По поводу Манежа. Россия и Славянство 2. 8. 1930-1934 г.
ПО ПОВОДУ «МАНЕЖА»
В статьях русских газет в Париже, за последний месяц поминали мое «Слово о ‘Татьяне’», сказанное в январе 19024 г. Вполне естественно, что сильно исказили мои слова. Верю, что исказители без умысла, но от этого мне не легче. Шутка ли, когда П. Н. Милюков сообщает своим читателям, что ч «противопоставил ‘здание на Моховой’ другому соседнему зданию, манежу, или ‘экзерциргаузу’, как оно тогда называлось». И дальше: «Шмелев в своей речи высказал определенное предпочитание культурной роли манежа перед ролью университета: собственно, манеж и следовало бы чествовать в таком случае последовательным ‘патриотам’. К чему украшать себя чужими знаменами?»
Осторожнее поступило «Возрождение». Оно, ближе к истине, отмечало, что «Шмелев… напомнил однажды о роли ‘Манежа − в одной стороне жизни Московского Университета». Но и «Возрождение» сделало ошибку, заметив, что «напрасно П. Н. Милюков полемизирует с И. С. Шмелевым: − оба они говорили об одном и том же, но только один говорил о факте, другой о последствиях того же самого факта».
И так, я оказался, в споре газет, обстреленным, а читатель − введенным в заблуждение. Вышло так, что я, вспоминая о «Татьяне», духовной моей питательнице, будто бы чествовал «манеж». Это неправда, и я нахожу необходимым привести − для читателей − подлинные мои слова, в выдержках, о «манеже».
«Я лишь обще коснусь того, − говорил я в «Слове о ‘Татьяне’», − что связано с русским просвещением, с «Татьяной» прошлого.
«Помните вы скучное, длинное-длинное, желтоватое, с мутными окнами, здание… так называемого «экзерциргауза», николаевского манежа? − той, для студентов, постоянной гауптвахты, − и только гауптвахты! − которое так удручало глаза, ловившие только дали? Этот манеж, действительно, закрывал дали. Не манежем он был, конечно, не историческим зданием, − в деталях очень красивым, если внимательней присмотреться, − для ловивших дали: это был важный символ! И этот символ мешал… «прорывам». Он закрывал дали, и, к с о ж а л е ни ю, русский Кремль! Смотреть не хотели из-за него, п о в е р х него!»
«Этот «манеж» мешал. Он, прямо, не пускал в дали. Да, он часто вбирал в себя, в себе удержать хотел, хотел охладить, сдержать. И не всегда был неправ. И только ли манежем он был, скучным «экзерциргаузом»? В нем были и народные гулянья… правда с городовыми, − но с городовыми, пожалуй, и не всегда плохо? В нем обучалась и русская армия, та, что помогала защищать чудесный русский Кремль, яркий российский символ, и даже − дали! В нем бывали богатые выставки российского хозяйства. В нем были и чудесные архитектурные детали, и удивительно вольный свод, без единой подпорки раскатившегося пролета, чудо строительной техники, − поражавший и европейский глаз». «Правда, он останавливал разбегавшиеся по далям взгляды…»
«Я далек от того, чтобы воспевать гимн «манежу»: я только хочу сказать, что он иногда был н у ж е н».
Где же тут «предпочтение» культурной роли манежа перед ролью университета? Где же тут «противопоставление» здания на Моховой другому соседнему зданию, манежу, или «экзерциргаузу»?! Далее:
«Вспомните вы университеты… Кто захватывал молодежь? Тот, кто уводил ее к д а л я м, и чуждым, и неизвестным; кто иногда обрывал молодые корни, углублявшиеся в родную почву».
Далее, говорю о В. О. Ключевском:
«Да, он умел выпукло показать н а ш е, душу России нашей, и его талант, его крепкое чувство р у с с к о г о освежали молодые сердца, быть может, уже предчувствовавшие, что скоро она утратится, Россия наша. К нему бежали, его аудиторию переполняли… Но это были миги. Его принимали постольку-поскольку… Многие ли принимали в душу его неисчерпаемую до глубины речь-слово − «Преподобный Сергий Радонежский»? Многие ли вслушивались с трепетом в его пророческое предостережение? многие ли соглашались, когда сказал он о том страшном, что впереди, когда перестанут черпать из величайшей сокровищницы духа народного, когда погаснут лампады над гробницей Угодника?»
«Многие ли профессора звали прислушиваться к дыханию России? прощать уклоны и нестроение, любовно-чутко подходить к ней в болях ее, в ее болезненных родах чудного будущего − с в о е г о, своего содержания, своей окраски? многие ли учили ценить и любить родное? Много ли внимания уделялось творческой национальной мысли? не смеялись ли над опасениями «потрясений основ»? свободное ли было отношение к инакомыслящим?» «Мы знаем, что всякое особливое, что не укладывалось в приятно приемлемые пути «левизны», рассматривалось враждебно».
«И всю потрясающую сложность, все величайшее богатство ветвившейся и дробившейся русской души и русской мысли старались свести в русло, заранее признанное самым верным…»
«Мешал м а н е ж! Этот казенный манеж, этот символ насилия, который раздули до размеров стихийных!»
«Манеж, российский экзерциргауз, − частность. Мог он закрыть Россию? Не закрывал никогда, кто мог и хотел зорко и глубже видеть».
«Манеж… Надо было только умело-чутко идти к нему, обойти его, − и открывался чудесный Кремль и чудесные за ним дали. Не сумели? Хотели ч е р е з него пройти, снести этот исторический «экзерциргауз», глаза мозоливший, этот дом трудного искуса, упражнения и узды, − и прошли н а с к в о з ь − и за ним увидали… стены. И головы о них разбили, и многие полетели под ними».
Где же тут «предпочтение» манежа университету? где «противопоставление» здания на Моховой − «экзерциргаузу»? И откуда выходит, что «оба они − т. е., я и П. Н. Милюков, − говорили об одном и том же»?! Манеж у меня − как частность, но для кого-то он являлся не «частностью», а − все, в с е покрывавшим мраком. И эту искусственную раздутую значимость ныне навязывают страх и мне, как предмет восхваления. Я вкусил от Университета сладостного, стольким ему обязан, слишком мне дорог он, чтобы я смел огромнейшему, чудеснейшему «противопоставить» частность! И ныне приписывающего мне неблагодарность, сильного русского ученого, много и мне открывшего в культуре, П. Н. Милюкова я крепко связываю в душе с «Татьяной», какую чту.
И откуда выходит, что «оба они − т. е., я и П. Н. Милюков, − говорили об одном и том же»? Так − ошибочно утверждать. А о «чужих знаменах»… вот что: эти «знамена», это поклонение светлой памяти «Татьяны» нашей − наше право, наш долг, не «чужие» они для нас, а − наши!
И еще − последнее замечание:
То, о чем я только что говорил, мне близко и хорошо известно. Я знал Университет, но я узнал и «манеж». Как и П. Н. Милюкову, и −»мне самому пришлось проделать хорошо знакомый студентам путь из университета в манеж и из манежа в Бутырки». «Опыт», как будто, одинаков. Почему же «итоги» разные?
Но это уже вопрос особый.
Август 1930 г.