Уже три раза гуляли рекруты безъ обычнаго гомона и разгульнаго гула бубенъ. Бродили они по Большимъ Крестамъ, убивая ненужное теперь время, кричали пѣсни, и невнятно подыгрывала имъ гармонiя. Пѣли о томъ, какъ мать въ послѣднюю ночь сидитъ у изголовья, роняетъ надъ сыномъ слезы и называетъ его ласковыми словами. И про Карпаты пѣли, про невѣдомыя Карпаты, каменныя горы, за которыми неизвѣстно что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, что кровью связала теперь себя съ Большими Крестами.
Такъ гуляли разъ отъ разу все болѣе юные рекруты. И ушли. И уже иныхъ нѣтъ на свѣтѣ. А на смѣну приходятъ отвоевавшiеся, незамѣтно вплетаются въ распадающiяся звенья жизни. Тихи они, и въ нихъ тихо.
Къ покосу воротился плотникъ Миронъ: отпустили его на поправку, на годъ. Побывалъ въ бояхъ, два раза ходилъ на штыки, закололъ одного германца, − даже въ лицо упомнилъ, − а было ли отъ него что еще − не знаетъ: стрѣлялъ, какъ и всѣ. Не тронуло его ни штыкомъ, ни пудей, а всѣмъ примѣтно, что гложетъ его снутри: и голосъ перемѣнился, ослаьъ, и ходитъ не такъ, какъ раньше. А лицо, какъ-будто, здоровое, съ загарцемъ, и не застудился, хоть и полежалъ въ окопахъ.
− Такъ было мокро… соломы наваливали, чтобы не подмокало. Ротный оберегалъ: главное дѣло − не подмокайся, а то всѣ почки застудишь. Другiе застужались, и сейчасъ ноги пухнутъ… и никуда. Въ землянкѣ разъ спалъ… соломы подо мной было густо. Утромъ гляжу − будто я на перинѣ, вездѣ мнѣ мягко, а стѣны движутъ… А это натекло къ намъ съ горы, дождь былъ, − такъ съ соломой и подняло! Смѣрили потомъ − аришинъ! Смѣху бы-ло…
Ничѣмъ не попортило, только «толкнуло» его снарядомъ: совсѣмъ рядомъ ударило. А что было дальше − не помнилъ. Разсказывали потомъ товарищи, что взмыло его и шмякнуло о земь. Съ часъ лежалъ безъ понятiя, все лицо и руки посѣкло пескомъ до крови, насилу отмыли; съ недѣлю не говорилъ отъ страха; и все тошнило; два мѣсяца въ госпиталѣ лежалъ, а тамъ − отпустили на поправку.
− Крылушки и посѣкло. Топорикомъ еще хорошо могу ну только задвохаюсь скоро. И подымать чего если… трудно. Еще вотъ въ шеѣ иной ломить начинаетъ шибко, а то въ ноги, въ самые кончики сверлитъ-стрѣляетъ. А такъ, подѣлать чего… могу.
На бумажкѣ записалъ ему фельдшеръ въ госпиталѣ его болѣзщнь. По-русски написалъ − «травматическiй ниврозъ въ достаточной степени», а подъ чертой поставилъ нотабенэ и написалъ по-латыни: «Tabes dorsalis», потомъ − ? и въ скобкахъ: «мнѣнiе трехъ врачей в противоположность двухъ, къ которымъ и присоединяюсь! Старшiй фельдшеръ . . . . . своднаго госпиталя Кораблевъ».
Про свою болѣзнь Миронъ говоритъ мало, но бумажку носитъ при себѣ − на случай кому показать. Показывалъ учительницѣ − ничего не могла объяснить. Молодой батюшка сказалъ, что первое слово − травма − по-гречески значитъ «рана», а второе − вообще, нервная болѣзнь: ничего серьезнаго нѣтъ.
− Какая же у меня рана?! Нѣтъ ничего.
Какъ-будто, совѣстно: никакой раны нѣтъ, а выписали на поправку. Да и въ чайной стали поговаривать: докторовъ задарилъ, вотъ и пустили, а нашихъ, вонъ, и съ прострѣлами не пускаютъ. Собрался Миронъ сходить въ земскую больницу, да работа.
Говоритъ еще не совсѣмъ твердо, чуть заикается, и это, видимо, его удивляетъ − что такое? И про нѣмца говоритъ часто, котораго пришлось заколоть.
− Такъ заверещалъ нехорошо… чисто на кошку наступилъ. Сейчасъ его голосъ слышу. У него штычокъ-то саблей да и подлинѣй, а я слёту, да въ самое это мѣсто, въ мягкое-то… Присягу принималъ… а подумать теперь − до сердца достаетъ. А то онъ бы меня, все равно.
Нѣмца онъ видитъ, какъ живого. Некрасивый былъ нѣмецъ, крупнозубый, глаза навыкатъ, губы растрепаны, вихрастый, безъ фуражки. Росту былъ необыкновеннаго, а можетъ, такъ показалось: снизу его кололъ.
− Только былъ хрипнулъ − «русъ-русъ!» − готовъ.
Разсказываетъ Миронъ безъ хвастовства и злобы, и какъ-то не вяжется, что этотъ мягкiй, застѣнчивый, голубоглазый мужикъ кого-то могъ заколоть. Это самый тихiй мужикъ въ селѣ. Должно быть, потому и называютъ его – Мироша. Онъ очень красивъ, моложавъ для тридцати лѣтъ, и тихая ласка смотритъ изъ его задумчивыхъ глазъ. Они у него голубинаго цвѣта, какъ часто бываетъ у свѣтло-русыхъ молодыхъ мужиковъ. Онъ средняго роста, складный, съ мягкой, какъ пушокъ, русой бородкой, съ пухлыми, добрыми губами. Да и весь онъ мягкiй и ласковый. Такiе, какъ онъ, застѣнчивы, не любятъ ругаться, не задираются, когда выпьютъ, а ласково таращитъ телячьи глаза и мямлитъ, а когда приходятъ домой, скрытно пробираются въ уголокъ − проспаться. У него изба, какъ игрушка, новенькая, въ чудесной, затѣйливой рѣзьбѣ: года четыре, какъ выстроилъ, когда пришелъ изъ солдатъ. По бокамъ скворешники, тоже точеные, а на широкой рѣзьбѣ воротъ, на тычкѣ, жестяной пѣтушокъ-вертушка. Самая нарядная стройка въ селѣ, съ занавѣсочками изъ тюля, съ фуксiями и геранями, съ рѣзными коньками на облицовкѣ. Обдѣлывалъ онъ ее любовно. И жизнь его началась любовно.
У него жена Даша, первая красавица въ округѣ, подъ стать ему, − свѣтло-русая, съ тонкими чертами лица, синеглазая, ласковая славянка. Когда она стоитъ въ церкви, въ бѣломъ платочкѣ, ясная, тихая и какая-то особенно чистая, и смотритъ къ иконостасу, − съ нея можно писать русскую Дѣву Марiю. Всѣмъ извѣстно, что въ нее былъ безнадежно влюбленъ трактирщикъ съ полустанка, тотъ самый, который лихо кричалъ − по-бьемъ! − когда катилъ въ городъ ставиться на войну. Съ нея хотѣлъ рисовать «картинку» студентъ изъ усадьбы, давалъ деньги, но она отказалась: мужъ на войнѣ, грѣшно. Прiѣхалъ съ войны Миронъ, а она опять отказалась: некогда, мужъ прiѣхалъ.
Прiятно смотрѣть, какъ они оба, Миронъ и Даша, идутъ къ обѣднѣ. На ней голубенькое платье и бѣлый платочекъ. Она несетъ годовалую Танюшу, которую называетъ − «ясная ты моя», а Миронъ, прибранный и тоже весь ясный, ведетъ за руку трехлѣтняго Ваню, въ башмачкахъ на пуговкахъ, съ голыми ножками, какъ водитъ своихъ внучатъ барыня изъ усадьбы, − въ плисовой курточкѣ съ кружевцами и въ красной жокейской кепкѣ.
Это совсѣмъ новая для Крестовъ семейка: такъ они чисты, ласковы, и такъ у нихъ чисто въ домѣ. На свѣтлыхъ стѣнахъ, которыя Даша каждую субботу выскрябываетъ съ мыломъ, развѣшены въ рамочкахъ «сухаревскiя» картинки, − Миронъ любитъ моря и горы, − красуется на полочкѣ будильникъ, который можетъ играть «По улицѣ мостовой», а въ ажурной рамочкѣ, Мироновой работы, за стеклышкомъ, − кабинетная фотографiя супруговъ, перваго года свадьбы. Въ шкапчикѣ, за стекломъ, голубыя чашки съ цвѣточками, много Веселаго цвѣтного стекла и никелированный самоваръ дынькой, изъ котораго они пьютъ по праздникамъ. Они любовно устраиваютъ хозяйство.
Исторiя ихъ любви трогательна.
− Добывалъ ее себѣ, какъ Жаръ-Птицу! − говоритъ ихъ сосѣдъ, Семенъ Орѣшкинъ.
Правда, Даша досталась Мирону недешево. Придя изъ солдатъ, годовъ пять тому, работалъ Миронъ въ Остаповкѣ, верстъ за пятьдесятъ отъ Крестовъ. Тамъ-то и высмотрѣлъ свою Дашу, въ семьѣ старовѣра. Высмотрѣлъ − и потерялъ сонъ. Валялся у старовѣра въ ногахъ, далъ зарокъ креститься двумя перстами, купилъ на ворота новый мѣдный восьмиконечный крестъ, даромъ перебралъ будущему тестю избу и дворъ − старикъ не сдавался. Тогда купилъ Миронъ и привелъ старику во дворъ облюбованную старикомъ лошадь, отдалъ три четвертныхъ, − старикъ обѣщалъ подумать. Подарилъ старику валенки, шапку и теплыя рукавицы, а старовѣрскому начетчику новый кафтанъ на зайцѣ, и такими трудами заработалъ себѣ пригожую Дашу. Но и старикъ въ долгу не остался: пригналъ къ зятю стельную корову и тройку овецъ, а на свадьбѣ подарилъ дочери выигрышный билетъ въ хрустальной шкатулочкѣ.
− За купца отьдать думалъ… стоитъ она купца.
− Будемъ и мы людями! − сказалъ Миронъ.
Съ поста по Михайловъ день работалъ Миронъ въ Москвѣ, даже не прiѣзжалъ на покосъ, все спѣшилъ сколотить тысячу и заторговать лѣсомъ на полустанкѣ. Даша ткала на станкѣ фитильныя ленты на фабрику, помогала сколачивать. Сколотили семьсотъ рублей, и уже послѣднее лѣто ходилъ Миронъ на заработки, когда началась война.
За годъ войны Миронъ еперслалъ своей Дашѣ цѣлую пачку нѣжнѣйшихъ писемъ, которыя она бережно складывала въ хрустальную шкатулочку, къ выигрышному билету, а съ собой принесъ варшавскую шелковую косынку и германскую каску. Теперь она лежитъ у него на шкапчикѣ − знакъ побѣды. Теперь они опять вмѣстѣ, вмѣстѣ ходятъ къ обѣднѣ и снова живутъ надеждами. Дядя Степанъ называетъ ихъ «голубями» и завидуетъ, что у нихъ такъ хорошо вышло, а его Михайла, саперъ, еще воюетъ, наводитъ мосты подъ нѣмцевъ.
Ихъ жизнь будто налаживается. Въ Москву Мирону идти нельзя: и съ женой разставаться больно, и нѣтъ пержней силы, и въ отпускномъ билетѣ прописано, что отпущенъ на родину, на поправку. Но у него и въ округѣ много работы. Постукиваетъ теперь топорикомъ на волѣ. Поставилъ батюшкѣ новый палисадникъ, починилъ барынѣ лодки, подѣлалъ койки для земскаго лазарета. Шлютъ за нимъ отовсюду − только обирай деньги. И онъ радъ шагать по округѣ. Доколачивать послѣднiя сотни; подымается съ солнцемъ и приходитъ домой въ темнотѣ. Они радостно ужинаютъ при свѣтѣ настольной лампочки-ночника, въ голубом
Шарикѣ − послѣднiй подарокъ Дашѣ. Миронъ держитъ въ колѣняхъ Ваню и кормитъ съ ложки, заглядывая ему въ глаза и поглаживая свѣтлые кудерьки. Послѣ ужина онъ еще ковыряетъ долотомъ липовое полѣно, мастеритъ Ванѣ «крейсеръ». Потомъ оба еще сидятъ на рѣзаномъ крылечкѣ, ласковые другъ къ другу, и шепчутся о хорошемъ, что будетъ, когда заторгуютъ лѣсомъ. Гадаютъ, кончится ли война къ году. И кажется имъ, что кончится. Онъ уже разсказалъ дядѣ Семену, что Ванюшку, какъ подрастетъ, будетъ учить по торговой части, а то и на офицера, а Танюшку обучать разнымъ занятiямъ и «какъ, напримѣръ, дѣлать сыръ».
− Сыръ, говоритъ, обучится дѣлать… выгодное занятiе! − разсказывалъ про Мирона Семенъ Орѣшкинъ. − выдумаетъ, чудило! А это ужъ онъ тамъ какъ-нибудь углядѣлъ, у нѣмцевъ. Ужъ кто-нибудь его распостранилъ по этому дѣлу.
На Успеньевъ день въ Крестахъ было освященiе земскаго лазарета. Прiѣхали съ округи и изъ управы. Былъ на торжествѣ и Миронъ съ Дашей, надѣлъ боевую фуражку и повѣсилъ георгiевскую медальку. Послѣ молебна комиссiя осмотрѣла койки и одобрила чистоту работы − дѣлалъ Миронъ на совѣсть. Улучивъ минутку, Даша подошла къ доктору, который будетъ навѣщать лазаретъ, и попросила совѣта, не надо ли Мирону полѣчиться, а то очень стали уставать ноги и ломить шею. Она была пригожа въ голубомъ платочкѣ, который она научилась отъ горничной изъ усадьбы повязывать на манеръ чепчика, а когда говорила съ господами − краснѣла. Докторъ залюбовался ею − потомъ разсказывалъ про нее и называлъ «красавкой» − взялъ ласково ея руку, похлопалъ по ладони и сказалъ, что послѣ закуски самъ зайдетъ къ нимъ и посмотритъ.
Они пили чай изъ своего самовара-дыньки подъ молодой березкой, на травкѣ у крылечка. Сидѣли празднично четверо, свѣтловолосые, голубоглазые, ясные, − славянская семейка. Радостно глядѣла на нихъ праздничная изба-игрушка, смѣялись солнцу окошки красными сережками фуксiй. И опять докторъ залюбовался. Онъ подсѣлъ къ столику, попробовалъ сотоваго меду, пощекоталъ Танюшу за ушками, подивился ея кудряшкамъ − откуда, такая славная дѣтишка! − и сталъ спрашивать Мирона, что съ нимъ такое.
− Виноватъ, ваше благородiе… слабъ только, а такъ ничего. Она все…
Стоялъ по-солдатски, руки къ ногамъ, и застѣнчиво улыбался. А потомъ обошелся, разсказалъ, какъ все было и какъ лечился, и какъ помиловала его судьба. И показалъ доктору бумажку.
− Хорошо, − сказалъ докторъ, проглядывая бумажку, и улыбнулся.
Улыбнулась и Даша, и Миронъ, обрадованные, что улыбнулся докторъ. А Даша уже приготовила для доктора полтинникъ и отобранныя яйца въ лукошкѣ. Упрашивала покушать медку и все краснѣла.
− Чайку бы откушали… ужъ извините, что безпокоимъ…
А Миронъ молодцевато стоялъ, руки по швамъ, и отчеканивалъ по-солдатски:
− Только бы чутокъ укрѣпиться… а то совсѣмъ хорошо, ваше благородiе!
Слушалъ ихъ разговоръ дядя Семенъ со своего крылечка, и было ему досадно, что не послали вотъ на поправку его Михайлу, а Мирона послали.
Докторъ отдалъ бумажку, потеребилъ за подбородокъ Ванюшку, тут же, на волѣ, простукалъ Мирона черезъ рубаху, долго глядѣлъ въ глаза и велѣлъ Мирону сѣсть на табуретку, взять руки за спину и положить нога на ногу. Потомъ ребромъ ладони много разъ подсѣкалъ подъ колѣнку. И опять сказалъ: «хорошо». Потомъ все нажималъ по хребту большимъ пальцемъ, а Миронъ крякалъ. Опять сказалъ − «хорошо», похлопалъ Мирона по плечу и послалъ его принести воды: помыть руки. И когда Миронъ, радуясь, что все хорошо, бодро пошелъ въ избу, докторъ далъ въ ротъ Танюшѣ медку и сказалъ Дашѣ:
− Да, дѣло его неважно.
Увидалъ, какъ подобрались вдругъ побѣлѣвшiя Дашины губы, и потемнѣли глаза, поправился:
− На войну не пойдетъ.
Помылъ руки изъ ковшика, наказалъ Мирону ходить въ лазаретъ на прiемъ, и пошелъ, не взявъ ни яицъ, ни денегъ. Даша проводила его до церкви, къ тарантасу. Шла за нимъ и упрашивала принять хоть яички. А когда онъ сѣлъ въ тарантасъ, спросила, что же такое у Мирона.
− Болѣзнь серьезная, − сказалъ докторъ. Невольно любуясь Дашей. − На года… Называется − сухотка мозга. А мужу не говори.
− А пройдетъ?.. − пугливо спросила Даша.
− Тамъ посмотримъ… − прямо не сказлъ докторъ и приказалъ ѣхать.
− А работать сможетъ?..
Но уже катилъ тарантасъ, и не слыхалъ докторъ. Даша постояла у церкви, будто искала что-то на травкѣ. И пошла, забывъ у ограды поставленное въ крапиву лукошко. Когда подошла къ избѣ, Миронъ стоялъ съ дядей Семеномъ, разговаривалъ про войну.
− Ну, чего говорилъ-то? − спросилъ онъ Дашу.
Даша затаила свою тревогу и сказала пригоже:
− А сказалъ, что работать будешь… пройдетъ.
− Вотъ то-то и есть! − обрадовался Миронъ. − Садись, дядя Семенъ, чай пить будемъ.
Даша стала перетирать посуду. Взглянула на ясный самоварчикъ, на свои цвѣточки въ окошкахъ, нагнулась къ Танюшѣ, которая сидѣла въ стульчикѣ Мироновой работы, и не могла удержаться − захлипала.
− Чего же ты рѣветь-то вздумала? − тревожно сказалъ Миронъ: − Вотъ, дурёха, на войну что ль возьмутъ боишься?
− Нѣтъ… такъ… напугалась… − не показывая лица сказала въ Танюшку Даша.
− войну бы тебѣ показать… тамъ бы вотъ напугалась!
Вечеромъ, какъ всегда, Миронъ снялъ съ полочки будильникъ, посадилъ на колѣни Ваню и завелъ машинку. Будильникъ заигралъ «По улицѣ мостовой», а они оба слушали и улыбались. Слушала и ДашаЮ убаюкивая Танюшу. Слушалъ и дядя Семенъ съ улицы, облокатившись на подоконникъ, глядѣлъ въ комнату на голубой ночничокъ и завидовалъ, какъ у Мирона чисто и приглядно, какъ ему повезло на войнѣ − отпущенъ на цѣлый годъ и можетъ работать, а его Михайла все еще подъ Двинскомъ гдѣ-то.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1916 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.