Воротился и лихой кровельщикъ.
Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невеселая изба бабки Настасьи, съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Перекосилась, захроамала. Давно бы завалилась, если бы не поддержала ее предусмотрительно кѣмъ-то посаженная ветла. Эта ветла и этотъ бѣдный изъ дворовъ, пропивавшiся поколѣнiями, хорошо извѣстны Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: «ветла да метла − всѣ и Грачевы». И еще говорятъ: «Грачовы − кровельщики: и покроютъ и раскроютъ». Такой крыши ни у кгог нѣтъ: мохъ зеленый − хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а уцѣлѣла-таки изба: цѣпко даржалась за нее бабка Настасья, которую мужъ развѣ только печкой не билъ.
Теперь всѣ дома, съ хозяиномъ. Теперь никуда не уйдетъ хозяинъ: одна нога. Былъ онъ въ нѣмецкой землѣ, повидалъ «городъ Кильзитъ» и Мазурскiе озера. Билъ германца подъ Инстербургомъ, переходилъ по горло три нѣмецкихъ рѣки, досыта поѣлъ нѣмецкой свинины − на года запасёно! − оставилъ въ безымянномъ глухомъ лѣсу, занесенномъ снѣгами, лѣвую ногу, оторванную снарядомъ, и вернулся-таки подъ свою крышу. Безо всего вернулся, не забралъ даже медали. На память принесъ: мѣдный молочникъ, сильно помятый, поднятый на ходу въ грязи, въ нѣмецкомъ поселкѣ.
− Туда шли по богатству, начальство не велѣло прикасаться. Оттудова шли съ измѣной..: не охота смотрѣть. Дѣла были!
Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ, носитъ съ собой этотъ молочникъ и всѣмъ разсказываетъ про свою радость. И плачетъ.
− На Казанскую-Матушку воротился… Сидимъ у двора съ Марьей, ужинать время, а письмо отъ него было на Петровъ день, изъ Мининска написалъ. Ждите, говоритъ, меня къ холодамъ… въ скорости не ослобожусь… штопъ у меня на ногѣ лопнулъ, трубочкю ставютъ… А тутъ и вотъ онъ! Лавошникъ съ полустанку привезъ. «Вотъ, говоритъ, бабка… товару тебѣ заморскаго привезъ объ одномъ сапогѣ, пенсiя ему вышла сто двадцать рублей». Такъ мы и обмерли. А Васенька-то на костыляхъ прягъ съ телѣги! Ужъ такъ мы повеселѣли, а онъ сюрьозный…
Только объ одномъ и говоритъ бабка. А еще совсѣмъ недавно, прошлой весной, другое говорила:
− Развязалъ бы онъ насъ, пьяница… черная его доля!
А теперь и къ невѣсткиной роднѣ сбѣгала, въ Лобачево, за десять верстъ, чтобъ и лобачевцы знали. И все позвякиваетъ о мѣдный пятакъ диковинный вражiй молочникъ въ ея карманѣ. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ − для станового мѣтилъ − не отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьбѣ покупали за трешницу. Поколебалась бабка и не отдала.
− Въ гостинчикъ принесъ.
И всѣ знаютъ, что это первый ея гостинчикъ отъ сына за всю ея жизнь.
И молчаливой женѣ своей Марье, столько лѣтъ битой, принесъ Василiй гостинчикъ. Принесъ ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ, въ которыхъ ему подарили на Пасху въ городскомъ лазаретѣ пачку махорки, три золотника чаю и пряниковъ.
Теперь ужъ онъ никуда не уйдетъ отъ нихъ, не будетъ лазить по крышамъ, ставить кресты на церквахъ и громоотводы на фабричныхъ трубахъ. Будетъ бродить у двора.
Въ погодiе дни сидитъ онъ на чурочкѣ, подъ окномъ избы, положивъ подъ руками новенькiе, желтые костыли, выданные ему изъ госпиталя, и глядитъ на тихую улицу. Сидитъ часами, покуриваетъ изъ фарфоровой трубочки, въ синихъ разводахъ, съ головой бородатаго старичка въ колпачкѣ. Эту трубочку подарилъ ему плѣнный нѣмецъ.
− Помѣнялись на разговорѣю Далъ ему жестяную спишешницу, съ тройкой… дуга понравилась. Нѣмецъ ничего, деликатный…
При выпискѣ получилъ онъ вольное платье: новую хорошую тройку, хромовые сапоги съ калошами − одинъ сапогъ и одну калошу − и картузъ въ рубль сорокъ. Но боевую фуражку захватилъ на память: прорвана она пулей надъ правымъ ухомъ въ тульѣ.
Онъ сухощавъ, скуластъ; на воспаленномъ, сильно рябомъ лицѣ ни волоска: выѣла оспа; острые маленькiе глаза безпокойно выглядываютъ надъ скулами − что-то отыскиваютъ. Такiе глаза бываютъ у пойманной птицы. Да, теперь онъ прочно пришитъ къ землѣ костылемъ. Ни лихости, ни былого задора. Не завьется теперь подъ крестъ и не пойдетъ за бутылку водки по высоченному краю сквозного желѣзнодорожнаго моста. Не ударитъ картузомъ по рукѣ инженера-бельгiйца, все за ту же водку, что съ одной веревкой, дощонкой да парой палокъ доберется до маковки заводской трубы.
Сидитъ на чурочкѣ и смотритъ передъ собой на конецъ костыля: чего же теперь? Видъ у него, какъ у человѣка, котораго выхватили нежданно изъ горячей работы. То крутилъ его вихрь и грохотъ, а теперь страшная тишина, тихiя поля, умирающая избушка, которую онъ будто только теперь увидѣлъ. Да, теперь не накроешь.
Радъ ли онъ, что вернулся? По его лицу не узнать. Сидитъ, будто все еще не можетъ попмниться, и думаетъ, думаетъ. Ну, а что же самаго замѣчательнаго было съ нимъ на войнѣ?
− Самаго замѣчательнаго?.. Особо замѣчательнаго ничего не было.
− Ну, а какъ… жарко было, въ смыслѣ боя? − спрашивалъ его студентъ изъ усадьбы.
− Ничего. Погода была деликатная. А когда и дожди… Сады у нихъ замѣчательные, яблоки всякiя, больше кулака есть. Яблоки все ѣли. Свиней тоже много держутъ. Соленую ихнюю свинину ѣли… не переѣсть. А то разъ сливошнаго масла три бочки нашли, получили въ окопы болѣе четверки на душу. Которые непривышны къ нему − ноги мазали.
О бояхъ мало говоритъ. Разсказываетъ больше про мѣста, про разныя мелочи, которыя его поразили.
− Привезли разъ нѣмца, стали по-польски говорить. Нѣмецъ говоритъ: «вы хитрые, первые войну начали». А мы ему − «врешь, в ыначали!» − «Нѣтъ, вы! Вы, говоритъ, загодя всѣ дороги изгадили, никуда не годятся, ямы однѣ да грязь… всѣ дороги устранили!» − «Да у насъ, говоримъ, всегда такiя дороги, а то и хуже». Прищурилъ глазъ и посмѣивается: «Ахъ, какiе вы хитрые! Развѣ это дороги? И дома, говоритъ, всѣ поломали, оставили одни сараи». − «Какiе сараи?» − «А вотъ такiе, говоритъ, соломой покрыты». Ужъ смѣялись! Хитрые и хитрые! Втолкуй ему. Тутъ я ему и сказалъ: «Мы, говорю, подъ Богомъ ходимъ, небомъ укрываемся, чортомъ подпираемся!» Не понялъ! − «Съ дорогами-то, говорю, и слѣпой безъ горя, а ты вотъ безъ дорогъ сумѣй!» Такъ ничего и не понялъ. − «Нѣтъ, вы хитрые!»
Еще про «Саску-дерзысъ» разсказывалъ охотно.
− А это у насъ въ ротѣ былъ прапорщикъ. Соберутся къ ротному господа офицеры изъ другихъ ротъ, и батька придетъ. Какъ свободное время − въ карты хлещутся. Весело, всякiе анекдоты, смѣхъ… А прапорщикъ былъ за полуротнаго, Александръ Евгеньичъ, картавый. Бывало кричитъ: «на стыки!» Но былъ отчаянный. Придешь къ ротному въ землянку, фельдфебель пошлетъ, а они подъ него задаются и говорятъ: «Саска, дерзысъ!» А онъ карту бьетъ и навариваетъ: «дерзусъ!» И вотъ такъ было. Прибѣгъ я разъкъ нимъ − «ваше высокородiе, казакъ отъ штаба!» Приказано второму батальону выбить нѣмцевъ съ бугра. Бросили карты, побѣжали. Правда, стоять надоѣло, цѣлую недѣлю въ окопахъ сидѣли. Какъ стемнѣло, вылѣзли изъ окоповъ, стали перебѣгать цѣпями… Ночь, тёмно, дождь прошелъ. А ужъ тѣ учуяли: сушатъ насъ пулями − засушили! Ротный, слышу, кричитъ съ праваго флангу, будто смѣется: «Саска дерзысь… натинается!» А прапорщикъ въ середкѣ шелъ, возлѣ меня. Весело такъ ему гакнулъ: «Дерзусь!» И готовъ, въ лобъ прямо. Больше и слован не сказалъ.
Это было замѣчательно и еще, какъ нѣмца воровали.
− Кузнецъ былъ у насъ въ полковомъ обозѣ. Вскрылъ посылки − поймали. Отдали подъ судъ, а покуда изъ обоза въ строй. А тутъ и приходитъ приказъ изъ штаба дивизiи − языка достать, что бы ни стало. Думали-думали − ничего не придумали. И батальонные думали, и ротные… Какъ его добудешь! А надо немедленно. А они колючiе, черти… живыми не даются. Вотъ тутъ самый тотъ кузнецъ-воръ и говоритъ ротному: «дозвольте, могу разстараться, только за меня отхлопочите на судѣ». − «Какъ можешь, объясни». − «А ужъ это, говоритъ, дозвольте мнѣ распредѣлить планъ». − «Ну, распредѣляй, говоритъ, а не достанешь − на глаза не поадайся». А кузнецъ говоритъ: «мнѣ судъ не сладокъ, а тогда мнѣ водки хотѣлось, искалъ попользоваться, Богъ не привелъ. Будьте покойны: либо голову сложу, либо нѣмца приволоку». Попросилъ выбрать двоихъ, которые отчаянные. Спросили, кто желаетъ. Довѣрился солдатикъ одинъ, Пиньчукъ, нашего взводу… ну, и я прикинулъ: можетъ, крестъ заработаю, а то все равно скушно, рѣшайся моя судьба. Ротный насъ перекрестилъ, совѣтъ далъ: «ну, подлецы-друзья, заочно васъ цѣлую и благословляю. Заработайте себѣ кресты, а мнѣ славу!» Кузнецъ взялъ палку аршина три съ половиной, затесалъ, а на верхушку гвоздь вколотилъ. И еще газету себѣ выпросилъ. Глядятъ − что будетъ? − «Вотъ, говоритъ, этимъ енструментомъ и выловлю». Подошла ночь, велитъ намъ за нимъ ползти. Поползли къ ихнему окопу шаговъ съ шестьсотъ до нихъ было. Приползли на середку, кузнецъ сейчасъ палку въ землю воткнулъ покрѣпче, а на гвоздь газету повѣсилъ. Велѣлъ назадъ ползти. Утромъ глядимъ − газета виситъ. На другое утро, глядь − нѣтъ газеты! Стой, былъ! Ночью опять полземъ, лопатки велѣлъ захватить. Опять газету повѣсилъ, глядь − сыгарка на ниточкѣ виситъ! Въ обмѣнъ на газету. Тутъ кузнецъ и говоритъ: «жалко тебя, товарищъ, а изловлю, вмѣстѣ лучше покуримъ». Велѣлъ отползти чуть впередъ и въ сторонку, шаговъ на десять, канавку рыть, а землю подальше раскидывать. А на пашнѣ было. Выкопали канавку, аршинъ десять, чуть чтобы лечь вровень, какъ по шнурку. Легли. − «Ну, говоритъ, спи-высыпайся, а я стеречь стану». Ночь проспали. Глядимъ − виситъ газета. Лежимъ, день бѣлый. Какъ зачали они палить! И наши, и тѣ! Зыкаютъ пули − вотъ-вотъ врѣжетъ. Иная совсѣмъ сбоку запашетъ, земля летитъ. А наши, говорили потомъ, безпокоились − куда мы подѣвались? Въ бинокль не могли усмотрѣть − поле и поле, знаку нашего нѣтъ. Ротный такъ и порѣшилъ: сдались, сукины сыны, либо нѣмцы забрали. А кузнецъ ругается − «только бы они мнѣ, такiе, шеста не сбили». Сухарика погрызли, пить смерть хочется, а не уползешь. Пролежали до ночи. − «Можетъ, еще заявится», − сталъ насъ кузнецъ уговаривать, − «крестовъ намъ приволокетъ, а мнѣ суда не будетъ». Нашал ночь, а нѣмца и знаку нѣтъ. Ужъ и сушилъ ихъ кузнецъ! − «Ладно − говоритъ, на газету не изловлю, − на огонь выйдешь; на голосъ выманю. У меня еще планы будутъ». Мозговой былъ! Ужъ свѣтать стало, опять день лежатъ. А пить − прямо погибаемъ. А кузнецъ ихъ содитъ! Кофю у нихъ варить стали, по вѣтерку слышно. Вдругъ, слышимъ, − шагаетъ… А тума-анъ… близко не видать. Видимъ − идетъ такъ слободно человѣкъ, безъ ружья, здо-ровый. Два шага – и станетъ. И къ шесту… Кузнецъ знакъ намъ − ползи, не шуми. Винтовки оставили − какъ бы сгоряча не запороть… надвигаемся, какъ змѣи. А онъ къ шесту подошелъ, газету снялъ, чего-то вѣшаетъ… Какъ кузнецъ его − цопъ за ноги! плати деньги! шинелью-то и накрылъ, навалился. Да мы еще. Онъ вывернулъ голову да меня за палецъ зубами, вотъ рубчикъ остался. Кузнецъ ножъ ему показываетъ − позѣвай! Матушки − унтеръ-офицеръ! на петлицахъ пуговицы съ чернымъ орломъ! Орелъ, рваныя крылья. Не дается. Вывернулся да кузнеца въ ухо. Кузнецъ − брыкъ, а мы ужъ успокоили, сдавили подъ загривокъ, не скрипи. Ну, потомъ успокоился. Выбрали винтовки и поволокли его по-хорошему къ себѣ. Ротный всѣхъ насъ перецѣловалъ, нѣмцу папироску въ зубы, куриную ногу, шиколаду. Сперва посурьезничалъ, а то и улыбаться сталъ. − «Пишите, говоритъ, моему ротному записку, что принялъ всѣ мѣры, а то мнѣ казнь будетъ». Ну, ротный вызвалъ умѣющаго, написали записку: «поймалъ, говоритъ, вашего судака нашъ кузнецъ обозный, сдался геройски». Съ ракетой къ нимъ перекинули въ кошелькѣ. Сейчасъ его въ штабъ дивизiи − «На всѣхъ, говоритъ, рапортъ напишу, приставлю». Только ничего не вышло. Какъ зачали они по насъ шпарить съ обѣда, осерчали, а къ ночи въ атаку. Семнадцатаго ноября, ночью… Ротнаго убили, кузнецъ безъ вѣсти пропалъ. Всѣ офицеры наши выбыли. Рапортъ-то и не успѣли написать. А то бы съ крестами были.
Бабка Настасья слушаетъ и моргаетъ, и понятно ей одно только − это ея Василiй и теперь не уйдетъ.
− Ну… по деревамъ лазилъ для наблюдательнаго пункта…
− А какъ нѣмцы?
− Ничего, хорошо умѣютъ… − говоритъ онъ, кривя губы, и глядитъ на остатокъ ноги съ завернутой кверху, подколотой штаниной.
Онъ еще не совсѣмъ отошелъ, еще не весь здѣсь. Смотритъ-осматривается, какъ человѣкъ, только что переплывшiй рѣку. И какимъ же маленькимъ и скучнымъ, должно быть, кажется ему теперь здѣшнее послѣ просторовъ, гдѣ топчутъ и жгутъ, гдѣ жизнь потеряла цѣну, а смерть… Къ ней привыкаютъ скоро и не обращаютъ вниманiя.
− День думаешь, другой… а тамъ и думать не думаешь.
Въ огнѣ и грохотѣ показалась ему новая жизнь. Повидалъ нѣмецкую землю. Да, живутъ. Удивила она его ровными, какъ оструганная доска, дорогами, чанами съ мясомъ, окороками на чердакахъ, машинами, чистенькими хуторами, садами, яблоками, погребами, полными масла и пива, закромами пшеницы и ячменя, воздѣланными полями. Жизнь какая! Собственными глазами видѣлъ и прикоснулся. И какой же жалкой должна показаться ему теперь эта приткнувшаяся къ ветлѣ изба.
− Правда, скушно. Послужилъ отечеству… Мы за свое, а имъ-то за свое куда злѣй нужно. Нажито у нихъ − въ сто годовъ не проѣшь…
Заглядываетъ подъ нависшiй надъ нимъ хохолокъ избушки.
− Въ гошпиталь изъ вагона два барина меня волокли, для отечества тоже старались. Папиросками угощали…
Все кривитъ ротъ и глядитъ на свою култышку.
− Обѣщали механическую ногу выдать… мѣрку сымали, къ Рождеству наказали прiѣзжать. Обѣщали на казенное мѣсто взять… Чего не обѣщали!..
Его Марья, всегда его боявшаяся, и теперь, какъ-будто, еще боится. Глядитъ на него тугимъ, сторожкимъ лицомъ, коситъ пугливо. Чуть покличетъ − бѣжитъ. И видно по его лицу, что доволенъ онъ, что тутъ его Марья, что подаетъ ему костыли и помогаетъ подняться, хотя онъ это и одинъ умѣетъ. Бабка печетъ ему яйца, даетъ молока, всячески старается скрасить скучное житье дома: а ну − уйдетъ? Да куда же ему уйти! И на Ильинъ день, и на перваго Спаса она приходила къ батюшкѣ, выпрашивала у него стаканчикъ церковнаго вина, «для больного», и плакалась, разсказывая; какъ ласковъ съ ней Васенька: ни крикнетъ, ни обругаетъ.
− Свѣту дождались.
Источники текста
1939 - Гостинчик // Рус. инвалид. – 1939. – 10 мая (№ 131/132). – С. 1–2.
Текст печатается по прижизненному изданию 1916 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.