ лежитъ... Книга лежалъ каменный, всѣ видалъ… Такой высоки… Пришелъ, укралъ…

// л. 18

 

18

— Какъ? кто укралъ? — съ живостью спросилъ Жоржикъ.

— Шайтанъ укралъ. Хотѣлъ зло дѣлать — укралъ.

— Шайтанъ? Это кто же?

— Дьяволъ, шайтанъ. Понесъ книгу, спряталъ въ землю. Тогда забулъ правду, нэтъ книга большой… Плохой человѣкъ пошелъ…

Жоржикъ смотрѣлъ на меня, точно спрашивалъ — правда? О, онъ вѣрилъ, что это было дѣйствительно такъ, какъ разсказывалъ Димитраки. Это было видно по его разгорѣвшимся глазамъ.

— А куда онъ ее спряталъ? въ землю? 

— Далеко. Никто не знаетъ. Копать, копать надо, долго копать. Искать, искать…

— Но гдѣ же надо искать? 

— Куда занесъ — никто не видалъ. Одинъ черепахъ видалъ. Черепахъ!..

Жоржикъ совсѣмъ впился въ Димитраки.

— Черепахъ? почему?

— Черепахъ все зналъ. Ходилъ по горамъ, но норамъ, все зналъ. Ходилъ шайтанъ, крутился за книгой. Всѣхъ гонялъ. Человѣкъ гонялъ, волка гонялъ, орелъ гонялъ, голубей, всѣхъ... Одни камни остались. Увидалъ — нѣтъ никого, потащила... А тутъ… черепахъ лежалъ въ камнѣ, все видалъ. Такой совсѣмъ каменный черепахъ. Шайтанъ не видалъ, потащила… А черепахъ увидалъ, пошелъ...

— Черепаха видѣла! Ну? а вѣдь она тихо ходитъ, а шайтанъ-то небось скоро побѣжалъ…

— Эге! Шелъ шайтанъ, другой черепахъ видѣла, каменный… Еще черепахъ. Шайтанъ идетъ, камни все, камни… Такъ Богъ велѣлъ. Черепахъ найдетъ. На Хiосъ старый грекъ говорилъ, все знаетъ. Какой черепахъ! Все помиралъ, черепахъ не помиралъ. Не видалъ мертвый черепахъ. Всегда живой.

— Такъ вы были на Хiосѣ?

— Знаешь? — радостно спросилъ Димитраки. — Хiосъ, Хiосъ!..

— Какой Хiосъ? — спросилъ Жоржикъ.

Я сказалъ про этотъ, когда-то цвѣтущiй островъ. Я сказалъ, что когда-то тамъ было такъ хорошо жить, — это было давно-давно, — что жители называли свой островъ раемъ.

— Да, да… — покачивалъ головой Димитраки. — Пришелъ турки, билъ, рѣзалъ. Дѣдушка рѣзалъ… — ткнулъ онъ себя въ грудь. — Мой дѣдушекъ.

// л. 19

 

19

Теперь ничего… На горѣ Эльясъ книга былъ. Укралъ шайтанъ, турки привелъ…

— Зачѣмъ же вы уѣхали съ Хiоса?

— Жена померъ, синъ померъ… Гора задавилъ.

Я съ изумленіемъ посмотрѣлъ на Димитраки. Нѣтъ, онъ не могъ говорить неправду. Въ его глазахъ печаль. И мы невольно вскрыли старую рану. И спокойствіе, и примиреніе съ жизнью въ его глазахъ. Боже мой, сколько горя! За что? О, онъ съ полнымъ правомъ можетъ говорить и вѣрить всѣмъ сердцемъ, что шайтанъ укралъ большую книгу. Такъ тяжко сложилась его жизнь. И онъ вѣритъ, что книгу найдутъ. Теперь, когда я смотрѣлъ на него, я самъ вѣрилъ, что должны найти книгу и привести на землю лучезарную жизнь. Должны.

— Пятнасать лѣтъ прошло… Земля тряслась, дома падалъ, все падалъ, давилъ… — говориль Димитраки. Синь Алкивiадисъ давилъ, — показалъ грекъ на голову. — Жена Марфинъ плакалъ, все плакалъ, совсѣмъ самашедшія сталъ, крутился, все крутился… Ночь, день плакалъ. Потомъ помиралъ. Ни лепты не былъ, совсѣмъ бѣдни стали. Сказалъ Кузма, синъ старшій: «Пойдемъ, патэра, на холодный вода, въ Россiю<»>. Пошли. Тогда много пошли на пароходъ. Зачѣмъ пароходъ, пошелъ на фелюкъ. Кузма рыбакъ, море не боился. Пошли на парусъ. Шторма шумѣлъ, восемъ шторма шумѣлъ, доплылъ. Никола довелъ.

Димитраки показалъ въ уголъ, на почернѣвшiй отъ времени образъ. Жоржикъ вздохнулъ.

— А потомъ? 

— Рыбу ловилъ, камень на фелюкъ возилъ, муку возилъ. Потомъ Кузма тонул<ъ.>

Димитраки, этотъ Одиссей, сидѣлъ теперь передъ нами поникшiй. Молчали. Бурлило кофе въ желѣзномъ ковшичкѣ. Доносились съ воли звонкiе, задорные выкрики соекъ и трескотня цикадъ.

— Хорошо на Хiосъ… — грустно сказалъ Димитраки. — Тамъ море синiй, голубой… Какъ глазъ голубой. Тепло. Лучше жить. Думалъ здѣсь лучше, ни… Сонъ пришелъ, Хiосъ видалъ. Кардамили видалъ — плакалъ… А-а… Здѣсь помиралъ, тамъ помиралъ, ни… Богъ вездѣ.

Надо было итти. Мы выбрали себѣ по палкѣ съ затѣйливыми корневищами, по кизиловому клипенштоку и самую большую фелуку. Димитраки взялъ что-то очень недорого.

Вышли къ плантацiи.

— Виноградъ приходи кушать. Осень поспеть. Вонъ тамъ. Этотъ плохой, черепахъ любитъ, — показалъ онъ на огражденныя лозы, очень напоминавшiя мнѣ низкорослыя лозы капитана. — Тамъ хорошій.

— Это лозы не японскiя? — спросилъ я въ шутку. — Это какія

// л. 20

 

20

— Понски? Это? Воловоко.. — сказалъ Димитраки, оправляя лозу. — Тамъ шашла, хороши. Воловоко нехороши. Давно росла, меня не былъ росла…

Какой-то «воловоко». Широкiе разрѣзныя листья ужъ очень напоминали «кi-о-рi-у» почтеннаго капитана.

— И вы къ намъ приходите… — сказалъ Жоржикъ, пожимая руку Димитраки. — У насъ кофе есть, только съ сахаромъ, русскiй… Вы не знаете? И потомъ сухари… Вы непремѣнно приходите.

Когда мы выбрались на шоссе и оглянулись, Димитраки сидѣлъ на порожкѣ и смотрѣлъ на море. Было знойно. Шли молча. Только разъ Жоржикъ спросилъ меня: 

— Пожалуй, ему скучно одному въ норѣ? А мнѣ бы хотѣлось пожить у него. А вамъ?

Я раздумывалъ о Димитраки. И зачѣмъ занесла его судьба въ чужiе края.

И поражала меня его покорность и мягкость. Вѣдь все потерялъ человѣкъ, потерялъ самое дорогое — семью и родину. Остался одинъ, какъ перстъ, забился въ дыру, и все же яснымъ взглядомъ глядитъ на мiръ. И ясно его сердце. Вѣритъ въ вѣчную правду, которую скрылъ шайтанъ, но которую все же найдутъ. И что это за книга? Не Голубиная ли, о которой еще и до сихъ поръ поютъ слѣпцы по русскимъ безъ конца и края дорогамъ.

Димитраки! Въ немъ билась неосознанная тоска по справедливой жизни, которая должна же когда нибудь воцариться на землѣ: по той жизни, когда не будетъ ни слезъ, ни горя, ни неправды.

Смотрѣлъ и на задумавшегося Жоржика. О чемъ онъ думаетъ. Вѣдь и въ его маленькомъ сердцѣ вытѣснены великія письмена той невгдомой книги. О только бы не выкралъ шайтанъ.

Мы уже подходили къ дому. Жоржикъ вдругъ обернулся ко мнѣ и спросилъ: 

— А, можетъ быть, этотъ, вотъ.. я забылъ… какъ вотъ Димитраки-то говорилъ… онъ нарочно засунулъ книгу подъ самую землю, а<?> Нарочно… Глубоко-глубоко! гдѣ уголь роютъ, а? И они-то вдругъ и найдутъ! а<?>

Я понялъ, о комъ говоритъ Жоржикъ.

— Вы что смѣетесь… Нѣтъ, правда… Можетъ быть это такъ надо, чтобы рыли… У насъ нянька Матрена жила, она всегда говорила: «не покопаешься – не найдешь»…

— Ну, и что же? 

— Ну и… онъ нарочно… Думаетъ — пусть роютъ… Она-то будетъ чорная… книга-то… какъ уголь… Они и не разберутъ въ темнотѣ, а разобьютъ… Это не можетъ быть? 

Милый Жоржикъ! 

— И они-то вдругъ и найдутъ! Никто ничего не знаетъ, думаютъ, что уголь роютъ… и вдругъ! Тогда что будетъ? Смотрите… дядя!

// л. 21

 

21

Капитанъ стоялъ у калитки, укоризненно покачивалъ головой и показывалъ золотые часы. Мы опоздали порядкомъ.

— Что мы узнали! — кричалъ Жоржикъ. — Смотри, какая фелюга!.. Это все Димитраки! У него черепаха… Киш-Киш…

Капитанъ осмотрѣлъ фелюгу и одобрилъ.

— А тебѣ письмо отъ мамочки…

— Я такъ и зналъ! зналъ, зна-алъ! Я сегодня во снѣ мамочку видѣлъ, а какъ увижу, значитъ будетъ письмо.

И онъ быстро побѣжалъ въ горку, къ дачѣ. 

VI. 

Прогулки къ норѣ Димитраки прочно вошли въ нашъ обиходъ. Стоило намъ выйти къ морю, какъ Жоржикъ сейчасъ же тянулъ меня къ знакомому старому орѣху. Иногда мы не заставали хозяина, — онъ по временамъ уходилъ въ мѣстечко съ товаромъ, — и тогда занимались съ черепахой, которая быстро признала насъ и насъ и выходила изъ зарослей на свою кличку. Бродили по зарослямъ, отыскивая цикадъ по треску. Высматривали бойкихъ соекъ въ густыхъ вѣтвяхъ шелковицы. Но когда Димитраки былъ дома, начинался интересный разговоръ. Островъ Хiосъ! Мы многое узнали о немъ. Старикъ описывалъ свою родину такъ любовно, знакомилъ насъ съ такими подробностями, что, казалось, мы уже побывали сами въ его деревушкѣ, посѣтили пещеры въ горахъ, ловили съ нимъ кораллы и губки, омаровъ и осьминоговъ. Онъ описалъ намъ свой домикъ подъ горой и старую шелковицу, на которой жили его кормильцы — черви. А сколько сказокъ и чудесныхъ исторiй поразсказалъ намъ Димитраки! Островокъ Хiосъ! Онъ вставалъ передъ Жоржикомъ во всемъ своемъ незнаемомъ великолѣпiи. Тамъ, въ небѣ, и звѣзды-то были какiя-то иныя, куда крупнѣе здѣшнихъ, по словамъ Димитраки. А горы голубыя, тихія. А море! Развѣ такое сердитое, какъ здѣсь. Теперь оно тихое, но что творится зимой! Не дай Богъ выѣхать безъ св. Николы. Изъ этой норы въ горѣ въ сѣромъ одиночествѣ послѣднихъ дней островъ Хiосъ самому Димитраки казался волшебнымъ и далекимъ-далекимъ.

— А вы поѣзжайте туда… — совѣтовалъ Жоржикъ. — Вы поѣзжайте, вотъ…

— Тѣсно, безъ меня тѣсно... Тутъ покупалъ, тамъ не покупалъ… — показалъ онъ на свой товаръ. — Тамъ молодой нужна… Тутъ домъ, тамъ домъ нѣтъ... Куда! Э-э… Помирай скоро…

Старикъ говорилъ правду. Чтобы сталъ онъ дѣлать на родинѣ, гдѣ не осталось ни одной родной души! Здѣсь еще онъ могъ кормиться подѣлками, тамъ, должно быть, это занятіе не могло прокормить его.

Теперь на Димитраки уже не было рваной кофты. Онъ выглядѣлъ куда наряднѣй

// л. 22

 

22

въ просторномъ пиджакѣ капитана. И намъ иногда казалось, когда подымались мы къ старому орѣху, что самъ капитанъ переселился со своей дачи въ нору. Вонъ онъ стоитъ на порожкѣ въ свѣтлыхъ брюкахъ и сѣренькой «дѣловой» пиджакѣ. Только немного похудѣлъ и согнулся.

Сѣрая пиджакъ! Помню, съ какимъ торжествомъ Жоржикъ самъ несъ его и брюки капитана, и штиблеты. Помню, какъ смотрѣлъ на насъ Димитраки. Онъ принялъ просто, даже, кажется, и не благодарилъ.

— Новый, совсѣмъ новый… — сказалъ онъ. — Хорошо… Димитраки помнил<ъ.>

Посмотрѣлъ на потолокъ. Тамъ ничего не было. Фелюги были проданы.

— Скажи дѣдушка, помнилъ Димитраки.

Капитана, который и самъ какъ-то побывалъ у него въ норѣ, онъ называлъ «дѣдушка».

Да, капитанъ-таки побывалъ въ норѣ. Онъ очень любезно обошелся со старикомъ, купилъ у него сразу весь запасъ палокъ (онъ ихъ потомъ раздавалъ мальчишкамъ съ берега, и мы любили угадывать, не «капитанская» ли это палка, когда попадался джентельменъ безъ сапогъ и съ тросточкой) и ободряюще похлопалъ Димитраки по плечу.

— Будь и еще на морѣ, боцманомъ бы тебя поставилъ! 

Увидавъ черепаху, онъ долго смѣялся, подмигивалъ мнѣ и говорилъ: 

— Такая же, чортъ возьми! ха-ха-ха…

Но его веселье исчезло, когда онъ присмотрѣлся къ «волёвко».

— Удивительно! — сказалъ онъ, хмурясь. — Страшно напоминаетъ «кi-о-рi-у»! Нѣтъ, какъ похоже! «Волёвоко»? И слово-то какое!.. японское?

— Это у тебя откуда кустъ? 

— Плёхой! — сказалъ Димитраки. — Давно росла... Не билъ меня росла...

— Удивительно… — покачалъ головой капитанъ. — Странно... Э-э… вотъ оно что… Усики не тѣ… Вы смотрите… Тутъ усикъ гладкiй, а у меня съ волосками… И ягода! У меня вдвое крупнѣй. Откровенно говоря, развѣ по листьямъ можно узнать! Дѣло въ ягодѣ.

Прошло съ мѣсяцъ, какъ мы жили на морѣ. Жоржикъ замѣтно окрѣпъ, и съ разрѣшенiя капитана, мы по временамъ посвящали часокъ урокамъ. Это было необходимо, увѣрялъ меня капитанъ, чтобы постепенно прiучать Жоржика къ порядку.

— Регулярные занятiя на него должны дѣйствовать благотворно. Постепенно, шагъ за шагомъ, онъ войдетъ въ колею. Привыкнетъ брать себя въ руки. Не правда ли? 

— Не рано ли? 

— Что вы! Меня начали муштровать съ пяти лѣтъ! А при его подвижности чѣмъ раньше, тѣмъ лучше.

// л. 23

 

23

Я постарался придать занятiямъ форму бесѣдъ о видѣнномъ, что Жоржику очень нравилось. Книга, обыкновенно отсутствовала. И далеко, бывало, уводили насъ эти бесѣды.

— Давай, Жоржикъ, узнаемъ, сколько у Димитраки палокъ. Въ углу у двери пятнадцать да у стѣнки, гдѣ полка, я насчиталъ восемь штукъ… Сколько же всего.

Слѣдовалъ отвѣтъ.

— Ну, а если бы Димитраки захотѣлъ самъ сосчитать, на бумагѣ? Что бы онъ сталъ дѣлать?

Жоржикъ охотно изображалъ, что сталъ бы дѣлать Димитраки.

— Ну, а теперь представимъ себѣ, что Димитраки узнаетъ, что на островѣ Хiосѣ отыскался какой-нибудь родственникъ и зоветъ его къ себѣ этотъ родственникъ жить. Узнаетъ изъ письма. Какъ ты думаешь, какое бы письмо могъ написать ему этотъ родственникъ?

Вмѣстѣ съ Жоржикомъ мы начинали составлять письмо, и онъ съ большой охотой — какъ же онъ не любилъ писать! — старался красиво выводить буквы.

Долженъ сказать, что такiя занятiя пришлись по вкусу. Мы не уходили отъ жизни, какъ-будто и не прерывались наши прогулки, но день за днемъ новыя и новыя свѣдѣнiя укладывались въ свѣтлой головкѣ Жоржика. А уроки географiи! Тутъ уже не обходилось безъ путешествiй по морямъ. Вытаскивалась карта, и мы съ живѣйшимъ удовольствiемъ разыскивали на ней и островъ Хiосъ, и Каиръ, гдѣ жила мамочка, и наше побережье. Иногда за урокомъ Жоржикъ проявлялъ необычайную разсѣянность.Какъ я убѣдился, это, обыкновенно случалось въ дни прихода почты. Онъ съ нетерпѣнiемъ ожидалъ писемъ отъ мамочки. Тогда мы кончали урокъ и шли къ морю.

Помню одинъ грустный урокъ.

Мы только приготовлялись писать письмо Димитраки отъ дяди Миши. Жоржикъ заставилъ капитана взять Димитраки садовникомъ.

— Значитъ, начинаемъ: «Милый Димитраки»…

— Забылъ я, забылъ... Отъ мамочки письмо… Вотъ…

И вытащилъ изъ кармана открытку.

— Только позвольте немного посмотрѣть, чу-уть-чуть… Смотрите, тутъ чернила расплылись… Мамочка плакала...

Онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ въ окно, на море.

— Ну, Жоржикъ, будемъ работать...

— Почему она плакала? — задумчиво спросилъ Жоржикъ. — Ей скучно... Да, да… я знаю… Съ ней только тетя Варя…

— Напротивъ, — сказалъ я. — Мамочка чувствуетъ себя хорошо и скоро вернется. Она уже писала объ этомъ дядѣ Мишѣ…

Жоржикъ покачалъ головой и продолжалъ смотрѣть въ море.

// л. 24

 

24

Каким-то невидимыми путями сердце Жоржика чуяло то, что происходило на самомъ дѣлѣ. Достаточно было капитану получить неутѣшительныя извѣстiя изъ Каира, — онъ никогда не читалъ ихъ Жоржику, — чтобы содержанiе ихъ сейчасъ же передалось маленькому сердцу. Такъ и на этотъ разъ. Я зналъ, что капитанъ получилъ тревожное письмо. Писала тетя Варя, что появились тревожные симптомы. Докторъ уже не ободряетъ, и самочувствіе больной ухудшается съ каждымъ днемъ.

Жоржикъ смотрѣлъ на открытку, разглядывая пятнышко.

— Ну, продолжаемъ: «Милый Димитраки!<»>…

— Я не… не… могу…

Онъ поднялъ на меня глаза. Въ нихъ стояли слезы. 

— О чемъ ты?..

Его тонкое личико передернулось, скривились губы. Онъ уронилъ голову на руки и затрясся.

— Жоржикъ… Ну, милый мальчикъ…

— Ма… ма… мочка…

— Ну, что мамочка! Она гуляетъ подъ солнцемъ… Скоро прiѣдетъ къ намъ, — сказалъ я ободрительно. — Мы ей покажемъ Димитраки, его нору… Ты только представь, какъ же ей будетъ интересно!

Онъ не поднималъ головы и затихъ.

— Эхъ, — говорю: — не написать ли ей?

— О чемъ?

— А вотъ какъ поѣдетъ назадъ, попросимъ, чтобы на Хiосъ заѣхала! а?..

Жоржикъ поднялъ голову.

— А развѣ она мимо поѣдетъ? 

— Непремѣнно мимо! Попросимъ, можетъ быть она привезетъ что оттуда…

— Горстъ земли! — сказалъ онъ оживленно. — Помните, вы читали мнѣ, что привозятъ съ родины горсть земли?

— Вотъ и прекрасно. Она, конечно, привезетъ.

— Что будетъ съ Димитраки! Онъ будетъ радъ? Какъ вы на это смотрите? Я сейчасъ напишу… Мы сдѣлаемъ ему сюрпризъ! Я замѣтилъ, а вы замѣтили? — Когда онъ вчера говорилъ про Хiосъ, у него въ горлѣ что-то заскрипѣло? Вотъ такъ: э-э-э… А?

— Да, кажется...

— Вѣрно, вѣрно... Только мы ему ничего не будемъ говорить…

— Вотъ, вотъ. А теперь будемъ продолжать: «Милый Димитраки! Я…

— Голубчикъ! — просительно сказалъ Жоржикъ. — Это потомъ. Давайте сочинимъ письмо мамочкѣ! Я очень буду стараться. Я не сдѣлаю ни одной ошибки!.. 

— Ну, хорошо. Пиши: «Милая мамочка!..<»>

// л. 25

 

25

— Вы не такъ. Надо: «Милая ты моя, хорошая моя мамочка!»… Вѣрно, вѣрно! Вы посмотрите, какъ тут…

Онъ взялъ открытку и сталъ показывать мнѣ пальцемъ:

— Смотрите, какъ она пишетъ: «Милый ты мой, хорошiй мой, сладкiй Жоржикъ!» Сладкiй! И я такъ хочу… Она меня всегда кусала… слегка. Вотъ здѣсь… — показалъ онъ подъ шейкой.

VII.

Черепахъ прибывали по двѣ, по три въ день, и капитанъ былъ доволенъ. Его рѣдкостныя лозы на этотъ разъ всѣмъ должны показать, какъ надо браться за дѣло! Да, виноградъ былъ, дѣйствительно, необыкновенный. Въ то время, какъ обычные сорта — шасла, изабелла, мускатъ, — несли на себѣ и ягоды были не крупнѣе горошины, «кi-о-рi-у» бухли и бухли и теперь достигали величины крупной вишни.

— Что будетъ! Всѣ поразятся! Вотъ увидите…

Мы сидѣли на терасѣ и поджидали обѣдъ.

— Дядя Миша! дядя Миша!

Вбѣжалъ Жоржикъ.

— Дядя Миша! У насъ цѣлое гнѣздо черепахъ! тьма!

— Гдѣ — оживленно спросилъ капитанъ.

— Тамъ, въ виноградникѣ! Онѣ тамъ разводятся! Всѣ собрались въ яму…

Капитанъ взглянулъ на меня. Пожалъ плечами.

— Ну, и прекрасно. И пусть разводятся. Тебѣ кто ихъ показалъ? 

— Никто не показалъ, я самъ нашелъ... Смотрю, Антонъ подымаетъ доски, а я и увидалъ. А Антонъ и говоритъ: — «Вотъ такъ гнѣздышко!» Я его спрашивать сталъ, а онъ смѣется.

— Нѣтъ никакого «гнѣздышка», а черепахи собраны нарочно.

— На-ро-чно?

— Ну, да. Онѣ портятъ лозы. Теперь понялъ?

Я видѣлъ, что капитану непрiятно объ этомъ говорить. Жоржикъ смотрѣлъ на него какъ-то особенно вдумчиво.

— Ступай и вымой руки. Сейчасъ обѣдъ. Ступай же! — строго приказалъ капитанъ.

Жоржикъ опѣшилъ: никогда дядя Миша не говорилъ съ нимъ такъ. Онъ даже не нашелся сказать что-нибудь и медленно отправился мыть руки.

Обѣдъ прошелъ безъ обычной болтовни Жоржика. Онъ какъ-то ушелъ въ себя. Ни разу онъ не спросилъ капитана о черепахахъ. Понялъ ли онъ что

// л. 26

 

26

Послѣ обѣда, оставшись со мной, Жоржикъ спросилъ:

— Вы видѣли ихъ?

— Видѣлъ.

— Ви-дѣ-ли? Какъ вы на это смотрите? Зачѣмъ онѣ ему?

По моимъ глазамъ онъ что-то угадалъ. Я это чувствовалъ.

— Не знаете? — спросилъ онъ пытливо. — А я знаю…

Я молчалъ.

— Я все знаю теперь... Когда я мылъ руки, я слышалъ, что говорилъ вамъ дядя Миша…

Онъ слышалъ. Дѣйствительно капитанъ упомянулъ, что надо скорѣй покончить съ черепахами, такъ какъ теперь не будетъ покоя отъ Жоржика.

— Что съ ними сдѣлаютъ? Вы знаете…

Что я долженъ былъ говорить? И я все сказалъ ему, все. Онъ слушалъ вдумчиво и покойно, что меня удивило. Выслушавъ все, онъ сказалъ: 

— Если бы зналъ Димитраки! Пойдете въ садъ…

Въ саду мы просидѣли до вечера. Жоржикъ не подходилъ къ ямѣ съ черепахами, хотя мы были недалеко отъ нея. Онъ часто поглядывалъ туда и, очевидно, наблюдалъ за садовникомъ Антономъ.

Вечеромъ онъ сказалъ мнѣ таинственно:

— Я узналъ все. Дядя Миша велѣлъ ихъ засыпать. Мнѣ Антонъ сказалъ. Завтра утромъ...

— Знаешь что… Мы сейчасъ попросимъ дядю…

— Нѣтъ, нѣтъ! — замахалъ Жоржикъ руками. — Ни за что! Онъ теперь нарочно сдѣлаетъ! Я знаю. Когда я очень начинаю просить, онъ всегда начинаетъ махать рукой и кричитъ: «а вотъ не будетъ по-твоему!» Нѣтъ…

За ужиномъ капитанъ пробовалъ шутить съ Жоржикомъ.

— Ты что дуешься, какъ мышь на крупу?

— Ничего… — сказалъ Жоржикъ. — Мнѣ спать хочется.

VIII

Я проснулся рано. Начинало свѣтать, но въ комнатѣ, за спущенными сторами было еще темно. Едва выдѣлялась на бѣлой простынкѣ маленькая фигурка Жоржика. Вставать не хотѣлось. На сторы легли золотыя полоски — подымалось солнце.

Сколько разъ, бывало, рѣшалъ я встать съ солнцемъ, полюбоваться на море и все да просыпалъ. Надо подняться. Я осторожно прошелъ къ окну и чуть отодвинулъ стору. Открылъ окно. Пахнуло соленой свѣжестью, этой волнующей бодростью морского утра. Да, море было красиво. Тихое, съ бѣло-

// л. 27

 

27

розовыми полосами теченiй на зеленоватой глади. Еще курилась даль синѣватыми тѣнями только что растаявшей ночи. Пара фелюгъ медленно подвигалась вдоль берега по вѣтерку. Паруса подъ косыми лучами солнца отливали розовымъ золотомъ. Далеко чорной точкой видѣлся пароходъ. Спасибо ему: онъ-то и разбудилъ меня своимъ ревомъ, когда отходилъ отъ порта.

Подъ окномъ прошелъ Антонъ и поклонился.

— Раненько поднялись.

Я вспомнилъ про черепахъ.

— Антонъ, вы, я слышалъ, сегодня покончите съ черепахами.

— Да ужъ надоѣли! — махнулъ онъ рукой. — Дались имъ эти самыя черепахи! Рази услѣдишь! Тутъ дѣло горитъ, а ты черепахъ лови! 

— Вы погодите ихъ… того…

— А что? Велѣно прикончить. И имъ-то, должно, надоѣло. Каждую-то ягоду храни! Тутъ отъ одного дрозда не убережешь. Тутъ щипнетъ, тамъ колупнетъ… Конечно, черепашка тоже спуску не даетъ, ужъ такое ей обыкновеніе дано питанiе себѣ искать…

— Вы погодите. Я поговорю съ капитаномъ. Мы ихъ устранимъ другимъ способомъ…

— Да, барчукъ-то безпокоились шибко… Конечно, имъ съ непривычки-то жалостно… Такъ-то смотрѣть — гадъ, а всетаки…

Я еще вечеромъ, ложась спать, рѣшилъ переговорить съ капитаномъ. Я даже составилъ планъ освобожденiя черепахъ. Жоржикъ будетъ доволенъ. Мы выгребемъ черепахъ изъ ямы, сложимъ въ большую корзину и торжественно вынесемъ подальше отъ сада, въ заросли. Корзины двѣ-три. Это будетъ прекрасный сюрпризъ для Жоржика. 

Милый мальчуганъ! Онъ спалъ, подвернувъ подъ себя одѣяло. Спалъ крѣпкимъ утреннимъ сномъ, ничего не подозрѣвая. Можешь спать покойно. Я теперь не могу понять, почему онъ раньше не пришелъ въ голову этотъ простой планъ. Зачѣмъ засыпать? Черепахи! маленькiя каменныя черепахи. Вы увидите солнце. О, вы опять увидите привольныя заросли и ваши лапки не будутъ царапать по стѣнкамъ. Солнце! Какъ оно хорошо! Бодростью вѣяло отъ меня отъ синяго морского простора. Вонъ оно, солнце. Выше и выше подымается. Да благословенъ будетъ Тот, Кто далъ его, кто дамъ намъ глаза, чтобы видѣть жизнь подъ солнцемъ! И это море… Да благословенъ Тотъ, Кто далъ жизнь! Черепахи, маленькiя каменныя черепахи! И вамъ дана жизнь, и маленькимъ мошкамъ, и былинкѣ… Жоржикъ, чуткій Жоржикъ! Я никогда не забуду это бодрое, солнечное морское утро.

Въ саду капитана омытые росой весело цвѣли мальвы. Розовые олеандры

// л. 28

 

28

въ кадочкахъ подъ окномъ посылали мнѣ нѣжный ароматъ свѣжей горечи. Сочно играли фiолетовымъ блескомъ гирлянды глицинiй на террасѣ. Какой теперь сонъ? Хорошо выкупаться въ утреннемъ морѣ.

Я оправилъ стору, чтобы веселое солнце не разбудило Жоржика. Быстро одѣлся. Взялъ полотенце и вышелъ. Антонъ еще сидѣлъ на лавочкѣ подъ окномъ и курилъ.

Сѣлъ и я.

— Сегодня персиковъ предоставлю, — началъ онъ. — Поспѣли. Потомъ пойдетъ слива. Арбузы еще не скоро. Сперва дыня… Нонѣшнiй годъ изъ годовъ годъ.

— А виноградъ?

— Хорошiй будетъ. Коли дождикъ перепадетъ, совсѣмъ хорошо. Въ сокъ и пойдетъ, въ наливъ.

— Попробовать бы японскаго…

Антонъ покрутилъ головой. 

— Одно горе, ей-Богу… Его только черепахѣ кушать, вотъ что…

— Какъ такъ?

— Да такъ. Мы то не знаемъ что ли! Что толку, что китайскiй! Для красоты глазъ только, потому какъ онъ видимость имѣетъ, какъ яйцо. Да у насъ это добро изъ садовъ выгоняютъ, а не то что… Черепаха его естъ, конечно…

Я слушалъ, не понимая ничего.

— Воловье Око, – зовутъ его по-нашему, а не ки-ри-ки, Воловье Око… За огромадность его такъ. А только въ немъ вкусу нѣтъ... Духа нѣтъ. А баринъ,какъ его привезли и говорятъ: «Вотъ вамъ китайскiй! У самаго ихняго царя въ саду росъ». А ему, стало быть, уваженiе сдѣлали, какъ онъ былъ капитанъ…

— Да вы бы сказали ему… 

— Да ужъ говорилъ. А они все одно: «Ни чорта вы не понимаете. Я, говоритъ, его по семи морямъ везъ». Съ нимъ не поговоришь. Ужъ ему приносилъ лозу здѣшнюю… Говоритъ, усики не такiе. А ягоды, какъ на грѣхъ въ прошломъ году морозомъ тронуло да черепашка сгрызла…

Теперь я былъ окончательно убѣжденъ, что капитана надули. «Волёвоко», какъ говорилъ Димитраки, было слово не японское, а чистѣйшее русское: «Воловье око». Теперь я зналъ, что мнѣ дѣлать. Что дѣлать, милѣйшiй капитанъ! Ваши надежды будутъ сегодня же разбиты! Проститесь съ вашими «ки-ки-ри-ки»! Не желаете ли «Волёвоко»? Вы можете призывать тысячу чертей на голову японцевъ, но черепахи не виноваты.

Теперь скорѣй купаться! Нѣтъ, надо непремѣнно разбудить Жоржика и

// л. 29

 

29

разсказать ему кое-что.

Я вошелъ въ комнату.

— Жоржикъ!..

Онъ спалъ крѣпко и не отозвался. Я осторожно взялъ его за плечо и мои пальцы сжали пустое одѣяло. Жоржика не было: на постели лежала только ловко устроенная изъ одѣялъ обманная оболочка.

Я расхохотался. Однако!

— Жоржикъ! 

Я посмотрѣлъ подъ кровать, заглянулъ даже ъв шкафъ. Онъ, конечно, выкинулъ одну изъ своихъ любимыхъ шутокъ. Иногда онъ удачно проводилъ насъ съ капитаномъ. Помню, на берегу разъ, когда мы заговорились, онъ бултыхнулъ въ воду камень, а самъ спрятался за скалой.

Куда же онъ спрятался. Не было ни матросскаго костюмчика, ни сандалiй. Шляпа была. И вдругъ мнѣ бросился въ глаза кусочекъ бумаги: онъ былъ и приколотъ булавкой къ одѣялу.

Что такое?

«Не будите никаво я отравился»… Господи! У меня похолодѣли пальцы… «всадъ за чирипахами я Долженъ съ пасти чирипахъ! ато антонъ ихъ закапать не будити никаво иделайте видъ Ато я на васъ разсиржусь. Жоржикъ!»

Милыя каракули… О, какiя каракули! Онъ писалъ въ темнотѣ, слова набѣгали на слова... Я уже не говорю объ ошибкахъ. Въ этотъ критическій моментъ спѣшки онѣ всплыли ярко. Я держалъ эту записку и знаете, что я чувствовалъ? Самое сильное, самое горячее, что когда-либо билось въ сердцѣ. И знаете, что я сказалъ тогда, смотря на эти каракули?

Я сказалъ:

— Молодчина!

Я хорошо помню это утро — утро освобожденiя черепахъ. Помню и посмѣивающiеся глаза Антона, и море, и солнце, и мальвы, и трескъ соекъ, и назойливую возню дроздовъ въ виноградникѣ… И эту записку, приколотую къ одѣялу, милую записку съ караулями карандашомъ, которую я берегу и до настоящаго дня… Она бережно хранится въ моемъ портфелѣ вмѣстѣ съ другими драгоцѣнностями человѣческаго сердца.

«Дѣлайте видъ!» Очевидно, пропущена цѣлая фраза. Дѣлайте видъ, что ничего не замѣтили? Очевидно. Милый Жоржикъ! Онъ, теперь это ясно, — онъ еще вчера замыслилъ это предпріятіе. Да, да. Ложась спать, онъ что-то возился подъ подушкой. Конечно, пряталъ карандашъ. Онъ и мнѣ не довѣрилъ своей тайны. То-то онъ вчера весь вечеръ бродилъ какой-то особенный и все посматривалъ на часы и звалъ спать.

// л. 30

 

30

Онъ теперь, конечно, тамъ. Мое положенiе было не совсѣмъ-то важно: въ какомъ свѣтѣ я явлюсь передъ капитаномъ? Онъ и меня обвинитъ въ заговорѣ. Но «японскiя» лозы! Я вспомнилъ про «ки-ри-ки», какъ говорилъ Антонъ. О, теперь все дѣло принимало интересный оборотъ.

Посмотрѣть на Жоржика, какъ онъ освобождаетъ своихъ «чирипахъ». Я поспѣшилъ въ виноградникъ. Какое утро! Оно было прекрасно, какъ никогда. Кто можетъ спать теперь, когда солнце смѣется всѣму, и все смѣется солнцу! А капитанъ-то похрапываетъ за своими жалюзи въ холодкѣ. Какiе сны видитъ? Вонъ Антонъ возится въ саду, подвязываетъ розы. Нѣтъ, — поливаетъ газонъ изъ лейки. Дрозды почвокиваютъ въ виноградникѣ. А вонъ и горка, гдѣ буйно зрѣетъ заморское «волёвоко». Зрѣй во славу черепахъ! 

Что это? Навстрѣчу мнѣ попадаются черепахи… Одна, другая… еще. Понимаю. Это вы, узницы, теперь подъ яркимъ солнцемъ! Пойте хвалу ему и еще кому-то, если умѣете…

Я острожно пробирался въ лозахъ. Вездѣ копошились черепахи! Онѣ сошлись какъ-будто на совѣщанiе, эти чорно-желтые камушки и болтаютъ тихо свое, непонятное... Нѣтъ, они не только болтаютъ, онѣтъ, они не только болтаютъ, онѣ наверстываютъ потерянное. Да, я видѣлъ, какъ онѣ облѣпили лозы, низко висѣвшiя кисти «японскаго» винограда. Я слышалъ, какъ онѣ чавкали еще твердыя ягодки «ки-ри-ки» и другія, что попадалось имъ. Голодныя! Шевелились и вздрагивали молодые побѣги, похрустывали. Если бы видѣлъ капитанъ! Онъ долженъ бы упасть въ обморокъ. Нѣтъ, теперь онъ спитъ, къ счастью.

Еще я видѣлъ… Я видѣлъ, какъ летаютъ черепахи! Да, летаютъ. Онѣ вылетали изъ ямы и шлепались на сухiе комья изрытаго виноградника. Онѣ вылетали по-парно, ритмически, одна повыше, другая пониже, а за ними еще, еще, еще… Маленькiя и большiя. И шлепались глухо, какъ камни.

Тук… тук… тук…

Гдѣ-то внизу ловко работала невидимая машина. Я подошелъ ближе, приглядѣлся. Изъ ямы торчалъ край доски. Я ждалъ. Черепахи продолжали вылетать парами съ точнымъ постоянствомъ. Наконецъ, это постоянство нарушилось: взлетѣла одна. Перерывъ… Потомъ еще одна. Тихо. Вдругъ изъ ямы показалась свѣтловолосая голова, раскраснѣвшееся лицо. Жоржикъ! И въ какомъ видѣ! Онъ выдвигался по доскѣ на колѣняхъ, хватаясь за края. Онъ вылѣзъ и всталъ на ноги. Оглянулся и глубоко вздохнулъ. Посмотрѣлъ къ дому, на солнце, и чихнулъ. Вышло очень смѣшно. Потомъ дѣловито вытеръ о штаны руки, перевернулъ ногой черепаху и заглянулъ въ яму. Потомъ опустился на корточки и сталъ перевертывать беспомощно лежавшихъ на спинкѣ. Даже топалъ<?> ногой. Черепахи пошли тихо-тихо, слабыя и потрясенныя яркимъ солнцемъ.

//л. 31

 

31

— Жоржикъ! 

Онъ вздрогнулъ, замѣтилъ меня, и лицо его стало виноватымъ. Онъ какъ-то съежился.

— Ахъ… это вы… Онѣ сейчасъ уползутъ… смотрите… — растерянно бормоталъ онъ.

Я подошелъ къ нему, взялъ за тонкiя плечики и заглянулъ въ глаза. Онѣ были ясные, ясные… Милые тихiе глаза!

— А тамъ еще есть… девять штукъ… Онѣ не живыя... У меня ноги дрожатъ… Я усталъ…

Онъ сѣлъ на землю и дышалъ, какъ послѣ усиленнаго бѣга. Онъ все еще былъ подъ вліяніемъ азарта работы. Маленькимъ и сиротливымъ почему-то показался онъ мнѣ. Усталось быстро сгоняла краску съ его лица. Только большiе глаза все такъ же свѣтились, показывали бѣжавшую въ головѣ мысль. Потъ катилъ съ него градомъ, волосы взмокли, и онъ растиралъ грязь на лицѣ.

— Смотрите, онѣ ѣдятъ виноградъ… — сказалъ онъ. — Я скверно сдѣлалъ, да? Онѣ теперь съѣдятъ все…

Онъ сказалъ это какимъ-то безразличнымъ, усталымъ тономъ.

— Что теперь дядя Миша… Давайте оттаскивать ихъ! скорѣй! — почти крикнулъ онъ, вскочилъ и сталъ топать на черепахъ и махать руками.

Черепахи спрятали головки подъ щитки и стали неподвижны. Дальнія поползли.

— Что я надѣлалъ! — сказалъ Жоржикъ, жалобно смотря на меня. — Дядя Миша…

— Ничего, — успокаивалъ я. — Виноградъ все равно никуда не годенъ.

— Какъ?

Но я не успѣлъ отвѣтить, какъ раздался голосъ Антона:

— Черепахъ-то! черепахъ! Си-ила! Вышли!

— Я ихъ выпустилъ! — сказалъ Жоржикъ, смѣло смотря на Антона. — Можешь говорить дядѣ. Я выпустилъ! Можешь говорить…

— Да мнѣ что! И давно пора. Жрутъ-то какъ, матушки! Вотъ те и «ки-ки-ри»! вотъ тебѣ и китайскiй! Но только намъ всѣмъ нагоритъ. Ужъ это, какъ пить...

Онъ и меня включилъ за компанiю.

— Я ихъ выпустилъ… одинъ я! — гордо сказалъ Жоржикъ и засунулъ въ карманы руки. — Все равно! 

— Ерой! Чистое дѣло — маршъ…

— А, чорртъ!.. Анто-онъ!.. 

Это былъ голосъ капитана. Мы еще не видали его: онъ шелъ подъ горкой,

// л. 32

 

32

шелъ осматривалъ свои лозы, какъ всегда поутру.

— Идетъ! Н-ну!..

Антонъ махнулъ рукой и пошелъ навстрѣчу.

— Откуда?! Я больше десятка насчиталъ! Собирай! Вонъ… вонъ еще! Что? Ничего не пойму… Бери эту! 

Капитанъ командовалъ, какъ на морѣ въ бурю.

— Что теперь будетъ… — растерялся Жоржикъ. — Я убѣгу… Нѣтъ, все равно…

Онъ удивленно смотрѣлъ на его улыбающееся лицо.

— Ничего не будетъ, — сказалъ я.

— Какъ выпустилъ?! — кричалъ капитанъ. — Что ты городишь! Жоржикъ?!

Капитанъ направлялся къ намъ огромными шагами.

— Ты… выпустилъ?! Ты?!

— Я выпустилъ ихъ… вотъ…

Онъ стоялъ передъ капитаномъ руки въ карманы, что, очевидно, придавало ему бодрости. Они оба молча смотрѣли другъ на друга. Я могъ только замѣтить, какъ подрагивала у Жоржика нижняя губка. Очевидно, нервное напряженіе достигло предѣловъ, и онъ сейчасъ заплачетъ.

— Ты?.. — повторилъ капитанъ, пристально вглядываясь въ мальчугана. — Это онъ? — уже меня спросилъ капитанъ, показывая пальцемъ на черепахъ, которыя отползали дальше и дальше.

— Онъ, — подтвердилъ я, улыбаясь.

— Тутъ нѣтъ ничего смѣшного! — рѣзко сказалъ онъ, передергивая плечомъ.

— Дядя Миша… дядя Миша… — сказалъ Жоржикъ просительнымъ, сдавленнымъ голоскомъ. — Скорѣй, скорѣй…

Онъ вдругъ опустился на землю и закрылъ руками лицо.

— Что? — испугался капитанъ. — Что?.. что — скорѣй?

Жоржикъ плакалъ. Нервное напряженіе разразилось слезами. Можетъ быть онъ хотѣлъ сказать, чтобы скорѣе все кончилось? Скорѣй бы рѣшилось дѣло? Не знаю.

— Что натворилъ! Онѣ сожрали мои лозы! Антонъ! Чего же ты смотришь! Оттаскивай! Да живѣй ты!

Онъ уже самъ отбрасывалъ черепахъ, спасая остатки низко свѣсившихся кистей.

— Все! все!! Мальчишка! Послушайте, помогите же!.. — кричалъ капитанъ, бросая на меня безпомощныя взгляды.

— Негодный мальчишка! Натворилъ да еще реветъ!

Мы работали, какъ машины. Въ ту минуту я, кажется, позабылъ съ какимъ виноградомъ имѣю дѣло. И Жоржикъ помогалъ, вырывая черепахъ изъ рукъ

// л. 33

 

33

капитана. Надо было посмотрѣть на его лицо съ жирными полосами грязи! А капитанъ швырялъ черепахъ, какъ камни и повторялъ:

— А-а… Всѣ труды… Мальчишка самовольный! Всѣ двадцать лозъ! Эта еще, слава Богу… А?! Мальчишка…

— Капитанъ! — сказалъ я торжественно. — Это японскiя лозы? Ки-ки-ри-ки

— «Кi-о-рi-у»! — плачевно поправилъ онъ. — Но въ какомъ видѣ! Только верхнiя кисти…

— Это совсѣмъ не японскiя… — продолжалъ я. — Это никуда не годныя.

— Тутъ нѣтъ ничего смѣшного...

— Я увѣряю васъ... Васъ ввели въ заблужденiе. Такихъ лозъ здѣсь сколько угодно. Даже у Димитраки есть… Васъ обманули, капитанъ.

Надо было видѣть его побагровѣвшее лицо и выпученные глаза.

— Меня обманулъ мальчишка![5]

— Спросите кого угодно! Это такъ называемое «Воловье Око».

— Что-о? Воловье Око? Какъ Воловье Око?!

Онъ даже выпустилъ черепаху, и она шлепнулась, какъ камень на лысую голову Антона. 

— Такъ что они, сударь, вѣрно сказали… — подтвердилъ Антонъ. — Ежели желательно, винодѣлъ можетъ завѣрить... Ужъ вы меня ругайте, а я показывалъ и листъ, и ягоду въ казенной дачѣ. Ужъ тамъ учоные всѣ… Никудышный-съ сортъ-съ… 

— Что ты мнѣ сказки разсказываешь! А тебѣ кто приказалъ показывать? Это мой секретъ! Я на выставку готовилъ къ осени! Вотъ болванъ! Я самъ лично изъ Японiи… изъ садовъ китайскаго… японскаго микадо! — обращался ко мнѣ капитанъ.

— Но вѣдь такой сортъ и у Димитраки есть... Вы же видѣли!

— Усики-съ! Усики безъ волосковъ! А здѣсь смотрите-съ… съ волосками… вотъ тутъ… А, чортъ…

Капитанъ перебиралъ усики. Увы! на этой лозѣ усики были гладкiе. И на другой, и на третьей. Капитанъ видѣлъ когда-то волоски, можетъ быть потому, что хотѣлъ ихъ видѣть.

— Да уже вѣрно-съ… Воловье Око-съ… — твердилъ Антонъ.

Жоржикъ ничего не понималъ. Онъ поочередно посматривалъ на всѣхъ насъ. Какiе усики? При чемъ здѣсь Димитраки?

— Я по рублю за чубукъ платилъ! (Капитанъ начиналъ сдавать: мѣсяцъ назадъ онъ говорилъ о пяти рубляхъ за чубукъ). Ахъ, мошенники! Да быть не можетъ! Мнѣ вѣрный человѣкъ продавалъ! Ахъ, мошенникъ!..

— Мошенниковъ много-съ… Японцы-съ… Даже и народъ совсѣмъ неизвѣстный… — говорилъ Антонъ. (Въ то время японцы, дѣйствительно, были мало извѣстны.)

// л. 34

 

34

— Много ты понимаешь! Японцы!... Японцы. Я всѣмъ докажу, какъ ягоды вызрѣютъ… Ахъ, мошенники.. Какъ не хотѣлъ брать!..

Увѣренность капитана гасла. Онъ уже не такъ ревностно оттаскивалъ черепахъ.

— Что еще? — крикнулъ онъ подходившей горничной. — Какой еще грекъ?!

— Спрашиваетъ тамъ… съ кораблемъ…

— Съ кораблемъ? — крикнулъ Жоржикъ. – Это онъ!!..

Да, это былъ онъ. Въ виноградникѣ пробирался Димитраки, нарядный въ сѣромъ сюручкѣ капитана: онъ даже навязалъ себѣ на шею что-то въ родѣ краснаго галстука. Въ общемъ, видъ его былъ торжественный. Обеими руками онъ держалъ большую модель трехмачтовой шхуны съ поставленными парусами и голубымъ полосатымъ флагомъ.

— Ахъ, мошенники! — ворчалъ капитанъ, исподлобья смотря на Димитраки.

— Добри день… Здравстуй. Тебѣ дѣлалъ…

Димитраки держалъ модель шхуны передъ самимъ капитаномъ.

— Гм… Хороша.. — разсѣянно сказалъ капитанъ. —Поставь…

— Дядя Миша! Это тебѣ Димитраки…

— Ге!.. Нашъ гречески… Ты мнѣ, я тебѣ... Вотъ… — показалъ грекъ на пиджакъ и улыбнулся. — Хорошо…

Мы прекрасно знали слабость капитана къ морскимъ моделямъ. Шхуна, видимо, ему пришлась по вкусу. Онъ оставилъ черепахъ и мелькомъ осматривалъ модель.

— Удачно… Спасибо... Да… Вотъ что… Скажи ты мнѣ, братецъ, по чести… Ты знаешь виноградъ? Это что за виноградъ?

— Хiосъ зналъ… забулъ... Тэтотъ? 

— Этотъ. Видалъ такой? 

— Хе… — покачалъ Димитраки головой. — Воловоко… плохой…

— Какъ, плохой?! Этотъ виноградъ…

Мы всѣ посмотрѣли на капитана. Димитраки нанесъ ему послѣднiй ударъ.

— Воловье-съ око-съ… ужъ это всякiй скажетъ… Очень даже просто… — перевелъ Антонъ.

Капитанъ даже плюнулъ.

— Заладили! Ахъ, мошенники! Помилуйте! Навязали… И какъ сердце не лежало… По глазамъ видѣлъ, что мошенникъ... Ничего вы не смыслите! — перемѣнилъ онъ тонъ и подбодрился. — Увидимъ, какъ вызрѣть!

Онъ могъ какъ угодно утѣшать себя, но слава «кi-у-рi-у», очевидно, сильно померкла.

— Свадьба… — показалъ Димитраки на черепахъ. — Какой толпа!

Жоржикъ смѣялся глазами, поглядывалъ на капитана. Тотъ стоялъ хмурый.

// л. 35

 

35

— Это я… — сказалъ Жоржикъ, показывая на черепахъ. — Онѣ сидѣли въ ямѣ…

— Ге?.. — не понялъ Димитраки. — Зачѣмъ сидѣлъ?

— Дядя Миша! Вѣдь все равно… 

— Крупный? — вдругъ сказалъ капитанъ, раздумывая. — А-а-а… То-то онъ бормоталъ, что крупный.. Мошенникъ… Ну? — взглянулъ онъ на Жоржика. — И это все ты?

— Я… Ты спроси Димитраки… Я же говорилъ тебѣ… онѣ какъ святыя.

— И вы не знали? — спросилъ меня капитанъ, подмигивая. — Ахъ, шельмецъ!

Я показалъ ему записку.

— М-да-а… О-тра-вил-ся… Писака! Поди сюда…

Онъ самъ взялъ Жоржик за щеку и притянулъ. Нагнулся къ его уху и что-то шепталъ. И по мѣрѣ того, какъ шепталъ онъ, замазанная рожица свѣтлѣла, расплывалась. Глаза перешли на шхуну, потомъ на Димитраки.[6]

— Димитраки, — началъ Жоржикъ, все еще слушая нашептыванiе капитана и улыбаясь. — Вы останетесь пить съ нами чай… Что? — переспросилъ онъ капитана. — Нѣтъ, кофе… Можно?

— Можна, — сказалъ грекъ.

— А эта шкуна теперь моя. Можно? 

— Совсѣмъ можна…

Двѣ маленькiя руки обвили толстую красную шею полнокровнаго капитана, и въ это время его лицо приняло видъ непередаваемаго благодушiя. Въ эту минуту эти слабенькiя руки могли дѣлать съ нимъ, что угодно, несмотря на «желѣзный» характеръ.

Наконецъ, мы отправились, покинувъ сильно потрепанныя «японскiя» лозы.

— А это меня, знаете, радуетъ…

— Конечно… По крайней мѣрѣ вы убѣдились, что этотъ сортъ…[7]

— Да не это! Ну, ихъ… Я про парня… Никому не сказать и… Это, знаете, показываетъ характеръ… Это меня положительно радуетъ…

Не знаю, чего здѣсь было больше — характера или еще чего… Знаю только, что это утро было самымъ свѣтлымъ на дачѣ капитана. Потомъ пошло… Но объ этомъ послѣ...

Въ тотъ же день остатки черепахъ были забраны въ большую корзину, и Жоржикъ съ Антономъ вынесли ее къ зарослямъ, за шоссе. 

IХ.

Это было веселенькое происшествiе. Но, какъ и всегда въ жизни,

// л. 35 об.

 

36.

„за благомъ вслѣдъ идутъ печали“... И онѣ пришли.

Много разнообразію въ нашъ обиходъ внесли морскія прогулки… Мы обыкновенно, забирали провiантъ, походный кофейникъ, бутылку винограднаго вина и уходили въ море подъ парусомъ. Съ нами иногда отправлялся и Димитраки. Но душой всего дѣла, конечно, былъ капитанъ. Какъ боевоц конь, заслышавъ знакомый сигналъ, настораживается, дрожитъ и перебираетъ ногами, такъ и почтенный капитанъ преображался, когда попадалъ на воду. Тутъ уже онъ забывалъ, что отнынѣ ему приходится лавировать по берегу. Онъ дѣловито усаживался къ кормѣ, въ одну руку бралъ румполъ, въ другую шкотъ и показывалъ, какъ лихо умѣетъ править. Онъ даже командовалъ самому себѣ:

— Крѣпи блоки! Стопъ! Право на бортъ!

Онъ даже подавалъ въ рупоръ, прикладывая кулакъ ко рту.

Милѣйшiй капитанъ! Какого, бывало, страху нагонялъ онъ на насъ, лихо мѣняя парусъ! Прошло время и не услышу я больше раскатистый хохотъ и это зычное:

— Лѣво румполъ!!!..

По старой привычкѣ Димитраки присаживался на корточки на самомъ краешкѣ борта, дымилъ крученкой и всѣмъ своимъ небрежно-суровымъ видомъ очень напоминалъ бывалаго, моремъ изъѣденнаго рыбака. Мы съ Жоржикомъ чинно сидѣли по бортамъ.

Иногда капиатнъ уступалъ мѣсто Димитраки, и мы могли любоваться, какъ старый рыбакъ еще ловко справлялся съ дѣломъ.

— Браво, браво! — восхищался и капитанъ. — Быть бы тебѣ у меня боцманомъ! 

Въ такiя прогулки самымъ завѣтнымъ желанiемъ Жоржика было поѣхать какъ можно дальше, хоть на край свѣта.

— А если все ѣхать, ѣхать, — говорилъ онъ, вглядываясь вдаль, — куда бы мы попали?

— Въ Турцiю! — кричалъ капитанъ.

— Трàбизонъ… — отзывался Димитраки. — Хорошо…

Онъ всегда говорилъ «Трабизонъ» если заходила рѣчь о Турціи.

— А къ вамъ, въ Грецiю, на Хiосъ?

— Совсѣмъ далека… Трàбизонъ, потомъ далека…

— А въ Каиръ можно?

— Не можна… Не знай… Трàбизонъ можна, Хiосъ можна…

— Можно и въ Каиръ, — отзывался капитанъ. — Лѣво руля!..

Помню, въ началѣ iюля возвращались мы съ такой прогулки. Жоржикъ всю дорогу былъ поразительно веселъ, даже разсмѣшилъ всегда задумчиваго Димитраки. Но когда стали подходить къ берегу, все оживленiе его прошло.

// л. 36 об.

 

37.

Сидѣлъ, насупившись и смотрѣлъ на воду. Море было покойно, ни малѣйшаго вѣтерка, такъ что пришлось пустить въ дѣло весла. И странно, эта тишина моря и молчанiе, которое пришло какъ-то сразу подѣйствовало удручающе на всѣхъ. Капитанъ уже не командовалъ. Димитраки опустилъ голову.

— Ты что, Зоржикъ? Кучни, а?

— Ѣсть захотѣлъ… — сказалъ капитанъ. — Запоздали сегодня.

— Не хочется домой… — сказалъ какъ бы про себя Жоржикъ.

— Вотъ и посиди на бережку, — пошутилъ капитанъ.  — А мы обѣдать пойдемъ.

Причалили, Димитраки побрелъ къ себѣ.

— Посидимъ здѣсь... не хочется домой.. — сказалъ мнѣ Жоржикъ. — Немножко посидимъ… Ну, пожалуйста.

Мы остались. Капитанъ пошелъ впередъ, наказавъ скорѣй приходить.

Сидѣли молча. Какая-то тихая грусть была подъ небомъ, въ нѣжномъ освѣщенiи вечера. Солнце ширилось и краснѣло, опускаясь къ водамъ. Морской куличокъ одиноко стоялъ на бережку, подъ камнемъ. Пискнулъ и полетѣлъ. Жоржикъ лежалълицомъ къ землѣ, точно разсматривалъ гальку. Прошло минутъ пять.

— Жоржикъ, пора…

Онъ лежалъ, уткнувшись носомъ въ мелкую гальку, недвижный. Вдругъ его плечики задергались часто-часто.

— Жоржикъ! Что ты? Жоржикъ…

Онъ не поднималъ головы, и еще тѣснѣе прильнулъ лицомъ къ землѣ.

— Жоржикъ…

Я взялъ его за плечи, но онъ дѣлалъ усилія и не показывалъ лица. Онъ плакалъ.

— Милый мальчикъ… Ну, скажи мнѣ… Тебѣ будетъ легче… Что это съ тобо<й?>

Его плечики затрепетали сильнѣй, но онъ все не показывалъ лица: онъ не хотѣлъ, чтобы видѣли его слезы. Онъ трепеталъ, какъ выброшенная на берегъ рыбка. Я взялъ его за плечи и поднялъ. Лицо его было мокро отъ слезъ.

— Оставьте меня! оставьте!!.. не хочу, не хочу…

Онъ вскочилъ на ноги и побѣжалъ вдоль берега. Я поспѣшилъ за нимъ.

Тихо мы шли минутъ пять. Наконецъ, онъ остановился и обернулся ко мнѣ.

— Вы не сердитесь? — еще издали закричалъ онъ. — Вы пожалуйста не сердитесь… Мнѣ хотѣлось, чтобы никого, никого не было… Плакать хотѣлось… — совсѣмъ тихо сказалъ онъ, когда я подбѣжалъ къ нему. — Такъ тутъ… у меня тутъ… — показалъ онъ около горла, — давитъ…

Онъ говорилъ, какъ взрослый. И смотрѣлъ такими сознательными глазами, извинялся за безпокойство. Странно, въ эти годы, около восьми лѣтъ,

// л. 37 об.

 

 

38.

онъ переживалъ приступъ тоски.

— Что за пустяки! Я, конечно, не сержусь… Чего же же плакать… Мы такъ весело прокатились…

— Да... И мнѣ сперва было весело… Вѣдь сегодня среда, да? Значитъ, былъ пароходъ?! Письмо отъ мамочки! письмо отъ мамочки!..

Онъ даже запрыгалъ.

— Пойдемте, пойдемте скорѣй... Я совсѣмъ забылъ. Пойдемте же скорѣй! Догоняйте меня…

И онъ побѣжалъ быстро-быстро. Потомъ остановился.

— А Димитраки ни отъ кого не получаетъ писемъ? Должно быть, ни отъ кого… Знаете что? Давайте, напишемъ ему?

— О чемъ же ему написать? Онъ и читать-то не умѣетъ…

— Онъ получитъ и покажетъ намъ, а мы прочтемъ. Давайте… Только что же ему написать… Я придумалъ! Напишемъ, что онъ очень хорошо дѣлаетъ фелюги, а? Или, что мы завтра придемъ къ нему въ гости… а?..

Когда мы подходили къ террасѣ, капитанъ поднялся съ кресла и поспѣшно скрылся.

— Дядя Мишато! Онъ прячется! Дядя Миша! Дядя Миша! Видѣлъ, видѣлъ!!..

Жоржикъ побѣжалъ за нимъ. Я остановился на террасѣ, не понимая, въ чемъ дѣло: капитанъ такъ стремительно исчезъ. На столѣ я замѣтилъ смятый сѣрый листокъ.

…Телеграмма…

Слышно, какъ Жоржикъ стучалъ кулачками въ дверь кабинета и кричалъ: 

— Отворяя, отворяй! Я видѣлъ тебя, видѣлъ!..

Но не отворялась дверь.

Тревожно мелькнула мысль. Что за телеграмма? Сейчасъ Жоржикъ вернется… Я схватилъ телеграмму и сунулъ ее въ карманъ.

— Спрятался дядя… А писемъ нѣтъ?

Жоржикъ, какъ всегда, подбѣжалъ къ столу.

— Писемъ нѣтъ… — услыхалъ я разочарованный голосокъ. — Ну, что это…

Послышались тяжелые шаги и вошелъ капитанъ. Его либо и особенно глаза были красны.

— Проклятый комаръ… въ самый глазъ врѣзался… — сказалъ капитанъ, бросая взглядъ на столъ. — Насилу промылъ… Скажи, Жоржикъ, чтобы обѣдать подавали…

Жоржикъ ушелъ.

— Гдѣ телеграмма? — быстро спросилъ меня капитанъ. — Ахъ, спасибо… Скверно… — махнулъ онъ рукой. — Надо ѣхать… Нѣтъ никакой надежды…

// л. 38 об.

 

39

Я понялъ, о чемъ говоритъ онъ.

— Я не думалъ, что такъ скоро… Надѣялись… Доктора увѣряли, что поправится… Надо ѣхать, надо ѣхать…

Онъ растерянно смотрѣлъ на меня. Смотрѣлъ, какъ ребенокъ. Его крѣпкая, даже величественная фигура въ эту минуту нежданнаго удара принизилась, сгорбилась. 

— Можетъ быть еще не такъ опасно…

— Поймите же, что у меня никого нѣтъ, никого, кромѣ нихъ…

Онъ ходилъ по террасѣ изъ угла въ уголъ, схватившись за лобъ и съ силой потирая его, точно хотѣлъ найти, выжать какую-то нужную мысль.

— Надо скорѣй, скорѣй… Она ждетъ его... Господи… Какъ ему-то сказать… Надо беречь его, надо беречь… — совсѣмъ растерянно повторялъ капитанъ.

Солнце сѣло. Уже начинали древесныя лягушки свою росистую вздрагивающую пѣсню. Тоскливую пѣсню.

— Пароходъ идетъ завтра въ семь утра… Я ничего не соображу… Мы не думали, не думали, что такъ… Я бы не поѣхалъ сюда… Но они, доктора… они совѣтовали полный покой… Жоржикъ самъ такой нервный…

Я вспомнилъ, что произошло на берегу. Откуда такая чуткость?! Да, это было. Это все было. Такъ ярко до сихъ поръ стоитъ передо мной и маленькая фигурка съ заплаканными глазами и массивная фигура капитана, видавшая виды и теперь такая пришибленная.

— А писемъ нѣтъ? Дядя Миша, почему же нѣтъ писемъ?..

Капитанъ постарался сдѣлать веселое лицо. Оно вышло кислымъ.

— Будутъ... Ты вотъ что… Завтра мы ѣдемъ… къ мамочкѣ…

— Къ мамочкѣ?!! Дядя Миша!..

Онъ не вѣрилъ.

— Ну да… Захватимъ ее сюда… Она очень скучаетъ… Она совсѣмъ… почти… хорошо себя чувствуетъ. Подали обѣдъ?

— Къ мамочкѣ… Захватимъ!...

Точно кто воткнулъ ножъ въ мое сердце и повернулъ. Я не могъ смотрѣть, не могъ слушать. Въ море смотрѣлъ я. Тамъ густились тѣни, шли къ берегамъ въ поднимавшемся съ воды туманѣ.

— Ѣдемъ къ мамочкѣ! — кричалъ Жоржикъ. — Вы слышали? Мы завтра ѣдемъ!

Онъ прыгалъ около меня, хваталъ за руки, дрожалъ нервной дрожью. Я ждалъ, что сейчасъ заплачетъ.

— Почему же нѣтъ писемъ? Откуда ты узналъ?..

— Говорилъ же, что телеграмма!..

— Телеграмма? Гдѣ она?.. Гдѣ?

— Послушайте, вы не брали телеграммы? — дѣловымъ тономъ спросилъ меня

// л. 39

 

40

капитанъ. — Куда же я ее задѣвалъ… Да вѣдь я тебѣ, кажется, показалъ.

— Нѣтъ… Ты ничего не…

— Забылъ, забылъ… Надо послать ей… Живѣй, Жоржикъ, бумаги, перо…

— А гдѣ же телеграмма?

— Да отвяжись ты!.. Некогда… потомъ найдется…

— А какъ же заграничный паспортъ, капитанъ? — спросилъ я самымъ спокойнымъ тономъ.

— Это мнѣ въ Одессѣ быстро… Ну, куда же я сунулъ телеграмму! Какъ я радъ, что такъ хорошо устроилось… Что значитъ африканскiй-то воздухъ!

— Она совсѣмъ здорова?!... Мамочка, мамочка... А вы не поѣдете? Вы насъ подождете?

— Ну, конечно, конечно… — говорилъ капитанъ. — Всего недѣли три…

— Мимо Хiоса поѣдете…

— Мимо Хiоса! Мы заѣдемъ, мы заѣдемъ! Если бы зналъ Димитраки!.. Надо скорѣй укладываться… Когда? завтра? Скорѣй, скорѣй!..

Онъ вприпрыжку исчезъ съ террасы, и скоро его тонкій голосокъ звенѣлъ въ комнатахъ. Очевидно, онъ сообщалъ обо всемъ старушкѣ экономкѣ.

Капитанъ махнулъ рукой и опустился въ кресло.

— Ну, какъ я ему скажу!..

— Вы какъ-нибудь дорогой… постепенно…

— Да, да… дорогой…

— Дядя Миша! Ты сѣрый чемоданъ возьмешь? А я складной? — спрашивалъ запыхавшiйся Жоржикъ. — Сѣрый?

— Сѣрый, складной…

Х

Весь вечеръ были сборы. Укладывались наспѣхъ. Жоржикъ принесъ изъ сада цвѣтовъ и зачѣмъ-то сунулъ въ свой чемоданчикъ.

— Это я мамочкѣ… наши цвѣты… Вѣдь она обрадуется?

Прибавилъ ракушки, камушки съ берега, какую-то коробочку.

— Что вы смѣетесь? Имъ будетъ скучно безъ меня! И они увидятъ заграницу. Я всегда, когда ѣзжу что-нибудь вожу съ собой... Димитраки-то не знаетъ… Если бы сказать… Пойдемте къ нему! Голубчикъ!..

— Ну, куда же теперь итти… Ночь на дворѣ.

— Ночь… — повторилъ Жоржикъ, всматриваясь въ темноту.

Была ночь. Море чуть отсвѣчивало подъ звѣздами. Начинался прибой. Нарождавшаяся луна давно тонкимъ серпомъ ушла за холмы. Въ чернотѣ ночи яркимъ воспаленнымъ глазомъ мигалъ маякъ. Легли поздно.

// л. 40

 

41

— Какъ море шумитъ… Это буря?

— Нѣтъ, это прибой. Къ утру стихнетъ. Спи.

— Я не могу спать. Я все думаю…

— О чемъ думаешь-то? Не надо думать. Будешь завтра вареный. Спи.

— Скорѣй бы утро, ско-рѣй… Который часъ?

— Первый. Не будешь спать, еще дольше покажется…

Вздохъ. Море шумитъ-шумитъ. Уже не слышно лягушечекъ. Вотъ отбиваютъ склянки на портовомъ катерѣ.

— Пароходъ только въ семь часовъ… Еще почти семь часовъ ждать… А знаете, я всетаки увижу Димитраки… Я Антона просилъ сходить чѣмъ-свѣтъ… Чѣ-ѣмъ свѣтъ… Онъ непремѣнно придетъ… Вѣдь мало ли… Можетъ быть ему что-нибудь нужно на Хiосѣ… Да?

Подымался южный вѣтеръ, съ моря. Шумѣли дерева въ саду. Пахло дождемъ, несло влагу отъ моря. Наползали тучи. Грома не было слышно, но далеко-далеко, быть можетъ за десятки верстъ въ морѣ шла гроза: играли безшумные отсвѣты молній. Мигнуло въ комнатѣ, еще мигнуло.

Я не могъ заснуть. Лежалъ на локтѣ и смотрѣлъ на вытянувшуюся у противоположной стѣны фигурку. Онъ уже спалъ. Должно быть шумы моря и усыпили его. Слабый свѣтъ ночника сѣялъ въ комнатѣ тоскливую дремоту.

Сколько времени спалъ я — не знаю. Меня разбудилъ крикъ:

— Мама! мамочка!..

— Что съ тобой? Жоржикъ…

Онъ сидѣлъ на постели, бѣлый и тонкiй. Онъ вслипывалъ.

— Я видѣлъ… ма… мочку… Она была здѣсь… Она вошла… она была здѣсь…

Какъ дрожалъ его голосокъ!

— Какъ ты меня напугалъ! Чего же ты плачешь? Долженъ радоваться, что увидалъ мамочку во снѣ, а ты…

— Я не плачу… Она совсѣмъ тутъ была, подошла ко мнѣ… Я будто лежу. Какъ живая совсѣмъ…

Глубокій вздохъ. Жоржикъ продолжалъ сидѣть, тихiй.

— Вы ея не знаете! Она такая… Она мнѣ недавно цвѣточекъ прислала, а потомъ я попросилъ кусочекъ ноготка… У нея розовые ноготки… и такiе то-о-ненькiе пальчики… А когда мамочка читала, у ней рѣсничка падала… Я ихъ въ коробочку собиралъ… Который часъ?

— Третiй. Постарайся заснуть.

— Я стараюсь… не могу. Вы не спите… не надо спать…

Топ-топ-топ…

Жоржикъ перебѣжалъ ко мнѣ на кровать и обнялъ за спину.

— Можно? Я немного посижу … можно?

// л. 40 об.

 

42

Такимъ маленькимъ-маленькимъ и слабымъ показался онъ мнѣ въ эту минуту. Я обнялъ его и прижалъ къ себѣ.

Какъ онъ чуялъ ласку! Онъ весь прильнулъ ко мнѣ, прижалъ лицо къ моему подбородку, и я почувствовалъ, что его глаза влажны.

— Я люблю васъ, очень люблю… — зашепталъ онъ.

Если бы я имѣлъ силу! Если бы я имѣлъ власть сбросить съ пути его всѣ камни, сломать терніи!

— Скоро утро… Смотрите, какъ сверкаетъ… Это буря…

Я далъ ему брому и заставилъ уснуть. Лежалъ и смотрѣлъ въ темноту ночи, ждалъ молнiй. Думалъ, думалъ…

И теперь еще, — а этому прошло лѣтъ пятнадцать, — я такъ ярко чувствую этотъ горячiй поцѣлуй ребенка, эти заплаканные глаза, темные въ слабомъ освѣщеніи ночника. Я слышу, какъ постукиваетъ сердце за бѣлой рубашкой. Чуткое маленькое сердце. И теперь, когда родныя руки обвиваютъ мою шею, и горячая юная щека прижимается ко мнѣ, я вспоминаю чорную ночь, шуршащее прибоемъ море и звѣзды, проглядывающiя въ обрывкахъ тучъ, и отсвѣты далекихъ молнiй. И шаги, медленные, грузные шаги въ дальней комнатѣ.

ХI.

Утро. Солнце то выглянетъ, то снова спрячется. Я поднялъ стору. Мо<ре> слегка волнуется: штормъ не разыгрался. Первое, что я увидалъ во дворѣ, былъ Димитраки. Онъ сидѣлъ на скамеечкѣ и разговаривалъ съ Антономъ. Жоржикъ-таки позаботился. Мы раскланялись.

— Звалъ Зорзикъ? Ѣздилъ совсѣмъ? Вотъ пришла прощаться…

— Да, ѣдутъ...

Я все сказалъ Димитраки. Онъ грустно покачалъ головой.

— Залка… — просто сказалъ онъ. — Залка мальчикъ… Тутъ у него… хорошо… горячо… — показалъ онъ на грудь. — Да, да… Залка… И ты поѣхалъ?

Димитраки задалъ вопросъ, который я самъ себѣ задавалъ. Я-то теперь что. Капитанъ ничего не сказалъ мнѣ. Говорилъ только, что они скоро вернутся. Конечно, вернутся. Телеграмма не оставляла сомнѣнiй. Еще застанутъ ли! Да и ѣхать-то врядъ ли бы удалось. Заграничный паспортъ я бы не могъ выхлопотать такъ экстренно. Однимъ словомъ, мое положеніе было довольно странно.

— Жоржикъ, вставай! Димитраки пришелъ. 

— Ставай, ставай, Зорзикъ! — говорилъ и Димитраки, заглядывая въ окно. Солнце всталъ, куры яйцо сно<силъ>

// л. 

 

 

43.

Какой лѣниви… Солнце сталъ, куръ яйцр сносилъ… Ставай! Димитраки прощаться пришла.

Жоржикъ въ одной рубашкѣ подбѣжалъ къ окошку.

— Димитраки!..

Они взяли другъ друга за руки и смотрѣли въ глаза. Да, они любовно смотрѣли въ глаза другъ другу. Одинъ — старикъ, забытый жизнью и согнутый, другой — юный, какъ майскiй дождь, какъ первый цвѣтокъ весны, какъ молодая былинка.

— Уѣзжаю, Димитраки… далеко… — дрогнувшимъ голоскомъ сказалъ Жоржикъ. — Туда… — махнулъ онъ рукой въ море.

— А-а-а… Слышалъ… Далеко… заграница… Трàбизонъ…

— Далеко… Дальше вашего Хiоса… Знаете, Каиръ…

— Ге… Хiоса… Далеко.

— Только мы скоро прiѣдемъ. Вѣдь мы только за мамочкой… Она теперь совсѣмъ почти здорова…

— Ге… Такъ-такъ… Ѣзди, ѣзди… Богъ далъ, все хорошо.

— Я вамъ письмо напишу! Очень хорошо, что вы пришли проститься. Вамъ что нужно? Вѣдь мы на Хiосъ непремѣнно заѣдемъ… Я мамочку попрошу…

— Хiосъ? А-а-а… Что?... Ницего… Цего нузно!

— Хотите, я цвѣтовъ вашихъ… акацiи… гвоздики? А?

— Гвоздикъ? Ну-ну… Не забывалъ Димитраки… Вотъ… поминай…

Откуда-то изъ-за спины, что-ли, Димитраки вытащилъ бѣленькую тросточку. И гдѣ только онъ досталъ такую! Она шла вся винтомъ, кольцами, сквозная и легкая, какъ кружевная. Такихъ я еще не видывалъ.

— На. Дорогу пошелъ. На, сладкій, поспѣлъ утро…

Онъ вытащилъ изъ кармана дыньку-скороспѣлку не больше апельсина.

— На, кушай дорога… Поминай…

Димитраки! Всегда угрюмый, крѣпкій Димитраки! Онъ… Да, да. Онъ началъ часто-часто моргать своими темными вѣками. Его пожелтѣвшiе усы задергались, а огромная вся въ мозоляхъ коричневая ладонь мяла маленькую бѣлую ладошку.

— Прощай, Зорзикъ… Бѣленькiй… хороши… Любилъ Димитраки… Богъ тебя любила… Поминай…

Я смотрѣлъ. Отчего было такъ тяжело тогда? Что я чувствовалъ? Не помню что, но было такъ тяжело. Тѣни пробѣгали по свѣтлому личику Жоржика. Тѣни отъ облаковъ. Дрожала его губка. Заплачетъ? Нѣтъ, онъ не заплакалъ. Еще бы минута молчанiя, и… Но какъ разъ старый Димитраки сдѣлалъ какое-то особенное, вдумчивое лицо и быстро-быстро сталъ рыться въ карманѣ. Искалъ, шарилъ. Не потерялъ ли? Нѣтъ. Онъ вытащилъ

// л. 41

44

горсточку сора и хлѣбныхъ крошекъ, лапокъ крабовъ и мелкихъ стружекъ. Дунулъ, и на чорной ладони его остался… кусочекъ камня. Кусочекъ зеленоватаго камня изъ породы гнейсовъ. Зачѣмъ?

— На, Зорзикъ… Бери, ницего.

— Это камень?

— Крэпки камень. На Хiосъ стари старикъ, такой святой целовѣкъ далъ…

Жоржикъ смотрѣлъ на камень. Я знаю, въ эту минуту въ его глазахъ[8] этотъ осколокъ камня, камня съ Хiоса, можетъ быть даже съ горы Элiасъ, гдѣ когда-то лежала большая книга, таилъ въ себѣ что-то знаменательное.

— Вотъ… Крэпки камень. Смотрѣлъ на камень — тутъ крэпко, — показалъ Димитраки на грудь. — Не плакалъ… Стари старикъ говорила… Вѣрна… Горе былъ, смотрѣлъ… крэпко.

Понялъ ли Жоржикъ, что хотѣлъ сказать Димитраки. Если и не понялъ, такъ почувствовалъ все, что вложилъ старикъ въ свое послѣднее слово: «крэпка». Не выпуская руки Димитраки, онъ отвернулся лицомъ въ комнату что-то хотѣлъ сказать. Два слова только разобралъ я:

— Я буду…

Вырвался, подбѣжалъ къ постели и ткнулся головой въ подушку. А Димитраки заглядывалъ въ комнату и спрашивалъ:

— Ты что… Зорзикъ…

Жоржикъ вывернулъ голову и улыбнулся.

— Вы… я сейчасъ…

Не одѣтый и босой выбѣжалъ онъ изъ комнаты. Хлопнула дверь, другая…

Бываютъ въ жизни минуты, когда на душѣ дѣлается особенно хорошо, тепло, когда особенно крѣпко вѣришь въ человѣка. Тогда самое хорошее, самое свѣтлое начинаетъ биться въ сердцѣ, и безъ тревогъ смотришь въ свѣтлое, что должно быть впереди. Самъ становишься лучше и чище. Такое именно я пережилъ тогда.

Вернулся Жоржикъ.

— Вотъ, Димитраки… У меня нѣтъ ничего, но вотъ…

Онъ протянулъ Димитраки портретъ въ хрустальной рамкѣ. Этотъ портретъ стоялъ въ кабинетѣ капитана.

Димитраки взялъ, для чего-то подулъ и оправилъ вѣки. Глядѣлъ.

— А-а-а… Зорзикъ… Ти… Совсѣмъ живой… А-а-а-а…

Жоржикъ былъ снятъ въ матросскомъ костюмчикѣ съ голыми ножками; въ рукѣ его было даже весло; на заднемъ планѣ стояла лодка. Матросская фуражка была сильно сдвинута на затылокъ, показывая большой ясный лобъ. Свѣтлые глаза смотрѣли открыто.

— Пароходъ показался! — крикнули со двора.

// л. 41 об.

 

 

45

Чорная полоска дымка на горизонтѣ.

— Идетъ, идетъ… Выноси вещи! — раздался голосъ капитана. — Жоржикъ готовъ?

Во дворѣ появился капитанъ, совсѣмъ готовый къ отъѣзду, съ морскимъ биноклемъ черезъ плечо и сумочкой. Онъ нервно пощелкивалъ пальцами и отдавалъ послѣднiя распоряженiя Антону и экономкѣ.

Черезъ полчаса мы уже были на пристани.

— Пожалуйста, поживите… — разсѣянно говорилъ капитанъ, пожимая мнѣ руку. — У меня голова кругомъ идетъ… Пожалуйста… Я распорядился.

Мы даже обнялись. Капитанъ не могъ сказать, что они скоро вернулся, но это было понятно.

— Ну, прощай Жоржикъ… Милый мальчикъ… прощай…

Онъ уже не могъ говорить. Я не смотрѣлъ на его лицо.

— Мы скоро… Я… я… напишу… скоро…

Димитраки стоялъ въ сторонкѣ. Смотрѣлъ уныло.

— Димитраки…

Теперь уже не рука за руку. Теперь они прощались поцѣлуемъ, и Димитраки трясъ головой и моргалъ долго-долго, смотря, какъ маленькая фигурка въ матросскомъ костюмчикѣ подымалась на палубу. Кланяясь, говорили всѣ взглядами. Третiй гудокъ.

— Отдай чалки!...

Побѣжали командные свисты.

— Пишите! — Димитраки!... — Всего добраго, капитанъ! — Прощай!...

Димитраки махалъ шляпой.

— Позволь… позволь…

Уже концы брошены въ море. Матросы спѣшно вытягиваютъ ихъ. Затарахтѣла машина и кружевная зеленовато-бѣлая пѣна крутится за кормой.

— Уѣхала… — сказалъ Димитраки.

Мы стояли молча и смотрѣли, долго смотрѣли…

ХII

Я остался одинъ ждать чего-то. Чего? Положеніе было довольно странное. Какъ старый, выслужившій пенсію чиновникъ. Можетъ быть тактичность капитана не позволила сказать ему, что я уже болѣе не нуженъ — не знаю. Подумалъ и рѣшилъ переждать мѣсяцъ.

Весь домъ былъ въ моемъ распоряженiи. И лодка, и садъ, и балконъ. И море, и небо, и солнце юга. И тоска… Да, тоска. Я-таки привязался

// л. 42

 

46

къ «парню» за эти два съ половиною мѣсяца! И теперь, оставшись одинъ, почувствовалъ пустоту: около меня не было взгляда свѣтлыхъ глазъ, чистаго голоска и нѣжнаго, такого чуткаго сердца. Ну, представьте себѣ, что давно-давно живете вы въ молодой березовой рощѣ, слышите зябликовъ по утрамъ, робкое воркованье горлицъ, посвистыванье бойкой синички. Слышите молодой шелестъ свѣжей зелени, видите всегда, как зеленымъ золотомъ играетъ солнце на полянахъ, стыдливо бѣлѣютъ тонкiе стволики. Розоватыя хрупкiя сыроѣжки высматриваютъ въ росѣ… И солнце, кругомъ солнце… И вдругъ васъ сунули въ ночь<?>…

И остался я въ сѣрой тоскѣ, окруженный предчувствiями. Бродишь одинъ по берегу моря, сидишь на камняхъ, смотришь вдаль. Идутъ и идутъ облака, бѣгутъ волны… Куда? Манитъ и призываетъ даль. Призываетъ голубое, далекое… И я щурилъ глаза, какъ дѣлалъ это когда-то тоненькiй мальчуганъ. Щурилъ… и мнѣ начинало казаться, что тамъ, гдѣ-то… не знаю гдѣ… что-то грезится… Голубое что-то… «Голубая страна»…

Голубая… Все, все голубое тамъ, все: и небо, и воздухъ. И свѣтлы лица, и нѣтъ тамъ ни морщинъ скорби, ни тусклыхъ глазъ, ни чорныхъ скоробленныхъ рукъ… Голубая страна! Тамъ нѣтъ рубищъ и старыхъ запла<тъ.>

Не дрожитъ отъ ударовъ жизни измученная голова и не гнутся спины. Гдѣ ты, голубая страна? Должно быть тамъ только дѣти, только они…

Откроешь глаза. Камни, камни кругомъ, море играетъ прибоемъ, крабики плутовато поглядываютъ, бакланы сторожатъ на камняхъ. И даже синяя даль зоветъ. О, какъ хотѣлось повѣрить, что есть тамъ, за ней что-то… Что есть она, еще никѣмъ не открытая голубая страна…

Когда становилось особенно тоскливо, я поднимался въ горку, къ знакомому старому орѣху. Вотъ и нора. Вечерами Димитраки все въ той же порванной кофтѣ долбитъкорпуса  фелюгъ, вырѣзываетъ палки, покуриваетъ на порожкѣ. Молча и подолгу посиживали мы съ нимъ. Смотрѣли, какъ надвигалась ночь, какъ три огня что-то отыскивали въ морѣ.

Разъ какъ-то засталъ я Димитраки за обѣдомъ. Онъ питался лукомъ и хлѣбомъ. Только. Ужъ очень плохо шла торговля.

— Скупой люди… Фелюгъ двѣ недѣль дѣлалъ — рубль давалъ. Э… плохо.

По прежнему навѣщала его черепаха, залетала приученная сойка. Мы вспоминали Жоржика.

— Письмо получилъ, вотъ…

Это было черезъ недѣлю послѣ отъѣзда. Письмо было изъ Одессы. Коротенькая открытка въ три строчки. Были только поклоны.

Еще черезъ недѣлю получилъ я открытку съ штемпелемъ «Хiосъ». Путь на Александрiю лежалъ черезъ Хiосъ, и пароходъ имѣлъ тамъ остановку. Я показалъ Димитраки. Онъ долго разглядывалъ письмо, узналъ турецкую марку

// л. 42 об.

 

 

47.

и ткнулъ въ нее пальцемъ.

— Э-э… Турцiй… заграница… Знай, знай…

Я прочелъ ему:

«Милый и дорогой…! Мы ужъ на Хiосѣ! Тутъ очень хорошо, но про Димитраки никто не слыхалъ. Я спрашивалъ одного грѣка онъ продаетъ тоже карабли. Горы, пожалуй голубые. Мамочка простудилась и лѣжитъ, дядя Миша читалъ письмо. Мнѣ скучно дядя Миша скучный. По русски тутъ ни говорятъ. Дядя Миша все молчитъ. Скажите Димитраки, что я биригу камушекъ и еще взялъ на пристани для него и для васъ. Почти какъ мой. Очень[9] скучно… Намъ еще два дня ѣхать… Целую васъ и Димитраки. Вашъ Жоржикъ».

Димитраки слушалъ очень внимательно и прикасался пальцемъ къ письму.

— Да, да… такой… — говорилъ онъ, тыкая въ голубоватую открытку. — Такой голубой гора… Хорошо…

— А теперь давайте-ка кофейку попьемъ.

Димитраки передернулъ плечами и покачалъ головой.

— Ни… кофе ушолъ… ни…

У него не было кофе. Не было послѣдней отрады. Я далъ ему денегъ.

— Ни… Завтра буль…

— Отъ Жоржика вамъ…. Онъ прислалъ.

— Ге… Зорзикъ? Ну-ну…

На этотъ разъ онъ уже не могъ не взять.

________

Недѣли черезъ полторы я получилъ, наконецъ, письмо отъ капитана. Положеніе дѣла было очень неопредѣленно. Съ какой радостью сообщалъ онъ, что какъ-будто мелькаетъ надежда. Жоржикъ не разстается съ мамочкой.

«Если бы вы только видѣли! Нѣтъ, Богъ смилуется надъ нами».

Капитанъ далѣе просилъ меня пожить до осени, пользоваться всѣмъ. Дѣлалъ намеки, не соглашусь ли я ѣхать къ нимъ. Ѣхать къ нимъ! Я бы съ удовольствiемъ поѣхалъ, но… у меня было дѣло на родинѣ: я еще не закончилъ образованіе. Черезъ мѣсяцъ должны были начаться лекціи, и ѣхать на такое короткое время не было смысла.

Приложенныя къ письму записка Жоржика не оставляла сомнѣнiй, что онъ чувствуетъ себя счастливымъ.

Что мнѣ оставалось дѣлать? Я написалъ капитану прощальное письм, высказывая готовность продолжать занятія съ Жоржикомъ, когда, Богъ дастъ, мамочка поправится, и мы свидимся снова въ городѣ. Написалъ и Жоржику. Запаковалъ чемоданъ и покинулъ дачу капитана.

Передъ отъѣздомъ зашелъ къ Димитраки проститься.

// л. 43

 

48

Былъ сумрачный день послѣ разыгравшагося наканунѣ шторма. Старикъ сидѣлъ на порожкѣ и обжигалъ расклееннымъ гвоздемъ трости. Сколько онъ передѣлалъ ихъ!

— Прощайте, Димитраки… Ѣду.

Грекъ съ удивленіемъ взглянулъ на меня: онъ, очевидно, не ожидалъ.

– Ѣдишь? И ти ѣдишь!...

Даже не поднялся. Оставилъ гвоздь и палку. Смотрѣлъ грустно.

— Виноградъ скоро… Зачѣмъ ѣхалъ… Не надо…

Виноградъ… Въ его словахъ я чувствовалъ тоску. Съ нами онъ уже, пожалуй, не чувствовалъ себя одинокимъ. А теперь… Одинъ, никого… Нора въ землѣ, палки, мангалъ и старый, никому не нужный человѣкъ. Въ чужой сторонѣ… Онъ вообще былъ молчаливъ, но если бы захотѣлъ сказать все, что переживалъ, онъ конечно сказалъ бы, что эти послѣднiе мѣсяцы не совсѣмъ холодно было его душѣ. Но онъ ничего не сказалъ.

Я взялъ его руку, обѣ руки. Сухiя были онѣ, холодныя. Пожалъ крѣпко. Мнѣ было жалко его, одиночества его было жалко. Сидитъ въ норѣ, долбитъ фелюги и выжигаетъ трости, чтобы не умереть. И далеко голубой Хiосъ, и Агiосъ-Эльясъ, и невѣдомая, ему одному извѣстная большая книга. И вспомнилъ о ней. Если бы была она, если бы всг читали ее! Не былъ бы Димитраки одинъ. И не сидѣлъ бы въ норѣ. Если бы всѣ, всѣ знали и всегда читали ее! Тогда не надо искать голубыхъ странъ. О, онѣ были бы и на холодномъ сѣверѣ, и на жгучемъ пламенѣющемъ югѣ.

Въ эту минуту, когда мы такъ стояли, я, молодой и полный надеждъ, и этотъ одинокiй старикъ, въ эту минуту у нашихъ ногъ что-то завозилось.

Черепаха! Она царапалась о чувяки и вытягивала шейку.

— Пришелъ мой черепахъ… Киш-киш… Одинъ ходитъ…

Да, у него оставалась только черепаха.

И мнѣ Димитраки подарилъ палку, крѣпкую, съ затѣйливымъ корневищемъ. Но не подарилъ камешка. Можетъ быть у него и не было больше, можетъ быт<ь,> такой камешекъ и не нуженъ былъ мнѣ, по его мнѣнiю, — не знаю. Я-то знаю, что не нуженъ. У меня «крэпко» тутъ, я уже нашелъ секретъ не падать духомъ. Особенно теперь когда я своими глазами повидалъ, какъ люди живутъ, смотрятъ открытыми глазами горю въ лицо, и ждутъ, и вѣрятъ.

Вотъ уже и опять качу на сѣверъ, и снова степи, и снова ночные огни. И груды каменнаго угля на узловыхъ станцiяхъ, и толпы шахтарей. И вижу толпы людей съ мѣшками, ожидающихъ поѣзда, и вереницы трубочистовъ, и бѣлый глазъ. Тоска, тоска… Гдѣ-то Жоржикъ? Что-то тамъ?

Что же дальше? Я чувствую, что спросятъ меня. Узналъ ли я что-нибудь о дальнѣйшей судьбѣ лицъ этого разсказа? Кое-что узналъ.

// л. 43 об.

 

49

ХIII.

Въ далекомъ городѣ, на сѣверѣ, зимнимъ вечеромъ получилъ я письмо. По крупному почерку, по пирамидкѣ на голубой маркѣ понялъ я, что письмо съ невѣдомаго мнѣ пламеннаго юга. Писалъ капитанъ. «Мамочка» умерла. Жоржикъ перенесъ тяжелое потрясенiе, но послѣдствiя таковы, что по совѣту врачей капитанъ рѣшилъ остаться на югѣ. Они посѣлятся въ южной Франціи. Капитанъ очень безпокоился, какъ бы и на Жоржикѣ не сказалась ужасная болѣзнь, чахотка, которая свела такъ безвременно въ могилу мать и отца.

«Я одинокъ», — писалъ капитанъ. — «Только, онъ, маленькій мой Жоржикъ остался со мной. Что дѣлать! Врачи совѣтуютъ держать его въ мягкомъ климатѣ, на берегу моря, подъ солнцемъ… И тяжело мнѣ, тоска по родинѣ охватываетъ…»

Капитанъ звалъ меня, Жоржикъ звалъ, но я не могъ ѣхать. Я удовольствовался перепиской. Я узналъ, что имѣньице на побережьѣ капитанъ продалъ, что Жоржикъ поступилъ въ русскiй пансионъ, что его здоровье неважно, все такъ же блѣденъ и хрупокъ. Потомъ письма становились рѣже и рѣже… Дальше и дальше расходились дороги.

_________

Года черезъ четыре я попалъ на югъ, въ тотъ городокъ, гдѣ когда-то мы такъ хорошо проводили время. Все по старому. Вонъ дача капитана. Не видно изъ гостинницы орѣха, но онъ сейчасъ же откроется, если спуститься къ морю.

Димитраки… Живъ ли? Я первымъ дѣломъ пошелъ знакомой дорогой къ берегу. Вотъ шоссе… Тамъ долженъ быть орѣхъ… А, вонъ онъ, все такой же… А гдѣ же горка?... Бѣлѣетъ дача со шпилемъ на крышѣ… Гдѣ же горка?!... За это время на пустомъ участкѣ выстроили дачу… А гдѣ же Димитраки? Я поднялся по шоссе. Вотъ и орѣхъ. Онъ уже за рѣшеткой, въ саду. Горка срѣзана, выжжены заросли кругомъ. И на мѣстѣ норы домъ съ балкончикомъ, и на мѣстѣ «плантацiй» садъ съ дорожками, усыпанными галькой. Играютъ дѣти… И слѣдовъ не осталось. Только старый орѣхъ. Онъ, конечно, все видѣлъ. Димитраки! Вышибла его жизнь съ послѣдней позицiи… Куда швырнула съ палками, фелугами, надеждой и вѣрой, съ его неизмѣнной черепахой? И спросить не у кого.

А видъ на море все тотъ же, чудный. Тѣ же синѣющiя дали…

Я направился на дачу капитана. Дощечка у воротъ сказала еще разъ,

// л. 44

 

50

что дача продана. Садовникъ поливалъ розы. Я узналъ Антона.

— Антонъ, это вы!...

Онъ не узналъ меня, приложилъ ладонь къ глазамъ, всматривался.

— Э-э… Признаю… Жили тогда, съ мальчикомъ-то ходили… Какъ же, какъ же… Дачу-то продали ужъ… Я-то остался…

Вспомнили про черепахъ, про «ки-ки-ри-ки». Димитраки?

— Ужъ третiй годъ, какъ померъ… Это ужъ послѣ его смерти все распланировали… Городской участокъ-то былъ, такъ въ забросѣ… А тутъ купилъ нашъ судья, дачу поставилъ…

Я спросилъ, не знаетъ ли Антонъ чего о послѣднихъ дняхъ Димитраки.

— Самъ-то не видалъ, ѣздилъ въ Одессу за посадками. А слыхалъ такъ… Зимой было, ужъ къ веснѣ… Шли рабочiе по шоссе, турки… Зашли съ дороги къ нему въ нору, толкнулись огоньку попросить, а ужъ онъ готовъ. Лежитъ на постели, мертвый. Одинъ померъ. И не видалъ никто, болѣлъ ли. Въ городѣ-то его давно не видать было, и знакомыхъ-то не было… Кто къ ему, въ дыру-то ходилъ? Никто. Похоронили… Муру-то всю его, лодчонки тамъ, продали, на поминъ души… Хоронили ничего…

Вотъ что узналъ я. Печально. Померъ одинъ. Можетъ быть черепаха была… Спала въ уголку, — вѣдь зимой было дѣло. А портретъ Жоржика?

Я не долго пожилъ въ этомъ мѣстечкѣ, — грустно было.

Написалъ Жоржику, но не получилъ отвѣта. Должно быть они перемѣнили адресъ. Но я увѣренъ, что найду ихъ. Быть можетъ и они ищутъ меня. Велика земля, и много на ней дорогъ, и не всегда скрещиваюся эти дороги. Мы затерялись… пока.

И частенько спрашиваю я себя: гдѣ теперь Жоржикъ? Живъ ли? Какой онъ? Конечно живъ Все такъ же ли чутко его сердце? Или съ годами все мягкое и цѣнное ушло и развѣяно суровымъ вѣтромъ жизни, какъ нѣжный весеннiй цвѣтъ? Нѣтъ, нѣтъ. Не хочется думать, повѣрить въ это. Онъ не измѣнился, конечно. И крѣпче стала его рука, глубже глядятъ глаза, а сердце горячо бьется и любитъ.

И когда поѣздъ мчитъ меня по степямъ, мимо шахтъ, мимо далекихъ огней, я вспоминаю свѣтлые глаза. Жоржикъ стоитъ возлѣ меня, положивъ тонкую руку на плечо и серьезно-серьезно спрашиваетъ:

— Какъ вы на это смотрите?..

Ив. Шмелевъ[10]

// л. 44 об.