На скалах Валаама (НИОР РГБ 387.1.6.)

Фонд 387

И. С. Шмелев                            Шмелев,

Картон № 1                               Иван Сергеевич

Ед. хран. № 6

 

На скалах Валаама — путевые очерки, без конца.

[1895 конец]

Автограф с правкой.                          70 лл.

Помяты и надорваны края нескольких листов.

Москва 1897

Типогр<афия> Елизаветы Гербек.

Общее количество листов 70

 

// картон

 

б) Автограф с правкой без конца и с пропусками

лл. 59/60                                                                                    70 лл.

 

На скалахъ Валаама.

(Путевые очерки).

Безмолвiемъ вѣчныхъ лѣсовъ, гнетомъ сѣрыхъ скалъ, спокойнымъ блескомъ тамъ и сямъ разбросанныхъ озеръ и болотъ манилъ меня къ себѣ угрюмый сѣверъ. Его свѣтлое, холодное небо, отъ котораго вѣетъ^[1] тихой грустью, безпредѣльная Ладога, группа древнихъ острововъ Валаамскихъ — все это влекло^[2] меня къ себѣ, неотступно звало, вставало въ моемъ воображенiи, принимая неясныя, туманныя и вмѣстѣ съ^[3] тѣмъ, загадочно-прекрасныя очертанiя. Сердце, еще только что начинавшее^[4] жить, тянуло туда, въ эту чудную, полную дикихъ красотъ страну, фантазiя, молодая, какъ весна, создавала картины, громоздила неясныя представленiя, заставляя невольно предчувствовать еще ни разу неиспытанныя ощущенiя……

И наконецъ то я увидѣлъ все это… И теперь, когда я осеннимъ вечеромъ сижу за письменнымъ столомъ и собираюсь^[5]

 

// л. 1

 

пересмотрѣть и привести въ порядокъ дорожныя впечатлѣнiя, далекiй и чудный Валаамъ стоитъ передъ моими очами, выдвигая одну за другой цѣлый рядъ, цѣлую вереницу своихъ величественныхъ, очаровательныхъ, поэтично-волшебныхъ красотъ… Дождь порывами стучитъ въ стекла, слышенъ шорохъ воды по водосточнымъ трубамъ, сѣрое небо низко-низко тянется надъ темнымъ городомъ, — но ни этотъ надоѣдливый дождь, ни это тусклое небо не въ силахъ задернуть отъ меня безпредѣльное озеро-море, гранитные утесы, длинныя отмели, темные лѣса на высотахъ, заглушить печальный звонъ скитскихъ колоколовъ, нѣжный рокотъ прибоя…

Черныя фигуры монаховъ, выраженье печальной думы,^[6] застывшее на ихъ блѣдныхъ лицахъ, разнообразные типы богомольцевъ, явленiя незнакомой жизни^[7] — все это перемѣшалось, слилось въ одну общую, неимѣющую ясныхъ очертанiй группу, группу, тѣмъ не менѣе, выразительную… Сколько неизвѣданныхъ ощущенiй, новыхъ впечатлѣнiй, неподдающихся выраженiю мыслей!..

 

// л. 2.

 

ГЛАВА I.

Пароходъ «Петръ I», самый большой изъ плавающихъ по неспокойнымъ волнамъ Ладоги, шелъ на всѣхъ порахъ къ Шлиссельбургу, когда я подъѣхалъ къ Калашниковской пристани. Возлѣ пристани, слегка покачиваемый расходившейся Невой, стоялъ пароходъ «Александръ», на палубѣ котораго матросы финны энергично дѣйствовали швабрами.

Опоздали… «Петръ» съ полчаса, какъ ушелъ… — сказалъ сторожъ.

— А этотъ?..

— Этотъ въ понедѣльникъ идетъ.

Сильный вѣтеръ рвалъ фуражку, и темныя волны рѣки шлёпали въ бортъ парохода.

— Ишь претъ-то какъ… — замѣтилъ сторожъ. — Что только на озерѣ теперь дѣлается… и-и!! Вы на Валаамъ, што ли?

— На Валаамъ.

— Хорошее дѣло… Только покрутитъ васъ на озерѣ, не обойдется безъ этого… Вотъ и этотъ, теперича, — указалъ онъ на пароходъ — едва добрался… Чуть, сказываютъ, волной не захлестнуло… Ишь, моютъ

 

// л. 3

 

то его какъ… все народъ набезобразилъ съ качки то… Одного купца замертво вытащили… коньякомъ всю дорогу лечился… Молебенъ благодарственный за спасенiе отслужили… д-да!

Я хотѣлъ было уходить, но сторожъ сказалъ:

— Ступайте-ка подъ Смольный… Пароходикъ скоро въ Шлюшинъ (Шлиссельбургъ) пойдетъ, можетъ, догоните Петра, ежели онъ остановку сдѣлаетъ… а не догоните, «Александра» подождите.

Я рѣшилъ ѣхать въ Шлиссельбургъ. Скоро подошелъ пароходъ «Рыбка», и черезъ 4 часа я уже подъѣзжалъ къ городу^[8]. Масса баржъ, соймъ, барокъ… Два-три пароходика проползли мимо насъ… На лѣвомъ берегу огромная каменная масса фабричныхъ корпусовъ посылаетъ въ небо черную тучу дыма. Впереди громадный пароходъ покачивается, не двигаясь съ мѣста, — очевидно стоитъ на якорѣ… Мы плывемъ мимо. «Петръ I» — читаю я у него на носу. Обширная палуба густо покрыта народомъ, — точно стая птицъ перелетныхъ опустилась на отдыхъ передъ долгой дорогой…

Вотъ и пристань. Два оборванца предлагаютъ донести багажъ до гостиницы.

 

// л. 4

 

— По какому случаю «Петръ» бросилъ якорь? — спрашиваю я у нихъ.

— Озеро не въ порядкѣ… по омнаковенiю выпираетъ… Ну «Петръ» и сталъ, чтобы богомольцевъ въ сумлѣнiе не вводить… Капитанъ говоритъ теперича: къ чему мнѣ, гритъ, людей пужать, ежели они Богу молиться ѣдутъ… ну и присталъ…

— А ты съ имъ разговаривалъ, поди?? — язвительно вставляетъ словечко фигура въ костюмѣ мельника изъ «Русалки». Рожа у фигуры налитая, сине-багровая, и глаза алчутъ и жаждутъ.

— А то што жъ… А по какому случаю мнѣ съ имъ нельзя разговаривать, когда я самъ въ капитанахъ на баржѣ ходилъ? — отрѣзалъ «капитанъ» и рванулся къ моему чемодану.

— Дозвольте донесу… недалечко-съ…

Но я хотѣлъ попасть на пароходъ, который стоялъ въ четверти версты отъ пристани.

— На пароходъ не надоть ли кому? — крикнулъ со стороны грубый голосъ.

Я глянулъ на рѣку. Въ небольшой лодкѣ стоялъ матросъи видимо старался соблюсти равновѣсiе: лодка

 

// л. 5.

 

такъ и ходила подъ нимъ, раскачиваемая неспокойной рѣкой.

Моя спутница нерѣшительно остановилась: волненiе рѣки пугало её. Это не ускользнуло отъ фигуры съ багровымъ лицомъ и «капитана». Ихъ лица выразили надежду и насторожились.

— Да!! гм… гм… нехорошо… — протянулъ «капитанъ».

— Что «нехорошо»…? — вопросительно посмотрѣлъ я на него.

— Т. е., оно конечно… только что касательно ихъ-съ… потому они въ нервахъ и все такое… — А тутъ ежели нащотъ волны — такъ ко дну-съ можно… да и напужаются… — изобразивъ вдумчивость и предостереженiе на своей физiономiи, проговорилъ «капитанъ».

— Вѣрное дѣло… — помогала фигура съ синимъ лицомъ: — Нева не то што, таперича, ежели къ примѣру, ручей. Зыби ежели на ей ни-и-и… волна волной… пучина… А вамъ бы въ гостиницу… сейчасъ самоварчикъ… — улещала меня сладкогласно фигура, и четыре руки протянулись къ моему багажу.

Но и на этотъ разъ ихъ благородный порывъ оказался напраснымъ.

 

// л. 6

 

Мы спустились въ лодку, оставивъ разорванными «капитана» и его товарища.

Наша лодка неслась по высокимъ волнамъ рѣки, высоко поднимаясь на гребняхъ.

— Перекувырнетъ волной-то!.. худая лодка-то! — орали съ берега оборванцы.

Пароходъ все приближался. Чорная масса на его палубѣ начинала дробиться, яснѣть… Уже можно различать отдѣльныя фигуры… Виднѣется остренькая скуфейка послушника; толстая фигура старика купца явственно выдѣляется на кормѣ. Волны бьютъ въ бортъ парохода, бѣгутъ назадъ, мѣшая нашей лодкѣ, не пускаютъ её подойти.

— Эй!.. ой! штурма-анъ!!.. эй! — кричитъ матросъ, задирая голову.

Любопытныя богомольцы, скучающiе уже два часа на якорѣ, вытягиваютъ головы и смотрятъ на насъ гдѣ-то высоко на палубѣ.

— Гдѣ у ево бокъ-то открывается? ой, трррапъ!!.. — оретъ матросъ.

— Оттеда заходи! — кричитъ сверху хриплый голосъ.

Мы заѣзжаемъ сбоку. Въ боку парохода открывается дверка, матросы спускаютъ желѣзную лѣсенку прямо въ

 

// л. 7

 

лодку и мы вступаемъ на пароходъ.

Толпа народа… Сидятъ, лежатъ, распиваютъ чаи изъ жестяныхъ чайниковъ. Неясный гомонъ стоитъ въ душномъ воздухѣ надъ этой густой массой народа. Пахнетъ жаромъ машины, смазочнымъ масломъ, гарью изъ^[9] кухни. Въ общихъ каютахъ 1-го и 2-го класса все занято. Прислужницы финнки, въ синихъ юбкахъ и красивыхъ полосатыхъ передникахъ, очень недурненькiя блондинки, быстро шмыгаютъ по лѣстницамъ. Въ углу подъ образами компанiя торговцевъ въ лаковыхъ сапогахъ и длинныхъ пиджакахъ съ жадностью пьетъ чай и потѣетъ.

Благообразный черненькiй монашекъ, видомъ напоминающiй грека, съ юркими глазками, чинно раскланивается съ монахомъ въ грубой потертой ряскѣ. Лицо у монашка изображаетъ смиренiе,^[10] и покорность судьбѣ:^[11] совсѣмъ агнецъ. Даже новенькая и чистенькая ряска сидитъ на немъ особенно смирно, не таращится въ стороны, не задѣваетъ за ноги проходящихъ… Одна ручка третъ другую.

— Куда вы, отецъ… — заминается скуфейка и вопросительно смотритъ на скромнаго монашка.

 

// л. 8

 

— Амфилохiй…. поетъ монашекъ.

— Какъ-съ? не дослышалъ… вопрошаетъ скуфейка.

— Амфилохiй… — тонъ въ тонъ, съ оттѣнкомъ печали выпѣваетъ монашекъ.

— Куда же вы изволите ѣхать, о. Амфилохiй?

— На Валаамъ… узрѣть красоту дивную, неизреченную^[12]… Господу послужить… — поетъ о. Амфилохiй и смотритъ на пассажировъ.

— Такъ-съ… — испытующе говоритъ валаамская скуфья, какъ бы недовѣряя чистенькой ряскѣ. —Только трудно у насъ, жизнь тяжолая… Труды, молитва, постъ. Подвигъ не всѣмъ-то достижимый и, можно сказать, для кого и невозможный…

Скуфья очевиднонамекала на смиреннаго монашка…

Для Господа… — поетъ тотъ… Кто на Аөонѣ бывалъ и на Валаамѣ живъ будетъ… — возвышаетъ голосъ монашекъ.

Богомольцы съ благоговѣнiемъ взираютъ на него.

— Много ли нужно намъ?.. лишь бы просуществовать!!

Скуфейка — искуситель побѣждена: монашекъ смиренiемъ сердца покорилъ^[13] и получилъ приглашенiе на чай отъ компанiи торговцевъ.^[14]

 

// л. 9

 

Мы поднялисъ въ каюту 1-го класса на кормѣ. Бархатные диванчики заняты пассажирами. Люди все почтенные, благопристойные. Старичокъ въ пуховой шляпѣ читаетъ священную книгу; пожилыхъ лѣтъ толстая барыня въ очкахъ дремлетъ, сложивъ на колѣняхъ пухлыя ручки. Толстый, заплывшiй жиромъ купецъ въ засаленномъ глянцовитомъ сюртукѣ, всей своей сонной фигурой напоминающiй осетра, то засыпая^[15] на мгновенiе, то опять просыпаясь, разсказываетъ пареньку свое первое путешествiе на Валаамъ.

— Ну-съ… такъ вотъ-съ. — Пауза, и глаза его смыкаются. — Прiѣзжаемъ… Семенъ Иванычъ сичасъ къ капитану… — Пауза.

Молодой парень свертываетъ умасленную голову въ сторону и засматриваетъ въ мясистую физiономiю купца, точно желая провидѣть — не заснулъ ли.

— Хорошо-съ… къ капита-ану… — Пауза. — Ну и жара же!!! — рявкаетъ купецъ. Дремавшая барыня вздрогнула и въ волненiи поправила очки, а молодой парень нервно въ сторону откачнулся.

— Спра-шиваетъ… Семенъ Иванычъ-то, тятенька то… хорошо-съ… да!! — Мо-

 

// л. 10

 

лчанiе. — Вы, говоритъ, капитанъ? — почти вскрикиваетъ купецъ, —я,^[16] говоритъ… Это капитанъ то говоритъ… Ну съ, хоро-шо-съ… да-съ… Быть, говоритъ, бурѣ^[17] али нѣтъ?.. Это Семенъ Иванычъ то… потому её мой карактеръ не терпитъ… затрясетъ… — Пауза и даже легкiй храпъ.

— Ну-съ… такъ вотъ-съ… дда-съ…

Купецъ забываетъ, о чемъ и говорилъ.

— Чайку бы… а?! — рявкаетъ онъ, и опять барыня вздрагиваетъ^[18], зѣваетъ и креститъ ротъ.

Мы прошли на палубу. Здѣсь народъ попроще, помелче… Съ кѣмъ ни заговоришь о Валаамѣ, — для всѣхъ онъ точно родное что-то, давнымъ давно знакомое.

— Изощряется народъ нонеча… и-ихъ какъ! — говоритъ низенькаго роста мужчина въ кожаной курткѣ, приказчикъ по виду. — Монашекъ такъ себѣ… и немудрящiй вовсе, а ты посмотри ему въ нутро и обрѣтешь сокровищницу… Всѣ они тамъ съ гвоздемъ… Одинъ тамъ, сказываютъ, машину изобрѣлъ хлѣбы мѣсить… да!.. замѣсто весла… штука?

— Какъ же это такъ? —говоритъ одинъ изъ слушателей. — А я было потрудиться монастырю ѣхалъ, хлѣбы помѣсит!… авось, думаю, Господь мои труды взыщетъ…

 

// л. 11

 

— Взыщетъ, взыщетъ, братъ!.. тамъ теперь на кажномъ мѣстѣ машина… Шагнулъ шагъ — машина, шагнулъ другой — опять машина… Сливошное масло теперь… налилъ въ бутылочку и тряси… у насъ-то…

— Да!? — вопросительно говоритъ одинъ изъ слушателей.

— А у нихъ — машина!

— М-машина?? — вскрикиваетъ кто то.

— Разумѣется… Лѣсъ, теперича взять… пилить ежели… — положилъ дерево, ну машина и пилитъ??... а тамъ, братъ, не такъ…

— А какъ???

— Тамъ машина и дерево притащитъ, на станокъ положитъ, пилитъ его и скидаетъ замѣсто человѣка.

— Ишь ты… а? а все Богъ, все Господь умудряетъ… Монашекъ — онъ не простой человѣкъ… н-нѣтъ. Въ ёмъ, ежели сказать прямо, святости — си-ила!.. — говоритъ странникъ, незамѣтно перебравшiйся съ общей палубы.

— Умъ-то у него по мечтанiямъ не ходитъ, а все въ одну линiю бьетъ, всъ къ одному знаменателю подводитъ… — говоритъ петербургскiй извозчикъ-собственникъ, имѣвшiй охоту хлѣбы помѣстить. Онъ, очевидно, былъ знакомъ

 

// л. 12

 

съ знаменателемъ.

— А ты знаешь, какой такой этотъ знаменатель? какъ его звать-то?.. — загорячилась кожаная куртка.

Петербургскiй извозчикъ замялся. Всѣ слушатели натсорожились.

— Ма-ши-на!!! — съ апломбомъ произнесъ разсказчикъ. — Теперича у нихъ вода на гору бѣжитъ… аотчего? какая тому причина?... —ма-ши-на!!. Бакъ у нихъ съ водой на третьемъ этажѣ, а монашекъ стоитъ внизу и знаетъ, сколько въ баку томъ воды… вотъ же и штука… а почему??

— Машина… — уже подсказываютъ слушатели.

— То то вотъ и есть… Да это все ничего… Рыбу изъ икры дѣлаютъ!!

— Ну это братъ врешь! — нерѣшительно старается возразить питерскiй извозчикъ.

— Нѣтъ не врешь… Машина!.. говорятъ тебѣ — на все у нихъ машина!..

— И живая рыба? — спрашиваетъ кто-то изъ слушателей.

— Живая… какъ ось, нстоящая… Ты то разсуди, что ежели Богъ умудритъ, такъ никакихъ предѣловъ дял этого не положено… Взять теперь хлѣбъ или овощу какую… У насъ, такъ навозу на-

 

// л. 13

 

добно, чтобы сыть въ землѣ была… такъ?.

— Извѣстное дѣло… безъ его не обойдешься…

— А у нихъ на камнѣ хлѣбъ растетъ…Земли настоящей у нихъ нѣтъ, а все больше камни подземные, а замлицы такъ чуточку, больше для видимости… и растетъ всякое произрастанiе… Вотъ что означаетъ то произволенiе… потому силу въ себѣ имѣютъ, по вѣрѣ-то оно и выходитъ…

— И чудесовъ на Валаамѣ, то-ись на кажномъ мѣстѣ… Колодцевъ этихъ понакопано — миллiонъ!! — говоритъ питерскiй извощикъ, бывавшiй на Валаамѣ…

— Ты говоришь понакопано? — возвысилъ голосъ торговецъ въ кожаной курткѣ. Природные самые… изъ камня вода течетъ… А ты — понакопано… Какъ же это камень-то копать? Говорятъ тебѣ — произволенiе…

— Ягоды тоже много разной тамъ, — разсказываетъ странникъ съ заплатанной кожаной сумкой на спинѣ. — Идешь по лѣсу, а подъ ногами-то кррр-кррр…^[19] брусника лопается… Присѣлъ было я да рвать… во-кольки нарвалъ… Слышу вдругъ позади меня какъ ахнетъ гласъ рыкающiй: «Съ благословленiя али безъ благословленiя?..» — Ну, думаю, нагрѣетъ онъ меня по загривку, съ монашеской

 

// л. 14

 

пищи-то… — Съ благословленiя, говорю, отецъ честной! — Ну, то-то, говоритъ, а то у насъ безъ благословленiя не моги!..

— Да, у нихъ строго… Нащотъ табаку ежели — духу не выносятъ… Сами-то не потребляютъ, имъ и чувствительно… Какъ усышатъ — два послушничка въ келейку — ревизiя… все перевернутъ… да! ну, ужъ коли найдутъ, тогда, братъ…

— Что тогда?...

— А вотъ что… первымъ долгомъ приглашенiе: не угодно ли вонъ… на пароходъ… Нѣтъ ежели парохода, на своемъ пары разведутъ и на берегъ, въ Сердоболь привезутъ, тамъ и выпустятъ — ступай на всѣ четыре стороны… А до Питера верстъ пятьсотъ… вотъ и при. Хорошо теперь машина ходитъ, а вотъ когда её не было-то?...

— Да!.. Вотъ однажды случай со мной былъ замѣчательный… — сообщаетъ молодецъ въ лаковыхъ сапогахъ. —^[20] Чуть было не упекли… Курилъ я въ тѣ поры махорку… хорошо-съ… Прiѣхали мы съ дяденькой въ монастырь, келейку заняли, ну — самоварчикъ… Принесъ монашекъ самоварчикъ, поставилъ… Только смотримъ, вытянулся въ струну и головой эдакъ все,

 

// л. 15

 

во всѣ стороны… Что съ имъ, думаемъ, такое случилось?...

— У васъ, говоритъ, нечисто…

— Какъ^[21] то-ись^[22] не чисто,^[23] спрашиваемъ… Мы пыли съ собой не возимъ.

— Нѣтъ, говоритъ, не то… Вы, говоритъ, съ табакомъ прiѣхали… вамъ, говоритъ, сейчасъ строгiй осмотръ будетъ… А дяденька то изъ кельи выходили къ мощамъ прикладываться напередъ. Глянули на меня да и говорятъ: Ты, Андрюшка, курилъ,^[24] а? сказывай, говорятъ, курилъ? Кайся! говорятъ… — Не курилъ, говорю, дяденька! — Врешь!^[25] говорятъ… — Ей Богу, говорю, не вру… — Клянись, говорятъ. — Поклялся… Что ты тутъ будешь дѣлать?.. А послушникъ свое тянетъ: моя обязанность, говоритъ, донести по начальству.. — Я ему цѣлковый.

— На, говорю, только не тревожь начальство. Разрази меня Богъ, говорю, чтобъ, говорю, потопнуть мнѣ на озерѣ, ежели курилъ!. Не вѣритъ и денегъ не беретъ. Ну, хорошо… пришли, осмотрѣли, не нашли табаку…

— Какъ же это такъ? — спрашиваетъ кто-то.

— А это, видишь ли, отъ поддѣвки моей больно ранило —^[26] пропиталась она…

Вечерѣло. Совсѣмъ утихъ вѣтеръ, только волны рѣки, подчиняясь влiянiю неспокойнаго озера, все еще поплескивали

 

// л. 16

 

въ берега. Холодѣлъ воздухъ, и высокiе мачты и шпили баржъ и соймъ горѣли огнемъ, озаренные красными лучами потухавшаго солнца. Съ берега доносилась до насъ пѣсня фабричныхъ, одинъ мотивъ только. Повременамъ прокатывался по рѣкѣ грубый голосъ барочниковъ и закопченный шипящiй «буксиръ» тянулъ мимо насъ сѣрыя, неуклюжiя баржи. На блѣдномъ небѣ въ разныхъ мѣстахъ появились бѣлыя точки звѣздъ: онѣ ждутъ, скоро-ли пропадутъ на западѣ оранжевыя полосы. На берегу мелькнулъ огонекъ: должно быть жена фабричнаго зажгла лампочку въ своей убогой квартиркѣ. Затихла фабрика; высокая, въ небо уходящая труба перестала выбрасывать чорные клубы дыма. На берегу, у самой рѣки еще огонекъ блеснулъ и отразился въ водѣ…

Возлѣ нашего парохода стоитъ на якорѣ пароходъ «Нева».

— Еще вчера на Свирь пошелъ да воротился… насилу-насилу изъ озера выбрался — швыряетъ… — говоритъ кто то.

— Якорь подымаютъ… никакъ сыматься хочетъ!..

На пароходѣ воротомъ вытасиквали изъ воды тяжолый якорь. Видно, каък звенья цѣпи медленно пропадаютъ въ темномъ отверстiи борта… Свистокъ.^[27]

 

// л. 17

 

— Счастливаго пути! — крикнулъ кто-то съ нашего парохода.

Съ «Невы» замахали картузами. Длинный, невысокiй пароходъ круто повернулъ и медленно двинулся въ озеро.

— Покачаетъ его знатно! — говоритъ кожаная куртка. — Ну, а мы, должно, до утра простоимъ.

Стало снѣжно. Смолой обдавало отъ стоявшихъ около баржъ и соймъ. На отдаленной баржѣ, на самомъ шпицѣ затрепеталъ зеленый огонекъ — сигналъ, а высоко надъ нимъ уже горѣли звѣзды. На пароходѣ тишина невозмутимая, хотя на немъ около пятисотъ человѣкъ.

— «Свѣте тихiй^[28] святыя славы» — запѣли на палубѣ 3^го класса. Тихiе звуки молитвы потекли по рѣкѣ, смѣшались съ тишиной августовской ночи.

— «Помилуй мя Бо-же, поми-и-луй мя» — стоятъ^[29] въ воздухѣ печальныя ноты постнаго напѣва.

Мы спустились въ каюту. Когда я сталъ засыпать, лежа головой къ борту, волны рѣки изрѣдка ударяли въ желѣзную обшивку, и ихъ плескъ, проникая въ круглое окошко надъ моей головой, усыплялъ меня.

— Мадамъ?^[30] а,^[31] ма-дамъ? Да ежели мнѣ до васъ великая на-добность… Стуль-чикъ, стуль-чикъ!.. А по какому случаю вы не желаете меня пускать къ себѣ? а?..

 

// л. 18

 

Р-разъ у меня въ гостяхъ двѣ барышни и коньякъ… и ежели желательно, можно и легонькое — м-мадерцы… Ком… ком… Стуль-чикъ… стуль-чикъ… — разбудилъ меня пьяный голосъ. МАРГИНАЛИЯ

Пьяный купчикъ ломился въ дверь каюты, гдѣ спала хозяйка буфета, молодая финнка. На крики пьянаго отвѣта не было.

— Баррышня!.. блондиночка!.. Я васъ съ собой въ Россiю могу взять, ей-ей… Да ежели когда вы поѣдете на моемъ… ппаррраходѣ… то съ большимъ удо-вольствiемъ…

Стукъ въ дверь сапогомъ…

— Я штурмана зову сейчасъ — слышится голосъ финнки.

— Ш-штур-мана?? ого!! — рычитъ купчикъ. — А плевать мнѣ на твоего ш-штурмана… Свинья!! вотъ што… свинь-я!.. д-да! и штурманъ твой свинья чухонская… прямо тебѣ говорю!

— Ишь его канителится, мерзавецъ… — слышится басистый голосъ за стѣной каюты, гдѣ остановились два пожилыхъ лѣтъ купца. — Радъ радехонекъ, что на волю урвался — вотъ и куражится…^[32]

— Да и монашка^[33] чорненькаго подпоилъ —на ногахъ не стоитъ, съ Аөону-то… — говоритъ другой голосъ.

— Охъ, Господи, очисти насъ грѣшныхъ… — ба-^[34]

 

// л. 19

 

ситъ первый голосъ… Съ Аөона, — а поди ты!.. Все затихаетъ… Пьяный купчикъ оралъ гдѣ-то далеко; слышались визгливыя нотки женскаго смѣха… Плескъ рѣки опять усыпилъ меня.

Стукъ машины разбудилъ меня… Я приподнялся и посмотрѣлъ въ кругленькое окошко. Мимо насъ плыли баржи съ поблѣднѣвшими зелеными огоньками на реяхъ, бѣжали берега, погруженное въ сонъ селенье съ бѣлой невысокой колокольней, бѣдной церковкой, съ сѣрыми невеселыми избами, оконца которыхъ ярко блестѣли, отражая наступавшее утро… Дальше и дальше бѣжитъ отъ насъ убогое селенье… На берегу потухающiй костеръ борется съ могучимъ солнцемъ, вспыхиваетъ, посылая по вѣтру бѣлыя полосы дыма… И костеръ убѣжалъ. Длинная полоса кустовъ надъ сонной рѣкой… Вздрагивающiе звуки свирѣли звенятъ въ сторонѣ, щелканье кнута слышится… Опять огонекъ на берегу жалкiй, желтый, какъ^[35] умирающая^[36] звѣзда на утреннемъ небѣ… Все дальше отступаютъ берега, уносятъ отъ глазъ мирныя картины утра, кутаются въ водяныхъ парахъ, сливаются въ одну голубоватую линiю. Золотомъ окрашенные, сильнѣе плескаютъ волны въ бортъ парохода, бросаютъ въ глаза первые лучи солнца. Островъ гранитный бѣжитъ мимо… На немъ каменныя высокiя

 

// л. 20

 

стѣны, за стѣнами шпицъ торчитъ, сверкаетъ золотой крестъ церкви… Безмолвно, точно погруженныя^[37] въ сонъ, стоятъ возлѣ своихъ полосатыхъ будокъ неподвижныя фигуры часовыхъ, сторожатъ неприступныя стѣны, смотрятъ на бѣгущiя волны, на удаляющiеся пароходы, на плывущiе въ небѣ далекомъ облака…

Шлиссельбургская крѣпость отступаетъ назадъ, меньше и меньше становятся ея высокiя стѣны.

Опять слышу я, какъ шлёпаютъ волны, прямо на носъ бѣгутъ, обдавая прозрачной розовой пѣной.

Передъ нами широкая Ладога, безграничная, ровная дорога… Тоскливо-вопросительно гляжу я на бѣгущiя волны, и^[38] эти волны, такъ похожiя одна на другую, ничего не говорятъ собой, не выказываютъ ни одной веселой мысли, ни одного свѣтлаго представленiя… Тайну носятъ въ себѣ эти то спокойные, синiя, какъ ночное небо, то покрытыя пѣной, чорныя волны… Тоскливо слѣдишь за ними, и невольно печальный зовъ поднимается въ сердцѣ: — куда вы,^[39] вѣчныя волны? Что означаетъ вашъ бѣгъ?...

Начинало покачивать… Что-то звякнуло надъ моей головой: висячiй подсвѣчникъ раскачивается на шарнирахъ… Хлопнула дверь въ корридорѣ, что-то скрипнуло^[40]… Надоѣдливо, ровнымъ тактомъ стучитъ машина,

 

// л. 21

 

волны бьютъ въ пароходъ, покачиваютъ его на своихъ эластичныхъ гребняхъ. Что то будто подняло меня и бросило вмѣстѣ съ каютой, съ койкой, съ звенящимъ надъ головой подсвѣчникомъ, съ лучомъ солнца, проскользнувшимъ въ круглое окошко сквозь зеленую шторку…. Я лечу куда-то… Такъ иногда бываетъ во время перваго сна въ дѣтствѣ… Потомъ опять подняло и бросило… Нѣга забытья охватываетъ меня… А! я понимаю, что это такое:… это морская болѣзнь, которую я еще не зналъ. Ужасное чувство!.. Шея моя ослабѣла, точно кто то ее перерѣзалъ, ноги и руки похолодѣли, чувствую страшное жженiе, раздраженiе мозжечка: тошноту… Та-та-та-та-та-та-та-та — стучитъ надоѣдливая машина, бѣгутъ подо мной волны, бросаютъ меня, мучаютъ нестерпимо, а ужасное чувство онѣмѣнiя добирается до моего сердца… Мучительные, тяжолые часы. Я все-таки слышу, какъ надъ моей головой кого то протащили по палубѣ…

— Ли-имонъ!! – доносится отчаянный голосъ изъ дальней каюты, и я узнаю голосъ купчика.

— Потрепитъ теперича! —^[41] говоритъ басомъ старикъ купецъ въ сосѣдней каютѣ. — Завсегда говорятъ, съ грѣшными людьми такъ то… Валаамъ то не трактиръ… Чайку бы? —

Слышу я какъ купцы вышли изъ каюты и держась за стѣнки,^[42] идутъ на палу-

 

// л. 22

 

бу, отчитывая пьянаго купчика… И я ужасно завидую этимъ людямъ… Тянутся долгiе часы… Солнце ярко свѣтитъ въ окошко каюты… Гремятъ двери, плескается вода за бортомъ и на стѣнѣ, въ графинѣ, отбиваетъ надоѣдливый тактъ машина, стучатъ каблуки вверху, на палубѣ. Смотрю на часы: 11 утра…

Смотрю на часы: 11 утра…

— Коневецъ видать!! — кричитъ кто-то на палубѣ.

Что-то задрожало во мнѣ… Пахнуло избавленiемъ отъ тяжолой муки, чѣмъ-то далекимъ, къ чему я стремился, что желалъ увидѣть… Я не видалъ далекой Россiи, а она теперь тутъ, за бортомъ парохода, и я её увижу сейчасъ, скоро… Увижу не мертвой, какъ географическая карта, а такой, какая она есть, освѣщенная солнцемъ, прекрасная, чудная въ своемъ бытiи…

ГЛАВА II.

Пароходъ подошелъ къ искусственной, въ озеро выдающейся пристани, подошелъ на столько близко, что даже ударился о бревенчатую обшивку. Поспѣшно бѣгутъ богомольцы къ монастырю въ гору,^[43] аллеей развѣсистыхъ березъ. На приста-

 

// л. 23

 

ни часовенка, а подлѣ нея высокiй, худой^[44] старикъ монахъ, сложивъ на груди руки, смотритъ холодными, строгими глазами на вереницу бѣгущихъ мимо него людей. Ни удивленiя, ни вопроса въ его холодномъ взорѣ^[45], точно статуей поставленъ онъ здѣсь, можетъ быть, много лѣтъ назадъ; сталъ, насмотрѣлся и замеръ душою; глаза устали смотрѣть на волнующееся озеро, на туманную линiю лѣсовъ финскихъ^[46], на вѣчную вереницу суетливыхъ богомольцевъ. Вѣтеръ съ озера дуетъ въ его худое, подвигами истомленное лицо, развѣваетъ полы его пожелтѣвшей ряски, а старикъ стоитъ на своемъ посту у часовни и смотритъ…

Пароходъ стоитъ только часъ. Богомольцы спѣшатъ поклониться мощамъ преп. Арсенiя, осмотрѣть наспѣхъ кое что, а потомъ опять на пароходъ, къ древней святынѣ, къ чудному Валааму.

На пристани монахъ съ повозкой. Сильная лошадь духомъ несетъ насъ въ гору, аллеей, обгоняя суетливую цѣпь богомольцевъ. Вправо пятиглавый соборъ, закрытый старыми березами. Влѣво, на горкѣ, двухъэтажное зданiе гостинницы… На порогѣ встрѣчаетъ насъ толстый сѣдой монахъ. На его лицѣ добродушная улыбка.

 

// л. 24

 

Слѣдуетъ опросъ…

— Вы кто такiе будете? — спрашиваетъ онъ, глядя на мое студенческое платье: — на службѣ гдѣ?

— Нѣтъ, учусь еще!..

— А!! — тянетъ онъ и смотритъ на мою спутницу. — А они кто же вамъ будутъ?.. сестрица?..

— Нѣтъ, это моя жена!..

Гостинникъ улыбается дѣтской улыбкой, точно что-то прiятное вспомнилъ,^[47] можетъ быть^[48] далекую молодость, можетъ быть давно пережитое, забытое поднялось въ его сердцѣ, закрытомъ для свѣтлыхъ картинъ суетнаго мiра…

Привѣтливо кивнулъ головой, повелъ онъ насъ длиннымъ корридоромъ.

— Вотъ и келейка вамъ… сейчасъ и обѣдъ принесутъ.

Келейка представляла собой комнатку шаговъ 10 длиной и^[49] три шириной… Выбѣленныя^[50] стѣны съ черными точками прилипшихъ мухъ были украшены гравюрой съ видомъ какихъ то развалинъ и маленькимъ зеркальцемъ на подобiе тѣхъ, что употребляются въ смѣхотворныхъ кабинетахъ. Березка протягивала свои вѣтки въ раскрытое окно, а сквозь ея вѣтви виднѣлась освѣ-

 

// л. 25

 

щенная поверхность волнующагося озера, верхушка часовни, концы рей на монастырскомъ галiотѣ, уходящая въ озеро песчаная коса, поросшая лѣсомъ.

Влѣво зеленыя главы собора съ потемнѣвшими отъ непогодъ крестами. Соборъ не поражаетъ величiемъ, не ослѣпляетъ богатствомъ золота, разнообразiемъ красокъ, изяществомъ архитектуры: онъ вполнѣ соотвѣтствуетъ суровой природѣ небольшого островка, печальной, однообразной жизни его обитателей. День за днемъ раздаются съ жолтенькой колокольни печальныя ноты монастырскаго благовѣста и, послушные имъ, бредутъ монахи въ церковь на очередную молитву, и такъ постоянно, цѣлую жизнь, безъ просвѣта, безъ грезъ, безъ желанiй… Вѣчная дума о смерти.

— Во имя Отца и Сына и Св. Духа…

— Аминь!..

Монашекъ — подростокъ вноситъ обѣдъ. Все постное: капуста, посыпанная тминомъ, похлебка, каша.

— А яицъ или молока можно достать? — спрашиваю я монашка.

— Надо благословляться къ о. игумену итти, а они нонѣ службу правятъ — устали… — сказалъ онъ… — Вотъ завтра чухны съ берега прiѣдутъ — достанете… Вотъ на Валаамъ прiѣдете, тамъ не дадутъ… тамъ стро-

 

// л. 26

 

го… А у насъ разрѣшаютъ, ежели богомольцы попросятъ…

Съ непривычки было очень трудно пользоваться монастырской пищей, но приходилось подчиняться монастырскому уставу…

Вечеромъ мы пошли бродить по острову. Сейчаъс же за гостинницей начинается лѣсъ… Тишина обступила насъ, тишина внизу, подъ темными шапками красныхъ сосенъ, покрытыхъ мохомъ.

Вверху, гдѣ длинные^[51] сучья сосенъ затянули темно-зеленый хвоей свѣтлое небо, гдѣ грацiозныя бѣлки, роняя на насъ сухiя шишки, стоялъ тихiй, немолчный шумъ, вѣчный шумъ и звонъ хвои, точно не лѣсъ то шумитъ, а море, со всѣхъ сторонъ обступившее этотъ небольшой уголокъ зеленаго царства. Подъ ногами брусника закрыла всю почву. Прямо передъ нами валъ.^[52] Онъ тянется вправо и влѣво по острову, теряется за красными стволами сосенъ… Всходимъ,^[53] — и вдругъ, точно въ сказкѣ, лѣсъ пропадаетъ, новый шумъ заглушаетъ тихiй звонъ хвои… Передъ нами необъятность, величiе, необозримый просторъ безбрежнаго моря… Оно внизу, у нашихъ ногъ… Валъ, на которомъ стоимъ мы — работа этого моря…

 

// л. 27

 

Бури нагромоздили эту насыпь, защитили лѣсъ отъ разрушительной силы могучихъ валовъ. Волны нанесли песку и круглыхъ камней, волны создали островъ, и этотъ старый лѣсъ, чтò^[54] позади звенитъ темно-зелеными иглами, растетъ на сыпучихъ пескахъ, обвиваетъ корнями круглые камни…

Море бѣжитъ на насъ, волна за волной ударяютъ въ сыпучiе берега, ломаясь на своихъ шипящихъ гребняхъ… Впереди не видно ни островка, ни паруса, ни птицы… Видны гребни волнъ, выскакивающiе въ разныхъ мѣстахъ бѣленькiе барашки, предвѣстники бури, туманность на горизонтѣ — вода-ли, берегъ ли финскiй, закрытый закипающимъ моремъ, или то — небо, затянутое бѣлыми полосами надвигающихся облаковъ…

Вѣтеръ бьетъ въ лицо, свиститъ позади, прорываясь вершинами сосноваго лѣса… Мы спустились съ вала, и^[55] озеро точно вдругъ провалилось куда-то, и опять тихiй звонъ хвои залепеталъ надъ нашими головами, и тишина земли явилась на смѣну вѣчному шуму моря… Теперь только понялъ я, что такое море, его вѣчный шумъ, жизнь въ себѣ носящiй, понялъ, что такое природа… Да! море дышитъ, море живетъ

 

// л. 28

 

море шумитъ, море поетъ пѣсню, ласкаетъ слухъ, говоритъ съ вами, а вамъ остается только понять, что же поетъ оно, о чемъ говоритъ… Оно поетъ о тайнѣ природы, которую долженъ познать человѣкъ, потому что оно, море, было свидѣтель всего бытiя; оно говоритъ о вѣчной жизни природы, такой же вѣчной, какъ и его сѣдые валы, оно шумитъ, и въ шумѣ этомъ слышится грустная нота, вѣковая борьба, вѣковой вызовъ природы, брошенный людямъ…

Часто въ лѣсу попадались намъ круглые камни, покрытые мохомъ; нанихъ краснѣла крупными ягодами брусника. Изъ далекой Финляндiи льды занесли эти камни и бросили здѣсь… Гдѣ теперь такъ пышно разросся бархатный мохъ и краснѣетъ брусника, гдѣ высокiй лѣсъ звенитъ хвоей, шумѣли могучiя волны… Много вѣковъ прошло… Отхлынули воды, островъ поднялся изъ водъ, и эти сѣрые, молчаливые, поросшiе мохомъ камни разсказали уму человѣка сказку о томъ, что было когда-то, давнымъ-давно…

Въ монастырѣ зазвонили ко всенощной. Мы пошли изъ лѣсу… Возлѣ монастырскихъ построекъ я увидалъ блуждающаго старика — монаха. Онъ два раза оглянулся на насъ и

 

// л. 29

 

торопливо пошелъ, точно боялся, что мы заговоримъ съ нимъ, разспросимъ печальную повѣсть его души. Видимо, одичалъ человѣкъ… Суровая природа и тяжкая атмосфера монастырской жизни поглотила свойства человѣческаго духа. И мнѣ стало жаль^[56] человѣка, который притаился въ немъ подъ монашеской ряской, стало жаль человѣческое сердце… Проходя скотнымъ дворомъ, я увидалъ толпу пестро одѣтыхъ бабъ — корелокъ. Это наемныя работницы монастырскiя. На ихъ обязанности лежитъ работа по огороду и фермѣ. Меня поразило такое близкое сожительство бабъ и монаховъ.

На сосѣднемъ лужку паслось стадо коровъ головъ въ 60. Пастухи — не монахи, а опять таки наемные рабочiе — корелы… Удивительная вещь: монастырь небогатый, а между тѣмъ находитъ возможнымъ платить жалованье рабочимъ, располагая даровыми силами 200 слишкомъ человѣкъ братiи… Я осмотрѣлъ ферму, немногочисленныя хозяйственныя постройки, старался вглядѣться въ рабочую жизнь монаховъ, но не замѣтилъ и тѣни той кипучей дѣятельности, которою поразилъ меня Валаамъ… Мнѣ страннымъ казалось, какъ это 200 человѣкъ слишкомъ не могутъ одни управляться съ своимъ ничтожнымъ хозяйствомъ.

 

// л. 30

 

— Строгости въ ихъ нѣтъ никакой… — говорили мнѣ на Валаамѣ. — Тамъ и кури, и, что хошь, твори! —

Но этого творенiя «чего хошь» я не замѣтилъ. Все было чинно и по виду благопристойно….

У монастырскихъ воротъ подъ развѣсистыми березками толпятся послушники. Нѣкоторые изъ нихъ въ чистенькихъ, довольно щегольскихъ ряскахъ, точь-въ-точь, какъ наши столичные. Тутъ же между ними и толстогубые парни-корелы въ клѣтчатыхъ штанахъ и^[57] англiйскихъ картузахъ съ прямыми козырьками. Центръ вниманiя толпы — велосипедъ. Я поразился… Да, дѣйствительно, велосипедъ на пневматическихъ шинахъ. Велосипедъ, положительно, въ гору лѣзетъ, просто съ невыразимой быстротой распространяется. Но въ обители, да еще такой отдаленной, я не ожидалъ его встрѣтить.

Толпа восхищается машиной: корелы что-то по своему галдятъ,^[58] нажимаютъ пальцами резину, звонятъ звонкомъ, послушники даже остроты пускаютъ.

— Эй! отецъ Василiй! — кричитъ послушникъ монаху-юродивому^[59]. — Вотъ бы тебѣ на емъ пищу въ скитъ возить… хорошо!!^[60]

 

// л. 31

 

Дурачокъ, широко раскрывъ ротъ, смѣется и топчется на мѣстѣ.

— На емъ и по водѣ можно! — остритъ послушникъ.

— Ой хорошо.. хорошо! — глупо смѣется юродивый, плюетъ на велосипедъ, при общемъ хохотѣ монаховъ и корелъ, и бѣжитъ въ соборъ.^[61]

Въ храмѣ обращаетъ вниманiе иконостасъ, раздѣланный подъ красное дерево, съ налѣпной рѣзной позолотой, да серебряная рака съ мощами преп. Арсенiя, а надъ ней рѣзной балдахинъ, задрапированный малиновымъ бархатомъ… Стариной дышутъ низкiе своды собора…^[62] Полъ изъ сосновыхъ досокъ, стѣны плохо расписаны, нѣтъ и намека на то великолѣпiе, какимъ поражаетъ Валаамскiй соборъ… Вправо отъ входа прилавокъ съ монастырскимъ товаромъ: иконками, книжками, картинами.^[63] Монахи все здоровый, коренастый народъ, съ грубыми чертами лица, съ затаенной энергiей въ взорѣ… Много туземцевъ… Поютъ аөонскимъ напѣвомъ, съ выкриками, растягиванiями, нестройно... Несмотря на застрашнiй праздникъ Преображенiя, богомольцевъ очень мало, да и тѣ, что явились^[64] ко всенощной, сейчасъ уѣдутъ: они проѣздомъ съ Валаама, и пароходъ «Ладога» скоро дастъ второй свистокъ.

 

// л. 32

 

Пусто въ гостиницѣ, — только одинъ послушникъ-подростокъ сидитъ на крылечкѣ и ковыряетъ пальцемъ въ носу, — другого занятiя для него пока не существуетъ.

Всенощная не отошла еще… Озеро къ ночи начинаетъ шумѣть и изъ гостинницы слышно, какъгремятъ на берегу прибрежные камешки, какъ плещутся волны… Небо довольно чисто, только на западѣ легла длинная узкая полоса, точно тучи надвигались оттуда.

На колокольнѣ ударили. Послушникъ, ковырявшiй въ носу, сорвался съ крыльца и побѣжалъ въ кухню за трапезой для богомольцевъ. Старичокъ-гостинникъ пришелъ^[65] отъ всенощной и полюбопытстововалъ, какъ день провели, что осмотрѣли.

— Конечно, — сказалъ онъ, — далеко намъ до Валаама… Тамъ сила, деньги… тамъ и народу много, а у насъ небогато.

Потомъ мы разговорились о монастырскомъ хозяйствѣ, и изъ словъ монаха я заключилъ, что оно не велико.

— Овоща хватаетъ, а хлѣбъ, рыбу покупаемъ… Песокъ одинъ у насъ да лѣсъ… Что изъ его сдѣлаешь? Рыба что-то плохо ловиться стала…

— Ну, а схимонахи-то у ваъс есть?

— Были! — радостно и даже съ гордостью сказалъ старецъ. — Человѣкъ пять было ихъ у насъ… а теперь нѣтъ… — съ грустью протянулъ онъ. — И

 

// л. 33

 

похвастаться нечѣмъ… а были, и какiе старцы!! — Даже причмокнулъ старикъ, говоря это.

— Вотъ схимникъ Iаковъ былъ, царство ему небесное… такъ замѣчательность одна… Самъ себѣ и смерть предсказалъ… Да и для братiи много утѣшенiя было, и все такое… потому какъ схимонахъ то въ монастырѣ есть, такъ оно и для богомольца-то духорадостнѣе и все такое… А вотъ еще Виталiй схимонахъ былъ, тоже старецъ замѣчательный и смерть себѣ предсказалъ… Оба года четыре какъ померли… и нѣтъ у насъ больше схимонаховъ... А ужь одно это обители укоръ, потому намъ безъ схимонаховъ никакъ невозможно. Праздникъ придетъ, мы, бывалыча ихъ къ мощамъ для благолѣпiя приставляемъ… Весь-то онъ крестами да молитвой изукрашенъ, кто не видалъ то его —^[66] крестится на него, ну и чувствуетъ… А теперь нѣ-ѣтъ… примерли… — и гостиникъ тяжело вздохнулъ. Разговорились мы о посѣтителяхъ, о жертвователяхъ.

— А не помните ли вы, батюшка, — прiѣзжалъ къ вамъ, лѣтъ пятнадцать назадъ, одинъ писатель нашъ?..

— Какъ же… помню. — Онъ назвалъ его фамилiю. — Помню… — и гостинникъ сокрушенно улыбнулся. Поругалъ онъ насъ въ книжкѣ то своей, больно поругалъ… Только ни за что…

 

// л. 34

 

— Какъ же это такъ, ни за что?

— Да такъ-таки и ни за что… задарма… вѣрно вамъ говорю!.. — возвысилъ голосъ старикъ. — Оно^[67] дѣйствительно, не крѣпко было у насъ при архимандритѣ Израилѣ… ну да ужъ не такъ… это онъ для смѣху… ей-ей для смѣху, повѣрьте моей душѣ… Архимандритъ Пименъ былъ у насъ, съ Валаама… Тотъ ему даже въ возражанiе отписалъ, разъ онъ неправильность оказалъ… Да что… въ книжкѣ то все расписать можно. На то она и книжка писана, чтобы читать да смѣяться… для смѣху… Но только ужь очень онъ нашъ монастырь обидѣлъ! — печально сказалъ гостинникъ и замолкъ.

Черезъ растворенное окно слышно, какъ шумятъ отъ^[68] вѣтра вершины сосноваго лѣса, какъ плещется озеро о прибрежные камни.^[69]

— Вы вотъ ежели писать будете, такъ по правдѣ все… ну, какъ есть… Вотъ архимандритъ Пименъ написалъ про насъ, любо почитать… Ученый человѣкъ, — слышно было даже въ университетахъ обучался…

— Да, я слыхалъ о немъ…

— Ну, вотъ видите… Многаго у насъ нѣтъ, а все же… Богу служимъ… Вѣрно оно, что на Валаамѣ и строже, и лучше, — да за то тамъ и силы больше, и показу больше… богомольцевъ много. А у насъ, если и есть что показать, такъ смотрѣть некому. На Валаамѣ бо-

 

// л. 35

 

Дрости больше, потому есть кому на нихъ подивиться, а на насъ рѣдко кто и глянуть хочетъ…

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа — раздался за дверью голосъ.

— Аминь… — сказалъ гостинникъ.

Вошелъ послушникъ.

— Благословите, батюшка, огонь зажигать.

Гостинникъ благословилъ.

— Про Валаамъ то ишь онъ, писатель-то, сколько написалъ! а про обитель то нашу вскользь… ничего и путнаго не нашелъ. Конь-камень теперь, говоритъ, и смотрѣть не стоитъ… Ишь ты! а? А у насъ тутъ англичане прiѣзжали, осматривали — диву давались… Опять профессоръ одинъ^[70] изъ Москвы былъ, такъ даже кусочекъ съ собой захватилъ, чтобы въ музей, значитъ… Вотъ онъ камень-то какой… вы его видали?

— Нѣтъ еще…

— Ну, такъ завтра посмотрите… Замѣчательность… Тутъ подъ нимъ жительство нечистыхъ духовъ было…

— Да что вы?

— Ишь ты, а вы и не знали? Вотъ завтра вамъ монашекъ разскажетъ, пойдетъ съ вами… Страсть сколько нечисти было здѣсь до Преподобнаго… Только онъ всю её оттеда

 

// л. 36

 

изгналъ да за озеро, къ чухнамъ пустилъ.

— Вотъ какъ?.. интересно…

— Очень интересно. Тутъ у насъ ежели все какъ есть, съ чувствомъ осмотрѣть, много интереснаго… Ужъ на что англичане, народъ образованный, а и тѣ прiѣзжаютъ. Опять «Змѣиная гора»…

— Что же… змѣй много, что ли, на ней?.

— Нѣтъ… Змѣи у насъ настоящей нѣтъ, а такъ… она кривая такая… точно змѣя вьется. Пустынники и схимники на ней въ своихъ пещеркахъ жили… святые люди…

— А теперь?

— Запустѣло мѣсто. Не тотъ нонѣ духъ… Нѣтъ никого на Змѣиной горѣ. Вотъ и схимники были и померли… а что будетъ послѣ, Господь знаетъ… Захочетъ славу Свою показать и покажетъ… Да!! – грустно сказалъ старикъ и вздохнулъ.

На соборѣ ударило 9 часовъ ровными, печальными ударами.

— Вотъ завтра посмотрите, — сказалъ, провожая меня, гостинникъ. —А коли писать захотите, такъ ужь вы по правдѣ все, ну, что какъ есть… Аминь!..

— Да, — думалъ я, смотря изъ окна своей кельи на виднѣвшееся вправо неспокойное озеро. — Были отшельники, схимники, жили въ

 

// л. 37

 

пещеркахъ на горѣ Змѣиной, подъ темными елями и густыми шапками красныхъ сосенъ, творили политвы, боролись съ браждебными представленiями плоти, получали видѣнiя свыше, озарялись свѣтомъ небеснымъ… Давно это было… Новое время пришло, новымъ духомъ повѣяло, порѣдѣли лѣса, лучи солнца проникли въ дебри^[71] и стали, одна за другой гнить и рушиться отшельническiя кущи, обсыпаться пещеры, и суровыя обитатели ихъ стали исчезать съ лица земли... — «Что то будетъ послѣ — Господь знаетъ» — вспомнилъ я слова^[72]монаха. Неужели же онъ надѣется, что послѣ Господь опять захочетъ показать свою славу, и опять должны появляться изъ-подъ земли отшельническiя кущи. Онъ вѣритъ, что обитель его еще увидитъ славу свою… А какая же можетъ быть слава, разъ не будетъ отшельниковъ, схимниковъ, прозорливцевъ, не будетъ ихъ пещеръ и келiй, ихъ гробовъ, не будетъ той священной внѣшности, которая составляетъ славу иноковъ и которой^[73] дрожитъ всякая обитель?

 

ГЛАВА III.

 

— А вы что думаете… – говорилъ мнѣ старичокъ-^[74]послу-

 

// л. 38

 

шникъ, когды мы на другой день шли осматривать «Конь-камень», — наша-то обитель видимо на себѣ благодать Божiю носитъ… Сколько её разъ шведъ раззорялъ, и все она недвижимо стоитъ… Вы что на это скажете? Я, разумѣется, ничего на это сказать не могъ… Лѣсъ рѣдкiй, деревья не^[75] поражаютъ своей древностью и высотой.

— Тутъ при Елизаветѣ Петровнѣ пожаръ былъ, весь лѣсъ погорѣлъ… А вотъ до пожара, сказываютъ, былъ лѣсъ…

Мы идемъ лѣсомъ. Вправо валъ, за валомъ шумитъ Ладога… Камни, поросшiе^[76] мохомъ по сторонамъ дороги… Тутъ подъ нимъ жительство силы нечистой было. Только её пр. Арс. всего отсюда выгналъ…^[77]

— Вотъ онъ, «Конь-то камень»… — сказалъ монахъ.

Темныя ели обступили поляну… На ней гранитная масса, точно гигантскiй хребетъ ушедшаго въ землю животнаго…

Передъ нами лежалъ «Конь-камень». Аршинъ 12 длиной… На двухсаженную его высоту всползала деревянная лѣстница… На вершинѣ его часовня. Грандiозная гранитная масса, памятникъ сѣдой древности, могучей силой заброшенный на песочный островъ. Я глядѣлъ на^[78] гранитную глыбу, и въ чуткомъ воображенiи вставали картины минувшихъ лѣтъ, поэтичныя, грандiозныя, сказочныя…

Чѣмъ могли объяснить появленiе этой массы

 

// л. 39

 

среди дремучаго лѣса на песчаномъ островѣ дикiе финны? Ихъ дѣтская фантазiя могла составить только болѣе или менѣе поэтичное измышленiе… Въ природѣ они видѣли олицетворенiе бога, разныхъ боговъ, добрыхъ и злыхъ… Несомнѣнно, что и эту скалу принесъ въ темный лѣсъ какой-нибудь богъ… Какой же? Грозный или милостивый? Обстановка говорила о первомъ… Дѣйствительно: кругомъ мрачный лѣсъ^[79] угрюмо звенѣлъ своими вершинами, море вѣчно шумѣло надъ нимъ… Не безъ причины же явилась въ дебри лѣсныя эта скала. Несомнѣнно, нѣкая сила, грозный богъ устроилъ себѣ жилище…

Но на этомъ островѣ, среди дремучаго лѣса не было хищныхъ звѣрей, которые населяли лѣса финскiе, наводя страхъ на жителей. И преданiе говоритъ, что корелы  и финны держали на островѣ скотъ, который могъ безпрепятственно блуждать по пустыннымъ мѣстамъ, отыскивая себѣ кормъ по лѣснымъ полянамъ… Но въ дѣтскихъ умахъ дикарей вставала тревожная мысль о грозномъ богѣ, который живетъ на гранитной скалѣ, подъ мракомъ суроваго лѣса. Ихъ тревожило, допуститъ ли богъ, чтобы скотъ ихъ нарушилъ его уединенiе, вѣковую тишину лѣсного царства…

 

// л. 40

 

И вотъ, въ теченiе многихъ вѣковъ, можетъ быть, когда съ далекаго юга подуетъ теплый вѣтеръ, и солнце растопитъ ледяную кору Ладоги, съ туманныхъ береговъ финскихъ одна за другой тянулись къ острову грознаго бога неуклюжiя лодки. Во мракѣ лѣса, у гранитной скалы, творили финны^[80] молитвы, возжигали костры и приносили въ жертву коня, чтобы умилостивить грознаго бога, что таится подъ гранитной скалой, прячется во мракѣ лѣсовъ.

Преданiе это сообщилъ препод. Арсенiю корелъ Филиппъ, занимавшiйся ловлею рыбы у береговъ острова… Отсюда и^[81] камень зовется «Конемъ», и островъ носитъ на себѣ это названье… Но это преданье въ умахъ христiанъ получило иной смыслъ[82]. Рыбарь Филиппъ уже вѣритъ, что подъ камнемъ живутъ злые духи, враги христiанства, и пугаютъ людей… Разсказъ его находитъ живой откликъ въ душѣ преп. Арсенiя.

Онъ^[83] — монахъ. Всю^[84] жизнь положилъ онъ^[85], чтобы избавить души людей отъ сѣтей дiявольскихъ, отъ дiавольской лести… Въ его памяти встаетъ Аөонъ, гдѣ онъ искушалъ свои силы, пророческое напутствiе Аөонскаго игумена Iоанна, который съ благословенiемъ отпускалъ его на далекiй Сѣверъ: «Имамь Богъ тобою воздвигнуть обитель подъ сѣверною

 

// л. 41

 

страною, и многiе люди имутъ спастися тамо: избавитися же имать страна та отъ многiя лести». И^[86] преп. Арсенiй видитъ предстоящiй подвигъ: сокрушенiе лести, ковъ дiавольскихъ… Очевидно, онъ словомъ проповѣди заставилъ дикарей отказаться отъ идолослуженiя, и на мѣстѣ моленiй^[87] языческихъ воздвигъ часовню… Преданiе же въ поэтичныхъ краскахъ описываетъ изгнанiе изъ-подъ камня нечистой силы…

Преподобный цѣлую ночь стоялъ на молитвѣ. На утро,^[88] сопровождаемый своими послѣдователями, явился онъ съ иконой Богородицы къ гранитному камню, обошелъ его вокругъ и окропилъ св. водою… И тутъ свершилось чудо, подтвердившее дѣтскую фантазiю дикихъ финновъ: лишь только преп. Арсенiй обошелъ камень и окропилъ его св. водой, туча злыхъ духовъ въ видѣ чорныхъ вороновъ вылетѣла изъ-подъ каменной глыбы и съ крикомъ полетѣла за озеро, на финскiй берегъ, въ глубокiй заливъ… Съ того времени тотъ заливъ зовется «Сартанлаксъ», что значитъ «Чертова Лахта», «Заливъ чертей».

Такимъ образомъ дикое преданье язычника нашло откликъ въ душѣ христiанина, измѣнившись сообразно ихъ взглядамъ.

 

// л. 42

 

И до сихъ поръ коневецкiе монахи съ чувствомъ религiознаго трепета разсказываютъ о чудѣ, о дiавольской лести и о древнемъ преданьѣ.

— Вы что?^[89] — не вѣрите, можетъ быть? —испытующе спросилъ меня монахъ.

Я поспѣшилъ успокоить его тревожную мысль.

— Доподлинная правда… Даже въ умныхъ книгахъ писана… Теперь у насъ ни единой вороны на островѣ нѣтъ… боятся. Воробей, голубокъ тамъ, — тѣ бываютъ, ну а ворона, — та все больше обходцемъ или такъ гдѣ-нибудь на бережку посидитъ, носъ поточитъ, а чтобы въ монастырь залетѣть — силы въ себѣ такой не чувствуетъ… И рада бы — да не можетъ… нѣ-ѣтъ!!

Очевидно онъ все это говорилъ, чтобы урезонить меня, и я не хотѣлъ его разочаровывать и потому не сказалъ, что сегодна же видѣлъ цѣлую стаю воронъ на монастырскомъ дворѣ.

— Этотъ камень любопытный… Многiе его въ фотографiю сымаютъ… Нигдѣ, говоритъ, такого нѣтъ, только у насъ… — повѣствовалъ монахъ…

Я поднялся въ часовню… Икона Божiей Матери… Тутъ же дощечка съ^[90] просьбой, чтобы никто не писалъ на часовнѣ… На одномъ изъ столбовъ, несмотря на просьбу, написа-^[91]

 

// л. 43

 

но стихотвореньице въ амурномъ тонѣ, и подписано: «Былъ здѣсь я… 1893 года, Iюня 20». Подъ этой строкой написано: «Дуракъ, кто это написалъ… 1893 года, Iюля 12^го»… и наконецъ третья подпись: «Оба вы дураки… 1894 года, Iюня 15 го. Павелъ Смирновъ».

Замѣчательная страсть людей увѣковѣчивать годомъ и числомъ свои подвиги!.. Мѣсто языческихъ жертвоприношенiй стало святымъ, и на томъ мѣстѣ, гдѣ когда то злой духъ обиталъ и своими «прелестями бѣсовскими» людей пугалъ, воздвигнута часовня, знаменуя побѣду свѣта надъ тьмой.

Да! — думалъ я. — Нужна для монастыря внѣшность, нужны пещеры, мѣста когда то бывшихъ чудесъ — иначе оскудѣетъ вѣра и запустѣетъ обитель. Старое, наивное время, полное сказокъ, легендъ, преданiй, гдѣ ты? Теперь еще о тебѣ вспоминаютъ, твои поэтическiя легенды и сказки еще встаютъ неясными въ людской фантазiи и своими полустершимися красками блѣдно, блѣдно рисуютъ тебя… Но безпощадно новое время… Скоро совсѣмъ поблѣднѣютъ яркiя краски былыхъ временъ^[92], былыхъ картинъ и чудесъ и уйдутъ въ глубокую древность, чтобы никогда не являться на свѣтъ, не вызывать грустной улыбки.

— Вы должно быть не вѣрите… — грустно покачалъ головой монахъ. — По всему вижу, что не вѣрите… Эхъ! Бога-то люди боятся перестали… да… А чего не вѣрить?.. Все на

 

// л. 44

 

лицо: и камень и часовня…

— И воронъ нѣтъ — добавилъ я.

— И воронъ нѣтъ!! — радостно подхватилъ монахъ.

Но новое время явилось вдругъ въ образѣ несносной вороны и каркнуло надъ нашей головой. На высокой ели важно сидѣла ворона и спокойно смотрѣла на гранитную глыбу.

— Шш… — шш… — шш… пррроклятая!! — злобно крикнулъ на нее монашекъ. — Это она пролетцемъ такъ… а чтобы жить — ни-и-и… не бываетъ… Такъ со временемъ преподобнаго, сказываютъ, ведется… Теперь я васъ въ скитъ поведу…

По лѣсу звенѣли бубенчиками монастырскiя лошади. Заслышавъ шаги, онѣ выходили на дорогу и протягивали свои мордочки…

— Это онѣ за хлѣбомъ повадились… — пояснилъ монахъ. — Братiя избаловала…

Куски гранита лежатъ^[93] между деревьями… Брусника и черника обвиваютъ ноги своими цѣпкими вѣтками… Ягода лопается подъ ногами, трещатъ сухiя шишки. Лѣсъ отошелъ въ сторону и передъ нами монастырскiй покосъ… Стоятъ большiе стога сѣна. Маленькiй сарайчикъ точно изъ-подъ земли выскочилъ. На лугу молодой монахъ съ барынькой петеребургскiй купчикъ по виду, собиаютъ ягоды и шу-

 

// л. 45

 

шукаются. Съ барыней дочка лѣтъ пяти, но предусмотрительный монашекъ захватилъ съ собой мальчика-монашка, чтобы тотъ занималъ ребенка… Монахъ ускорялъ шаги, барыня за нимъ, а дѣвочка съ монашенкомъ остались далеко позади… Наконецъ интересовавшая меня парочка скрылась за стѣнами сарайчика.

Нашъ проводникъ дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ.

— Это кто жъ такой? вашъ монахъ? – спросилъ я старичка-послушника.

— Да, послушникъ… очень скучаетъ… Изъ купцовъ онъ… лавку свою имѣлъ, да профукалъ… вотъ и явился къ намъ благодать обрѣсти… А съ имъ то это знакомая… сродственница… Частенько прiѣзжаютъ.

— А у васъ можно послушникамъ то съ родственницами гулять?

— А чего же и не погулять? Не Валаамъ… Тамъ дѣйствительно… Тамъ по грибы не пущаютъ… А у насъ до этого не дошло… Гуляй и услаждайся, сколь красна природа.

Вы читали псалмы то Давидовы?

— Читалъ… ну такъ что же?

— А то же… онъ тамъ на кажномъ мѣстѣ природу славословитъ…

— Ну, а табачкомъ балуетесь?

— Запрещено… ну, да развѣ углядишь… Унесъ въ лѣсъ да и ввалился во славу Божiю… Наконецъ мы увидали скитъ. Съ трехъ сторонъ обступили его высокiя стѣны

 

// л. 46

 

лѣса. Озеро у самыхъ воротъ, того и гляди, что вбѣгутъ на пустынный дворъ темныя волны. Кирпичныя стѣны закрыли каменный храмъ и кельи… Впереди въ озерѣ видны туманныя очертанiя финскаго берега, и далеко въ озеро выступила песчаная коса, поросшая лѣсомъ, образуя глубокiй, тихiй заливъ «Владычныя лахты».

Я видѣлъ^[94] передъ собой чудную картину уединенiя, заброшенности дикости. Тихо шумятъ вершины елей, а за стѣнами мертвая тишина, не доносится иноческая молитва изъ дверей храма. Висятъ на колокольнѣ молчаливые колокола, и не знаешь, звенѣли ли когда-нибудь ихъ мѣдные языки, призывая иноковъ на молитву… Зачѣмъ звать, кого звать, когда все кругомъ мертво, только неугомонное море плещется. Ворота отворены. На заросшемъ травою дворѣ — ни души, точно мы въ сонное царство попали. Храмъ отпертъ. Входимъ.^[95] Изъ-подъ^[96]земли выросла фигура старца-монаха. Строгiе глаза изъ-подъ очковъ внимательно, удивленно смотрятъ на насъ.

— Вамъ чего?

— Скитъ пришли посмотрѣть.

— А-а-а! — И больше ни слова, точно сидя въ этой глуши, говорить разучился.

 

// л. 47

 

— Давно вы здѣсь?..

А?.. а? — наклонился ухомъ старикъ.

Я повторилъ вопросъ…

Скоро 30 лѣтъ будетъ… скоро… — прошамкалъ монахъ.

30 лѣтъ среди глуши и дичи на пустынномъ островѣ!!

Можно будетъ вашъ скитъ снять?.. фотоаппаратъ у меня съ собой есть…

Монахъ продумалъ.

— А не грѣхъ?

— Сымаютъ… — успокоилъ его нашъ проводникъ. Теперь заведено такъ, чтобы сымать все… Вонъ у насъ алтарь сымали… съ благословенiя.

— Ну, значитъ, можно!.. патерикъ съ нашего скита-то сымите? —^[97] спросилъ старецъ.

— Да… Да…

Онъ внимательно слѣдилъ за моими дѣйствiями и приглядывался къ аппарату, какъ ребенокъ.

— Разныя нонѣ штуки пошли… — сокрушенно сказалъ монахъ-проводникъ… — Вонъ вчера одинъ нѣмецъ на колесѣ прiѣхалъ.

Кто прiѣхалъ? — спросилъ старецъ.

— Нѣмецъ на колесѣ… —^[98] вилсапитетъ прозывается…

— Это нѣмецъ-то прозывается? Кто жъ онъ такой?

Нѣ-ѣтъ… Колесо это такъ называется. А нѣмецъ то самъ по себѣ… Извѣстно

 

// л. 48

 

онъ нѣмецъ то какой — лютеръ.

— А-а… Нѣмецъ, говоришь, прiѣхалъ?

— Нѣмецъ…

— Не ладно… не ладно нѣмца въ обитель пускать… Не его это мѣсто… — вздохнулъ скитянинъ.

— Да рази его удержишь?. Какъ сшелъ съ парохода, сѣлъ на свое колесо да^[99] въ гору-то ровно искра…

— Э-эхъ! — вздохнулъ монахъ… — Грѣхъ ему будетъ… Святой островъ-то… а онъ искрой по ёмъ… Ну, а каковъ онъ изъ себя то?

— Куцый такой… безъ сапогъ…

— А-а… ну, а на лицо?

— Бѣлый такой…

— Ну, это ничего… Чорнаго бойтесь… чорнаго.

И опять вздохъ глубокiй…

Я снялъ.

— Вонъ на Валаамѣ, сказываютъ, всѣ схимонахи поснялись… — сказалъ проводникъ-монахъ.

— Ишь-ты… схимонахи, говоришь?... — таинственно спросилъ старецъ.

— Схимонахи… И Iоаннъ-молчальникъ…

Смотрю, — заторопился, засуетился старецъ, замялся на одномъ мѣстѣ. Лицо его приняло застѣнчивое выраженiе, совсѣмъ дѣтское.

— А… если меня снять, — можно?.. — попросилъ онъ.

— Съ большимъ удовольствiемъ.

Лицо старика просiяло.

— Спасибо вамъ… Ужъ погодите минуточку…

 

// л. 49

 

побѣгу я въ келью, въ^[100] мантiю облекусь… —^[101]

И бѣгомъ, откуда силы взялись, затрусилъ къ каменному зданiю келiй.

Много ихъ живетъ здѣсь? — спросилъ я у монаха.

— Человѣкъ шесть… только теперь они отдыхаютъ… праздникъ.

— Готовъ я теперь! —говоритъ, задыхаясь, старецъ въ мантiи, которая пузыремъ вздувалась при его  поспѣшныхъ шагахъ^[102]. — Ужъ вы сымите патретикъ то… А?... пажалуйста… — повторялъ онъ, точно боялся, чтобы я не раздумалъ. — Тамъ… въ мiру — родные есть… дочь…

Онъ сталъ на паперти, красиво задрапировавшись мантiей, которая очень шла къ его высокой фигурѣ, къ^[103] строгому выраженiю лица… Въ рукахъ онъ держалъ четки. Сѣдая борода придавала ему почтенный видъ. «Точно патрiархъ» — подумалъ я.

Я снялъ его… —^[104]

— Позвольте узнать ваше имя…

— Монахъ Севастiанъ.

— Такъ я вамъ пришлю карточку, от. Севастiанъ. Приготовлю и пришлю…

— Пожалуйста… Позвольте ваше имя узнать. Я сказалъ.

— Буду васъ на молитвѣ поминать… — Онъ крѣпко пожалъ мою руку. Я не забуду, какъ^[105] онъ просилъ меня прислать портретъ, съ какой надежой провожалъ меня. И этой надеждѣ не суждено бы-

 

// л. 50

 

ло осуществиться: дальней дорогой я, независимо отъ себя, испортилъ всѣ свои фотографическiе снимки и между ними снимокъ съ монаха Севастiана. Я написалъ ему письмо, въ которомъ утѣшалъ его надеждой, что, можетъ быть, скоро опять навѣщу его и постараюсь исполнить его желанiе. Мнѣ было бы очень жаль опечалить симпатичнаго старца, полнаго еще дѣтской привязанности къ родному, которое онъ оставилъ тамъ… въ мiру. Монахъ Севастiанъ проводилъ насъ до воротъ. Въ шагахъ четырехъ отъ калитки песчаный спускъ въ озеро. Внизу черные камни; вода пѣнится, темная, какъ тучи, что въ небѣ нависли низко-низко, чуть не задѣвая острыя верхушки елей.

— Скучно у васъ здѣсь…

— Теперь ничего, а вотъ осень наступитъ… страшно. Лѣсъ позади гудётъ, а въ ворота озеро рвется… Да что намъ… одной ногой въ могилѣ стоимъ… Прощайте… добраго пути... Про патретикъ то не забудьте…

Онъ стоялъ у скитскихъ воротъ и долго смотрѣлъ намъ вслѣдъ… Темный лѣсъ кольцомъ охватывалъ тихiй скитъ… Скоро фигура монаха исчезла за стѣной и красивая колокольня затерялась въ лѣсныхъ вершинахъ. Слѣва, внизу шумѣла вода, а надъ головой хмурый лѣсъ глухо звенѣлъ^[106] хвоей… По обрыву вьется дорога надъ моремъ, и намъ видно, какъ впереди у приста-

 

// л. 51

 

ни качаются монастырскiя соймы…

___

Ну, какъ?... осмотрѣли наши достопримѣчательности?.. понравилось?.. встрѣтилъ насъ старичокъ гостинникъ.

— Ничего… только вотъ схимонаховъ-то нѣтъ… — пошутилъ я.

— Да… прибралъ Господь… Ну да еще будутъ, Господь дастъ… Конь то камень видали?

— Видали.

— А въ скиту были?

— Были.

— А сосну видали?

— Какую сосну?

— Эхъ ты… — укоризненно взглянулъ онъ на сопровождавшагося насъ монаха. — Сосны-то и не показалъ!..

Монахъ сконфузился.

Да какая сосна то? — спросилъ я.

— Какъ какая? cвятая сосна у насъ есть… замѣчательная… подъ ей еще преподобный сиживалъ… 500 лѣтъ ей… вотъ она какая сосна то... Посмотрите…противъ часовенки-то, въ саду… Экой ты какой, братъ... — укорялъ старичокъ монашка. — Про сосну то и забылъ… Эхъ.

Я съ удовольствiемъ провелъ два дня на Коневицѣ, но особенно сильнаго впечатлѣнiя не вынесъ: Валаамъ цѣликомъ поглотилъ меня…

Хозяйство Коневскаго монастыря было въ самомъ зачаточномъ состоянiи и не могло быть даже блѣднымъ отраженiемъ того, что увидалъ я на Валаамѣ. У Коневца нѣтъ силы. У братiи нѣтъ того трудового духа,

 

// л. 52

 

которымъ такъ богатъ валаамскiй инокъ. Лѣтописи коневецкiя не богаты сказанiями о могучихъ духомъ схимонахахъ и отшельникахъ, какъ лѣтописи валаамскiя. Монастырь не обладаетъ той богатой священной внѣшностью, какъ Валаамъ: Конь-камень, святая сосна да умершiе года четыре назадъ схимонахи не въ состоянiи привлечь богомольцевъ, расшевелить религiозное чувство, вызвать на крупныя жертвы. Будь у Коневца хоть одинъ изъ тѣхъ дѣятелей, какiе были на Валаамѣ, пошли ему судьба своего Дамаскина, было бы совсѣмъ иное: на Коневцѣ закипѣла бы работа, застучали бы машины, хлынули силы. Но капризная судьба не даетъ ихъ, да и богатый Валаамъ является серiозной конкуренцiей, притягивая къ себѣ силы и капиталы и затмѣвая славой своей скудныя лѣтописи и сказанiя Коневецкаго монастыря.

Въ половинѣ 3-го часа утра разбудилъ меня звонокъ въ корридорѣ гостинницы. Было еще совсѣмъ темно. Видно только, какъ плывутъ въ небѣ тучи, то открывая, то закрывая звѣзды. Темный контуръ собора высится надъ темными березами… Море шумитъ, шелестятъ дерева въ палисадникѣ подъ окномъ… На колокольнѣ ударили къ полунощницѣ. Стучатъ каблуки по каменной дорожкѣ къ собору. Изображенiе преподобнаго на святыхъ воротахъ

 

// л. 53

 

благословляетъ темныя фигуры иноковъ.

— Во имя Отца и Сына и Св. Духа…

— Аминь.

— «Александръ»черезъ часъ отходитъ… еще въ 11 ч. вечера пришелъ.

— Спокойно озеро?

— Нѣтъ… волнисто. Бури не будетъ, а покачаетъ…

Опять это «покачаетъ». Красиво озеро, чудно, но^[107] при воспоминанiи о качкѣ, невольно содрагаешься. Я пошелъ въ соборъ въ послѣднiй разъ взглянуть^[108] на монастырскую братiю и потомъ въ дорогу. Меня охватила сырость моря. Въ небѣ быстро бѣжали разорванныя тучи, открывая темно-голубое пространство. Издали вижу я, какъ сверкаютъ во мракѣ желтые огоньки свѣчей.

— «Изведи изъ темницы душу мою» — звучитъ подъ сводами храма пронзительный альтъ монаха.

Разноцвѣтныя лампады надъ ракой преп. Арсенiя едва едва мерцаютъ. Малиновая бархатная завѣса красивыми складками^[109] повисла надъ ними.

Старенькiй, едва двигающiйся монахъ, разинувъ отъ слабости ротъ, еще болѣе старый при слабомъ^[110] мерцанiи^[111] огоньковъ, ставитъ обѣими руками дрожащую въ нихъ свѣчку. Накрывая гофреной мантiей, виднѣется^[112] распростертая возлѣ раки фигура монаха. Подъ сводами мракъ сгустился… Въ темномъ алтарѣ разноцвѣтными огоньками теплится седьмисвѣчникъ.

 

// л. 54

маргиналии

Пѣть кончили. Гнусавымъ голосомъ читаетъ монахъ молитвы. Тихо, ни кашля, ни шопота. И мнѣ показалось, что стою я^[113] полунощницу подъ Свѣтлое Воскресенье. Только тогда бываетъ такая торжественная тишина и такъ слабо мерцаютъ огоньки свѣчей и лампадокъ. По стѣнамъ стоятъ чорныя фигуры монаховъ съ надвинутыми на глаза чорными клобуками, и отъ этихъ чорныхъ фигуръ еще болѣе увеличивается мракъ храма. Я прислонился къ стѣнѣ и задумался, глядя на эти чинныя, темныя фигуры^[114], читающiя молитвы по четкамъ, чтобы не пропустить ни одного поклона. Вотъ вся ихъ жизнь: ходить по звонку, въ извѣстные часы снимать клобукъ, въ извѣстное время итти въ церковь, молиться, думать о смерти и ждать конца. Мнѣ они казались не живыми людьми даже, а умершими, которые въ полночный часъ встаютъ изъ гробовъ и собираются на молитву… Тишина, запахъ ладана, старческiя мертвенныя лица, гнусавое чтенiе, потрескиванье свѣчекъ передъ образами… И вдругъ на неспокойномъ озерѣ, за стѣной загудѣлъ свистокъ парохода. Онъ звалъ меня. Точно жизнью пахнуло въ душную, мракомъ ночи пропитанную атмосферу. Бросивъ прощальный взглядъ на собранiе темныхъ фигуръ, застывшее въ молитвенной позѣ,

 

// л. 55

 

я поспѣшилъ къ выходу. «Добраго пути!» — чуть слышно, съ оттѣнкомъ грусти сказалъ кто-то. Я оглянулся… Согнутая фигура… Голова склонилась къ досчатому полу собора и чорная мантiя, надвинувшись складками, закрыла клобукъ…

— Спасибо! — сказалъ я, весь проникнутый любовью къ этому неизвѣстному мнѣ человѣку, въ сердцѣ котораго осталось еще такъ много человѣческаго чувства. По крайней мѣрѣ такъ мнѣ казалось. Я вышелъ на чистый воздухъ. Начинало свѣтать. Рѣдкiя тучи бѣжали, образуя голубыя поляны….

Старичокъ-гостинникъ стоитъ на крыльцѣ. Онъ уже распорядился отправить на пристань наши вещи…

— Счастливаго пути! — сказалъ онъ и поцѣловался со мной на прощанье. — На Валаамъ поѣдете, насъ не забывайте… Да коли писать будете, не ругайте насъ…

Онъ жалъ мою руку, точно не хотѣлъ разставаться, и часто моргалъ.

— Ну, прощайте!.. — и мы опять поцѣловались.

Мнѣ жаль было разставаться съ этимъ добродушнымъ старичкомъ, въ душѣ обиженнымъ за свою обитель и питающимъ въ сердцѣ надежду, что захочетъ Господь — и покажетъ славу свою.

 

// л. 56

 

Мнѣ жаль было покидать этотъ уголокъ, гдѣ въ теченiе двухъ дней я узналъ многое, чего не видалъ раньше. Мнѣ рисовался тихiй, въ сонъ могилы погруженный скитъ, затерянный въ лѣсистомъ заливѣ на песчаномъ побережьѣ, церковь съ открытой настежь дверью, пустынный дворикъ, травою заросшiй… Я видѣлъ бьющееся въ берегъ море и фигуру монаха Севастiана, красиво задрапированную^[115] чорной мантiей… Потомъ старый монахъ, распростертый на полу, который точно испугался сказанныхъ словъ, вырвавшихся изъ глубины души^[116] и поспѣшилъ закрыть чорной мантiей таившагося въ немъ человѣка. Наконецъ добродушный гостинникъ, крѣпко жавшiй мнѣ руку и выражавшiй на своемъ лицѣ чувство симпатiи… Второй свистокъ…

Я сбѣгаю съ горы… Высокая, худая фигура монаха неподвижно, какъ и двое сутокъ назадъ, стоитъ у часовни и смотритъ куда-то вдаль… Третiй свистокъ… Монашекъ сбрасываетъ причалъ и смотритъ, какъ нашъ пароходъ, вздымая пѣну винтомъ, медленно отодвигается отъ пристани. Дальше и дальше уходитъ лѣсомъ поросшiй Коневецъ… Бѣлѣетъ соборъ на зеленой стѣнѣ лѣсовъ. Вправо чуть виденъ тихiй скитъ, задернутый густой сѣткой^[117] тумана.

 

// л. 57

 

Видна длинная полоса земли; едва-едва маячитъ колокольня собора… Прощай, Коневецъ! Туманъ начинаетъ обвивать его бѣловатою мглою... За полосою земли на водахъ поднялось огненное солнце, но оно еще не прорвало туманъ…

«Сартанлаксъ!» — крикнулъ штурманъ, вбѣгая на палубу. Передъ нами «Чортова лахта», глубокiй заливъ, окаймленный лѣсомъ. Видны домики, пристань, на ней кучка людей, бѣлый маякъ на песчаной^[118]косѣ. Свистокъ… Пароходъ дѣлаетъ остановку… Небо ясно, солнце высоко въ небѣ, и я вижу, какъ лежитъ на водахъ^[119] освѣщенный солнцемъ, покинутый нами Коневецъ.

____________

 

// л. 58

 

ГЛАВА IV.

 

Оставивъ на пристани нѣсколько бочекъ и ящиковъ, «Александръ» идетъ вдоль финскаго берега, поросшаго невысокимъ березнякомъ и ельникомъ. Мертвыя песчаныя осыпи, длинныя косы съ бѣлыми маяками у самой воды. Нѣсколько позади, вправо — темно-зеленая полоса земли смутно напоминаетъ собой знакомыя очертанiя Коневца. Море — спокойное, волны — свѣтлыя, ярко освѣщенное небо вверху, безконечный лѣсъ по берегамъ финскимъ…

— На Валаамъ-съ? — спрашиваетъ меня упитанный, краснощекiй паренекъ въ лаковыхъ сапогахъ и, получивъ удовлетворительный отвѣтъ, добавляетъ: — Десятый разъ ѣду-съ…

— А!...

— Да-съ… По желѣзной части мы… Мастерскiя у монашковъ-съ, ну, мы и скупаемъ у нихъ, которое ежели желѣзо отъ дѣла остается, оковку изъ кузницы. Пудиковъ по 300… А знатно-съ нонеча ѣхать… одна-съ меланхолiя.

— Какъ?..

— Меланхолiя… т. е. въ родѣ она — чуть-чуть колышетъ… А мы вѣдь по самымъ опаснымъ мѣстамъ ѣдемъ. Чуть въ сторону^[120]

 

// л. 61

 

— и погибель… камни по дну тянутся… — невозмутимо сообщилъ мнѣ парень въ лаковыхъ сапогахъ.

Чаще и чаще встрѣчались маяки. Полосатыя палки торчали изъ воды, обозначая фарватеръ. Впереди цѣлая семья скалъ. Невысокiй лѣсъ раскинулся на нихъ темно-зеленой щетиной. Мы выступаемъ въ тихiе проливы, плывемъ мимо унылыхъ шхеръ, лавируемъ, поворачивая то вправо, то влѣво… Вотъ невысокiй холмикъ лежитъ на водѣ, покрытый красной брусникой; вотъ исполинская стѣна точно готовится упасть на нашъ пароходъ и задавить своей тяжкой массой. Чорныя трещины исполосовали её^[121]. Зiяющая грозной тьмой пещера притаилась у самой воды.

Передъ нами глубокiй заливъ, окруженный гранитными островками. Та же^[122] деревянная пристань, тѣ же^[123] крытые еловой лучиной домики, какъ и въ Сартанлаксѣ. Это предмѣстье Кексгольма.

На берегу финскiя двухколески, запряженныя минiатюрными шведками. Старуха финнка торгуетъ баранками и булками своего печенiя. Угрюмые финны, въ кожаныхъ курткахъ, съ привѣшенными у пояса ножами^[124]сосредоточенно по-

 

// л. 62

 

куриваютъ короткiя трубки. Опять визгливая цѣпь вытягиваетъ изъ трюма мѣшки и бочки, старикъ финнъ, не выпуская изо рта трубки, размѣренными движенiями мозолистыхъ рукъ сбрасываетъ причалъ съ деревянной тумбы, хмуро глядитъ вслѣдъ, и новая вереница прихотливыхъ шхеръ закрываетъ отъ насъ затерянное на пустынномъ побережьѣ предмѣстье Кексгольма.

Кончились шхеры. Открытое озеро плещется подъ нами, слѣва тянется песчаный берегъ, а впереди опять идутъ на насъ груды каменныхъ горъ. Опять обступаютъ насъ башни, пещеры, гигантскiя стѣны, разсѣченныя ржавыми полосами желѣзной руды, циклопическiя постройки, безпорядочно наброшенныя груды плитъ… Подъ страшно-высокой стѣной, точно чайка, притаилась лодочка съ бѣлымъ парусомъ и двумя маленькими финнами… Надъ ней повисла скала, а со скалы могучая сосна протягиваетъ въ воздухъ свои крючковатые корни. Въ промежуткахъ утесовъ видны берега, деревушки, крытыя дранью, жолтыя полосы ячменя и овса, маленькiе снопики ржи.

«Кроноборъ!..» — кричитъ штурманъ.

Маленькiй поселокъ, окруженный горами.

 

// л. 63

 

Деревянная лютеранская церковь тонкимъ шпилемъ царитъ надъ узкой долиной. Толстогубые финны курятъ свои трубки; ни улыбки, ни мысли на ихъ деревянныхъ лицахъ… Остановки кончились. Пароходъ идетъ къ Валааму, до котораго около 70 верстъ.

Скалы все еще давятъ насъ своей сѣрой массой. Надъ нами плывутъ рыхлыя дождевыя облака. Порывъ вѣтра вдругъ налетитъ изъ угрюмаго ущелья, покачаетъ пароходъ и затихнетъ… У подножья каменныхъ горъ, покрытыхъ тьмой сосноваго лѣса, начинаютъ закипать бѣлой пѣной потемнѣвшiя волны. Бѣловатые барашки на поверхности волнъ говорятъ о наступающей непогодѣ. Одна за одной уходятъ назадъ скалы, скоро совсѣмъ убѣгутъ, вотъ только минуемъ длинную, чорной щелью прорѣзанную гору. Море шумитъ впереди.

На палубу прибѣжали матросы и стали натягивать паруса. Попутный вѣтеръ несетъ пароходъ къ скаламъ Валаама, еще закрытымъ отъ насъ кривизной волнующагося моря… Сѣрыя шхеры остались далеко позади. Верстахъ въ 6 влѣво берегъ уходилъ къ сѣверо-западу, и^[125] казалось, что мы никогда больше не ступимъ на землю…

 

// л. 64

 

На горизонтѣ, точно на ниточкѣ, быстро бѣжитъ пароходъ, распустивъ паруса, бѣлый, какъ чайка… Мы весь его видимъ, но скоро остались одни только бѣлыя крылья, пронизанныя чорной полосой дыма. Въ далекой синевѣ темнымъ контуромъ островокъ показался и пропалъ.

Темныя волны какъ бы масломъ подернуты; ихъ малко-мелко нагофренная поверхность принимаетъ видъ расплавленнаго сверкающаго графита всякiй разъ, какъ упавшiй изъ тучи лучъ солнца пробѣжитъ, извиваясь, по ихъ бѣловатымъ гребнямъ. Щелкаютъ растянувшiеся паруса. Вѣтеръ ударилъ въ бокъ, и пароходъ несется впередъ, склонившись на сторону… Насъ качаетъ и бортомъ и килемъ. Руль поднимается и падаетъ съ страшнымъ трескомъ, и мнѣ нравится эта качка подъ вѣтромъ, и вспоминаются рождественскiя карусели…

Старикъ финнъ, шкиперъ судна, обходитъ бортъ, тревожно осматриваетъ рулевую цѣпь и перегибается за корму. Сквозная рѣшотка борта совсѣмъ склонилась къ водѣ, и темныя волны едва не забѣгаютъ на палубу. Прибѣжали матросы и опять стали натягивать растянувшiеся, гремящiе паруса. Пароходъ стучитъ чѣмъ-то внизу, точно бьется о подводные камни.

 

// л. 65

 

За частой сѣткой дождя опять показались на горизонтѣ синiя очертанiя острова.

— Не Валаамъ-ли? — спрашиваю старика шкипера, сморщенное лицо котораго не выражаетъ, кажется, ни одной мысли. Точно деревянную голову прикрыла рыжая касторовая шляпа:

— Нѣ-йтъ Валямъ… — Онъ махнулъ сухой рукой въ пространство. — Дридцать верстэ…

Передъ нами одинъ изъ острововъ, купленныхъ игуменомъ Дамаскинымъ у финляндскаго правительства, благодаря содѣйствiю Россiи. Бѣлые гребки волнъ^[126] закрыли островъ. Въ будкѣ рулевого появился капитанъ съ подзорной трубой и долго смотрѣлъ впередъ: онъ боялся, не отнесло ли насъ вѣтромъ. Матросы — финны прислушиваются, не ударяютъ ли колокола валаамскiе, призывая въ бурное время на серебряный звонъ, въ тихую пристань Монастырскаго пролива.

Но не слышно серебрянаго звона, не синѣетъ на горизонтѣ группа Валаамскаго архипелага. Проходитъ долгiй, томительный часъ… Дождь льетъ, вѣтеръ свиститъ, хлопая парусами…

— Валаамъ видѣнъ! Слава те, Создателю…^[127]

 

// л. 66

 

— слышу я.

Но я не зналъ, что такое этотъ, раньше невиданный мною, очаровательный Валаамъ.

Впереди насъ большой зеленый островъ, высокiй, скалистый: бѣлой пѣной кипитъ вокругъ него море. На гранитную стѣну бѣжитъ пароходъ, подпрыгивая на пѣнящихся гребняхъ… Ближе подходимъ… Островъ начинаетъ дробиться: видны каменистые берега, проливы, а за проливами опять берега, горы скалъ однѣ надъ другими, а на этихъ горахъ, уходя высоко въ небеса, старые, могучiе лѣса растутъ. Тамъ, на этихъ острыхъ верхушкахъ елей и темныхъ вершинахъ сосенъ лежатъ дождевыя облака, тамъ плывутъ сѣрыя тучи… Древностью, силой могучей вѣетъ отъ мрачныхъ скалъ и дремучихъ лѣсовъ... Передо мной сказочное царство… Весь знакомый, обыденный мiръ пропалъ за водяными валами, и невидимая сила, волшебный корабль принесъ къ этимъ таинственнымъ берегамъ, неприступнымъ и дикимъ, безлюднымъ и величественнымъ.

Великолѣпный проливъ Монастырскiй выдвинулся изъ-за скалистаго мыса. Слѣва, почти на отлетѣ каменный островъ точно сторожитъ входъ въ царство иноковъ валаамскихъ. На немъ бѣлая церковь, высокiй гранитный крестъ, позади тем-

 

// л. 67

 

но-зеленая стѣна лѣса. Это скитъ Никольскiй.

Пароходъ вступаетъ въ проливъ и медленно движется между отвѣсными скалистыми берегами. Справа и слѣва тихiй лѣсъ охватилъ насъ тишиной и свѣжестью своихъ молчаливыхъ нѣдръ.

Свистокъ. Высоко влѣво на отвѣсной скалѣ грандiозный храмъ. Золотятся кресты на голубыхъ куполахъ, точно безконечныя тучи разорвались вдругъ, и лучи солнца засверкали въ голубомъ эфирѣ. По тридцатисаженной горѣ лѣпятся клены, висятъ надъ фруктовымъ садомъ, надъ тихими водами пролива. На скалѣ чугунная рѣшотка. Чорными точками смотрятъ оттуда монахи, какъ глубоко внизу подъ ихъ ногами медленно движется пароходъ, пришедшiй изъ чуждаго, но когда то родного имъ мiра. На соборѣ ударяютъ къ вечернѣ. Съ крутой горы монастырской съ грохотомъ спускается повозка… На пристани толпа богомольцевъ. Монахи-пѣвчiе выступили впередъ и собираются пѣть.

— Воскресенiе Христово видѣвше, поклонимся Святому Господу Iису-усу… — запѣли на нашемъ пароходѣ немногочисленные богомольцы, и стали креститься на соборъ.

 

// л. 68

 

— Е-ди-но-му безгрѣ-ѣшному… — подхватили на берегу монахи-пѣвчiе и огромная толпа богомольцевъ.

Пароходъ бьетъ винтомъ, стараясь повернуться и пристать.

Я вижу на берегу знакомыхъ богмольцевъ, прiѣхавшихъ раньше на «Петрѣ I». Извозчикъ-собственникъ привѣтливо раскланивается со мной. Тутъ же торчитъ и Валаамская скуфья, искушавшая смиреннаго монашка съ Аөона.

Наконецъ «Александръ» повернулся, присталъ, раскрылъ бортъ и выпустилъ насъ на твердую землю.

— Потрепало васъ малость… А мы на «Петрѣ»^[128] ровно какъ стеклу доѣхали… — сообщаетъ мнѣ Петръ Егорычъ, извощикъ. Скуфья Валаамская также считаетъ нужнымъ вставить словцо о «чудесѣхъ валаамстiихъ» и «езерѣ», которое ужъ оченно бурно.

— Въ рай, сказано, вратами тѣсными вступаютъ… Намаялись, —ну и утѣшенiе для души обрящете… – и скуфья умиленно лѣзетъ цѣловаться.

— Ну, а монашекъ то съ Аөону какъ себя чувствуетъ?

— Какъ, по писанiю, грѣшникамъ геена огненная уготовляется, тако и сему мо-

 

// л. 69

 

наху. Недостоинъ бо есть внити въ лоно братiи сей обители и теперь угрызается, во тьмѣ сидя.

— Что же это означаетъ? — спрашиваю я Петра Егорыча.

— Да подпоилъ его купчикъ одинъ дорогой. Коньякомъ больше наливалъ… Ну тотъ съ непривычки и захмелѣлъ… Много ли монаху надость? А монашекъ то изъ горячихъвидно… Какъ сшелъ съ парохода — прямо къ старичку-монаху одному да дерзновенно таково: — «Съ Аөону, кричитъ, я!.. подавай сюда колокльный звонъ на встрѣчу!» — Ну, его сейчасъ подъ руки и въ темную. Третiй день сидитъ…

— Ну, а купчикъ какъ?

— Того не пустили. Въ Сердобыль повезли, чтобы протрезвился сначала, а потомъ чтобъ каяться прiѣзжалъ. Только его теперь безпремѣнно засудятъ.

— А что?.

— Да грѣхъ съ нимъ одинъ тутъ вышелъ. Къ финнкѣ онъ допрежь все приставалъ… — бѣленькая такая на «Петрѣ» была… — «Поѣдемъ да поѣдемъ со мной». А потомъ цѣловаться полѣзъ… въ обнимку… Та то его и огрѣла… А онъ опять было въ обнимку да сгоряча то старичку одному въ ухо и саданулъ… Въ шляпѣ-то который,

 

// л. 70

 

все книжки священныя читалъ. Тотъ какъ взъѣлся, какъ пошелъ… — «Я пришелъ, генералъ. Ятебя за это за самое оскорбленiе на каторгу угоню»… А купчикъ кричитъ: «— Я самъ тебя угоню»… спьяну-то.^[129] Старичокъ сейчасъ свидѣтелей… — «Въ Питерѣ разыщу!» — кричитъ… И засудитъ вѣдь —^[130] вѣрное дѣло… Всѣмъ тутъ пачпортъ свой показывалъ, и^[131] видно по пачпорту, что генералъ настоящiй.

На пристани гранитная часовня, сооруженная монахами изъ своего матерiала^[132]. Передъ иконой Матери Божiей начался благодарственный молебенъ.

Небо дождливое, свинцовое. На всемъ лежитъ туманная, тусклая пелена непогоды… Конечно, при солнцѣ картина вышла бы^[133] еще великолѣпнѣй, но пасмурный день нисколько не уменьшалъ той прелести, того очарованья, которое овладѣло мной при первомъ взглядѣ на разбросанную по скаламъ обитель.

Монастырская повозка быстро несетъ насъ въ гору, къ величественному зданiю трехъ-этажной гостинницы.

 

ГЛАВА V.

 

На фронтонѣ гостинницы, въ кругломъ медальонѣ — икона двухъ святителей валаамскихъ: Сергiя и Германа. На крыльцѣ нѣсколько человѣкъ монаховъ — при-

 

// л. 71

 

служниковъ во главѣ съ «хозяиномъ»^[134] гостинницы, о. Антипой. О. Антипа, юркiй и востроглазый старичокъ въ выбившимися изъ-подъ клобука косами сѣдыхъ волосъ, пытливо и подозрительно всматривается въ насъ. Да и нельзя ему не смотрѣть подозрительно: передъ нимъ парочка, а за спиной стоитъ строгiй уставъ монастырскiй, указающiй «разъединять». Еще на пароходѣ одна изъ пассажирокъ, посѣтившая въ молодости Валаамъ, говорила: « —Вотъ и Богъ соединилъ, а разлучать васъ… Васъ вотъ въ одну келью, а её въ другую. Строгость ужь такая у нихъ. Меня съ мужемъ тоже разлучили…»

Можетъ быть это было прежде, можетъ быть такое правило и находится въ строгомъ кодексѣ валаамскихъ установленiй и иногда нарушается по усмотрѣнiю отца гостинника; къ намъ же оно не было примѣнено. О. Антипа пронзилъ насъ своими пытливыми^[135] глазками и со строгостью въ голосѣ, какъ слѣдователь, вопросилъ:

— Вы откуда?..

Кругомъ въ почтительномъ молчанiи стоятъ послушники.

— Изъ Москвы.

Нѣкоторые удивленiе. Послушникъ Василiй, Москвичъ, какъ я узналъ послѣ, даже крякнулъ отъ удовольствiя. Надо замѣтить, что богомольцы изъ Москвы на Валаамѣ довольно

 

// л. 72

 

рѣдкая вещь. Большинство петербуржцы, новгородцы, псковитяне, олончане, финны.

Нашъ отвѣтъ не удовлетворилъ мудраго старца Антипу. Маргиналия

— Вы кто же?... братъ и сестра??... — Пронзительный взглядъ.

Отвѣтъ нашъ ставитъ о. Антипу въ тупикъ. «Изъ Москвы… гм… гм… надо же имъ какое-нибудь послабленiе сдѣлать… Москвичъ — рѣдкая птица…» — можетъ быть подумалъ проницательный о. Антипа. Онъ колебался, примѣнить ли къ нимъ правило о «разлученiи». Зачѣмъ-то^[136] побѣжалъ онъ во второй этажъ, потомъ опять сбѣжалъ внизъ, юркнулъ въ свое «отдѣленiе», погремѣлъ ключами и, наконецъ, повелѣлъ отвести насъ въ келью № 27 въ первомъ этажѣ, подать самоварчикъ и, вообще, успокоить съ дороги.

Келья узенькая,^[137] похожая скорѣй на клѣтку, чѣмъ на комнату, двѣ постели съ кирпичными подушками и каменными матрацами. Окно въ цвѣтничокъ. Вправо виденъ соборъ за монастырскими зданiями, прямо — высятся за проливомъ скалы, покрытыя лѣсомъ. Пахнетъ постнымъ масломъ, сухими корками и еще какою-то^[138] дрянью.^[139]

Я прилегъ^[140] на каменный матрацъ, желая оправиться отъ страшной качки, и сталъ было забываться, какъ за дверью точно кто

 

// л. 73

 

въ трубу загудѣлъ:

— Господи Боже нашъ, молитвами св. отецъ помилуй насъ…

— А? что? — сначала не понялъ я и открылъ глаза. Вижу — отворяется дверь, пролѣзаетъ сѣрая книга, а за ней монашекъ-блондинъ благообразной наружности. Власы умаслены и лежатъ по плечамъ. На лицѣ — улыбка.

— Ваше имя и фамилiю позвольте узнать…

Называю себя.

— Вы кто жъ такой будете?

— Студентъ-съ, — говорю.

— Служите-съ гдѣ?

— Студентъ… учусь еще…

— А… а!. науки происходите…^[141] А гдѣ жительстовать изволите? адресокъ вашъ?

Я сообщаю ему свой адресъ и онъ старательно заноситъ все въ свою книгу.

— Издалека вы… очень даже издалкека. А у насъ хорошо. Особливо мастерства… Есть такiя что и въ Москвѣ не сыщешь…

— А схимонахи у васъ есть?

— Схимонахи?... какже-съ… Схимонаховъ у насъ десять человѣкъ. Мы всегда схимонахами богаты… Старцы замѣчательные. А ежели на кладбище загляните, такъ диву дадитесь, какiе подъ землей лежатъ… Чудеса творили…

— А прозорливцы есть?

— Прозорливцы? — послушникъ улыбается.

 

// л. 74

 

Мы всѣ прозорливцы —^[142] знаемъ, что завтра будетъ…

Онъ смиренно поклонился и вышелъ.

— Господи Боже нашъ, помилуй насъ… — звучитъ^[143] голосъ за дверью, и, не дожидаясь отвѣта, братъ Василiй наподдаетъ ногой дверь и вноситъ самоваръ. Физiономiя его, украшенная толстымъ носомъ, сiяетъ.

— Я вѣдь тоже изъ Москвы. Земляки вѣдь… Какъ Москва стоитъ? не провалилась еще?

— Чего же ей проваливаться?

— Да вѣдь всегда города грѣшные въ тартарары, значитъ… Ну, благослови Господи, кушайте! — и онъ уходитъ.

Слышно, какъ прохаживаются по коридору монахи, напѣвая стихиры.

Отъ праздника Преображенiя осталось еще довольно много богомольцевъ, но ихъ почти не видно: всѣ стоятъ вечерню.

Я всетаки заснулъ въ каменномъ валаамскомъ матрацѣ.

— Передъ тѣмъ, каък проснуться,^[144] я почувствовалъ, какъ на меня пахнуло свѣжестью, запахомъ моря, лѣса, тихимъ дыханiемъ валаамской ночи… Занавѣска у окна пузырилась отъ легкаго вѣтерка и позволила видѣть потемнѣвшiй лѣсъ на скалахъ за проливомъ, чистое небо съ желтоватыми точками просыпающихся звѣздъ…

 

// л. 75

 

И когда, просыпаясь я увидалъ то, что позволяла видѣть откинувшаяся занавѣска, когда почувствовалъ на себѣ дыханiе озера, ночи, скалъ, лѣсной глуши, увидалъ слабое мерцанiе звѣздъ съ сѣвернаго неба, тихая радость овладѣла всѣмъ существомъ моимъ^[145].

Девятый часъ вечера.

— Господи Боже нашъ, помилуй насъ…^[146] — Братъ Василiй вноситъ ужинъ. На подносѣ стоитъ миска щей, каши, картошка съ грибами, графинъ съ квасомъ и стопа чорнаго хлѣба.

— Кушайте во славу Господа! отвѣдайте нашей пищи то. Нашато пища свой секретъ имѣетъ, два даже… — сообщилъ братъ Василiй и хитро подмигнулъ глазомъ.

— Какой же такой секретъ?

— А вотъ какой… Спервоначалу она не скусна для богомольцу то… съ непривычки, особливо ежели изъ чистыхъ то…^[147] Хлебнетъ ложку, понюхаетъ и броситъ — не по носу клюква. А потомъ, какъ пусто у него въ чемоданѣ то станетъ, глядишь и привыкать начинаетъ, такъ подчиститъ, что и мыть незачѣмъ… Вотъ и вамъ тоже спервоначалу не пондравится…

А другой какой секретъ?

— Другой замѣчательный. Сперва съ нашей пищи слабѣть человѣкъ начинаетъ, исху-

 

// л. 76

 

даетъ, побѣлѣетъ, особливо съ работы. А потомъ переломитъ его что то, и въ силу пойдетъ, и крѣпости въ немъ больше становится, чѣмъ когда въ мiру жилъ, мясо трескалъ.

Почему же это такъ?

А потому что благословенная пища… Надъ ей молитву читаютъ, пѣснопѣнiя поютъ, ну и крѣпость въ ней съ молитвы-то…

— Привычка много значитъ…

— Вѣрно вы сказали — привычка… Ну да не одна привычка. Молитва крѣпость даетъ… Пустынникъ у насъ былъ въ скиту… Просфору на три дня полагалъ да въ огородѣ работалъ. Какъ это по вашему…

— Это еще ничего… — говорю я брату Василiю. — А вотъ^[148] у насъ нѣмецъ одинъ 40 дней одной водой питался…

— Нѣмецъ! Вретъ нѣмецъ, обманываетъ… — обидѣлся братъ Василiй. Развѣ нѣмцу выдержать? Молитва да постъ держитъ духъ то въ тѣлѣ, а нѣмецъ поста не чтетъ…

— Не скучно вамъ здѣсь, братъ Василiй?

— Чего скучать? Ну, его къ Богу, городъ-то вашъ! Вотъ онъ гдѣ у меня сидитъ-то… — ткнулъ онъ себя въ горло. — Тутъ тепло, сытно, занятъ… и благолѣпiе… Тутъ мы всѣ равны. Хорошо у насъ: нѣтъ того, чтобы забыли человѣка, замытарили… Монахъ, еромонахъ, послушникъ — у насъ все равно. Картошку

 

// л. 77

 

копать — всѣ идутъ… У насъ по правдѣ живутъ… Чиноначалiя этого у насъ и слыхомъ не слыхать: — у насъ обчество. Игуменъ у насъ для порядку только, потому всякiй свое дѣло дѣлаетъ… Самъ игуменъ послушанiе исполняетъ, а потому что законъ Божiй соблюдаетъ. А тамъ, въ мiру не то… Чуть ты слово — сейчасъ и по загривку влетѣло… Ты хочешь своимъ умомъ, а тебѣ сейчасъ въ шею — рразъ… и готово дѣло… А у насъ по правдѣ все… Ну, покойной ночи…

Братъ Василiй ушелъ.

Я прожилъ на Валаамѣ недѣлю и за это короткое время успѣлъ убѣдиться въ искренности и справедливости словъ брата Василiя… Въ человѣкѣ не затирали души, хотя требовали отъ него отсѣченiя воли. Человѣкъ оставался независимымъ, хотя и терялъ волю, ибо отсѣченiе воли — идея и т. д.^[149], выработанная тѣми, кто пришелъ охотой на Валаамъ… Человѣка не били по загривку, не унижали, напротивъ, давали возможность развиваться его стремленiямъ, давали ему въ руки то дѣло, которое онъ знаетъ и въ этомъ дѣлѣ онъ являлся вполнѣ отвѣтственнымъ, самостоятельнымъ хозяиномъ… Въ человѣка вѣрили, въ человѣкѣ признавали опять таки человѣка, хотя это признанiе было обставлено такими условiями, которыя на нашъ^[150] взглядъ могутъ показаться невозможными, какъ

 

// л. 78

 

напр., отсѣченiе воли, т. е. полнѣйшее отсутствiе собственнаго своего «я»^[151].

10 часовъ вечера. Богомольцы уже вернулись отъ трапезы и разбрелись по кельямъ. Монахи еще въ храмѣ: они слушаютъ правило и поютъ отпускную молитву… Величественный контуръ собора темнымъ исполинскимъ пятномъ обозначается на свѣтломъ пологѣ неба[152]… Кресты горятъ на немъ, отражая лучи мѣсяца, который еще закрытъ стѣной лѣса… Дремлетъ величественный Валаамъ на горахъ скалистыхъ, огражденный шумнымъ озеромъ отъ бурнаго мiра. Спятъ лѣса на каменистыхъ горахъ, печальные скиты по островамъ и дебрямъ… И надъ всѣмъ этимъ царствомъ мира и тишины изъ-за острыхъ верхушекъ еловаго лѣса поднимается мѣсяцъ…

Усталый отъ впечатлѣнiй тревожнаго дня, я скоро заснулъ на каменной монастырской постели. Сильный дребезжащiй звонокъ разбудилъ меня въ срединѣ глубокой ночи.

— Вре…мя пѣ…нiю… — пауза и звонокъ. —[153] Мо…ли…твѣ часъ… — затянулъ загробный, унылый голосъ за дверью… Опять звонокъ. —«Господи Боже нашъ, — тянетъ печально монахъ, уходя въ отдаленный конецъ корридора. — По-ми-лу-у-й насъ… – чуть-чуть слышенъ мотивъ молитвы. И опять дребезжащiй звонокъ. Проходитъ нѣкоторое время. Я начинаю забы-

 

// л. 79

 

ваться.

— Вре-мя… пѣ…нi…ю… молитвѣ часъ… — опять тянетъ надъ моимъ ухомъ монахъ. Голосъ печальный, мотивъ похоронный, даже жутко становится отъ тишины ночи, пробужденной нотами замогильнаго напѣва… — Господи Боже нашъ, помил-у-уй насъ…

Гдѣ-то стукнула дверь… Раздались поспѣшные шаги по каменнымъ плитамъ корридора. «Началась полунощница?» — спрашиваетъ кто то за дверью…

Я не пошелъ къ полунощницѣ и старался заснуть, все еще опасаясь внезапнаго пѣнiя и звона. Мнѣ представлялся длинный, темный, каменный корридоръ, точно длинный гробъ, и черная фигура блѣднаго монаха съ восковой свѣчей и звонкомъ. Печальный мотивъ, напоминающiй о смерти, разрушающiй грезы, голосъ, зовущiй на молитву, больно ударялъ по сердцу, говорилъ, что и мы оторваны отъ мiра, должны непрестанно думать о смерти, должны повторять ночью: «Господи Боже нашъ, помилуй насъ!..» Мнѣ не спалось. Хлопали двери келiй, шмыгали богомольцы; проходили прислужники, напѣвая: «Се женихъ грядетъ»… Къ чему эта суетня, эта ночная тревога, разрушенiе забытья^[154]? Для того, чтобы ночью не забывать о смерти… Вѣчная денная и ночная

 

// л. 80

 

дума о смерти, о гробѣ, о прахѣ, о будущей жизни. И за работой и во снѣ — дума о смерти…

Ясный день. Солнышко зайчиками бѣгаетъ въ бѣленькой кельѣ… Въ цвѣтникѣ подъ окномъ свиститъ пташка, на колокольнѣ звонятъ къ «Достойно». Синее небо далеко надъ землей… Воздухъ чистъ, позволяетъ далеко видѣть. Впереди у чугунной рѣшетки, что по скалѣ протянулась, монахъ тоскливо смотритъ въ озеро, туда, гдѣ за широкой водяной дорогой лежитъ родная сторона, гдѣ брошено навсегда самое дорогое, что есть у человѣка: семья, чуткое сердце, первый лепетъ ребенка, родныя могилы… Далекъ отъ монаха этотъ родной край, гдѣ среди полей и лѣсовъ затерялись родные уголки, насиженныя мѣста, и туманный берегъ земли только лишнiй разъ заставитъ сердце забиться тихимъ чувствомъ грусти.

— Господи Боже нашъ, помилуй насъ… — и хлопъ въ то же время ногой въ дверь. Братъ Василiй вноситъ трапезу.

— Къ чему это вы съ молитвой и въ то же время ногой дверь вышибаете?

Послушникъ смѣется. — Привычка, конечно… а все пользительно лишнiй разъ молитву сказать. Хоть и безъ чувства, а взыскано будетъ…

— Ну, это положимъ…

— Т. е., какъ это положимъ?.. Вѣрно говорю, что зачтется… Братъ мнѣ одинъ сказывалъ: «Сталъ

 

// л. 81

 

я, говоритъ, сомнѣваться такъ-то, духъ зла и поселился въ душѣ-то моей и давай ее мучить… такъ и шепчетъ: «не молись! не молись походя!»… Что за оказiя, думаю… какъ бы въ ересь не впасть. Пошелъ къ старичку-схимонаху — а мудрѣющiй старичокъ былъ, теперь умеръ. — Старичокъ такъ на меня и воззрился… И вижу я по всему, что знаетъ онъ, какъ у меня въ сердцѣ духъ зла себѣ гнѣздо вьетъ... «Молись, говоритъ, молись!» Я ему въ ноги и все выложилъ. Тутъ онъ меня благословилъ и говоритъ: — «Кайся! говоритъ. — Вотъ тебѣ по 500 поклоновъ на день за суемудрiе… Да вотъ, говоритъ, я тебѣ одну штуку разскажу». — Ну ужъ и сказалъ, потому ума необыкновеннаго былъ старичокъ, а въ родѣ прозрѣвателя...

— Что же онъ разсказалъ то?

А вотъ что… Была, говоритъ, у попа учоная птица, попугай — зовомая, потому красныя пёрья на хвостѣ носитъ… Ну и зналъ тотъ попугай словеса разныя читать, а особливо «Господи помилуй»… Ну, хорошо-съ. И случись тому попугаю улетѣть отъ попа. Взвился высоко въ небо, а за побѣгъ посланъ былъ на него ястребъ… Цапъ-царапъ его сверху, за спину-то… Попугай-то какъзапищитъ да со страху и махни: «Господи помилуй!» Ястрепъ-то, какъ услыхалъ, со страху-то и выпустилъ попугая. — Вотъ штука

 

// л. 82

 

то какая… Мудрый старичокъ у насъ былъ. — Ты, говоритъ, хошь и безъ вниманiя, а читай: одинъ звукъ спасаетъ…

— Господи Боже нашъ, помилуй насъ… — слышится наскоро и съ оттѣнкомъ раздраженiя молитва за дверью, и, не  дожидаясь отвѣта, входитъ о. Антипа.

— Чего застрялъ?! — шутливо-строго пугнулъ онъ словоохотливаго брата Василiя.

— Ну, какъ ночь провели? — мягкимъ голоскомъ вопросилъ меня о. Антипа.

— Ничего… только вотъ жестко больно.

— Жостко?!! — укоризненно сказалъ о. Антипа. — А тамъ-то, тамъ мягко намъ будетъ,^[155]а?.. Пагуба эти перины пуховыя.

— Да чѣмъ пагуба-то?

— Какъ чѣмъ… отъ Бога отводятъ… Тѣло нѣжится, а душа то въ потемкахъ блуждаетъ… А стихъ то что сказываетъ?

— Какой стихъ?..

— Какой!!.. — о. Антипа головой покачалъ… — «Человѣкъ, яко трава, днiе его яко цвѣтъ сельный, тако отцвѣтаетъ, — яко духъ пройдетъ въ немъ, и не будетъ, и не познаетъ къ тому мѣста своего»…

— Ну, такъ что же?

— А вотъ тоже… Смыслъ-то каковъ?.. Не спи, значитъ, не давай покоя тѣлу твоему, потому оно — прахъ, и душа не узнаетъ его, когда изъ тѣла пойдетъ… Значитъ, о душѣ пекись. А

 

// л. 83

 

матрасы да перины — тѣлу благо, погибель душѣ. Къ чему только мiръ идетъ? У насъ тамъ только мамона ублаготворяютъ… а о душѣ то… душу то и забыли. Духъ то и немощенъ выходитъ.

— А у васъ?

— У насъ по писанiю: духъ бодръ, плоть же немощна… А у васъ какой духъ то? какой?.. э-эхъ!!

— Да вы бывали у насъ то?

— Не бывалъ и бывать не хочу… Я вотъ 40 лѣтъ на Валаамѣ, парнишкой пришелъ… а мiра вашего и знатъ не хочу…

О. Антипа плюнулъ и улыбнулся.

— А теперь намъ надо уставъ соблюсти, къ отцу игумену объявиться, благословенiя на жительство попросить. Тамъ у васъ сейчасъ видъ подавай и полицiя, а у насъ благословенiе… по-Божьему у насъ… Приходи убогiй, приходи нищiй, приходи безпачпортный — всѣмъ благословенiе и уголъ… Потому нѣсть на лица зрѣнiя у Бога.

О. Антипа представлялъ собой любопытный типъ валаамскаго монаха-хозяина, у котораго нѣтъ минуты свободной, который глядитъ во сто глазъ, дѣлаетъ во сто рукъ. Онъ всегда въ суетѣ. Если онъ не распоряжается, онъ наблюдаетъ, изучаетъ все, что видитъ передъ собой. Онъ соображаетъ, такъ ли это, служитъ ли интересамъ монастыря, не нарушаетъ ли правильнаго теченiя монастырскаго обихода. Встрѣ-

 

// л. 84

 

чая новое лицо, онъ однимъ взглядомъ рѣшаетъ, что это за птица, будетъ ли отъ него какой прокъ. И если прокъ будетъ, о! тогда о. Антипа знаетъ, какъ повести дѣло… Тогда онъ предложитъ и келейку вымыть, и печку протопить, и за талiю отечески обниметъ, и о здоровьѣ справится, и веселой улыбкой подаритъ, и ручку пожметъ… Не въ осужденiе о. Антипы говорю я это: это характеризуетъ его, какъ опытнаго хозяина-монаха. Онъ всецѣло преданъ монастырю, онъ чувствуетъ себя важнымъ винтикомъ монастырской машины и настолько любитъ это свое дѣло, что^[156] даже отказался отъ iеромонашества, чувствуя, что тогда онъ долженъ измѣнить своему дѣлу. Онъ убѣжденъ, что всегда надо быть на высотѣ своей задачи. МАРГИНАЛИЯ

— А какой я iеромонахъ буду, ежели среди мiрянъ въ гостинницѣ останусь… Тутъ грѣха то сколько!... Либо iеромонахъ, либо гостинникъ… Да и попривыкъ я къ своему дѣлу то.

Мы прошли въ монастырскiя ворота, вступили въ первый внѣшнiй четырехугольникъ зданiй, потомъ прошли вторыя ворота и очутились во внутреннемъ четырехугольникѣ, среди котораго, на обширной площади, высился грацiозный соборъ. О. Антипа

 

// л. 85

 

ввелъ насъ въ покои игумена Гаврiила, помѣщающiеся противъ паперти въ двухъэтажномъ корпусѣ внутренняго четырехугольника.

Одѣтый въ бѣлую ряску привратникъ молча отворилъ намъ стеклянную дверь и съ молчаливымъ поклономъ впустилъ въ прихожую.

Старушка-богомолка, съ морщинистымъ безкровнымъ лицомъ, смиренно притаилась въ уголку, дожидаясь о. игумена. Мы прошли въ первую комнату. Потолокъ сводами, стѣны выкрашены, на окнахъ исполинская арма и фикусы. По стѣнамъ[157] нѣсколько видовъ валаамскихъ, преподнесенныхъ г. г. художниками, проживающими на даровыхъ харчахъ цѣлые мѣсяцы на гостепрiимномъ Валаамѣ… Между двухъ оконъ, въ рѣзной дубовой рамѣ — портретъ строителя валаамскаго, игумена Дамаскина, гравированный^[158], изъ уваженiя, самимъ Iорданомъ. Возлѣ старинныхъ часовъ въ футлярѣ, громко отсчитывавшихъ тягучее валаамское время, стоялъ молодой послушникъ, печально опустивъ голову: видно ожидалъ труднаго послушанiя за провинность… По временамъ, когда въ сосѣдней комнатѣ слышались шаги, онъ вздыхалъ и еще ниже опускалъ блѣдное лицо свое. О. Антипа^[159] стоялъ въ дверяхъ и шептался съ привратникомъ. Старушка, до того времени безмолвно стоявшая въ уголку прихожей, заслышавъ шаги въ со-

 

// л. 86

 

сѣдней комнатѣ, двинулась было въ зальце, но всевидящiй о. Антипа, растопыривъ руки. Загородилъ ей дорогу.

— Куда прешь-то, куда? Стой, гдѣ показано… Не велика птица — и тамъ постоишь… Ишь сору то что на ногахъ везешь…

Старушка опѣшила и осталась въ передней, а о. Антипа опять зашептался съ привратникомъ.

Наконецъ изъ боковой комнаты вышелъ о. игуменъ Гаврiилъ, начальникъ Валаамскаго монастыря и его владѣнй.

Игуменъ — коренастый шатэнъ высокаго роста съ умнымъ^[160] лицомъ и добрыми глазами. Улыбка его какая-то принужденная, грустная, точно ни одна страсть, ни одно пылкое желанiе не возмущало его духа. Онъ говоритъ тихо, медленно, видимо обдумывая, пойдетъ ли къ дѣлу то, что онъ скажетъ, да и стоитъ ли говорить… Вся его фигура: лицо, глаза производили впечталѣнiе добродушiя, думы, чистоты и располагали къ нему.

Игуменъ благословилъ насъ и старушку, за которой о. Антипа ревниво слѣдилъ, боясь, какъ бы она не переступила порогъ зальца^[161]. Послушникъ, земно поклонившись о. игумену, продолжалъ стоять у часовъ. О. Гаврiилъ пригласилъ насъ къ себѣ на чай, поданный въ гостинную, и это обсто-

 

// л. 87

 

ятельство, какъ я замѣтилъ, произвело впечатлѣнiе на о. Антипу, который моментально исчезъ, потянувъ за собой все еще мявшуюся въ передней старушку…

Мебель гостинной стариннаго фасона, тяжеловѣсная, краснаго дерева, овальный столъ и опять часы съ курантами. Надъ столомъ большая картина Шишкина, изображающая группу острововъ Валаамскихъ, писанная художникомъ версты за двѣ въ морѣ. Видна вся грандiозная прелесть архипелага: дремучiе лѣса на скалахъ и бѣлый монастырь на скалистыхъ утесахъ. Виденъ скитъ Никольскiй, чорный гранитъ горъ и зелень вѣчнаго лѣса, и колокольня скита Всѣхъ Святыхъ, и серебряная чайка надъ голубой поверхностью Ладоги… Видно, какъ лѣпятся одинъ къ другому островки, сливаясь въ общую группу… Видно только общее, прекрасное, но не видно многаго, что трудно показать сразу — взмахомъ пера, мазкомъ кисти.

Это — цѣлое царство лѣсовъ, скалъ, острововъ, голубыхъ проливовъ и молчаливыхъ заливовъ, спокойныхъ озеръ, окруженныхъ вѣковыми деревами, извивающихся лѣсныхъ дорогъ, крестовъ гранитныхъ и деревянныхъ церквей на островахъ, — цѣлое царство сказки, мечты, чудное, неописуемое, неуловимое…

Разговоръ нашъ съ о. игуменомъ вертѣлся въ общихъ фразахъ, какъ обыкновенно бываетъ^[162], когда сталкиваются люди, раньше другъ друга незнавшiе^[163].

 

// л. 88

 

О. Гаврiилъ оказался очень радушнымъ и предупредительнымъ, познакомилъ насъ вкратцѣ съ условiями Валаамской жизни и на прощанье благословилъ все осмотрѣть.

— У насъ есть, что посмотрѣть… Вотъ соборъ отстроили… Тамъ у насъ и школа живописная. Своими средствами весь храмъ расписали… Мастерскiя наши посмотрите.

Потомъ о. игуменъ разспрашивалъ насъ о Москвѣ.

— А Донской монастырь знаете?

— Какъ же…

— Я тамъ мальчикомъ въ духовномъ училищѣ учился… Мнѣ Москва то — родная сторона… — и грустно улыбнулся. — Хозяйство у насъ большое, производства разныя, машины, великiя памятники дѣятельности покойныхъ игуменовъ — Дамаскина и Ѳонафана.

Получить разрѣшенiе не осмотръ владѣнiй валаамскихъ было весьма важно для насъ^[164], ибо безъ благословенiя игумена на Валаамѣ, что называется, нельзя и шагу шагнуть... Ни одинъ монахъ безъ благословенiя о. игумена и показывать не поведетъ. Иногда за недосугомъ игумена обязанность или вѣрнѣе право благословлять принимаетъ на себя о. Антипа, старожилъ монастыря, но и то съ большими ограниченiями.

Въ монахахъ валаамскихъ я наблюдалъ очень интересную черту, причину которой съ перва-^[165]

 

// л. 89

 

го взгляда трудно найти, но, присмотрѣвшись поближе къ суровой жизни иноковъ, къ ихъ составу, начинаешь понимать, почему это такъ… Я говорю о той скрытности, о той замкнутости, даже грубости, которыя тянется въ каждомъ почти монахѣ, проживавшемъ на Валаамѣ нѣкоторое время; даже новички быстро, изъ подражанiя, усвоиваютъ эту интересную черту… На Валаамѣ есть что посмотрѣть, надъ чѣмъ пораздумать, а между тѣмъ вы рѣдко отъ кого услышите хвастливую фразу… Какая то суровая простота, скрытность, способность ничему неудивляться — отличительная черта иноковъ валаамскихъ^[166], точно иначе и быть не можетъ… Придетъ новый человѣкъ на Валаамъ, попросится въ число братiи, попривыкнетъ ко всему и настолько войдетъ въ колею валаамской жизни, уйдетъ въ работу, что даже перестанетъ сознавать происходящее передъ его глазами… Трудъ цѣликомъ захватилъ его, и когда вы войдете въ мастерскую, гдѣ онъ трудится у станка, у печи, у машины, онъ уже и головы не подниметъ и не глянетъ на васъ. Причиной всего этого та обстановка, въ которой они живутъ^[167], чисто машинная,^[168] лишенная созерцанiя дѣятельность, постоянный урокъ, вѣчная работа, строгiй уставъ, которому они рѣшили добовольно подчиниться. Я наблюдалъ эту черту въ то время, когда строгiй уставъ монастырскiй, точно по инерцiи, безъ вся-

 

// л. 90

 

каго внѣшняго принужденiя соблюдался братiей, когда^[169] строгое правленiе игуменя Дамаскина заслонилось хозяйственною дѣятельностью Iонафана и Гаврiила. Этотъ строгiй уставъ произвелъ надъ братiей «равненiе подъ одно», придалъ каждому члену ея общiя черты, уничтожилъ или сгладилъ индивидуальныя склонности.

Этому равненiю очень способствовалъ и однообразный составъ: крестьянскiй элементъ составляетъ 95 % всей братiи.

 

ГЛАВА VI.

Передъ нами Валамскiй соборъ уходитъ въ небо своей тридцати-трехъ-саженной колокольней. Величественная масса на гранитномъ фундаментѣ; чорныя гранитныя колонны въ окнахъ, гранитные кресты на стѣнахъ, гранитное крыльцо паперти, поддерживаемое массивными колоннами. Голубые купола затерялись въ небѣ, кресты горятъ такъ, что больно смотрѣть на нихъ. И вся эта величественная, прекрасная въ гармоническомъ сочетанiи отдѣльныхъ частей масса^[170] сооружена иноками, тѣми иноками, которые такъ смиренно раскланиваются съ вами, покрытые бѣлыми и сѣренькими потрепанными рясками. Всѣ матерiалы добыты и обработаны на Валаамѣ своими трудами, все до послѣдняго гвоздя вышло изъ мастерскихъ валаамскихъ. Соборъ былъ заложенъ лѣтомъ 87 года, а въ 1890 году былъ оконченъ вчер-

 

// л. 91

 

нѣ. Съ 1891 года началась внутренняя его^[171] отдѣлка,^[172] и лѣтомъ 95^[173] нижнiй храмъ былъ совершенно готовъ^[174]… Глубокимъ притворомъ вступили мы въ первый этажъ собора. Стѣны, своды, колонны расписаны прихотливыми узорами, херувимами, звѣздами, картинами изъ библейской исторiи. Изящный иконостасъ, въ которомъ золото перемѣшалось съ голубой, бѣлой и красной краской, представляетъ собой съ большимъ вкусомъ сдѣланное сочетанiе рѣзныхъ колонокъ, причудливыхъ узоровъ въ русскомъ вкусѣ и витiеватыхъ разводовъ… Вправо, между двумя четырехугольными колоннами — серебряная рака съ мощами преп. Сергiя и Германа.

— Скажите, пожалуйста, иконостасъ вашей работы? — спросилъ я старика-монаха.

— Да… работа братiи.

— И иконы?

— И иконы…

— И кресты на соборѣ?

— Да… — и сталъ спокойно перебирать четки.

— Чудодѣйственно? — шепнулъ мнѣ стоявшiй рядомъ странникъ и даже глазомъ подмигнулъ. Тутъ не то еще увидите. Я вотъ 34-й день здѣсь, а и то надивиться не могу… Исходилъ я землю россiйскую, можно сказать, во вся концы, какихъ-какихъ монаховъ не видалъ: и въ очкахъ, и господъ, а вѣдь ничего подобнаго не обрѣлъ… Трубу вѣдь на колокльнѣ воздвигли.

— Какую трубу?..

 

// л. 92

 

— Замѣчательную трубу. Питеръ, сказываютъ, въ её виденъ… Для спасенiя пароходовъ…

— Какъ же это такъ «для спасенiя?»

— Туманъ теперича на озерѣ… Не идетъ пароходъ, а надоть бы ему притти… Монашекъ тутъ у нихъ и приспособленъ для этого случáю… Ну и лѣзетъ онъ на самую высь, къ кресту, сядетъ тамъ да въ тую трубу и глянетъ… И увидитъ монашекъ пароходъ скрозь туманъ, и сичасъ затрезвонятъ во всѣ колокола. Пароходъ и бѣжитъ на звонъ, и чувствуетъ, а безъ звону то по туману^[175] онъ и мимо пролетѣть можетъ али на камень наскочитъ… Вотъ труба-то какая… Мозгуютъ монашки здорово отъ постной то пищи…

— Почему же отъ постной?..

— А то какъ же не отъ постной? Если бы они сыты были, рази додумались бы до трубы?.. нипочемъ… все бы ко сну тянуло, какъ въ прочихъ монастыряхъ. А какъ голоденъ то человѣкъ, онъ и почнетъ штуки выкидывать на слободѣ то и изворачивается… Да здѣшнiй монахъ до всего дошлый… Скалы порохомъ-гинамитомъ рветъ, воду на гору машиной тянетъ да и благолѣпiе…

Поютъ аөонскимъ напѣвомъ довольно стройно. Игуменъ Гаврiилъ любитъ церковное благолѣпiе и особенно налегаетъ на живопись. Его старанiями улучшена «живописная»,^[176] расписанъ соборъ и многiе храмы въ скитахъ.

 

// л. 93

 

Недалеко отъ раки, возлѣ гранитнаго подоконника — высокая согнутая фигура схимонаха. Я долго ждалъ, когда же наконецъ подниметъ онъ голову, но схимонахъ точно застылъ, точно пыталъ плоть свою. И такъ всю долгую службу… Кончалась литургiя.^[177]

Я поднялся по широкой гранитной лѣстницѣ во второй этажъ храма. Внутренняя отдѣлка великолѣпнаго храма Преображенiя не была закончена, и работа кипѣла во всѣхъ пунктахъ. Подмостки во всю вышину храма представляли собой цѣлый лѣсъ перекладинъ, лѣстницъ, настилокъ съ движущимися фигурами въ бѣлыхъ ряскахъ. Клали штукатурку, разрисовывали стѣны, строили хоры. Направо въ углу на положенныхъ на козлы доскахъ прiютилась школа живописи. Человѣкъ 10 подростковъ въ ряскахъ, монашонковъ, какъ ихъ называютъ богомольцы, срисовываютъ съ гравюръ, тушуютъ… Смиренiе, дисциплина монастырская сообщилась и имъ: ни одинъ изъ нихъ, изъ этихъ дѣтей съ бѣлокурыми волосами и ясными глазками^[178], не поднялъ головы, не оставилъ своего дѣла. Только осторожные взгляды, которые они бросали на насъ^[179], говорили, что имъ порядкомъ надоѣла работа.

 

// л. 94

 

Кстати замѣчу, въ какiя ненормальныя^[180] условiя поставлено ихъ обученiе. Суровый уставъ, гласящiй, что праздность — злѣйшее зло, примѣняется и къ этимъ росткамъ человѣчества, живая натура которыхъ проситъ игръ, тепла, свѣта, ласки… Какiе они всѣ блѣдные, почти прозрачные!.. Въ 6 ч. встаютъ и работаютъ до 10. Отъ 10—12 они обѣдаютъ, исполняютъ нѣкоторыя обязанности по кухнѣ (чистка рыбы) и отдыхаютъ. Съ 12—3 рисуютъ, потомъ 1 часъ на чай и опять работа до 7—8 ч. вечера. Цѣлый день работы, сидя^[181]на одномъ мѣстѣ, въ согнутомъ положенiи, въ атмосферѣ, переполненной запахомъ красокъ и масла (съ соборѣ пишутъ стѣны) и когда же? — въ лѣтнюю пору, когда солнце такъ весело играетъ въ синихъ проливахъ, отдыхая на зеленыхъ вершинахъ сосноваго лѣса, когда воздухъ такъ прозраченъ, что залетѣвшая въ глубокую синеву ласточка ясно видна, когда отъ скалъ, лѣсовъ, водъ, даже отъ скучныхъ зданiй монастырскихъ вѣетъ жизнью… А бѣдные монашонки съ прозрачными, исхудалыми отъ постной пищи и работы лицами сидятъ среди пыльныхъ подмостковъ^[182] и пишутъ, и тушуютъ, и мажутъ, мажутъ, и, кажется, никогда не будетъ конца этой ихъ мукѣ…

— Ты что, Степа, опять по сторонамъ смотришь?.. — говоритъ наставникъ, о. Лука. — Лѣнишься… А еще исправиться обѣщалъ…

 

// л. 95

 

И мальчикъ нагибается и тщательно начинаетъ вырисовывать зрачокъ одинокаго глаза. А солнце глядитъ въ широкiя окна собора и мѣшаетъ писать, стушевывая штрихи и тѣни; блѣдные мальчики жмурятся, а пушистые, разогрѣтые горячимъ^[183] солнцемъ воробьи назойливо орутъ и летаютъ стайками подъ карнизомъ храма.

Право, думается мнѣ, лучше бы этимъ дѣтямъ съ блѣдными сосредоточенными лицами, на которыя монастырскiй режимъ наложилъ свою тѣнь, право, лучше бы имъ бѣгать теперь по берегамъ озера въ виду бѣдныхъ корелльскихъ деревушекъ, плескаться въ синихъ волнахъ Ладоги, сидѣть на раскаленныхъ верхушкахъ подводныхъ камней, терпѣть недостатки и бѣдность, чѣмъ сидѣть^[184] въ тепломъ углу монастырскомъ и вѣчно рисовать и чертить надоѣвшiе глаза, зрачки, носы, губы…

Многiе изъ этихъ ребятишекъ, по словамъ о. Луки, подаютъ большiя наждежды. Мальчуганъ 12 лѣтъ уже бойко расписываетъ стѣны храма, рядомъ со взрослымъ монахомъ. Малышъ 10 лѣтъ при мнѣ закончилъ копированье съ гравюры и, право, я думаю, очень было бы трудно сказать, гдѣ копiя… Толстый монахъ, стоя на подмосткахъ, старательно мазалъ на стѣнѣ группу фарисеевъ, стараясь придать ихъ

 

// л. 96

 

лицамъ побольше звѣроподобности. Потъ катился съ него градомъ, а онъ только встряхивалъ волосами и мазалъ… мазалъ съ увлеченiемъ. Мы прошли подъ подмостками. Изъ цѣлой сѣтки перекладинъ вынырнулъ худой старикъ монахъ высокаго роста, какой то сѣрый, точно мохомъ обросшiй, съ впалыми глазами и глухимъ, загробнымъ голосомъ быстро-быстро, постоянно сбиваясь, сталъ пояснять намъ содержанiе стѣной живописи, вдаваясь въ подробности.

— Вотъ это фарисеи… Ишь у нихъ носы-то какiе горбатые… извѣстно, не какъ у насъ… А вотъ это притчу изображаетъ…

И онъ сбивчиво начинаетъ разсказывать евангельскую притчу, перевирая слова Евангелiя. Потомъ о. Ѳедулъ повелъ насъ на колокольню по широкой гранитной лѣстницѣ, уставленной лѣсами. Навстрѣчу намъ попадались^[185] монахи съ шайками извести и кирпичами. Мы поднимаемся въ первый пролетъ. Здѣсь виситъ громадный колоколъ въ 1000 пудовъ, отлитый при Дамаскинѣ.

— Это Андреевскiй колоколъ… — говоритъ о. Ѳедулъ. — Звонъ отъ его больно хорошъ… Сказываютъ такъ, что за 50 верстъ, въ самой Финляндiи слышно.

— Почему же онъ «Андреевскiй»?

— А по апостолу Андрею Первозванному. Доподлинно не извѣстно, а пишутъ, быдто онъ на нашъ Валаамъ заходилъ и крестъ на горахъ Валаам-

 

// л. 97

 

скихъ водрузилъ, и капища идольскiя попралъ… Вѣдь что здѣсь допрежь было то… тьма! Идолы стояли по пригоркамъ. А пришелъ Андрей то Первозванный и возвѣстилъ… И, по писанiю, «во всю землю изыде вѣщанiе и въ концы вселенныя глаголы его…» Игуменъ Дамаскинъ и возгорѣлся… Быть, говоритъ, колоклу сему въ честь Андрея Первозваннаго, потому и отъ него, говоритъ, вѣщанiе идетъ во всѣ концы: и къ чухломѣ невѣрной, и корелѣ и всей странѣ окрестнѣй… И звонъ же у его… ма-а-линовый!.. Вотъ ночью какъ на Пасху вдаритъ — и… Боже мой!.. Несется гулъ по лѣсамъ да скаламъ, по озерамъ да берегамъ… на островахъ отзывается… въ морѣ пропадаетъ… Славимъ Господа Бога по мѣрѣ силъ нашихъ… Такъ и пророкъ Исаiя говоритъ: «Да воздадутъ Господу славу и хвалу Его на островахъ да возвѣстятъ…»

На колоколѣ изображенiе Троицы, Божiей Матери и святыхъ, а внизу надпись: «Велiй Господь и хваленъ зело во градѣ Бога нашего, въ горѣ Святѣе Его».

Я посмотрѣлъ въ пролетъ. Видѣнъ весь монастырь съ своими многочисленными постройками, проливъ, пристань, пароходикъ «Святитель Николай», попыхивающiй дымкомъ у пристани, возлѣ него два маленькiе монаха. Посреди тихаго пролива недвижно стоитъ сойма.

 

// л. 98

 

— На этомъ то колоколѣ… — сказалъ вдругъ о. Ѳедулъ — чудо^[186] оказалось!

— Чудо?

— Вѣра дивная, горами двигающая. Потому состоимъ мы въ отсѣченiи воли своея и что приказано намъ — исполняемъ, ежели и не разумѣемъ, а по вѣрѣ все намъ дано есть…

Сказавъ такую длинную фразу, о. Ѳедулъ перевелъ духъ и уставился на меня глазами, ожидая, какое впечатлѣенiе произвела на меня его рѣчь.

— Какое же чудо-то?

— Ну, чудо оно, положимъ, не чудо, а и чуду не уступитъ. У насъ вѣдь какъ… Пришелъ человѣкъ въ монастырь, — сейчасъ спросъ: что работать знаетъ… Ну да мало, кто знаетъ, — все мужички больше… Ну, сейчасъ его къ дѣлу и приспособятъ, и присматривается мужичокъ… Сейчасъ о. игуменъ и посылаетъ на послушанiе: иди, молъ, и орудуй… Тотъ, хоть и не умѣетъ, а идетъ — поковыряется и сдѣлаетъ. Потому вѣра да молитва… Такъ вотъ и о. Леонидъ теперь — въ кузницѣ… Литейщикомъ былъ и возревновалъ: мало, говоритъ, мнѣ дѣла въ литейной. Пошелъ къ о. игумену… «Благословите, батюшка, въ кузницѣ поработать». — О. Дамаскинъ и благословилъ… «Иди, говоритъ, только духомъ не возгордись…» Ладно… Ну, работаетъ тамъ подковки, гвоздочки и все такое… А къ тому времени привезли изъ Питера колоколъ въ тыщу пудовъ — вотъ этотъ самый… Ввезли

 

// л. 99

 

на гору, поставили у часовни… Надоть теперь его на столбы повѣсить, потому соборъ еще не начинали^[187] сооружать, а только матерiалы заготовляли… Какъ на грѣхъ, хозяинъ то кузницы, — монахъ, въ больницѣ лежалъ… Вотъ игуменъ Дамаскинъ и посылаетъ казначея къ о. Леониду… — «Возвѣсти ему, говоритъ, чтобы сковалъ восемь хомутовъ, чтобы колоколъ на столбахъ держали…» Пришелъ о. казначей къ о. Леониду и возвѣстилъ ему: «Благословилъ тебя игуменъ хомуты для колокола копать…» — О. Леонидъ гвоздочки да подковки ковать только и умѣлъ… Убоялся, заплакалъ. — Не могу, говоритъ, я сеё послушанiе принять… Не токмо што, говоритъ, ковать, а и видать-то не видалъ, какiе такiе хомуты бываютъ!! — Пошелъ о. казначей къ игумену и возвѣстилъ… — Иди и возвѣсти, говоритъ игуменъ Дамаскинъ, чтобы дѣлалъ хомуты… Благословляю я его. —Пошелъ о. казначей… О. Леонидъ плачетъ, въ ноги кланяется игумену, чтобы снялъ съ него послушанiе… Возвѣстилъ игумену о. казначей. Подумалъ о. Дамаскинъ… на молитву сталъ… — Иди, говоритъ, возвѣсти о. Леониду: сдѣлаетъ онъ хомуты… благословляю я его… Только чтобы духомъ не превозносился. — Что дѣлать?.. Поклонился о. Леонидъ… – Принимаю, говоритъ, благословенiе… стану дѣлать хомуты… Только покажите, какой видъ-то у нихъ… — О. казначей рисовать умѣлъ… сталъ ему на бумагѣ показывать… — И што только сдѣлалось тутъ со

 

// л. 100

 

мной… — самъ такъ о. Леонидъ разсказывалъ. — Точно просвѣтлѣнiе меня вдругъ осiяло… — Что же бы вы думали, — вдругъ воззрился на меня о. Ѳедулъ, — вѣдь состроилъ хомуты то… да расчудесные… Мастера изъ Питера прiѣзжали — дивились… Барину одному сказывалъ я, такъ онъ мнѣ такое слово сказалъ и-и… Обида — вотъ что…

А что?

— Да чудно больно… прямо видно, что изувѣръ^[188]. Это, говоритъ, сотрясенiе въ немъ было… ровно во снѣ… Побоялся игумена да со страху и сдѣлалъ… А?.. со страху!!? А вы, какъ думаете?

Я промолчалъ.

— Такъ-то лучше, чѣмъ зря трепать-то^[189]. А дѣло то простымъ просто… Вѣра… откровенiе… Иди, куда приказываютъ, дѣлай, что возвѣстятъ. Сооружай хомуты — и соорудилъ… Въ сумлѣнiе то онъ не вошелъ, а во всемъ на Бога подложился да на игумена-батюшку… Мы все такъ… Потому и процвѣтаемъ во благолѣпiи и нѣтъ лукавства въ насъ…Мы какъ пни безсловесные, потому что въ отсѣченiи воли пребываемъ.

О. Ѳедулъ умолкъ и сталъ ковырять пальцемъ въ своемъ длинномъ носу. Подъ нами на крышѣ собора ворковали голуби, разморенные жаркимъ солнцемъ, немолчно чирикали воробушки, а надъ куполами съ визгомъ и верестомъ носились стрижи, опускались на огнемъгорящiе^[190]сквозные кресты,^[191] пролетали въ широкiе просвѣты и вдругъ цѣлой стайкой пропадали за колокольней…

 

// л. 101

 

Эти свободныя птицы, веселыя, звонкiя, и этотъ угрюмый о. Ѳедулъ, гордый сознанiемъ своего обезволенiя, — какъ странно это сопоставленiе!^[192]

— Выше полѣземте… — сказалъ о. Ѳедулъ. — Что это вы на птицъ то загладѣлись? мало ли ихъ вездѣ… Вы вотъ на скиты то съ колоколенки гляньте, посмотрите, гдѣ наши схимонахи обрѣтаются, каък они въ лѣсахъ живутъ, точно звѣри полевые, да хвалу Богу воздаютъ…

— Да молчатъ?..

— Да… и молчатъ, потому въ отсѣченiи воли. Молчи — и молчитъ…. Вотъ у насъ теперь въ Предтеченскомъ скиту схимонахъ Василискъ второй годъ молчитъ…

— Только-то…

— А что?.. и больше промолчитъ… И 40 лѣтъ промолчитъ, и 50 промолчитъ… Сколько игуменъ накажетъ, до срока и молчать будетъ, и радостно ему будетъ… Слыхали небось про схимонаха то Iоанна, на Предтеченскомъ то острову жилъ?

— И слыхалъ, и читалъ…

— А!.. вотъ видите… У насъ какъ? Любилъ онъ съ добрымъ человѣкомъ поговорить… А у о. Дамаскина покойнаго все на виду, и задумалъ испытать…

— Да что же испытывать? Вѣдь и раньше о. Iоаннъ былъ великiй подвижникъ…

— Да… — задумался о. Ѳедулъ. — Такъ-то оно такъ, да о. Дамаскинъ мудрѣющiй былъ: хотѣлъ въ еще пущiе подвиги его внѣдрить. Призвалъ да и гово-

 

// л. 102

 

ритъ: — Считай себя недостойнымъ съ людьми говорить — молчи… Разрѣшаю тебѣ съ Богомъ бесѣдовать да, когда придется, со мной али духовникомъ… — Да 14 лѣтъ такъ то…

— Я читалъ, что 9 только…

— Девять?.. нѣтъ, братъ, — невѣрно. Четырнадцать, хоть у игумена спроси, — четырнадцать цѣлыхъ лѣтъ… Ну, а потомъ игуменъ то батюшка, чтобы смиренiе то пуще испытать, и говоритъ: — «Недостоинъ ты, говоритъ, такой великiй подвигъ нести… Говори опять, какъ и обычно»… — И не возропталъ тотъ, и опять по прежнему говорить сталъ. Ну-ка? у васъ то есть такiе?.. — сдѣлалъ вызовъ о. Ѳедулъ.

— «Нѣтъ, думалось мнѣ, такихъ у насъ нѣтъ».

Мы влѣзли на самую высь. Надъ нами былъ еще одинъ этажъ, гдѣ стоитъ зрительная труба. Здѣсь я натолкнулся на одинъ характеризующiй валаамскихъ монаховъ фактъ… Назначенный къ трубѣ послушникъ поднимался въ это отдѣленiе.

— «Позвольте и мнѣ съ вами…» — попросилъ я его.

— Нельзя… Игуменъ только меня благословилъ.

— Да меня игуменъ на все благословилъ…

— Не могу… я воленъ дѣлать только то, на что благословенiе получилъ. У насъ распоряженiя не было пускать къ трубѣ.

О. Ѳедулъ похвалилъ послушника.

 

// л. 103

 

Упражняйся, братъ Ляксандръ, упражняйся… И знаешь, что ничего трубѣ не сдѣлается… а нельзя, указа нѣтъ…

— «Указа нѣтъ»… «благословенiя нѣтъ» — вотъ она прочная стѣна валаамская.

— Нынѣ еще ничего — послабленiе бываетъ, потому о. Гаврiилъ очень доброй души человѣкъ, къ мiрянамъ не такъ строгъ… А вотъ при Дамаскинѣ то прута сломить не моги, камня поднять не смѣй. Богомольцевъ и на колокольню, и въ скиты не допущали. Монахъ къ рѣшоткѣ у кладбища подойти не могъ, на озеро поглядѣть.

Я подивился и въ душѣ поблагодарилъ о. Гаврiила. Съ верхняго этажа колокольни, съ высоты 30 саженъ, я видѣлъ весь архипелагъ валаамскiй… Ладога обступила острова, Ладога врѣзалась въ нихъ голубыми проливами, точно совсѣмъ поглотить хочетъ этотъ чудный уголокъ лѣсовъ и тихихъ горъ, среди которыхъ отшельники и молчальники живописно настроили среброглавыя и златоглавыя церкви… Какъ высоко я стою надъ живописной землей, точно въ небо уношусь къ солнцу жгучему, къ перистымъ тучкамъ, вмѣстѣ съ бкстрокрылыми ласточками плаваю надъ темными лѣсами, вольной птицей ношусь надъ синей водой, сливаюсь съ воздухомъ голубого пространства… Внизу все черно и пестро… внизу даже легкая дымка тымана, а тамъ, въ голубой дали — необъятность, безграничность, а вверху небо тоже необъятное, безграничное, глубо-

 

// л. 104

 

кое, далекое, нѣжно-прозрачное… Унестись бы туда на крыльяхъ дымки туманной, ринуться въ бездонную сферу голубыхъ струй, поноситься надъ чорной землей, чтò такъ спокойно раскинулась подъ голубымъ пологомъ, защищенная отъ страшной^[193] необъятности… Спрятаться бы за холодную, снѣжную тучку и на ней, пожалуй, занестись куда-нибудь, забыть обо всемъ…^[194]

— Хорошо здѣсь! — вырвалось у меня.

— Чего же лучше… — стой и зри, коль славна вселенная, да о душѣ то помни… Помни, что рай то куды лучше, да не давай врагу человѣческому души то, а готовь её, пекись объ ей… Сказано: не прилѣпися къ сокровищницѣ… Ну. Посмотрѣлъ — и довольно, а о душѣ то не забывай… — заговорилъ позади меня о. Ѳедулъ гробовымъ голосомъ, и на меня пахнуло точно мракомъ могилы.

— Вонъ… — показалъ мнѣ о. Ѳедулъ костлявымъ пальцемъ на раскинувшiеся за проливомъ лѣса, — скитъ Всѣхъ Святыхъ… тамъ у насъ схимонахи есть… Вонъ — Предтеченскiй… тоже схимонашекъ живетъ… А вонъ — чуть видѣнъ

 

// л. 105

 

— Коневскiй… тоже схимонахъ обрѣтается — о. Сысой, прозорливецъ глубокомысленный… А вонъ Ляксандра Свирскаго… Вотъ наша пустыня. Лѣса темные, кресты гранитные, церковки среброглавыя, крестами увѣнчанныя… Святыя мѣста… Тишина у насъ, покой праведный душамъ. А кой человѣкъ съ воли, — духъ то въ немъ ходитъ непокойный, — и нѣтъ ему у насъ мира. Тихiя обители не примаютъ его мятущагося духа… Своеволiе въ немъ… Такъ-то вотъ…

— Какой же вы философъ, о. Ѳедулъ! — засмѣялся я.

О. Ѳедулъ покосился. Незнакомое слово задѣло его.

— Вотъ вы ишь что сказали!.. По вашему оно можетъ и оскорбительно, а мнѣ што… — чиста душа моя… Сумлѣнiя не имѣю, суемудрiя не прiемлю… А почему вы такое слово непонятное сказали? почему? Потому что духъ въ васъ мятется… И слабости много въ васъ, мiрянахъ то. Ишь высь то какая! Вамъ, чай, глядѣть страшно, а у насъ монашекъ одинъ кумпола^[195] красилъ да молитвы нараспѣвъ вычитывалъ… А старичекъ лѣтъ подъ шестьдесятъ^[196]. Примостился и вымазалъ кумполокъ^[197]… Вѣтромъ его, точно въ озерѣ, раскачивало о крышу-то, а ему и горюшка мало… А почему?

— Почему?

— Благословенiе… воли отсѣченiе. Лѣзь, о. Анфимъ! — говоритъ игуменъ, — онъ и лѣзетъ, и молитвы нараспѣвъ… А тридцать три^[198] сажени.

Я вспомнилъ, что г. Немировичъ-Данченко, бывшiй на Валаамѣ 17^[199] лѣтъ назадъ, говорилъ объ о. Ан-

 

// л. 106

 

фимѣ….

— Можно о. Анфима повидать? — спросилъ я о. Ѳедула.

О. Ѳедулъ головой покачалъ.

— Нѣтъ… Теперь о. Анфимъ горняя позналъ.

— Отъ старости?

— Нѣтъ…. Видно ужъ ему такъ отъ Господа начертано было, чтобы на послушанiи дни свои покончить… Съ крыши сорвался…

— Да неужели?

— Да. Съ 8 саженъ махнулъ. Красилъ онъ въ скиту Iоанна Предтечи кумполокъ^[200], на дощенкѣ стоялъ. Молитвы, какъ и всегда, пѣлъ. Схимонахъ Василискъ въ томъ скиту жилъ… Теперь онъ второй годъ молчитъ, а тогда еще говорилъ… Вотъ и идетъ схимонахъ то Василискъ мимо церкви… Идетъ это схимонахъ Василискъ мимо церкви, остановился да и говоритъ проникновенно таково: — О. Анфимъ! а, о. Анфимъ!.. Поправилъ бы ты дощонку то… Мотри, каък бы грѣхомъ не сдвинулась!.. — Ну, а о. Анфимъ привыкъ по высямъ лазать, ему и нипочемъ 8 саженъ… только головой качнулъ — ладно молъ. Только схимонахъ Василискъ отошелъ, онъ и ухнулъ внизъ, и покончился… Бедро раздробилъ и головой стресся… Ночью привезли въ монастырь… — стоналъ да охалъ, а къ утру преставился… Второй годъ, какъ^[201] померъ… Ну, онъ прямо въ рай, потому на послушанiи животъ положилъ. А вотъ одинъ рабочiй у насъ въ соборѣ съ кумпола ухнулъ, такъ

 

// л. 107

 

прямо по беззаконiю… въ адъ…

— Какъ по беззаконiю?

— Да такъ. Что они, рабочiе, дѣлаютъ?.. Скоромятину жрутъ, всякимъ словомъ нехорошимъ ругаются на Божьемъ то дѣлѣ. Не какъ мы — со страхомъ и молитвой… Ну и ухнулъ прямо сверху да на кирпичи. Вонъ народъ изъ церкви пошелъ — въ трапезу пора.

Мы стали спускаться съ колокольни.

 

ГЛАВА VII.

На вершинѣ скалы, висящей надъ проливомъ, — старое монастырское  кладбище. Бѣлая ограда отдѣлила его отъ монастыря,^[202] бѣлая невысокая стѣна закрыла видъ на тихiй проливъ Монастырскiй… И за эту каменную стѣну, на это небольшое кладбище перебралась могильная тишина.

Я вошелъ въ ограду, — и сырость, и тишь, и печаль охватили меня, окутали^[203] своей траурной пеленой. Старые липы и клены закрыли тѣнью заросшiя травою, сыростью пропитанныя могилы. Почти совсѣмъ нѣтъ памятниковъ надгробныхъ, несмотря на обилiе матерiала: — иноки не любятъ гробницъ… Гробницы не прибавятъ ничего къ ихъ земной славѣ. Круглые камешки на едва замѣтныхъ буграхъ…

«Послушникъ Василiй. Преставился лѣта 1871, апрѣля въ^[204] 26-й день, 23-хъ лѣтъ отъ роду^[205]» — читаю я на одномъ. Кто этотъ послушникъ Василiй? Откуда онъ родомъ, зачѣмъ пришелъ^[206] на это сырое кладбище въ такiе

 

// л. 108

 

раннiе годы?» Сырой бугорокъ не дастъ отвѣта... —

Тихiй уголокъ мертвыхъ прорѣзано валомъ: это тоннель, въ которомъ лежатъ водопроводныя трубы…^[207]

Вотъ вдоль дорожки, подъ тѣнистыми вѣтвями кленовъ и липъ одна за одной лежатъ простыя каменныя плиты. Всѣ похожи одна на другую, какъ и тѣ, что лежатъ подъ ними въ сгнившихъ сосновыхъ гробахъ. Это могилы схимонаховъ валаамскихъ, старцевъ могучихъ лѣтъ… Одиннадцать ихъ здѣсь лежитъ, — обитателей дебрей^[208], скитовъ пещеръ валаамскихъ, ревностныхъ пустынниковъ, постниковъ, молчальниковъ. Самому старшему 95 лѣтъ… Чему же научатъ насъ эти древнiе старцы, посвятившiе жизнь свою на служенiе Богу? Что говоритъ о нихъ лѣтопись валаамская?

Если вѣритъ сказанiямъ, это, дѣйствительно, герои аскетизма, стоики, мученики идеи, которую выработали, воспитали въ себѣ сами, могучiе характеры, сокровищницы воли гигантской. Жаль только, что унесли они^[209] изъ мiра свои^[210] могучiя характеры; жаль только, что оставили^[211] по себѣ только эти надгробныя плиты да сказанья… Мiръ вамъ, могучiе люди, сильные вѣрой, твердые духомъ, монахи! Спите, покрытые сырой землей, спрятанные отъ мiра плитами камня, какъ при жизни прятались вы за камнемъ скалъ гра-

 

// л. 109

 

нитныхъ, за мракомъ лѣсовъ дремучихъ.

Вспоминаютъ ли этихъ столповъ валаамскихъ оставленные ими сёла, деревни, бѣдные, захолустные городки? Едва ли… Они ушли изъ мiра, и мiръ забылъ о нихъ. Родные ихъ давно уже спятъ на бѣдныхъ, бурьяномъ заросшихъ кладбищахъ. Родная рука поставила въ изголовье перекошенный крестъ, посадила вербочку, принесла яичко въ Христовъ праздникъ… А вы, схимонахи, забыты!.. Чужiе люди проходятъ мимо каменныхъ плитъ, читаютъ незнакомыя имена людей, укрывшихся отъ мiра подъ чужимъ именемъ: Ѳеофанъ сталъ Ѳеоктистомъ, Семенъ — Серафимомъ… А вѣдькаждый изъ нихъ, этихъ схимонаховъ, имѣлъ семью, имѣлъ свою исторiю жизни, свои радости и печали…

Мнѣ жаль было этихъ людей, теперь уже истлѣвшихъ… Грустно было мнѣ, когда я думалъ, что каждый изъ нихъ мучился, боролся, страдалъ, стараясь изгнать изъ сердца дорогiе^[212], дорогiя воспоминанiя.

Я позволю себѣ привести краткiя характеристики^[213] старцевъ-схимонаховъ, заимствуя данныя изъ источниковъ валаамскихъ^*.

Схимонахъ Сергiй, напр., прожившiй на Валаамѣ 60 лѣтъ и достигшiй 80 лѣтъ, во всю свою жизнь въ банѣ не мылся и чаю не пилъ.

Схимонахъ Михаилъ, 52 года бывшiй монахомъ проводилъ жестокую жизнь. Скудныя припасы его

^*Валаамскiе подвижники» изданiе Валаамскаго монастыря.

 

// л. 110

 

Загнивали, покрывались плѣсенью, а онъ вкушалъ и приговаривалъ: ничего… все равно исполняютъ тѣлесную нужду». Въ концѣ жизни, перебравшись изъ скита въ больницу, онъ занялъ крошечную келейку и никогда не позволялъ её мыть. Вонь въ этой кельѣ была нестерпимая. Ему предлагали лѣкарства отъ тяжкой ломоты, но онъ не принялъ, сказавъ: «ничего — потерплю Бога ради». При отпѣванiи его, о. Дамаскинъ, услыхалъ отъ его гроба «неизъяснимое благоуханiе». Тоже благоуханiе услыхали многiе, когда гробъ опускали въ могилу. Поэтому на его камнѣ — надпись: «за годъ предвидѣвшiй свою кончину и возблагоухавшiй изъ гроба». А вотъ схимонахъ Серафимъ… Онъ оставилъ жену и «вся красная мiра». Чаю не пилъ, тѣла своего никогда не обмывалъ. Въ концѣ жизни отъ такого соблюденiя гигiены со спины его сошла вся кожа, и страшная язва приводила въ ужасъ, но онъ даже не вздыхалъ отъ боли, а срывалъ ночью пластырь, наложенный на него силою. Передъ кончиною, по его словамъ, онъ видѣлъ Iисуса Христа и всѣхъ святыхъ. Когда скончался, отъ его тѣла, которое при жизни издавало тяжкiй запахъ, разлилось благоуханiе. И въ такихъ условiяхъ жизни они ухитрялись доживать до 90 лѣтъ… Или они устроены иначе, чѣмъ мы, или ужь тутъ чудо сказалось?

И теперь мирно спятъ подъ плитами могучiе старцы, успокоенные на вѣкъ послѣ такой тяжкой жизни. Старыя липы раскинулись надъ

 

// л. 111

 

ними и закрыли солнце. Плѣсень одѣла камни, и трава проросла изъ трещинъ, и упавшее зерно уже дало ростокъ. Тутъ же досужiй монахъ изъ пня старой липы устроилъ кресло, чтобы прохожiй сѣлъ отдохнуть около этихъ 11 плитъ и на досугѣ поразмыслилъ о бренности жизни.

На краю^[214] кладбища, возлѣ стѣны монастырскихъ келiй длинная, поросшая травой плита. На ней высѣчены стихи. Это могила краля Шведскаго, Магнуса II Смека.

Стихи на плитѣ, сочиненные монахомъ валаамскимъ лѣтъ сто тому назадъ, съ хронологическими данными, (совершенно невѣрными), разсказываютъ довольно фантастическую исторiю короля — воина, по волѣ валаамскихъ монаховъ превратившагося въ схимонаха Григорiя.

«Бывъ въ коронѣ, и схимою увѣнчался».

Правда ли все это? Исторiя говоритъ намъ, что валаамскiе монахи находятся въ заблужденiи.

Не горя уже о невѣрныхъ хронологическихъ данныхъ, обозначенныхъ на плитѣ, король Magnus II Смекъ едва ли бывалъ когда на Валаамѣ. Ему не до этого было. Хотя онъ, можетъ быть, и носилъ «шишакъ и латы», но характера былъ слабаго, жизнь велъ порочную и не умѣлъ прiобрѣсти расположенiя народа. Онъ старался обезопасить себя отъ аристократовъ и большую часть своей жизни провелъ въ

 

// л. 112

 

этихъ старанiяхъ: не до Валаама ему было.

Онъ не могъ отлучиться изъ страны въ Россiю изъ опасенiя^[215]потерять^[216] престолъ, который легко могли захватить влiятельные аристократы… Наконецъ, онъ шесть лѣтъ просидѣлъ подъ замкомъ, потерявъ престолъ, и именно въ то время, когда, по словамъ преданiя, онъ надѣвалъ на себя схиму.^[217] Отправляясь въ Норвегiю, къ сыну своему Гакону, онъ утонулъ близъ Бергена.

Какимъ же образомъ явилось преданiе Валаамское? Это загадка. Можно сдѣлать только нѣсколько предположенiй. Можетъ быть, старцы валаамскiе были обмануты и похоронили вмѣсто Magnus’а кого-нибудь другого,^[218] выдавшаго себя за короля, можетъ быть, осуществили другое^[219] преданье, исказивъ его. Разсказываютъ, что въ 1000 году король норвежскiй Тригвасонъ былъ побѣжденъ датскимъ королемъ Свенономъ и бросился въ море. Онъ не погибъ, а достигъ острова Рюгена (на немъ и городокъ^[220] Бергенъ), оттуда^[221] перебрался черезъ Европу въ Египетъ, гдѣ и сдѣлался настоятелемъ монастыря. Можетъ быть лѣтописецъ валаамскiй слышалъ объ этомъ преданьѣ, можетъ быть извѣстiе о смерти Magnus’а въ волнахъ моря дошло до Валаама — и вотъ плодомъ этихъ двухъ преданiй явилось сказанiе, что Magnus II не погибъ въ морѣ, а, какъ Триг-

 

// л. 113

 

васонъ, доплылъ до острова, но не Рюгена, а Валаама, и^[222] принялъ схиму подобно тому^[223], какъ Тригвасонъ сдѣлался настоятелемъ… Можетъ быть эти два преданiя слились въ одно, были записаны, а потомъ явилась и могила, благодаря невѣжеству монаховъ, не разобравшихся въ историческихъ данныхъ… Удивительно, какъ только могла уцѣлѣть могила Magnus’а, если бы даже она и была на самомъ дѣлѣ^[224], послѣ многихъ разоренiй, которымъ подвергался монастырь отъ шведовъ… Плита не изъ древнихъ, и стихи, сравнительно, недавняго происхожденiя. Впрочемъ, можно сказать кое-что^[225] и о валаамском честолюбiи… Для монаховъ очень лестно было-бы, если-бы^[226] король, врагъ православiя и вдругъ надѣлъ на себя схиму… Отчего для такого случая и не придумать сказанье, отчего не выдумать и могилу?.. У насъ на лицо и то, и другое…

Въ противоположномъ углу кладбища нѣсколько памятниковъ надъ могилами благодѣтелей монастырскихъ. Гранитный гробъ надъ прахомъ какой то купеческой жены и на немъ надпись: «Благодарный мужъ изъ Дѣтми». А кругомъ — безчисленные бугорки, камешки, крестики и густая трава, а надъ этими бугорками протянулись широкiя вѣтви липъ и кленовъ. Много могилъ совсѣмъ пропало, много крестовъ сгнило, надписей стерлось… Шестиаршинный гранитный крестъ поставленъ надъ всѣми за-

 

// л. 114

 

бытыми трудниками и монахами. На крестѣ надпись: «Со святыми упокой, Христе Боже, рабъ твоихъ» и т. д.^[227]

Все время, пока я былъ на этомъ, сыростью пропитанномъ, монастырскомъ кладбищѣ, меня давило что то, точно эти бугры и плиты старались навалиться на меня, притянуть къ себѣ въ сырость и мракъ могилы… Липы и клены не колышутъ листочкомъ, ни одной птички не видно… Только блѣдно-красный макъ печально склонился надъ безыменной^[228] могилой, роняя въ сырую траву капли еще не пропавшей росы.

Я вышелъ изъ воротъ кладбища и остановился у чугунной рѣшотки, которая вилась по краю высокой гранитной стѣны. Я увидалъ солнце, которое въ небѣ нестерпимо ярко горѣло и сверкало въ голубоватомъ проливѣ. Скалы угрюмыя теперь точно повеселѣли, и темный лѣсъ на нихъ теперь уже не такъ теменъ и дикъ… Я вижу, какъ черный монашекъ бредетъ по скалистому берегу съ берестяной корзинкой, вижу, какъ красная лодочка съ гребцами-монахами быстро плыветъ къ островку^[229] посреди пролива… А вправо — широкая Ладога, на этотъ разъ почти спокойная. Рѣдко-рѣдко закипитъ бѣлой пѣной синяя волна у подводныхъ камней Никольскаго острова. Скитъ на островкѣ точно вымеръ: не видно ни одной ряски… Прямо противъ него, точно другой стражъ безмолвiя лѣсного

 

// л. 115

 

царства, торчитъ, отражая солнце на золотомъ крестѣ, серебряная колокольня скита Всѣхъ Святыхъ.

 

ГЛАВА VIII.

 

Я посмотрѣлъ внизъ, на проливъ. Подъ скалой раскинулся садъ монастырскiй, а по скалѣ тянутся могучiе клены, подъ ногами близко-блищко шелестятъ вершины. Нѣтъ земли подъ ногами, а какой то силой виситъ надъ этими волнующимися миллiонами листьевъ.

Исторiя монастырскаго сада говоритъ о неизсякаемой энергiи инока валаамскаго. Когда то здѣсь былъ каменистый берегъ, одинъ голый камень, луда, какъ говорятъ на Валаамѣ. А теперь правильными шпалерами разсажены коренастенькiя, развѣсистыя яблоньки, груши, вишни^[230]. Возлѣ нихъ — подпертые жердями ягодные кусты, а у самыхъ дорожекъ цвѣты. Прижавшись къ гранитной стѣнѣ, поросшей кленами, вязами, рябинами и шиповникомъ, стоитъ деревянная бесѣдка, окутанная зеленью черемухи, сирени, акацiй.

— «Садикомъ любопытствуете? — подошелъ къ оградѣ старичокъ-послушникъ въ остренькой, пожелтѣвшей скуфейкѣ. — Оно, дѣйствительно, удивительно. Камень былъ, а теперь поскольку яблока-то сбираемъ… Налима, примѣрно, на весь годъ братiи хватаетъ…

 

// л. 116

 

Къ намъ подошли богомольцы. Они уже кончили братскую трапезу и теперь отправлялись наслаждаться дивами валаамскими.

— Что, братъ, Семенъ Ивановичъ, какова похлебка-то? по скусу? – спрашиваетъ Петръ Егорычъ своего товарища по профессiи.

Семенъ Ивановичъ, высоченный мужчина съ бакенами, похожими на щеки мопса, скорчилъ кислую мину и головой тряхнулъ.

— Постъ, братецъ мой, — ну и терпи… А вотъ въ Питеръ прикатимъ, за уху примемся…

— А знатокъ онъ касательно этой ушицы чудодѣйственникъ… – обратился Петръ Егоровичъ въ старичку-монаху.

— Развѣ въ ушицѣ есть цѣль спасенiя? — серьёзно, не чувствуя искушенiя, протянулъ печально монашекъ. – Мамонѣ потворство — душѣ гибель…

— А что мнѣ,^[231] Петръ Егорычъ, Митька съ Невскаго сказывалъ… Возьми, говоритъ, налимчика порцiоннаго съ печоночками, прихвати къ ему судачка да сижка, да живьемъ и вари… Такъ вотъ, братецъ ты мой, уха-то!.. Куда и похлебка валаамская… Говѣешь нонеча?

— Говѣю, братъ… Только со мной какая штука то вышла.

 

// л. 117

— А что?

— Да то же… Слыхалъ, чать, про грѣхъ то мой?

— Знаю, братъ, знаю. Съ кѣмъ такого грѣха не бываетъ —^[232] всѣ мы люди, вся по землѣ ходимъ.

— Ну такъ вотъ. Прихожу я къ отцу духовному… Знаешь, старичокъ то надъ воротами живетъ? Кажный годъ у его отпуксъ беру. — Тотъ первымъ дѣломъ сичасъ нащотъ грабежа. — Ты, говоритъ, лихачъ… А не грабилъ ты, гритъ, людей ночью? — Ну, въ чемъ другомъ, а в этомъ — чистъ. И пошелъ тутъ онъ меня по разнымъ заповѣдямъ… Дошло дѣло до седьмой. А не осквернилъ, спрашиваетъ, себя? Вѣрность то супружницкую соблюлъ еси? Да и пошелъ ходомъ, ходомъ…

— А-а… вотъ и меня на ей костилъ… Хорошiй старичокъ… — сочувствовалъ Семенъ Ивановичь.

Ну такъ въ самый потъ меня вшибъ… Я потомъ истекаю, а онъ все изъ Писанiя. Учоный монахъ, знающiй въ заповѣдяхъ то… Грѣшенъ, говорю… А онъ мнѣ тутъ мину то и подвелъ. — Недостоинъ ты, говоритъ, говѣть, постись, отмаливай грѣхъ свой.

— Ну??

— До пятницы отстрочилъ. — Приходи, говоритъ въ пятницу… Посмотрю я на тебя,

 

// л. 118

 

каковъ  ты въ раскаянiи грѣшникъ будешь… А коли нѣсть въ тебѣ истинности, такъ не кажись лучше. Завтра и ѣсть ничего не моги… —

— Хорошiй монахъ… Меня вотъ года два сряду до говѣнья не допущалъ… Приду въ нему, а онъ поглядитъ только разстроитъ и назадъ. — Не могу, говоритъ… Хоша и имѣю власть, но не пущу — кайся. Ужь и каялся я! Въ Питеръ прiѣдешь — всякiй поздравляетъ, — отговѣмшись то… а я только помалкиваю.

— Это еще ничего. А то вотъ бываетъ, что онъ и отъ церкви отлучаетъ. Это ужь евтимья называется… — наставительно сказалъ старичокъ монахъ.

— Вѣрно… — подхватилъ Семенъ Ивановичь. Слыхалъ чай про Мишутку то Андрей Степаныча?

— Это про племянника то Калькина?..

— Онъ самый… Такъ вотъ его исповѣди отлучилъ отъ церкви на два мѣсяца… Грѣшенъ ты, говоритъ, — молись, плачь о грѣхахъ.» — Такъ равно запечаталъ его. Два дня по монастырю козломъ слонялся. Потомъ какъ подошелъ пароходъ — сичасъ на палубу… Сталъ на середку да и давай^[233]смотрѣть, какъ монахи богомольцевъ провожаютъ. Смотрѣлъ — смотрѣлъ да какъ ахнетъ… — Тьфу!! — кричитъ… Плюю

 

// л. 119

 

На всю вашу кампанiю… Что мнѣ монахъ — чорная шапка? Самъ я себѣ монахъ… — Усмирять было его вздумали, да виду грознаго испугались. — На смерть пришибу, кричитъ, и нѣтъ грѣха на мнѣ, потому отлученъ. — На пароходъ онъ что раздѣлывалъ — страсть… Мертвую пилъ. — Все едино, говоритъ, нѣсть мнѣ спасенiя… Да въ Шмошинѣ въ Неву и хлопнулся.

— Ну и что же?

— Вытащили. А потомъ остепенился и въ церковь пошелъ.

— У насъ только и есть ревнители… — съ гордостью сказалъ монахъ. — А у васъ,^[234]какой хошь грѣхъ спустятъ. А у насъ, братъ, не такъ.

— Да — внушительно сказалъ Петръ Егорычь — у нихъ не такъ. Словомъ то своимъ во какъ пройметъ! въ слезу вгонитъ. Стоишь ты передъ имъ и таешь, ровно воскъ, и легко на душѣ эдакъ, и чувствуешь ты, какъ грѣхи то съ тебѣ ползутъ… Ну, думаешь, избавился… А онъ посмотритъ эдакъ ласково да таково мягко. Недостоинъ ты, кайся еще дня три, а въ послѣднiй не вкушай. Вотъ завтра день цѣльный ѣсть же буду. Да и то не навѣрняка сказалъ то…

— Приходи, говоритъ, посмотрю я на тебя да подумаю, може прощу, а може и

 

// л. 120

 

отлучу еще. — Вотъ какой крѣпкiй старичокъ — замѣчательный… А поѣдутъ по скитамъ то? — спросилъ онъ у монаха.

— Поѣдутъ. Вишь пароходикъ дымитъ — пары развели… Куда ѣздили-то?

— Къ «Коневской» ѣздили, ко «Всѣмъ Святымъ». А теперь куда повезутъ?

— О. казначей говорилъ, чтобы, значитъ, къ Александру Свирскому… Бывали?

— Какъ же… Мы всѣ скиты объѣздили. Мы годовъ пятнадцать на Валаамъ ѣздимъ и завсегда по скитамъ… Когда же на лодкахъ ходили^[235]… А теперь у васъ пароходъ завели, деньги стали брать, по билетамъ… Все больно денегъ надоть.

— А какъ намъ не брать? Чего-нибудь да стоитъ на пароходикѣто паръ развести. Ну и беремъ во славу Божiю. Теперь для богомольца всякое удовольствiе предоставляемъ. Вотъ стихъ для богомольца монахи чувствительный поютъ — монашекъ нашъ сочинилъ. Оченно хорошiй стихъ…

— Д-да-съ… — протянулъ Семенъ Ивановичъ. —Въ стихѣ то Валаамъ какъ^[236] похвалёнъ!.. «Обитель избранныхъ людей» — про него сказано… И вѣрно, Петръ Егорычъ: именно обитель избранная… Что у насъ въ Питерѣ, что? шерамыга на шерамыгѣ… а у нихъ всякiй клинъ къ дѣлу пристроенъ…

 

// л. 121

 

Особливо съ игумена Дамаскина — истинно «избранные».

— То то и есть, что у нихъ все по-Божьи… Богъ благословилъ — ну и орудуютъ. Вотъ у насъ теперича котлы взять: осматриваютъ сколько разовъ, а все рветъ ихъ… А вотъ у нихъ въ три года разъ, а на пароходикѣ и того меньше, — а ничего. Сколько лѣтъ по скитамъ катаемся и благополучно, потому предохраненiе, перстъ невидимый…

— Это вы про котлы-то? — смиренно вмѣшался старый монахъ. — Да ежели и худой будетъ — не разорветъ… Предѣлъ такой. У насъ чтобы потопнуть — невозможно… Рази не чудо? Носитъ-носитъ разъ иной въ бурю пароходъ по волнамъ — глядь и добрелъ. Хоть на дно сядетъ, а не потопнетъ… хоть водой захлестнетъ, а угоднички наши изъ воды изымутъ. Ни однова раза потопленiя не было… Вотъ оно что означаетъ благословенiе…

— А запрошлый годъ послушничекъ утопъ у мостковъ то… противъ скита… — сказалъ Петръ Егорычъ.

Старичокъ монахъ подумалъ, поглядѣлъ за проливъ въ то мѣсто, гдѣ тянулись два ветхiе мостика съ берега на островокъ посреди пролива.

 

// л. 122

 

— Вѣрно… былъ случай. Только это въ наказанье ниспослано.

— Какъ въ наказанье?

— А такъ… У насъ купаться нельзя — баловство… да и оскверненiе. Святая у насъ вода въ проливѣ, потому что острова святые. Вотъ и захотѣли два послушничкаискупаться… Ну и погрузило ихъ…

— Почему же погрузило? — спросилъ я. — Сами потонули…

— Какъ сами?! — вскинулся на меня старичокъ. — Говорятъ — погрузило… сила невидимая — за устава нарушенье…

— Ну и что же?

— Одного вынули, а другой пропалъ, невѣдомо куда исчезъ… Уставъ бо нарушить — грѣхъ грѣховъ есть… соблазнъ для братiи.

— А хорошъ садикъ… — сказалъ Петръ Егорычъ. — Весной чайзнатно, когда дерева зацвѣтутъ…

— Двадцать лѣтъ трудился надъ имъ монахъ Гаврiилъ, землю таскалъ на луду плѣшивую… Деревца своими руками сажалъ… А вонъ поправѣй, у моста черезъ оврагъ — другой садъ…. Тамъ у насъ разная лѣчебная трава растетъ. Тамъ на кажной яблонѣ можетъ десятка по два сортовъ родится трудами о. Никанора премудраго… Награды имѣемъ за яблоки, миндали золотыя… Въ iюнѣ^[237] льдинки по озеру ходятъ, а у насъ въ

 

// л. 123

 

садахъ восточная трава родится.

— Какая это такая?

— Какая???..

Старикъ перевелъ духъ и торжественно посмотрѣлъ на всѣхъ насъ.

— Иссопь!!!.. во какая! — съ апломбомъ отхватилъ монахъ.

— Ну?? — не сказали, а подкрикнули слушатели.

— Да какъ же не восточная? Давидъ то гдѣ небось жилъ? на востокѣ?!.. Ну, а псаломъ то какъ читается, а? — подступилъ ко мнѣ старичокъ. — О-кро-пи-ша мя ис-со-помъ и… очищуся… ис-со-помъ… — повторилъ внушительно старичокъ.

— А вѣдь вѣрно! расписалъ то какъ по Писанiю отхватилъ… ай да… Какъ ваше имя праведное?.. — вопросилъ Петръ Егорычъ.

— О. Ампидоръ.

— Ай-да о. Ампидоръ! молодчина! — похвалили Петръ Егорычъ и Семенъ Иванычъ старичка и направились къ пристани, гдѣ пароходикъ «Св. Николай» собирался съ силами и пускалъ черный дымъ изъ короткой трубы.

Старичокъ, поразившiй всѣхъ своей восточной травой, произрастающей въ садахъ валаамскихъ, чинно раскланялся со мной

 

// л. 124

 

и, сказавъ коротко: «любопытствуйте», направился къ монастырю. Маргиналия

Я одинъ остался у чугунной рѣшотки и смотрѣлъ внизъ, отыскивая одиноко висѣвшiя красноватыя точки яблокъ. Вижу я, какъ въ саду по дорожкѣ медленно прохаживается монахъ, нагибается, поправляя кусты, подхватываетъ мочалой кое-гдѣ свѣсившiяся вѣтви. Я смотрѣлъ на проливъ, чудную голубую полосу спокойной воды, точно погруженной въ дрему горячимъ солнцемъ. Я глядѣлъ на дремлющiй лѣсъ на высокомъ берегу пролива, на удаляющуюся фигуру монаха съ берестяной корзиной, я любовался, какъ въ небѣ далекомъ сталкивались пушистые облака. Съ вершины скалы вижу я, какъ къ пристани сходятся богомольцы, чтобы ѣхать въ скиты. Мальчики-монашонки въ длинныхъ ряскахъ и остренькихъ шлычкахъ, перетянутые кожаными поясами, чинно расхаживаютъ возлѣ пароходика, присаживаются на бортѣ пристани и ведутъ себя солидно, каък настоящiе монахи. Молодость замерла въ нихъ, жизнь запряталась подъ чорную ряску, улыбка исчезла съ блѣдныхъ лицъ, и печаль, такъ несвойственная ихъ молодымъ годамъ, начинала подолгу настаиваться на ихъ красивыхъ личикахъ.

 

// л. 125

 

Мнѣ явственно припоминается красивый, какъ дѣвочка, мальчикъ-монашекъ, продававшiй просфоры въ притворѣ собора. Пышные волосы, цвѣтомъ напоминающiе волоса дорогихъ куколъ, касались его все еще розовыхъ щёкъ: должно быть недавно въ монастырь привезли его. Глаза голубые, какъ воды заливовъ на сеѣверѣ Ладоги, гдѣ онъ недавно такъ беззаботно игралъ, кидая камни въ воду или, болтая босыми ногами^[238], сидѣлъ подъ лучами солнца на острыхъ верхушкахъ подводныхъ камней. Но въ этихъ голубыхъ глазахъ уже трудно уловить тѣнь прежнихъ веселыхъ взглядовъ, беззаботной улыбки… Сосредоточенно смотрятъ они, и этотъ мальчикъ, недавнiй сынъ природы, входя въ вашу келью, съ видомъ смиреннаго «брата» старческимъ голосомъ тянетъ: —^[239] Молитвами св. отецъ, Господи Iисусе Христе, Боже нашъ, помилуй насъ…

— Гм… гм… — послышалось вправо отъ меня.

Я обернулся. Возлѣ чугунной рѣшотки, опершись на нее сжатыми кулаками и повернувъ сѣдую голову въ сторону Никольскаго скита; гдѣ Ладога играла своими волнами, стояла полная, коренастая фигура въ рясѣ.

 

// л. 126

 

Сперва мнѣ показалось, что это монахъ, но потомъ я разглядѣлъ на его головѣ касторовую священническую шляпу. Его высокая фигура подергивалась нервной дрожью, сжатые кулаки нервно ударяли по чугунной рѣшоткѣ. Вся его фигура выражала одно — нетерпѣнье горячее, страстное. Точно онъ ждалъ чего-то изъ-за моря, оттуда, куда смотрѣлъ, точно крикнуть хотѣлъ: «Да скорѣй же, скорѣй, Бога ради!» —

Я не видалъ выраженья его лица: оно закрыто было упавшей на плечо прядью сѣдыхъ волосъ.

— Парохода ждете? — спросилъ я.

Онъ быстро повернулся ко мнѣ и окинулъ меня взглядомъ тусклыхъ, слегка воспаленныхъ глазъ, нопосмотрѣлъ не прямо, а только скользнулъ взглядомъ и, опустивъ голову внизъ за рѣшотку, сталъ внимательно всматриваться въ садъ. Онъ смотрѣлъ внизъ, въ садъ и нервно ударялъ носкомъ сапога въ гранитный столбъ рѣшотки.

Я опять сталъ смотрѣть въ сторону озера. Вдругъ странный человѣкъ поднялъ голову и сталъ прислушиваться.

— Пароходъ! —хрипло сказалъ онъ. — Слышите — свиститъ?.. и онъ сталъ напряженно слушать и опять забарабанилъ кулаками по чугунной рѣшоткѣ.

— Вы изъ богомольцевъ? — спросилъ я его. Странный человѣкъ обернулся и на этотъ

 

// л. 127

 

разъ пристально сталъ меня разглядывать. Потомъ глубоко вздохнулъ.

— Присланъ сюда… за пьянство… священникъ я… —

Онъ дѣлалъ большiя усилiя, чтобы не задохнуться отъ слезъ, которыя душили его.

— За пьянство… Цѣлыхъ три года…

Говоря эти слова, онъ держался обѣими руками за рѣшотку и раскачивался, какъ. обыкновенно дѣлаютъ дѣти, признаваясь въ своихъ шалостяхъ.

Потомъ онъ посмотрѣлъ на меня и жалобно улыбнулся. На глазахъ старца слезы показались и красныя пятна обозначились^[240] на блѣдномъ лицѣ, заросшемъ сѣдой щетиной. Онъ опять сталъ смотрѣть въ озеро, вытянувшись всѣмъ корпусомъ. Потомъ махнулъ рукой безнадежно.

— Вы знаете, г. студентъ, тамъ вѣдь семья у меня… жена, дѣтей шестеро… Самъ я въ Олонецкой губернiи священствовалъ на селѣ…

— Какъ же они существуютъ?

— А Богъ ихъ знаетъ… Слышно, живутъ… живы… Жена посфоры на селѣ печетъ — на копейку… Дочка — учительница… Сыновья въ семинарiи, малыши есть… Зовутъ меня къ себѣ… Я вѣдь выжилъ срокъ-то… — шепотомъ сообщилъ мнѣ онъ.

 

// л. 128

 

— Такъ что же вы не ѣдете?

— Ахъ вы, милый человѣкъ… Вы говорите, что же я не ѣду… Распоряженiя нѣтъ, потому что приходъ мой занятъ, а новаго нѣтъ… Да и зачѣмъ я поѣду —хлѣбъ отбирать у сиротъ? Вотъ и сижу я теперь, какъ ракъ въ норѣ, клещи подъ себя подложивши… Вотъ сижу у моря да жду, когда вонъ изъ-за островка дымокъ взовьется, пароходъ прибѣжитъ… письма о приходѣ жду…

— Да вы бы похлопотали…

— Хлопоталъ, только вѣрнаго нѣтъ ничего… Обѣщали… А тяжко мнѣ было… Вѣдь живую душу во мнѣ заперли… Вы — студентъ, вы вѣдь чувствуете, что такое означаетъ живая душа… Вотъ ея то во мнѣ и нѣтъ теперь…

Въ это время тихой походкой подошелъ, точно на колесикахъ подкатилъ, монашонокъ въ длинной ряскѣ и бухнулся въ ноги священнику.

— Благословите, о. Николай!

О. Николай истово благословилъ его и далъ поцѣловать свою волосатую руку.

— Что, малышъ, не скучаешь? — потрепалъ онъ монашонка по щекѣ. — И поблѣднѣлъ же ты братъ... А какой румяный былъ, какъ отецъ въ монастырь привелъ…

— Въ бабки бы ему играть, а онъ въ ряску лѣзетъ… — обратился ко мнѣ о. Николай.

 

// л. 129

 

— …Въ бабки-то игрывалъ, небось? хочется, чай, поиграть, съ мальчишками подраться? а, сердяга?

— Н-нѣ-ѣтъ… —печально протянулъ монашонокъ. — Грѣха много.

— Ишь… ишь... грѣха много!! Ахъ ты… прокуратъ!.. Да знаешь ли ты еще грѣхъ то?.. совершалъ ли ты беззаконiя?.. Грѣхъ!!!.. Грѣхъ, братецъ ты мой… да… грѣхъ…

Изъ-за скалистаго мыска у конца пролива бѣлая труба парохода показалась и надъ ней длинной полосой густые клубы дыма.

О. Николай сразу оборвалъ, порывисто отдернулъ волосатую руку отъ бѣлокурой головки мальчика-монашонка, поблѣднѣлъ отъ волненiя и, опершись локтями на чугунную рѣшотку, уставился въ бѣлый, все ближе и ближе подходившiй пароходъ.

Видно, какъ за пароходомъ тянется длинный слѣдъ заволновавшейся воды, точно хвостъ исполинскiй. На островкѣ Никольскомъ двѣ чорныя фигуры показались. Выползли, должно быть, отшельники-скитяне изъ своихъ темныхъ келiй глянуть на вѣстника далекаго мiра, который они все еще не могутъ забыть, выползли, проводили холодными взглядами пароходъ, чорную толпу чужихъ имъ людей на палубѣ и побрели назадъ читать неумолчно псалтырь, въ пропитанную ладаномъ атмосферу церкви, за укапанный воскомъ анолой…

 

// л. 130

 

— «Господь на небеси уготовалъ Престолъ Свой, и царство Его всѣми обладаетъ»… — можетъ быть сейчасъ будутъ читать они эти наизусть выученныя слова, а бѣдный контуръ парохода все еще будетъ рисоваться въ ихъ бѣдномъ представленiями воображенiи, фигуры людей незнакомыхъ будутъ мелькать, пока не пропаудутъ, задернутыя однообразiемъ монастырской жизни.

А пароходъ ближе подходилъ. Тонкая струя бѣлаго пара пронизала воздухъ, и долгiй свистокъ прокатился по обставленному скалами тихому проливу. Мимо островка бѣжитъ пароходъ, мимо соймы, одиноко стоящей на немъ, пробитой подводными камнями въ одну изъ непогодъ грознаго озера…

Монастырская телѣжка съ грохотомъ спускается отъ монастыря къ пристани. Полный монахъ съ книгой подъ мышкой, важной поступью сходитъ по гранитной лѣстницѣ. Бѣгутъ богомольцы по горѣ. Къ чугунной рѣшоткѣ подходятъ свободные въ этотъ часъ монахи-пѣвчiе. Всѣ смотрятъ на проливъ. Монастырь ждетъ новыхъ гостей…

Только что пароходъ миновалъ островокъ, о. Николай быстро-быстро побѣжалъ съ горы къ пристани. Я видѣлъ его взволнованное лицо, печальные глаза и, какъ мнѣ показалось, огонекъ надежды въ нихъ.

 

// л. 131

 

Онъ сильно размахивалъ руками на ходу, часто поправлялъ свою касторовую шляпу.

Блѣдный монашонокъ печально смотрѣлъ на подбѣгавшiй пароходъ.

— Ишь, о. Николай какъ побѣжалъ то! все извѣстiя ждетъ… — говорили монахи. — Рвется на волю, хоть и попривыкъ къ намъ!..

— А все отчего? — зашамкалъ надъ моимъ ухомъ старичокъ монахъ съ кирпичнымъ лицомъ, точно изъ стараго дуба выточеннымъ. — Оттого, что сладости монашества не позналъ, духъ въ себѣ суемудрiя питаетъ, въ отсѣченiи воли своея не прiобыкъ… Да-а… а ему бы…

Я поспѣшилъ поскорѣе уйти отъ этого старца. Могилой пахло отъ него, отъ его словъ, отъ звука его глухого голоса.

 

ГЛАВА IХ.

 

— Скажите, пожалуйста, подчиняетесь вы какимъ-нибудь полицейскимъ правиламъ? — спросилъ я монаха-привратника, недвижно сидѣвшаго въ каменной аркѣ возлѣ святыхъ воротъ.

Старичокъ, видимо, дремалъ или созерцалъ «вся внутренняя своя», только онъ на мой вопросъ едва-едва полуоткрылъ одинъ глазъ и протянулъ:

 

// л. 132

 

— А… что?... какая полицiя?...

Я повторилъ вопросъ.

— Вотъ идѣ у насъ полицiя! — сердито забормоталъ старикъ и ткнулъ себя кулакомъ въ грудь. — Мы совѣсти еще не забыли! Совѣсть — вотъ вся тутъ и есть полицiя наша! — и опять закрылъ глазъ и сталъ созерцалъ.

— Что такое полицiя? Мы и безъ её проживемъ… Видали, въ гостинницѣ то на стѣнѣ бумага подъ стекломъ виситъ — уставъ старца Назарiя, — вотъ наша полицiя… А по вашему козырьки да пуговицы полицiю составляютъ?

— А слыхалъ я, что тутъ у васъ одно дѣло было — слѣдователь и докторъ прiѣзжали, могилу раскапывали…

Старичокъ открылъ оба глаза и пристально на меня взглянулъ.

— Ну, что? ну, что?.. — строго зашамкалъ онъ, — ну, были… а вамъ что?.. были и все тутъ.

Надо замѣтить, что монахи валаамскiе — люди особеннаго душевнаго склада: они скрытны, неразговорчивы, особенно если начнешь разспрашивать объ интимной жизни монастыря… Мнѣ, напримѣръ, очень многихъ усилiй стоило собрать свѣдѣнiя о дисциплинарныхъ взысканiяхъ, какимъ подвергаются на Валаамѣ провинившiеся изъ братiи. Такъ и теперь — старикъ монахъ даже враждебно взглянулъ на меня и ушелъ въ свою раковину.

 

// л. 133

 

— Были… были!.. ОхъГосподи, спаси меня грѣшнаго.. — прошепталъ съ глубокимъ вздохомъ привратникъ и закрылъ глаза.

Нѣсколько времени спустя, попавшiйся мнѣ разговорчивый монахъ разсказалъ слѣдующее.

— Приходятъ къ намъ зимой финны съ берега, ну и прутъ они къ островамъ-то по льду… Такъ вотъ одинъ старичокъ и плелся къ намъ, да должно погодь снѣжная была – онъ и спутался… Попалъ старичонокъ на не Валаамъ, а островокъ у насъ рыбачiй есть верстахъ въ 12 – «Сосновецъ», — онъ на него и попади… Изба тамъ у насъ для рыбаковъ, когда по осень наѣзжаютъ… Пришелъ въ избу старичонокъ, видитъ — ни души, одни полѣнья лежатъ. Ну, холодно было: взялъ и истопилъ старичонокъ печь да и завалился спать… ну, и угорѣлъ, заснувши… Черезъ недѣлю поѣхали на островокъ монахи, нашли старичка и игумену возвѣстили. Тотъ и благословилъ въ монастырь перевезти и похоронить… Ну и похоронили, кого — неизвѣстно, потому виду у него пачпортнаго вовсе не было. Только и прослышали на берегу, должно по доносу, — бляха у насъ на острову чухонская живетъ, среди финновъ порядокъ держитъ, — что похоронили человѣка… Тутъ и пошло… то да сё, письма да бумаги, вызовы да канитель…

 

// л. 134

 

Прикатилъ къ насъ сонмъ цѣлый: слѣдователь, значитъ, изъ полицiи генералъ тамъ что-ли, дохтуръ — и все не наши, а финны… Извѣстно, мы подъ ихъ началомъ состоимъ…

— Открыть его! — говорятъ… Мы сперва было въ сумлѣнiе… Какъ это, говоримъ, открыть? — Писанiе не дозволяетъ… Какъ ни какъ, но сонмъ ихнiй возобладалъ. У насъ, говорятъ, свое писанiе… Извѣстно — еретики… Ну, отрыли, рѣзали его. — «Отъ удара помёръ» — рѣшили и опять закопать велѣли. А это, значитъ, вдарило ему на печи угаромъ — ну и помёръ… Только вѣдь мы не испужались сонма то ихняго — мы по-Божьи живемъ… Только безпокойство… Къ намъ ежели генералъ прiѣдетъ настоящiй, русскiй, такъ мы ради еще… Генералы-то они — генералы, а вѣдь все же человѣки… Такъ бываетъ, что и наставляемъ ихъ, взирая проникновенно въ сердца ихъ…

— Т. е., какъ же это такъ?

— Да неужто не слыхали?? А о. Серафимъ Саровскiй… въ книжкахъ про него прописано…

— Нѣтъ, не слыхалъ.

— Какъ же… очень даже хорошо-съ…. Прiѣхалъ къ нему генералъ, видите ли, ну и того… во всякихъотличiяхъ и орденахъ высокихъ. Все это у него орденами накрыто, — и тутъ, и здѣсь, и на шляпѣ, значитъ, знакъ есть.

 

// л. 135

 

Полный самый настоящiй генералъ — въ родѣ командира… Ну, и сосбѣседованiе у нихъ было съ о. Серафимомъ… Только и упади у генерала орденъ то на полъ, а генералъ этого не видали… Надобно, значитъ, генералу уходить, а о. Серафимъ поднялъ орденъ да и говоритъ такого проникновенно: — Сей, говоритъ, орденъ, вами неправильно полученъ! Надо бы его, говоритъ, такому то, а онъ вамъ попалъ, потому что вы начальникомъ были и на себя поворотили. — Вотъ какъ генерала-то отхватилъ! Ну, генералъ сичасъ въ слезы — раскаянье его захватило… и ну рыдать горько, слезно… Насилу его о. Серафимъ изъ кельи вывелъ. Въ самоечувство вогналъ. Вы почитайте, — въ книжкѣ про это записано.

— А скажите, пожалуйста, — спросилъ я, — вотъ въ книгахъ вашихъ о многихъ видѣнiяхъговорится… Ну, а теперь-то бываютъ у васъ видѣнiя?

Монахъ подумалъ.

— Богъ знаетъ. У насъ объ этомъ не говорятъ… Всякiй самъ по себѣ знаетъ да отцы духовные. Можетъ и бываютъ.

— А чудеса?

— Чудеса?.. Чудеса бываютъ. Оно, конечно, — не совсѣмъ чудеса… а всетаки удивительно.

— А что?

— Да, видимо, надъ нами Божiе благословенiе…

 

// л. 136

 

Сергiй и Германъ чудесно свой вертоградъ устрояютъ. Дѣлали мы, теперича, рѣшотку вотъ позади собора у алтаря… Ну, не мы, а мастеръ одинъ… по обѣту — слесарь изъ Питера. Половину сработалъ и домой проситься сталъ. О. игуменъ и говоритъ: — Останься, братъ Степанъ, самъ видишь, — дѣла не кончилъ. — Не могу, говоритъ, о. игуменъ, жена дома съ дѣтьми скучаютъ… — Ну и уѣхалъ. А на ту пору не было у насъ мастера, чтобы рѣшотку доработать. Только, этта, онъ уѣхалъ, приходитъ къ намъ богомолецъ. — Кто ты такой? — Слесарь. — Повелъ тутъ его о. игуменъ къ рѣшоткѣ. — А можешь, спрашиваетъ, эту рѣшотку дѣлать? — Да сколько угодно, — говоритъ. — Это мы живымъ манеромъ Бога ради состроимъ. — И вѣдь состроилъ!! Это ли не чудо, а? въ тотъ же день пришелъ… Удивительно?

— Положимъ…

— Нечего класть — прямо удивительно. Тоже вотъ съ живописью… О. Алипiй уходилъ отъ насъ — художникъ нашъ первостатейный… Въ Академiя обучался… Только, значитъ, смиренiя не вмѣстилъ. Хотѣлъ о. игуменъ Iонафанъ — покойникъ смиренiе его испытать, ну и обозвалъ его… — Лѣнтяй молъ ты или въ этомъ родѣ… Ну, тотъ и не вмѣстилъ…

— Какъ, молъ? лѣнтяй я? — и ушелъ отъ насъ.

 

// л. 137

 

Года два не былъ, а потомъ воротился. Только, этта, ушелъ, вдругъ въ монахи къ намъ — знатокъ по живописной части, о. Лука… Это ли не чудо? И всегда такъ, знаете… Сколько разъ наблюдали… Еще, теперича, про лошадиную силу скажемъ… Ужь сила самая сильнѣющая, можно сказать, а мы её превзошли!..

— Какъ же это такъ?

— Говорю — чудо совершилось… Видали колонны у собора гранитныя, у крыльца-то?..

— Ну, видалъ.

— Такъ вотъ-съ… Въ ихъ то поболѣй восьмисотъ пудовъ есь… Привезли ихъ съ Сергѣевскаго острова — тамъ у насъ гранитъ вырубаютъ — и свалили подъ горой. Ну, а на гору то лошадьми надоть. Зимой^[241] было дѣло… Сдѣлали сани, положили на нихъ столбы. Тридцать лошадей впрягли — н-нѣтъ… шалишь… Тпрукали-нукали — отходи нипочемъ… Ладу нѣтъ… Одна возьметъ, друга, а въ разъ то, дружно не схватятъ… Измучились мы. О. игуменъ^[242] и возвѣстилъ: — Благословляю, братiя… опосля трапезы повеземъ на себѣ. — Потрапезовали, молебенъ отпѣли да всѣ то — и схимонахи, и iеромонахи, и мы, трудники, какъ, значитъ, съ дубинушкой ухнемъ, – по-расейски, да духомъ, духомъ, то-ись, въ гору то и вволокли… Это ли не чудо?.. Дивенъ Господь въ чудесѣхъ Его, дивенъ зѣло!..

 

// л. 138

 

Дѣйствительно, случай съ слесаремъ, который явился кстати и замѣнилъ ушедшаго, и случай съ отшествiемъ о. Алипiя возводится монахами на степень чудеснаго промыслы. Вообще, во многомъ самомъ обыденномъ монахи стараются подмѣтить что-нибудь особенное, и если что-нибудь особенное оказывается, они не замедлятъ отыскать какiя то незримыя нити, не замедлятъ придать обыденности, случайности обстановку чудодѣйственности.

______________

 

— Господи Боже нашъ, молитвами св. отецъ помилуй насъ…

Хлопанье ногой въ дверь.

— Аминь.

Братъ Василiй вноситъ обѣдъ.

— Вы бы въ общую пошли — посмотрѣли… Я ужь на одну персону только и принесъ. О. Антипа говоритъ: «чтобъ ему, вамъ, то-ись, въ общую не сходить»… Тамъ у насъ чинно все.

— Что-жъ… съ удовольствiемъ.

— Только вы поскорѣй… Братiя ужь теперь за столами сидитъ.

Я поспѣшно пошелъ въ трапезную, во внутреннемъ четырехугольникъ монастырскихъ строенiй, противъ собора. Низенькая со сводами палата. Кой-гдѣ изображенiя святыхъ иноковъ въ одеждахъ схимонаховъ съ крестами и черепами. Эти изображенiя — точно рѣдкiя чорныя

 

// л. 139

 

пятна на голыхъ стѣнахъ. За столами братiя въ черныхъ рясахъ. Чинно, безмолвно сидятъ монахи, какъ институтки, въ ожиданiи, когда подадутъ кушанье. На столахъ оловянныя чаши съ квасомъ, груды хлѣба. Я было присѣлъ на лавку къ одному изъ столовъ, но сѣдой монахъ молча указалъ мнѣ пальцемъ впередъ, въ другое отдѣленiе трапезной. Оказалось, что мѣсто было занято. Я пошелъ дальше, мимо чорныхъ рядовъ молчаливыхъ монаховъ. Передъ иконостасомъ (въ трапезной — церковь) блѣдный монахъ, перебирая чотки, усердно кладетъ земные поклоны. Глаза закрыты, руки едва-едва вздрагиваютъ…

А тутъ же за столами монахи уже лязгаютъ ложками по оловяннымъ и глинянымъ мискамъ. И мнѣ показалось страннымъ, почему же этотъ монахъ не сидитъ за столомъ, а истово, разѣмренно кладетъ земные поклоны.

Я прошелъ во вторую палату, все съ тѣми же схимонахами и иноками на голыхъ стѣнахъ и рядами монаховъ, перемѣшанныхъ съ богомольцами. Все занято, — только въ самомъ концѣ столовъ, вижу, есть свободныя мѣста. Сажусь… Противъ меня два купца почтеннаго вида сосредоточенно, точно на счетахъ считаютъ, размѣренными жеста-

 

// л. 140

 

ми хлебаютъ квасъ. Рядомъ со мной тощiй, длинный монахъ. До насъ доносятся отрывочные возгласы очереднаго чтеца, протяжно и звучно читающаго поученiя св. отецъ. Въ этомъ поученiи шла рѣчь^[243] о богатомъ человѣкѣ и его обязанностяхъ къ бѣднымъ.

Вправо отъ меня, наискось, — два старичка въ крестьянскихъ потертыхъ сермягахъ, сѣденькiе, пришедшiе на Валаамъ изъ Олонецкой губернiи. Они вздыхали и покачивали головами всякiй разъ, какъ звучный голосъ монаха разносилъ подъ суровыми сводами трапезной.

— «Богатый въ питiяхъ и яствахъ пребываетъ, а о бѣдныхъ и о душѣ забываетъ» — звучитъ въ палатѣ.

И я отлично понимаю, что происходитъ въ душахъ этихъ двухъ старичковъ — олончанъ, состарившихся подъ неблагодарнымъ трудомъ. Они отлично знаютъ, что богатые о бѣдныхъ не помышляютъ, знаютъ эту истину около семидесяти лѣтъ и вздыхаютъ…

А рядомъ съ ними сидятъ два новгородскiе купца, повидимому, богатѣи и напряженно выхлебываютъ изъ чашки квасъ съ капустой, пропуская мимо ушей слова монаха.

Два старичка — олончане явственно врѣзались мнѣ въ памяти... Они сидѣли смиренно, почти неподвижно, точно боялись, что вотъ-вотъ скажетъ имъ кто-нибудь: — «а ступайте-ка

 

// л. 141

 

отсюда… не для васъ тутъ мѣсто». Они не поднимали глазъ отъ чашекъ съ ѣдой и то-и-дѣло вздыхали.

— Ѣшьте, братцы, на здоровье! — тихо сказалъ имъ тощiй монахъ, сидѣвшiй возлѣ меня, и подлилъ старичкамъ густой перловой похлебки съ картофелемъ.

— Не часто, небось, приходится такъ-то обѣдать! — тоже тихо сказалъ сидѣвшiй передо мной новгородскiй купецъ своему товарищу.

— Бѣдный народъ — эти олончане да корелы! — вздохнулъ другой купецъ въ синихъ очкахъ, пропуская мимо ушей слова сладкогласнаго монаха о богатомъ.

На столъ ставилась большая оловянная чаша съ варевомъ на четверыхъ, и каждый наливалъ изъ нея оловянной же ложкой себѣ въ глиняную миску.

Сперва ѣли мы квасъ съ капустой, потомъ вареный тертый картофель съ солеными грибами, масломъ и лукомъ. Потомъ подали густую похлебку изъ перловой крупы и картофеля съ грибами, потомъ щи, засыпанные гречневой крупой, потомъ каша съ масломъ и безъ масла для говѣющихъ. Послѣ этого на дессертъ подана была красная смородина изъ Валаамскихъ садовъ по ¼ ст. на человѣка. Говорятъ, что въ этотъ день

 

// л. 142