Кощунство

Кощунство. Газ. Возрождение  25. 11. 1925  

 

КОЩУНСТВО

«Собирают  ли с терновника виноград или с репейника смоквы?»[i]

Матф. VII, 16. 

 

Время  безбожное и бесчеловеческое, во  всех смыслах: от иконоборчества  до презрения  к человеку, не смотря  на пышные вывески. Но − стыда  ли еще  остатки или привычка  к костюму, − что-то  не позволяет  оголиться. Еще  не вычеркнуты законы о святотатстве и кощунстве.  Святой Чаши, конечно, не признают,  но из каких-то  соображений  за плевок в Чашу, пожалуй,  покарают. Двуличие  или − как угодно… − но  чего-то еще  стесняются. И вдруг,  прорвутся и выкинут такое, что…  Всемирно, национально  выкинут, − и никакие  «лиги» не  воспрепятствуют. Ибо нет еще  Лиги «защиты святого  в человеке».  Выкинут − и, на  оценку честных  людей,  одним-то жестом  все свое  гордое  зачеркнут,  одной-то  каплей  всю свою  светлоту измажут. 

Помнится мне из детства: был  у нас  во дворе  негодяй,  Ленькой звали, − у бабушки  жил-кормился.  Выла  от него старуха. Какие только гадости  не выкидывал. То,  вперед  похдебавши*, во щи ей давленного  клопа пустит,  то лестовку  псу на морду  накрутит, а раз,  помню,  в лампадку,  фотогену налил.  Зажгла бабушка лампадку, − пламя до потолка,  насилу потушили.  Всем двором  Леньку  драли,  сапожник  шпандырь  принес,  не выбили  из него  беса: попал  Ленька  на Хитров Рынок. Но  дальше  лампадки  не осилил.  Подучал  его студент ветеринарный: − «стащи-ка  ты у бабки икону  самую  чтимую,  в лучину  на самовар пусти, а потом  и скажешь − чуда-то  вон  не вышло! − а бабка  Бога-то  с  чайком  выпьет!» − но Ленька  не одолел,  страшился.  

В наше время  «Леньки»  страшиться  перестали,  ходят  не в обносках, а во  фраках и лаковых  штиблетах,  и не  лупоглазые  вовсе Леньки,  а самые  ясноглазые и «европейцы»! Есть и такие, что гордо  именуют  себя  миссионерами  культуры, оплотом  европейским − от Востока.  Странная  эта вещь − свобода! Оглушает. Только-только  успели  самоопределиться,  облечься  в государственную  форму  самой  последней  марки, −  схватывались  за удавку. Всем  давимым  это хорошо  известно.  Народные  меньшинства − школу,  язык,  церковь − дави удавкой! Игра  в великодержавность  или − раба  повадка?  Меня  давили − я теперь в кулаки  махаю!  «!Младая  кровь играет»?  Неблагородно,  некультурно, но могут и  исправиться, пожалуй: вино  проспится − и все  забудут. 

Но есть жесты,  какие исправить невозможно,  как нельзя  вернуть  девства.  Бывают акты,  вскрывающие  такой  гнойничок духа,  что как ни душись −  гнилье  доносит. И все  благородное −насмарку. Бывает  это в  жизни людей, бывает и  с народом. Вдруг  проявит такое  и так  динамитно-звучно,  что века протекут, а в истории  акт  остался − для  честных  людей  и благородных  наций. 

Вот уже  другой год  мир  телеграфно  оповещают, как в Варшаве  глумятся  над православным собором, русским: ломают,  взрывают,  распыляют. И собор − уже не  Дом божий,  где  предносилась  Св. Чаша,  а образ угнетения  народа!  И его − таранят.  Все забыто:  Христово Слово,  великие идеалы,  божеское  в человеке,  святыни  человека. Другой  год таранят  всенародно. 

Редкое  зрелище − на всю христианскую  Европу.  

Ломали − не  сломали.  Динамитом рвали − не взорвали.  Особенные машины заказали − тараны  святотатства и кощунства. Не растаранили.  Мину взорвали −  не сорвали:  стоят стены.  Позор длится. Теперь решили:  «стрижиные гнезда»  пробуравить,  заложить дробящие патроны −  рвать кусками. Долго еще  читать  будем,  как  нация  себя  динамично  аттестует.                      

И уже  сокрушения  читаем.  Сознали, что нельзя  так… грубо. Глумиться над святыней? Нет:  действовать  так небрежно,  взрывать  вслепую. «Уники»  взорвали! Четыре колонны  из оникса,  неповторимых. Конечно,  неповторимых. Только  России по силе  было:  создать  неповторимые колонны,  привезти из Америки  в Варшаву.  Как  неповторима  созданная  арабами «Альгамбра». Но ее не растаранили  испанцы. 

Нехватит сил  у гордого народа. Хватило  на  кощунство, на тараны. Нехватит − на колонны. Надо было  чуть  поосторожней. Продать  колонны − и все  бы тараны окупились, и казне осталось. Так и пишут. Ихние газеты пишут.  Практично,  мудро. Но…  в азарте,  конечно,  проглядели: себе  в убыток. Но…  творчество  молодого  государства,  неопытность,  горячность…

Что  уж тут говорить  много? Без нас сказали:  тараны,  взрывы. Глухие не  услышат. 

Но вот  что добавить  надо. 

В азарте мести − запоздалой мести − все забыто. Забыто,  что та  Россия  развеяна  по свету,  лежит  в могиле. Но грохот  таранов слышит.  Забыто,  что светлые ее силы,  что всегда стояли  за освобождение народов,  разметены по  свету,  но взрывы слышат.  Забыто, что  разбросаны  по свету дети и внуки тех,  что лет шестьдесят  тому  боролись  в рядах  восставших. И эти  слышат. Забыты  сотни тысяч  русской  молодежи, павшей  за освобождение народов. Кости  их тлеют близко,  кости слышат! Все,  все забыто. И вот  когда лучшее  русское,  потерявшее  родину,  ищет  по свету  Бога,  жмется к святому  камню,  ищет следов России,  перед  его  глазами  христиане − братья  громят  Дом Божий;  таранят  стены, стирают  во прах  святыню. И сокрушаются; что не  продали колонны.  Но можно  продать  кусками,  пустить на вазы!..  

Так вот, это. Это  уже плевок  в Св. Чашу. И сделано  всемирно. Это тот  самый  жест,  что  вычеркивает  все святое, − начало  новоселья! Жест  благородный,  гордый? молитва  к Небу?  

Сердце  народа  знает: не будет  счастья. Не  благословением  в жизнь  вступили, а кощунством,  плевком в Бога.  Но есть  Правда, жувущая*  в сердце человека: 

«Мне  отмщение − и Аз  воздам!»[ii]   

Не будет  счастья.  

                  

Ноябрь  1925 г.  

    Париж.