Пятна.
І. «Обощестленіе».
Шли они, всѣ четверо, уже вторыя сутки изъ-подъ Тарусы съ тревожно-заманивающими думами, – да вѣрно ли? Погода была теплая, въ солнцѣ, жаворонки различно журчали поймой, надъ зеленеющими полями, веселили душу. И нетвердая надежда укрѣплялась: можетъ, и вѣрно! Въ сквозномъ, еще только разбивающемъ почку березнякѣ, съ непросочившимися бурыми лужами, стало посумрачнѣй, лапти подмокли, и на душѣ стало не-то, чтобы скучно, а сомнительно какъ-то. Да повстрѣчался въ разбитомъ, грязью заляпанномъ шарабанѣ попъ, отворотился, будто правое колесо отглядывалъ. Но они окликнули:
- Въ городѣ-то какъ, батюшка?
Батюшка дернулся, подегалъ шляпу, остановилъ лошадку и заторопился:
- А Господь знаетъ... не могу ничего сказать. А вы, значитъ, на работку? Дѣло доброе, доброе... работка нужна, нужна... Съ Господомъ...
И погналъ, нахлестывая. Они поглядѣли вслѣдъ.
- Ишь его дернуло! – сказалъ одинъ, русый, кряжистый, бородатый. – Пужливый...
То же, должно-быть, подумали, – не сказали, – и другіе. Всѣ они были одинъ въ одного, будто братья. Всѣ – русые, крѣпкіе, широкіе, – калужскіе мужики, съ румяно-загорѣлыми лицами, въ лаптяхъ, въ свѣжихъ онучахъ, въ сермягахъ цвѣта квасной гущи, съ бѣлыми мѣшками подъ правымъ локтемъ, въ синихъ третной пестряди, штанахъ, – самые заправскіе плотогоны.
- Пужливый... – повторилъ первый задумчиво.
Пока шли лѣсомъ, – не говорили. А какъ вышли къ капустникамъ, бокъ-о-бокъ съ кладбищемъ, увидали за полемъ бѣлый городъ на взгорьѣ, красныя трубы фабрикъ подъ дымнымъ облачкомъ, – заговорили вразъ. Присѣли на просохшемъ бугру.
- Дымятъ-канителютъ... Эхъ, дѣло-то не съ руки... какая ешшо работка будетъ!
- Поглядимъ, – увидимъ. Люди работаютъ.
- Перво дѣло проверку накинемъ... недолго, можетъ, и поканителютъ. Сказывалъ тотъ, – въ канпанію записаться... а тамъ все видать будетъ, какъ обощастливютъ. Сказывалъ, ежели такіе миліёны... чего ему! Народу, небось, набѣгло!..
- Чорта, его послушаешь, да... По разговору-то онъ будто правду говоритъ... съ чего же ему народъ-то омманывать? Говоритъ, – рѣшили, – подписали, штобы всѣмъ, которые рабочіе и трудящіе... Да и бабы спокою не даютъ.
- На плоту-то я – самъ король, а... вонъ они трубы-то! Народъ озорной, городской. Скажутъ, – наше мѣсто, чего вамъ тутъ?
- Такъ наймемся... поглядимъ. Сходно будетъ, – поживемъ. По сотнѣ – не меньше запишутъ. И то ладно. Народу-то нонче не больно много. Толконись куда хошь. Плотовъ-то нонче и Шибарковъ не погналъ.
Переговаривались, но уже не было той увѣренности и легкости, съ которой вышли они изъ деревни. Сомнѣніе наводили тихо дымящіяся трубы и непривычный городъ.
- Тутъ-то протукаемъ, а тамъ, гляди, выйдетъ какое прописаніе по камитету нащотъ земли... Бабы-то чего смогутъ! Каждый день жди, чего выйдетъ.
- До осени не будетъ. Камитетъ не велитъ, закону годить надо, будто. А тутъ ужъ порѣшено – подписано. Божилси энтотъ... осчастливятъ всѣхъ, которые трудящіеся. Только бы подписаться поспѣть. Какъ кто подписалъ въ кампаніи, – дѣло вѣрное. Всей артели, которая рабочая... какъ хозявамъ отпишутъ по закону.
- Ужъ уду-маютъ! Го-ловы!
- Ломали-ломали, ужъ когда-нибудь да надо. Тоже ему миліёновъ-то натаскано горбомъ-то нашимъ! Теперь все удумали-раздознали, въ газетѣ напишутъ. Энтотъ и газету показывалъ. Корысть ему какая зря-то молоть?
- Говорилъ, – заплакалъ! Жисть-то тоже чижолая ихняя. По каторгамъ гоняли, въ острогѣ сиделъ сколько! Глядѣлъ на его жалости. Тошшій...
И всѣ они ярко представили себѣ того незнакомаго человѣка, – не-то барина, – въ шляпѣ былъ и въ очкахъ, – нето рабочаго человѣка: въ синей рубахѣ былъ, въ в ремнѣ, въ пальтишкѣ, – что говорилъ на сходѣ.
- За нородъ старался. Мы, – говоритъ, – головы за народъ клали! Вѣрно, теперь все видать. И землю, и фабрики! Чтобы осчастливить.
И пошли въ городъ. Шли поселкомъ, мимо одинаковыхъ домиковъ, въ два окошка, въ садиками въ два – три шага, съ цвѣточками, съ пестрыми заплатками занавѣсокъ въ окошкахъ, съ ребятишками у канавы, въ грязи.
- Ишь ты, одинъ въ одинъ! Чисто ихъ Господь накрасилъ, десятки! Какъ подогнали-то знаменито! – сказалъ одинъ, мотая головой къ домикамъ. – По солдатскому манеру.
И по той сторонѣ были такіе же домики, и въ проѣздахъ, – туда и сюда, – такіе же. Словно ихъ и вправду Господь накрасилъ, какъ васильки – сининькіе, какъ куриная слѣпота – желтенькіе.
- Можетъ, и казенные какіе... для солдатъ только строютъ, а-то для этихъ... для бѣженковъ...
Грязь въ улицѣ была непролазная – жидель-глина. На уголкѣ одинъ изъ мужиковъ, помоложе, приладилъ к глазу ладонь и прочиталъ на крошечной желѣзной вывѣскѣ:
- «Шу-рикова седьмая». Шурикова! И фабрика его... Шурикова. Стало-быть, все его!
И еще подошелъ проѣздъ, и такая же вывѣска. И на ней тоже было написано «Шурикова шестая». И еще – пятая, четвертая, третья...
- Все его!!
- Цѣлый городъ! Во-отъ!
- Энтотъ-то такъ и сказывалъ. И всѣ фабрики, и всѣ земли... Какіе миліёны! А народу-то не видать...
На уголкѣ, у лавки съ большой вывѣской, на которой тотъ же грамотный прочиталъ по складамъ: «Потреби-ловская... 5... Шуриковскаго Товарищества», – встрѣтили они женщину съ ребенкомъ и спросили, чьи такіе домики, кто живетъ.
- Все знать вамъ надо... – сказала, посмѣиваясь женщина. – А фабричный поселокъ нашъ... рабочіе шуриковскіе живутъ. А что?
Но они не сказали, что имъ на самомъ дѣлѣ хотѣлось знать. Только грамотный потрогалъ шапку и сказалъ, словно пряталъ мысли:
- Такъ... глядимъ. Все одинакіе...
- Ишь какіе вы... образованные! – опять усмѣхнулась женщина, оглядывая сермяги и лапти. – Сами-то одинакіе Пальгаи!
Это было насмѣшливое, немного, пожалуй, и обидное слово-прозвище – пальгаи. Бросаютъ его неуклюжимъ плотогонамъ-калужанамъ. И потому всѣ немного обидѣлись, а грамотный и отвѣтилъ:
–Фабришные да скотина – по гудку ходютъ, травку рвутъ, глотку дерутъ. А мы васъ кормимъ! Вотъ тебе и... пальгай!
–Пальгай и есть!– сказала женщина и засмѣялась.– Экіе образо-ванные! Робятъ, что ль, в мѣшкахъ-то несете, портки трясете? По бѣлу капустку къ намъ?
Посмотрѣла усмѣшливо, показала бѣлые зубы и пошла. А мужики нахмурились.
– Ишь, чертовка какая, зубастая... Они всѣ такіе, озорные...
Эта встрѣча пріостановила ихъ ходъ. Они потоптались на уголку, у лавки. И когда они такъ стояли, словно раздумывая, – не зайти ли, черезъ дорогу шелъ на нихъ человѣкъ въ выгорѣвшемъ, жесткомъ отъ давняго глянца, драповомъ когда-то, пальтишкѣ, съ оборваными карманами. Съ разлету прыгалъ-шагалъ онъ по кирпичамъ, утонувшимъ въ грязи, въ поркѣ и въ рваной калошѣ на босу ногу, безъ картуза. Онъ перемахнулъ черезъ канаву, потерялъ опорокъ и выругался. Они посторонились, приглядываясь къ желтому, испитому лицу въ ямкахъ и косточкахъ, въ черныхъ кусточкахъ на подбородкѣ и скульяхъ, – къ острому до боли и злости лицу.
- Разставились на дорогѣ!.. – сказалъ человѣкъ въ сердцахъ и шмыгнулъ въ лавку, но на порожкѣ задержался. Дяди Грыши?!
Это почему-то особенно зацѣпило: «Дяди Грыши»! Было и это прозвище, тоже обидно-насмѣшливое.
- Виделъ? – сказалъ грамотный. – Табакъ я и самъ курить умѣю... – и пошелъ въ лавку.
- Будя тебѣ, Степанъ... – остановилъ-было одинъ изъ троихъ. – Спѣшить время...
И вошли все трое.
Въ лавкѣ пріятно пахло мятными пряниками, хоть ихъ и не видно было. Да и пустовато было по полкамъ. Лежали бѣлые хлѣбы, селедки въ бочкѣ, орѣхи въ стеклянныхъ банкахъ, горка зеленаго лук въ корешкахъ-ниточкахъ, и много висѣло на стѣнкахъ пестрыхъ платковъ съ барынями, пьющими что-то изъ чашечки съ клубящимися дымками, съ толстыми ребятишками, засовывающими въ пухлые рты печенье, съ турками, потягивающими черезъ трубочки изъ бутылокъ, съ приплясывающими тонконогими господами, въ стекляшкахъ у глаза, раскуривающими папироски. Человѣкъ съ оборванными карманами рылся въ боченкѣ, выбирая селедку. Надъ прилавкомъ читалъ газетку кривой приказчикъ, съ георгіевской ленточкой-нашивкой.
- Махорка есть? – спросилъ первый мужикъ, Степанъ, пристукивая по прилавку, кулакомъ-кувалдой.
- Сто лѣтъ, – все нѣтъ... – сказалъ, не отрываясь отъ газетки, приказчикъ.
- А чего у васъ есть-то? – оглядѣлъ стѣны и пустыя полки мужикъ. – Селедки плаваютъ. Бѣлъ хлѣбъ давай... тройку!
- Пришлому не даемъ, покажь марку.
- Мар-ку-у?! – прищелкнулъ языкомъ мужикъ. – Марку проситъ... – усмѣхнулся онъ спутникамъ.
- Дурака-то строить нечего... чай, знаешь...
- Значитъ, не ѣсть намъ твово хлѣбца. Свово найдемъ. У насъ лепёхъ полонъ мѣшокъ.
- Чего жъ охальничаешь-то?! – вскрикнулъ нежданно все еще рывшийся въ боченкѣ. – Лепешки! По погребамъ хороните... граждане!
- А ты не серчай, милашъ... не серчай. Мы твово не просимъ. Чего съ тебя взять? Карманы сыпются. Пару селедокъ не уложишь... дороги ноньча.
- Степанъ, время итить.. – потянулъ мужикъ въ голосъ. – а вотъ ты, милый человлкъ, растолкуй намъ... – обратился одинъ, самый старшій, съ сѣдинкой, къ человѣку въ пальтишкѣ. – Фабрики Шурикова знашь?
- Ну, знашь!
- На работу берутъ или какъ? Почему рядютъ?
Тутъ и приказчикъ поднялся отъ газетки и оглядѣлъ.
- Съ лепешекъ-то своихъ да на... фа-брику?! – сказалъ онъ, высверливая бойкимъ, горячимъ глазомъ-глазкомъ.
И тощій человѣкъ уставился, поматывая селедкой.
- Да ужъ такое дѣло, милашъ... гдѣ пощастливить... Чай, всѣ люди...
- Не слыхать, чтобы нанимали... – посматривалъ глазомъ приказчикъ. – Слыхать у насъ...
- А чего слыхать-то?
- Слыхать у насъ, что три дни работаемъ, три дни такъ...
- Та-акъ... Стало быть, гуляете по вольному дѣлу...
Тутъ тощій человѣкъ щелкнулъ селедкой по прилавку, брызнуло даже изъ селедочной головы на газетку, и сказалъ, словно скрипнулъ:
- Да чего вы? Чего дураковъ-то крутите! Съ неба, что ли, свалились?
- Чего тамъ... знамо, укрываетесь... Вона што! – погрозилъ пальцемъ мужикъ на Степана, – Видать! Дошло до сердца, такъ...
- Знаю я васъ, господа синаторы... – сказалъ приказчикъ. – Ловилъ рыбку на плотахъ-то вашихъ. Не прикидывайся молодцемъ, не отхватишь, толсто!
- Ишь, ишь! – опять погрозилъ мужикъ. – А я разя отхватить чего отъ тебя желаю? Я по совѣсти, как прикажутъ. Ежели будетъ обощаствленіе... писано по новому закону, чтобы по правдѣ, кто рабочій, трудящій...
- Грамоту знаешь? – сказалъ, наконецъ, Степанъ, которому уже надоѣла неопредѣленность. – По всѣмъ деревнямъ объявляютъ, ѣздютъ. Будетъ всѣмъ обощаствленіе. И всю землю, и фабрики-заводы... А мы здѣшніе, калуцкіе. Желаемъ пристать.
Тутъ приказчикъ, и человѣкъ въ пальтишкѣ такъ и прыснули.
- А чего? – недовѣрчиво сказалъ старшій. – Смѣхъ-смѣхомъ, а... этого дѣла укрывать не годиться. И про землю тоже. Всѣ, сказывалъ вонъ, и землю получать могутъ... ну, хоть и тебѣ могутъ предоставить, останется чего. А у его вонъ полонъ городъ... какіе миліёны!.. Намъ, милый человѣкъ, мы не жадные...
- Стало быть за фабриками за нашими прикатили? – спросилъ ехидно, усмѣшливо человѣкъ съ селедкой. – То пальгай-пальгай, а то... на вотъ! Наши вѣдь фабрики-то! Мы на нихъ работаемъ! Вотъ такъ гу-си!
Тутъ ужъ стало совсѣмъ обидно.
- А ты не закрывай, не закрывай... – сказалъ съ сердцемъ старшій. – Не дурѣй васъ. Знаемъ. Да намъ, ежели тебѣ правду говорить, и не съ руки ваше дѣло пылить. А вотъ... ежели дадутъ хоть по сотнягѣ на брата, мы и домой, ко дворамъ. Намъ съ земелькой-то куда способнѣй. А только вотъ свово тоже упускать не годится...
- Правда, – сказалъ приказчикъ. – Обощастливиться каждому желательно, и ступайте вы сейчасъ прямо на фабрику и... – тутъ онъ глянулъна тощаго и поперхнулся, – Тамъ васъ и ощастливятъ.
- По три сотни требуй! Права доказывай! – совсѣмъ отмякъ и тощій. – эхъ дядя Грышъ!
- Ну, ты не шути, не крестникъ! – поднялъ голосъ Степанъ. – Думаешь, ты въ городу живешь – все знаешь? А работать гдѣ желаемъ, – тамъ и работаемъ! Ты вотъ за сто рублей, можетъ а я за полсотни пойду! Еще потягаемъ! Мы и съ Оки увидимъ-усмотримъ. Наши парни тоже кровь проливали да селедок не ѣли по рупь – цалковый! Надѣлъ баретки дакъ думашь – я такой! У меня дома сапоги на печкѣ спятъ-отдыхаютъ. Придет время, приду и в сапогахъ! А то – пальгай! Идемъ, робята. С энтими говорить – дубовы вицы надоть.
- Ай да Калуга! – сказалъ приказчикъ смѣясь.
Уже отошли шаговъ двадцать, а изъ лавочки все еще доносился визгливый и скрипучій смѣхъ въ кашлѣ. На выходѣ изъ поселка, передъ зеленымъ лужкомъ съ учившимися солдатами, мужики остановились. Дымили слабо бѣлымъ дымкомъ фабричные корпуса, уходя подъ горку, – дымили на закраинѣ города.
- Ишь, черти! – сказалъ Степанъ. – А дознать надо. Тамъ поглядимъ.
- Пошли на работу, такъ надо дойтить... Наймемся, коли сходно. А то и по дворамъ, пока что... Дастъ по сотнѣ, – и... домой пойдемъ...
- И энтотъ-то наказывалъ... сомущать будутъ, – не вѣрьте! Тоже каждому хочется. Фабришные... вотъ и отводятъ. Нѣтъ, мы это дѣло разберемъ.
- Чего тамъ! Ишь у ево сколько! Кругомъ все его!
Тутъ самый тихій мужикъ, который все молчалъ, снялъ шапку, помолился на церковныя главки городскаго монастыря и сказалъ вразумительно:
- Какъ бы чего не вышло... Нужды-то такой нѣту... толконемся, будто работы не будетъ ли, да и ко двору. И по лѣсу работы много.
И они пошли къ фабрикамъ, но уже не тѣмъ ровнымъ и покойнымъ ходомъ, какимъ шли полями и поймой. Здѣсь уже не журчали жаворонки. Курились черноголовыя трубы, и отъ бѣлыхъ дымковъ надъ черными головами шло навѣрное, что-то, смутное.
- Можетъ, чего повернѣй узнаемъ... Всякаго слуху много.
ІІ. Веселый разговоръ.
Было это на перегонѣ между Рязанью и Ряжскомъ. Явился «огонь и полымь», – какъ окрестилъ одинъ изъ мужиковъ-пассажировъ подсѣвшаго господина въ шляпѣ, – и все время неустанно кричалъ и доказывалъ, что надо не съ потолка законы писать, а выдирать «изъ земляной нѣдры». А съ потолка можно такіе законы написать, что и во снѣ не приснится; а если и приснится, такъ съ похмѣлья развѣ.
А дѣло началось со слѣдущаго.
Вагонъ былъ набитъ биткомъ, – больше солдатами. Въ уголкѣ, у двери, осѣло человѣкъ пять мужиковъ, на подборъ степенныхъ. Съ солдатами они не заговаривали, а поуркивали что-то про себя, будто совѣщались. И нѣтъ-нѣтъ да и повышали голосъ, и тогда доносились слова: «на съѣздѣ», «безо всякого выкупа». И опять поуркивали. На остановкѣ втиснулся, выпирая плотно сгрудившихся к двери солдатъ, человѣкъ высокаго роста, в кожаной затертой курткѣ, въ суконной шляпѣ на затылкѣ и въ охотничьихъ сапогахъ; такой здоровякъ, плечистый и большеголовый, что подавшіеся солдаты только поворчали, а одинъ, совсѣмъ мальчикъ, такой рябой, что, какъ говорится, курочкѣ негдѣ клюнуть, даже воскликнулъ радостно:
- Вотъ напугалъ-то... дядя!
«Дядя» прикинулъ мужиковъ, усмотрѣлъ мѣшокъ, занимавшій мѣсто, и властно сказалъ-крикнулъ, уже простирая къ углу бурую руку-лапу:
- А ну-ка, галантерею-то свою подъ лавку. Не полати!
Занесъ ногу черезъ двѣ пары колѣнъ, сдернулъ мѣшокъ подъ-лавку и сѣлъ тяжело, разминая плечомъ сосѣда.
- А ты бы полегше, не на кобылу свою лѣзешь, – сказалъ сосѣдъ, а прочіе поглядѣли хмуро. – Не прежнія времена.
- Вѣрно, гражданинъ, что не прежнія! – воскликнулъ, покрививъ запекшіяся губы, пассажиръ. – Я вчера, братъ, съ билетомъ перваго класса на буферахъ сорокъ верстъ продралъ, а никому про кобылу не говорилъ. А мнѣ, можетъ, автомобилъ бы требовать надо.
- Ишь ты... Автомобиль тебѣ! Министоръ какой! – заговорили мужики и стали оглядывать пассажира.
Прикинули бычью, въ глину запекшуюся шею, въ трещинахъ и буграхъ, сѣдѣющіе, по-казачьи выпущенные усы, сокольи, – бывают такіе, – глаза, съ усмѣшливымъ блескомъ, твердый, съ горбинкой, носъ съ безпокойными ноздрями, – и, видно, остались довольны. Владѣлецъ мѣшка сказалъ совсѣмъ мирно:
- За каки-таки дѣла почетъ-то тебѣ?
- А вотъ за такія! – горячо, съ накальцемъ отозвался пассажиръ. – У меня работа по землѣ, пять десятинъ картошки еще не посажено, а я, какъ мѣченый чортъ, ношусь по округѣ. Да, чортъ меня побѣри, съ чего ношусь-то? Ты же засмѣешься, дуракомъ назовешь, а ношусь!
- Чу-дной... – сказалъ уже совсѣмъ довольный мужикъ, и пригласилъ и другихъ оцѣнить, – ну, не чудной ли!
И опять всѣ прикинули.
- Занятно? Теперь на «барина» поглядѣть всякому интересно, какъ онъ повертываться начнетъ. Вотъ и погляди.
И хоть говорилъ с накальцемъ, а сокольи, голубоватые глаза посмѣивались, и губы посмѣивались подъ усами. Одинъ изъ мужиковъ, болѣзненный, все время закутывавшій шею шерстянымъ шарфомъ, хотя въ вагонѣ было, какъ въ банѣ, сказалъ глухо:
- А чего носишься-то? Ай чего потерялъ?
- Пока еще не потерялъ! – воскликнулъ «чудной», закуривая изъ серебрянаго портсигара съ золотой монограммой толстую кручонку. – А ужъ собираются землячки съ собственной моей земли попереть. А уж собираются землячки с собственной моей земли попереть. Ступай, говорятъ, Иванъ Лексѣичъ, к чертовой матери, много тобой довольны. А вѣдь и впрямь довольны! Я у нихъ съ десятокъ ребятъ окрестилъ, школу наладилъ, кооперацію, а намекаютъ. А сами в продовольственный комитетъ выбрали. Теперь и ношусь, налаживаю, запасы учитываю, скотину и все прочее. Три недѣли кручусь. «Попили нашей крови-поту, – говорятъ, – а все ты болѣе насъ знаешь, налаживай!» Это какъ по-русски назвать? Или хоть чтобы вѣжливо, по-французски? Французъ бы ротъ разинулъ. Я вотъ у тебя сына окрестилъ, по-братски жили, водку, бывало, пивали...
- Да-да... – поддакнули мужики, заинтересовались.
- На стѣнкахъ, бывало, другъ дружку лупили, блины выколачивали,– потрясъ онъ кулакомъ подъ носомъ сосѣда, – а вот пож-жалуйте! «А придется никакъ тебѣ, Иванъ Лексѣичъ, опростаться, – говорятъ. – Такой законъ положимъ, чтобы всю землю трудящему народу и безъ выкупа. А будемъ тебя содержать по силѣ-возможности».
- Это они уважаютъ, стало-быть... изъ уваженія, – пояснилъ сосѣдъ ласково. – Значитъ, любятъ тебя.
- Значитъ, лю-бятъ! – раздраженно крикнулъ пассажиръ. – Какъ волкъ козу!
- Обижаться чего жъ... Надо, чтобы народу хорошо было, – разсудительно сказалъ сосѣдъ, безпокойно затеребивъ пальцами сѣдѣющую бородку. – Какъ порѣшатъ... Тамъ тоже головы-то!.. Мысленное ли дѣло государству такіе капиталы платить. Складнѣй безъ выкупа-то...
- Безъ выкупа?! Пѣсню-то эту давно слышимъ. Только какъ спѣть ее?
- Затянемъ, такъ споемъ. Господь поможетъ...
И всѣ, видимо, согласились: споютъ. Даже и покивали.
- Ахъ вы, пѣвчіе! – уже весело крикнулъ «чудной». – А ежели я козломъ драть буду?
- Это ты какъ же... значитъ, насупротивъ пойдешь... всему народу!?
Слова «всему народу» сосѣдъ произнесъ такъ громко, что уже прислушивавшіеся къ бесѣдѣ солдаты придвинулись, и рядъ головъ всунулся въ разговоръ. Пассажиръ откинулся к стѣнкѣ, положилъ бурые кулаки на измазанныя дегтемъ сѣрыя брюки, туго обтянувшія крѣпкія ноги, и смотрѣлъ вызывающе, посмѣиваясь въ усы.
- Меня, братъ, словами не запугаешь: «всему народу». Я самъ на землѣ родился, землей давился. На землѣ и пѣсню спою. Знаю, чѣмъ земля пахнетъ.
- Знаемъ и мы, чѣмъ пахнетъ. – сказалъ мужикъ и поглядѣлъ на ладони въ желтоватыхъ мозоляхъ-желвакахъ.
- У меня этой красоты тоже есть, – показалъ пассажиръ и свои руки, и всѣ заглянули. – Безъ выкупа? Ладно. У меня – сто сорокъ десятинъ...
– Да-да-да... Сто-о сорокъ!
- И на каждой пяди ногти мои растутъ! Это во что прикинешь, а? Да я, чортъ васъ подери, каждую пядь проскребъ, промялъ, протопталъ! Я сорокъ семь лѣтъ, какъ себя помню, какъ еще только... сталъ безъ матери, по колѣнки въ землѣ увязъ! Отъ отца принялъ шестьдесятъ десятинъ, да штаны, да калѣчь... да вотъ башкой да этими вот граблями набилъ еще восемьдесятъ! Шестерыхъ дѣтей вывелъ, три сына у меня на войнѣ, одинъ – безъ ноги. Безъ выкупа!? А какъ я свои восемьдесятъ набилъ!!
Мужики молчали. Но тутъ унтеръ-офицеръ, саперъ, слушавшій все время съ усмѣшкой и даже прищурясь, сказалъ:
- Значитъ, была эксплотація! Называется земельная рента буржуазіи!
Сказалъ онъ эту фразу очень отчетливо, словно докладывалъ. Мужики одобрительно подкивнули, а рябой солдатикъ опять обрадовался и безъ словъ трепанулъ по плечу другаго: ловко!!? Пассажиръ сдѣлалъ губами пфф!, словно отдулъ, и треснулъ кулакомъ по колѣнкѣ.
- Рен-ту... буржу-а-зію!, – сказалъ онъ, передразнивая. – А я вотъ тебѣ наговорю: интенсификація-мандатъ-ритурнель! Это чего такое будетъ?
Тутъ всѣ очень заинтересовались, а сосѣдъ умылся и покрутилъ головой:
- За-нятно!
- А будетъ это сотрясеніе воздуха, больше ничего. А что такое рента? Ну, что? – крикнулъ пассажиръ солдату. – Слыхали звонъ! Теперь слова за мѣсто оглобли, башку прошибать! Надо их понимать!
- Мы все понимаемъ, – сказалъ саперъ. – То-же и насъ разными словами обманывали. Теперь дознаемъ сами.
– Его не объѣдешь, сапернаго батальону! – радостно воскликнулъ рябой солдатикъ. – Такаго подведетъ!..
– Ну, как же ты, по-русски будемъ говорить... десятинки-то себѣ облюбовалъ? – попыталъ сосѣдъ. – И семью поднял, и...
– Безъ выкупа?! Нѣтъ, братъ... съ печенками у меня рви... безъ выкупа! Кому потомъ-кровью, жизнью всей досталось, – у того не вырвешь! Кротова знаешь, изъ-подъ Самосина? – спросилъ пассажиръ мужика-сосѣда. – Мельница еще... Долженъ знать.
– Мы знаемъ, – сказалъ больной мужикъ. – За тыщу десятин, все сдаетъ...
- Ага! Онъ все заложилъ, да и подъ вторую, все изъ имѣнія выскребъ. У него ты возьмешь безъ выкупа, у дармоѣда. А я, какъ чертъ кручусь по землѣ болѣ сорока лѣтъ, у меня чистенькая... значитъ, мы съ нимъ одинаки, а?! Нѣтъ, ты погоди... Я вамъ пропою пѣсенку, а вы послушайте про ренту буржу-а-зіи! И вы, господинъ саперъ! Оторви-ка у меня руки, на! – протянулъ онъ руки саперу. – Нѣтъ, ты возьмись и попробуй! Оторви! Всурьезъ оторви! Вотъ пришелъ ты ко мнѣ хоть в ночное время и желаешь мнѣ оторвать руки...
- Не понимаю ваши слова... – сказалъ саперъ обидчиво.
- Не понимаете!? Нѣтъ, вы очень хорошо понимаете! Вы ренту буржуазіи понимаете, а какъ голову человѣку рвать или руки, – такъ-таки и не понимаете!? Придутъ, а я вотъ и подставлю шею: на, миленькій, рѣжь, не бойся... я – смирный... – вытянулъ пассажиръ голову, пригнулся и показалъ воловью, налившуюся малиновой кровью шею.
- Хи-хи, чу-дакъ! – обрадовался рябой солдатикъ, а мужики стали сумрачны.
- Нѣтъ, братъ! Тутъ-то ужъ я постою за себя, самъ къ печенкамъ дорогу знаю, бывалый! Восьмипудовые кули черезъ голову, бывало, швырялъ! Меня словами не запугаешь! Самъ в Россіи прописанъ, да и сыновья прописаны крѣпко! Землей ото всѣхъ несетъ! Такъ вотъ, какъ придутъ ко мнѣ голову-то отматывать, потому голова у меня въ землѣ завязла... ладно! Это вы в программу впишите обязательно, гдѣ про ренту! Да и мужичковъ пересмотрите, найдется... У меня каждая десятинка с кровью запечена!
- А какъ добывалъ-то, ты вотъ что намъ докажи! – сказалъ сосѣдъ, поглаживая пассажира любовно по колѣнкѣ. – Бывало, что и винцомъ съ народишки утягивали, приговоры писали жульнинскіе...
- А вотъ. Остался послѣ отца одинъ, шестьдесятъ десятинъ. Пашня была, на хлѣбъ мажь, вот как раздѣлали. С отцомъ раздѣлали, да съ сестрой, замужъ потомъ вышла. Жену выбралъ, – работница, на землѣ выросла! Изъ Пахомова, крестьянка родомъ. А я – дворянинъ!
- Знаемъ Пахомово. Чья такая?
- Черенкова, арендатора мельницы.
- Да какъ не знать-то! Очень хорошо знаемъ. Семья хорошая...
- Вотъ. Взялъ безъ гроша, за руки. И работали мы съ ней да съ сестрой пять лѣтъ, какъ дьяволы! Вы въ праздники по кабакамъ ходили, а мы – въ полѣ, да въ огородѣ, да на скотномъ. Кто у васъ тутъ племенныхъ поросятъ повелъ Знаешь «лаврушинскаго заводу»?
- Какъ не занть! Ужли твои порасята? Да они ц насъ на сто верстъ гремятъ! Такъ ты самъ Лаврушинъ и есть? – подивился мужикъ. – Съ чего-жъ я тебя не видалъ-то?
- Ага! С того не видалъ, что некогда было мнѣ тебѣ показываться.
- Ну, правда, мы сами – изъ Крышкиа, неблизко...
- Я вамъ поросятъ наплодилъ. Теперь не надо, обзавелись породкой, теперь – безъ вы-купа! А эти мнѣ поросята въ пять лѣтъ жизни влѣзли! Три годя не уводились, ночи не спалъ... Бывало, какъ пороситься, разъ пять за ночь-то на варокъ слетаешь . Такъ вотъ эти-то мнѣ поросятки въ концѣ-концовъ деньгу дали. Я за двадцать лѣтъ, – у меня кинги ведутся, – взялъ съ нихъ двадцать тысячъ!
- Да, ну-у!? Двадцать тыщъ!
- У меня всѣ записи за тридцать ллтъ есть, ткну въ носъ, какъ разговоръ будетъ. Племенную скотину выводилъ... По три тысячи куръ морожу за зиму, каплуновъ в Москву ставлю! Такъ вотъ только черезъ двадцать лѣтъ, по рубликамъ сколачивая, – по рубликамъ! – я еще пятьдесятъ десятинъ купилъ у Капустиной барыни, с усадьбой. Только у ней и было. Старуха, я же, у ней и арендовалъ, да платилъ-то не то, что вы платите. Вы почемъ платили лѣтъ двадцать тому? По семь, да меньше? А я по совѣсти, – гляди въ книгахъ. Я ей восемьсотъ рублей платилъ. Пловину подъ овесъ пустилъ, а половину – подъ кормовую свеклу. Я же вамъ и кормовую свеклу повелъ въ округѣ! До меня не было. А теперь сѣете?
- Какъ не сѣять, сѣемъ.
- Вотъ. А теперь – къ чортовой матери!? Безъ вы-купа!? Стали дѣти расти, – пятеро сыновей. Знаешь, какой они у меня вѣры? Язычники!
- Эт-то почему-жъ?
- А вотъ землю любятъ. Землѣ молятся. Теперь у меня – двое агрономы, одинъ – плодовникъ, спеціалистъ. Онъ мнѣ садъ на полсотни десятинъ разбить обѣщалъ, пока пятнадцать посадки сдѣлалъ, война помѣшала. У меня этотъ садъ годовъ черезъ пятокъ, знаешь, сколько давать долженъ? Двадцать тысячъ чистаго! Видалъ!?
- Да-да-да... Двадцать тыщъ!?
- Такъ кому же его подарить-то... безъ вы-ку-па? Симону Гулимону, или Ивану Постному, что не спалъ-не гадалъ, а теперь сосѣдомъ саду моего оказался и говоритъ: мнѣ подавай, безъ вы-ку-па! Нѣтъ, меня не ухватишь за пѣтушиное мѣсто! Мой сынъ старшій въ Америку ѣздилъ плодовое дѣло изучать, лихорадкой тамъ заболѣлъ, три года сажалъ, опыты дѣлалъ, десять тысячъ убилъ, а труда его и не сочтешь, – а теперь вынь да положь?! Нѣтъ, дудки! Съ корнями рви, не дамся! Я за сорокъ-то восемь лѣтъ не зналъ, что такое за праздникъ бываетъ. Да, а теперь имѣю. Вотъ у меня нонче садъ цвѣтетъ!.. Богу молюсь на него, словнро у меня всѣ ангелы бѣлые въ него собрались, одѣли его, накурили... Вотъ забѣгу, постою, – голова кружится, слезы... Понимаешь, сле-зы?!!! Мое, жизнь тутъ моя, кровь, сила, все прошлое! Жена-старуха сядетъ, всплеснетъ руками... «Господи, а чего жъ я раньше-то не видала, не наглядѣлась?!» А скоро и помирать... У меня вотъ астма... Вотъ намедни выбѣжалъ ночью въ садъ, удушье... отлежался подъ деревами... звѣзды на небѣ... Вы смѣетесь, а я скажу – въ голосъ сталъ кричать! Нѣтъ, братъ... поговоримъ! А вотъ стою намедни на валу, – садъ у меня валомъ обведенъ и елечками, – а ѣдетъ знакомый старикъ, умный старикъ, да и не чужой, а кумъ... ѣдетъ в телѣгѣ и ухмыляется... и пальцемъ грозится. Что такое? «Здравствую, говоритъ, Иванъ Лексѣичъ, садъ-то у тебя больно хорошъ!» – «Хорошъ, говорю». «Ну, гуляй, гуляй досыту... скоро и я у тебя гулять буду!» И смѣется. Приходи, говорю, я хорошему человѣку не воспрещаю. – «Нѣтъ, говоритъ, я взаправду буду гулять, по-хозяйски, по закону».
- Да-да-да... по закону?!
- Нѣтъ, братъ... погуляешь! – крикнулъ пассажиръ, ударяя кулакомъ по ногѣ. – Вы-рублю! Своими руками вырву, повырываю! Къ чортовой матери! Такъ ему и сказалъ. «Не можешь, говоритъ, уничтожить добро!» А кто его взрастилъ, кумъ? У тебя, говорю, правда-то съ крючьями, на что угодно навѣсишь? И на икону, и кобылѣ на хвостъ?!
- Ска-залъ! Молодчи-на! – всплеснулъ руками мужикъ. – Ну? А онъ чего?
- Ничего не сказалъ, поѣхалъ. Господи! А лѣсъ-то мой!!! Каждую березку самъ посадиль, шу-мятъ! У меня ни вершочка не гуляетъ. Тридцать десятинъ послѣднія, – болото купилъ, осушилъ, подъ клеверъ пустилъ. Предлагалъ анохинскимъ мужикамъ брать, смѣялись. Берите, осушите! Нѣтъ. А теперь ругаются, – отнялъ! Ладно, пускай поютъ. Затяну и я!
- Но вы, простите... – сказалъ саперъ. – Не только своими трудами... вы и людей держите, небось? Значитъ, вы ихъ, такъ-сказать, эксплоатаціи подвергали, а они вамъ излишекъ своего труда отдавали безъ всякаго вознагражденія! Это теперь стало всѣмъ понятно. И мы это обязательно устранимъ. Это буржуйская ухватка. Теперь все можно высчитать...
- Бумажный разговоръ! Вы вотъ ихъ прогоните отъ меня, чего они вамъ скажутъ! Дайте имъ то, чего они у меня получаютъ. Дайте! – закричалъ пассажиръ. – Да всѣмъ дайте по вашему разсужденію! Изъ чего будете давать? Припасли для нихъ?! Накопили богатства-то? Укажите мнѣ, а я погляжу. Я соціализмъ очень хорошо знаю, сыновья – не дураки, сами были политики. Я бы вамъ показалъ Степана своего! Соціалистъ-революціонеръ тоже! Эхъ, трава зеленая! Вотъ мужички ужъ приходили ко мнѣ, прикидывали, какъ это они ко всему моему приструются. Куда они ихъ, вотъ этихъ-то служащихъ моихъ, дѣнутъ? Ступайте, скажутъ, откуда пришли, къ чортовой матери. А они, – ихъ у меня семеро съ бабами, – по десятку лѣтъ живутъ. Они поблагодарятъ благодѣтелей! А какъ надо мнѣ было осенью коноплю убирать, – пять десятинъ у меня коноплянника, – въ зарѣзъ подошло, – мнѣ сосѣди мои любезные, у кого я дѣтей крестилъ, такую цѣну наворотили, что плюнулъ, перекрестившись: а, ну, пропадай моя конопля! Вотъ за-то-то и бьютъ насъ нѣмцы! Облупленное яичко почему не съѣсть! Нѣтъ, дорогой, я облупилъ, я и съѣмъ, или ужъ!...
Онъ треснулъ кулакомъ по колѣнкѣ, поднялся и, опять расталкивая плечами, пошелъ. Подошла станція.
- Ишь, огонь-полынь! – сказалъ мужикъ-сосѣдъ. – Ему-то больно обидно.
- Они наскажутъ... – отозвался саперъ. – Буржуазія!
- А поросятки его плоду-щіе!
- Такой не можетъ пропасть, хочь совслмъ его обдери. Обрастетъ, – сказалъ больной мужикъ. – Самостоятельный господинъ.
- А ба-альшой съ нимъ разговоръ будетъ, не дай Богъ. Онъ зря не подастся. Ишь как... съ печенками!
- Пожили, наша теперь пора, – сказалъ рябенькій солдатикъ. – О бѣдномъ народѣ надо понимать, разъ демократы...
- Яблочка захотѣлось? – сказалъ на его слова самый старшій мужикъ, все молчавшій. – Онъ сады садилъ, а тебѣ яблочка... – Сколь обидно человѣку. У меня телокъ палъ, съ мѣсяцъ поилъ... сколь обидно! А онъ вонъ скольки годовъ старался...
- Лѣсъ рубятъ – щепки летятъ, Да и полетятъ! – отозвался саперъ. – А то...
- А ты лѣсъ-то рубить-руби, да глазъ береги... да и сѣмянки не забывай оставить, – наставительно перебилъ старикъ. – Я пустыхъ словъ не люблю. Жизь тоже понимать надо, правду-то... Плевелу-то рвать надо, да какъ бы и пошеничку не выхватить. Намъ хорошее сѣмя тоже нужно, свово дерьма много. А за сѣменами-то иной походишь-наплачешься...
Мужики молчали. Саперъ сталъ объяснять про буржуазію, и трудъ, и рабочихъ. Много непонятныхъ, чужихъ словъ высказалъ. Мужики все молчали, поддакивали. Когда, наконец, онъ усталъ говорить или убѣдился, что они плохо понимаютъ, и замолчалъ, – мужикъ сосѣдъ сказалъ сочуственно:
– Этотъ настоящій, земляной. Съ нимъ надо сурьезно говорить. Его вонъ и въ продовольствіе взяли. И разговоръ у него веселый, дѣло знаетъ.
- Намъ тоже хорошее сѣмя нужно... – повторилъ старикъ. – Ну, чегой-то будетъ... О, Господи!...
ІІІ. По мелководью.
За ночь на пристань подсыпалось народу съ поѣздовъ. Съ гоготомъ сыпалось по крутому откосу, отъ желѣзнодорожнаго моста, топотало, трещало по кустамъ, рухало. Въ росистой ночи съ поемныхъ луговъ шли дергачиные трескучіе зовы, – ночной покой, – а тутъ, подъ кручью, шумѣлъ человѣчій стонъ: требовали чорта-капитана, приказывали гнать пароходъ, долбили полѣньями въ лавчонку: «не имѣешь права запираться, разъ тутъ тыщи народу». Слышались выкрики:
- А Мишка-то гдѣ жъ? Ужли выпалъ?!
- Говорю, – выпалъ! Съ послѣдней станціи выпалъ, съ подножки...
- Вотъ чортъ, дуракъ! Можетъ подъ колеса...
- Темно, не видать. Чортъ ихъ знаетъ, вагоны качало шибко. Машиниста, дьявола, надо бы...
- Степка, канарейка у тебѣ?
- У менѣ! Клѣткѣ бочокъ пробили, я ужъ картузомъ приткнулъ!
- ... У меня мужъ свой хорошій! Ишь, чего выдумалъ!
- А почему такое, – хо-ро-шій? Вы вкусу не знаете...
Гагакали тихо-строго гуси, заливался поросенокъ, кричали дѣти.
- Фу, ты... чортъ! Съ гусями еще путаются... Чего разставился, базаръ тебѣ тутъ?! Избу цѣльную приволокъ!
- Чья пила? А то сломаю! Сапогъ изгадилъ!
- Ну, моя... – отвѣчаетъ старческій голосъ. – У моей пилы глазъ нѣту для тебя. Носитъ васъ, бѣшеныхъ чертей...
Играетъ гармоника подъ сухой четкій трескъ, – кастаньеты будто.
- Ахъ, лѣшій, чего выдѣлываетъ! Ложками!
- Нѣмцы, бывало, заслушивались! Чисто пулеметъ!
- ... Она про-о-си-ла па-пи-ро-о-су-уу. Я ей цигарку предло-жи-илъ! – поетъ подъ гармонику тонкій голосъ, – совсѣмъ писарской. – Такова страннава во-про-су-у-у!..
Бьетъ три часа. Это въ монастырѣ, къ городу. Въ разсвѣтѣ видна рѣка, широкая, курящаяся туманомъ. Виденъ весь станъ. Половина его уже на бѣломъ параходикѣ. Половина ждетъ парахода на низъ. Тлѣетъ синеватый костерокъ въ кустахъ. Подъ мостомъ стоятъ – дремлютъ часовые.
- Болѣ не пущай, потонемъ!
Кого-то отпихиваютъ шестомъ, но плохо: лѣзетъ черезъ бортъ, бормоча:
- Однимъ больше – меньше... слава те, Господи, не впервой...
параходикъ рѣзко кричитъ три раза. Сходни убраны.
- Погожай, слышь! – кричитъ умеляющій голосъ. – Задремалъ въ кусту, ей Богу! Канарейка разбудила! Степка, цапайся!
Гогочутъ. Протягиваютъ шестъ. Человѣкъ въ черномъ пиджачкѣ, басой, съ клѣткой въ черномъ коленкорѣ, хватается за шестъ и тянетъ къ себѣ параходикъ.
- Братцы, допустите!
По двумъ шестамъ онъ-таки добирается, размахивая клѣткой.
Въ четыре часа, какъ обычно параходикъ трогается. Іюньское солнце уже показывается надъ рощами лѣвого берега. Синеглавый монастырь на горѣ горитъ, какъ новенькій. Гудятъ ревучими гармоніями фабрики. Рѣка уже начинаетъ горѣть розовато-бѣлымъ накальцемъ. Рѣдкіе въ этомъ году плотогоны уже дерутъ пятернями головы, стоя въ бѣлыхъ рубахахъ у соломенныхъ шалашей. Все – какъ всегда. Необычнаго развѣ только – красный флажокъ на мачтѣ да разговоръ съ капитанскаго мостика:
- А вотъ и то! – кричитъ долговязый пароходный «матросъ» въ грязной и рваной полосатой фуфайкѣ, съ очень маленькой головой, похожій на безголоваго. – А вотъ не ты, а вы!
- Вотъ дурья голова! – благодушно отвѣчаетъ капитанъ, не похожій на капитана: въ сапогахъ-бутылкахъ, въ обсаленномъ пиджакѣ, грузный, пожилой бородачъ, съ лицомъ рѣчнаго подрядчика. – Одиннадцать годовъ ѣздимъ, а я тебѣ выкать буду! Вотъ дурья башка! Учиться для тебя буду!
- Самъ дурья башка! – говоритъ-ворчитъ матросъ, лѣниво выбирая на бортъ чалки. – Теперь каждая личности чтобы!..
- Вѣрно! – отзывается изъ толпы, – кучи мѣшковъ, солдатъ, мужиковъ. – Учись, – выучишься.
Капитанъплюетъ въ кулаки и, покрестившись на монастырь, принимается вертѣть колесо.
- А ты, «личнось», по ногамъ не ходи, не стежка! – сердито говоритъ старикъ-торговецъ, только-что открестившійся. – гуси тебѣ помѣшали! Головку было отдавилъ, сусала!
Онъ и еще трое, – солдатъ съ медалью, чиновникх въ драповомъ наглухо застегнутомъ пальто и монашка съ узломъ, – сидитъ на исполинскомъ садкѣ-корзинѣ, набитомъ гусями. Гуси все высовываютъ шафранные кожаные носы и гакаютъ. Монашка поджимаетъ ноги, – должно-быть ее щиплютъ.
- Старикъ-старикъ, а экую махину вволокъ! – говоритъ солдатъ съ гармоньей черезъ плечо. – Людям мѣстовъ нѣтъ, а энти черти...
- Имъ гусь завсегда дорожѣй человѣка! Хлѣба нѣту, а они съ гусями занимаются. Нѣтъ настоящаго закону!
Гуси согласны: га-га-га-га! Тяжко имъ: болѣе полусотни въ садкѣ.
- Чай, рубликовъ по шесть? – спрашиваетъ у гусятника баба, прижимая локтемъ трепыхабщійся и повизгивающій мѣшокъ: тамъ поросенокъ.
- По шесть-то прыгаетъ на нашестъ! – говоритъ торговецъ. – И съ чего это столько народу стало ѣздить! Цѣльная армія!
- От безпокойства... от коловороту-то самого... – недовольно отзывается старый-старый, в полушубкѣ, съ пилой въ станочкѣ, привязанный къ мѣшку вмѣстѣ съ сапогами. Я вотъ пять годовъ домовалъ, вотъ сволокутъ подъ березу... хвастать не хвастать, а восемьдесятъ два года мнѣ. Теперь, какъ этотъ коловоротъ-то поше-олъ, как по-ше-олъ, цѣна-то истинная и объявилась... Дес-сять рублей на день! Сну нѣтъ и нѣтъ. Пой-ду! Пошелъ! Двѣ недѣльки топориком потяпалъ, – сотнягу! Вотъ те и гробъ дубовый. Ну, безпокой-ство-о! Настращалъ меня тамъ выхарь одинъ. «Уходи, говоритъ, старикъ, все мѣсто потише гдѣ... а то неравно помрешь, – обязательно съ краснымъ хлагомъ похоронимъ...» Да-а... Церкви, говоритъ, вотъ-вотъ прикроютъ, колокола... Ну, и побегъ отъ грѣха...
- Это и у насъ слухъ пущали, которые отчаянные... – сказалъ торговецъ. Онъ, такой-сякой сынъ, въ церкви-то съ отроду не былъ, развѣ по ночному дѣлу... ему чего! Только за это кишки выпороть мало! Ахъ ты, дѣло душевное!
- А ежель это новый порядокъ, вѣрученіе! – сказалъ съ ехидствомъ матросъ, тоже приладившійся къ садку. – Каждому, какъ сказать, желательно понятіе проникнуть. Попи – первые лиходѣи. А какъ которые умные народы... къ примѣру сказать, въ Америкѣ или тамъ французы, нѣмцы... все начисто выставили, всѣхъ поповъ-монаховъ. Кадиломъ кадетъ, а въ семь кармановъ кладетъ.
- И все-то вретъ! – сказалъ торговецъ ко всему народу, чтобы обратить вниманіе. Во Франціи соборъ самый замѣчательный на землѣ! Который нѣмцы расколотили... Да за такія слова тебя знаешь какъ надо?.. За хвостъ да въ воду, дѣло душевное! Кресты поснимать! Иконы покидать! А?! Эта зараза и у насъ на базарѣ была! Бабенка одна оголтѣлая... какъ зачала: церкви обобрать, золото съ иконъ да камни драгоцѣнные чтобъ по бѣднымъ раздать... Да какъ приступили къ ей, да какъ начали ее по щекамъ селедкой хлестать... – покорилась! На колѣнкахъ прощенія просила. – Меня, говоритъ, мухотаевскіе конторщики обучили, всю сацилизму узнала черезъ ихъ! Вотъ, дѣло душевное!
Кое-кто изъ солдатъ, густо залившихъ палубу и сидѣвшіе на садкѣ поддержали торговца. Чиновникъ только строго поднялъ брови и глубоко глубоко запряталъ подбородокъ въ воротникъ. Начался разговоръ долгій. Трое солдатъ заявили, что, доведись до нихъ, «безъ разговору проломить поленомъ али сапогомъ»...
- И спору чтобы не допущать, а ты зараза! Это чтобы и колоколовъ не было! А Свѣтлый День какъ? А?! Христосъ воскресе из мертвыхъ!
Матросъ, котораго напрасно капитанъ звалъ гудками къ промѣру фарватера, оправдывался:
–Я, какъ сказать, собчаю то, что... къ предмеру нащотъ такого вопроса касаются образованные, которые могутъ чисто сказать. Такія ученія есть, чтобы ничего не могло воспрепятствовать леригіи...
- Вотъ дураковъ понадѣлаютъ! – съ сердцемъ сказалъ гусятникъ. – Бормочетъ безъ понятія, какъ индюкъ... дылъ-дылъ... дылъ-дылъ!
- Удивительно! – сказалъ чиновникъ.
- Безъ церкви никакъ нельзя... – вставляетъ свое слово пожилой солдатъ, предварително объявившій, что отпущенъ по годамъ вчистую. Онъ смерти не видалъ... А кто смерть видалъ... этого не годиться! Всѣ молитвы прочитаешь, какъ ежели она тутъ.
- Какъ можно! Вся жизнь на церкви зиждить... И начало, и конецъ, – строго продолжалъ гусятникъ. – И купель, и грубъ.
- Истинная правжа, позвольте сказать... – вмѣшивается въ бесѣду рыжій сухощавый мужикъ.
- Ну, и ароматы возишь! – говоритъ гусятникъ, покрутивъ носомъ.
- Селедошники мы, ничего... А въ этомъ и суть. Селедками торгую въ Охотном... И, стало быть, окромѣ какъ селедки мнѣ ничего и не надоть? А? Ну, нѣтъ. Я про церковь говорю. Каждый годъ на покосъ ѣзжу. Говѣю каждый годъ. Приступаю къ Св. Дарамъ, телу – здравіе, душе – спасеніе. А селедками все пахнешь. Обижаются, съ транвая сколько ссаживали... а изъ церкви меня никто не имѣетъ права выставить. Ту же ложечку принимаю въ ротъ и крестъ цѣлую. Это какъ? Татаре и то себя соблюдаютъ. Да развѣ мыслимо безъ всего! Супротивъ церкви!
- А есть такіе стервецы. И вотъ даже на мощи нападеніе было. И жечь принимались.
- И не разразило?! – спросилъ старикъ-плотникъ.
- Тамъ-то не разразило. А въ городѣ шею намяли здорово! Вонъ они, щеголи-то эти, – гляди и гляди! – сказалъ гусятникъ, мотнувъ къ борту, гдѣ на ящикѣ примостилась компанія. – Энти на все пойдутъ.
На ящикѣ сидѣли трое: дѣвица въ шляпкѣ съ вишнями, курившая изъ кулачка и визгливо смѣявшаяся съ солдатами; кривой гармонистъ, въ лаковыхъ сапогахъ, въ кепкѣ, въ венгеркѣ, – откуда онъ ее раздобылъ, – подтянутый чоканнымъ пояскомъ, и хмурый, цыганскаго облика, пожилой человѣкъ, съ подвязанной щекой, съ кнутомъ: должно-быть, барышник. Тутъ было веселье неподдѣльное. Солдаты гоготали, какъ гармонистъ то прыскалъ дѣвицу изъ флакона, то самъ «принималъ капли отъ любви». Игралъ на итальянкѣ и пѣлъ куплеты:
... Нѣту стѣнокъ, – одна печь,
А министры скажутъ рѣчь!
Ухъ ты-ы!
Рѣчку скажутъ да помажутъ –
Станетъ рѣчка кверху течь!
Ихъ ты-ы!
Гоготали такъ, что покрывали и гармонью, и страшный скрипучій трескъ расхлябаннаго параходика. А гармонистъ хоть бы улыбнулся! И цыганъ не смѣялся: постукивалъ кнутовищемъ по сапогу. Только дѣвица стрѣляла глазами и покатывалась, завораживая солдатъ.
- Развелось этой сволоты! – сурово сказалъ торговецъ. – Понапущали изо всѣхъ дыръ. Вонъ въ Сучковѣ съ дѣтьми порубили, – не они ли? А то странники еще будто ночевали...
- На странниковъ не говорите, папаша... – раздался пѣвучій голосокъ. – Энти и намъ дѣло портятъ.
И какъ изъ земли появился странникъ: до этого онъ незамѣтно сидѣлъ за ногами, у борта. Были при немъ и потрескавшаяся клеенчатая сумка-ранецъ, и желѣзный стержень съ мѣднымъ крестикомъ-набалдашникомъ, и черный чайникъ, и запасные лапотки. И ликъ самый станническій, – болѣзненно-безцвѣтный, странническій, прыщавый, хрящеватый.
- Наступилъ, – и мокро! – сказадъ гусятникъ. – Отъ слова объявляется, какъ плѣсня.
Но странникъ и не обидѣлся.
- вы про церковь небесную говорите, а я прислушалъ. Истинная правда. И что же это будетъ, какъ по ихъ выйдетъ! На млсто храмовъ Божіхъ и монастырей фабриковъ вездѣ понаставятъ! Всѣ земли тъ обителей отберутъ... Сколько народу разорятъ! А къ тому идетъ, и ужъ бумагу подаютъ казенную...
- Вашей вшивой командѣ каонецъ теперь... – сказалъ солдатъ. – Да чего отъ тебя хорошаго?! Дизертиръ, небось...
- А ну-ка, оправдайся! – подзадорилъ гусятникъ.
- Я?! – оторопѣло спросилъ странникъ. – Оправдаюсь! Жуликъ не оправдается, котъ... а я, – вотъ! – засуетился онъ, рапахнувъ ряску. – вотъ чичасъ досмотрите мои права...
Онъ вытащилъ клеенчатую сумочку-книжку, по какимъ собираюиъ на постоеніе храма, вытянулъ изъ нея истлѣвшій по складкамъ грязный листокъ и потыкалъ пальцемъ.
- ... изъ Смоленскаго врачебнаго управленія... безземельному крестьянину... въ удостовѣреніе... что... при посторонней грыжѣ еще страдаетъ... пе-ри-ди-чески!.. эмпи... лим-пи-сеей! – насилу выговорилъ странникъ, тыча пальцемъ въ коричневое пятно на бумагѣ, уже потертое. – А?! Припадошный я, могу на всякомъ мѣстѣ сказаться. Вотъ и оправдался! Вотъ и хочу по монастырямъ, питаюсь... отъ святыя иконы къ мощамъ...
- От каши да ко щамъ!– подмигнул солдатъ. – А я бы всю эту команду на казенную работу. Дороги прокладать! У насъ вовсе дорогъ нѣту, от того и безобразія всякія.
Опять завылъ пароходъ, – промѣряй фарватеръ! Но матросъ былъ при гармонистѣ, подухивалъ. Открылись и влѣво, и вправо бѣлые пески, и пароходикъ юлилъ среди бѣлыхъ и красныхъ колпачковъ, метался. Капитанъ потѣлъ за своимъ колесомъ, поплевывая въ кулаки.
- Дай ему по шеѣ, эй! Слышь! – кричалъ капитанъ. На мель посажу!
- Вали! – отвѣчали капитану изъ толпы. – Веселѣй будетъ!
- Тьфу, черти сѣрые!
Вылѣзъ изъ трюма распоясанный парнишка, выдернклъ полосатую мѣрочку-шестикъ изъ-поъ кучи бабъ, обругалъ бабъ и пошелъ на носъ «ковырять въ рѣчкѣ».
- Чортъ расхристанный! – кричали ему бабы.
- Кто какъ, а я по правильной бумагѣ, – оправдывался странникъ. – Я не охаверзникъ, не блудникъ... и сновъ не открываю. А то даже антилегентъ у насъ есть, какъ баринъ... Санька Маленькій... тот сны открываетъ, игуменьи чай его пить къ себѣ приглашаютъ... Ему и послушницъ разрешаютъ...
- Истреблять васъ до мозга костей! – крикнулъ подобравшійся къ разговору матросъ. – На Хитровкѣ я тебѣ любую бумагу выправлю. Напишутъ, что и вовсе безъ головы, одна кишка!
- Съ такими лицами я спориться не желаю, – сказалъ странникъ, пряча бумагу. – А безъ церкви задичаетъ душа! Мы этого не дозволимъ.
–Ах ты... слякость! Мы!!
–У насъ трое мужиков с фабрики сбѣгли... – гнусаво сказалъ человѣкъ съ вдавленнымъ, закорючкой, носомъ, – Это въ Дуракинѣ у насъ, огромадная фабрика. Какъ пошла революція, пошелъ шу-умъ, – испугались. Ну, и взяли въ мигъ-мгновеніе разсчетъ. Сухариковъ пасушили, – пошли.
- Куда пошли-то? – спросилъ торговецъ.
- А по монастырямъ ходить. Тихіе все. Одинъ все кинарейками занимался...
- Это гдѣ, у Дуракинѣ? Есть тамъ кинарейки, знаю, – сказалъ человѣкъ съ клѣткой. До этого онъ сидѣлъ въ толпѣ, поставивъ между ногами клѣтку, и не обращая вниманія ни на что, насвистывалъ въ дудочку, училъ «славнаго кенаря, цѣна-четвертной». – Есть сурьезныя кинарейки, у Васичкина.
- Онъ самый и ушелъ. «Боюсь», – говоритъ.
- А какъ же кинарейки-то?
- Что! – перебилъ странникъ. – Есть такіе, которые... карактеръ такой. Душа покою желаетъ, святой жизни. Ну, развѣ мысленная вещь монастыри рѣшить! Да я вотъ отъ своего карактера всего ужашаюсь. Какъ гдѣ крикъ, – я бѣгу, бѣгу... до первого кусту! Намедни въ Галкинѣ человѣка убивали...
- Как такъ, убивали? – спросилъ гусятникъ, а чиновникъ вобралъ голову, скосилъ ротъ и опять процѣдилъ:
- Удиви-тельно!
- А будто телку угонялъ. Какъ его по-гнали... а я у рѣчки сухарики мочилъ, трапезовалъ. Къ рѣчкѣ какъ подогнали... на колѣнки онъ, а я трясусь... Хрестъ выналъ, цѣловалъ. «Я, – говоритъ, – провославные только зря на ее замахнулся лозой, а не угонялъ!». Какъ воскъ бѣлый. Пачпортъ! Да на меня, – пачпортъ! Трясусь, а показалъ. Никто прочитать не годится, – бабы да мужики. А пастухъ кричитъ: «Другой день вижу – по кустамъ хоронится, два барана пропало!» Какъ вдаритъ его одинъ сапогомъ в это мѣсто, – го-товъ! Голову проломил. А со мной болѣзнь. Покуда отчухался, – ночь Гляжу, чего это я, какое мѣсто? Рѣчка самая, костерикъ горитъ, и два мужичка сидятъ. «Что, – говорятъ, – отчухался, чертъ паршивый?» Все и вспомнилъ. «Счастье, – говорятъ, – твое, что падущій ты, бабы подолами укрыли, а то бы и тебя в пару къ этому сукину коту впрягли!» Гляжу, а онъ лежитъ къ огоньку пятками, портки въ лоскутьяхъ. Да, синіе портки съ бѣлой полосой, – изъ флаговъ, что ли, сделаны. Да я, говорю, ни къ чему къ этому дѣлу, я – убогій... печать на болѣзнь имѣю. Дали покурить. «Ты, – говорятъ, – убогій, на насъ не серчай, очень сейчасъ все запуталось, не оглядишься. Но только мы самого настоящего приняли,– это про его-то,– у него и в пачпорте показано, что вор. Мы, говорятъ, ужъ четвертаго такъ искореняемъ. А как зацѣпимъ кого не въ разъ, и отмолить можемъ. Есть у насъ вдова и еще старик святой жизни, – дадимъ на панихидку». Вот, братія, а ежели и панихидки отслужить негдѣ будетъ?
- Три съ полови-най! три-и! – лѣниво кричалъ парнишка въ носа.
- Старое понятіе! – скосивъ презрительно ротъ, сказалъ матросъ. Ежели теперь такъ... Объявилась теперь становая жила во всемъ народѣ и называется – демо-кратія! То господа были да мы, чернота несчастная, а теперь въ насъ – вся жизнь. Что безъ насъ могутъ? Ничего не могутъ! Вотъ гдѣ корень.
- Вѣрно. Попили нашего поту-крови... – сказалъ хриплый голосокъ изъ-за солдатскихъ головъ. Безъ барина проживемъ!
- Вотъ самая важная причина! – ободрился матросъ и снялъ даже обсаленную фуражку, словно говорилъ на митингѣ. Теперь, товарищи, что же случилось? Теперь случилось, товарищи, то, что... демо-кратія! Она всему планъ и... корень. Такъ ли я говорю? Значитъ, надо какъ? Демо-кратически! Значитъ, надо такъ, чтобы былъ обчій трудъ и свобода! А разная интеллигенція и эти буржуи... имъ теперь конецъ! Правильно говорю?
- Правильно! Браво!
- Вотъ ты мнѣ и проведи желѣзную дорогу! – сказалъ, словно ударилъ, высокій, какъ жердь тощій, чернявый господинъ въ соломенной широкополой шляпѣ, въ вышитой рубахѣ подъ накинутымъ на плечи пиджакомъ, съ пачкой газетъ, которою ударялъ по ладонямъ, какъ приколачивалъ слово за словомъ. Выдвинулся онъ изъ толпы, а за нимъ худенькая и маленькая дама в пенсне и тоже съ газетой. Лицо дамы было тревожное. Она даже пробовала удержать господина, но онъ нервно пожалъ плечомъ. – Ты мнѣ хоть этотъ сквернѣйшій въ мірѣ пароходишко выстрой! Ты мне ногу отыми, если антоновъ огонь... моему или своему сыну горлосѣченіе сделай, если круппъ у него, а то помретъ! Погоди!! ты черезъ Волгу... да хоть черезъ эту Оку мостъ перекинь, какъ тотъ! Ты развѣ безъ интеллигента только телѣгу сляпаешь, да и то скверную!
- Коля, оставь! – просила дама. – Они тебя не поймутъ!
- Оставь! Ты мнѣ напиши такую книгу, чтобы я человѣкомъ себя почувствовалъ и надъ своею жизнью заплакалъ! Ты вотъ болтаешь, что демо-кратія, а ни чорта не смыслишь!
- Это какъ же я не смыслю? А ты смыслишь? Хуже я тебя!
- Орешь: анти-ли-генція! Понимаешь ты, что такое – ан-ти-ли-генція?! Оан для васъ жизнь лучшую строитъ, Бога ищетъ столѣтія! Она васъ отъ смерти спасала, она въ Сибири за васъ умирала, гибла за васъ на висѣлицѣ! Учительница! – показалъ господинъ на дергавшую его даму, – вашихъ дѣтей учитъ, гроши получаетъ, отъ чахотки гибнетъ, а ее вотъ такой же, какъ ты, «демократъ» обозвалъ!
- Коля! да Коля же!
- А-а! «Попили поту-крови»! Я давно про этотъ потъ-кровь слышу, – попугайское слово! Интеллигенція поту твоего попила?! Д знаешь ли ты, что станется съ народомъ, если вдругъ вся, – да не вся, а хоть половина, – интеллигеніи возьметъ да отъ обиды, отъ невозможности работать отъ твоей глотки, и уйдетъ изъ Россіи?!
- Сами управимся!
- Ты управишся? Это онъ-то управится! – возмущенно щелкнулъ газетой господинъ и поглядѣлъ на даму. – А будетъ то, что такъ и сгніете въ чернотѣ отъ нищеты! Въ дикарей обернетесь! Эхъ, вы, умники! Въ культурныхъ странахъ, въ Америкѣ, въ Англіи, въ Германіи, образованіе уважается и цѣнится, а у насъ – сами! Да ну васъ къ чертямъ! – неожиданно закончилъ чернявый и сорвалъ шляпу. – Вотъ когда башку розобьете...
- А вы кто такіе? Вы за революцію или какъ? Во какіе гуси пошли! Имъ наше новое-то – какъ кошкѣ табакъ!
–Что?! – опять закричалъ чернявый. – Ваше? новое? Ты его дѣлалъ, новое-то? Ну, что с тобой болтать... у тебя только и есть, что глотка, а раньше была еще и водка!
- Выгнали васъ очень просто, откуда тамъ... – сказалъ матросъ. – То, гляди, сотнягу огребал, а теперь...
Засмѣялись кругомъ. Дама затормошила опять, но чернявый не уступалъ.
- А ты небось, себѣ разомъ три назначилъ? Подорожалъ въ двадцать разъ? Народъ-то тебя, другъ милый, скоро раскуситъ!
Тутъ пароходъ хрипнулъ днищемъ и ткнулся такъ, что всѣ шарахнулись.
- Промѣрилъ! – язвительно сказалъ чернявый. – Покажетъ дорожку! Аме-ри-ка!
- Рѣчистъ за-то! – сказал плотникъ. – Чище фуганку чешетъ.
- А триста ему подай! – добавилъ гусятникъ. – Ѣзжу который годъ – ничуть не лучшѣемъ. Разъ по двадцать на одномъ рейдѣ садимся. Ну, теперь скидай, Вася, штаны, полѣзай за раками. А то намокнешь.
- Ну, и полѣзу! – выругавшись, сказалъ матросъ. – Черти проклятые!
Кто были черти, – неизвѣстно. Но не полѣзъ, а, вытянувъ съ крыши шестъ, сталъ отпихиваться, призывая подлеца-парнишку.
–Далеко ты на багрѣ уѣдешь! – кричали солдаты. – Штаны сымай!
–У его штаны умные, мочить жалко!
Пароходикъ не двигался, какъ ни тарахтѣла машина.
–Задній давай! – кричалъ Вася. Теперь его всѣ стали называть Васей. – Не во всю пузу сѣли!
Но капитанъ показалъ кулакъ, сошелъ съ мостика и приказалъ завозить якорь: сѣли накрѣпко «во всю пузу».
–Скидай штаны, Вася... Богомъ тебя прошу! – нетвердо выговорилъ гармонистъ и заигралъ «маршъ»:
Мама-шиннька-дъ говоритъ, –
Коровушка-дъ не доитъ...
Матросъ швырнулъ шестъ и полѣзъ черезъ бортъ, не раздѣваясь. Добрелъ до лодочки за кормой, гдѣ покоился завозный якорь, и сталъ звать парнишку:
- Васька, помогай!
Такъ всѣ и загоготали.
- На Васькахъ ѣдемъ!
- Видали? – сказалъ чернявый, объявившій солдатамъ, что онъ – городской учитель. – Такъ все у насъ! На Васькахъ ѣдемъ!
- А вы объясните намъ, гдѣ причина та, что... почему вы правы, а онъ неправъ! – сказалъ до сего времени вдумчиво слушавшій споръ молодой солдатъ съ нашивками и крестомъ. – Я понимаю, а вы всѣмъ объясните, какъ вы учитель.
- Объясню! Я все объясню!
- Коровушка-дъ не даоитъ,
Молочко-омъ не поитъ!
- Не озорничай, Серёнька! – закричала дѣвица. – Монашка ѣдетъ!
- Жарь, Серёня! – потребовали солдаты. – Эй, съ ложками! вали!!
Начался концертъ. Монашка опустила глаза. Дама закрылась газетой. Учитель повелъ плечами, чиновникъ сказалъ: удивительно!
– Занятно, душевное дѣло! Что, мать, каковъ молебенъ-то правятъ!
...Бредетъ полемъ быкъ-быкъ,
Коро-вушка мыкъ-мыкъ!
– Далѣ завози-и! – гремѣлъ капитанъ. – Черти, къ бакану завози!
- Так-то вотъ въ одномъ манастырѣ было... зачали непотребное пѣть... – началъ-было странникъ, но учитель опять сорвалъ шляпу и закричалъ, покрывая навый куплетъ:
- Вотъ онъ, нашъ россійскій народъ! Смѣхъ и цинизмъ! И это тогда, кода...
- Коля! Коля!! – бросилась къ нему худенькая дама.
- Нѣтъ, я выскажусь! Здѣсь люди! Пусть они слушаютъ!
Гармоника замолкла, оборвались ложки.
- Тише! – закричали голоса. – Ораторъ говоритъ!
На пескахъ появилась пестрая кучка ребятъ и затянула:
- Газе-этъ! газе-этъ!!
Мало кто слушалъ усителя: смотрѣли, как «Васьки» возились съ якоремъ. Якорь «посадили», но тутъ же и поползъ къ пароходу, только солдаты принялись вертѣть воротъ.
- Навали-ись! – кричалъ капитанъ. – Багромъ подопри-и!
Навалились, сѣли на якорь и вмѣстѣ якоремъ поползли къ пароходу.
- Слазъ на воду! Слазь всѣ! – кричалъ капитанъ. – Перегрузили!
Но слѣзать никто не хотѣлъ. Смотрѣли съ песковъ коровы, игралъ пастухъ, доносило кукушку. Хорошо сидѣть на водѣ!
- А по мнѣ хочь недѣлю такъ, было бы хлѣбушка!
А съ кормы какой-то солдатикъ уже выхватываетъ «на мушку» уклеекъ.
- Мухъ давай, черти! Головля пымаю!
- На воду слазь, говорю! Всѣ слазь!
Опять стали завозить якорь.
- Вотъ, – ораторствовалъ учитель, – не умѣемъ даже якорь закрѣпить!
- И чего только вы расходуетесь! – посмѣивались изъ толпы. – Мало, что-ль дураковъ-то!
- На что мы годны?! Труда не чтимъ, званія намъ не нужно! Для насъ трудъ – проклятіе. Не уважаемъ и другимъ мѣшаемъ.
Кривой гармонистъ, смотрѣвшій учителю въ ротъ и, для смѣха, собравшій щепоткой въ кулакъ слезы, вдругъ рявкнулъ гармоніей и пустилъ фальцетомъ:
Л-лимо-надъ-газюсь напьюся,
Л-ли-монадъ, ахъ, л-и-мо-на-адъ!
Взрывъ хохота испугалъ коровъ: стали коровы выходить изъ воды. Пастухъ бросилъ играть, послушалъ, вышелъ на край песковъ.
- Хлѣбушка не продатите ли?
- Я-бъ етого капитана искупалъ! Съ голоду уморитъ! Почему буфетовъ не держутъ?
- Всю жизнь прикрыли! Одно безобразіе...
- Хуже будетъ! – продолжаетъ учитель. – Взялись управлять, а мыслить не желаемъ. Рай впереди, а потѣсниться, потерпѣть не въ силахъ! Сразу подай! А откуда брать? Надо создать! На глубину вышли, да мелко плаваемъ!
- И вовсе сидимъ! Га-га-га!
Всѣ гогочутъ. Учитель недоумѣвающе смотритъ, качаетъ головой и принимается за газету. Дама что-то горячо ему шепчетъ. Цыганъ и дѣвица начинаютъ играть въ карты. Швыряютъ трешницы и пятерки. Къ нимъ подходитъ высокій солдатъ, съ раздутой щекой, въ повязкѣ, и «вразь охватываетъ пару красныхъ». И еще солдатъ ввязывается и закладываетъ пятерки. Выигрываетъ. Цыгану не везетъ. Онъ вытаскиваетъ бумажникъ и, перекрестившись, ставитъ четвертной.
- Болѣ сотни цыганъ просадилъ!
Игра начинаетъ разгораться. Проигралась и дѣвица. Но все хохочетъ и ворожитъ глазами. Съ ней шушукаются ставятъ за нее, но ей положительно не везетъ. Выигрываютъ солдаты. Особенно усердно старается ей помочь бравый унтеръ-офицеръ съ крестомъ. Она шепчетъ ему на ухо, кладетъ на грудь голову и упрашиваетъ:
- Голубчикъ, проиграешь! Ваничка, не надо!
Солдатъ достаетъ еще пяерку. Опять незадача. Дѣвица отводитъ его на кипу пресованного сѣна и начинаетъ шептаться. А «проигравшійся» цыганъ угрюмо сидитъ и постукиваетъ кнутовищемъ по сапогу.
- Такъ ихъ, чертей, и надотъ! Попали на солдатъ!
- Да, ловко! – опять начинаетъ учитель. – Дѣти! Даже и тутъ не хотятъ вдуматься, что этотъ вотъ, раздутый, можетъ-быть, изъ ихъ же шайки. Кто только не обманываетъ народъ!
- Да, – говоритъ гусятникъ. – Вотъ тоже и церкви Божіи... какъ ихъ можно похерить? Душа – духъ Божій! А тоже хотятъ обмануть, утѣшеніе отнять. Изъ корысти! Эти вотъ разные гармонисты и изъ ученыхъ прохвосты тоже есть. Попы, молъ, у насъ пьяницы, грабятъ. А чего онъ мнѣ на мѣсто церкви дастъ? Попъ – пьяница? Да онъ мнѣ, можетъ, милѣй другаго митрополита! Есть такіе попы, что...
- Вѣрно. Нашъ попъ щукъ глушить любитъ, ну, слу-жбу знаетъ!
- Есть въ Высокомъ монастырѣ схимонахъ о. Руфимъ... ну, боже-ственный... непроходимо божественный, – сказалъ странникъ. – Гроши глотаетъ.
- Чего?! – подивились солдаты.
- Гроши, говорю, глотаетъ. Иди къ нему, у кого горе, на всякое время и на всякій часъ. Бабъ къ нему хо-дитъ! Неотступно! Или у кой мужъ пропалъ, или тамъ корова... или какое ей полагается тамъ, кажной бабѣ, состраданіе. Ну, и снимаетъ. Сейчасъ воскричитъ: «Подавай грошъ, горе зеленое!» Бабы ему самые что ни есть зеленые гроши несутъ, ядовитые самые. «Ну, говоритъ, все состраданіе твое и горе принимаю въ себя!». Хлопъ, – и проглотитъ. Грошей двадцать заглотаетъ за день!
- И ничего?! Не срыгнетъ?
- Ничего. Ну, только зеленѣй сталъ шибко. Оказываетъ. Ну, ядъ принимаетъ въ себя, а бабамъ сразу облегченіе выходитъ.
- Вотъ душевное дѣло, – вздохнулъ гуятникъ. – Значитъ, сочуствіе черезъ него народу. И помретъ.
- Обязательно помереть долженъ. Другой годъ глотаетъ, – шибко сдалъ.
- И не застрѣетъ въ немъ?!
- Ну, приладился такъ... отъ прахтики! Есть сабли гллотаеютъ. Ежели бы двугривенными глоталъ, – какой бы капиталъ!
Смѣетя даже монашка. Якорь, наконецъ, закрѣпили, матросъ уперся въ него багромъ и воротомъ сдвинули пароходикъ съ хряща.
- Гроши-грошами, а ужъ какіе-нибудь глотатели да есть. Ишь ты, все-ё серебро и мѣдь начисто проглотили.
- А вотъ потрясти и вытрясишь! У кого пузо толстое, – тряси смѣло: звоъ будетъ.
- Ежели у тебя, дядя, потрясти, гляди, чего и скинешь! – говорилъ одинъ изъ солдатъ торговцу.
- Подставляй картузъ, – полонъ будетъ!
Опять всѣ грохочутъ, даже и унылая монашка. Капитанъ кричитъ:
- Василій! Опять мѣркой брюхо подпираешь?! Ты меня еще Каменкѣ посади, – я тебя тогда, курья голова, за бортъ!
- Самъ – курья голова! – лѣниво отзывается матросъ. – Двадцать годовъ, старая крыса, возитъ... каждый разъ садимся. По нашей водѣ надо какіе пароходы? Надо такіе, чтобы... Дѣло не въ промѣрѣ...
Присаживается на садокъ куритъ. Съ него стекаетъ на гусей. Тѣ довольны: погакиваютъ.
- Эхъ, народъ! – съ сердцемъ говоритъ задумавшійся о чемъ-то саперъ. – Теперь надо прямо зубами въ работу вгрызаться! Всю буржуазію въ работу! Глупѣй, что-ль, прочихъ народовъ?! Да мы – на всѣ таланты!
- Обязательно! – говоритъ матросъ. – Пароходы выдумали!
- Электричество – мы? – продолжаетъ саперъ. – Яблочкины фонари!
- Закалка, напримѣръ, стальная... Нашему инженеру въ Америкѣ памятникъ стоитъ! Сибирская дорога! Эти тебѣ не мутовку облизать!
- А графъ Толстой! – кричитъ матросъ. – Нашъ!
- Петръ Великій! Мало тебѣ?! – говоритъ гусятникъ.
- А Василій Великій, Иванъ Богословъ! – добовляетъ странникъ.
- То-греки. А вотъ Ломоносовъ – нашъ!
- Что?! – крикнулъ учитель. – Да всѣ, кого называли, – интеллигенція! Буржуи по-вашему!
- Тогда буржуевъ не было, – говоритъ матросъ.
- Я вамъ тысячу имень назову, кого во всемъ мірѣ знаютъ, – всѣ изъ интеллигенціи! На этомъ паршивомъ параходишкѣ, можетъ-быть, ѣдетъ геній. Не надо учиться, вѣрить наукѣ! Надо рука въ руку с интеллигенціей, не оскорблять! А мы думаемъ, что все можемъ, а сами гроши глотаемъ!
- Слезы глотаемъ! – говоритъ торговецъ. – Штукатуръ семь с полтиной за сажень деретъ! Это называется грабеж! Казнить за это!
- Все трудящіе виноваты! А самъ за гуся, небось, красную! Вотъ позапутаете жизнь, – всѣхъ казнить будемъ, – говоритъ матросъ.
- Эхъ, кинареечку развѣ искупать! – сказалъ канареечникъ, зачерпывая картузомъ изъ рѣки.
Стали глядѣть, какъ купается въ картузѣ канарейка.
- Птичка Божія не знаетъ ни заботы, ни труда!
- Это сказалъ поэтъ Пушкинъ! – продолжалъ учитель. – Но вамъ не надо Пушкина. Будь онъ живъ, – его бы обозвали буржуемъ и послали бы подметать улицу! Не надо намъ ни Пушкина, ни Гоголя, ни Толстого, ни Ломоносова! Это все – буржуи и прохвосты!
- Ужъ и злости въ васъ! – сказалъ саперъ. Если есть дураки, такъ нельзя на всю демократію клеветать! Дурацкіе примѣры ставите.
- Что?! Вы меня, значитъ, дуракомъ?!
- И не думалъ! Вотъ пожалуйте, какъ они все наоборотъ!
- А ты душевнѣй, душевнѣй... – сказалъ торговецъ солдату. – А ты, мать, въ Пустынь, а?
Монашка колыхнулась. Блѣдное, одутлое лицо ея дрогнуло и стало тревожнымъ. Все время она жалась, старалась казаться незамѣтной. Когда говорили кругомъ, она настораживалась. Слова торговца и странника ее, видимо, успокаивали. Но когда начинался споръ, – говорилъ матросъ и горячился учитель, – она пугливо косилась.
- Въ городъ, спаси васъ Господи... Одѣяльце стегала, благодѣтельницѣ везу... Наша обитель Знаменская, бе-едная.
- Слыхали. Монастырекъ ладный. Пьяницъ отчитывали? Эхъ, прогорѣло ваше дѣло. Но уважаю вашъ монастырь. Пѣніе, чистота. Ежели и монастыри прикроютъ, – задичаемъ. Семь вѣковъ обитель стоитъ! Татаръ прогоняла. Бѣлый всадникъ, напримѣръ, выѣхалъ на бѣломъ конѣ въ западныя ворота и... того.
- Копіемъ татарскаго гада пронзилъ, въ пасть и въ бокъ... – пѣвуче заговориа монашка. – На стѣнѣ у насъ изображеніе...
- Смотрите! – сказалъ солдатъ. – Обманъ народ.
- Про гада и приставка, можетъ, а татаръ гоняли. Но стирать нельзя! – сказалъ торговецъ. – Замѣчательная картина! Фреска называется.
- Вся потрескалась, облупилась! – грустно сказала монашка. – Въ грамотахъ записано про гада...
- А мощи еще не открыли?
- Подъ спудомъ, спаси васъ Господи.
- Время-то упустили! Теперь контроль будетъ!..
- Да ужъ поглядимъ! – сказалъ матросъ. – Чурочку сунутъ, – и мо-щи! Не добрались нащотъ земли?
Монахиня съежилась и покосилась.
- Добрались, спаси васъ Господи. Скоро всѣ по міру пойдемъ. Дабрались. У насъ земелька есть, хозяйство, дворъ скотный, дровецъ загоняли. Мужичкамъ приплодъ отдали де-шево! А коровки все холмогорки да голанки. Такія есть, что по два ведра доились. Пріютъ содержимъ сиротскій, бѣженскій, молочкомъ питали и самимъ оставалось... Ну, теперь мужички говорятъ: наше и наше! Земельку намъ купецъ Аксеньевъ пожертвовалъ вовсе пустую. А теперь – рай. Мужчки-то и пожелали...
- Въ рай! Понимаютъ дѣло. Было имѣніе – станетъ запустѣніе, растащутъ, – сказалъ торговецъ. – Распустятъ Россію на пухъ, на перья...
- Да, вашему сословію клинъ вгонять! – сказалъ солдатъ, сплевывая на сапогъ послѣ курева и растирая другимъ сапогомъ. – Для чего ваше сословіе существуетъ?
- А души спасеніе? – тихо-робко вопросила монашка и испугалась.
- У васъ души чистыя... дѣвки больше! А не дѣвки – и того чище!
Опять засмѣялись. Учитель принялся было объяснять, какъ были нужны монастыри, упомянулъ о жизни души, но его голосъ не вызывалъ отклика.
- Пустыня духа! – воскликнулъ онъ патетически.
- А я бы всю эту сословію чернохвостую за хвостъ и палкой! – сказалъ матросъ.
- Да за что же-съ, спаси васъ Господи?! – вострепетала монашка. – Мы никому зла не дѣлаемъ. Живемъ тихо, по Господу...
- А... искпорпріяторы! Деньги сосете! То часовню какую поставятъ, будто восемь младенцовскихъ головокъ водой на доскѣ прибило, – сейчасъ крестный ходъ! Деньги давай! А то сонъ увидала какая старушенція, будто на дубу ей привидѣніе было... бѣлаго ястреба... или тамъ огонь кого опалилъ... деньги подавай! Отмѣнитъ, – болѣ ничего!
- Да за что же-съ?! – умоляюще просила монахиня.
- Не спорьте, они не поймутъ! – крикнулъ учитель. – Они на все черезъ черные очки!
- Не умѣете вы, господинъ, объяснять народу! – сказалъ торговецъ. – Эхъ слова у меня нѣту, а чувствую! Сами затоскуютъ безъ всего. Тихій народъ отстоять не можетъ, которому душевное дорого, а три горлана могутъ уничтожить! Скушно безъ монастырей будетъ! За всенощную придешь... душа поетъ, какъ «Слава въ Вышнихъ Богу!». «Славимъ Тя... бла-го-да-римъ Тя-а!», – разбитымъ, старческимъ баритонцемъ пропѣлъ гусятникъ.
- Народъ! – воскликнулъ учитель. – Если бы онъ зналъ, сколько красоты въ жизни, сколько значенія въ какомъ-нибудь словѣ, въ старой покосившейся колокольнѣ, башнѣ! Онъ съ легкимъ сердцемъ можетъ смести въ одну кучу соръ, и жемчугъ!
- А вотъ и учите, разъясняйте! На то вы и учитель! – сказалъ торговецъ строго. – А серчать... какой резонъ! Я народъ знаю. Ежели ему на душу попадешь, – отъ себя не отпуститъ. А чинъ, а благовѣсть! А кладбища-то, кладбища! Ланпадочки горятъ, цвѣты...
- Это вонъ въ Высоковомъ монастырѣ-то, знаешь! – сказали въ два голоса. – Тамъ все фабрикантовъ кладутъ, кирпичами муруютъ. Восемь фабрикантовъ лежитъ, за каждаго по двадцать тысячъ вкладу. Накъ тамъ не хоронятъ.
- А имъ удобно! Они оттуда фабрики слушаютъ, а имъ монахи поютъ. Въ мощи и произведутъ.
- А вотъ повытаскать ихъ оттуда, а деньги отобрать!
- Опять сѣли!!
Пароходъ вдвинулся словно въ чащу кустовъ, – такъ затрещало и заскрипѣло и снизу, и вверху.
- Каменка! – сказалъ матросъ. – Чисто подгадаетъ, старый чортъ.
Началсь ругань. Ругался маячникъ съ берега: давалъ будто упреждающіе сигналы, баканы не успѣли переставить. Капитанъ сучилъ ему кулаки. Ругался парнишка, что упреждалъ капитана, кричалъ – два съ половиной! Ругали матроса солдаты, что не мѣрилъ. Опять пришлось завозить якорь. Канареечникъ заявилъ, что ему домой время, верстъ пять до деревни, и подъ общій хохотъ пошелъ по брюхо въ водѣ, размахивая клѣткой, а за нимъ поплылъ, потешая толпу, Степка. Всталъ на голову и показалъ сапоги.
- Эхъ, веселая жизнь пошла! Водченки бы, – и умирать не надо!
- Купаться, товарищи! Пущай бабы заслѣпнутъ!
Пошелъ гоготъ, и началось купанье. Лѣзли бѣлыя и коричневыя тѣла на борта, плюхлись съ уханьемъ, съ свистомъ, съ гикомъ. Двѣ грмоніи откалывали жарко. А на пескахъ опять появилась пестрая стайка ребятъ и затянула источными голосками:
- Газзе-этъ! давайтя-а, га-ззе-этъ!!
Учитель поднялъ высоко пачку газетъ и крикнулъ:
- Донесите имъ! Господа, кто можетъ?
Не отзывался никто: барахтались, боролись въ водѣ, брызгали на смотрѣвшихъ. Пара мальчишекъ кинулась отъ песковъ въ воду, дошла по грудь и поплыла, отпихивая другъ-дружку. Подплыла, схватила пачку, смочила, и такъ, зажавъ въ кулакѣ, пошла саженками къ берегу.
- Свѣтлое пятно! – сказалъ учитель. – На нихъ – надежда.
А монашка тихо-пѣвуче разсказывала гусятнику:
- И вотъ и приходитъ казацкій офицеръ тотъ домой послѣ войны турецкой. А какъ на войну сбирался, заѣхалъ въ тотъ монастырь и служилъ молебенъ передъ иконой Пречистыя Владычицы Всѣхъ Страстей. И возвратился невредимо. А богатый несмѣтно, съ Дону-рѣки, называется Область. Казаки все тамъ. И виноградъ сѣютъ. Вио-то церковное отъ нихъ идетъ. И вотъ, – послалъ ему Господь испытанія, – и находитъ въ дому своемъ непотребство...
- Да, ну-у?! Непо-требство?!
Заинтересованные словомъ «непотребство», къ монашкѣ надвигаются слушатели. Старикъ-плотникъ совсѣмъ привалился къ ея колѣнямъ и слушаетъ, приставивъ руку къ уху. Чиновникъ весь обратился въ слухъ. Странникъ сдѣлалъ лицо, словно принимылъ святыню.
- Да. Оставилъ молодую жену... два года не видался, а застаетъ ее съ ребеночкомъ въ рукахъ, и ребеночку, ангельской душкѣ, четыре ли, пять мѣсяцевъ...
- Господи, Твоя воля! – вздохнулъ странникъ.
- Такъ, такъ... Значитъ, девять да пять, итого четырнадцать, а его два года не значилось при ней... Вотъ такъ загнула она ему!
- И пронзилъ онъ саблей жену-измѣнщицу, и младенчика, ангельскую душкку. И потомъ застрѣлился изъ пистолета. И прекратился весь родъ его казацкій. Некому стало богатство его присудить. И отхлопоталъ его высокопреосвященство митрополитъ Филаретъ тое иммущество-капиталъ на тотъ монастырь. Поѣхалъ къ государю-ампиратору, а тамъ ужъ двѣнадцать асауловъ-атамановъ. Пріѣхали по тому-жъ дѣлу. Но былъ Промыселъ Божій – на монастырь перетянулъ митрополитъ-то. Игуменья-то, графиня была, доказала, что обѣщался офицеръ-то казацкій вкладъ дать за спасеніе. И стало монастырю обезпеченіе... шестьсотъ сестеръ, такъ каждой на мѣсяцъ стали выдавать изъ проценту по четыре съ полтиной! Какъ хорошо-то!
- Вотъ она, ржа-то!
- Сорокъ годовъ такъ и пожили. А теперь, – писала нашей матушкѣ ихняя игуменья, – отбираютъ, слышь, отъ нихъ и капиталы, и землю-ту. Какъ это рыволюціе началось, казакт тѣ и вступились: «Выдать весь капиталъ, три дни сроку!». Такъ всѣ и повалились. Игуменья, – и эта изъ княгинь родомъ, – телеграммы министрамъ, князьямъ, графамъ, генераламъ... А графы-то и князья – ни слова! Прижукнулись. Нѣтъ теперь никакихъ правовъ! Силъ-то имъ нѣтъ. А министры прислали будто депешу строгую и ничего из нее не видать. Читали-читали, такъ ничего и не прочитали. А стоитъ одно слово: возвратить! Такая-то скорбь! Ограбили и ограбили! Сиротъ-то...
- Да, казаковъ ограбили! – сказалъ гусятникъ. – Си-ро-ты!
- Да промыселъ-то Господень устроялъ, – недоумѣнно, возведя очи на гусятника пропѣла монашка. – А теперь грозятся за 40 годовъ процентъ требовать. Будто двѣсти тыщъ!
- Съ молотка и продадутъ! – сказалъ кто-то изъ солдатъ. – Ну, какъ же не уничтожать васъ, чернохвостую команду!
- Да за что же-съ, спаси васъ Господи?!
- Братцы-ы!! – завопилъ вдругъ одинъ изъ купавшихся, хлопая себя по втянутому бурому животу. – Нашелъ секретъ! Во почему мы на мель-то все садимся! Наше-олъ секретъ!
- А вотъ! – кричалъ голый человѣкъ, показывая на пароходъ и подпрыгивая въ водѣ. – А вотъ глянь-ка отсюда и узнаешь! Читай, чего написано: «Хо-зя-инъ»!
- Го-го-го!! – загремѣло, заухало, затопотало и покатилось по рѣкѣ.
Все смѣялись: и матросъ, опять подлезавшій на якорѣ, и капитанъ, вытиравшій залысину краснымъ платкомъ, и учитель, и даже монашка. Смѣялось и солнце въ рѣкѣ, и въ небѣ.
- Вотъ она, главная-то причина! Теперь всѣ хозяева на мели! Го-го-го! Перекрасить надо!
- «Трудящій» пусть!
- Нѣтъ, «Гражданинъ», «Россія»!
- Есть это! Товарищи: «Свобода»!
- Правильно! Побѣжитъ шустрѣй! Слободнѣй ему будетъ! Эй, маляры! Которые маляры! Живописцы! Въ новую его вѣру окрестить!
- Могу! – отозвался съ кормы, и ловившій «на мушку» тощій солдатикъ замахалъ фуражкой. – Краски давай, кисть!
- Товарищи! – кричалъ капитанъ, топоча сапогами-бутылками, на которыхъ смѣялось солнце. – Да погоди... а, черти полосатые! Братцы! Вотъ, черти! Стой, слово скажу!
- «Хозяина» желаетъ. Крась!
- Братики! Да погоди!.. Краски съ собой нѣту! Возвратимся, – сами перекрасимъ, – взмолилъ капитанъ. – Товарищи! Христомъ-Богомъ прошу... помогите, безъ васъ не слѣзу! Станте на багры, други! Да вразъ! Бо-гомъ прошу!
Голосъ ли капитана пришелся по душѣ, дѣловой ли и братскій тонъ, или такъ весело и свѣтло было на рѣкѣ, но вдругъ, какъ по волшебству, измѣнилась картина. Бравый унтеръ-офицеръ, съ крестикомъ, что шептался съ дѣвицей, командно крикнулъ:
- Товарищи, берись! Что, въ самомъ дѣлѣ!
- Вали! Гдѣ багры? Эй, кто матросы? Якорь сажай!
- Шесты, съ этого борту! Тащи его съ якоря, чорта! Ползаетъ какъ стерва!
- Трое сковырнули матроса-Васю съ якоря. Пошелъ воротъ скрипѣть. Багры, какъ паучьи ноги, впились въ плотный хрящъ. Залапало колесо пластинами, – задній ходъ. Треснуло, словно распоролось днище...
- Уррр-а!
- Вотъ она, сила-то, какъ играетъ, – сказалъ гусятникъ. – И чего только можно натворить съ народомъ! Мигъ одинъ!
- Давай мѣрку! – хмуро сказалъ отряхивавшемуся «Васѣ» солдатъ. – Я дѣло знаю, по Волгѣ плавалъ! Съ вами до ночи не доѣдешь, съ чертями!
- Онъ вырвалъ мѣркуи пошелъ на носъ, показалъ капитану шестикъ.
- Четы-ри-и! – прокатился рѣзкій, увѣренный окрикъ.
- Гу-гу! – весело вкрикнулъ параходъ, и поплыли берега, пески, рощи.
- Теперь, видать, доѣдемъ! – сказалъ гусятникъ. Руки взялись!
ІѴ. Перекати-поле.
Тяжело – хоть плачь
Смотришь: через поле
Перекати-поле
Прыгаетъ, как мячъ.
А. Фет.
I.
Далеко внизу, за балками, за виноградниками – море. Синее, пустое: ни паруса, ни дымки, ни точки. А погляди на сѣверъ, – горы, камень, темныя волны лѣса, золотыя пятна зрѣющихъ нивъ. И надъ всѣмъ – опять синее, безъ отметинки, небо.
А вблизи и вокругъ свѣтлые виноградники, бѣлыя дачки, бѣлыя дороги. Глянешь въ конецъ веранды,– на версты тихая долина, цвѣтныя точки коровъ по дубнячку на взгорьяхъ. Вспыхиваетъ въ лѣсках бѣлая пелена: это автомобиль высверливаетъ дорогу. Тихо. Накипаетъ жара. Постукиваетъ мотыга въ балочкѣ.
–А дыньки-то бы полить к вечерку!.. – доходитъ лѣниво-ласковый бабій голосъ съ сосѣдней дачки.
–Мо-жно!.. – отзывается изъ балки потукивающій мотыгой.
Эту дорожку прокладываетъ хохолъ Иванъ. Бьютъ внизу въ тазъ, въ пансионѣ, къ чаю. Выстрелъ... Это другой хохолъ, Смородина или Калина прозвищемъ, шугаетъ дроздовъ. Трещитъ кто-то въ кустахъ лавровишни, закрывшихъ передъ верандой море, – словно медведь лѣзетъ. Это – беломордый Милашъ, теленокъ, которому всего три недѣли, бродитъ по саду и учится объѣдать виноградъ. Онъ выдирается изъ лавровишни, останавливается и долго смотритъ: учится жизни. Теменъ и незнакомъ ему свѣтлый міръ, а вчера уже приезжали татары и торговали подъ ножъ. Учись пока! Вчера он долго жевалъ носовой платокъ, теперь принимается за полотенцѣ. Ну, соси, соси... Не кажется ли и тебѣ, какъ и мнѣ, когда я бездумно гляжу на море, что нѣтъ ничего больше и никогда не будетъ? Море и... полотенце. А все-таки ты счастливый: не знаешь, что татары сторгуютъ тебя подъ ножъ. И вовсе не сказка это синее море. И не по-сказочному оно пустынно. Постукивающій въ балкѣ хохолъ завтра опять уходитъ въ свой полкъ, и некому будетъ поливать дыньки. А сейчасъ принесутъ газеты, горы раздвинутся, и тамъ – Россія... Есть там тысячеверстная полоса, – война. Счастливый, ты ничего не знаешь. Оттуда я получилъ вотъ этотъ конвертикъ. А сегодня, не знаешь... будетъ? Этого и я не знаю.
Слышно топанье съ горки и нѣжное, дѣтское ля-ля-ля... А, Комбинэ! На дорожке къ верандѣ, у высокаго кипариса, сидитъ бѣленькій голоногій человѣчекъ съ черными ножками, съ черными лапками. Сидитъ на корточкахъ, въ своемъ «комбинэ», какъ она называетъ штаники съ лифчикомъ. Она постарше телка: ей три... года. Но она тоже учится жизни. Возьметъ коробку изъ-подъ сардинокъ или шишечку кипариса и спрашиваетъ:
–Это по-те-му?..
Теперь она нашла на дорожкѣ раздавленную зеленую грушу, съ которой уже трудятся муравьи, и боится потрогать пальцемъ. Вѣтерокъ съ моря поигрываетъ въ ея свѣтлыхъ кудряшкахъ.
–Здравствуй, Комбинэ!
Она попрыгиваетъ по бетону веранды упругими пяточками, глядитъ на меня облупившимися щеками и дранымъ от солнца носикомъ-пуговкой и говоритъ, таращась:
–У меня синие г'аза.
–Это по-те-му? А как тебя зовут, Комбинэ?
–Гаина Никоявна Богатёва! – говоритъ она быстро-быстро.
–Богачо-ва?! Эге! Ну, по нонешним временамъ это... это, Комбинэ, не тово... не годится! – говоритъ мой приятель, высматривая изъ-подъ лавровишни.
–Это по-те-му?..
–Да ужъ такъ. Лучше будь ты... Бедняжкина. А то вотъ приедутъ татары и тово-съ...
–Тово-съ... – вдумчиво повторяетъ Комбинэ и смотритъ, какъ Милашъ жуетъ старую газету.
–И про-пишут тебѣ ижицу!
–Это по-те-му-у?.. – плаксиво говоритъ Комбинэ и растягиваетъ пальчикомъ ротъ.
–А вотъ потому... не будь Богачова! Спроси-ка у Милаша... он, братъ, умнѣй самого римского папы!
–Папы... А мой папа... на войне уби'и... зивотика...
Милашъ отжевалъ газету и тянетъ со столика салфетку. В тишинѣ долго живетъ звонъ ложечки.
–М-да, это плохо... Это совсѣмъ, братъ, плохо.
–Это потему?– показываетъ вдругъ Комбинэ на кипарисъ, въ которомъ торчитъ газета.
–А это такой умный кипарисъ, газету читаетъ. Онъ, братъ, все-о знаетъ. И почему ты Бедняжкина... Поче-му-у? А ну-ка, спроси. Кипарисъ-кипарисъ, почему Галина Николавна тово-съ... Бедняжкина?..
Кипарисъ крепко пахнетъ смолой и молчитъ. Комбинэ ждетъ ответа. Въ тишине потукиваетъ-потукиваетъ мотыга.
–Даже и кипарисъ не знает! А онъ – старый кипарисъ, умный... ишь, какой! Все видитъ, а не знаетъ! Ну, тогда, значитъ, никто ничего не знает.
–Это по-те-му?
–Ну, почему... а я почемъ знаю, – почему! На вотъ тебѣ грушку и жуй. Тогда все знать будешь.
–Да...
Она берет грушку, – «зеленое масло», – и вонзаетъ въ теплый мягкий бочокъ два своихъ бѣлых, острыхъ зубка. И вдругъ отдергиваетъ руку и пугливо глядитъ: по грушкѣ бегаетъ муравей.
–А этотъ зверь называется ма-ла-вей! – говорит мой приятель. – Онъ, братъ, тоже любитъ груши и фамилия ему... Гогенъ-Цоллернъ! Не знаешь, а?..
– Не-этъ... – плаксиво говоритъ Комбинэ.
–И не надо. А «домикъ паромщика» знаешь? Все нѣтъ! Ах, ты, какая... умная! И цели войны не знаешь?! Молод-чина!
–А мой папа... на войнѣ уби'и... зивотика...
–Да ладно, это дѣло известное. Ну, не обижайся. Вонъ и Милашъ не знаетъ Кто же тогда знаетъ?!
II.
Кто-то идетъ къ намъ. Катятся камушки, слышна бѣгущая, прыгающая поступь, и на верандѣ появляется человѣкъ.
–Добрый день вашей милости!
–Вотъ, Комбинэ, кто все знаетъ-то! – говоритъ мой пріятель. – Вотъ этотъ дядя зна-этъ! Онъ и про продовольственный вопросъ знаетъ, и про Бога, и про сметану на базаре...
Это – Горчица. Лицо и руки у него въ пятнахъ-веснушкахъ и кажутся забрызганными горчицей. Подвигается онъ верткой походкой, словно взвинчиваетъ гибкія ноги. На немъ песочнаго цвѣта курточка, такіе же, очень тонкіе, брюки в обтяжку, измазанные въ глине желтые баретки и полотняная сумка с хлебомъ и неведомымъ инструментомъ. Картузикъ на немъ спортсменскій, шведскій, и тоже в глине. Голова маленькая, с бѣгающими зеленоватыми глазками, рыжіе усы – ниточки, острые нижнія скулы, обожженныя солнцемъ до синевы. Онъ худощавъ и вертлявъ, губы тонки и плоски, и весь онъ какой-то костяно-щепной, – верткій.
Пропало тихое утро. Я закрываю глаза, – и передо мной вместо синяго моря опять выявляется надоѣдающая мнѣ послѣднее время пологая котловина, сплошь захваченная желтымъ, сухимъ и колкимъ перекати-полем. Она тутъ, за взгорьемъ. Вчера я долго гляделъ на нее сверху. Для винограда мѣсто, или пусть бы росла тихая травка... Зачѣмъ здѣсь перекати-поле?! Оно непріятно-сухо пошуркиваетъ въ ветрѣ, безплодно для жизни сохнетъ, срывается и прыгаетъ безтолково. Отшвырни палкой, – и покатилось, попрыгивая, попало подъ встрѣчный вѣтеръ, – и опять тутъ, и опять скачетъ. Откуда и зачѣмъ попало оно в эту тихую котловину? Сгрести бы въ кучу да сжечь: гореть будетъ жарко, съ трескучимъ шипомъ.
–Добраго здоровьица вашей милости!
Онъ присаживается на балконъ веранды, захлестывая ногой столбикъ, и принимается скручивать папироску, вертко зализывая бумажку.
–А дозвольте вашу милость спросить...
Опять! Вотъ уже больше недѣли мы говоримъ, и наши слова скручиваются в странно путанный ворохъ, – сжечь только! Падаютъ сухо, и... трахъ!– ломаются. И на целый день остается усталость и безнадежность. Да и мешаетъ дѣлу. Горчица является отработать, получаетъ по восемь рублей за день, а работы почти не видно. Этотъ столикъ, съ готовыми ножками, дѣлалъ дня три. Но надо же человѣку отработать триста рублей, прихваченные на постройку дома! Теперь за ним къ пятистамъ. Я загадываю, сколько онъ отработаетъ къ сентябрю, – и по моей ариѳметикѣ выходитъ что-то подъ восемьсотъ.
–Нашелъ вашей милости покупателя для свинокъ...– говоритъ Горчица, облизывая губы.– Къ примѣру сказать, какъ я не лиходѣй вашей милости... по сорокъ рубликовъ пудъ. Ну, конечно, как бы сказать... – думатца такъ, что вашей милости подойдетъ, какъ ежели взять на глазъ, чего ихъ прокормить станетъ по цѣнамъ современности! При такомъ случае я, конечно... какъ я не лиходѣй вашей милости, говорю: прибавляй неуклонно по пятерке! Ну, только что, ежели посчитать, как бы сказать в выраженіе того, что...
Я закрываю глаза и слышу: сыплются, сыплются сухіе ломкіе прутья, – тащи, вороны, на гнезда!
–Этотъ номеръ не пройдетъ! – рушитъ всю эту чушь пріятель.
–Дозвольте внести, какъ сказать... подправку. Думатца такъ, что... по настоящему дѣлу гляди, расчетъ не выйдетъ. Н-но... ежели, извольте вникнуть въ центр сути... потому какъ я не лиходѣй вашей...
Комбинэ сосет грушку и смотритъ на Горчицу во всѣ глаза: онъ все знаетъ!
–А скажите, Никифоръ... – говоритъ мой пріятель. – Васъ выбрали въ продовольственный комитетъ или... что-то вы вчера говорили, в Учредительное Собраніе? Развѣ ужъ...
– Покуда для продовольствія населенія, какъ сказать... какъ я это дѣло очень наблюдаю на практикѣ. Я такъ объясню вашей милости... какъ я во флотѣ служилъ, свѣтъ, понятно, видалъ... а то у насъ вовсе темный народъ... никакими фонарями не освѣтить! Но какъ же меня можно ровнять, какъ я вовсе темный человѣкъ... съ образованными которые! И, конечно, какъ бы сказать къ примѣру... мнѣ отъ народу уваженіе, какъ я могу четко говорить на митингахъ! Но я, прямо, можно сказать, дуракъ... ежели, къ примѣру, взять вашу милость! Но разъ насъ интилигенція оставляетъ на произволъ судьбы, то, значитъ, я долженъ нести эту... Вчера господинъ инженеръ на митингѣ выразилъ... такое слово!
–Обязанность?
–Нѣтъ, резкое такое... мини...?
–Министерство, что ли?
–Забылъ. Мис... мису...
–А почему не нравится вамъ всѣмъ понятное слово – обязанность? Вамъ непремѣнно ми-ссі-ю?!
–Какъ вамъ известно! А?! И не слыхали, а... Самое оно. Еще одно слово вчера узналъ: ка-птижъ!
–Каптижъ?! Не знаю. Можетъ, каптаж?
–Нѣтъ... кон-тація?..
–Кооптація?! Это когда...
–Узнали?! Оно! Теперь слов на-ко!.. Вотъ господинъ инженеръ у нас, конечно, какъ сказать... демократъ настоящій, рабочій человѣкъ, какіе слова загибаетъ! Съ нами ходитъ въ продовольственной комиссіи осматривать... ну, и, какъ бы сказать... подпо-ра! Влияніе даетъ! А ведь отдыхать приѣхалъ. Значитъ, сочувствіе! Намедни какъ узя-ялъ, какъ сталъ гремѣть! Змѣи, анти-демократія! Потому, какъ сказать... муку прячутъ, и неравномѣрное определеніе продуктовъ. А тут супруга этого самого генерала, изволите знать, пансионъ-то этотъ самый... Кригеръ-то этотъ какъ загрозится, а я и говорю: «Вы, говорю, опять-таки генералъ, и по-старому желаете людей душить и распинать, и двуххвостками... Но мы васъ сами теперь за усы можемъ потянуть!»
–Та-ак... Ну и что же онъ?
–Кровью налился, болѣ ничего. Мы его с митинговъ нашихъ окончательно выставили. А то повадился ходить, разъяснять. Дураки мы, не понимаемъ! И Клошкина тоже вонъ. Ведь это что! У одного человѣка болѣ миліёну!
Дошло дѣло до богачей. Богачи у Горчицы – всѣ, кто больше его имѣет, кто приезжаетъ на дачи, кто можетъ засадить табакомъ десятину. Самъ онъ рвется выбраться въ богачи, уже купилъ участокъ и вывелъ домик.
–И вотъ господинъ Клошкинъ заявляется къ намъ на митингъ...
–То есть, приходитъ на общественный митингъ?
–Къ намъ! Интилигенція теперь, конечно, избегаетъ... не нравится наше рассужденіе! Мы ужъ своими средствами.
–Почему же избегаетъ? Что все выставляете?
–Ну, какъ это вы все, ваша милость... Разве я лиходѣй образованнаго народа?! Которые трудящіе, вотъ они, и вы, или тамъ инженеры, дохтора, учителя... Это самая кость, какъ бы сказать, земли!
–Соль земли?
–Вѣрно, соль. Но тутъ былъ на митинге у насъ споръ, который трудъ легшѣй... фи-зическій или, къ примеру, вумствен-ный?
–Ага. Ну, и какъ же порѣшили?
–Ну, какъ бы сказать вашей милости... – Горчица прикидываетъ и меня, и пріятеля. – По наукѣ выходитъ вумственный, ну, а на прахтикѣ безъ физическаго труда демократіи, какъ бы сказать. Ну, можетъ нещто самый даже ученый инженеръ построить, хоть бы сказать, мостъ безо всякаго народу? Или солидное зданіе, водопроводъ тамъ или кресеръ? Никакъ не можетъ.
–Какъ это вѣрно! – говоритъ мой пріятель. – И можно ли, къ примѣру говоря, безъ лошади втащить на гору сюда бочку воды? Инженеръ не осилитъ.
–Понятно, какъ тутъ были и учитель, и инженеръ, и дох-торъ... все хорошіе господа-демократы, мы говоримъ вразъ: «Трудъ вумственный шибчѣй мотаетъ». Но тутъ дохторъ какъ вскочитъ! – «Господа-товарищи, дозвольте мнѣ внести прах-тическую подправку! Разъ я всю науку про человѣка произошелъ физически! Я сколько опирацій произвелъ по всей формѣ... но что, говоритъ, я передъ рабочимъ человекомъ! Я въ чистотѣ, курю папироски и на мнѣ поту никогда не бываетъ, потому какъ я всегда въ чистомъ бѣлье... и живу-существую въ чистомъ воздухѣ, и все мое воспитаніе самое сытное, и вино хорошее навсягды пью – и трудъ вумственный совсѣмъ легшѣй, никакъ нельзя ровнять!» – Очень жалѣетъ демократію. – «И жалованье я хорошее получаю за такое удовольствіе. И преклонитесь, какъ бы сказать, всѣ передъ трудомъ физическимъ!» – Ка-чать! Пріятно было всѣмъ слушать. – «Вамъ, говоритъ, наша наука доказала безапелляціонно, пять бы часовъ надоть всего работать, а то гибельныя последствія на дѣтей. А мы можемъ безо всяких последствій работать хоть пятнадцать часовъ!» – Хирургъ! И вотъ ваша милость даже ночное дѣло работаете, пишете за ланпочкой... – ласково говоритъ Горчица.
–Могу в чистом воздухѣ. А Клошкина-то за что выгнали?
–А за его супругу. Жалиться стала: «Ко мнѣ ворвалась комиссія продовольствія, а я берегла! Протчіе поѣли, а я берегла!» – Ну, сахару нашли у ней... Купила, говоритъ, когда еще вольный былъ! Ну, ваша милость... на взглядъ равенства развѣ можно допустить, хоть бы у ей и три пансиона было... – «Эти, говоритъ, члены ваши вошли ко мнѣ и бабы!» – Стой, какія такія ба-бы? почему ба-бы?! Разъ всѣ сословія теперь женщины, то почему ба-бы?! – «Я, говоритъ, въ мысляхъ не имѣла оскорбить, а такъ, по привычкѣ... женщины вашего брата!» – А?! Ну, ваша милость, прикиньте, какъ бы, къ примѣру, про васъ такъ... вашего бра-та! И тутъ инженеръ нашъ... да вы видали, рыжеватый да еще шевелюра у его обросла, какъ сказать, растительностью... ужъ и горячъ, бѣда! Имѣнье тутъ все собирается заводить, приглядываетъ... – «Это что же такое, говоритъ... издевательство надъ демократіей? Мало имъ, что людей на собакъ мѣняли и пороли, и, еще, какъ бы сказать... ин... интегратъ?!»
–Какъ, инте-гратъ?! Инквизиція, можетъ?
–Да, похоже такъ. И сейчасъ ко всему нашему собранію: – «Товарищъ дохторъ! Выскажите свой кон-петентный взглядъ на это безобразіе! Что такое, ихний братъ и нашъ братъ? Какъ они вотъ во всемъ бѣломъ здесь и у нихъ пансионъ, а мы всѣ, можно сказать, пролетаріи, то какое различіе? Или кровь, можетъ, у нихъ красная-голубая, а у насъ и вовсе черная? Или, можетъ, у нихъ и кость особенной покраски, бѣлая или тамъ зеленая, и ребры, можетъ, у нихъ какія голубыя,– вотъ грохоту-то бы-ло!
–А у насъ – черныя?! Вы, какъ бы сказать, хирургъ, то вамъ извѣстно на прахтикѣ. Скажите, какъ на екзаменѣ, как експертъ... по наукѣ! Швырните имъ въ лицо слово науки!»
–Здо-рово загнулъ! Умный?
–Прямо, шпикулентная голова! Съ на-ми кружи-итъ! Выберемъ его во всѣ комитеты, всегда поддержитъ! И откуда взялся! И приѣхалъ-то съ месяцъ, а теперь какъ свой братъ. Ну, докторъ, конечно, сейчасъ на подмогу, и говоритъ: «Могу, говоритъ, свидѣтельствовать подъ присягой, что никогда во всей моей прахтикѣ не видалъ разныхъ костей, а всѣ одинаки. И вотъ, какъ бы къ примѣру сказать, ежели взять косточку отъ этаго вотъ господина генерала, – на Кригера-то! – и хоть бы вотъ для слички косточку отъ товарища-дрогаля, – ни малейшей разницы!» – «И кровь одинакая?» – «И кровь». – «Ага! Они себѣ кости зеленыя присудили?! Вонъ! Долой!!» А Клошкинъ всталъ и говоритъ: «Господа!» – Никогда товарищами не называетъ! – «Я вижу, такъ что дѣло къ тому идетъ, что вы свободу на пустяковыя слова и препирательства хотите размѣнять! Вы вооружаете сословія и не даете спокойно работать! И чего вы добьетесь?» – И вотъ тутъ-то мысли его и объявились!
–«И добьетесь вы того, что будетъ старый режимъ и будутъ васъ жать худшѣй!» – Тутъ я, не соврать вашей милости, и скомандовалъ... какъ я могу не терять въ присутствіи духа, а то всѣ затихли: вонъ его, контрреволюционера, разъ онъ на старое мѣтитъ! Чтобъ не было ему доступа на митинги!
–Значитъ, благороднымъ манеромъ...
–Выставили! Взаместо того, чтобы разъяснить нашему темному народу и учить по правдѣ держать нашу руку... насъ вѣдь массыя! Ну, теперь въ Учредительное первымъ дѣломъ пошлемъ инженера и демократовъ.
–А себя не выставите?
–Ну, какъ сказать... склоняютъ нѣкоторые, потому, я строгъ нащотъ революціи и по этимъ... по реформамъ. Меня шибко слушаются. Меня, какъ сказать, изъ слова вышибить никто не сможетъ! Не алтуфій какой, форматы могу установлять. Былое дѣло, какъ попа въ топкѣ сожгли... Говорятъ – изъ топки голова женщины! Волосы у попа долгие... ну, гляжу – попъ! Одна голова осталась, выпала...
–Это по-те-му? – спрашиваетъ Комбинэ. Смотрела она, какъ Милашъ обсасывалъ баретку Горчицы.
–А вотъ, намедни, какъ я попа... въ щель, прямо, забилъ! Пришелъ къ намъ на митингъ какъ путный. Споримъ про трудъ, который легшѣй. Вотъ долгогривый всталъ и тоже со своимъ двугривеннымъ: «Я тоже, говоритъ, понимаю про трудъ, что надоть восемь часовъ... въ это я непоколебимо вѣрю!» – Кеэкъ подъ его подкачусь... ахъ ты, стерволюда! – «А-а, вы теперь непоколе-би-мо вѣрите? Вы теперь за народъ? А какъ вы про крамолу молитву читали, тоже непоко-ле-бимо вѣрили про крамолу?!» Глянулъ на меня сентябремъ, а я на его а-вгустомъ! – «Вамъ, говорю, не мѣсто тутъ, с демократами, какъ вы самый есть контрреволюционеръ!» Теперь ни ногой! Ну, что мы, ваша милость?! Всѣ мы въ темнотѣ, какъ свиньи въ грязи... намъ нужно настоящее просвещеніе науки, а нѣту настоящихъ людей. Начнутъ разъяснять, а всѣ норовятъ напротивъ!
–А надо, чтобы вамъ нравилось? Это и будетъ просвещеніе?
–Да ведь не вовсе слепые! Общее равенство надоть по наукѣ! Я, какъ бы сказать вашей милости, человѣкъ вовсе темный передъ вами или хоть бы передъ ихъ милостью... а вижу сволоту. Зачѣмъ обманъ?! Я ничего, конечно, не признаю, никакой вѣры, какъ бы сказать. Ну, Бога кто видалъ? Есть, которые боговъ бьютъ, дикари тамъ или... А то обманываютъ, чтобы сосать... какъ вотъ піявки. Я имъ доказалъ на Аѳоне!
–Да вы, Никифоръ, по всѣмъ вопросамъ...
–Шарики, понятно, играютъ. Приходимъ на Аѳонъ всѣй эскадрой, заканчиваемъ кампанію. Спустили насъ на берегъ, приказано къ мощамъ прикладаться. Ну, построились въ затылокъ.
Ну, думаю, какъ бы это мнѣ имъ открытіе сделать, для всѣхъ свидѣтелей! Понятно, подхожу, руку это пристроилъ, а монахъ чуетъ. Говоритъ – не подымать покрова! «А, говорю, вы, можетъ, тутъ пустое мѣсто прикрыли, какъ я могу знать?» – Откинулъ съ уголка – рука, живая декорація! А-а... палецъ и отломалъ! А тамъ... фитиль! самый какъ ланпадный фитиль! – «Это, говорю, изъ какого такого матерьялу сработано?» – Да въ носъ ему! Тотъ – ахъ-ахъ, а я пальчикъ-то тррах! – и еще сломалъ! В-воскъ! Принесъ старшему офицеру... ну, сказать, былъ хорошій баринъ, какъ бы вотъ ваша милость. – «Вотъ, говорю, ваше высокородіе, какъ монахи... на что воскъ-то у нихъ идетъ, мануфактура мощей!» Да въ свечку и сунулъ. Закапало! Вотъ испугался! «Побожись», – говоритъ. А я божиться и ногами умѣю. Вотъ – хрестъ не гнись, святые не вались! – «Ну, говоритъ, и дерзкой же ты, Лейкинъ! Страшно съ тобой!» – Выкинуть велелъ въ морѣ, не показывать протчимъ. Теперь во всемъ этомъ морѣ вода святая черезъ меня!
Онъ крутитъ усикъ и загибаетъ картузикъ лишѣ. Нога его отплелась отъ столбушка и играетъ.
–Но дѣло не кончается. Съѣхали опять на берегъ, водки достали на сто рублей въ складчину... въ духанѣ, верстъ семь, укрепились въ натуральную величину. Сейчасъ монаховъ потребовали на контроль. А съ судовъ сигналъ: вертайся! Это еще передъ тѣмъ восстаніемъ. Не желаемъ сигналовъ! Спустили тогда на насъ стрѣлковую роту. Взять огнемъ! Передалась, съ нами стали гулять. Гармоньи, скрыпки! Все монахи прижукну-лись, въ страшномъ поту. Потребовали ихняго анхимандрита. Болѣнъ! Хочь помираетъ, а пускай съ нами бесѣдовать идетъ про вѣру! Желаемъ все узнать про вѣру и тайны! Испужались. Расшибемъ всѣхъ къ чертовой матери! Предоставили намъ пузатаго монаха, подъ анхимандрита. Взяли мы его подъ руки вѣжливо, поднесли водки ковшъ, – пей-лакай! Побѣлелъ! То рыжий былъ, а тутъ сѣдой! – «Вы, говоритъ, и-и-и... и-и-и...» Ну, отошелъ. – «Защити, говоритъ, языкъ вашъ отъ слова однаго, а не чтобы мнѣ водку пить!» Пей, а то въ пузу вольемъ! И накачали мы его! Тутъ самъ энтотъ, по малу время, анхимандритъ заявляется, отболѣлъ. Ну, по-человѣчьи намъ обсказалъ: душа у кого тишины желаетъ – тотъ и живетъ тутъ... и у каж-наго свой Богъ. Вреду ему отъ насъ не было. Мужикъ он допрежде былъ, хозяйство намъ показалъ. Нѣтъ, ваша милость, надо обязательно всю леригію перетряхнуть. Вотъ попа скоро будемъ оспоривать, митингъ устрою. Инженеръ докладъ читать обѣщалъ.
–Ну, а по народному образованію или про финансы что скажете, Никифоръ?
–Про финансы... Я, какъ сказать, темный человѣкъ, но рассуждаю такъ, что финансы надо делать в настоящемъ смыслѣ. Одинъ чтобъ налогъ, – на роскошь! Дорогое все обложить...
–Землю, фабрики...
–За-чѣмъ! Земля – трудовому народу, фабрики – рабочимъ, на прибыль...
–Что же облагать-то?
–А капиталы-то! Эна, миллиарды капиталовъ! Но всѣ за границу попали. Невода-то у насъ, выловимъ. И разъ интили-генція отъ насъ воротитъ, нѣтъ намъ указаній на почвѣ лозунговъ, то... сами постигнемъ! Такъ я рассуждаю: я, какъ сказать, вовсе темный человѣкъ, можетъ, даже и кость у меня какая синяя, ну, а ужъ если назначутъ ото всего народа... въ Учредительное, къ примѣру, – надо потрудиться. Вотъ, можетъ, у васъ нащотъ государственных дѣловъ книжечка какая есть?..
Сыплется и шуршитъ хворостъ. Эй, галки, растаскивай! Но нѣтъ галокъ. А Никифоръ уже положилъ обѣ ноги на балкончикъ и только-только входитъ въ аппетитъ. Онъ закидываетъ вопросами: почему это никто ничего не пишетъ – не просвещаетъ? Почему нѣтъ настоящего просвещенія? Почему «ученые люди, которые должны бы, какъ сказать...» – не ходятъ на митинги? Почему?..
Мы говоримъ и ломаемъ хворостъ. Онъ слушаетъ краешкомъ уха и посмѣивается тонкими губами, делая видъ, что это ему все извѣстно, пустякъ! И опять начинаетъ: «Господа, понятно, умѣютъ складно сказать, но ежели все разобрать съ точки демократіи...»
И я съ тоской спрашиваю себя: почему онъ ничего не желаетъ знать? Почему кривитъ губы и такой колкій? Почему бѣгаютъ глаза и слова валятся, какъ сухіе листья? И еще думаю: что было бы, если бы он и многіе-многіе сняли съ души колючую оболочку, глубже пустили корни въ землю и верили не слову вѣтра! И еще думаю: онъ усохъ, его носитъ вѣтромъ, и онъ скоро сойдетъ. Нужна новая почва и новое сѣмя. Конечно, оно поднимется.
III.
–Ну, а какъ с домомъ? Желѣзо брали почемъ?
–Теперь желѣзо полсотни рубликовъ. Да и нѣту. Ну, какъ это, ваша милость, въ образованныхъ, какъ сказать, рукахъ буржуазіи было самое дѣло – синдикатъ... а гра-бежъ! А какъ я вовсе бедный человѣкъ, то... въ порту въ моемъ вѣдѣніи смоленый брезентъ... то штучку, конечно, приспособилъ, обтянулъ крышу. Вотъ телочку бы мнѣ такую на раззаводъ!
–Это бычокъ...– говоритъ мой пріятель.
–Ежели бы къ осени тыщонку, къ лѣту у меня – двенадцать тыщъ было бъ! Вотъ у насъ жидъ-еврей одинъ... Не люблю я ихъ, но этому въ ножки поклонюсь! Просто сказать – бѣженецъ, квасникъ, а теперь за двадцать тыщъ вчера купчую совершилъ! Такого я уважаю!
–Подрабатывать ему будете?
–Да, имѣли некоторый разговоръ, интересовался моимъ взглядомъ по ихнему вопросу, – уклончиво говоритъ Никифоръ, вертко обсасывая губы. – Еврейский вопросъ, какъ бы сказать... не такъ, чтобы... Я национальность признаю, какъ, вообще, всякое существованіе должно себя оправдать... но только, конечно, жиды... Ихъ вопросъ будемъ скоро разбирать на всякіе резоны. Но этого жида я, какъ сказать, уважаю. Есть, понятно, которые дрогали, какъ сказать, не возражаютъ, што...
Видно съ высоты, какъ цапается по горкѣ согнутая фигурка. Я знаю: это – занесенный сюда съ далекаго сѣвера дряхлый сборщикъ на храмъ, одинъ изъ «Власовъ». Видитъ его и Горчица.
–Вотъ они, и все для обману! Все бы на полезное надо, церкви бы всѣ разломать на школы или дома для митинговъ... просвещеніе напускать. А эту бы сволоту, – показываетъ он на цапающуюся фигурку, – рука бы не дрогнула, пришибъ бы какъ мокрицу! Тыщи набираютъ!
У него глаза колко смотрятъ и холодѣютъ. Вотъ они, настоящіе-то его глаза!
–Понятно, контръ-революционеръ! – говорит пріятель. Горчица прикидываетъ, – не смѣется ли «ваша милость».
Но лицо пріятеля серьезно, только уголокъ рта подергивается.
–Комбинэ! Госпожа Бедняжкина! Вы, конечно, все поняли?
–Да, – съ готовностью отвечаетъ Комбинэ. – У меня – г'аза синіе.
– Правильно. Ну, давай-ка свой драный носъ, я его сейчасъ...
–Это по-те-му?.. Я – умная...
–Ужасно! Ну, иди-ка ты, госпожа Бедняжкина... лягъ вонъ на солнышко и зажмурься.
–А по-те-му? Такъ?
–Такъ. Солнышко сказочку тебѣ расскажетъ.
–А тево? А Милашъ – умный?
–А вотъ... что вотъ Милашъ ходитъ себѣ по саду, жуетъ платки да груши. А еще скажетъ, кто тутъ самый умный. Ну, кто, а? Ну?
Мой пріятель пристально-усмешливо смотритъ на голоногую фигурку. Она запускаетъ черные лапки въ разрезы штаниковъ и выворачиваетъ кулачки.
–Ну, такъ кто же самый-то умный, а? Ну, скорѣй! Комбинэ лукаво оглядываетъ насъ, присаживается на корточки и лукаво шепчетъ:
–Я-а... – и широко разеваетъ бѣлозубый ротъ.
Горчица подмаргиваетъ усомъ, пощуривается, и начинаетъ быстро-быстро качать ногой. Комбинэ следитъ за желтой бареткой.
–А если васъ, госпожа Бедняжкина, спроситъ какой дядя или тетя, почему вы – самая умная, такъ всѣмъ и говорите: я... са-ма-я... умная... потому, что ни-чего не знаю и все спрашиваю: по-те-му? Поняли? Ну, повторите: я... са-мая... у-мна-я...
Горчица такъ раскачиваетъ ногой, что Комбинэ, повторивъ «я самая умная», вдругъ оборачивается къ ногѣ и говоритъ:
–А у дяди нога плыгаетъ... потему?
И на веранде становится совсѣмъ весело.
Ѵ. Книжный человѣкъ.
Зашелъ я какъ-то на одну изъ московскихъ окраинъ. Гдѣ еще недавно тянулись огороды и въ высокой спаржѣ полеживали мѣстные жулики, – теперь тянулся кварталъ домовъ однообразныхъ, безъ единаго садика. Чисто, ровно, и скучно. Должно-быть, и люди скучные живутъ въ нихъ: нѣтъ ни скворечниковъ, ни голубятенъ, ни крышъ столѣтнихъ, на которыхъ растетъ лебеда, ни закоулковъ с просвирничкомъ, ни рябинки, ни бузины. Бывало, наткнешься на флигелекъ, – заглядишься! Или «итальянское» окно попадется с цвѣтными стеклами и кошкой въ выбитой четвертушкѣ; или такую ввернетъ резьбу на ворота и подъ гребешокъ крыши какой-нибудь «отставной фельдфебель, и потомственный мещанинъ Потатаевъ», что сразу постигаешь: и какое лицо у Потатаева, и какъ онъ поживаетъ за крепкими сосновыми бревнышками, и какие настойки пьетъ. Или увидишь вдругъ въ настежь открытыя ворота вывѣшенный на солнце цвѣтастый коверъ съ пятномъ какого-то происшествія и сухенькую старушку с вѣничком... И опять – целое откровеніе, и новая повѣсть жизни. А тутъ, на этихъ желтыхъ и синихъ ящикахъ только одно написано: живутъ люди. И хочется дальше, на старую стройку. Уличка за улицей выводитъ меня къ садамъ и тупичкамъ. Тутъ приятно попахиваетъ августовской садовой сыростью, горечью усыхающихъ тополевых листьевъ. Смѣется въ вечернемъ солнцѣ обильно-красная въ это лѣто рябина. Девочка съ бѣлой косичкой сидитъ подъ заборомъ, съ кистями рябины въ колѣнях, и вся-то ушла в чудесную работу: нанизываетъ ягоды для коралловаго ожерелья. Мальчишка съ рябины кидаетъ въ меня свѣжимъ пучкомъ и называетъ «баржуемъ»... И даже это новое слово не можетъ развѣять охватывающаго меня волненія.
...Августъ, холодѣющіе вечера, галки въ стаяхъ. По садамъ – тихія, грузно завѣшенныя рябины. Бывало, прибѣжишь изъ гимназіи и – въ садъ: не оборвали ли рябину, оставленную до морозовъ? Залезешь на нее, устроишься въ развилкѣ сучьевъ и почитываешь «Великаго предводителя аукасовъ». И ѣшь до оскомины упруго-лопающиеся горькія ягоды. А самъ – далеко-далеко, и какія чудесныя дали видишь!.. И сердце бьется высокимъ чувствомъ, и душа жаждетъ чудеснаго геройства. А завтра – къ Ивану Гаврилычу, въ лавочку букиниста, покупать-менять новыя книги. Не новыя, а двадцать разъ проученныя другими, въ чернильных пятнахъ, исчерченные цветными карандашами.
Великое обновленіе эти старые, закапанныя книги! Теперь все по-новому будетъ, – даешь себѣ слово, – и лучше буду учиться, и читать буду только серьезное, чтобы знать жизнь. Успенскаго читать буду и... «Приключенія Рокамболя». Лежитъ въ уголкѣ окошка у Ивана Гаврилыча... А вотъ и темная лавочка, всегда горитъ лампа, и въ грудахъ книгъ, всегда въ шубѣ, съ поднятымъ лисьимъ воротникомъ, повязаннымъ краснымъ жгутомъ платочка, – счастливый обладатель сокровищъ, Иванъ Гаврилычъ. Сунешь ему робко связочку старыхъ книжекъ, уже ненужныхъ, и вымѣниваешь на Цезаря или Ксенофонта... Больше тридцати лѣтъ тому, а как ярко!
– Вот тебѣ самый лучшій Ксенофонтъ... и безъ разговору! – строго скажетъ Иванъ Гаврилычъ, сунетъ запыленный томик, и не откажешься.
Сурово глядитъ изъ-подъ лохматыхъ бровей, надъ опустившимися къ самому кончику носа, желѣзными очками, и чувствуешь къ нему великое уваженіе. Все книги знаетъ! Всегда что-нибудь толстое читаетъ подъ своей лампой. Разговариваетъ съ солидными господами про «Историю цивилизаціи въ Англіи» и называетъ много незнакомыхъ фамилій. Я уже тогда, маленькій гимназистъ, знаю, что есть Спенсер, Мингле, Шлоссеръ, Дарвинъ и Бокль. Я, конечно, все это буду читать, попрошу совета у Ивана Гаврилыча. А въ годы студенчества... Помню, подмигиваетъ хитро надъ теми же очками и шепчетъ таинственно, по-пріятельски:
– По старому знакомству, бери на прочетъ господина Чернышевскаго «Что делать?». А принесешь, дамъ... только подъ секретом! – сочиненіе Летурно... замѣ-чательная книга! «Прогрессъ нравственности»! Цен-зу-ра сожгла... – совсѣмъ тихо-жутко говоритъ онъ. – Дамъ тебѣ почитать. Надо просвѣщеніе дѣлать!
Уходятъ и уже ушли из жизни эти хорошіе русскіе люди, по-своему, любовно и безъ корысти, служившіе просвѣщенію. Сплылъ и Иванъ Гаврилычъ. Живетъ гдѣ-то на здѣшней окраинѣ, я знаю. Мучается застарѣлымъ ревматизмомъ. Уже больше часу брожу я по этимъ тупичкамъ и закоулкамъ, гдѣ у него – свой домикъ. Онъ мнѣ не нуженъ, но разъ я попал сюда, – хорошо бы найти, вспомнить далекое прошлое... Я читаю ржавые вывѣсочки на воротахъ, отыскиваю какой-то Кривой или Короткій тупикъ, – не помню. И вдругъ совсѣмъ неожиданно, въ тупичкѣ, я вижу... Иванъ Гаврилычъ! Въ своей вылинявшей до желтой зелени шубейкѣ, съ вытертымъ лисьимъ воротникомъ и въ валенкахъ, сидитъ онъ на лавочкѣ у воротъ серенькаго домика, въ четыре окна, на вечернемъ солнцѣ, подъ свешивающейся грузной рябиной. Передъ ним – трое мальчишекъ, показываютъ на рябину.
– Всѣмъ по гривеннику и... безъ разговору!
Вотъ оно, его увѣсистое «безъ разговору»! И скрипучій голосъ, и острый взглядъ поверхъ очковъ. Только не съ просѣдью острая бородка, а совсѣмъ бѣлая, носъ сизо-багровый, старческій, и лицо водяночное.
– Пожалуйте! – съ сердцемъ кричитъ онъ мнѣ еще издали, тыча въ мальчишекъ палкой. – По пол-тиннику требуютъ оборвать рябину!! Вотъ, мошенники! Сопляки, а... Да я, бывало, за одно удовольствіе!..
– На кой нам твои гривенники! Я въ очередях рупь за полчаса нащелкаю... – говоритъ мальчишка въ солдатской фуражкѣ, которая пляшетъ у него на глазахъ.
– Рупь?! Я вотъ тебѣ такой нащелкаю... Ну, вот, послѣдній мой сказъ: собрать всю рябину за... шесть гривенъ... и безъ разговору!
Мальчишки, наконецъ, соглашаются и лѣзутъ на рябину. Я напоминаю Ивану Гавриловичу, что такъ и такъ. Он приглядывается и какъ будто припоминаетъ. Но онъ все же радъ, приглашаетъ присѣсть на лавочку.
– Такъ, такъ. У меня покупателей... и не сосчитаешь. Три профессора теперь стали... учителя есть, директоръ гимназіи. Есть люди знаменитые. Поработалъ въ лавочкѣ церкви и отечеству на пользу, – какъ говорится. А, припоминаю! – говоритъ он, приглядываясь, – Эге, сѣдѣть начали... Ксенофонта-то? Такъ это вы мнѣ, значитъ, эту «Сакру физику»-то продали, рѣдкостную-то? Помню. Дѣло прошлое, нажилъ на ней пару четвертныхъ... Ну, теперь помню.
Пусть нажилъ, но тогда эта «Сакра-физика» чудесно выручила меня. Я смотрю на Ивана Гаврилыча, – и мнѣ грустно. Если бы опять быть тѣмъ, далекимъ, не знающимъ жизни, стоять передъ нимъ въ темной лавочкѣ, и ждать великаго, радостнаго, таящегося въ этихъ пыльныхъ грудахъ! Сколько впереди лѣтъ, сколько еще узнавать новаго! Сколько надеждъ чудесныхъ, которыя прекрасно осуществятся!
– Мошенники... – ворчитъ Иванъ Гаврилычъ, слѣдя за мальчишками. – Сучья не поломайте! Бывало, за двѣ-то копейки «Свѣтлый день» увидишь! А цѣнишь-то как... На рупь-то-другой книгъ-то сколько накупитъ, да драгоцѣн-ных! Мыслей великихъ почерпнетъ! А эти вотъ теперь швыряются на всякое дерьмо, прости Господи! А то въ оборотъ пускаютъ, перепродаютъ. Такой-то развратъ пошелъ... Съ этихъ вотъ поръ спекуляціей занимаются. Такой примѣръ. Бывало, мальчишка въ лавкѣ у меня трется, зажметъ двѣ копѣйки въ кулакъ, – и «Бабу-Ягу» ему, и «Яшку», и все чтобы. А я у этихъ книжки за цѣльное лѣто въ рукахъ не видалъ. А энтотъ, вонъ, въ картузѣ-то, вчера на цѣлковый на цѣльный патоки досталъ, стрескалъ. Жульничаютъ... Возютъ мимо насъ торфъ, такъ они кирпичики по два, по три съ возу... въ лавочку волокутъ, продаютъ. Кто чѣмъ!
– Ну, они не виноваты, – говорю. – Въ наше время другія условія были...
– А что? Плохо, что ль, было?! Книжное дѣло взять... Тогда подстрочники или конспекты эти... за рѣдкость были! Ну, и гимназистъ былъ настоящій. Трудящійся былъ гимназистъ-учащійся. И студентъ былъ настоящій, твердый студентъ. А теперь все нашеромыжку пошло. Теперь вонъ, будто, и на задачникъ подстрочникъ составили... За двѣ копейки весь тебѣ университетъ! Вотъ годъ отъ году больше хулигановъ и выходитъ. И въ интеллигенціи вашей много хулигановъ пошло! Книгу забываютъ, мысль-то...
– Эге, старыя-то дрожжи...
– Понятно, я книжный человѣк. Книга-то тогда вѣская была, изъ тряпки, вѣчная. А теперь изъ всякаго... делаютъ, на три дня. Бывало, чтобы постигнуть, ну... какъ тамъ исторія, хоть бы куль-ту-ры!.. Или государственное право, такъ – какъ? Прочитаетъ капитальную какую книгу, да не одну. Исторію революціи, напримѣръ... Карно ли, или Мишье... или самого Шлоссера, «Исторія XVIII века»!.. – онъ подумалъ, поглядывая на рябину, гдѣ уже дрались мальчишки и сыпали на насъ ягоды. – Или еще капитальнѣй, да въ подлинникахъ... Мишле тамъ, или господина Тьера! Вотъ онъ и зналъ всю суть идеи и развитіе жизни! Поучительно! Онъ и ошибется меньше, если на практикѣ проводитъ. А теперь, – ухватилъ брошюрку за гривенникъ, – такой же, какъ и онъ, невѣжа написалъ за часъ съ подстрочниковъ, – думаетъ: все узналъ, могу! И выходитъ жульничество.
–Ванъ-рилычъ, больно высо-ко! – кричатъ съ рябины. – Все обирать не стану, прибавляй двугривенный!
– Вонъ! Всѣ вонъ!! – вскакиваетъ Иванъ Гаврилычъ, и машетъ палкой. – Духу чтобъ!..
– Чертъ съ тобой, ладно...
– Душу вымотали окаянные! Вчера курица пропала... третья курица пропадаетъ. Голубей прикармливаю, живутъ у меня въ сараѣ... выхватилъ кто-то... Говорятъ, въ трактиръ къ Зайцеву проволокли по двугривенному. Ничего святого нѣтъ, и родители не воспитываютъ. Мужикъ... онъ въ деревнѣ за это шкуру спуститъ, а вотъ наши... Такъ вотъ. Раньше книгу уважали, чли! Бывало, студентъ какой бѣдный... чуть не рваный, а какъ схватит уважаемую какую книгу, – руки затрясутся! Обдунетъ ее, чуть не лобзаетъ от чувства. Чли книгу! Вижу, прямо страдаетъ, вертитъ ее, изъ-за гривенника торгуется, послѣдній у него... такъ даже пріятно смотреть. И скинешь, по своей цѣнѣ отдавалъ, – съ другаго выберу, а этому дамъ за его уваженіе. Послѣднее, какъ Богу на свѣчку, отдавали! И душа у него была серьезная и чистая. Ему и-де-я, – грозитъ Иванъ Гаврилычъ пальцемъ, – дорога и внятна, и онъ за нее... Моихъ покупателей, ежели хотите знать, двоихъ повѣсили!.. – понизилъ голосъ Иванъ Гаврилычъ. – И по идеѣ, а не для улучшенія обихода, чтобъ пожирнѣй кусокъ съѣсть. Его ни за какія деньги купить нельзя было, стараго-то студента-интеллигента. Ужъ онъ ежели книгу стоющую прочиталъ, которая вѣсъ имѣетъ, – какъ съѣлъ все равно. Она у него вот тут застряла, такъ съ нимъ и пошла въ могилу. Сурьезность была! А теперь... Отчего это, скажите, такое – разныхъ провокаторовъ развелось?! А оттого, что тутъ, въ душѣ-то, ничего нѣту. Настоящаго Бога нѣту! Подмѣнили его пустыми словами, а души-то, кусочка души не даютъ. Та-акъ, нахватаетъ съ вѣтерку вполуха, узналъ для разговору – могу! Образованія душевно-нравственнаго не прикопилъ, поманилиъ сотнягой, – и оптомъ, и въ розницу торгуетъ чѣмъ угодно. Помню, какъ это... господинъ Некрасовъ, кажется, изволилъ написать:
И много Понтійских Пилатов,
И много, проклятых, – что ли...
– Іудъ
Отчизну свою распинаютъ,
Христа своего продаютъ!
– Однако, плохо же вы настроены, Иванъ Гаврилычъ!
–Что дѣлать, такъ гляжу-вижу. Пусть я книжный человѣкъ, – я горжусь, что знаю! Я болѣе сорока лѣтъ жизнь по книгамъ провѣрялъ, недаромъ въ лавочкѣ высидѣлъ вотъ болѣзнь. Вотъ тутъ ко мнѣ сходятся; лѣтнее время, толкуемъ. Говорятъ, – тутъ рабочіе больше, с механическаго заводу... – какъ мы чисто революцію-то сдѣлали! Говорю имъ: «А не вы, други мои, сдѣлали!» – «Какъ такъ не мы?!» – «А такъ. Исто-рія сдѣлала, исторія развитія мысли и культуры!» Ну, и про историческій ходъ имъ начинаешь, и про идеи, какъ закономѣрность историческаго развитія... И, – говорю, – революція не сделана, а идетъ своимъ ходомъ. И будетъ падать и возрождаться, можетъ быть, еще полстолѣтія! Страсть серчаютъ. Ну, хоть бы кто изъ нихъ прочиталъ одну-другую путную книгу, по исторіи тамъ или по социальнымъ вопросамъ!
Что такое «государственное право»,– не знаютъ! Спрашиваю: Бокля читали, «Исторія цивилизаціи въ Англіи»? – «Намъ про Англію не требуется!». Ей-Богу. Карлейля читалъ? – Нѣтъ. – Спенсера читалъ? – Опять – нѣтъ! – Господина Ключевскаго, нашу славу, читалъ же? – Нѣтъ!! – Ну, такъ, можетъ, господина Чупрова, «Политическую экономію» читалъ?! – Мы этого вотъ читали. – Какая цѣна? – Сорокъ копѣекъ. – Ну, – говорю, – мнѣ съ тобой разговаривать не приходится, разъ ты подстрочники только знаешь. И не смѣй говорить со мной и другимъ провѣдывать, разъ ты только на сорокъ копѣекъ знаешь! А каждый всѣ государственные вопросы живымъ манеромъ рѣшаетъ. Мимо книжной лавки проходилъ, – все и знаетъ, что въ ея книжкахъ напечатано. Спрашиваю: «Вотъ все про капиталъ разсуждаете... а теорію и практику денежнаго обращенія понимаете, какъ суть хозяйственной жизни государства?» – «Не заливайте, – говорят. – Это вы, – говорятъ, – нарочно такъ говорите, чтобы прославиться ученостью!». Возьмите ихъ! – «Да, – говорю, – я не достоинъ, какъ говорится, ремня обуви у настоящаго-то ученаго развязать, а не то что!.. Что, можно алгебру или высшую математику, интегральное исчисленіе постигнуть раньше ариѳметики?» – такъ еще спрашиваю. Отвечаютъ: «Арихметика въ математикѣ никакого значенія не имѣетъ!» А?! А всю политику знаетъ, и всѣ учеты прибылей можетъ установить... Глядеть непріятно.
– Чего же вы хотите? Конечно, рабочій народъ не могъ получить знаній... сколько даже неграмотных совсѣмъ...
– Такъ не самоувѣрничай! А узнавай, вдумывайся, разбирайся! Тутъ вѣдь не объ его карманѣ дѣло идетъ, а обо всей Россіи! Долженъ же онъ понимать, что жизнь теперь сложная штука: чкнулъ въ одномъ не такъ, – все захлеснулось! А руководители?!.. И тутъ вопросъ. Руководители! – Не ломай сучья, дьяволята! Что вы, на смѣхъ?! Сейчасъ слѣзай! Безъ разговору! – закричалъ Иванъ Гавриловичъ и опять успокоился,– усталъ. – Руководители... Какую же отвѣтственность должны нести и какой для этого талантъ имѣть! Съ самымъ широченнымъ даже образованіемъ быть! А не по рабочему только вопросу! На «Капиталѣ» Маркса да на разныхъ конференціяхъ далеко не уѣдешь, нѣтъ! Знаю я французскую революцію. Читалъ газеты, вижу: копію снимаютъ.
– Ну, вы немножко преувеличиваете...
– Ни-чуть! Даже слова тѣ самые! Совсѣмъ мы нищіе, своихъ даже словъ не можемъ придумать. «Знать – это умѣть предусмотрѣть!» – сказалъ великій умъ французскаго народа, господинъ Монтескье! Я его пять разъ прочиталъ съ наслажденіемъ. «Духъ законовъ»! а по-французски – «Леспри-Делуа»! Разъ, – говоритъ, – республика, то... – подумалъ, вспоминая, Иванъ Гаврилычъ, – что? То необходима страшная любовь къ отечеству, а не... къ одному какому классу! Монархія держится на чести, деспотія – на страхѣ. И ни одно государство не можетъ удержаться на... жадности! И еще на равенствѣ надо. Но какъ понимать это равенство? Значитъ, надо умѣть все предусмотрѣть. А то и выйдетъ, какъ филинъ у Ивана Андреича Крылова: въ темнотѣ-то еще показывалъ дорогу, а какъ солнышко взошло, – и капутъ.
– И вы это всѣмъ говорите?
– А чего мнѣ бояться! Я стараго режиму не боялся, всякими книгами торговалъ. И обыски дѣлали, и въ участокъ сколько разъ таскали. Я какъ газету получу, такъ и начну имъ лекціи читать: тутъ соврали, не досмотрѣли... тутъ опять соврете. Сердятся. «Буржуй вы», – говорятъ. – «А, – говорю, – разъ вы меня ни исторіей, ни наукой о государствѣ не можете опровергнуть, потому что вы ничего не знаете по бѣдности вашего ума, то вы можете съ завода вашего принести кувалду и убить меня сразу, разъ вы думаете, что это и есть доказательство». – «Это, – говорятъ, – глупо». – «А сказать буржуй не глупо! Опровергайте меня данными неоспоримой науки! А сперва прочитайте... – списокъ имъ книгъ я приготовилъ! Сорокъ три книги вышло! – И то, – говорю, – только-только немного понимать будете, какъ все равно приготовительный классъ». – Одному слесарю далъ-таки «Духъ законовъ» на прочетъ. Всегда при себѣ держу. Прочиталъ, приноситъ. «Чисто, – говоритъ, – я на небѣ побывалъ, хоть и трудно спервоначалу было. Какая, – говоритъ, – симпатичная книжка!» – Самъ ихъ жалѣю, все понимаю... И не виню ихъ. Темнота наша проклятая. Но только развратъ иде-отъ... куда приведетъ – не скажу.
– А вы вотъ лучше скажите, какъ у насъ тутъ въ округѣ...
– Хорошаго нѣтъ. Говорю: спекуляція и спекуляція, какъ отрава. Вонъ, домикъ голубой, внизу – квартирка. Ходила за тридцать два. Приходитъ Коленкоръ – зовутъ его такъ... раньше коленкоромъ торговалъ, говоритъ: сымаю квартиру, но только извольте мнеѣ вмазать котелъ. Для чего вамъ котелъ? Говоритъ въ-открытую: для варки одного полезнаго напитку. Въ такомъ случаѣ, говоритъ, заплатите за квартиру сто рублей! Снялъ!! И вотъ сижу и гляжу: какъ онъ съ полезнымъ напиткомъ орудуетъ. Какъ праздникъ, – извольте поглядеть на красоту пейзажа. По восемь рублей ему за бутылку платить. Которые книгъ покупать не желаютъ и познавать. И вотъ почему я съ рябиной этой вожусь?.. А вотъ. Заявляется вчера ко мнѣ этотъ Коленкоръ, – продайте мнѣ вашу рябину по полтиннику за фунът! Вотъ и велѣлъ обирать... Вы что думаете, – ему? Нѣтъ, боюсь, какъ бы ночью самъ не обобралъ для напитку. Запарю в горшке, самъ ѣсть буду.
– Ну, тутъ особенно ужъ отчаиваться...
– Общее паденіе! Жадность, спекуляція! – даже стукнулъ палкой Иванъ Гаврилычъ. – Если припомнить паденіе нравовъ въ Римской имперіи... какая судьба ждетъ наше государство! Такое подошло время, что всѣ заторговали. Капиталисты съ бѣшеными барышами безобразничали и прибавками швырялись, и сами себѣ въ карманъ съ государства... такъ теперь всѣ, всѣ и не только с казны, а съ другъ-дружки. Со всѣхъ! Общая свалка! Рвутъ и рвутъ, какъ передъ потопомъ! Старушки, богадѣлки... и тѣ! Сахарокъ сберегают и по три цѣлковых дерутъ! Эти вотъ сопляки въ очередяхъ мѣста продаютъ, какіе-то папироски фальшивыя набиваютъ изъ мать-мачехи, чуточку табачку из окурков и – вали!
– С лебедой лучше! – кричитъ съ рябины голосъ. – Вчерась барину одному полсотни продалъ за три рубля с полтиной. Далъ настоящую пробануть... Сдуть бы съ черта пятнишницу!
– Мирониха по четыре продаетъ, изъ этого... изъ березоваго листу съ махоркой мешаетъ, духа еще... – перебиваетъ другой голосъ.
– Вотъ! Кругомъ воровство: тряпка – тряпку утащутъ, метла – метлу, и не ставь. Зима придетъ – домъ растащутъ по бревнышку.
– Сады обязательно будемъ вырубать! – упало с рябины. – Топиться надо.
– А дѣвки! – махнулъ Иванъ Гаврилычъ палкой. – Каковы наряды! Шали – по пятьдесятъ, башмачки – по восемьдесятъ рубликовъ и не почешутся. Есть вѣдь по полтораста, по двѣсти получаютъ, больше! И откуда только берут! Книжку-у? Шутите... И газетъ не смотрятъ, а... А соблюденіе себя... – понизилъ голосъ Иванъ Гаврилычъ, – даже подъ моими окошками проспектъ по ночамъ! Ну?! А какъ эти оклады отмѣнятся? А вѣдь отмѣнятся! Вѣдь съ концомъ войны сколько предприятій прикроются, да съ трамваемъ ихъ мужской элементъ выпретъ, – куда? А нарядовъ и сладостей она ужъ попробовала. Куда ей, какая дорога? Погодите-съ. Не частности. Вездѣ, всюду. Мы еще этой самой статистики не имѣем. Статистики такихъ болѣзней и младенцевъ, живыхъ и мертвыхъ. Вѣдь есть тутъ дамы, мужья которыхъ тамъ... а онѣ, эти дамы, по парѣ иногда кавалеровъ содержатъ. Вѣдь изъ копѣечек рублики, изъ капелекъ – океанъ. А я и изъ своего тупичка все вижу. Общественная нравственность! Вотъ она, распутица-то когда наступает! Да не возражайте! Книги объ этомъ надо писать! Вотъ у меня жилецъ, слесарь. Красная ему цѣна была рубль семь гривенъ. Ну, по нынѣшнимъ деньгамъ – пять-шесть кладите. Восемнадцать рублей охватываетъ, а понатужится – и четвертной за день! Хорошо?
– Ему, конечно, не плохо.
– Нѣтъ, именно ему-то и будет плохо. Потомъ. Ему, вонъ, теперь чайку на Воробьевкѣ попить, да семь красныхъ въ вечеръ бросить – плевать. Намедни вонъ праздникъ былъ – гуся да утку жарилъ, да ветчины, да спиртъ покупалъ по рецепту... Вѣдь, это, чего стоитъ? Ахъ, вы, ей-Богу! Да вѣдь ему потомъ-то захочется? Вѣдь ужъ привычка, вѣдь бюджетъ-то гнать надобно будетъ? Значитъ, ужъ нечего разбираться въ средствахъ. Объ отечествѣ-то, которое не выдержитъ такихъ цѣнъ, будетъ онъ рассуждать? Соблазнъ! Для правильной жизни государства этотъ азартъ полезенъ? Онъ вонъ гуся съ уткой ѣстъ, а меня, не прожевавши куска, буржуемъ лаетъ! А я съ него за комнату двадцать рублей беру, чего весь его гусь съ уткой стоитъ! Я – буржуй! Я картошкой живу, я вотъ съ «народнаго-то просвещенія» всего и сколотилъ этотъ домишко и живу отъ двухъ комнатушекъ. Обидно и за жизнь больно.
– А у самого-то куръ сколько! – опять упало съ рябины.
– И это на десятки лѣтъ пойдетъ, эта зараза. Почитайте французскую революцію, сколько десятилѣтій прошло... Но тамъ такого падения не было, такого азарту и забвенія. Всѣ торгуют, – кто чѣмъ. А проституція... А церкви пусты. Солдаты изъ лазаретовъ заторговали. Текутъ бумажки. Ну, скажите, какая же охота выполнять государственное дѣло?! Эти бумажки даже интеллигентных людей с пути сбиваютъ. Ну, кому сладкимъ покажется послѣ эдакой-то благодати, когда въ день по красненькой торговлишкой насшибаетъ, идти за соху, въ деревню? А ведь тутъ сотни тысячъ, милліоны по Россіи! Статистику прикиньте. Какое разложеніе вглубь пойдетъ! Трудъ я уважаю. Но вотъ вамъ опять примѣръ. Парнишка есть тутъ, гимназистъ. Ему бы уроки учить, книги бы солидныя читать лѣтнее время, – состоятельныхъ родителей сынъ, – поступилъ въ продовольствіе, марки эти выдавать, что ли. Полтораста рублей! Развратъ! Швырянье народныхъ денегъ! Что онъ тамъ за полтораста напродовольствуетъ, – не могу сказать, а вотъ каждый Божій день въ часъ ночи возвращается изъ театровъ. Завелъ шляпу, галстукъ, – фуражка вѣдь у него есть, у сукина сына! – Вѣдь онъ эту шляпу сожралъ ни за что... полтораста рублей отнялъ ни за что, а намедни гляжу, – на извозчикѣ съ дѣвчонкой катитъ.
– Это онъ съ Манькой съ Зацепы путается, конторщиковой женой... – опять загадаетъ съ рябины. – За духи двѣнадцать рублей заплатилъ...
– У-у... – хрипнулъ Иванъ Гаврилычъ. – Будетъ онъ Бокля читать! Какъ у господина Некрасова... про бинокль замечательно вѣрно!
Въ голубомъ домикѣ, у Коленкора, открылось окошко, потомъ захрипело, заворчало и истомный женский контральто расслабляюще вылил въ падающій вечер:
«Да-айте-э мы-нѣ-е... на-сыла-жде-э-ньэ-...
«А-ах и да-ай-те мы-нѣ-э... упи-иться любо-о-вью-у...
– Вонъ онъ, змѣй-то, гдѣ! – ткнулъ Иванъ Гаврилыч къ окошку. – Помолиться станешь на ночь, а ту-утъ! Упиться дайте! И упиваются.
– ...Ах, дайте мнѣ убиться морковью-у! – по-кошачьи заорали въ три голоса съ рябины.
– А сколько по разнымъ мѣстамъ всякой саранчи! Вѣдь повсюду бумажный дождь сыпучий! И всѣ требуют! Требую – и конецъ. А попробуй, скажи, что государство вотъ... Такія-то гремучія слова!..
– Ничего, Иванъ Гаврилычъ. Перекипитъ, сплыветъ пѣна...
– Что пѣна! Разве не чуете? Приди, помани какой, пообещай жизни лучшей, заворожи словами, – шваркнутся и своихъ выдадутъ съ головой, кто изъ идеи действительно. Ужъ разъ тутъ нѣту, все съ вѣтру, да для гуся, – прочности быть не можетъ. А вѣдь тѣ-то... тѣ-то за великіе идеалы умирали! А вотъ сосѣди-то мои милые, – очертилъ онъ палкой, – какіе идеалы имѣют? Слесарь вотъ мой. Гуся жаритъ – и хорошо. Такъ и говоритъ: гуся отъ меня не отымутъ! Теперь кто его этой благодати лишитъ, – первый враг. «Я, – говоритъ, – кровью революцію добывалъ!» Гуся онъ добывалъ! – стукнулъ Иванъ Гаврилычъ палкой.
Мальчишки спустились с рябины и принялись подбирать кисти. И вдругъ набѣжалъ топотъ и визгъ съ улочки, и въ тупичокъ ворвалась стайка ребятишекъ.
– Васька-Чортъ! Васька-Чортъ! – визжали они отчаянно и скрылись за уголъ.
– Ванъ-рилычъ!!! – крикнули вразъ испуганно собиравшие рябину и полезли подъ лавочку.
Похрамывая, выбѣжалъ въ тупичокъ парнишка лѣтъ 12-ти, въ солдатской гимнастеркѣ, размахивая финскимъ ножомъ.
– Стой, мерзавецъ! – загремѣлъ Иванъ Гаврилычъ, поднимая палку, – въ участокъ сволоку!
– Попробуй, подойди, чортъ толстопузый! – вызывающе крикнулъ Васька-Чортъ, размахивая ножом. – Въ пузо-то всуну!
И заковылялъ въ улочку.
– Вотъ она безотцовщина-то! На всѣхъ страху нагналъ, подлецъ. Забрали за воровство въ титы, мать взяла на поруки. Вотъ и... Всѣмъ мальчишкамъ окладъ налога сдѣлалъ, чтобы по гривеннику ему приносили въ день за защиту. А то, – говоритъ, – зарезать мнѣ кого – раз плюнуть. Ну, куда ни гляну...
– Мы его подстерегем, камнемъ голову прошибемъ... – сказалъ одинъ, выбравшийся изъ-подъ лавки.
- А то Мишка у брата-мильцинера револертъ утащитъ и...
Я простился: уже темнѣло. Когда я выбрался на новую стройку, по земляному, еще не замощенному тротуару, густо гуляли пары, пары, пары. Изъ одинаковыхъ окошекъ домовъ, гдѣ жили тоже, должно быть, одинаковые люди, ржавыми голосами надсаживались граммофоны, граммофоны, граммофоны... Но всѣ ихъ аріи, песни, дурацкій хохотъ и визгъ покрывалъ одинъ подлый мотивъ развратной бабы, отъ котораго не было силъ отмахнуться: онъ въѣлся въ самую середину мозга и кричалъ истомно:
Ах... да-а-айте мы-нѣ-э... насы-ла-а-жде-энья-а...
Стало легче: подавилъ его успокаивающій перезвонъ часовъ стараго монастыря.
ѴІ. Про модные товары.
Я люблю людей самобытныхъ. Книжки ихъ не полакировали, а заговоришь с ними – только слушай. Языку не учились, а начнетъ говорить – записывай.
Есть у меня знакомый. Мальчикомъ-гимназистомъ впервые вошелъ я къ нему въ квартиру и вотъ уже лѣтъ тридцать захаживаю, – и все въ ту же квартирку. Выросли въ округѣ многоэтажные короба, а невысокій домикъ въ глубинѣ двора цѣлъ. Тотъ же запахъ поѣдаемыхъ молью ковровъ и сырости. Лампа, со сквознымъ пузикомъ на тычкѣ, съ плавающим фитилемъ, старомодно глядитъ со стола гостиной, съ подносика изъ цвѣтной шерсти. За дверь забился барометръ въ футлярѣ краснаго дерева: не узнаешь по немъ погоды. Мягкіе стулья подъ сѣрыми чехлами, матовая отъ масла божница, ковры-букеты, вылѣзающіе изъ чехловъ на Рождество и Пасху, пузатые сундуки в прихожей, низкіе потолки, полуслѣпыя окошки и тишина. Тишина такая, что слышно моль.
Я вхожу въ полутемныя сѣни, дергаю утончившуюся ручку звонка... Все то же! Сорокъ лѣтъ аккуратно ложился въ девять и вставалъ въ шесть, по праздникамъ ровно въ полдень выпивалъ рюмку водки и ѣлъ пирогъ... Интересно, какъ его новое-то хватило?..
Вхожу. Новаго нѣтъ ничего, ничто не «хватило», кукушка выкукиваетъ двѣнадцать, «почтеннѣйшая», – такъ Романычъ называетъ свою старушку, – зоветъ въ столовую, да, пирога нѣтъ... нѣтъ и водки.
- Кризисъ промышленности! – говоритъ Романычъ.
Онъ сухощавъ, та же французская, клинушкомъ, бородка, ровно сѣдѣющая, аккуратно выбритыя сухія щеки съ краснинкой. Гладко остриженъ и немножко напоминаетъ Санкевича.
- Ну, какъ на васъ... новое-то?
- Модный товаръ-то?
Онъ хитро щурится, чуть откидываетъ голову назадъ и на бочокъ, словно модный товаръ на прилавкѣ, – онъ лѣтъ тридцать работаетъ въ модномъ дѣлѣ,– обдумываетъ отвѣтъ и, чеканя, какъ говорится, каждое словцо навырѣзъ, отвѣчаетъ:
- Кажется, до нитки ужъ докурились... все это самое!
Странно. Сорокъ лѣтъ работалъ человѣкъ на хозяевъ, выкинулъ, раскаталъ и трескуче порвалъ милліоны аршинъ матерій, изъѣздилъ десятки тысячъ путей – для хозяевъ; на милліоны наторговалъ – все для техъ же хозяевъ; никакой пенсіи не получитъ отъ хозяевъ... А вѣдь теперь-то!..
- Когда желаютъ покурить и уничтожить вредъ отъ никотину, то рекомендуется вкладывать вату-гаванну. Имѣйте это въ виду-съ. Они, понятное дѣло, изучали всякія политическія экономіи, и для всякаго вопросу въ кармашкахъ у нихъ послѣдняго фасону модели, самые заграничные. Но не оказалось такихъ мастеровъ, чтобы по этимъ моделямъ живой фасончикъ скомбинировать! Нечего магазину показать! Одни рисунки. Всеобщее сумасшествіе и даже подлость!
- Подлость?!
- Позвольте вамъ сказать. Я что такое из себя выражаю?! Я микроскопическій человѣкъ? Но, знаете, какъ тѣсто... Вотъ со сколечко его въ дежкѣ наболтали, всего-то ничего и дрождичковъ пустили, а къ утру, ежели, я блинка захотелъ, у меня – пузыриками, дышитъ, все это самое... дышитъ! Такъ и я-съ. Я жизнь скрозь прошелъ, обдирки и крупорушки... корочки сухія въ рѣкѣ Невѣ размачивалъ! Топиться сбиралси от безработицы! Ночь-то эту осеннюю сейчасъ помню... собачка меня испугала тогда... должно, и сама-то топиться хотела от бездомности... Труда на себѣ протащилъ, и если у меня здесь не пакля, я многое постигаю. Да, вотъ социалисты-то эти наѣзжіе, со словами-то, сказки-то которые сказываютъ... Ученые люди есть... А позвольте васъ спросить, сударь-баринъ, – сказалъ бы я нѣкіим господамъ ученымъ, – пожелаете ли вы сѣсть на пароходъ, напримѣръ, который идетъ въ самыхъ опасныхъ мѣстахъ да еще въ бурю!.. А на этомъ пароходѣ за капитана-то мальчишки лѣтъ по пятнадцати... пусть даже по восемнадцати... гражданское совершеннолѣтіе! А за машиниста-то такой, что и аза не видалъ в глаза, зато глотка здоровая и тому подобное, а? Не поѣхалъ бы ученый этотъ?! А почему же онъ слѣпенькихъ на выборы-то выпускаетъ, а? Читалъ книжечку однаго ученаго! Могутъ, говоритъ, выбирать! Можно спорить, говоритъ, допустить ли въ шешнадцать годковъ, но въ восемнадцать – всенепремѣнно! А?! Вѣдь ученому-то этому лучше всѣхъ должно быть известно, какіе мальчики у насъ въ восемнадцать лѣтъ умники! На Россію поглядите, пѣшочкомъ ее исходите... а потомъ и пиши книжку! На выборы-то ходили?
- Ходилъ. А что?
- И я ходилъ. При мнѣ взводъ пожарныхъ по командѣ записки клалъ! Якиманская, качай! А ежели въ больницахъ операціи дѣлать... по командѣ?! А? А вѣдь у насъ теперь вся жизнь – самая опасная больница... И голодны мы, и босы, а послѣдній кусокъ изо рта вытаскиваютъ и послѣдніе сапоги стаскиваютъ...
- Что-то я васъ не понимаю...
- Говорю, очень внятно, какъ самый демократъ. Всегда демократъ! Поглядите на ручки мои, – написано: де-мо-кратъ! Такими чернилами писано, что и не выскоблишь: де-мо-кратъ! А на горбу, если манишку скинуть, – хо-зя-инъ! Можетъ быть, дюжина хозяевъ сидѣла и печати прикладывала: вотъ ты, Алексѣй Романычъ, самый и есть демократъ, вотъ потому на тебя и печать прикладываю, а ты гнись, гнись, сукинъ котъ! И вотъ я и говорю, какъ самый расподлинный демократъ, что затягиваютъ петлю. По мудрому указанію мальчиковъ, которые, видите ли, в книгахъ усмотрѣли. Мальчики и помогаютъ. Какіе? И молодые, и старые. А ежели петелька-то, не дай Богъ, захлестнется, мальчики-то увидятъ и убѣгутъ... Ф-фикъ! – и ум-чатъ-съ... въ книжечкахъ еще, чтобы ума-разума набраться, ошибочку исправить, свѣриться. А мы-то труженики, мы ведь никуда не убѣжимъ. Для убѣга дороги не знаемъ... Нѣтъ, я вамъ лучше изображу, что сегодня произошло. Удивительная исторія насчетъ соціализма и политической экономіи!
Адексѣй Романычъ сталъ въ отдаленіи и провелъ рукой, какъ бы показывая мѣсто дѣйствія.
- Буду ужъ говорить со всѣми подробностями, ужъ очень все замечательно выходило, какъ на театрѣ. Вотъ пошелъ и я на эти самые выборы – в районныя Думы. Между нами сказать, не слѣдовало бы и ходить, – роскошь непростительная при бѣдственномъ нашемъ состояніи. Не имѣя нижняго, такъ сказать, бѣлья, дюжину пиджачковъ шьемъ. Пошелъ. Только, Господи благослови, изъ храма Божьяго вышелъ, отъ обѣдни, собраніе свободныхъ гражданъ у тумбы собралось и внимают оратору. Человѣкъ сорокъ разнаго калибра. И даже гимназистики съ билетиками, слушаютъ: какъ на урокѣ интересной исторіи. Подхожу. Почему умнаго человѣка не послушать! Станетъ дурака такая обширная толпа слушать! А умный человѣкъ головой выше всѣхъ, то есть, не то чтобы головой... и ростъ у него такой внушительный, къ довѣрію располагаетъ. Спрашиваю одного, насчетъ чего разоряется. Говоритъ: по важному практическому вопросу жизни. А я, какъ изволите знать, самъ человѣкъ практическій и люблю все это самое. Вѣдь про думы рѣчь, про хозяйство! Ну, какъ, напримѣръ, картошку закупить, хлѣбъ чтобы доброкачественный, обезпечить бѣдствующее населеніе столицы... ну, освѣщеніе и отопленіе тамъ, кареты скорой помощи... и по экономіи расходевъ. Самый, такъ сказать, живой нервъ жизни. Подхожу поближе.
Одѣтъ ораторъ въ кожаную куртку, боевую.. Ну, самъ по себѣ онъ штатскій и въ шляпѣ лодочкой, но куртка и сапоги воинскаго вида, дѣлового, для экстренности самой энергичнейшѣй... одна нога – тутъ, другая тамъ... въ автомобиль искрой вскочилъ и даже, если потребуется, такъ и на аэропланъ – для ускорения жизни. Не человѣкъ, а... машинное масло! И даже портфель в трубку, – дирижируетъ всей этой музыкой. Кулаки громадные, голосъ сочный, густой... хрящички играют... Такъ это – рры да крры! Закричитъ десятерыхъ хозяевъ. Лѣтъ ему подъ тридцать, плечи – пушку уволокетъ. Говоритъ... Что т-та-кое?! Хозяйственнаго совсѣмъ мало и даже вовсе нѣтъ. Мы, – говоритъ, – то да се... – я ужъ эти слова ихния знаю. Массы да классы... капитализмъ давилъ какъ прессъ... да интенсивный классъ. Старая песенка, а всѣ такъ, разиня ротъ, и внимаютъ. А потомъ про буржуазію за капитализмъ, потомъ, понятно, и империализмъ этотъ объ демократію вдребезги... Скокъ – и до кишокъ добрался.
- Какъ до кишокъ?!
- Такъ. А вы не слыхали? Выпустимъ кишки! Отберемъ и выпустимъ! По лицу-то его по хорошему, румяному, думалъ – будетъ по своей наукѣ говорить на иностранномъ наречіи... а онъ на наречіи-то поговорилъ-поговорилъ да къ кишкамъ и добрался. Какъ пошелъ чесать про прессъ этотъ самый, – сразу всѣмъ жарко стало. Поддаютъ ему, правильно! Кричитъ: «Всѣмъ вамъ жалованья положимъ по справедливости, по триста рублей! Выбирайте насъ, мы имъ стирку сдѣлаем! Помните, кричитъ, что капиталисты – это какъ удавы...» Сколько разъ про удавов слышу, которые душатъ кролика. Ну, какъ на портерной, бывало: кружка пива шесть копѣек... И слушать было не хотѣлъ. Только, гляжу, старичокъ! То такъ голову вытянет, однимъ плечиком подастся, – то эдакъ. Ближе да ближе, будто подкрадывается. Заинтересовался. Такой симпатичный старичокъ, самаго божественнаго лика, прямо отъ обѣдни. И одѣтъ такъ, что самая ему роль за крестнымъ ходомъ. А онъ въ бой самый лѣзетъ! Одѣтъ очень аккуратно, это... въ тонъ лица. Сапожки на немъ аккуратненькіе, вычищенные хорошей ваксой, «семейной», семь гривенъ баночка, – блескъ электрическій, въ обоихъ сапожкахъ солнышко зайчиками играетъ. Сапожки самые русскіе, бутылочками и въ гармошку. Кафтанъ долгій, знаете-съ... такой стародавній, торговый, сурьезный. Еще вотъ въ Маломъ театрѣ, когда господинъ Садовскій изображалъ «Свои люди – сочтемся», такъ въ такомъ точно. Но кафтанъ чистенькій, вроде, какъ сюртукъ. На шейкѣ бѣленькій, вязанный изъ крученаго шелку шарфикъ, очень аккуратно положенъ – кончикъ за кончикъ: чистота и простота, самая красота! И лицо розовое, старческое, щечки такія румяныя въ серебряной бородкѣ. И бородка не длинная и не короткая, а въ самый разъ – въ кулачокъ забрать. Картузикъ хорошаго сукнеца, барственный, можетъ быть, даже отъ самого Вандрага, съ козырькомъ, съ блескомъ. Ну, прямо сказать, какъ бы интеллигентъ из своего сословія. Московскаго складу старичокъ. И фамилія ему, должно быть, какая-нибудь такая или Мишинъ, или Краснощековъ. Соразмѣрный по всѣмъ частямъ. Вотъ онъ подбирался-подбирался да и говоритъ:
- Вы, господинъ хорошій, ежели изволили окончить разговоръ, то дозвольте васъ просить теперь мнѣ въ прю вамъ сказать...
И такъ это вѣжливо-политично и деликатно... ну, какъ самый натуральный интеллигентъ. Публика сейчасъ въ обѣ стороны, – пожалуйте-съ! А ораторъ улыбнулся въ усикъ и говоритъ:
– То-есть, вамъ, собственно, что же отъ меня угодно?
– Отъ васъ мнѣ ничего не угодно, – опять ровно такъ и деликатно, – а пря разрешается?
– Какая такая пря?!
– Стой, будетъ дѣло. Вижу ужъ, такъ у старичка бородка въ дрожь заиграла и щечки это такъ... кровкой дышут. Остановился.
– Пря-то? А вы что же, по-нашему не понимаете? Все иностранный разговоръ изъ учебныхъ книжекъ? То-то все я слышу – компрессъ да компрессъ! Это вы насъ совсѣмъ залѣчить хотите, а намъ въ постели и при прежнихъ порядкахъ надоѣло лежать, ноги заслабли-с! – Такъ всѣ и загремели! – А я говорю, какъ православный русскій человѣкъ, какъ меня мать учила... стою на своей русской землѣ и говорю русским языком: желаю съ вами въ прю!
Тут всѣ такъ и загудѣли: на споръ старичокъ идти хочетъ! Да еще и гимназистикъ объяснять сталъ, на тумбочку вскочилъ:
– Товарищи! – кричитъ. – Это значитъ, что гражданинъ будетъ оппонентомъ, будетъ оп-по-ни-ро-вать товарищу-оратору. Слово, говоритъ, латинское!
Такой, сдѣлайте ваше одолженіе, умница! Маленькій совсѣмъ, а такой умница... Монаха на нашей улицѣ все пускает, всегда его вижу. А старичокъ ужъ однимъ словцомъ подшибъ того-то. Ужъ къ нему публика съ довѣріем:
- Понятно, русскій человѣкъ русскими словами объясняетъ. Столовѣръ самый, Иванъ Афанасьевичъ Шишкинъ, умнѣющій старикъ. Пожалуйте на тумбу повыше!
- Я, говоритъ, еще не разносчикъ, чтобы мнѣ на тумбу скакать! И не собачка!
Уморилъ! На тумбочку не вшелъ, а такъ это распространились. Вотъ онъ картузикъ снялъ и покрестился на церкву. Очень это мнѣ въ немъ понравилось! Со всей душой къ дѣлу подходитъ. Тотъ-то на него скосился какъ изъ снисхожденія, дожидается. Правду сказать, и публика стала ухмылятся. «Старые, говорятъ, мощи стали голосъ подавать, во какъ мы рыволюцію расшевелили!» Вотъ старичокъ и спрашиваетъ того:
- Вотъ все слушалъ я, все вы про капиталистовъ и буржуевъ говорили и все призывали отбирать отъ капиталистовъ и дома, и фабрики, и капиталы и отдать рабочимъ и демократіи въ управленіе и собственность. Значитъ, чтобы не было бѣдныхъ, а всѣ бы жили счастливо и богато. Очень все это превосходно, и дай вамъ Господи здоровья за это и много лѣтъ здравствовать. И я вполнѣ присоединяюсь, чтобы всѣ были счастливы и богаты!
Такъ всѣ и заговорили: Вотъ настоящій старикъ, понимающій про социализмъ! И тотъ, въ курткѣ-то просиял даже:
- Браво, говоритъ, уважаемый товарищъ! Привѣтствую васъ, – все это самое...
А старичокъ сейчасъ и посадилъ:
- Мы, говоритъ, сударь хорошій, товару съ вами вмѣстѣ не покупали. И вотъ прошу васъ очень, скажите: кто я по-вашему? Капиталистъ ли буржуй, которому, какъ вы изволили выражать, надо кишки выпустить и все его дѣло отобрать... или я кто? Ну вотъ по мнѣ поредѣлите при народѣ.
- Тотъ, понятно, оглядѣлъ его всего досконально, весь его италяжъ, какъ говорится... выставочку-то костюмную, и говоритъ очень осторожно:
- Ну, вы – мелкій хазяйчикъ. Вы тоже въ тискахъ капитала, и васъ капиталъ какъ прессъ такъ силой выжимаетъ и обращаетъ в пролетаріатъ, по неумолимому закону эксплоатаціи. И вы тоже скоро вылетите въ работники орудій производства. И мы, говоритъ, ставимъ цѣлью и вамъ помочь, хоть вы тоже сосете рабочаго человѣка ужасно!
- Очень вамъ благодаренъ за ваше сожаленіе и помощь. Пока не имлю потребности, но въ колодецъ не плюю, обращусь въ свое время. Вы мнѣ адресочекъ оставьте. А пока я вамъ объясню, кто я есть. Я – шмуклеръ. Занимаюсь шмуклерствомъ.
- Шмуклеръ? – спрашиваетъ. – Это же, барышничаете?
- Ахъ, и это вамъ не извѣстно-съ? Нѣтъ-съ, барышничать не барышничаю, а съ барышникомъ бываю.
- Такъ это горошкомъ пустилъ, легонечко и вѣжливо, какъ по атласу чиркнулъ. Опять ножку подзанозилъ.
– Такъ кто же в такомъ случаѣ вы будете?
- Шмуклеръ-съ буду. А какъ вамъ это неизвѣстно, такъ я – ба-сонщикъ. А ежели и это вамъ неизвѣстно, такъ я – бахромщикъ. Вотъ ужъ вы и серчаете, что я непонятными словами выражаю, а слова эти самые рабочіе, мастеровой народъ знаетъ А сами вы черезъ въ два в третье на иностранномъ языкѣ говорите. Но это я къ слову. Потому, можетъ быть, вы даже и не русскій человѣкъ, а изъ-за границы, съ заграничными образцами, какъ комижоръ. Бахрому выдѣлываемъ, шнурки, кисти, аграмантъ, аграфчики, ленточки, различныя модныя аппликаціи, – басонный товаръ. Всякіе модные товары. Для украшенія жизни. И у меня – мастерская. Полтораста человѣкъ народу кормится. Семьдесятъ пять женщинъ и семьдесятъ пять мужчинъ. И женщины у меня получаютъ теперь по восемь рублей въ день, а мужчины – по десять и по двенадцать. По-стойте-съ. Отъ каждой женщины мнѣ остается на кругъ, – отъ всѣхъ моихъ оби-ходовъ, работы и капиталу, – въ день по сорокъ копѣек-съ... отъ каждаго мужчины – по шесть гривенъ и до рубля-съ. Итакъ, сосчитайте и теперь скажите, кто я буду теперь на вашъ глазомѣръ? Капиталистъ ли буржуй, изъ котораго надо кишки выпустить и все заведеніе и капиталы-орудія отобрать, или какъ?
- Храбро такъ говоритъ, всенародно, а самъ поджидаетъ, что изъ этого произойдет. Ораторъ прикинулъ и говоритъ:
- Итакъ, вы съ народа выгребаете къ двадцати тысячамъ...
- И даже больше-съ... Не совсѣмъ вѣрно посчитали!
- Вы, говоритъ, – капиталистъ самый и, конечно, эксплоа-таторъ! Сосете!
- И народъ сталъ шуметь: все съ насъ! А старичокъ и глазомъ не моргаетъ. Никакого страху!
- Такъ-съ. Вотъ стало-быть, и нашли мнѣ мѣсто. Очень вами благодаренъ. Значитъ, по вашей практикѣ надо со мною какъ? Вотъ приходите ко мнѣ въ мастерскую и отбирайте. Мнѣ, можетъ, и кишки выпустите, какъ грабителю народа, и начинайте дѣло. На мѣсто меня нанимайте управляющаго специалиста по нонѣшним цѣнам, тыщь за десять, а и больше. Цѣлый комитетъ-съ для управленія. Но постойте-съ. Я вамъ и адресочки своихъ покупателей, магазиновъ предоставлю. И поимѣйте въ виду-съ: я вамъ аграмантикъ продаю по два сорокъ за аршинъ, а они – и по пять, бываетъ. И даже до трехсотъ процентовъ!
- Слышите, товарищи? – говорит тотъ-то. – Триста процентовъ!
- А старичокъ сейчас стрѣлу ему:
- Чистый грабежъ! Я всего-то съ обороту шестьдесятъ – сорокъ возьму, а они – триста, сударь, мошенники! Ну, какъ же и имъ-то кишки не выпустить? Первое дѣло – имъ! Ихъ-то и вышибайте живымъ манеромъ. И хорошо-съ. И тѣхъ-съ, кому они товаръ направляютъ. У каждаго по десятку иногороднихъ. И тѣх-съ. Тѣ, случается, еще чище лущатъ. Вотъ какъ вычистите всю эту грабиловку... а эти-то, мои-то полтораста человѣкъ, они терпеливо ждутъ и васъ благодарятъ. Вы имъ, понятно, каждый день тысячки полторы выплачиваете. Понятно, у вас большие капиталы ужъ припасены... вотъ, можетъ быть, даже и въ этомъ портфельчикѣ лежатъ-ждутъ наикрупнѣйшія бумаги! Матеріалъ ѣдетъ на пароходахъ, кредитъ вамъ банки открыли, ежели еще вы банки пощадите... а банки знаютъ васъ очень прекрасно, какія у васъ богатѣйшие торговыя дѣла, знаютъ за хорошаго человѣка, вексельки ваши учитываютъ безъ сумле-нія. За товаръ вамъ шлютъ... Чего-съ? И платите вы рабочимъ по полтиннику въ день лишку. Ась? Или не такъ-съ? Или, можетъ, у васъ материалы еще не закуплены? Въ кредитъ вамъ не отпус-скаютъ? Возможно-съ, очень даже возможно, что и не отпустятъ. Иванъ Стратоновъ и Сынъ не отпуститъ. Такъ Ивана-то Стратонова съ Сыномъ можно и побоку! А? Или нѣтъ? И банки побоку – такіе непонимающіе, не желаютъ вексельковъ учесть!
- Ну, вы пожалуйста, не издѣвайтесь, разъ не понимаете...
- Боже сохрани! Какъ же я издѣваюсь?! Это вотъ вы, сударь прекрасный, надъ людьми издѣваетесь! Для торговцевъ, которые по существу порядка плохо ли, хорошо ли, а дѣла строили и людямъ заработокъ предоставляли, – ну, и пользовались за свою работу, правду сказать, – и шибко пользовались, но таковъ порядокъ, – вы инаго слова и не нашли, какъ жуликъ и кишки ему надо выпустить... Вы надъ народомъ хочете опытъ произвести, призываете силой всю махинацію перекроить и безъ хлѣба людей оставить? Понимаю-съ. Я-то очень хорошо понимаю-съ. Ежели мнѣ сапожекъ жметъ, я его рѣзакомъ не располосую, я какъ-нибудь аккуратно починю, перешью-съ. Я семь десятковъ работаю! А вы въ мастерской воздуху-то поди и не нюхивали, а изъ книгъ сличали! Вы-то вотъ на тумбочкѣ пошумите, а тамъ – и за уголокъ-съ. А мои-то рабочіе за уголокъ-то не убѣгутъ. Вѣдь у нихъ и детишки есть, за границу имъ – не рука. Говоритъ они не умѣютъ, чтобы за разговоръ хлѣба кусокъ добыть. Что-то и выходитъ не тово-с. Съ какого-то другаго конца надоть начинать. Дѣло-то, выходитъ, еще не скипело, чего-то не хватаетъ. А чего-съ, – не знаю. А то можно такъ и всю жизнь на кладбище сволочить, и умъ къ тому идетъ-съ. Чего-то не хватает. Можетъ, по-иному какъ надо-то-съ, не знаю-съ... Вы по этимъ дѣламъ мастеръ, вамъ должно быть виднѣй. Планъ какой-нибудь планомѣрный надо приспособлять, а ножичкомъ не выйдетъ-съ. А вѣдь это сразу-то... капиталъ-то всѣмъ получить, вѣдь – это только в ночное время происходитъ, по грабительскому дѣлу. Вы ужъ, извините, въ книжкахъ свѣрьтесь. Все-таки и умные люди книжку пишутъ. Вы въ умныхъ свѣрьтесь.
- Ну, сдѣлайте ваше одолженіе, и затуманилъ головы! А тотъ и говоритъ:
- Вы не такъ мои слова принимаете. Я говорю въ общемъ смыслѣ!
- Нѣтъ-съ, вы прямо говорили, что надо кишки... И вотъ свидѣтели. Такъ ведите и отбирайте, сами! Но помните... ежели вы мнѣ кишки оставите, я вотъ какъ есть, вотъ въ этомъ снарядѣ, и денегъ у меня въ кошелькѣ сейчасъ двѣсти тридцать семь рублей... я черезъ двѣ недели опять шмуклеркомъ стану. И будетъ у меня шесть человѣкъ народу. Черезъ мѣсяцъ, – можете записать, – у меня будетъ двадцать человѣкъ! А черезъ полгода – опять полтораста! Отъ васъ же и прибѣгутъ, голодные! Вѣдь вы-то имъ хлѣба не дадите! И такъ я думаю, что безъ кишковъ-то вы сами и будете. Да-съ. Потому что весь аппаратъ такъ налаженъ, сотни годовъ, что кишками не помочь нисколько. Подумайте, молодой человѣкъ. Да поучитесь дѣлу на практикѣ. Дѣ-лу-с! Вотъ приходите ко мнѣ, я васъ и поучу, записи вамъ покажу. И чайком попою с вареньемъ. Можетъ, и поучу, какъ свое дѣльце наладить, ежели пожелаете. Каждое новое дѣльце – жизни польза и украшеніе.
- А потом къ публикѣ и говоритъ:
- А вы не слушайте его, братцы. Пустое говоритъ. Самъ же и убѣжитъ за уголъ, как нашкодитъ. Въ карманахъ-то у него, поглядите, одна старая газетка со словами! Права свои отстаивайте, да съ умомъ! Умный человѣкъ пойдетъ на ваше право, покуда сможетъ, на уступку. А не сможетъ, все равно, дѣло погубитъ, кинетъ. Глядите-ка, сколько дѣловъ сыпаться начинаютъ. Отъ жадности или какъ, а?..
- И что же вы думаете? Поняли! Правильно, говорятъ, дедушка сказалъ. Самъ, можетъ, и жуликъ, а правильно! А тотъ и говорить не сталъ. Сказалъ: черная сотня! и дальше пошелъ. И что я вамъ скажу! Въ апрелѣ мѣсяцѣ одна дѣвчоночка на митингѣ какъ чудесно говорила! Влюбился. Тысяча человѣкъ слушала. Замлѣла вся, розовенькая, трепещется, глазки горятъ, ножками такъ и сучитъ отъ восторга... ну, чистый ребенокъ! И отъ всего сердца, даже до слезъ! Говорила, что теперь всѣ будутъ богаты, – ей-Богу-съ! – работать будутъ по два часа, такъ соціализмъ указываетъ, ей это въ книжкѣ прочиталось. Какъ въ раю всѣ будемъ! Только, говоритъ, вѣрьте намъ! Вѣрьте!! Такъ увѣрила, что и я было заплакалъ. Но, подумавши, рассудилъ, что это у ней сонъ прекрасный, а душа чистая, поцѣловалъ бы какъ младенца. Ну, а тотъ, въ курткѣ-то, на младенца не смахиваетъ. У него и видъ такой машинный. Отъ этого можно бы ждать самой крѣпкой мѣрки, глазу востраго. А вотъ поди ты! На модномъ товарѣ старикашка его подковырнулъ! А недавно случилось мнѣ одного соціалиста послушать, лекцію читалъ. Хожу теперь и я иногда на лекцію, стараюсь сообразиться. И что же-съ? Какъ копію съ него старичокъ-то снялъ. Будто и онъ на лекціи былъ! Точку въ точку. Говоритъ: такой ужъ у насъ пока строй жизни, что нужно еще завершить кругъ развитія. Но только старикъ тотъ на примѣрѣ, на модномъ товарѣ показалъ какъ навырѣзъ. Очень обстоятельно. А если къ сурьезному товару подойтить, – и совсѣмъ точно будетъ. Не завершенъ, говоритъ, еще кругъ развитія!..