На большой дороге (Война) (машинопись РГБ 387. 8. 4)

Фонд № 387

И. С. Шмелева                                                        Шмелев,

Картон № 8                                                             Иван Сергеевич

Ед. хран. № 4

ʺНа большой дорогеʺ —

— рассказ.

1915

а — в) Три ранних редакции, две без концов

Машинопись с авторской правкой         4+4+4 лл.

г)         Поздняя редакция

            Машинопись с авторской правкой          6лл.

д)        Окончательная редакция.

            1915 сент.

            Машинопись с авторской правкой          12 лл. (1ч.)

е)         Разрозненные листы разных редакций.

            Машинопись с авторской правокй          14 лл.

Подпись ʺИв. Шмелевʺ. на л. 10 рукописи ʺдʺ.

            Рассказы т. VII Москва 1916 г.

                        Стр. 183 — 197

            ʺСловоʺ сб. 5 Книгоиздательство

                                   Писателей в Москве 1916 г.                                             

Общее количество

листов

44

// карт.

а) 4 лл. Ранняя ред.<акция>

// карт.

Гермàны[1].

I

Въ іюлѣ прошелъ въ Лукинѣ слухъ, что калиновскій баринъ хлопочетъ себѣ плѣнныхъ нѣмцевъ на[3].

Какъ–то зашелъ въ чайную калиновскій приказчикъ Кузьма, степенный мужикъ, и сталъ жаловаться: съ народомъ несвободно.

— Ну[9] Дѣвокъ у насъ огромадное количество…

— А[11] имѣютъ… — сказалъ чайникъ.

— Не самолюбію[15] Теперь гермàновъ выписываемъ.

Слушалъ ихъ[19], пошевеливая выцвѣтшей бородой.

— Мало ихъ,[23] окошку.

— Народъ–то они[24]… — сказалъ и чайникъ.

— Ничего, справимся[25].

— А я тебѣ что[32]. Больше ничего.

Сказалъ строго[36].

Поглядѣли — не скажетъ ли еще чего[39] жевалъ.

— Чей такой? —[40] спросилъ Кузьма.

— Матвѣевскій. Третьяго сына[45] баранокъ взялъ, все гложетъ.

— Кого мы хлѣбомъ питали[53].

— А[59]

— А я чего говорю?! — загорячился мужикъ,[66], а онъ тебѣ опять на шею залѣзъ!

— А тебѣ онъ залѣзъ?

— Опять — двадцать пять! — закричалъ мужикъ и отвернулся къ окошку. — Те

// л. 1.

бѣ[68] чего? Будетъ–то чего? Конца–краю не видать…

— Не видать–то — не видать… — согласился Кузьма, будто понялъ.

— У насъ, къ рѣчкѣ, нѣмецъ десятъ годовъ живетъ… Вотта Федорычъ. Имѣнье у его… лучче нѣту. Живетъ и живетъ! Это что?! Почему не уѣзжаешь?ʺ Смѣется: ʺя, говоритъ, русскій, а вы дураки! Я, говоритъ, ужъ тридцать лѣтъ русскійʺ<.> ʺУ тебя кровь ихняя!ʺ Ни–какихъ! Вытащилъ  ножичекъ да себя по пальцу!ʺ ʺГляди, какая моя кровь!ʺ Что съ имъ будешь говорить! Что ихъ, поглядимъ…

Потолковалъ[72]!

— Ѣсть–то вотъ кому придется[76]

И чайникъ, и Кузьма поглядѣли на мужика, а онъ и не смотрить — жуетъ и жуетъ, только[77] борода ходитъ.

— А ты не отчаивайся, дядя…[79].

— Богъ–то[85], и еще сто годовъ, тогда… Путнаго ничуть не будетъ.

Тутъ Кузьма разсердился.

— Первый–то ты дуракъ и есть! Чѣмъ бы[89] Вотъ такой–то народъ самый и есть вредный.

— А ты меня знаешь? Ты мое понимаешь?![95]

Кузьма отмахнулся: совсѣмъ[96] не въ себѣ человѣъ.

Тутъ вышелъ изъ задней половины заспанный паренекъ, Захарка, сынъ чайника, ʺгожійʺ: подошло ему время ставиться въ ближній наборъ.

— Вотъ вояка–то мой, единъ–единственный… — сказалъ чайникъ. —

Захарка ухмыльнулся, позѣвалъ, почесалъ за ухомъ и полѣзъ подъ прилавокъ за гармоньей. Сѣлъ, позѣвывая на лавку, перебралъ лады — что играт<ь.>

— Паренекъ ладный, — сказалъ Кузьма, оглядѣвъ широкія плечи и крѣпкое,

// л. 1об.

мѣдное съ загару безусое еще лицо Захарки. — Не тужитъ?

— Въ охотку, будто… а тамъ кто его знаетъ. Свое не сказываетъ.

— Я надъ нимъ на иропланѣ буду летать, бонбы кидать… — усмѣхнулся Захарка и затянулъ подъ гармонью:

Карпаты… каменныя го–ры…

Увижу… вашу си–няву!

Назадъ… ужъ болѣ не верну–ся,

Умру… за ро–дину свою!

Пѣлъ–кричалъ, уставясь въ потолокъ, на красноголоваго щегла въ клѣткѣ<.> Угрюмо слушалъ его мужикъ и жевалъ баранку. И щеголъ слушалъ.

— Ной еще[97]… — сказалъ мужикъ, пригорюнясь. — Пой про Карпаты…

Захарка и не посмотрѣлъ[99], передохнулъ, далъ опасть напружившимся отъ натуги жиламъ на шеѣ, и взялъ еще выше и жалостнѣй:

                             Родная мать… ме–ня люби–и–ла…

                                         Я былъ у ней люби–и–и–мый сынъ!

                                         Она… меня… благо–о–ословила

                                         Карпа–товъ каменныхъ верши–и–ны…

                                         Зовутъ меня съ родныхъ по–лей

                                         Прощай–те, рощи и доли–ины–и[100]

                                         Родная мать благослови–ила

                                         Старикъ–отецъ благосло–вилъ перекрестилъ

                                         Не страшны мнѣ враговъ Карпа–аты…[101]

                                         Прощай, прощай, соколикъ ясный[102],

                                         Прощай, сыночекъ дорогой[103]!

Мужикъ поставилъ локти на столъ и кулака[107] растревоженнаго щегла. За окнами, передъ чайной, краснѣли въ вечернемъ солнцѣ пышныя въ это лѣто рябины. Тихи были они и грузны и тоже какъ–будто слушали. И чайники на полкахъ слушали, и задремавшая на прилавкѣ черная съ бѣлымъ, траурная кошка.

Кончилъ Захарка пѣть[109] — самъ бьешь, а тебя не видать, — забыли про мужика. И услыхали:

— Все одно[110].

— Чего одно[111]?

— Антилерія. Убиваютъ…

// л. 2.

— Вотъ какой упрямый[113] дивизіона мортирнаго… говоритъ въ полной сохранности пребываемъ. Нѣ–этъ, ему все не ндравится.

— А я говорю — убиваютъ! — крикнулъ мужикъ и стукнулъ кулакомъ. — Чего ты меня оборачиваешь на себя? Ну?!

— У него сынъ[117]?

Мужикъ отвернулся и сталъ глядѣть въ рыбины. Часики простучали восемь. Смеркаться стало[118].

— И разговаривать не желаетъ. Тебя въ самдѣлѣ спрашиваю… не изъ пустяка, а… по человѣчности[120]

— По–человѣчности[124] пишутъ… Тамъ менѣ ко двору ждутъ… у мене сѣно не свезено…

— Вотъ бы и возилъ, ничѣмъ такъ–то… — сказалъ сердито и Кузьма. — Ни своего дѣла не дѣлаютъ, ни работать не идутъ. Время какое!

— Къ тебѣ нѣмцы твои[127]

— Совсѣмъ задурѣлъ, — махнулъ рукой Кузьма. — Вотъ она, наша–то порода въ знакъ чего и нѣмцы–то такъ…

— Молчи! — глухимъ глосомъ, угрожая, крикнулъ мужикъ. — По–ро–да! У тебѣ сынъ въ антилеріи? Предохраненъ? Такъ[130]

И ударилъ себя въ грудь кулакомъ. — У менѣ сынъ… старшой… тоже въ антилеріи…

— Вотъ видишь…

—Вотъ и вижу! А ты вотъ увидь! Я–то вижу! Предо–хтра–няетъ! А вотъ — постучалъ себя мужикъ пальцемъ въ грудь, —

И не кончилъ. Полѣзъ за пазуху — ничего не нашелъ. Въ карманъ полѣзъ — тоже нѣтъ, въ другой, торопливо — нѣтъ. За сапогъ полѣзъ и вытыщилъ бумажку мятую. Положилъ на столъ и осторожно прикрылъ ладонью.

— Вотъ… въ антилеріи–то… Твой–то вотъ[132]

У мужика свело горло и не досказалъ. Только молча, не отводя съ Кузьмы спрашивающихъ глазъ, въ которыхъ была и боль, и вопросъ, и страхъ, тыкалъ вь письмо пальцемъ.

— Мнѣ ко двору надо, баба дожидаетъ… сѣно не свезено… а съ чѣмъ[135] дожидаетъ… Вотъ.

И все тыкалъ въ бумажку, отодвигая ее отъ себя дальше.

// л. 2об.

— Развѣ[136] убили? — спросилъ чайникъ, поглядывая на бумажку.

Мужикъ не отвѣтилъ, взялъ бумажку, сложилъ, завернулъ въ платокъ и положилъ вх картузъ, а картузъ надѣлъ. Потомъ сталъ собирать баранкѣ[138].

— Что жъ молчишь–то? — опять спросилъ чайникъ. — Я тебя по–человѣчности<.>

— Ну чего– ты меня пытаешь? — крикнулъ мужикъ. — Какъ я бабѣ–то покажусь<.> Вѣдь она у меня…

И посмотрѣлъ[140], сталъ карманы ошаривать, искать.

— Въ картузъ поклалъ, — сказалъ чайникъ.

Снялъ мужикъ картузъ, поглядѣлъ…

Тутъ пришли еще трое гожихъ, молоденькихъ, въ картузахъ пыльнаго цвѣта, съ піонами на груди: поповы дочери надавали имъ на прощанье. Одинъ сталъ, было, выстукивать каблуками и выкрикивать — и–эхъ ты! но тутъ же и бросилъ.

— Нѣмцевъ въ Коморовку гонютъ намѣсто насъ! — крикнулъ Захарка, наигрывая и пустилъ дробью:

                                                           Анки–дранки–диверъ–другъ,

                                                           Тиберъ–фаберъ–тиберъ–фукъ!

Приступили къ приказчику — зачѣмъ нѣмцевъ гонютъ? Кузьма объяснилъ: уборка требуетъ неотложно, а цѣна за нѣмца восемь цѣлковыхъ.

— Пущай мнѣ теперь свою науку докажутъ, а я погляжу.

— Нѣтъ, пущай показываютъ[141], чему ихъ тамъ учили… — поддакивалъ чайникъ.

— Рицепту–то имъ пропишу. Баринъ къ губернатору ѣздилъ. ʺМожете десятка полтора?ʺ А губеранаторъ говоритъ: ʺне могу такую силу, а австрійцевъ всѣхъ роздалъ.ʺ

— Ну, съ этими[d] чайникъ.

— Да. А съ энтими, говоритъ, надо осмотрясь. И говоритъ: ʺа какое имъ ку–бическое содержаніе отъ васъ будетъ?ʺ

— Че–го? — спросилъ чайникъ.

— Ку–бическое содержаніе! Сколько имъ отъ васъ воздуху будетъ, дышать? Побожиться!

— Задушутъ, боится?

— Нѣ–этъ. Чтобъ имъ волздухъ[145] А баринъ говоритъ: ʺне понимаю вашего раговору! Про рабочихъ про кубическое содержаніе вы не старались, а почему тутъ?! ʺВонъ онъ что!

// л. 3.

— Содержанія![154]

Такъ былъ[i] юные рты и дѣтскія еще лица, съ піонами на груди, въ пыльныхъ картузахъ.

— Будетъ тебѣ… — сказалъ Кузьма. — У каждаго свое такое[157]. Ну и…

Подождали, молча. Мужикъ поднялъ голову и спряталъ лицо въ кулаки. Захарака пустилъ гармонью, бойкое. Начали стучать каблуками и крутиться парни[165] и опять сѣлъ.

— На улицу пойдемъ! — крикнулъ Захарка. —

Пошли шумной гурьбой[168] визгливые голоса. Кузьма сказалъ:

— Засидѣлся я у тебя[172]… — послушалъ онъ гармонью.

Ушелъ.

Мужикъ молча досталъ кошелекъ, молча положилъ деньги и ни слова не молвилъ,[180] и опять услыхалъ мужикъ пѣсню, которая такъ его растрогала и устрашила давеча:

// л. 3об.

— А что[185]

— Обязательно накладемъ, — сказалъ и чайникъ. — Что жъ, вонъ и мой Захарка пойдетъ, объявлено… одинъ, а что  подѣлаешь![186]

— А я чего говорю?! — загорячился мужикъ. — Я говорю… чего?..[193]

— А тебѣ о н ъ залѣзъ?

— Опять двадцать пять! — совсѣмъ поднялъ[198]?! Конца–краю не видать…

— Не видать–то не видать… — согласился Кузьма, будто, наконецъ[199], понялъ, что хотѣлъ объяснить мужикъ.

— У насъ сбоку[217] жъ, поглядимъ.

// л. 4.

б) 4 лл. Без конца

Ранняя редакция

// карт.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ

Въ[221] въ седьмомъ часу, зашелъ въ Лукинѣ въ чайную лавку мужикъ съ узелкомъ.

— Всю ночь косилъ, дожжъ… а вотъ[225] узелокъ. — Не ждано, не гадано — сыскался!

Его крупное, черное[235]— и спросилъ хмуро:

— Кто сыскался? у тебя[236]

— Чего кто? Да[239] мѣсяцевъ ни звуку… — письмо! ʺШлите скорѣей посылку!ʺ Во! ʺВъ плѣну я!ʺ Вотъ и бѣгу.

— У[243] ему пошли.

И пошевелилъ[245] румяныхъ баранокъ на прилавкѣ.

— О?! — оглядѣлъ[250]

— Нонче и шиколадъ ѣдятъ.[251]

— Пошлю! — крикнулъ мужикъ весело[o] стали!

И такъ хлестнулъ[257] щеголъ въ клѣткѣ, у потолка. А тутъ выглянуло изъ–за тучи солнце, засіяли красные и зеленые чайники на полкѣ, и сразу повеселѣло.

— Ѣды ему надо[262] морятъ… какое дѣло! Главно, что живъ, заштрахованъ. Лѣсовое бы докосить, да все дожи. Лошадью–то бы живо оборотилъ, да возка. Съ полденъ и потеряешь…

Чай его  разогрѣлъ, и стала[p] полъ, шугая метлой кошку, и пыль, — искрясь на солнцѣ, тянулась свѣтлыми столбиками въ окошки, подъ рябины, густо обвѣшанныя зрѣющими кистями.

— Ужъ и третьяго моего зовутъ… — разсказывалъ мужикъ, громко посасывая сахаръ. — А у тебя какъ: пара, ай[267] одинъ?

// л. 5.

— Одинъ… — сказалъ чайникъ, снимая метлой паутину съ чернаго потолка и вспугивая[270].

Закрылъ глаза, зажалъ[273] и остановился съ метлой — замеръ.

— Эхъ, зубы–то тебя доняли! — пожалѣлъ мужикъ. — Баба у менѣ ску–ча–ла![277]

Говорилъ и говорилъ, спѣша[q] розахъ, и побѣжалъ по грязи къ городу, за семь верстъ.

Опять полилъ дождь[279].

Часики простучали восемь. Изъ–за перегородки вышелъ босой и распояской[281], безусый, круглощекій парень — только проснулся–протеръ глаза и полѣзъ подъ прилавокъ за гармоньей. Сѣлъ и заигралъ по<ль>ку. У чайника отъ гармоньи еще больше стрѣляло въ ухѣ и драло щеку, но запретить было жалко: послѣдніе дни гуляетъ.

За окошками пошелъ вѣтеръ, заворотилъ на рябинахъ листья, нашла туча и стало совсѣмъ черно[282]. А Захарка игралъ и игралъ полку.

Пришелъ[286]

— Слыхать у васъ чего про войну, ай нѣтъ?

— Ничего не слыхать! — сердито сказалъ чайникъ.

— Ну… А болтали вонъ въ Марьинѣ, въ трактирѣ — Аршаву проситъ. Ай плетутъ?

Захарка прекратилъ польку, откачнулся къ стѣнкѣ, подъ портртеъ короля Альберта, краснаго, въ голубой лѣнтѣ, и затянулъ, куражась:

Пишетъ–пи–и–шетъ царь герма–а–анскай

Письмо ру–у–ускому царю!

Разорю–у–у твою Варша–а–а–ву,

Самъ въ Расе–е–ею жить пойду!

Мужикъ запустилъ два пальца въ пакетъ съ махоркой, остановился и пос<лу>шалъ. Тряхнулъ головой.

— Хорошо… — сказалъ онъ раздумчиво и пошлъ къ лошади.

Потомъ завернулъ[287] крохотный старичокъ въ почтовой фуражкѣ, босой, съ подвязанными къ холщевому мѣшку сапогами. Помолился по уголкамъ, поклонился и чайнику, и Захаркѣ и попросилъ пообсушиться.

— Въ Москву вотъ иду… внучка спровѣдать, сироту… Въ лезаретѣ[289]

// л. 5об.

Чайникъ поглядѣлъ на его худыя, въ жилахъ босыя ноги стрыя[293] пожалѣлъ.

— Грѣйся.

Поглядѣлъ и[295] остановилъ гармонью.

— А здорово[296] зацѣпили?

— Здорово, голубокъ… Такъ–то здорово…[306]… Два дни въ Ручкинѣ провалался… Много ль до Москвы–то отъ васъ будетъ?

— Сто восемнадцать[307]!

— О, мно–го…

Разоблачился, выжалъ изъ шапки воду, порылся въ мѣшкѣ, вытащилъ мятую[309]:

— Почитай–ка, чего воюютъ–то[314].

Вася[318]

— Старая газета[323].

— Про пожа–ры?[324]! Да–да–да… Не дай Богъ.

Повертѣлъ[332], сушился.

Въ обѣдъ подошли здѣшніе: дождь, не даетъ работать. Чайничали, про войну говорили. Спорили, какой итальянцы вѣры. Потомъ говорили, какіе у н е г о пушки — на полсотни верстъ бьютъ.[333] Чайникъ сидѣлъ за прилавкомъ, слушалъ и поправлялъ. Слушалъ и старичокъ и все повторялъ:

— Да–да–да… не дай Богъ.

— Капли такія пьютъ… для силы… Приметъ капли — три дни можетъ ходить, хлѣба не надо![334]

— Да–да–да… упаси Богъ! — качалъ головой старичокъ.

— Газы пущаетъ — въ землю на аршинъ достаютъ, черви дохнутъ!

Потомъ и старичокъ принялся разсказывать.

—… Рука, стало быть, у его закрючена, у груди… въ кулачокъ зажата. Такъ и ходить и ходить. Ишть! Значитъ, пять мужиковъ взялись оттягивать ему — ни–какъ!

— А чего было–то! — спросилъ чайникъ, не слыхавшій начала.

// л. 6.

— А вотъ чего было. Вотъ[375] наказаніе.

— Хотѣлъ дознать… а дознать–то[376] погоди!

— Въ нашей сторонѣ ходитъ, шибко подаютъ… бида.

— Каменный домъ и выстроитъ на дуракахъ–то, — сказалъ чайникъ.[377]

— Выходитъ, Хистратигъ–то за насъ… — сказалъ одинъ изъ слушателей, косенькій мужичокъ, съ хитрыми глазами.[378]— Тѣ–то его не уважаютъ, а мы

// л. 6об.

— Зачѣмъ[380]

— Онъ, батюшка на всю землю извѣстенъ! — сказалъ старичокъ. — А больше къ нашей вѣрѣ прислоняется.

— А вотъ энти какъ… у ихъ попы стрыженые?

— Это вотъ что крылья, будто, у нихъ по плечамъ, самъ бритый? Знаю — скатолики — сказалъ высокій, съ умнымъ лицомъ, мужикъ, похожій на учонаго: кудрявились надъ[v] лбомъ у него, наполовину бѣлымъ, сѣдѣющіе волосы.

— [382]

— А вотъ[384] на заводѣ былъ, праздники держалъ хорошо. Какъ праздникъ — сейчасъ ѣдетъ пиво закупать. Ужъ ему на праздникъ двѣ бочки навсягды привозили.

Ушли. Чайникъ уснулъ за прилавкомъ. Пошелъ спать и Вася. Стало тихо<.> Постегивало дождемъ въ окошки.

Въ пятомъ часу, въ самый ливень, опять зашелъ по дорогѣ изъ города мужикъ. Текло съ него[397]

— Чай пить, что ль, будешь? — сказала изъ–за переборки хозяйка.

— Давай.[398]

Хозяйка была высокая, прямая[416]

— … встрѣченъ.. съ[419]…  и сказалъ рѣчь

// л. 7.

дѣло идетъ о спасеніи…циви… лизаціи… Евро–пы! Да–а…

Щеголъ пробовалъ пѣть[425].

Мужикъ отламывалъ и жевалъ баранки. Точилъ сзади однообразный шопотъ<,> перемежающійся тяжелыми вздохами:

— … измѣнить положеніе… державъ, если они концерти… концетрируютъ.. Даааа всѣ войска… на границахъ… и от то моральное… мо–ральн значеніе! Да… вооруженнаго[427]! Да!

Поджавъ къ животу руки и нагнувшись сѣдой головой съ круглымъ лыплѣ плѣшбю[432]

— Да–да–да… та–акъ.

Тмакъ[433].

Наконецъ,[438].

— Ну…[441]?

Мужикъ не отозвался. Чайникъ переспросилъ погромче[442].

— Слыхалъ чего въ городѣ, какъ–что[443]? — громче спросилъ чайникъ.

— Не знаю… — сказалъ мужикъ.

— Ну, погода… Взяли посылку–то? послалъ?

— Послалъ… — глухо отозвался мужикъ и сталъ отвернулся къ окошку.[444]

— А что жъ баранки–то мои не поклалъ, а?

И опять не отвѣтилъ мужикъ[ee] комья грязи.

Зашелъ приказчикъ изъ комаровской усадьбы, кумъ, степенный мужикъ, въ кожаной курткѣ, широкій и особенно грузный отъ кожаной куртки и кожаномъ картузѣ. Зашелъ получить съ чайника[448] за луговую аренду. Получл<ъ> шестьдесятъ рублей, принялъ росписку на сорокъ — были у нихъ свои счеты и попенялъ, что за такое сѣно и сотни мало. Стали пить чай.

— По нонѣшнему–то времени жалѣть человѣка надо, — говорилъ чайникъ, почвокивая. — Руки–то чего стоютъ!

Пожаловался и приказчикъ: тѣсно съ народомъ стало.

— Мужику, понятно, и свохъ–то дѣловъ не передѣлаешь, солдаткамъ паекъ

// л. 7об.

идетъ… ну[452]…

— Свое самолюбіе имѣютъ! — сказалъ чайникъ. — Да, по нонѣшнему времени жалѣть человѣка надо… охъ, какъ жалѣть! Рупь съ четвертью даю[456]…

Мужикъ сидѣлъ все тамъ же, у окошка,[459]

— Онъ вонъ[462]… въ такое–то время!

Поглядѣли на мужика. Теперь онъ глядѣлъ подъ рябины, за окошко.[465]<.>

— Чего ужъ! — вздохнулъ приказчикъ, грузно нагнулся и подтянулъ за ушки сво<и> тоже грязныя сапоги, показавъ красный пятакъ лысинки на темени:

Вотъ[469] выписываемъ на уборку. Не обойтись.

Мужикъ повернулъ хмуро поглядѣлъ къ нимъ, поморгалъ вспухшими, будто отъ долгаго пьянства глазами и отвернулся.

— Ждемъ — вотъ[470] пригонятъ.

— Хрестись–пляши… — отозвался мужикъ въ окошко. — Ито всю голову продолбили. Мало ихъ![471]

— На тебя буду креститься, — сказалъ приказчикъ. — Можетъ, ты за восемь–то рублей пойдешь?[472]

Мужикъ не отвѣтилъ[474] загородился.

— Народъ–то они… э т и–то вотъ… больше того… — сказалъ чайникъ.

— Справимся, ничего.

— Врахъ! самый врахъ!! — постучалъ мужикъ баранкой по блюдечку.

И чайникъ, и приказчикъ поглядѣли — что скажетъ. Не мужикъ такъ и не сказалъ ничего больше. Жевалъ.[475]

— Чей такой, сурьозный? — спросилъ приказчикъ.

— Матвѣевскій. Третьяго[476] ему сдавать. Съ утра, почитай, все сидитъ, гложетъ.

— Хлѣбомъ вскормили–воспитали! — опять всполохнулся мужикъ. — Теперь дознали, какъ кровью дошли. — Самый–то врахъ![477]

// л. 8.

— Сыну посылку въ плѣнъ посылалъ, разстроился… — сказалъ чайникъ.[478]

Потолковали про прокосъ: травы такія, всѣ сараи набили, а лѣсовое и не трогали. И про хлѣба поговорили — только бы убрать довелось[479].

—Ѣсть–то вотъ[483] энъ куда — виломъ не достанешь!

— А ты не серчай[486].

— Богъ дастъ[495]

Тутъ и приказчикъ разсердился.

— Т[503] въ кресло посажу да…

— Онъ вонъ шиколаду сыну послалъ… шиколадомъ кормить желаетъ.. — закричалъ чайникъ, у котораго отъ крика[505]. — Шиколаду!

— Я тебѣ на кресло посажу, поведу[511]

Мужикъ смотрѣлъ, выпучивъ глаза[512] — ни понималъ ничего.

— А ты менѣ[516] Я, можетъ… — ударилъ онъ себя въ грудь такъ, что отдалось — бумм — можетъ, менѣ надо себя обдумать! Въ карманъ я тебѣ залѣзъ, а? Ты чего ко мнѣ ввязался? а? Твое ѣмъ? — тянулъ онъ въ баранкѣ. — Политое мое ѣмъ!

Приказчикъ  отмахнулся: не въ себѣ совсѣмъ[517] человѣкъ.

Тутъ вышелъ изъ задней половины заспанный Вася.

— Вотъ вояка–то мой, единъ–едиснтвенный… — вздохнулъ чайникъ. — Гожій

— Гожій[518] теперь.

// л. 8об.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ.

Дождливымъ іюльскимъ утромъ зашелъ въ чайную на большой дорогѣ[524] только груда баранокъ на прилавкѣ.

— Ночь косилъ, дожжъ… а въ городъ надо, — торопливо[528]!

Чайникъ всю ночь маялся зубами; поглядѣлъ хмуро[530] повязки и спросилъ сердито:

— Кто еще у тебя[531] сыскался?

— Да[534] посылку! Въ плѣну!

— [535]Вотъ баранковъ ему пошли… — пошумѣлъ чайникъ баранки.

Мушикъ[537] и пожевалъ.

— Давай пять фунтовъ, повеселю! Мать сухариковъ[541] ши–коладу!

— Нонче и шиколадъ ѣдятъ… въ моду взяли…[542]

— Пошлю![543]

И хляснулъ мокрымъ[547] у потолка. А тутъ выглянуло изъ–за тучи солнце, еще косое, пробилось въ рябинахъ, засіяли бѣлые и красные чайники на полкѣ — и сразу повеселѣло.

— Надо ему ѣды… большой онъ, въ меня[554] и потеряешь.

Съ чаю онъ разомлѣлъ, и[562] метлой кошку, и пыль тянулась свѣтлыми столбиками подъ рябины, густо обвѣшанныя кистями.

— Ужъ и третьяго моего звать стали… — говорилъ и говорилъ мужикъ, посасывая сахаръ. [564] одинъ?

— Одинъ… — сказалъ[566].

И надавилъ рукой щеку[567].

— Видать, доняли тебя зубы… щеку–то какъ раздуло! Паренаго овса прикладай. Баба моя ску–ча–ла… не дай Богъ! [569]

Онъ[572]. Звонко прикусывалъ и прихлебывалъ, и все скрипѣла подъ нимъ скамейка. Выпилъ

// л. 9.

другой[574] и побѣжалъ къ городу, за семь верстъ.

[583] рогожкѣ, и спросилъ махорки.

— Слыхать[584] чего про войну, ай нѣтъ?

— Ничего не слыхать! — сердито сказалъ чайникъ.[585]

— Вишь[587] красивый! А болтали въ Марьинѣ, въ трахтирѣ… Аршаву просить? Ай плетутъ…

Парень прекратилъ польку, отвалилъ подъ картинку короля Альберта, въ голубой лентѣ, и запѣлъ, куражась:

Пишетъ–пишетъ царь германскай

Письмо русскому царю!

Разорю твою Варшаву,

Самъ въ Рассею жить пойду!

Кирпичникъ запустилъ палецъ въ махорку[588], пріостановился и послушалъ.

— Хорошо… — раздумчиво сказалъ онъ и пошелъ къ лошади.

Зашелъ низенькій[589] старичокъ въ зимнѣй шапкѣ, босой, съ подвязанными къ мѣшку сапогами, и попросилъ обсушиться.

— Внучка спровѣдать иду, сироту[590]… въ лазаретѣ, въ Москвѣ, лежитъ.

— Сушись[591].

— [592]Здорово зацѣпили? — спросилъ парень.

— Здорово, голубокъ… такъ–то здорово… Это вотъ мѣсто, самая–то жись гдѣ… — жалостливо говорилъ[594] Много–ль до Москвы–то отъ васъ считаютъ? Сто–о во–семь! Вѣдь, мно–го!

Разблачлся[599].

— Почитай–ка… писано–то чего? Въ Ручкинѣ баба читать давала[601]

Парень взялъ[604]

— Это еще когда войны не было![607].

— Про по–жары[609]… Упаси Богъ.

Повертѣлъ и убралъ газету. Чайникъ далъ ему пару баранокъ. Убралъ и баранки и все сидѣлъ, пережидая дождя.[610]

// л. 9об.

Въ обѣдъ подошли[613]. Спорили, какой итальянцы вѣры. Чайникъ задремалъ за прилавкомъ. Старичокъ прислушивался, вздыхалъ и повторялъ жалостливо:

— Да–да–да… упаси Богъ…[614]

Потомъ и самъ принялся[615] разсказывать.

—…. Рука, стало быть, у его закрючена, у груди… въ кулачокъ зажата.  Такъ и ходитъ и ходитъ. Ишть![617] оттягивать ему — ни–какъ<.>

— А чего было–то? — прислушался и[618] чайникъ.

— А вотъ чего было. Стало быть, въ одной деревне, въ нашихъ мѣстахъ, баба померла, изба осталась. Ну, заколотили ее, потому унаслѣдниковъ нѣтъ. Годовъ десять заколочена и заколочена. Подошло время… видютъ ночное дѣло… огонечекъ въ избѣ–то будто теплитъ. Видать издаля, скроз<ь> доски. Стали дознавать, съ чего такое. А подшелъ — нѣтъ ничего. И стали опасаться. Вотъ этотъ самый человѣкъ и говоритъ, дерзкай былъ: ʺвсе дознаю, сбирайте мнѣ три рубли!ʺ Собрали ему три рубли… дверь отперъ, вшелъ. Ночевать остался. Залѣзъ на печь, стерегеть… Вотъ, въ самый полночь, слышить… три человѣка вошедчи… а какіе — не понять, какъ пламень–дымъ. Сѣли за столъ. Одинъ говоритъ: ʺжалко мнѣ народъ православный, кресьянскій. Мечъ мой за него, точу — не готовъ.ʺ Другой говоритъ — пущай Егорію молются. А третій говоритъ — пущай Иванъ–Воину молются. А энти и говорятъ: ʺХистратигъ Михаилъ, когда войнѣ конецъ, укажи строкъ–время. Жарко намъ отъ свѣчей–ланпадъ.ʺ А Хистратигъ говоритъ: ʺ сперва дайте мнѣ энтого мужика, на печи лежитъ–стерегетъ, волю Божію дознаетъ. Не дадено никому знать, супротивъ времени итить! Даа[ii] Придетъ пора — посѣку, кого знаю!ʺ Такъ мужикъ и затресся! А его манютъ иди, мужикъ, не бось, хитрость твою знаемъ! Сталъ онъ передъ ними ни живъ, ни мертвъ, три рубли въ кулакѣ зажаты. Вотъ и говоритъ: злата–серебра у тебѣ три рубли въ кулакѣ зажато… люди кровь свою проливаютъ, зачищаютъ, а ты что! Показывай три рубли!ʺ Мужикъ рознялъ кулакъ, показаъ. ʺДайте, говоритъ, ему еще, пусть носитъ.ʺ Тутъ они ему еще два рубли приклали. Рука–то и зачижалѣла. ʺСтупай, говоритъ, съ Богомъ… въ кулакѣ у тебѣ судьба, придетъ время – откроется.ʺ Да крѣпче держи–то, наказали. Зажалъ мужикъ кулакъ, къ грудямъ придавилъ, и нѣтъ ихъ, сокрылись. Утромъ ужъ его вытащили, — какъ безъ чуры пьяный. Такъ и ходитъ. Пробовали разымать–то — нѣ–этъ! Пять рублей носитъ, а побирается. Вотъ

— Значитъ, не дознавай![619]

— Выходитъ, Хистратигъ–то за насъ! — подмягнулъ[621]. — Энти

// л. 10.

–то его не уважаютъ, а…[622]

— Какъ–такъ не уважаютъ! — сказалъ чайникъ. — Онъ и у татаровъ знаменитъ<.>

— Онъ–батюшка на всю землю извѣстенъ! — сказалъ старичокъ. — А болѣ къ нашей вѣрѣ прислоняется… да–а[623].

— А скажи — Иванъ–Воинъ! — погрозился рыженькій мужикъ порѣзаннымъ пальцемъ–куколкой,[624] — о н и его не считаютъ!  Нѣмецъ у насъ на заводѣ праздники держалъ хорошо. Какъ праздникъ — сейчасъ ѣдетъ пиво закупать. Ужъ ему на праздникъ двѣ бочки навсягды привозили…

Ушли[626]

II

Въ пятомъ[651], водя пальцемъ и передыхая:

…былъ встрѣченъ… съ анти… сентизіазмомъ!ʺ ʺДаа…[654], что дѣло идетъ о спасеніи… циви…лизаціи… Евро–пы!ʺ Даа…

Пробовалъ пѣть щеголъ[664]:

…. ʺизмѣнить положеніе… державъ!ʺ Да–а…

Противъ торговца сидѣлъ, поджавъ подъ животъ руки и перегнувшись[667]

— Въ городѣ чего слышно?[668]

Мужикъ не отозвался —[670].

— Послалъ посылку–то?

Мужикъ поглядѣлъ, словно не понялъ, ни словомъ не отозвался и отвернулся къ окошку.[671]

// л. 10об.

на ок[kk] за окошко, гдѣ уже густились сумерки.

— Домой надо… ахъ ты, дѣло[673]

И посмотрѣлъ на приказчика, на чайника, на всю темную комнату, словно[676].

— Въ картузъ[678]… — сказалъ чайникъ.

Мужикъ снялъ картузъ, поглядѣлъ, вытащилъ изъ картуза и сунулъ за голенище.[679]

Тутъ шумно[684], выливая:

Анки–дранки–деверъ–другъ.

Тиберъ–фаберъ–тиберъ–фукъ!

Пустились всѣ[689].

Мужикъ[696] на столъ, и заголосилъ тоненькимъ, пѣвучимъ голоскомъ:

— Родимые мои… и чего мнѣ теперь… родимые мы–и–и…[697]

Первымъ увидалъ его и услыхалъ чайникъ, но не видали и не слыхали ничего парни: грохали и грохали подъ ревъ гармоньи. Но и они увидали и понемногу затихли. Теперь былъ ясно слышенъ жалующійся глухой голосъ и всхлипыванье, и нутряное иканье мужика. Онъ лежалъ головой на стлѣ[nn] руки и возилъ этой головой по столу, стукаясь о нетронутый чайн остывшій давно чайникъ и раскидывая баранки. И все тянулъ — родимы–и–и…

Обступили Парни посѣли на лавку, гдялѣли на него, пытливо, и неспокойны были ихъ ркргорячія[oo] съ пляски лица.

— Будетъ тебѣ. Чайникъ подставилъ табуретку и зажегъ лампу.

— Будетъ тебѣ, маленькій, что ль? — сказалъ онъ, проходя мимо мужика. — У кажнаго свое такое.

Мужикъ поднялъ голову, мутно поглядѣлъ и спряталъ лицо въ кулаки. Затихъ. Захарка опять пустилъ гармонь[702] и прыгали на груди у нихъ

// л. 11.

отрепанные, уже почернѣвшіе піоны.

— [704]! — крикнулъ Захарка.

— Повалили на улицу.

— Гуляютъ… — сказалъ приказчикъ. — Пора по домамъ.

Ушелъ[715]

— Что жъ теперь дѣлать–то[718]

Не отвѣтило ему темное поле. Постоялъ[720]

// л. 11об.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ.

I

Дождливымъ іюльскимъ утромъ зашелъ въ чайную на большой дорогѣ высокій, худой мужикъ съ узелкомъ. Въ длинной, низенькой чайной было сумрачно отъ погоды, копоти и рябинъ за окошками и неуютно отъ пустоты; веселили глазъ только бѣлые чайники да груда баранокъ на прилавкѣ.

— Ночь косилъ, дожжъ… а въ городъ надо, — заговорилъ мужикъ, обстучавъ ноги и показывая мокрый узелокъ. — Не ждано, не гадано — сыскался!

Чайникъ дремалъ, уткнувшись головой въ баранки: другую ночь маяли его зубы. Приподнялъ тяжелую голову съ подвязанной краснымъ платкомъ щекой, поглядѣлъ тускло и сердито спросилъ:

— Кто еше сыскался?

— Вотъ те кто[721]…сынъ! Пять мѣсяцевъ ни звуку, гляжу… письмо! Шлите скорѣй посылку, въ плѣну!

—А–а… Ну, вотъ баранковъ ему пошли… — пошумѣлъ чайникъ баранками.

Мужикъ оглядѣлъ баранки, отломилъ половину и пожевалъ.

— А и то. Давай[726]… ши‑коладу ему, а?! Учительница все наказывала — обязательно ши‑коладу!?

— Нонче и шиколадъ ѣсть стали, мода такая! — сердито[727] сказалъ чайникъ, пососалъ зубъ и сплюнулъ. — По‑богатому пошло…

— По–шлю!

И хляснулъ картузомъ о прилавокъ. Спавшая на подносѣ кошка вскочила и вытянулась горбомъ, и затрепыхалась клѣтка у потолка. А тутъ выглянуло изъ тучи солнцѣ, еще косое, пробилось въ рябинахъ, засіяли бѣлые и красные чайники на полкѣ, — и сразу повеселѣло.

— Надо ему[729] и самимъ‑то, сказываютъ, жрать нечего. Теперь, главное дѣло, какъ заштрахованъ! Лѣсовое бы докосить, а все дожжи… На лошади‑то бы я живо оборотилъ, да возка… Съ полдёнъ‑то и потеряешь.

Съ чаю онъ разомлѣлъ, и клонило ко сну послѣ ночной работы. Онъ сладко зѣвалъ, показывая шишечки скулъ на[733] сонъ. Чайникъ лѣниво подметалъ полъ, шугая метлой кошку, и пыль тянулась свѣтлыми столбиками въ окошки, подъ рябины, густо обвѣшанныя кистями.

// л. 12.

— Ужъ и третьяго моего звать стали…[736] будто въ сохранности. Одинъ у тебя–то?

— Одинъ… — отозвался[737] чайникъ. — Тоже зовутъ.

Остановился съ метлой, сморщился и надавилъ щеку.

— Доняли[742]. Прямо… поми‑нать, былъ, стали! Во!

Говорилъ и говорилъ, хоть и невеселый, степенный[745] ли всего на почтѣ‑то? — покрестился на хрустальную лампадку и побѣжалъ къ городу, за семь верстъ.

Погода опять насупилась и пошелъ дождь. Вышелъ изъ‑за переборки круглощекій[747] за прилавокъ.

Принесъ на ногахъ грязи проѣзжій кирпичникъ, подъ рогожкой, и спросилъ махорки.

— Слыхать у васъ чего[748] про войну, ай нѣтъ?

— Ничего не слыхать! — сердито сказалъ чайникъ.

—[749] Ишь ты какой красивый! А болтали въ Марьинѣ, въ трахтирѣ… Аршаву проситъ? Ай плетутъ…

Парень прекратилъ польку, отвалился подъ картинку короля Альберта, въ голубой лентѣ, и запѣлъ, куражась:

Пишетъ‑пишетъ царь германскай

Письмо русскому царю:

Разорю твою Варшаву,

Самъ въ Расею жить пойду!

Кирпичникъ запустилъ руку въ кисетъ, пріостановился и послушалъ.

— Хорошо… — сказалъ онъ раздумчиво и пошелъ къ лошади.

Зашелъ измокшій старичокъ, въ зимней шапкѣ, босой, съ подвязанными къ мѣшку сапогами и попросилъ посушиться.

— Внучка спровѣдать иду, сироту… въ лазаретѣ[750], въ Москвѣ, лежитъ…

— Ничего, сушись[751].

— А[752] здорово зацѣпили? — спросилъ парень.

— Здорово, голубокъ… такъ‑то здорово… Это вонъ мѣсто, самая‑то жись гдѣ… —жаловался старичокъ, отжимая штанину. — Много ль до Москвы

// л. 12об.

‑то отъ васъ считаютъ?.. Сто‑то во‑о‑симъ!!..

Отжался, вытеръ шапкой ноги и сидѣлъ тихо, слушалъ, какъ играетъ парень. Потомъ порылся въ мѣшкѣ и досталъ газетку.

— Почитай‑кась… писано‑то чего… Въ Ручкинѣ баба подарила[753].

Парень поглядѣлъ газетку, повертѣлъ такъ и такъ, пошепталъ губами и отдалъ.

— Тутъ про пожары… болѣ ничего.

— Про по‑жары?! Упаси Богъ…

Въ обѣдъ зашли здѣшніе мужики: дождь, не даетъ работать. Пили чай. Спорили, какой будутъ итальянцы вѣры. И про войну спорили. Старичокъ все прислушивался. Потомъ и самъ сталъ разсказывать.

— …..рука, стало быть, у его закрючена, у груди… въ кулачокъ зажата. Такъ и ходитъ. Пятеро брались оттягивать ему — ни‑какъ!

— А чего было‑то? — выставилъ изъ‑за прилавка голову чайникъ.

— Чего было‑то… А вотъ чего было. Стало быть, въ одной деревнѣ, въ нашихъ мѣстахъ… баба померла, изба осталась. Ну, заколотили ее, потому унаслѣдниковъ нѣту. Годовъ десять заколочена и заколочена. Вотъ и видють, ночное дѣло… огонечекъ въ избѣ‑то, теплитъ. Видать издаля, скрозь доски. Стали дознавать… А подшелъ — нѣтъ ничего. Вотъ  тотъ самый человѣкъ и говоритъ, дерзкай былъ: "все дознаю, сбирайте мнѣ три рубли." Собрали ему три рубли… дверь отперъ, вшелъ. Ночевать остался<.> На печь залѣзъ, стерегетъ… Вотъ, въ самый полночь, и слышитъ: три человѣка вошедчи… а не понять, дымъ‑пламень. Сѣли за столъ… Одинъ говоритъ: "жалко мнѣ народъ православный, хрестьянскай… Мечъ мой за него, точу — не готовъ." Другой говоритъ — пущай Егорію молются. А третій говоритъ — пущай Иванъ‑Воину молются… А первый опять говоритъ — а пуще[754] пущай Хистратигу Михаилу молются. А энти опять говорять: "Хистратигъ Михаилъ, когда войнѣ конецъ, укажи строкъ‑время.  Жарко намъ отъ свѣчей‑лампадъ." А Хистратигъ говоритъ: "сперва дайте мнѣ энтого мужика, на печи лежитъ‑стерегетъ, волю Божію дознаетъ! Не дадено никому зна<ть> супротивъ времени итить! Даа… Придетъ пора — посѣку, кого знаю."  Такъ мужикъ и затресся! А его манютъ: иди, мужикъ, не бось… хитрость твою знаемъ! Всталъ онъ передъ ними ни живъ, ни мертвъ… три рубли въ кулакѣ зажаты. Вотъ и говорятъ: "злата‑серебра у тебѣ три рубли въ кулакѣ зажато… люди кровь свою проливаютъ‑зачищаютъ, а ты что–о! Показывай три рубли!" Мужикъ рознялъ кулакъ, видють — три рубли, вѣрно. "Дайте, говорить, ему еще, пущай носить." Тутъ они ему еще два рубли приклали, рука‑то и зачижалѣла… "Ступай, говорять, съ Богомъ… въ кулакѣ у тебѣ судьба, придеть время — откроется. Да крѣпше держи!" — наказали–то. В<о>тъ мужикъ и зажался, къ грудямъ придавилъ — и нѣтъ ихъ, сокрылись. Поутру вытащили — какъ безъ чуры пьяный. Такъ и ходить. Пытали разнимать‑то,

// л. 13.

анъ нѣ‑этъ! Хочь пять рублей съ нимъ, а побирается.

— Значитъ, не дознавай! Нельзя.

— Выходитъ, Хистратигъ–то за насъ! — подмигнулъ одинъ изъ мужиковъ. — Энти–то его не уважаютъ, а…

— Какъ‑такъ, не уважаютъ! — отозвался чайникъ. — Онъ и у татаровъ знаменитъ!

— Онъ‑батюшка на всю землю извѣстенъ… — сказалъ старичокъ. — А болѣ къ нашей вѣрѣ прислоняется…

— А скажи — Иванъ‑Воинъ! — погрозился рыженькій мужичокъ пальцемъ‑куколкой: о н и его никакъ не считаютъ! Нѣмецъ у насъ на заводѣ праздники держалъ хорошо! Какъ праздникъ… сейчасъ ѣдетъ пиво закупать. Ужъ ему на праздникъ двѣ бочки навсягды привозили…

Наконецъ, разошлись. Посушился и ушелъ старичокъ. Чайникъ привалился за прилавокъ. Парень поигралъ‑поигралъ и ушелъ спать за переборку[755]. Затихло въ чайной; часики только постукивали да постегивало дождемъ въ окошки.

II

Въ шестомъ часу, въ ливень, опять зашелъ по дорогѣ изъ города мужикъ. Узелка уже при немъ[763].

Въ дальнемъ углу, подъ окошкомъ, сидѣлъ надъ газетой проѣзжій торговецъ краснымъ товаромъ — его лошадь мокла у коновязи — и громко вычитывалъ для себя, водя пальцемъ и передыхая. Явственно[765]

—…. ʺи былъ встрѣченъ… съ енти…[768]!... что дѣло идетъ о спасеніи… цивилизаціи… Европы Да‑а!..

Пробовалъ пѣть щеголъ. Мужикъ жевалъ баранки и[773]:

—….."измѣнить положеніе… державъ!.." Да‑а…

Противъ торговца сидѣлъ старикъ въ полушубкѣ и слушалъ, преклонивъ голову[774].

// л. 13об.

II

Въ шестомъ часу, въ ливень, опять зашелъ по дорогѣ изъ города мужикъ. Узелка уже не было, только моталась на рукавѣ вязка смокшихъ баранокъ. Присѣлъ къ окошку, поглядѣлъ на короля Альберта, на баранки и сталъ жевать. Изъ жилой половины вышла хозяйка, худощокая, невеселая, будто заплаканными, одѣтая по‑постному — въ черномъ платкѣ, как пожилая черничка<.> Подала чайники и ушла къ себѣ.

Въ[780] отдавался въ безлюдной чайной:

—…. ʺи заявилъ парламѐнту... что разъ дѣло идетъ о спасеніи… ци–вилизаціи… Европы!... Да‑а!..

Пробовалъ пѣть щеголъ[vv]. А за спиной точилъ и точилъ жалующійся  голосъ:

….."могутъ измѣнить ней… тральное положеніе[782]… державъ!.." Да‑а…

Противъ торговца сидѣлъ старикъ въ полушубкѣ и слушалъ, преклонивъ голову.

— Въ городѣ чего слышно? — спросилъ проснувшійся чайникъ.

Мужикъ не слыхалъ. Онъ[785] борода: жевалъ.

Пришелъ получить за луговую аренду приказчикъ изъ усадьбы, высокій[790] картузомъ ручейки, обстучалъ грязь съ сапогъ, — даже зазвенѣло на полкахъ, — и заговорилъ, какъ въ ведро:

— Кака погодка‑то![795].

Стали пить чай.

— По душу твою пришелъ[800] сѣнѣ нонѣшній годъ? Сѣнцо‑то твое, сказываютъ, и за Варшавой ѣдятъ, чихаютъ!

— Ска–зываютъ! — плаксиво сказалъ чайникъ, помуслилъ палецъ и сталъ пересчитывать бумажки. — По нонѣшнему времени, Чугунокъ[801], жалѣть человѣка надо. Руки‑то чего стоютъ!

// л. 14.

Чугунъ[803], тѣсно съ народомъ стало.

— Харчи даю, прямо… знаменитые! чай три раза:[806], еще разъ пересчитывая. — Ахъ, какъ жалѣть человѣка надо по нонѣшнему времени!

Третій разъ пересчиталъ бумажки, — сто сорокъ рублей, — подержалъ и отдалъ.

— Надо жалѣть… — повторилъ[810]. Всѣмъ другъ дружку жалѣть, болѣ ничего.

— Такъ надо[821] чтобы… совмѣстно!

— Съ меня не сорвешь[823] Чугунъ, дуя на блюдечко и выворачивая бѣлки.

— Онъ вонъ три часа чай пьетъ, три часа куритъ‑зѣваетъ… въ эдакое‑то время!

Поглядѣли на мужика. Онъ все такъ же сидѣлъ, подпершись кулакомъ, въ[ww]и, и жевалъ баранку. Грязью были залиты его сапоги и полы выгорѣвшаго кафтана.

— До гулянокъ‑то мы[831] руками завоеваны!

— Твоими!  Ну и хрястись‑пляши! — отозвался[832] мужикъ.

— Вѣдь вотъ! — ткнулъ въ ноги [838]… Никакъ!

— Чей такой, сурьозный?

— Матвѣевскій. Чуть не съ утра сидитъ, гложетъ, пять фунтовъ баранковъ взялъ<.>[843]

Поговрили объ урожаѣ: довелось бы только убрать.

— Сберешь! все[845] крикнулъ мужикъ приказчику. — Накладешь — вилой не достать!

— Пода<й>[846] тебѣ Богъ тоже — въ рогожѣ… — сказалъ тяжело Чугунъ и тяжело поглядѣлъ.

— Ты мнѣ  Бога не суй, самъ ношу! — не въ себѣ выкрикнулъ мужикъ[851]… да! А ты жалѣешь?!

// л. 14об.

жалѣешь меня?![856] Морды себѣ натроили… лопнуть хочутъ! Совмѣстна–а!?

— Ишь, ты ка–кой[866]

— Онъ вонъ[869] начало стрѣлять въ ухѣ. — Шиколаду ему подай!?

У мужика тряслись губы, ходили руки[874].

— Я[877]

Мужикъ ничего не понималъ:[880], собирался ѣхать.

— Стой–погоди! — силися перекричать и онъ[882]! Которые самые враги…

— Мои враги! — крикнулъ мужикъ, улучивъ время. — Вотъ! — ударилъ онъ въ грудь. — У минѣ[891].

—[892] Отвяжись! — плюнулъ приказчикъ. — Задурѣлъ.

Тутъ вышелъ изъ–за переборки[898] гулять.

— Вотъ вояка–то мой… — упавшимъ голосомъ[900] чайникъ<. —> Все Захарка былъ, а теперь — гожій.

— Апачене[901] я не гожій! — ухмыльнулся Захарка и полѣзъ за гармоньей. — Съ ироплана бонбы буду кидать!

Заигралъ[905]:

Карпа–ты… каменныя го–оры!

Увижу… вашу си–няву…

// л. 15.

Назадъ…[906] ужъ бо–лѣ не верну–у–уся–а–а…

Увидалъ мать: смотрѣла она на него въ дверяхъ. Тряхнулъ головой и повелъ выше и жалостнѣй:

Прощай, про–о–щай, соколикъ я––а–снай…

Прощай, сыночекъ дор–рогой!

Мужикъ поставилъ локти и прикрылся кулаками. Слушали Захарку[913] Рябины были тихи теперь, стояли, грузныя, и тоже, какъ–будто, слушали. И чайники на полкахъ слушали, и задремавшая на прилавкѣ кошка.

Кончилъ Захарка пѣть[915]

— Все едино.[916]

— Чего — все едино? — сердито[917] спросилъ чайникъ.

Мужикъ не отвѣтилъ.

— А что убиваютъ, значитъ… —[923]

— А ты чего оборачиваешь меня[925] кулакомъ объ столъ.

— Ты глотку–то не очень[927]

— Ну его… тоже и у него разстройство, — примирительно сказалъ чайникъ. <—> Сынъ у него въ плѣнъ попался.

Стало смеркаться. Часики простучали восемь. Мужикъ сталъ собираться. Собралъ въ карманъ баранки, полѣзъ за сапогъ, поискалъ. Пять сталъ вынимать баранки. Пошаилъ по карманамъ, вытащилъ тряпицу и сунулъ за сапогъ. Погляд<ѣ>лъ въ окошко — совсѣмъ темно[929]. Чайникъ засвѣтилъ лампу.

Съ гиканьемъ и свистомъ[937]

// л. 15об.

Засвистали, заухали всѣ[943]

— Жаръ–жаръ–жаръ–жаръ! — кричалъ[944], какъ въ трубу, Чугунъ.

Захарка схватилъ вязку баранокъ и накинулъ на[956].

Смотрѣлъ на нихъ мужикъ.  — На улицу идемъ! — крикнулъ Захарка.[957]

Повалили на улицу.[961].

Пошелъ и мужикъ[963] пошелъ.

— А за чай[965].

Мужикъ  остановился и посмотрѣлъ на чайника[966].

— Чего[968]

— Камушки…[969]

Мужикъ поглядѣлъ къ мѣсту, гдѣ сидѣлъ. Стояли тамъ[970] бѣлые чайники, маленкій и большой, и не перевернутая чашка.

— Да[975].

— Не пилъ!.. А за заварку.

— За заварку… — раздумчиво повторилъ мужикъ и полѣзъ въ карманъ.

Вынулъ помятый кошелекъ и сталъ[991] перегнулся черезъ прилавокъ, и глядя въ упоръ остановившимися и пугающими глазами, сказалъ  шопотомъ, выдыхая:

— Убили[994]

Сказалъ[999] глазами.

— Убили?[1004]

— Въ[1008] расползающіяся

// л. 16.

губы. — Вотъ…

Сдѣлалъ[1012], неподвижнымъ взгл<ядомъ.>

Смотрѣлъ и чайникъ[1013].

— Теперь какъ…[1023] говорить? А ко вдору надо...

И опять сдѣлалъ головой движеніе[1025] то–то и есть!

— А ты вотъ что[1028] чайникъ.

— А какъ же[1031], мужикъ.

— Сейчасъ–то не сказывай, а тамъ… глядя какъ.

— А! вотъ что[1032]… не сказывать… — поглядѣлъ мужикъ на полки…

— А тамъ, помаленьку…

— Товарищъ его далъ… — вдумываясь говорилъ мужикъ. — Какое дѣло<.>[1033]

Потрогалъ[1039] ногтями, и досталъ семъ копеекъ.

— Это[1042]? — спросилъ чайникъ.

— А за чай съ меня…[1043]

— Да вѣдь[1044] отдалъ!

Мужикъ взялъ деньги[1050]

— Что жъ теперь? — спросилъ онъ темное поле.

Темное[1058] дороги, изъ колеи въ лужу и опять въ колею, — толчками.

// л. 16об.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ[zz].

                                   Ив. Шмелева.

Москва, М. Полянка, 7 кв. 7.

//л. 17.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ[1059].

I

Дождливымъ іюльскимъ утромъ зашелъ въ чайную на большой дорогѣ высокій, худой мужикъ съ узелкомъ. Въ длинной, низенькой чайной было сумрачно отъ погоды, копоти и рябинъ за окошками и неуютно отъ пустоты; веселили глазъ только бѣлые чайники да груда баранокъ на прилавкѣ.

— Ночь косилъ… дожжъ, а въ городъ надо, — заговорилъ мужикъ, обстучавъ ноги и показывая мокрый узелокъ. — Не ждано, не гадано — сыскался!

Чайникъ дремалъ, уткнувшись головой въ баранки, — другую ночь маяли его зубы. Приподнялъ тяжелую голову съ подвязанной краснымъ платкомъ щекой, поглядѣлъ тускло, и сердито спросилъ, насасывая во рту:

— Кто еше[1060] сыскался?

— Да сынъ… Пять мѣсяцевъ ни звуку, гляжу… письмо! Шлите посылку, въ плѣну!

— Вонъ что… Ну, вотъ баранковъ ему пошли… — позѣвалъ чайникъ и пошумѣлъ баранками.

— Ай и баранковъ взять? — оглядѣлъ баранки мужикъ, отломилъ половину и пожевалъ. — Вѣшай пять фунтовъ, повеселю! Мать лепешекъ напекла, сухариковъ насушила… просилъ. Думаю еще… ши‑коладу ему, а?! Учительница все наказывала — обязательно[1061] ши‑коладу!?

— Нонче и шиколадъ ѣдятъ, моду взяли… — сказалъ чайникъ, опустилъ за прилавокъ голову и плюнулъ. — По‑богатому живемъ.

— Пошлю!

// л. 18.

И хляснулъ мокрымъ картузомъ о прилавокъ. Спавшая на подносѣ кошка вскочила и вытянулась горбомъ, и затрепыхалась клѣтка у потолка. А тутъ выглянуло изъ тучи солнцѣ, еще косое, пробилось въ рябинахъ, засіяли бѣлые чайники на полкѣ, — и сразу повеселѣло.

— Надо ему ѣду, — говорилъ мужикъ, жадно потягивая кипятокъ съ блюдечка. — Имъ и самимъ‑то, сказываютъ, жрать нечего. Теперь, главное дѣло, вродѣ какъ заштрахованъ… Лѣсовое бы докосить, а все дожжи… На лошади‑то бы я живо оборотилъ, да возка… Съ полдёнъ‑то и потеряешь.

Съ чаю онъ разомлѣлъ, и клонило ко сну послѣ ночной работы. Онъ сладко зѣвалъ, показывая шишки скулъ на темномъ, похудавшемъ лицѣ, ерошилъ выгорѣвшую жидкую бороду, еще мокрую отъ дождя, и все встряхивался — гналъ сонъ. Чайникъ лѣниво подметалъ полъ, шугая метлой кошку, и пыль тянулась свѣтлыми столбиками въ окошки, подъ рябины, густо обвѣшанныя кистями.

— Ужъ и третьяго моего звать стали, какое дѣло! — говорилъ и говорилъ мужикъ, посасывая сахаръ. — Другой у меня въ аньтилеріи… все будто въ сохранности. У тебѣ‑то одинъ?

— Одинъ… — сказалъ чайникъ. — Тоже вонъ зовутъ.

Онъ остановился съ метлой, сморщился и подавилъ щеку.

— Видать, доняли тебя зубы… щеку‑то разнесло! Овса паренаго прикладай. Ты овса‑то укупилъ… полны анбары набилъ! Вотъ и припаривай. Баба у менѣ ску‑чала… не дай Богъ! Жалостная! Прямо, поми‑нать‑былъ стали! Во!

Все говорилъ, хоть и невеселый былъ видомъ. Звонко прикусывалъ и прихлебывалъ, и все скрипѣла подъ нимъ скамейка. Допилъ чайникъ, увязалъ въ узелокъ баранки, прикинулъ на рукѣ — заберутъ ли всего на почтѣ‑то? — покрестился на хрустальную лампадку и побѣжалъ къ городу, за семь верстъ.

Погода опять насупилась и пошелъ дождь. Вышелъ изъ‑за переборки вихрастый, круглощекій парень, босой и распояской, потеръ глаза и полѣзъ подъ прилавокъ за гармоньей. Сѣлъ и заигралъ польку. За окошками пошелъ вѣтеръ, завернулъ на рябинахъ листья, навалилась туча, и потемнѣло. Чайникъ опять приткнулся за прилавокъ.

Принесъ на ногахъ грязи проѣзжій кирпичникъ, подъ рогожкой, и спросилъ махорки. Поерошилъ баранки и отломилъ.

— Слыхать чего у васъ про войну, ай нѣтъ?

— Ничего не слыхать! — сердито сказалъ чайникъ, — а баранки не трожь.

— Ну? Ишь ты какой красивый… А болтали въ Марьинѣ, въ трахтирѣ… Аршаву проситъ? Ай плетутъ…

Парень прекратилъ польку, отвалился подъ картину короля Альберта, въ голубой лентѣ, и запѣлъ, куражась:

// л.19.

Пишетъ‑пишетъ царь германскай

Письмо русскому Царю:

Разорю твою Варшаву,

Самъ въ Рассею жить пойду!

Кирпичникъ запустилъ руку въ кисетъ, пріостановился на порогѣ и послушалъ.

— Хорошо… — сказалъ онъ раздумчиво и пошелъ къ лошади.

Зашелъ измокшій старичокъ, въ зимней шапкѣ, босой, съ подвязанными къ мѣшку сапогами, и попросилъ посушиться.

— Внучка спровѣдать иду, сироту… въ лезаретѣ, въ Москвѣ, лежитъ…

— Сушись, ничего.

— А что… здорово зацѣпили? — спросилъ парень.

— Здорово, голубокъ… такъ‑то здорово…! Это вонъ мѣсто, самая‑то жись гдѣ… — вздохнулъ старичокъ и принялся отжимать штанину. — Выправляется, писалъ… Много ль до Москвы‑то отъ васъ считаютъ? Сто‑то во‑о‑симъ!!..

Отжался, обтеръ шапкой ноги и сидѣлъ тихо — слушалъ, какъ играетъ парень. Потомъ порылся въ мѣшкѣ и досталъ газетку.

— Почитай‑кась, писано‑то чего… Въ Ручкинѣ баба подала.

Парень поглядѣлъ въ газетку, повертѣлъ такъ и такъ, пошевелилъ губами и отдалъ.

— Тутъ про пожары… болѣ ничего.

— Про по‑жары?! Упаси Богъ.

Въ обѣдъ зашли здѣшніе мужики: дождь, не даетъ работать. Долго пили чай, спорили, какой будутъ итальянцы вѣры. И про войну спорили, почему Америка не воюетъ. Старичокъ все слушалъ. Потомъ и самъ принялся разсказывать.

— …..рука, стало быть, у его закрючена, у груди… въ кулачокъ зажата. Такъ и ходитъ, и ходитъ. Пятеро брались оттягивать ему… ни‑какъ!

— А чего было‑то? — выставилъ изъ‑за прилавка голову чайникъ.

—Чего было‑то… А вотъ чего было. Стало быть, въ одноёй деревнѣ, въ нашихъ мѣстахъ… баба померла, изба осталàсь. Ну, заколотили ее, потому унаслѣдниковъ нѣту. Годовъ десять заколочёна и заколочёна. Вотъ и видють, ночное дѣло… огонечекъ въ избѣ‑то… теплитъ. Видать издаля, скрозь доски. Стали дознавать… А подшелъ — и нѣтъ ничего. Вотъ  тотъ самый человѣкъ и говоритъ…дерзкай былъ: "все дознаю, сбирайте мнѣ три рубли." Собрали ему три рубли… дверь отпёръ. вшелъ. Ночевать остался. На печь залѣзъ, стерегетъ… Вотъ, въ самый полночь, и слышить… три человѣка вошедчи, а не понять… дымъ‑пламень! Сѣли за столъ. Одинъ

// л. 20.

такъ говоритъ: "жалко мнѣ народъ православный, хрестьянскай… Мечъ мой за него, точу — не готовъ." Другой говоритъ — пущай Егорію молются. А третій говоритъ — пущай Иванъ‑Воину молются… А энтотъ опять говоритъ — а болѣ всего пущай Хистратигу Михаилу молются. А энти опять говорять: "Хистратигъ Михаилъ, когда войнѣ конецъ, укажи строкъ‑время… Жарко намъ отъ свѣчей‑ланпадъ." А Хистратигъ говоритъ: "спèрва дайте мнѣ энтого мужика, на пчеи лежитъ‑стерегетъ, волю Божію дознаетъ! Не дадено никому знать, супротивъ времю итить! Даа… Придетъ пора — посѣку, кого знаю."

— Да‑да‑да… Значитъ, намекнулъ! — сказалъ мужикъ съ порѣзаннымъ пальцемъ и погрозилъ куколкой. — Не дознавай…

— Такъ мужикъ и затресся. А его манютъ: иди, мужикъ, не бось… хитрость твою знаемъ! Всталъ онъ передъ ними ни живъ, ни мертвъ… три рубли въ кулакѣ зажато… Вотъ и говорятъ: "здата‑серебра[1063] держи!" Вотъ мужикъ и зажался, къ грудямъ придавилъ… и нѣтъ ихъ, сокрылись. Поутру вытащили… какъ безъ чуры пьяный. Такъ и ходить… Пытали разнимать‑то, анъ нѣ‑этъ! И пять рублей съ нимъ, а побирается…

— На каменный домъ и соберетъ… — сказалъ чайникъ. — Къ ураднику бы, онъ бы ему разжалъ.

— Выходитъ, Хистратигъ‑то за насъ… — сказалъ одинъ изъ мужиковъ. — Энти‑то его не уважаютъ, а…

— Какъ‑такъ, не уважаютъ! — отозвался чайникъ. — Онъ у татаровъ знаменитъ!

— Онъ‑батюшка на всю землю извѣстенъ… — сказалъ старичокъ. — А болѣ къ нашей вѣрѣ прислоняется.

— А скажи — Иванъ‑Воинъ! — погрозился мужикъ пальцемъ‑куколкой. — О н и его никакъ не считаютъ! Нѣмецъ у насъ на заводѣ праздники держалъ хорошо! Какъ праздникъ… сейчасъ ѣдетъ пиво закупать. Ужъ ему на праздникъ двѣ бочки навсягды привозили.

Наконецъ, разошлись. Посушился и ушелъ старичокъ. Чайникъ опять привалился за прилавокъ. Парень поигралъ‑поигралъ и ушелъ спать за переборку. Въ чайной затихло. Часики только постукивали да постегивало дождемъ въ окошки.

// л. 21.

II

Въ шестомъ часу, въ ливень, опять зашелъ по дорогѣ изъ города мужикъ. Узелка уже не было, только моталась на рукавѣ вязка смокшихъ баранокъ. Сѣлъ къ окошку, поглядѣлъ на короля Аьберта, на баранки и сталъ жевать. Изъ жилой половины вышла хозяйка, худощавая, невеселая, будто заплаканная, одѣтая по‑постному — въ черномъ платкѣ, как пожилая черничка. Поставила чайники и ушла къ себѣ.

Въ образномъ углу, подъ окошкомъ сидѣлъ надъ газетой проѣзжій торговецъ‑галантерейщикъ — его лошадь мокла у коновязи — и громко вычитывалъ, водя пальцемъ и передыхая. Его сиплый голосъ гулко отдавался въ безлюдной чайной:

….." и заявилъ… парламèнту… что разъ дѣло идетъ о спасеніи… цивилизаціи… Европы!.. Да‑а…

Мужикъ глядѣлъ подъ рябины: съ красныхъ кистей сочилось; въ лужѣ полоскались утки, пощелкивая носами. Въ небѣ несло полныя дождя тучи. А за спиной точилъ и точилъ будто жалѣющій голосъ, прерываемый вздохами:

….."могутъ измѣнить положеніе… державъ!.." Да‑а…

Противъ торговца сидѣлъ старикъ въ полушубкѣ и слушалъ, преклонивъ голову.

— Въ городѣ чего слышно? — спросилъ проснувшійся чайникъ, пробуя пальцемъ зубъ.

Мужикъ не отозвался. Онъ сидѣлъ, подпиршись кулакомъ и глядѣлъ въ рябины. Шевелилась его борода: жевалъ.

Пришелъ получить за луговую аренду приказчикъ изъ усадьбы, высокій, грузный, прозвищемъ Чугунъ. Сизо‑багровое было у него лицо, безбородое, съ низкимъ лбомъ, книзу шире; и руки были сизыя, налитыя. Стекало ручейками съ его кожаной куртки. Онъ вытеръ клеенчатымъ картузомъ ручейки, обстучалъ грязь, — даже зазвенѣло на полкахъ, — и заговорилъ, какъ въ ведро:

— Кака погодка‑то! Чисто ты заяцъ, съ красными ухами…— посмѣялся онъ чайнику, — и морду перекосило! По душу твою пришелъ.

Стали пить чай.

— Выворачивай потрохи‑то изъ шкатунки. Наѣлся на сѣнѣ нонѣшній годъ… Сѣнцо‑то твое, сказываютъ, и за Варшавой ѣдятъ, чихаютъ!

— Много сказаываютъ! — плаксиво сказалъ чайникъ, помуслилъ палецъ и сталъ пересчитывать бумажки. — По нонѣшнему времени жалѣть человѣка надо. Руки‑то чего стоютъ!

Приказчикъ согласился: да, тѣсно съ народомъ стало.

// л.22.

— Харчи даю, прямо… знаменитые! чай три раза… — два съ пол‑тиной! — плакался чайникъ, персчитывая еще разъ. — Ахъ, какъ жалѣть человѣка надо по нонѣшнему времени!

Третій разъ пересчитывая бумажки, — сто сорокъ рублей, — подержалъ и отдалъ.

— Надо жалѣть… — согласился Чугунъ, заворачивая деньги въ платокъ. Всѣмъ другъ дружку жалѣть, болѣ ничего.

— Такъ жалѣть… жальчей чего нельзя! Энти деньги… тыщи такъ не жалко, какъ… по нонѣшнему‑то времени! — разстроился чайникъ. — Никакъ не сообразишься. Поди вонъ къ нему… — показывалъ онъ на мужика, — онъ те пожалѣетъ! Онъ те такъ пожалѣетъ… шкуру сдеретъ, а не то чтобы совмѣстить.

— Съ меня не сдерешь… — передохнулъ Чугунъ, дуя на блюдечко и выворачивая красноватые бѣлки.

— Онъ вонъ три часа лучше чай пропьетъ, три часа куритъ‑зѣваетъ… въ эдакое‑то время!

Поглядѣли на мужика. Онъ все такъ же сидѣлъ, подпершись кулакомъ, съ красной шерстинкой у кисти, отъ ломоты, и жевалъ баранку. Грязью были залиты его сапоги и полы выгорѣвшаго кафтана.

— До гулянокъ‑то всѣ охотники, — сказалъ Чугунъ, оглядѣлъ и свои сапоги, грузно нагнулся и крѣпко подтянулъ за ушки. — Черезъ это самое и плѣнныхъ выписываемъ на уборку. Своими руками завоеваны!

— Твоими! — крикнулъ мужикъ и дернулся. — Ну и[1065]!

— Встань, покрещусь! — сказалъ приказчикъ. — Чей такой, сурьозный?

— Матвѣевскій. Чуть не съ утра сидитъ, все гложетъ. А позови‑ка его косить — два съ пол‑тиной! Онъ не беретъ во вниманіе, что у тебя тутъ… можетъ, ночи не спишь, думаешь… и[1066] по отечеству…

Поговрили объ урожаѣ: довелось бы только убрать.

— Все сберешь! — злобно крикнулъ мужикъ приказчику. — Накладешь — Вилой не достать!

И отвернулся къ окошку.

— Подай и тебѣ Богъ тоже… въ рогожѣ! — сказалъ тяжело Чугунъ и тяжело поглядѣлъ.

— Ты мнѣ  Бога—то не суй, самъ ношу! — крикнулъ мужикъ не въ себѣ, даже побѣлѣли у него губы и перекосилось осунувшееся, посѣрѣвшее вдругъ лицо. — Ты минѣ какъ знаешь?! скрозь минѣ видишь? — ткнулъ онъ себя въ грудь пальцемъ. — Отечеству! Я сибѣ знаю, чего знаю! Онъ вонъ соли укупилъ сто кулевъ… съ минѣ драть будетъ! Полны сараи овсу набилъ! Совмѣ‑стны! Жалѣть его! Да‑а… А ты жалѣешь?! А то —[1069]… лопнуть хочутъ! Можетъ, я болѣ тебѣ отечеству жа-

//л.23.

лѣю, не базарюсь?! Совмѣ–стна! Можетъ, у минѣ…[1070]

— Ишь, непромытый! — сказалъ тяжело приказчикъ и тяжело поглядѣлъ. — Тебѣ бы, сивому, работать… а ты который вонъ фунтъ баранковъ–то упихалъ, съ утра–то сидѣмши? А–а… не ндравится ему, что я плѣннихъ, которые враги..! — стукнулъ Чугунъ по столу кулакомъ и побагровѣлъ дотемна. — Ихъ, можеъ… мой сынъ!.. за отечество сражается… своими руками забралъ! А я ихъ вотъ за шесть цѣлковыхъ?! А тебѣ три красныхъ пожай?! Да–а!.. Чего захотѣлъ! Мой сынъ… кровь свою проливаетъ!! Не ндравится?[1071] Погоди… я вотъ тебя скоро на креслы посажу…

— Шиколадомъ кормить желаетъ! — кричалъ[1072] чайникъ, у котораго круглое лицо не разнилось отъ платка. — Шико–ладу ему подай!?

У мужика тряслись губы, ходили руки, онъ кричалъ свое, но приказчикъ и чайникъ тоже кричали. У чайника выбилась изъ платка вата и лѣзла въ ротъ; онъ ее запихивалъ, отдувалъ и еще больше разстраивался.

— Я своего врага могу! — кричалъ Чугунъ. — У меня сынъ!

— Энъ, чего защищаетъ! — помогалъ чайникъ. — Въ плѣнъ у него попалъ, такъ[1073] теперь и глотку дерешь?

МУжикъ ничего не понималъ: совсѣмъ его закричали. А тутъ еще подощелъ изъ уголка торговецъ, собирался ѣхать.

— Стой–погоди! — закричалъ и онъ. — Не разстраивайся, дай разберу. Надо не серчать, а… Которые враги...[1074] Погоди! Которые самые враги…

— Мои враги! — крикнулъ мужикъ, улучивъ время. — Вотъ! — ударилъ онъ въ грудь. — У минѣ тутъ… какъ ты знаешь?! — съ болью, перекосивъ лицо, кричалъ онъ. — Мнѣ ко двору время… баба дожидаетъ… сѣно не свезено… а ты[1075]?  Ты минѣ знаешь?!

— Ну тебя, отвяжись! — плюнулъ приказчикъ. — Задурѣлъ.

Тутъ вышелъ изъ жилой половины парень. Теперь онъ былъ въ курткѣ и картузѣ цвѣта пыли, вихры примаслены и расчесаны, и начищены сапоги: собрался гулять.

— Вотъ вояка–то мой… — устало сказалъ чайникъ. — То Захарка былъ, а теперь — гожій.

— А чего я не гожій! — ухмыльнулся Захарка и полѣзъ за гормоньей. — Я съ ероплана бонбы буду кидать!

Заигралъ, было, польку и оборвалъ. Подумалъ, закинулъ голову и запѣлъ подъ гармонью:

Карпаты… каменныя горы!

Увижу… вашу синяву…

Назадъ… ужъ болѣ не вернуся…[1076]

И увидалъ мать: смотрѣла она на него изъ–за переборки. Тряхнулъ голо-

// л.24.

вой и перевелъ выше и жалостнѣй:

Прощай, про–щай, соколикъ я–снай,

Прощай, сыночекъ дор… рогой![1077]

Мужикъ поставилъ локти и прикрылся кулаками. Хорошо пѣлъ Захарка, душевно, потряхивая головой и устремивъ глаза къ матери, которая — только онъ одинъ видѣлъ — стояла въ темнотѣ, въ дверяхъ переборки. Пѣлъ, наигрывая подъ щебетъ растревоженнаго щегла. Дождь кончилось, и прочищалось небо. На той сторонѣ, черезъ рябины, горѣли краснымъ огнемъ окошки: садилось солнцѣ. Рябины были тихи теперь, стояли грузныя и тоже, какъ–будто, слушали. И чайники на полкахъ слушали, и задремавшая на прилавкѣ кошка.

Заговорили про наборъ, про захаркины сапоги, въ которыхъ пойдетъ, про артиллерію: Хорошо служить въ артиллеріи: самъ палишь — тебя не видать.

— Все едино… — сказалъ мужикъ.

— Чего — все едино? — спросилъ чайникъ.

Мужикъ не отвѣтилъ.

— А что убиваютъ! — съ сердцемъ сказалъ приказчикъ. — Все ему не ндравится! Сынъ у меня въ артилеріи, мортирнаго дивизіона… Пишетъ такъ, что… папаша, не безпокойтесь! А ему не ндравится! Все е–ди–но! Чортъ непромытый…

— А ты чего оборачиваешь на себя, ну?! — выкрикнулъ мужикъ и стукнулъ кулакомъ объ столъ.

— Ты глотку–то дери, да не очень! Объѣлся… По водкѣ скучаемъ.

— Ну… тоже и у него разстройство, — примирительно сказалъ чайникъ. — Сынъ у него въ плѣнъ попался.

Стало смеркаться. Часики простучали восемь. Мужикъ сталъ собираться. Собралъ въ карманъ баранки, полѣзъ за сапогъ, поискалъ. Пять сталъ вынимать баранки. Пошаилъ по карманамъ, вытащилъ тряпицу и сунулъ за сапогъ. Оглядѣлъ въ окошко — совсѣмъ загустились сумерки. Чайникъ засвѣтилъ лампу[1078].

Съ пронзительнымъ свистомъ и гиканьемъ, подъ гармонью, — ихъ уже давно было слышно, — ввалилось четверо парней въ заломленныхъ картузахъ цвѣта пыли, съ піонами на груди: поповы дочери  надавали имъ на прощанье. Захарка рванулъ гармонью, вскинулся и пустилъ лихой дробью:

Анки–дранки–девиръ–другъ–

Тиберъ–фаберъ–тиберъ–фукъ![1079]

Грохнуло —потонуло все въ свистѣ и уханьѣ. Заходили чайники, задребезжали стекла, запрыгалъ огонекъ въ лампѣ, и самая лампа закачалась. Прыгали красныя лица, били ногами въ полъ.

— Жаръ–жаръ–жаръ–жаръ!... — гремѣлъ, какъ въ трубу, Чугунъ. — Валяй, наши!

Вѣтромъ несло отъ нихъ, безумнымъ разгуломъ. Схватилъ Захарка вязку

// л.25.

баранокъ, кинулъ на шею, закрутился и разорвалъ. Полетѣли баранки подъ каблуки. И долго били ногами въ полъ, словно хотѣли проломить доски. И прыгали на груди отрепанные, почернѣвшіе піоны.

Вывалились на улицу.

Приказчикъ потрогалъ у груди, гдѣ лежали деньги, и ушелъ. Мужикъ еще посдѣлъ, погрызъ ногти. Поглядѣлъ въ окошко — темно. И пошелъ.

— А что жъ платить–то? — окликнулъ его чайникъ.

Мужикъ  остановился.

— Чего?

— Чего чего? А за чай…

Мужикъ поглядѣлъ къ мѣсту, гдѣ сидѣлъ. Тамъ стояли бѣлые чайники, маленкій и большой, и не опрокинутая чашка.

— А я не пилъ… — сказалъ онъ, будто удивился, что и въ самомъ дѣлѣ не пилъ.

— Не пилъ! За заварку.

— За заварку… — раздумчиво повторилъ мужикъ и полѣзъ въ карманъ.

Вынулъ помятый кошелекъ и сталх торопливо открывать, съ усиліемъ разжимая ногтями и прижавъ къ животу, даже перекосилъ ротъ и ощерился. Насилу открылъ. Сталъ отдавать, встрѣтился глазами съ чайникомъ, который какъ–то по особенному приглядывася къ нему, и тутъ покривились и расползлись у него губы и задрожали. Всѣ морщинки на его лицѣ задрожали и обтянулись. Онъ потянулся черезъ прилавокъ, поглядѣлъ въ упоръ остановившимися, пугающими глазами и пошепталъ выдыхая:

— Сына у минѣ… убили…

И все смотрѣлъ пугающими глазами на чайника.

— Вонъ что… — сказалъ тоже тихо чайникъ  и тоже, будто, испугался.

— Убили… — повторилъ мужикъ, слясь собрать расползающіяся въ гримасу неслушающіяся губы. — Въ аньтилеріи былъ… Вотъ[1080]…

Не могъ больше говорить, только подкинулъ головой, словно хотѣлъ сказать: то–то и есть!

— Что жъ подѣлаешь! — вздохнулъ чайникъ и сталъ постукивать о прилавокъ ребрышкомъ пятака.

— Домой надоть… — морщась, какъ отъ боли, шопотомъ говорилъ мужикъ, — баба говорить надоть, а какъ говорить–то… Цѣльный день маюсь вотъ, не надумаю… жуть беретъ…

И опять сдѣлалъ головой — то–то и есть!

— А ты не сказывай.

— А какъ? — не понялъ мужикъ, кривя ротъ.

— Ну… сразу–то, а тамъ… глядя какъ.

— Значитъ, не сказывать… да–да… — соображалъ мужикъ, уходя въ себя.

// л.26.

— А тамъ, помаленьку и…

— Товарищъ его далъ знать, на почтѣ мнѣ выдали, прочитали… — полѣзъ мужикъ за сапогъ и вынулъ тряпку. Хотѣлъ развернуть, подержалъ и опять сунулъ. — Какое дѣло…[1081]

Стоялъ, пошевеливая баранки на прилавкѣ. Потомъ досталъ кошелекъ и опять, натуживаясь и запуская ногти въ щелки запора, сталъ открывать. Вынулъ семь копеекъ и положилъ на прилавокъ.

— Это чего? — спросилъ чайникъ.

— А за заварку.

— Вѣдь отдалъ!

Мужикъ забралъ деньги и пошелъ, какъ сонный. Вышелъ на улицу, постоялъ, посмотрѣлъ на освѣщенныя окошки чайной и пошелъ. У конца деревни попались парни. Они шли по дорогѣ, не разбирая лужъ, шлепали и кричали пѣсню. Далеко отошелъ мужикъ отъ деревни, а все доносило крикъ. Въ темномъ полѣ мужикъ остановился. Были звѣзды, но въ полѣ было темно; чуть, приглядѣться если, свѣтлѣли доспѣвающіе хлѣба; темнѣли крестцы зажинокъ.

— Что жъ теперь? — спросилъ онъ темное поле.

По большой лужѣ, въ которой отражались звѣзды, мужикъ призналъ, что стоитъ у сворота на проселокъ въ Матвѣево. Поглядѣлъ туда и пошелъ, не разбирая дороги, изъ колеи въ лужу и опять въ колею, толчками[1082].

// л.27.

ГЕРМАНЫ[1083]

Въ іюлѣ прошелъ въ Лукинѣ слухъ, что комаровскій баринъ хлопочетъ себѣ плѣнныхъ нѣмцевъ къ уборкѣ хлѣба[1086] Кузьма, степенный мужикъ, и сталъ жаловаться: съ народомъ ужъ больно несвободно стало.

— Мужику, понятное дѣло, и своихъ–то дѣловъ не передѣлать, солдаткамъ паекъ идетъ… ну, а дѣвки–то чего такъ понимаютъ… рупь съ пол–тиной?! Дѣвокъ у насъ огромадное количество, а…

— Свое самолюбіе имѣютъ, — сказалъ чайникъ.

— Вотъ черезъ это самое германовъ и выписываемъ.

Слушалъ[1088] мужикъ.  Сидѣлъ онъ сумрачно у окошка, макалъ въ чай баранку и жевалъ неспѣша, пошевеливая выцвѣтшей бородой.

— Мало ихъ у насъ, чертей[1089]… ито всю голову продолбили… — сказалъ онъ въ окошко.

— Народъ–то они больно ядовитый… — сказалъ и чайникъ.

— Справимся, ничего.

— А я тебѣ скажу, — отозвался опять мужикъ и постучалъ баранкой по блюдечку, — который врахъ… не допущать до свого мѣста! Больше ничего[1090].

И опять занялся баранками.

Поглядѣли — не скажетъ ли еще, но мужикъ только еще больше нахмурился, подперъ голову кулакомъ и принялся жевать.

— Чей такой, сурьозный? — спросилъ Кузьма.

— Матвѣевскій. Третьяго сына ему сдавать скоро. Су утра[1091] сидитъ… другой фунтъ баранокъ взялъ, все гложетъ.

— Кого мы[1099]! А вотъ черезъ нашу дурость и... Теперь дὸзнали, какъ кровью дошли.

— А чего они тебѣ не ндравются? — посмѣялся Кузьма. — Ежели[1101] тебя разстройство, такъ и у меня тоже сынъ воюетъ. Такое дѣло.

— А я говорю чего[1105] въ пазуху лѣзетъ!

— А тебѣ онъ залѣзъ?

— Опять — двадцать пять! — закричалъ мужикъ и отвернулся къ окошку. — Тебѣ дѣло говорятъ, а… Будетъ–то чего? Конца–краю не будетъ![1106]

— Съ тобой, братъ, говорить–то надо поѣмши, — сердито сказалъ Кузьма.

— Ну, тольки и толковъ.

// л. 28.

МУЖИКЪ

Въ дождливый іюльскій день[1109] чайную лавку, зашелъ мужикъ съ узелкомъ.

— Всю ночь косилъ, дожжъ… А вотъ въ городъ бѣгу[1110]! — торопливо–весело заговорилъ онъ, показывая узелокъ. — Не ждано, не гадано — сыскался!

Его большое[1113] зубами, а теперь у него сильно стрѣляло въ ухѣ. Онъ поглядѣлъ на мужика однимъ глазомъ — другой прятался за распухшей щекой — и спросилъ сердито:

— Кто сыскался?

— Какъ[1117].

— А–а… — сказалъ чайникъ, почвокивая зубомъ. — Ну что жъ[1120] — пошевелилъ онъ сухую груду румяныхъ баранокъ на прилавкѣ.

— О?! — сказалъ мужикъ[1125]а?!

— Шиколаду… — подумалъ чайникъ и позѣвалъ. — Ну что жъ, можно. Нонче и шиколадъ ѣдятъ, мода такая[1126].

— Пошлю! — крикнулъ мужикъ рѣшительно и хлопнулъ[1128] ему вышлю! По–минать стали!

Размахнулся[1132] въ ладонь, что спавшая на прилавкѣ кошка вскочила и вытянулась горбомъ. Защебеталъ щеголъ въ клѣткѣ. Пробилось изъ–за тучъ солнцѣ, освѣтило красные и зеленые чайники на полкѣ, и въ чайной сразу повеселѣло.

— Ѣды ему надо много[1141]

Чай разогрѣлъ его[1149] ихъ зрѣющія кисти.

— Теперь[1151] моего звутъ… — говорилъ мужикъ, громко посасывая

// л. 29.

сахаръ. — Пара у тебя[1152], ай одинъ?

— Одинъ, — сказалъ чайникъ, снимая метлой паутину съ чернаго потолка и вс<п>угивая щегла. — Тоже зовутъ.

— Вотъ. А ты не скучай. Вотъ[1159], въ сохранности. Пишетъ такъ, что — стегаемъ, а насъ не достать.

Все говорилъ и говорилъ, спѣша и обжигаясь; не могъ молчать… хоть и степенный былъ видомъ — крупный. Гремѣлъ[1163] Опят<ь> полилъ дождь.

Вышелъ изъ–за переборки[1170]

Пришолъ и[1173] рогожкѣ, завязанной у горла, спросилъ махорки.

— Чего у васъ про войну слыхать[1174]?

— Ничего не слыхать, — сердито сказалъ чайникъ.

— Ну! А сказывали[1177] — Аршаву проситъ. Ай плетутъ?

Захарка[1179]:

Пишетъ–пи–и–шетъ царь герма–а–нскай[1180]

Письмо ру–у–скаму царю!

Разорю–у–у твою Варша–а–а–ву,

Самъ въ Расе–е–ею жить пойду!

Мужикъ постоялъ[1184] головой.

— Хорошо… — сказалъ онъ раздумчиво и пошелъ къ лошади.

Потомъ пришелъ босой старичокъ въ дворянской[1187].

// л.30.

Поглядѣлъ на него чайникъ, почувствовалъ

МУЖИКЪ[1188]

Въ седьмомъ часу, только открыли въ Рябинкахъ чайную лавку, зашелъ мужикъ съ узелкомъ.

— Давай тепленькаго да поскорѣй[1190]

Онъ говорилъ весело и торопливо, подпрыгивая. Его крупное[1193].

— Вотъ какія[1200] Бѣгу вотъ.

— А–а… — сказалъ чайникъ, зѣвая. —[1203] груду румяныхъ баранокъ на прилавкѣ.

Мужикъ посмотрѣлъ на[1206].

— Вали пять фунтовъ! Пущай его[1211]

— Шиколаду… — задумался чайникъ и зѣвнулъ. — Ну што жъ… можно[1215].

— Пошлю! — размахнулся мужикъ[1217]

Опять[1222] повеселѣло.

— Главно дѣло — живъ[1234]

Крѣпко потеръ лицо, не жалѣя распушившейся свѣтлой бороды, высморкался, стряхнулъ съ пальцевъ[1241]. За окномъ стояли въ красныхъ кистяхъ рябины и на той сторонѣ выглядывали изъ–за рябины<ы> избы.

— Третьяго моего зовутъ скоро… — обрвалъ[1242] ай одинъ?

— Одинъ, — сказалъ чайникъ, снимая метлой паутину съ чернаго потолка и

// л. 31.

вспугивая щегла. — Тоже зовутъ.

— Такое дѣло, всѣмъ чтобъ, не обидно чтобъ… Въ горячую пошло.[1250], пишетъ, а насъ не достать.

Мужикъ говорилъ спутано[1266] по грязи, поматывая узелками.

— Шико–ладъ! — сказалъ[1270]

Вышелъ изъ–за стѣнки чайниковъ сынъ,[1272] полѣзъ подъ прилавокъ и вытащилъ гармонью–двухряднку. Заигралъ польку.

Солнце ушло, полилъ дождь. Поднялся вѣтеръ, завернулъ листья рябинъ и сумрачно стало[1274].

Захарка[1276], спросил<ъ> махорки.

— Чего пр[1278]?

— Ничего не слышно[1279], — сказалъ чайникъ.—

— А–а[1283]?

— Намъ телераммы не было… — сердито сказалъ чайникъ. —

Захарка оборвалъ польку, откинулся къ стѣнкѣ, подъ портретъ короля Альберта, краснаго въ голубой лентѣ, и затянулъ:

Пишетъ–пишетъ царь германскій ка–ай[1284]

Письмо ру–ускаму царю!

Разо–рю–у твою Варша–а–ву.

Самъ въ Россе–ею жить пойду–у!

Мужикъ обернулся къ нему, распечатывая махопку, послушалъ, все не снимая рогожи, постоялъ.

—Хорошо! — сказалъ онъ[1285] и пошелъ къ лошади.

Потомъ пришли шелъ[1286], съ подвязанными къ холщевому мѣшку крѣпкими сапогами, съ ясными гвоздям на каблукахъ. Помолился на всѣ углы, поклонился чайнику и Захаркѣ и попросилъ?

— ОПообсушиться[1287].

И сѣлъ сушиться, не получивъ отвѣта.

// л. 31об.

Захарка все игралъ, напѣвая подъ носъ[1293] — на три дня ходу получаютъ.

—[1296]

Старикъ, сушившійся  старикъ разсказалъ[1297]:

— Подъ Вологдой у насъ[1303] — ни–екакъ!

— А чего было–то? — спросилъ и чайникъ.

— А вотъ чего. И мужика–то того тамошніе[1305]

— Да чего было–то?

— Чего было–то… Вотъ, стало быть, въ одноее[kkk]

// л. 32.

у тебѣ въ кулакѣ зажато, три рубли. Люди кровь свою проливаютъ, — зачищаютъ, а ты энъ что! корысть въ тебѣ[1326]

— Та–акъ.[1329]

—  А ты видалъ мужика–то того? — спросилъ чайникъ строго. —[1330]

— Въ нашей сторонѣ ходиъ — побирается. Другіе видали, а мнѣ Господь не привелъ[1332] подаютъ.

— Каменный домъ[1334] дураковъ и учатъ!

— Вотъ, — сказалъ маленькій мужикъ, рябенькій, косой. — Хистратигъ–то за насъ, стало быть[1337]

Но тутъ чайникъ погрозился.

— Зачѣмъ, не уважаютъ. Онъ и у татаровъ знаменитъ. Спроси–ка, тата<ровъ>–то вотъ ходютъ съ телѣжкой…[1338] знаютъ.

— Онъ, батюшка, на всю землю извѣстенъ… — сказалъ и старичокъ. — А больше къ нашей вѣрѣ склоняется[1342] попы стрыженные…

— Какъ[lll] высокій мужикъ съ умнымъ лицомъ и, похожій на учонаго: красиво взбиты были кудрявившіеся сѣдѣющіе волосы надъ бѣлымъ лбомъ наполовину бѣлымъ.

— Католическая вѣра у н и х ъ…[1350]

— А мощи никакъ не считаютъ! — погрозилъ пальчикомъ[1356] пиво покупать. Ужъ ему на праздникъ двѣ бочки всегда возили.

Поговорили про вѣру англійскую и французскую. Говорили и про короля Папу[1358]

// л. 32об.

15 сент. 1915 г.

МУЖИКЪ

Съ вечера[1359], зашелъ по пути въ городъ, мужикъ съ узелкомъ.

— Ну, давай[nnn] поднялъ онъ узелокъ. — Вотъ штука–то! Дѣла, ей–Богу! Вотъ штука–то, ей–Богу… дѣ–ла!

Онъ говорилъ весело, спутано и торопливо, и свѣтилось его бурое съ загару лицо, крупное лицо крѣпкаго, и рослаго человѣка, про котораго можно сказать — не ладно скроенъ, да крѣпко сшитъ. И борода у него была густая, волнистая, не не прибранная, выцвѣтшая до–свѣтла.

— Такія дѣла… — покрутилъ онъ большой головой и заморгалъ глазами. Сыну посылаю, въ самый плѣнъ, въ Германію! Сыскалс<я> цѣлъ–невредимъ.

И сказавъ, что хотѣлось всмѣ[ppp].

— Шесть мѣсяцевъ ни звуку, совсѣмъ похоронили, а вотъ сказался! Вчерашняя[qqq] Третьего дни письмо–карточка — такъ и такъ. Въ плѣну! Ей–Богу!! Шлите мнѣ скорѣй посылку. Ей–Богу!!

Мужикъ

Зашелъ какъ–то въ чайную въ Лукинѣ приказчикъ изъ комаровскаго имѣнія степенный мужикъ получить съ чайника[1363] такіе ужъ у него были съ чайникомъ свои расчеты — попенялъ, что за нонѣшнее сѣно сотню рублей взять мало пошептался похвалилъ сѣно

Зашелъ какъ–то[1370] чайничать.

— По нонѣшнему–то времени жалѣть человѣка надо, — говорилъ чайникъ. — Сѣно твое, Кузьма Иванычъ, не скажу,[1372]

// л. 33.

Пожаловался и приказчикъ:[1374] стало.

— Мужикъ, понятное[1378] огромадное количество, а…

— Свое самолюбіе имѣютъ… — сказалъ чайникъ[1379].

— Понятія[1381]

— Да[1406], три часа куритъ–зѣваетъ…

Мужикъ[1419].

— Чего говорить[1428]

Мужикъ повернулъ голову къ нимъ[1433].

— Ждемъ, вотъ–вотъ[1434] пригонятъ. Только на нихъ и надѣемся.

— Хрестись–пляши… — сказалъ мужикъ къ[1436]

— На тебя скоро[1438] за восемь–то рублей пойдешь.

Мужикъ не отвѣтилъ, взялъ[1445].

— Ну, поѣдемъ, что ли[1448] Толь

// л. 33об.

съ Никитъ Миколаевымъ обходись, а меня какъ не знаешь[1452]

Потомъ[1458] участки.

За прилавкомъ дремала чайникова жена.[1481]

// л. 34.

— Въ городѣ чего слышно? — окликнулъ мужика[1482] проснувшійся чайникъ.

Мужикъ не слыхалъ. Онъ сидѣлъ, подперевъ голову кулакомъ и глядѣлъ подъ[1484].

— Слыхать чего въ городѣ–то?! —

Мужикъ поглядѣлъ къ прилавку нехотя, хмуро и сказалъ вяло:

— Не знаю.[1485]

Пришелъ получить за луговую аренду приказчикъ изъ усадьбы, широкоплечій[1491].

— Кака погодка–то! А чисто ты заяцъ сталъ,[1496] зайца!

Говорилъ, какъ въ ведро. Сѣли пить чай.[1497]

— Ну, выворачивай свои[1501], сказываютъ, и за Варшавой ѣдятъ, чихаютъ!

— Сказываютъ! — плаксиво заговорилъ[1504] чего стоютъ!

— Да, тѣсно съ народомъ стало.

— Харчи даю… харчи, прямо… знаменитые, чай три раза! Два съ пол–тиной! — сказалъ[1506] пересчитывая бумажки. — Ахъ, какъ жалѣть человѣка надо по нонѣшнему времени!

Третій разъ подержалъ[1507] бумажки — сто сорокъ рублей, — подержалъ и отдалъ.

— Надо жалѣть… — повторилъ и Чугунъ, укладывая деньги въ красный[1508] платокъ. — Всѣмъ другъ дружку жалѣть, болѣ ничего.

— Такъ надо желѣть… жальчей чего нельзя! Энти деньги… тыщи такъ не жалко, какъ… по нонѣшнему времени! —[1510] сорветъ, а не чтобы… совмѣстно!

— Съ меня не сорве–ошъ! — пробурчалъ[1515].

— Онъ вонъ[1517]… въ эдакое–то время!

Поглядѣли на мужика. Онъ[1523] кафтана.

// л. 35.

— До баранокъ–то они[sss] завоеваны.

И пристукнулъ по столу кулакомъ.

Мужикъ поглядѣлъ къ нимъ, поморгалъ вспухшими, булто[1530]

— Твоими! Ну и хрестись–пляши…[1531]

— Вотъ–вотъ[1540]…

— Чей такой, сурьезный?

— Матвѣевскій. Чуть[1548]

Поговорили объ урожае: довелось бы только убрать.

— Уберешь! все соберешь[1551]…  не достать!

— Богъ дастъ, и мы на всѣхъ хватитъ[1553]

— Ты мнѣ Бога не суй, самъ ношу! —[1565] — Совмѣстна!

— [1577]

— Онъ вонъ шиколаду посылалъ[1580] начало стрѣлять въ ухѣ. — Ши–коладу ему подай!

// л. 35об.

Мужикъ глядѣлъ растерянно[1589] и пуще сердился.

— Враги! — кричалъ, какъ въ ведро, Чугунъ. — а онъ[1591]! Враговъ!

Мужикъ не понималъ ничего[1593].

— Постойте[1599]…

— Мои враги! — закричалъ мужикъ, улучивъ время. — Самые мои[1613]

— Ну его, къ чорту![1615]

Тутъ вышелъ изъз–а[1619] гулять.

— Вотъ вояка–то мой! — сказалъ чайникъ. —[1621], а теперь гожій.

Парень ухмыльнулся и полѣзъ за гормоньей[1622]. И заигралъ польку.

— Ну какъ, ничего? — спросилъ приказчикъ.

— Въ охотку, будто… свое не сказываетъ.

— На иропланѣ бонбы буду кидать! — сксзлъ[yyy], куражась, Захарка и запѣлъ подъ гармонью:

Карпа–ты… каменныя горы!

Увижу… вашу си–няву…

Назадъ ужъ болѣ не…[1623]

Увидалъ въ дверяхъ переборки мать — смотрѣла она на него — тряхнулъ головой и повелъ выше и жалостнѣй:

Родная мать… благо–сло–ви–и–ла

Старикъ–отецъ пере… крестилъ!

// л. 36.

Прощай, про–о–щай соколикъ я–а–сна–ай,

Прощай, сыночекъ до–ор… рогой!

Мужикъ поставилъ локти и прикрылся кулаками. Слушали приказчикъ съ чайникомъ, и торговецъ, остановившійся въ[cccc] слушали. И чайники на полкахъ слушали и задремавшая на прилавкѣ кошка.

Кончилъ Захарка пѣсню. Мать пинесла ему крынку молока. Заговорили про наборъ, про новые захаркины сапоги, въ которыхъ пойдетъ, про артилерію; хорошо въ артиллеріи: самъ стегаешь, а тебя не видать. И[1625] мужика:

— Все едино.

— Чего — все едино? — сердито спросилъ чайникъ.

Мужикъ молчалъ.

— А что убиваютъ, значитъ… — сказалъ приказчикъ. — Вотъ какой! Все ему не ндравится. У меня сынъ въ альтелеріи, мортирнаго дивизіона. Напримѣръ, пишетъ, что папаша, не безпокойтесь окончательно, въ полной сохранности пребываемъ! И понятно… за сколько верстъ стегаютъ! А ему не ндравится!

— А ты чего оборачиваешь[1626] на себя? ну?! — раздраженно крикнулъ мужикъ.

— Тоже у него разстройство… — примирительно сказалъ чайникъ. — Сынъ у него въ плѣнъ попался.

Стало смеркаться. Мужикъ[1627] Часики постучали восемь. Мужикъ сталъ собираться. Поклалъ въ карманы баранки, полѣзъ въ сапогъ, поискалъ, не нашелъ, чего искалъ. Сталъ опять выкладывать баранки, ронялъ, лазилъ подъ столъ. Пошарилъ въ карманахъ кафтана, вытащилъ сѣрую тряпку, и сунулъ за голенище. Поглядѣлъ за окошко — совсѣмъ загустились сумерки. Поднялся, постоялъ и опять сѣлъ. Чайникъ засвѣтилъ лампу.

Съ гиканьемъ и свистомъ, и съ гармоньей[1634]:

Анки–дранки–девиръ–другъ,

Ды тибирь–фаберъ–тиберъ–фукъ!

// л. 36об.

Пришелъ[1642]:

— Чисто[1644]… тьма!

Зашелъ получить за луговую аренду.[1646].

— По нонѣшнему времени жалѣть человѣка надо, — сказалъ[1652] чего стоютъ!

Согласился и приказчикъ[1653]: тѣсно съ народомъ стало…

— По нонѣшнему времени жалѣть человѣка надо[1655] по нонѣшнему времени!

Третій разъ пересчиталъ шестьдесятъ рублей[1656], подержалъ и отдалъ.

— Жалѣть надо[1660] ничего.

— Такъ надо жалѣть…[1666]

Мужикъ макалъ въ чай баранку и[1669].

— Онъ вонъ три часа[1670] чай пьетъ, три часа куритъ–зѣваетъ… въ эдакое–то время!

Поглядѣлъ на мужика: ходила и ходила его борода – жевалъ. И[1675].

— Чего ужъ…[dddd].  Своими руками завоеваны.

Мужикъ[1681]:

— Хрестись–пляши, коль завоевалъ! Воеватели![1682]

— На тебя буду креститься, — сказалъ приказчикъ. — Ты ко мнѣ за восемь–то рублей пойдешь?

Мужикъ опять подперъ голову кулакомъ, будто загородился.

— Чей такой, сурьозный? — спросилъ приказчикъ.

— Матвѣевскій. Съ утра все сидитъ, гложетъ… Пять фунтовъ баранковъ[1684]

Тутъ приказчикъ вспомнилъ про своего сына, артиллериста, насупился.[1685]

// л. 37.

— Умучился съ ними! — сказалъ онъ съ сердцемъ. — На покосѣ глотку, был<о> перегрызли… квасу не достало! Они пожа–лѣ–ютъ!

— Они те такъ пожалѣютъ! — повторилъ чайникъ. — Онъ тебѣ не разбираетъ, что у тебѣ тутъ…[1686]

Потолковали объ урожаѣ: только бы довелось убрать[1687].

— Ѣсть–то доведется урожай–то твой[1690] не достать!

— Ишъ какъ онъ… слова не даетъ сказать, у менѣ на квартирѣ! — сердито погрозилъ пальцемъ чайникъ и придавилъ щеку. — Сами[1692], Богъ дастъ.

— Богъ дастъ! —[1700] — стукнулъ онъ кулакомъ въ грудь. — Всѣ<–>то вы, предатели–кровопійцы… а мы–то, дураки…

Тутъ и приказчикъ разсердился.

— Первый–то дуракъ ты и е сть! Шѣвыряешься[1720]…

— Онъ вонъ шиколаду сыну[1724]!

— Я тебя[1737]!

Мужикъ тупо смотрѣлъ — не понималъ ничего.

— А ты минѣ[1748]

// л. 37об.

Тутъ[1752]

— Вотъ вояка–то мой скорый,—  вздохнулъ чайникъ. — [1754].

Парень ухмыльнулся и полѣзъ подъ прилавокъ[1757] лады — чего поиграть. И заигралъ польку.

—Паренекъ ничего, — сказалъ приказчикъ, оглядѣвъ поглядѣвъ га совсѣмъ юное, безусое лицо парня. — Не тужитъ?[1758]

— Въ охотку, будто… а тамъ кто его знаетъ.[1759] Свое не сказываетъ.

— Я имъ[1761] иропланѣ бонбы буду кидать… — сказалъ Захарка и затянулъ:

Карпа–ты… каменныя горы,

Увижу… вашу си–няву!

Назадъ ужъ болѣ не верну–ся,

Умру… за родину свою![1762]

Пѣлъ–кричалъ, уставясь въ потолокъ, на щегла. Угрюмо слушалъ его мужикъ и жевалъ баранку. И щеголъ слушалъ. А въ дверяхъ переборки остановилась мать, смотрѣла на Захарку. Захарка[1768] выше и жалостливѣй:

Родная мать… благо–сло–ви–ила…

Старикъ–отецъ пере… крестилъ!

Прощай, про–о–щай, соколикъ я–а–сна–ай,

Прощай, сыночекъ дор–рогой!

Мужикъ поставилъ локти на столъ:[1773] траурная кошка.

Кончилъ[1778]:

— Все едино.

— Чего[1780]

—Антилерія. Убиваютъ.[1781]

// л. 38.

— Вѣдь экъ какой![1791] не ндравится!

— А я говорю — убиваютъ![1795] оборачиваешь на себѣ? ну?!

— Сынъ у него въ плѣнъ попался… — сказалъ чайникъ. — Сынъ–то чего пишетъ?[1796]

Мужикъ отвернулся и сталъ глядѣть подъ рябины. Часики простучали восемь. Стало смеркаться.[1797]

Тебя въ–самъдѣлѣ спрашиваютъ, не изъ пустяка… а по–человѣческому…

— По–человѣческому! —[1802] головой надъ столомъ.

— Вотъ бы и возилъ… — сказалъ приказчикъ. — А то вотъ ни своего дѣла не дѣлаютъ, ни работать не идутъ…

— Меня ко двору ждутъ… — раздумчиво повторилъ мужикъ и посмотрѣлъ, будто спрашивалъ ихъ.

— Совсѣмъ задурѣлъ…— сказалъ чайникъ. — Вотъ какая наша порода! У самого сѣно не свезено, а…

— Молчи! — крикнулъ мужикъ. — Порода! У тибѣ сынъ въ альтилеріи… предохраненъ! Вотъ и хвастай. А у минѣ… сынъ… тоже въ альтилеріи…[1803]

Полѣзъ за пазуху, порылся. Потомъ въ карманъ полѣзъ — не нашелъ. Полѣзъ за сапогъ и вытащилъ измятую бумажку. Положилъ на столъ и прикрылъ рукой[1804].

— Вотъ… въ альтилеріи… Твой–то все цѣлъ–невоедимъ[hhhh], а моего–то.

Не досказалъ, только горько тряхнулъ головой и постучалъ по бумажкѣ пальцемъ. Поставилъ локти и положилъ въ кулаки голову, затихъ.

Помолчали. Теперь только щеголъ заливался на[1805] въ посвѣтлѣвшей чайной<.> Захарка пилъ квасъ.

— А чего у тебя тамъ писано–то? — спросилъ чайникъ. — Ранили, что ль?

— Ко двору надо… баба дожидаетъ…. Сѣно не свезено… — говорилъ мужикъ самъ съ собой, тяжело вздыхая.[1806]

Поднялъ голову, и тупо оглядѣлъ комнату, потолокъ, положилъ кулаки на столъ и глядолв[1807]

— Чего писано–то? — спросилъ опять[1808] чайникъ.

Мужикъ взялъ бумажку, сложилъ, завернулъ въ платокъ и положилъ въ картузъ, а картузъ надѣлъ. Потомъ сталъ собирать баранки, совалъ въ карманы, ронялъ, лазилъ подъ столъ и опять совалъ. Убралъ[jjjj]

// л. 38об.

Ушли. Чайникъ подложилъ подъ щеку руку и прикорнулъ къ прилавк<у.> Было тихо въ чайной — только часики чикали да постегивало дождемъ въ <окош>ки. Захарка поѣлъ<.> А въ скорости захрапѣлъ  чайникъ подъ погоду.

Потомъ обѣдали. Захарка пошелъ спать за стѣнку.

Въ четвертомъ часу, въ самый ливень, опять зашелъ, по дорогѣ изъ города, мужкиъ. Узелка не было, только моталась у него на рукавѣ связка баранокъ. Вошелъ и повалился на лавку, у окошка. Чайникъ проснулся, поглядѣлъ и опять прижался щекой къ прилавку. Мужикъ посидѣлъ, глядя передъ собой, нагнувъ голову и не снимая промокшаго картуза ни кафтана. Поглядѣлъ на вязку мокрыхъ баранокъ, отломилъ кусокъ и сталъ жевать. Сидѣлъ и жевалъ. Поролъ за окномъ дождикъ. Подобралась кошка, покрутилась, было, у грязной ноги и отряхнулась и прыгнула на колѣни<.> Мужикъ скинулъ ее ногой. Выглянула изъ–за переборки хозяйка.

— Чаю, что ль?

Мужикъ поглядѣлъ и качнулъ головой и остался сидѣть, пожевывая баранки. Щеголъ пробовалъ пѣть подъ дождь и умолкалъ. Глядѣлъ мужикъ подъ рябины за окномъ. Съ ихъ красныхъ кистей капало сочилось, и жались распушившіеся воробьи. АПВъ[kkkk] небѣ несло рыхлыя тучи то рыхлыя, то тяжелыя, сѣрыя, плотныя, дождевыя. Слышно было, какъ покрякивали въ лужѣ подъ окошками утки и щелками носами въ водѣ.

Опять поднялъ голову и посмотрѣлъ чайникъ: мужикъ сидѣлъ, подперевъ голову кулакомъ, и жевалъ медленно, какъ перетираетъ овесъ лошадь.

— Отослалъ посылку–то?

Мужикъ мотнулъ головой и отвернулся.

— Чего въ городѣ слыхать? — спросилъ чайникъ, почувствуовавъ[llll], что отпустила боль.

Мужикъ не отозвался — не слыхалъ. Чайникъ переспросилъ громче.

— Не знаю, — отмахнулся головой мужикъ.

— А чего баранки–то не послалъ?

Опять не отвѣтилъ мужикъ, а чайникъ понялъ, что должно быть, — много было фунтовъ. Прикинулъ на глазъ: двѣ вязки лежало на столѣ, а было четыре.

Такъ прошло часа два времени. Въ пятомъ часу зашелъ приказчикъ изъ комаровскаго имѣнія, кумъ, степенный мужикъ, въ кожаной курткѣ и высокихъ сапогахъ, широкій, высокій и грузный, съ сучковатой толстой палкой <.> Снялъ кожаный картузъ, вытеръ лысину, вытеръ шею, отдышался. Получить надо было съ чайника за луговую аренду. Получилъ шестьдесятъ рублей, взялъ росписку на сорокъ росписался и вз<ялъ> росп<иску> на 40 — были у нихъ свои счеты —.

// л. 39.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ

Дождливымъ іюльскимъ утромъ, въ грозу[1818] баранокъ на прилавкѣ.

— Всю[1822] узелокъ. — Не ждано, не гадано — сыскался!

Чайникъ всю ночь маялся отъ[1827]:

— Кто[1828] у тебя сыскался?

— Да сынъ, Миколай мой[1832]!ʺ Вотъ и бѣгу.

—Уу… — отозвался[1836]Баранковъ ему пошли.

И поерошилъ[1840].

— О?![1847], ши‑коладу?

— Нонче и шиколадъ ѣдятъ[1848], моду взяли.

— Пошлю! — крикнулъ мужикъ весело. По–ми–нать, былъ, стали![1849]

И такъ[1857] чайники на полкѣ,  и сразу повеселѣло.

— Надо ему ѣду… большой онъ… мнѣ не удастъ[1869] бы я живо оборотилъ, да возка… Съ полденъ и потеряешь.

Чай[1882]

— Ужъ и третьяго моего звать стали… — говорилъ мужикъ, шумно посасывая сахаръ[1886] одинъ?

// л. 40.

— Одинъ… — сказалъ чайникъ, снимая метлой паутину съ чернаго потолка и пугая щегла.[1888].

Закрывъ глазъ,[1891].

— Экъ[1897]

Говорилъ и говорилъ, торопясь и обжигаясь:[1906] къ городу, за семь верстъ.

Дождь опять полилъ[1907].

Восемь пробило[1914]

За окошками пошелъ вѣтеръ, заворотилъ на рябинахъ листья, нашла[1916]

Принесъ на ногахъ грязи проѣзжій кирпичникъ, въ рогожкѣ, прихваченной у горла,[1917] спросилъ махорки.

— Слыхать у васъ[1918] чего про войну, ай нѣтъ?

— Ничего не слыхать! — сердито сказалъ чайникъ.

— Ишь ты какой…[1920]

Вася[1925] въ голубой лентѣ, и запѣлъ, куражась:

Парень прекратилъ польку, отвалился подъ картину короля Альберта, въ голубой лентѣ, и запѣлъ, куражась:

Пишетъ — пи–и–шетъ царь герма–а–нскай

Письмо ру–у–ускаму царю!

Разорю–у–у твою Варша–а–аву,

Самъ въ Расе–ею жить пойду!

Кирпичникъ запустилъ два[1929], остановился и послушалъ.

— Хорошо… — сказалъ онъ[1930] раздумчиво и пошелъ къ лошади.

Зашелъ маленькій[1934] и

// л. 40об.

попросилъ посушиться[1935].

— Внучка[1939].

Чайникъ поглядѣлъ на его жилистые старыя ноги, въ засученныхъ до колѣнъ штанахъ, — пожалѣлъ.[1940]

— Сушись.

Вася остановилъ гармонью.[1941]

— [1943]

— Здорово, голубокъ… такъ‑то здорово! — застигну ли ужъ и не знаю[1954] два дни въ Ручкинѣ провалялся. Много ль до Москвы–то отъ васъ считаютъ?

— Сто воосемъ.

— У, мно–го… мно–го… дорога–то дальняя…[1956]!

// л. 41.