Рваный барин (НИОР РГБ 387.5.3.)

Рукописные редакции рассказа И.С.Шмелева «Рваный барин» — рассказ 1910

Поздняя редакция

НИОР РГБ 387.5.3

Машинопись с авторской правкой40 лл.

 

 

 

РВАНЫЙ БАРИНЪ.

 /Изъ воспоминанiй моего прiятеля./

– – – –

Мой прiятель переѣзжалъ на квартиру. Какъ всегда въ такихъ случаяхъ, въ домѣ разгромъ[1], все было выворочено, и[2]подъ стульями стояли тарелки, изъ груды тряпья выглядывали[3] стѣнныя часы мирно покоились на диванѣ, зеркала,[4]сбились въ кучу, точно испугались чего, комнатные цвѣты[5]. Изъ выдвинутыхъ ящиковъ, изо всѣхъ уголковъ и щелей повыглянуло то, чего въ обычное время и не увидишь. И какъ бы въ протестъ всему этому разгрому[6], мой прiятель сидѣлъ у себя[7] въ кабинетѣ среди груды бумагъ и книгъ и въ глубкой[8] задумчиво<сти> покуривалъ папиросу. <Нрзб>[9]моль играла[10] въ полоскѣ[11]солнечнаго луча.

<Нрзб>какъ бы ничего не замѣчая.[12]На его колѣняхъ лежала свернутая въ трубку листы синей бумаги,[13] разсѣяннымъ взглядомъ скользнулъ онъ[14] по моей фигурѣ и уставился на окно, откуда вливались вечернiя багровѣющiе лучи вечерняго свѣта.

— Что это ты... такой?

— Да такъ...[15] Вотъ... — щелкнулъ онъ пальцами по трубкѣ. — попала на глаза эта эта вотъ штука... Прошлое...[16]

Онъ вздохнулъ, <2 нрзб>и т. д.[17].

Я взялъ трубку. Это были листы синей вощеной бумаги, на которой, обыкновенно, архитекторы вычерчиваютъ или копируютъ планы.[18] Ихъ было нѣсколько, этихъ чертежей. И странные они были. Какой-то орелъ, пущенный въ жолтую краску,[19] ворота съ полумѣсяцемъ наверху, что-то еще... А внизу, у праваго уголка, на каждомъ листѣ стояла витiеватая подпись:

«Не имѣющiй чина и званiя Василiй Сергѣевъ Коромысловъ.»

— Гм... странные чертежи...[20]— Это что же?

— Ничего страннаго нѣтъ...[21]— почти съ раздраженiемъ сказал <нрзб>[22]. — И[23] не въ этомъ дѣло... вотъ тутъ посмотри[24]...

Онъ вытянулъ послѣднiе листы, изъ средины которыхъ выпало помятое пис<ь>мо, которое онъ сейчасъ же поднялъ.

— Вотъ... это поинтереснѣй...

На[25] первомъ листѣ былъ начерченъ фасадъ какого-то сложна

 

// л. 1

 

катамъ и посвистывалъ. Дворникъ Степанъ разсказывалъ музыкантамъ, что теперь намъ дадутъ медаль за илюминацiю и уговаривалъ музыкантовъ  жарить во всю. Они обѣщались и просили только по случаю жары добавить еще холодненькаго. Мы съ Васькой пользовались ихъ увлеченiемъ, таскали трубы и дули въ трубы. Стали собираться приглашенные гости. Прiѣхалъ на своемъ сѣромъ въ тарабанѣ торговецъ лѣсомъ толстый огромнаг<о> роста человѣкъ съ выпученными глазами, говорившiй тоненькимъ голоскомъ и моргалъ. Были и кирпичный заводчикъ, подрядчики, въ длиннополыхъ сюртукахъ, барыни въ длинныхъ кашемировыхъ шаляхъ, старушки въ темныхъ турецкихъ шаляхъ, отъ которыхъ сильно пахло лавровымъ листомъ и нафталиномъ. Были[26] какiе–то юркiе человѣчки, очень ловко расшаркивавшiе ножк<а>ми и напамаженные. Была вся родня и знакомые. Поздравляли отца[27] Даже прабабушка вышла изъ затвора и сидѣла въ гостинной, перебирая чотлѣстовку.[28] Да, это былъ торжественный день. Не было только Василiя Сергѣича. Наступалъ назначенный часъ обѣда и все чаще слышалось кряканье гостей[29], а главнаго лица не было. Отецъ поглядывалъ не терпѣливо въ окно. Музыканты давали знать о своемъ присутствiи въ сѣняхъ, куда они были помѣщены, чтобы не выходило громко. На лѣстницах<ъ> стояли люди со двора, привлеченные трубными звуками. Ваську я провелъ въ переднюю и онъ спрятался за дверь, рядомъ съ половой щеткой и устроился очень удобно. За пазухой у него было порядкомъ всякаго добра — пирожковъ и закусокъ. Я съ удовольствiемъ слушалъ какъ онъ причмокивалъ[30]

А онъ причмокивалъ такъ сочно, что даже бабушка забезпокоилась и попросила прогнать собаку изъ комнатъ. Ей всегда чудилось что въ поко<и>забралась собака. Гости подходили уже къ столу съ закусками и въ десятый разъ поздравляли съ благополучнымъ успѣхомъ и пропечатанiемъ въ газетахъ. Въ этотъ знаменательный день я впервые почувствовалъ уваженiе къ вѣдомостямъ, какъ у насъ называли газету. Въ этотъ знаменательный день я впервые узналъ силу смѣха... смѣха, которымъ можно сдѣлат<ь> нанес<нрзб>. О, это былъ знаменательный день[31]...

Дядинъ приказчикъ былъ приставленъ для порядку. Онъ имѣлъ особенно торжественный видъ. Онъ выпустилъ изъ–подъ жилета голубую рубаху и такъ поскрипывалъ сапогами, что отдавалось въ головѣ. Онъ завѣдывалъ бутылками и его лицо сiяло масломъ.

— Идетъ... наконецъ–то! — сказалъ отуцъ, глядѣвшiй  въ окно.

Наконецъ–то явился В<асилiй> С<ергѣичъ>. На этотъ разъ онъ былъ въ новомъ сѣренькомъ пиджачкѣ и въ новыхъ брюкахъ, хотя и въ прежнемъ котелкѣ. Онъ даже[32] повязалъ себѣкакой–то необыкновенно большой, въ видѣ банта голубой галстукъ. Онъ вошелъ сильно сконфуженный устремленными на него взгляда

 

// л. 1 об.

 

го сооруженiя, какъ–будто храма: огромный куполъ шатромъ[33]съ прорывающими его иглообразными башнями. одна <нрзб> бразн<нрзб>[34]Я видѣлъ готическiя окна, колонны знакомыхъ стилей,[35] стремящiяся въ высь острiя сквозныхъ башенъ[36].Я видѣлъ<10 нрзб>[37]путавшiяся и башенкахъ[38] и легко вбѣгающiя въ высоту. Весь рисунокъ оставлялъ впечатлѣнiе легкости и стремленiя въ высь, къ небу[39], куда указывали прорывающiеся <нрзб> Солнц<а> и выше[40] изъ срединнаго купола сквозные шпили. Здѣсь было и старое, видѣнное мною въ архитектурѣ, и новое, свѣжее.[41]

Я развернулъ новые листы. Здѣсь были чертежи <нзрб>[42] частей и <нрзб> Все[43]пере<нрзб><2нрзб> нумерованное, <2 нрзб>[44]съ масштабомъ и окраской <7 нрзб>...[45]Это была, какъ мнѣ, не спецiалисту казалось[46], огромная работа.[47]

— Что же это, храмъ?[48]

— А вотъ, читай.... — показалъ онъ на оборотную сторону главнаго чертежа.

И я прочиталъ:

«Чертежи и планы всесвѣтнаго храма по мысли: “Къ небу!”Составилъ и вычертилъ  на досугѣ по образцамъ и изъ головы не имѣющiй чина и званiя Василiй Сергѣевъ Коромысловъ.»

— Тутъ, — отвѣтилъ на мой вопросительный взглядъ прiятель, — цѣлая исторiя въ этихъ синихъ листахъ… Цѣлая драма... Многiе смотрѣли эти чертежи.... И спецiалисты смотрѣли. И всѣ признавали огромный[49] полетъ творческой мысли. Находили и массу погрѣшностей[50]и все же признавали смѣлость[51] и грандiозность замысла. А когда узнавали, кто былъ этотъ не имѣющiй чина и званiя, задумывались и покачивали головами… Да–а... Василiй Сергѣичъ[52]... — задумчиво проговорилъ мой прiятель и умолкъ.

— Но кто же онъ былъ? [53]Его уже нѣтъ?

— Давно[54].А кто онъ былъ... — какъ бы разсуждая самъ съ собой, продолжалъ мой прiятель, задумчиво глядя передъ собой. — Ну вотъ, представь себѣ огромную массу... ну, камня... горы камня... И въ этихъ горахъ камня,[55] таился кусочекъ золота... самородокъ... и затерялся, растерся въ пыль... Камни[56] его растерли[57]

— Гм... А <нрзб>[58] письмо?

— На, прочти...

Я прочелъ и съ недоумѣнiемъ посмотрѣлъ на прiятеля. Но тутъ какъ раз<ъ> прiѣхали подводы, и <3 нрзб> вещи[59].

 

// л. 2

 

Она и разносила соусъ и когда В<асилiй> С<ергѣичъ> высоко поднявъ его. И когда В<асилiй>[60]Кто–то толкнулъ ее подъ руку и соусникъ опрокинулся и красный соусъ вылился на пиджакъ начавшаго свое отвѣтное слово В<асилiя> С<ергѣича> и потекъ струйками.

При этихъ словахъ горничной меня точно ударило хлыстомъ по лицу. Я замеръ. Но что было ужасно, такъ это раздавшiйся вдругъ взрывъ, настоящiй взрывъ хохота. Толстый лѣсникъ выпучивъ глаза и ухватившись за бока давился отъ свистящаго хохота. Кирпичникъ ухалъ какъ въ бочку... Хохотали длиннополые сюртуки и пиджаки на... Хохотъ перекатывался стихалъ и снова подымался. Звенѣли стеклышки люстры...

Чему смѣялись? А можетъ быть было и дѣйствительно смѣшно... Быть можетъ и не надъ В<асилiемъ> С<ергѣичемъ> смѣялись, а надъ растерявшейся и оробѣвшей горничной. Но плотные люди, собравшiеся въ залѣ хохотали до слезъ, до удушья[61] А В<асилiй> С<ергѣичъ> стоялъ блѣдный, съ трясущейся губами[62] Онъ расплескалъ свой бокалъ и обводилъ растеряннымъ и какъ бы плачущимъ взглядомъ всѣхъ... Но это былъ моментъ[63] Онъ вдругъ опустился, точно упалъ. Уронилъ голову и затряслись его плечи... облитыя краснымъ соусомъ. Горничная отирала ихъ салфеткой размазывая въ попыхахъ еще больше.

Хохотъ вдругъ стихъ и теперь только трубы изъ сѣней выли порывами.

Отецъ подымалъ В<асилiя> С<ергѣича> взволнованный.

— Голубчикъ... Да что съ тобой... Дура такъ сказала... а ты...

И вдругъ писклявый голосъ лѣсника пронизалъ комнату:

— Ты не того... не отчаявайси... Мы тебѣ справимъ парочку не бѣда...

Это была уже вторая пощечина. Да, я понялъ тогда что и это была пощечина. Этотъ толстый пискунъ, торговавшiй лѣсомъ, онъ говорилъ о парочк<ѣ> онъ могъ только понять обиду къ испорченному костюму.

Показалось ли всѣмъ что лѣсникъ сказалъ глупость или его писклявый голосъ въ эту потрясающую минуту показался смѣшнымъ, но хохотъ родился снова. Веселый кирпичникъ приложилъ руку къ нагрудь и трясъ головой, махая другой рукой на лѣсника... Я смотрѣлъ на В<асилiя> С<ергѣича>. Его подымалъ отецъ за плечи, а онъ укрывался своей единственной рукой. На его лицѣ стояли слезы. Его голова тряслась, маленькая лысая голова.

— Ничего, пустяки... по глупости... — уговаривалъ отецъ. — Ну.. голубчикъ[64]

И тутъ случилось самое знаменательное, чего я никогда не забуду.

Вас<илiй> Серг<ѣичъ> поднялся и гордо, да гордо вскинулъ голову. Что переживал<ъ> онъ въ этотъ моментъ? Онъ выставилъ свою впалую грудь и всѣ черты ег<о> худого лица словно натянулись и стали строги и даже величавы.

— Смѣйтесь! — крикнулъ онъ, ударивъ съ силой въ грудь. — Смѣйтесь громче... Привыкъ! привыкъ, когда смѣются... Одна рука... одна.

 

// л. 2 об.

 

Я попросилъ[65] чертежи на домъ, чтобы посмотрѣть подробнѣй. Цѣлый вечеръ я разсматривалъ ихъ и чѣмъ больше вглядывался и вдумывался, стараясь мыслено представить[66] въ камнѣ и краскахъ плоскiя линiи, тѣмъ сильнѣе захватывала меня смѣлая мысль невѣдомаго художника. И рисовался мнѣ образъ этого художника мощнымъ, съ высоко поднятой головой, съ глубокимъ, ушедшимъ въ небесную лазурь взглядомъ... Вспоминалъ о письмѣ, и меня, ничего не знавшаго о сути дѣла, начинала томить грусть... грусть по скорбной жизни и безсчастной долѣ...

А дня черезъ два прiятель разсказалъ мнѣ подробно всю исторiю, въ которой, какъ оказалось, и самъ принималъ нѣкоторое участiе.

------------

I.[67]

 

Когда смотришь въ прошлое, — началъ онъ, устремляя взглядъ подъ потолокъ, точно тамъ видѣлъ это прошлое, — каждая мелочь получаетъ особенно<е> значенiе, окутывается какой-то розовой дымкой, и на душѣ становится и сладко, и грустно... И нельзя выдѣлить и забыть эти мелочи. Онѣ создаютъ какъ бы фонъ далекаго прошлаго. Вотъ почему я буду разсказывать съ <нрзб>[68] подробностями. Да ты и не посѣтуешь[69] на меня: и онѣ имѣютъ свой интересъ...

Этотъ случай, о которомъ я хочу разсказать, должно быть тогда, — а въ то время мнѣ едва минуло девять лѣть, — оставилъ тяжелый слѣдъ въ душѣ моей: только вспомнишь какую–нибудь мелочь, знакомое имя, — какъ подымается все и выворачиваетъ душу, и слезы набѣгаютъ на глаза...  Вотъ уже я чувствую, какъ голосъ начинаетъ дрожать... Ничего, это пройдетъ.

Василiй Сергѣичъ! Если[70] бы живъ былъ сейчасъ этотъ Василiй Сергѣичъ! Я м<ожетъ> б<ыть>[71] сумѣлъ быскрасить его невеселую дорогу... Я стеръ бы постоянну<ю> тревожную думу съ его осунувшагося лица... Такъ вотъ... Вотъ я и вспомнилъ все, все... И теперь я уже не я, а совсѣмъ другой, далекiй, невозвратимый, маленькiй мальчуганъ, ясными глазами смотрю я на мiръ, и вокру<гъ> меня иныя лица, отшедшiя... Человѣкъ съ лысой головой и впалой грудью сидитъ у стола, приложивъ кулаки къ вискамъ и думаетъ, думаетъ, а может<ъ> быть тихо и незримо плачетъ. Темная ночь глядитъ въ комнату въ раскрытое окно, колеблитъ желтое пламя свѣчи... И маленькiй мальчуганъ вздрагивающимъ голоскомъ спрашиваетъ тревожно:

 

// л. 3

 

привыкъ... ха–ха–ха.... Медаль... золотую... оборванка... полу[72]

И онъ самъ засмѣялся, но засмѣялся такъ странно, что по спинѣ побѣжал<и> мурашки. Онъ трясся, билъ себя въ грудь и смѣялся... Смѣялся одинъ. Смѣялся и кашля<нрзб>. Отецъ испуганный и блѣдный держалъ его за плечи, а В<асилiй> С<ергѣичъ> смѣялся и трясся и кашлялъ.

— Воды! воды! — кричалъ отецъ.

— Кровь идетъ! — крикнулъ кто–то испуганно.

Ротъ В<асилiя> С<ергѣича> кто–то закрылъ салфеткой... В<асилiй> С<ергѣичъ> закинулъ голову на руку отца и поникъ его тѣло вздрагивало. В<асилiй> В<асильичъ>  суетился около со стаканомъ воды. А изъ сѣней гремѣли трубы.

В<асилiй> В<асильичъ> подхватилъ земляка подъ мышки и повелъ изъ зала. Не повелъ, а поволокъ. Я видѣлъ, какъ волоклись его ноги, оставляя на натертомъ желтымъ воскомъ полу темныя полосы. Я видѣлъ, какъ его все тѣже сѣре<нь>кiе брюки поддернулись кверху и рыжiя голенища сапогъ показывали свои темныя дыры на швахъ. И Всѣ повскак<ив>али съ мѣстъ, загремѣли стулья загудѣли голоса.

— Обѣдили человѣка, — говорилъ старичокъ лавочникъ — Не надо бы такъ.

— Онъ больной — говорилъ кто–то...

—Про медаль говорилъ... Онъ не выпилъ ли[73]

Его отвели въ столовую и положили на диванъ подсунули подушку подъ голову давали нюхать спиртъ. Потомъ опустили сторы и вышли, затворивъ дверь. Когда я проходилъ корридоромъ, Васька высунулъ голову изъ–за двери и дернулъ меня. На его лицѣ былъ испугъ.

— Что это съ нимъ, а ? — спрашивалъ онъ. — Страшно...

— А ты еще куда, паршивецъ, забрался! — крикнулъ позади голосъ дядина приказчика. — Тутъ твое мѣсто?

И не дожидаясь отвѣта и не слушая меня, дяд<инъ> приказчикъ вытащилъ Ваську за рукавъ и вытолкнулъ въ сѣни.

Прерванный обѣдъ продолжался. Но это былъ уже не веселый и не торжественный обѣдъ. Говорили мало, отецъ б<ылъ> разстроенъ.

Лѣсникъ предложилъ собрать В<асилiю> С<ергѣичу> на костюмъ и вынулъ бумажку, но отецъ сталъ горячо говорить, что обидели человѣка.

— Да развѣ я его обидилъ? — оправдывался лѣсникъ. — Я по душѣ сказалъ.

— Охъ, ужъ эта гордость! — говорилъ кто–то рыжiй. — Другой бы долженъ поблагодарить за такое вниманiе... У меня Приглашенъ на обѣдъ въ хорошую кампанiю... а онъ...

Музыканты по знаку В<асилiя> В<асильича> начали играть маршъ, но отецъ крикнулъ:

— Довольно!

И музыка умолкла.

 

// л. 3 об.

 

— Вы... вы еще не спите?

И тотъ, съ впалой грудью, лысый человѣкъ смотритъ долго и вдумчиво и отвѣчаетъ, точно во снѣ:

— Не спится, мальчикъ...

Когда[74] же пропадутъ эти страдающiя[75]лица, эти согнутыя и загнанныя фигуры людскiя! Когда же, наконецъ, глаза перестанутъ плакать и бодро[76] будутъ смотрѣть на солнце, въ ясныя голубыя небеса! Когда?

Ну, слушай. Эта исторiя какъ часто[77] бываетъ въ жизни, начинается веселенькой встрѣчей, даже очень веселенькой...

Были святки. Мой закадычный другъ и сподвижникъ, Васька, сынъ сапожника съ нашего двора, давно сманивалъ меня въ одну рискованную экскурсiю. Ты не слыхалъ о немъ? О, это былъ порядочный–таки плутъ и ловкачъ, чудесный парень... Много разныхъ дѣлишекъ и подвиговъ передѣлали мы съ нимъ, побывали–таки въ передѣлкахъ, получили много шлепковъ, потасовокъ и дуль, но много кой–чего и хорошаго сдѣлали... Однажды мы открыли на огородахъ таинственное зданiе и спасли старую и слѣпую клячу.... Развѣ я тебѣ не разсказывалъ? Это[78] была одна изъ свѣтлыхъ страницъ моей жизни. Ну, объ этомъ послѣ.

Ну, такъ вотъ... Этотъ самый Васька ? онъ называлъ меня тоже на –ка? сообщилъ мнѣ, что гдѣ-то на полѣ, подъ монастыремъ, всегда на святкахъ ставятъ балаганы и показываютъ въ нихъ всякiя чудеса: выскакиваютъ черти[79], палятъ пушки, погибаютъ корабли. Онъ даже божился, что все это самое настоящее.

Я нав<нрзб>[80]справился у дворника Степана, и тотъ завѣрилъ, что Васька сказалъ сущую правду.

— Потому тамъ кiятры![81]

Краснорѣчiе Васьки подѣйствовало, и я сбѣжалъ, захвативъ все, что было[82]. А былъ всего — двугривенный.

Еще по дорогѣ мы начали его щедро мѣнять на стрючки и ситнички, и когда при входѣ на гулянье наскочили на сверкающую бахромой круглую палатку, въ карманѣ позвякивали два пятака. Подъ палаткой гремѣлъ барабанъ и человѣкъ[83] въ рваномъ[84]<2 нрзб>[85] пальто<2 нрзб>[86] и выпученными оловянными глазами,[87]и дулъ въ огромную мѣдную трубу<нрзб> и <3 нрзб>[88]. Подъ эти громыхающiе и воющiе звуки со скрипомъ носились по кругу деревянные кони съ кровавыми мордами и переломанными ногами. У насъ разгорѣлись глаза, и Васька съ видомъ знатока завѣрилъ, что мы можемъ кататься хоть до ночи, и намъ[89] это не будетъ стоить ни копейки[90]: надо только[91] выхватывать «партiю». Кромѣ того надо для начала заплатить по пятачку. <Нрзб>.[92]

Партiя такъ партiя. — Мы[93] съ надеждой разсѣлись на коняхъ и завертѣ

 

// л. 4

 

не могъ найти.

Гости еще долго пили чай въ саду. Я набралъ полный карманъ всякой свячины, пошелъ къ Васькѣ и мы забрались на крышу и угощались.

— А за что В<асилiя> С<ергѣича>–то прогнали у васъ? — спрашивалъ Васька.

Я говорилъ что его не прогнали, а нечаянно облили соусомъ, но Васька повторялъ: вамъ лиминацiю сдѣлалъ, а его въ шею!

—Нѣтъ, прогнали... У насъ и надворѣ говорятъ всѣ... Какъ шелъ отъ васъ, плакалъ... Я самъ у воротъ видалъ... Ну/ дай–ка еще конфктику

 

XIII

На другой день утромъ отецъ приказалъ заложить шаробанъ, позвалъ Василiя Вас<ильича> и спросилъ, гдѣ живетъ В<асилiй> С<ергѣичъ>. Должно быть онъ собирался поѣхать къ нему. Онъ уже одѣлся и хотѣлъ выходить, какъ вдругъ раздался тихiй звонокъ и горничная доложила, что пришла какая–то незнакомая барышня и спрашиваетъ отца. Я со дня на день ожидалъ, что меня возьмутъ въ еживыя рукавицы и пригласятъ учительницу обучать меня по–французски и потому рѣшилъ, что это и есть учительница. Я пробрался въ корридоръ и заглянулъ въ переднюю. Заглянулъ и уже не могъ отвести глазъ. Совсѣмъ еще дѣвочка, въ форменномъ коричневомъ платьицѣ и соломенной съ ленточкой шляпѣ сидѣла на стулѣ у зеркала. Ей было лѣтъ шестнадцать, не больше. Она была бѣленькая, съ розовыми щечками и голубыми глазами. Эти глаза смотрѣли такъ печально и робко, что мнѣ стало почем<у>–то жалко ее. Такъ робко она сидѣла, точно боялась чего. Въ ея рукѣ было письмо. Она вертѣла его, похлопывая имъ по рукѣ или оно дрожало въ ея рукѣ. — не могу сказать. Она была худенькая и тоненькая, какъ былинка. Отецъ прошелъ мимо меня и погрозилъ пальцемъ, подошелъ къ ней и спросилъ, что и протянулъ руку.

— Что вамъ угодно–съ? — спросилъ онъ ее.

Она быстро поднялась, сдѣлала реверансъ и покраснѣла.

— Я племянница Вас<илiя> С<ергѣича>... — сказала она, протягивая письмо. — Вотъ письм<о> вамъ...

Такъ вотъ кто былъ это! Вотъ она, Настенька, получившая золотую меда<ль>

Отецъ попросилъ ее въ залъ присѣсть, а самъ разорвалъ конвертъ, отошелъ къ окну и сталъ читать. Раза два передернулъ плечомъ

— Чудакъ! — сказалъ отецъ. — А я было къ нему ѣхать собрался... — Что же онъ, лежитъ?

— Да, онъ болѣнъ... кровохарканье... Онъ уже давно боленъ... — грустно и чуть не плача сказала барышня.

 

// л. 4 об.

 

лись, причемъ Васькаподмигнулъ[94]<нрзб> въ[95]какой–то[96]столбикъ съ дощечкой и наказалъ таскать изъ дощечки кольца, когда будемъ катить мимо[97].Въ этомъ–то и была загвоздка. <Нрзб>...Я[98]скоро освоился, тѣмъ болѣе, что парень въ лохматыхъ рукавицахъ, раскатывавшiй коней, крикнулъ мнѣ въ ухо:

— Старайси, малецъ![99]

Тутъ мы и принялись. И не только мы. Принялись всѣ.[100] Особенно ловко принялсямолодецъ[101]въ измазанномъ мукой зипунѣ, сидѣвшiй какъ разъ передо мной. Онъ съ кряканьемъ вырывалъ изъ доски кольцо за кольцомъ и каждый разъ гикалъ и плотнѣй надвигалъ картузъ.[102] Но состязанiе скоро[103] кончилось: пареньзаоралъ по другому, остановили коней и высадили молодца, который вывихнулъ себѣ на работѣпалецъ, ссадили и меня, требуя новый пятачекъ, котораго у меня не было, и дозволили продолжать одному Васькѣ, у котораго оказалась–таки «партiя» въ шесть колецъ. И онъ снова пустился добывать. Я смотрѣлъ, а онъ добывалъ и добывалъ. Онъ такъ навострился, что вынуждены были[104] закрыть[105] доску, и заявить[106]:

— Больно востеръ… До ночи[107] что–ли[108] будешь? Пшелъ!..

Васька не сталъ протестовать, и мы направились къ балаганамъ. Высокiе, бѣлѣющiе свѣжими досками, съ пестрой группой бьющихся на вѣтру флаговъ, уже давно манили они меня[109] призывными ударами колокола. Издалека слышались хриплые выкрики:

— Пррроворррнѣй! Не[110] терряйте врремя даррромъ!...

Мы подобрались къ самому высокому,[111] съ балкономъ и[112] огромными ярко расписанными полотнищами. По[113] балкону[114] расхаживалъ въ паласатом<ъ> балахонѣ клоунъ,[115] и кричалъ разбитымъ и сиплымъ голосомъ[116]:

— Къ началу,къ началу![117] Щипать мочалу! Прроворнѣй, проворнѣй! Сейчасъ самъ господинъ[118] Наполеонъ на конѣ начнетъ палить изъ пушки! Представленъ будетъ Бородинскiй бой! Конецъ[119] на необитаемомъ островѣ! Появленiе изъ–подъ земли! Проворрнѣй![120]

Чудеса[121] были недоступны. Васька даже толконулъ меня и прошипѣлъ:

— Не надо было на коняхъ!...

Потомъ[122]появился долговязый парень въ красномъ плащѣ и со шпагой и принялся бить по щекамъ клоуна: потомъ вы<нрзб>[123]

 

// л. 5

 

его чертежи...

— Да, да... Онъ пишетъ... Но ихъ нѣтъ сейчасъ...

— Нѣтъ? Но онъ дядя... такъ волнуется... Онъ такъ просилъ...

— Я пошлю самъ завезу ихъ... они у одного архитектора...

— Какъ же быть–то? Онъ все время только и повторяетъ... дать ему его чертежи... Какъ же быть?... Это его самое дорогое, святое... Онъ совсѣмъ не спитъ... Онъ Когда онъ не спитъ, онъ всегда смотритъ ихъ Это его единстввенное утѣшенiе... Ахъ, вы не знаете, что это за человѣкъ! Я понимаю его, вѣдь онъ большой художникъ, и жизнь его бьетъ, бьетъ...

Отецъ далъ ей слово сегодня же привезти ихъ, эти чертежи, И она ушла торопливо.

Онъ сейчасъ же написалъ записку и послалъ съ дворникомъ на квартиру къ Ивану Михайлычу. Потомъ долго бродилъ по залу, посвистывая, потомъ вынулъ смятое письмо, расправилъ и читалъ.

— Чудакъ!

Письмо... Оно сохранилось... Черезъ много лѣтъ нашелъ я его въ бумагахъ отца. Вотъ оно. Оно, этотъ измятый тонкiй листокъ, витиiеватыя буквы и ошибки...

Достоуважажаемый и почтенный господинъ и Глубокочтимый и достоуважаемый.........

Не примите за оскорбленiе и непочтенiе къ вашей многоуважаемой особѣ и другимъ почетнымъ лицамъ гостей вашихъ, что я въ оный день торжества и праздника по случаю благополучнаго окончанiя работъ иллюминацiонныхъ будучи приглашен на званный обѣденный столъ, омрачилъ сiе торжеств<о> горечью своего утлаго существованiя и скорбью души. Ибо были на сiе и причины, отвратить кои не во власти человѣческой. Прервавъ торжественное обѣденной собранiе неурочнымъ и позднимъ появленiемъ въ непривлекательнымъ и быть можетъ даже непрiятномъ для взоровъ избранной публики костюмѣ, я навлекъ на себя осмѣянiе со стороны прислуги и подалъ тѣмъ поводъ къ осмѣянiю моему со стороны почтенныхъ гостей. Всему виноватъ мой костюмъ. И не сочтите за гордость что такъ внезапно покинулъ обѣденный столъ, и ушелъ даже безъ благодарности, какъ подабаетъ людямъ невѣжественнымъ. Ушелъ я отъ стыда, что, какъ сказано въ Писанiи, яви имѣлъ дерзость явиться во одеждѣ не брачной. Хоть и Но одно есть оправданi е сему Хоть и есть пословица, что шкура овечья, а душа человѣчья, но есть и другая пословица — не лѣзь съ немытымъ рыломъ въ калашный рядъ. Самъ бы личной своей персоной явился принесъ изъявленiе своего извиненiя, но сейчасъ лежу въ тяжкомъ болѣзненномъ состоянiи по случаю моей

 

// л. 5 об.

 

огромная[124] картонная голова, на которую кинулись клоунъ съ парнемъ въ плащѣ и принялись лупить[125]палками.[126]

Было холодно нестерпимо и пальцы[127] на ногахъ нѣмѣли, а на балаганѣ щелкали[128] флаги на вѣтру, синѣли лица[129] а[130] палки, и пощечины сыпались въ изобилiи.

Но не до холоду было. На стѣнахъ балагана трепались подъ вѣтромъ пес<т>ро расписанныя полотнища, обѣщавшiя много захватывающаго. На крутыхъ валахъ чорнаго цвѣта погибалъ красный корабль, на носу котораго человѣкъ въ зеленомъ фракѣ стрѣлялъ во что–то  изъ пушки исполинскимъ снопомъ огня хватавшимъ черезъ все море. Тутъ же выглядывали[131] изъ морской пучины бугроватыя чудовища[132], должно быть крокодилы, а на бережку, возлѣ красивой крѣпости, стоялъ сѣренькiй человѣчекъ въ треугольной шляпѣ и показывалъ пальцемъ вдаль. Это, должно быть, и былъ Наполеонъ, такъ какъ клоунъ ткнулъ въ него палкой, когда кричалъ, что сейчасъ самъ господинъ Наполеонъ будетъ палить на конѣ изъ пушки.

— Подавился![133] Подавился!!... Гы–гы–гы!...

Клоунъ въ балахонѣ[134] стоялъ, приложимая руку къ груди и трясся отъ душившаго его кашля. Его лицо потемнѣло подъ поблѣднѣвшими красками.[135]

— Гляди, гляди!... Это онъ сейчасъ штуку выкинетъ!... — кричали ожидающими голосами въ толпѣ.

Парень въ плащѣ смотрѣлъ[136] на товарища, не зная, что предпринять: это, очевидно, не входило въ программу.

Наконецъ приступъ кашля окончился. Клоунъ[137] набралъ[138] воздуху, хлопнулъ себя по лбу и засмѣялся.[139]

— Хе–хе–хе... Антрактъ вышелъ! Холодомъ подавился! Застрялъ въ глоткѣ возокъ льду! Пррроворррнѣй, проворнѣй. Наполеона играть пойду!

И ушелъ, покачиваясь.

Эту остроту мы долго распѣвали съ Васькой. Потомъ... я понялъ всю безпомощную горечь этой шутки[140].

 Всѣ хлыпули ко входу, гдѣ на невысокомъ помостѣ стоялъ ящикъ съ окошечкомъ, изъ котораго, какъ хищная птица выглядывала барыня въ лисьей шубѣ и съ сердитымъ лицомъ. Иногда она вытягивала изъ окошечка руку[141] и позвонивала въ колоколъ. Надъ окошечкомъ

 

// л. 6

 

вдумываюсь въ эти витiеватыя и изъ сердца вырванныя слова. Горечь и бол<ь> вырвали ихъ. И увѣренность[142] Обида, незаслуженная. Я чую слезы, которым<и> плакало сердце. Я чувствую трепетъ духа, быть можетъ бродившаго по высотамъ недоступнымъ многимъ, ходившимъ въ чистыхъ пиджакахъ и сюртукахъ[143] Этотъ оборванный человѣкъ, игравшiй на балаганахъ и подставлявшiй свое лицо пощечинамъ балаганнымъ этотъ невѣдомый, не имѣвшiй чина и званiя художникъ бродилъ по высотамъ недосягаемымъ[144] Въ мечтахъ своихъ бродилъ. Лелѣялъ въ душѣ невѣдомый храмъ всесвѣтный, молился въ немъ и плакалъ[145] Храмъ, въ которомъ всѣ бы почувствовали себя людьми и братьями. Храмъ при взглядѣ на который скорби и боли спадали бы съ души, яснѣли бы очи заплаканныя и... Онъ носилъ его въ сердце.. Онъ выразилъ его, какъ мог<ъ> на этихъ синихъ листахъ. Вотъ смотрю я на это письмо. И какъ все ярк<о> мнѣ, и сколько сладкихъ и жгучихъ волненiя и изъ нѣжнаго дѣтства приходятъ на меня чарующей волной. И дорогiя лица встаютъ, отшедшiя... и грохочущiя заплывшiя жиромъ тупыя лица, прожевывающiя куски, и задумч<и>вое лицо отца, и суетливо робкая фигурка непризнаннаго художника, его гнѣвный взглядъ тогда за столомъ, крикъ протеста и боли. И трепетная фигурка бѣлокураго ангела съ заплаканными голубыми глазами, гла<зами> голубыми, какъ небеса.

— Такъ что Иванъ Михалычъ уѣхали на двѣ недѣли... на работы... доложилъ дворникъ. — А безъ нихъ не даютъ...

Отецъ махнулъ рукой и приказалъ подать лошадь.

XIV

Теперь близится конецъ это<й> исторiи. Должно быть отецъ былъ тамъ у Василiя Сергѣича. Должно быть привозилъ къ нему нашего доктора нѣмца славнаго доктора, который всегда прописывалъ горчичники и каломель, когда лѣчилъ насъ всѣхъ.

Черезъ недѣлю этотъ старый и важный докторъ, который говорилъ только звуками и вѣрнѣе не говорилъ, а что–то глубокомысленно мычалъ и увѣрено мычалъ, прiѣхалъ къ намъ, хотя за нимъ и не посылали и не раздѣвая<сь> въ передней сказалъ:

— Вотъ что... не стоитъ...у него тутъ... готово. — показалъ онъ на грудь.

— Значитъ, того... — сказалъ отецъ.

— У–гу... — промычалъ докторъ. — Да... вы бы ему... гм... завес послали чертежи... Про какой–то храмъ мнѣ говорилъ... Онъ не того? — показалъ докторъ на голову.

 

// л. 6 об.

 

по бѣлымъ доскамъ было выведено углемъ — «касса», что напомнило намъ съ Васькой о легкомыслiи съ двугривеннымъ.

Мы все же протискались къ самой кассѣ и хлопали глазами, провожая счастливцевъ съ билетами. За стѣной балагана что–то треснуло, — должно быть выпалили изъ пушки.

— Вамъ тутъ чего? — раздался изъ ящика скрипучiй голосъ барыни въ лисьей шубѣ. — Платите деньги и смотрите... Семенъ, отгоняй мальчишекъ! Публикѣ только мѣшаютъ...

Изъ темной глубины балагана вынырнулъ долговязый парень въ красномъ плащѣ и со шпагой и шпагой <нрзб>[146] отстранилъ насъ.[147]

— Не проѣдайси, не проѣдайси!..

Мы шарахнулись, потрясенные его величественнымъ видомъ, а онъ взялъ руки въ боки и заоралъ что было мочи:

— Сейчасъ начинается! Наполеонъ и его храбрые маршалы объявляютъ страженiе! Проворррнѣй!!..

Васька предложилъ уже мнѣ юркнуть въ темный проходъ, воспользовавшись приливомъ публики, уже пригнулся, чтобы юркнуть, но зоркiй глазъ барыни изъ ящика пригвоздилъ его на мѣстѣ. Какъ разъ въ этотъ моментъ надъ моимъ ухомъ раздался голосъ:

— А–а, сударь... и вы здѣсь?!

Я узналъ приказчика дяди, Василiя Васильича. Онъ былъ при полномъ парадѣ[148]: въ лаковыхъ сапогахъ, въ глянцовитыхъ резиновыхъ галошахъ, въ синей чуйкѣ, изъ кармана которой весело выглядывалъ уголъ розоваго фуляра, и пощелкивалъ орѣшки.

— Изволили любоваться въ балаганѣ? — сладкимъ голоскомъ спрашивалъ онъ, гремя въ карманѣ орѣшками. — Оченно знаменитое представленiе... Не были-съ? Да что вы–съ! Не желательно ли угоститься... орѣшковъ?

— У него денегъ нѣтъ, — прошипѣлъ Васька[149].

— А намъ зачѣмъ деньги–съ?[150] — обращаясь опять–таки ко мнѣ и минуя даже взглядомъ моего компаньона сладкимъ голоскомъ вопрошалъ дядинъ приказчик<ъ> У насъ тутъ есть самый главный при протекцiи... Мы его сейчасъ встрепенемъ...

И не дожидаясь отвѣта, онъ зашагалъ[151] къ ящику, изъ котораго зорко, какъ сердитая птица, выглядывала барыня въ лисьей шубѣ. Мы тоже тронулись.

— Вамъ въ какую цѣну? — ласково вопросила обитательница клѣтки. — Ѣсть въ шестьдесятъ, въ пятьдесятъ....

— Нѣтъ-съ... — не менѣе ласково отвѣчалъ дядинъ приказчикъ, для чего–то

 

// л. 7

 

— Вы не привезли ихъ?

Онъ пожалъ плечами. Онъ растерянно даже пожалъ плечами. Она не сказала ни слова. Она отвернула голову и какъ–то безнадежно вздохнула[152].

— Они скоро буд Я привезъ ему хорошую вѣсть, — сказалъ отецъ. Онъ будетъ доволенъ. Можно къ нему? Какъ онъ?

— Пройдите...

Она пошла въ слѣдующую комнатку. Это была небольшая комнатка съ двумя кроватями. На одной сидѣлъ высокiй и худой мальчикъ, гораздо старше меня и очевидно, читалъ вслухъ. На другой, около изразцовой печи подъ ватнымъ одѣяломъ лежалъ Василiй Сергѣичъ. Я не узналъ его[153] Его лицо было желто. Большiя[154] чорныя круги окружили глубоко ушедшiе глаза. Какъ онъ измѣнился[155] за эти три недѣли. Онъ повернулъ голову къ намъ и смотрѣлъ и по его глазамъ я понялъ, что онъ какъ будто хочетъ спросить. Мальчикъ всталъ и поклонился.

— Вотъ привезъ его, моего парня, — Сказалъ отецъ.

Василiй Сергѣичъ ласково посмотрѣлъ на меня, печально и ласково, как<ъ> въ ту ночь, въ столовой, когда горѣла свѣча[156]

— Очень радъ видѣть — слабымъ голосомъ сказалъ онъ. — Саша... — полемянникъ, — сказалъ онъ, глазами показывая на мальчика. — Благодарю васъ... не забываете... А... а... чертежи мои?

— О, теперь твои чертежи... пошли... — сказалъ весело отецъ. — Иванъ Михайлычъ передалъ ихъ... въ одному инженеру... учоному...

Вас<илiй> Серг<ѣичъ> вытянулъ голову и насторожился, пошевелилъ рукой, поднялъ ее и переложилъ на грудь. И вздохнулъ.

Отецъ поерошилъ волосы, и сказалъ еще, что освѣтило лицо Вас<илiя> Серг<ѣича>[157]

— И Ивану Мих<айлычу>... понравилось... а инженеръ обязательно все разсмотрит<ъ>[158] Тогда мы съ нимъ поговоримъ... по–го–во–римъ... А ты поправляйся... Мы тогда съ этими инженерами поговоримъ... И домъ будемъ строить, а тамъ и твои чертежи двинемъ...

Вас<илiй> Серг<ѣичъ> заморгалъ часто–часто... и закрылъ лицо рукой. Его голова лысая задрожала на подушкѣ. Да, онъ плакалъ, беззвучно, какъ пл<а>чутъ робкiя обиженныя дѣти.

— Ну что? а плакать–то зачѣмъ? Эва! — сказалъ отецъ.

На насъ смотрѣла дѣвушка бѣлокурая и смотрѣла печально. Вѣрила ли она. И вдругъ она бросилась къ Вас<илiю> Серг<ѣичу> и отняла руку его.

— Не надо, дядя, не надо... Теперь хорошо будетъ... Я теперь[159]

— Поздни... прошло–поздно... — вырвалось съ тяжелымъ хрипящимъ вздохомъ изъ груди Вас<илiя> Серг<ѣича> и онъ затрясся и, зарыдалъ[160] глухо и[161] Рыданiе перешло въ кашель затяжной, удушливый. Этотъ кашель подкиды

 

// л. 7 об.

 

вытаскивая[162] серебряные часы и раскрывая ихъ почти у самаго носа барыни. — Намъ надобно самаго главнаго представлятеля, Василь Сергѣича–съ...[163] Вотъ–съ...

Барыня сдѣлала кислое лицо и крикнула въ темный проходъ:

— Наполеона зовутъ!...— Приходите не ко времени... Сейчасъ спектакли, а вы... — уже совсѣмъ не ласково бросила она въ пространство.

Василiй Васильичъ опять для чего–то позвякалъ деньгами въ карманѣ, крякнулъ и тоже бросилъ въ пространство:

— Это насъ не касаемо...

Въ тотъ же моментъ чей–то голосъ <нрзб> стѣной балагана прогудѣлъ глухо, какъ въ пустую бочку:

— Господина Наполеона! Хозяйка кличетъ!..

Сейчасъ же появился и Наполеонъ, тотъ самый, что ходилъ по балкону въ полосатомъ балахонѣ. Онъ уже успѣлъпереодѣться, и теперь на немъ были высокiе сапоги съ жестяными звѣздами на каблукахъ, вродѣ шпоръ, сѣрый кодаккоровыйсюртукъ до колѣнъ съ крупными, изъ жести же вырѣзанными пуговицами и треугольная[164] картонная и <нрзб> шляпа[165], оклеенной золоченой бумажкой. Лицо Наполеона было расписано синькой, мѣломъ и углемъ и было[166] такъ худо, что всѣ лицевыя кости можно было бы изучить на немъ въ совершенствѣ. Утомленiе[167] и тревога обозначались на немъ. Въ одной рукѣ Наполеонъ держалъ деревянную шпагу, а другая рука.... Но у него только и былаодна рука. Вмѣсто другой болтался сѣрый рукав<ъ> сюртука.

Наполеонъ метнулся взглядомъ[168] и узналъ приказчика.

— А–а... мое почтенiе–съ...

— А мы къ вамъ-съ....— зашепталъ, отводя его въ сторону, дядинъ приказчикъ. Вотъ-съ они-съ... — указалъ онъ на меня, — племянничекъ будутъ–съ дяденьки ихняго, Егоръ Егорыча, которому вы потолки расписывали по моей рекомендацiи...

— Да что-о вы! — протянулъ Наполеонъ, ласково <нрзб>глядя[169] на меня и протягива<я> руку. Онъ даже щелкнулъ шпорой.

Я былъ не только польщенъ: я былъ потрясенъ и возвеличенъ. На глазахъ толпы[170], жадно приглядывавшейся къ Наполеону, мнѣ протягивалъ руку «самый главный», тотъ, который сейчасъ будетъ палить на конѣ изъ пушки.

— Орудуете? — спрашивалъ Василiй Васильичъ.

— Что подѣлаешь! — со вздохомъ выговорилъ и какъ-то трепыхнулъ своей ед<ин>ственной рукой Наполеонъ. — Сами знаете... время теперь для моей спецiальности узкое... А тутъ всетаки три рубля... Хоть съ утра до ночи, а всетаки... Плохо.

 

// л. 8

 

Я иногда смотрю и разсматриваю ихъ. Чудесное что–то таится въ этихъ с<и>нихъ листахъ. болью и грустью вѣетъ на меня отъ нихъ и ч ѣмъ–то радостнымъ. Дороги они мнѣ. Они вскрываютъ мнѣ важный случай моего дѣтства. они твердятъ мнѣ: достигай, иди своей дорогой, служи тому, во что вы вѣришь и что прекрасно. Въ этихъ синихъ листахъ осталось душа нѣкоего не имѣвшаго чина и званiя человѣка, но имѣвшаго прекрасную душу, рвавшагося къ своей завѣтной цѣли, чистаго и несчастнаго человѣка не нашедшаго своей настоящей дороги, хотя упорно искавшаго ее. Суровая жизнь стинула его и не пустила на его свѣтлую дорогу послужить людямъ своимъ талантомъ. Она отняла у него руку. Она не бросила его въ полосу лишенiй. Она заставила его биться о камни. И онъ разбился, грубо осмѣянный грубыми людьми въ моментъ самый быть можетъ свѣтлый моментъ всей своей жизни[171]. И онъ все же подымался и шелъ, вѣрилъ и до послѣдня[172] Она вырвала у него при концѣ дней то, во что онъ вѣрилъ, во что вложилъ годы жизни. Развѣ ты не видишь, онъ ждалъ каждый мигъ[173] Онъ молилъ, чтобы ему вернули эти чертежи завѣтные и все же былъ обманут<ъ>[174] Посмотришь на нихъ и какъ живой, стоитъ онъ, Василiй Сергѣичъ и смотрит<ъ> грустно. Смотритъ и какъ бы говоритъ:

— Поздно... Да, поздно... не воротишь.

И не вернешь многихъ, многихъ, кто также, какъ и онъ не нашли настоящей своей дороги, или нашли на ней камни, о которыхъ разбились.

Да, поздно. И когда попадаешь въ огромную толпу людей, прикрытыхъ бѣдной одеждой, тѣхъ людей, кого называютъ простой народъ, съ грустью спрашиваешь себя:

А сколько изъ нихъ не пойдутъ на свою дорогу и сколько попадутъ сли<ш>комъ поздно. И сколько быть можетъ даже сейчасъ, вотъ въ эту минуту, стоятъ около нея этой дороги, несутъ въ душѣ[175] своей завѣтное и никогда не скажутъ этого завѣтнаго.

 

// л. 8 об.

 

Онъ махнулъ рукой и покрутилъ головой.

— А мы къ вамъ-съ... — сладкимъ голоскомъ продолжалъ дядинъ приказчикъ. — Вотъ они–съ, — показалъ онъ на меня, — оченно желаютъ посмотрѣть васъ на кiятрахъ...

Наполеонъ шаркнулъ ногой и надѣлъ треуголку.

— Вашъ покорнѣйшiй слуга.

— Стало быть имъ желательно въ балаганъ, а они прокутили весь свой капиталъ... А вы тутъ самый главный... такъ чтобы проникнуть... можно?

Тутъ лицо Наполеона потускнѣло. Онъ кашлянулъ въ руку, поглядѣлъ въ сторону ящика, на меня, на всѣхъ насъ и еще разъ покашлялъ, точно у него застряло въ горлѣ.

— Гм... гм... Хорошо-съ... Васъ двое–съ... гм...

Но тутъ и Васька издалъ тоже что–то вродѣ — гм и дернулъ меня за рукавъ.

— Трое васъ... Хорошо–съ... гм... я попробую...

— Ну, ты, чай, и безъ билета прошмыгнешь... — строго сказалъ дядинъ приказчикъ, отдвигая Ваську.

— Она не пуститъ, — указалъ тотъ на барыню.

— Нѣтъ, и онъ... — поддержалъ я.

— Итти такъ всѣмъ–съ... — сказалъ рѣшительно Наполеонъ, и его лицо стало строгимъ[176]. — Тоже ребенокъ[177]...

Человѣкъ[178] въ сѣромъ сюртукѣ протянулъ руку къ Васькѣ и потрепалъ его по плечу. Васька вздохнулъ и заморгалъ.

Потомъ человѣкъ въ сѣромъ сюртукѣ снялъ треуголку и мелкими шажками направился къ барынѣ въ лисьей шубѣ. Подойдя къ ящику, онъ втянулъ голову въ плечи, точно кто замахнулся надъ нимъ, и, жестикулируя единственно<й> рукой, въ которой была треуголка, сталъ что-то объяснять, то[179] прижимая руку со шляпой къ груди, то показывая въ нашу сторону. Барыня сидѣла, какъ каменная[180]. Она только разъ строго повернула голову и скосила ротъ. Послѣ этого Наполеонъ[181] безнадежно трепыхнулся плечомъ и почесалъ за ухомъ. И вдругъ произошла перемѣна: онъ[182], должно быть, сказалъ барынѣ что-топрiятное, она съ оживленiемъ закивала головой и черкнула карандашомъ.

— Пожалуйте–съ! — крикнулъ Наполеонъ и поманилъ.

Когда мы проходили за нимъ въ темное отверстiе балагана, я услыхалъ трескучiй голосъ:

— Я записала![183]

— Это что же–съ? — вопросилъ Василiй Васильичъ.

— Да такъ, — отвѣтилъ Наполеонъ. — У ней своябухгалтерiя. Любитъ точн

 

// л. 9

 

А онъ стоялъ, отряхивая руку, отыскивая, чѣмъ бы вытереть, и дрожа, но[184]

— Черевая...

Была ночь, когда закончили колку. Поразительно тихая послѣ визга. Въ балаганѣ было не теплѣй, чѣмъ подъ открытомъ небомъ.[185] Дальше къ закату передвинулись звѣзды. Внизу, на лугахъ, передернулъ одинъ коростель... послушалъ... Чуть–чуть, издалека сказалъ другой и тоже послушалъ... И еще... Спрашивали что–то или сторожили луга... Безшумно и коротко мигало за краемъ неба. Вздыхало холоднымъ огнемъ...

VI

Шелъ пятый часъ. Пала большая роса, такая роса, что капало съ листьевъ. Въ березовой молодой аллейкѣ бродилъ корнетъ.

Онъ почти не спалъ въ эту сумбурную ночь. Съ вечера онъ выпилъ коньяку и уснулъ, но на разсвѣтѣ проснулся отъ толчка въ сердце и уже не могъ лежать. Поднялся и подошелъ къ окну. Въ небѣ свѣтлѣло, но на дворѣ было смутно, неясныя тѣни бродили и перебѣгали, и вспыхивали огоньки папиросъ. Слышались просьбы и понуканье колбасника. Какимъ–то страннымъ казалось ему все это. Какъ–будто давно–давно было все это, и вотъ все продолжается и не будетъ имѣть конца...

Бѣлая фигурка вышла изъ кухни и побѣжала въ уголъ двора. Онъ узналъ ее. Это та, маленькая и тонкая, робкая и такая трепетная подъ рукой. Онъ представилъ себѣ ея худенькiя плечи и ямки у шеи, и твердые бока; и конвульсивно сжатыя ноги, которыми она боялась коснуться. И снова, какъ тамъ, во дворикѣ, ночью, когда ждалъ онъ того, чего еще не испыталъ, поднялось въ немъ знакомое раздраженiе забирающей дрожи и холодка. Стучало въ виска. Онъ уже дразнилъ себя, вызывая возможное. Онъ уже считалъ это простымъ и доступнымъ, которое вотъ сейчасъ, лишь только онъ пожелаетъ, можетъ случиться. И опять бѣлая фигурка спѣшила къ кухнѣ и въ расплывающемся блѣдномъ разсвѣтѣ корнетъ видѣлъ, какъ курившiй у сарая рѣзакъ ухватилъ ея бѣлую юбку и засмѣялся, а та вырвалась и скрылась въ кухнѣ...

— <Нрзб>, ведьма!...

Слышалъ, какъ суетились во дворѣ, какъ фыркали и бились приведенныя лошади, и на нихъ кричали:

— Пойся, чортъ!...

Онъ вышелъ въ цвѣтникъ и пробрался къ задней стѣнѣ кухни, выходившей на боковую дорожку сада. Вошелъ въ мокрую отъ росы крапиву и приникъ къ

 

// л. 10 об.

 

лова.

— Я сжегъ всѣ свои корабли, возврата нѣтъ въ славное мое отечество! — глухо проговорилъ Наполеонъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь. — Нѣтъ! Или я покончу дни свои на этихъ снѣжныхъ поляхъ, покрытыхъ снѣгомъ, или...

Пауза. Мы насторожились. Дядинъ приказчикъ раздавилъ орѣхъ.

— ...Нѣтъ! Рѣшено и подписано! Сейчасъ начнется бородинскiй бой!!...

Говоря о корабляхъ, Наполеонъ показалъ пальцемъ въ пространство, но тамъ ровно ничего не было.

— А зачѣмъ онъ сжегъ корабли? — спросилъ я Василiя Васильича.

— Такъ ужъ ему, значитъ, понадобилось...

Васька, разинувъ ротъ пожиралъ глазами Наполеона, подставив<ъ> къ подбородку сложенные кулачки[186].

А Наполеонъ направился мѣрнымъ шагомъ къ кулисѣ, гдѣ стояла пушка, опустился на одно колѣно, положилъ руку на жерло и сказалъ:

— Сейчасъ загопоритъ твое мѣдное горло и скажетъ всему мiру[187], что я — Наполеонъ, властитель мiра и народовъ.[188]Храбрые мои маршалы!

Два маршала въ плащахъ вздрогнули, подбѣжали на ципочкахъ[189] и поклонились.

— Зарядить всѣ пушки и орудiя! — скомандовалъ Наполеонъ.

И опять сталъ ходить, стараясь согрѣться: его лицо посинѣло отъ холода. А маршалы побѣжали за кулисы, откуда послышался грохотъ и звукъ трубъ[190]. Трубы играли знакомый маршъ, подъ который по нашей улицѣ проходили солдаты. А Наполеонъ подошелъ къ самому краю сцены и прошепталъ, смотря въ землю:

— Чую, что мнѣ не сдобровать...

Но онъ не успѣлъ договорить. Изъ–подъ самыхъ его ногъ вырвался клубъ дыма, языки пламени, и поднялась[191] фигура въ чорномъ плащѣ. вышла и остановилась, не показывая лица.

— Кто ты, незнакомецъ? — выкрикнулъ Наполеонъ, хватаясь за шпагу.

Незнакомецъ отвѣтилъ глухо, точно его душили:

— Сейчасъ узнаешь...[192]

— Пусть всѣ силы ада идутъ противъ меня! — кричалъ Наполеонъ, выхватывая

 

// л. 11

 

— Сюды! сюды! — кричалъ надъ ухомъ рѣзакъ, тыкая краснымъ пальцемъ въ вязкое тѣло. — Прямѣй!.. Бей!

Корнетъ срыву ударилъ и выдернулъ. Брызнула тонкая струя на рейтузы и бѣлую руку. Другой докончилъ, что такъ неловко началъ корнетъ. А онъ стоялъ тряся руку и ища, чѣмъ бы вытереть, въ дрожи. Но на него никто не смотрѣлъ. И растопыривъ руки и тряся онъ побѣжалъ къ дому, нагибаясь и отирая о траву, а старый Проклъ поднялъ оставленныя манжеты.

— Поросая... — сказалъ кто–то. — Черевая...

Была ночь, когда закончили колку. Ночь казалось поразительно тихой послѣ визга. Уже передвинулись звѣзды дальше ихъ западу. Внизу[193], на лугахъ, робко передернулъ одинъ коростель, послушалъ... Чуть–чуть, издалека сказалъ другой и тоже послушалъ... И еще... Спрашивали что–то или сторожили луга... въ туманѣ. Мигало за краемъ неба безшумно и коротко. Вздыхало холоднымъ огнемъ...

VI

Шелъ пятый часъ. Большая роса осѣла падала что капало съ листьевъ[194] а въ березовой молодой аллеи бродилъ корнетъ. Онъ почти не спалъ въ эту странно сумбурную ночь. Съ вечера, послѣ испытаннаго новаго ощущенiя выпилъ онъ коньяку и уснулъ, но на разсвѣтѣ проснулся отъ толчка въ сердцѣ и уже не могъ лежать. Поднялся и подошелъ къ окну. Въ небѣ свѣтало... но на дворѣ было смутно и неясныя тѣни бродили и перебѣгали и вспыхивали огоньки папиросъ у сарая... слышались просьбы и понуканья колбасника. Тонкая бѣлая фигурка выбѣжала изъ кухни и пробѣжала въ уголъ двора. Онъ понялъ, что это, конечно, Нюта, которую онъ вчера[195] недавно и поднялъ въ сараѣ. Та, маленькая и тонкая, робкая и такая трепетная подъ рукой. Онъ представилъ ея худенькiя плечи и ямки у шеи и твердыя бока, и конвульсивно сжатыя ноги, которыми она боялась коснуться. И опять какъ тамъ, во дворикѣ, когда онъ ждалъ того, чего еще не испыталъ, поднялось въ немъ знакомое раздражающее ощущенiе забирающей дрожи и холодка. Стучало въ виски и колотилось сердце... Онъ уже самъ раздражалъ себя, вызывая возможное... Онъ уже считалъ это несомнѣннымъ и возможнымъ и легкимъ и простымъ и зналъ, что это сейчасъ можетъ случиться... И опять бѣлая фигурка спѣшила къ кухнѣ и въ расплывающемся разсвѣтѣ корнетъ увиделъ, какъ курившiй на бревнахъ рѣзакъ ухватилъ за бѣлую юбку и разсмѣялся, а она вырвалась и хлопнула дверью...

— Ишь, склизкая, шельма!...

Рѣзакъ корнетъ походилъ по комнатѣ, подходилъ къ окну нервно курилъ затяжками. Слышалъ какъ суетились и покрикивали во дворѣ, какъ фыркали и бились лошади и на нихъ кричали:

 

// л. 11 об.

 

шпагу. — Я — Наполеонъ!

— Дни твоей славы проходятъ... — продолжала фигура. — Ты кончишь ихъ на необитаемомъ островѣ и тогда снова увидишь меня. Ибо я — твоя смерть!...

Да, это была смерть. Она откинула плащь, и мы увидали скелетъ и косу. Наполеонъ упалъ на одно колѣно, а смертъ уходила за кулисы, грозя косой и показывая стоптанные сапоги.

— Смерть?! — крикнулъ Наполеонъ. — Нѣтъ! Не будетъ этого! Маршалы!

Опять два парня вынырнули изъ–за кулисъ, подбѣжали и поклонились.

— Начнемъ бородинскiй бой!

— Начнемъ! — гаркнули маршалы, точно кричали на лошадей, и побѣжали за кулисы.

Они выкатили пушку и направили ее на городъ[196] на горѣ.

— Пали! — скомандовалъ Наполеонъ.

Началось сраженiе и[197] Дымъ закрылъ[198] все. Въ этомъ дыму кто-то бѣгалъ[199], кричалъ[200]. Что–то сверкало и стучало. Наконецъ пальба прекратилась, и дымъ разсѣялся. Наполеонъ уже сидѣлъ на пушкѣ, а маршалы стояли надъ нимъ и спрашивали, не раненъ ли онъ.

— Пустяки, — сказалъ Наполеонъ, махнувъ рукой. — Русскiе не хотятъ покоряться!!... Но все равно! Идемъ на Москву!..

— Идемъ! — крикнули маршалы и выхватили мечи.

И всѣ троѣ мѣрными шагами направились на Москву. Занавѣсъ опустился.

— Ай да Василь Сергѣичъ! — сказалъ дядинъ приказчикъ. — Откуда что взилось! Землякъ вѣдь мой! — трогательно сообщилъ онъ мнѣ, тыкая себя въ грудь пальцемъ. — И на всякiя художества можетъ...

Потомъ Василiй Сергѣичъ выходилъ раскланиваться, прижималъ руку къ груди, а изъ его рта вырывались клубы пара.

Дальше все въ томъ же родѣ, пока не появился господинъ въ рыжемъ пальто и не[201] заявилъ зычнымъ голосомъ, что представленiе кончено.

Когда мы выходили изъ балагана, Василiй Сергѣичъ, уже въ полосатомъ балахонѣ[202], вынырнулъ изъ темнаго прохода и поймалъ Василiя Васильича за рукавъ.

— Василiй Васильичъ... ужъ вы, пожалуйста... ежели что понадобится... Закиньте хозяину словечко... Можетъ чертежикъ[203] какой...

Дядинъ приказчикъ сдѣлалъ вдумчивое[204] лицо..

— Гм.... Погодите... Трактирщикъ у меня знакомый есть, <нрзб>[205] расписать стѣны у себя въ трактирѣ хочетъ для вкуса публики[206]...

— Господи! — вскричалъ Василiй Васильичъ. — Такъ[207] сдѣлаю что въ самый разъ! Развѣ тутъмнѣ мѣсто[208]! — зашепталъ[209] онъ, показывая на стѣны балагана. — Развѣ такъ нужно[210] писать? Вѣдь позоръ это[211]!

 

// л. 12

 

Она проворно прошла, заглянувъ на окна барскаго дома, въ сарай, и вышла съ охапкой сѣна и понесла въ коровникъ, сѣменя ногами. И когда онъ рѣшилъ итти[212] туда, чувствуя колебанiе, она опять вышла и вошла въ сарай. Тогда онъ легкимъ бѣгущимъ шагомъ кинулся и засталъ ее на порогѣ съ сѣномъ.

— Погоди...

Она слабо вскрикнула и остановилась съ сѣномъ, высматривая бол<ь>шими[213] глазами спрашивающими. А онъ притворилъ дверь и. Тогда она все поняла по его лицу, по тому, какъ онъ взялъ ее за руку, выронила охапку и старалась уйти отъ его, блѣдная...

— Баринъ... миленькiй... баринъ...

Она просила не сознавая побѣлѣвшими губами... и не отрывая взгляда.

— Ничего... ничего... — шепталъ онъ...

Она дрожала, какъ травка на вѣтру... и золотая полоска вздрагивала, полоска протягивалась[214] надъ ея русой головой, полоска заглядывавшаго солнца...

— Баринъ... баринъ...

Хоть[215] и было полное утро, но спалъ дворъ взбудораженный ночью. Спала кухарка, спалъ обиженный Проклъ, и цѣпной песъ спалъ, сытый...

––––––––––––––––––––––

Подвигалось къ полудню. Проклъ[216] закладывалъ тарантасъ, чтобы отвезти на станцiю спѣшившаго[217] корнета. Его не было въ усадьбѣ, ушелъ купаться.

Въ ключевомъ бочагѣ мелкой рѣчки подъ садомъ въ знойномъ потрескиван<iи> стрекозъ, среди закрывшихся бѣлыхъ кувшинокъ и золотыхъ кувшинокъ, пл<а>валъ онъ отдываясь и поворачиваясь со спины на животъ, нѣжась въ свѣжей освѣжающемъ холодѣ. Было хорошо и свѣжо и сильно и такъ ярко, что онъ щурилъ глаза и перевалившисьна спинку лежалъ неподвижно[218]...

— Миша–а! Миша–а!... Пора–а! — кричалъ сверху отъ сада отецъ.

Корнетъ нырнулъ въ послѣднiй разъ, отряхнулся и погналъ саженками къ берегу. Красныя рейтузы сочнымъ яркимъ пятномъ лежали на травѣ. Тогда онъ вспомнилъ, какъ ночью залилъ ихъ кровью, поморщился и съ досадой подумалъ[219], что не взялъ съ дачи хотя бы отцовское[220] чистое бѣлье...

И когда черезъ часъ ѣхалъ полями и глядѣлъ по сторанамъ, увидалъ, что это растетъ овесъ, спросилъ, Прокла:

— Ну, какъ у васъ сегодня овсы?

— Да вѣдь, надо быть, овсы хорошiе... ничего...

— Ну, а... хлѣба какъ?

И уже не вслушиваясь, что говорилъ Проклъ о хлѣбахъ, смотрѣлъ на дали

 

// л. 13 об.

 

А[221] вѣдь у меня сами знаете, племянники... ихъ въ люди вывожу... А тутъ балаганщина!..

— Конечно, для необразованной публике... <нрзб> — необразован[222]... — разсуждалъ Василiй Васильичъ, <нрзб> целыя <нрзб> по <нрзб>[223] — Хорошо–съ, закину[224] словечко. Всего наилучшаго.

Простились и пошли. А вслѣдъ[225] намъ несся знакомый[226]:

— А вотъ дамъ ему сладкихъ сухарей, чтобы <нрзб> поскорѣй[227]!..

На балконѣ Василiй Сергѣичъ колотилъ палкой по картонной головѣ.

— Прокуратъ! — сказалъ дядинъ приказчикъ. — Ну, вотъ и получили удовольствiе... И вамъ прiятно–съ, и папашенькѣ–съ... Всетаки, скажете, не одинъ–съ были на[228] чорномъ народѣ, а со мной... Однимъ–съ очень нехорошо–съ ходить въ чорный народъ–съ... разныя слова нехорошiя и поступки...

Я помню[229] его сытую <нрзб>[230], хорошей мѣди физiономiю. Черный народъ! Съ[231] раннихъ лѣтъ жилъ <нрзб> я[232] въ средѣ этого чорнаго народа, но отъ кого больше ласки видалъ я?[233] Отъ кого слышалъ[234] простыя безхитростныя <нрзб>?[235] Кто первый показалъ мнѣ[236] примѣръ трудовой жизни и терпѣнiя? Я знаю теперь очень хорошо.[237] И если вынесъ я что мягкое и умиротворяющее изъ жизни, я знаю отлично, кто помогъ мнѣ въ этомъ, отлично знаю.

— А что такое прокуратъ? — спросилъ я.

Дядинъ приказчикъ немного подумалъ и сказалъ рѣшительно:

— А это значитъ... у него такое понятiе ко всему... Такъ что даже трудно понять... Который все произошелъ.

— Фокусникъ? — спросилъ Васька.

Но Василiй Васильичъ не удостоилъ его отвѣтомъ.

Когда мы вернулись домой, Василiй Васильичъ самъ привелъ меня въ комнаты и доложилъ домашнимъ:

— Не извольте[238] безпокоиться–съ... Самъ самолично за ними досмотрѣлъ, потому какъ они только[239] съ сапожницкимъ мальчишкой были... И оберегъ–съ, и въ кiятры сводилъ–съ... И все было въ полномъ приличiи, а не какъ...

 

// л. 13[240]

 

КРАСНЫЯ ПЯТНА[241].

I

Подымалось солнце, и робкiе на разсвѣтѣ молодые чижи увѣреннѣй повели журчащую болтовню въ березѣ подъ открытымъ окномъ.

Корнетъ потянулся, задѣлъ шпорой за прутъ кровати и, просыпаясь, понялъ, что спалъ одѣтый, какъ завалился вчера послѣ непрiятнаго разговора съ отцомъ. И то, что тревожило  послѣднiе дни, гдѣ достать тысячу рублей, поднялось снова. Такой пустякъ, — нѣсколько дней назадъ это былъ пустякъ, — теперь, когда выяснилась невозможность достать хотя бы половину, превращался въ очень серьозный вопросъ.

А чижи за окномъ шумно радовались ясному дню и мѣшали думать.

...А, чортъ!... — размышлялъ корнетъ, заложивъ руки за голову. Но врядъ ли это относилось къ чижамъ: до нихъ ему не было никакого дѣла, такъ же какъ имъ не было ни малѣйшаго дѣла до того, что этому вотъ корнету, доброму и красивому малому, очень нужна тысяча рублей.

...Ну, двѣсти рублей... Мерзавецъ за медальонъ давалъ[242] только двѣсти, а сестра божилась, что стоитъ пятьсотъ... Но куда же они пять тысячъ ухлопали въ два года?...

Во дворѣ сочно перекликались галочки, плескала вода, и тонкiй дѣвичiй голосокъ спрашивалъ:

— А это что жъ у него штаны–то такiе... красные?..

— Значитъ такъ надо... чтобы красные, а не зеленые... — отвѣчалъ сиплый голосъ. — Шарикъ, Шарикъ, Шарикъ! Фюить! Куда тебя понесло?! Слышь, Нютка... Свиней приберешь, на малинникъ иди...

Заскрипѣли воротца, и Шарикъ съ визгомъ и шорохомъ пустился по листьямъ аллеи, упавшимъ въ засуху. Корнетъ ясно представилъ себѣ и аллею, и вертляваго Шарика, и кривого садовника Прокла.

...У матери формуаръ былъ... Значитъ, тоже Марьѣ отдала...

Онъ присѣлъ на кровати и увидалъ зеленоватый лучъ, пробившiйся черезъ березовую листву. Всталъ и потянулся передъ окномъ. У колодца возилась

 

// л. 13 об.

 

Его поблагодарили и дали начай. Ему даже поднесли рюмку водки. И я долго раздумывалъ, — отъ чего оберегъ меня дядинъ приказчикъ? И не могъ понять. Но я все же былъ доволенъ, что онъ попался намъ: мы тогда впервые познакомились съ Василiемъ Сергѣичемъ и видѣли его во всей его славѣ, какъ я тогда думалъ. Потомъ мы увидали его еще въ большей славѣ Это случилось вскорѣ.

III

Я всегда съ нетерпѣнiемъ поджидалъ лѣта и[243] слѣдилъ за его приближенiемъ по разнымъ[244], хорошо мнѣ извѣстнымъ признакамъ.[245]

Самымъ рѣшительнымъ вѣстникомъ лѣта являлся полосатый мѣшокъ. Его извлекали изъ огромнаго сундука[246], пропитаннаго запахомъ нафталина и камфоры, и высыпали изъ мѣшка груду парусиновыхъ курточекъ и брюкъ для при<нрзб>[247]. Часами долженъ былъ я стоять на одномъ мѣстѣ, снимать и надѣвать, а[248] Меня повертывали и осаживали, закалывали, при<нрзб>. припускали[249]. А въ открытыя окна смотрѣлись облитыя душистымъ и клейкимъ сокомъ тополевыя почки и вкатывалось дикое гиканье Васьки.[250]

Вторымъ признакомъ лѣта[251] было появленiе въ нашемъ домѣ рыжаго маляра, отъ котораго пахло замаской и красками. Маляръ приходилъ выставлять рамы и наводить ремонтъ. Онъ всегда дѣлалъ свое дѣло съ какимъ-то особенно свирѣпымъ видомъ ловко выхватывая стамеску изъ–за тесемки грязнаго фартука, и пѣлъ себѣ подъ носъ, точно сердился:

— «А–ахъ и те-мы-на–ай и лѣ–ѣсъ... да и–эхъ и те–мы–най-ай...

Я присаживался въ уголокъ и старался узнать, что будетъ дальше, но суровый маляръ вдругъ останавливалъ ловко ерзавшую стамеску, задумывался, глядѣлъ черезъ окно вдаль, за улицу, въ небо, и начиналъ опять:

— «Э-эхъ и въ те–мы–но–омъ и лѣ–ѣ–сѣ да эхъ и вы те–мы–но–омъ лѣ-ѣ...»

И потому ли, что онъ только и пѣлъ о темномъ лѣсѣ или потому, что часто вздыхалъ и смотрѣлъ исподлобья, онъ казался мнѣ страшнымъ. Потомъ я узналъ его ближе. Маляръ этотъ памятенъ мнѣ хорошо. Однажды онъ порядкомъ оттрепалъ Ваську за волосы. Дѣло былъ такъ.

Маляръ поработалъ, пообѣдалъ и завалился спать на крышѣ сѣней. Помур

 

// л. 14

 

Пустой лист

 

// л. 14 об.

 

лыкавъ о про темный лѣсъ, гдѣ, какъ я впервые узналъ, «сы–то–я-ла со-сен–ка», маляръ уснулъ, не успѣвъ ничего больше сообщить. Лежалъ онъ на спинѣ,а его огненная борода глядѣла въ небо. Мы съ Васькой, чтобы было побольше вѣтру, также забрались на крышу запускать монаха. Но такъ какъ вѣтру и на крышѣ не было, то Васька принялся щекотать соломенкой голыя пятки маляру. Но онѣ были покрыты сѣрой и твердой кожей, и маляру было ни по чемъ. Тогда я приблизился къ уху маляра и дрожащимъ голосомъ затянулъ:

— Эхъ и въ те–мы–но–омъ и лѣ–ѣ–сѣ...

Опять ничего, только ротъ маляра перекосился, и улыбка выползла изъ–подъ рыжихъ усовъ его на сухiя губы. Должно быть ему было прiятно, но онъ и на этотъ разъ не проснулся.Тогда Васька предложилъ мнѣ заняться маляромъ какъ слѣдуетъ. И мы занялись–таки.

Васька сейчасъ же приволокъ на крышу кисть и ведро съ краской и помазалъ маляру пятки зеленой краской. На этотъ разъ маляръ немного поерзалъ ногами и успокоился. Васька состроилъ рожу и продолжалъ[252]. Онъ обвелъ маляру у щиколокъ по зеленому браслету и опять состроилъ рожу[253]. Маляръ сладко похрапывалъ. Тогда Васька обвелъ на крышѣ вокругъ маляра заколдованный кругъ. Я спросилъ взглядомъ — зачѣмъ? — но Васька только погрозилъ пальцемъ, присѣлъ на корточки и затянулъ надъ самымъ маляровымъ ухомъ пѣсенку, которую я съ удовольствiемъ подхватилъ:

Рыжiй краснаго спросилъ —

Чѣмъ ты бороду красилъ?

Я не краской, ни замаской,

Я на солнышкѣ лежалъ,

Кверху бороду держалъ!..

Пѣли мы ему въ ухо до тѣхъ поръ, пока маляръ не проснулся и не зыкнулъ. Мы стихли, а онъ повернулся на другой бокъ и окрасился. Ну, тутъ и вышло. Я скрылся въ окно чердака, а Васька поскользнулся на заколдованномъ кругу и попалъ въ надежныя руки. Тутъ и вышло... Маляръ потрепалъ Ваську, а потомъ и самъ развеселился, хлопалъ по спинѣи приговаривалъ:

— Ну, и не реви, дура... У меня въ деревнѣ такой же оттябель есть... Что зря хозяйску–то краску извелъ, ду–ура! Да еще реветъ!...

Съ этой поры маляръ сталъ нашимъ прiятелемъ. Онъ пропѣлъ намъ всю свою пѣсенку про темный лѣсъ, про то, какъ срубили тамъ сосенку, про то, какъ сгубили добра молодца на чужой сторонушкѣ, у–гы–на–ли его туда безъ отца безъ матери... Очень была хорошая пѣсенка. И такъ грустно пѣлъ ее маляръ, что мнѣ показалось, — не про себя ли онъ и пѣлъ–то ее. Онъ пѣлъ

 

// л. 15

 

Подошелъ къ двери и поставилъ ноги на скамейку. И когда она вытирала полотенцемъ его забрызганные сапоги, разсматривалъ ее сверху, подрагивая вытянутой ногой. Онъ видѣлъ ея уши, алыя и сквозныя на солнцѣ, отливающiе золотистымъ блескомъ волсы у висковъ, впадинки у шеи, худыя подъ кофточкой плечи съ проваломъ между лопатокъ, всю ея плоскую, неразвившуюся фигуру. Коснулся спину кончикомъ пальцевъ и барабанилъ, чувствуя, какъ она худа и тонка, и посмѣиваясь надъ смущенiемъ, которое все же было ему прiятно. Смотрѣлъ на маленькiя ноги съ жилками, чуть тронутыя снизу пылью, съ уцѣлѣвшими капельками воды. А она старательно вытирала, обходя шпорку, смущенно чувствуя пугающую близость и шутку этого необыкновеннаго барина. Онъ узналъ, что ей пятнадцать лѣтъ, хотя самъ далъ бы только тринадцать. Почему же она такая маленькая и худая? Она не сказала — почему.

— Почему, а?

Онъ осторожно взялъ ее за кончикъ носа и приподнялъ. Она покорно взглянула на него скользящимъ смущеннымъ взглядомъ, вспыхнула и оторопѣла. Тонкiй профиль, голубоватый отблескъ въ глазахъ и пятна солнца на свѣжемъ лицѣ уловилъ онъ.

— Ну, спа–си–бо...

И прежде, чѣмъ сказать, онъ рылся въ карманѣ, играя мелочью, и, говоря — спасибо, опустилъ ей монету за платье. Она вздрогнула отъ неожиданности и холодящей щекотки, и монета упала къ ногамъ.

— Вотъ такъ такъ! — засмѣялся корнетъ.

Она убѣжала  въ кухню. А онъ уже шелъ цвѣтникомъ. Табакъ на клумбахъ уже свертывалъ на день свои клейкiя трубочки, но вязкiй гвоздичный запах<ъ> еще бродилъ, не сбитый потокомъ луговой свѣжести. Пушились левкои. Огненныя настурцiи заглядывали на солнце.

Насвистывая и опять чувствуя тревогу, которую такъ хотѣлось забыть, корнетъ прошелъ въ молодую березовую аллею, за цвѣтникомъ, за группой вишневыхъ деревьевъ, гдѣ старый Проклъ собиралъ съ сучьевъ янтарную наки<пь>. Собиралъ и смотрѣлъ, какъ мелькали среди бѣлыхъ стволовъ алыя пятна рейтузъ.

— Живъ, старый хрычъ?..

Корнетъ стоялъ на аллейкѣ, перебирая въ карманахъ.

— Какъ не живъ... Живъ... — фамильярно отвѣтилъ Проклъ. — Дроздовъ, что ли бить будете? А то есть въ малинникѣ...

Можно бы, пожалуй, пройти въ малинникъ и попалить, но теперь это не совсѣмъ удобно. Вчера онъ признался отцу и себѣ, что нѣтъ выхода, и на самомъ дѣлѣ все было[254] скверно, и теперь вдругъ итти палить по дроздамъ

 

// л. 15 об

 

и глядѣлъ съ крыши сѣней вдаль, гдѣ,за кровлями горда, за рѣкой, синѣла полоска лѣса.

Впервые тогда, на крышѣ сѣней, почувствовалъ я огромный мiръ тоски, таящiйся въ русской пѣснѣ[255], тоскующую и рвущуюся душу <3 нрзб>[256], нѣжную иглубоко чувствующую, прикрыту<ю> бѣднымъ одѣяньемъ. Да, тогда, на крышѣ сѣней, подъ перекрикиванье пѣтуховъ, въ воркованьи сизыхъ голубей, въ грустныхъ звукахъмаляровой пѣсни прiоткрылся мнѣ мiръ бѣдной жизни и суровой природы, въ которой огромная живая душа незримо тоскуетъ по чему-то прекрасному...

И я, и Васька притихли и смотрѣли, какъ шевелятся и подрагиваютъ губы маляра, а свѣтлые глаза глядятъ въ неопредѣленность.

Да, маляръ простилъ Ваську и сталъ нашимъ другомъ. Онъ даже пообѣщалъ, какъ поѣдетъ къ Петрову дню на сѣнокосъ, привести намъ ржаныхъ лепешекъ. Онъ давалъ намъ замазки для чортиковъ и даже училъ, какъ надо красить. Это насъ развлекло. Васька выкрасилъ мнѣ сапоги охрой, а я ему покрылъ ноги до колѣнъ и предложилъ дворнику Степану отдѣлать самоваръ, чтобы уже не начищать его кирпичомъ.

Третьимъ и самымъ безспорнымъ признакомъ лѣта было обильное появленiе на лицѣ Васьки желтенькихъ пятнышекъ.

— Видалъ? — хвастался онъ, тыкая въ носъ и подъ глазами. — Лѣто скоро. Это оттого, что я самый счастливый буду...

Пожалуй, онъ былъ правъ. Появлялись веснушки, и Васькѣ приваливало счастье. Онъ переставалъ бѣгать въ училище, и торчалъ въ мастерской только до обѣда.

Итакъ всѣ признаки были на лицо и[257] На Васькиной рожицѣ пышно расцвѣло “счастье”. Стоялъ <ѣ нрзб> полдень[258]. Мы клеили въ сѣняхъ листовой змѣй, и Васька уже собирался тащить на крышу сушить, какъ вдругъ с<нрзб>на[259] маленькихъ бѣлыхъ  собачекъ,всегда подремывавшихъ на крылечкѣ[260], сорвались[261]и ринулись съ визгомъ и лаемъ къ воротамъ.

— Почтальона рвутъ… — сказалъ Васька, прикидывая подхвосню змѣю.

Нѣтъ, рвали,должно быть, не почтальона. Тотъ, обыкновенно, пукалъ въ дѣло палку, какая-нибудь “мушка” испускала пронзительный визгъ, и почтальонъ побѣдоносно проходилъ черезъ сѣни.

Еще мы услыхали раскатистый хохотъ дворника и знакомое наускиванье:

— Го-го-го-го… Фи–тю–у! фтю–у!![262]А не ходи безъ звонка[263]… Шлюндолы[264]!... Ха–ха–ха…

И чей–то испуганный голосъ покрылъ гомонъ собакъ:

 

// л. 16

 

загражденныя прутья отдушки[265], въ низкихъ стойлахъ содержались розовые iоркширы. Какъ огромныя налитыя колбасы, тяжелые и лѣнивые, лежали они по шести въ двухъ стойлахъ, уткнувъ курносые розовые пятаки въ подстилку или въ бока сосѣдей. Съ сдержаннымъ хрюканьемъ они ожидали, что вотъ та, которая по нѣсколько разъ въ день одна призодила къ нимъ, дастъ имъ сейчасъ[266] пойла. Неповоротливые и слѣпые, съ заплывшими мордами, на которыхъ, казалось, уже не было глазъ, они очень зорко слѣдили за всѣми ея движенiями. Эти колбасы, эти розовыя туши, равныя въ плечахъ и крупахъ, за всю свою недолгую жизнь видѣли только свѣтлые куски отдушикъ, бока и спины и золотистыя полосы, протягивавшiяся надъ ними. Ждали одного только, что вотъ откроется темная стѣна, и будетъ новый, большой и свѣтлый кусокъ, кусокъ неба, котораго они не знали, и придетъ та, которой они по своему радовались. Эта живая и веселая, которая покрикивала на нихъ, болтала и напѣвала, звонко шлепала по спинѣ, почесывала за ушами, прыгала и вертѣлась, плескала пойло и наливала полныя корыта. И тогда они съ ревомъ, давя другъ друга и огрызаясь, выбрасывая изъ жирной груди клокочущее хрипѣнье, терлись и давили другъ друга у корыта. А она садилась на бочокъ переборки и, болтая голой ногой, толкала ихъ въ спины, и они отхрюкивались на нее въ довольствѣ и подругому, чѣмъ на своихъ.

Ее хорошо знали они. Чутко ловили шаги и шумъ за стѣной, звонъ ведерка и пѣсню, пѣсенку безъ словъ, и знакомый призывъ: вики–вики!.. Тогда они всѣ поворачивали головы, вытягивали свои вдавившiеся въ мякоть заплывшихъ щекъ дырчатые пятаки и сочно вбирали кисловатый знакомый запахъ мѣсива. И пока ѣли, она выгребала подстилку, иногда давая съ маху шлепокъ по жирному вздрагивающему заду или шутливо дергала за <нрзб>равающiйся упругiй хвостикъ. Отвислыми брюхами матки царапали о стѣнки корыта, выпирая назойливыхъ. Кладеные кабаны огрызались на все, смутные въ своемъ лѣниво–тяжкомъ покоѣ. А за темной стѣной шла свѣтлая Божья жизнь незнакомая жизнь, откуда иногда налетала золотистая пчелка, моталась въ полутьмѣ и опять уносилась со звономъ въ свѣтлый пролетъ двери.

Корнетъ пробирался малинникомъ, снимая сквозныя на солнцѣ ягоды и вспугивая дроздовъ. Гудѣли пчелы. Воробьи вспархивали и воровато тонули въ кустахъ.

— Что же тамъ? — соображалъ онъ, вглядываясь въ сарай, гдѣ теперь уже не было красной кофты. Подошелъ ближе и услышалъ сочный шлепокъ по голому тѣлу.

— Ку–уда, дура? Титьками–то царапаешь... — и опять шлепокъ.

Корнетъ улыбнулся, подмигнулъ и осторожно заглянулъ съ краю.

 

// л. 16 об

 

— Кто–нибудь!... Возьмите[267] же собакъ...

Мы выскочили на[268] дворъ. Возлѣ параднаго крыльца[269] стоялъ человѣкъ среднихъ лѣтъ и отчаянно[270] подплясывалъ въ кипящей вокругъ стаѣ. Его порыжѣвшая шляпа котелкомъ съѣхала на затылокъ, прыгалъ и парусиновый пиджачокъ съ уголкомъ краснаго платка, до котораго старалась допрыгнуть одна изъ “мушекъ“.[271]

Какъ разъ в<ъ> этотъ моментъ[272] соскочила съ его головы, и на нее обрушилась вся свора. Но и незнакомецъ, забывъ объ опасности, ринулся спасать свою шляпу.

Это была такая свалка, что я на мгновенiе окаменѣлъ, не зная что предпринять, но нашелся Васька[273]. Онъ выхватилъ у Степана[274] метлу и началъ такъ работать[275]ею[276]на всѣмъ сторонамъ, что хватилъ по ногамъ и незнакомца. Но зато спасъ шляпу.

— Уффф...спасибо, голуба... — сказалъ[277], очищая шляпу о колѣно, незнакомецъ, и я сдѣлалъ открытiе, что у него только одна рука.

Да, это былъ Василiй Сергѣичъ, игравшiй Наполеона.

— Смотри! — сказалъ онъ съ укоризной Степану. — Они изорвали мнѣ брюки.

Его сѣренькiя брюки были тронуты порядкомъ: на правомъ колѣнѣ висѣлъ выдранный уголокъ, а снизу появилась бахромка[278]. Онъ съ сожалѣнiемъ осматривалъ свой костюмъ, вывертывая ноги.

— Они изорвали мнѣ брюки! — опять повторилъ онъ.

— Изорвали[279]! рваный и былъ–то[280]!... Чай,[281] на воротахъ–то объявлено не входить безъ звонка...

И Степанъ принялся мести дворъ, подымая тучу пыли.

Василiй Сергѣичъ посмотрѣлъ на него и покачалъ головой.

— Здравствуйте... — сказалъ я, робко протягивая руку. — Я васъ знаю... Вы представляли Наполеона...

Василiй Сергѣичъ вскинулъ глаза, улыбнулся[282].

— Да ну!? Те–те–те... Помню, помню... И онъ? — указалъ онъ на Ваську.[283]

Слово ли Наполеонъ или рукопажатiе, но Степанъ, должнобыть, струсилъ.Онъ пересталъ мести, снялъ картузъ,[284] и сказалъ[285]:

— Вамъ кого-съ собственно?

— Хозяина, — твердо сказалъ Василiй Сергѣичъ. — Съ этого бы и слѣдовало начать, а не травить собаками...

— Хозяина дома нѣтъ-съ.

— Хорошо, я подожду.

И присѣлъ на крылечко.

 

// л. 17

 

оконцу. Онъ ничего не могъ различить, не зналъ, что здѣсь. Вчера онъ ходилъ за ружьемъ и видѣлъ закутокъ въ кухнѣ. Чувствуя сильную дрожь, онъ тронулъ мокрую раму и заглянулъ. На него пахнуло тепломъ и сырой затхлостью.

— Кто тутъ? — спросилъ затаенно–испуганный голосъ.

Онъ узналъ и, насторожившись, отступилъ въ крапиву. Смотрѣлъ на яснѣвшiй въ небѣ вишнякъ и слушалъ. Закрылась рама и щелкнулъ крючокъ. Было досадно. Путаясь шпорами, онъ вышелъ на дорожку. Колбасникъ кричалъ на дворѣ:

— А кишки гдѣ поставили? кишки?..

Пошелъ по саду и выбрался въ березовую аллейку. Раннiй голубь со сви<с>томъ протянулъ въ поле. Молодые чижи уже заводили[286] журчащую болтовн<ю>[287]

— Все? — даже здѣсь было слышно, какъ кричалъ осипшiй колбасникъ. — Почему одиннадцать? а? на переднѣ? А кадушку съ ливеромъ? Ну, съ Богомъ[288]

Скрипнуло творило воревъ. Зашуршали листья аллеи.

— Прокаженный чортъ!... — услыхалъ корнетъ голосъ Прокла. — Гривенникъ всего далъ, сволочь... Тебя куда понесло, чорта?..

Корнетъ услыхалъ визгъ и хлопанье двери. Покраснѣло небо на зарѣ. Гдѣ–то грачъ уже спрашивалъ: — бра–атъ, по–ра?..

Прохватывало до дрожи, и чувствовалось, что вонъ тамъ, за стѣной, тепло. ...Сегодня ѣхать — вспомнилъ корнетъ, и опять пошелъ къ кухнѣ. Было совсѣмъ свѣтло, и золотое пятно залегло на самомъ высокомъ тополѣ у калитки. Утро начинало шумѣть пѣтушиными криками. Заворковали голуби. Закачалъ колодезь. Плеснуло водой. И когда корнетъ вышелъ къ калиткѣ, замѣтилъ край бѣлой юбки и захлопывающуюся дверь. Подождалъ, не выйдетъ ли она умываться. Дразнило его это мельканье. Ждалъ долго. Смотрѣлъ, какъ голуби перебирали лапками по гребешку крыши, вскидывали крыльями и нагибались. Солнце ударило въ стекла.

И снова[289] увидѣлъ онъ дѣвочку въ той же красной кофтѣ и бѣлой юбкѣ,какъ тогда, когда выгребала она навозъ, босую и тонкую, съ маленькой коской и блѣдную на росѣ. Она прошла къ сараю, заглянувъ мелькомъ на окна барскаго дома, вышла сейчасъ же съ охапкой сѣна и прошла въ коровникъ. И когда онъ колебался, итти ли, она опять вышла и вошла въ сарай. Тогда онъ кинулся, уже ничего не замѣчая, и засталъ ее на порогѣ съ сѣномъ.

— Постой...

Она ахнула и остановилась, глядя на него испуганными, спрашивающими глазами. Онъ уже притворялъ дверь. Она все поняла по его лицу, по дрожи, съ какой онъ схватилъ ее за руку, выронила охапку и старалась уйти...

— Баринъ... миленькiй... баринъ...

 

// л. 17 об.

 

— А то можно–съ въ садикъ пройти... Тамъ холодокъ–съ...

— Хорошо... А какъ прiѣдетъ хозяинъ, доложи, что пришелъ Коромысловъ. По дѣлу...[290]

И прошелъ въ садъ. А мы остались со Степаномъ.

— По дѣлу, <2 нрзб>по дѣлу... по дѣлу... Рваный–то... По дѣлу...[291]

— Это ничего не значитъ, — сказалъ я. — Онъ Наполеона игралъ!

— Твоя <нрзб>...[292] — не унимался Степанъ.

— Онъ баринъ... — сказалъ Васька. — У него и шляпа...[293]

— Ба–а–ринъ! — презрител<ь>но протянулъ дворникъ. — Рваный баринъ[294]. Видали мы такихъ... Не догляди, такъ и свистнетъ[295]!

— Ты... ты... — кричалъ я[296], — дуракъ!..

Степанъ насмѣшливо раскланялся и пустилъ въ меня тучу пыли метлой.

— А кто и съ роду такъ...

Васька[297]<2 нрзб>[298] пришелъ мнѣ на помощь. Онъ подошелъ къ Степану и крикнулъ[299]:

— Онъ тебя въ тюрьму посадитъ! Онъ проку...роръ!

Дворникъ пересталъ мести.

— Что–о? Кто поку–роръ?

— Онъ! — показалъ Васька къ саду. — Вотъ ейный приказчикъ, — указалъ онъ на домъ дяди, — знаетъ его... Онъ все можетъ...

Васька перепуталъ слово прокуратъ, но вышло очень хорошо. Степанъ задумался. О прокурорѣ мы часто слыхали во дворѣ[300]. Знали[301] и самого прокурора, который жилъ отъ насъ черезъ дворъ, ходилъ въ пальто съ золотыми пуговицами и получалъ много писемъ. Бывало почтальонъ перебиралъ въ сумкѣ письма и бормоталъ:

— Это прокурору... это прокурору...

Знали мы также, что прокуроръ ѣздитъ въ судъ[302]. Конечно и Степанъ зналъ о прокурорѣ[303]

— Ври еще... — сказалъ онъ[304].

— Вѣрно! — подтвердилъ я уже съ умысломъ. — Вотъ теперь тебя засудятъ...

— Ну васъ! — замахнулся онъ метлой.[305]

Онъ все же задумался[306], а Мы же[307] направились въ садъ. Зачѣмъ Василiй Сергѣичъ спрашивалъ отца?

 

// л. 18

 

— Хоть папиросоткой бы угостили, Михалъ Степанычъ...

— На, чортъ съ тобой!...

Корнетъ бросилъ ему папироску, легъ на скамью и курилъ, смотря въ неб<о>.

— Давно завели свиеней?..[308]

— Да вѣдь... Третiй годъ канитолимся... Для доходу–съ... — подмигнулъ самъ себѣ Проклъ. <Нрзб> смотр<нрзб>, надъ плавно <нрзб> въ небо <2 нрзб>, д<олжно> б<ыть><нрзб>.[309]

— Гм… Ну, а какъ онѣ… Что[310] она стоитъ?..

— Чего–съ?[311]

— Фу, <нрзб> что свинья я спрашиваю.[312]

— Да вѣдь какая свинья... Хорошая свинья... вонъ по прошлому году у насъ свинья была... Осьмнадцать пудовъ! Такъ она, конечно...

Покуривая и поглядывая на папироску, много ли оставалось[313], Проклъ разсказывалъ[314], а корнетъ, посвистывая слушалъ, что свиньи въ прошломъ году пошли по шестьдесятъ пять рублей накругъ, а дали[315] не больше красной. Если бы, конечно, засѣвать больше хлѣба, могло бы быть очень даже[316] полезно, а такъ — одна торможня.

— Садикомъ бы призаняться да освѣжить[317]... вотъ! А это что!...

Онъ попросилъ еще папироску и получилъ цѣлыхъ двѣ.

— Съ пололками, небось, все, старый хрычъ?...

— Скажете тоже...

Поплевалъ на руки и принялся за работу. И когда корнетъ пошелъ привычной своей походкой, пружиня ноги, посмотрѣлъ ему вслѣдъ.

— Эхъ, задъ–то наѣлъ, мать честная!...

III

Пили чай на широкой, нѣсколько покосившейся террассѣ. Отецъ, хмурый и жолтый, сердито сосалъ размоченный сухарь и старался не глядѣть на корнета,[318] Петя[319] сидѣлъ, нога на ногу, (<2 нрзб> отъ чая — )[320]постукивалъ ложечкой и смотрѣлъ въ потолокъ, гдѣ грязными расплывами[321] тянулись слѣды дождевой течи. Мать, въ капотѣ и съ сѣдѣющими пышными волосами, рыхлая и лѣнивая, что–то пробовала говорить[322] глазами. Въ тишинѣ слышалось[323] вспархиванье воробьевъ и прихлебыванiе чаю.

— Послушай[324]... Степанъ Андреичъ... Надо же рѣшить что–нибудь...

Корнетъ перемѣнилъ ногу, откинулся къ спинкѣ, и весь видъ его говорил<ъ>.

— Что хотите... Мнѣ теперь все равно.

О чемъ говорить, разъ уже все сказано. Вексель надо выкупить на этихъ дняхъ. Семьсотъ онъ досталъ, надо еще тысячу. Можно бы, въ крайнемъ случаѣ обоитись и пятьюстами, но лучше ужъ тысяча, чтобы не безпокоить опять, такъ каъ черезъ два мѣсяца надо платить двѣсти рублей по самому безспорному векселю, по которому, конечно, не страшно и не заплатить. Но тотъ вексель надо непремѣнно выкупить изъ этого поганаго банка, гдѣ по

 

// л. 18 об.

 

IV

Василiй Сергѣичъ сидѣлъ на скамеечкѣ, подъ кустомъ бузины, и,[325] крутилъ рѣденькую бородку, должно быть думалъ о чемъ–то. Мы остановились поодали.

— Ну, какъ дѣла, братики? — спросилъ онъ.[326]

— Ничего. А вы уже теперь не представляете Наполеона?

— Былъ Наполеонъ, да весь вышелъ.... — сказалъ онъ со вздохомъ. — Въ школу–то ходите?

Я сказалъ[327], что учусь дома и готовлюсь въ гимназiю.

— Та-акъ...[328]Ну, а ты, босоножка? — обратился онъ къ Васькѣ который усиленно теръ ногой объ ногу.

— Э! — лихо отозвался тотъ. — Я въ сапожники выхожу... А у васъ, дяденька сапоги каши просятъ... — заявилъ онъ, какъ спецiалистъ.[329]

— Что сапоги! — задумчиво сказалъ Василiй Сергѣичъ — Вотъ когда здѣсь каша, — хлопнулъ онъ себя по лбу, — тогда плохо, а сапоги...[330]

— Эхъ, парень! Умная у тебя рожица! Такъ только и будешь что сапожникомъ? а?

Онъ поймалъ Ваську за рубаху и притянулъ. Смотрѣлъ вдумчиво на его голыя загорѣлыя съ присохшей сѣроватой грязью ноги, на крѣпкую широкую грудь.

— Да–а... “Ноги босы, грязно тѣло и едва прикрыта грудь!..”

— Это я знаю! — закричалъ Васька и продолжилъ, точно рубилъ котлеты: “Не стыдися, что за дѣло! Это многихъ славныхъ путь!”

Василiй Сергѣичъ движенiемъ руки остановилъ его и,[331] сталъ говорить знакомое стихотворенiе тѣмъ торжественнымъ тономъ, какимъ выкрикивалъ когда–то со сцены балагана:

— Зарядить всѣ пушки и орудiя![332]

Помню я этотъ торжественный моментъ, когда голосъ плохо одѣтаго человѣка раздавался въ нашемъ тихомъ саду. Было знойно. Разморенныя жаромъ куры дремали подъ кустами смородины, зарывшись въ пыль. Кошка прищуренными глазами, потряхивая головой, сонно поглядывала съ крыши бесѣд

 

// л. 19

 

— Это ужасно!... Уши!...

Наконецъ, когда солнце заглянуло въ уголъ террассы, когда робко явилась Нюта въ чистомъ бѣленькомъ платьицѣ съ полнымъ рѣшетомъ спѣлой малины и торопливо шмыгнула, унося кинутый взглядъ; когда весело оттрезвонили въ три сковороды въ Трохановѣ, принесенная для справки газета сдѣлала неожиданное открытiе, что со свининой на рынкѣ очень крѣпко. Положимъ, въ это время съ ней всегда было крѣпко, но раньше этого не знали.

Были поданы счеты, и Степанъ Андреичъ хмуро высчитывалъ, нельзя ли выкроить и еще что–нибудь на хозяйство. Чорта ли разводить свиней, когда все равно надо продавать!.. Корнету хотѣлось ѣсть, но онъ помогалъ дѣлать выкладки и доказывалъ, какъ невыгодно разводить, есл<и> не засѣвать много хлѣба. Бодрый и желая всѣмъ сообщить этотъ бодрый свой взглядъ на жизнь, онъ говорилъ о предстоящей женитьбѣ и какомъ–то лѣсномъ имѣнiи.

Все было высчитано, и только тогда корнетъ попросилъ чаю и попробовалъ пирога. А Степанъ Андреичъ, уже довольный, что все какъ ни на есть а кончилось, думалъ, какъ онъ поѣдетъ сейчасъ въ городъ — не опоздать бы на поѣздъ и переговорить съ подлецомъ колбасникомъ, который порядкомъ надулъ его въ прошломъ году.

Приказали запрягать тарантасъ. Отецъ и сынъ ходили по молодой аллейкѣ и курили, два сочныхъ пятна на зелени: бѣлая блуза и красныя рейтузы. Выйдя въ цвѣтникъ къ вишняку. Въ развѣсистыхъ купалъ кой–гдѣуже горѣли яхонтами сквозные вишни[333].

— Слушай–ка... Нѣтъ[334] ли у тебя... ну, рублей двадцати?...

Корнетъ съ полной готовностью досталъ портмоне и далъ четвертной.

— Бери, пожалуйста[335]... Когда у мня, всегда...

Степанъ Андреичъ выѣхалъ въ тарантасѣ съ мальчишкой, а корнетъ перецѣловалъ руки у матери и сказалъ горячо:

— Вы, вы меня спасли: <нрзб>![336]

Уже перевалило за полдень, и теперь было такъ солнечно и покойно кругомъ. Какое небо! Какiя дали!.. Слышалъ корнетъ, какъ задорно почвонивали дрозды въ малинникѣ. Видѣлъ, какъ скворцы сѣтчатой стайкой носились за рѣчкой надъ стадомъ. Онъ пошелъ въ кухню, гдѣ Проклъ, кухарка и пугливая Нюта пили праздничный чай, и потребовалъ ружье и зарядо<въ>.

Какъ хорошо сидятъ голуби на гребешкѣ сарая...

— Пистонъ–то у тебя не таво... не сырой[337]?

— Будьте покойны, въ исправности...

Разсыпалось и потонуло за сараемъ. Гремѣло въ малинникѣ, и синеватый пологъ, покачиваясь, рас<нрзб>ливался[338] подъ солнцемъ.

 

// л. 19 об.

 

ки, пышная бузина повѣсила надъ скамейкой яркiя гроздья. Босоногiй Васька вдумчиво смотрѣлъ изъ подлобья.

— Хозяинъ прiѣхалъ! — крикнулъ дворникъ.

Василiй[339] Сергѣичъ встрепенулся, обдернулъ парусиновый пиджачекъ и[340] поправилъ котелокъ. Его худое лицо насторожилось, точно онъ испугался. И пошелъ мелкими шажками изъ сада.[341]

У крыльца еще стоялъ отецъ, отдавая какiя–то приказанiя кучеру. Завидѣвъ Василiя Сергѣича, онъ сморщился и крикнулъ:

— А–а, ахъ, ты![342] Голова[343] закружилась съ этими дѣлами! Не знаю, не знаю! — почти съ раздраженiемъ говорилъ[344] онъ. — Сроку[345] только недѣля, сейчасъ узналъ[346]... Боюсь я тебѣ дать, боюсь!...[347]

Онъ, какъ всегда, волновался и размахивалъ рукой. Василiй Сергѣичъ молчалъ, опустивъ голову[348] и держа котелокъ въ рукѣ.

— Ваше дѣло... — покорно сказалъ онъ. — Ежели не вѣрите...

— И дернуло меня[349] взять этотъ подрядъ! — уже кричалъ отецъ <нрзб>[350] на весь дворъ. — Архитекторъ[351] не берется въ такой срокъ, а <5 нрзб>[352]. Что? Да говори же... Не слышу! Что?

— Я сдѣлаю, — сказалъ твердымъ голосомъ Василiй Сергѣичъ. — Можете не платить, если не сдѣлаю[353]...

Отецъ оглядѣлъ[354] его съ ногъ до головы и поморщился.

— Вотъ что[355]... Вотъ[356] тебѣ за безпокойство... — онъ вынулъ бумажникъ и вытянулъ оттуда зелененькую бумажку, — обѣщалъ[357] я, тебѣ[358]... но... И не сердись, боюсь... Дѣло отвѣтственное...

Василiй Сергѣичъ покачалъ головой.

— Я даромъ денегъ не беру. Прощайте.

Онъ снялъ котелокъ, поклонился и пошелъ къ воротамъ. Отецъ <3 нрзб>[359].

— Да постой, ты! Чего[360] же это[361] отъ денегъ–то отказываешься? Погоди!...

Василiй Сергѣичъ остановился.

— Мнѣ вашихъ денегъ не надо. А что мнѣ отказываютъ... къ этому я при

 

// л. 20

 

важное и тревожное. Чего–то боятся... Можетъ быть даже скандалъ... Я подѣлился новостями съ Васькой.

— Должно быть балаганъ ставить будутъ... — вырѣшилъ онъ. — И меня захвати, ежели пойдешь.... Вашъ вѣдь балаганъ–то будетъ... А?

— Не балаганъ, а щиты... И государь будетъ... — сказалъ я.

— Да ну? Что жъ будетъ–то?

Стоявшiй тутъ же дворникъ Степанъ открылъ намъ глаза.

— Ну вотъ, балаганъ! — сказалъ онъ, сплевывая черезъ зубы. — Лиминацiя будетъ для торжества... по случаю прiѣзда Государя... Вотъ рваный–то баринъ и нанялся... Дѣла–а... — покрутилъ онъ головой.[362]

 

// л. 20 об.

 

выкъ… — сказалъ онъ дрогнувшимъ голосомъ. — Будьте здоровы.

— Вернись! — отрывисто крикнулъ отецъ. — Привыкъ[363], что тебѣ отказываютъ? Гм... и денегъ не берешь[364]?

— Привыкъ. — <нрзб> В<асилiй> С<ергѣичъ>.[365]

Отецъ оглядѣлъ его, <нрзб> не <нрзб> головы и спины.[366]

— Ну, идемъ въ кабинетъ[367].

Онъ легонько[368] толкнулъ В<асилiя> С<ергѣича>[369] передъ собой въ дверь парадной. Я посмотрѣлъ[370] на Ваську, тотъ на меня. Что произошло[371] — мы ровно ничего не поняли.

V

Я[372] вошелъ въ домъ и пробрался въ переднюю, къ кабинету отца. Мнѣ не запрещалось входить въ кабинетъ и смирно сидѣть на большомъ кожаномъ диванѣ, но на этотъ разъ я почему–то не рѣшился войти. Изъ–за двери кабинета доносились два голоса: громкiй и властный — отца и тихiй, какъ бы просительный — Василiя Сергѣича.

— Можешь? Говори прямо, да или нѣтъ!... Тутъ на самолюбiе идетъ[373]. Подрядъ я <нрзб> взялъ[374]... Другой подрядчикъ отказался и потерялъ залогъ, и никто не хотѣлъ брать, — и невыгодно, и рискованно.

— Я сдѣлаю–съ... — отвѣчалъ тихiй голосъ.

— На ....ской площади будетъ проѣзжать Государь...

— Я сдѣлаю!.. Повѣрьте![375] — взывалъ голосъ Василiя Сергѣича. — Нужда[376] меня забила... я не имѣю званiя, потому я самоучка, изъ простого состоянiя я... Рвусь и рвусь, и никто никакого вниманiя... — уже съ дрожью въ голосѣ продолжалъ Василiй Сергѣичъ. — А я въ себѣ чувствую[377]! Хоть бы вотъ лебеди эти у Иванъ Прохорыча въ трактирѣ, какъ вы видали... Развѣ имъ такое мѣсто нужно? Имъ бы гдѣ въ образованномъ домѣ надо пребывать, а не въ такомъ утломъ мѣстѣ... Тамъ опят<ь> у меня игра музъ представлена на стѣнѣ, а гости ихъ горчицей забрызгали...

 

// л. 21

 

Лист пустой

 

// л. 21 об.

 

— Хорошо, хорошо.... — слышался нетерпѣливый голосъ отецъ. — Завтра приготовишь[378]чертежи... Двѣ арки и четыре щита... Василiй приказчикъ тебѣ говорилъ, понимаешь? Ну, ты видалъ хоть разъ–то, какъ ихъ надо дѣлать?

— Видалъ–съ... — какъ–то затаенно отвѣчалъ тихiй голосъ. — Толькоя вамъ пущу не такiя... Я вамъ такiе пущу...

— Чтобы видъ былъ! Понимаешь?

— Увидятъ–съ... — загадочнымъ тономъ отзывался Василiй Сергѣичъ. — Вы только дозвольте мнѣ развернуться... Они будутъ говорить–съ[379]...

— Что–о?

— Говорить–съ. Вамъ Иванъ Михайлычъ всегда чертежи дѣлалъ, господинъ архитекторъ...

— Ну да... Хорошiй архитеторъ...

— Они, дѣйствительно, строятъ–съ дома для квартиръ, и ихнiе дома молчатъ... А надо такъ[380], чтобы зданiе говорило! Какъ статуя или картина–съ...

— Ну, ладно, ладно[381]... Ты только не подведи... Значитъ,[382] завтра чертежи...

— Будутъ готовы.

Дверь отворилась и вышелъ Василiй Сергѣичъ, вытирая лицо краснымъ платкомъ. Замѣтивъ меня, онъ радостно сжалъ мое плечо, потрясъ и ничего не сказалъ. Въ эту минуту онъ былъ счастливъ.[383]

Въ тотъ же день, вечеромъ былъ у насъ дядя. Позвали также и Василiя Васильича. Дядя пенялъ, что “такое дѣло” довѣрили человѣку съ улицы. Дядинъ приказчикъ прикладывалъ руку къ груди и завѣрялъ, что не можетъ[384] поручиться ни за что.[385]

— Выйдетъ скандалъ, выйдетъ! — предупреждалъ дядя.

— Не могу поручиться–съ... сомнительно–съ... — твердилъ дядинъ приказчик<ъ> изгибаясь всѣмъ своимъ плотнымъ корпусомъ и издавая свистящiй звукъ — сс Конечно, онъ мой землякъ–съ и жалобный[386] человѣкъ–съ, но сомнительно–съ...

— Да вѣдь ты же говорилъ, что онъ по разнымъ художествамъ? — кричалъ отецъ.

— Но только, я не поручусь. Такая работа <нрзб> серьозная... Не поручусь....[387]

Кончилось тѣмъ, что отецъ хлопнулъ дверью и ушелъ въ кабинетъ.[388]

<Нрзб>я <нрзб>не понялъ[389]. Я чувствовалъ только, что готовится что–то

 

// л. 22

 

Лист пустой

 

// л. 22 об.

 

важное и тревожное. Чего–то боятся... Можетъ быть даже скандалъ...

Я подѣлился новостями съ Васькой.

— Должно быть балаганъ[390] строить будутъ. — вырѣшилъ онъ. — И меня захвати, ежели пойдешь....[391]

Стоявшiй тутъ же дворникъ Степанъ открылъ намъ глаза.

— Ну вотъ, балаганъ! — сказалъ онъ, сплевывая черезъ зубы. — Лиминацiя будетъ для торжества...[392] Вотъ рваный–то баринъ и нанялся... Дѣла–а! — покрутилъ онъ головой.[393]

VI

На слѣдующiй день послѣ обѣда только что мы съ Васькой устроились на телѣгѣ, чтобы сопровождать на рѣчку нашу кухарку полоскать бѣлье, въ ворота вошелъ торопливой походкой Василiй Сергѣичъ, держа подъ мышкой что–то завернутое въ газету.

— Это что у васъ[394]? — спросилъ я.

Онъ <6 нрзб> и сказалъ загадочно.[395]

— Ар–хи–те–ктур–ра[396]!...

Это слово было ново и непонятно[397],но дворникъ Степ<анъ>[398]сейчасъ же объяснилъ:

—Такое строенiе...на бумагѣ...[399]

На рѣчку я не поѣхалъ[400]. Я разъ[401] вошелъ въ кабинетъ и присѣлъ въ уголокъ на диванъ. Отецъ сидѣлъ за столомъ и разглядывалъ большiе синiе листы прiятно похрустывавшей бумаги. Василiй Сергѣичъ стоялъ, наклонившись и то и дѣло вытирая лысину краснымъ платкомъ. Потъ катился градомъ[402] съ его сильно осунувшагося лица. На спинѣ его парусиноваго пиджака темнѣли двѣ мокрыя полосы. Его пальцы, указывавшiе что–то на синихъ листахъ дрожали. Дрожалъ и голосъ.

— Гм… Та–акъ… — невнятно говорилъ отецъ. — А это что?[403]

— А это… это… тутъ крылья[404]… Онъ сейчасъ въ охру, подъ жолтое пущенъ и вида, конечно не имѣетъ, но въ ночи будетъ въ самый разъ… въ золото будетъ ударять, какъ животрепещущiй... А вотъ тут–съ, видите, полоски потемнѣй пущены, такъ это перышки[405]... Къ ночи играть будутъ[406]...

— Гм… Перышки?[407]

Отецъ сидѣлъ въ креслѣ и кивалъ головой.

— Перышки–съ[408]... Это всѣхъ поразитъ, и будетъ благодарность. Это со смыс

 

// л. 23

 

нихъ порѣзовъ, чтобы кровь не осталась, гдѣ не нужно, чтобы не растерялись и не затоптались въ суматохѣ ливеры, чтобы не припрятали куда или не продали на кухню лучшихъ кусковъ сала. Онъ былъ очень опытный человѣкъ, потому что когда–то и самъ былъ рѣзакомъ, и всѣ тонкости убойнаго дѣла были ему знакомы въ совершенствѣ. А главное — ему нужно было, чтобы туши къ пяти утра были заняты въ рогожи, все было пригнано къ мѣсту, мозги къ мозгамъ, ножки къ ножкамъ, чтобы не растерялись кишки, а аккуратно были набиты въ кадушку.

Разгоряченные водкой и ѣдой, опьяненные воздухомъ тихихъ ночныхъ полей, рѣзаки тоже знали себя и свою власть надъ колбасникомъ и если свой особенный разговоръ спецiалистовъ. Все тутъ было:  и бойцовая жила, и подхряки, и заволока, и ударъ подъ клѣтку, и тотъ знаменитый ласкающiй взмахъ, отъ котораго пузо раскрывается съ тупымъ звукомъ вспарываемаго пузыря, и тотъ молодецкiй раскрывъ всей туши, когда въ сверканiи окровавленной стали предстоитъ въ моментъ взору все сложное и таинственное, что для колбасника имѣетъ назначенiе самое простое и названiе — требуха.

Получивъ приказъ не давать свиньямъ корму на ночь, Нюта безцѣльно слонялась возлѣ хлѣва, слушая храпъ потревоженныхъ осмотромъ свиней, и теперь сидѣла на порожкѣ кухни и грызла подсолнушки, глядя въ невидимую точку. То, что было вчера утромъ, это испугавшее и взволновавшее ее, теперь погасло въ падающей ночи, въ раскатистыхъ взрывахъ смѣха. Ей было жаль и свиней, и еще чего–то… Ей было скучно…

Уже разгорѣлись звѣзды. Уже съ росистыхъ отавъ и еще не покошенныхъ луговъ тянулъ и тянулъ похрустывающiй зовъ дергача. Табакъ въ цвѣтникѣ раскрылъ бѣлые глаза свои и смотрѣлъ, и видѣлъ въ темнотѣ. Ночь шла и шла тихимъ ходомъ и въ небѣ далекомъ, и на землѣ. Бѣлый путь яснѣлъ и яснѣлъ, указывая дорогу отъ земли въ небо. Невѣдомую дорогу...

А рѣзаки крѣпче надавливали на слова и загорались въ спорахъ, пугая уснувшихъ на липкѣ цыплятъ и голубей, забившихся подъ крышу. Старшiй рѣзакъ, съ низкимъ лбомъ и рыжими усами, велъ переговоры съ колбасникомъ[409] Въ хлѣву, гдѣ стойла и загородки, ломать которые наотрѣзъ отказалъ хозяинъ, рѣзакъ не согласился производить работу. Онъ выбралъ каретный сарай, гдѣ былъ поднятъ настилъ и установленъ низкiй помостъ. Потребовали лампу–молнiю и три фонаря.

Рѣзаки докуривали папиросы, которыми ихъ также надѣлилъ колбасникъ, теперь похлопывавшiй по плечамъ и торопившiй въ волненiи, какъ бы не опоздать на утреннiй поѣздъ[410]. Онъ то и дѣло подбѣгалъ къ окну кухни и вынималъ серебряные часы. Но молодцы не трогались, выжидая старшого, который лежалъ на травѣ[411] и курилъ. Онъ давно не бывалъ въ деревнѣ и слушалъ, какъ

 

// л. 23 об.

 

ломъ пущено... А это, извольте взглянуть, снопики–съ[412]... снопы–съ... трудъ–съ означаетъ народный, всей Россiи. Сердцу будетъ говорить[413]... Вотъ тутъ–съ василекъ будетъ пущенъ... Огни показаны[414] въ особомъ спискѣ, по буковкамъ... Ужъ это я самъ все распланирую на мѣстахъ...

Онъ разсказывалъ[415] и все чего–то боялся. Разсказывалъ и украдкой взглядывалъ на отца[416].

— Гм... Занятно... — И отецъ хлопнулъ его по спинѣ. — Взмокъ весь... И откуда это у тебя?

Василiй Сергѣичъ пожалъ плечами. Я чувствовалъ, что все идетъ, какъ по маслу.

— Изъ головы, <нрзб>...[417] — Онъ[418] приложилъ руку къ груди и выпрямился. — Дозвольте вамъ одно слово сказать! дозвольте!

Отецъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на него. Василiй Сергѣичъ стоялъ въ знакомой мнѣ позѣ Наполеона.

— Что такое? — спросилъ отецъ.

— Вы строитель и берете подряды... — качалъ онъ торжественнымъ голосомъ. Вы могучiй человѣкъ на эти дѣла! А я человѣкъ въ безвѣстности.[419] Меня даже въ дома[420] не пускаютъ по моего костюма... и даже... травятъ собаками... А у меня... у меня есть такое, что я можетъоблегченiе произвести для многихъ людей.

— Что–о? — спросилъ отецъ.  — Какое облегченiе?

— Вотъ какъ–съ. Я[421] задумалъ изобразить такое, что которые будутъ смотрѣть, получатъ утѣшенiе.[422]

Отецъ смотрѣлъ на Василiя Сергѣича, не понимая, о чемъ онъ говоритъ.

— И я изобразилъ храмъ... — понизивъ голосъ, продолжалъ Василiй Сергѣичъ Огромный храмъ... На бумагѣ[423]... воздушный храмъ... Такой храмъ надо устроить, чтобы сразу сердце поднялось... — онъ поднялъ руку вверхъ. — Къ небу чтобы человѣкъ смотрѣлъ...[424]Исполинскiй храмъ! — какъ бы разсуждая самъ съ собой, продолжалъ Василiй Сергѣичъ. — Выразить словами нельзя! А я его вижу, вижу... — Онъ устремилъ глаза къ окну. — Только двѣ краски: бѣлая и голубая[425] И золота не будетъ...[426] Снѣжное серебро будетъ пущено...

Вотъ теперь, когда я уже не девятилѣтнiй мальчикъ, я такъ глубоко понимаю душевное состоянiе говорившаго эти слова. Но и тогда многое за

 

// л. 24

 

Бѣленькая Нюта въ какомъ–то необыкновенно праздничномъ возбужденiи металась по двору, вспугивая куръ и голубей, и ея несмѣлый косящiй взглядъ видѣлъ тамъ и сямъ среди привычнаго уклада дворовой жизни яркое, чуждое и такое пугающе–любопытное. Взглядывала и пряталась въ суетѣ.

IV

Колбасникъ съ точностью доказалъ, что нѣтъ разсчета брать живьемъ и везти за пятьдесятъ верстъ, что трудно тащить съ собою вѣсы и гири, что идетъ на рискъ, покупая такую большую партiю въ такую жарищу, и рѣшительно заявилъ[427], что пятьдесятъ рублей за голову накругъ — такая цѣна, которую онъ даетъ только изъ уваженiя. Выходило куда меньше тысячи, но телеграмма корнета сказала — принимайте, и колбасникъ прiѣхалъ въ усадьбу на другой день по вечеру съ рѣзаками, рогожами и прочимъ скарбомъ, чтобы убрать все на мѣстѣ.

Рѣзаки были парни жилистые, въ просаленныхъ картузахъ и курткахъ, въ унизанныхъ бляшками поясахъ, краснощекiе и крѣпкiе толстошеи. Съ ними прибыли двѣ четверти водки, и тихiе сумерки были напуганы и ушли изъ усадьбы.

Корнетъ къ вечеру выкупался и лежалъ въ гамакѣ, курилъ и смотрѣлъ въ небо, гдѣ уже загорались звѣзды. Онъ думалъ, какъ завтра поѣдетъ и приведетъ все въ порядокъ, отдохнетъ, наконецъ, отъ непривычной тревоги этихъ дней. Онъ мечталъ о томъ, къ чему такъ привыкъ въ своей жизни, и что такъ рѣзко нарушилось. Чувствовалъ, какъ теперь свободенъ, молодъ и силенъ, какъ завтра покатитъ въ купэ, какъ завтра...

Со двора доносились раскаты[428] смѣха. Тамъ, на столикѣ, подъ липой, рѣзаки допивали второй самоваръ, а прсаленный съ ногъ до головы колбасникъ держалъ короткими и толстыми пальцами четверть и угощалъ.

— Ну–ка, ребятушки... поправься.... съ воздуху–то...[429]

Они руками таскали изъ груды толстые куски колбасы и, выпучивъ глаза, смачно жевали, выплевывая кожу, отрыгиваясь и икая. Рвали сосиски и разминали въ пальцахъ ломти дичинаго сыра, довольные хорошей закуской.

— А ну–ка... еще по гвоздику въ гробъ... По холодочку–то...

Старый Проклъ, сидѣвшiй поодаль и ожидавшiй, не поднесутъ ли и ему, слушалъ, какъ крякаютъ и жуютъ. Но его не было видно въ падающей ночи. Тогда онъ, раздраженный бульканьемъ и ѣдой, подалъ свой голосъ:

— Мда–а... хороши свинки... А ужъ ходили–то какъ![430]

Но колбасникъ не слышалъ. Онъ угощалъ рѣзаковъ, зная по опыту, какъ важно направить, чтобы работа была отчетлива и чиста, чтобы не было лиш

 

// л. 2ѣоб.

 

пало въ сердце и взволновало. Да, именно такъ онъ и говорилъ или приблизительно такъ. Онъ, этотъ однорукiй и обтрепанный художникъ, не могъ выразить своимъ бѣднымъ языкомъ охватившее его волненiе творчества, какъ даже высокообразованные художники и творцы не въ силахъ передать все сложное и прекрасное, что носится въ неясныхъ, но загадочно–прекрасныхъ очертанiяхъ передъ мысленными ихъ взорами. Они могутъ только творить.

— И вотъ онъ–съ...

Дрожащими руками сталъ развертывать онъ синiе листы.[431]

Ты видишь ихъ, вотъ они, эти самые синiе листы... Вотъ пятна расплылись здѣсь... Должн<о> быть слѣды чьихъ–то слезъ... Вотъ красный крестъ, сдѣланный карандашомъ. Отмѣтка одного архитектора, почтеннѣйшаго Ивана Михайловича, нынѣ уже умершаго... Видишь? Вотъ это рисунокъ окна, и тутъ же красный крестъ... Не понимаешь? Слушай: я тебѣ покажу одинъ домъ, скверно построенный. Это строилъ Иванъ Михайловичъ. И на[432] этомъ домѣ есть окно надъ крыльцомъ. Еще не понялъ? Окно совсѣмъ не подходитъ къ дому, но оно прелестно... Эти листы были у одного архитектора, и онъ же поставилъ этотъ крестикъ, и онъ же строилъ домъ, и онъ же дѣлалъ окно. Тепер<ь,> конечно, ты понялъ...

— Вотъ...

Онъ расправилъ листы и отдвинулся отъ стола, заложивъ руку за бортъ жилета и выставивъ ногу. Отецъ смотрѣлъ и морщилъ лобъ.

— М–да... — протянулъ онъ, перелистывая рисунки. — Только это, братъ, не по моей части. Ты къ какому учоному[433] сходи[434]...

— Ходилъ–съ.... — со вздохомъ сказалъ Василiй Сергѣичъ. — Не допускаютъ до себя.[435] А то <нрзб>, повер<нрзб> и назадъ вернутъ...[436] А то одинъ <нрзб> рѣшеточку[437] у меня выбралъ, десять рублей заплатилъ... Рисунокъ ему понравился...[438]Хоть бы мнѣ какiя указанiя дали...[439]потому я самоучкой...[440] Я не имѣю ни чина, ни званiя... и самоучкой все произошелъ,

— Гм... Ну, завертывай, завертывай... У насъ тутъ дѣло поважнѣй...

Василiй Сергѣичъ со вздохомъ завернулъ свои чертежи.

— А вы всетаки возьмите[441]. Вы хоть покажите ученому архитектору какому, у васъ большое знакомство...

— Ну, ладно, оставь.

Отецъ взялъ чертежи и бросилъ на шкафъ.

— Значитъ, завтра съ утра[442]. Лѣсъ съ вечера привезутъ. Такъ помни, не подведи!..

Василiй Сергѣичъ только пожалъ плечами.

 

// л. 25

 

содѣйствовалъ этотъ идiотъ Константинъ, который во всемъ виноватъ. Это положимъ дѣлается всегда и нисколько не страшно, разъ деньги бываютъ къ сроку, но кто виноватъ, что Толчиковъ не получилъ во время наслѣдства? И вотъ этотъ старикъ еще виноватъ, что такъ поставилъ дѣла, что въ нужны<й> моментъ нѣтъ какого–то пустяка... Даже подъ пенсiю сумѣли забрать!..

Начинался вчерашнiй раздражающiй разговоръ. Отецъ сосалъ со свистомъ сухарь и бросалъ сердитые взгляды.

— Я вамъ сказалъ!...<нрзб> — нетрудно[443] — отзывался корнетъ. — У меня сейчасъ[444] нѣтъ выхода!...

— У васъ ни входа, ни выхода! Позорите! Выдаете фальшивые векселя!

— Послушай!... Боже мой... Уши!...

Мать кинула тревожный взглядъ къ двери.

— Вотъ какъ меня закрутили! Вотъ!!... — кричалъ отецъ, тыкая пальцемъ въ горло. — Хозяйство чортово изъ–за васъ разоряю!..

— Да пре–крас–но... — устало[445] отзывался корнетъ. — Я вамъ сказалъ. Подъ судомъ меня не увидятъ...

— Миша!... Но Степанъ Андреичъ!... Я тебя положительно не понимаю...

— Я, я ничего не понимаю! Я!...

А корнетъ хотѣлъ представить[446] себѣ, что онъ сдѣлаетъ, чтобы не увидали его подъ судомъ.Хоть онъ и говорилъ, что уже все рѣшено, но это только казалось. Онъ и самъ понималъ[447], хотя и отмахивался отъ этой мысли, что еще ровно[448] ничего не рѣшалъ. Не хотѣлось рѣшать[449], потому что какъ тол<ь>ко задумывался надъ этимъ, подымалось столько всего, сложнаго и непрiятнаго,[450] что лучше и не заглядывать. Можетъ быть кончится и такъ какъ–нибудь, какъ и раньше, а вѣдь онъ и тогда не заглядывалъ... И еще будетъ время...[451]

— Рожу я? Рожу?! — кричалъ отецъ, взъерошивая сѣдѣющiй бобрикъ. — У меня нѣтъ кредита!... Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!...

Онъ не кричалъ даже. Онъ жаловался и недоумѣвалъ, что теперь у него уже нѣтъ кредита.

— Но позвольте... Разъ крайность... Надо все учесть...[452] У насъ есть... свиньи, наконецъ... Кромѣ убытку отъ нихъ...

— Куры у меня есть! — кричалъ отецъ, постукивая по лбу. — Корова есть!

— Степанъ Андреичъ[453]!... Надо же войти въ положенiе... Онъ съ <2 нрзб> — раздраженно <2 нрзб>.[454]Если бы у меня былъ формуаръ...

Она жалѣла, что отдала формуаръ неблагодарной Марьѣ.

Было сказано много всего. Перетряхивали старье. Свиней путали съ какой–то роялью, съ неблагодарностью, съ ужаснымъ случаемъ, когда на лѣстницѣ у Купало–Сорокиныхъ сынъ дернулъ отца за руку и крутилъ. Говорилос<ь> что свиньи дороже сына, и что надѣваютъ петлю и разоряютъ.

И слышалось полное тревоги:

 

// л. 25 об.

 

VII

Вечеромъ мы всѣ сидѣли въ саду и пили чай. Отецъ показывалъ дядѣ заготовленные Василiемъ Сергѣичемъ чертежи и пояснялъ.

— Охъ... — вздыхалъ дядя, — Чуетъ[455] мое сердце, будетъ скверно.

— Да не каркай ты! — съ раздраженiемъ говорилъ отецъ. — Я тебѣ прямо скажу, — мнѣ его судьба послала!...

— Будетъ тебѣ судьба, какъ въ газетахъ прохватятъ!

— Именно судьба. Съ архитекторами я сбился, у всѣхъ дѣла по горло... Одинъ такую цѣну заломилъ... Плюнулъ я, хоть отъ подряда отказывайся![456]<Нрзб> Самъ же[457] и взялъ отъ Ивакова, городскому головѣ поручился... Иванъ–то Михайлычъ изъ города выѣхалъ... И вотъ, захожу въ трактиръ одинъ закусить. Вхожу по лѣстницѣ, бацъ — плывутъ на меня лебеди!

— Ле–бе–ди? — переспросилъ дядя.

— Какъ живые... А это надъ лѣстницей, по стѣнѣ, цѣлая картина. Очень явственно! А хозяинъ и говоритъ: «Это мнѣ одинъ однорукiй человѣкъ написалъ». Вотъ тутъ меня и толкнуло что въ сердцѣ. — «А гдѣ такой человѣк<ъ?>» — спрашиваю. — «Здѣсь, говоритъ, у меня... Купцу Панкратову планъ дачи показываетъ». Посмотрѣлъ я его, — совсѣмъ убогiй человѣкъ, а планъ у него хорошо выведенъ. Тутъ я ему и наказалъ ко мнѣ зайти. Да что чудно–то! Про него–то мнѣ твой Василiй Васильевъ и говорилъ насчетъ работы какой... Развѣ это не судьба?

Я уже хотѣлъ уйти изъ сада, какъ изъ–за кустовъ появилась хорошо знакомая мнѣ фигура.

Это былъ очень толстый господинъ съ большимъ животомъ и на короткихъ ножкахъ, въ широкополой шляпѣ и чесучовомъ пиджакѣ, съ толстой сигарой во рту и кожанымъ портфелемъ подмышкой. Онъ шелъ въ перевалку, какъ покачиваются ваньки–встаньки и пыхтѣлъ. Это былъ нашъ архитекторъ, Иванъ Михайлычъ.

— Ффу–у... ффу–у... — началъ онъ, грузно опускаясь на затрещавшiй подъ нимъ стулъ и распространяя запахъ сигары. — Только что прiѣхалъ... ффу–у<...> Получилъ, батенька, вашу телеграмму... ффу–у... Не могу–у... ей–ей... Экъ, когда вы хватились! Тутъ дѣло отвѣтственное... И радъ душой, а не могу... ффу–у...

Онъ протеръ золотыя очки и заодно вытеръ мокрый и красный, собравшiйся въ жирныя складки затылокъ...

 

// л. 26

 

Она шептала, не отрывая взгляда отъ его странныхъ глазъ.

— Ничего... ничего... Дуня....

Она дрогнула, какъ травка на вѣтру, и золотая полоска протянулась надъ ея русой головой, полоска заглядывавшаго въ щель солнца.

— Баринъ... баринъ!...

Хотя и было теперь полное утро, но спалъ[458] дворъ, взбудораженныя ночью[459] Спала кухарка, спалъ обиженный Проклъ, и цѣпной песъ спалъ, сытый...

–––––––––––––

Подвигалось къ полудню. Проклъ закладывалъ тарантасъ, чтобы везти корнета на станцiю. Его не было въ усадьбѣ: ушелъ купаться.

Въ ключевомъ бочагѣ рѣчки подъ садомъ, въ знойномъ потрескиваньѣ стрекозъ, среди бѣлыхъ и золотыхъ кувшинокъ по краямъ, плавалъ онъ, отдуваясь[460] и поворачиваясь со спины на животъ. Было свѣжо, сильно и ярко, корнетъ щурилъ глаза и затихалъ на спинѣ. Черной точкой кружитъ въ небѣ что–то, должно быть ястребъ...

А–ахъ, пора... Въ послѣднiй разъ нырнулъ, отряхнулся и погналъ саженками къ берегу. Рейтузы сочнымъ яркимъ пятномъ лежали на травѣ. Тогда онъ вспомнилъ, какъ ночью залилъ ихъ кровью, поморщился и подумалъ съ досадой, что не взялъ съ дачи хотя бы отцовское[461] чистое бѣлье...

Черезъ часъ уже ѣхалъ полями и глядѣлъ на поля. Замѣтилъ, что это растетъ овесъ, и спросилъ Прокла:

— А какъ у васъ сегодня овсы?

— Да вѣдь, надо быть, овсы хорошiе... ничего...

— Ну, а... хлѣба какъ?

И уже не слушая, что говорилъ Проклъ о хлѣбахъ, смотрѣлъ на дали и не различалъ ихъ...

— Живѣй, старый хрычъ!..

— Поспѣемъ... Что маловато погостили?

— А вотъ... опять скоро заверну... На, что ли, папироску, не ной..

И самъ закурилъ.[462]

 

// л. 26 об.

 

— Что дѣлать![463] — сказалъ отецъ. — Я уже и[464] поручилъ...

Иванъ Михайловичъ какъ–то необыкновенно шустро повернулся на стулѣ, подергалъ очки и засопѣлъ сигарой.

— А–а...[465] Э–э[466]... Кто же? Вихреву?

— Нѣтъ, — сказалъ отецъ, прищуривая глазъ. — Коромыслову.

— Какъ–съ? Ффу–у... Ко–ро–мы–словъ? Кто же такой? Не слыхалъ...

Отвѣтилъ дядя:

— Стыдно ему, вотъ и не говоритъ.Въ трактирѣ отыскалъ...

— Какъ–съ Въ трактирѣ? Гм...[467]

Онъ поправилъ золотого жучка въ галстукѣ и съ улыбкой смотрѣлъ на отца

— Не въ этомъ дѣло, — нахмуривъ брови, сказалъ отецъ, — ихлопнулъ рукой по синимъ чертежамъ, которые только что показывалъ дядѣ. — Вотъ его работа!

— Ин–те–рес–но[468]... — протянулъ Иванъ Михайлычъ, со свистомъ выпуская воздухъ, какъ проколотый шаръ, и снова надувая щеки. — Оч–чень интересно...

Перекинувъ движенiемъ губъ въ уголъ рта сигару, онъ притянулъ къ себѣ чертежи и сталъ разсматривать. Наступила торжественная минута. Отецъ и дядя выжидающе смотрѣли на Ивана Михайловича. А тотъ, сощуривъ глаза и со свистомъ посасывая сигару и посапывая носомъ,  сосерцалъ чертежи. Я видѣлъ, какъ его жирный затылокъ налился кровью, какъ синяя мушка старалась пробраться за крахмальный воротничокъ туговрѣзавшiйся въ складки лоснившейся багровой кожи. Было такъ тихо, что было ясно слышно, какъ посвистывало въ носу Ивана Михайловича, и похрустывала[469]за его жилетомъ накрахмаленная манишка.А онъ[470]приглядывалъ и сопѣлъ.

— Ну, какъ? — спросилъ дядя.

Отецъ барабанилъ пальцами.[471]

— Гм... — не поднимая головы отъ чертежей, издалъ звукъ Иванъ Михайлович<ъ>. — Что сказать... гм... На чей вкусъ... Чертежъ данъ чисто... Гм...

Иванъ Михайловичъ молнiеноснымъ движенiемъ руки поймалъ–таки синюю мушку, за которой я наблюдалъ. Поймалъ, раздавилъ въ пальцахъ и бросилъ[472]

— Аляповато... Грубовато... Это днемъ... А ночью... <2 нрзб>[473]... Гм... Вотъ она, — постучалъ онъ пальцами по листамъ, — кустарная–то работа...

И отецъ, и дядя смотрѣли на него, и онъ продолжалъ говорить и говорилъ такъ туманно, что я ничего не понялъ. Онъ сыпалъ незнакомыми словами и потрясалъ сигарой, все вокругъ осыпалъ пепломъ, даже ткнулъ сигарой въ вазочку съ клубникой. Онъ сильно вспотѣлъ и въ заключенiе попросилъ чаю упавшимъ голосомъ. Онъ изнемогалъ отъ жары.

 

// л. 27

 

Перевѣсившись за переборку и поднявъ ногу, Нютка тянула за ухо свинь<ю> и шлепала подъ общее чавканье. Потомъ усѣлась на столбикъ загона, оперлась[474] ногой на волосатую, розовымъ просвѣчивающую спину и напѣвала:

“А–ахъ, по–о–дайте ста–а–канъ ча–а–ю,

“Я по ми–ла–а–му ску–ча–а–ю...

— Ухъ!.. — крикнулъ корнетъ. Она вскрикнула и соскочила со столбика, а онъ подошелъ къ ней и, посмѣиваясь,  взялъ за плечо.

— По милому скучаешь?

Смотрѣлъ сверху и сбоку, подрагивая ногой. Она оторопѣла и не смѣла вырваться, смотрѣла на его ноги.

— Какъ тебя... Дуня?

— Нюта...

Она пыталась вывернуться, чувствуя, что онъ сильнѣй нажимаетъ пальцами[475] Онъ взялъ ее за оба уха, откинулъ голову чуть назадъ и заглянулъ въ лицо[476] Игровое[477] и задорное наплывало на него въ остромъ воздухѣ хлѣва. Онъ чувствовалъ всю ея покорность и говорилъ вздоръ и, возбужденный хлынувшей вдругъ въ него силой, схватилъ дѣвочку за бока и приподнялъ. Она вскрикнула и сжала ноги, боясь коснуться его, но онъ ничего ей не сдѣлалъ. Плавно и медленно, играя силой, онъ опустилъ ее на вязкую землю и потрепалъ по щекѣ.

— Мордашка...

Постороннiй ли человѣкъ смутилъ ихъ, или это былъ протестъ противъ самаготяжолаго кабака, забравшагося въ корыто, — свиньи храпѣли и безпокоились. Нюта выбѣжала изъ хлѣва и притаилась за стѣнкой. передъ глазами ея стояли красныя пятна обтянутыхъ ногъ, и на бокахъ чувствовались сильныя руки. Было стыдно и какъ–то волнующе–незнакомо. Ее уже щипали и толкали парни, но то было совсѣмъ другое, забавная игра, въ которой она сама давала тумака въ спину. Но то, что было сейчасъ, было совсѣмъ другое. Она ждала, когда онъ уйдетъ, и боялась, что свиньи могутъ выйти въ открытое творило загона. Заглянула въ продушину. Корнетъ стоялъ и смотрѣлъ на свиней.

Онъ всматривался въ отвислыя брюха и мягкiя складки розовой кожи у окороковъ, въ бурный натискъ самаго огромнаго iоркшира, который упрямо лѣзъ на другихъ и давилъ, а тѣ злобно ревѣли и старались ударить зубомъ. Ихъ розовыя тѣла въ лучѣ солнца были пышны и вызывали въ умѣ корнета намеки на что–то другое, что было совсѣмъ непохоже на этихъ животныхъ.

Онъ вышелъ, вытирая ноги о траву и смотрѣлъ, куда подѣвалась эта, съ голыми ногами, тонкая и упруго–живая... И пошелъ къ цвѣтнику.

Проклъ подвязывалъ высокiй табакъ съ колышкамъ.

 

// л. 27 об.

 

— Значитъ, ничего не выйдетъ? — спросилъ отецъ.

У меня екнуло сердце.

— Сойдетъ! — махнулъ рукой Иванъ Михайлычъ, отстраняя чертежи. — Вашъ подрядъ не на видныхъ мѣстахъ... И вниманiя не обратятъ. Вотъ у меня. Я Вахрушкину подрядчику восемь арокъ создалъ да четыре щита экранныхъ, да колоннаду... ну, у того на видныхъ пунктахъ...[478]Тамъ нужна рука[479]... художественность... Гм... А здѣсь сойдетъ[480]... Впрочемъ, хотите... я могу... могу предложить кой что... изъ стараго... Найдется... Знаете, время не позволяетъ...

Отецъ нахмурился. Онъ не только нахмурился: онъ хлопнулъ ладонью по чертежамъ и такъ сильно, что подскочили и зазвенѣли серебряныя ложечки. 

— Сойдетъ![481] У насъ не на видныхъ мѣстахъ! И ладно–съ... Не на видныхъ...

Иванъ Михайловичъ хлопалъ глазами, что–то пытался сказать, разѣвалъ ротъ и опять закрывалъ.

— <Нрзб>[482] Скверно и прекрасно–съ! — продолжалъ отецъ. — А мнѣ вотъ нравится!…[483]

Они долго сидѣли въ саду, даже ужинали тамъ и пили пиво. Я со двора слышалъ раскатистый жирный хохотъ Ивана Михайловича. Когда я пришелъ передъ сномъ проститься, я увидалъ на столѣ среди закусокъ синiе листы[484] Архитекторъ сидѣлъ веселый, кушалъ горячiй пирожокъ, вкусно причмокивая, и повторялъ:

— Да онъ генiй, генiй! Ха–ха–ха... Всесвѣтный храмъ! Это у нихъ всегда такая повадка... Что–нибудь съ ногъ сшибательное.... Икорки? Я возьму, возьму... Что? Посмотрѣть? Да чего же ихъ смотрѣть?!

Я понялъ, что отецъ просилъ его взять чертежи и посмотрѣть.

— Ну, заверните... <Нрзб> на д<нрзб>[485]... Ваше здоровье...

Ложась спать, Я вспомнилъ все пережитое днемъ: Василiя Сергѣича и сценувъ кабинетѣ, все, что произошло[486] въ саду и толстяка архитектора съ его не<нрзб><нрзб> и <нрзб> резкимъ смѣхомъ[487]: вспомнилъ тревогу отца и хотѣлось мнѣ[488], чтобы все вышло удачно и чтобы Василiй Сергѣичъ побѣдилъ и отецъ оказался правымъ. И все, что было въ моемъ сердцѣ, я по–своему вложилъ въ слова вечерней молитвы.

VIII

Утромъ меня разбудилъ стукъ топоровъ и сочное ерзанье рубанковъ. Я выглянулъ въ окно. Во дворѣ на козлахъ лежали ярко сверкавшiя подъ солнцемъ доски. Плотники въ красныхъ и бѣлыхъ рубахахѣ ловко строгали ихъ шершебками и рубанками, пугаясь ногами въ пышныхъ стружкахъ. И тутъ же,

 

// л. 28

 

Онъ нахмурился и зашагалъ по аллейкѣ.

Тутъ все еще трещала чижиная молодежь, и откуда–то доносилось жирное урчанье дроздовъ. Выбиравшiеся ночью въ сырую аллею выползки оставили комочки высверленной[489] земли, и корнетъ вспомнилъ, какъ когда–то выбиралъ съ фонаремъ этихъ червей для рыбной ловли.

Было воскресенье. Въ Трохаловѣ звонили какъ въ сковороду, часто–част<о>[490] Все было хорошо знакомо и уводило къ дѣтству: и сковорода на колокольнѣ и домикъ у церкви, гдѣ жила у дьячка маленькая Агаша съ глазами, какъ вишни, Агаша, которая ходила по праздникамъ въ розовомъ платьѣ съ буфами и краснѣла.

Отъ края сада на большую дорогу шла старая березовая аллея. Тамъ теперь кончалось именiе, а когда–то было и за дорогой. Онъ шелъ и отъ скуки считалъ березы, припоминая, сколько ихъ было. Триста или триста двадцать. И когда насчиталъ только двѣсти семьдесятъ семь, стало досадно, и поднялось снова то тяжелое чувство, отъ котораго такъ хотѣлось отмахнуться.

...Двѣсти семьдесятъ семь... Если считать по...

Онъ не зналъ хорошо, по сколько же надо считать, оглянулъ дерево и рѣшилъ, что надо считать по три рубля. Щелкнулъ по сапогу и сказалъ, покусывая губы:

— Вотъ...

Выйдя на клеверное, уже выкошенное поле, на которомъ стояли въ задумчивости три коровы, увидалъ крышу дома за тополями, уходившiй за забором<ъ> малинникъ и красную кофту за плетнемъ у сарая.

Такъ было солнечно, пахло сѣнною прѣлью и придорожной росистой пылью, такъ чотко и радостно били въ Трохановѣ, что явилось желанiе жить и жить здѣсь. Но когда вспомнилъ раздраженное жолтое лицо отца и его “чортово хозяйство”, сейчасъ же вспомнилъ про тысячу, хватилъ по березѣ хлыстомъ и пошелъ въ малинникъ.

II

Между яблочнымъ садомъ, который совсѣмъ устарѣлъ и ничего не давалъ, который надо было освѣжить, какъ говорилъ Проклъ уже лѣтъ десять и все почему–то не освѣжалъ, и между малинникомъ стоялъ за плетянымъ заборомъ конскiй дворикъ. Онъ съѣлъ что–то очень много, и лошадей замѣнили свинь<и>[491]

Изъ двери длиннаго бревенчатаго сарая съ продушинами въ стѣнахъ, подоткнувъ юбку, Нютка выбрасывала на вилахъ старую навозную подстилку.

Въ сараѣ, въ полутьмѣ, золотистой отъ лучей солнца, пробивавшагося въ

 

// л. 28 об.

 

со складнымъ жолтымъ аршиномъ перебѣгалъ съ мѣста на мѣсто, что–то примѣривалъ и заносилъ въ записную книжечку Василiй Сергѣичъ. Онъ былъ все въ томъ же парусиновомъ пиджачкѣ и сѣрыхъ брюкахъ. Его помятый и порыжѣлый котелокъ сдвинулся на затылокъ. Потъ струился по его блѣдному и болѣзненному лицу, носившему на себѣ ярко выраженныя слѣды волненiя и заботы. Тутъ же я увидѣлъ и Ваську, который, видимо, былъ страшно заинтересованъ[492] происходившимъ во дворѣ: онъ  смотрѣлъ въ ротъ Василiя Сергѣича, слѣдовалъ за нимъ по пятамъ и даже помогалъ мѣрить, придерживая конецъ аршина.

Во дворѣ меня охватилъ острый смолистый ароматъ свѣжаго дерева. Я раскланялся съ Василiемъ Сергѣичемъ. Тотъ, очевидно страшно занятый, разсѣянно кивнулъ мнѣ и бросилъ:

— Работа у насъ, работа...

КакъОнъ[493] былъ увлеченъ! Онъ работалъ, забывъ все на свѣтѣ. Онъ забылъ объ обѣдѣ, и когда плотники ушли закусить и послѣ завтрака прилегли вздремнуть тутъ же на стружкахъ, онъ все бродилъ съ аршиномъ, записной книжкой и синими чертежами, осматривалъ планки, моталъ головой, сверялся съ чертежами и вымѣрялъ. И только тогда уже, когда проснулись плотники и опять принялись строгать и пилить, онъ вспомнилъ, что еще не ѣлъ, вынулъ изъ кармана пару печеныхъ яицъ, ломоть чернаго хлѣба и принялся ѣсть находу.

Раза два заходилъ отецъ посмотрѣть, глядѣлъ на груду дощечекъ и планочекъ, крутилъ усы и справлялся:

— Ну, какъ дѣла?

— Одинъ щитъ готовъ–съ! — весело сообщалъ Василiй Сергѣичъ. — Будьте благонадежны...

Мы съ Васькой смотрѣли, выпучивъ глаза. Какой щитъ? Только брусочки дощечки и бревнышки, сложенные въ кучу. Во мнѣ зарождалось сомнѣнiе.

Уже поздно вечеромъ ушли плотники,  но Василiй Сергѣичъ все бродилъ по работамъ, складывалъ планочки, постукивалъ себя по лбу ладонью, иногда останавливался и задумывался. Онъ совсѣмъ истомился и растрепался: лицо его похудѣло еще болѣе и стало изъ–сѣра–желтымъ; пиджачокъ взмокъ, и тонкiя стружки торчали даже изъ–за воротника. Совсѣмъ стемнѣло. Тогда Василiй Сергѣичъ присѣлъ на кучу стружекъ и задумался. Мы въ Васькой присѣли рядомъ.

— Усталъ... усталъ, братцы.... — сказалъ онъ намъ и улыбнулся грустно.

Во дворѣ было тихо. Давно ушли на ночлегъ куры и увели съ собой веселый гомонъ жаркаго iюньскаго дня. И въ небѣ было тихо. Неслышно тянулись въ немъ высокiя перистыя облака. Василiй Сергѣичъ сидѣлъ, охвативъ

 

// л. 29

 

Лист пустой

 

// л. 29 об.

 

руками колѣни, и смотрѣлъ въ небо. О чемъ думалъ онъ?[494] О своемъ ли всесвѣтномъ храмѣ, о работѣ ли, которую онъ долженъ былъ закончить къ сроку.[495] Онъ смотрѣлъ въ тихое темнѣющее небо, и на лицѣ его была грусть[496]. Не творческiй ли духъ его томился въ этотъ тихiй часъ вечера тяжкимъ томленiемъ, творческiй духъ,[497] вынужденный биться на задворкахъ среди стружекъ и планокъ, среди людей, для которыхъ искусство[498] было пустымъ звукомъ.

Вспоминаешь теперь этотъ тихiй вечернiй часъ, грустный взглядъ въ небо и вздохи... Вспоминаешь и свое дѣтское невѣдѣнiе и грустишь. Грустишь и о Василiи Сергѣичѣ и о тысячахъ, какъ и онъ, безвѣстно отшедшихъ, но, быть можетъ[499], таившихъ въ себѣ огромныя неиспользованныя силы.

Ты[500] улыбаешься моимъ словамъ... Ступай же на Красную площадь и вглядись въ это удивительное сооруженiе, въ соборъ Покрова, въ этотъ знаменитый памятникъ XVI вѣка. Его построили такiе же, изъ безвѣстности вышедшiе люди, нѣкiе Яковлевъ Посникъ и другой, по прозванiю Барма... Это тогда, въ глухое время... А потомъ сколько, быть можетъ, было этихъ бе<з>вѣстныхъ! Ихъ затерли камни суровой жизни...

Зашуршали стружки, и изъ сгустившихся сумерокъ выступила фигура отца.

— А–а... Ты еще здѣсь?[501] А чего[502] же домой не идешь? — спросилъ отецъ Василiя Сергѣича.

— Тутъ ужъ и заночую[503]... До квартиры–то далеко[504], а завтра съ четырехъ часовъ опять[505]...

— Можетъ денегъ надо?

Василiй Сергѣичъ покачалъ головой.

— Какъ сказалъ–съ[506]... Сдамъ все въ исправности, тогда и деньги.

Отецъ посмотрѣлъ на него долгимъ взглядомъ, подумалъ, хлопнулъ по плечу[507] и сказалъ:[508]

— Ну, такъ идемъ ужинать.

Ужинали. Василiй Сергѣичъ конфузился, часто ронялъ салфетку и краснѣлъ. Отецъ былъ ласковъ[509], самъ клалъ ему на тарелку лучшiе куски и по его лицу я видѣлъ[510], что и ему жалко этого робкаго человѣка. Послѣ ужина Василiй Сергѣичъ попросился переночевать гдѣ–нибудь въ людской или на кухнѣ.

— Ну вотъ...[511] — сказалъ[512] отецъ. — Ляжешь здѣсь, въ столовой на диванѣ... И брось ты, братецъ, ожиться![513] Терпѣть не могу! Смотри веселѣй!

 

// л. 30

 

дѣвчонка, которая смотрѣла изъ–подъ руки вчера, когда онъ ѣхалъ аллеей.

Стоя, босая, въ грязи, въ красной кофтѣ и подоткнутой юбкѣ, какъ сочное пятно въ мягкомъ свѣтѣ невысокаго солнца, она умывалась изъ ведерка. Закрученная на затылкѣ коса разсыпалась и мѣшала, и она то и дѣло перебрасывала ее за плечо. Бѣлокрылый голубокъ сидѣлъ на колодцѣ и перебиралъ подъ крыломъ.

Корнетъ наблюдалъ, какъ дѣвчонка, — онъ такъ называлъ ее, — наклонилась и разглядывала что–то на тонкой, бронзовой отъ загара ногѣ, потомъ съ силой качнула, вспрыгнула на кирпичикъ подъ жолобомъ и, поддернувъ юбку, стала обмывать ноги. Мелькнула задорная мысль — испугать, но онъ усмѣхнулся только и съ интересомъ смотрѣлъ, какъ она вытирала лицо краемъ рубахи[514], нагнувшись къ ведру, смотрѣлась[515] приглаживая волосы.

Ясное утро, эта простая дѣвочка, мирная картинка голубка на колодцѣ, сѣрыхъ сараевъ и свѣжей сверкающей воды — все было радостно и покойно. Было такъ хорошо все[516], что хотѣлось на воздухъ, къ колодцу, сильно качнуть и подставить тяжолую голову подъ струю, плескаться, встряхнуться. Онъ поставилъ ногу въ лакированномъ сапогѣ на подпконникъ, легко оттолкнулся и, нагнувъ голову, съ тихимъ звономъ закрутившихся шпоръ мягко спрыгнулъ[517]

Дѣвочка вздрогнула и обернулась, а онъ, мягко позванивая, шелъ къ ней щурясь отъ солнца.

— Ну–ка, качни...

Смутившись, что онъ все видѣлъ, она схватила ведро, расплескивая себѣ на ноги, а онъ уже укрѣпился на двухъ кирпичахъ, разставилъ широко ноги и ждалъ. Тогда она торопливо качнула, боясь смотрѣть на него, такого страннаго и непохожаго ни на что, что она до сихъ поръ знала. Его яркiй костюмъ и маленькiя въ сверкающихъ голенищахъ ноги смущали[518]. И качая, она все же изъ–подъ руки видѣла красное колѣно, блестѣвшую на солнцѣ шпорку, бѣлыя руки, ловко подхватывавшiя воду, и чорные, прыгавшiе надъ пальцами волосы. Слышала сочное и довольное фырканье.

— Ффу–у... Будетъ...

Она остановилась, вся красная, боясь подойти и взять стоявшее у его ногъ ведерко, а онъ стряхивалъ руки и смотрѣлъ, чуть посмѣиваясь, въ сверкающихъ капляхъ. Ловко прыгнулъ съ кирпичиковъ на сухое мѣсто, щелкнувъ со звономъ каблуками, и тогда она подхватила ведерко и побѣжала въ кухню[519]

Краемъ носового платка онъ вытеръ лицо, закурилъ и стоялъ въ солнцѣ, оглядывая сараи и голубей на крышѣ. Свистнулъ, вспугнулъ и смотрѣлъ, какъ кружились они въ голубомъ небѣ и опустились гдѣ–то за сараемъ. Дѣвочка выкинула изъ окна корочки каши курамъ.

— Какъ тебя... Оботри–ка мнѣ сапоги!

 

// л. 30 об.

 

— Я ничего–съ... — робко отозвался Василiй Сергѣичъ.

— Ничего–съ... — продолжалъ отецъ. — Ты у меня строишь[520]! Ты для меня теперь архитекторъ! Какъ Иванъ Михайлычъ всеравно...

— А–ахъ... — вы<нрзб> Василiй Сергѣичъ[521]. — Иванъ Михайлычъ... они имѣютъ и чинъ, и званiе... а я... мнѣ ходу такого нѣтъ...

— А я тебѣ говорю, наплевать мнѣ[522]! Ничего я[523] во всемъ этомъ не понимаю, а вотъ вѣрю тебѣ и все! Вѣрю! Въ тебѣ, можетъ, въ твоей головѣ больше, чѣмъ въ настоящемъ архитекторѣ сидитъ! А ты ежишься... Ты только погоди! Мы съ тобой еще покажемъ себя! Будетъ удачно все, такъ я тебя домъ заставлю строить... съ балконами и всякой штукой! Я тебѣ дамъ ходъ, потому я въ тебя вѣрю...

Отецъ разошелся. Онъ говорилъ и ударялъ ладонью по столу, а Василiй Сергѣичъ сидѣлъ и моргалъ.

— Что тебя много обижали, такъ я все вижу... Надъ тобой Иванъ Михайлычъ смѣется, и надо мной смѣется — вижу! Мы сами надъ нимъ посмѣемся.

— Позвольте сказать... — дрогнувшимъ голосомъ началъ Василiй Сергѣичъ. — Для васъ... для васъ... Я не подведу... увидите... А что вы сейчасъ сказали... что вѣрите... Вотъ тутъ у меня... тутъ... — стукнулъ онъ себя въ грудь, — Тутъ у меня... тепло стало... утѣшили.. утѣшили...

Онъ вдругъ вытащилъ свой красный платокъ и спряталъ въ него лицо.

— Да будетъ тебѣ... чудакъ–человѣкъ[524]... Смѣются и наплевать...[525] Ну, мы имъ и покажемъ...

Онъ дружески похлопалъВасилiя Сергѣича по плечу.[526]

Василiй Сергѣичъ плакалъ. Я смотрѣлъ на его, чувствуя, что и у меня жжетъ въ глазахъ. Почему плакалъ онъ? Быть можетъ у насъ онъ впервые почувствовалъ привѣтъ и ласку. Отецъ мой былъ простой, необразованный человѣкъ, но онъ имѣлъ чуткое сердце и умѣлъ понимать другаго. Быть можетъ въ этотъ тихiй вечеръ <нрзб>[527] вспомнилъ Василiй Сергѣичъ рядъ обид<ъ> и униженiй, неудачъ и ударовъ жизни, которые согнули спину его, съежили и безъ того маленькую и убогую его фигурку. Быть можетъ въ этотъ тихiй вечеръ, обласканный и тронутый довѣрiемъ къ его работѣ, почувствовалъ онъ, что и онъ тоже человѣкъ, что въ немъ бьется святая сила[528], что на своихъ худыхъ плечахъ и больной груди вскормилъ онъ и сдѣлалъ людьми двухъ самыхъ близкихъ, кто только былъ у него.

— Ну  что? — участливо и мягко спрашивалъ отецъ. — Смотри веселѣй! И на твоей улицѣ будетъ праздникъ.[529]

— Тяжело–съ... Тяжелая моя жизнь была... — взволнованно говорилъ Василi<й> Сергѣичъ, комкая платочекъ и запрятывая его въ карманъ. — Но теперь и

 

// л. 31

 

не различая ихъ. Ткнулъ Прокла въ спину.

— Живѣй, старый хрычъ...

— Поспѣемъ... Что мало погостили–то?

— А вотъ... скору заверну опять... На, что ли, папироску, не ной...

И самъ закурилъ.

 

 

Кончена переписка съ пять сорокъ пять минутъ вевера, 29 декабря, 1910 года.

Девизъ. “Назначенiе искусства въ наше время — въ томъ, чтобы... установить на мѣсто царствующаго теперь насилiя то царство Божiе, т.–е. любви, которое представляется всѣмъ намъ высшею цѣлью жизни человѣчества<”.>

 

// л. 31 об. (19)

 

чувствую, — проходитъ моя скорбь... Племянница моя, Настенька, на эт<ихъ> дн<яхъ>[530]гимназiю кончаетъ... и даже съ золотой медалью... Будетъ учительницей... Тогда намъ всѣмъ хорошо будетъ... а то вѣдь одна рука–то...

Въ этотъ вечеръ я засидѣлся. Трое насъ оставалось въ столовой. Тихъ былъ и теменъ вечеръ. Чорный, глядѣлъ онъ въ открытое окно, колебля жолтое пламя свѣчи. Василiй Сергѣичъ разсказывалъ о своей жизни. Отецъ ходилъ крупными шагами по комнатѣ и покручивалъ усъ, а Василiй Сергѣичъ смотрѣлъ на пламя свѣчи и разсказывалъ. Какъ онъ попалъ изъ деревни въ городъ къ иконописцу, какъ потерялъ свою руку, попавшую подъ прессъ машины, на которой штамповали ризы для иконъ, какъ остался сиротой. Потомъ служилъ у какого–то инженера или архитектора[531], чертилъ и красилъ, игралъ на балаганахъ, писалъ декорацiи. Потомъ у него на рукахъ оказались племянникъ съ племянницей, тоже сироты. на попеченiе все той же одной руки попали сироты брата. Тутъ для одной его руки выпало порядкомъ работы. Ну, теперь пойдетъ все по другому. Настенька кончаетъ гимназiю и будетъ помогать, а Пет<нрзб>[532] поступитъ скоро въ техническое училище илипойдетъ въ доктора. Тогда совсѣмъ хорошобудетъ. О, тогда–то онъ займется какъ слѣдуетъ своими чертежами. Тамъ многое еще надо поправить. Какой–нибудь годъ поработать на спокоѣ, и можетъ получиться стоющая  работа. Только бы нашелся человѣкъ, который могъ бы похлопотать насчетъ постройки... Вѣдь для утѣшенiя людей онъ старался изобразить свой храмъ. Что бы смотрѣли къ небу и радовались, и забывали свои скорби...

— И какъ будутъ смотрѣть они на сей храмъ, такъ и будутъ чувствовать, что всѣ живутъ, какъ бы въ единомъ храмѣ, подъ единымъ небомъ... — разсказывалъ Василiй Сергѣичъ. — Такъ[533] я полагаю...

Тогда мнѣ непонятны были слова этого страннаго человѣка. А теперь я понимаю ихъ. Онъ ночи проводилъ въ неприглядной квартиркѣ своей, усталый послѣ балаганной игры, послѣ расписыванiя стѣнъ въ трактирахъ. Онъ сидѣлъ надъ листами синей нощеной бумаги и творилъ... И плакалъ... Онъ самъ разсказывалъ, что плакалъ. Холодно было въ этой квартиркѣ, руки нѣмѣли. Его Настенька и Мишукѣ[534] ежились отъ холода подъ дранымъ одѣяломъ, а онъ сидѣлъ, склонившись надъ чертежами... Кому были нужны эти его чертежи? Никто не далъ ему за нихъ ни копейки... Но онъ работалъ. Онъ осуществлялъ бившiйся въ душѣ его идеалъ. Онъ хотѣлъ перелить въ линiи и краски таившiйся въ немъ прекрасный мiръ. Въ эти ночные часы онъ уходилъ отъ грустной и грубой дѣйствительности и жилъ, и томился сладко, какъ истинный служитель искусства. Въ эти часы холодныхъ ночей онъ пытался звать къ идеалу[535], а кругомъ была молчаливая ночь...

Отецъ ушелъ спать и увелъ меня. Въ столовой остался Василiй Сергѣичъ[536] Я долго не могъ уснуть, ворочался на постели и думалъ. Слезы однорукаго

 

// л. 32

 

— Бойся, чортъ!...

Вышелъ въ цвѣтникъ и пробрался къ задней стѣнѣ кухни, выходившей на боковую дорожку сада. Вступилъ въ росистую крапиву и приникъ къ оконцу. Въ сѣромъ разсвѣтѣ онъ ничего не могъ разглядѣть, но зналъ, что здѣсь, здѣсь. Вчера онъ ходилъ сюда за ружьемъ и видѣлъ закутокъ въ кухнѣ, и оклеенную[537] газетами доски перегородки. Онъ тронулъ край рамы мокрой рамы и на него пахнуло тепломъ., и сыростью затхлостью. Загляну[538]

— Кто тутъ? — спросилъ затаенно испуганный голосъ.

Онъ узналъ и отступилъ въ крапиву. Стоялъ въ дрожи и нерѣшительности смотря на яснѣвшiй въ небѣ вишнякъ. Закрылась рама и щелкнулъ крючокъ.

— А чортъ...

Путаясь шпорками, онъ вышелъ изъ крапивы и сталъ на дорожкѣ. Голосъ колбасника кричалъ на дворѣ:

— А кишки гдѣ поставили? кишки?

Пошелъ по саду и выбрался въ березовую аллейку. Раннiй голубь посвистывая крыльями, протянулъ въ поле. Молодые чижи опять начали свою журчащую болтовню.

— Все? — кричалъ осипшiй колбасникъ. — Почему одиннадцать? а? на передкѣ? А кадушку съ ливеромъ? Ну, съ Богомъ...

Скрипнуло творило воротъ. Зашуршали листья аллеи.

— Прокаженный чортъ... — услыхалъ корнетъ голосъ Прокла. — Гривенникъ только далъ, сволочь... Шарикъ, Шарикъ, Шарикъ! Тебя куда понесло, чорта?...

Корнетъ услыхалъ визгъ и хлопанье двери кухни.

Покраснѣло небо на зарѣ. Гдѣ–то грачи уже спрашивали:

— Бра–атъ, пора?

Было свѣжо до дрожи. И чувствовалось, что вонъ тамъ, за стѣной, тепло... Сегодня ѣхать... — вспомнилъ корнетъ. Все улажено и можно ѣхать. Онъ опять пошелъ къ кухнѣ, пружиня ноги и чувствуя силу и бодрость, и наростающую дрожь.  Было уже совсѣмъ свѣтло и на высокомъ тополѣ, на маковкѣ, остановилось золотое пятно. Утро начинало шумѣть пѣтушиными криками и воркованьемъ голубей. Закачалъ колодецъ. Плеснуло водой. И когда корнетъ вышелъ къ калиткѣ изъ цвѣтника во дворъ, увидалъ край бѣлой юбки и захлопывающуюся дверь кухни. Онъ подождалъ[539], н<е> выйдетъ ли она умываться. Ждалъ долго. Молодыя галчата кричали на крышѣ Голу[540] Смотрѣлъ какъ голуби передвигались по гребешку перебирая лапками, вскидывали крылья и нагибались. Яркимъ бликомъ солнце ударило въ стекла дома.

Скрипнула дверь... И онъ увидалъ дѣвушку въ той же красной кофтѣ и бѣлой юбкѣ, въ которой она выгребала навозъ, босую и тонкую, простоволосую, съ маленькой коской и блѣдную на росѣ.

 

// л. 33 об. (17)

 

IX

Прошло дней пять.[541]По всѣмъ мѣстамъ въ городѣ, были[542] возведены арки и щиты, работы были окончены, только у насъ[543] работы не подвигались. На дворѣ выростали новыя и новыя кучи планокъ и бревенъ, и Василiй Сергѣичъ попрежнему бѣгалъ съ озабоченнымъ видомъ. Сроку[544] оставалось всего дня три[545].

— Гони его! — кричалъ дядя, — Онъ тебя осрамитъ. Даже въ газетахъ пропечатали, что въ твоемъ районѣ ничего не дѣлается...

Послѣ такихъ разговоровъ мы съ Васькой рѣшили, что Василiй Сергѣичъ ничего не сдѣлаетъ. Дворникъ Степанъ ходилъ по двору и насмѣшливо подмигивалъ плотникамъ.

— Старайся! Должно замку строите...

— Строимъ, а неизвѣстно что... — отзывались плотники и крутили головами. — Онъ знаетъ... — подмигивали[546] они на Василiя Сергѣича.

Но <нрзб> отецъ не <нрзб>[547]. Онъ[548] вышелъ <нрзб>[549] во дворъ веселый и похлопалъ В<асилiя> С<ергѣича>[550] по плечу. Тотъ только <нрзб>[551] тряхнулъ головой.

— Да[552]... Онъ сумасшедшiй... — <нрзб> сказалъ дядя отцу[553]. — Видишь, <нрзб>.[554]

— А, вотъ[555] я его сейчасъ позову, послушай–ка, что онъ скажетъ... — отвѣтилъ отецъ.

Онъ подозвалъ Василiя Сергѣича и спросилъ:

— Почему ты не ставишь сразу,[556] на мѣстѣ?

— Чтобы не переняли, — увѣренно отвѣтилъ Василiй Сергѣичъ, — Иванъ Михайлычъ только на чертежикъ взглянули, и ужъ одну арочку, <нрзб> меня[557] моей вывели... А я хочу, чтобы поразить... Мы въ срокъ[558] соберемъ. Будьте покойны...

Дядя пожалъ плечами и только.

Въ ту же ночь тревожный звонокъ всполошилъ весь домъ. Что такое? Я тоже вскочилъ и выбѣжалъ въ переднюю. Здѣсь я увидалъ Василiя Сергѣича и отца. Василiй Сергѣичъ былъ блѣденъ и какъ–то весь встрепанъ. Онъ ударялъ себя рукой въ грудь и говорилъ:

— Немного не разсчиталъ–съ... Прикажите еще человѣкъ десять плотниковъ добавить, и къ утру все будетъ собрано... Ручаюсь головой! Только прикажите... Къ утру не узнаете!...

— Хоть двадцать! — кричалъ отецъ. — Послать приказчика, нарядить еще двадцать человѣкъ... Вдвое платить!

— Слушаюсь, — отвѣчалъ чей–то голосъ съ лѣстницы. — Найдемъ и поставимъ.

— Смѣются всѣ–съ... — Задыхаясь, говорилъ Василiй Сергѣичъ. — Радуются,

 

// л. 34

 

лается, но ей мѣшаетъ толпа. И выше всѣхъ, разставивъ ноги и играя въ карманахъ, стоялъ корнетъ.

Вся эта торможня, визгъ, хриплые выкрики, борьба и мѣткiе удары, наносимые съ кряканьемъ и надсадомъ, дразнили и напрягали. У корнета кровь била въ виски и хотѣлось самому сдѣлать это. Передъ глазами стояли розовыя, трепетныя въ свѣтѣ фонарика живыя пятна тѣла и мягкiя жирныя силаки, будя знакомое сладострастное напряженiе. Это скрытое напряженiе, безсознательно искавшее выхода всѣ эти дни, острый запахъ, который онъ теперь такъ ярко чувствовалъ, раздражали. Рѣзаки вытирали травой вздувшiяся отъ напряженiя руки со струйками и мазками, ругались и спорили, странные подъ темнымъ небомъ въ блѣдномъ кругѣ свѣта отъ фонаря.

— Дай–ка[559] мнѣ...

— Умѣючи, баринъ, надо... — грубо сказалъ старшой. — Забрызгаетъ...

Но колбасникъ, спѣшившiй съ колкой, крикнулъ:

— Послѣдняго давай, живѣй!... Помогай <нрзб>...[560]

Старикъ[561] съ усмѣшкой протянулъ ножъ. И то, что сказалъ онъ умѣючи надо[562] и его грубоватый[563] тонъ, задѣло корнета. Умѣючи!... Онъ кололъ въ чучело концомъ сабли съ ходу. У него сводило въ рукахъ и подрагивало[564], и спирало[565] въ груди, когда онъ принялъ еще теплую рукоятку стилета. Онъ ждалъ когда подтащутъ брюхатую свинью, которая какъ–то странно осѣла брюхомъ къ землѣ, не слушая ударовъ сзади. Она уткнула пятакъ въ землю и выла хриплымъ просящимъ визгомъ, упершись передними ногами, и издали, въ пятнѣ фонаря, казалась похожей на толстое и короткое обструганное бревно. ...Да ну же! Скорѣй!... — хотѣлъ бы крикнуть корнетъ. Онъ переступалъ съ ноги на ногу. Онъ сорвалъ бѣлыя манжеты и отсучивалъ правый обшлагъ обнажая тонкую бѣлую руку. Скорѣй! Но когда кто–то ударилъ въ брюхо, какъ по тугому, набитому тряпками шару, свинья перевела на тоненькiй визгъ и подалась впередъ. Она не хотѣла отлипнуть отъ земли. Она наползала, цѣпляясь за каждый вершокъ, взрывая пятакомъ борозду. И всетаки ее допихнули до умятаго тонкаго и мокраго круга и повалиди на бокъ. И когда она дергала тонкими кривыми ногами, сильно ходя животомъ, всѣ увидѣли ея темно–розовыя соски въ два ряда и бока, тронутые алыми пятнами.

Корнетъ нагнулся...

— Сюда бей! Сюда! — кричалъ надъ ухомъ рѣзакъ, тыкая краснымъ пальцемъ въ вязкое тѣло. — Прямѣй!...

Корнетъ сразу ударилъ и выхватилъ. Бѣло–розовое дрогнуло и заходило передъ глазами, и что–то ослабло внутри. Брызнула тонкая струйка на рейтузы, руку и лицо. ... Другой докончилъ, что такъ неловко началъ корнет<ъ>

 

// л. 3ѣ об.

 

что не поспѣемъ, а мы всѣхъ[566] поразимъ... Я и для васъ, и для себя стараюсь...

Отецъ махнулъ рукой и хлопнулъ дверью. Василiй Сергѣичъ вытеръ платкомъ шею и лицо, пожалъ плечами и пошелъ. На его лицѣ я замѣтилъ выраженiе усмѣшки.

Утромъ Васька заявился къ намъ на кухню и вызвалъ меня.

— Побѣжимъ на рынокъ, — сказалъ онъ. — Тамъ вашъ однорукiй орудуетъ[567]. Отецъ сейчасъ пришелъ, говоритъ, что огромаднаго орла ставятъ...

— Орла? Какого орла? — спросилъ я.

— Страсть! — сказалъ Васька. — Побѣжимъ.

Конечно, мы сейчасъ же помчались на рынокъ. Тамъ, на самой срединѣ, неподалеку отъ басейной башни, стоялъ огромный, въ вышину большого дома, орелъ. Онъ стоялъ, красиво раскинувъ въ обѣ стороны свои двѣ головы. Его два вырѣзныя крыла захватили большое пространство, а между ними, снизу былъ устроенъ проѣздъ въ видѣ высокой, кверху суживавшейся арки. Приспособившись на висячихъ доскахъ, маляры красили орла въ желтый цвѣтъ. Масса народу окружали орла–гиганта и дивились, отходили подальше и задирали головы. Василiй Сергѣичъ все въ томъ же парусиновомъ пиджачкѣ, котелкѣ и сѣрыхъ брюкахъ, еще болѣе встрепанный и измятый, чѣмъ ночью, стоялъ на висячей доскѣ, на самомъ верху и командовалъ, какъ на пожарѣ, размахивая единственной рукой:

— Прравое кррыло гуще! Ввертывай проволоки для шкаликовъ! Сверху начинай!

Я вспомнилъ, какъ онъ недавно кричалъ съ балагана.

Въ лѣвомъ крылѣ уже начали ввертывать проволоку для шкаликовъ. Въ головахъ орла, тамъ, гдѣ должны быть глаза, были пущены красные съ <нрзб>[568] круги, и рабочiе уже поставили тамъ пунцовые кубастики.

— Ну, и орелъ! — говорили въ толпѣ. — Какъ живой!

— А зажгутъ какъ[569], — что будетъ! Нигдѣ такого нѣтъ, по всему городу, только у насъ!.. Нѣмецъ работаетъ[570] сказываютъ... — объяснялъ мастеровой въ опоркахъ.

— Не нѣмецъ, а вонъ энтотъ! — показалъ Васька на Василiя Сергѣича. — Вонъ однорукiй–то на доскѣ виситъ!...

— Пасти еще! — зыкнулъ на Ваську матеровой.

У меня заиграло на сердцѣ. Уже теперь не вѣрятъ, а что будетъ, когда орла зажгутъ!

Я не успѣлъ какъ слѣдуетъ осмотрѣться, подойти къ Василiю Сергѣичу и сказать, что орелъ очень хорошъ, какъ подкатилъ шаробанъ и изъ него выпрыгнулъ отецъ. Онъ остановился и смотрѣлъ. По правому, еще не со

 

// л. 35

 

Лист пустой

 

// л. 35 об.

 

всѣмъ высохшему крылу рабочiе уже устанавливали разноцвѣтные стаканчики и протягивали зажигательную нитку. Промежутки между планками чьи–то невидимыя руки затягивали съ тыльной стороны полосами золотистой матерiи. Отецъ смотрѣлъ. По его лицу было видно что онъ доволенъ. А Василiй Сергѣичъ безстрашно покачивался на высотѣ, у самой головы орла.

Откуда–то вывернулся дядинъ приказчикъ, и докладывалъ:

— На мосту уже закончили постановку... Очень у него складно–съ все по плану пригнано! Самъ смотрѣлъ–съ... Какъ теперь вывезли все на мѣсто, а у нихъ кажная планка перемѣчено, что куда... Какъ почали этого самаго орла образовывать, какъ машина... Въ три часа установили–съ...

— Понимаетъ дѣло! — сказалъ отецъ.

— Очень понимаетъ... И публика очень, какъ слыхать по разговору, одобряетъ... А на мосту–съ Иванъ Михайлычъ были съ однимъ актитехторомъ-

— Ну, и что же? — спросилъ отецъ.

— Молчали–съ... Такъ что промежъ себя шепоткомъ больше...

— Ага... Сейчасъ поѣду...

Василiй Сергѣичъ замѣтилъ отца и опустился на блокѣ.

— Вотъ–съ, — указалъ онъ на орла, — орелъ–съ...

— Два! — сказалъ отецъ.

— Два? — переспросилъ Василiй Сергѣичъ.

Отецъ взялъ его за плечи и потрясъ.

— Этотъ поменьше...

Василiй Сергѣичъ просiялъ.

— Будьте благонадежны... Кто другой, а вы въ грязь лицомъ не ударите... — сказалъ онъ и закашлялся.

Закашлялся, быстро выхватилъ платокъ и... поблѣднѣлъ. Лицо его стало даже сѣрымъ. На блѣдныхъ губахъ показалась алая струйка крови.

— Что ты[571], болѣнъ? — тревожно спросилъ отецъ.

— Ничего–съ... это... болѣзнь... старая болѣзнь... это... пройдетъ–съ утомленiе... кха–кха...

Онъ покачнулся и схватился за край орла.[572]

— Ничего–съ... отойдетъ... — слабымъ голосомъ говорилъ онъ. — Поспѣемъ не подведу... въ срокъ...

Онъ вытеръ губы и поднялся.

— Да погоди ты, отдышись... — говорилъ встревоженный отецъ.

— Не время... не время...

Онъ подошелъ къ доскѣ, сталъ на нее и приказалъ:

— Подымай!

 

// л. 36

 

валъ его на постели. Ему дали капель и онъ успокоился.

Было грустно мнѣ. Я смотрѣлъ на Вас<илiя> Серг<ѣича> и видѣлъ, какъ онъ плохъ. Д. В. онъ уловилъ этотъ взглядъ мой грустный и Вас<илiй> Серг<ѣичъ> поманилъ меня. Я подошелъ.

— Ну, какъ дѣла? — шутливо спросилъ онъ.

— Ничего слава Богу...

— А тотъ... босоногiй как?

И тутъ вспомнилось мнѣ все пережитое[573] такъ недавно[574]. И стало грустно[575] И Вас<илiй> Серг<ѣичъ>... д<олжно> б<ыть> вспомнилъ. Свѣтлая[576] полоса прошла по его лицу онъ улыбнулся.

— Онъ мнѣ... помогалъ... тогда... умный парнишка... ну, кланяйся...

Отецъ поднялся уходить, подошелъ къ В<асилiю> Се<ргѣичъ> и взялъ его руку.

— А ты не безпокойся... Все хорошо будетъ...

Простились. Въ зальце насъ вышла провожать Настенька. Отецъ передалъ ей  что–то, и когда она, покраснѣлъ, замотала своей чудной головко<й,> онъ сказалъ:

— Я ему у него въ долгу... Я!... И если что... случится... дайте знать[577]

Она заплакала.

— Не надо плакать... — сказалъ отецъ и потрепалъ ее по плечу. —

Черезъ недѣлю мы пол В<асилiй> С<ергѣичъ> скончался. Хоронили его торжественно. Присутствовало много народу. Разнаго народу. Оказалось, что его многi<е> знали. Были и люди самыхъ[578] разныхъ положенiй. Было нѣсколько очень плохо одѣтыхъ[579]. Можетъ быть тѣ несчастные[580], съ которыми онъ подвизался на балаганѣ. Изъ его<нрзб> , которая дала ему только тернiи[581]

Онъ ушелъ изъ этой жизни. Настенька стала давать[582] мнѣ уроки французскаго языка. Такъ продолжалось года полтора. Потомъ вдругъ она заявила, что получила мѣсто учительницы гдѣ–то въ далекомъ городѣ. Больше я не видалъ ее. Она прислала[583] намъ какъ–то письмо[584], и сообщила, что вышла замужъ, что братъ ея учится въ Петербургѣ въ технологическомъ институтѣ. Спрашивала, не отыскались ли чертежи дяди[585]. Нѣтъ, чертежи не отыскались. Я былъ въ третьемъ[586] классѣ гимназiи. Отца тоже уже[587] не было въ живыхъ. Какъ–то Иванъ Михайловичъ зашелъ къ нам<ъ> по дѣлу и принесъ трубку синихъ листовъ[588] Онъ отыскалъ ихъ–таки. Они, оказывается, завалились у него за шкафъ! гдѣ и пролежали года три. И у насъ они тоже куда–то завалились. Ихъ не переслали тотъ часъ же тѣмъ[589], кому они принадлежали по праву. Когда я выступилъ[590] въ жизнь, я вышелъ ихъ. Но куда бы я ихъ послалъ? Я уже ничего не зналъ ни о Настенькѣ, ни о племянникѣ. Я дѣлалъ раза[591] пять  публикацiи въ газетахъ, и никто не отозвался. Иного средства я не имѣлъ. Я не зналъ, какую фамилiю носилъ племянникъ. И вотъ теперь они остались у меня[592]

 

// л. 36 об.

 

А черезъ минуту, вооруженный кистью, бросалъ тамъ и сямъ по желтому тѣлу орла какiя–то красочныя пятна. Быстро–быстро.[593]

Онъ[594] зналъ, что дѣлалъ.

Осмотрѣвъ орла, мы побѣжали къ мосту. Тамъ уже все было закончено. При входѣ и съѣздѣ съ моста глядѣли по два исполинскихъ снопа, пущенные въ свѣтло–желтую краску. Снопы эти вверху были разбиты на тонкiя, расходившiяся планки–колоски и были уставлены по линiямъ зеленоватыми стаканчиками. Надъ ними перекинулись два огромныхъ серпа, окрашенныхъ подъ серебро и унизанныхъ свѣтло–голубыми стаканчиками. Также, какъ и на площади толпился народъ. Мы прислушались. И здѣсь хвалили. Отца мы уже не застали: онъ проѣхалъ дальше, на слѣдующую площадь. Мы побывали и там<ъ>[595] Тамъ мы увидали нѣчто необыкновенное, настолько, должно быть, необыкновенное, что какой–то лавочникъ, объяснявшiй сосѣдямъ устройство, сказалъ[596]

— До этого надо дойтить! Это знаменитый инженеръ дѣлалъ![597]

Мы съ Васькой знали этого “инженера”. А сдѣлалъ онъ, дѣйствительно, не простую штуку. На площади стояла большая вѣтряная мельница, крылья которой вертѣлись на самомъ дѣлѣ. И мельница, и крылья были унизаны фонариками. Мы своими глазами видѣли, какъ приставленный сторожемъ къ этой мельницѣ, плотникъ Семенъ, вѣртѣлъ крылья. Вертѣлъ, и стаканчики не перевертывались: они висѣли на гвоздяхъ, на проволочныхъ петляхъ и своею тяжестью заставляли проволоку скользить[598] по гвоздю, когда поворачивались крылья. Въ серединѣ мельницы былъ проѣздъ, и, такимъ образомъ, эта “огневая” мельница служила какъ бы аркой. По указанiю плотника Семена мы побывали и еще въ трехъ мѣстахъ и вездѣ видѣли что–нибудь особенно<е>[599] Мы видѣли “винтовые” ворота, столбы которыхъ, были вырѣзаны въ видѣ винтовъ, выкрашены подъ серебро и уставлены винтообразно стаканчиками, цвѣт<ъ> которыхъ по винтообразнымъ линiямъ переходилъ постепенно отъ густыхъ тоновъ къ свѣтлымъ. Они были некрасивы днемъ, но потомъ, ночью... Потомъ эти столбы заставили–таки говорить о себѣ[600].

Мы вернулись домой поздно, и я получилъ порядочный нагоняй за самовольную отлучку. Но лишь только раскрылъ я ротъ, чтобы крикомъ облегчит<ь> скорбь свою, какъ мнѣ погрозили пальцемъ и сказали: тссс!...

Оказалось, что Василiй Сергѣича только что привезли съ площади. Онъ все закончилъ и на площади съ нимъ сдѣлалось нехорошо. Его принесли къ намъ безъ чувствъ и пригласили доктора. Докторъ далъ ему чего–то  и приказалъ не безпокоить. Сказалъ, что тяжело боленъ.

— Докторъ только головкой покачали... — Сообщила намъ старая няня. — И ручкой махнули... Такъ и сказали: — “Дѣло плохо.”

 

// л. 37

 

— А–а... — поморщился отецъ. — Да... замоталъ его чертежи архитекторъ одинъ... Три недѣли не найдетъ... затерялъ... А тотъ требуетъ...

— Гм... — Дѣвчушка тамъ его... дочька чтоли... бѣленькая... тоже того... просила... чтобы прислали... Вы пошлите... говоритъ что од ночи  всѣ та проситъ...

Докторъ уѣхалъ, а отецъ приказалъ заложить лошадь, какъ вдругъ появился самъ Иванъ Михайлычъ.

— Д А чертежи? — сурово спросилъ его отецъ. — Чер–те–жи! — почти кричалъ онъ, чего съ нимъ по отношенiю[601] къ архитектору не бывало раньше. — Я писалъ вамъ, писалъ! Что же, прикажете черезъ судъ требовать?

Иванъ Михайлычъ развелъ руками.

— Я прiѣхалъ самъ, чтобы объясниться[602]... Куда–то засунулъ и не найду... Я готовъ ему уплатить... Весь домъ переискали... нѣтъ и нѣтъ... Онъ мнѣ и ко мнѣ присылалъ дочку и я при ней весь кабинетъ изрыдъ... Я самъ къ нему поѣду...

— Нельзя! — крикнулъ отецъ. — Я самъ измучился ти дни. Я и былъ у него разъ пять и каждый разъ онъ спрашиваетъ... Больно смотрѣть[603]... глазами проситъ... Скажите ему что–нибудь... Скажите... Ну, вотъ что... Скажите что дали кому... смотрѣть Стойте! Я знаю что сказать, знаю...

Его взглядъ упалъ[604] на меня.

— Одѣвайся! — приказалъ онъ мнѣ...

Я ничего не понимаю, побѣжалъ одѣваться, надѣть свой костюмчикъ въ которомъ обыкновенно выѣзжалъ съ отцомъ кататься матросскiй. Когда я явился, отецъ уже стоялъ въ шляпѣ и ждалъ меня. Ивана Михайлыча[605] уже не было.

Когда мы спускались съ лѣстницы, отецъ сказалъ:

— Онъ просилъ тебя привести... Про тебя все спрашивалъ, хотѣлъ повида<ть>[606] Сдѣлаемъ[607] ему прiятное что–нибудь...

Мы покатили. Дорогой отецъ зашелъ въ магазинъ и вскорѣ за нимъ вынесли два кулька. Гостинцы, конечно.

Ѣхали долго. Кончились большiя улицы, пошли переулки, домишки. У маленькаго[608] домика недалеко отъ заставы кучеръ остановился.

Мы встурили черезъ[609] грязный дворикъ въ небольшую квартирку[610]. Въ этой квартиркѣ, когда мы вошли царствовала глубокая тишина, точно никого не было въ ней. На стенахъ зальца висѣли въ рамахъ гравюры. Все эт<о> были незнакомыя мнѣ соборы, башни, колокольни. Я не успѣлъ разсмотрѣть всего, какъ вошла бѣлая дѣвушка. Она была въ бѣломъ платьицѣ, блѣдная[611] Ея синiя глаза стали еще больше.

Она подала руку отцу, и потомъ потрепала меня по щекѣ.

— А чертежи? — спросила она отца.

 

// л. 37 об.

 

X

Что было?...[612] Что было!..

Ночь торжественной иллюминацiи прошла какъ въ кошмарѣ. И гдѣ только не побывали мы съ Васькой въ эту ночь! И чего только не насмотрѣлись! И все же лучше нашего орла, сноповъ и мельницы мы ничего не нашли. Да и не мы одни. Мы сами слышали, бродя въ толпѣ, возгласы удивленiя. Да, орелъ, деревянный, вымазанный въ желтую краску... Нѣтъ, онъ не былъ ни деревяннымъ, ни вымазаннымъ ни въ какую краску: это былъ самый настоящiй, живой орелъ. Ты улыбаешься и не вѣришь.... Нѣтъ, опять–таки повторю — это былъ самый настоящiй орелъ. Онъ трепеталъ своими перьями. Да нашъ Василiй Сергѣичъ уловилъ великiй секретъ — сдѣлать изъ деревяннаго щита существо живое... Какъ онъ достигъ этого эффекта, затрудняюсь сказать. Тѣ брошенныя тамъи сямъ по тѣлу орла пятна краски, освѣщенныя волнующимися на вѣтру огоньками удачно подобранныхъ цвѣтныхъ фонариковъ, ожили и затрепетали, и желтая краска заиграла сочными тонами живого золота. Даже куски матерiи, натянутые въ промежуткахъ были даны не какъ украшенiе: освѣщенныя они[613] играли матовыми тонами, производя иллюзiю бьющейся въ тѣлѣ орла крови. Орелъ жилъ, — вотъ что осталось въ моей памяти. А снопы! Золотисто зеленые, съ вкрапленными голубыми васильками, они, казалось волновались своими колосьями въ трепетномъ свѣтѣфонариковъ зеленовато–палеваго стекла. А голубые васильки были дѣйствительные васильки. А серебристые серпы, отливавшiе холодомъ металла, эти гигантскiе полумѣсяцы!

Мы многое повидали. Мы видѣли роскошные арки и щиты, украшенныя колоннады, расцвѣченныя огнями и флагами, море огня... И все это было обыкновенное, мертвенное... Но нашъ орелъ, но наши снопы и огневая со скрипомъ работавшая мельницы /Василiй Сергѣичъ ухитрился пустить со скрипомъ/ вызывали общее изумленiе. Должно быть слухъ о нихъ быстро распространился по огромному городу. Передъ ними, помѣщенными дѣйствительно на второстепенныхъ пунктахъ, стояли такiя сплошныя массы народа, какъ нигдѣ, Я видѣлъ ряды колясокъ и пышно одѣтыхъ людей, я видѣлъ кучеровъ съ убранными золотомъ и бѣлымъ пухомъ шляпами. А что говорили въ толпѣ и какъ радовалось мое сердце!

— Лучше нѣтъ! Вотъ мы какъ!... А говорили, у насъ мало будетъ, все за рѣкой самое настоящее... Вотъ тебѣ и настоящее!

— Что народу–то валитъ! Какой–то однорукiй мастерилъ...

— Вѣрно! Нашъ, русскiй... Сказывали изъ маляровъ...

— Эна сказалъ! Анжинеръ–ахтитехторъ... изъ–за границы выписывали...

 

// л. 38

 

грудной болѣзни и ослабъ такъ, что не могу двигать ногами. И потому письмо сiе вручитъ моя родная племянница Настя, окончившая полный курсъ наукъ гимназическихъ съ первой золотой медалью, которую прошу не осудите если она появляется въ старомъ платьѣ и кое–гдѣ заштопанномъ платьѣ за что она уже и понесла обиду даже въ стѣнахъ гимназiи отъ подруги своей, получивъ въ злую минуту[614] во всеуслышанiе обидное прозвище — оборванка... И все по злобѣ за то, что не та, а моя племянница могла получить золотую медаль!! И это было въ тотъ самый торжественный день когда былъ я у васъ на обѣдѣ, и оттого запоздалъ я, ибо привезъ мою Настеньку въ болѣзненномъ состоянiи швейцаръ изъ гимназiи на извозчикѣ[615] И вотъ мы стало быть съ ней оба оборванцы!... Но что дѣлать, если у всѣхъ почти людей по двѣ руки, а у меня одна. И остается у меня утѣшенiе, что скоро все сiе, и наша печаль, и наше[616] оборванство минуетъ. Ибо знаю я, что близокъ часъ моей скорбной жизни, а Настенька сама стала на ноги и своимъ личнымъ трудомъ, честнымъ трудомъ  и знанiемъ одѣнетъ себ<я> и будетъ жить съ своимъ братомъ и моимъ племянникомъ какъ надо жить человѣку, честно, трудолюбиво и благородно. И остаемся мнѣ единое утѣшенiе и извиненiе моему скорбному виду, что при неосторожномъ обращенiи и моемъ съ костюмомъ на коемъ много пятенъ и дыръ, я елико возможно старался обращаться осторожно со своей внутренной одеждой, а именно душой и сердцемъ и руками, на которыя не допускалъ класть пятенъ во всю свою жизнь! И еще горько мнѣ, что не найду времени и силъ привести въ исполненiе[617] планъ жизни и показать людямъ тотъ храмъ всесвѣтный, который изобразилъ, какъ умѣлъ на чертежахъ и ношу въ груди. Не суждено мнѣ сiе ибо бѣдность и необразованiе задавили меня. Но у меня племянникъ самъ можетъ выйти инженеромъ, и я много ему говорилъ, и онъ все знаетъ. И прошу[618] васъ, пришлите мнѣ мои чертежи, ради Бога пришлите. Сердце мое болитъ[619]... Пришлите чертежи! Поскорѣй пришлите чертежи... Это мое утѣшенiе... Я буду смотрѣть на нихъ и плакать радостными слезами. И прошу прощенiя, ежели обидѣлъ... И благодарю, ибо вы первый довѣрились мнѣ въ крайнююи опасную минуту въ отвѣтственномъ дѣлѣ, и я радъ, что Господь Богъ и мои силы допустили мнѣ выполнить все честно и благородно даже до хвалы въ вѣдомостяхъ. Пришлите чертежи!

Вашъ покорнѣющiй слуга, не имѣющiй чина и званiя Василiй Сергѣевъ Коромысловъ.

Отецъ долго ходилъ по залу[620], покачивалъ головой и насвистывалъ. Онъ всегда насвистывалъ, когда бывалъ разстроенъ.

Вотъ этотъ документъ, настоящiй человѣческiй документъ. Я часто перечитываю его И все[621] теперь мнѣ понятно. И жутко становится, когда

 

// л. 38 об.

 

— Глазищи–то у него/еего! Моргаютъ... Та–акъ!.. Расейскiй орелъ! Энъ какъ на обѣ стороны расправился! Си–ила!

Мы долго шныряли возлѣ орла, стараясь отыскать Василiя Сергѣича. У самаго орла, возлѣ лѣвой его ноги, гдѣ были столбы, поддерживавшiе огромный щитъ орла, встрѣтили мы дядина приказчика. Василiй Васильичъ слѣдилъ за порядкомъ и командовалъ:

— Тише, не напирай... Смотри издаля, хорошо–явственно видать... Эй, Семнъ[622], оправь шкаликъ!... Какая ваша необразованность, господинъ... толкаетесь... Нельзя съ прикосновенiемъ–съ... видите, качается... шкалики трясуься[623]...

Онъ былъ великолѣпенъ, Василiй Васильичъ. Онъ чувствовалъ, что и на него изливается слава орла. Онъ выпустилъ длинную серебряную цѣпочку съ эмалевой передвижкой и кисточками, часто посматривалъ на часы, покручивалъусы и, вообще, старался быть на виду.

— Это кто же строилъ–то такого? — часто спрашивали его изъ толпы.

— Мы–съ... все наше–съ... хозяйское... Сами–съ... Не напирай, не напирай! Господинъ городовой, не допущайте напору изъ публики...

— Вонъ онъ, вонъ! — крикнулъ Васька и показалъ пальцемъ къ фонарю.

Около бассейной башни, у фонаря, облокотившись плечомъ къ чугунной колонкѣ[624] стоялъ Василiй Сергѣичъ. Онъ былъ все въ томъ же своемъ парусиновомъ пиджачкѣ, блѣдный и вспотѣвшiй. То и дѣло отиралъ онъ лицо свое краснымъ платкомъ и смотрѣлъ, смотрѣлъ. Смотрѣлъ въ одну точку, на орла. Мы пробрались къ нему, и я осторожно потянулъ его за рукав<ъ.>

— А–а... И вы пришли!... Ну, какъ... нравится?

— Да, очень хорошо! — сказалъ я.[625]

Въ[626] это время къ намъ подбѣжалъ дядинъ приказчикъ и сказалъ:

— Хозяинъ требуетъ... Тамъ они–съ... — указалъ онъ на орла, — и съ ними городская комиссiя...

Василiй Сергѣичъ обдернулъ пиджачокъ и направился за Василiемъ Васильичемъ. Мы тоже юркнули за нимъ въ образовавшiйся проходъ. Въ воротах<ъ> орла стоялъ отецъ съ двумя какими–то[627] господами въ цилиндрахъ и что–то объяснял<ъ.>

— Вотъ онъ, самый строитель–то![628] — показалъ отецъ на робко приблизившагося Василiя Сергѣича.[629]

Господа въ цилиндрахъ смотрѣли[630] на него. Онъ снялъ котелокъ и поклогился. Господа въ цилиндрахъ прикоснулись къ полямъ шляпъ.

— <5 нрзб> — сказалъ В<асилiй> Серг<ѣичъ>...[631]

— Коммиссiя городская по украшенiю города приноситъ вамъ благодарность — сказалъ высокiй и плотный господинъ[632].

— Да...[633]

— Ваша работа обращаетъ вниманiе[634]...Очень прiятно...[635]

 

// л. 39

 

— Гм... Мнѣ очень досадно, что все такъ вышло... — говорилъ отецъ, как<ъ> бы извиняясь... — Не хотите ли чаю?

— Мерси... Мнѣ надо домой... скорѣй...

— Я заѣду самъ къ нему... Такъ все вышло... Народъ необразованный у насъ...

Барышня вопросительно смотрѣла на отца.

— Чудакъ! Его обидѣли, а онъ такъ пишетъ... — сказалъ онъ и передернулъ плечомъ...[636]

Онъ скомкалъ[637] письмо и сунулъ его въ карманъ.

— Обидѣли? — едва выговорила барышня. — Дядю? обидѣли?

Ее личико поблѣднѣло[638] и глаза стали огромными.  Она была такъ хороша въ эту ми–ну–ту, такъ хороша! И какимъ[639] тономъ сказала она это слово: обидѣли[640] Слышалась и жалоба и упрекъ.

Отецъ сморщилъ лицо и взъерошилъ волосы.

— Развѣ онъ вамъ ничего не говорилъ?

— Нѣтъ... — прошептала она. — Обидли дядю? За что же? за что?

Она совсѣмъ растерялась. Она сжимала свои маленькiя ручки. Ея лицо стало мертвенно блѣдно и глаза спрашивали съ болью и мольбой.

— Ахъ, ну, просто вышла глупость... Я извинюсь за все... Я люблю вашего старика... Онъ хорошiй...

Она закрыла[641] лицо руками и молчала[642]. Ея тонкiя плечики, съ приколотымъ къ нимъ чорнымъ передникомъ вздрогнули. Отецъ[643] стоялъ передъ ней растерянный и трясъ вытянутыми руками.

— Вы[644]... вы... ничего... барышня... — повторялъ онъ. — Все обойдется.. все... Скверно[645], что онъ боленъ... Но ничего... ничего... Мы его мы доктора возьмемъ...

Дѣвушка пересилила себя. Она отняла руки, отъ лица, и взглянула влажными[646] прекрасными глазами. Это не глаза были. Это были кусочки неба[647]

— Онъ... теперь болѣнъ... Онъ всю жизнь... всю жизнь... отдалъ намъ съ братомъ...

— Успокойтесь... успокойтесь...

— Но за что же его? за что?  Обидѣли нашего дядю... милаго нашего... дядю... Это... это...

Она опустилась на стулъ и опять закрыла глаза, руками. Она плакала. Плакалъ и я[648] за дверью. А отецъ стоялъ растерянный и не зналъ, что дѣлат<ь>[649]

— Воды! — крикнулъ онъ. — Эй, кто тамъ.

Я мигомъ принесъ воды. Отецъ взялъ у меня стаканъ и подалъ барышнѣ[650] Какъ нѣжно говорилъ онъ и смотрѣлъ!

Она выпила нѣсколько глотковъ.

— Благодарю васъ... Я пойду... Онъ сказалъ, что вы передадите мнѣ...

 

// л. 39 об.

 

Позвольте узнать ваше имя и отчество...[651]

Василiй Сергѣичъ стоялъ и моргалъ. Онъ поблѣднѣлъ еще больше.[652]

— Коромысловъ... Василь Сергѣевъ...

Господа въ цилиндрахъ смотрѣли на него.

— Вы[653], собственно, архитекторъ или художникъ... — спрашивалъ высокiй господинъ.

— Гм... — издалъ звукъ Василiй Сергѣичъ. — Такъ что я не имѣю никакого чина и званiя–съ... Собственно[654], крестьянинъ я... Костромской губернiи...

Господа столпились и внимательно присматривались къ Василiю Сергѣичу.

 

 

 

 

— Сегодня у меня Настенька послѣднiй экзаменъ сдавала, а я три дня дома не былъ–съ... и усталъ... — сказалъ онъ. — Ужъ другой разъ какъ–нибуд<ь>[655]

Отецъ далъ ему денегъ[656] и[657]наказалъ притти завтра.

Потомъ увидалъ[658] меня съ Васькой, улыбнулся, взялъ за щеку и ущипнулъ[659]. Онъ былъ въ радостномъ настроенiи, далъ намъ по двугривенному и приказалъ итти домой спать.

Когда мы уходили съ площади, орелъ уже догоралъ снизу, но все еще ярко сверкали его багровые глаза въ темнотѣ неба.