Лик скрытый

ИВ. ШМЕЛЕВЪ

 

ЛИКЪ СКРЫТЫЙ

 

РАЗСКАЗЫ 1915 – 1916 гг.

(т. VIII)

 

 

Т-во „КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ПИСАТЕЛЕЙ

ВЪ МОСКВѢ“

Моему сыну

 

ЛИКЪ СКРЫТЫЙ

 

I

 

Сушкинъ получилъ отпускъ. Въ батареѣ и въ штаьѣ ему надавали порученiй; батарейный просилъ привезти колбасы и пуншевой карамели, другiе – кто-что, а командиръ дивизiона, пожилой человѣкъ, отвелъ въ сторону и сказалъ, хмуря брови:

– Зайдите, подпоручкиъ, въ синодальную лавку и купите такое вотъ… – показалъ онъ съ вершокъ, – Евангелiе. Я затерялъ, а мнѣ прислали форматомъ больше. Самое маленькое купите.

Порученiе это было прiятно, хотя Сушкинъ съ гимназiи не раскрывалъ Евангелiя: прiятно было узнать, что его командиръ, сухой и дѣловой человѣкъ, живетъ еще и другой, не дѣловой тольо жизнью.

Съ денщикомъ Жуковымъ онъ поѣхалъ на тарантасѣ къ конечной станцiи, прощаясь на время съ разрухой и неуютомъ пугливо остановившейся жизни. Сбоку дороги, въ голыхъ кустахъ, солдаты рыли могилу; на снѣгу лежали кучки желтой земли, пустынно смотрѣли свѣжiе низенькiе кресты съ черными буковками. Для чего-то стоялъ на дорогѣ высокiй шестъ съ метелкой соломы, а подъ нимъ, какъ подъ кровомъ, солдатъ перетягивалъ портянки. Въ виду длиннаго новенькаго барака съ флагомъ попалась подвода съ гробомъ, и шли два солдата:

- 6 -

рыжебородый – съ веревкой и вертлявый – съ новымъ крестомъ.

– Къ благополучiю! – сказалъ Жуковъ и снялъ папаху. – Эй, землякъ! не калуцкой будетъ?..

Солдаты поглядли, – чего это кричитъ при офицерѣ, – и черненькiй отмахнулъ крестомъ.

– Божiй!

– Почему же къ благополучiю? – спросилъ Сушкинъ.

– Примѣта такая старая, ваше благородiе… – сказалъ Жуковъ, а сидѣвшiй за кучера солдатъ пояснилъ:

– Глупость калуцкая, ваше благородiе. Благополучiя такого много… А унасъ, въ танбовской, этго никакъ не понимаютъ.

Сушкинъ подумалъ: „пусть будетъ къ благополучiю! я ѣду къ Наташѣ“.

Поѣзда пришлось ждать. У столика, гдѣ Сушкинъ пилъ чай, сидѣлъ низенькiй, сухощавый капитанъ, съ нервнымъ лицомъ въ сѣрой щетинкѣ, и постукивалъ ложечкой. Онъ уже былъ раненъ – въ голову, поправился, а теперь сильно контуженъ – страшныя боли и дерганье, и ѣдетъ лѣчиться. У капитана – узналъ Сушкинъ – въ Сибири жена и двѣ дѣвочки, Лида и Котикъ, домъ съ садомъ и чудесныя куры, лангшаны. Капитанъ показалъ и карточку жены, – худенькой, съ усталымъ лицомъ, – и дѣвочекъ въ бѣлыхъ платьяхъ. Разсказалъ о себѣ и Сушкинъ, – такой душевный былъ капитанъ, – что ѣдетъ навѣстить мать, и подосадовалъ, что потерялъ Наташину карточку, когда пропалъ чемоданъ въ походѣ. А то бы показалъ капитану.

Къ ночи поѣздъ составили. Это былъ санитарный, и ѣхать пришлось въ служебномъ вагонѣ и въ тѣснотѣ. Рѣшили доѣхать до узлового пункта, а тамъ пересѣсть въ пассажирскiй и выспаться. Проговорили всю ночь. Разсказывая про свое, Сушкинъ вспомнилъ свои письма-при-

- 7 -

знанья и стыдливыя, въ которыхъ очень мало прочтешь, – Наташины. Вспомнилъ, каък собиралъ ландыши подъ обстрѣломъ.

– Батарея стояла въ лощинѣ, у лѣса, а лѣсъ сильно обстрѣливали. Удивительное ощущенiе было!

И вызвалъ въ памяти этотъ лѣсъ, темный пустой и гулкiй отъ грохота. И тихiе ландыши – маленькiя Наташи.

– Лѣсъ былъ словно живой… кричалъ! И знаете… я тогда въ первый разъ увидалъ, до чего красивы цвѣты! Это были какiе-то необыкновенные ландыши! И запахъ…

 Не сказалъ только, какое восторженное послалъ тогда Наташѣ письмо съ этими ландышами, и какъ Наташа отвѣтила: „мнѣ было страшно читать, храни васъ богъ“.

…Не пойметъ капитанъ, что заключено въ этихъ чудесныхъ словахъ! Тутъ вся Наташа.

Капитанъ разсказалъ: каък женился, какъ они погорѣли, и какъ погибли всѣ его куры, а потомъ онъ снова, завелъ. Показалъ даже, какой ему шерстяной шлемикъ связала Лида, а Котикъ прислала ему въ косынкѣ…

– Не догадаетесь! Открываю посылку… – шепталъ капитанъ, приближая круглоглазое маленькое лицо къ лицу Сушкина, словно сообщалъ тайну: – ока-зывается! шоколадъ, печенье… и… стоптанная его ту-фелька!! А только отбили жесточайшую атаку! До слезъ!!...

Поговорили о войнѣ, о жизни, о планахъ на будущее. Сушкинъ выска зывался откровенно и горячо.

– Я и раньше смотрѣлъ на жизнь, какъ на результатъ моей воли, моихъ усилiй… Хочу, знаю – и строю! А война меня еще больше укрѣпила въ этомъ. Умѣить и хотѣть! А теперь я и наголодался. Жизнь пока ждетъ, но…  придетъ время! Наверстаемъ свое, капитанъ! Будущее не за горами…

Это будущее ясно смотрѣло на него, обдуманное и вѣрное: вернется – будетъ Наташа, будетъ инженеромъ

- 8 -

Товарищества, – ходъ открытъ; у главнаго инженера опредѣлили врачи дiабетъ, директоръ Товарищества – будущiй шуринъ. А тамъ – изучить дѣло, поставить свое и быть независимымъ… А не вернется… Но тутъ и не можетъ быть будущаго.

– Да, да… – оглушенный потокомъ словъ нервно повторялъ капитанъ и дергалъ лицомъ.

– Хорошiй урокъ всѣмъ мягкотѣлымъ эта война! – возбужденно не разъ повторялъ Сушкинъ и все развивалъ капитану свои взгляды на жизнь, какъ ее надо ковать. – Ничего безъ борьбы! Борьба… – это великiй двигатель!

– Да, да… – повторялъ и повторялъ капитанъ, прихватывая усы и морщась.

Надоѣли другъ другу и устали.

Утромъ пересѣли въ пассажирскiй поѣздъ. Устроились удобно, въ купе. На нжнемъ мѣстѣ, напротивъ, ткнувшись головой въ смятую комомъ бурку, храпѣлъ толстый докторъ, не стыдясь заплатъ на штанахъ. Сверху торчалъ грязный сапогъ съ погнутой шпорой.

– Счастливый народъ! – сказалъ, дергая лицомъ, капитанъ. – Могутъ спать. А меня и бромъ не беретъ.

– А я очень посполю, – сказалъ Сушкинъ, потягиваясь и похрустывая суставами. – Считайте до тысячи – и заснете.

Капитанъ поглядѣлъ на его здоровое, выдубленное вѣтромъ и солнцемъ лицо, и сказалъ раздражительно:

– А вы попробуйте почихать!

Сушкинъ хотѣлъ было лѣзть на койку, подержался и сѣлъ выкурить папироску.

– Серьезно… считайте и ни о чемъ не думайте.

– Вотъ и попробуйте почихать! – повторилъ капитанъ. – Тутъ и ваша математика не поможетъ. А я, знаете, вдумываюсь все, чего вы, понасказали… Все въ жизни

- 9 -

сводить къ математикѣ, къ этимъ таблицамъ вашимъ! Это вотъ сведите, попробуйте, – потыкалъ онъ ъв грудь. – Это хорошо разговаривать – планомѣрность, разсудочность… война васъ научила… По вашимъ таблицамъ – пятеро сильнѣй одного, а я съ батальономъ полкъ нѣмцевъ гналъ!

Какъ и въ томъ поѣздѣ, капитанъ начиналъ раздражаться. Его темное, измученное лицо, съ ввалившимися покраснѣвшими глазами и горбатымъ носомъ, все передергивалось и было похоже на ястребиное. Онъ все прихватываетъ сѣдѣющiе усы и прикусывалъ, и это особенно раздражало Сушкина.

– Отъ чувства-то вы и не спите… – сказалъ онъ капитану. – Начувствовали себѣ, простите… всякiе ужасы… и жена-то вамъ измѣнила, и дѣвочки ваши умерли, и жена умерла… а сами не вѣрите этому и будете покупать подарки! А тамъ, небось, дѣйствовали планомѣрно!

– Нѣтъ-съ, оставьте! – дернулся капитанъ  и погрозилъ пальцемъ. – Это совсѣмъ не то! Жизнь тѣмъ-то и хороша, что есть въ ней для меня и радостная случайность… которую я и предвидѣть-то не хочу, чтобы она меня еще больше обрадовала! А вы хотите меня надо всѣмъ поставить?!

– Противъ радостныхъ случайностей я ничего не имѣю…

– Нѣтъ, имѣете! По-вашему расчетъ да расчетъ! Желѣзная воля да созна-тельная борьба! Этого я и не понимаю. Говорите, война дала вамъ чудесный урокъ? окровенiе вамъ явилось, когда вы шрапнелью поливали… – что за сила у человѣка! И сейчасъ го-тово: прявляй себя такъ и въ жизни… упорно и съ полнымъ расчетомъ?! Говорите, что теперб ужъ ничего не уступите безъ борьбы? Значитъ, бей наповалъ?!

– Если я считаб своимъ правомъ…

- 10 -

– Вотъ-вотъ! Считаю… своимъ… правомъ! – сердито качая пальцемъ, повторилъ капитанъ. – А если… я считаю своимъ правомъ… то же?! Я послабѣй, такъ меня и за глотку?! Э, батенька…

– Ну, и пусть такъ! – поддаваясь на раздраженiе, запальчиво сказалъ Сушкинъ. – А свое настойчиво буду проводить, коли уцѣлѣю.

– Такъ уже постарайтесь и уцѣлѣть… по таблицамъ! И что за таблицами – и туда заглянуть постарайтесь и предусмотрите. Пульку-то ту, которую сейчаъс гдѣ-нибудь въ Гамбургѣ какой-нибудь хромой нѣмецъ для васъ отлилъ, предусмотрите! А я… можетъ, и для меня какой-нибудь Гансъ мертвый газъ дѣлаетъ… а я хочу вѣрить, что расчетъ у Ганса-то Вырстыча и не выйдетъ, глядишь! всѣ его выкладки-то одинъ мой Котикъ своей туфелькой расшибетъ!? Такъ какъ-то выйдетъ… Я туфельку-то получу да со своимъ батальономъ и прорвусь въ тылъ, да всю заготовку-то и опрокину! И не за себя, а за Котика, за всѣхъ! На какой вершокъ эту туфельку-то прикинете? А Бельгiю-то куда дѣвать? Вѣдь ей по вашимъ-то таблицамъ надо бы для нѣмцевъ дорожки мостикъ?! Дважды два – четыре!

– Не такъ вы меня берете! – сказалъ досадливо Сушкинъ и поглядѣлъ на верхнюю койку – спать бы. – Я что говорю… Нашему расхлебайству да еще и евангельскую мораль!.. Это когда можно было дремать подъ солнцемъ. А теперь что идетъ?! Подставленiе щекъ надо сдать въ архивъ. Теперь всѣ глядятъ, нѣтъ ли еще и третьей щеки готовой. Многое придется повыкинуть! – рѣшительно сказалъ онъ и швырнулъ окурокъ.

– Ну, и вы, голубчикъ, поизмочалились… – сказалъ, присматриваясь къ нему, капитанъ. – Меня граната контузила, а васъ волшебная картина боя потрясла. Теперь и съ зарядцемъ! У курсистокъ молоденькихъ такъ бы-

- 11 -

ваетъ. Новенькое узнали, а сами зеле-ненькiя еще… и сейчасъ у нихъ и словечки новенькiя, по спецiальности: и абсцессъ, и процессъ… такъ и сыпятъ! На собранiи разъ послушалъ!.. координацiя, организа-цiя… такiя профессiональныя словечки! А по-моему это называется – бумагу жевать!

– Эхъ, капитанъ! А нутра-то не видите? – сказалъ Сушкинъ, а капитанъ подхватилъ:

– Ага! Въ нутро-то еще вѣрите?! Я про что говорю – бумагу жевать? Я нутра не трогаю! Говорю – бумагу жевать! когда одно – а-а-а! – сдѣлалъ онъ ртомъ, прихватывая усы. – Про словесный ражъ говорю!

Торчавшая съ верхней койки нога шевельнулась, и басистый голосъ сказалъ значительно: – гм!

– Вотъ и у васъ это… – продолжалъ капитанъ. – Узнали на опытѣ, каък орудiе цифру слушаетъ, – математику въ жизнь! Увидали, что на войнѣ организованность дѣлаетъ, – желѣзомъ вгоняй организованность! Въ мозги программу, въ душу таблицу? По этой логикѣ младенцевъ можно душить, сапожищами гвоздяными по покрѣпче, чтобы хрустѣло?! Народы стирай, туда ихъ, къ дьяволу… съ ихъ скарбишкомъ несчастнымъ, съ ребятами, съ поторохами, съ вѣками! Топчу, потому пра-во имѣю! а право у меня на чемъ?! Весь въ желѣзѣ – вотъ мое право! аппетитъ имѣю и математикой докажу, что правъ! Это вы у ихняго Ницше прочитали?!

Сушкинъ понялъ, что спорить безнадежно: оба разгорячились. Но не удержался и спросилъ съ раздраженiемъ:

– А вы, капитанъ, читали Ницше?

– Не читалъ,  а знаю! Я теперь тоже много узналъ… и благоговѣю! И другого чего узналъ, а-таки видалъ и хорошаго.

– Что же вы видали благоговѣйнаго… тамъ?!

- 12 -

– А вотъ что видалъ. Шли мы Восточной Пруссiей, ну… дрались. Такъ дрались… – одинъ мой батальонъ цѣлую бригаду нѣмцевъ удерживалъ. Отходили съ боемъ. Смѣнили насъ, дневка была… Стояли, помню,  у мѣстечка Абширменишкенъ. Наши прозвали – Опохмелишки! Солдатня, понятно, нашаривать сейчасъ по окрестностямъ. И вижу подъ вечеръ… бѣгутъ двое моихъ къ лѣску, что-то подъ шинелями прячутъ. Стой! Смотрю – у одного каравай съ полпуда, у другого… – „закусочка, говоритъваше высокородiе!“ Гляжу – каши котелокъ, сало, кости какiя-то. Куда? Плетутъ то-се… ока-зывается! Нѣм-цамъ тащатъ!? Не понимаю. Вчера нѣмцы насъ такими очередями шпарили, а тутъ – закусочка! Веди! Сполошились, повели. Версты съ полторы въ лѣсу сторожка, – двѣ бабы, штукъ семь ребятъ и старикъ хромой. Нѣмцы. Ока-зывается! Двѣ недѣли сидятъ, пятый день хлѣба не видали, ребятишки ревутъ. Со страху изъ мѣстечка сбѣжали, а солдатня и нашарила. Бабы тутъ не при чемъ, не думайте. И все разузнать успѣли, словно и земляки… что курица у нѣмцевъ была для ребятъ припасена, а курицу котъ загрызъ. Чортъ ихъ знаетъ, а никто по-нѣмецки ни чорта! Разспрашиваю и вдругъ – процессiя цѣлая! Четверо еще моихъ заявляются: одинъ комодъ на спинѣ претъ, другой стулья съ гладильной доской и портретъ… Виль-гель-ма… въ золоченой рамѣ… третiй – цѣлый коробъ вчякой дряни: юбки, тряпки, ботинки, шторы кисейныя… а четвертый – корову ведетъ! Ока-зывается! Обшарили помѣстье чье-то и приволокли этимъ на новоселье. Устраивали съ комфортомъ! Правда, нѣмцы руками замахали – сосѣдское, нельзя имъ принять. А хлѣбъ ѣсть стали и корову доить принялись! И вотъ тутъ старикъ тотъ хромой тычетъ при мнѣ кулакомъ въ вильгельмовъ портретъ и говоритъ-плачется: „онъ все, онъ… а мы не виноваты!“ Вотъ чтоя  видалъ! Тутъ математики нѣтъ…

- 13 -

тутъ высшая математика, которую вы выкидывать собрались!

– А потомъ этотъ старикъ съ бабами стрѣляли по васъ въ затылокъ? – не сдерживаясь и досадуя, что говоритъ это, сказалъ Сушкинъ.

– Не знаю-съ, не знаю-съ… – обидчиво сказалъ капитанъ въ сторону и заерзалъ.

Сушкинъ взгялнулъ на его истомленное лицо и подосадовалъ, – зачѣмъ растревожилъ человѣка. Спросилъ себя: „а самъ-то я, дѣйствительно ли такой, какимъ представился? А правъ все-таки я“.

 

II

 

Сушкинъ полѣзъ спать. Поглядѣлъ въ окно. День былъ сумрачный, съ оттепелью. Густыя сѣрыя облака лежали низко надъ темнымъ лѣсомъ. Ни утро, ни вечеръ.

„Гдѣ-то теперь синее небо?“ – подумалъ онъ о Наташѣ. – „Тамъ, должно быть, синее небо“.

Онъ сунулъ подъ голову кожаную подушку, свою походную „думку“, и скоро уснулъ. Но только уснулъ, – рѣзкiй толчокъ отъ груди въ голову вскинулъ его на койкѣ. Онъ въ испугѣ открылъ глаза и понялъ, что это то самое, что бывало съ нимъ часто послѣднее время, – нервное. Поѣздъ стоялъ. Офицеръ, напротивъ, теперь не спалъ: онъ лежалъ на локтѣ и глядѣлъ на Сушкина желтымъ пятномъ лица. Капитану внизу, должно быть, надоѣло струившаяся за окномъ свинцовая муть: онъ опустилъ шторку, и въ купе стало совсѣмъ сумеречно.

– Однако, какъ васъ встряхнуло… – сказалъ офицеръ.

– Да, проклятый неврозъ.

– Ранены были?

– Пока нѣтъ, – сказалъ Сушкинъ, – хоть работать при-

- 14 -

шлось порядочно. А вы ранены… – замѣтилъ онъ, что лѣвая рука офицера была на черной повязкѣ.

– Такъ, несерьезно.

Завозившiйся внизу докторъ поднялся и тронулъ за ногу офицера.

– Не грѣхъ и Шеметову окреститься… – сказалъ онъ любовно. – Прощай, капиташа, слѣзаю.

– Прощай, миленокъ… – сказалъ офицеръ, пожимая руку. – Да не дури, право, тамъ…

Докторъ ушелъ.

– Вы… Шеметовъ?! – радостно удивленный сказалъ Сушкинъ, привставая на локтѣ, чтобылучше видѣть.

И увидалъ очень худое, желтоватое лицо, въ черныхъ усахъ; не то, какое онъ ожидалъ увидѣть, когда услыхалъ фамилiю. Но было что-то въ этомъ невеселомъ лицѣ, чего онъ не могъ сразу опредѣлить.

– Я много слышалъ о васъ чудеснаго, капитанъ! – сказалъ онъ восторженно.

– Ну, чего тамъ чудеснаго! Работаемъ, каък и всѣ.

Офицеръ лежалъ на правомъ боку и скучно смотрѣлъ, подперевъ щеку.

Вотъ онъ какой! Это онъ выкинулъ свою батарею на голый бугоръ, сбилъ батарею противника и разметалъ насунувшуюся бригаду, доводя до картечи. Это онъ дерзко вынесся на шоссе, въ тылу, нежданнымъ ударомъ опрокинулъ и сжегъ обозъ, гналъ и громилъ съ двумя подоспѣвшими эскадронами знаменитый гусарскiй полкъ и вѣтромъ унесся, разстрѣлявъ всѣ снаряды. И еще многое. Такъ вотъ онъ какой, Шеметовъ!

– Зубы болятъ… поганство! – сказалъ Шеметовъ, почвокивая.

– Теперь отдохнете… – радуясь встрѣчѣ, даже съ нѣжностью сказалъ Сушкинъ.

- 15 -

– Это давно, сниму скоро… – приподнялъ Шеметовъ руку въ повязкѣ. – Мать хоронить ѣду.

И вдумчиво посмотрѣлъ въ глаза. „Вотъ почему онъ скучный“, – подумалъ Сушкинъ.

– У васъ мать жива?

– Жива. Моя мама еще не старая. Была больна, какъ разъ къ ней и ѣду.

– Такъ. А моя старенькая была. Бываютъ такiя тихiя старушки… – задумчиво, будто съ самимъ собою, говорилъ Шеметовъ. – Ходятъ въ черныхъ косыночкахъ, сухенькiя… а лицо маленькое…

И замолчалъ.

Эта неожиданная задушевность тронула Сушкина. Онъ все такъ же, на локтѣ, смотрѣлъ на Шеметова, не зная, чтобы такое сказать ему. А сказать хотѣлось. Онъ смотрѣлъ на его скуластое невеселое лицо, съ полузакрытыми глазами, и теперь новое чувство поднялось въ немъ къ этому удивительному человѣку: стало почему-то за него больно, будто уже зналъ его жизнь.

– Вы знаете, капитанъ, какъ говорятъ про вашу батарею?

– А что? – безучастно спросилъ Шеметовъ.

– „Замертвить Шеметовская – все погаситъ!“

На лицѣ Шеметова было то же.

– Замертвить… – повторилъ онъ и усмѣхнулся. – Да, говорятъ…

Онъ непрiятно усмѣхнулся и посмотрѣлъ Сушкину прямо въ глаза, какъ-будто хотѣлъ сказать: „что жъ тутъ особеннаго?“

– Такъ, такъ… – задумчиво-грустно сказалъ онъ себѣ, продолжая смотрѣть въ глаза Сушкину. – Да, теперь у насъ будетъ полная мертвая батарея…

– Мертвая?! – удивился Сушкинъ.

- 16 -

– Такая подобралась! – сказалъ Шеметовъ, а глазами спросилъ: „не правда ли, какая странная шутка?“

Сушкину стало не по себѣ отъ этого напряженнаго взгляда, безпокойно какъ-то. Онъ опустилъ глаза.

– Да, всѣ товарищи мои съ крепомъ… въ душѣ. Не странно ли?

– Правда, странно… – согласился подъ его взглядомъ Сушкинъ и теперь понялъ, что его поразило въ лицѣ Шеметова: очень высокiй лобъ и заглядывающiе въ душу глаза. Въ холодномъ блескѣ. Подумалось: „за этимъ-то лбомъ и глазами и таится весь онъ, странный и дерзкiй, которому удавалось то, что должно бы губить всѣхъ другихъ“.

– Какъ-будто и р-роковое что-то?.. – все такъ же пытливо всматриваясь, спросилъ Шеметовъ. – Вы какъ… не мистикъ?

И усмѣхнулся.

– Нисколько. Напротивъ, я былъ бы счастливъ служить у васъ…

– Если не любите блиндажей, милости просимъ… – шутливо сказалъ Шеметовъ.

Сушкинъ вспыхнулъ и ничего не сказалъ. Только подумалъ, – какой странный этотъ Шеметовъ.

– Да… моя батарейка… правда…, мертвитъ. Нѣмцы насъ хорошо знаютъ, мы у нихъ на учетѣ. У меня есть наводчики, вотъ-съ… съ точностью инструмента могутъ, по ширинѣ пальца… – поставилъ Шеметовъ передъ глазами ладонь на ребро. – Мертвитъ батарейка… Зато и своихъ мертвитъ! У четверыхъ моихъ офицеровъ за войну померли близкiе, а трое сами подобрались къ комплекту. Странно, не правда ли? А вѣдь, пожалуй, и хорошо, въ траурѣ-то? Развѣ войнѣ такъ ужъ необходимо радостное?..

Сушкинъ ничего не сказалъ. Въ словахъ Шеметова ему показалось значительное. И онъ опять подумалъ: „но

- 17 -

какой онъ странный!“ И совсѣмъ смутился, когда Шеметовъ спросилъ, пытая взглядомъ:

– Вы что подумали… не совсѣмъ я… того?

Губы Шеметова насмѣшливо искривились, и въ тонѣ было затаенно насмѣшливое, словно онъ говорилъ: „а какъ я васъ знаю-то хорошо, подпоручикъ Сушкинъ!“

– Нѣтъ, я этого не подумалъ… но мнѣ, дѣйствительно, показалось страннымъ…

– Ну, въ родѣ того. Видите, сколько страннаго! Съ той же усмѣшкой продолжалъ Шеметовъ. – Вы подумали, а я ужъ и знаю… А можетъ-быть и вы что-нибудь угадали… Жизнь умѣетъ писать въ лицахъ.

„Я не ошибся, – подумалъ Сушкинъ, – у него было много тяжелаго: написала на лицѣ жизнь“.

– Видите, дорогой, каък много страннаго! – продолжалъ Шеметовъ. – Только въ математикѣ ничего страннаго не бываетъ. Ну, такъ при чемъ же тутъ математика?

– При чемъ математика… – не понялъ Сушкинъ.

Холодно посмѣиваясь глазами, Шеметовъ сказалъ:

– Я слышалъ вашъ разговоръ… – показалъ онъ глазами книзу. – математика – Математикой, но есть еще очень мало обслѣдованная наука… пси-хо-математика! Не слыхали… Вотъ этой-то психо-математикой и движется жизнь, и мы съ вами живемъ, хоть иногда и не чуемъ. А чуять бы не мѣшало.

– Психо-математика!? – переспросилъ Сушкинъ.

– Не будемъ спорить о словѣ. Пусть это наука о жизни Мiровой Души, о Мiровомъ Чувствѣ, о законахъ направляющей Мiровой Силы. Вы вѣрите въ незыблемые законы матерiи… ихъ вы можете уложить въ формулы. Но есть законы, которые въ формулы еще никто не пробовалъ уложить. Ну-ка, переложите-ка въ формулу, что вы чувствуете сейчасъ ко мнѣ! Сейчасъ и запутаетесь въ словахъ даже. Это къ примѣру. Такъ вотъ-съ… Ея

- 18 -

законы еще и не нащупаны… и величайшiй, быть-можетъ, законъ – законъ непонятной намъ Мiровой Правды! Не справедливости… это все маленькое, самому дикому человѣку доступное… а Правды! Я, положимъ, называю его… ну, закономъ Великихъ Вѣсовъ. А вотъ… На этихъ Вѣсахъ усчитывается… и пискъ умирающаго какого-нибудь самоѣдскаго ребенка, и мертвая жалоба обиженнаго китайца, и слезы нищей старухи, которая… – заглянулъ Шеметовъ за шторку, – плетется сейчасъ гдѣ-нибудь въ Калужской губернiи… и подлое счастье проститутки-жены, которая обнимаетъ любовника, когда ея мужъ въ окопахъ! Громаднѣйшiе Вѣсы, а точность необычайная. Законъ тончайшаго равновѣсiя…

– То-есть, вы хотите сказать – законъ возмездiя? Но это уже давно: „какой мѣрой мѣряете…“ – сказалъ Сушкинъ и вспомнилъ порученiе командира…

Шеметовъ усмѣхнулся.

– Это не то. Тамъ отвѣтственность личная, а тутъ другое. Тутъ… ну, круговая порука, что ли…

– Это что-то у Достоевскаго… – сказалъ Сушкинъ, но вспомнить не могъ.

– Не знаю. А если у Достоевскаго есть, – очень радъ. Да и не можетъ не быть у Достоевскаго этого. Онъ имѣлъ тонкiе инструменты и могъ прикасаться къ Правдѣ. Такъ вотъ… круговая порука. Тутъ не маленькая справедливость: ты – такъ тебѣ! А: ты – такъ всѣмъ! Всѣмъ!! Вы понимаете?! Дѣйствуй, но помни, что за твое – всѣмъ! Чтобы принять такую отвѣтственность, – какъ еще подрасти надо! А когда подрастутъ, тогда ходко пойдетъ дѣло этой, направляющей мiръ, Правды. А сейчасъ только это продираемся, каък въ тискахъ… знаете, какъ обозы зимой скрипятъ! Хоть и скрипятъ и морозище донимаетъ, а прутъ. И припрутъ! Когда эту науку постигнутъ – тогда кончится эта жизнь, которая напутываетъ узлы. Тогда… –

- 19 -

сказалъ Шеметовъ мечтательно, – Богъ на землѣ! Впрочемъ, спите. Помѣшалъ я вамъ спать… Нѣтъ, нѣтъ… мы еще успѣемъ поговорить.

Сушкинъ опять подумалъ: какой неуравновешенный и встревоженный человѣкъ. И было досадно: такое интересное вышло начало. И это странное чуянiе другъ друга: словно Шеметовъ хорошо его знаетъ, – такъ показалось Сушкину, – и онъ знаетъ Шеметова.  И что это за психоматематика? Законъ Великихъ Вѣсовъ… Психическiя свойства матерiи? Развитiе положенiй монизма? Очевидно, есть у Шеметова собственная система, которую онъ, должно быть, развивалъ на позицiяхъ, когда мысль работаетъ особенно напряженно. Это и по себѣ зналъ Сушкинъ.

Шеметовъ лежалъ на спинѣ и курилъ, подергивая скулой: томилъ его зубъ. Теперь его носъ не казался широкимъ, а лицо было настороженное, словно шеметовъ напряженно думалъ.

– Капитанъ… серьезно, я не хочу спать. Поговоримте…

Вышло по-дѣтски, будто Сушкинъ просилъ старшаго, отъ котораго онъ зависитъ, – но это не было ему непрiятно.

– Не хотите спать… – будто удивился Шеметовъ. – Ну, говорите.

Это „говорите“ онъ сказалъ такъ, будто для него нѣтъ никакой необходимости говорить. Но самъ же и началъ, пока Сушкинъ обдумывалъ, о чемъ говоритъ.

– Хотѣлось бы знать мнѣ… – началъ Шеметовъ, – только ли внѣшними оболочками мы живемъ, что доступно глазу и цифрѣ? Нѣтъ ли еще и сокровеннаго смысла какого, Лика вещей и дѣйствiй? Погодите… Видѣли доктора? Счастливѣйшiй человѣкъ, жирѣетъ себѣ… Слышали, небось, какъ храпѣлъ?

Сушкинъ улыбнулся, вспомнивъ, каъ клежалъ докторъ.

– Поставили бы, пожалуй, его жизни красненькую пятерку, добрую, пузастую. Ничего доктору не надо: вы-

- 20 -

спался, пошелъ – и тамъ поѣстъ-выспится? А оказывается – смерти человѣкъ ищетъ… – понизилъ голосъ Шеметовъ до шопота, и его лицо стало болѣзненно-настороженнымъ. – Ищетъ смерти и не можетъ найти. И толстѣетъ! А?! Тутъ ужъ и смысла никакого?

– Ищетъ смерти…? – недовѣрчиво повторилъ Сушкинъ.

– Ищетъ, чтобы распорядилась судьба, а она не хочетъ распорядиться. Очевидно, тамъ гдѣ-то, куда нашли расчеты и маленькiе глаза не проникаютъ, еще не сдѣлано выкладокъ… не укладывается въ нашу формулу докторъ… – усмѣхнулся Шеметовъ. – Передъ войной у него утонулъ единственный сынъ, студентъ, и отравилась жена, не вынесла горя. А онъ пошелъ на войну и вотъ ищетъ смерти. Нарочно перевелся въ пехоту, ходилъ въ атаки, перевязывалъ и выносилъ подъ огнемъ, у него убивало на рукахъ, а онъ все не находитъ. Теперь затишье, и онъ перевелся пока въ госпиталь, на опасную работу. А по немъ и не видно. А что увидишь на этомъ? – показалъ Шеметовъ къ окну. – Тутъ посложнѣй доктора. Теперь бы вы поставили его жизни самую зеленую единицу! А чудеснѣйшiй  человѣкъ, и никакая „мѣра“ тутъ не подходитъ… „какою мѣрою мѣряете…“ Рокомъ пристукнуло, а? Значитъ, стукайся головой, вѣшайся, напарывайся?.. Или ужъ овладѣй тонкимъ какимъ инструментомъ – и оперируй! Провидь Смыслъ…

– А вы овладѣли… „тонкимъ инструментомъ“?

– Чу-дакъ! – благодушно сказалъ Шеметовъ. – Что такое значитъ – овладѣть! Тутъ интуицiя… „Тонкiй инструментъ“ есть и дѣйствуетъ. Только подрастинадо, поглубже вглядѣться, душой прикоснуться  къ скрытому Лику жизни Мiръ въ себя влитъ и себя связать съ мiромъ. Ну, какъ вамъ война? смыслъ и какой выводъ?

Это было совсѣмъ неожиданно, да и, вообще, Шеметовъ говорилъ непослѣдовательно. Сушкинъ уже выска-

- 21 -

залъ тому капитану свой взглядъ на войну и теперь хотѣлъ знать, что скажетъ Шеметовъ. И потому сказалъ кратко:

– Мнѣ война показала силу человѣческой огранизованности и достиженiй во что бы то ни стало. И еще… человѣкъ проще, чѣмъ думаютъ. Можетъ перешагнуть въ любую эпоху и приспособиться. Культура легла на него легкой пыльцой, и потому война раздѣла его донага. Война доказала, каък поразились пизнававшiе въ человѣкѣ мощь духовныхъ началъ, и укрѣпила иныхъ, какъ я, напримѣръ… – сказалъ Сушкинъ задорно, – которые принимаютъ, что идейное и духовное – только временныя подпорки, которыя и отбросить можно, если въ нихъ нѣтъ потребности. Человѣкъ – сложный составъ, который можно и упростить.

– Химикъ вы, что ли?

– Да, химикъ. А выводъ, по-моему, утѣшительный. Изъ человѣчества можно лѣпить по плану. Можно вылѣпить и звѣрей или зажечь „небеснымъ огнемъ“.

Шеметовъ перевалился на правый бокъ и поглядѣлъ на Сушкина острымъ, злымъ взглядомъ. И опять Сушкинъ подумалъ: „онъ не въ себѣ“.

– Война… Что вы сказали, значитъ – ничего не сказать. Ляжетъ на вашуй койку бiологъ, скажетъ про процессы сложнѣйшаго организма, приведетъ тѣльца и шарики. Соцiологъ поведетъ въ теорiю эволюцiи… психологъ, политико-экономъ, – каждый по-своему… Соцiалъ-демократъ броситъ свое – гипертрофiя капитализма! И докажетъ глубже иныхъ. Потому что не только по формулѣ, но и кровью своею знаетъ. Но и онъ только „спецiалистъ“! Разберутъ войну по кусочкамъ, а сердцевины-то, Лика-то скрытаго… и не дощупаются! Эти спецiалисты! Каждый съ таблицей и ярлычкомъ… Но даже у пня имѣется сердцевина и ликъ. И въ вашей

- 22 -

жизни, поручикъ, есть ликъ скрытый! Вонъ капитанъ храпитъ… – показалъ Шеметовъ на нижнюю койку. – Успокоился человѣкъ… Ротъ раскрылъ, а къ нему въ ротъ искровая волна лѣзетъ, и начертано этой волной, что сейчасъ въ Атлантическомъ океанѣ гибнетъ какой-нибудь пароходъ „Саламбо“! А изо рта капитана навстрѣчу храпъ и запахъ отъ зуба. А мы съ вами только и слышимъ, что храпъ, и можемъ почувствовать этотъ запахъ… а что пароходъ тонетъ – въ купе объ этомъ никто не вѣдаетъ. Жизнь идетъ къ невѣдомой цѣли и не идти не можетъ, ибо есть и для жизни Законъ! Какъ огонь не можетъ не жечь. И носитъ онъ въ себѣ свой Ликъ скрытый… Но этотъ Законъ можно только пока предугадывать этимъ вотъ… – втянулъ въ себя воздухъ Шеметовъ. – Ну, представьте по чудесному запаху чудесный цвѣтокъ, который вы никогда не видали и никогда не увидите.

– Это что-то метафизическое… – началъ Сушкинъ, но Шеметовъ перебилъ съ раздраженiемъ:

– Погодите наклеивать ярлыки! Лоскутки тащимъ и кричимъ: вотъ она, истина! Есть ученiе, что истины никакой нѣтъ да и ничего, вообще-то, нѣтъ, а только одинъ миражъ! И тутъ все-таки хоть маленькую какую истинку  имѣть нужно – для освѣщенiя этйо дороги-призрака: цѣлую систему и оправданiе и даже цѣлесообразность для миража постарались изобрѣсти. А если я громадное и безмѣрное и самое разреальное признаю и не свѣчки какiя, а громадное пламя имiю? Почему же это пламя не будетъ свѣтить мнѣ, хоть вы и приклеите къ нему ярлычокъ? Если я этимъ пламенемъ могу человѣчество изъ канавы выдрать и заставить расти? Если могу по чудесному аромату чудесный цвѣтокъ представить?

Шеметовъ поднялся и съ ненавистью даже взглянулъ на Сушкина.

– Если я это пламя на своей шкурѣ вынесъ, всѣ

- 23 -

себѣ руки сжегъ, чтобы его принять?! Если я потерялъ все въ жзни, что казалось цѣннѣйшимъ, а теперь… старуха моя замерла… ужъ и все потерялъ и никогда не найду? Но по вашимъ трактовкамъ и ярлыкамъ да и по себѣ не найду? Война… неопровержимо доказала одно и одно: гипертрофiю не капитализма, а „мяса…“ „мяса“!

– Мяса…? – повторилъ, не понимая, Сушкинъ.

– Да, „мяса“! И порабощенiе духа! „Мясц“ фимiамъ воскуряемъ. И все поганство свое кидаемъ въ пространство, не чуя даже, каък это поганство растекается, какъ водяные круги отъ камня, и заражаетъ. Гипертрофiя мяса! Обожествленiе оболочекъ! Заляпали большiе глаза и смотримъ маленькими. Вы скажете: но нашъ вѣкъ не только торжество „мяса“, а соц… а соализмъ-то! Вѣдь онъ какiя цѣнности-то несетъ, вѣдь онъ въ семиверстныхъ сапогахъ шагаетъ, вотъ-вотъ выше Гауризанкара подымается и человѣчество очиститъ  и облагадѣтельствуетъ! Но я скажу: не „мясо“ ли и тутъ на подкладкѣ окажется? не поведетъ ли и онъ отъ неба къ землѣ, начавъ съ неба?

Сушкинъ усмѣхнулся, но Шеметовъ покрылъ его усмѣшку своей.

– Что?.. ужъ такой я простецъ, азбуки даже не понимаю? Но и соцiализмъ только оболочка, а не сердцевина! И въ царствѣ соцiализма страхъ будетъ и кровь… и муки! Это только ступень. Да, я не изъ кабинета, но я и не рабъ, не рабъ! Зато хорошо обожженъ и не протекаю. Меня ни одна партiя не приметъ и не назоветъ своимъ… Человѣчество еще и не начинало входить въ то Царствiе, по которомъ тоскуетъ смертно… – перекинулся Шеметовъ въ иныя мысли, и Сушкинъ узналъ тоску въ его холодныхъ глазахъ. – Человѣчество сейчасъ и на задворкахъ этого Царствiя не пребываетъ… Оно еще въ стадiи проклятаго „мяса“, еще должно завоевать право на

- 24 -

Царствiе… вымыть глаза и узрѣть. Должно пройти черезъ Крестъ! Оно еще только сколачиваетъ этотъ Крестъ, чтобы быть распятымъ для будущаго Воскресенiя. Распято, подпоручикъ! – повторилъ Шеметовъ жаркимъ шопотомъ, приближая тревожно-восторженное лицо къ лицу Сушкина. – И былъ символъ – то, давнее Распятiе. Звалъ, а не постигли! И напутывали узлы… А Вѣсы взвѣсили и требуютъ неумолимо: да будетъ Великое Равновѣсiе! И будетъ распято! И уже давно вколачиваетъ въ себя гвозди. И тѣмъ страшнѣй и больнѣй это распинанiе, чѣмъ больше накоплено „мяса“. Круговая порука! И вотъ всѣ гвозди тащутъ, и крестъ сбиваютъ, и кровь изъ себя точатъ. Вотъ ужъ мы съ вами, какъ спецiалисты этого дѣла, и приводимъ въ прекрасное исполненiе. А мясистый-то человѣкъ говоритъ гордо: какая чудесная вещь организованность, и что за сила у человѣка! Какая подлая слабость у человѣка! Не усмотрѣли Знака. А онъ простеръ страшные концы свои отъ края и до края свѣтлаго неба… – сказалъ Шеметовъ восторженно, и въ глазахъ его увидалъ Сушкинъ пламенную тоску. – А человѣчество размѣняло этотъ великiй Знакъ на значочки и таскало, каък побрякушку. Про третью щеку говорили? Да какъ же не искать третьей щеки, когда у самого обѣ излуплены?! У каждаго излублены въ свалкѣ проклятой… такъ вотъ и хочется каждому покрыться чужой гретьей, чтобы въ барышахъ остаться… И каждый лупитъ, и каждый тоскуетъ и ждетъ чудеснаго. А уплатить за чудесное не думаетъ.

– Итакъ, это наказанiе – этапъ? – спросилъ Сушкинъ.

– Это подведенiе итога. Двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ итогъ былъ подведенъ; показано было человѣчеству богатство, кровью нажитое… указана была чудесная дорога по вѣхамъ, кровью и муками добытымъ! Я не попъ, конечно, и осмысливаю великiй опытъ вѣковъ… Все человѣчество, искавшее своего смысла, чудеснаго своего

- 25 -

Цвѣтка, ну… идеала, что ли… ну, счастья, что ли… сказало Однимъ Избранникомъ: „за нихъ Я посвящаю Себя чтобы и они были освящены Истиною!“ И напрасной оказалась Жертва. И вотъ второй итогъ: за это „посвященiе“ Одного, какъ величайшаго выразителя всѣхъ миллiардныхъ поколѣнiй, всѣхъ мукъ этихъ поколѣнiй – всѣ! Ибо безмѣрна Жертва! Не увидали Креста – да увидятъ кресты! И увидятъ. Да будетъ Великое Равновѣсiе. А иные чудесную идеологiю строятъ, правленiе мощи видятъ.

– А психо-математика? – спросилъ Сушкинъ.

– А я думалъ – вы ужъ и разобрались въ ней, – удивился Шеметовъ. – Ну, учетъ высшимъ масштабомъ… прониканiе въ Ликъ жизни! тутъ все утончено – и любовь, и глаза, которые должны  видѣть подъ оболочкой… и сила  принять величайшую изъ отвѣтственностей – за всѣхъ передъ самимъ собой…

– Ну, хорошо… – сказалъ сушкинъ. – Я, положимъ, призналъ: я – такъ всѣмъ! ну, за каждое мой дѣйствiе отрицательное, что ли… понесутъ всѣ отвѣтственность, – и я воздержусь. Но большинство-то будетъ наслаждаться! Какое намъ дѣло? ну, пусть, скажутъ, страдаютъ, а намъ хорошо!

– Да, до поры. А въ итогѣ равновѣсiе будетъ – путь будетъ прочищать, и новая вѣха поставлена! Вотъ и подыись, во имя будущаго-то подрасти, прими муку, но подрасти и выведи будушщiя мирiады на свѣтлую дорогу. Увидь, наконецъ, великiй масштабъ, а не свои сантиметры! Все равно, подрасте-ошь, хоть и въ крикѣ, – иного выходя нѣтъ. Но это „несправедливость“ только для маленькихъ, а большой – приметъ. Одинъ Большой уже принялъ и поставилъ Вѣху. Теперь принимаютъ и маленькiе…

– Когда же вы пришли къ этому?

- 26 -

– Привѣла жизнь… – сказалъ Шеметовъ, и Сушкинъ опять почувствовалъ и по лицу его и по тону, что его жизнь была страшно несчастна. – Особенно стало мнѣ ясно за этотъ годъ участiя въ „круговой порукѣ“…

Сушкинъ посмотрѣлъ на Шеметова. Какое страдальческое лицо! И не могъ удержаться – спросилъ:

– Вы очень страдаете?

– Нисколько, Это зубъ у меня тоскуетъ, – сказалъ онъ съ усмѣшокой. – Я уже вышелъ изъ этого состоянiя… Страдать можетъ тотъ, кто въ страданiи одинокъ… а развѣ мы одиноки? Вѣдь говорю же я вамъ: круговая порука… а „кругъ“-то этотъ слишкомъ теперь великъ. Жалѣю, скорѣй…

– И убиваете…

– Очень. Надо же помогать, чтобы скорѣй кончилась эта великая операцiя. Я такъ говою: вы, мои организованные противники, особенно пострались для „мяса“… ну, и получай гвоздь! А моя Россiя, мой бѣдный народъ… онъ меньше всѣхъ виноватъ въ этой „мясной“ вакханалiи.. И я стараюсь, чтобы моимъ выпало на долю меньше гвоздей. И мой аппаратъ пока въ этомъ мнѣ не отказываетъ. И я гвозжу съ упованiемъ! Не съ тѣмъ, про что Пушкинъ, кажется, говорилъ, – …„есть упоенiе въ бою и бездны мрачной на краю…“ То – садизмъ, а я, какъ хирургъ.

– Да, я слышалъ… – сказалъ уже безъ усмѣшки Сушкинъ: – у васъ и пушки имѣютъ особенныя прозвища…

– Такъ точно. Есть, напримѣръ, Гвозди-ка… Не гвоздика, а черезъ тире. Недурно? – съ холодкомъ въ глазахъ усмѣхнулся Шеметовъ. – Она очень любитъ „играть въ картечь“… Ее чуть-было не прибрали къ рукамъ, только это „чуть“ очень дорого обошлось! О-очень дорого! – съ особеннымъ ударенiемъ и жуткой

- 27 -

усмѣшкой сказалъ Шеметовъ. – Ну-съ, намъ пора и поспать.

Сушкинъ былъ радъ теперь, что разговоръ. Сушкинъ сдѣлалъ отсюда выводъ, что Шеметова, пожалуй, еще болѣе измотало, чѣмъ того капитана. И осталось въ душѣ тревожное отъ его безпокойной и смутной рѣчи и отъ усмѣшки холодныхъ глазъ, которыми онъ словно нашаривалъ въ мысляхъ и чувствахъ Сушкина. Это смутно-тревожное вервые зашевелилось, когда Шеметовъ сказалъ: „и въ вашей жизни, поручикъ, есть все-таки обаятельный человѣкъ этотъ Шеметовъ. Съ нимъ, когда онъ поуспокоится и отдохнетъ, хорошо бы пожить друзьями, подумать и поспорить. Конечно, его идеологiя и неясная и непослѣдовательная, но есть что-то… 

 

III

 

Не приходилъ сонъ. Чтобы прогнать тревожное, Сушкинъ сталъ думать о Наташѣ. Перебралъ въ памяти все, съ нею связанное, – и все, что было съ ней связано, было прекрасно.

Онъ отбылъ воинскую повинность и прiѣхалъ въ родной городокъ, чтобы приступить къ жизни, каък полноправный. Было обезпечено мѣсто на заводъ Товарищества. И въ первый же день прiѣзда такая случайная встрѣча! Шеметовъ сказалъ бы:

– Дѣло путей Скрытаго Лика!

Она прiѣхала какъ разъ въ тотъ же день, вызванная болѣзнью сестры, и осталась надолго. А теперь, можетъ, и навсегда. Съ нимъ ее связало Товарищество: мужъ

- 28 -

сестры – главный директоръ. И опять бы сказалъ Шеметовъ:

– Какая затѣйливая работа!

И эта первая стрѣча въ глухомъ переулкѣ, поросшемъ травой, у сѣренькаго забора, за которымъ краснѣли на солнцѣ вишни… Какъ чудесно все вышло! Шла навстрѣчу высокая дѣвушка въ бѣломъ платьѣ, въ бѣлыхъ туфляхъ и въ бѣлой шляпѣ, а за ней Бретто, знакомый водолазъ Петровыхъ. Они столкнулись у сѣренькаго забора… Онъ еще подумалъ тогда: каък хороша! И золотистые волосы, и черныя брови, и удивительно яркiй ротъ. И еще подумалъ: „у насъ появилась волоокая Кавальери, только блондинка“. И былъ страшно счастливъ, когда спросила она, какъ пройти ей въ аптеку… Какой чудесный день былъ тогда! какiя сочныя были за заборомъ вишни, какое удивительно синее нбо, и такъ хорошо звонили на бѣлой колокольнѣ, у Троицы! И этотъ черный миляга-песъ, Бретто…

 Сушкинъ мысленно повторилъ, глядя на клеенчатый потолокъ вагона: – Здравствуй, Бретто!

Ихъ познакомила такая пустячная случайность!

Сушкинъ закрылъ глаза и вызвалъ солнечный день и солнечную Наташу.

– …здравствуй, Бретто!

Водолазъ поднялъ думающую морду.

– Вы его знаете? – спросила бѣлая дѣвушка.

Словно они сами нашли другъ друга. И потомъ цѣлый мѣсяцъ всегда радостныхъ дней и встрѣчъ и мгновенiй трепетнаго молчанiя.

„Но почему же не было сазано, что такъ хотѣлось сказать?“ – повторилъ этотъ вопросъ который уже разъ Сушкинъ.

И хотя ѣхалъ теперь къ Наташѣ и зналъ, что завтра будетъ безмѣрно счастливъ, услышитъ, что она, робкая,

- 29 -

еще не сказала въ письмахъ, но что онъ видѣлъ въ ея глазахъ на прощаньи, – было досадно. Нежданно сдвинула все война. Даже не успѣлъ познакомить Наташу съ матерью.

И опять пришла мысль, которая столько разъ приходила въ лѣсахъ и поляхъ, гдѣ творилось такое непохожее на жизнь дѣло. Сколько разъ, сидя въ ямѣ наблюдательнаго пункта, уставивъ бинокль въ развилкѣ корней, Сушкинъ словно опоминался и спрашивалъ: да была ли та жизнь, или только казалось, что жизнь была, а настоящая жизнь и есть эта вотъ яма и проклятое „впереди“, что нужно смѣшать съ землей. И въ эти минуты казалась Наташа неясной: какъ будто и есть она, – какъ будто и нѣтъ ея. Тутъ Сушкинъ напомнилъ слова капитана:

– Ѣду къ нимъ, а ихъ, можетъ-быть, ужъ и нѣтъ… никого нѣтъ.

…Должно быть и капитанъ и я переживаемъ это странное чувство далекости отъ жизни, такой непохожей на ту, которой жили въ походѣ.

Тутъ вспомнился докторъ.

…А у него только призраки и остались, и онъ хочетъ отмахнуться отъ нихъ, уйти. А Шеметовъ, – поглядѣлъ Сушкинъ на капитана, – этотъ ужъ совсѣмъ отмахнулся, поднялся надъ жизнью и судитъ ее огнемъ.

Шеметовъ лежалъ на спинѣ, закрывъ лицо локтемъ, и этотъ видъ его говорилъ, что капитанъ напряженно думаетъ. И опять Сушкину стало жалко его – его одиночества.

Поѣздъ тормозили. Капитанъ внизу завозился, поглядѣлъ за шторку и торопливо сказалъ:

– Кажется, пряниками тутъ торгуютъ…

И пошелъ. Вышелъ и Сушкинъ.

- 30 -

 

IV

 

Станцiя была большая, уже въ огняхъ. Въ буфетѣ было шумно и суетно, и захотѣлось уйти въ тишину. Сушкинъ пошелъ было на платформу и увидалъ капитана. Тотъ стоялъ у прилавка, гдѣ продавали пряники въ пестрыхъ коробкахъ, и разговаривалъ съ продавщицей. Продавщица смѣялась.

– Какъ же, какъ же… – суетливо говорилъ капитанъ, передергивая лицомъ. – Непремѣнно обѣщалъ привезти… Обязательно, милая барышня, выходите замужъ… и сами будете покупать то-сё. А не будь ихъ – и не купилъ бы у васъ пять фунтовъ…

– Обязательно выйду! – смѣялась продавщица.

„И ей, должно быть, все разсказалъ“, – подумалъ Сушкинъ: – „и какъ Лида ходитъ за его курами, и какъ Котикъ перевираетъ слова. Милый капитанъ!“

Продавщица обращала вниманiе. Это была высокая, плотная брюнетка, съ молочнымъ лицомъ и полными яркими губами, явно накрашенными; были подведены и глаза, и тонкiя, крутыми дужками, брови, и отъ этого глаза игарли томнымъ, фальшивымъ, блескомъ; волосы были въ локонахъ, каък на картинкѣ, и показывали синевато-бѣлый проборъ, словно напоминая, какое у ней бѣлое тѣло. Жеманясь, то откидывая голову назадъ, то склоняя къ плечу, она играла глазами и яркимъ ртомъ и все закидывала на плечо рыжiй, пушистый хвостъ лисьяго мѣха, раздражающе яркаго. А хвостъ словно нарочно спадалъ, показывая, какая  у нея соблазнительно-красивая шея въ родинкахъ.

Сушкинъ поймалъ заигрывающiй взглядъ продавщицы.

– Не желаете ли?.. – игриво сказала она ему, поведя глазами на пряники. – Ананасные, миндальные…

- 31 -

Ея полныя губы играли, какъ и глаза, какъ и все откинувшееся отъ прилавка тѣло, и опять упалъ хвостъ и показалъ шею.

– И ананасные?! – сказалъ, усмѣхнувшись, Сушкинъ и вспомнилъ Шеметова: – „вотъ оно, мясо-о… красивое, чортъ возьми!“ – И пошелъ на платформу.

Прошелъ въ самый конецъ, гдѣ было безлюдно, только у груды ящиковъ стоялъ часовой съ шашакой. Морозило въ вѣтрѣ. Ноябрьскiя звѣзды мигали въ березахъ. Смутно темнѣла тежелая башня водокачки. Звѣзды и башни напоминали Мушкину одинъ случай.

Въ прошломъ году, въ эту же пору, ѣхалъ онъ съ Жуковымъ изъ дивизiона лѣсомъ. Когда кончился лѣсъ, они увидали точно такую башню, только крыша ея была разбита снарядомъ. И вдругъ кинулась съ лаемъ къ нимъ черная, худая собака. Это ихъ испугало и шарахнуло лошадей, а собака прыгала къ лошадинымъ мордамъ словно просила, чтобы взяли ее съ собой. Это напомнилопрошлое, милаго Бретто, и Сушкину до тоски захотѣлось тогда домой. Собаку взяли на батарею, потомъ ее вскорѣ убило. И вотъ теперь, передъ темной башней, опять поднялось томленье. Сушкинъ повернулъ къ станцiи, и тутъ на него набѣжалъ Жуковъ.

– Два перегона осталось мнѣ, ваше благородiе!

– Ну, валяй. Къ женѣ?

– Такъ точно, ваше благородiе! – такъ же отвѣтилъ Жуковъ, каък отвѣчалъ и тамъ, и даже въ тотъ день, когда пришло приказанiе вызвать артиллеристовъ-охотниковъ рѣзать у непрiятеля проволоку, въ помощь пехотѣ.

„И ты?“ – тогда удивился Сушкинъ, зная опасность дѣла, и такъ же Жуковъ отвѣтилъ: – „такъ точно, ваше благородiе!“

- 32 -

– Рада будетъ жена? – и подумалъ, смотря на рябое, курносое, добродушное лицо: „врядъ ли рада“.

– А кто е знаетъ… больше году не видѣлись… – застѣнчиво сказалъ Жуковъ и оглядѣлъ сапоги.

– Ну, поѣзжай… – повторилъ Сушкинъ, давая денщику пять рублей. – Прiѣдешь за мной, какъ сказано.

Посмотрѣлъ, какъ побѣжалъ Жуковъ, и подумалъ: „хорошо, когда человѣкъ спокоенъ. А надо бы ему безпокоиться. Дуняшка его обманываетъ, и онъ это знаетъ“. Не разъ читалъ онъ безграмотному Жукову женины письма и зналъ, что воротили Никифора. Который Дуняшкѣ нравился и которого избилъ Жуковъ, уходя на войну. Въ самый тотъ день, когда пришло письмо о Никифорѣ, и пошелъ Жуковъ рѣзать проволоку. Вспомнивъ, Сушкинъ и укорилъ себя: зачѣмъ затревожилъ человѣка? Поглядѣлъ на звѣзды и вызвалъ сiяющiе глаза.

…Наташа! чудная, ясная моя…

Увидалъ въ палисадникѣ, за березами, свѣтящiеся окошки, вспомнилъ, что такъ же вотъ свѣтятся окна ихъ дома, если смотрѣть изъ сада, и опять поднялось томленье – скорѣй бы! Жадно глотнулъ морознаго воздуха, слыша, какъ нѣжно пахнетъ мерзлою березой, и пошелъ купить пряниковъ.

– Сладкiе?

– О-очень… – усмѣхнулась продавщица, играя ртомъ.

Сушкинъ дерзко взглянулъ въ ея говорящiе глаза, оглядѣлъ играющую бѣлую шею въ родинкахъ.

– Сахаръ съ патокой?

– Са-харъ… – отвѣтила въ тонъ ему продавщица и поиграла шеей. – Ничего вреднаго нѣтъ.

– Въ самомъ дѣлѣ, ничего?

– Въ самомъ дѣдѣ, ничего.

– Въ полномъ смыслѣ, ничего?

- 33 -

– Въ полномъ смыслѣ, ничего… – смѣясь, повторила продавщица, не поправляя хвоста.

– Всѣхъ награждаете пряниками… – сказалъ Сушкинъ, давая деньги. – И туда, и оттуда…

– Пряники любятъ всѣ.

– Даже и съ патокой?

– Патока зато слаще! А сахаръ дорогъ… – опять въ тонъ ему отвѣтила продавщица и закинула хвостъ.

Сушкинъ пошелъ къ вагону, но раздумалъ и походилъ еще; опять поднялось въ немъ непрiятно-тревожное, смутное. „Что такое?.. И почему такая непрiятная станцiя?..“ – спросилъ онъ себя. – „Это все тотъ разговоръ…“ Увидалъ темную башню и вернулся: каък будто эта башня вызывала тревогу. Опять увидалъ огоньки въ березахъ и вспомнилъ о матери: ждетъ теперь. И Наташу вызвалъ опять – свѣтлую, въ бѣломъ платьѣ. „Она свѣтлая, и отъ нея всегда радость… Гдѣ она – тамъ всегда синее небо… Но отчего такая непрiятная станцiя?“

Это все отъ разговора съ Шеметовымъ: вѣдь до этого-то онъ былъ спокоенъ. Увидалъ въ окно станцiи продавщицу, смѣявшуюся въ отвалившимся на прилавокъ толстымъ путейцемъ, который игралъ на ладони лисьимъ хвостомъ, и теперь понялъ, глядя на ее шею, что остаивло въ немъ енпрiятно-тревожное.

Да, вотъ что. Это было весной, на Вислѣ, въ голубомъ домикѣ. Хозяйка, полька, приняла ихъ очень радушно. Она была хороша собой, особенно голубые глаза съ рѣзко кинутыми бровями дѣлали ея лицо вызывающе бойкимъ. Даже угрюмый Крюковъ сказалъ: „номерокъ!“ Стожинъ все потуплялъ глаза, а поручиккъ Свобода былъ занятъ письмомъ къ женѣ. Только онъ былъ захваченъ очарованiемъ молодого и свободного тѣла. Онъ хорошо замѣтилъ, что обращаетъ вниманiе: это было видно и по ея играющей походкѣ, и какъ она подавала ему кофе, и

- 34 -

какъ смотрѣла. Полегли спать и храпѣли, какъ кузнечные мѣхи. Только онъ не могъ спать. Онъ лежалъ въ боковушкѣ, одинъ. Хозяйка тихо ходила въ своей комнатѣ, рядомъ. И вдругъ посвѣтлѣло въ его боковушкѣ: въ стѣнкѣ оказалось окошко, и хозяйка зажгла у себя лампу. Онъ взглянулъ. Хозяйка сидѣла передъ зеркаломъ и причесывалась на ночь. Онъ жадно смотрѣлъ на ея голубой лифчикъ и обнаженныя руки, видѣлъ пышные свѣтлые волосы, играющiе подъ гребнемъ, бѣлую шею и задорный профиль. И постучалъ тихо… Хозяйка поглядѣла къ окошку, усмѣхнулась глазами, словно хотѣла сказать – такъ и знала! – и привернула огонь. Онъ услыхалъ шаги и намекающiй стукъ въ окошко…

Вспомнивъ теперь про это, Сушкинъ подумалъ: „что бы сказала Наташа!“ Но сейчасъ же срвалъ эту непрiятную мысль: „это не изъ той жизни и безслѣдно прошло, какъ сонъ. И вовсе не отъ этого непрiятно“.

Поѣздъ пошелъ. Капитанъ укладывалъ въ чемоданъ покупку.

– Купили пряниковъ? – спросилъ Сушкинъ.

– Какъ же, какъ же… – покзаалъ капитанъ встревоженное лицо.

Онъ быстро щелкнулъ замкомъ и съ болью въ лицѣ пристально посмотрѣлъ на Сушкина.

– Но это ужасно, ужасно!

– Что такое?.. – встревожено спросилъ Сушкинъ.

– Вотъ теперь и не знаю… – упавшимъ голосомъ сказалъ капитанъ и крѣпко потеръ надъ ухомъ. – Я понимаю, конечно… нервы… но почему же я не получилъ отвѣта на телеграмму? Я двѣ послалъ.. Конечно, такая даль… письма идутъ больше мѣсяца… Послѣднее получилъ тридцать семь дней назадъ… Тридцать семь дней! Могло все случиться…

– Капитанъ!

- 35 -

– Ахъ, я же понимаю… но что я подѣлаю съ мыслями! Тамъ я не разъ видѣлъ смерть, но это страшнѣй… – Онъ придвинулся къ Сушкину, съ болью въ запавшихъ глазахъ, и сжалъ его руку, словно просилъ защиты. – Потерять счастье… маленькое счастье… единственное!.. Вѣдь теперь всѣ теряютъ, всѣ… и тамъ, и тамъ! – жуткимъ шопотомъ говорилъ капитанъ, придавая особую выразительность слову – тамъ. Жизнь… такъ все непрочно въ жизни… И странно, а я это замѣчалъ и знаю… больше страдаютъ маленькiе. Слабые и тихiе люди… а мы жили такъ тихо… и мы не большiе люди. Это жесто-ко! Вѣдь большiе люди… они… широко, широко… – сдѣлалъ рукой капитанъ, – имъ жизни не страшно, они хозяева жизни… и если въ одномъ сорвется, такъ сколько еще всякихъ корней и утехъ! Они и жизнь поддѣлываютъ… они умѣютъ… и маленькiе люди отъ случайности упадутъ и не встанутъ. Какъ это жестоко, дорогой… Теперь маленькимъ люядмъ плохо… совсѣмъ  плохо…

 – Дорогой капитанъ… в ыбольны и потому такъ мрачно глядите. Телеграмма могла задержаться!.. У васъ будетъ все хорошо… – сказалъ Сушкинъ, взволнованный растерянностью капитана. – Вы встрѣтите своихъ и на радости… – ну, не пари давайте! – пришлете мнѣ объ этомъ письмо на фронтъ!

Это вдругъ пришло въ голову – успокоится капитанъ! И правда. Капитанъ весело поглядѣлъ и спросилъ:

– Да?! вы думаете?!

– Увѣренъ! – рѣшительно сказалъ Сушкинъ и подумалъ: какъ мало нужно, чтобы утѣшить человѣка. – Ну, идетъ?!

– Какъ же, какъ же… – торопливо сказалъ капитанъ и вынулъ карточку.

Сушкинъ взглянулъ: „Илларiонъ Вадимовичъ Грушка.“.

- 36 -

И почему-то показалось ему, что съ такимъ именемъ судьба не обидитъ человѣка. И даже не показалась странной пришедшая мысль, словно такъ именно и должно. Далъ капитану и свою карточку.

– Павелъ Сергѣичъ… – прочиталъ капитанъ. – Павелъ Сергѣичъ! – и грустно взглянулъ на Сушкина. – У меня былъ другъ, тоже Павелъ Сергѣичъ… застрѣлился въ прошломъ году…

– Застрѣлилися?! – почему-то съ удивленiемъ спросилъ Сушкинъ.

– Да! – отрывисто сказалъ капитанъ. – Его положительно преслѣдовала судьба. Но какой былъ человѣкъ! Жилъ въ ссылкѣ, все здоровье отдалъ… женился на моей племянницѣ… по любви… Черезъ мѣсяцъ жена умерла. И тутъ начинается полоса.. каък картахъ бываетъ… О, какъ это жестоко все…

И онъ еще долго разсказывалъ. Сушкина одолѣвала усталость. Онъ извинился и полѣзъ на койку. Посмотрѣлъ на Шеметова. Тотъ лежалъ, отвернувшись къ стѣнѣ. И опять показалось Сушкину, что Шеметовъ все думаетъ напряженно.

Легъ и сейчасъ же уснулъ. Спалъ крѣпко, безъ сновъ.

– Москва, ваше благородiе! – разбудилъ носильщикъ.

Капитанъ Грушка козырнулъ на прщанье изъ коридора – спѣшилъ куда-то. Шеметова не было. И не зналъ Сушкинъ, когда и гдѣ онъ сошелъ.

 

V

 

И здѣсь не было синяго неба, а онъ, какъ-будто, и ждалъ его. Можетъ-быть, видѣлъ въ крѣпкоймъ вагонномъ снѣ. Когда сѣлъ на извозчика у вокзала, досадливо посмотрѣлъ на небо и вдругъ вспмнилъ обрывокъ сна –

- 37 -

высокiе бѣлые дома, страшно яркiе, въ солнцѣ, за ними и надъ ними синюю свободную даль и чей-то веселый и звонкiй голосъ: „а у насъ всегда солнце, что вы болтаете пустяки!..“ Голосъ былъ молодой и задорный, и отъ этого-то задорнаго голоса и осталось радостное, когда разбудилъ носильщикъ. А теперь опять стало смутно, – и здѣсь невеселая погода. Но онъ подавилъ въ себѣ раздраженiе. „Ѣду къ Наташѣ“! Извозчикъ былъ очень старый, и армякъ его ветхiй. Плоха была и лошадка.

– Плохая же у ваъс погода!

– Пло-хая, баринъ… – скучно сказалъ извозчикъ.

Въ Москвѣ для Сушкина не было интереса: только покупки. И онъ рѣшилъ тутъ же покончить съ ними, чтобы быть свободнымъ на будущее.

Побывалъ въ синодальной лавкѣ и купилъ самое маленькое Евангелiе – четыре вершковыхъ книжечки въ красной кожѣ, въ портфельчикѣ. Въ лавкѣ никого не было, – „это не въ спросѣ“, – подумалъ Сушкинъ, – но ему очень понравилось здѣсь: тишина, иконы на красныхъ шкафахъ и тихiя движенiя продавца. Онъ смотрѣлъ на книги въ красныхъ шкафахъ и думалъ: „вотъ великiй опытъ вѣковъ, добытый кровью… вѣдь объ этомъ говорилъ Шеметовъ? въ маленькой книжечкѣ… а покупателей и не видно. Нѣтъ никому икакого дѣла до этого „опыта“. Вонъ она, гремитъ жизнь…“ И сейчасъ же забылъ, какая интересная мысль напрашивалась, какъ только вышелъ на улицу: что-то о связи этой гремящей жизни съ… чѣмъ? И не могъ никакъ вспомнить. Къ чему тутъ помнить! Вонъ какiе чудесные магазины.

Онъ зашелъ въ лучшiй кондитерскiй магазинъ и выбралъ пятифунтовую, голубого шелка, коробку, тонко гофрированную, съ свѣтловолосой, нѣжнолицей и стройной дѣвушкой въ бѣлой шляпѣ, на зеленомъ лугу, въ

- 38 -

ромашкахъ. Понравилось ему, что въ этюдѣ много свѣта и неба.

– Только ананасъ въ шоколадѣ и вишни въ винѣ… пожалуйста!

Наташа любила ананасъ и вишни.

Выйдя изъ магазина, Сушкинъ увидалъ на углу, на той сторонѣ, знакомое желтоватое лицо. Шеметовъ?! Быстро перебѣжалъ, толкая прохожихъ, не думая, зачѣмъ ему нуженъ теперь Шеметовъ. Но это былъ офицеръ, грузинъ, напоминавшiй Шеметова. И стало опять досадно, что не простился.

…Да зачѣмъ, собственно, онъ мнѣ нуженъ? Нѣтъ, съ нимъ тяжело. Заставить бы Наташу его послушать…

И посравнилъ: Наташа и Шеметовъ! Та вся – свѣтлое небо, а онъ… Но не могъ подобрать сравненiя. И забылъ сейчаъс же.

До поѣзда оставалось около трехъ часовъ. Сушкинъ прошелъ по Кузнецкому Мосту, съ удовольствiемъ звеня шпорами по асфальту, съ удовольствiемъ разглядывая свое красивое отраженiе въ витринахъ, испытывая необычную радость, которая шла на него отъ зеркальныхъ оконъ, отъ чистоты и комфорта, отъ всей этой жизни, которая казалась такой призрачной изъ ямы наблюдательнаго пункта. А она – вотъ она! А тамъ… Онъ посмотрѣлъ на небо, чтобы представить себѣ, какъ тамъ: окружающее было такъ непохоже. Такъ, бывало, глядѣлъ онъ въ небо и тамъ, чтобы вспомнить о здѣшнемъ. Небо было такое же. Но вызвать ясно не могъ и подумалъ только: еще не кончено тамъ.

Время было позавтракать, и Сушкинъ зашелъ въ ресторанъ. 

При видѣ зеркалъ, бронзы и хрусталя и особенно – снѣжныхъ, тяжело спадающихъ камчатными складками скатертей, его охватилъ дѣтскiй восторогъ. Заходило пе-

- 39 -

Редъ глазами, и онъ съ минуту стоялъ, радостно повторяя: какъ чудесно! Прелестны были цвѣты въ зеленой корзинѣ съ золотомъ – гiацинты, сирень и ландыши. Ландыши! Онъ подошелъ и долго смотрѣлъ на нихъ. Они были такiе же, каък и въ томъ лѣсу, – хрупкiя чашечки и блѣдные язычки. Онъ смотрѣлъ, съ удовольствiемъ слушая усыпляющiй шелестъ, – тихiй стеклянный звонъ, шопотъ и звяканье, – шопотъ первокласснаго ресторана, давно неслышанный. Онъ даже сорвалъ цвѣтокъ, не обращая вниманiя на присматривающагося къ нему лакея. И тотъ же запахъ… Этотъ запахъ вызвалъ въ немъ радостно-сладкое нетерпѣнiе видѣть Наташу.

Онъ приказалъ подать завтракъ и жадно съѣлъ все, что острожно выспрашивалъ – не прикажете ли… – лакей. Закурилъ поданную сигару, хотя раньше никогда не курилъ сигаръ, и сталъ наблюдать.

…Хорошо наблюдать отсюда! – съ усмѣшкой подумалъ онъ.

Противъ него сидѣли: лысый круглоголовый толстякъ, съ выпуклыми глазами, и тонкая, съ острыми, въ кружевахъ, локотками, и очень высокой шеей, дама въ маленькой шляпкѣ съ эспри. Толстякъ густо мазалъ зернистой икрой кусочки калачика и небрежно кидалъ въ широко раскрытый ротъ, сладострастно выворачивая глаза. Выпятившаяся горбомъ тугая манишка, какъ-будто, тоже жевала, жевалъ и галстукъ, и запонка-нагрудка, искрившаяся глазкомъ изумруда. Жевалъ и сердито-жадно глядѣлъ на даму. Лица дамы Сушкинъ не видѣлъ. Она кушала деликатно, серебряной вилочкой, омарьи лапки: повертитъ на вилочкѣ – и скушаетъ.

„Жрутъ съ толкомъ“, – подумалъ Сушкинъ. – „Какой-нибудь банкиръ или поставщикъ, а въ серебряномъ кувшинѣ, конечно, вино. Интересно бы поглядѣть его въ ямѣ или послать рѣзать проволоку!“

- 40 -

Потомъ представилъ себѣ Шеметова, – въ какую бы формулу уложилъ онъ этого толстяка и какъ бы связалъ съ „крестомъ“? Все, на самомъ дѣлѣ, гораздо проще и, пожалуй, страшнѣй. А что-бы сказалъ сухонькiй капитанъ? Попросилъ бы себѣ икорки… Нѣтъ, онъ бы Котика накормилъ… И ничего бы и не сказалъ капитанъ. Есть деньги – и ѣсть! Лишь бы его не трогали.

Но никакъ не могъ представить капитана за этимъ столомъ, – сѣренькаго, съ заплатаннымъ локтемъ, съ жалующимися на боль глазами.

…Тутъ все большiе, которые широко умѣютъ, которымъ нѣтъ никакого дѣла ни до какихъ тамъ „ликовъ“. Наѣлъ себѣ ликъ – и правъ. И, можетъ-быть, даже по шеметовскому „масштабу“ очень нуженъ для какихъ-то тамъ „выкладокъ“ – для „мяса“ и для „гвоздей“. А пока воюетъ себѣ по-своему храбро и съ толкомъ. И онъ прiѣдетъ сюда съ Наташей… Вотъ Жуковъ никогда не прiѣдетъ и Чирковъ…

Тутъ Сушкину вспомнился веселый Чирковъ, первый нумеръ, которому оторвало ноги и который все просилъ пристрѣлить. Толстякъ теперь намазывалъ икру на кружочки свѣжаго огурца и еще ловчей кидалъ въ ротъ, запивая чѣмъ-то изъ чашечки. „Этому никогда не оторвутъ, а самъ всѣмъ поотрываетъ“, – желчно подумалъ Сушкинъ и встрѣтился съ толстякомъ взглядами.

…Рачьи глаза!

Толстякъ даже нѣжно взглянулъ на Сушкина, подморгнулъ и – этого ужъ никакхъ не ждалъ Сушкинъ – вѣжливо и будто въ привѣтъ и даже заискивающе кивнулъ ему и будто даже чуть приподнялся. Какъ-то неопредѣленно вышло, и Сушкинъ не позволилъ себѣ принять привѣта. „Это онъ расчувствовался съ икры и хотѣлъ бы попривѣтствовать армiю“, – подумалъ Сушкинъ и вспомнилъ лавочника Евсѣева, которому покойный отецъ за-

- 41 -

должалъ, и на расплату съ которымъ Сушкинъ выслалъ за этотъ годъ около тысячи. Этотъ Евсѣевъ, – какъ его не хватилъ ударъ! – когда отправляли солдатъ изъ города, громче другихъ кричалъ – братцы родные! – и все бѣжалъ рядомъ и потрясалъ картузомъ. „Братцы-то – братцы, а со всѣхъ получитъ“.

Но толстякъ и на самомъ дѣлѣ хотѣлъ что-то сдѣлать и почему-то смутился. Это замѣтила и дама. Она обернулась и окинула Сушкина изучающимъ взглядомъ. Онъ тоже изучающее-холодно посмотрѣлъ на ея тронутое искусствомъ лицо, болѣе тонко тронутое, чѣмъ у пряничной продавщицы, и сказалъ бы, если бы могъ сказать: „пряничками торгуешь?“ И поднялось раздраженiе. Не для этихъ же и онъ, и капитанъ Грушка, и Жуковъ, и милый Шеметовъ, и всѣ; а они, пожалуй, думаютъ, что за нихъ.

…Конечно, за что-то безмѣрно большее… Или ужъ лучше за маленькiя счастья… Пусть лучше за маленькiя, каък Грушка за своего Котика и за всѣхъ маленькихъ. Пусть тамъ какъ-нибудь уравняется, но только не для икры же, не для… Нѣтъ, братъ, не для тебя… Хоть ты, пожалуй, и воображаешь… – дерзко смотря на сiяющее круглое лицо толстяка, подумалъ сушкинъ. – Хоть ты и пристегнутъ очень удобно ко всему этому… Но только, голубчикъ, это распредѣлится… и не на Великихъ Вѣсахъ, а…

Толстякъ схлебывалъ что-то съ ложечки.

Сушкинъ положилъ ландышъ въ бумажникъ, расплатился и вышелъ. Увидалъ съ подъѣзда красные и бѣлые цвѣты за окномъ, подумалъ: „хороши они въ солнечный день!“ И хотя день былъ не солнечный, онъ его вызвалъ: вызвалъ куртину маковъ и махровой гвоздики въ саду Петровыхъ, бѣлую Наташу, опутавшуюся цвѣтнымъ серпантиномъ въ именины сестры, одиннадцатаго iюля; вы-

- 42 -

звалъ синее небо и бѣлую ромашку съ конфетной коробки. Вошелъ въ магазинъ и отдалъ тридцать рублей за корзинку ландышей и деревцо бѣлой сирени.

– Только получше укутайте, мнѣ въ дорогу.

 

VI

 

Темный былъ городокъ подъ темнымъ неомъ, и хлестало изъ этой тьмы мокрыми хлопьями. Клѣтками частыхъ оконъ свѣтились въ мути корпуса фабрикъ. За ними было черно. Гарью и кислотой понесло отъ химическаго завода. У моста, съ чернѣющими полыньями, запрудили дорогу высокiя подводы съ хлопкомъ, и пришлось подождать, пока онѣ проползали въ крикахъ.

Сушкинъ глядѣлъ на полопавшiеся съ натуги кипы, – и не грязныя кипы были передъ глазами, а свѣтлое наташино платье. Голубые глаза наташины – вотъ оно, небо-то! – глядѣли изъ этой тьмы. Будто только вчера водилъ онъ ее по узкимъ желѣзнымъ лѣстницамъ корпусовъ и восторженно говорилъ, каък изъ грязнаго хлопка, въ когтяхъ и тискахъ машинъ, рождается свѣтлый батистъ, изъ котораго сдѣлано ее платье…

…Столько надо сказать, что за этотъ годъ пережито! И про Шеметова, и про милаго капитана… А ему еще долго ѣхать!

На Мироносицкой улицѣ Сушкинъ велѣлъ остановиться. Высокiя окна особняка, съ высокими елями въ палисадникѣ, были освѣщены, и въ одномъ изъ нихъ онъ замѣтилъ знакомый обликъ. Даже зазвенѣло въ пальцахъ.

– Здоровы?.. Наталья Ивановна?.. – спросилъ онъ отворившую горничную.

– Натальи Ивановны нѣтъ… – сказала горничная. Не Паша. – Онѣ въ Ташкентѣ теперь…

- 43 -

– Въ Таш… кентѣ?! – не понялъ Сушкинъ.

– Да ужъ съ мѣсяцъ ужъ будетъ, какъ уѣхали… Ольга Ивановна дома.

Не понимая, Сушкинъ вошелъ въ переднюю и увидалъ Ольгу Ивановну. По-особенному она на него взглянула – показалось ему.

– Вы?! Вотъ неожиданно… – сказала она, и по этому восклицанiю, и по выраженiю лица ея Сушкинъ понялъ: что-то случилось.

– Входите же…

Онъ снялъ шинель, путаясь съ шашкой, и прошелъ за Ольгой Ивановной въ малиновую гостиную, съ чугуннымъ литьемъ на столикахъ и каминѣ, съ кудрявымъ ковромъ, на которомъ попрежнему дремалъ Бретто, едва видный въ слабомъ свѣтѣ изъ зала. Сушкина охватила мучительная тоска, когда онъ вошелъ въ гостиную.

– Наталья Ивановна… въ Ташкентѣ?!

Ольга Ивановна сказала:

– Сейчасъ я вамъ все объясню… Луша, зажгите огонь.

Сушкинъ сѣлъ, заставляя себя быть твердымъ, и ждалъ, пока горничная возилась съ лампой. Ольга Ивановна была все та же, вялая и безкровная, „лимфа“, какъ ее шутливо называла Наташа. Она все такъ же куталась въ пушистый платокъ, и Сушкину показалось вдругъ, что все это шутка, какъ это бывало раньше, и что она сейчасъ улыбнется и скажетъ медлительно и пѣвуче: „ну, конечно, до-ма… гдѣ же ей быть!“

Но Ольга Ивановна сказала съ грустнымъ лицомъ:

– А Ната въ Ташкентѣ… Она вышла замужъ.

– Вы шутите… – и по ея лицу понялъ, что она не шутитъ.

– Вотъ ужъ скоро мѣсяцъ.

Онъ не могъ ничего сказать; онъ только помялъ ла-

- 44 -

дони и оглянулъ комнату. Ольга Ивановна повела зябко плечами.

– Такъ случилось… Ната считала себя свободной… Но какъ вамъ больно!

– Да, конечно… – сказалъ Сушкинъ, ничего не соображая.

– Конечно, она знала ваше чувство… – продолжала Ольга Ивановна, словно хотѣла предупредить, что сейчасъ скажетъ Сушкинъ, – но… она не могла написать. Вѣдь вамъ и такъ нелегко тамъ…

– Да, конечно… – сказалъ Сушкинъ растеряно, – но лучше бы!..

– Что же дѣлать, такъ ужъ, видно, судьба… ей уже двадцать два года, а…

Онъ понялъ, что она хотѣла сказать.

– А на войнѣ все можетъ случиться… – сказалъ онъ съ горечью. – Такъ… за кого же?!

– Вы его знаете… Ивановъ, агрономъ. Товарищество наше поручило ему хлопковыя плантацiи въ Ташкентѣ.

Наступило тягостное молчанiе.

– Ну… передайте вашей сестрѣ… – сказалъ, подымаясь, Сушкинъ и не могъ найти слова. – Да… такъ все непрочно въ жизни… – повторилъ онъ неожиданно дял себя слова капитана Грушки. – Зато теперь… прочно!

– Что же вы такъ скоро?..

– Я прямо съ поѣзда…

Снѣгъ все хлесталъ мокрыми хлопьями. Опять плыли темные и свѣтлые дома, переулки съ заборами и черныя деревья. „Но какъ же?.. – спрашивалъ Сушкинъ съ болью, – но каък же это могло?..“ Выѣхали на Полевую, и тутъ онъ вспомнилъ, что ѣдетъ къ матери. Поглядѣлъ на мокрый пакетъ съ цвѣтами. „А это куда?“

– Погоди… – сказалъ онъ извозчику.

- 45 -

„Куда же это?“ старался понять онъ. словно это теперь было самое важное. Подумалъ: „мамѣ?“

– поѣзжай назадъ.

…Мамѣ! Теперь можно и мамѣ!

– Да поѣзжай же! – крикнулъ онъ на извозчика и даже топнулъ.

Они проѣхали нѣсколько кварталовъ и опять попали на Мироносицкую, къ высокимъ елямъ.

– Назадъ!

– Да куда же вамъ, баринъ, надо?

Сушкинъ взглянулъ на его недоумѣвающее лицо. Но куда же отдать? На соборѣ отбивали часы.

– Ступай на площадь!

Онъ хотѣлъ было вернуться и оставилъ цвѣты и коробку Петровымъ, но сейчасъ же и передумалъ. Потомъ ему вдругъ показалось проще – поѣхать къ мосту, гдѣ поленья, и бросилъ. Но и это откинулъ.

– Ну, вотъ вамъ и площадь, – сказалъ извозчикъ, останавливаясь у фонаря, на площади. – А теперь куда?

Сушкинъ не разобралъ усмѣшки, – онъ уже поймалъ выходъ. Онъ поманилъ козырявшаго городового.

– Есть у васъ прiютъ?

– Такъ точно, ваше благородiе! Для бѣженцовъ прiютъ и еще… подъ солдатскихъ сиротъ… по Каменкѣ, къ мосту.

– Хорошо. Поѣзжай по Каменкѣ, къ мосту.

Они спустились къ рѣкѣ. На томъ берегу опять засвѣтились клѣтки и корпуса, и Сушкинъ вспомнилъ, какъ они здѣсь ждали.

…Хлопковыя плантацiи!

Стали подыматься на Каменку. Тутъ потянулись пустыри, заборы и домики фабричнаго люда, съ голыми огоньками въ запотѣвшихъ окошкахъ.

– Знаю, ихъ въ евсѣевскомъ домѣ прiючаютъ… Ев-

- 46 -

сѣевъ,-покойникъ городу сдалъ… – сказалъ извозчикъ. – Насыпано ихъ тутъ… Евсѣевъ у насъ съ овсу милiенъ нажилъ, только вотъ смерть накрыла…

Евсѣевскiй домъ былъ длинный, одноэтажный, темный, похожѣй на казарму. Глядѣлъ черными окнами, безъ единаго огонька.

– Спать, что-ль, поклали… свѣту-то не видать!

Сушкинъ представилъ себѣ длинный рядъ темныхъ и низкихъ комнатъ, съ дѣтьми, и какъ онъ войдетъ, и какъ покажетъ имъ эти цвѣты и голубую коробку, – и ему стало ясно, что и это не выходъ. И тутъ стыдъ и лодь. Да и спятъ.

– На полевую! – сказалъ онъ извозчику: больше некуда было ѣхать.

 

VII

 

Теперь было ясно: здѣсь шла и шла обычная жизнь. А оттуда казалось другое: остановилась жизнь и слѣдитъ, и смотрятъ восторженные глаза, и ждутъ. А они не ждали. Они высматривали, что имъ надо, и вотъ – нашли.

Тревожно насвистывая, Сушкинъ днями ходилъ по низенькимъ комнатамъ мимо бѣлой сирени на столикѣ, съ блѣдными листьями и слабенькими кистями. Онъ уже приглядѣлся и къ ландышамъ въ бѣлыхъ лентахъ. Больно было смотрѣть, каък мать глядитъ на эти цвѣты и такъ бережно ухаживаетъ за ними. Ей никто не дарилъ цвѣтовъ, и правда: она увидала „чудо“. Въ ночь прiѣзда, когда онъ сорвалъ мокрый пакетъ, она дѣтски-восторженно вскрикнула:

– Какое чудо!

Шагая по комнатамъ, Сушкинъ нарочно громко вызванивалъ шпорами, чтобы не было такъ томительно тихо.

- 47 -

– Значитъ, братъ теперь податной инспекторъ. А у Мани родилась третья дѣвочка…

– Ей очень трудно живется. Отчего ты такой грустный. Паля?..

Онъ смотрѣлъ на мать, каък она кротко сидитъ въ столика, гдѣ сирень, шьетъ для него бѣлье и все поглядываетъ на бѣлыя кисти. Все боится, что они скоро увнутъ. Подходилъ къ ней и цѣловалъ нѣжно въ посѣдѣвшую голову.

– Какая ты стала маленькая, мама…

– Да… – вздохомъ отвѣчала она.

Разъ онъ застылъ, каък она цѣловала ландыши, и увидалъ въ ея глазахъ слезы.

– А вотъ я тебѣ разскажу, каък я тамъ собиралъ ландыши!

И онъ разсказалъ ей. Она по-особенному на него взглянула.

– Я это видѣла… – сказала она тихо. – Я видѣла… лѣсъ былъ темный… и ты стоялъ въ этомъ лѣсу… и много бѣлыхъ цвѣтовъ…

– Ты это видѣла?! – спросилъ онъ удивленно.

– Я тебя часто вижу…

Она притянула его къ себѣ и поцѣловала у него руку.

– Мама!.. Зачѣмъ ты плачешь?!..

…Вотъ эти глаза ждали, слѣдили… видѣли…

И все ходилъ и ходилъ, позванивая.

– А знаешь, какого я удивительнаго человѣка встрѣтилъ?..

И разсказалъ про Шеметова.

Она слушала очень вдумчиво, а онъ, разсказывая, перекинулся въ пасмурный день, въ купе, и видѣлъ передъ собой желтое, худое лицо Шеметова и его думающiй напряженно взглядъ. Забывая, что спорилъ съ нимъ, онъ

- 48 -

теперь развивалъ все подробно и находилъ доводы, какiе бы могъ привести Шеметовъ.

– Понимаешь – страданiе! Принялъ на себя отвѣтственность за все бывшее, кто бы его ни сдѣлалъ! Тутъ уже не маленькая правда, не мелкiй расчетъ… Ты понимаешь? Не обычная человѣческая справедливость. Въ жизни, мама… должна теряться наша  маленькая справедливость… Жизнь огромна! Вѣдь это въ судѣ только… а въ жизни, какъ-будто, все пропадаетъ и кажется намъ неправдой. Сколько обижали тебя! а твои обиды и непокрыты… и для тебя никогда покрыты не будутъ. И это у всѣхъ, особенно у людей маленькихъ…

– Нѣтъ, – сказала она, – обиды будутъ покрыты… тамъ.

 – А если я не могу вѣрить, каък ты? И все же онѣ должны быть покрыты! Не для тебя, а въ мiровомъ цѣломъ! Въ мiровой психикѣ, что ли, ничего не можетъ пропасть… Ну, какъ объяснить тебѣ?! Есть непонятное намъ Великое Равновѣсiе. Оно всегда дѣйствуетъ, но мы не видимъ. Но бываютъ въ мiровой жизни этапы, когда страшно много напутано, когда заносится грязью человѣческая дорога… Тогда наступаетъ видимый часъ Вѣсовъ, чаъс великаго очищенiя… каък математикѣ – упрощенiе… Нѣтъ, ты не можешь пенять… ты мало знаешь… Чтобы жизнь могла идти къ чудеснѣйшимъ вѣхамъ! къ своему прекрасному Лику, мама! Онъ скрытъ пока, но мы его можемъ чуять… какъ по чудесному запаху можемъ представить чудесный цвѣтокъ, котораго мы никогда не увидимъ… Тогда проливается много крови и слезъ, которыя должны окупить неокупленное… И мы не можемъ ничѣмъ ихъ уравновѣсить. У насъ маленькiе глаза. Кто сильно страдаетъ, тотъ долженъ найти оправданiе этому… иначе не стоитъ жить.

– Надо вѣрить, Паля… Я вѣрю въ Промыселъ.

- 49 -

– Но это-то и есть Законъ мiровой жизни! Это и есть Великое Равновѣсiе и Величайшая Правда! Миллiоны могутъ страдать… но вся-то жизнь ими и движется къ величайшему Лику, выбиваясь въ тискахъ. И движенiемъ окупаетъ страданiя… Вотъ каък онъ думаетъ.

– И ты тоже?

– Не знаю… – сказалъ онъ, отсчитывая шаги. – Для меня нехватаетъ тутъ сознательной воли… моей воли! А я люблю мою волю! Я еще могу забыть личную жизнь, но мою волю я не могу считать какимъ-то штришкомъ, который сотрется при упрощенiи. Пусть и меня несетъ въ этомъ чудовищномъ вихрѣ ък прекраснымъ Вѣхамъ, но я хочу также творить и жить, ставить и себѣ цѣли и за нихъ биться! Но его система… она освѣщаетъ дорогу… я тоже вѣрить хочу, чтобы мое страданiе окупилось и вело къ чему-то… пусть къ прекрасному Лику. Наши маленькiе глаза не могутъ видѣть далёко… они часто не видятъ самаго близкаго…

Онъ высказывалъ ей – не ей: онъ приводилъ въ порядокъ то, чѣмъ жилъ эти дни, встревоженный и смятенный.

Въ ночь прiѣзда онъ написалъ Наташѣ письмо. Теперь онъ жалѣлъ объ этомъ. Тамъ онъ высказалъ только личное. А потомъ, переживъ ночи безъ сна, онъ жалѣлъ, что не сказалъ ей такъ, каък надо было сказать… Но развѣ она пойметъ? Надо пережить страшно много и видѣть страшное и мученiемъ выковать. Нѣтъ, она не пойметъ, у ней очень маленькiе глаза.

Онъ подошелъ къ сирени и вглядѣлся въ бѣлые крестики. Какъ чудесно! И въ этомъ какое, огромное, творческое и живое!

…Да, хорошо смотрѣть большими глазами…

А всѣ эти дни передъ нимъ были другiе глаза. И теперь были. Стояла передъ нимъ свѣтлая, потрепанная

- 50 -

Наташа. Только стала она какой-то другой, которую можно только назвать Наташей, можно только въ мысляхъ таить, а живой представить нельзя. Призрачная Наташа…

На вторую ночь по прiѣздѣ онъ вышелъ въ садъ. Садъ шелъ подъ горку, любимый отцовскiй садъ, когда-то лилѣемый. По луговинкѣ, которую Сушкинъ помнилъ ребенкомъ, отецъ насажалъ березокъ. Надъ нимъ все смѣялись, – почему же не яблонь. Но онъ, неразсчетливый человѣкъ, тоже смѣялся. „А вотъ будетъ у насъ со временамъ, – говорилъ онъ, – чудесная березовая роща. Будутъ прилетать птицы. Птицы березы любятъ“. И такъ вышло. Поднялись березы. Теперь онѣ уже хорошо шумѣли весной, и солнце въ нихъ такъ нѣжно играло къ вечеру. Тогда весь садъ становился свѣтло-розовымъ и прозрачнымъ, пѣли малиновки и чижи, и неизвѣстная птичка прилетала высвистывать приходъ ночи. И всѣ потомъ говорили: каък чудесно! И вотъ, на вторую ночь по прiѣздѣ, Сушкинъ вышелъ въ березовую рощицу. Тучи сползли, подморозило, и загорѣлись звѣзды. Онъ становился въ березахъ и поглядѣлъ къ рѣчкѣ. „Почему же тамъ свѣтъ?“ – удивленно подумалъ онъ. За березами, далеко въ полѣ, стлался нѣжный голуьоватый свѣтъ. Тамъ всегда было темно, къ рѣчкѣ, а теперь какой тихiй свѣтъ! Онъ долго смотрѣлъ, не понимая, откуда свѣтъ. Сузилъ глаза, чтобы еще нѣжнѣй видѣть. И вдругъ увидалъ Наташу, несравнимо-прекрасную, которую никогда не видалъ раньше. Потомъ пропала она, но свѣтъ остался.

И не разъ выходилъ Сушкинъ въ березовую рощицу ночью, чтобы увидѣть свѣтъ и въ этомъ свѣтѣ несравнимо-прекрасную, несбыточную Наташу. Былъ все тотъ же голубоватый свѣтъ, но не было никакой Наташи. Онъ напрягалъ всю силу воображенiя, но не могъ вызвать даже и прежняго облика.

- 51 -

Теперь, вспомнивъ про свѣтъ, спросилъ:

– Да, вотъ что… Ночью я видѣлъ свѣтъ въ полѣ, тамъ… удивительно нѣжный, голубоватый… Что это за свѣтъ странный?

– А это заводъ тамъ теперь… готовятъ снаряды. Тамъ былъ старый заводъ Сковородовыхъ… кажется, личильная мастерская. Косы и серпы дѣлали.

– Ахъ, вотъ что!

Теперь онъ вспомнилъ. Далеко въ полѣ, къ рѣчкѣ, стояли каменные сараи безъ крышъ – заброшенный старый заводъ. Въ дѣтствѣ часто ходилъ онъ туда съ мальчишками и раскапывалъ въ мусорѣ звонкiе куски стали. Такъ вотъ откуда голубой свѣтъ! Самый обычный свѣтъ дуговыхъ фонарей, ослабленный березовыми стволами. „А Наташа?!“ – подумалъ онъ. – „И ея нѣтъ другой, особенной?.. Но почему же я ее видѣлъ?“

Посмотрѣлъ на цвѣты.

… Если бы она могла быть такой! Но я видѣлъ ее такой! И она можетъ быть.

Наконецъ, вышелъ изъ дому, побывалъ у знакомыхъ. Всѣ говорили:

– Вы, должно быть, очень устали!

Прошелъ по городку. Прошелъ и по тихому переулку, гдѣ подъ бѣлыми шапками спали вишневыя деревья. Спустился къ мосту. Черная полынья никогда не замерзающей рѣчки была не черная, а бурая, съ синимъ и краснымъ отсвѣтомъ отъ красиленъ. И ледъ по бережкамъ былъ цвѣтной. Сушкинъ поглядѣлъ на эту отравленную воду, на корпуса, тянувшiеся по бережку загаженной рѣчки. Все то же, какъ и всегда, – грязь, неуютъ и копоть. И никогда не будетъ уюта и ичстоты. Съ фабрикъ спѣшила смѣна. И она была та же. Худыя, зеленоватыя лица, копоть и рвань, мутное небо и гнилые домишки по Каменкѣ.  

- 52 -

– Сердешные вы наши… защитники… – жалостливо сказала проходившая съ тяжелымъ мѣшкомъ баба.

Сушкинъ оглянулся. Оглянулась и баба, остановилась и опять пожалѣла:

– Родимые вы, родимые… Господи-Батюшка…

Покачала головой и пошла. Сушкинъ смотрѣлъ, какъ она подымалась въ гору, на Каменку, придавленная мѣшкомъ.

Какiе-то особенно свѣтлые, должно быть – выплаканные глаза были у этой бабы. Такъ и остались въ памяти эти желтѣющiе глаза.

„Если бы хоть за нихъ и за все это… за видимое? – подумалъ онъ о войнѣ. – „Но развѣ этимъ-то будетъ лучше?!“

…Ужъ страдать, такъ за это, за видимое, а не за какую-то тамъ Справедливость, для какого-то Равновѣсiя. Шеметовъ и не пуститъ этихъ къ Великимъ Вѣсамъ… тамъ мiровое взвѣшиваютъ!

Вспомнилъ тоску шеметовскихъ глазъ и подавилъ усмѣшку.

…Нѣтъ, онъ-то и пуститъ. У него и про самоѣдскаго ребенка припасено. Вотъ Грушка не пуститъ. Грушка про маленькое, про свое больше… а онъ пуститъ. Онъ всѣхъ бы учелъ, если бы ему дали править Вѣсами… все бы свѣсилъ и вымѣрилъ… Какой бы это былъ чудный смыслъ, если бы за все это! А не за икру, не за какiя-то тамъ давнишнiя непокрытыя обиды… Провалилъ обиды… и къ чорту ихъ, къ чорту!

– К чорту! – злобно сказалъ Сушкинъ, посмотрѣвъ на грязное небо. – Какъ же ты посмѣялась такъ… Наташа!

Ѣхали подводы съ хлопкомъ, какъ и ночью. Ругались на мосту возчики, не желая слѣзать.

Сушкинъ пошелъ по Каменкѣ, не видя никакой цѣли, чтобы только убить ненужное теперь время. Дошелъ до евсѣевскаго дома, особенно грязнаго въ сѣренькомъ

- 53 -

Свѣтѣ дня, ободраннаго и голого по водостокамъ. За вспотѣвшими окнами бѣлѣли  лица дѣтей, ползали по стекламъ маленькiя руки. Сушкинъ вспомнилъ: „насыпано ихъ тутъ!“ Пошелъ къ площади, зашелъ въ бакалейную лавку Евсѣева и велѣлъ завернуть пряниковъ и конфетъ.

– И пошлите сиротамъ, на Каменку.

Вышелъ и увидалъ на углу площади молодого солдата на костылѣ, безногаго. И далъ рубль.

…Если бы во имя тебя, Наташа!

Но та, о которой онъ думалъ, была въ его мысляхъ не та Наташа, не прежняя, а совсѣмъ другая, которую онъ хотѣлъ бы носить на себѣ. Гдѣ-то она была, но гдѣ?

…Но какъ это хорошо – дѣлать! – сказалъ онъ себѣ думая о рублѣ и покупкѣ. – И это должно какъ-то уравновѣситься и не можетъ пройти безслѣдно. Да тутъ и реальное. Дѣти порадуются, и солдатъ порадуется…

Прiѣхалъ, наконецъ, Жуковъ.

– Ну… съѣздилъ?...

– Такъ точно, ваше благородiе! – сказалъ Жуковъ и оглядѣлъ сапоги.

Всѣ дни, остававшiеся до отъѣзда, сидѣлъ Жуковъ на ступенькѣ крыльца и строгалъ палочки; все строгалъ и строгалъ – только летѣли бѣлыя стружки. И Сушкину все казалось, что Жуковъ не просто строгаетъ, а отбрасываетъ свои мысли.

Наканунѣ отъѣзда, вечеромъ, Сушкинъ сидѣлъ въ комнатѣ матери и смотрѣлъ, какъ укладываетъ она его вещи. Она все задумывалась, все чтоѣто отыскивала глазами, забывая и вспоминая, что еще было нужно. И опять, какъ и въ ночь прiѣзда, она долго держала въ рукѣ маленькiй портфельчикъ съ Евангелистами.

– Нравится тебѣ?.. я куплю… – сказалъ онъ и подумалъ: какое маленькое.

- 54 -

– Купи… – сказала она чуть слышно.

Было больно смотрѣть. Онъ ушелъ въ темныя комнаты. И отсюда былъ виденъ голубой свѣтъ. Но теперь этотъ свѣтъ не вызвалъ очарованiя: „куютъ гвозди“. Тронулъ сирень. Она уже осыпáла крестики, а ландыши уже вчера были желтые.

– Паля…

Онъ вошелъ. Мать сидѣла надъ чемоданомъ, низко нагнувшись. „Плачетъ“, – подумалъ онъ, и у самого раскосились губы.

– Мама… нельзя же такъ!..

Она смотрѣла на чемоданъ и не могла говорить. Эту тяжелую минуту разбилъ рѣзкiй звонокъ. Принесли телеграмму. Сушкинъ взволнованно разорвалъ, думая о Наташѣ, не соображая, что письмо еще не могло получиться. И прочиталъ: „Все чудесно. Капитанъ Грушка.“

И усмѣхнулся: счастливый капитанъ!

 

VIII

 

Сушкинъ съ Жуковымъ выѣхали съ Поевой, когда все спало.

– Тихо у васъ тутъ, ваше благородiе… – сказалъ Жуковъ. – Сады…

Сушкинъ посмотрѣлъ въ темный оврагъ, отдѣлявшiй Полевую отъ городка, и вспомнилъ, какъ ѣлъ здѣсь сочную сныть и строилъ запрудки на ручейкѣ.

– Сады… – повторилъ онъ и оглянулся.

Съ высоты за оврагомъ домъ хорошо виденъ, но теперь тонулъ въ чернотѣ. И опять увидалъ Сушкинъ вдали тихiй голубой свѣтъ.

…Мама тоже этотъ свѣтъ видитъ… На батарею попадутъ отсюда…

- 55 -

И мысленно проложилъ цѣпь отъ этого тихаго свѣта туда. Включилъ въ эту цѣпь Жукова и себя, и почувствовалъ радость, что не одинъ онъ, а съ Жуковымъ.

– Ты молодчина, Жуковъ… – восторженно сказалъ онъ и тронулъ за руку. – Вернемся – оставайся жить съ нами…

– Я по садамъ понимаю… – оживился Жуковъ. – Можно, ваше благородiе, такой садъ задѣ-лалъ… и доходъ будетъ, и великое удовольствiе!

…Да, сады хорошо раздѣлываетъ… – представилось въ этой чернотѣ Сушкину. – Вишни, бѣлыя деревья… птицы березы любятъ… Но это все было раньше, а теперь судъ идетъ… Кто-то кого-то судитъ и неизвѣстно за что…

– Эхъ, Жуковъ! Такъ ты любишь сады раздѣлывать?

– Такъ точно, ваше благородiе… я по садамъ больше.

– Ну, а съ женой какъ?

– Жена-то въ Москвѣ оказалось… только въ Москвѣ ее не нашелъ. Всѣ кварталы обошелъ – не нашелъ. А тутъ и срокъ кончился.

– Не нашелъ?

– Никакъ нѣтъ, ваше благородiе… не нашелъ. Адрестъ что ль, напутали! такой и улицы нѣтъ: Дудкина улица, домъ Сапогова.

– Дудкина улица… Да, такой нѣтъ.

Поглядѣлъ на Жукова – не видно было его лица.

Выѣхали на Мироносицкую. Домъ съ высокими елями спалъ. Сушкинъ поглядѣлъ на темныя окна.

…Дудкина улица… прощай!

– Ничего, Жуковъ… пройдетъ, все пройдетъ! это все маленькое.

– Такъ точно, ваше благородiе… пройдетъ. Утрясется.

– Утрясется?!. Да, это ты вѣрно… утрясется. Вотъ.

Подумалъ – и словно поставилъ точку.

Все пройдетъ. И фабрики эти съ клѣтками, и подлая красная вода, и гнилые домишки… все пройдетъ. Все

- 56 -

промоется, продерется съ пескомъ, и будетъ чисто и ровно. Утрясется.

Остался городокъ въ темной низинѣ, и пошла ровная дорога.

Пошла и пошла – полями, лѣсами, громыхающими мостами, снѣжными деревнями и городками въ огняхъ и тьмѣ. Въ сумеречныхъ дняхъ бѣжала она подъ сѣрыми облаками. Въ ночномъ ревѣ и въ вѣтрѣ бѣжала и бѣжала она, желѣзная и прямая, съ которой уже не свернешь, не остановишься, не подождешь попутчика. Не крикнешь – сворачивай, тамъ! – и не услышишь пѣсни. Все впередъ и впередъ, къ новому дню, который неизвѣстно каък называется… Только струится свинцовая муть: ни утро, ни вечеръ, – тѣ же сѣрыя сумерки.

И день, и еще день глядѣлъ Сушкину въ струившуюся свинцовую муть, и напрасно заговаривалъ съ нимъ юный, безусый прапорщикъ. Что можетъ онъ знать, этотъ славный румяный юноша, у котораго сердце тревожно бьется, а глаза любопытны-дѣтски! Мечтаетъ о величественномъ и жуткомъ, отъ чего заливаетъ сердце? Словно на пиръ спѣшитъ, а тамъ и нѣтъ никакого пира… Тамъ Судъ. Судятъ тамъ эту проклятую свинцовую муть и старательно уминаютъ въ форму. И небо судятъ, которое манитъ обманчиво, и котораго нѣтъ нигдѣ. Старикъ плетется съ салазками… И его судятъ, и всѣхъ, и все… И онъ попалъ въ петлю со своими салазками… и деревни, и сараи въ соломѣ… и дѣти… Все подъ огонь, въ огонь! Города и лѣса съ тихими ландышами, и башни, и храмы, на которыхъ потемнѣли кресты… Въ огонь! Дѣти кричатъ, бѣгутъ голышами по снѣгу… – въ огонь, все въ огонь…

– Огонь! – крикнулъ Сушкинъ.

Сильный толчокъ отъ груди въ голову вскинулъ его

- 57 -

на койкѣ. Онъ посмотрѣлъ въ испугѣ, а лежавшiй противъ него офицеръ-мальчикъ сказалъ тревожно:

– Вы сейчаъс кричали во снѣ…

– Да… – сказалъ неопредѣленно Сушкинъ.

Мигали огоньки за окномъ. Проплыла темная башня. За окнами шумѣли ноги и голоса.

…А вѣдь это та самая станцiя, – подумалъ Сушкинъ, присматриваясь, – гдѣ пряниками торгуютъ…

И рѣзко задернулъ шторку.

– Кажется, здѣсь какими-то особенными пряниками торгуютъ… – сказалъ прапорщикъ, заглядывая за шторку. – Не знаете?

– Знаю, какъ же… – съ раздраженiемъ сказалъ Сушкинъ. – Тутъ красавица въ рыжемъ мѣхѣ… Поглядите на красоту съ хвостомъ.

– Какъ, съ хвостомъ? – недовѣрчиво усмѣхнулся прапорщикъ.

– А такъ… – усмѣхнулся и Сушкинъ. – Стоитъ красота и хвостомъ играетъ. Послѣдняя красота… Тамъ такой красоты не увидите…

– Интересно… – все еще сомнѣваясь, сказалъ прапорщикъ и пошелъ.

Странное чувство, не то безпокойство, Ге то тоска, но что-то непрiятно-волнующее, охватило сейчасъ же Сушкина, каък только ушлеъ прапорщикъ. Не хотѣлось итти на станцiю – казалась она ему такой непрiятной, вызывала воспоминанiя. Но онъ все же пошелъ, чтобы избыть овладѣвшую имъ тоску: быть на людяхъ.

Все было то же, какъ и въ тотъ вечеръ. Бѣлые повара за окнами, козыряющiе солдаты, домикъ въ березахъ. И даже часовой съ шашакой у груды ящиковъ. И опять небо въ звѣздахъ. Будто нарочно: все  было облачно, а теперь, для этой станцiи – звѣзды»

Прошелъ мимо окна, въ которое было видно прода-

- 58 -

вщицу. Такъ же она стояла за прилавкомъ и вертѣла шеей. Прошелъ, и захотѣлось опять взглянуть. Вернулся и посмотрѣлъ, – вздрогнулъ отъ неожиданности: у прилавка стоялъ Шеметовъ. Смутно сознавая. Что этого-то онъ и хотѣлъ и ждалъ всѣ эти дни томленья, Сушкинъ быстро вошелъ въ вокзалъ. Да, Шеметовъ. Тотъ стоялъ къ прилавку спиной и какъ-будто смотрѣлъ къ дверямъ.

– Здравствуйте, капитанъ! – нервно, чеканнымъ голосомъ сказалъ Сушкинъ, четко прикладывая руку и звякнувъ шпорой.

– Аа… – вовсе и не удивился Шеметовъ, и пристально, что-то припоминая, всматривался. – Вы что… хворали?

– Нисколько… должно быть, усталъ немного… – смутился Сушкинъ.

– Измѣнились… – вдумчиво, изучая, вглядывался въ него Шеметовъ, и Сушкинъ почувствовалъ, что Шеметовъ какъ-будто знаетъ. – Ну… ничего… окрѣпнете.

И потрепалъ по плечу. Приглядѣлся и Сушкинъ: лицо Шеметова еще больше сузилось и пожелтѣло.

– А я тогда и не простился съ вами… – сказалъ онъ, хотя думалъ сказать другое.

– Помню, вы такъ крѣпко спали тогда. Но мы, очевидно, очень хотѣли встрѣтиться… и встрѣтились. Это бываетъ часто. Пряники покупать? Пряники добрые…

И тутъ увидалъ Сушкинъ, что Шеметовъ ѣстъ пряникъ.

– Да нѣтъ, не пряники… озабоченно сказалъ онъ, занятый одной мыслью.

Продавщица улыбалась прапорщику, который все забиралъ коробки. Взглянула и на Сушкина, узнала – и ему улыбнулась, словно хотѣла напомнить, какъ они тогда славно поговорили.

– Да что съ вами такое? – спросилъ, пристально всматриваясь, Шеметовъ.

- 59 -

– Да ровно же ничего! Мнѣ бы хотѣлось еще поговорить съ вами… – взволнованно сказалъ Сушкинъ. – У васъ не свободно въ купе?

– Биткомъ.

И тутъ Шеметовъ посмотрѣлъ такъ, что Сушкину стало ясно, что тотъ все знаетъ.

– Вотъ что, капитанъ… большая просьба… мнѣ бы хотѣлось быть съ вами… у васъ…

– Гм… – выразительно посмотрѣлъ Шеметовъ, словно хотѣлъ сказать: понимаю. – Охотно, если устроите. Пожалуйста. Вотъ тогда-то и поговоримъ, голубчикъ… Ну, отправляемся?

И Шеметовъ особенно крѣпко пожалъ руку. Пошли къ вагонамъ.

– Только помните… блиндажей!

И помахалъ пальцемъ.

– Вотъ! – крикнулъ сушкинъ, догоняя вагонъ.

Легъ на койку. Тревога прошла, не было и тоски. Спокойствiе безразличiя явилось къ нему – не жаль ничего, ни по чему не грустно. Словно замкнулось и округлилось то, что нужно было округлить и замкнуть.

И воли никакой не нужно. Что это? Или ужъ не осталось никакой жизни? – спросилъ онъ себя. – Пусть, все равно. Это лучше, чѣмъ мучиться. Отдаться и течь, а тамъ какъ-то все взвѣсится и распредѣлится. Да… утрясется. Вотъ. А маму жалко…

Сталъ забываться и услыхалъ жеванье. Прапорщикъ лежалъ на спинѣ и ѣлъ пряникъ. Почувствовалъ, что на него смотрятъ, быстро проглотилъ и сказалъ:

– А правда, какая эффектная женщина! А глаза…

– Какъ небо… – подсказалъ Сушкинъ.

- 60 -

– Да, удивительные глаза. Не хотите ли? очень хорошiе…

– Нѣтъ спасибо. Спать, спать, и спать!

Сушкинъ отвернулся къ стѣнѣ и началъ считать до тысячи. Считалъ очень долго.

 

 

 

1916 г. 

 

Источники текста

1916 - Лик скрытый: Рассказ // Слово: Сб. – М.: Книгоизд-во писателей, 1916. – Вып. 6. – С. 241-297.

1917 - Лик скрытый: Рассказ // Лик скрытый. Рассказы: 1915-1916. T. VIII. – М.: Книгоизд-во писателей, 1917. – С. 5-60.

Текст печатается по прижизненному изданию 1917 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.