ТРИ ЧАСА
I
Куда повезутъ – никто не знаетъ. Командиръ эшелона, прапорщикъ Королевъ, можетъ, и знаетъ, но не говоритъ никому, хоть и замѣчательный господинъ. Унтеръ-офицеръ Курочкинъ не разъ выпытывалъ:
– Черезъ Москву, ваше благородiе, поѣдемъ… время улучить – можно сбѣгать, полушубочекъ закупить… Въ Москвѣ всякiе полушубки въ офицерскомъ Обществѣ…
Но прапорщикъ не идетъ и на это.
У Курочкина въ Москвѣ невѣста, и ему очень хочется, чтобы черезъ Москву. А говорятъ, что пере дадутъ на Орелъ, а тамъ на Смоленскъ. Все возможно. Говорятъ, что черезъ Москву – вѣрнѣй: столица, и начальство, можетъ, пожелать взгялнуть, и, вообще, – такой городъ!
– Будто, удобнѣй черезъ Москву… – говоритъ фельдфебелю Курочкинъ и накручиваетъ усики въ колечки. – Главное дѣло, узелъ. И на сѣверъ, и на югъ. Конечно, типографiя мѣстности, значитъ теперь… горячее время, а на Москву все крюкъ.
Не знаетъ и фельдфебель.
Обѣдаютъ въ баракахъ, при станцiи. Кормятъ хорошо – лапша и макароны на маслѣ. Хоть и морозъ, а тепло, лица у всѣхъ покраснѣли, клубится паръ. Играетъ на
- 156 -
вокзалѣ оркестръ гимназистовъ, провожаютъ жители. Родныхъ мало: почти всѣ изъ иныхъ мѣстъ. Провожаетъ кой-кто изъ бабъ. Бабы не плачутъ – еще не успѣли привыкнуть, но провожаютъ сердечно. Суютъ узелки, напоминаютъ глазами: пиши, молъ, Вася! – Понятно, напишу.
Длинный гимназистъ, въ аломъ шарфикѣ на тонкой шеѣ, бѣшено тычетъ палочкой, какъ тотъ инженеръ-профессоръ, который когда-то далъ въ городѣ концертъ, игралъ героическую симфонiю. Трубятъ „Варяга“. Когда эшелонъ садится по вагонамъ-теплушкамъ, гимназисты снимаютъ фуражки и играютъ: Стройся, гвардiя, рядами! гренадеры, строй каре!“.
Изъ вагона, напротивъ, отвѣчаютъ: – „Со восхода солнце свѣтитъ, командеръ прiѣдетъ къ намъ!“. Въ другихъ вагонахъ – по-разному. Гдѣ взводный Курочкинъ – про „дѣвочку съ кудрями“, дальше – „канарей въ клѣткѣ сидитъ, канарей пѣсни поетъ“, а тамъ – „сѣрый селезень плыветъ“, а дальше – не разобрать.
Молодой прапорщикъ принимаетъ честь саженнаго жандарма и послѣднiй разъ козыряетъ съ очень серьезнымъ видомъ дочери батальоннаго, которая ему нравилась, и съ которой, за мѣсяцъ службы, не успѣлъ сказать и десяти словъ. На путяхъ у депо рабочiе машутъ картузами, но поѣздъ не отзывается – зима.
Плывутъ чужiя мѣста подъ снѣгомъ – лѣса, лѣсочки, кусты, рѣчушки съ бурыми метелками въ бережкахъ. Неохота смотрѣть. Дорого посмотрѣть на родное – пусть хоть болотина, гдѣ косили, пусть ручеишка, гдѣ когда-то лошадь поили, пусть хоть столбикъ на полѣ, невѣдомо для чего стоящiй.
Молодой солдатъ Ждановъ сидитъ у окошка: можетъ, не чужiя скоро будутъ мѣста. Не скоро, верстъ триста до нихъ. Можетъ быть, и не будетъ ихъ. А если не на
- 157 -
Москву, – тогда будутъ; только, пожалуй, ночью поѣдутъ, – не увидишь.
– Да уѣзду-то ты какого? – спрашиваетъ товарищъ, который хочетъ, чтобы Москву, хотя ему до Москвы интересу нѣтъ – взглянуть только. – Этого? Нѣтъ, до энтого не доѣдемъ.
– Чую, черезъ Москву! – говоритъ Куоочкинъ отдѣленному. – Сонъ видалъ.
– Невѣсту опять?
– Нѣтъ, ягоды. Какъ ягоды – исполняется.
– А у меня ягоды къ нехорошему.
– Это когда ѣсть. А тутъ онѣ мнѣ на лужку были представлены.
Ждановъ слышитъ Курочкина, и сосетъ у него на сердцѣ. Ну, скоро Орелъ, тогда объявится. Нѣтъ, не скоро.
– Орелъ городъ знаменитый! – говоритъ Курочкинъ, наливая чай въ синюю кружку. – Городъ древнiй – Орёлъ! Орловскiе – самые отчаянные.
Густо отъ махорки и новыхъ сапогъ, паритъ. Топятъ жарко. Трое сидятъ передъ печкой на карточкахъ, будто у костерка, и глядятъ въ огонь. Усиковъ еще нѣтъ, глаза дѣтскiе, словно порядились солдатами и балуются у огонька. Пекутъ картошку. Насовалъ кой-кому въ карманы старичокъ-лавочникъ, у вокзала, когда закупали ситнаго и махорки. Стали было на штыкѣ печь, но Курочкинъ не дозволилъ.
– Штыкъ на непрiятеля береги, пуще глазу! Ну-ка, какъ у васъ спеклось, дай-ка…
Жданова не интересуетъ картошка. Не думаетъ и о томъ, куда идетъ эта очередная рота пополненiя. А вотъ – куда изъ Орла? Въ Орлѣ онъ ни разу не былъ, и не до Орла ему. А есть на пути между Орломъ и Смоленскомъ мѣсто…
– Рѣчка тамъ Чодкна… Не знаешь?
- 158 -
– Не знаю. Оку знаю.
– Нѣтъ, Чолка… Маленькая, налимовъ много. А на ней моя деревня. Скворча называется.
– Не знаю. У насъ Зайцево есть… еще Хомуты, большое село!
– Если мимо поѣдемъ, мнѣ духомъ добѣжать, съ версту.
До Скворчи отъ узловой станцiи больше четырехъ верстъ, но онъ говоритъ всѣмъ, что съ версту. Сказалъ и Курочкину. Такъ научили его въ батальонѣ знающiе – дѣло бывалое. А то ротный не пуститъ. Да, Скворча… Какъ сѣлъ въ вагонъ, такъ и сталъ разсказывать про Скворчу, которую никто не знаетъ. Тамъ графское имѣнье, съ прудами, графъ богатый, всѣ его знаютъ: генералъ Грушевъ.
– Это не можетъ быть, – говоритъ сосѣдъ. – Графъ выше генерала.
– Нѣтъ, вѣрно. На почтѣ извѣстно, что генералъ. Четыре медвѣдя у него въ каменномъ сараѣ… заводъ желѣзный. Церковь въ Лиховѣ старинная, съ Ивана Грознаго. Два монастыря…
– И у насъ монастыри есть. А грыба много?
– Много. Тамъ у меня мать съ отцомъ, двѣ сестры… одна замужняя, другая – дѣвушка.
– Красивая? – спрашиваетъ черноглазый, глазастый Вальковъ, бывшiй гармонистъ, у котораго оборвался любовный интересъ съ прачкой и который любитъ говорить про дѣвокъ.
– Понятно, красивая. Я самъ красивый.
– Курносенькая, стало-быть. Что жъ, и курносенькiя бываютъ…
– Нѣтъ, моя сестра не таковская. Помощникъ безо всего бралъ, – еще подумаетъ.
У Жданова нѣжное розовое лицо и свѣтлые глаза.
- 159 -
Онъ очень наивенъ и ласковъ. Старый запасной, унтеръ-офицеръ Шкробовъ, пожелавшiй на позицiи изъ „учителей“, называетъ его – сынокъ.
– Готово! – кричитъ маленькiй Рыбкинъ, служившiй въ молочной приказчикомъ. – Слушай сочиненiй – стихи!
– Прочитай, – говоритъ Курочкинъ.
Рыбкинъ можетъ сочинять стихи и знаетъ изъ Пушкина всего Гусара и Вѣщаго Олега.
– Слушай, каък мы ѣдемъ на войну… – покашливая, говоритъ Рыбкинъ, почесываетъ карандашикомъ у носа и глядитъ въ клеенчатую книжку:
Мчитъ насъ поѣздъ нашъ желѣзный,
Мимо станцiй все гремитъ!
Мое сердце по любезной
Не тоскуетъ, не болитъ.
Ѣдемъ, братцы, на войну,
Эту пѣсню знай одну!
– Ловко! Ну, сочини мнѣ про… бой! – говоритъ Курочкинъ.
На Жданова и стихи не интересуютъ. Когда проѣзжали открытымъ степнымъ мѣстомъ, подъ яркимъ снѣгомъ, увидалъ онъ обозъ вдалекѣ. Шли мужики съ возами. И тутъ выплыло въ памяти и навязло на языкѣ любимое стихотворенiе, которое онъ училъ въ школѣ и не забылъ. Оно опять выплыло, когда Рыбкинъ читалъ стихи. И теперь все не отстаетъ.
…„Пришал зима. Трещатъ морозы. На солнцѣ искрится снѣжокъ. Пошли съ товарами обозы по Руси вдоль и поперекъ“.
Только и зналъ. Все повторялъ, глядя на качающiяся тяжелыя ноги товарища, напротивъ вверху. Даже головѣ стало больно.
Ждановъ достаетъ открытку съ краснымъ крестомъ, на которой напечатано – „изъ Дѣйствующей Армiи“, и
- 160 -
начинаетъ писать карандашикомъ. Смотритъ на потолокъ и уписываетъ по словечку.
– Писарь нашъ писалъ хорошо, – говоритъ сосѣдъ. – Такъ начинается… „Лети мое письмо черезъ моря, черезъ лѣса, черезъ высокiя горы… въ городъ Танбовъ, прямо въ квартиру полковника Волгина“… У него тамъ знакомая въ горничныхъ служила.
Но письмо не пишется, да и писать не о чемъ. Это потомъ.
Уже вечеръ. Лежатъ. Въ уголкѣ играетъ гарманя – „Сухой бы я корочкой питалась“. Рыбкинъ бросилъ стихи и учитъ служить безхвостую бѣленькую собачку, съ чернымъ пятномъ на ухѣ. Подхватилъ на дорогѣ, когда шли на вокзалъ, пронесъ подъмышкой, – рѣшилъ везти на войну. Собаченкѣ обрадовались, упросили взводного не отбирать. На вокзалѣ прихлестнули ремешкомъ къ ножкѣ стола и утащили въ вагонъ. Теперь собачка ѣдетъ безповоротно, скулитъ и подрагиваетъ. Называется – Штыкъ.
– Изъ хорошаго дома, можетъ, – хвостъ-то отрубленъ! Сетеръ, можетъ…
– Служитъ, стерва! А? Какъ здорово-то!...
„Сетеръ“ помаргиваетъ влажными глазками, подрагиваетъ плечиками, но служитъ. Можетъ быть, думаетъ умной маленькой головой: гдѣ онъ? и кто они? Ему даютъ сахару, вжимаютъ въ зубы, онъ трусливо опускается на лапки и, подогнувъ огрызокъ хвоста, свой „штыкъ“, уползаетъ подъ лавку, кладетъ сахаръ и начинаетъ тихо скучать. И жестко, и всѣ толкаютъ ногами.
Наступаетъ долгая ночь. Потрескиваетъ остывающая печка. Сидитъ передъ ней дневальный на корточкахъ и подкладываетъ уголь. Стоитъ густой храпъ, качаются тяжелые сапоги, гремитъ и скрежещетъ подъ поломъ мерзлое желѣзо. Отъ фонаря ходятъ и ходятъ тѣни.
- 161 -
Ждановъ лежалъ наверху, къ окошку. Ему не спится. Все думаетъ, – на Брянскъ или на Москву? Въ Орлѣ будутъ утромъ, еще темно. Все думаетъ, какъ это случится, – позволятъ ли ему на большой остановкѣ сбѣгать на часокъ въ деревню. Бывали случаи. Станцiя тамъ узловая, на узловыхъ подгоняютъ обѣдъ, стоятъ. А если ночью туда?.. Дорогу хорошо знаетъ, только бы отступили. Онъ уже загадалъ: будетъ считать. Если до сотни не почешется Рыбкинъ противъ него, – а онъ сколько ужъ разъ чесался, – тогда на Брянскъ. Досчиталъ до восьмидесяти и теперь спѣшитъ. Нѣтъ, досчиталъ. И тутъ какъ разъ почесался Рыбкинъ, и отлегаетъ отъ сердца. Потомъ начинаетъ думать, какъ побѣжитъ въ деревню. Потомъ о войнѣ, о бояхъ. Видитъ бѣлое поле, окопы, какъ на картинкѣ въ „Зарѣ“. Слышитъ, какъ воютъ пули. Это онъ знаетъ: ходили на стрѣльбище. Тутъ начинаютъ ползать мурашки въ пальцахъ, и позываетъ сходить за надобностью.
– Орелъ-то не проѣзжали? – спрашиваетъ Рыбкинъ – словно не спалъ.
– Нѣтъ, къ утру будемъ.
Внизу бредитъ молчаливый Печонкинъ, зовеьъ Пашку:
– Пашка… Пашка… Панька…
– Держи огонь! – приказываетъ дневальному Курочкинъ.
Подъ лавкой начинаетъ скулить собачка.
– Цыцъ! – стучитъ на нее штыкомъ дневлаьный.
– Молчи, Штыкъ! – приказываетъ Рыбкинъ сверху, возится и кидаетъ сахаръ.
Долгая ночь, темная ночь. Ждановъ глядитъ въ запотѣвшее окошко, протираетъ шапкой. Мутно бѣлѣютъ проплывающiя поля. Гдѣ-нибудь тутъ деревни, спитъ народъ. И вспоминаетъ Ждановъ свою Скворочку, видитъ избу; на стѣнкѣ, подъ часиками, купленная имъ къ Па-
- 162 -
схѣ картинка – „Крестьянинъ и Медвѣдь“. Сидитъ съ уголка стола мать, заколола къ колѣнкѣ и шьетъ розовую рубаху. Горитъ лампочка. Дуня надѣваетъ валенки – время идти на фабрику, смѣна.
„Дуньку не захвачу, пожалуй“, – думаетъ Ждановъ, – на фабрикѣ“…
Синее утро. Орелъ. Поѣздъ стоитъ два часа.
– Орелъ? – Орелъ.
Курочкинъ убѣжалъ. Слышно – будетъ прицѣпъ. Проходятъ, въ затылокъ, по-двое, съ мѣшками, въ сѣрыхъ папахахъ. Шумятъ. Музыки не слыхать. Значитъ, еще эшелонъ. Бѣжитъ мужикъ въ рыжей шапкѣ, въ овчинномъ воротникѣ; спотыкается на полу тулупа. Прошелъ офицеръ, за нимъ солдатъ съ чемоданомъ у головы, кто-то въ формѣ, – студентъ, должно быть, – и барышня въ бѣлой шапочкѣ и съ платочкомъ у носа. Опять пробѣжалъ мужикъ съ сѣрымъ мѣшкомъ, волочится за нимъ красный кушакъ, путается въ ногахъ. Три бѣлыхъ хлѣба у него подъ-мышкой – вотъ-вотъ выскочатъ. Все останавливается, ищетъ глазами, дергаетъ солдатъ за рукавъ – распрашиваетъ. Три бабы бѣгутъ за нимъ, закутанныя въ красные, въ зеленую клѣтку, платки. „И чего это онъ?“ – думаетъ Ждановъ и видитъ опять – уже съ другого конца бѣжитъ все тотъ же мужикъ, шапка у него сдвинута, бѣлые хлѣбы уже несетъ самая высокая баба, одна нога его въ двери, а голова смотритъ назадъ, и ротъ ощерился. Кличутъ его. Онъ машетъ мѣшкомъ на себя, зоветъ. Всѣ четверо сбились въ кучку, къ стѣнѣ, съ ними солдатъ. Мужикъ все дергаетъ его за рукавъ и тычетъ пальцемъ по воздуху, – разсказываетъ, должно быть, какъ искали. Проходитъ сѣдой полковникъ, съ орлинымъ носомъ и черными, лохматыми бровями, тяжело опираясь на палку; за нимъ вѣстовой съ синей тетрадью. Провели солдата съ зеленымъ лицомъ, прапор-
- 163 -
щикъ пишетъ, отрываетъ листокъ и даетъ унтер-офицеру, машетъ рукой – должно быть, отправить въ околотокъ.
Приходитъ Курочкинъ, говоритъ Шкробову:
– Нѣтъ, у машиниста справлялся… на Брянскъ.
Ждановъ ежится въ уголокъ, старается дышать тише. На Брянскъ!
– Прощай, Москва, златыя главки! – отзывается сверху Рыбкинъ, прыгаетъ внизъ и свиститъ:
– Штыкъ!
Нашариваетъ собачку подъ лавкой, тащитъ за лапки.
– Что, стерва… ѣдешь!
Поѣздъ идетъ. Солдаты пьютъ чай. Рыбкинъ несетъ Штыка къ печкѣ и все поглаживаетъ. Собачка отворачивается и все моргаетъ.
– Штыкъ! – говоритъ Рыбкинъ, вѣшая ему на носъ баранку, – шабашъ теперь, къ нѣмцамъ ѣдемъ. Жилъ ты у барыни своей, супъ лопалъ… звали тебя Бобикъ, а то… Тузикъ… и знакъ у тебя на заду благородный…
– Чего собаку лмшмлъ, все равно бросишь… какъ по частямъ распредѣлютъ, – гвооритъ бородатый Шкробовъ. – Штыкъ, подь сюда.
– Съ ней веселѣй. Я стихъ на ее сочиню.
Курочкинъ не разговариваетъ. Приладилъ ящикъ и пишетъ письмо. Ждановъ боится попасть ему на глаза. На Брянскъ! Сто двадцать пять верстъ до Брянска. Къ обѣду и попадемъ.
Морозное утро. Багровое солнце глядитъ въ окно. Много морознаго грохота. Лѣса, лѣса… А какiе яркiе снѣга! Ѣдетъ кто-то полемъ, по вѣшкамъ. Куда ѣдетъ? На базаръ, домой… а то за дровами… Снѣгири теперь по садамъ, на солнцѣ. Приглядывается Ждановъ къ придорожнымъ деревушкамъ – бѣгутъ, бѣгутъ. Онѣ закутаны въ соломенныя шубы, дымятъ розовыми дымками – дышатъ.
- 164 -
Въ инеѣ ветлы, рыхлыя, нѣжныя, розовыя противъ солнца. Да какъ красиво! А ледъ на рѣчкѣ зеленый, какъ на Чолкнѣ. Бабы болтаютъ у проруби. Мимо, все мимо. Остались висѣть на пряслѣ мерзлыя рубахи. Прощай, дѣдъ! Куда-то идетъ съ салазками… Вороны полетѣли за риги… Синяя церковь, будто въ Настасьинѣ…
– Господинъ отдѣленный… – рѣшается, наконецъ, Ждановъ. – Позвольте доложиться…
И, робѣя, просится отпустить его побывать въ деревнѣ, съ версту отъ останова. Тамъ будетъ обѣдъ, а ему на часокъ только, обернетъ живымъ дѣломъ.
– Наврядъ отпускаютъ… – сомнѣвается отдѣленный и думаетъ. – Наврядъ.
Требуетъ Курочкинъ, похлопываетъ по рукѣ письмомъ, говоритъ – такого правила нѣтъ, нельзя. Смотритъ въ дѣтскiе глаза Жданова, которые не моргаютъ, мимо которыхъ сбоку несется за окномъ бѣлое, и спрашиваетъ неохотно:
– Какая деревня?
– Скворча… съ версту всего… по документамъ у меня, господинъ взводный!
Курочкинъ не знаетъ никакой скворчи, но ему знакомо, что чувствуетъ сейчасъ Ждановъ: улыбнулась Москва! А тутъ и совсѣмъ рядомъ.
– Доложу, ладно.
Ждановъ солдатъ исполнительный, на счету. Нѣтъ команднаго голосу, потому и не попалъ въ учеьную команду, а былъ бы и отдѣленнымъ. Очень смиренъ, и лицо, каък у дѣвушки. Курочкинъ думаетъ о своей невѣстѣ, продавщицѣ въ кондитерской, вертитъ на указательномъ пальцѣ кольцо съ синимъ камнемъ и еще разъ говоритъ, что доложитъ.
Эти версты самыя длинныя. Въ гору подвигается поѣздъ, на станцiяхъ стоитъ долго что-то. Играютъ въ
- 165 -
Уголкѣ „корочку“, Вальковъ вынулъ зеркальце и приглаживаетъ усики-ниточки, Шкробовъ читаетъ уставъ полевой службы. Курочкинъ лежитъ на спинѣ и разглядываетъ часы, какъ прыгаетъ стрѣлка. А завтра придетъ на вокзалъ Наташа, на всякiй случай прибѣжитъ по морозцу, отпросится въ магазинѣ, а онъ уже далеко будетъ. Достаетъ изъ клеенчатаго бумажничка конвертикъ съ „электрической“ карточкой и разглядываетъ въ ладоняхъ, какъ въ ковшичкѣ, худенькое лицо съ остренькимъ, какъ у птички, носомъ, взбитые волосы и открытую шеювъ ямкахъ. Прикрываетъ лицо ладонями и цѣлуетъ. Отъ карточки пахнетъ ландышемъ. Прячетъ, беретъ старую газету и читаетъ о гибели цеппелина.
– Всѣмъ бы вымъ подсохнуть, чертямъ!
А Ждановъ считаетъ версты.
– Слушай мое сочиненiе… стихъ на Штыка написалъ! – кричитъ Рыбкинъ. – Штыкъ, сюда!
Штыкъ не выходитъ. Заглядываютъ подъ лавку. Онъ лежитъ головой въ лапки и не шевелится, защуривъ глаза. Его вытягиваютъ за лапки, но онъ огрызается. Зачерпываютъ сапогомъ и тащутъ. Тянутся къ печкѣ головы, смотрятъ. Рыбкинъ сидитъ на корточкахъ передъ печкой со своей черной книжкой и помахиваетъ карандашикомъ. Штыка придарживаютъ между ногами, чтобы не убѣжалъ.
– Вотъ стихи… гм… – краснѣя, говоритъ Рыбкинъ:
Ѣдетъ съ нами въ ротѣ Штыкъ,
Къ нашей ротѣ онъ привыкъ,
Никакихъ командъ не знаетъ,
Кого хочетъ – всѣхъ облаетъ.
Будетъ нѣмцу отъ него,
Ну, а больше ничего!
Стихи очень понравились, просятъ прочитать еще разъ,
- 166 -
И еще. Печенкинъ, который ночью призывалъ Паньку, проситъ списать.
– Въ письмѣ пошлю… – говоритъ онъ. – У насъ есть стихи написанные.
Штыка тискаютъ по рукамъ. Рыбкинъ очень доволенъ успѣхомъ и говоритъ:
– Ужо еще сочиню, какъ Штыкъ въ атаку пойдетъ. А вотъ у насъ котъ въ молочной былъ, въ сметану провалился… а самъ черный! Вотъ было! Пять пудовъ сметаны изгадилъ!
– Выбросили?!
– Да, выбросили! Въ другой магазинъ отправили. А котъ всего себя облизалъ, опять сталъ черный! Во!
И лѣзетъ наверхъ. Нечего дѣлать. Гляди въ окно – считай версты.
Вотъ и узловая. Заводы, трубы, трубы. Шумно на вокзалѣ. Обѣдъ эшелону на питательномъ пунктѣ. Строятся на перекличку. Идутъ по-двое. Ждановъ, теперь блѣдный, опять докладывается отдѣленному. А время идетъ. Все знакомое. все. Всѣ трубы, всѣ чахлыя березки, и черный снѣгъ на крышахъ, грязный, знакомый снѣгъ. И тропка на той сторонѣ, къ водонапорной башнѣ, къ лѣску, черезъ переѣздъ.
– Ждановъ, къ ротному!
Съ мурашками въ пальцахъ, Ждановъ бѣжитъ, стараясь шагать. Прапорщикъ Королевъ стоитъ съ книжечкой, возлѣ него фельдфебель и Курочкинъ.
– Родина здѣсь твоя? – говоритъ прапорщиткъ строго, а молодое лицо не строгое. – Это вѣрно? – и глядитъ на фельдфебеля.
– такъ точно, ваше благородiе… съ версту!
– Гм… – и глядитъ въ книгу, которую показываетъ фельдфебель. Глядитъ и на Жданова, а тотъ, не отрываясь, глядитъ прапорщику въ глаза, и ничего не про-
- 167 -
честь на мертвомъ его лицѣ. – по закону я не могй отпустить на походѣ… не имѣю права…
Ждановъ глядитъ все такъ же, не моргая. Только дрожитъ у уголка рта, бьется жилка. Но прапорщикъ что-то видитъ въ его глазахъ, кусаетъ усикъ и говоритъ, хмурясь:
– Вотъ что… Я тебя отпускаю на честное слово. Понимаешь, на честное слово!
– Такъ точно, ваше благородiе! – кричитъ Ждановъ такъ, что у самого звенитъ въ ухѣ.
– Сейчасъ… – смотритъ прапорщикъ на часы въ ремешкѣ, у кисти, – двѣнадцать. Къ тремъ долженъ быть! Понялъ? Къ тремъ!
– Такъ точно, ваше благородiе! – кричитъ Ждановъ н весь вокзалъ.
– Опоздаешь – подъ судъ попадешь! маршъ!
Ждановъ сшибаетъ съ ногъ подвернувшагося солдата, бѣжитъ доложиться по командѣ. Курочкинъ куда-то пропалъ, а время бѣжитъ. Вотъ онъ, взводный! Взводный даетъ записку и глядитъ въ спину бѣгущему черезъ рельсы Жданову. Эхъ, далеко Москва!
II
Ждановъ бѣжитъ по рельсамъ, прямо на паровозъ, который кричитъ на него. Перемахиваетъ канаву, скатывается съ откоса, къ тропкѣ. Глядитъ на солнце: невысоко надъ рощей березовой, но, вѣдь, зима. Эхъ, часовъ нѣтъ! Вотъ и мостикъ черезъ Черпейку, такъ и не починили перилъ. А вотъ и дорога, въ кустахъ. Встрѣчная баба шарахается и долго глядитъ назадъ, пока не скрывается солдатъ за поворотомъ. Но Ждановъ ея не видитъ. Тутъ сейчасъ верстовой столбикъ и дорога на графскiй садъ. Вотъ и столбикъ, а вонъ и поля На-
- 168 -
стасьина, а вонъ и само Настасьино, съ синей церковью. Ждановъ бѣжитъ наперекоски, проваливается по поясъ въ канаву, подъ мосточкомъ, у болотца. А вотъ и настасьинская околица. Онъ бѣжитъ, не слышитъ, что кричитъ ему выбѣжавшая изъ третьяго дома баба въ одномъ платочкѣ и съ вѣникомъ. Летятъ на него отъ крылецъ собаки, но онъ и на собакъ не глядитъ. А вотъ и лавочка противъ церкви, у лавочки вхъерошенная лошаденка лижетъ столбикъ. Черная большая собака клубкомъ катится подъ ноги, лавочникова собака, Кусай, – не признала. Попадается на выѣздѣ у каменнаго училища сторожъ Парменъ, тащитъ ведро съ водой.
– Парменъ! – кричитъ Ждановъ, махая сѣрой папахой, и не можетъ не остановиться. – Домой бѣжу… на войну ѣдемъ… отпустили…
Больше онъ не можетъ сказать. Глядитъ на Пармена, выпучивъ глаза, и бьетъ себя по лицу шапкой. Парменъ училищный сторожъ, ставитъ ведерко.
– Степанъ… да какъ ты?!
– Съ машины… остановка намъ… три часа… Кланяйся Аннѣ Николаевнѣ…
Это учительница. Господи, какъ все тутъ… все по-старому, тихо… Галки сидятъ на пряслѣ.
– Коли! – кричитъ Ждановъ, перемахивая черезъ канаву, падаетъ въ снѣгъ лицомъ и выкидывается, какъ пружинный.
Наперекоски, къ ближней тропкѣ, березнякомъ, гдѣ ходятъ лѣтомъ въ Настесьино. И нѣтъ тропки… А дорогой длиннѣй на цѣлую версту, еще три версты будетъ, если дорогой. А снѣгъ глубокiй, ноги проваливаются сапоги скользятъ на пенькахъ. Нѣтъ, вотъ она, тропка-то, есть, вышла въ другое мѣсто: надо было лѣвѣй, съ края брать, а побѣжалъ отъ училища, по канавѣ. Теперь хорошо. Шумятъ по плечамъ мерзлыя березки, осинки, тре-
- 169 -
щитъ подвернувшаяся можжуха, хлещетъ въ лицо. Вотъ и Чолкна, зеленый ледъ, и ольшанникъ по берегамъ. Бродъ, гдѣ въ ночномъ стояли. Луга. Вотъ она, Скворча, все тамъ… на горкѣ. Половина на горкѣ, а половина за горкой. Ѣдетъ мужикъ въ лубяныхъ санкахъ. Нашъ? Нѣтъ, изъ Кошовкина, старостинъ, кривой. Ждановъ машетъ папахой, не останавливается, – мимо. Мужикъ дергаетъ лошадь и смотритъ, – чего такое? и поѣдетъ, и будетъ разсказывать, какъ встрѣлся сумасшедшiй солдатъ.
Опять Чолкна, – петлю дала, – вмерзли въ нее мостки. Стоятъ двѣ бабы у проруби, кричатъ что-то, а Ждановъ только помахиваетъ папахой. Ужѣ нѣтъ мочи, сердце колотитъ у самаго горла; все смолкло, и пропалъ голосъ. Не видитъ лица, а лицо, какъ говядина съ синькой. Бѣжитъ задами. Вотъ она, Скворча-то, а то какъ далеко была! А вѣдь вотъ она. Вотъ и Миронинъ дворъ, и Скобковыхъ, и Кривоноса, и погорѣвшая передъ Пасхой, въ черныхъ стѣнахъ, все еще не укрытая избушка Сидоровны. И рябины наши. Вотъ онѣ, наши рябины!..
Вотъ и рига, – покрыли новой соломой, – вотъ она, рига-то! Недавно на ней спали, на Пасхѣ въ городки били. Снѣга-то что!
Ждановъ стучитъ кулакомъ въ дверь сѣнцевъ, и такъ же громко стучитъ у самаго горла, бьетъ кровь. Знакомо скрипитъ старая дверь въ избѣ, спѣшатъ мягкiя ноги, въ валенкахъ.
– Я, мамаша… Степанъ… я!! – невнятно бормочетъ Ждановъ. – Отпирай…
Все гремитъ засовъ, все гремитъ, долго гремитъ. „Не видала такимъ“, – думаетъ Ждановъ, – „видала, карточку получили“.. И слышитъ за дверью знакомое, какъ испуганная молитва:
– Матушки… сейчасъ…
- 170 -
– Степушка! – кричитъ изъ-за двери мать, роняетъ засовъ, пугаетъ курицу.
– Вотъ и я! – придушенно говоритъ Ждановъ, высокiй отъ намерзшаго къ каблукамъ снѣга. – На три часа пустили… съ машины… на войну ѣдемъ…
Мать держитъ его горячую, мокрую руку, – взяла и держитъ. Моргаетъ на побѣлѣвшемъ лицѣ, бормочетъ что-то невнятное.
– Машина… куда жъ это? Пойдемъ въ избу… посили… погляди…
Топчется въ сѣнцахъ, дрожитъ вся, не находитъ двери въ избу, а дверь открыта. Въ избѣ очень свѣтло отъ снѣга. Тогда было темно отъ деревьевъ, а теперь свѣтло – зима.
Она плачетъ, оправляя выцвѣтшiй, желтый платокъ, беззвучно текутъ слезы, а руки ощупываютъ солдаткое суконце; спрашивающiе и ласкающiе испуганные глаза оглядываютъ и обласкиваютъ, прилипая и къ желтому поясу, и къ красному вздувшемуся лицу, и ко всему, что въ немъ видитъ. Она садится на лавку, рядомъ, и не знаетъ, о чемъ говорить, что же теперь… Онъ глядитъ на нее, не замѣчая мокрыхъ морщинъ, видитъ мать, которую зналъ и знаетъ всегда одной и похожей, всегда той же. Смотритъ на кошку, на ухватъ у печки, на медвѣдя подъ деревомъ и крестьянина въ шапкѣ гречневикомъ.
– Отецъ-то уѣхалъ… вотъ-вотъ воротится… ахъ-ты, горе-то какое! Въ казенный лѣсъ еще заметно выѣхалъ, за хворостомъ… Хворостъ намъ теперь отдали, хворостъ… сколько хочешь…
– Да вѣдь письмо вамъ отправилъ, что, можетъ, мимо проѣдемъ… когда еще!
– Да письма-то изъ волости носятъ… по воскресеньямъ… Завтра принесутъ… Горе-то… Дунька на фабрикѣ…
- 171 -
Она беретъ его порывисто за плечи и прижимаетъ къ его взмокшей отъ поту груди голову. Молчитъ – и вдругъ начинаетъ всхлипывать и скрипѣть.
– Ну, это ты… не надо, – говоритъ Ждановъ, усилiемъ воли собирая губы, и самъ начинаетъ хрипѣть. – Не надо, мамаша… Сколько часовъ-то?..
Смотритъ на ходики, надъ медвѣдемъ. Безъ четверти часъ только А вѣрны? Вѣрны, по гудку становятъ. Еще больше часу, еще много.
Она принимается ставить самоваръ; спотыкаясь на валенкѣ, ломаетъ лучину, выгребаетъ изъ печки. А тамъ и углей-то нѣтъ – хворостъ. Она отбираетъ дя него яички – десятокъ, еще десятокъ. Она опять жалуется, что не написалъ, а то бы напекла ватрушекъ-лепешечекъ. Она задаетъ ему незначущiе вопросы, все повторяется и спѣшитъ.
– За хворостомъ поѣхалъ, за хворостомъ… А Дуняшка на фабрикѣ…
Ужъ и сосѣди сбираются, ужъ и полно. Теперь не дадутъ посидѣть съ глазу-на-глазъ, въ тишинѣ, – поглядѣть. Они спрашиваютъ про своихъ. Но онъ мало знаетъ. Двоихъ ставили въ послѣднiй наборъ – малолюдна Скворча. Замковъ? Замковъ въ другомъ эшелонѣ пойдетъ, попозже. А ходики идутъ да идутъ. Сидятъ рядомъ, Ждановъ и мать, скинувшая платокъ и будто помолодѣвшая. И видитъ Ждановъ, что надъ ухомъ у ней плѣшинка, бѣлое пятнышко. Если бы они были одни, онъ поцѣловалъ бы ее въ это бѣлое пятнышко. Пьетъ чай одинъ Ждановъ, а сосѣди смотрятъ. И Сидоровна, и рыжiй Андронъ, и сосѣдка Марья, и Степанида, и степаниды четыре дѣвчонки. А Ждановъ показываетъ папаху, хорошiй желтый ремень. Щупаютъ зеленое суконце. Хорошее суконце, ничего. И кормятъ ничего? Воюютъ-то все, все воются!
- 172 -
– Теперь скоро, – говоритъ Ждановъ. – Войсковъ много идетъ. Насъ тыща человѣкъ ѣдетъ. Собачка съ нами ѣдетъ, въ городѣ подобрали, Штыкъ называется… Взводный нашъ Курочкинъ замѣчательный, душа-человѣкъ. Ему все чтобы въ Москву – хотѣлось, а поѣздъ сюда послали…
– Счастье теб– такое… – говоритъ басомъ Андронъ. – Господь далъ, свидѣлись. Миколая вотъ нѣту… какъ жалѣть-то будетъ!
Смотрятъ въ окно.
– Угораздило его, дуролома, ѣхать! – говоритъ мать и начинаетъ вытаскивать изъ самовара яички.
Говорятъ о нѣмцахъ, о графскомъ лѣсѣ, гдѣ нѣмца видали, о фабрикѣ говорятъ, обо всемъ. И никто не догадается уйти, оставить однихъ. А ходики уже подошли къ двумъ.
– Пора, мамаша… – съ подбирающейся оторопью говоритъ Ждановъ. – Погоню на почтовыхъ, ждутъ меня всѣ…
И всѣ цѣлуются, всѣ. Тянутся цѣловаться дѣвчонки. Начинается плачь. У Жданова сводитъ губы, когда онъ подтягиваетъ потуже поясъ и проситъ Андрона заправить подъ хлястикъ.
– Въ мѣрку вогналъ! – говоритъ Андронъ, оглядывая спину.
– Годи, одѣнусь… пробѣгусь съ тобой, – говоритъ мать, уже ничего не видя.
– Ладно. А я у двора похожу.
Ждановъ выходитъ въ сѣнцы, гдѣ розовато отъ солнца черезъ щели. Стоитъ въ углу тихая кадушка. Пѣтухъ уже засѣлъ на нашестъ, въ уголку двора; куры вытягиваютъ къ нему головы, хотятъ прыгать. Задомъ смотритъ корова. Солома въ розовомъ инеѣ отъ свѣта.
Ждановъ выходитъ на улицу, оглядываетъ рябину,
- 173 -
Съ оставшимися на маковкѣ почернѣвшими кистями. Хлопаетъ по ней – мерзлыя. Обходитъ вокругъ двора, видитъ засыпанное снѣгомъ колесо у стѣнки, старое колесо. Сломалось съ годъ тому, подъ сѣномъ, на мостикѣ. Вонъ тамъ. И видитъ бурый лѣсокъ и невидную теперь Чолкву. Рига, прощай! Прощайте, ветлы… Сколько снѣгу-то навалило, – поскидалъ бы теперь. И тутъ не прочищено, а то какъ стѣны, бывало…
Смотритъ на него изба изъ-подъ бѣлой шапки слѣпой стѣной, съ чернымъ оконцемъ сѣнцевъ, откуда, бывало, выскакивала кошка. На улицѣ дѣвчонка сосетъ палецъ и смотритъ боязливо однимъ глазкомъ изъ-за навороченнаго плтка. Поджимаются на ветлѣ галки. Ѣдетъ возъ съ хворостомъ. Нѣтъ, не отецъ. Ну, что же дѣлать, не пришлось повидаться.
– Маменька… поскорѣй!
Ихъ провожаютъ той же дорогой, тропкой, къ Настасьину. Прощаются, и теперь только они одни. Ждановъ бѣжитъ, боится; мать за нимъ, въ полушубкѣ похожемъ по цвѣту на ржаной хлѣбъ. На ней тотъ же платокъ, въ красно-зеленую клѣтку, какъ на давешнихъ бабахъ. Она дышитъ съ хрипомъ, а бѣжитъ и бѣжитъ, похрустываетъ. Такъ они бѣгутъ и не говорятъ. Словно наобгонки. Мать не видитъ дороги; видитъ только, какъ откидываются отъ снѣга широкiе черные каблуки.
– Степушка… мочи нѣтъ… – хрипитъ мать и схватывается у горла. Начинаетъ откутываться.
Пробѣжали больше версты. Ждновъ останавливается, смотритъ. Снѣгъ рѣжетъ глаза, и весь онъ теперь красный, въ зеленыхъ пятнахъ, – отъ солнца. Оно уже совсѣмъ на землѣ, скоро зайдетъ за „Графское“, гдѣ пруды.
– Ну, маменька… надо.
Они одни, никто ихъ не видитъ. Кустикъ видитъ, если только онъ можетъ видѣть. Солнце видитъ, красное
- 174 -
какъ клюква, но и оно хоронится за бугромъ. Снѣгъ похрустываетъ, отзывается, – слышитъ.
Зашло солнце. Бѣжитъ Ждановъ опять лѣскомъ, давно перемахнулъ вторую петлю Чолкны. Вотъ и Настасьино; улетѣли галки съ прясла. Мимо всего. Вонъ и трубы, черныя тучи въ небѣ.
– Такъ что явился, господинъ отдѣленный!
Уже темнѣетъ. Въ вагонѣ душно.
– Повидалъ? – спрашиваетъ Рыбкинъ.
– Повидалъ.
– А у насъ Штыкъ убёгъ… выскочилъ, чортъ! – говоритъ разстроеннный Рыбкинъ и ложится наверхъ. Ложится и Ждановъ. Молчитъ два часа, пока не уходитъ поѣздъ.
Горятъ огни на путяхъ, красные и зеленые. Поѣздъ давно ушелъ. На станцiи тихо. Мутно горятъ фонари. И бѣгаетъ въ полуутьмѣ, постукивая по асфальту ноготками, потерявшiйся Штыкъ. Смотритъ, не понимая, на они, тычется носомъ въ рельсы, вскакиваетъ снова на дебаркадеръ и нюхаетъ воздухъ, подымая лапку. Ему страшно въ невѣдомомъ. Онъ бѣжитъ къ двери и пробуетъ отворить лапкой – это онъ тоже умѣетъ дѣлать. Но дверь тяжелая, и никто не выходитъ. Такъ онъ ждетъ долго-долго и подрагиваетъ отъ холода.
1915 г.
Источники текста
1927 - Три часа // Забавное приключение: Рассказы / Под ред. и с предисл. Г. Горбачева. – М. – Л.: ГИЗ, 1927. – С. 187–205.
Текст печатается по прижизненному изданию 1917 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.