Под горами (НИОР РГБ 387.4.11)

 

Фонд № 387

Картон № 4

Ед. хран. № 11

Шмелев,
Иван Сергеевич

«Под горами» — рассказ

1909

а) Черновой автограф, без конца 13 лл.

б) Машинопись с авторской правкой 32 лл.

в) Черновые материалы, автограф 8 лл.

На л. 1 второй рукописи дата написания и подпись «Ив. Шмелев».

Черновые материалы — на обороте листов машинопись текста этого же рассказа с авторской правкой и других рассказов.

сб. т-ва «Знание» за 1910 г. кн. 31 СПб. 1910 г.

Рассказы. т. II СПб 1912 г. стр. 159-266.

 

 

 

I.

Горы еще спали окутанныя туманомъ[1], но на сѣрыхъ[2] уступахъ и гребняхъ недвиж. сидѣли[3] орлы и слушали глухую тишину утра[4], и[5] ждали солнца.[6] [7]По востоку[8] залегла жолтая полоса и вздрагивая, начинала краснѣть и ширится. И вдругъ лопнула внизу, подъ горами[9] въ золотыхъ потокахъ живого свѣта.[10] Эти какъ текучее золото потоки прорывая туманъ[11], прыгали по[12] обрывамъ, прорывались въ ущелья, падали[13] въ лѣсныя гущи, изумруды лились[14] въ лучахъ,[15] гоня тѣни туманного утра, упали[16] въ море. И оно загорѣлось горячимъ блескомъ.[17] Крыльями взмахнули орлы и отдѣлились отъ[18] горъ, повисли на неподвижн. крыльяхъ[19]. Желѣзнымъ стукомъ застучали цикады, въ долинахъ[20] загикали каменныя[21] чеканки,[22] пугливыя горныя[23] козы выбѣжали на утесы[24], обнюхивая[25] золотой воздухъ и[26] поднявшійся съ глухого логова олень, зачуя утро[27],[28] съ тяжелымъ[29] трескомъ уходилъ въ чащу.

Ганэмъ каждое[30] утро[31] встрѣчалъ солнце,[32] на минаретѣ. Равномѣрно, какъ стрѣлка часовъ, двигался онъ по каменному балкону и призывалъ на молитву городъ, прикладывая руки къ вискамъ и играя молодымъ горломъ. Обращался къ горамъ и его[33] серебряный крикъ терялся въ ущельяхъ, обращался къ морю, къ садамъ и[34] виноградникамъ, къ глинянымъ[35] скаламъ и каменнымъ массивамъ гостинницъ<?>, къ тысячамъ крышъ, къ пыльнымъ лентамъ дорогъ,[36] и молодой голосъ прыгалъ и бился, замиралъ и вспыхивалъ, чтобы затеряться въ[37] звукахъ просыпавшейся жизни.

Вотъ уже заскрипѣла тяжелая арба Керима, заковыляла въ горы за буков. дров. Вотъ ужъ[38] веселѣй журчитъ струйка фонтана <нрзб.>. И лопоух. буйволы <нрзб.>[39] на дорогѣ мѣряютъ бѣл. дорогу, гдѣ узкая <нрзб.> выбѣгаетъ къ нимъ.[40]

Да, жизнь просыпалась. Вотъ уже старый Мустафа, сидитъ, скрѣстивъ ноги, на своей глиняной кровлѣ и кланяется къ востоку, въ сторону Мекки и видно, какъ поблескиваетъ на его спинѣ старый халатъ. А вотъ и маленькая[41] Нургэтъ стучитъ калиткой[42] и прыжками подбир.[43] съ олов. кувшиномъ къ фонтану и видно, какъ засматриваетъ въ сторону минарета и спотыкается на камень, ударяя[44] кувшиномъ о стѣнку. И цѣл. сѣтка<?> косъ прыг. по ея тонк. плечамъ.[45] Вотъ уже голуб. сойка перекрик. въ <нрзб.> и маленькая совка запряталась въ стар. дупло орѣшника дожидаться ночи.[46] А вотъ и еще выползаютъ на крыши и покачиваются подъ звуки призыва<?>.[47]

— Нургэтъ! — хотѣлъ было крикнуть Ганэмъ, но надо еще сдѣлать кругъ. И онъ наскоро опять кричалъ городу, морю и горамъ и садамъ и кричалъ отдѣльно Нургэтъ, смотрѣлъ, какъ она подбирала одѣжды, чтобы не замочить у фонтана,[48] сбросила свои красныя[49] чувяки и мыла маленькія ножки.

[50]Ганэмъ, радуясь утру, и ножкамъ Нургэтъ, и еще чему-то, извѣстном<у> ему одному[51] весело крикнулъ старому Мустафѣ,[52] окончившему свою молитву:

— Да помогай тебѣ Аллахъ добрый день.

— И тебѣ добрый день — уныло[53] отозвался Мустафа,[54] надѣвая чувяки.

— Когда же ѣдешь[55] в Мекку?

— [56]Надоѣлъ ты мнѣ… — уже сердито сказалъ Мустафа. — Тогда поѣду, когда[57] дашь денегъ.[58] Заладилъ каждый день.

Ганэмъ улыбнулся. Мустафа ждалъ, когда онъ посватается къ Нургэтъ. Ну, на этотъ счетъ онъ

// л. 1

 

можетъ б.[59] спокоенъ. Ужъ онъ то дастъ за Нургэтъ, только надо ждать еще года три,[60] когда ему будетъ семнадцать лѣтъ. А раньше не позволитъ отецъ.

— Я скоро дамъ тебѣ денегъ, Мустафа.

— Ну вотъ… и поѣду… А что, Ибрагимъ еще купилъ[61] коня?

— [62]Купилъ пару…[63]

— Ишь ты. И много далъ?..

— Триста рублей далъ... Теперь я буду провожать господъ въ горы[64].

— Баловаться будешь теперь… Ахъ-ха-ха…

— Я буду копить деньги, Мустафа… Тогда ты поѣдешь въ Мекку.

— Это хорошо. Только не опоздай,[65] а то Джіафаръ[66] скоро думаетъ того… женить сына собирается…

— Джіафаръ — собака и воръ. Поганитъ себя съ невѣрными…[67] И сынъ у него такой же… А я тебѣ, Мустафа, и раньше дамъ, только вотъ[68] стану съ гостей[69] брать…

— Такъ отецъ не хочетъ и знать насъ. Богатый сталъ и гордый.

— Разъ[70] я сказалъ — сказалъ… Ты увидишь…

Ганэмъ сталъ спускаться по винтовой кам. лѣсенкѣ въ мечеть, а старый Мустафа заговорилъ съ сосѣдомъ.

Нургэтъ уже вымыла ноги и полоскала кувшинъ, нарочно нѣсколько разъ выливая воду, чтобы протянуть время. То вода мочила ея туфли и она и вытирала ихъ подоломъ рубахи, то мал. лягушечка высовывала головку изъ щели каменн. плитъ и ей было интересно пугать ее, то вдругъ ящерка принималась кричать гдѣ-то близко — гек-гекъ и Нургэтъ передразнивала ее,[71] стараясь поймать и заглядывала на минаретъ[72], заполняя кувшинъ. Но время шло, скоро Мустафа кликнетъ ее домой, а Ганэмъ все еще болтаетъ на минаретѣ. Тогда она снова скинула туфлю и протянувъ ногу,[73] смотрѣла, какъ вода[74] ударяла въ синіе жилки, переливаясь по пальцамъ и кончики пальцевъ покраснѣли отъ холода. И старалась понять[75], что говорилъ съ минарета Ганэмъ. Но вода журчала и ящерка назойливо выкрикивала: гекъ-гекъ…

— Здравствуй, Нургэтъ…

— Ахъ, это ты… А у меня упалъ кувшинъ и я…

— Давай я помогу тебѣ набрать воды…

— [76]Смотри, Ганэмъ… Эта лягушечка…

— Она такая же красивая, какъ ты… Ты ее не бойся…

— Нѣтъ… я ее не боюсь… да дай мнѣ кувшинъ…

Она вырвала кувшинъ изъ рукъ Ганэма и засмѣялась[77] чему-то, а[78] ея чорныя, длинныя глаза подъ ресницами[79] скользнули украдкой и что то сказали

— Сегодня я опять видѣлъ тебя во снѣ, Нургэтъ. Будто мы[80] стояли здѣсь и…

Онъ заглянулъ ей[81] въ глаза, но она прятала ихъ подъ рѣсницы и десятки маленькихъ косъ, какъ сѣткой закрывали ея лицо, но все же онъ видѣлъ, какъ ея глаза украдкой поглядывали изъ за сѣтки волосъ.

— Да дай кувшинъ!

Ихъ руки сплелись, и кувшинъ колыхался и плескалъ воду имъ на ноги и было смѣшно.

— Пусти же… Отецъ увидитъ… Погоди…

[82]Ей было хорошо говорить такъ долго-долго, и не хотѣлось идти, хотя кувшинъ былъ уже полонъ.

— Скажи Ганэмъ, что здѣсь написано?

// л. 1 об.

 

И она указала на надпись на стѣнкѣ фонтана

— Я могу тебѣ прочитать… Тутъ вотъ что написано.

Онъ прочелъ по татарски витіеватую надпись.

— <«>Свѣтла[83] какъ[84] горный хрусталь, бѣжитъ вода изъ чорн. земли.

Да будетъ слав. Аллахъ. Пей же, путникъ и да будетъ мысли твои чисты, какъ эта хрустальная вода».

— А-а-а… Мысли…[85] Ты будешь провожать въ горы господъ…[86] которыя сюда пріѣзжаютъ?

— А ты почему знаешь?

— Оставь мою руку!

— Что же[87] ты сердишься?

— Оставь мою руку!!.. Пусти!...

Она съ силой перегнула свой станъ,[88] и вырвала руку и ея смуглыя[89] щеки зардѣлись.

— Не смѣй меня трогать!...

— Какая ты сильная, Нургэтъ…[90] Ты тонкая, какъ тростинка, а сильная... Смотри у тебя по шеѣ ползетъ жучокъ… Погоди… погоди…

Она стояла смирно, позволяя снять жучка съ шеи

— Ахъ, ты[91] щекочешь меня…

Въ это время къ фонтану подошла сморщенная старуха съ большимъ кувшиномъ.

— [92]Ишь, безстыдница… Какъ кошка… Вотъ скажу Мустафѣ… Онъ тебя…

Нургэтъ и Ганэмъ отскочили въ сторону и смотрѣли… Старая Маймуна сердито глядѣла на нихъ изъ-подъ палевой шали.

— А[93], еще съ мечети кричишь… Зачѣмъ дѣвчонку трогаешь… У-у… поганцы вы… у-у…

Но Ганэмъ уже повернулъ за уголъ, все еще держа снятаго съ шеи Нургэтъ жучка.

— А ты чево[94]… Люди видятъ… — ворчала[95] Маймуна, обмывая ноги… — Гдѣ у тебя стыдъ-то[96]!..[97] Тебя такъ и въ жены никто не возьметъ…

Нургэтъ, вся пунцовая, закрывъ глаза рѣсницами, лепетала:

— Тутъ жучокъ… Маймуна… А Ганэмъ[98] хотѣлъ снять…

— Знаю я этихъ жучковъ… Вонъ Аминка родила[99] такъ то… по садамъ бѣгала… Теперь пальцемъ тычутъ, и отецъ чуть[100] насмерть не забилъ. Куда ее сбудешь то?..

Нургэтъ отъ стыда закрыла лицо рукой.

— Прости, Маймуна[101]…

Потомъ схватила старуху своими холодными отъ воды[102] тонкими пальцами и глазами, въ котор. стояли слезы, впилась въ ея сморщ., какъ печеное яблоко, лицо…

— Не говори… Маймуна…

— У-у… дурашка-дурашка… Я то не скажу… я[103] и сама знаю… А-ахъ… — вздохнула старуха.

— Нургэтъ! Чево[104] провалилась[105]… — крикнулъ Мустафа съ крыши. Черешни сбирать надо[106]!..

Нургэтъ подхватила кувшинъ и легко взбросивъ[107] его на плечо, легко побѣжала въ горку къ дому. Проходя проулкомъ, она украдкой[108] взглянула въ сторону мечети.

// л. 2

 

Подъ гирляндами свѣсившагося со стѣны бѣлаго ломоноса стоялъ[109] стройный Ганэмъ глядѣлъ на ладонь что-то разсматривая[110].[111] Мѣтко пущенный камушекъ[112] ударилъ его въ ногу. Онъ поднялъ голову и услышалъ отрыв. смѣхъ[113]. Никого не было…

— Это она…[114]

Онъ[115] еще разъ поглядѣлъ на жучка, подумалъ и посадилъ его на[116] душистый цвѣтокъ ломоноса и пошелъ домой, оглядываясь на[117] крышку дома Мустафы.

А старуха Маймуна, мыла кувшинъ и ворчала:

— Эхъ, котята, котята…[118]

Проходя[119] мимо дома Мустафы, она услыхала хриплый голосъ:

— Еще не подохла… старая…[120]

— У-у… старый[121] филинъ… Напугалъ… Когда ужъ ты въ Мекку поѣдешь…

— А вотъ какъ у тебя третья нога выростетъ…

— Тьфу…[122] старый шайтанъ…

И улыбнулась,[123] вспоминая что-то веселое…

II.

А старый Мустафа, уславъ дочь въ[124] свой маленькій садъ,[125] собирать на продажу поспѣвающія черешни, сидѣлъ на крышѣ, раздумывая, итти ли ему просить у Ибрагима взаймы еще 5 рублей[126]. Черешня только еще начинаетъ поспѣвать и сегодня можно собрать фунтовъ 10 и продать, все это такъ, но надо купить Нургэтъ[127] кожи, шить двѣ пары чувякъ — ей и себѣ, надо купить на штаны, т. к. старыя совсѣмъ никуда не годятся, и ходить въ нихъ по дачамъ съ черешней нельзя —[128] господа обижаются[129]. Потомъ надо[130] бы давно купить пару овецъ и пустить въ отару на яйлу.[131] Три штуки, которые у него были, сдохли зимой[132] по случаю безкормицы и холодовъ. Такъ по крайн. мѣрѣ увѣряетъ старшій[133] чабанъ Ахметъ, ему нелья не вѣрить. Овецъ надо обязательно, чтобы была брынза и язьма, мясо и шерсть. Все таки веселѣй какъ то жить, когда можно выпить[134] кружку-другую язьмы. А Ибрагимъ дастъ, — размышлялъ Мустафа, покуривая свернутую папиросу. — Ужъ онъ[135] намекалъ, что можетъ давать долго, а потомъ, какъ дойдетъ долгъ до 100[136] рублей, тогда можно[137] перенести плетень сада[138] на 20[139] шаговъ и можно брать снова[140]. А это неладно. Чтожъ тогда останется то!!.. Отойдетъ къ нему, значитъ, черешни, да полсотни абрикосовъ, да десятка два сливъ, да грушъ… И останутся самые пустяки —[141] полоса въ 15 шаговъ. И Мустафа затягивался и поплевывалъ, подглядывая на свои рваныя чувяки и штаны. Ежели бы только Ибрагимъ засваталъ Нургэтъ за сына, ну тогда бы все было другое, и хватило бы на это съѣздить въ Мекку. Но до этого еще долго. А въ Мекку съѣздить положительно необходимо. Старый Мустафа давно собирался въ Мекку. Эта поѣздка

// л. 2 об.

 

связывалась для него со многимъ. Вотъ отецъ Ибрагима былъ въ Меккѣ, и у Ибрагима такъ[142] хорошо идетъ,[143] два плана на самомъ лучшемъ мѣстѣ, четыре лошади подъ верхомъ, двѣ пары буйволовъ, штукъ 50 овецъ, два сада и виноградникъ каждый годъ приноситъ рублей пятьдесятъ. Старый Али-Гуссейнъ тоже былъ въ Меккѣ и у него кофейня[144] на базарѣ, у Сиди[145] большія замки и онъ каждый годъ продаетъ[146] саженъ по 300 и беретъ больше тысячи…

Тутъ Мустафа вспомнилъ, какъ онъ лѣтъ пятнадцать тому назадъ продалъ участокъ почти у самого моря, хорошій участокъ за[147] тридцать рублей и взялъ впридачу 10 пуд. пшеницы,[148] а теперь этотъ участокъ перепродавался[149] три раза и въ посл.[150] разъ онъ пошелъ за 5000 рублей.

— Прямо ограбили меня — думалъ онъ. — Эхъ, лучше бы въ[151] Турцію итти… на свободные земли… И онъ вспоминалъ, какъ многіе[152] отъ нихъ ушли въ Турцію,[153] продали[154] земли и теперь, д. б. живутъ хорошо…

А тутъ мытаришься и ничего нѣтъ. А не[155] съѣздишь въ Мекку, и въ будущей[156] жизни будетъ плохо… — Бѣдному человѣку вездѣ плохо — и здѣсь и тамъ…

Хозяйство все расползалось. Нитки[157] нѣтъ въ домѣ. И ни[158] одна старуха[159] итти не хочетъ. Вотъ и Маймуна. Торчитъ, какъ летучая мышь, въ своей ямѣ, а итти къ нему не хочетъ. Голодно… А когда то… Мустава[160] улыбнулся, какъ ему казалось, а вышла скверная гримаса, показавшая жолтыя остатки зубовъ.

— У другихъ[161] сыновья, а у меня одинъ былъ да и тотъ ушелъ[162]. Онъ вспоминалъ красавца Гуссейна, крѣ-ѣпкаго, какъ[163] кизиловый сукъ и стройнаго, какъ молодой кипарисъ[164], красавца Гуссейна, на котораго заглядывались всѣ свои да и не свои только. Ловко игралъ на волынкѣ и[165] зарабатывалъ въ проводникахъ хорошо.[166] Слюбился съ дѣвчонкой-горничной, пріѣхала съ богат. господами[167]… Вотъ <нрзб.> точно она околдовала его. Такая то вертлявая какъ скалопендра. Прямо околдовала его чѣмъ.[168] Недѣли безъ ней выжить не могъ, взялъ паспортъ и уѣхалъ въ Россію, куда то въ большой городъ. Поступилъ въ ресторанъ въ лакеи… и знать не хочетъ. Прислалъ разъ десять рублей и вотъ года три[169] и слуху нѣтъ.

— Нѣтъ, надо въ Мекку… надо… Выплакать тамъ все… и Аллахъ сжалится и пошлетъ награду… и сынъ вернется…[170]

Послышался дробный топотъ копытъ, и изъ за поворота показался Османъ съ четырьмя лошадьми.

На Османѣ бѣлая <нрзб.> куртка въ обтяжку и круглая барашковая шапка, синія въ обтяжку брюки и щегольскія сапоги съ хлыстикомъ за голенищемъ.

— А, добрый день, Мустафа… Все покуриваешь?..

// л. 3

 

— Свое покуриваю. Объѣдки не беру…[171] Совѣстью не торгую. Шайтану душу не продаю.

— Такъ-такъ…[172]

— Да ты не обижайся… Чего «такъ-такъ»…[173] Товарищи съ моимъ Гуссейномъ же были.

— Дуракъ твой Гуссейнъ… Не былъ бы дуракъ, деньги бы бралъ…

— Избаловались вы… Все деньги, да деньги… Все за деньги. И вѣру за деньги, и совѣсть за деньги… Скоро Аллаха за деньги… Опоганились… Продали себя псамъ…

— А какъ же по твоему надо?

— Ну, что съ тобой говорить! Ступай себѣ… Да постой ты[174]… Куда лошадь то ведешь?.. заказали штоль?

— Видишь самъ… Въ горы ѣдемъ… господа… требуютъ…

— [175]Да-а… Раньше сами себѣ[176] господа были… теперь господа пошли… Продали свою душу за рубли… Да постой… Много ли[177] съ лошади даютъ[178] господа то твои?

Османъ усмѣхнулся и[179] пощелкивалъ хлыстомъ по ляшкѣ.

— [180]По семь рублей… вотъ пять лошадей — тридцать пять рублей

— Тридцать-пя-ать…[181] А-а…

— И больше дадутъ… Когда съ барыней[182] съ набережной ѣзжу, по пятнадцать беру…

— Псы вы всѣ… — огрызнулся Мустафа. — Ну, ну не сердись… да-а… Вонъ что… Ты[183] Гуссейну то другъ былъ…[184] Много денегъ у тебя… И парень ты хорошій…

— Да есть…[185] — похлопалъ онъ себя по карману…

— Далъ бы ты мнѣ до винограду… рублей пятнадцать…

Османъ поморщился, потомъ что-то вспомнилъ и вынулъ бумажникъ.

— Ну, а какъ Нургэтъ… Скоро невѣста ужъ…

— [186]Нургэтъ… А тебѣ что? Что тебѣ Нургэтъ?[187]

— Мнѣ что… а[188] Джіафаръ, будто, думаетъ… Правда это?..

Мустафа взялъ деньги и[189] пересчиталъ[190].

— Мало, кто думаетъ…[191] Да-а…[192] Ну, ступай, вози своихъ господъ…

— А въ Мекку когда? — насмѣшливо спросилъ Османъ, всовывая хлыстикъ въ сапогъ.

— Въ Мекку… въ Мекку… Не твое дѣло… Ступай… Со стариками то говорить выучись… Законъ забыли…[193]

Лошади защелкали копытами, часто-часто, а Мустафа, довольный, что получилъ деньги и не придется итти къ Ибрагиму, задумался.

И уваженія никакого къ старшимъ. Говорилъ какъ равный, ногу отставилъ… въ карманъ руки запустилъ… Прямо псы стали… испоганились отъ легкой жизни… Эхъ, лучше бы въ Турцію уйти,[194] не смотрѣть… Но вспомнилъ про разговоръ съ[195] Османомъ и задумался…

— А-а! по пятнадцать рублей за день… А-а?.. И откуда[196] деньги?.. Вѣдь это сразу пять овецъ, да-а?.. Вотъ народъ пошелъ… а-а-а… А Гуссейнъ бы былъ…

// л. 3 об.

 

Деньги… прежде не было денегъ… и хорошо было… А теперь одинъ грѣхъ. Лучше бы въ Турцію уйти…

Но потомъ вспомнилъ, что самъ старый мулла продаетъ изъ церковныхъ садовъ однихъ абрикосовъ на пятьсотъ рублей да грушъ, да персиковъ… Два сада въ аренду сдаетъ… И деньги подъ проценты даетъ… А коранъ что говоритъ?.. Магометъ что говоритъ. Вспомнилъ, что у него садъ отымутъ скоро… вспомнилъ, что ему шестьдесятъ лѣтъ и задумался.

— [197]А меня за паршивую овцу считаютъ. Что Гуссейнъ то ушелъ?.. Что жена померла, а я какъ нищій?.. И не зайдетъ никто, и не позоветъ никто… А сами то что… псы! Ну, Аллахъ разсудитъ… А въ Мекку бы съѣздить… въ Мекку бы только съѣздить… Тогда все…

Но это было недостижимо. Надо имѣть рублей[198] триста…

Нургэтъ! — кричалъ онъ во дворикъ. — Нургэтъ.

Но никто не отозвался. Нургэтъ ушла собирать черешни.

День разгорался ярче. Туманъ укрылся въ ущельяхъ.[199] Серебро уцѣлѣвшаго снѣга[200] сверкало въ складкахъ вершинъ. Безумолку[201] гремѣли цикады.[202] Мустафа спустился въ саклю, вооружился иглой и сталъ чинить свои старые штаны, чтобы итти продавать черешни…

III

Знойно становилось на пыльныхъ дорогахъ, въ тѣсныхъ улочкахъ татарского поселенія, а въ густыхъ садахъ, обнесенныхъ сложеннымъ изъ камня заборомъ, за непролазными чащами ажины, дикаго винограда и <нрзб.> цвѣтущаго ломоноса, еще таился холодокъ развѣянной ночи. Тамъ еще не успѣло прожарить, тамъ еще[203] лежали на травѣ и листьяхъ деревъ капли росы. Тамъ, подъ широкими листьями водяныхъ травъ[204] бодрило бурлыканьемъ. Подъ свѣтло-зеленымъ сводомъ грецкихъ орѣховъ, разливали[205] радостный золотой[206] полусвѣтъ зеленаго царства,[207] когда все кругомъ, на чемъ ни остановится глазъ — подернуто тонами свѣтлаго, живаго, тихаго[208] изумруда. Тихо и зелено и эта золотистая зеленая волна недвижно стоитъ, изрѣзанная[209] сверху внизъ тонкими стрѣлками пробившагося солнца. Тишина. Здѣсь не такъ слышенъ рѣзкій сухой звонъ, цикадъ изъ долинъ, сюда не доноситъ вѣтромъ рокотъ морскаго прибоя. Какая то нѣмая, зеленая, и вмѣстѣ живая тишина. Кажется, слышно, какъ наливаются золотистыя абрикосы, алѣютъ сквозныя черешни съ темными[210] ядрами косточекъ, тянутъ къ землѣ осыпанныя плодами вѣтки. И острый запахъ бродящей[211] могучей силы соковъ пронизываетъ все вокругъ. И бурчанье ручьевъ и голосъ этой бурлящей силы. И слышно въ этомъ тихомъ, навѣв. сонъ зелен. <нрзб.> синицы и робкій выкрикъ зяблика.

// л. 4

 

Нургэтъ собирала черешни.

Тонкая и высокая не по лѣтамъ, она тянулась съ земли за кистями и широкія рукава ея голубой рубашки падали до плеча, оголяя тонкія, почти дѣтскія руки съ острыми локтями, и эти руки казались сквозными отъ <нрзб.> золотыхъ и[212] изумрудныхъ тѣней. Тонкія чорныя косы, перевитыя[213] лентами разноцвѣтнаго бисера, казалось, тянули ея нѣжную головку назадъ, когда она, полуоткрывъ пухлый[214] ротикъ, выглядывала близкія грозди вишенъ. И когда она подымалась на пальчикахъ, тонкая рубашка охватывала весь еще нѣжный и тонкій корпусъ: и слабую грудь и плоскій животъ и тонкія, стройный ноги. На ея голо<ву> падали капли росы и ползли съ холодной щекоткой по спинѣ и груди, упругія волосы выбились изъ подъ шапочки на вискахъ, и матовое, чуть[215] тронутое солнцемъ лицо начинало[216] краснѣть. Большая корзина постепенно наполнялась красными, какъ рубины, черешнями, и новыя кисти[217] падали алыми струйками, переливались въ косыхъ, заглянувшихъ туда лучахъ солнца. Кругомъ съ тихимъ звономъ кружились золотисто-зеленыя жучки и мушки, липли къ потнымъ рукамъ, съ жужжаніемъ[218] цѣплялись въ[219] сбившихся волосахъ, садились на горячія, разрумянившіяся щеки.

Вотъ если бы у меня были такія бусы — думала Нургэтъ, бросивъ крупныя, налитыя алой кровью кисти. — [220]У Фа<?> есть такія бусы.

— [221]Цѣлая семья[222] краснаго мака росла неподалеку.[223] Солнце скользнуло въ просвѣтъ деревьевъ и ударило въ группу цвѣтовъ — зажгло, точно брызнуло кровью.

Чорныя глаза Нургэтъ замѣтили это и засмѣялись. И бросивъ черешни, она[224] сорвала два цвѣтка, пачкая[225] пальчики молочнымъ[226] сокомъ, и[227] прикрѣпила[228] у хруст. пуговки своей рубашки, къ груди. И опять стала рвать черешни. Но теперь уже надо было подняться выше, т. к. самыя спѣлыя гроздья висѣли выше и Нургэтъ ухватившись за сукъ, раскачалась и сильнымъ взмахомъ камышеваго<?> стана[229] перекинулась и захватила ногой толстый сукъ. Тысячи сереб.[230] капель[231] осыпали ее, ударили въ красное лицо, потекли по голымъ рукамъ. Рубашка закинулась и тонкія ноги[232] выступили ясно подъ свѣсившимися къ низу тонкими полосатыми шароварами, схваченными[233] повыше щиколодки[234].

Еще одинъ сильный порывъ и Нургэтъ, запыхавшись, безъ шапочки стояла покачиваясь на толст. суку, въ морѣ ярко горѣвшихъ сочныхъ яхонтовъ, облитая золотыми потоками солнца.

// л. 4 об.

 

Тонкія пальцы проворно хватали черешни и[235] нескончаемый лентой сверкая, сыпались ягоды внизъ, въ[236] сочную траву.[237] Какъ золотистая[238] бабочка, передвигалась Нургэтъ въ вѣтвяхъ старой черешни.

Золотое солнце горитъ въ моихъ глазахъ…

Алые[239] щеки горячи, какъ угли моего очага

Но поцѣлуи жгутъ холодомъ[240] какъ снѣгъ на вершинѣ древней горы[241]

Прижи и зажги мои коралловыя губы, милый, милый…

И потуши солнце моихъ глазъ, чтобы оно не сожгло ихъ…

Милый… милый…[242]

[243]Она пѣла эту пѣсенку, играя горломъ, пѣла машинально, поспѣшно обрывая спѣлыя черешни. Эту пѣсню уловило ея ушко еще въ прошломъ году, когда Фатнаба<?>, дочь стараго Ибрагима,[244] приходила въ свой садъ, рядомъ собирать съ подругами[245] спѣлый миндаль. И теперь Нургэтъ пѣла, путая слова и подбирая[246] мелодію…

Кругомъ жужжали мушки и горѣли кровавыя огоньки плодовъ, было такъ весело и свѣтло и утро[247] оставило въ душѣ непонятную радость. И потому хотѣлось пѣть.

И потуши солнце моихъ глазъ, милый… ми-и-лый…

— Нургэтъ!..

— Ай!

Она вздрогнула и[248] съ крикомъ дикой[249] пойманной птички, ухватилась за сукъ.

— Что ты… Я тебя испугалъ, Нургэтъ?..

Ганэмъ стоялъ внизу подъ черешней и задравъ голову глядѣлъ въ лицо дѣвушки и глядѣлъ такъ, что[250] Нургэтъ[251] закрыла глаза.

[252]— Я зашелъ въ свой садъ… У насъ тоже поспѣли черешни… Я услыхалъ твой голосокъ…[253] малиновка…

— Брось мою шапку… дай сюда.

Ганэмъ поднялъ шапочку и швырнулъ.

— Лови!.. Такъ.

Она надѣла[254] шапочку и[255] оправила косы. А онъ переходилъ съ мѣста на мѣсто, стараясь видѣть лицо Нургэтъ, прятавшееся за[256] листьями.

— Ай!.. Ты передавилъ всѣ черешни…

— Ничего… Ихъ много въ нашемъ саду… смотри…

Онъ поднялъ съ земли полную корзину и высыпалъ въ корзину Нургэтъ…

— Что ты дѣлаешь?..

— Я собиралъ для тебя…

— Ибрагимъ узнаетъ… Не надо, не надо…

— Если бы я былъ Ибрагимъ, и его[257] сады были моими, они были бы твои, моя цикада…

Нургэтъ покачала головой.

— Зачѣмъ ты зовешь меня цикадой?..

— Я хочу звать тебя бабочкой, синицей, иволгой… маленькой зеленой лягушечкой Нургэтъ… Ты золотая рыбка, какія продаютъ на набережной… Ты бѣлый голубокъ

// л. 5

 

Ты звѣзда зари, которая стоитъ вечеромъ подъ самой высокой горой… Ты мал. бѣлая овечка, Нургэтъ…[258]

Нургэтъ[259] стояла[260] недвижно и глядѣла въ просвѣтъ, на солнце, щурила свои[261] длинныя, какъ миндалины и чорныя, какъ сливы, глаза и ей было сладко слушать звуки милаго голоса, эту словъ и сравненій. И было тепло отъ словъ и[262] пріятно вздрагивало сердце…

— А еще я кто?.. — не открывая глазъ и[263] слушая голосъ, спросила она

— Кто ты?.. Кто?.. Ты золотая мушка, которая[264] собираетъ медъ, съ розовыхъ пуховокъ мимозы, ты ласточка съ морского берега, голубой горный[265] цвѣтокъ незабудки[266]… Ты, Нургэтъ… я не знаю, кто ты… Ты все, что есть на землѣ… [267]

Старая черешня закачалась. Какъ кошка, Ганэмъ[268] схватился за сукъ, перекинулся ногами, не разсчиталъ вѣса и упалъ вмѣстѣ съ сукомъ на землю.

— Ганэмъ!!..

Но онъ уже[269] стоялъ[270] на землѣ и смѣялся.

— Ты не убился?!..[271]

— Я бы радъ для тебя броситься съ минарета, если бы ты приказала…

Онъ снова сдѣлалъ попытку[272] подняться къ Нургэтъ и, зайдя съ другой стороны, быстро влѣзъ на черешню. Теперь они стояли рядомъ.

— Насъ никто не видитъ, Нургэтъ… И старая Маймуна не придетъ…

Она повернула головку къ нему, ихъ глаза встрѣтились и сказали. Онъ[273] одной рукой охватилъ ея тонкій, дрожащій[274] станъ, туго стянутый пояскомъ подъ рубашкой и прижалъ къ себѣ.

— Ганэмъ… я упаду… я упаду… Она держалась двумя руками за старый качающійся сукъ и не могла сопротивляться. — Оставь, Ганэмъ…[275] Онъ выпустилъ ее и дышалъ тяжело на ея[276] красныя губы, немного полныя и въ[277] пугливыя глаза, котор. она старалась закрыть ресницами и не могла.

— Ступай, Нургэтъ… слушай…[278] Черезъ годъ мнѣ будетъ семнадцать лѣтъ…[279] Этимъ лѣтомъ я наберу много денегъ… Теперь я буду проводникомъ… У насъ уже 4 лошади…[280] Я буду просить отца… Я сдѣлаю это… и женюсь на тебѣ, чтобы ты не досталась Али… Джаффаръ хочетъ сватать тебя… Я знаю… И Османъ… я знаю… тоже[281] хочетъ…[282] Но я тебя люблю… люблю больше всего на свѣтѣ,[283] больше своего сердца…

Нургэтъ вздрагивала отъ охватившаго ее волненья. Эти слова она слышала въ перв. разъ за свою жизнь. — И если не позволитъ отецъ, я увезу тебя… въ горы… У меня есть знакомый чабанъ... Я[284] пойду въ работники Нургэтъ, буду продавать фрукты господамъ, буду проводникомъ по горамъ… Я знаю горы лучше Османа…

Заскрипѣла за каменной стѣнкой по дорогѣ тяжелая мажара съ дровами[285]. Всегда сонные буйволы мѣрно шли, помахивая ушами и[286] сонный татаринъ, лежалъ на верху буковыхъ плахъ, помахивая хворостинкой.

[287]Ганэмъ замолчалъ, и они оба смотрѣли и ждали, скоро ли проѣдетъ арба.

— Слышалъ, кто то еще ѣдетъ — тихо сказала Нургэтъ

// л. 5 об.

 

[288]Слышался чоткій<?>[289] галопъ, все ближе и ближе, потомъ звонкій[290] смѣхъ и изъ за поворота показалась небольшая группа.[291] Нургэтъ увидала въ просвѣтѣ[292] стройную женскую фигуру въ сѣромъ амазон.[293] платьѣ.[294] Рыжія волосы[295] густыми волнами выбились изъ подъ маленькой соломенной шляпки.[296] Красивая мал.[297] головка[298] откинулась и сильная грудь, обтянутая сѣрымъ жакетомъ выпятилась впередъ.[299]

— Тр-р-р… — доносился сочный, красивый голосъ. Амазонка совсѣмъ откинулась и потянула поводья.

— Какая красавица… — шепнула Нургэтъ…

— Это недавно пріѣхала. Я видѣлъ вчера на пристани, отвѣтилъ Ганэмъ.[300] Они съ Османомъ ѣдутъ. Это ихъ лошадь… Гюльнаръ… Смотри-ка…[301] Не можетъ справиться.

Сзади послышалось[302] щелканье хлыста и изъ-за поворота вылетѣлъ проводникъ въ бѣлой курткѣ, стоя на стременахъ, и[303] сильно рванувъ схватилъ лошадь.

— Османъ — [304]шепотомъ сказала Нургэтъ.

— Я ударила ее хлыстомъ, а она понесла…[305]

— Онъ не любитъ хлыста, мадамъ[306]… — отвѣчалъ Османъ, поглаживая морду Гюльнара, и задѣвая локтемъ плечо дамы.

Смотри, она ударяетъ его хлыстомъ…

Они оба смотрѣла, какъ красивая дама ударила по рукѣ Османа хлыстомъ и смѣялась, а Османъ[307] что то говорилъ и поднесъ[308] свою руку къ губамъ, а потомъ къ сердцу.

— Не смотри, Нургэтъ — говорилъ Ганэмъ. — Османъ дурной человѣкъ…

— Почему онъ дурной?...

— Такъ… Онъ… Не смотри…

Бойкимъ галопомъ подлетѣли еще три лошади съ господами въ англ. кепи и ботфортахъ, снова защелкали хлыстики и[309] кавалькада замелькала въ просвѣтахъ…

— Хорошо ѣздитъ Османъ… Смотри… смотри… Онъ впереди всѣхъ…

— Ты скоро увидишь, какъ я поѣду…[310] увидишь… Давай я помогу тебѣ собирать.

— [311]Они, стоя каждый на своемъ суку[312] начали собирать черешни.

— Смотри… Нургэтъ…

Ганэмъ протянулъ ей кисть ягодъ. — Они знаешь на что похожи?

— На что?..

— На твои щечки…[313]

Она игриво взглянула на Ганэма и притягивая сорванную кисть спросила:

— А эти?..

— Эти… эти… на твои губки…[314]

— [315]Притяни мнѣ эту вѣтку… Не ту… вонъ верхняя вѣтка… Ахъ, что ты дѣлаешь?.. Оставь меня… Зачѣтъ ты трогаешь мою ногу?.. Пу-сти…

Но онъ охватилъ ее всю и сжималъ и цѣловалъ ея шею, глаза, и искалъ губы, но она вывертывалась и не позволяла…

— Милая… милая… моя птичка, моя голубка, звѣздочка… — страстно шепталъ Ганэмъ, отыскивая ея губы…

// л. 6

 

Она откинула голову, но его губы скользнули по тонкой шеѣ и цѣловали ямку на ней.

Качалась старая черешня, осыпая послѣднія капли росы. Звончѣй трещали, раздраженныя солнцемъ цикады, стайки воробьевъ съ порханьемъ носились въ деревьяхъ, выбирая зрѣлыя ягоды.

— Скажи же, Нургэтъ… скажи… Любишь… Скажи…

Онъ уже не держался за сучья. Онъ обвилъ крѣпкими молодыми руками колеблющійся тонкій станъ дѣвочки, и она не[316] знала, что дѣлать, крѣпко держась за верхнія сучья и чувствовала, какъ ее обжигали руки Ганэма,[317] горящія щеки и дрожь незнакомаго раньше волненія.

— Я упаду… Ганэмъ… Я боюсь… Я едва держусь.

— Нѣтъ, ты не упадешь… Я держу тебя Нургэтъ… Скажи… любишь…

— Я не знаю, что ты говоришь… Мнѣ стыдно… Пусти… пусти…

Ихъ испугалъ шумъ внизу. Кто то возился въ травѣ. Ганэмъ скользнулъ внизъ. Но это была большая собака. Она узнала Ганэма и завиляла хвостомъ.

Какъ ящерка, соскользнула Нургэтъ и стала собирать брошенные черешни. Ганэмъ смотрѣлъ на ея голыя ноги, видѣлъ какъ они двигались подъ тонкой рубашкой, какъ длинныя ноги болтались попадая ей подъ руку, какъ перегибался тонкій корпусъ и[318] нѣжная, сладкая грудь колыхалась въ складкахъ. Разлитая зеленая сила тихаго сада, пряный запахъ травы и цвѣтовъ и уже жгучіе лучи солнца бродили въ немъ невѣдомый раньше силой. Онъ чувствовалъ, какъ все дрожитъ въ немъ, бьетъ въ голову у висковъ, напрягаетъ все сильнѣе молодое тѣло. Вотъ Нургэтъ нагибается совсѣмъ рядомъ, придерживается рукой отваливающуюся<?> отъ груди рубашку. Онъ протянулъ къ ней дрожащія[319] руки, не зная, что съ нимъ, охваченный порывомъ, съ закружившейся головой,[320] но[321] она[322] выпрямилась, откинула[323] кивкомъ головы маленькія косы и спросила съ испугомъ[324]

— Что ты?..[325]

— [326]Ничего, — сказалъ онъ, проводя руками по лицу. — Жарко.

Она вздохнула глубоко и потянулась, лѣнивая…

— Хорошо здѣсь… у насъ… Слышишь… это большая синица…

Въ глуши гдѣ-то рѣзко[327] посвистывала синица. Въ тишинѣ слышалось переливаніе и бурлыканье ручьевъ, бѣгущихъ въ окраинахъ сада. Кто то тягучимъ переливающимся голосомъ тянулъ пѣсенку.

— Ты сейчасъ уйдешь… — печально сказалъ Ганэмъ… — Придешь завтра?..

— А ты?.. — опустивъ ресницы, спросила она.

— Я буду приходить каждый день… если не буду уѣзжать съ господами…[328] Я всегда думаю о тебѣ, всегда хочу видѣть тебя…

— Теперь ты будешь уѣзжать съ господами… Потомъ вспомнивъ что-то, спросила — И ты будешь ѣздить такъ, какъ Османъ… съ[329] красивыми барышнями?..

— Если наймутъ… и я буду ѣздить… Всѣ говорятъ, что барышни даютъ хорошій барышъ…

— И у тебя будетъ бѣлая[330] одежа, какъ у Османа?..

— Будетъ… И сапоги… Отецъ уже купилъ мнѣ штаны…

// л. 6 об.

 

— Ты будешь красивый, Ганэмъ…

— Вотъ ты увидишь…[331] Всѣ говорятъ, что я красивый… Посмотри. Онъ всталъ и выпрямился и какъ онъ видѣлъ, дѣлаетъ Османъ, заложилъ руку въ карманы и выставилъ ногу, выпятивъ грудь.

— Смѣшной ты[332] — сказала Нургэтъ…

— Вотъ увидишь… Я такъ буду ѣздить, какъ Осману и не снилось…

Заревѣлъ пароходъ — рѣзко-рѣзко…

— Еще ѣдутъ къ намъ[333]… — сказалъ Ганэмъ…

Нургэтъ посмотрѣла на черешни.

— Они будутъ покупать наши черешни… — задумчиво сказала она.

— [334]У нихъ много денегъ… очень много…[335]

— А мнѣ почему то стыдно, когда они глядятъ на меня… Они — чужіе… А хорошіе они… не злые?..

— Они?.. Разные бываютъ…[336] важно сказалъ Ганэмъ.[337] Одна барышня подарила Осману кольцо съ камнемъ…[338] стоитъ больше, чѣмъ лошадь…

— За что? — спросила Нургэтъ широко раскрывая глаза.

— Тебѣ этого нельзя сказать…[339]

— Почему нельзя?.. А ты скажи…[340] Нѣтъ скажи сейчасъ… скажи… За что?..

— Ну… Онъ отвернулся.[341] Ну за то, что онъ съ ней цѣловался въ горахъ…

Нургэтъ еще шире раскрыла глаза и недовѣрчиво посмотрѣла на Ганэма.

— А ты… тоже будешь цѣловать?..

— Я?.. Если я и получу кольцо, то отдамъ тебѣ, Нургэтъ… тебѣ.

Она покачала головой.

— Нѣтъ, не надо… не надо… я не хочу, чтобы ты цѣловалъ… другихъ… Они чужіе… и…

[342]За стѣнкой слышались медленные шаги и шмурыганье кожаныхъ чувяковъ. Ганэмъ вскочилъ, подбѣжалъ, высунулъ голову и, какъ кошка, пригибаясь, чтобы его не видали, скользнулъ вдоль сада, къ плетню. Черезъ заборъ перемѣтнулъ Мустафа.

— Нургэтъ!..

Нургэтъ стала поспѣшно собирать черешню съ земли.

— Нур-ге-етъ![343] Гдѣ ты тутъ?..

Онъ увидалъ дочь и подошелъ.

— Что ты молчишь?.. Эге!.. Много подоспѣло… А эта корзина чья?

Только теперь Нургэтъ увидала оставленную Ганэмомъ корзину и покраснѣла.

— Это… это я… за саклей нашла… старая… Хорошая такая корзина…[344]

— Бреши ты еще… старая… Совсѣмъ новая… Откуда корзина… Говори!..

— Это… Ганэмъ далъ… попался навстрѣчу…

Мустафа оглянулся кругомъ. Потомъ взялъ корзину и пошелъ въ сторону, гдѣ примыкалъ садъ Ибрагима.

// л. 7

 

[345]Потомъ окликнулъ, но никто не отозвался.

— Уши ему порвать надо… какъ заяцъ какой-то…[346] — ворчалъ онъ, возвращаясь къ дочери.

— Ну, ну собирай… На веревкѣ тебя водить надо… Ты бы съ Фа<?> примѣръ брала. Съ ней даже заговорить никто не смѣетъ… Хочешь, чтобы въ тебя пальцами тыкали. — Замужъ скоро, а глупая, какъ… курица… Ступай, неси черешни домой[347]…[348] И когда Нургэтъ, подхвативъ тяжелую[349] корзину, быстро побѣжала въ свѣтлой зелени тихаго сада. Стар.[350] Мустафа бокомъ смотрѣлъ ей вслѣдъ, раздумывая, потомъ щелкнулъ языкомъ и сказалъ подъ носъ:

— Фатноба<?>… Та да не та…. Пускай ка и старый Джаффаръ, да Али-Гуссейнъ покланяется за сыновъ… пускай… Поищи ка еще такую… Ни гдѣ во всемъ Крыму… и въ Бахчисараѣ[351], въ Карасубазарѣ не найти…

И онъ вспомнилъ про покойную жену Атальнэфъ, которую давно-давно силой выкралъ въ Бахчисараѣ…[352]

// л. 7 об.

 

[353]Сидѣлъ Мустафа на крышѣ послѣ вечерней молитвы<,> вслуш. въ знак. шаги ночи[354]. Не хотѣлось слѣзать[355],[356] итти въ темную саклю[357]. Она пришла[358] въ тишинѣ, такой глубокій и тихій[359], что слышно, какъ возится совка въ орѣхахъ, тамъ у мечети, трепыхается<?>, чистится къ ночи.[360] И неслышный[361] днемъ фонтанъ на поворотѣ[362] къ шоссе сталъ звонкій и бойкій, точно только сейчасъ прорвался изъ подъ земли[363]. Шумитъ-шумитъ,[364] не то спрашиваетъ и <нрзб.> чего-то[365] въ ночи. Сторожевыя огни какъ вкрапл. рубины тихи —[366] сторожатъ ночь.[367] Тихіе какъ ночь… И Аллахъ выгналъ на[368] небо золотыя стада[369] кучистыхъ[370] овецъ.[371] Горами запахнетъ[372] — потянуло съ долинъ теплой[373] горечью травъ. Густой волной то море дышало, прохладой теперь горы… Днемъ солнце и свѣтъ творили и бродили силу, наплываетъ[374] изъ за чорной[375] горы свѣтлое и выбиваетъ ихъ къ небу[376] и серебрится по дал. краю[377] моря.[378] Кругомъ показыв. холодн. огонь[379] красный, тянется на невидим. нитяхъ[380]. Тянетъ по невидимая сила изъ за горы.[381] Вытянула и бросила, какъ большой[382] разгорающійся фонарь. Смотритъ въ тум.[383] дымкѣ, и дышитъ… И потянуло съ горъ и проходовъ<?> грѣтымъ и густымъ, прянымъ и горькимъ къ морю. И что то уже шепчетъ въ одинокихъ[384] кипарисахъ и зудитъ неслышно въ вершинахъ. Бѣлѣютъ дороги, точно посыпали мукой принимаютъ родную пыль… И[385] кипарисы стали еще чернѣй[386]. Стоятъ, какъ[387] потер. дорогу путники остановились по-вечеру[388] ждать дня. Закутались[389] въ чорн. плащи и ждутъ утра…[390] и боятся двинут<ь>ся. Розов. серебр. облились[391] цвѣтущ. золот. мимозъ по краю сада у мечети. Свернулись цвѣты магнолій и вытянулись вверхъ[392]. И кажет., что бѣлокр. голуби на св. бѣл. бумаги[393] притаились въ вѣтвяхъ и спятъ. Въ рыхлые бутоны[394] скрутились магноліи какъ корот. свѣчи. И заигралъ серебряный полумѣсяцъ по мечети.

Торжеств.[395] и тихій приходъ ночи давно знаетъ Мустафа. День изо дня, вотъ уже 60 лѣтъ — было все то же, и такъ же тихо, и такъ же хорошо. Ничего не мѣнялось.[396] Всѣ горы и токи<?> горъ зналъ онъ, зналъ откуда выплыв.[397] мѣс.[398] и[399] по какой дорогѣ пойдетъ въ какомъ краѣ моря потонетъ и когда. Зналъ, гдѣ раньше загор.[400] костры въ горахъ,[401] куда повернутъ и какъ буд.[402] перегибаться больш. кастрюля и какъ передвинется бѣлый поясъ[403], что полож.[404] Аллахъ сереб. мечъ перегнутъ надъ землей[405], показыв. силу свою[406]. Все зналъ Мустафа. И когда должна зеленѣть лоза въ виногр.[407] и[408] каштаны осыпл.[409] снѣж.[410] пухомъ и когда овцы роятся, и когда олени зовутъ въ горахъ и когда ключи начинаютъ бить изъ земли сильнѣе — и съ какой страны свѣта придутъ дожд. облака. Все зналъ Муст[411]. Никто не училъ его, но онъ все зналъ, ибо[412] слышали уши его и видѣли глаза[413]. И такъ б.[414] хорошо и просто… И такъ прочно все положилъ онъ, мудрый[415] хозяинъ, что и не надо ему смотрѣть[416]. Повелѣлъ ночи входитъ въ день и она входитъ, покорно и тихо.[417] Повелѣлъ мѣсяцу двигаться за солнцемъ и онъ слѣдуетъ, и росѣ падать — и она падаетъ и ночи слѣдовать по своему пути.[418] Сидитъ, покойный и справедливый и[419] смотритъ и пишутъ ему что все молодые и свѣтлые юноши съ милліон. крыльевъ и показыв. написанное[420]… И когда листъ упалъ съ кустика кизила въ расщелинѣ горы и когда умеръ[421] самый[422] перв. изъ людей. И все на счету, и все въ порядкѣ… И[423] когда[424] <нрзб.> орехъ <нрзб.> своимъ и когда засыпало обваломъ<?> аулъ подъ горой.[425] Все <нрзб.> и онъ все знаетъ. И только одни люди,[426] мѣшаютъ всему и мутятъ и не понимаютъ… Пусть кто хочетъ говоритъ съ Мустафой, онъ знаетъ все и скажетъ все какъ знаетъ. И книгъ никак. не знаетъ, а скажетъ.[427] Кто 60 лѣтъ просидѣлъ на одномъ мѣстѣ и смотрѣлъ на все, что вокругъ, тотъ знаетъ.[428] И отчего стало тяжело жить[429] — онъ знаетъ.[430] Ибо забывать стали золотые слова Аллаха, котор. сказалъ онъ всѣмъ людямъ и котор. не слушаютъ. И травѣ есть мѣсто расти и солнцу ходить и водѣ течь и морю... и птицамъ вывод. птенцовъ, а вотъ…

// л. 8

 

— Добрый вечеръ, Мустафа.

— Эге!.. Добрый вечеръ… Кто тамъ?..

— Не узналъ…[431] Да я… Алкивіадисъ…

— Ге-ге… И не узналъ… Все ходишь?..[432] Съ набережной?...

— Все хожу…[433] Народу много опять съ парохода.[434] У Каминиса<?> всѣ комнаты заняты…[435] Къ Ибрагиму иду[436]. Лошадей нужно.

— Га… Загоняетъ онъ коней. Каждый день… Смотрю я все… Загоняетъ…

— Хотѣлъ бы я такъ загонять. Каждый день по 20-30 руб.[437] обертываетъ… А?.. Я вотъ, господ. Мустафа,[438] съ утра до ночи бѣгаю, разныя порученія — два[439] рубля… когда три!..

— [440]Три?

— А развѣ жъ много?.. Я въ недѣлю двѣ пары чувякъ изношу…[441] А какъ я заболѣлъ — я не[442] могу кушать… у меня пятеро мал.[443] дѣтей и жена… И вотъ все неправду говорятъ, что жена все захватила, греки задушили…[444] Душить всякій можетъ, г. Муст. всякій. И татари<нъ> мож., и русскій можетъ, и грекъ можетъ. Всякій сильный и нехорошій можетъ душить…

— Эге…

— Кто не по закону ходитъ мож.[445] душить. Говоритъ, зачѣмъ по[446] закону ходить… Зачѣмъ законъ трепать…[447] Надо вокругъ него ходить… [448]

— Что же изъ этого будетъ, а? г. Мустафа?

— Судьба знаетъ…

— Судьба ничего не знаетъ… Всякій самъ долженъ про себя знать… И вотъ я такъ слышалъ въ коф.[449] у Ибр.[450] говор.[451], что вы въ Мекку хотите, къ великому святому итти… а?

Алкивіадисъ[452] стоялъ въ щѣли. Его чорн.[453] шляпа съ больш.[454] полями[455] выдѣл.[456] на лунѣ, какъ большой чорн.[457] зонтикъ, и Муст. съ крыши казалось, какой мал.[458] и несчастн. б.[459] этотъ грекъ. А онъ самъ сидѣлъ осв. луной, большой и высокій и ему казал.[460], какой онъ большой и потому говорилъ важно и спокойно, какъ это дѣл.[461] самъ мулла.[462] Со всѣхъ стор.[463] изъ щелей и деревьевъ, садовъ и ближ. домовъ, изъ арыковъ<?> и чуть ли не съ крышъ, тянули съ дрожью тон. дудочки. Но пѣли[464] росистыя пѣсенки мал.[465] древесн. ляг[466].[467]

— Судьба знаетъ — повтор.[468] Мустафа и вздохнулъ.

И было отчего. Теперь, каж.[469], даже собаки въ гор.[470] знали, что онъ соб.[471] итти въ Мекку. Надо было у муллы въ саду, когда былъ тамъ Хаджи Абдулъ, только приб.[472] изъ Мекки и такъ растрог.[473] Муст.[474] своими разсказами, надо было чуть ли не заплакать, стоя подъ деревомъ и не почувств.[475] себя вдругъ точно приподн.[476] отъ земли. И надо было Ибрагимшѣ<?> толкнуть его въ бокъ и сказать — Что, Муст.[477], а намъ и тѣни Мекки не видать. И надо было еще ударять себя въ грудь и почувств. обиду и всѣмъ имъ бросить, что будетъ скоро просить у муллы благосл.[478] въ путь и покровит. Аллаха. И надо было муллѣ сказ.[479] ему, какъ мальчишкѣ, что шутить словами нельзя. Аллахъ не шутка. И надо б.[480] ему, Муст.[481], сказать, какъ онъ всегда люб.[482] говорить.

— Что сказалъ — сказалъ. Да буд.[483] воля Аллаха. О теперь всѣ, даже Алкивіадисъ знаетъ, что ему надо, непр.[484] надо въ Мекку. Слово надо держать человѣку, а когда говор.[485] Аллаху — слово надо нести въ сердцѣ своемъ… Я не такъ сказалъ, что Хысметъ ничего не знаетъ… Она знаетъ… Конечно, Хысметъ все знаетъ…[486]

— Или вы раздумали? а?..[487]

Муст.[488] молчалъ.

— Я потому говорю, что пошло, какъ вы, добр.[489] челов.[490] Мустафа — я всѣмъ говорю что Муст.[491] сам.[492] добр.[493] челов.[494] —[495] Понимаю, что на такое дѣло нужны деньги… И я знаю, что г. Играгимъ — онъ оч.[496] нехор.[497] челов.[498],[499] мож.[500] дать деньги…

Мустафа даже перегн.[501] на крышѣ и внимат.[502] посм.[503] на чорн.[504], какъ шляпка гриба, шляпу Алкивіад[505].

— Я все знаю. Моя работа — все знать…[506]

— Вы не знаете, что говорили вчера въ кофейнѣ.

— А что говорили въ кофейнѣ?..

— Нехорошо говорили, такъ нехорошо, такъ нехорошо… И[507] вотъ я скажу, и зачѣмъ греки? причемъ греки? Ваши татары говорили. Ибрагимъ говор.[508], Джаффаръ говорилъ, Османъ говорилъ…

// л. 8 об.

 

— Дай имъ[509] сухіе языки<?> Аллахъ… Какъ горятъ<?> въ пузырѣ…

— Вѣрно, вѣрно… Совсѣмъ сухіе языки<?>… Дурное дѣло думаютъ…

— Мертвому коню не страшны волки…[510] Спать пора…

Съ набережной, оттуда, гдѣ въ воздухѣ стоялъ голубой столбъ свѣта, доплывали звуки оркестра, тихіе и[511] навѣв.[512] мечты. И казалось, что тамъ б.[513] особенно хорошо, какъ въ небѣ…

— [514]Ибраг.[515] у васъ землю хочетъ купить, но онъ дешево хоч.[516] дать, я знаю… И я имъ сказалъ, зачѣмъ 50 к, когда сажень стоитъ[517] 2 рубля. И сосѣдній участокъ. А прод. за 300 р. — сто пять саж. было — и кругомъ[518] все 2 рубля.

— Сосѣ<дній> участ. прод.[519] по 2 р…[520]

— Вотъ… За два рубля, — сказалъ Мустафа. — Это ты не такъ[521] сказалъ…

— Не такъ… Мож. б.[522] я забылъ… Такъ много дѣла… И если вѣрно, онъ и продалъ за 1 р. 25 к…

— О я знаю… Я же тебѣ доску прибилъ тамъ — продается земля… — Конечно, твоя земля плохая, больше рубля не стоитъ, но я самъ знаю, что г. Мустафѣ нужны деньги. И я сказалъ имъ, что найду покупателя за рубль и 25[523] копеекъ.

— За два рубля…

— Никто не купитъ за два рубля. Я вчера водилъ барина — не даетъ и рубля… Говоритъ ямы да камни…

— Нѣтъ камней. Совс. н.[524] камней. Десять лѣтъ табакъ сажалъ[525]… не было камней…

— [526]Это все такъ… Конечно, тамъ нѣтъ камней…[527] Но бар.[528] говоритъ, что камни. А когда бар.[529] говоритъ, пусть говоритъ… И я ему все объяснилъ, и онъ сказалъ — немного камня и я куплю за 1 р. 25 копѣекъ.

Мустафа кур.[530] трубку и повторялъ настойч.[531], глядя на звѣзды…[532]

— [533]Два рубля.

Онъ еще два года рѣшилъ продать участокъ за 2 рубля съ сажени. И теперь этотъ поряд. таки отдал. участ.[534] ничто не застав.[535] продать его за дешевле. Это б.[536] посл.[537] его ресурсъ. Было тамъ 230 саж.

— [538]Ну, два рубля… Но они хотятъ за 50 коп… А я говорю — пусть мнѣ Мустафа заплат.[539] за хлопоты 25 рублей…

— Ничего не заплачу.

— Хорошо. Пусть даже 10 рублей…

— Ничего не заплачу. Самъ[540] продамъ…

— Хе-хе… Когда даютъ рубль. А я найду за два… Я имъ такое скажу…[541] И завтра они заплатятъ рублей пятьдесятъ коп. —

— Да будетъ говорить. Усталъ я слушать. Путаешь ты все. Завтра самъ найду въ кофейню.

— Да… да… Вотъ всѣ теперь знаютъ, что тебѣ нужны деньги и будутъ давать меньше. Такъ люди всегда. Свой — не свой — имъ деньги, только деньги. А я имъ сказалъ — зачѣмъ такъ — пятьдесятъ коп. И имъ стало стыдно. Я имъ сказалъ, будь у меня деньги, я сейчасъ покупаю за рубль 75 коп. И имъ стало стыдно. Мож. б.[542] они дадутъ и по рубль пятьдесятъ коп.

— И что ты путаешь. Ну что ты пут.[543] — сказалъ Мустафа, у котор. въ головѣ прыгали[544] рубли и коп., а Алкивіадисъ не уходилъ,[545] чего то ожидая. Онъ даже скрут.[546] папиросу и сѣлъ на уголку на камень. А Мустафа смотрѣль въ небо, растревоженный[547] тѣмъ, что слышалъ. Всѣ знаютъ, что ему нужны деньги. Теперь онъ и самъ вѣрилъ, что они ему очень нужны, что онъ долж.-долж.[548] непрем.[549] долж.[550] итти въ М.[551] — такъ и всѣ думаютъ. Теперь Аллахъ ждетъ и теперь кажд. день ему говорятъ, что Муст. не идетъ.

— Вы г. Мустафа имъ не уступите.

— Ты еще не ушелъ.

— Зачѣмъ я уйду.

— А лошади-то. Что жъ будетъ людей. Ты иди… ночь…

// л. 9

 

— Вы мнѣ пообѣщайте по пятачку съ сажени, правда пообѣщайте, и имъ еще буду говорить, что найду покупателя по три рубля.

— По три?

— Это я такъ. Такого покупателя нѣтъ…

— А зачѣмъ врешь…

— А мож.[552] быть… Люди богатые. Что деньги сами сыплятся…

— Лучше курицу сегодня, чѣмъ овцу завтра.

— Такъ-такъ-такъ. Вотъ и я всегда говорю. И знаете, что[553] сказалъ Ибрагимъ.

— А что?

— Онъ очень хорошо сказалъ, ибо и онъ понимаетъ, что вы бѣдн.[554] человѣкъ. Онъ сказалъ. Не рука мнѣ покупать у Мустафы.[555] Съ друг.[556] стор.[557] моей земли есть земля Ахмета. У него куплю, ближе къ шоссе, да Муст. обидится…

— Не продастъ Ахметъ — два сына[558] у него есть…

— Продастъ… лошадей купить хочетъ. Лошадей лучше, чѣмъ земли. Лошадь теперь даетъ — у-у-у… — какъ даетъ хорошо…

Да лошади хорошо. Если бы Гусс. здоровъ былъ — было бы хорошо…

— А вы завтра приходите въ коф.[559] и скажите имъ все. Зачѣмъ такъ? пятьдесятъ коп., даже и рубль мало? Зачѣмъ? Я говорю имъ. Онъ въ Мекку идетъ. Онъ молиться будетъ. За всѣхъ буд.[560] молиться. Про васъ, а вы такъ…

— Да-да… Нехорошо…

— А они и говорятъ. Да, да, мы мало дали. Будемъ по справедливости, а то Аллахъ накажетъ. Мы ему рубль 25 к. дадимъ… Ну, а я говорю…

— Спать я пойду… Не пойму я тебя… Плутъ ты…

— Я плутъ?.. О, вы увидите какой я плутъ… Вы увидите…

— А вы пообѣщайте…

Но Муст.[561] не сказ.[562] ни слова. Алкив. снялъ шляпу, почистилъ ее на рукѣ, постоялъ и пожел.[563] добр.[564] ночи — пошелъ.

А Муст.[565] еще посидѣлъ на крышѣ. Два рубля. Да это хорошо. 230 саж. — это 460 руб.[566] Долгъ Ибрагимъ зачтетъ. Четыре овцы купить. Новую одежу купить… Людей созвать, угостить надо…

Мустафа пошелъ спать. И когда засыпалъ, думалъ о землѣ, на котор., когда Гасс.[567] былъ живъ, сажали они табакъ, о Гасс.[568], о двухъ рубляхъ, о Нургэтъ, о далекой дорогѣ… и о томъ,[569] что будетъ, когда онъ побыв.[570] въ Меккѣ. И мысли его путались въ звонѣ лягушекъ и въ тихихъ звукахъ далекаго оркестра.

Сплю-у-сплю-у…[571] кричала совка въ орѣшникѣ. — сплю-у…

Уже[572] мѣсяцъ стоялъ высоко,[573] надъ моремъ и протянулась блестящая лента къ берегамъ. Уже затихли скрипки оркестра и потухъ голубов.[574] столбъ свѣта. И грекъ погасилъ фонари своей[575] приморской кофейни. Уже въ туманѣ заснули горы и бѣлая свѣча минарета одна сторожила все вокругъ, какъ пустынная свѣча.

— [576]Какая то тѣнь осторожно подвигалась вдоль плетня сверху… Остановилась и слушала… Подошла къ кам. забору[577] сакли Мустафы и тихо-тихо постучала камнемъ по оградѣ.

И другая тѣнь, выступила во дворѣ изъ-за угла и стояла и вслушивалась.

— Нург-гэтъ… Ты?..

Онъ уже узналъ, что это она.

// л. 9 об.

 

— Ганэмъ… ты?..

— Я — отозв.[578] Ганэмъ. — Отопри…

— Нѣтъ… нѣтъ… Дверь всегда такъ скрипитъ… Я забыла подмазать саломъ… Отецъ услышитъ… Иди ближе…

Ганэмъ быстро перебрался во дворъ, перебѣжалъ дворикъ и[579] прикрылся тѣнью отъ сакли.

Они оба держали другъ друга за руки и сжимали и смотрѣли въ глаза другъ другу.

— Овечка моя…

— Два дня не видѣла тебя… Все ждала, ждала. Ты уже не зовешь съ минарета.

— [580]Али выздоровѣлъ и мулла отпуст.[581] меня. Сегодня я[582] провожалъ господъ къ водопаду…

— Усталъ?..

— Пусти меня, Нургэтъ, пусти. Увидитъ кто-нибудь…

— Нельзя… Скрипитъ дверь…

— Иди ко мнѣ… Ты можешь вылѣзти въ окошко. Ты тонкая…

— Погоди… Кто-то ходитъ тамъ…

— Нѣтъ… Это куры въ сараѣ…

Въ сараѣ ударилъ крыльями пѣтухъ и крикнулъ. Отвѣтилъ пѣтухъ Маймуны, у сторожа мечети, дальше. Они слушали сторож. крики и ждали…

— Иди же сюда… Мы уйдемъ въ тѣнь, къ орѣхамъ, у мечети… Тамъ совсѣмъ темно… Нургэтъ… моя маленькая Нургэтъ… Иди…

— Но я не вылѣзу…

Она высунулась въ окно чуланчика до половины. Ганэмъ о<б>хватилъ ее и она не могла сопротивляться. Онъ цѣловалъ ея шею, глаза, волосы. Онъ ощупывалъ ее тѣло, прикрыт. толь<ко> одной рубашкой… Онъ цѣпко держалъ ее и тянулъ изъ окна…

— Нельзя… Я не одѣта… Ганэмъ…

Не надо б. творить этого.[583]

— Я тебя люблю, люблю… моя козочка, моя хрустальная… — страстно[584] шепталъ Ган.[585] Онъ оправилъ ея рубашку, стар.[586] вынуть ее изъ окна, не отпуская…

— Зачѣмъ… не надо… не надо… Я не одѣта…

Онъ уже держалъ ее на рукахъ, какъ ребенка.

— Я посажу тебя на колѣни и укрою.

— Холодно мнѣ… Ганэмъ я боюсь… Не надо туда…

Но онъ уже[587] несъ ее, перебрался черезъ стѣнку и вступилъ въ тѣнь деревъ отъ мечети…

— Не могу жить б.[588] тебя, Нургэтъ… Твои глаза я вижу всегда. И когда сплю, и когда ѣзжу съ господами и днемъ, и ночью…

Она прижималась къ нему всѣмъ тонк.[589] тѣломъ, вздраг. плеч. какъ хол. роса ночи,[590] сидя на его колѣняхъ. Она подобрала ноги подъ рубашку. А онъ куталъ ее[591] полой куртки и молча глядѣлъ въ ея лицо,[592] и отыскив.[593] губы…

— Золотая моя… теплая моя, сладенькая Нургэтъ… Нур-гэтъ…

— Отецъ[594] проснется…

— Нѣтъ, не проснется. Теперь всѣ спятъ… Еще темно[595] на восходѣ…

Онъ сжалъ ее съ такой силой, что у ней что то ёкнуло въ груди и останов.[596] дыханіе…

— Ты моя, моя… моя невѣста… моя вся, вся… — шепталъ онъ, жадно смотря въ глаза, котор. не видѣлъ… Отъ тебя пахнетъ жасминомъ…

— Я кладу его[597] подъ подушку… чтобы…

— Что

— Чтобы любилъ ты меня… Какъ хорошо было… въ саду… А теперь черешню собрали

— Завтра, Нург., я скажу отцу. Все скажу…

— Да… да… — мечтат.[598] гов.[599] Нургэтъ, взгляд.[600] черезъ голову вверхъ, гдѣ свѣшив.[601] густ.[602] вѣтви орѣха…

— Все скажу… Открой губы… Я хочу цѣлов.[603] твой ротъ, твои зубки… Дай мнѣ твой мал.[604] язычокъ, Нургэтъ…

— Не надо… такъ… Душно… не надо…

Но онъ не дав.[605] ей дышать…

Порывъ вѣтра потянулъ съ долинъ быстро-быстро и зашумѣли орѣхи… Гнулись кипарисы и въ нихъ загудѣло и зашумѣло… Точно они отыскивали дорогу, вытягивали шеи и слушали…

— Ганэмъ… Что ты дѣлаешь…

— Нургэтъ… милая…

— Ганэмъ… Ахъ, Ганэмъ… Ганэмъ…

Что-то треснуло сухо, какъ полотно.

— Ты рвешь рубаху… Ганэмъ…

Онъ впивалъ ее въ себя, онъ стучалъ зубами о ея зубы, онъ втягивалъ ея губы въ свои. Онъ хотѣлъ взять изъ нея все, что томило его въ ней, чтобы быть ближе, ближе, чтобы видѣть чувствовать ее въ себѣ. Всю ночь свѣтлую съ мѣсяцемъ надъ ними, со звономъ ручья, съ тихимъ дых. моря закрыла она собой, маленькая Нургэтъ. Она ему б. теперь необходима. Ибо для него она рождена и ему[606]

// л. 10

 

дана солнцемъ и землей.[607] И такъ сидѣли они молча, не понимая и не сознавая ничего, чувствуя только одинъ другого.[608] Стискивали руки и вглядывались, улыбались какой-то сладкой боли, бродившей въ нихъ, и говорили эт. улыбками. И проползало что-то между ними, и становилось жутко. Иногда они, какъ сговорившіяся жались другъ къ другу.

Шелъ мимо треугольникъ огней въ морѣ. Они видѣли, — это пароходы. Но что такое теперь и пароходы. Лягушечки играли совс.[609] рядомъ. Звали или жаловались. Журчалъ ключъ…

— Нургэтъ… Ахъ, Нургэтъ…

— Ганэмъ…милый…

Они искали другъ друга, желали, томили и ждали… Онъ крѣпко сжалъ ее и поднялъ.

— Нургэтъ! —[610] сдавл.[611] голос.[612] сказ.[613] онъ и она испугалась. Она видѣла его острые<?> глаза и чувств.[614] какъ его сила идетъ въ нее черезъ объятія. Ее охватила слабость, истома. Какая тяжесть повисла на ней. Ахъ все равно… Пусть. Кто-то идетъ тяжело. Пусть…[615] Порывъ вѣтра холод.[616] тѣло… пусть… Ея ноги голы и рубашка подымается къ колѣнямъ… Пусть… Скоро разсвѣтъ и готовы чаши магнолій раздвинуть лепестки… Дыханіе цвѣтовъ тянутъ воздухъ и душатъ…

— Ахъ… Ганэмъ… что ты… что ты…

— Молчи… Я люблю… Молодая роза… бѣлая… гвоздичка… холодная дѣтка моя…

— Ахъ, Ганэмъ… —[617] Томная мольба,[618] ропотъ борящагося стыда и тревогъ…

Золотыя искры мелькнули въ тѣни сада… Еще мелькнула, тихая и порхающая…[619] Десятки свѣтляковъ кружились и манили такихъ же какъ они, но не сверкающихъ. Самки<?> бабочекъ парили фонариками и искали, искали… Плодоносныя[620] дремали кругомъ деревья и зрѣли другія, еще готовыя нести плоды… Журчалъ ключъ, бойко, звонко, пѣлъ и пѣлъ свое, одному ему знаемое о нѣдрахъ земли<,> о голуб. сапфирахъ и хрусталяхъ… Пѣлъ и слышались въ пѣснѣ звуки поцѣлуевъ и шопотъ безсвязный и поцѣлуи и сливающіяся дыханія и отступала ночь, довольная и тихая, творящая ночь, таящая въ нѣдрахъ силу. Бѣлѣло за горами. И орлы въ своихъ громоздкихъ чорн. гнѣздахъ правили крылья и слушали. Скоро день.[621]

// л. 10 об.

 

<Далее следует машинопись с правкой без начала>

26.

Тогда и земля была щедрою, какъ мать[622], и овцы плодились, какъ пчелы и кони буйными[623] табунами бродили въ долинахъ. А[624] ночи были росистыя, тихія…[625] и въ святой[626] тиши самъ Богъ[627] съ[628] любовью[629] глядѣлъ на вѣрныхъ.[630] А какіе[631] джигиты были тогда, крѣпкіе и огневые, правильные джигиты[632]. Думалъ Мустафа о сынѣ[633] Гуссейнѣ, котораго раздавило скалой[634], когда проводники[635] рвали дорогу къ барскимъ[636] дач<амъ>[637], убило взрывомъ[638]. Тогда были совс.[639] др.[640] люди. А теперь одна шелуха.[641] Будь[642] Гуссейнъ, развѣ[643] остался бы онъ теперь здѣсь! Пошелъ бы туда въ богатую[644] страну вѣрныхъ, ибо[645] всѣмъ сердцемъ вѣрилъ что хорошо тамъ[646] и крѣпко лежитъ тамъ[647] святой законъ. Не будь тамъ закона[648], разсѣкъ бы Аллахъ небо мячомъ своимъ,[649] разогналъ звѣзды и[650] горы обратилъ[651] въ пыль и сорвалъ, грозный и справедливый, солнце и установилъ[652] судъ. Но еще[653] не пришло время, ибо[654] стоитъ законъ. Долго думалъ Мустафа, и путались его мысли въ[655] голосахъ ночи, а изо всѣхъ щелей тонкія дудочки тянули дрожащее, купающееся[656] въ росѣ: і-о-о-о-о… Сплю-у-у… томительно и жалобно вскрикивала совка въ саду мечети.

Уже высоко плылъ[657] надъ моремъ[658] мѣсяцъ и протянулъ[659] сверкающую[660] дорогу къ берегамъ. Уже перестала вскрикивать[661] совка и затихли трубы и скрипки музыки[662], подъ[663] столбомъ голубого свѣта, у тополей. Ужъ[664] прибрежный грекъ погасилъ фонари[665] у кафе. Какъ потерявшіе дорогу путники остановились на распутьи чорные кипарисы, и ждутъ[666] утр<а.> И бѣлая свѣча минарета ушла высоко въ небо тихая, охраняющая на <нрзб.> и ожид. торжество[667] ночи.

Громко разсказывалъ свои сказки[668] фонтанъ на углу[669].

Пали тѣни[670] отъ кипарисовъ и орѣховъ и отъ всего, что могло бросит<ь> тѣнь. Легли недвижно[671].[672] На плетняхъ и оградахъ какъ только что выпавшій снѣгъ, лежали душныя[673] гроздья ломоноса. Останавливаясь и слушая[674] Ганэмъ пробирался путающимися проулками[675]. Подошелъ къ низенькому забору[676] Мустафы и заглянулъ[677]. На дворикѣ было пустынно. Стоялъ забытый[678] кувшинъ[679] и поб<ле>скивала вода въ птичьемъ корытцѣ. Маленькія чувяки маячили[680] у порожка. Висѣло забытое на росѣ бѣлье —[681] розоватыя рубаха Нургэтъ. Стоялъ и ждалъ[682] не подымется ли деревянная закрышка оконца въ боковой стѣнкѣ чулана[683], гдѣ обычно[684] спала Нургэтъ. Не[685] зналъ, что оконце уже поднималось. Постоялъ,[686] свистнулъ и испугался. Такъ рѣзко побѣжалъ этотъ звукъ[687] въ тихой ночи.

Зашуршало что-то за стѣнкой чулана[688], и закрышка приподнялась въ окнѣ. Знакомая голова выглянула.[689]

// л. 11

 

<Текст на л. 11 об. без начала>

25. 29.

словъ и они вертѣлись въ головѣ[690]. А Алкивіадисъ не уходилъ. Онъ даже присѣлъ на камень и скрутилъ папироску.

— И ты меня слушай. Никого не слушай, я меня. Я[691] тебѣ говорю, — не уступай, проси рубль двадцать пять коп.

— Ге… Не ушелъ ты…[692]

Алкив. вскочилъ съ камня и опять снялъ шляпу.[693]

— Зачѣмъ[694] мнѣ уходить,[695] дѣло не дѣлается… И мы совсѣмъ не поговорили…

— Коней тебѣ заказали, а ты…

— Кони[696] не убѣгутъ. А ты послушай, хорошо послушай…[697] Ты[698] обѣщай мнѣ по пять коп. и я буду очень стараться. И буду имъ всѣмъ говорить, что найду даже по два рубля пятьдесятъ коп.

— Аллахъ милостивый… Да отстань ты отъ меня…

— Ты послушай хорошенько… Такого покупателя и нѣтъ по два рубля и пятьд. к. Это я такъ имъ, нарочно скажу. А можетъ быть[699] и будетъ… У богатыхъ людей деньги дешевыя. И когда я имъ такъ все говорилъ, и про покупателей говорилъ,[700] они сказали: Мы мало ему даемъ. Мы е<м>у рубль пятьдесятъ[701] коп. дадимъ,[702] ему надо на такое хорошее[703] дѣло. А ты наплюй имъ въ глаза. Ты завтра приходи въ кофейню и я буду тамъ. И ты скажи, что[704] мало. А они скажутъ — мы м. б.[705] прибавимъ. Да, да… Имъ стыдно стало, когда я сказалъ. А еще я[706] забылъ тебѣ[707] сказать. Я имъ сказалъ, что надо давать рубль и семьдесятъ пять[708] коп.

— Прощай, спать я пойду.

— Ты приходи завтра, и[709] я имъ скажу…

— Пустой у тебя языкъ… Самъ буду говорить…

— Не дадутъ два рубля. Я имъ сказалъ…

И еще долго разсказывалъ Алкивіадисъ [710], какъ онъ сказалъ и какъ они сказали, и что надо сказать имъ завтра, и Мустафа зналъ только одно, что Алкивіади<съ> плутъ.

Мѣсяцъ поднялся вровень съ[711] полумѣсяцемъ на мечети, и принялъ его на себя, какъ маленькую чорную лодочку. Алківіадисъ простилс<я> и пошелъ по своему[712] дѣлу, а Мустафа спустился съ кровли, поужиналъ и легъ<.>

И пока Нургэтъ возилась съ посудой, онъ лежалъ и думалъ. И когда Нургэтъ мыла ноги и руки и выбѣгала во дворъ поглядѣлъ въ свѣтлую и[713] тихую ночь, онъ лежалъ и думалъ.[714]

Думалъ о своей землѣ, на которой[715] еще съ отцомъ сажалъ табакъ. Тогда было все не то, что теперь. Тогда и люди были другіе, какъ родные, дружные, у нихъ не былъ языкъ[716] раздвоенъ, какъ у змеи. Тогда всѣ стояли другъ за друга и сходились въ мечеть[717] и въ мечети сходились всѣ, какъ птенцы къ матери[718].

// л. 11 об.

 

<Текст на л. 12 без начала>

хаго солнца, свѣтлыхъ водъ и бѣлахъ птицъ.

Бѣлыя птицы… Не ихъ ли эти звонкіе голоса?

А малыши прыгали и подымали брызги. Веселые и шумные, какъ воробьи по веснѣ. И голоски ихъ пѣли:

«Сол-нышко, сол-нышко…

_________

Попался Хаджи Абдулъ, въ бѣлой чалмѣ.[719] Поздоровались.

— Къ[720] Ибрагиму?

— [721]Къ Ибрагиму.

И показалось Мустафѣ, что и Хаджи Абдулъ, праведный человѣкъ, косо на него посматриваетъ и даже какъ б.[722] говорить не хочетъ.

Глава V.

Вечеръ. Мустафа на крышѣ. Дворъ. Нургэтъ. Ибрагимъ (поч. не б. въ коф.[723]) Зачѣмъ бы? Прислуж. Нургэтъ… Хороша! (Ну, значитъ насчетъ Ганэма, — вѣрно и вправду говор. мальчишка. Дѣло о землѣ. — Собир. въ Мекку. Онъ хорошо въ Меккѣ. Отецъ говорилъ — хорошо. Предложеніе продать…)

Мустафа сводитъ счеты за день. Думаетъ надъ тѣмъ, что ему предложили въ кофейнѣ. (Мудрый, новый). Вечеръ Нург.[724] не видала Ган.[725] у фонтана.

[726]День ушелъ въ ночь. Онъ уходитъ тихій, усталый. Вечеръ. Закончить главу переговор. Мустафы съ крыши съ сосѣдомъ. Сплюшка<?>. Темнѣли горы. Изъ сада доносился оркестръ. Смѣхъ въ ночи. Топотъ запозд. копытъ. Ручей. Древесн. ляг.[727] Что напѣв.[728] ручей. Огни въ горахъ. Звѣздочки огня. Вѣчные пастухи. Они тоже б.[729] всегда. Мечты Муст., прерыв. дум.[730] о деньгахъ. Кратко что снилось Нургэтъ. — Ганэмъ ночью… Нургэтъ… Отопри… Они говорятъ. Голосъ стар. Мустафы…

Какъ то вечеромъ сидѣлъ М.[731] на кр[732]… Есть о чемъ подум[733]. Сегодня въ кофейнѣ (Ибраг.[734] б.[735] что то очень[736] внимателенъ) (Ужъ чего добр.[737] не задум.[738] ли сватать…) Говор. грекъ о землѣ…

Мулла… говоритъ. А что?.. что?... Тебѣ Аллахъ показалъ… Его[739] пути неисповѣдимы… Да… Вотъ обѣщалъ… Тебя за языкъ не тянули… Самъ все говорилъ, что поѣдешь на весну… Вотъ и продалъ… Дешево… дешево… Ты бы хоть мнѣ сказалъ, что прод[740]… Я бы тебѣ куда больше далъ… Шельма Ибрагимъ…

А Муст.[741] думалъ — гдѣ жъ правда то? — Вотъ и самъ мулла говор.[742], что обманули… А что жъ имъ то. Такъ ничего… Ну, что ужъ… Это они получатъ… получатъ… У Джаффара сынъ хромой да рябой… Джаффаръ приходитъ раньше вечеромъ къ Мустафѣ. — Слѣд.[743] глава, но у Муст.[744] не поворач.[745] сердце. Уродлив. татаринъ… (Мустафа одинъ, осень. Море шумитъ-шумитъ. И въ эту ночь онъ каж.[746] одинъ въ пустой саклѣ и думаетъ. Хорошо тамъ, въ Россіи… Больш. города… Хор. и у Вел. Султана. Но прошла жизнь… прошла… сонъ…)

1^ая. Когда мулла[747] вырв. у М. обѣщ., изъ[748] дома[749] со двора въ сад. вошли Джаффаръ, его сынъ хром. и двое изъ[750] сосѣдей[751]. Хаджи Ахметъ въ бѣл. чалмѣ и другой… (И Муст. мелькнула, что они и раньше стояли такъ и слушали)

VI Сц. въ коф.[752] — прод.

VII Поѣздка

VIII У Муллы.

IX Въ коф. Схватка

X Ган. у Муст.[753] — Сцена (деньги даетъ)

XI Муст. обвиняютъ Ибр. и др.

XII Осм.[754] говор.[755] о Нург. о Ганэмѣ…

XIII У фонтана.

XIV Муст. ѣд.[756] въ Мекку.

// л. 12

 

<Оборот л. 12 чистый>

<Далее текст без начала. Отрывок из рассказа «Под небом». Машинопись>

5.

Онъ затаился

— Ну, хорошо, — говорилъ Василій Николаевичъ. — Значитъ, ведешь.

— Что же-съ… По всѣмъ чащамъ проведу. Только на самую середку… не возмусь. Этого не возможно.

Я стоялъ у окна и смотрѣлъ въ небо. Оно было еще свѣтло. Густѣли внизу сумерки, а на крестѣ колокольни еще дрожала золотая искра. Сгасла<.> Ласточки съ рѣзкими криками рѣзали небо острымъ, сверкающимъ полетомъ.

Свѣтлое, тихое небо… Хорошо подъ такимъ небомъ итти въ неизвѣстыя широкія дали. Итти, пока силъ хватитъ, пока не остановитъ глубокій оврагъ, темныя стѣны лѣса. И ночь не накроетъ…

А вотъ уже и костеръ горитъ, и смотришь въ перебѣгающіе языки огня, и ни о чемъ не думаешь.

------------

II

Къ «Провалу» мы подходили вечеромъ. Солнце уже касалось краемъ острыхъ вершинокъ частаго ельника. Узкая тропка путалась петлями среди непролазныхъ зарослей. Начиналась глушь, мол<ч>аливая, замкнутая, тихая и спрашивающая. Давящая глушь. Можжуха, крушина и боярышникъ, калина и ракитникъ, увитые верескомъ и ежевикой, молчаливые и упрямые, боролись въ ней за вершки свободнаго пространства, тѣсня глухой мѣшанный лѣсъ. И вся подозрительная тишина лѣсная была напитана этой неумолимой борьбой, молчаливой и страшной.

Быть можетъ, дѣсятки лѣтъ назадъ повалившіяся деревья еще поблескивали на солнцѣ изумрудною плѣсенью, почернѣвшія, какъ опавшія стропила забытаго пожарища. Ѣдкимъ запахомъ плѣсени и гриба, перемѣшанныхъ съ острыми ароматами лѣсныхъ травъ, тянуло изъ чащъ. Въ логахъ обдавало тепломъ, застойнымъ запахомъ душныхъ къ ночи растеній.

Послѣ неудачной двухдневной охоты по зарослямъ и болотцамъ мы пробирались ближе къ «Провалу». Гдѣ-то на полянѣ, у какого-то дѣда Софрона, предполагался ночлегъ. Подъ открытымъ небомъ, какъ всегда, у костра. Мы будемъ слушать ночь, ловить первые лучи солнца. Дятлы разбудятъ насъ упрямымъ стукомъ, и красногрудки-зарянки споютъ намъ робкую пѣсню утра.

«Дробь» шелъ молча, согнувшись, какъ-будто несъ на себѣ что-то тяжелое. Глушь ли его давила, или дума лежала на сердцѣ, — не знаю.

// л. 13

 

<На л. 13 об. отрывок из рассказа «Под горами». Рукопись>

V

Шелъ Мустафа кривыми узкими проулками,[757] пробираясь на базаръ, къ кофейнѣ Ибрагима. Все тѣ же старыя сакли, какъ были давно-давно. Одна подъ другой, одна подъ другой по уклону. Нѣмыя, тихія подъ солнцемъ. И сколько зимъ прошло подъ ними.[758] Они[759] могли разсказать ему многое. Грязныя и потрескавшіяся, но онѣ имѣли и свою молодость, и свою жизнь и смерть.[760] И на каждую глядѣлъ алмазный глазъ Аллаха. И каждой указалъ путь подъ солнцемъ. Да, да… Истинно, что каждому человѣку привязалъ Онъ, Великій свою птицу, и какъ ни отмахивайся, не оторвешь… Вотъ Бекиръ, какой славный джигитъ былъ и какъ игралъ на зурнѣ, и какъ пѣлъ! И нѣтъ его, пропалъ, какъ сухой камышъ на огнѣ… И сколько земли было… Вонъ вся его земля. А почему? Понесъ шайтанъ по кривой дорожкѣ. Отъ земли отвернулся, торговлю[761] открылъ,[762] веселый[763] ресторанъ открылъ,[764] въ друзья съ Калипулло<?> вошелъ. А теперь Калипулла одинъ, какъ гора растетъ, а Бекиръ у него въ работѣ… Опуталъ бумагами какъ паукъ паутиной затянулъ… И нѣтъ ничего… И сады Калипулла забралъ, и все забралъ…

Бѣлая кам.[765] заграда[766] оцѣпила сады и шла далеко, а за ней высокія тополя, зеленой стеной тянулись…

— Богатый мурза Ассадъ жилъ, мечеть строилъ, отъ Бахчисарая до Кафы, какъ луна свѣтилъ… И большіе начальники у него въ гостяхъ были… А кто его теперь знаетъ?.. Кинулъ родную землю, оторвался какъ листъ, и замело вѣтромъ… Захотѣлъ съ невѣрными жить, въ Россію уѣхалъ. А тамъ кому нуженъ?.. Все, что было, въ карты проигралъ…

Съ высокаго переулка вправо, куда ни глядѣлъ Мустафа, — синѣло море, съ бѣлой полосой прибоя по берегамъ. И куда ни глянешь — дачи и дачи, высокія дачи, и сады, и шпили, и рѣшотки…

И все чужое. Пришли и сѣли… — разсуж.[767] Мустафа. — А свои въ слуги пошли…[768] И порядки другія, и законы другіе… Не можно по чужому закону жить и земля не къ рукамъ. Тамъ можно жить, гдѣ свои законы… Гуссейнъ старый живетъ, и Али живетъ, всѣ живутъ. Ушли въ Трапезондъ и въ Стамбулъ и за Стамбулъ.

[769]Онъ шелъ и видѣлъ ихъ котор. ушли въ большую землю Вел. султана.

— Знали, что нельзя тутъ жить и ушли.[770]

— Не пошелъ отецъ и плохо.[771] Вотъ ужъ и къ кладбищу стали подбираться. И тамъ дачи… и господа… И[772] табакъ сажали и кукурузу сѣяли и дешево у Ассада землю въ аренду брали… И жить было можно. Чего хуже… Никакой прочности въ законѣ то. Молодые и законъ забыли совсѣмъ. На кого ни погляди — что въ нихъ — водку пьютъ,[773] такъ и норовятъ, чтобы на русскихъ похожими быть… А не видятъ, что тѣ не хотятъ на нихъ быть похожими. Хоть Османка… Зубъ за зубъ, ни уваженія, ничего. Скалитъ зубы, глазища пялитъ, безстыжій совсѣмъ. Скоро и языкъ забудетъ… По русски лучше своего говоритъ. Уѣхалъ бы въ Турцію — и Гуссейнъ былъ бы при мнѣ, не мотался бы, какъ сорока бездомная…

И на что ни глядѣлъ Мустафа — все б.[774] не то, что раньше, когда онъ б.[775] молодъ. Одни горы все тѣ же, да солнце, да небо, по которому Аллахъ установилъ звѣзды. Да море, гдѣ лежитъ мечъ пророка.

// л. 13 об.

 

Под горами.[776]

Горы еще дремали въ туманѣ, а на сѣрыхъ уступахъ уже сидѣли орлы, недвижно, какъ куски камня, и ждали солнца. Оно скоро покажется. Свѣтлѣетъ по востоку, ширится и краснѣетъ. Брызжетъ алымъ огнемъ, плыветъ золотымъ потокомъ по взгорьямъ, вливаетъ въ лѣсныя чащи.

Дрогнули и поднялись орлы. Козы выбѣжали къ утесамъ, нюхая золотой воздухъ. Олень уходилъ въ чащу съ тяжелымъ трескомъ. Жаркимъ стукомъ застучали цикады.

Тонкiй и длинный, какъ зовъ далекой серебряной трубы, вытянулся подъ небомъ крикъ, вздрагивающiй и печальный…

Это Ганѣмъ встрѣчалъ солнце.

Какъ стрѣлка часовъ двигался онъ по каменному помосту, надъ вершинами старыхъ орѣховъ, и звалъ, играя молодымъ горломъ.

— Ал-ла-а-а-а… ил-ла-а-а… ил-ал-ла-ааа…

Слушали горы. И виноградники, и сады, и бѣлыя ленты дорогъ, и кровли. Слушали.

— Ре-сюл-ла-а-а-ааа…

Скрипитъ старая мажара Керима, ползетъ въ горы за буковыми дровами.

— Аго-ой! Кричи, кричи… весело!.. А-гой!..

И лопоухiе буйволы мѣряютъ бѣлую пыль дороги, роняя слюну.

Чокаютъ бодрымъ топотомъ кони къ горамъ. Свѣжiй молодой голосокъ звонко смѣется и дразнитъ:

— Ля-ля-ля-ля-ля-ааааа….

И перебой копытъ, и свистъ хлыста, и смѣхъ…

А вотъ уже и старый Мустафа, корявый и хмурый, какъ придорожная маслина, выбирается изъ своей мазанки и усаживается, скрестивъ ноги, на земляной кровлѣ. Кланяется къ востоку, прикладывая пальцы къ ушамъ, и поблескиваетъ на его спинѣ затертый халатъ.

Ярче играетъ звонкiй голосъ Ганэма и теперь кричитъ не горамъ и не городу.

Не голубокрылая сойка прыгаетъ въ виноградникѣ, — это маленькая Нургэтъ стукнула калиткой и прыжками пробирается съ оловяннымъ кувшиномъ къ

// л. 14

 

фонтану. Засматриваетъ на минаретъ и спотыкается о камни. А можетъ быт<ь> разглядываетъ совку, что уже давно убралась въ дупло орѣшника.

— Гляди подъ ноги! — хотѣлъ бы крикнуть Мустафа, но еще не окончена молитва. — Вотъ, дѣвченка…

И опять спотыкается Нургэтъ и гремитъ кувшиномъ о стѣнку.

А вотъ и еще выбираются на крыши и покачиваются подъ солнцемъ. Оно уже выбралось изъ-за высокой дачи съ серебрянымъ шпилемъ и пригрѣваетъ. И море начинаетъ слѣпить, синее, съ бѣлой, играющей по берегамъ полоской.

— Ил-ал-ла-а-а… — звонко выкрикиваетъ Ганэмъ, складывая у висковъ ладони, а глазами слѣдитъ за Нургэтъ. И хочется крикнуть: — Нур-гэ-этъ!

Нельзя: надо еще сдѣлать кругъ. Мулла, хаджи-Юсуфъ, возится въ саду, не то молится подъ платаномъ, не то подвязываетъ розовые кусты. Этотъ старый хитрецъ! Онъ и во снѣ скажетъ, сколько разъ прокричали съ минарета.

И Гамэнъ еще и еще кричалъ городу и горамъ, и садамъ, и морю, и отдѣльно кричалъ Нургэтъ. Слѣдилъ, какъ она подбираетъ голубую рубаху, чтобы не замочить у воды, сбрасываетъ чувяки и полощетъ ноги подъ струйкой.

Теперь довольно. И радуясь яркому утру и себѣ, и маленькимъ ножкамъ Нургэтъ, Ганэмъ свѣшивается за парапетъ и весело кричитъ старому Мустафѣ:

— Селамъ алейкумъ, Мустафа! Да обрадуетъ тебя Аллахъ!

Мустафа щуритъ глаза и всматривается.

— Алейкумъ селамъ… — уныло, какъ всегда отвѣчаетъ онъ и принимается скручивать папироску.

…Ишь, хитрый хорекъ…

— Черешни поспѣли… Ну, и не носилъ… Черешни!.. А тебѣ что…

Ганэмъ знаетъ, что Нургэтъ еще не собирала черешни, но такъ хорошо поговорить утромъ и слушать, какъ переливаются внизу, въ саду муллы арыки.

Не совсѣмъ-то непрiятно и Мустафѣ. Этотъ тонкiй вертлявый щенокъ, голосистый, какъ вешнiй жаворонокъ, хоть и мальчишка еще, — что ему? и двадцати зимъ нѣтъ, — но съ нимъ иной разъ стоитъ поговорить. Дальше горъ не ходилъ, а можетъ такое разсказать, что и во снѣ не приснится. Вонъ старый хаджи Абдулъ гдѣ только не былъ! И въ Трапезонтѣ, и въ Стамбулѣ и три раза въ Мекку ходилъ, и три чалмы у него на головѣ, а разсказать такъ складно не можетъ. А этотъ, какъ скалапендра хвостомъ, такъ и повертываетъ языкомъ. Другой и пальцами такъ не можетъ. Какъ кукурузу сыплетъ. Далъ Аллахъ, задался у Ибрагима сынокъ! У такого-то плута!

// л. 14 об.

 

И про гору Арафатъ знаетъ, и про Ходжаръ-ливатъ знаетъ, что въ сереб<ро> обложенъ, и про мечъ пророка знаетъ. Чего онъ только не знаетъ! И на стѣнкѣ, у фонтана, всѣ крючки можетъ разобрать. А ужъ тамъ такая паутинка, что самъ мулла-то еще разберетъ ли.

— Давно пора собирать, воробьи клюютъ…

— А-а-а-а… У тебя не клюютъ.

— У насъ ужъ начали собирать. Правда, говорилъ Джаффаръ въ кофейнѣ, въ Мекку собираешься?

— Языкъ не камень — лежитъ да говоритъ. А тебѣ что? Поѣдешь-поѣдешь… Ты что ли мнѣ денегъ дашь?

Мустафа щурился и медленно выпускалъ голубой дымокъ, поглядывая на горы.

Кому какое дѣло, поѣдетъ или не поѣдетъ онъ въ Мекку? А этотъ чего?

— Когда ѣдешь-то?

— А вотъ какъ у тебя уши на лбу выростутъ. И языкъ же у тебя!

Мулла въ саду ушелъ къ самому краю, оглядываетъ персиковыя деревья и отсчитываетъ на пальцахъ.

— Мустафа…

— А-а-а?

— Денегъ, говоришь, нѣтъ… А я вотъ что тебѣ скажу…

— Ну, скажи.

— Когда въ садахъ спѣютъ персики и виноградъ наливается въ виноградниках<ъ,> развѣ хозяинъ не знаетъ, что ему всякiй дастъ денегъ…

Мустафа прищурилъ глазъ и склонилъ голову на бокъ, какъ сойка.

— Ге-ге… виноградъ… Языкъ-то у тебя, какъ пыль: сдуло — опять сѣла. Только у меня виноградника нѣтъ, и персикъ не уродился. А ты вотъ что скажи… Ибрагимъ-то еще коня купилъ?

— Двухъ купилъ. Теперь, какъ отпуститъ мулла, и я буду съ господами ѣздить.

— Це-це-це… дву-ухъ! Слово знаетъ Ибрагимъ, счастье манитъ. Хорошую ему Аллахъ птицу на шею привязалъ.

— Съѣздишь въ Мекку, и тебѣ счастье будетъ…

— Судьба знаетъ.

Ганэмъ поглядѣлъ къ фонтану, гдѣ еще мелькало голубое пятно, и скрылся по винтовой лѣстницѣ минарета.

— Ви-но-градъ… — самъ съ собой разсуждалъ Мустафа. — Саранча… Во дворъ глядишь, да кого видишь-то… Ви-но-градъ!..

Курилъ и прикидывалъ, сколько всего накопилось за нимъ долгу у Ибрагима, и какъ бы поскорѣй дать Нургэтъ сшить новые штаны, чтобы ходить

// л. 15

 

съ черешнями по дачамъ въ приличномъ видѣ.

II

Нургэтъ вымыла ноги и полоскала кувшинъ, любуясь, какъ тонкой струйкой льется вода и разбивается въ мелкiя сверкающiя брызги. Хорошо въ холодкѣ, у воды. Ломоносъ по утрамъ такъ густо пахнетъ, и фонтанъ такъ сонно журчитъ тихую пѣсенку. А вода свѣтлая, свѣтлая… Она бѣжитъ изъ земли, изъ самой глубины, гдѣ груды голубой бирюзы и яркихъ сапфиров<ъ,> и оттого такая свѣтлая и играющая, какъ молодые глаза. А если закрыть глаза и прислушаться, можно понять, о чемъ разсказываютъ струйки.

…Бу-урль-лю-лю-лю… бу-урль-лю-лю…

Время идетъ, отецъ скоро кликнетъ, а Ганэмъ все еще разговариваетъ.

Снова и снова Нургэтъ наполняла кувшинъ. Вода брызгала на чувяки, и надо было ихъ вытереть, чтобы не пристала пыль. Маленькая лягушечка, сочная и зеленая, какъ молодая травка, выглядывала[777] изъ щели, и было забавно топать на нее и пугать. Шустрая ящерка принималась рѣзко кричать гдѣ-то близко — гек-гек… — словно дразнила.

А Ганэмъ все еще разговариваетъ.

И она снова сняла чувяки и, вытянувъ ногу, смотрѣла, какъ вода бьетъ въ синія жилки, играетъ и струится по пальцамъ, и кончики ихъ становятся розовыми, какъ кораллы.

— У-ухъ!

— Ахъ! Испугалъ…

— Ну, чего ты тутъ возишься… Давай наберу.

Ганэмъ поднялъ кувшинъ и крикнулъ:

— Оболью!

Она отскочила и смѣялась, а онъ билъ по струямъ ладонью и брызгалъ, стараясь попасть въ разгорѣвшееся лицо.

— Не брызгай! Смотри, Ганэмъ, какая лягушечка… Да во-отъ…

Они оба смотрѣли на лягушечку, точно видѣли ее въ первый разъ. 

— Ну, давай же кувшинъ… Мустафа кликнетъ…

— Возьми…

Онъ протягивалъ и не давалъ, а она старалась отнять. Прыгали тонкiя коски по плечамъ, сверкали глаза, въ смѣхѣ играли зубы. И ей, и ему всегда нравилась эта милая игра у воды.

— Ты каждое утро растешь, какъ травка…

Нургэтъ поглядѣла на свои ноги и усмѣхнулась.

// л. 15 об.

 

— Отдай кувшинъ!

Но онъ не давалъ, заглядывая въ чорныя лучистые глаза. Ихъ руки сплелись, а кувшинъ бился и плескалъ на ноги.

— Ну, я долью. Не сердись.

Онъ вытянулся и ловилъ выбѣгающую изъ плиты струйку. Нургэтъ смотрѣла.

— Прочти еще, что здѣсь… Забыла я… — сказала она, показывая на плиту фонтана. — «бѣжитъ вода изъ земли…»

— И такъ видишь… Откуда же ей бѣжать?

— Прочти. Тутъ такъ хорошо… 

— Поцѣлуй!

Она вспыхнула и закрыла лицо рукой.

— Поцѣлуй!

Онъ подошелъ вплотную и смотрѣлъ въ глаза. Ихъ взгляды встрѣтились и сказали.

— Прочти…

Онъ потянулся къ ней, но она отскочила и оглянулась. И смотрѣла, свѣжая и смѣющаяся, облитая солнцемъ.

— Глупая ты! Когда пойдешь въ садъ? Черешни поспѣли…

— Мустафа говорилъ — сегодня…

— А-а-а… Ну, слушай.

Онъ сдѣлалъ вдумчивое лицо и пѣвуче прочелъ арабскую надпись:

«Свѣтлая, какъ хрусталь въ горахъ, выбѣгаетъ вода, даръ земли. Слава Аллаху! Пей путникъ, и да будутъ мысли твои чисты, какъ эта прозрачная вода!»

— Пусти… Ганэмъ…

Она выскользнула изъ-подъ его руки и оправила выбившiеся волосы.

— Сильная ты! Какъ паутинка, а сильная…

— Нургэ-этъ! —звалъ голосъ Мустафы.

Нургэтъ схватила кувшинъ.

— Постой... погоди!.. Жучокъ на тебѣ…

Она остановилась, смирная, позволяя снять жучка съ шеи.

Тяжелые шаги ерзали близко-близко, точно тащили по дорогѣ хворостъ. Съ горки спускалась съ большимъ кувшиномъ старуха.

— Стыда нѣтъ!.. Какъ кошки на зарѣ… Скажу Мустафѣ!

Ганэмъ отбѣжалъ за уголъ, къ мечети, и притаился за стѣнкой.

— А съ мечети кричишь! А тебѣ и стыда нѣтъ! Поганцы вы… Люди видятъ, — ворчала старуха, обмывая желтыя, жилистыя ноги. — Смотри ты! а!..

Зардѣвшаяся и смущенная, какъ осыпанная росой яркая роза, стояла Нургэтъ,

опустивъ рѣсницы.

— Кувшинъ у меня упалъ, а онъ шелъ…

— Шелъ… Вонъ Аминка-то родила такъ, по садамъ бѣгала съ Османомъ. Стала, какъ дырявый кувшинъ…

— Я, Маймуна, ничего…

— А что мнѣ! Помретъ Мустафа-то, что ты будешь, бѣганая! Кто возьметъ? Трогать себя не давай до поры… вотъ что. Они какъ мухи на медъ, избаловались съ господами… Заставь теперь Османку-то жениться! Ерзаетъ по кустамъ, скачетъ по горамъ…

— Не беретъ Амину?

— Ужъ какъ мулла уговаривалъ! У него жила-то, бѣдная, отца нѣтъ… А Османкѣ что! Какъ вихрь. И суда не боится… А и женится, такъ прогонитъ… Такъ и говоритъ.

— Нургэ-этъ!

— Побѣгу я…

Нургэтъ подхватила кувшинъ, вскинула на плечо и, перегнувъ тонкiй станъ, быстро пошла въ горку.

За угломъ, подъ пышной сѣнью цвѣтущаго ломоноса, все еще стоялъ Ганэм<ъ> что-то разглядывая на рукѣ. Мѣтко пущенная галька ударила его въ ногу. Поднялъ голову, услыхалъ звонкiй смѣхъ. Нургэтъ уже подходила къ дому. Тряхнулъ головой, бросилъ жучка на кусты и пошелъ.

Солнце уже выбралось изъ-за вершинъ старыхъ орѣховъ. Капли росы, сверкая, скатывались съ листьевъ и умирали въ пыли дорогъ. Уже собаки искали тѣни, и золотистыя мушки звенѣли подъ листьями. Знойная трескотня цикадъ нагоняла жаръ изъ долинъ, и много путанныхъ лентъ и слѣдовъ легло на покойную за ночь, теперь взбитую пыль дорогъ.

Медленно, какъ столѣтняя арба, поднималась въ гору Маймуна, пригибаясь подъ тяжелымъ кувшиномъ.

— Эге! Кто кого тащитъ? – крикнулъ Мустафа съ крыши.

— Молчи ужъ, старый… Скоро ли въ Мекку-то поѣдешь?

— А вотъ какъ помрешь…

— Тьфу ты, старый шайтанъ!

И опять мѣряла дорогу, и прыгали, и крутились за ней смоченные водой комочки пыли.

III

Уславъ дочь въ садъ собирать черешни, Мустафа спустился съ крыши и, пристоившись въ холодкѣ, на крылечкѣ, раздумывалъ, итти ли къ Ибрагиму[778]

// л. 16

 

просить денегъ. Онъ еще вчера рѣшилъ, что нужно итти, но сегодня утромъ ему показалось, что не достаточно хорошо подумалъ вчера, и надо снова обсудить все дѣло.

Черешня поспѣваетъ, и сегодня можно собрать кое-что. Это хорошо. Но не хорошо, что совсѣмъ расползлись чувяки, а въ кофейнѣ написали цѣлый столбикъ долгу. А ужъ если не зайти иной разъ въ кофейню, такъ что же остается тогда? Въ кофейню надо отдать. Потомъ надо взять кожи и отдать Нургэтъ, чтобы сшила двѣ пары чувякъ — себѣ и ему. Потомъ надо купить на штаны. Такъ все запуталось, какъ умерла старая Алимэ — нитки нѣтъ въ домѣ и соткать некому. А штаны надо. Въ плохой одежѣ совсѣмъ не пускаютъ на богатыя дачи. Да что говорить! Въ плохой одежѣ и на томъ свѣтѣ плохо, а въ рваныхъ чувякахъ и по лезвiю ножа не пройде<шь,> что протянулъ Габраилъ надъ чорнымъ проваломъ. Ужъ такъ все устроено, что хорошему человѣку нужна чистота. И самъ мулла говорилъ, что когда тѣло чисто, и душа, какъ бѣлый голубь…

Потомъ давно бы надо купить пары двѣ овецъ и пустить въ отару на яйлу. Вѣдь вотъ какъ нападетъ судьба на человѣка, не отмахнешь. И все такъ пойдетъ, что либо камнемъ о кувшинъ, либо кувшиномъ о камень. Не повернешься. Шесть штукъ было, и всѣ подохли. У другихъ не дохнутъ! Вон<ъ> у Ибрагима двѣ сотни, а не дохнутъ. А овецъ нужно. Хоть брынзы пожуешь, кружечку язьмы выпьешь… И душѣ весело. Да и мулла обижается. На тотъ годъ ничего не давалъ въ праздникъ. Теперь ужъ заднюю половину надо ему отдать… И какой же праздникъ безъ барана?

…А Ибрагимъ дастъ, дастъ, старый барсукъ, — раздумывалъ Мустафа, покуривая и щурясь на солнце. — Ужъ говорилъ, что еще можетъ долго давать, и потомъ, какъ будетъ пятьдесятъ рублей, тогда плетень можно еще на десять шаговъ перетащить, и потомъ еще брать. А тогда что же останется?

Мустафа зажмурился и представилъ себѣ свой садъ. Старая шелковица на углу, трещина въ оградѣ къ дорогѣ, растрепанный плетень къ саду Ибрагима. Растрепали, когда два раза перетаскивали. Просторнѣе становилось въ саду Ибрагима, совсѣмъ тѣсно у Мустафы. Сосчиталъ Мустафа деревья. …Це-це-це… Восемь черешень отойдетъ, да пятокъ персиковыхъ, да… Та-акъ… Останется четыре черешни, да… Совсѣмъ ничего не останется…

Мустафа покачалъ головой. Поглядѣлъ на потрескавшiйся каменный заборчикъ, на погнувшуюся мазанку старой Маймуны. Изъ-за осыпающейся ограды ея глядѣли розовыя гнѣзда мальвъ.

…Валится все, какъ старый горшокъ… Аллахъ милостивый! Какъ померла Алимэ, такъ и пошло… Аслана задавило… Какъ зима придетъ,

// л. 16 об.

 

ноги, какъ камень, всѣ кости и жилы выворачиваетъ… Будь деньги, въ Мекку бы пошелъ. Тогда бы Аллахъ все покрылъ милостью. Правду говоритъ мулла: кто входитъ за священную ограду, отъ всякой напасти защиту получаетъ. Правда… Планъ бы у кладбища продать, да Ибрагимъ цѣны не даетъ. Вонъ отецъ его былъ въ Меккѣ, и теперь у него три сада, шесть коней, четыре пары буйволовъ, да двѣ сотни овецъ, да… И не сочтешь…

Тутъ Мустафа вспомнилъ, какъ лѣтъ восемь тому продалъ планъ около берега за пятьдесятъ рублей да за десять мѣръ пшена, а теперь эту землю три раза продавали, и грекъ Хiониди за три тысячи генералу продалъ. Кто тутъ что пойметъ! Къ мокрому вся пыль пристаетъ…

Приближался путанный топотъ копытъ, и Мустафа различилъ опытнымъ ухом<ъ,> что бѣгутъ четыре лошади. Поднялся и смотрѣлъ. Изъ-за поворота вывернулъ Османъ. На немъ бѣлая куртка въ обтяжку, синiе рейтузы, круглая хивинковая шапочка и лаковые сапоги съ хлыстомъ за голенищемъ.

— Саламъ-алейкумъ, Мустафа! Какъ здоровъ?

— Алейкумъ селамъ… Ничего, живу… Шайтану душу не продаю…

— У него этого товару довольно.

— Ну, и проѣзжай себѣ… Да постой…

— Ну, чего?

— Съ тобой старикъ говоритъ, а ты какъ червякъ мотаешься. Куда коней-то ведешь?

— Самъ видишь, — заказаны… Въ горы съ господами ѣдемъ.

— Раньше сами себѣ господа были. Да ты погоди…

— Ну, чего?

— Какъ собака рычишь… Э-эхъ! Много ли даютъ господа-то твои? 

Османъ вынулъ хлыстъ и щелкнулъ по сапогу.

— Много, на пальцахъ не сосчитаешь. По восемь рублей за лошадь.

— По во-осемь!...

— И по десять, и по двѣнадцать… Богатые!

— Аллахъ милостивый! — вздохнулъ Мустафа.

— Аллахъ всегда милостивъ. Скоро Нургэтъ сватать будутъ?

— Не тебѣ спрашивать. Избаловался ты, Османъ. И душа у тебя стала зеленая, какъ кувшинъ нечищенный. Про Амину думай.

— Что мнѣ думать! — Ударилъ коня и взвилъ на дыбы. — Ее спроси, кто у ней первый былъ.

— Какъ ты такъ говоришь! Да Амина-то два года у муллы женѣ служила!

— Ну, такъ муллу спр<о>си.

Мустафа плюнулъ.

— Забылъ ты, Османъ законъ, забылъ. Зло, какъ пыль. На тебя же по

// л. 17

 

вѣтру вернется. Изгадили тебя деньги. Шайтану душу продать готовъ…

— И деньги будутъ, и душа будетъ. Все будетъ… Хорошо тебѣ безъ нихъ.

— Два арбуза подъ мышкой не удержишь!

— Удержимъ. Въ Мекку еще не собираюсь. Прощай, да не приклонится спина твоя къ постели!

Вытянулъ хлыстомъ лошадь и поскакалъ. И скакали за нимъ на поводах<ъ> лошади, взбивая облака пыли.

Смотрѣлъ въ слѣдъ Мустафа и покачивалъ головой.

…Въ Мекку! Смѣется… Знаетъ, что не подняться. Вотъ какой народъ сталъ! Правда говорится: кто съ вороной пируетъ, у того и носъ не чист<ъ.> И самъ мулла ничего не скажетъ…

Мустафа покрутилъ головой, вспомнилъ, что и самъ мулла любитъ деньги. Съ церковнаго сада абрикосовъ на двѣсти рублей продаетъ, да персиковъ, да грушъ, да… Три сотни овецъ по яйлѣ ходятъ, два сада въ аренду сдаетъ, да что десятины получаетъ. И деньги даетъ подъ лихву! И не боится, что дастъ отвѣтъ, когда настанетъ день великаго суда. И не боится, что станетъ у него лицо, какъ кора, за лихву. Не боится. Ему самъ Габраилъ знакомъ. Вотъ и пойми…

И съ тоской посмотрѣлъ на море. Тамъ, гдѣ стоитъ солнце въ полдень, за далекой водой лежатъ земли великаго султана, да навостритъ Аллахъ саблю его! И законъ тамъ крѣпко стоитъ. И живутъ тамъ по правдѣ, какъ когда-то и здѣсь жили. И держатъ законъ въ сердцѣ. И всѣхъ покрываетъ тамъ Аллахъ милостiю своею и пророкъ мантiею своею.

…Лѣто въ лѣто уходитъ, зима къ зимѣ летитъ. Шестьдесятъ четыре зимы на спинѣ…

И смотрѣлъ въ далекую и покойную синеву, такую же чистую и вольную, как<ъ> небо. И тянула его, звала къ себѣ эта синяя даль.

И поморщился, вспомнивъ, что надо итти къ Ибрагиму просить денегъ.

А день разгорался ярче. Сверкалъ снѣгъ въ складкахъ далекой вершины. Въ тонкой голубоватой дымкѣ дремали подъ солнцемъ горы. Гремѣли цикады. И кругомъ, и на горахъ, и въ долинахъ, и въ морѣ, было такъ хорошо, свѣтло и сильно, какъ никогда не бываетъ въ душѣ.

Мустафа прошелъ въ саклю, вооружился иглой и сѣлъ чинить старые штаны, чтобы было въ чемъ итти продавать по дачамъ черешни.

IV

Было знойно по бѣлымъ дорогамъ, и золотистыя ящерки дремали на горячихъ камняхъ. Накипалъ жаръ въ долинахъ, и только въ укрытыхъ мѣстахъ,

// л. 17 об.

 

въ густыхъ заросляхъ цѣпкой ажины и ломоноса, подъ листьями, еще таилась свѣжесть развѣянной ночи. Тамъ еще не успѣло прожарить, и роса лежала въ тѣняхъ.

За оградами и плетнями, въ садахъ, съ соннымъ бурлыканьемъ бѣжали въ травѣ арыки. Подъ тѣнистыми сводами старыхъ шелковицъ и орѣховъ тихо струилось зеленое и живое, пронизанное золотыми полосками солнца. Острой густой волной бродили и наливали<сь> соки. Дрожала въ лучахъ пурпуровая искра плодового налива. Яркимъ зеленымъ огнемъ вспыхивалъ листъ. Сквознымъ рубиномъ играла зрѣющая черешня.

Изъ тихой зеленой дали наплывали тонкiе, печальные свисты.

Нургэтъ собирала въ саду черешни. Тонкая, какъ побѣгъ камыша, тянулас<ь> она за кистями, и широкiе рукава рубахи спадали къ плечамъ, обнажая нѣжныя, еще полудѣтскiя руки и острые локти. Въ золотисто-зеленыхъ тѣняхъ эти тонкiя руки казались прозрачными въ тихомъ бѣгѣ молочно-розовой крови. Чорный дождь косъ въ нитяхъ сверкающаго бисера тянулъ къ землѣ ея маленькую головку, когда тянулась она за кистями, и всѣ очертанiя юнаго, насыщеннаго солнцемъ тѣла ярко сквозили, играющiя и живыя. Капли росы осыпали ее роскошнымъ дождемъ и бѣжали съ холодящей щекоткой по разогрѣтому тѣлу. А она улыбалась и вздрагивала, и все что было вокругъ, — и зеленыя листья, и черешни, и небо, и солнце, — все это играло и сочно билось въ глазахъ.

Разогрѣтыя солнцемъ спѣлыя черешни падали въ корзину у ногъ, мягкiя и живыя, какъ алыя капли воска. Въ сонномъ звонѣ крутились золотистыя мушки, липли къ рукамъ, садились на горячія щеки, надоѣдливо лѣзли въ глаза. Путались въ волосахъ съ жужжаньемъ.

…Вотъ бы такое ожерелье… — любовалась Нургэтъ, обрывая крупныя, готовыя брызнуть, кисти.

Семья алаго мака росла неподалеку. Солнце заглянуло въ просвѣтъ и зажгло, точно обрызгало кровью.

Устала Нургэтъ, вздохнула и потянулась. Яркiя пятна мака дразнили глаза. Смѣялись въ зрачкахъ. Манили. Она сорвала два цвѣтка, пачкая пальцы бѣлымъ дурманнымъ сокомъ, и прикрѣпила къ груди, за хрустальную пуговку. И потянулась, лѣнивая, щуря глаза на солнце.

Совсѣмъ близко, должно быть на кривой грушѣ, зябликъ насвистывалъ свою коротенькую задорную пѣсню. Другой отвѣчалъ подсвистомъ вдали. Ждали еще не сорванныя кисти, и Нургэтъ принялась за работу.

…Твое тѣло подобно блѣдной жемчужинѣ…

Твой подбородокъ пахнетъ розами,

А глаза твои милѣй чорной малины…

// л. 18

 

<На л. 18 об. вариант л. 18>

въ густыхъ заросляхъ цѣпкой ажины и ломоноса, подъ листьями, еще таилась свѣжесть развѣянной ночи. Тамъ еще не успѣло прожарить, и роса лежала въ тѣняхъ.

За оградами и плетнями, въ садахъ, съ соннымъ бурлыканьемъ бѣжали въ травѣ арыки. Подъ тѣнистыми сводами старыхъ шелковицъ и орѣховъ тихо струилось зеленое и живое, пронизанное золотыми полосками солнца. Острой густой волной бродили и наливали<сь> соки. Дрожала въ луча<хъ> пурпуровая искра плодового налива. Яркимъ зеленымъ огнемъ вспыхивалъ листъ. Сквознымъ рубиномъ играла зрѣющая черешня. Изъ тихой зеленой дали наплывали тонкiе, печальные свисты.

Нургэтъ собирала въ саду черешни.

Тонкая, какъ побѣгъ камыша, тянулась она въ вѣтвяхъ, и широкiе рукава рубахи спадали къ плечамъ, обнажая еще полудѣтскiя руки и острые локти. Въ золотисто-зеленыхъ тѣняхъ эти тонкiя руки казались прозрачными въ тихомъ бѣгѣ молочно-розовой крови. Чорныя коски въ нитяхъ сверкающаго бисера тянули къ землѣ маленькую головку, и очертанiя юнаго, насыщеннаго солнцемъ тѣла ярко сквозили, играющiя и живыя. Капли росы сыпались на нее роскошнымъ сверканьемъ, съ холодящей щекоткой бѣжали по разогрѣтому тѣлу, и она улыбалась и вздрагивала. И все, что было вокругъ, — и зеленыя листья, и черешни, и солнце, — все дрожало и билось въ глазахъ.

Въ сонномъ звонѣ крутились золотистыя мушки, липли къ рукамъ, путались въ волосахъ съ жужжаньемъ. И падали, падали спѣлыя черешни, разогрѣтыя солнцемъ, мягкiя и живыя, какъ алыя капли воска.

«Вотъ бы такое ожерелье…» — любовалась Нургэтъ, обрывая крупныя, готовыя брызнуть, кисти.

Семья алаго мака росла подъ кривой грушей. Солнце заглянуло въ просвѣтъ и зажгло, — брызнуло кровью. Яркія пятна дразнили глаза, смѣялись въ зрачкахъ, манили.

Пачкая пальцы бѣлымъ, дурманнымъ сокомъ, Нургэтъ сорвала цвѣтокъ и прикрѣпила къ груди, за хрустальную пуговку. И вздохнула, и потянулась, лѣнивая, щуря глаза на солнце.

…Твое тѣло подобно блѣдной жемчужинѣ,

Твой подбородокъ пахнетъ розами,

Глаза милѣй чорной малины…

Тихая моя овечка…

Совсѣмъ близко, должно быть на кривой грушѣ зябликъ насвистывалъ свою короткую пѣсню.

…Слышишь, какъ пахнетъ васильками въ горахъ?

Какъ въ долинѣ цвѣтетъ душный ясминъ?

Кудрявая моя ясочка…

// л. 18 об.

 

Эту пѣсню пѣлъ ей Ганэмъ, прячась за каменнымъ заборомъ. Тогда былъ вечеръ, и большая звѣзда стояла надъ Палатъ-горою.

Нургэтъ напѣвала, вспоминая и забывая слова.

…Руки твои сiяютъ хрусталями,

А глаза алмазами горятъ…

Но какъ бы скромна ни была ты,

Все же отстегнешь свои пуговки…

Моя пугливая овечка…

Она пѣла и обрывала кисти, а зябликъ насвистывалъ, близко-близко. И другой отзывался вдали.

Внизу все обобрано. Теперь надо подняться выше, гдѣ самыя спѣлыя. Нургэтъ прыгнула и уцѣпилась за сукъ, поджала и выбросила какъ пружины сильныя ноги и взмахомъ гибкаго стана перекинулась вверхъ. Пурпуромъ янтаря сверкнули на солнцѣ вязкiя бусы клея. Мелкимъ дождемъ сыпались послѣднiя капли росы.

Нургэтъ стояла, покачиваясь въ вѣтвяхъ, окруженная рдѣющими кистями. Тонкiе пальцы проворно рвали черешни, и онѣ сыпались внизъ, въ сочную траву, розовой, играющей лентой. Какъ голубая стрекозка, колыхалась она въ вѣтвяхъ.

Золотое солнце горитъ въ моихъ глазахъ,

Губы мои красны, какъ кизиловыя ягоды,

Но поцѣлуи жгутъ холодомъ снѣга съ горъ.

Приди и зажги мои губы, милый, милый!

И погаси огонь моихъ глазъ,

Чтобы онъ не сжегъ ихъ….

Милый, милый!..

Она пѣла, играя горломъ, пѣла, какъ поютъ зяблики и синицы въ садахъ. Пѣла, радостная, какъ все вокругъ, чуя въ себѣ силу жизни, готовую загорѣться бурнымъ порывомъ и принести плодъ. Она не могла молчать, ибо пѣло въ ней все, рдѣли щеки, играли глаза и кровь била, теплая и богатая кровь, что такъ буйно горитъ подъ солнцемъ.

И кругомъ мощно играли соки жизни. Знойно звенѣли сверкающiя мушки; горѣли кровавые огоньки плодовъ; зелень вспыхивала въ горячихъ лучахъ, и было такъ весело и свѣтло, и утро пѣло въ душѣ, — буйное, роскошное утро

…И погаси огонь моихъ глазъ,

Ми-и-лый, милый!..

— Вотъ ты гдѣ!..

— Ай!!..

Она вскрикнула, какъ пойманная птица и схватилась за сукъ.

// л. 19

 

— Ага!.. Ну, держись!..

Ганэмъ смѣялся и изо всей силы раскачивалъ черешню.

— Упаду же, Ганэмъ!.. Не тряси… Ай!..

— Падай, подхвачу…

Она глядѣла на него и смѣялась, голубая и нѣжная въ зелени, и глаза говорили, что она рада.

— <«>…И по-ту-ши солнце моихъ глазъ!..» Ты поешь, какъ маленькiй буль-буль. Собираю у себя черешни и слышу… Сперва зябликъ насвистывалъ, потомъ…

— И я слышала зяблика… А потомъ?

— А потомъ, маленькiй соловей…

— Я не слыхала.

— А я слышалъ… И сейчасъ слышу…

Онъ снизу заглядывалъ ей въ глаза. Она спрятала лицо въ листья.

— Я къ тебѣ влѣзу… Можно?

— Фесю брось… Она тамъ… упала…

Онъ нашелъ въ травѣ фесю и надѣлъ на голову.

— Хорошо? «…И потуши огонь глазъ моихъ…»

— Давай!..

Съ игривымъ крикомъ испуга и радости схватила она фесю. У кого и когда переняла она и этотъ игривый крикъ, и чарующую гибкость движенiй?

Никто не знаетъ.

Почему такъ игр<и>во вздрагиваютъ кони въ степи и поводятъ ушами, и останавливаются въ трепетѣ, слыша за горой призывное раскатистое ржанье? И охорашивается малиновка, чуя волнующiй свистъ по садамъ?

Никто не скажетъ.

Она оправила упрямыя коски и накрылась. А онъ заходилъ и засматривал<ъ,> стараясь видѣть лицо, прятавшееся въ вѣтвяхъ.

— Черешни давишь! Смотри, наступилъ…

— Ничего. У насъ много. Смотри…

Онъ поднялъ корзину и высыпалъ въ корзину Нургэтъ.

— Ну, зачѣмъ ты…

— Я собиралъ для тебя.

И пересыпалъ розовыя и алыя струйки хрупкихъ и зрѣлыхъ, а она смотрѣла изъ-за вѣтвей. И напѣвалъ:

— «Въ саду растутъ сочныя черешни…

«Онѣ такiя же, какъ твои губки…<»>

— Узнаетъ Ибрагимъ…

— Если бы я былъ Ибрагимъ, всѣ сады были бы твои… Цикадочка моя!

// л. 19 об.

 

Нургэтъ спряталась въ зелень и закрыла глаза.

— Зачѣмъ ты называешь меня цикадочкой?..

— А такъ… Звонкая ты… Нѣтъ, ты лучше. Ты еще не знаешь какъ я хочу называть тебя! Ты бабочка! Да? Иволга ты, маленькая-маленькая лягушечка, которая играетъ въ дудочку по ночамъ. Ты золотенькая рыбка, какихъ продаютъ на набережной. Бѣлая голубка! Твое лицо розовое, какъ розоватыя яйца страуса… У пророка была жена, у ней было такое лицо… Ну, посмотри на меня, покажи свои глазки… Ну, покажи!..

Но она пряталась и смотрѣла въ просвѣтъ, въ голубое небо, полное золотого свѣта. Тамъ солнце плавало и жарко смѣялось сверкающимъ шаромъ. Смотрѣла и жмурилась. И замирало въ ней все, вздрагивало и билось, тихо<е> и призывающее. И казалось ей, что играетъ кругомъ серебряная пѣсня, обвиваетъ ноги и грудь и ласкаетъ лицо. Если бы всегда, всегда стоять такъ, видѣть голубое и свѣтлое и всегда слушать то, что она слышала теперь, въ первую весну жизни…

— Ну, скажи словечко…

— Не умѣю я… Почему ты такъ говоришь?..

Она спрашиваетъ, почему онъ такъ говоритъ. Пусть спроситъ у горлинки, зачѣмъ вырываетъ свои старыя перышки и правитъ носикомъ яркiя. Почему такъ томно и нѣжно выводитъ свое замирающее „тур-уррр“… И у игривой кукушки, хихикающей по лѣсамъ и зовущей. Пусть у соловья спрашиваетъ, забывающаго весь мiръ въ треляхъ, и пойметъ рѣзкiе, какъ труба, серебряные зовы самцовъ оленей. И у румяной зари спроситъ, играющей съ вечеромъ за горами въ небѣ.

Не скажутъ.

— Тихая моя, кудрявая овечка…

Его глаза искали ее, и она видѣла ихъ черезъ узенькую полоску въ листьяхъ и впитывала въ себя.

Тихо было въ садахъ. Тонкiе свисты прислушивались и звали.

— А еще кто я?..

Это былъ несознанный зовъ, откликъ, молодая игра въ солнцѣ и зелени. Не тамъ, не рядомъ съ нимъ стоя, спрашивала она. Она была въ вѣтвяхъ, какъ одна. И не его спрашивала. Она закрывала глаза и спрашивала себя.

— Ты? Кто ты еще?..

Онъ понялъ этотъ робкiй и такой ясный для него призывъ. Почуялъ, какъ чуютъ въ лѣсныхъ чащахъ слѣды и тропы, и трепетъ крыла, и взлеты, и хорканье, и клекотъ тысячи птицъ и звѣрей. Чуютъ зовы жизни.

— Не знаю я, кто еще ты, Нургэтъ. Не знаю… Все, ты, что есть на землѣ… Все, что создалъ Аллахъ, своимъ свѣтлымъ желанiемъ. Ты золотая

// л. 20

 

пчелка, которая собираетъ сахаръ съ розовыхъ лепестковъ мимозы… Съ розовыхъ пушинокъ… Ты быстрая ласточка съ морского берега… Бѣлый цвѣточекъ, который растетъ одинъ тамъ, на горахъ…

И все, что когда-то читалъ у стараго муллы, и зналъ наизусть изъ Корана, о чемъ думалъ одинъ въ горахъ, сидя ночью у шалаша чабановъ, слушая ночь, что вобралъ въ себя за двадцать лѣтъ на землѣ, все, что сейчасъ родилось въ немъ изъ крови, — все это билось въ немъ сладкой истомой и требовало исхода.

Ибо пришелъ часъ урочный, и въ тайникахъ скрытое должно было видѣть солнце и возродиться, перелиться и жить. И теперь властно рвалось въ дрожи и переливахъ голоса и сверканіи глазъ.

— Не знаешь ты, какъ хороша ты, Нургэтъ… Великiй Аллахъ велитъ дню входить въ ночь и ночи въ день, и солнцу стоять на вершинѣ семи небесъ. И ты пришла, когда не было ни дня, ни ночи. Солнечная! Ты и ночь, которая простираетъ свою завѣсу, и день, сiяющiй блескомъ, и розовое утро зари, и ночная звѣзда, бросающая голубые стрѣлы. Желанная!.. Тихiй глазокъ… Твои глаза, какъ чорная слива въ молокѣ, и губы твои, какъ барбарисовое колечко…

Она слушала, притаившись въ вѣтвяхъ; трепетно постукивало и замирало сердце, а волнующiй и ласковый голосъ плелъ золотыя сѣти. Голова начинала пріятно кружиться, и зеленое и красное кругомъ и внизу вздрагивало и путалось. Сильнѣй припекало и слѣпило глаза пробившееся солнце.

Затряслась старая черешня.

— Ганэмъ!..

Онъ схватился за сукъ и перекинулся гибкимъ тѣломъ.

— Упаду… Ганэмъ…

— Нѣтъ, не упадешь ты, горлинка моя, не упадешь…

Онъ стоялъ рядомъ съ ней, въ золотой зелени, въ сочной и острой волнѣ.

— Сукъ скрѣпитъ… Я слѣзу… Увидятъ… Ганэмъ…

— Никто не придетъ. Возьми мою руку, я сильный. Одной рукой я могу унести тебя, какъ пушинку, на самую высокую гору. Смотри, какъ хорошо здѣс<ь.>

Они стояли грудь съ грудью. Она подняла рѣсницы, чуть заглянула снизу, встрѣтила взглядъ и вспыхнула. А онъ смѣло обнялъ ея тонкiй, волнующiйся станъ, стянутый подъ рубахой, и притянулъ къ себѣ.

— Не надо… пусти…

Колыхался и поскрипывалъ сукъ. Острая, томящая волна грѣтой зелени охватывала ихъ. Волна, заставляющая зрѣть плоды и зажигающая краски цвѣтовъ. Волна солнца и зеленаго сока.

// л. 20 об.

 

— Слушай, Нургэтъ. Лѣтомъ я много заработаю. Ибрагимъ сказалъ, что теперь я буду брать половину денегъ за лошадь… Буду ѣздить съ господами, какъ Османъ… Онъ купилъ еще двухъ коней. Одна будетъ моя. И я уже назвалъ ее… Знаешь какъ?

Онъ любовно и пытливо заглянулъ ей въ глаза.

— Какъ? — спросила она, отводя взоръ.

— «Келинъ».

— «Келинъ»… — повторила Нургэтъ и улыбнулась.

— Да, «Келинъ». Это ты, моя невѣста… Я соберу деньги для свадьбы. Я скоро назову тебя невѣстой, передъ всѣми назову тебя.

Она вздохнула.

— Ибрагимъ богатый, Мустафа бѣдный…

— Я назову тебя. Ибрагимъ согласится. Пройдутъ двѣ зимы… Люблю, такъ люблю!..

Онъ крѣпко прижалъ ее къ себѣ, и такъ они оба стояли тихо-тихо.

Дремали горы въ знойной синѣющей дымкѣ. И море вдали было синее-синее, и небо синее. И все вокругъ было дремотно-тихо. Точно спали и грезили зрѣющiя черешни. И макъ яркiй дурманнымъ сномъ спалъ, наклонивъ красные цвѣты свои съ чорными пятнами въ глубинѣ. А сонные свисты плыли и плыли изъ тихой зеленой дали.

V

По дорогѣ, за стѣнкой сада, медленно подвигалась съ дровами скрипучая мажара. Лѣнивые буйволы едва волочили ноги, опустивъ подъ жесткимъ ярмомъ волосатыя головы, точно обнюхивали жаркую пыль дороги. Поперекъ буковыхъ плахъ, лицомъ къ небу, дремалъ татаринъ, свѣсивъ ногу. Стонущiй визгъ разогрѣтыхъ деревянныхъ колесъ далеко мутилъ воздухъ, точно высверливали по металлу, и нога качалась какъ мертвая, и терлась по колесу чувякой.

Они ждали, когда уползетъ мажара. А та двигалась, какъ огромная скрипучая черепаха, и все такъ же покачивалась нога въ скрипѣ и визгѣ, и буйволы тянулись въ пыли. Наконецъ уползла.

— Ѣдутъ… — сказалъ Ганэмъ. — Слушай… Двое…

Они слушали.

Замиралъ скрипъ мажары, и теперь яснѣй и яснѣй набѣгалъ чокотъ галопа, точно часто-часто почмокивалъ кто-то по сторонамъ и прятался. Глуше на заворотахъ. Голова лошади мелькнула въ просвѣтѣ. Сочный, играющiй смѣхъ вплетался въ галопъ, и изъ-за угла стѣнки вывернулась амазонка.

// л. 21

 

Сильно затягивала поводья и оглядывалась назадъ, звала.

— Османъ!.. Не остановлю…

Они смотрѣли. Смотрѣли, какъ амазонка откинулась и рванула. Лошадь взвилась на дыбы, разбрасывая бѣлые клочья пѣны, закидывала мордой и вертѣлась на заднихъ ногахъ. Попала подковой по стѣнкѣ и сбила камень.

— Смотри, смотри… — шепталъ Ганэмъ, — Сброситъ, сброситъ…

Лошадь крутилась, перекидываясь на переднiе ноги, и била задними, и брызгали со щелканьемъ камни изъ-подъ копытъ. Колыхалась въ сѣдлѣ амазонка.

— Крѣпко сидитъ…

Изъ-за поворота вылетѣлъ Османъ, стоя на стременахъ, съ рукой у бедра и сильнымъ рванкомъ схватилъ лошадь.

— Ничего… Онъ смирный.

— Уфф… спасибо. Я хорошо ѣзжу, но… Онъ закинулся…

— Совсѣмъ вѣжливый… Баринъ любитъ…

— Вѣжливый!... Я дала хлыста, а онъ вдругъ понесъ и закинулся…

— Не любитъ хлыстъ, мадамъ… Крутиться любитъ… — перегибаясь и поглаживая шею лошади, говорилъ Османъ, по прежнему съ зажатымъ хлыстомъ у бедра. — Онъ дама.

— Ха-ха-ха… Онъ — дама! И потому не любитъ!...

— Дамы не любитъ хлыстъ, — смѣялся Османъ, показывая точеные зубы и играя глазами. — Нэжный цвѣтокъ…

Они наблюдали изъ-за вѣтвей черешни.

— Смотри, — толкнула Нургэтъ. — Она его хлыстомъ…

Изъ-за вѣтвей смотрѣли они, какъ амазонка потрепала Османа хлыстомъ по плечу, а Османъ смѣялся и показывалъ зубы. Оправляла растрепавшiеся золотистые волосы.

Бойкимъ галопомъ подошли еще трое, и вся группа умчалась къ горамъ.

— Хорошо скачетъ Османъ, — сказала Нургэтъ.

— А я плохо?! Вотъ какъ надѣну такую же куртку…

— Надо скорѣй… Мустафа ждетъ.

Ганэмъ протянула кисть.

— Твои губки…

— Оставь… Притяни мнѣ ту вѣтку. Да не эту, верхнюю… Что ты дѣлаеш<ь!> Оставь… Зачѣмъ трогаешь мою ногу…Упаду я… Ганэмъ!..

Но онъ не слушалъ. Онъ обнялъ ее одной рукой и прижималъ къ себѣ, и цѣловалъ шею и глаза и искалъ горячiя губы. Она вырывалась и старалась укрыться, но негдѣ было укрыться.

Вся трепетала старая черешня. Знойно тянулся съ долинъ трескъ распаленныхъ

// л. 21 об.

 

солнцемъ цикадъ, и было вокругъ пестро и смутно.

— Пусти, пусти, Ганэмъ…

Ихъ испугалъ шорохъ внизу: кто-то ходилъ въ саду. Ганэмъ соскользнул<ъ> на землю и увидалъ большую собаку. Она узнала его и завиляла хвостомъ.

— У, шайтанъ!

Онъ бросилъ въ нее горстью черешенъ, и она убѣжала съ визгомъ.

Какъ ящерка, скользнула Нургэтъ. Пряча разгорѣвшееся лицо и опустивъ рѣсницы, она проворно собирала теперь раскиданныя въ травѣ черешни. Оба молчали, зная и думая, каждый свое. Иногда руки ихъ хватали одну кисть, и Нургэтъ уступала и тогда чувствовала, какъ вздрагиваетъ что-то въ пальцахъ.

Онъ слѣдилъ за ея гибкимъ движенiемъ, смотрѣлъ, какъ игралъ подъ рубахой весь тонкiй, змѣистый корпусъ, какъ путались тонкiя коски, мѣшая рукамъ, и грудь трепетала въ складкахъ.

Густо разлитая зеленая сила наполняла больше и больше теперь уже весь солнечный садъ. Пряный томящiй духъ травъ, цвѣтущаго мака, шалфея, острой ромашки и еще чего-то дурманнаго, и уже обжигающiе лучи солнца бродили въ немъ. И Ганэмъ чувствовалъ ярко эту зеленую силу. Она напрягалась въ немъ, била въ виски, ходила въ глазахъ красной волной, сливалась съ голубыми тонами рубахи и чорными глазами Нургэтъ. Томила.

Совсѣмъ рядомъ нагибалась Нургэтъ, придерживая свисающую у груди рубаху. И стояла надъ ними плодоносная тяжелая черешня, знающая и весну, и лѣто, и осень. И разливалась творящая сила, сытая, буйная, спасающая отъ смерти. Сила солнца.

Онъ протянулъ руку къ Нургэтъ. Она испугалась его затуманеннаго взгляда.

— Что ты…

— Ничего, — сказалъ онъ, дѣлая полный вздохъ и проводя рукой по глазамъ.

— Жарко…

— И мнѣ…

И потянулась, лѣнивая, теплая, пронизанная солнцемъ.

— Слышишь… чеканка…

За садомъ и за дорогой, тамъ, гдѣ сухими ребрами обнажилась земля, на камняхъ играли, пощелкивая, чеканки. Прыгали ровные-ровные выкрики, какъ чоткiе удары молоточковъ по камню.

…чек-чек… чек-чек… чек-чек…

Отъ этого ровнаго каменнаго постука еще жарче казался пламенѣвшій воздухъ. Жарче и громче.

Какъ крикливыя кумушки на торгу, трещали и верещали на шелковицѣ сойки.

// л. 22

 

Цикали ближе подобравшiяся цикады. Съ рыхлымъ встрепетомъ вспархивали по ломоносу воробьи, гонялись и прятались и вываливались какъ взбитые изъ пыльныхъ перьевъ комки. И уже не были слышны тонкiе, печальные свисты.

— Придешь завтра?

— А ты?..

— Приду.

— Теперь ты будешь ѣздить…

— Отецъ уже купилъ мнѣ штаны и высокiе сапоги…

Гудокъ парохода долгой ревущей волной влился съ моря въ сады и покрыл<ъ> все, рожденное землей и солнцемъ. Ушелъ въ море, умолкъ. И снова влилс<я.>

— Пароходъ, — сказалъ Ганэмъ. — Много людей ѣдетъ. Деньги будутъ давать…

— Будутъ покупать наши черешни…

Опять заиграли чеканки:

…чек-чек… чек-чек…

Кто-то, шмурыгая, шелъ за стѣнкой сада.

— Мустафа…

Ганэмъ выглянулъ изъ-за кустовъ ажины, пригнулся, какъ кошка скользнулъ вдоль стѣнки и скрылся въ зелени.

Черезъ заборчикъ, кряхтя, перелѣзалъ Мустафа. Упали въ траву огромныя чувяки.

— Нургэ-этъ! Гдѣ ты тутъ завязла!..

— Здѣсь я…

— Здѣсь, а молчишь, какъ лошадь… Эге! много… Это что?

Онъ тыкалъ ногой въ оставленную Ганэмомъ корзину. Нургэтъ только сейчасъ увидала ее и вспыхнула.

— Это… это старая… За саклей нашла…

— Старая? Совсѣмъ новая! Врешь, какъ… Хорошая такая корзина… Гдѣ взяла?

— Ганэмъ далъ, — сказала она, спѣшно собирая съ земли черешни. — Мимо шелъ и бросилъ…

— Тц… Я ему брошу!...

Строго оглянулъ дочь, осмотрѣлся и пошелъ въ сторону Ибрагимова сада, гдѣ тянулся плетень. Постоялъ, посмотрѣлъ на знакомыя дерева, которыя еще такъ недавно были его. Окликнулъ. Никто не отозвался. И швырнулъ далеко корзину. Она упала въ грушу и застряла.

— Шакалка, шайтанъ… А тебя на арканѣ водитъ?!.. Съ Аминки переняла! Глупая овца… Ступай, разинула ротъ!.. Неси.

// л. 22 об.

 

И когда Нургэтъ, подхвативъ тяжелую корзину, гибкая какъ камышъ, побѣжала въ зелени сада, Мустафа смотрѣлъ вслѣдъ... И когда перелѣзала черезъ стѣнку, все смотрѣлъ.

…Замужъ скоро…

И вспомнилъ покойную жену. Не ту, какой была она недавно, <с>морщеная и больная, а другую, молодую и ясную, гибкую, черноглазую Алимэ. Когда-то, давно-давно, увозилъ онъ ее по тайному уговору изъ Бахчисарая.

…Направь меня на путь праведный, Аллахъ, на путь, который усыпалъ Ты своими благодѣянiями…

Эту молитву онъ твердо зналъ и повторялъ часто. Узналъ ее отъ отца давно-давно. И повторялъ всю жизнь. Самая лучшая молитва, какъ говорилъ самъ мулла.

Присѣлъ у стѣнки, въ тѣни шелковицы, досталъ чорную табашницу съ вытертымъ, когда-то очень цвѣтистымъ изображенiемъ падишаха, и сталъ скручивать папиросу.

…Сейчасъ бы самая пора посидѣть въ холодкѣ, въ кофейнѣ. Пообдумать, что и какъ… какъ тамъ и все такое… Нѣтъ ли письмеца изъ Трапезонта, отъ стараго Бекира… Черешни надо нести. И послать некого… Плохо…

Покурилъ, послушалъ соекъ и перелѣзъ черезъ стѣнку. Зной стоялъ на бѣлой дорогѣ. Приладилъ упавшiй со стѣнки камень. Подумалъ.

…Направь меня на путь правый…

И повернулъ по дорогѣ къ кофейнѣ.

VI

…ре-сюль ла-а-а-а…

…ла-а-а-а-ааа… — отозвалось къ горамъ.

…а-а-а-ааа… — повторила даль.

Въ морѣ тонуло солнце. Ширилось въ огневую полоску. Дрожало точкой. Ушло.

Потянули синѣющiя тѣни.

Въ сонномъ перезвонѣ колокольцевъ шелъ вечеръ. Брели ко дворамъ коровы, становились на поворотахъ и думали. Мычали протяжно, круто выворачивая шеи, и опять шли въ булькающемъ звонѣ.

За бугромъ, у кладбища, кто-то печальный игралъ на зурнѣ.

Расходились отъ мечети благочестивые. Брели въ тихихъ вечернихъ тѣняхъ, преклонивъ головы и заложивъ руки назадъ, и шмурыгали по камнямъ ссохшiяся кожаныя чувяки. Сторожъ съ грохотомъ задвинулъ засовъ, стукнулъ замкомъ и ушелъ.

// л. 23

 

Неслышный за день фонтанъ теперь бойко плескалъ, холодный и звонкiй.

Окончивъ вечернюю молитву, Мустафа сидѣлъ на кровлѣ и смотрѣлъ въ небо. Оно было все то же, какимъ онъ зналъ его съ дѣтства. Оно не мѣнялось. Мѣнялась[779] земля, мѣнялись люди, а оно оставалось далекимъ и свѣтлымъ, святымъ и призывающимъ. Ибо утвердилъ его Великiй Аллахъ неизмѣннымъ и свѣтлымъ, чтобы отражало оно въ глазахъ нетемнѣющiй свѣтъ Его. Чтобы не одѣлась душа людская коростой. Чтобы вѣрные не забыли Его наблюдающее Око.

Все это хорошо зналъ Мустафа. Зналъ и потому любилъ небо. И горы любилъ: онѣ такiя же вѣрныя и неизмѣнныя. Онѣ говорятъ съ небомъ, и небо слушаетъ ихъ. Вонъ стоятъ онѣ, тихiя и синѣющiя. Знаютъ онѣ, что дѣлается подъ ними и вокругъ, все набираютъ на каменную грудь свою и все пересказываютъ небу. И набѣгаютъ къ нимъ тучи, и слушаютъ. И плачутъ.

Все зналъ Мустафа.

Зналъ онъ, съ какого края небесъ подымается мѣсяцъ и гдѣ потонетъ. Куда передвинется серебряный мечъ, что перегнулъ Аллахъ надъ землею и моремъ. По какимъ путямъ ходитъ золотое стадо.

Все зналъ Мустафа.

И когда время лозѣ зеленѣть въ виноградникахъ, и когда первая ласточка прилетаетъ, и олень начинаетъ трубить въ горахъ. Хорошо зналъ, ибо неизмѣнно и прочно положилъ все Премудрый. Онъ повелѣлъ дню входить въ ночь и звѣздамъ править пути свои, и горамъ недвижно стоятъ до времени.

И на горы смотрѣлъ Мустафа.

Стоятъ все такiя же, тихiя. Тамъ еще садятся орлы…

И небо, и горы любилъ Мустафа, и никогда никому не сказалъ, что онъ любитъ. Не сказалъ, что любитъ слѣдить, какъ ночь изъ-подъ горъ тянетъ крыло свое и плыветъ, тихая и росистая. Никогда не признавался, что любитъ и тоскливый зовъ съ минарета, и далекое ржанье и позднiй топотъ коня, и вечернюю пѣсенку Нургэтъ съ порога.

Онъ могъ бы сказать, чего не любитъ. Но развѣ есть кому до этого дѣло?

Онъ не любитъ ходить туда, гдѣ теперь уже подымается столбъ голубого свѣта надъ тополями, и прыгающiе надоѣдные звуки мѣшаютъ путямъ ночи. Не любитъ толкаться по набережной, гдѣ бродятъ въ пыли и шумѣ, гдѣ позваниваютъ деньги и жадно заглядываютъ въ кошельки. Гдѣ покупаютъ и продаютъ, смѣются и путаютъ прямыя дороги.

Не любитъ чужое и новое, что уже давно пришло и ростетъ, пугаетъ тихую жизнь и наваливается силой въ смѣхѣ и гомонѣ. Новое… Оно срывает<ъ> бугры, занимаетъ сады и луговины и забиваетъ въ камень. Рѣжетъ и засыпаетъ играющiе подъ землей ключи. Рубитъ и выметаетъ покойное. Оно съ

// л. 23 об.

 

трескомъ вырываетъ вѣковые плетни, святые, давнiе знаки земли, взрываетъ съ грохотомъ скалы и выжигаетъ заросли по холмамъ. Лѣзетъ все выше и выше по взгорьямъ, подбирается къ горамъ, гонитъ покой и тишь прежнихъ росистыхъ ночей. Бросаетъ въ небо сверкающiе шпили. И тѣснитъ. И мѣняется все вокругъ, какъ ложа вешнихъ потоковъ.

Прыгающiе звуки оркестра набѣгали снизу, и хрипѣла большая труба: …Тру-ру… тру-ру-ру-ру…

Съ подгорныхъ долинъ тянуло теплой, душистой волной.

— Ге, Нургэтъ! ужинать…

Свѣтлѣетъ за гребнемъ горъ и выбиваетъ въ небо. Кажетъ мѣсяцъ холодный и ясный край свой и растетъ. Тянетъ его вверхъ невидимая рука. Вытянула, — и сталъ онъ большой и круглый, какъ разгорающiйся фонарь. Смотритъ…

Какъ осыпанныя мукой, забѣлѣли дороги. Розовымъ перламутромъ тронуло цвѣтущiя короны мимозъ, и бѣлокрылые голуби притаились въ вѣтвяхъ магнолiй.

Кто-то чорный и маленькiй дробнымъ шажкомъ подымался въ горку. Остановился у каменной стѣнки.

— Добрый вечеръ, Мустафа! Сидишь все?

— Добрый вечеръ… Не видать тебя…

— Алкивiадисъ… Не узналъ?

— А-а-а… Все крутишься?

— Къ Ибрагиму иду, лошадей къ утру надо.

— А-а-а-а… Каждый день… Загоняетъ онъ коней.

— Загоняетъ… Хотѣлъ бы я такъ себя загонять!

— Вотъ и запрягись. Кормятъ ноги шакалку…

— Все смѣешься… Хуже шакалки. Крутишься-крутишься, — кушать надо.

— Вѣрно, — вздохнулъ Мустафа. — Однѣ ноги у тебя, далеко не ускачешь.

— Вотъ, вотъ. Совсѣмъ вѣрно. Я всегда говорю, что Мустафа самый умный татаринъ. Ты все понимаешь, а вонъ всѣ ваши татары говорятъ: «греки, греки задушили». Кто задушилъ? зачѣмъ греки? А? Ты все знаешь. Ну-ка, скажи, — кто задушилъ? кого задушили? а?

Мустафа вздохнулъ. Не совсѣмъ ясенъ былъ для него вопросъ Алкивiадиса, да и говорилъ-то Алкивiадисъ такъ быстро, словно камешки встряхивалъ въ мѣшкѣ.

— Всякiй сильный человѣкъ душитъ, а не греки. И татаринъ душитъ, и русскiй душитъ, и грекъ, можетъ быть, душитъ. Не вѣрно я говорю? а?..

— Кто закона не держитъ. Такъ это и не человѣкъ. Песъ онъ, кто закона.

— Вѣрно, золотое слово, хорошее слово говоришь. Я всегда говорю, — кто

// л. 24

 

у насъ самый…

— Кто законъ держитъ… — продолжалъ, перебивая, Мустафа, — да не знаешь ты нашего закона.

— Зачѣмъ не знаю! Э-э… Я все знаю. Це-це-це… совсѣмъ забылъ… Торгуютъ твой планъ-то… Въ кофейнѣ слышалъ я…

Мустафа насторожился, встряхнулся какъ-то и нагнулъ голову къ краю кровли.

— А-а-а… Торгуютъ?! Кто жъ это?

— Такой разговоръ, такой… Не хорошо говорили. И Ибрагимъ, и… Говорили тамъ, что теперь тебѣ деньги нужны, въ святое ваше мѣсто поѣдешь, въ Мекку… Вѣрно?

— Имъ какое дѣло? А тебѣ что? Что тебѣ-то?

Замутило на сердцѣ. Даже плюнулъ Мустафа. Всѣ, даже Алкивiадисъ знаетъ. И чего имъ всѣмъ нужно! И стало досадно, зачѣмъ говорилъ тогда, въ саду у муллы, когда хаджи Абдулъ такъ сладко разсказывалъ про святое дѣло. Зачѣмъ сказалъ вѣтру самое хорошее, что горѣло на сердцѣ? Зачѣмъ выбросилъ на дорогу, въ пометъ. И топчутъ теперь… Зачѣмъ?

— Что мнѣ? — говорилъ Алкивiадисъ, снимая и выворачивая на кулачкѣ чорную шляпу и ею же вытирая вспотѣвшую шею. — Что мнѣ… Я все понимаю. И я знаю все. Если Мустафа сказалъ, какъ камень въ море бросилъ… Я и подумалъ…

— Про землю ты говорилъ… Ну, что же?

— Вотъ-вотъ. А я и сказалъ себѣ, что они тутъ не хорошо думаютъ. И вот<ъ> я все слушалъ и теперь знаю, что они хотятъ совсѣмъ даромъ купить, за лепту купить…

— А-а-а… Та-акъ… А я и продамъ…

— Вотъ-вотъ. А я и сказалъ самъ себѣ: онъ такъ даромъ и отдастъ, такъ и

— Э-э… Ну? А они что?..

— Ну, а я и сказалъ самъ себѣ: Мустафа самый хорошiй человѣкъ…

— Ге…

— Да. Я такъ и сказалъ. Надо покупать, что стоитъ. А Ибрагимъ говорит<ъ,> — ему деньги нужны. И Османъ былъ, и Джафаръ былъ… И я сказалъ Ибрагиму: «зачѣмъ такъ, давать пятьдесятъ копеекъ, а тамъ сажень стоитъ цѣлый рубль»…

— Два рубля.

— Какъ два рубля?! Не стоитъ два рубля. Подъ кладбищемъ-то… У шоссе стоитъ два рубля, а…

— Два рубля стоитъ.

— Ну, конечно, можетъ быть, стоитъ. Ты такъ и думай. А я знаю, что не

// л. 24 об.

 

стоитъ… Ну, хорошо, пусть два рубля. Тамъ земля плохая, и больше рубля не стоитъ. И рядомъ совсѣмъ я участокъ продавалъ барину… Меня всѣ просятъ продавать, я все понимаю… И баринъ только рубль давалъ. Но я знаю, кому нужны деньги, тому лучше, если дороже. Вѣрно? И я сказалъ, что приведу покупателя за рубль и двадцать пять копеекъ…

— Два рубля. Стоитъ два рубля.

— Ну, хорошо. Вѣдь я такъ имъ нарочно сказалъ. Вчера я водилъ туда господина, но онъ не давалъ даже рубля. Увидалъ яму, говоритъ — ямы все и камни. Дамъ пятьдесятъ копеекъ…

— Нѣтъ камней. Одна яма для воды.

— Я ужъ знаю, что тамъ есть, а баринъ все говоритъ. А когда баринъ говоритъ, пусть говоритъ. И я ему все показалъ, и онъ сказалъ, что земля хорошая, и камня нѣтъ, и даетъ рубль и двадцать пять копеекъ.

— Два рубля.

Мустафа попыхивалъ крученкой, моталъ головой и повторялъ свое такъ настойчиво, что, казалось, предложи ему Алкивiадисъ три рубля, онъ опять-таки повторилъ бы два. Объ этихъ двухъ рубляхъ онъ давно думалъ: думал<ъ> съ самаго того дня, какъ запала ему свѣтлая мысль на сердце — поѣхать въ Мекку. Только и было у него, что пустынный, заброшенный участокъ у кладбища, теперь уже лишнiй ему, какъ задавило Аслана, и стали сохнуть руки и ноги. Когда сажали табакъ и продавали армянамъ, а теперь никто не беретъ въ аренду. И овцѣ разгуляться негдѣ. И хотѣлъ продать, и боялся, что купятъ. Тяжко было думать, что возьмутъ этотъ клочекъ, который уже не нуженъ, но все же дорогъ. А ужъ если нужно продать, такъ продать нужно какъ слѣдуетъ, за два рубля. Онъ все прикинулъ, и сумма въ четыреста рублей была такъ округла, проста и внушительна, и такъ хорошо укладывались въ нее всѣ планы, что иного, казалось Мустафѣ, трудно было и придумать. Онъ и теперь, слушая путанную рѣчь грека, еще разъ прикинулъ въ умѣ, нашелъ, что онъ не ошибся, и настойчиво повторялъ:

— Два рубля.

— Ну, вотъ. И я сказалъ себѣ: продамъ я не за пятьдесятъ копеекъ, а за рубль двадцать пять копеекъ. Тогда мнѣ Мустафа дастъ за хлопоты по десять копеекъ.

— Самъ продамъ.

— Хе-хе… Когда даютъ рубль! А я могу такъ потрудиться и такъ все разсказать, что могу привести самаго хорошаго покупателя, и онъ, можетъ быт<ь,> дастъ даже и рубль семьдесятъ пять копеекъ… А?

Мустафа потеръ лобъ и закачался отъ нетерпѣнія.

— И что ты путаешь меня?! Ахъ, ты, какой человѣкъ! Тебѣ-то что?

// л. 25

 

Въ мозгу Мустафы ворочались рубли и копейки, пересыпались и звенѣли. Тягучая, медленно перемалывающая мысль не могла уловить слова, и они прыгали и вертѣлись, какъ рой мелкихъ и звучныхъ, надоѣдливыхъ мошекъ. А Алкивiадисъ не уходилъ. Онъ то и дѣло стаскивалъ съ головы шляпу, мялъ и выворачивалъ, снова надѣвалъ и ерзалъ большими пальцами по жилетнымъ кармашкамъ. Даже присѣлъ на камень и скрутилъ папироску.

— А ты меня слушай. Никого не слушай, только меня слушай. Ты не уступай, проси рубль и двадцать пять копеекъ…

— Ге… Не ушелъ ты…

Алкивiадисъ вскочилъ съ камня и опять снялъ шляпу.

— Ушелъ… А зачѣмъ мнѣ уходить, когда дѣло не дѣлается! И мы совсѣмъ не поговорили…

— Коней тебѣ заказали, а ты…

— Кони не убѣгутъ. А ты послушай, хорошо послушай все. Ты обещай мнѣ по восемь копеекъ, и я буду очень стараться. И буду имъ всѣмъ говорить, что приведу покупателя даже по два рубля и пятьдесятъ копеекъ.

— Аллахъ милостивый!... Закрутилъ ты меня… Ступай себѣ.

— Ты послушай хорошенько… Такого покупателя нѣтъ — по два рубля и пятьдесятъ копеекъ. Это я имъ такъ нарочно скажу. А можетъ быть и будетъ. У богатыхъ людей деньги дешевыя. И когда я имъ такъ все говорилъ, они сказали… Самъ Ибрагимъ сказалъ: «Мы мало ему даемъ. Мы ему рубль пятьдесятъ копеекъ дадимъ. Ему на хорошее дѣло нужно». А-а! Вонъ что сказалъ! А ты наплюй имъ въ глаза. Ты завтра приходи въ кофейню, и я буду тамъ. И при мнѣ скажи, что мало. А они скажутъ, — мы, можетъ быть, прибавимъ. Э-э!.. Да, да… Имъ совсѣмъ стыдно стало, когда я сказалъ. А еще я тебѣ не все сказалъ. Я имъ и сказалъ, что надо давать рубль и семьдесятъ пять копеекъ… 

— Спать пойду…

— Ты погоди… Ты приходи завтра, и я самъ при тебѣ скажу…

— Пустой у тебя языкъ, какъ пузырь. Самъ буду говорить.

— Не дадутъ два рубля. Я имъ сказалъ…

И еще долго разсказывалъ Аликвiадисъ, какъ онъ сказалъ, и какъ они сказали, и что надо сказать имъ завтра, и Мустафа понялъ только одно, что Алкивiадисъ плутъ. Но зато понялъ отмѣнно.

Мѣсяцъ поднялся вровень съ полумѣсяцемъ на мечети и принялъ его на себя, какъ маленькую черную лодочку. Алкивiадисъ простился и побѣжалъ по своему дѣлу, а Мустафа спустился съ кровли, поужиналъ и легъ.

И пока Нургэтъ убиралась съ посудой и выметала мазанку, онъ лежалъ и думалъ. И когда Нургэтъ мыла лицо и руки, и ноги, и выбѣгала во дворъ

// л. 25 об.

 

поглядѣть въ свѣтлую и тихую ночь, онъ лежалъ и думалъ. Уже маленькая совка крикнула изъ сада муллы, что давно спитъ, и Нургэтъ уже помолилась у порожка на далекое кольцо свѣта въ морѣ, въ той сторонѣ, гдѣ лежитъ невѣдомая ей Мекка, онъ все еще лежалъ, заложивъ за голову руки, и думал<ъ.>

Думалъ о своей землѣ у кладбища, гдѣ когда-то сажали они съ отцомъ табакъ. А потомъ съ Асланомъ сажали… А потомъ задавило Аслана, когда рвали дорогу къ господской дачѣ. Растревожилъ Алкивiадисъ, поднялъ все, что дремало въ душѣ, далекое. Что ныло, неясное.

…Эхъ, будь живъ Асланъ, ушелъ бы, ушелъ… Вонъ и Бекиръ ушелъ, и Мирза старый ушелъ, и Али, и Ассанъ… И Алимбековъ ушелъ, и Умеровъ ушелъ… Хорошiе ушли… Много… Одна шелуха осталась. Такiе остались, что либо силы нѣтъ, либо законъ не держатъ. Кто куда… Землей, какъ греки орѣхами на базарѣ торгуютъ да жмутъ. Все святое забыли, законъ топчутъ. И размететъ ихъ, какъ вѣтромъ…

…Эхъ, Асланъ, Асланъ!... Аллахъ милостивый! Направь меня на путь праведный… Ушли бы…

И опять уносила его мысль свѣтлая къ свѣтлымъ берегамъ, въ иную землю. Въ той землѣ тихо и праведно, свѣтло и неизмѣнно, какъ в небѣ. Высокiе-высокiе, какъ буки въ горахъ, тянутся къ небу бѣлые минареты. Тамъ не посвистываютъ невѣрные и не смѣются въ кулаки по мечетямъ. И лежитъ правда тамъ и законъ, и всѣ равны тамъ другъ передъ другомъ, какъ равны всѣ передъ Свѣтлымъ Аллахомъ. Еще жива правда тамъ, а то разсѣкъ бы Аллахъ небеса огневымъ мечомъ своимъ, и разогналъ звѣзды, и горы обратилъ въ пыль… Сорвалъ бы, грозный и справедливый, солнце и установилъ судъ…

Лежалъ и думалъ.

И путались думы въ головѣ, и вливались въ засыпающiя мысли голоса ночи. Со всѣхъ сторонъ, — съ деревьевъ и изъ-подъ камней, изо всѣхъ щелей тонкiя дудочки тянули вздрагивающее и росистое iй-оррррр… iй-ор… Передвигались тѣни. Чорные, прислушивались кипарисы. Шептали арыки. …Сплю-у… сплю-у…

VII

Высоко въ небѣ ходилъ мѣсяцъ, бросая на море тусклое кольцо свѣта. Затихли трубы подъ тополями, пропалъ столбъ голубого свѣта на берегу, и прибрежный грекъ погасилъ фонари у кафе. Натянувъ чорные плащи свои, дремали кипарисы, какъ путники на распутьи. Ждали утра. Теплымъ душистымъ снѣгомъ лежали на плетняхъ и оградахъ пышныя гроздья ломоноса.

// л. 26

 

Погруженными въ сонъ тѣсными уличками пробирался Ганэмъ. Слышалъ, какъ колотится сердце, какъ плещетъ сонный фонтанъ. Больше ничего не слыхалъ. Уснули сномъ предрассвѣтнымъ всѣ невѣдомые голоса ночи.

Подошелъ къ низенькому забору Мустафа и заглянулъ. Пустынно и тихо было на дворикѣ. Сиротливо стоялъ разбитый кувшинъ, и поблескивала холодкомъ вода въ птичьемъ корытцѣ. Забытое висѣло въ росѣ бѣлье. Маленькiя чувяки чинно стояли на порожкѣ.

Тихо было кругомъ, знакомо и близко. Все было полно Нургэтъ. Свѣсились рукава розовой рубахи, маленькiе милые рукава. Вотъ коврикъ на порогѣ. Нургэтъ забыла его. Молилась и забыла. Темнѣло сѣрое пятно на землѣ. Это, должно быть, она только что выплеснула воду, полоскала свои маленькiе ноги.

Осторожно перебирался черезъ ограду и остановился въ тѣни. Слушалъ. Холодѣющими на росѣ руками чувствовалъ  тепло просыпающагося, согрѣтаго кровью тѣла. Чуялъ запахъ свѣжей, золотой отъ загара кожи, знакомый запахъ ясмина и магнолiй, отъ котораго кружится голова. И томили порывы, родившiеся памятнымъ утромъ въ саду, въ солнцѣ и зелени. Они крѣпли и ширились всѣ послѣднiе дни, пока зрѣли черешни. И теперь, отдѣленный отъ нея только глиняной стѣнкой, въ росѣ и свѣжести, радостный и тревожный, чувствовалъ онъ ее особенно полно и близко.

Маленькое оконце въ стѣнкѣ чуланчика было закрыто спускной деревянной ставней. Тихо стукнулъ и позвалъ шопотомъ:

— Нургэтъ!..

Зашуршало за стѣнкой. Чуть стукнулась и опустилась закрышка.

— Тише… Мустафа услышитъ…

Они потянулись другъ къ другу. Мѣсяцъ глядѣлъ. Подкрадывались тѣни.

— Милая… Отопри…

— Нельзя… Дверь скрипитъ…

— Я говорилъ… положить сала въ петли…

И выпустилъ ея руку.

— Не сердись, Ганэмъ… милый… Забыла я. У насъ нѣтъ сала…

— Все равно, отопри. Мы тихо отворимъ. Отопри!..

— Я же знаю, что заскрипитъ… Будемъ такъ…

— Скажи, что выпускала кошку. Отопри!

— У насъ нѣтъ кошки.

Виноватая и покорная, смотрѣла она въ глаза его и ждала.

— Отопри. Я же сказалъ тебѣ, что ты моя невѣста… Ты не хочешь, чтобы я приходилъ…

Не хочетъ, чтобы онъ приходилъ! Она глядѣла съ радостной мольбой и

// л. 26 об.

 

говорила взглядомъ, что рада ему, что только и ждетъ его, а онъ говоритъ

— Ждала тебя, все ждала. Два дня не видала… И на дорогу выходила, и съ крыши смотрѣла. Османъ говорилъ Мустафѣ, что ты теперь ѣздишь…

— Зачѣмъ Османъ былъ?

— Онъ мимо ѣхалъ…

— О чемъ они говорили?

— Не знаю. Онъ всегда останавливается, когда мимо ѣдетъ. Новаго коня показывалъ и серебряную плетку.

— А-а-а… Что же онъ говорилъ с Мустафой?

— Да ничего не говорилъ. Джигитовалъ все. Прыгнулъ съ улицы къ намъ черезъ заборъ и кувшинъ разбилъ. Сказалъ, новый принесу. Больше не будешь кричать сверху?

— Али выздоровѣлъ. Теперь много работы. Каждый день ѣздимъ съ господами, одному Фезулѣ не управиться. Пусти!...

— Что же дѣлать-то.. Тссс…

Изъ мазанки донесся шорохъ и глубокiй вздохъ. Было слышно, какъ возился и зѣвалъ Мустафа. Кряхтѣлъ и гремѣлъ чувяками. Ганэмъ отбѣжалъ за мазанку и укрылся въ тѣни у стѣнки. Неслышно поднялась закрышка. Заскрипѣла дверка, и Мустафа въ одной рубахѣ показался на порогѣ. Посмотрѣлъ въ небо, потеръ грудь и, позѣвывая, поплелся въ уголъ дворика, за сарайчикъ. Прошелъ въ мазанку и заперъ скрипучую дверь. И стало опять тихо.

— Нургэтъ…

— Тише…

По движенiю губъ они понимали другъ друга.

— Красивый ты…

Онъ расправилъ плечи, туго охваченныя бѣлой курткой. Выпятилъ грудь.

— Иди въ оконце.

— Не пролѣзу я…

Она уже не разъ лазила въ оконце и знала, что пролѣзетъ.

— Пролѣзешь, иди.

— Подожди, Мустафа не спитъ… Идетъ кто-то… — пугливо шептала она.

Они слушали.

— Это куры въ сарайчикѣ.

Шумно затрепалъ крыльями пѣтухъ и крикнулъ. Отвѣтилъ пѣтухъ со дворика Маймуны, потомъ отъ мечети, дальше… И потянули пѣтушиные сторожевые крики.

— Иди!... — настойчиво говорилъ Ганэмъ. — Тамъ, у мечети, совсѣмъ темно.

— Не пролѣзу я…

// л. 27

 

Высунулась въ оконце до половины и уже не могла отступить. Крѣпко обнялъ ее Ганэмъ, цѣловалъ, сжимая тонкiя плечи, стискивая ее всю, прикрытую только одной рубахой. Она уже не могла уйти.

— Пусти… Ганэмъ… нельзя… — шептала она и билась въ его рукахъ. — Пусти… рубаха на мнѣ…

Зачѣмъ она сказала это! Это слово остро вошло въ него. Онъ теперь ярко чувствовалъ, что на ней только рубаха, согрѣтая тѣломъ… Трепетную чувствовалъ онъ ее. Всю, тонкую и теплую, играющую кровью. Она вырывалась, но онъ не пускалъ, умолялъ и шепталъ самое нѣжное, что приходило ему на языкъ. Не помнилъ, какъ называлъ ее. Все тонуло въ свѣтлой ночи.

— Не надо, не надо… Ганэмъ…

Закрывала глаза, билась въ рукахъ, маленькая и легкая, какъ ребенокъ, въ его сильныхъ рукахъ.

— Тише… тише… — шепталъ онъ и несъ уже къ забору, что выходилъ на дорогу, къ саду мечети, въ чорную тѣнь старыхъ орѣховъ, тополей и мимозъ.

Перебрался черезъ низенькую стѣнку, мелькнулъ въ лунномъ свѣтѣ и ушел<ъ> въ тѣнь.

Темно и сонно было въ саду, за оградой. Играли невидимые арыки, поблескивая въ полоскахъ луннаго свѣта. Бѣлая стѣна мечети, съ темными змѣями глицинiй, маячила за кипарисами.

Онъ опустилъ ее на дерновую скамью. Здѣсь ихъ никто не могъ видѣть.

— Козочка моя, шелковая моя…

Порывисто ловилъ ея губы и повторялъ только одно слово:

— Козочка… козочка…

Розы смотрѣли на нихъ чорными, яркими днемъ цвѣтами. Дышали въ лицо.

— Козочка моя… Будетъ зима, и я буду любить… И еще придетъ, и я буду любить, всегда, всегда… Моя козочка… Горячая моя…

Никто не мѣшалъ имъ. Ночь шла своей чередой, тихо передвигая тѣни. Вправо уходилъ Млечный Путь и блѣднѣлъ. Въ бѣломъ спали дороги, покойныя.

— Медомъ пахнетъ шейка твоя, медомъ…

Она закрывалась руками, ежилась и дрожала. Робкая и счастливая.

— Не надо, не надо… Ясный мой… Солнышко мое…

Отскочила хрустальная пуговка, стукнула звонко о камень и пропала.

— Ганэмъ…

«…Какъ бы хороша ни была ты,

Но когда нибудь…»

Оба вспомнили эту знакомую пѣсенку. Не разъ напѣвали ее въ солнечныхъ

// л. 27 об.

 

садахъ и вечеромъ на порогѣ, ожидая ночь и безпокойные сны.

Золотистая искра сверкнула въ кустахъ и потянула, потухая и вспыхивая. И еще вспыхивали въ глубинѣ сада и плыли путающимъ полетомъ искры свѣтляки. Они родились этой ночью, вспыхивали и искали. Манили къ себѣ зрѣлыя, пышныя летающія самки. Играющія огнями. Искали порывами, заглядывая въ тѣнь, подъ листья и вѣтви, и гасли въ молочныхъ полосахъ свѣта. Пугливыя и жадныя. Путали огневые пути свои, пряча и освѣщая себя, игра какъ маленькія зарницы.

Теплый и густой порывъ вѣтра пришелъ съ долинъ и зашумѣлъ, зашумѣлъ въ орѣхахъ.

Они не видали и не слыхали.

Шелъ свѣтлый треугольникъ въ морѣ съ бѣлыми, красными и зелеными огнями.

Они не видали его.

Кто-то тяжелый идетъ за оградой. Пусть идетъ. Что-то холодное, какъ мокрая трава щекочетъ ноги. Рубаха играетъ подъ вѣтромъ. Пусть…

Скоро разсвѣтъ. Уже бѣлѣетъ за горами и намекаютъ розовые тоны. И зарянка подала голосокъ въ урочное время, первый предутренній голосокъ. И бѣлокрылые голуби шевельнулись въ вѣтвяхъ магнолій. Проступаютъ кусты и дерновая скамья. Погасли летающія искры. Яснѣетъ даль за деревьями. Яснѣетъ небо. Движется бѣлое по горамъ, розовое играетъ за горами. И орлы выбираются на скалы смотрѣть утро.

Пробирается гдѣ-то скрипучая мажара. Скрипятъ ржавыя петли. Лѣниво ползутъ шаги по камнямъ, выше и глуше. Кто-то высокій и тонкій глядитъ къ востоку… въ росистомъ небѣ…

…Ла-ил-ла-а-аааа…

VIII

Ганэмъ шелъ по набережной.

Было близко къ полудню, и на лавочкахъ, противъ купаленъ, подъ тѣнью платановъ и акацій искали пріюта. Женщины въ легкихъ полусквозныхъ платьяхъ быстро-быстро обмахивались маленькими вѣерами и платочками, еще болѣе задыхаясь въ остромъ ароматѣ духовъ. Въ вестибюлѣ купаленъ продвигались свѣтлыя группы, смотрѣли на чорную доску съ температурой воды, оправляли прически у зеркала, изгибая шеи и охорашиваясь, мило кивали знакомымъ и шли къ скамейкамъ подъ тѣнь.

Сильно пахло духами, испареніемъ моря и знойной пылью. Въ голубомъ блескѣ дремало море, не давая ни одной освѣжающей струйки. Блескомъ и[780]

// л. 28

 

Здѣсь югъ, таинственный югъ, сила пышная и густая, щедро набирающая соки, плодоносная и требующая плодоношеній. Она волнуетъ, и губы женщин<ъ> ярче и полуоткрыты, какъ у птицъ въ знойной день, и полнѣе бьютъ страсти какъ прорвавшіеся изъ земного чрева ключи.

Послѣднее время Ганэмъ испытывалъ пріятное возбужденіе и смутный трепетъ, когда проходилъ по набережной, разглядывая голыя шеи и яркія сочныя губы. Раньше, когда былъ еще мальчикомъ, любопытство тянуло его на берегъ. Онъ глазѣлъ восхищенно на нарядныхъ мужчинъ и женщинъ, на красивыхъ голоногихъ ребятъ, на чемоданы и трости, на блестящія окна магазиновъ. Было такъ ново все и такъ непохоже на то, что было вверху, въ узкихъ проулкахъ и уличкахъ, за глинобитными стѣнками. Теперь это милое любопытство погасло. Теперь, когда ему стали понятны и шопотъ[781] въ ночи, и страстное воркованье горлицъ, и тревожные сны бунтующей крови, и стройныя пары, скачущія по вечеру по бѣлымъ дорогамъ, и смыслъ таинственный пѣсенъ, которыя напѣвалъ онъ недавно, наивный, — теперь онъ испытывалъ иное.

«Въ твоемъ саду растетъ пара гранатъ…

Да, да… пара гранатъ.

Дай мнѣ напиться ихъ сока…

Да, да… ихъ сока.

Розовое молоко обжигаетъ мнѣ губы…

Да, да… обжигаетъ губы.

Смотри мнѣ въ глаза — я пью…

Да, да… я пью».

Теперь знакомы пѣсни. Ихъ еще такъ недавно распѣвала ничего не знающая Нургэтъ.

Раньше, бывало, любилъ онъ слѣдить, какъ душистыя и нарядныя, щумящія кружевами женщины, съ сверкающими на пальцахъ кольцами, вынимали изъ сумочекъ маленькіе портмонэ и дѣлали губами гримаски, когда персъ запрашивалъ слишкомъ много.

— Трисать копэкъ… Нульзя. Трисать копэкъ.

И онѣ кривили маленькіе розовые ротики и тянули:

— Ка-акъ до-о-рого…

— Сама дорога, — болталъ перъ, оскаливая зубы. — Всэ дорога. Глаза дорога, пальцы дорога. Априкосъ на дорога. Ж-живой товаръ!..

Улыбалось красивое бѣло-розовое, какъ свѣжій персикъ, лицо, показыва<лъ> точеные зубки и сочныя десны, а розовые пальчики перебирали звонкіе монеты въ портмонэ. И улыбалось юное лицо Ганэма цвѣта розовой бронзы и смѣялись сверкающіе зубы,

// л. 28 об.

 

жаромъ томило солнце, палило камнемъ, зноемъ горѣло въ томныхъ и влажных<ъ> глазахъ.

— Бу-узъ! Холодный вода! Буржо-омскій, холедный!... — дикими голосами выкрикивалъ на панели турокъ, потный и изнывающій.

Шелъ онъ, сгибаясь подъ тяжестью украшеннаго зеленью боченка, и напу<х>ли жилы на лбу, и капли пота текли по голой, волосатой груди.

У фруктовой палатки чорный, какъ уголь, персъ, въ высокой бараньей шапкѣ, управлялся съ пакетами, играя цѣной и вѣсами. Вытиралъ грязной тряпкой лицо и кричалъ, мокрый и довольный:

— Америгонскій товаръ! Ж-живой товаръ!

И таяли въ зноѣ груды кровавыхъ персиковъ.

На открытой верандѣ кафе, надъ моремъ, господа въ панамахъ и въ бѣломъ, съ потными красными лицами пили холодный нарзанъ и мяли газеты. Курили, поглядывая въ морскія, насыщенныя солнцемъ дали, слушали верескъ ласточекъ подъ карнизомъ и игривые крики купающихся неподалеку женщинъ. Смотрѣли въ бинокли. На перилахъ висѣли еще влажныя простыня.

Свѣжіе и корректно одѣтые молодые джентльмены въ галстухахъ цвѣта моря и солнца и въ талантливо вывернутыхъ шляпахъ чертили тростями и провожали взглядами женщинъ.

Подъ настойчивыми лучами солнца, въ перегрѣтомъ воздухѣ, гдѣ ароматъ горныхъ травъ мѣшается съ жаромъ[782] отъ камня и раздражающимъ іодистымъ запахомъ моря и водорослей, все казалось простымъ и возможнымъ, и лица, и взгляды казались моложе и ближе. Всюду ходила играющая, дразнящая простота. Обнаженныя шеи и руки, иногда голыя ноги въ утреннихъ туфляхъ сквозныя съ прошивками кофточки и кружева, легкія, какъ морская пѣна. Все походило на легкій и милый сквозной матинэ, въ лентахъ и прорѣзяхъ, надѣваемый съ томной небрежностью по утрамъ для поцѣлуя и кофе. Все было ярко и сочно въ знойномъ золотѣ солнца.

Мужчины въ короткихъ штанахъ съ обнаженными торсами стоятъ у воды. Женщины немного подальше въ яркихъ, какъ макъ, лазурныхъ какъ небо, и жолтыхъ, какъ зной рубашкахъ, прилипающихъ къ тѣлу, осторожно нащупываютъ дно, ежась и прижимая локти къ груди. Плаваютъ, какъ живые цвѣты въ зноѣ сверкающаго полудня.

— Бу-оржомскій холедный!...

Лѣниво и томно движутся женщины и тонкія платья не скрываютъ движеній. Ноги мягко-мягко выдаливаютъ крупный горячій песокъ, нѣжатся сами въ этомъ лѣниво-небрежномъ ходѣ. А сидящіе на углахъ, подъ парусиной, южане ползаютъ взглядами, оцѣнивая любимую томность и нѣжную слабость утомленнаго солнечнымъ жаромъ тѣла. И чувствуется манящій и жуткій, тревожащій щекотъ взгляда.

// л. 29

 

Любилъ смотрѣть, какъ маленькія на высокихъ каблучкахъ ноги быстро-быстро перебѣгали дорогу, и рука красиво приподымала платье, показывая другое, яркое въ кружевахъ, спасая отъ поднятой экипажемъ пыли. Иногда слышалъ:

— Красивый мальчуганъ…

Оборачивался и улыбался влажными, наивными глазами. И смотрѣли на него тихимъ, ласково-материнскимъ взглядомъ.

Слышалъ слова:

— Стройный… Смуглянъ… Красивые глаза…

Позднѣе, когда молодое тѣло стало стройнымъ и гибкимъ, какъ кизиловый сукъ, иногда въ первые часы ночи вспоминалъ оставшійся въ памяти[783] взглядъ, чье-то бѣлое-бѣлое лицо и яркія, какъ мякоть арбуза, губы. Запахъ духовъ. Звучный, играющій смѣхъ. И наплывали тревожныя сновидѣнія.

Онъ уже привыкъ къ слову — красивый. Это всѣ говорили ему. И мать, и отецъ, и работникъ Фезула, и мулла. И даже Мустафа какъ-то сказалъ, что онъ красивый парень. И самъ зналъ, что красивъ. Красивъ даже въ широкихъ штанахъ, перехваченныхъ у щеколодокъ, въ неуклюжихъ чувякахъ, въ заправленной за штаны рубахѣ и въ потертой бараньей шапкѣ. Даже тогда. Тогда не видно, какъ выгибается его грудь и спина, какъ отливаетъ розовой бронзой тонкая, какъ у чистокровнаго скакуна, кожа. Онѣ, кто называли его на набережной красивымъ мальчуганомъ, не знаютъ, какъ однажды когда вытянулся онъ на купаньи на горячихъ камняхъ, господа говорили:

— А красивое животное!...

И тыкалъ тросточкой въ голую спину.

Но теперь, когда ему уже двадцать зимъ, отецъ купилъ бѣлую куртку и обтягивающія брюки, когда у него торчитъ за голенищемъ хлыстикъ, а на верхней губѣ пробиваются тонкіе усики, брови выгнуты, какъ у Османа, а на головѣ лихо сидитъ чорная шапочка настоящей хивинки, — теперь уже не говорятъ ему: красивый.

Теперь онъ ловитъ иногда на себѣ взгляды, и ему становится отъ нихъ и весело, и смутно. И подымается незнакомое раньше чувство довольства собой. Теперь онъ уже увѣреннѣе ходитъ въ толпѣ и самъ иногда бѣгло заглядываетъ въ лица. И уже не отводитъ взгляда, когда на него смотрятъ. Почему же на него не смотрѣть, если онъ гораздо красивѣй Османа, портрет<ъ> котораго виситъ за стекломъ магазина? И[784] знаетъ онъ куда больше Османа! Тотъ только двѣ зимы ходилъ къ муллѣ и ничего не знаетъ, а онъ умѣетъ читать и писать по-арабски и на родномъ языкѣ. Знаетъ почти весь Коранъ наизусть.

И почему бы ему не смотрѣть въ эти красивыя лица? Послушать, что

// л. 29 об.

 

только разсказываетъ Османъ въ кофейнѣ! Онъ всегда болтаетъ, какъ сойка, но не все же, что онъ говоритъ, неправда. И высокій Али говорилъ то же, и другіе покачивали головами.

— Хе-хе… Онѣ горды и важны здѣсь, когда гуляютъ подъ-ручку съ господами. А повыше, къ горамъ…

Прищелкивалъ языкомъ и щурился, покручивая усы. — Э! Тогда онѣ оставляютъ свою скорлупку.

И смѣялись всѣ, и посматривали на играющее огнями кольцо. Всѣ знаютъ, откуда оно у него. И Ганэмъ знаетъ теперь, — откуда. Онъ хорошо знаетъ, что и на него теперь обращаютъ вниманіе. И самъ Ибрагимъ знаетъ это. Еще когда покупалъ бѣлую куртку, сказалъ:

— Наши кони будутъ теперь работать. Барыни любятъ Эльмазъ.

И похлопалъ его по плечу.

Да, теперь будетъ работа. Не весело ѣздить со старымъ Фезулой, изъ котораго надо клещами вытягивать слово. У него и языкъ, какъ жерновъ, а глаза всегда смотрятъ въ усы. Онъ не умѣетъ поразсказать, какъ нужно, а всѣ господа любятъ спрашивать и слушать. Вотъ Османъ — тотъ умѣетъ поворачивать языкомъ, потому и работаютъ хорошо лошади Джафара. Ну, теперь и онъ не уступитъ. Можетъ разсказать и про «хрустальныя слезы», и про золото стараго хана въ горахъ, и про отару въ «Мертвой долинѣ», и про мечь пророка. Обо всемъ можетъ разсказать. Когда ѣздили съ господами въ горы, всѣ слушали, какъ разсказывалъ онъ про золотую руду и про маленькихъ человѣчковъ, что скакали на зайцахъ, маленькіе, какъ травинки, и стрѣляли оленей иглами акацій. И шутили съ нимъ красивыя барыни, и молодыя, и не совсѣмъ молодыя, но все же красивыя. А послѣдній разъ, когда ѣздили въ десять лошадей, отъ Джафара и Ибрагима, была и та молодая барыня съ золотистыми волосами и звонкимъ, какъ серебро, смѣхомъ, котор<ю> видѣлъ онъ въ первый разъ съ черешни. Глаза у ней синіе, какъ море. Он<а> хорошо выпила на водопадѣ и всю дорогу смѣялась и ѣхала такъ близко къ нему, что онъ касался ея колѣномъ. Глаза у ней синіе, какъ мор<е.>

Каждый день встрѣчалъ онъ ее въ часъ купанья и прикладывалъ руку къ шапкѣ. И она кивала ему съ улыбкой. Вчера онъ встрѣтилъ ее на углу, у кафе. Передъ самымъ носомъ щелкнулъ «Келинъ» и промчался такимъ галопом<ъ,> что даже торговцы смотрѣли, и персъ высунулъ голову и крикнулъ:

— Ката-валя! Ж-живой товаръ!...

Ганэмъ присѣлъ на пустую скамейку и смотрѣлъ въ залитое солнцемъ море. Было за полдень. Публика расходилась отъ купаленъ и уѣзжала въ фаэтонахъ. Все сверкало полдневнымъ зноемъ: и мѣловыя дороги, и море, и камни разогрѣтаго пляжа, надъ которымъ курились струйки, какъ въ жаркій

// л. 30

 

день надъ полями.

Сидѣлъ и раздумывалъ.

Прожилъ на свѣтѣ около двадцати лѣтъ, все шло такъ покойно и ровно, и никогда не приходилось думать такъ, какъ теперь. А теперь надо думать и думать. Такъ много случилось всего за послѣднее время. А эти два дн<я> какъ онъ не видалъ Нургэтъ! Было много работы, а вчера вечеромъ, когда подошелъ онъ къ дому, Мустафа сидѣлъ на крылечкѣ. Ночью теперь нельзя: почему-то Мустафа велѣлъ Нургэтъ спать въ мазанкѣ. Не сказала ли чего старая Маймуна? Она что-то кричала изъ-за забора, когда онъ пробирался проулкомъ на зарѣ. Надо, надо подумать. Надо повидаться съ Нургэтъ и сказать. Она все пойметъ, что онъ не можетъ итти против Ибрагима. Что дѣлать!

Сидѣлъ и думалъ о разговорѣ съ Ибрагимомъ.

…Никто никогда не женится такъ рано. Такъ сказалъ Ибрагимъ и обругалъ его глупымъ щенкомъ. Надо еще умѣть заработать, а уже потомъ думать о свадьбѣ. А ужъ если жениться, такъ надо жениться съ толкомъ. Как<ъ>-будто бы нѣтъ ничего получше! Развѣ плоха дочка у стараго муллы? а? У почтеннаго хаджи-Юсуфа? Вотъ человѣкъ, на котораго Аллахъ изливаетъ благодѣянія! Пусть самаго послѣдняго татарина спроситъ, если самъ не можетъ понять. Пусть найдетъ дѣвушку лучше Алтынъ-гызъ! Пусть найдетъ. Онъ еще совсѣмъ молодой жеребенокъ, который только дрыгаетъ ногами и не можетъ носить. Не понимаетъ и того, что у муллы нѣтъ сыновей. А разъ нѣтъ сыновей, кому же онъ можетъ оставить все, что есть у него, какъ не зятьямъ. А вѣдь у него и всего-то двѣ дочки. И есть-таки что оставить! Пусть выучится считать, да не по пальцамъ, потому что и пальцевъ не хватитъ… Сколько у него всякаго добра! А зачѣмъ это онъ ѣздитъ въ Симферополь и захаживаетъ туда, гдѣ покупаютъ и продаютъ деньги? Ганэмъ еще глупъ и не понимаетъ, какъ покупаютъ и продаютъ деньги, но придетъ время, и онъ все это узнаетъ и будетъ благодарить руку, которая ведетъ его въ жизни. А сады хаджи-Юсуфа? А земля по берегу на арендѣ? Купилъ за гроши у Бекира, у Мирзы и тѣхъ, какъ эти, что ушли на просторъ… теперь все стоитъ такъ дорого, что надо долго считать, чтобы не ошибиться. А та земля, по которой проведутъ дорогу! Вѣдь будутъ платить за каждую пядь золотой монетой! И почтенный мулла любитъ его, какъ сына. Алтынъ-гызъ еще только четырнадцать зимъ, совсѣмъ зеленая ягода, а какая красавица! Пусть поглядитъ, если не разглядѣлъ еще. Пусть протретъ хорошенько глаза. А пройдетъ года два-три… Давно подумываетъ Османъ, и длинный Али, и другіе, только не лазать козѣ по дереву. А что такое Нургэтъ? Лѣнивая и непокорная дѣвка. Какая она жена! Самъ мулла разсказывалъ

// л. 30 об.

 

ему, какъ чистила она дорожки въ саду, и онъ никогда не былъ доволенъ ею. Это сказалъ самъ мулла, а когда говоритъ мулла, медъ капаетъ съ его языка, и слова его, какъ золотой дождь…

И теперь раздумвалъ Ганэмъ, какъ быть. Съ Ибрагимомъ говорить трудно. Сказалъ, что камнемъ навалилъ. И денегъ нѣтъ, чтобы дать Мустафѣ готовить приданое.

Смотрѣлъ въ море и думалъ.

И еще говорилъ Ибрагимъ, что скоро они будутъ первые по здѣшнему берегу. А давно ли они были такіе же, какъ всѣ, какъ и Мустафа!... И благословилъ Аллахъ! Такъ какъ же онъ хочетъ мѣшать тому, что есть дѣло Аллаха? Такъ все идетъ хорошо, что лучше и придумать нельзя. Премудро правитъ Аллахъ и знаетъ, кому давать и у кого взять. Это золотое слово пророка. Когда по осени они окончательно переговорятъ, и Ганэмъ при свидѣтеляхъ назоветъ Алтынъ-гызъ невѣстой, мулла не откажется помочь ему. Продается такой садъ[785] подъ городомъ, что если упустить, никогда такого хорошаго дѣла не дождаться. И онъ уже далъ генералу задатокъ<.> Чебуреки ѣдятъ горячими! Развѣ такъ плохо быть мурзакомъ и первымъ человѣкомъ? А? Такъ пусть знаетъ, что значитъ не почитать отца! Пусть прочитаетъ въ Коранѣ. Что говоритъ пророкъ? Ничего не говоритъ! Значитъ онъ ничего не знаетъ. А пророкъ тамъ много говоритъ. Хоть самъ онъ и не умѣетъ читать, но хорошо знаетъ, что тамъ все сказано. Непокорный сынъ, что хромой конь. Пусть тогда убирается, куда хочетъ и копаетъ виноградники, какъ поденщикъ. Пусть валяется на соломѣ съ лошадьми и спит<ъ> въ конюшнѣ, какъ Фезула. А когда справедливый Аллахъ остановитъ кровь въ сердцѣ почтеннаго муллы и призоветъ его къ себѣ, — онъ знаетъ, что у муллы не хорошо въ животѣ, — тогда онъ не будетъ жалѣть, что послушалъ отца. Или же хочетъ онъ, чтобы всѣ указывали на него пальцемъ и называли бездѣльникомъ? А если онъ уже переговорилъ съ муллой? А? А мулла всегда былъ къ нему добръ и четыре зимы училъ его и всегда за самую малую лихву давалъ деньги. Не будь муллы, не было бы у него большого сада<,> который купилъ онъ за пятьсотъ рублей, а теперь онъ стоитъ три тысячи.

И не только это говорилъ Ибрагимъ. Онъ сказалъ такое еще, что можетъ поправить все. И самъ смѣялся, когда говорилъ.

…Развѣ не хочетъ онъ такъ сдѣлать, чтобы и мясо не подгорѣло и вертелъ остался цѣлъ? Женится онъ на Алтынъ-гызъ, и когда все устроится, почему бы ему не взять и другую жену, хоть бы и Нургэтъ, если ужъ онъ такъ хочетъ! Годъ-другой, — можетъ взять и ее, если еще она не выйдетъ замужъ. И мулла ничего не скажетъ. Къ тому времени онъ ужъ навѣрное ничего не скажетъ, потому что у него совсѣмъ не хорошо въ животѣ и подъ сердцемъ…

// л. 31

 

Надо пойти къ Нургэтъ и сказать все. Сказать, что она будетъ для него самой любимой. Пусть терпеливо ждетъ, пусть только вѣритъ ему. Теперь Мустафа, должно быть, въ кофейнѣ.

Поднялся и пошелъ, думая все о томъ же…

— Ганэмъ? Такъ тебя звать?...

Поднялъ голову и остановился. Его окликнула барыня съ золотистыми волосами. Она стояла передъ нимъ вся въ бѣломъ, съ бѣлымъ цвѣткомъ въ волосахъ, тонкая въ обтягивающей ноги юбкѣ. И зонтикъ у нея былъ бѣлый и воздушный, и бѣлыя были туфли. И даже пахла отъ нея цвѣтами бѣлой акаці<и.>

— Ганэмъ?...

Она улыбалась ему голубыми, лучистыми глазами, и ярко рдѣли полныя губы на нѣжномъ лицѣ. Смотрѣла на него вопросительнымъ взглядомъ.

— Ганэмъ, — сказалъ онъ, улыбаясь и опуская глаза на кончикъ маленькой туфли.

— Нужно лошадь… Ты знаешь, гдѣ я живу?. У Кустодиса…

Она обернулась и протянула зонтикъ. — Гдѣ высокая дача…

Онъ сказалъ, что знаетъ.

— Кажется, это у тебя Эльмазъ?

— У насъ.

И перевелъ взглядъ съ ноги на узкую юбку, на которой болтался маленькій вѣеръ.

— Сегодня, часовъ въ шесть.

— Можна. Эльмазъ… А еще?

— Только одну.

— Фезула ѣдетъ, я ѣду?… Проводникъ какой будетъ?

— Развѣ нельзя безъ проводника?

Онъ пожалъ плечами.

— Нэльзя. Ибрагимъ не велитъ. Лошадь упадетъ, убьетъ… — сказалъ онъ, улыбаясь и невольно заглядывая въ лицо.

— Нэльзя… — засмѣялась она. — Ну, все равно, хоть ты.

Посмотрѣла на него снизу вверхъ, скользнула любопытнымъ смѣющимся взглядомъ.

— Можна, — сказалъ онъ, разглядывая покачивающуюся на шнурочкѣ кисточку вѣера. — Въ шесть часовъ… Можна.

— Сегодня въ шесть.

Мило кивнула и пошла, оставивъ запахъ духовъ, бѣлая и воздушная. А онъ смотрѣлъ вслѣдъ, на ея бѣлыя туфли. Смотрѣлъ, какъ легко переступала она носочками, какъ легко колебался тонкій, перетянулый станъ, и метался около ногъ бѣлый вѣеръ. Смотрѣлъ, какъ красиво вывертывала руку

// л. 31 об.

 

съ падающей золотой цѣлью браслета и перепрыгивала черезъ лужи только что политой мостовой.

Подошелъ Османъ.

— Лошадей заказала?

— Да.

— Сколько?

— Одну. «Эльмазъ»… Одна ѣдетъ. Я поѣду, — сказалъ Ганэмъ, выставляя ногу, чувствуя при видѣ Османа самодовольство и лихость.

— Спрашивала меня, — у насъ все кони разобраны.

Покрутилъ усы и пошелъ, пощелкивая по ляжкѣ.

Ганэмъ усмехнулся. Никто не заказывалъ лошадей Джафару — совралъ Османъ. Вспомнилъ слова Ибрагима: «теперь Джафаръ не богаче насъ, а скоро мы будемъ первые». Вспомнилъ, что надо къ Нургэтъ, пока еще Мустафа не пришелъ изъ кофейни. И повернулъ въ горку, къ мечети.

Попался на дорогѣ Алкивіадисъ, загородилъ дорогу и весело замоталъ головой.

— Казакъ! прямо казакъ! Всѣ любить будутъ. Богатѣешь…

— Какъ богатѣю?

— Эге! Какъ… каждый день богатѣешь. Сейчасъ Ибрагимъ землю купилъ, хорошо купилъ. Завтра барину продастъ, деньги въ карманъ. По два купил<ъ,> по пять продалъ. Богъ далъ.

Пощелкалъ языкомъ и хлопнулъ по плечу.

— Какъ конь красивый… Дѣвушки слѣпыя будутъ…

И побѣжалъ по своему дѣлу.

Снизу замѣтилъ Ганэмъ, какъ изъ боковой улички вышелъ Мустафа и направился къ своему дому. Опять неудача. Постоялъ и повернулъ назадъ.

А Мустафа медленно поднимался въ горку, раздумывая, какъ вышло все такъ скоро, и какъ онъ просто сумѣлъ доказать Ибрагиму, что земля стоитъ тѣ два рубля, которыя она стоитъ. Хоть и упирался Ибрагимъ, а далъ-таки цѣну. Стыдно стало. Алкивіадисъ хоть и грекъ, а за него же хлопоталъ. И стоило дать, вполнѣ стоило дать ему пять рублей. Оно и правда, кому нуженъ такой планъ, на которомъ и дачи хорошей не выстроишь. Только потому и купилъ, что земля рядомъ. Вѣрно говорилъ Алкивіадисъ.

Теперь и въ Мекку можно… Можно и к осени, если Аллахъ благословитъ. Только бы опять не напала ломота, какъ въ прошлую зиму.

Думалъ о Меккѣ, а на сердцѣ что-то посасывало, что-то ходило смутное и нерадостное. Ужъ очень все скоро свернулось.

Съ дороги видѣлъ былъ холмъ, на которомъ раскинулось кладбище. Подъ холмомъ, отсюда не видно, — пустой участокъ.

// л. 32