Слово о Татьяне

Слово о Татьяне.  Русская газета 4. 2. 1924

 

СЛОВО О «ТАТЬЯНЕ» 

 

Думали ли когда-нибудь питомцы  Московского  и прочих  русских университетов,  что придет  пора, когда  они в  моровом городе, в Париже,  будут  править  как бы поминки по русскому просвещению?! 

Вряд ли думали.  

И еще меньше  могли думать,  что будут править эти  поминки − тризну в стенах российского  посольства! 

Русские студенты,  русские профессора… − и такие аристократические,  такие  в ы с о к п о с т а в л е н н ы е   стены,  еще таящие в своих  зеркалах отражения  государей,  князей, министров, послов, − всех тех,  кого русское общество  обычно  противополагало  свободному просвещению,  против кого бунтовало,  кого критиковало,  винило, и…  даже убивало!..  И вот,  роковые пути привели  многих и многих  представителей этого образованного общества  из род ной  страны на чужбину и трагично поставили их с глазу на глаз  с осколками  от России,  во всех  землях, − с прославленными  русскими храмами, с русскими домами, с русскими кладбищами, порогами и  стенами русскими,  с намекающими знаками России и от России,  на чем  как лежат  ее ответы,  где хранятся  еще воспоминания о ее  величавом  прошлом.  Крутит русский  водоворот около  русской церкви,  и здесь,  на Гренелль, и всюду,  где осталась  хотя  бы только русская вывеска. Знаменательные пути,  внушительные  и т о г и!

Над этим  очень и  очень  подумать следует. 

Питомцы русских университетов, − многие-многие, − вне России. Былые храмы наук и среди них − старейший,  храм под покровом  Великомученицы  Татьяны, − где?!...  В этот день,  12 русского января,  мы вспоминаем Татьяну  н а ш у,  всегда юную, прекрасную Татьяну,  которую  я невольно  связываю с  пушкинской, − с милой и  чистой девушкой русской,  с женственностью России, − с самой Россией.  И вспоминаются мне  «вещие», полные грусти  и укоризны  кроткой, слова:    

«Онегин, я тогда моложе,

«Я лучше,  кажется, была,

«И я любила вас; и что же? 

«Что в сердце вашем я нашла,

«Какой ответ?..»      

Вот над этим-то ответом  подумать следует. Да,  конечно,  и думают. Я не остановлюсь  здесь на  всестороннем освещении  этого «ответа». Я лишь  коснусь  тех общих  причин, в недрах духа  русской интеллигенции лежавших, − ложных шагов,  которые  способствовали   тем роковым путям,  что привели нас под стены  русские во французском  граде…  

Стены московского университета,  дом Татьяны − остался в Москве,  на Моховой,  быть может  даже и  не Моховой теперь…  а св. Татьяна, − сорвана, вырвана,  выдрана,  и ниша ее пуста.  Души ее там  уже  давно нет,  она еще  раньше  ушла куда-то и где-то живет − до времени. А помните − на круглом  фронтоне,  на угловом,  золотые слова,  выложенные русской вязью: − «Свет  Христов  просвещает всех»?![i]  Их тоже нет. Сбиты золотые слова,  замазаны их гнезда,  но можно еще читать о «свете» − по их  следкам. Погас Свет − и уже  нет  просвещения! 

Да почему  ж так  вышло?! 

Много было причин тому.  Историки и общественники в них разбираются посильно и, может  быть,  разберутся.  Я не историк и не  общественник. Я лишь участник и наблюдатель жизни. И я приглашаю вас,  представителей широких слоев  русской интеллигенции,  целомудренно заглянуть в себя,  повнимательнее вглядеться в прошлое и, быть  может,  покаяться.  Я лишь обще коснусь того,  что связано  тесно с  русским просвещением, с… «Татьяной»  прошлого.  

Помните вы  скучное,  длинное-длинное,  желтоватое,  с мутноватыми  окнами, здание… так  называемого  «экзерциргауза»,  николаевского Манежа? той,  для студентов,  постоянной  гауптвахты, − и только гауптвахты! − которое так удручало глаза,  ловившие только дали?  Этот манеж,  действительно, закрывал дали.  Не манежем он был,  конечно,  не историческим зданием, − в деталях очень красивым,  если внимательно присмотреться, − для ловивших дали: это был важный символ!  И этот символ мешал… − «прорывам»!  Он закрывал  и дали, и, к сожалению,  русский Кремль!  Смотреть  не хотели  из-за него, поверх  его!  «Да  где же дали?» − кричали сердца студентов» − «Ч е р е з   манеж − в дали!»  «В дали, в   ч у ж и е   дали!» − призывно звали  профессора.      

И вот… − и попали в  дали… 

Хорошо  уноситься в дали,  когда все твое  при тебе,  когда можешь  из далей  к себе вернуться!  

Этот  «манеж»  мешал… Он прямо не пускал в  дали. Да,  он часто вбирал в себя,  в себе удержать хотел,  хотел охладить,  сдержать. И не всегда был неправ. И только ли манежем он был,  скучным «экзерциргаузом»?  Позвольте… припоминаю. В нем бывали и народные гулянья,  правда, с городовыми… − но с городовыми,  пожалуй,  и не всегда плохо? В  нем обучалась и русская  армия,  та, что помогла защищать  русский  чудесный Кремль,  яркий российский символ, и  даже  − дали! В нем бывали богатые выставки  российского хозяйства.  В нем были и чудесные архитектурные детали,  и удивительно вольный свод, − без единой подпорки раскатившегося пролета,  чудо строительной техники, − поражавший и европейский глаз. Правда, − казенная,  но все же были  и церковь, очень уютная простотой. Правда он останавливал  разбегавшиеся по далям  взгляды… 

Я далек от того,  чтобы воспевать  гимн  «манежу»: я  только хочу сказать,  что он иногда  был  н у ж е н. 

Русская мысль  и русская наука  всегда  устремлялись  в дали. И часто не  замечали и не ценили  ближайшего. А  ближайшее было − сама  Россия,  увязанная  жилами всего русского  народа,  чудесной его историей. Мы слишком всегда  хотели… Европы! в Европу − поверх России.  В Европу далей. Мы слишком были нетерпеливы. Мы проглядели многое. Мы знали Европу  больше,  чем Россию,  чем сама  знает себя  Европа. Мы пробежали  м и м о   К р е м л я,  мы наскоро  проглядели  национальное,  не ухватив с корнями,  легкодушно  отдали прошлому и…  докатились  до интернационала. И потеряли свою  «Татьяну».

Вспомните вы  университеты… Кто захватывал  молодежь? Тот,  кто уводил  ее к   д а л я м, и чуждым,  и неизвестным; кто иногда   обрывал молодые корни,  углублявшиеся в родную почву. Кто легко  завоевывал  юные души?, Те,  кто был  предельный  и запредельный.  Вспомните молодые годы. Я не назову имена, − пусть носители их почивают или пребывают  с миром. Но многие из них  могут сказать,  что они учили любить Россию,  не народ-Россию, не  т р у д о в у ю, классовую Россию,  а Родину-Россию, ее прошлое,  настоящее и будущее, огромное и таинственное  Н е ч т о,  мистическое,  Россию,  как выразительницу  н а ш е г о, общерусского, − Душу нашу?  Я таких  непомню. Разве  Ключевский  только… Да,  он умел  выпукло показать  н а ш е,  душу России нашей,  и его талант,  его крепкое чувство  р у с с к о г о   освежали молодые сердца,  быть может еще  предчувствовавшие,  что скоро она  утратится,  Россия наша.  К нему бежали,  его аудиторию переполняли…  Но это были миги.  Его  принимали постольку − поскольку…  Многие ли принимали в душу его неисчерпаемую до  глубины  речь-слово − «Преподобный  Сергий Радонежский»?  Многие ли вслушивались с трепетом в  его пророческое  предостережение? многие  ли соглашались,  когда сказал он о  страшном, что впереди,  когда перестанут  черпать  из  величайшей  сокровищницы  духа  народного,  когда погаснут  лампады над великой  гробницей  Угодника?  

Многие ли профессора звали прислушиваться к  дыханию России?  прощать  уклоны и  нестроение, любовно-чутко подходить  к ней  в болях ее,  в болезненных  родах чудного  будущего,  с в о е г о,  своего содержания, своей окраски.  Многие ли учили  ценить и любить родное?  Много ли  внимания  уделялось  творческой  национальной мысли? Не смеялись  ли над  опасениями  «потрясений основ»? Объявлялись ли курсы по изучению Достоевского,  политика-публициста-философа? а − К. Леонтьева? а − Данилевского? а −  философии национального какое  уделялось место?  Как подносились и  трактовались  молодежи  Аксаков, Лесков,  Гоголь, самый Пушкин?!  Многое важное  хранилось  глубоко,  под спудом. Свободное  ли было  отношение  к инакомыслящим? Мы  все это  хорошо знаем. Мы знаем,  что всякое  особливое,  что не укладывалось  в приятно-приемлемые пути «левизны»,  рассматривалось враждебно.  Политический курс  был  определен  прочно и навсегда,  а под  него подгонялась и наука. Все продушины,  из которых  мог бы повеять  свободный воздух,  воздух России самобытной, − объявлялись  подвальными.  Молодежи выкалывали  глаз правый,  а на левый надевали очки,  большей частью розовые.  Стряпали по облюбованному лекалу. 

И всю потрясающую сложность,  все величайшее  богатство  ветвившейся  и дробившейся  русской души  и русской мысли  старались  свести в русло,  заранее признанное самым верным.  Вырабатывали  протестантов,  а не  мыслителей. Вырабатывали сектантов,  вырабатывали, скажу,  антихристиан,  антирусских даже, интернационалистов-космополитов.  Вся масса молодежи,  не выработавшая  миросозерцания,  лишь жаждавшая его, попадала  на протоптанную дорожку,  которая уводила  к огням Европы,  минуя чудесные  российские  светильники и лампады. И свет  Христов,  широкий и чистый свет,  не вливался в души  учеников  российского  университета. И пошли с клеймами и  тавром,  раз навсегда поставленным, − революционер,  позитивист,  республиканец,  атеист. Лишь избранным  удалось  потом великим  трудом и великими заблуждениями  выбраться  на свободную дорогу. Таких  немного. 

Мешал   м а н е ж! Этот казенный манеж,  этот символ насилия,  который раздули до  размеров стихийных! Не  показали,  может быть не учли потребность,  может  быть из стыда  ложного боялись  показать  молодежи  широкие дороги − к российским недрам,  не сумели  разжечь  к ним,  к этим недрам,  любовь и − веру, − «Что  такое Россия!  чему она  научит! Деревянная,  избяная,  лесовая, − Россия палачей,  урядников,  губернаторов!  С   т а к о й   Россией нельзя,  и нечего из  нее  черпать. Вот Европа!  ее последние достижения, − вот оно,  Человечество!» − И дали  ставку на  Человечество − и родину потеряли.       

Хотели народу счастья. Не России счастья, а ее трудовому народу! Сузили Россию,  глядели, прищурив  глаз и проглядели  ценнейшее,  христианскую ее душу,  ее  высокую  духовную культуру − в недрах ее! И поплатились страшно. Предали  ее  н е д р а, впустили  тлю. Предали  всю Ее,  не трудовой народ только, а   в с ю   Е е!  

Манеж,  российский  экзерциргауз, − частность. Мог он  закрыть Россию? Не закрывал никогда,  кто  мог  и хотел  зорко и  глубже видеть. П р а в и т ь   надо было  Россию, а не  травить! 

Манеж.. Надо было только  умело-чутко  идти к нему, обойти его, − и открывался  чудесный  Кремль  и чудесные  за ним дали. Не догадались? Не  сумели?  Хотели  ч е р е з   него пройти, снести  этот  исторический «экзерциргауз»,  глаза мозоливший,  этот дом трудного искуса,  упражнения и узды, − и прошли  н а с к в о з ь − и за  ним  увидали… стены, глухие,  сырые,  грязно-красные стены,  плесень. И уперлись,  головы о них разбили,  и многие  полегли  под  ними. 

И вот −  мы здесь… А  т а м…  т а м   еще стоят  стены  нашей св.  Татьяны, и гнезда  золотых букв,  мало кем  замечавшиеся  тогда,  все же потом  замеченные,  кому это  было нужно, и сорванные,  растоптанные  во прах!  Но…  остались следы. 

Мы  помним  эти слова о Христовом  Свете, и мы  найдем  мужество сохранить  их и  донести  до места. А не  хватит  жизни − свято  передадим  их новому  поколению,  крепче нас,  закалившемуся  в невзгодах,  глаза  которого не блуждают в далях,  глаза которого  устремлены  в одно − в далекую  Россию! Пусть  из наших  нетвердых  и ошибавшихся  часто  рук примет  оно эти сорванные слова − слова  завета − о широком  Христовом Свете,  в с е х  просвещающем, писанные  российской  вязью,  и водрузит на  место,  и позолотит,  чтобы  всем видно было! пусть  добудет и прекрасную  Великомученицу Татьяну и поставит ее на высокое, Ее, место,  всем видное! И пусть  просвещение  станет  через  новое  поколение не  узко и сухо-человечьим, а человеческим,  вытекая  из недр  духа  живого, пусть  несет  на себе благодать  Души Русской!  

Я верю, знаю,  ч т о   зреет, ч т о  наливается  в душах  молодежи нашей. И это  дает мне  смелость сказать:  она донесет, она поставит! Ибо она  теперь  вместе с нами, вместе  с многими  из нас жаждает,  жаждает  России неудержимо, ибо она  хочет  быть русской  молодежью,  для нее  уже  огненное слово  начертано,  горит в сердце, − национальное, наше!  

Мы празднуем-поминаем  свою Татьяну? Нет, мы не празднуем… Н а ш и   праздники впереди,  вдалёке. Они придут… И хлынет тогда, бурно хлынет тогда  в души  зовущие,  в души  унылые, в души  испепеленные… небывалым светом и звонами такими,  что радостных  слез  не хватит  встречать  Рожденье! Не  хватит  криков! Мы  услышим  колокола… с в о и.  Они набирают силу. Мы найдем  много меди, певучей и новой меди. Она подремывает  в глуби. Она звенит − загудит под Солнцем!  Мы увидим звезды,  н а ш и   звезды, с  неба спустившиеся  на наши лесные чащи,  на наши ели, − в снегах,  седые, уснувшие, − и наши  леса  проснутся! Мы увидим,  услышим  Праздник! Мы  д о л ж н ы   увидеть.  Наши снега загорятся…  сами  снега загорятся и зароют! Льды  растопятся и заплещут, − и вольный  разлив  весенний, Великое  Половодье Русское, смоет  разлив  весенний, Великое  Половодье  Русское, смоет  всю  грязь в моря.  

Весна…  Она  проснется, новая весна наша, Татьяна наша,  Снегурка наша,  потянется  голубым паром в небо,  озолотится  в солнце…  разбудит  сладостную тоску  по счастью. Шумят  подземные ключи,  роют, роют…  Мы  обретем ее,  ускользающую Снегурку  нашу,  мечту  нашу! Мы ее  вспомним-встретим  и  обовьем  желаньем… И снова, снова − откроются  перед нами  дали,  туманные,  пусть обманные, н а ш и   дали!  

 

12/25 янв. 1924 г. 

      Париж.