Пианино

ПIАНИНО

 

I

 

Сережка поступилъ аъ артиллерiю, и Мара перебралась въ городокъ, гдѣ формировалась бригада. Пришлось бросить консерваторiю и заложить пiанино. Было тяжело, но она рѣшилась: только что поженились, а черезъ полгода предстояло ити на фронтъ.

Сняли комнату у вдовы, надъ булочной Колпакова, повѣсили на стѣнки открытки писателей и  музыкантовъ. Мара устроила на полочкѣ бюстикъ Чайковскаго, надъ постелью – „Тайну Вечерю“, – и стало приглядно. Пряно попахивало хлѣбомъ отъ пекарни, но ничего… Зато противъ оконъ, наискосокъ, тянулся огромный садъ колбасника Прошкина, однѣ старыя липы: по веснѣ будетъ хорошо! За домишками, прямо, стояла на бугоркѣ облѣзлая колоколенка, съ пятнами кирпича, – словно съ „Грачей“ Соврасова, – тѣ же кривыя ветлы и щелястый заборчикъ. Была она такая прiятная, старенькая. И еще другiя были за ней и еще сады. И улочка была тихая, – самая-то провинця. А вечерами летѣли на садъ колбасника и на колоколенку галки, кружились „свадьбой“ въ розовомъ зимневъ небѣ, и черезъ окна доходилъ ихъ шипучiй гомонъ. Марѣ тогда казалось, что и ей надо спѣшить куда-то, гдѣ будетъ радостное, а эта ихъ жизнь – сѣренькiй сонъ, за которымъ наступитъ утро. И галки эти – тоже

- 139 -

на-время: сейчасъ куда-то и полетятъ. Ждутъ чего-то и галки. Въ такiя минуты хотѣлось пойти къ пiанино, зажмуривъ глаза и играть Чайковскаго, opus 37, Iюнь… Мара закрывала глаза и видѣла: …re-mi-fa-dies-sol-la-si-do-re-sol-fa-dies-sol-re…

„Выйдемъ на берегъ, тамъ волны

Ноги намъ будутъ ласкать,

Звѣзды съ таинственной грустью

Будутъ надъ нами сiять…“

И чудилась ей голубая страна, далекая…

Въ задней комнаткѣ наигрывала басками, подъ-сурдинку, гитара. Тамъ жилъ казначейскiй чиновникъ, какой-то Вихревъ, невидимый. Онъ прiятно нашептывалъ на баскахъ: …тым-ба, тым-ба… тым-ба-бá, тым-ба-бá… Они и слова разобрали, – про смородину что-то: „смородина вьется…“ И прозвали его „смородиной“.

„Здѣсь-то и заниматься музыкой, – вспоминала Мара о пiанино. – И Чайковскiй жилъ въ такомъ горолкѣ“.

На вторую недѣлю своей невеселой жизни они рѣшили поискать пiанино, взять напрокатъ.

Еще когда ѣхали съ вокзала, сначала полемъ, потомъ слободкой, у Мары защемило сердце: Боже, какая яма! Была оттепель, валилъ мокрый снѣгъ, съ черныхъ деревьевъ текло, и попадались все глупыя вывѣски, – „гробы всѣхъ сортовъ“, „Кандиторъ Кашкинъ“ю Тянулись грязныя бочки съ нефтью. На главной улицѣ Мара увидала большую вывѣску и повеселѣла.

– Смотри, – сказала она: – „Музыкальный мастеръ Дутиковъ, настройка и чинка инструментовъ“!

Они посмѣялись. На зеленомъ полѣ стоялъ рояль, и барышня, съ кирпичнымъ лицомъ, играла по упавшей клавiатурѣ; на другомъ концѣ плясалъ подъ нармонью парень.

- 140 -

Теперь Мара вспомнила вывѣску и рѣшила сходить.

Какъ всегда, передъ булочкой стоялъ Колпаковъ, въ суконномъ сѣромъ тулупчикѣ, въ валенкахъ, въ большой черной шапкѣ, руки въ карманы. Стоялъ безъ дѣла, словно поджидалъ кого-то. И на этотъ разъ онъ обернулся на стукъ калитки, поглядѣлъ на Мару и поднялъ шапку. Мара любила съ нимъ кланяться – такой онъ былъ всегда вѣжливый и прiятный, съ черной сѣдѣющей бородкой. Ей почему-то становилось жалко его, когда онъ устало глядѣлъ на нее, словно хотѣлъ заговорить о чемъ-то. И теперь она увидала его странно растерянные глаза, о чемъ-то спрашивающiе. Она знала. Что онъ „не въ полномъ порядкѣ“, не занимается дѣломъ, ходитъ по всѣъ церквамъ и ставитъ свѣчки за сына, о которомъ не имѣетъ вѣстей. Въ концѣ улочки она оглянулась. Колпаковъ все стоялъ, глядѣлъ въ дальнiй конецъ, къ садамъ.

 

II

 

Дутиковъ жилъ во флигелькѣ, за помойной ямой. Въ мастерской ѣдко воняло клеемъ, сидѣли за длиннымъ столомъ старичокъ съ мальчишкой и клеили гармоньи; висѣли на потолкѣ балалайки, и грифомъ въ окно стоялъ пыльный и безъ струнъ контрабасъ. Вышла съ реьенкомъ на рукѣ женщина въ грязной кофтѣ и сказала, что мужъ пошелъ настраивать къ полковнику Щукину, – именины у него завтра.

– Мнѣ бы хотѣлось пiанино… Можно достать?

– Мужъ все можетъ, – сказала Дутикова.

– У этого, каък его… – поигралъ старичокъ губами на пищикахъ, – у попа Спасъ-на-Дубу продавлась… ручкой вертѣть. Въ чайную купили. А то у фабриканта Орѣшкина двѣ, одна внизу, другая неверху… Приставъ

- 141 -

еще намедни набивался за сорокъ рублей, отъ пожара осталась…

Неожиданно появился Дутиковъ, шустрый и остроглазый, похожiй на хорька, въ хорьковой шубѣ.

– Инструментъ! – выкрикнулъ онъ къ потолку, провелъ по носу, какъ смычкомъ, грязнымъ пальцемъ и уперъ въ переносицу, ковырнулъ. – Могу-съ! Какой вамъ… кабинетъсалонный, демирояль… или, попросту говоря, интимную пiанину… какъ?

– Какое-нибудь… разумѣется, не разбитое, – улыбнулась Мара.

– Какъ же это возможно-съ… разбитое! – воскликнулъ Дутликовъ, откашливаясь, и Мара поняла, что онъ выпилъ. – У полковника Щукина сейчасъ настроилъ… вотъ пiанина! Ну, и раздѣлали они ее подъ орѣхъ!

– Самъ-то не раздѣлывайся! – сердито сказала жена и вышла.

– Ну, вѣдь… невѣжество при постороннихъ! – крикнулъ Дутиковъ. – Инструментовъ у меня полонъ городъ Да уйми ты ихъ, чертенятъ! – крикнулъ онъ къ комнаткѣ, гдѣ пиликали въ двѣ гармоньи. – Прокатъ-то не тово… но могу. Я-то да не могу!? Вы Кукушкина знаете? Рѣшилъ онъ пустить по первому разряду, съ кабинетами, и пѣвицъ завелъ для приману… и выписалъ, натуральное, пiанину. Я ему и покупалъ, за тыщу двѣсти! А какъ его прикрыли за… это, понятно, интимная вещь… продалъ ее за триста куровскому попу для дочекъ… Выгралъ попъ въ желѣзку у него семьсотъ рублей! Но ей, во-первыхъ, всю спинку расколотили… такое невѣжество! Я же имъ и вправлялъ…

– Бутылкой прошибли… – сказалъ старичокъ, продувая гармонью. – А то у энтого, какъ его… у казначея гитара… нахрапѣлъ ее за сорокъ лѣтъ, у постели висѣла. Теперь ему сто рублей даютъ.

- 142 -

– Вотъ что порекомендую! Обратитесь къ господину стражи начальнику! Они, понятно, не играютъ, но для музыки держутъ… уроки музыки! Только вотъ… ну, какъ она опять къ нимъ воротилась!

– Ничего не ну-ка! – отозвалась жена. – Опять къ своему ушла. Станетъ она съ идоломъ съ такимъ жить!

– А-ахъ, ей-Богу! – дернулся Дутиковъ. – Ну, имъ-то какой интересъ знать! Имъ инструментъ нуженъ! Я вамъ, барышня, устрою, будьте спокойны! Намедни говоритъ мнѣ… порекомнедуй, говоритъ, мнѣ барышню… уроки чтобы давать! Уроки не даете-ли? А то меня часто спрашиваютъ…

– Какъ же… – обрадовалась Мара. – Я вамъ оставлю адресъ.

– Обезпечу! Я васъ музыкальныя дѣла знаю, одинъ тутъ-съ! Есть у насъ барышня Погодкина, но злю-щая!.. Руки отобьетъ! Изму-чились въ городѣ, какъ лупитъ. А ничего не подѣлаешь, кажному тоже хочется играть. Противъ Прошкина живете?.. Стой, есть инструментъ! Вамъ изъ новыхъ?

– Ахъ, да все равно…

– Новый не совѣтую, а вотъ… Ежели, только, идетъ, у нихъ, эта, канитель!.. Нѣтъ, лучше вы сами, они люди хорошiе.

– Кто, гдѣ? – нетерпѣливо спросила Мара.

– У Поцѣлуева моста, кирпичный домъ! Онъ – колеристъ съ фабрики, двѣнадцать тыщъ получаетъ, господинъ Агапитовъ! Сразу его узнаете… на лбу такая, красная… каък виноградина! Ей-Богу, дастъ! Только съ самымъ, а съ ней лучше и не говорите!

– Въ чемъ же дѣло, я не пойму…

– А очень просто-съ. Кожевникъ у насъ есть. Рожкинъ… у него, извините, живодерка, и кости жгетъ. Дочка его за Агапитовымъ, краса-вица! И порѣшили за десять тыщъ и обстановку. И была у него пiанина…

- 143 -

– Мнѣ-то это зачѣмъ?.. – раздраженно сказала Мара.

– А какъ же-съ, тутъ-то и суть! Обѣщалъ Рожкинъ въ приданое. А у него еще барышня, тоже по музыкѣ. Ему и жалко, новую надо другой-то дочкѣ покупать. Онъ зятю-то пiанину далъ, а тыщу скостилъ, живодерщикъ-то… Вотъ скандалъ-то и происходитъ! Взялъ да отъ ее и заперъ. Покуда, говоритъ, не выпросишь у папаши тыщу, – не отопру! Я почему знаю… – самъ трафлюсь купить у нихъ! Захватите самого, – дастъ на прокатъ! Запугать чтобы ѣ дастъ!

Мара выбѣжала подъ ревъ огромной гармоньи, въ которую хлюпали мальчишки Дутикова.

– Что за идiоты! – крикнула она, выбѣгая и спугивая копошившихся на снѣгу галокъ. – Думала ли я, что буду бѣгать по какимъ-то дворамъ и слушать глупости! – усмѣхнулась она, глядя, какъ галки сыпали съ тополей иней. – Милыя мои галочки!

 

III

 

День былъ морозный. Галочки прiятно поцокивали, снѣгъ крѣпко поскрипывалъ. За снѣговыми деревьями поблескивали кресты церкви. Было ярко отъ снѣга и нѣжнаго неба, какъ когда-то на Святкахъ. Мара подумала: „Надо пойти къ аптекарю, гдѣ покупала мыло… въ городишкахъ аптекаря – самые интеллигентные люди“.

На площади топотали на мерзломъ навозѣ у возковъ съ дровами укутанныя бабы и мужики въ тулупахъ, стояли съ шершавыми задами коровенки, лежали въ саняхъ телятки и приторговывались краснорожiе мясники въ кровяныхъ фартукахъ. У балагана готовились къ ярмаркѣ, и мужикъ, верхомъ на бревнѣ, натягивалъ мерзлый зеленый холстъ съ красноголубой головой женщины въ паутинѣ, между кустами. На холстѣ было красно написано:

- 144 -

„Илюзiя паука въ лѣсу!“

Мара даже остановилась. Почему – паукъ?! Стояли бабы и мужики и смотрѣли. У баагана съ конями мальчишки воровато били палками въ барабанъ. Шли артиллеристы въ сѣрыхъ папахахъ, краснощекiе парни, отбивали морозный шагъ и пѣли пѣсню:

„Такъ громче му-зы-ка!

Играй по-бѣ-э-ду!..“

Эту пѣсню напѣвалъ и Сережка, недавнiй студентъ, и эти слова, въ крѣпкомъ морозномъ шагѣ, покзаались Марѣ почти-что родными. Она пропѣла безъ словъ: „Такъ громче му-зы-ка!“ – и засмѣялась.

– Милыя мои галочки! – сказала она нѣжно, смотря на соборный крестъ, и съ чего-то ей захотѣлось плакать.

Рядомъ стоялъ мужикъ, въ сосулькахъ, и смотрѣлъ на холстъ, скосивъ ротъ.

– Это чево будетъ? – спросилъ онъ Мару.

Ее вдругъ озлила и эта вывѣска, и вся эта навозная площадь съ возками, и она крикнула:

– Это, голубчикъ, иллюзiя!

– Ну… – сказалъ мужикъ, надвигая шапку, а мальчишка, тащившiй въ мѣдномъ чайникѣ кипятокъ, дрожа на морозѣ посинѣвшей губой, прочиталъ:

– Паукъ въ лѣсу! Во, здорово-то! – и побѣжалъ, поливая изъ носик апаромъ.

Мара вошла въ аптекарскiй магазинъ. Аптекарь разливалъ что-то по пузыречкамъ. Это былъ господинъ съ усталымъ сѣроватымъ лицомъ, невыспавшiйся, съ повислыми плакучими усами и съ вытянутымъ горькой усмѣшкой ртомъ.

– Я хочу васъ спросить, – извинялась Мара. – Вы – человѣкъ интеллигентный, а здѣсь такъ мало…

Лицо аптекаря оживилось, но сейчасъ же погасло.

- 145 -

– Да… – пожалъ онъ плечами, – приходится быть, такъ сказать… Туго прививается намъ культура.

Мара объяснила, въ чемъ дѣло. Сказала, что впервые попала въ провинцiю, никого здѣсь не знаетъ, и ей необходимо найти инструментъ: это – единственная отрада.

Аптекарь выслушалъ, покачивая головой, и его лицо стало еще печальнѣй.

– Думаю, что я васъ понялъ. Мы, культурные люди… брошены, такъ сказать, слабыми искрами… Тридцать лѣтъ любуюсь на эту прелесть! – кивнулъ онъ на площадь. – Мясники, мучники, трактирщики… За тридцать лѣтъ мы не сдѣлали ни одного… Но не будемъ говорить объ этомъ.

– Если бы вы порекомендовали… – сказала Мара.

– Вамъ пiанино… – продолжалъ онъ, выкинулъ грудку пробочекъ и принялся закупоривать пузыречки. – Да, это – единственная отрада, музыка. А я, напримѣръ, изучаю эсперанто… – Для нарыва тебѣ? – крикнулъ онъ на бабу. – Сейчасъ! Шафраннаго цвѣта на тридцать и объяснить! – Возьмешь перо… и, какъ говорится, – „иные берега, иныя волны!“ Переписываешься съ Аргентиной или съ какой-нибудь Каледонiей! Это – звено, спаивающее народы! Мнѣ пишутъ о чудесахъ культуры… а я… – онъ усмѣхнулся грустно, – только о занавоженной площади! Ахъ, Дутиковъ… Но это – такой мошенникъ!.. Былъ у насъ еврей, но… не будемъ ужъ говорить объ этомъ. А намъ бы къ начальнику стражи, порядочный человѣкъ, я съ нимъ въ перепискѣ… Тоже изучаетъ эсперанто. Только это насъ связываетъ. Думаю, онъ можетъ быть вамъ полезенъ. Судя по послѣднему его письму, – у него семейная непрiятность…

Аптекарь взялъ карандашъ и написалъ латинскими буковками: „Старый Бугоръ, домъ Строгова“.

– Да, грустно… – сказалъ онъ со вздохомъ. Его чер-

- 146 -

ные усы-хвостики совсѣмъ повисли, а блѣдная рука сразу загребла пузыречки и смела въ ящикъ. – А ужъ наша интеллигенцiя! Податной инспекторъ не вылазитъ изъ клуба… – Какихъ тебѣ еще – вох-манскихъ?! Стыдись, братъ… погляди кругомъ, а тебѣ – вохманскихъ! – сказалъ онъ дрогнувшимъ голосомъ мигавшему мужику.

– Давеча-то давалъ!

– Въ другомъ мѣстѣ тебѣ давали, а не у насъ! – съ упрекомъ сказалъ аптекарь. – Гимназистки – на каждомъ шагу драмы. Пресса… но не будемъ повторять общихъ мѣстъ. Вы вотъ интересуетесь музыкой, а къ намъ прiѣзжаютъ чревовѣщатели, укротители змѣй…

– Но, можетъ-быть, онъ не даетъ напрокатъ?..

– Не знаю… Но тогда обратитесь къ Ложкину.

– Кожами который торгуетъ? – вспомнила что-то Мара, у которой тукало въ головѣ отъ монотоннаго голоса.

– Кожами?! Вы смѣшиваете съ Рожкинымъ! Рожкинъ сдираетъ шкуры, говоря реально и идеально, а Ложкинъ – коммиссiонеръ, старичокъ… не совсѣмъ красивая личность, но… Онъ живетъ за рѣчкой, собственный домъ.

– и онъ можетъ достать?

– Если ужъ онъ не сможетъ…

Мара выбѣжала на площадь. Въ балаганѣ уже верещала шарманка. Дюжiй мясникъ, ухвативъ по парѣ ногъ въ кулаки, волочилъ на животѣ Рыжаго теленка съ мотавшейся головой. Возки съ дровами еще стояли. Мара опглядѣла къ небу: оно было такое нѣжное, зеленоватое къ краю, крѣпко-морозное. Изъ трубъ густо вываливало дымомъ.

– Ой, какъ холодно! И тотъ, и аптекарь указывали… хорошо бы! Придетъ Сережка, а я играю…

И она побѣжала на Старый Бугоръ.

- 147 -

 

IV

 

На-бѣгу она заглянула въ витрину „модъ“, въ зеркало, и порадовалась, каък хороша въ этой шляпкѣ, – совсѣмъ Кавальери! „Какъ хороша! Какъ хороша!“ – выстукивала она каблучками по мерзлому тротуару.

На Старомъ Бугрѣ она позвонила у дикой двери, подъ елью. Выскочилъ стриженый дюжiй парень и гаркнулъ, словно давно знакомый:

– А, дома-съ! Пожалуйте-съ!

Это ее озадачило. Не снимая мѣховой кофточки, она вступила въ первую комнату. Это была гостиная. Красная вся, съ мягкимъ ковромъ, съ шелковыми подушками на кушеткахъ, съ шелковыми портьерами на золоченыхъ карнизикахъ, съ люстрой, сплошь въ хрусталяхъ, съ фотографiями полныхъ женщинъ въ плюшѣ. Въ углу, подъ широкой пальмой, стояла ее мечта, – черное зеркальное пiанино въ хрустальныхъ чашкахъ. Сѣсть – и играть, играть!

„Сережка, Сережка“, – подумала она нѣжно.

Сладко и крѣпко пахло духами, – будто бы апельсинами. Въ зеркалѣ до полу увидала она себя, – милое, поблѣднѣвшее лицо Мадонны. Заглянула въ черный стереоскопчикъ на столѣ, повернула и отошла брезгливо. Тяжелые шаги издалека шли къ ней, даже позвякивало въ люстрѣ и подрагивала картинка стереоскопа. Отпахнулась портьера, – и выставилась, высматривая, до-синя бритая голова. Мара даже вздрогнула отъ испуга. Позвякивая, шелъ на нее толстый, огромный человѣкъ, въ сѣрой тужуркѣ съ пуговицами, въ синихъ штанахъ, – словно надвигалась на нее гора мяса. Она вдругъ почувствовала себя маленькой-маленькой и смущенно глядѣла снизу на круглыя ввалившiеся глаза, разглядывавшiе ее упорно съ рыхлаго, въ темныхъ рябинахъ, лица. Онъ

- 148 -

пахнулъ на нее теплымъ запахомъ сладкаго апельсина и сказалъ вѣжливо-сладко:

– Очень прiятно… Что могу для васъ сдѣлать прiятнаго?.. – и пододвинулъ кресло.

Она растерялась передъ его ошаривабщимъ взглядомъ, передъ выпирающимъ, дышащимъ животомъ и спутано стала объяснять, въ чемъ дѣло. Онъ смотрѣлъ на нее съ улыбкой.

– Миленькая вы моя барышня… Виноватъ, привычка… – поправился онъ, замѣтивъ, какъ она вздрогнула. – Мнѣ часто приходится говорить съ барышнями, – сказалъ онъ фатовато, покручивая неестественно-черные усы. – Очевидно, кто-то напуталъ вамъ. Я не даю напро-катъ, но… если бы вы пожелали… мы могли бы и столковаться, милая барышня…

– То-есть, какъ?.. – спросила Мара, не понимая и понимая что-то.

– Ну, если бы вы, напримѣръ… согласились давать мнѣ уроки му-зыки… приходили ко мнѣ на часы, играть… – сказалъ онъ съ улыбкой, желая что-то пересказать глазами.

– Вы… не такъ меня поняли! – сказала она рѣзко и вспыхнула.

– За что же вы разсерди-лись!.. – сказалъ онъ, провожая ее въ переднюю.

Она хлопнула дверью.

На морозѣ у нея выступили слезы. Такъ показалось ей оскорбительнымъ все, – даже крыльцо и запахъ сладкаго апельсина. Она побѣжала по переулкаммъ и тупичкамъ съ заборами, мимо замерзшихъ окошекъ, глядѣвшихъ бѣльмами. Городишка вдругъ показался ей вовсе ужъ не такимъ соннымъ, гдѣ можно отдохнуть нервамъ, какъ ее утѣшалъ Сережа. Если бы онъ видѣлъ… Она добiжала до рѣчки, почему-то не замерзавшей. Сосновая рощица росла на томъ берегу, на горкѣ. Мара ее узнала

- 149 -

этой дорогой провожала она мужа въ казарму. Рощица жестко глядѣла коричневыми стволами въ шишковатой корѣ и показалась съ чего-то странной. Мара становилась, стараясь понять, что же въ ней страннаго. И вспомнила: такую же рощицу видѣла она на картинкѣ, – древнiй лѣсъ странныхъ деревьевъ, безъ листьевъ, пустой и мертвый. Этотъ лѣсокъ былъ точно такой, давнiй-давнiй, съ желѣзными, мертвыми стволами, – вотъ-вотъ выйдетъ какой-нибудь невиданный звѣрь, огромный, съ тяжелыми, круглыми глазами…

– А вѣдь правда… – поглядѣла она на рощицу. – Чьи-то ноги, мертвыя какiя деревья… Сосны всегда такiя. А вѣдь тутъ гдѣ-то этотъ Ложкинъ, – вспомнила она про комиссiонера и спросила извозчика. – Тотъ, сѣрый? Спасибо.

У моста, на бугоркѣ, въ березкахъ, стоялъ крѣпкй домикъ. Мара позвонила на рѣзномъ крвлечкѣ. Отворилъ бритый, чистенькiй старичокъ съ замотаннымъ ртомъ, чтобы не простудиться, въ теплыхъ сапожкахъ. Это и былъ самъ Ложкинъ. Онъ провелъ въ жарко натопленную столовую съ вымытыми полами, въ половичкахъ, съ кучкой черной земли на газеткѣ, у ящичка. На солнечномъ пятнѣ пола нѣжился бурый котъ.

– Лучокъ вотъ сажаю, къ масляницѣ… дѣлишками-то ужъ не занимаюсь… старъ сталъ, милая барышня. По домику вамъ?

Марѣ вдругъ стало стыдно, что безпокоитъ  такого старенькаго. Она посмотрѣла на его морщинистое лицо съ лучистыми глазками и подумала почему-то: „сколько въ этихъ мелкихъ морщинкахъ и подавшихся, жующихъ губахъ, въ этомъ лицѣ-кулачкѣ, залегло путанныхъ мелочишекъ, всѣхъ этихъ домишекъ и тупичковъ“.

– Мнѣ пiанино надо… напрокатъ пiанино, – сказала она смущенно.

- 150 -

 И опять у нея выступили слезы. Она стала спутано говорить этимъ старымъ, добрымъ такимъ, словно отцовскимъ, глазамъ, какъ тяжело ей здѣсь, какъ ей необходимо уходить хоть на время отъ этой жизни. Ну хотя бы саме[1] плохонькое пiанино…

 – Такъ-то такъ, – сказалъ ласково старичокъ, – да дѣлишками-то теперь не занимаюсь… Съ Васькой большетеперь… – погладилъ онъ забравшагося къ нему кота, мягко щурившаго свои, тожетакiе лучистые, глазки. – Жизнь-то нескладная стала, выбилась…

Онъ говорилъ благодушно, спокойно, сытно какъ-то, словно послѣ каждаго слова ставилъ точку.

– Аптекарь вамъ указалъ, Семенъ семенычъ! Чудакъ… – постучалъ онъ по лбу и подмигнулъ коту. – А къ Михайлѣ Степанычу вы напрасно-съ. Драматическiй человѣкъ. Человѣка легче-съ у насъ купить, а это – деликатная вещь. А ваъм бы къ Иголкину-то сходить. Да нѣтъ, въ разстройствѣ онъ, прiютъ у него ревизовали… – вздохнулъ Ложкинъ, и глаза его залучились. – А что же Семенъ-то Семенычъ, аптекарь-то? У него въ загладѣ бывали и пiанины. Ничего не сказалъ? Какъ же-съ, и подъ хорошiй роцентъ даетъ, и… Должны быть-съ.

– Мнѣ еще доктора Иванова называли. У него жена психически заболѣла…

– ОТъ разстройства-съ. На всемъ у него печати, на всемъ-съ! – потеръ старичокъ руки и нѣжно и какъ-то быстро-неуловимо трепанулъ по ушкамъ кота. – Вы исторiю-то съ лошадками знаете?

– Съ лошадками?.. – пугливо посмотрѣла Мара.

– Съ лошадками купчихи Камушкиной, льномъ торгуетъ. Чудесная исторiйка у нихъ вышла. А зарѣзалъ онъ лошадокъ… Ветеринарный докторъ, и замужемъ за нимъ Пустошкина, Настасья Петровна, а у ней папаша тоже льномъ торгуетъ. И сошла съ ума лошалка-съ.

- 151 -

перехватила Камушкина у Пустошкина партiйку льну-съ, на много что-то. Ладно, – продолжалъ Ложкинъ, щекоча коту ушки и не замѣчая, что Мара дергается. – И у нихъ заговоръ. Насолить подлюгѣ! – вскрикнулъ вдругъ старичокъ и опять трепанулъ неуловимо кота за ушки. – А подлюга ужасная! А тутъ на лошадей язва пришла. Ветеринаръ – во дворъ. Сорокъ лошадокъ и отобра-алъ. Сорокъ лошадокъ и отрави-илъ. И закопа-алъ. И пошла потѣха. Судъ. Откопали. Всѣ здоровы-съ, всѣ битюги-съ. Присудили шестнадцать тысячъ. Въ судебную пала-ту, въ не-на-атъ! Четыре адвоката! Просудили – не счесть. Пустошкинъ говоритъ: грѣхъ пополамъ. А на всемъ-то доктора и описали.

Мара хотѣла встать, но старичокъ удержалъ мягко:

– Поглядите-съ. А вѣдь вотъ вамъ, домъ рядомъ-съ, солидный, шоколадный, Абросимова, Михайлы Матвѣича… желѣзомъ торгуетъ. Я ему домковъ сорокъ заложилъ, поразорили мы съ нимъ народишку, что подѣлаешь! У него дочка тоже въ консерваторiи училась и кончила съ золотой медалью. И теперь въ Сибири съ инженеромъ своимъ золото добываютъ. Да-съ!

– Да?.. – разсѣянно сказала Мара, поднимаясь.

– Человѣка удушили. Въ этомъ дому и удушили. А мужа-съ, учителя гимназiи. Удушили и въ этой рѣчкѣ укрыли. Но нашли трупъ.

– Въ этой?!. – испуганно сказала Мара, пятясь отъ Ложкина.

– Въ самой этой-съ… – продолжалъ Ложкинъ, помаргивая желтенькими, щурясимися глазами. – Мимо моихъ окошекъ сама она волокла, консерваторка. Чище очищенной-съ! А на другой день играла для сиротъ помощи въ клубѣ-съ.

– Играла…

– Удиви-тельно играла! А папаша ихнiй собакой лаетъ.

- 152 -

– Что?! – въ испугѣ крикнула Мара.

– Собакой-съ. Вотъ желаете послушать, – придите вечеркомъ. Скупой, собачекъ не держитъ, а жуликовъ боится. Выйдетъ во дворъ – гам-гам!

Мара почти побѣжала въ переднюю.

– Не упадите-съ… – остерегъ ее старичокъ. – и въ каждомъ хорошемъ домѣ эти инструменты имѣются, рояли… Но при себѣ держутъ, хоть и мало играютъ. Какъ, почему-съ? Да потому-съ, что некому на нихъ играть-съ. Поговорите-ка понастойчивѣй съ Семенъ Семенычемъ, – дастъ.

– Да, да… – торопилась Мара.

 

V

 

Рѣчка, въ черныхъ сваяхъ по берегамъ, словно была налита чернилами. Мара поглядѣла на эту воду, увидала шоколадный домъ съ заколоченными окнами и опять рощицу. Толпились на бугоркѣ бурые столбы, словно исполинскiя ноги запущенныхъ снѣгомъ странныхъ звѣрей, собравшихся на бугрѣ что-то дѣлать. И побѣжала, похрустывая каблучками. Встрѣтила священника, въ волчьемъ воротникѣ, за нимъ – псаломщика съ мѣднымъ кофейникомъ и обмерзлой кистью. На колоколенкѣ у моста били въ трескучiй колоколъ. И чѣмъ дальше бѣжала Мара, чаще и чаще били съ промерзшихъ колоколенъ, на каждомъ шагу, и плавалъ, все покрывая, грустный и гулкiй звонъ. Попались на горкѣ солдаты, шли съ флажками съ ученья, пѣли. И еще за горой пѣли, и въ томъ концѣ, къ полю. На площади уже били въ промерзшемъ балаганѣ въ оглушающiя литавры, – открылась ярмарка. Очень далеко, – должно быть, къ вокзалу, – игралъ оркестръ, прорывался въ морозномъ перезвонѣ колоколенъ. Какой-то кошмаръ звуковъ. И все-же пробивалась черезъ этотъ кошмаръ знакомая Марѣ, почти родная пѣсня.

- 153 -

„Такъ гром-че, му-зы-ка! Играй по-бѣ-э-ду“!

Мара прислонилась къ высокому гулкому столбу и поглядѣла въ небо. Сказала однѣми губами:

– Сережечка…

Въ улочкѣ было тихо. Орекстръ былъ уже чуть слышенъ, словно его солнце пѣло своимъ огнемъ. Оно заходило, краснѣло за деревьями широкимъ шаромъ въ томъ концѣ улочки, въ черной сѣткѣ вѣтвей. Колпаковъ опять стоялъ на своемъ посту и смотрѣлъ къ солнцу. Услыхалъ шаги, оглянулся, растерянно поднялъ шапку, показавъ сѣрые волосы на блѣдномъ лицѣ, и пошелъ торопливо по тротуару, сунувъ въ карманы руки. Словно его испугала Мара.

А Мара прошла къ себѣ, едва поднимаясь по лѣстницѣ и сѣла у окошка, не раздѣваясь. Долго она сидѣла у окошка, безъ единой мысли, словно и мысли замерли. Шипучiй гомонъ собиравшихся на ночлегъ галокъ начиналъ слабо доходить въ комнату. Небо вверху было жидко-зеленой, внизу – розовое, и хорошо вычерчивали его липы. А Маара сидѣла и сидѣла. Всѣ липы колбасникова сада были теперь черны по верхушкамъ. Собрались галки на свою станцiю. Маара смотрѣла, какъ онѣ вспархивали, кипѣли на макушкахъ и припадали. Наконецъ, затихли. Колоколенка почернѣла. Начинали поблескивать въ синевѣ звѣзды.

Чиновникъ покашлялъ и принялся настраивать гитару. Уже прiятно-мягко поуркивали баски: тым-ба, тым-ба… тым-ба-бá, тым-ба-бá… Сейчасъ начнется „смородина“.

Подъ эту рокочущую гитару, подъ-сурдинку, снова вливалась, просилась въ душу чарующая мелодiя. Мара чувствовала ее… re-mi-fa-dies-sol-la-si!..

И оборвалась. Вдругъ заныло-заныло сердце. Нѣтъ, ничего нѣтъ. Одна пустота за окнами, темнота. И никогда не настанетъ утро… Все, – колокольня, деревья, звѣзды…

- 154 -

давнее-давнее, – все снова и снова будетъ. Крѣпко прижалось къ землѣ, въѣлось, не вырвется. Показалось Марѣ, что и эта черная колокольня, и липы, и все, все вокругъ, – плотные каменные дома, сосны, рѣчушка, сваи, – все въѣлось и на-крѣпко приросло къ землѣ, пустило стоверстные корни. Не оторвется… Поглядѣла на черныя деревья. Они спали. Спали галочки на морозѣ подъ ночнымъ небомъ. И никуда и не думаютъ онѣ собираться, и не полетятъ никуда…

– Милыя мои галочки…

Она закрыла лицо и склонилась на подоконникъ. Ей прiятно поуркивала гитара, – все одно и то же.

 

1916 г.