Карусель (НИОР РГБ 387.7.13.)

Отдел рукописей

Государственной библиотеки имени Ленина

Отдел № 387

И. С. Шмелев

Картон № 7

Ед. хран. № 13

Шмелев,

Иван Сергеевич

«Карусель» — рассказ

1914

(Пекло) (Разлив) (Дела торговые)

а ) Наброски сюжета, отдельные записи.

Автограф.                                                                                              4 лл. (1 ч.)

На одном листе — дата 1914 марта 14

б ) Две ранние редакции без концов.

Машинопись с авторской правкой.                                                           8 лл.

в ) Поздняя редакция.

Машинопись с авторской правкой.                                                           10 лл.

г ) Разрозненные листы разных редакций.

Машинопись с авторской правкой.                                                           4 лл. (1 ч.)

На листе первом 3^ьей рукописи пометы И. С. Шмелева чернилами и карандашом о подготовке к опубликованию в «Киевс. Мысли» 1914 г.

Рассказы т. VI Москва 1916

стр. 5-20

Отдел рукописей Гос. биб-ки СССР им. Ленина                 Общ. колич-во листов

№ поступлении я                                                         26

а ) Наброски сюжета, отдельные записи.

Автограф.

3 лл. (1 ч.)/4 лл.

<В верхней часли листа карандашом расчеты. — Ред.>

14 марта 1914 г.[1]

Дѣла.[2]

Карусель.[3]

I.

Еще нѣтъ шести, — солнце только, еще не поднялось вышло изъ-за[4] церкви напротивъ, черезъ дорогу, а Иванъ Панфилычъ уже открываетъ лавку, самъ отмыкаетъ замки на зеленыхъ желѣзныхъ ставняхъ, гремитъ болтами у раствора, по привичкѣ, пробуетъ замки, вспоминаетъ, что не покрестился на Троицу, становится впиной къ раствору, изъ котораго тянетъ пріятнымъ духомъ бакалеи, и мятнымъ, и нѣсколько разъ[5] крестится и кланяется на церковь, мысленно вымаливая дай, Господи дай, Господи.

Въ душѣ увѣренность, что будетъ все хорошо. Вчера утромъ попросилъ высказалъ завѣтное желеніе, чтобы прошла рѣка и дала ходъ покупателю изъ Большихъ Ветелъ и Пирогова, посылалъ жену за всенощную и поставилъ свѣчу въ двугривенный Николѣ Угоднику, а, вечеромъ вчера, послѣ запоро<въ> ходилъ на рѣчку смотрѣть, въ какомъ положеніи дѣло, а ровно въ полночь, подсчитывая выручку предпраздничную выручку[6] у себя въ задней, услыха<лъ>,[7] какъ зашумѣло за дворомъ. За ночь рѣка прошла и теперь налаженъ паромъ: теперь обязательно пойдетъ покупатель и съ кирпичныхъ заводовъ изъ Пирогова — какая тамъ торговля, и съ паточнаго, отъ Самохина, и изъ Большихъ Ветелъ.[8]

// л. 1

// л. 1 об.

<Текст на лл. 2, 2 об. вписан карандашом. — Ред.>

Ни скрипа, ни стука, ни <нрзб.>, ни <нрзб.> мужикъ <нрзб.>. Синь въ небѣ… Уже не видно ничего Св. Глазу — но затаенная <нрзб.>. Черныя купола. Неразлич. кресты. Огонекъ въ сторожкѣ <?>. Огоньки въ оконцахъ. И еще на пустой теперь площади у маленькой карусели, которая зазвен., заверт. загремитъ завтра. Въ <нрзб.> небо за рѣкой.[9] Церковь розовая, и Глазъ[10] розовый и <нрзб.> блест. золотой треугольникъ.

— Значитъ Господа преображеніе… Та-акъ-съ… Хорошо-съ…

И вдругъ, занятый <нрзб.>, видитъ[11] худое <нрзб.> лицо Мухина, у котор. <нрзб.> сахарная болѣзнь. (Сахару много <нрзб.>[12])

— Это что значитъ? — кричитъ Мухинъ и глаза на его <нрзб.> лицѣ вертятся <?>. — Это почему?... это… почему? А?

— Пожалте-съ <?>… Анютка <?> <нрзб.> Мухина, котор. она считает начальникомъ за его <нрзб.> и боится его цѣпной собаки <нрзб.>, у <нрзб.> плетка. Собака стоитъ передъ ними на порогѣ, поводя головой…

// л. 2

И если смотрѣть въ это небо <нрзб.> подняться въ <нрзб.>, и появл. мысль, что <нрзб.> есть иное, <нрзб.>, величеств. <нрзб.> живущее во времени.

// л. 2 об.

<б )> Две ранние редакции 4 лл.

< В верхней части листа карандашом — расчеты и запись рукой И. С. Шмелева: <нрзб.> — Ред.>

КАРУСЕЛЬ.

Часъ ранній[13], — еще нѣтъ шести[14], — а Сем<енъ> Акимычъ чашкинскій лавочникъ[15] уже крестится[16] на синія купола[17] черезъ дорогу[18], заново <нрзб.>[19] выкрашенные для праздника.[20] У церкви[21] березы въ грачиныхъ гнѣздахъ тронуты красноват. <нрзб.> блескомъ;[22] въ нихъ[23] сквозитъ бурая[24] крыша мухинской усадьбы. За церковью[25] золотое[26] сіяніе: тамъ[27] солнце.[28]

Пошли[29], Господи![30] — думаетъ затаенно С<еменъ> Акимов., и вѣритъ, что[31] будетъ все — и[32] торговля, и мухинская усадьба, забравшаяся[33] по книжкѣ и по закладной за три тысячи.[34] Надо[35] было, <чтобы> вскрылась <нрзб.>[36] до праздника —[37] дала ходъ покупателю изъ Пирогова и съ заводовъ, послалъ[38] жену[39] подъ четвергъ поставить свѣчу Антипію-Половоду, а на пятницу въ ночь, за евангеліями, прошла рѣка и уже налаженъ поромъ[40]. Теперь[41] повалятъ. Уже[42] погромыхиваютъ по тракту, съ[43] рѣки.[44]

Въ[45] ночь прихватило, въ[46] колеяхъ[47] передъ лавкой точно молоко налито[48] — послѣднія, вешнія,[49] пленки,[50] въ воздухѣ погожая[51] свѣжесть,[52] на[53] <нрзб.>[54] у <нрзб.> въ[55] свѣтѣ выбирающ.[56] изъ-за церкви солнца, сидитъ[57] захолодавшая ранняя весенняя[58] муха.[59]

Гремятъ[60] болты съ желѣзныхъ[61] ставенъ[62],[63] и пріятно[64] ушибаетъ въ носъ изъ раствора <нрзб.>[65] — соленой рыбой, мятой[66] и бакалеи.[67] Отъ окоренка съ красными и лилов.[68] яйцами праздничное сіянье. За мутнымъ стекломъ[69] веселый товаръ —[70] яркія мыла,[71] и <нрзб.> пузырьки съ духами[72], на веревочкѣ[73] сахарные яички —[74] надъ чаномъ[75] съ солониной, надъ головастой <нрзб.>[76] тушкой сомятины съ провалившимися[77] глазами. Семенъ Акимовъ[78] зажигаетъ лампадку передъ иконой[79], втиснутой[80] между банкой[81] грецкихъ[82] орѣховъ и цвѣтной бахромчатой карамели[83], потягиваетъ[84] въ сторону сомовьей головы,[85] въ <нрзб.>[86] изъ сѣрой бумаги пару осетровъ[87] балыковъ — для себя и понимающ. покупателей[88], — и вывѣши-

// л. 5

ваетъ за дверь[89] — провѣтрить. А съ тракта уже заворачиваютъ подъ ветла подводы съ тесомъ громыхающiе, — <нрзб.>[90] на станцiю. Двое мужиковъ въ драныхъ шапкахъ заходятъ въ лавку.

— Спицъ коробокъ давай.

—[91] Пора бы ужъ пошабашить… — говоритъ Семенъ Акимовъ, съ трескомъ распечатывая пачку.[92]

— Послѣдняя возка. Ай, селедченку взять?[93] Ржавую-то не давай-то![94]..

— Не гвоздь чай

— Гвозди ржавые-то[95]…[96] Жиръ изъ ее льется[97]… ржа-вая! Вотъ[98] сомовинкой бы потрафилъ[99]… Намедни пирогъ пекли — бѣлуга!

—[100] Говяжье дѣло теперь[101].Ну-канакапай <нрзб.>[102]…

— Акцизъ[103]…[104]

Выпиваютъ. Принимаютъ[105] изъ-подъ залавка по стаканчику[106]. Заѣдаютъ ломтиками[107] сомовины.

— Шибаетъ[108]… сомовинка-то…

— Не шибаетъ… а… съ лавровымъ лис<т>омъ[109]…

—[110] Съ листомъ![111]..[112]

Загромыхали тесомъ, выбирась на трактъ. Крестятся на синія купола въ[113] солнцѣ.[114]

Семеновъ Акимъ[115] шугаетъ заглядѣвшуюся на балыки тощую[116] голенастую[117] собаку, видитъ на календарѣ пышную розовую даму съ рыжей копной волосъ и вспоминаетъ Настюшку Богачеву, — точь въ точь такіе же у ней волосы, у шельмы. Слышитъ — дробно чокаетъ отъ рѣки, гонитъ верховой. Видно съ порожка —[118] скачетъ на сѣромъ васильчихинъ конюхъ въ безрукавкѣ, <нрзб.>[119] локтями.[120]

—[121] Ай случилось чего?

Сѣрый махаетъ[122] черезъ канаву на мягкое, шумитъ по пленкамъ. Сипитъ[123] конюхъ, выкативъ глаза, переводитъ духъ,[124] чешетъ нагайкой[125] подъ картузомъ[126]:

— За докторомъ въ Лобаново[127]… барыня ниакакъ[128] <?> помираетъ вразъ[129]… Сидѣть[130] <?> некогда,[131] сюда <нрзб.>[132] — не видать[133]… <нрзб.> чортъ![134]

Принимаетъ чашку[135], заѣдаетъ[136] сомовиной и плюется[137].

— Другой разъ, слышь,[138] пряника[139] давай… Ну[140], будутъ у насъ дѣла!

Щелкаетъ сѣраго подъ брюхо и опять скачетъ.

// л. 5 об.

«Помретъ Васильчиха — наслѣднички загремятъ, — думаетъ Семенъ Акимовъ, — зеленъ еще… Управляющiй почиститъ, Иванъ Платонычъ…»

Достаетъ заборную книжку, глядитъ въ васильчихину харчевую запись, глядитъ на сомовью голову и почеркиваетъ кой-гдѣ.

…Онъ про-пишетъ…

Поторкиваетъ-скрипитъ возокъ съ сѣномъ. Мужикъ ругается на старуху, обмотанну, что она за нимъ увязалась.

Въ лавкѣ уже жена въ засаленномъ расхожемъ[141] дипломатѣ съ большими пуговицами,[142] краснолицая,[143] — устраивается на табуретѣ за сборкой — позвякиваетъ мѣдью. У вѣсовъ становится женатый сынъ Василья, <нрзб.>[144], туго затянутый[145] краснымъ кушакомъ, наклеиваетъ подъ чашку[146] пятакъ, кидаетъ съ размаху пакетъ сахару, — не отскочитъ, крѣпко[147].

— Шибко-то не балуй! — говоритъ Семенъ Акимовъ. — Дѣл[148]

// л. 6

Солнце только еще надъ березами,[149] а работаютъ въ девять рукъ. Изъ чайной рядомъ, гдѣ торгуетъ невѣстка съ подручнымъ, Иванъ Акимычъ вытребовалъ младшаго сына, Петюньку, — носить товаръ на возки. Косенькая, востроносая Нютка, натуго повязанная материнскимъ платкомъ, сидитъ высоко на мѣшкахъ для дозору и визгливо покрикиваетъ: 

— Мамаша-а… рыжiй энтотъ селедку взя-алъ! 

— Ишь, скважина… се-ледку! Человѣкъ товарх выбираетъ, а она што! 

— Ядрицы полпуда, первачу мѣшокъ… еще чего?

— Ржавую-то не суй.

— Жиръ текетъ… ржа-вая. Четыре сорокъ съ михайловскаго, мамаша. 

— Мѣшокъ подсолнуха пироговскому! З асахаръ получили? Свинины семь, пять осмыхъ, пшена четверку…

— Ты не швыряй, не швыряй… куда вытянетъ…

— Два куска на подходъ… не задерживайте покупателей.

— Мамаша-а! подсолнухи все хватаютъ!

— Косая, а все видитъ… 

— Шипротовъ не прикажете, Василь Прохорычъ? Для публики держу… Шипроты, кильки самыя свѣжiя… А ты, братецъ, руками-то не хватай… Все едино, нечего зря тревожить. Осьмнадцать да двадцать семь. Сорокъ шесть съ зеленаго платка получи!

— Мелки-и? Такъ и говори, что тебѣ гусиныя надобны! Изюму кто требуетъ?

— Съ красненькими-то давай, поглазастѣй… на Казанскую мнѣ…

Въ лавкѣ биткомъ, — крутятся, къ въ бучилѣ.

— Съ Козыря-то, мамаша, получили? 

— Какой я тебѣ Козырь? Ко-зырб! 

Слышится хряскъ разрубаемой свинины, хрустъ[150] сахару, тряскъ встряхиваемаго мѣшка съ подсолнухомъ. Звенятъ медяки, стучатъ гирьки, погромыхиваютъ вѣсы.

// л. 7

— Папаша-а, сомовина въ солонину свалилась!... <нрзб.>[151]

Подъ Анюткой плывутъ и толкутся шапки, платки, плѣши. Видны ей нищiе у порожка, съ вымытыми холщевыми сумками черезъ плечо, разѣвающiя беззубыя рты, но голоса тонутъ въ круговомъ гулѣ. Не добраться имъ до прилавка, гдѣ Степанида проглядываетъ на свѣтъ бумажки, позваниваетъ о кирпичикъ серебрецомъ, ссыпаетъ мѣдяки въ ящикъ.

— Родименькая, подайте для праздничка!..

— Къ вечеру подаемъ…[152] не до васъ тутъ…[153]

Приходится добавить молодца. Помогаетъ невѣсткинъ братъ-птяница Левонъ Рыжiй[154], который гудитъ какъ въ бочку довольный, что при такомъ дѣлѣ:

— Пож-жалуйста, покупателя не задерживайте… Свининки-съ вамъ? Самая замѣчательная, аглиже-съ… Не безпокойтесь, уважимъ своего покупателя. Песочку фунтикъ-съ?

Срывается и гудитъ въ золотистую бороду:

— Вертишься тутъ, чортова голова… Прикажете, баушка, завернуть?

— Заверни, соколикъ, заверни. Чайку восьмушечку мнѣ еще…

— Брала бы ужъ четвертуху!.. А сахарку? Самый замѣчательный!

— Ты, дядя, не горячись… пальца твово мнѣ не надоть. Съ краешку-то, съ сальцемъ облепортуй…

Топоръ у Левона соскальзываетъ, фунтики разъѣзжаются, борода смокла. Онъ уже просыпалъ изюмъ въ селедки, Акимъ Семенычъ выругалъ его обормотомъ и опредѣляетъ къ мукѣ.

На коновязи, передъ лавкой, полно. Поматываютъ лошадиныя головы — рыжiя, сивыя, бѣлыя.[155] Лежатъ на возкахъ пузатые мѣшки подсолнуха, какъ снѣгъ бѣлѣютъ на сѣнѣ пудовички крупчатки, синѣютъ головы сахару, бьетъ расплющеннымъ солнцемъ съ помятыхъ жестяныхъ жбановъ.

Черезъ головы видитъ Акимъ Семенычъ, какъ поѣхалъ обратно васильчихинъ конюхъ, за нимъ вскорости и докторъ Васют изъ Лобановской больницы[156]

// л. 7 об.

— Папаша-а… Мальчики балыковъ палкой бьютъ!

— Я те побалую, косой чортъ!

— Сенька, пообожди!

Сенька показываетъ прыщавое въ рыжихъ вихрахъ лицл и видитъ въ растворѣ остановившагося на трактѣ урядника. Свой человѣкъ, но <нрзб.>[157]

// л. 8

КАРУСЕЛЬ.

I

Часъ ранній, — шести еще нѣтъ, — а чашкинскій лавочникъ Семенъ Акимовъ уже крестится[158] на синія купола Троицы, черезъ дорогу. Церковныя березы[159], въ грачиныхъ[160] гнѣздахъ, съ боковъ[161] тронулись золотомъ[162], за ними видн.[163] красная крыша мухинской усадьбы. На небѣ,[164] за церковью золотое сиянье[165]: тамъ[166] солнце. <нрзб.>[167]

— Пошли, Господи! — затаенно думаетъ[168] Семенъ Акимовъ, приглядываясь[169] къ мухинской крышѣ, и вѣритъ[170], что будетъ все[171] — и бойкая предпраздничная торговля, и мухинская усадьба, не убѣжитъ —[172] зарвалась[173] по заборной книжкѣ и по закладной за три тысячи.[174]

Утро <нрзб.>.[175] Надо было, чтобы рѣка вскрылась[176] до праздника, дала ходъ покупателю изъ Пирогова и съ заводовъ, —[177] послалъ жену подъ четверг<ъ> за всенощную[178] — поставить свѣчу[179] Антипію-Половоду, — а на пятницу въ ночь за евангеліями и[180] прошла рѣка, и уже поромъ налаженъ[181]. Теперь повалятъ. Вотъ[182] ужъ и[183] погромыхиваетъ[184] по <нрзб.>[185].

Въ ночь прихватило,[186] въ колеяхъ передъ лавкой, точно молоко пролито[187] — послѣднія, вешнія, пленки, въ воздухѣ погожая свѣжесть, небо синѣй, на помостѣ у лавки дожидается солнца[188] ранняя захолодавшая[189] муха. Да,[190] весна.

Грохаютъ болты съ <нрзб.>[191], изъ раствора[192] густо шибаетъ[193] харчовымъ духомъ — соленой рыбой, мятой и бакалеей. Отъ окоренка съ красными и лиловыми яйцами радостное[194] сіянье. За[195] стекломъ[196] веселый товаръ — мылá и пузыречки съ духами;[197] надъ солониннымъ чаномъ и головастой[198] тушкой сомовины съ провалившимися глазами висятъ на веревочкѣ сахарные[199] яички съ розочками[200].

Семенъ Акимовъ зажигаетъ[201] лампадку передъ <нрзб.>[202] иконой[203], втиснутой среди[204] <нрзб.>[205] банокъ съ грецкимъ орѣхомъ и[206] бахромчатой карамелью, морщится на сомовину, нюхаетъ въ пасть и плюетъ, достаетъ[207] изъ <нрзб.> тройку[208] балыковъ въ жолтомъ жирѣ — для понимающихъ[209] — и вывѣшиваетъ[210] за дверь — подсушить[211]<,> повялиться. А съ тракта уже заворачиваютъ на боковинку, подъ ветлы,[212] подводы съ тесомъ — съ лѣсопилки[213] на станцію. Двое мужиковъ[214] въ <нрзб.>[215] мѣховыхъ шапкахъ хрустятъ[216] по ледку къ лавкѣ.

— Спицъ коробокъ давай[217].

— Чѣмъ-чѣмъ, а сомовинкой бы потрафилъ! — говоритъ Семенъ Акимовъ, съ трескомъ ломая пачку. — Бѣлуга!

— Говяжье дѣло теперь[218]. Ну-ка, накапай.[219]

// л. 9

Выпиваютъ за мѣшками по стаканчику[220], сплевываютъ куда попало, заѣдаютъ сомовиной[221].

— Шибаетъ[222]…

— Не шибаетъ, а… съ лавровымъ листомъ[223] солимъ[224].[225]

Утираются шапками, врестятся на синія купола, валятся на тесъ вытягиваютъ кисеты[226], и опять погромыхиваютъ чиркая и подрагивая[227] покачиваясь концами[228], свѣжія доски.

Семенъ Акимовъ пугаетъ[229] поглядывающую[230] на балыки[231] голодную[232] собаку[233], видитъ[234] пышную даму въ рыжей копнѣ[235] волосъ на календарѣ и[236] вспоминаетъ Настюшку Богачеву, — точь въ точь такіе же у ней волосы, у шельмы.[237]

Чокаетъ[238] дробно[239] по дорогѣ отъ рѣки, — гонитъ верховой. Видно[240] съ порожка, что скачетъ[241] на сѣромъ васильчихинъ конюхъ въ безрукавкѣ,[242] взмахив. синими локтями[243].

— Ац случилось чего?

Сѣрый сигаетъ черезъ канаву на мягкое, дробитъ пленки[244]. Конюхъ, вылупивъ глаза,[245] переводитъ духъ, чешетъ ногайкой[246] за ухомъ и сипитъ:

— Въ Лобаново за докторомъ[247]… барыня[248] помираетъ вразъ…[249] Сюда тащи, — не видать…

Пьетъ изъ чашки, закусываетъ сомовиной и плюется[250].

— Другой разъ пряника[251] лучше[252] давай.[253] Эхъ,[254] будутъ у насъ дѣла![255]

Бьетъ сѣраго подъ брюхо и опять скачетъ, прихватывая[256] картузъ.

Васильчиха помретъ — наслѣдники[257] загремятъ… — думаетъ Семенъ Акимовъ. Парнишка да дочка — зелень…[258] — Управляющій по-чиститъ. Не дастъ маху Платонъ Иванычъ[259]…[260]

Беретъ немедля[261] <?> книгу, смотритъ въ васильчихину запись по харчовому забору,[262] глядитъ на сомовью голову и переправляетъ пятерку на четверку[263].[264]

Поторкиваетъ <нрзб.>[265] возъ съ сѣномъ. Длинноспинный, въ корот. полушубкѣ[266] мужикъ съ[267] запавшими[268] глазами отмахив.[269] отъ старухи[270] — чего она къ нему прилипла[271].

— Отзынь![272] Захочу пропью <нрзб.>[273] — захочу въ банку покладу![274]

— Акимычъ-батюшка, не давай ты ему денегъ на руки, сатанѣ…[275] — кряхтитъ[276] на ходу старуха[277], — сѣно возьми,[278] товарцемъ выберемъ…[279]

— Звхочу пропью… захочу… въ банку…[280] Покупай, Акимычъ.[281]

—[282] Денегъ еще[283] не наторговалъ. Ждите моего разговору[284].

— Въ обѣ-эдъ![285]

// л. 9 об.

Въ лавкѣ уже[286] сидитъ жена[287] <въ> кофтѣ: позвякиваетъ у сборки мѣдяками.[288] Полная[289], дряблая съ лица[290], въ матежахъ, передніе зубы выщерблены. Семенъ Акимовъ цѣнитъ ее за цѣпкость и сноровку, а живетъ[291] съ женой мухинскаго садовника; нравится ему и Настяшка за рыжія волосы[292]. Василій, денатый сынъ, возится у вѣсовъ, прикидаетъ[293] на чашки гирьки[294].

— Не шибко… — <нрзб.>[295] говоритъ[296] Семенъ Акимовъ[297] отъ порога[298], гонитъ[299] мухъ съ балыковъ,[300] оглаживаетъ <нрзб.>[301] — хорошъ товарецъ.

— Вѣночки-то, Степанида, выкладь. Чего они за кадушкой у тебя?[302] Василья, вывѣсь на дверь парочку повеселѣй. <нрзб.>.[303]

— Сомовину-то куда! —[304] говоритъ Степанида. —

— Пильщики пойдцтъ — <нрзб.>[305] заберутъ.

І[306]

// л. 10

ІІ

Солнце только[307] еще надъ березами, а работаютъ уже[308] въ десять рукъ. Изъ чайной, рядомъ, вытребованъ средній сынъ, Петюнька[309], девятилѣтняя[310] Анютка, натуго[311] затянутая платкомъ, сидитъ высоко на мѣшкахъ[312], для досмотру[313] и покрикиваетъ тонко[314]:

— Мамаша-а… рыжiй энтотъ селедку взя-алъ!

— Ишь, скважина… се-ледку! Человѣкъ товарх выбираетъ, а она што!

— Ядрицы полпуда, первачу мѣшокъ… еще чего?

— Ржавую-то не суй.

— Жиръ текетъ… ржа-вая. Четыре сорокъ съ михайловскаго, мамаша.

— Мѣшокъ подсолнуха пироговскому! За сахаръ получили? Свинины семь, пять осмыхъ, пшена четверку…

— Ты не швыряй, не швыряй… куда вытянетъ…

— Два куска на подходъ… не задерживайте покупателей.

— Мамаша-а! подсолнухи все хватаютъ!

— Косая, а все видитъ…

— Шипротовъ[315] не прикажете, Василь Прохорычъ? Для публики держу… Шипроты, кильки самыя свѣжiя… А ты, братецъ, руками-то не хватай… Все едино, нечего зря тревожить. Осьмнадцать да двадцать семь. Сорокъ шесть съ зеленаго платка получи!

— Мелки-и? Такъ и говори, что тебѣ гусиныя надобны! Изюму кто требуетъ?

— Съ красненькими-то давай, поглазастѣй… на Казанскую мнѣ…

Въ лавкѣ биткомъ, — крутятся, къ въ бучилѣ.

— Съ Козыря-то, мамаша, получили?

— Какой я тебѣ Козырь? Ко-зырь![316]

Слышенъ[317] хряскъ разрубаемой[318] свинины, трускъ встряхиваемаго подсолнуха, полязгиваютъ гирьки.

— Эхъ, сомовинка-то въ солонинку тюрюхнулась!

Подъ Анюткой[319] плывутъ и толкутся шапки, платки, плѣши. Видны ей нищiе у порожка, съ вымытыми холщевыми сумками черезъ плечо, разѣвающiя беззубыя рты, но голоса тонутъ въ круговомъ гулѣ. Не добраться имъ до прилавка, гдѣ Степанида проглядываетъ на свѣтъ бумажки, позваниваетъ о кирпичикъ серебрецомъ, ссыпаетъ мѣдяки въ ящикъ.

— Подайте, милостивцы… для праздничка-а![320]..

// л. 11

— Мамаша-а… Санька[321] балыка палкой бье-отъ!

— Я те побалую, косой чортъ!

Не справиться съ покупателемъ, вразъ хлынувшимъ изъ-за рѣки въ тѣсное время. Помогаетъ непутевый невѣсткинъ братъ, Левонъ Рыжiй, въ урядниковомъ картузѣ и подтянутой ремешкомъ сестриной кофтѣ. Изъ-за довѣрiя старается во всю мочь, приглушаетъ неслушающiйся голосъ и посыкиваетъ, какъ городской.

— Пож-жалуйста, покупателя не задерживайте… Свининки-съ вамъ? Самая замѣчательная, аглиже-съ… Не безпокойтесь, уважимъ своего покупателя. Песочку фунтикъ-съ?

Срывается и гудитъ въ золотистую бороду:

— Вертишься тутъ, чортова голова… Прикажете, баушка, завернуть?

— Заверни, соколикъ, заверни. Чайку восьмушечку мнѣ еще…

— Брала бы ужъ четвертуху!.. А сахарку? Самый замѣчательный!

— Ты, дядя, не горячись… пальца твово мнѣ не надоть. Съ краешку-то, съ сальцемъ облепортуй…

Топоръ у Левона соскальзываетъ, фунтики разъѣзжаются, борода смокла. Онъ уже просыпалъ изюмъ въ селедки, Акимъ Семенычъ выругалъ его обормотомъ и опредѣляетъ къ мукѣ.

На коновязи, передъ лавкой, полно. Поматываютъ лошадиныя головы — рыжiя, сивыя, бѣлыя.[322] Лежатъ на возкахъ пузатые мѣшки подсолнуха, какъ снѣгъ бѣлѣютъ на сѣнѣ пудовички крупчатки, синѣютъ головы сахару, бьетъ расплющеннымъ солнцемъ съ помятыхъ жестяныхъ жбановъ.

Черезъ головы видитъ Акимъ Семенычъ, какъ поѣхалъ обратно васильчихинъ конюхъ, за нимъ вскорости и докторъ Мумриковъ изъ Лобановскаго пункта въ своей плетушкѣ съ мальчишкой.

У Левона кружится голова съ непривычки.[323]

— Сенька, пообожди!

Изъ задней каморки выглядываетъ младшій сынъ, Сенька-Заика въ рыжихъ вихрахъ<.>

// л. 11 об.

в[324] ) 10 лл

Поздняя редакция.

<В верхней части листа записи: Въ Кіевск. Мысль къ Пасхѣ 1914 года.

Окончат. редакція>

КАРУСЕЛЬ.[325]

І

Часъ ранній, — шести[326] нѣтъ, — а чашкинскій лавочникъ Семеновъ Акимъ[327] уже крестится на синіе купола Троицы, черезъ дорогу. Въ небѣ, за[328] церковью, золотое сіянье — тамъ солнце. Березы у церкви[329] <нрзб.> гнѣздами[330], тронуты[331] золотцемъ, за ними сквозитъ красная крыша мухинской усадьбы.

Акимъ Семеновъ молится[332] и на Святой Глазъ[333] въ широкомъ золотомъ треугольникѣ надъ входомъ, приглядывается и къ мухинской крышѣ и думаетъ затаенно[334]: пошли, Господи! Вѣритъ, что все будетъ[335] ладно[336], — и бойкая[337] торговля, и мухинская усадьба не убѣжитъ: зарвалась по заборной книжкѣ и по закладной за двѣ[338] тысячи. Ужъ коли пойдетъ — такъ пойдетъ. Надо было, чтобы рѣка вскрылась до праздника, дала ходъ покупателю изъ Пирогова и съ <нрзб.>[339] заводовъ[340], — какія тамъ лавки! — послалъ жену подъ четвергъ ко всенощной поставить свѣчу Антипію-Половоду, — а на пятницу въ ночь, за евангеліями, и прошла рѣка, и уже поромъ налаженъ. Теперь такъ и повалятъ. Вонъ ужъ и погромыхиваетъ по холодку.

Въ ночь прихватило, — въ колеяхъ, передъ лавкой, точно молоко пролито — послѣднія, вешнія, пленки, въ воздухѣ погожая свѣжесть, небо синѣй, на мосткахъ у лавки дожидается солнышка ранняя охолодавшая муха.[341]

Грохаютъ болты съ оконныхъ затворовъ, изъ раствора густо шибаетъ харчовымъ духомъ — соленой рыбы, мяты и бакалеи[342]: отъ окоренка съ красными и лиловыми яйцами праздн<ичное>[343] сіянье; за стекломъ веселый товаръ — мылá и пузыречки съ духами; надъ солониннымъ чаномъ и головастой тушкой сомовины съ провалившимися глазами висятъ на веречокѣ сахарныя яички съ розочками.

Акимъ Семеновъ зажигаетъ лампадку передъ Живоначальной Троицей, втиснутой промежъ банокъ съ грецкимъ орѣхомъ и бахромчатой карамелью, морщится на сомовину, нюхаетъ въ асть и плюетъ[344], достаетъ изъ рогожки тройку осетровыхъ балыковъ въ[345] жолтомъ жирѣ — для понимающихъ и вывѣшиваетъ за дверь[346] подсушить. А съ тракта уже заворачиваютъ на боковинку, подъ ветлы, подводы съ тесомъ — на станцію. Возчики тяжело[347] хрустятъ по ледку къ лавкѣ.

— Спицъ коробокъ давай[348].

— Чѣмъ-чѣмъ, а сомовинкой бы потрафилъ! — говоритъ Акимъ Семеновъ, съ

// л. 13

трескомъ ломая пачку. — Бѣ-лужина![349]

— Говяжье дѣло теперь[350]… Ну-ка, накапай[351]…

Выпиваютъ за мѣшками по шкалику[352] и заѣдаютъ сомовиной.

— Шибаетъ маненько[353]…

— Не шибаетъ, а… съ лавровымъ листомъ солимъ.

Утираются шапками, крестятся на синіе купола и[354] валятся на тесъ, вытягивая[355] кисеты, и опять погромыхиваютъ, чиркая и подрагивая, концами, свѣжія доски.

Семеновъ Акимъ[356] шугаетъ заглядѣвшуюся на балыки тощую[357] голенастую[358] собаку, видитъ на календарѣ пышную розовую даму съ рыжей копной волосъ и вспоминаетъ Настюшку Богачеву, — точь въ точь такіе же у ней волосы, у шельмы. Слышитъ — дробно чокаетъ отъ рѣки, гонитъ верховой. Видно съ порожка —[359] скачетъ на сѣромъ васильчихинъ конюхъ въ безрукавкѣ, <нрзб.>[360] локтями.[361]

—[362] Ай случилось чего?

Сѣрый махаетъ[363] черезъ канаву на мягкое, шумитъ по пленкамъ. Сипитъ[364] конюхъ, выкативъ глаза, переводитъ духъ,[365] чешетъ нагайкой[366] подъ картузомъ[367]:

— За докторомъ въ Лобаново[368]… барыня ниакакъ[369] <?> помираетъ вразъ[370]… Сидѣть[371] <?> некогда,[372] сюда <нрзб.>[373] — не видать[374]… <нрзб.> чортъ![375]

Принимаетъ чашку[376], заѣдаетъ[377] сомовиной и плюется[378].

— Другой разъ, слышь,[379] пряника[380] лутче[381] давай… Ну[382], будутъ у насъ дѣла!

Щелкаетъ сѣраго подъ брюхо и перемахиваетъ на трактъ, прихватывая картузъ.

«Помретъ Васильчиха — наслѣднички загре-мятъ[383], — думаетъ Акимъ Семеновъ,[384] — зелень самая[385]… Управляющій по-чиститъ,[386] Иванъ Плат.[387]»

Достаетъ заборную[388] книгу, глядитъ въ[389] васильчихину харчевую запись[390], глядитъ на сомовьюголову и почеркиваетъ кой-гдѣ[391].

…Онъ[392] рас-пи-шетъ…

Скрипитъ-поторкиваетъ возокъ съ сѣномъ. Доинноспинный мужикъ въ кургузомъ бахромчатомъ полушубкѣ[393] топаетъ[394] разбитыми валенками на[395] уцѣпившуюся за[396] вожжи <нрзб.>[397] старушку[398].

— Отзынь, мразь[399]! Захочу пропью, захочу… въ банку покладу!

— Семенычъ-батюшка… не давай ты ему[400] на руки, сатанѣ… — кричитъ на ходу[401] старуха[402], спотыкаясь на колею[403]. — Возьми сѣнцо[404] — товарцемъ выберемъ…

// л. 13 об.

— Прямо чай, — не сѣно, Иванъ Акимычъ! Отзынь, говорю!

— Денегъ не наторговалъ. Въ обѣдъ жди моего разговору.

— Въ обѣ-эдъ!  

Въ лавкѣ уже позвякиваетъ мѣдяками у сборки жена. Она полная, дряблая съ лица, переднiе зубы выщерблены. Четко набираетъ столбики мелочи и ссыпаетъ въ мѣшочекъ. Иванъ Акимычъ цѣнитъ ее за сметку и глазъ, но уже отлюбилъ и живетъ съ садовничихой Настюшкой. Василiй, женатый сынъ, возится у вѣсовъ, прикидываетъ на чашки гирьки.  

— Не шибко соображай-то! — кричитъ Иванъ Акимычъ съ порога, гонитъ мухъ съ балыковъ, уже взятыхъ солнцемъ, , оглаживаетъ жирокъ: хорошъ товарецъ!

— Вѣночки-то, Степанидушка, выкладь… чего они за кадушкой у тебя хоронятся? Василья, вывѣсь на дверь парочку повеселѣй какихъ.

— Сомовину-то вотъ куда дѣвать будемъ? — сердито говоритъ Степанида, прикидывая на-глазъ сомовину. — Въ разсолъ опустить?..

— Пильщики на машину пойдутъ — заберутъ.

Смотритъ на голубой глазъ въ золотомъ треугольникѣ и кричитъ церковному сторожу, который раздуваетъ самоваръ у сторожки:

— Паникадилъ-то мѣлкомъ протри, слышь!

— Протерши-и, Иванъ Акимычъ! Ланпадку бы у запрестолья смѣнить… лопнула въ утрени-и!  

Весело вьется синiй дымокъ надъ самоваромъ, весело шумятъ грачи въ березахъ, воркуютъ за вывѣской голуби, воздухъ степлѣлъ, бѣлыя пленки истаяли, и поблескиваютъ въ колдобинкахъ плавающiя овсинки. На пригрѣвахъ густо попахиваетъ навозцемъ.

ІІ.

// л. 14

<В правом верхнем углу помета рукой И. С. Шмелева: Окончат. ред. — Ред.>

ІІ.

Солнце только еще надъ березами, а работаютъ въ девять рукъ. Изъ чайной рядомъ, гдѣ торгуетъ невѣстка съ подручнымъ, Иванъ Акимычъ вытребовалъ младшаго сына, Петюньку, — носить товаръ на возки. Косенькая, востроносая Нютка, натуго повязанная материнскимъ платкомъ, сидитъ высоко на мѣшкахъ для дозору и визгливо покрикиваетъ:  

— Мамаша-а… рыжiй энтотъ селедку взя-алъ!  

— Ишь, скважина… се-ледку! Человѣкъ товарх выбираетъ, а она што!  

— Ядрицы полпуда, первачу мѣшокъ… еще чего?

— Ржавую-то не суй.

— Жиръ текетъ… ржа-вая. Четыре сорокъ съ михайловскаго, мамаша.  

— Мѣшокъ подсолнуха пироговскому! З асахаръ получили? Свинины семь, пять осмыхъ, пшена четверку…

— Ты не швыряй, не швыряй… куда вытянетъ…

— Два куска на подходъ… не задерживайте покупателей.

— Мамаша-а! подсолнухи все хватаютъ!

— Косая, а все видитъ…  

— Шипротовъ не прикажете, Василь Прохорычъ? Для публики держу… Шипроты, кильки самыя свѣжiя… А ты, братецъ, руками-то не хватай… Все едино, нечего зря тревожить. Осьмнадцать да двадцать семь. Сорокъ шесть съ зеленаго платка получи!

— Мелки-и? Такъ и говори, что тебѣ гусиныя надобны! Изюму кто требуетъ?

— Съ красненькими-то давай, поглазастѣй… на Казанскую мнѣ…

Въ лавкѣ биткомъ, — крутятся, къ въ бучилѣ.

— Съ Козыря-то, мамаша, получили? 

— Какой я тебѣ Козырь? Ко-зырь!  

Хряскаетъ подъ топоромъ солонина, трускаетъ вскинутый на плечи мѣшокъ подсолнуха, полязгиваютъ гирьки.  

— Сомовинка-то въ солонинку тюрюхнулась!  

Подъ Нюткой плывутъ и толкутся шапки, платки, плѣши. Видны ей нищiе у порожка, съ вымытыми холщевыми сумками черезъ плечо, разѣвающiя беззубыя рты, но голоса тонутъ въ круговомъ гулѣ. Не добраться имъ до прилавка, гдѣ Степанида проглядываетъ на свѣтъ бумажки, позваниваетъ о кирпичикъ серебрецомъ, ссыпаетъ мѣдяки въ ящикъ.

— Подайте, милостивцы…  

— Мамаша-а… Санька балыка палкой бье-отъ!

// л. 15

— Я те побалую, дьяволенокъ!

Не справиться съ покупателемъ, вразъ хлынувшимъ изъ-за рѣки въ тѣсное время. Помогаетъ непутевый невѣсткинъ братъ, Левонъ Рыжiй, въ урядниковомъ картузѣ и подтянутой ремешкомъ сестриной кофтѣ. Дѣло для него непривычное, въ головѣ погукиваетъ, глаза вспухли отъ пьянства, но изъ-за довѣрiя старается во всю мочь, приглушаетъ неслушающiйся голосъ и посыкиваетъ, какъ городской.

— Пож-жалуйста, покупателя не задерживайте… Свининки-съ вамъ? Самая замѣчательная, аглиже-съ… Не безпокойтесь, уважимъ своего покупателя. Песочку фунтикъ-съ? 

Срывается и гудитъ въ золотистую бороду:

— Вертишься тутъ, чортова голова… Прикажете, баушка, завернуть?

— Заверни, соколикъ, заверни. Чайку восьмушечку мнѣ еще…

— Брала бы ужъ четвертуху!.. А сахарку? Самый замѣчательный!

— Ты, дядя, не горячись… пальца твово мнѣ не надоть. Съ краешку-то, съ сальцемъ облепортуй…

Топоръ у Левона соскальзываетъ, фунтики разъѣзжаются, борода смокла. Онъ уже просыпалъ изюмъ въ селедки, Иванъ Акимычъ выругалъ его обормотомъ и опредѣляетъ къ мукѣ.  

На коновязи передъ лавкой полно. Поматываютъ лошадиныя головы — рыжiя, сивыя. Лежатъ на возкахъ пузатые мѣшки подсолнуха, какъ снѣгъ бѣлѣютъ на сѣнѣ пудовички крупчатки, синѣютъ головы сахару, бьетъ расплющеннымъ солнцемъ съ помятыхъ жестяныхъ жбановъ.

Черезъ головы видитъ Иванъ Акимычъ, какъ поѣхалъ обратно васильчихинъ конюхъ, за нимъ вскорости и докторъ Синевъ съ лобановскаго пункта въ своей плетушкѣ съ мальчишкой. Черезъ дорогу ковыляетъ съ корзинкой хромой и чахлый мухинскiй садовникъ Колотушкинъ — забирать для господъ въ долгъ.  

— Хромому не отпущать пока что… пождетъ пусть!

Отношенiя у нихъ врждебныя. Садовникъ подозрѣваетъ и не вѣритъ, что Настюшка-шпитонка, которую онъ осчастливилъ, бѣгаетъ къ лавочнику. Но есть улики: все у ней то орѣшки съ конфетками, то мыльце цвѣтное, и Левонъ въ трактирѣ болталъ. Лавочникъ не любитъ садовника за ехидство и кочевряженье, — штука какая, мѣщанинъ!  

Колотушкинъ протискивается къ прилавку, напирая корзиной, и кричитх банками на полкѣ:

— Изъ сѣраго товара есть чего, такъ давайте по запискѣ… да поживѣй! Гастрономiю въ городѣ беремъ.

— Пуще не захромай съ живѣя-то, — говоритъ лавочникъ въ сторону. — Некому теперь записки ваши читать.  

— Не-кому? Такъ грамотному покажи, коль самъ не умѣешь.  

Садовника толкаютъ, выперли на селедочную кадушку, корзину его Василiй закинулъ на мѣшки, Левонъ скребанулъ въ давкѣ сахарной головой по уху. Нютка накрылась корзиной и

// л. 15 об.

глядитъ черезъ щелки, — все будто солнечное и зыбится.  

— Долго я еще ждать буду?! — срывается садовниковъ голосъ, а на лицѣ выступаютъ пятна.

— Видите — покупатели! — говоритъ срыву Степанида, захватывая ногтями мѣдяки: зла и она на садовника — за Настюшку .  

— Та-акъ-съ…

— За фунтъ гарнаго получай. Живой карасинъ масло ваше…

— Это самолучшее будетъ.

— Жену присылай — живо натаваритъ… — хрипитъ на ухо Левонъ.

— Стало-быть, надъ господами кочевряжитесь? — съ дрожью, черезъ зубы говоритъ садовникъ, грызя ноготь и исподлобья впиваясь въ веселые глаза лавочника.

— За чистыя денежки и то ждутъ. Вѣночекъ? Три гривенничка-съ.  

— Значитъ, пренебреженiе… хорошо-съ. Давай сюда, косая!

 Крѣпко хряскаетъ о прилавокъ корзиной, взвѣвая бѣлую пыль, и, закусивъ жидкiй усикъ, идетъ къ выходу.  

— Засерчалъ Хромой — дожжикъ будетъ.

На порогѣ садовникъ оборачивается и кричитъ визгливо:

— Такъ и доложимъ!

— Чего, всамдѣлѣ, Хромому не отпущаютъ? — кричитъ, точно сейчасъ только его замѣтилъ, Иванъ Акимычъ. — Годи серчать-то, майскiй картузъ!

— Теперь въ судебномъ учрежденiи посмѣйтесь… за торговлю воспрещеннымъ продуктомъ!

Солнце прожариваетъ балыки, топитъ жиръ; накапало его темную полоску на мосткахъ. Звенятъ мухи, звенятъ и сверкаютъ ведра, плещется подъ копытами солнце въ лужахъ, перекликаются ржаньемъ лошади, шумятъ надъ березами грачи. И покойно на все взираетъ Святое Око отъ Троицы.

Дребезжитъ по дорогѣ, — ѣдетъ на дрожкахъ, на толстоногомъ мосластомъ ворономъ, толстякъ-урядникъ въ офицерскомъ пальто, завернувъ на колѣни полы. Останавливаетъ на трактѣ, противъ лавки, тянетъ изъ-подъ себя портфель, устанаввливаетъ передъ животомъ и начинаетъ перебирать бумажки. Вѣтерокъ играетъ бумажками, играетъ его русой, на два расчеса, «скобелевской» бородой.

— Серенька, пообожди! — кричитъ Иванъ Акимычъ въ закутокъ при лавкѣ, гдѣ работаетъ среднiй сынъ.

Теперь ходятъ туда дворомъ, кому нужно. Урядникъ свой человѣкъ, но въ-открытую все-таки неудобно.

Пообсудивъ съ бумагами, урядникъ съѣзжаетъ въ грязь, привязываетъ вороного за грядку телѣги и входитъ въ лавку, раздвигая толпу портфелемъ.

— Базаръ да рынокъ!

Ѣдетъ онъ въ Голенищево, — тамъ вечра опрокинулась лодка, и трое утонуло.

— Какъ подгадаютъ для праздника… такое истеченiе обстоятельствъ! Закружился… Нацарапала

// л. 16

тутъ Дашуха моя хозяйственнаго разнаго пороху-дроби… — говоритъ урядникъ, присаживаясь на мѣшокъ и доставая изъ портфеля казенный бланкъ съ каракулями. — Оформи въ кулечекъ тамъ… прихвачу ужотка. А промежду прочимъ… Васильчиха-то въ присмертной агонѣ, внезапной смертью! А вечеромъ ужинала, телячью котлетку ѣла…

— Въ Великую Пятницу! — говоритъ Степанида, вызванивая. — Негодящiй.

— Да… Былъ сейчасъ у Ивана Платоныча съ окладными… Дѣла будутъ.  

— Будутъ. А вотъ господина бы Мухина листочками пообезпокоили… Одинъ ужъ имъ конецъ — торговъ не избѣгнутъ… — говоритъ Иванъ Акимычъ, заглядывая въ портфель.  

— Гдѣ избѣгнутъ! Дѣло ихнее критическое, да… гм… — крутитъ головой урядникъ и достаетъ изъ ушата огурецъ-желтякъ. — Кон-финдецiально новость отъ станового вчера узналъ… виц-губернаторъ новый ѣдетъ, шу-ринъ мухинскiй-то, по супругѣ!  

Смотритъ на Ивана Акимыча, хрустя огурцомъ, тотъ на урядника, снимаетъ затертый картузъ, выбиваетъ ладонью и вытираетъ имъ потную лысину.

— Шу-ринъ?! Да-да-да-да…

— Здѣсь бывать будетъ. То-то и оно-то… — косится урядникъ къ закуткѣ и замѣчаетъ сахарныя яички. — Занято для ребятенковъ!

Насыпаетъ въ карманъ подсолнуховъ, на которыхъ сидитъ, заглядываетъ въ селедки, на окоренокъ съ яйцами.

— Лукомъ у меня красятъ… — раздумчиво говоритъ онъ, — такъ что ничего, а какъ краской — негодящее яйцо выходитъ…

Мигаетъ Ивану Акимычу и идетъ черезъ дворъ, набитый курами, пѣтухами и плещущимися въ навозной жижѣ утками. Скоро выходитъ, покрякивая, видитъ залитую теперь солнцемъ церковь, синiе купола, яркiе надъ бѣлизной, идетъ къ лошади и кричитъ къ лавкѣ:  

— Эй, староста церковный! Заутреню-то поповскiе, что ль, пѣть будутъ?

— Обязательно поповскiе!— оживляясь, говоритъ Иванъ Акимычъ, выходя къ порогу. — Конторщики съ паточнаго охотились, тено-ра! Сизовъ Андрюшка…

— Си-зовъ?! Ну, обязательно у васъ буду. А то въ Пирогово хотѣлъ…

— Ммда… Такъ шуринъ…

— Шуринъ.

III.

Послѣ обѣда передъ лавкой рѣдѣетъ — поразобрались возки.

По дорогѣ въ Затоново зашли конюха — вели призовыхъ лошадей со станцiи на ермаковскiй заводъ. Жеребцы-орловцы, вороной масти съ сѣдинкой въ отливъ, въ бѣлыхъ съ голубой оторочкой попонкахъ, съ голубымъ «Е» подъ коронкой, собираютъ къ ветламъ толпу. Иванъ Акимычъ забываетъ торговлю и разспрашиваетъ, какихъ лѣтъ, какая

// л. 16 об.

цѣна и много ли нахватали призовъ. Длинноспинный мужикъ съ готовносью наливаетъ изъ бутылки и односитъ въ стаканчикахъ конюхамъ. Самимъ имъ нельзя: по-двое на каждаго жеребца, они не выпускаютъ поводья. Жеребцы прядаютъ ушами, косятся изъ попонныхъ глазницъ, неспокойно переступаютъ въ бѣлыхъ ногавкахъ. Весеннiй огонь въ нихъ, ноздри раздуты, раздраженныя запахомъ лошадиной стоянки. Три пары ушей вздрагиваютъ и падаютъ къ чмокающей по грязи лохматой клячонкѣ. Намотавъ ремни на кожаныя перчатки, сторожко держатъ ихъ мурластыя конюха.

— А этотъ? — спрашиваетъ Иванъ Акимычъ.

— Всѣ на «буки», — говоритъ старшiй, съ голубой нашивкой на обшлагѣ, — Бунтарь, Бурный, Буранъ. Кажный по сорокъ тышъ.

— Та-та-та-та…

— Кажный выбѣгъ за зиму тридцать тыщъ. Что ни бѣгъ — вдрызгъ всѣхъ валитъ. Ермаковскiе! Энтотъ другого конюха убиваетъ, пенсiя за его идетъ.

— Сто двадцать тыщъ!  

— Матокъ теперь крыть имъ до лѣта. Изъ серебряныхъ ведеръ пьютъ… яйца вареныя ѣсть будутъ для ярости… Кажному по два человѣка на уходъ.

Въ бѣлыхъ чехлахъ, съ копытами въ войлочныхъ калошахъ, жеребцы кажутся таинственными. Мужики опасливо выглядываютъ подъ брюхомъ, пытаются разглядѣть на шеѣ рудометную жилу, укрытую попонкой.  

— Кровь-то имъ не кидаете, почтенный?  

Конюхъ сплевываетъ и приказываетъ вести. Ведутъ, растягивая поводья. Жеребцы ржутъ въ небо, подкидываютъ конюховъ, подбрыкиваютъ, и Иванъ Акимычъ выходитъ за ними на дорогу и смотритъ, пока не скрываются они подъ горой.

— Не дай-то Богъ, съ порома какой сорвется! Глаза-то догадаются ли завязать…

// л. 17

И чуть ли не хочетъ бѣжать и смотрѣть.

…Живой капиталъ!

И все стоитъ, будто смотритъ на церковь, будто прислушивается къ грачамъ, а глаза видятъ бурую крышу мухинской усадьбы, новые денники, играющiе огнемъ глаза въ бѣлыхъ глазницахъ, знакомца-ветеринара съ ермаковскаго завода, который все можетъ… и вдругъ замѣчаетъ машущаго палкой самого Мухина, совершающаго обычную прогулку.

Какъ всегда, Мухинъ въ синей поддевкѣ, въ фуражкѣ съ краснымъ околышемъ, съ суковатой палкой. Передъ нимъ выступаетъ дымчатый догъ-теленокъ, съ ушами-рожками, съ вывернутыми кровяными губами, въ которыхъ плеть.

— Поди-ка сюда! — кричитъ Мухинъ, махая палкой, и идетъ самъ, похрамывая и супясь.

Лицо у Мухина желтое и худое, — видны всѣ кости, у него сахарная болѣзнь, и жить ему, — сказывалъ докторъ Синевъ, — самое большее — полтора года; висятъ усы подъ орлинымъ носомъ — совсѣмъ старый хохолъ Мазепа. Видъ его властный, усы и даже похрапыванье и медленно выступающiй догъ придаютъ особенный вѣсъ, и Иванъ Акимычъ его боится.

Онъ срываетъ картузъ и раскланивается въ-откидку, хочетъ помочь перейти, гдѣ посуше, но Мухинъ не переходитъ . Онъ стоитъ на дорогѣ и кричитъ зычно, точно совсѣмъ здоровъ:

— Что это значитъ, я спрашиваю? А?!!  

Рычитъ догъ, пуская слюну по плеткѣ, глядитъ злыми глазами; прыгаютъ подкуренные сивые усы, ерзаетъ на сухихъ скулахъ желтая кожа, и даже фуражка, какъ-будто, кричитъ прыгающимъ козырькомъ.

— Хамья манера!! Я тебѣ укажу настоящее мѣсто! Народъ спаивать?! Губернатору телеграфирую!!

— Извините-съ… помилте-съ… не извольте страмить-съ… — тихо, чтобы не услыхали отъ лавки, бормочетъ Иванъ Акимычъ. — Завсегда первое уваженiе… а тутъ вышла задержка-съ… задавило народишкомъ-съ… недоумѣнiе вышло-съ…

— Въ оба гляди, съ кѣмъ дѣло имѣешь! — взматыветъ головой Мухинъ и выправляетъ усы.

— Какъ же-съ… помилье-съ, самый первый вы человѣкъ здѣсь… да я не то что какое невниманiе…

— Счета представить… завтра же! Чортъ знаетъ… Впрочемъ, если, дѣйствительно, вышло недоразумиѣнiе… извиняюсь… Горячъ, прямо люблю!

Уже благодушно киваетъ, идетъ важно, прихрамывая, палка увѣренно вдавливается въ сырую обочинку тракта, важно выступаетъ передъ нимъ догъ, смотря вдаль, солнце играетъ на серебрянномъ поясѣ кавказской чеканки, и уже не вѣрится Ивану Акимычу, что Мухину жить осталось всего ничего, а бурая крыша за церковью скоро — тю-тю. Теперь почему-то кажется она особенно прочной.[405]

// л. 17 об.

Уже благодушно киваетъ, идетъ важно, прихрамывая, палка увѣренно вдавливается въ сырую обочинку тракта, важно выступаетъ передъ нимъ догъ, смотря вдаль, солнце играетъ на серебрянномъ поясѣ кавказской чеканки, и уже не вѣрится Ивану Акимычу, что Мухину жить осталось всего ничего, а бурая крыша за церковью скоро — тю-тю. Теперь почему-то кажется она особенно прочной.

Все еще смотритъ Иванъ Акимычъ, совѣстно итти къ лавкѣ. Видитъ, что выросла карусель на луговинкѣ, гдѣ пожарный сарай. Только вчера прiѣзжiй полякъ-ли — нѣмецъ-ли, въ прогорѣвшей шляпѣ грибомъ, привезъ на возахъ колеса и стойки, груду побитыхъ коней въ цвѣтныхъ яблокахъ, — въ желтыхъ, синихъ, зеленыхъ и красныхъ, — и вотъ уже карусель готова, подъ парусиной, въ красныхъ лоскутьяхъ поверху; закрутится завтра, задребезжитъ, заскрипитъ…   

Слышитъ чокотъ копытъ. А, катить со станцiи чудной васильчихинъ экипажъ, черный лакированный коробокъ, точно гробъ на высокихъ рессорахъ, — ѣдутъ наслѣдники. Правитъ Павелъ Степанычъ въ бѣлыхъ перчаткахъ, — далеко видѣнъ алый околышъ и красный шарфикъ на зеленомъ пальто, — франтовый молодчикъ, обучающiйся въ лицеяхъ, а съ нимъ Лизавета Степановна, тонкая, какъ камышинка, смѣхотунья. Рыжiй куцый американецъ въ шорахъ выкидываетъ широко ноги, задрана голова, широкая грудь навылетъ — дорогу! Черный коробъ заваленъ свертками и пакетами, всякими праздничными покупками, торчитъ высокiй бѣлый картонъ, — должно быть, куличъ; кучеръ сзади, на гнѣздышкѣ.  

…Смѣются, не знаютъ-то ничего… До станцiи сорокъ верстъ, кучеръ еще съ вечера выѣхалъ… Гонитъ-то какъ, въ мылѣ весь… Такъ и сядутъ, для праздничка-то!

Лизавета Степановна знаетъ Ивана Акимыча, — покупала не разъ у него конфеты для ребятишекъ, — смѣется и машетъ платочкомъ. И такъ хочется сообщить имъ страшную новость, завалены мъ цвѣтными пакетами, уже открываетъ ротъ, видитъ совсѣмъ еще дѣтское херувимочное лицо Лизаветы Степановны, быстрые усмѣхающiеся глаза, которые скоро заплачутъ, — и только еще разъ кланяется и кричитъ:

— Съ наступающимъ!

— Спаси-бо-о-о! — летитъ мимо звонкое, дѣвичье, сверкаютэ на солнцѣ подковы подъ коробомъ, а толстый кучеръ-усачъ на гнѣздышкѣ щелкаетъ себя въ красную шею и киваетъ на сѣдоковъ — нельзя.

…Не знаютъ. Суета-маета…

VI.

Еще вчера[406] на луговинкѣ, влѣво, передъ дорогой, гдѣ пожарный сарай, прiѣзжiй нето нѣмецъ, нето полякъ, въ касторовой шляпѣ грибомъ[407], с женой и работникомъ еще <съ> вечера[408]

// л. 19

привезъ на возу карусель — стойки и слеги,[409] столбъ и колеса и груду коней въ цвѣтныхъ яблокахъ, въ желтыхъ синихъ и бѣлыхъ и красныхъ, а уже теперь карусель готова — подъ парусиной и въ красныхъ лоскутьяхъ поверху — загремитъ<,> закрутится завтра подъ шарманку, задребезжитъ.[410]

VI.[411]

Падаетъ золотой вечеръ.

Солнце обошло небо и заходитъ на той сторонѣ, за лавкой. Церковь теперь другая — розовая, легкая, теплая. Треугольникъ въ золотомъ блескѣ, и въ немъ невидное теперь въ блескѣ Святое Око — тихiй Вечернiй Свѣтъ.

Если подняться на паперть, не третью ступень, — такъ много золотого свѣта на закатѣ, а въ немъ золотой шаръ. Горитъ вся рѣка, отъ края до края, горятъ золотыя зеркала — оставшiяся на поймѣ лужи.

 А вотъ уже и въ красной зарѣ небо за рѣкой, и кругомъ красное — и березы красныя, и крыша за ними, и грачиныя гнѣзда. Въ краномъ огнѣ небогатые кресты, въ красномъ сiянiи Всевидящее Око. А вотъ уже и желтѣетъ, вотъ уже и меркнетъ закатъ…

Уже прогремѣлъ урядникъ къ себѣ, въ Божьи Горки, прихватилъ на дрожки заготовленные порохъ-дробь. Проѣхалъ и докторъ Синевъ въ плетушкѣ, завернулъ, по знакомству, въ лавочку, прицѣнился, почемъ балычки, выпилъ и закусилъ сардинкой. Не ѣлъ цѣлый день, все возился съ Васильчихой. Ничего не подѣлаешь — померла къ вечеру отъ удара. Опять проскакалъ конюхъ — на телеграфъ. Прокатилъ на парѣ Иванъ Платонычъ въ городъ. Отъѣхалъ длинноспинный мужикъ, повезла его сухенькая старуха между мѣшочкомъ крупчатки, кулечкомъ соленой свинины и вязкой баранокъ, все раздумывая, куда же подѣвались семь грвенъ, что были у ней въ красномъ платочкѣ, въ валенкѣ. Закрылись желѣзные затворы, налегли засовы. Теперь только собаки разнюхиваютъ у водопоекъ, похрустывая на затянувшихся лужицахъ, да вылизываютъ жировую капель на мосткахъ.

Чуется ночь въ затишьи. Кончился трескъ, остановилась гомозливая бѣготня и стукотня, вся суетливая пестрота дневного человѣческаго кочевья. Невозвратимо прошло, чему суждено пройти въ этотъ день, — большое и мелкое. Всюду оно проходитъ, оставляя липкiй слѣдъ свой, и не всегда замѣчаетъ его присмотрѣвшiйся глазъ и оглушенное ухо.

Церковь еле-еле видна; синяя она теперь, и уже ничего не разобрать надъ входомъ. Теперь иные глаза глядятъ — вѣчные. Огоньки въ избахъ черезъ дорогу – тихiя.

// л. 19 об.

<Текст на л. 20 дублирует текст л. 16. — Ред.>

глядитъ черезъ щелки, — все будто солнечное и зыбится.  

— Долго я еще ждать буду?! — срывается садовниковъ голосъ, а на лицѣ выступаютъ пятна.

— Видите — покупатели! — говоритъ срыву Степанида, захватывая ногтями мѣдяки: зла и она на садовника — за Настюшку .  

— Та-акъ-съ…

— За фунтъ гарнаго получай. Живой карасинъ масло ваше…

— Это самолучшее будетъ.

— Жену присылай — живо натаваритъ… — хрипитъ на ухо Левонъ.

— Стало-быть, надъ господами кочевряжитесь? — съ дрожью, черезъ зубы говоритъ садовникъ, грызя ноготь и исподлобья впиваясь въ веселые глаза лавочника.

— За чистыя денежки и то ждутъ. Вѣночекъ? Три гривенничка-съ.  

— Значитъ, пренебреженiе… хорошо-съ. Давай сюда, косая!

 Крѣпко хряскаетъ о прилавокъ корзиной, взвѣвая бѣлую пыль, и, закусивъ жидкiй усикъ, идетъ къ выходу.  

— Засерчалъ Хромой — дожжикъ будетъ.

На порогѣ садовникъ оборачивается и кричитъ визгливо:

— Такъ и доложимъ!

— Чего, всамдѣлѣ, Хромому не отпущаютъ? — кричитъ, точно сейчасъ только его замѣтилъ, Иванъ Акимычъ. — Годи серчать-то, майскiй картузъ!

— Теперь въ судебномъ учрежденiи посмѣйтесь… за торговлю воспрещеннымъ продуктомъ!

Солнце прожариваетъ балыки, топитъ жиръ; накапало его темную полоску на мосткахъ. Звенятъ мухи, звенятъ и сверкаютъ ведра, плещется подъ копытами солнце въ лужахъ, перекликаются ржаньемъ лошади, шумятъ надъ березами грачи. И покойно на все взираетъ Святое Око отъ Троицы.

Дребезжитъ по дорогѣ, — ѣдетъ на дрожкахъ, на толстоногомъ мосластомъ ворономъ, толстякъ-урядникъ въ офицерскомъ пальто, завернувъ на колѣни полы. Останавливаетъ на трактѣ, противъ лавки, тянетъ изъ-подъ себя портфель, устанаввливаетъ передъ животомъ и начинаетъ перебирать бумажки. Вѣтерокъ играетъ бумажками, играетъ его русой, на два расчеса, «скобелевской» бородой.

— Серенька, пообожди! — кричитъ Иванъ Акимычъ въ закутокъ при лавкѣ, гдѣ работаетъ среднiй сынъ.

// л. 20

Теперь ходятъ туда дворомъ, кому нужно. Урядникъ свой человѣкъ, но въ-открытую все-таки неудобно.

Пообсудивъ съ бумагами, урядникъ съѣзжаетъ въ грязь, привязываетъ вороного за грядку телѣги и входитъ въ лавку, раздвигая толпу портфелемъ.

— Базаръ да рынокъ!

Ѣдетъ онъ въ Голенищево, — тамъ вечра опрокинулась лодка, и трое утонуло.

— Какъ подгадаютъ для праздника… такое истеченiе обстоятельствъ! Закружился… Нацарапала тутъ Дашуха моя хозяйственнаго разнаго пороху-дроби… — говоритъ урядникъ, присаживаясь на мѣшокъ и доставая изъ портфеля казенный бланкъ съ каракулями. — Оформи въ кулечекъ тамъ… прихвачу ужотка. А промежду прочимъ… Васильчиха-то въ присмертной агонѣ, внезапной смертью! А вечеромъ ужинала, телячью котлетку ѣла…

— Въ Великую Пятницу! — говоритъ Степанида, вызванивая. — Негодящiй.

— Да… Былъ сейчасъ у Ивана Платоныча съ окладными… Дѣла будутъ.  

— Будутъ. А вотъ господина бы Мухина листочками пообезпокоили… Одинъ ужъ имъ конецъ — торговъ не избѣгнутъ… — говоритъ Иванъ Акимычъ, заглядывая въ портфель.  

— Гдѣ избѣгнутъ! Дѣло ихнее критическое, да… гм… — крутитъ головой урядникъ и достаетъ изъ ушата огурецъ-желтякъ. — Кон-финдецiально новость отъ станового вчера узналъ… виц-губернаторъ новый ѣдетъ, шу-ринъ мухинскiй-то, по супругѣ!  

Смотритъ на Ивана Акимыча, хрустя огурцомъ, тотъ на урядника, снимаетъ затертый картузъ, выбиваетъ ладонью и вытираетъ имъ потную лысину.

— Шу-ринъ?! Да-да-да-да…

— Здѣсь бывать будетъ. То-то и оно-то… — косится урядникъ къ закуткѣ и замѣчаетъ сахарныя яички. — Занято для ребятенковъ!

Насыпаетъ въ карманъ подсолнуховъ, на которыхъ сидитъ, заглядываетъ въ селедки, на окоренокъ съ яйцами.

— Лукомъ у меня красятъ… — раздумчиво говоритъ онъ, — такъ что ничего, а какъ краской — негодящее яйцо выходитъ…

Мигаетъ Ивану Акимычу и идетъ черезъ дворъ, набитый пѣтухами и курами[412]

// л. 20 об.

<Текст на л. 21 дублирует текст с лл. 15 и 15 об. — Ред.>

Отношенiя у нихъ врждебныя. Садовникъ подозрѣваетъ и не вѣритъ, что Настюшка-шпитонка, которую онъ осчастливилъ, бѣгаетъ къ лавочнику. Но есть улики: все у ней то орѣшки съ конфетками, то мыльце цвѣтное, и Левонъ въ трактирѣ болталъ. Лавочникъ не любитъ садовника за ехидство и кочевряженье, — штука какая, мѣщанинъ!  

Колотушкинъ протискивается къ прилавку, напирая корзиной, и кричитх банками на полкѣ:

— Изъ сѣраго товара есть чего, такъ давайте по запискѣ… да поживѣй! Гастрономiю въ городѣ беремъ.

— Пуще не захромай съ живѣя-то, — говоритъ лавочникъ въ сторону. — Некому теперь записки ваши читать.  

— Не-кому? Такъ грамотному покажи, коль самъ не умѣешь.  

Садовника толкаютъ, выперли на селедочную кадушку, корзину его Василiй закинулъ на мѣшки, Левонъ скребанулъ въ давкѣ сахарной головой по уху. Нютка накрылась корзиной и глядитъ черезъ щелки, — все будто солнечное и зыбится.  

— Долго я еще ждать буду?! — срывается садовниковъ голосъ, а на лицѣ выступаютъ пятна.

— Видите — покупатели! — говоритъ срыву Степанида, захватывая ногтями мѣдяки: зла и она на садовника — за Настюшку .  

— Та-акъ-съ…

— За фунтъ гарнаго получай. Живой карасинъ масло ваше…

— Это самолучшее будетъ.

— Жену присылай — живо натаваритъ… — хрипитъ на ухо Левонъ.

— Стало-быть, надъ господами кочевряжитесь? — съ дрожью, черезъ зубы говоритъ садовникъ, грызя ноготь и исподлобья впиваясь въ веселые глаза лавочника.

— За чистыя денежки и то ждутъ. Вѣночекъ? Три гривенничка-съ.  

— Значитъ, пренебреженiе… хорошо-съ. Давай сюда, косая!

 Крѣпко хряскаетъ о прилавокъ корзиной, взвѣвая бѣлую пыль, и, закусивъ жидкiй усикъ, идетъ къ выходу.  

— Засерчалъ Хромой — дожжикъ будетъ.

На порогѣ садовникъ оборачивается и кричитъ визгливо:

— Такъ и доложимъ!

— Чего, всамдѣлѣ, Хромому не отпущаютъ? — кричитъ, точно сейчасъ только его замѣтилъ, Иванъ Акимычъ. — Годи серчать-то, майскiй картузъ!

— Теперь въ судебномъ учрежденiи посмѣйтесь… за торговлю воспрещеннымъ продуктомъ!

// л. 21

Смотались всѣ, закружились за день — и истомленные дневнымъ плескомъ,[413] Еще поютъ[414] должно быть у попа въ домѣ — прорывается неясно молитвенное — спѣвка тамъ. Но и тутъ стихаетъ. Огни, тихiе огни — въ оконцахъ. — И въ этихъ огняхъ чуется ожиданiе. Уже поздно а они все горятъ. Чего ждутъ?

И тамъ огонекъ, у невидной теперь карусели, на лужайкѣ. И тамъ ждутъ? Горитъ тусклый фонарикъ. Сидитъ невѣдомый человѣкъ въ нахлобученной прогорѣвшей шляпѣ, — не то нѣмецъ, не то полякъ, — съ поислыми черными усами и скучнымъ лицомъ, занесенный невѣсть откуда въ незнаемое Чашкино. Сидитъ съ женщиной въ зеленой тальмѣ на ящикѣ, ужинаетъ купленной у Ивана Акимыча колбасой. Завтра съ утра завертится его зыбкая карусель въ лоскутьяхъ и сусали, съ конями въ зеленыхъ, красныхъ и синихъ яблокахъ. А теперь смирно стоятъ на желѣзныхъ палкахъ кривоногiе кони съ красными пастями. Завтра помчатъ, помчатъ въ-круговую подъ скрипучую шарманку и барабанъ.

А теперь — Господи, тишь кака! Затаилось все, живетъ въ неурочныхъ огняхъ. Чего-то ждетъ. Чего же ждать-то? Или еще не все, чего стоитъ ждать, затопталось въ бѣгѣ, не все еще растерялось въ гомозливой хлопотнѣ? Такъ все насторожилось, такъ все притихло, — точно вотъ-вотъ изъ этой свѣжей весенней ночи выйдетъ невѣдомое, радостное несказанно, чего, ясно не сознавая, всѣ ждутъ и что должно же привидѣть, какъ должное, это невидимое, на все покойно взирающее Око.

// л. 21 об.

г ) Разрозненные листы разных редакций.

Карусель.

І

<нрзб.> ранній часъ —[415] солнце[416] еще прячется за церковью[417], черезъ дорогу, а Панфилъ[418] <Данилычъ> уже начинаетъ <нрзб.>[419]<.> Становится[420] на мосткахъ,[421] передъ[422] лавк.[423],[424] крестится на бѣлую церковь[425] Троицы, затаенно прося[426] — дай Господи, смотр. на[427] синія купола,[428] вчера выкрашенныя къ празднику, на[429] въ наплывающемъ изъ-за церкви золотистомъ свѣтѣ <нрзб.>[430] березы[431] съ грачиными гнѣздами[432],[433] и сквозящую въ нихъ[434] розовую[435] крышу <нрзб.> усадьбы[436]. И о крышѣ думаетъ[437] — дай, Господи. На[438] душѣ радостно и покойно[439] <, что> будетъ все, о чемъ проситъ[440], и бойкая[441] торговля[442] и <нрзб.>[443] усадьба, набравшая по книжкѣ[444] за тысячу[445] и по закладной три[446]. Да и не можетъ иначе быть[447] — все удается, плыветъ безъ зацѣпа. Такъ хотѣлъ[448], чтобы прошла рѣка до Пасхи и дала ходъ покупателю изъ Пирогова и <нрзб.>[449], посылалъ[450] жену ко всенощной[451] подъ четвергъ поставить[452] свѣчу Антипію-Половоду, а вчера,[453] въ самый обносъ плащаницы,[454] рѣка[455] прошла[456] и уже налаженъ паромъ.[457]

Отъ синихъ[458] куполовъ[459] и грачей <нрзб.>[460] вѣрной весной,[461] изъ[462] колей передъ лавкой[463] полосками бѣловатаго льда[464], точно молоко — <нрзб.>[465] пленокъ, въ свѣтломъ небѣ погожій день[466].[467]

Подъ ветлами пристали черные подводы[468] съ[469] тесомъ, — съ[470] самохинской лѣсопилки на станцію[471], покуриваютъ[472] на доскахъ возчики, ждутъ[473], когда отопретъ лавку.

Въ лавкѣ густой[474] харчевый духъ — соленой рыбы,[475] мяты и бакалеи<.>[476] На полкахъ[477] стеклянныя банки съ красными пряниками,[478] цвѣтно-бахромчатой[479] карамелью[480]. На окнѣ окоренокъ съ красными<,>[481] желто-синими[482] яйцами, — и[483] отъ него праздничное сіяніе. Кадушка съ селедкой[484], чанъ солонины,

// л. 23

съ[485] головастой тушкой синеватой[486] сомятины съ провалившимися глазами[487]. За стеклами нѣжный товаръ — чай[488] — заманчивые флакончики[489] и мыло въ пестрыхъ бумажкахъ[490],[491] пласты сѣраго[492] мыла,[493] кадочка творога подъ рогожей[494]. Панфилъ Данилычъ зажигаетъ лампадку[495] передъ иконой, втиснутой[496] между банками съ грецкими орѣхами и цареградскимъ стручкомъ[497], окидываетъ <нрзб.>[498],[499] морщится надъ <нрзб.>[500] сомовьей головой, опустившей[501] тонкіе усики съ доски въ чанъ[502] съ солониной,[503] вытаскиваетъ[504] изъ[505] хлопчатой бумаги[506] пару[507] осетровыхъ балыковъ <нрзб.>[508] и вывѣшиватеъ на солнышко[509] на <нрзб.> у входа[510] — провѣтриваться.[511] Солнце[512] уже надъ березами и обливаетъ лавку[513] еще холодноватымъ и <нрзб.>[514] свѣтомъ.[515] Въ лавку[516] входятъ извозчики, <нрзб.> въ[517] желтой овчинѣ[518] въ дырьяхъ и въ собачьихъ шапкахъ.

— Спицъ коробокъ <нрзб.>[519] давай, <нрзб.>[520]

—[521] Пора бы ужъ пошабашить… — говоритъ Панфилъ Данилычъ, съ трескомъ распечатывая пачку.[522]

— Послѣдняя возка. Ай, селедченку взять?[523] Ржавую-то не давай-то![524]..

— Не гвоздь чай

— Гвозди ржавые-то[525]…[526] Жиръ изъ ее льется[527]… ржа-вая! Вотъ[528] сомовинкой бы потрафилъ[529]… Намедни пирогъ пекли — бѣлуга!

—[530] Говяжье дѣло теперь[531].Ну-канакапай <нрзб.>[532]…

— Акцизъ[533]…[534]

Выпиваютъ. Принимаютъ[535] изъ-подъ залавка по стаканчику[536]. Заѣдаютъ ломтиками[537] сомовины.

— Шибаетъ[538]… сомовинка-то…

— Не шибаетъ… а… съ лавровымъ лис<т>омъ[539]…

—[540] Съ листомъ![541]..[542]

Загромыхали тесомъ, выбирась на трактъ. Крестятся на синія купола въ[543] солнцѣ.[544]

Въ лавкѣ уже жена въ засаленномъ расхожемъ[545] дипломатѣ съ большими пуговицами,[546] краснолицая,[547] — устраивается на табуретѣ за сборкой — позвякиваетъ мѣдью. У вѣсовъ становится женатый сынъ Василья, <нрзб.>[548], туго затянутый[549] краснымъ кушакомъ, наклеиваетъ подъ чашку[550] пятакъ, кидаетъ съ размаху пакетъ сахару, — не отскочитъ, крѣпко[551].

— Шибко-то не балуй! — говоритъ Панфилъ Данилычъ.

// л. 23 об.

Выходитъ на крылечко,[552] смахиваетъ съ балыковъ первыхъ мухъ, нюхаетъ, щурясь — хорошъ товарокъ для понимающихъ.

— Вѣночки-то <нрзб.>[553]… Чего они у тебя[554] за кадушкой. Василья[555]<,> повѣсь[556] на дверь парочку повеселѣй какихъ.[557]

— Не въ модѣ[558] нонче, папаша…[559]

— Сомовинку-то[560] — куда[561]… — говоритъ Степанида. — Духъ-то отъ нее[562]…

—[563] Пильщики пойдутъ на машину — заберутъ.[564]

— Кормильцы батюшки… подайте для праздника…

П<е>редъ лавкой кланаятся бобылка изъ Пирогова, Матреша.

// л. 24

Въ[565] закуткѣ,[566] работаетъ средній сынъ,[567] Сережка[568]. Туда[569] дворомъ[570] знаемые[571] <?> по навозной жижѣ[572],[573] пролѣзаютъ[574] въ дыру хлѣва[575].[576] Ткнувшись головой въ картузъ спитъ, переплетя ноги продавшій сѣно мужикъ, а возлѣ него сидитъ старушонка и пересчитываетъ на колѣняхъ въ красномъ платочкѣ деньги: все не можетъ насчитать досчитаться семи гривенъ[577]. Она уже обшарила свою[578] погибель, лазала и въ валенки, и въ шапку — нѣтъ семи гривенъ[579].[580] А время уже къ обѣду. Солнце высоко, паръ идетъ отъ навоза.[581]

Ак<имъ> Сем.[582] сквозь <нрзб.> различаетъ <нрзб.>.[583] Къ полудню на трактѣ противъ лавки останавливается урядникъ на дрожкахъ. Акимъ Семенычъ видитъ[584] черезъ головы и кричитъ въ закутокъ:

— Серенька, пообожди![585]

Хоть и свой человѣкъ урядникъ[586] —[587] а на людяхъ при немъ неудобно[588].[589]

Урядникъ въ пальто офицерскаго покроя, въ замшевыхъ перчаткахъ, сидитъ на дрожкахъ, завернувъ[590] на колѣни[591] полы отъ грязи на голенастой вороной лошади[592]. Останавл. <нрзб.> противъ лавки,[593] вытягиватеъ изъ подъ себя портфель и[594] роется въ немъ — перебирая[595] бумаги. На вѣтеркѣ <нрзб.>[596] его русая[597], на два расчеса, «скобелевская» борода[598]. <нрзб.>[599] урядникъ тихо съѣзжаетъ <нрзб.> на грязь,[600] къ лавкѣ.[601] Привязываетъ лошадь за телѣгу[602] и[603] входить[604] <?> въ лавку, <нрзб.> портфелемъ[605]:

— Ну-ка, посторонись[606]…[607] Базаришь, Сем. Аким.[608]

— Базару-то[609] на монетку.[610] Только[611] зубы[612] пополоскать.[613]

Урядникъ[614] ѣдетъ[615] подъ Голенищево —[616] тамъ опрокинулась вчера лодка[617] — утопли[618] трое.

— Нынче <?> говорятъ[619] праздникъ а тутъ[620] какъ чортъ[621]![622] Такое истеченіе обстоятельствъ.[623] Нацарапала моя тутъ[624] <нрзб.>[625] хозяйственнаго разнаго пороху-дроби[626]…[627] накажи оформить[628] <нрзб.>[629].[630] А[631] промежду прочиъ Васильчиха-то[632] <нрзб.>[633] помираетъ… Вотъ съ[634] окладнымъ листомъ[635] <нрзб.>[636]… Будутъ дѣла[637].

— Будутъ — говоритъ Акимъ Семенычъ. — А <нрзб.>[638] Мухина не взыскиваете<?>[639]

// л. 25

—[640] Кондифенціальное[641] — урядн.[642] повысилъ голосъ,[643] — оповѣщеніе пришло въ станъ оповѣщеніе,[644] вицъ-губернаторъ у насъ новый[645]… шу-ринъ супруги господина Петра Александровича Мухина! Изъ Ташкента ѣдетъ…[646]

Урядникъ значит<ельно> смотритъ[647] на Акима Сем. тотъ на урядника.

—[648] <Лавочникъ> снялъ картузъ и[649] верхомъ сталъ вытирать[650] красную лысину,[651] продолжая смотрѣть на урядника.

—[652] Лѣто,[653] на дачѣ здѣсь будутъ[654] проживать…[655] И притомъ племянникъ губернатору[656].

— Да-да-да-да…[657]

— И[658] <, —> повышаетъ[659] голосъ урядникъ. — И самъ губернаторъ, его превосходительство могутъ сюда пріѣхать[660]…[661]

— Да-да-да-да…

Урядникъ пооглядѣлъ[662] вѣночки,[663] сахарныя яички.

— Заверни[664] <?> для ребятенковъ[665]… Припиши туда парочку.[666]

—[667] Насыпаетъ[668] подсолнуховъ[669] въ карманъ, заглядываетъ въ бочку съ селедками, въ ушатъ съ плавающими желтыми огурцами, замѣчаетъ <нрзб.> консервовъ[670] и вспоминаетъ, что[671] жена не записала[672] килечекъ.

— Только ужъ ты[673] по своей цѣнѣ…[674] по[675] доброкачественной.

— Да ужъ по самой[676] сладкой…[677]

— Возьму-ка парочку,[678] покажу ей, какъ ей, какъ красить надо… а то[679] лукомъ[680] краситъ — еще ничего[681], а какъ начнетъ фуксинить — наскрозь[682] прожжетъ — самое негодящее яйцо выходитъ[683].

// л. 25 об.