Осеннiе дни. Тихо и грустно. Еще стоятъ кой-гдѣ в просторѣ бурыхъ пустыхъ полей, какъ забытыя, маленькiя шеренги крестцовъ новаго хлѣба. Золотятся по вечерамъ въ косомъ солнцѣ. Тихи и мягки проселочныя дороги. Курятся золотой пылью за неслышной телѣгой. Тихи и осеннiя рощи въ позолотѣ, мягки и теплы; строги и холодны за ними, на дальнемъ взгорьѣ, сумрачные боры. И такъ спокойно смотритъ за ними даль, чистая-чистая, какъ лаза ребенка. Какъ вырезанная из золотой бумаги, четко стоятъ-идутъ большакомъ вольно раздавшiеся вѣковыя березы. Идутъ и дремлютъ.
Всюду чуткiй покой погожихъ осеннихъ дней, забытыхъ вѣтромъ. А налетитъ и перебудоражитъ скоро, закрутитъ и захлещетъ, и побѣгутъ въ мутную даль придорожныя березы, и заплачутъ рощи.
Мы сидимъ на голомъ бугрѣ, за селомъ. Отсюда далеко видно.
− А это Сутягино, крыша-то красная… − показываетъ за большакъ столяръ Митрiй. − Такое торжество было! Да свадьба. Женился сынъ, офицеръ… на недѣлю прiѣхалъ съ войны жениться. Откладать-то неудобно было… съ гувернанткой жилъ. Ну, понятно..: Мамаша ихняя не дозволяла. А тутъ надо оформить по закону… Сегодня живъ, а тамъ… Разбирать нечего, крайность. Пожалѣла барыня за ребенка − женись! Всѣ его владѣнiя будутъ, какъ папашу убьютъ. Ужъ и гордая барыня! А война. Она такого обороту дастъ, что и своих не узнаешь. Старики у насъ разошлись… что-то такое и не понять. Три старика вотъ поженились… правда, богатые, вдовые… Такихъ-то ядреныъ дѣвокъ себѣ повыбрали, не говори! Самую головку. Для народонаселенiя… Крѣпкiе старики, нельзя сказать… съ дѣтями будутъ. А дѣвчонки такiя… ничего не подѣлаешь, устраиваться-то надо. А у какой и природа требуетъ, что твоя телка… Законъ ещества! Одну у насъ повѣнчали за трактирщика изъ Боркина… старухи Зеленовой Настюшку. Грудастая, мордастая… кровью горитъ! Ну, трактирщикъ тоже, мужикъ самостоятельный, чижолый… при капиталѣ. Ревѣла все… а тутъ, гляжу, катаютъ чуть не въ-обнимку… на Спаса были въ гостяхъ. «Онъ, гыть, мнѣ вотъ-вотъ вилсипедъ купитъ!» Съ мошкинской учительницы въ примѣръ… и ку-питъ! Такъ и козыряетъ за ней пѣтухомъ. Тутъ у насъ новостёвъ есть. Война, братъ… она зацѣпитъ. Еще какое будетъ!
Да. Крѣпко и глубоко зацѣпила невидная война. Со строны, будто, и не такъ замѣтно: тянется привычная жизнь, погромыхиваютъ въ базарные дни телѣги, уходитъ и приходитъ въ обычный часъ стадо, гнусаво покрикиваетх по округѣ хромой коновалъ Савелiй − «поросятъ легчить требуется ли кому!» − бродятъ лѣниво мѣднолицыя татары съ телѣжкой, ворожатъ бабьи глаза, раскидывая на травкѣ, подъ ветлами, яркiй ситецъ. Обычно, по череду, идутъ работы: возятъ навозъ на пары, помаленьку запахиваютъ, почокиваютъ подъ срааями − отбиваютъ косы; поскрипываютъ шумящiе воза съ сѣномъ, въ зажелтѣвшихъ поляхъ вытянулись крестцы новаго хлѣба. Неторопливо, по ряду, движется жизнь по накатанной колеѣ. А если вглядѣться…
Строится и строится жизнь, поскрипываетъ, а претъ по какимъ-то своимъ дорогамъ. Тѣ же, какъ-будто, стоятъ тихiя избы, а сколько новыхъ узловъ заплелось и запуталось за оконцами, за сѣренькими стѣнами. И сколько этихъ узловъ придется разрывать, съ болью или скорбно распутывать въ долгiе дни и ночи, что не устоятъ въ неподвижно-уныломъ однообразiи этимъ нахмурившися избамъ подъ ветлами и особенно пышными въ это лѣто, какъ свѣжей кровью залитыми, рябинами. Не будутъ онѣ стоять, какъ стояли вѣка, раздадутся ихъ стѣны, и заговоритъ въ нихъ иная жизнь. Да ужъ и теперь говоритъ…
− Эхъ, ми-лай! − говоритъ Митрiй. − Такъ все перкувырнуло все у меня… чисто какъ выспался! Шабашъ:
Да, ему, видно, скоро − шабашъ. Какъ-будто у него желтуха: желты бѣлки, зелено подъ глазами, и осунувшееся лицо будто пропитано охрой взелень, а бѣловатыя десны обнажились. Онъ тяжело дышитъ, говоритъ, будто ворочает бревна, и все покрехтываетъ и потираетъ у печени.
− Только не поглядишь самъ-то, чего изо всего этого выйдетъ… Пущено лачку здорово… заблеститъ! Такъ-то заблести-итъ… А занятно бы поглядѣть…
Что заблеститъ? Да все. Такъ онъ вѣритъ. И хорошо знаетъ, что ему поглядѣть не придется.
− Шабашъ, попито-пожито. Давно бросилъ водошное занятiе… желудокъ не принимаетъ. А какая со мной на этотъ счетъ штука вышла! Какъ узналъ о себѣ, что у него болитъ… еще до этого съ мѣсяцъ… маленько одеколономъ прошибся. Чего они тамъ въ него напустили… а какъ отколдовали. Взялъ за рупь съ четвертью, съ картинкой… написано − Калибри… значитъ по-военному… калибръ? Вотъ этотъ-то калибръ меня и саданулъ, выхлестало… И ужъ не желаю, никакой радости не признаю. И пошло, братъ ты мой, у меня дѣло въ маштабъ!.. Сейчасъ, напримѣръ, дѣло такъ мнѣ и бѣгетъ… Заказъ взялъ въ городѣ… гроба да кресты. Госпиталю этого товара требуется нѣсколько… Оборотъ пошелъ такой драгоцѣнный по работѣ, − покрутилъ онъ желтыми узловатыми пальцами, − значитъ, одно цѣпляетъ-тащитъ, другое натекаетъ… оборотъ! Да и вездѣ теперь оборотъ, какъ ни промѣръ… Да-а… И тутъ у насъ.. − поглядѣлъ онъ съ бугра на Большiе Кресты, − всякаго обороту есть… всего пройзошло! Въ масштабъ!
А все тѣ же, какъ будто, избы и ветлы, и рябины. Но въ самой серединѣ села, гдѣ зiяла развороченной крышей изба портного, − черное пятно пожарища въ черныхъ ветлахъ. Сгорѣлъ и самый портной, не попалъ въ Москву шить сюртуки и фраки.
− Настигла судьба нашего Рыжаго… Спиртъ перегонять изловчился… секретъ открылъ. Гонялъ да пробовалъ по вкусу. Догонялся до градусовъ… ке-экъ всю его аптеку фукнетъ… го-товъ! Прикрылъ дѣло. Мальчишку его угольщику въ лѣсъ баба отдала, а сама, слыхать, въ Москвѣ живетъ… къ брату, ассенизатору, поступила, на бочкѣ ѣздитъ… Какъ фукнуло-то! Ежели тутъ поразобраться… такое движенiе всего, бѣда!
И еще новое. Красный поповъ домъ теперь голубой, помолодѣвшiй, терраса въ полотнахъ съ фестонами, на бѣседкѣ посаженъ на тычокъ золотенькiй шаръ − будто увеселительный садъ. На балкончикѣ, въ покраснѣвшемъ виноградѣ, что-то голубенькое вытряхиваетъ бѣлую скатерть.
− Ма-ша!.. − показываетъ на голубенькое Митрiй и расплывается въ болѣзненную, жуткую на его лицѣ, улыбку. − Вотъ гвоздь-то намъ вколо-ти-ли! Съ веселымъ теперь попомъ живемъ. Музыка такая идетъ!.. Новый, какъ же. Тотъ-то, рыбакъ-то нашъ, померъ на масленицѣ. То, говорятъ − объѣлся, а то, будто, отъ разстройства. Три тыщи далъ подъ хорошiй прòцентъ въ городѣ, мушнику подъ домъ. На войнѣ мушникъ… Срокъ подошелъ, давай деньги! Нѣту, мужъ на войнѣ. Продамъ съ торгу! Не продашь, военная защита у насъ! Отсрочку имѣемъ! Да еще за твои двадцать прòцентовъ засудимъ. Сразу его ударомъ… А этотъ новый, стрыженный, совсѣмъ мальчишка еще. Ему бы призываться скоро, ратникъ онъ… а онъ уюркнулъ − в попы. Только семинарiю закончилъ, денился и − попъ! Цѣльный день граммофонъ поетъ, а онъ все по террасѣ похаживаетъ да Машу кличетъ. Маша да Маша! Въ саду цѣлуются, другъ за дружкой гоняются… Ма-ша! Тотъ-то, бывало, зачнетъ въ церкви разносить… ку-да! А этотъ − Куцый. Мальчишки дразнютъ. И никто его не слушаетъ. Еще и не обѣгались вдосталь, а службу правитъ. Теперь бы утѣшать, а ему вѣры нѣтъ, бабы и не глядятъ. Маша да Маша! Какъ поѣхала старая-то попадья… все наливку распродавала, шесть четвертей! Хорошiя деньги взяла.
Разсказываетъ и разсказываетъ про округу. Да какая же жизнь кругомъ, упрятавшаяся в тихихъ поляхъ, смѣшная и горькая! И какое движенiе всего. Только смотрѣть и смотрѣть и захватывать жадно, пока еще не разсыпалась. Жуткая и красивая пестрота, въ дегтѣ и сусали, въ неслышныхъ крикахъ, въ зажатыхъ стонахъ и беззаботности. Быть!
− Крестами я теперь занимаюсь… Поглядите мою работу на кладбищѣ! Губаниха наша померла-укрылась. Что говорить − горевая. Ей крестъ выстругалъ знаменитый, сосновый, въ два аршина… въ память. Сосѣди были. Максиму такой отдѣ-лалъ… въ городѣ не купилъ, нѣтъ. Барыня заказывала, изъ березы, подъ свѣтлый лакъ, а по рисуночку гвоздемъ прожегъ, какъ чирипаховый. Ему стòитъ, человѣкъ былъ смирный, а сила въ немъ такая была… подъ конецъ только объявилась. Сталъ людей утѣшать! Да. Такъ хоронили… трогательно смотрѣть. У него своихъ семеро осталось, всѣ дѣвчонки… да братниныхъ четыре головы. Одиннадцать головъ! Какъ встали они на кладбищѣ… глядятъ на публику… бѣда! Трактирщикъ былъ, который вотъ винный-то погребъ, фабрику искусственную завелъ! Ему Максимъ сонъ растолковалъ, что будетъ ему капиталъ. Ну, правда, брата его убили на войнѣ, а ему хорошйi капиталъ достался… тыщъ десять! Увидалъ дѣтей, пожалѣлъ въ благодарность… четвертной вынулъ. Потомъ говоритъ − прiютъ! Насыпано намъ сиротъ, прямая обязанность! Мадамъ, положьте фундаментъ! − Барыню съ усадьбы подковырнулъ. А тутъ жти дѣвчонки таращутся. Барыня сейчасъ, − ахъ, ахъ… сто рублей! Землю даю! Трактирщикъ напротивъ ей, − двѣсти! − Народъ глядитъ, заваривай! Батюшка, стрыженый… тоже: давайте, пропитаемъ… изъ копейки рубли! А тутъ барынинъ студентъ сейчасъ −бумагу написалъ… листъ! Собралъ по мѣстамъ за триста. Лѣсникъ съ полустанку какъ узналъ, что трактирщикъ барыню перешибъ, обидѣлся: трактирщикъ за его сына дочь не отдалъ… хромой сынъ у него. На три сотни, говоритъ, лѣсу объявляю, а тамъ еще отъ меня будетъ на покрышку, ежели трактирщикъ отдѣлку приметъ. Гляди, какъ ковырнулъ! Принимаю отдѣлку! Принимаешь? Такъ вотъ отъ меня еще палубинку тыщу штукъ, выше не перекинешь! − Засерчалъ. Говоритъ: стекла беру, застеклю! Ей Богу! А, стекла? Печки мои, выше трубы не накроешь! Накрою!.. Накрылъ! Что ты думаешь?... Отопленiе принимаю! Значитъ, выше трубы − дымъ! Во какъ имъ Максимъ подложилъ! Ну, думаю… скоро, Митрiй, помирать будешь… пропилъ ты свою душу… счетъ подаду-утъ! Послѣ и тебѣ сироты будутъ! Пять дверей на себя записалъ, за работу… и еще скидка имъ отъ меня будетъ… Съ весны и двинутъ. Какое дѣло-то! Такъ всѣ загорячились − не понять.
И Максимъ померъ. Сколько смертей за одинъ этотъ годъ въ малой округѣ. Какое движенiе всего! Померъ чудной Максимъ, хмурый, съ маленькими глазами лѣсного человѣка, съ маленькимъ лбомъ, заросшимъ до переносицы волосами, пугливо всматривавшiйся въ непонятное, чуявшееся его пугливой душѣ, тщетно старавшейся постигнуть и разгадать судьбу. Когда-то онъ говорилъ, что «все можетъ себя оказать, только надо понять, въ чемъ тутъ суть». Да, все можетъ себя оказать и отыщется суть: вотъ уже прiютъ строятъ. Въ чемъ же тутъ суть?
Разсказываетъ и разсказываетъ столяръ про округу, и столько новаго въ неизмѣнной жизни, столько перерыто и вывернуто за одинъ этотъ годъ, что, пожалуй, и «заблеститъ»!
− Вотъ она, сила-то его, и объявилась, Максима-то! Бабы наши свое болтаютъ: темная, будто, въ немъ сила жила, всего ему открывала. Правда, что видъ у него дикой, чисто совиный… а вотъ черезъ него-то у насъ и сиротъ подберутъ. Вотъ-те и си-ла!
Митрiй пересчитываетъ по пальцамъ поставленные кресты на кладбищѣ, заколоченныя избы, плѣнныхъ, убитыхъ и воротившихся съ чистой отставкой. Онъ знаетъ знаетъ законченныя и назрѣвающiя драмы, плачущихъ вдовъ и иныхъ, уже забывшихъ и завязавшихъ новыя семьи. Пошатнувшiяся и подымающiяся дѣла. И опять говоритъ, что оборотъ пущенъ шибко, а что изъ этого выйдетъ − увидитъ, кто доживетъ.
− Тамъ… на войнѣ-то, лѣсъ рубятъ! − говоритъ онъ, и его жуткое желтое лицо покойника мудро и необычно вдумчиво, словно вотъ-вотъ провидитъ. − А тутъ щепа да стружка летитъ. Будетъ, чѣмъ топить. Вотъ приходи, потолкуемъ напослѣдокъ. Покажу, какой я и себѣ крестъ загнулъ… Нельзя, чище моего никто не удѣлаетъ. А чего? Ничего не боюсь. Я вотъ когда съ пятаго етажу летѣлъ, на мОлчановкѣ домъ строили… испугался разъ. У меня и секретъ есть… ничего не подѣлаешь. А вотъ. Прихожу въ госпиталь, партiю имъ привезъ.. къ дохтору попросился. Вотъ тутъ вотъ болитъ и болитъ, ноетъ. Такъ и такъ, жизнь моя вся во хмелю, болѣ ничего… какъ теперь лѣчиться? Поглядѣлъ на меня, сморщился и говоритъ: «да, твои, говоритъ, доктора на стѣнкахъ висятъ, по твоему лику прекрасному вижу! Однако, скинь рубаху!» Ве-селый баринъ, военный! Ну, проревзовалъ меня… до-ка! «Такой, говоритъ, у тебя ракъ во всемъ этомъ мѣстѣ… даже въ рукѣ его держу… такой ракъ, что само лучшее тебѣ не рѣзаться. Такъ доходишь». − А сколько, спрашиваю, можно съ имъ доходить? − «Отъ силы, говоритъ, два года. А будешь пить − больше году не выстоишь». − Такой веселый, и у меня стрáху нѣтъ. Будто такъ и нужно. Да еще подумалъ − кажному когда-нибудь и помнреть нужно… да на войнѣ теперь молодые смерть принимаютъ… И совсѣмъ у меня страху нѣтъ! − «А какъ будутъ подходить боли… − а должны быть такiя боли, что кричать буду, − такъ, говоритъ, я тебѣ на этотъ случай капель хорошихъ пропишу, будешь принимать». − Во-енный, такъ прямо и говоритъ. Такъ, будто, разговариваемъ весело, по пустяку. И секретъ далъ. Значитъ, какъ и капли не станутъ помогать, тогда чтобы сразу полрюмки хватить и… «уснешь, какъ младенецъ»! И большой пузырекъ далъ, бѣленькiя. А потомъ и говоритъ: − «Ты, говоритъ, не тужи, Митрiй… отъ этой болѣзни и цари помираютъ, нельзя излѣчить − ракъ!» − Нельзя − такъ нельзя. Только бы до конца войны дождаться, кто кого перемахнетъ… поглядѣть, что будетъ.
Спокойно-грустно его лицо, грусть и въ усталыхъ глазахъ. Вся жизнь позади… а какая жизнь?! Вся она у него оставила черные слѣды свои на побитыхъ, въ синеватыхъ шрамахъ и желтыхъ мозоляхъ, рукахъ, въ грустныхъ глазахъ. И кругомъ грустно и тихо. Стоятъ крестцы новаго хлѣба. И они грустны. И грустны осеннiя рощи въ позолотѣ. На западной сторонѣ залегло въ небѣ, въ розовыхъ тучкахъ-подушкахъ, червонное золото и умираетъ тихо. Видно съ бугра, какъ у церкви псаломщикъ, въ бѣлой рубахѣ, приставилъ къ рябинѣ лѣсенку и взбирается − хочетъ снимать. Босая дѣвочка стоитъ подъ рябинкой, въ красной рубашкѣ, и смотритъ на него, заложивъ руки за спинку. Подняла голову съ бѣлой коской и смотритъ. Бѣлая церковь − золотисто-розовая отъ заката.
− Яблока нонче мало… − задумчиво говоритъ Митрiй, соскребывая съ желтаго ногтя лакъ. − Рекомендовалъ онъ мнѣ еще яблока печенаго, сахаркомъ посыпать для вкуса… вкусу у меня, будто, нѣтъ, какъ трава все. А то горшитъ и горшитъ. У дяди Семена каккiя дерева, а ни яблочка нѣтъ. Сынъ у него по нимъ хлопоталъ, люби-тель! Теперь на войнѣ… Въ городъ ходилъ, прицѣнялся… сорокъ копеекъ! какая четверка… де-ся-токъ! Отъ яблока мнѣ легшитъ, вѣрно сказалъ. Вотъ сейчасъ пойду, сахаркомъ посыплю, а на ночь капельковъ…
Смотрю на него, − третъ правый бокъ, а въ лицѣ грусть и мука. Онъ уже умираетъ, умираетъ незамѣтно, тихо въ этихъ тихихъ поляхъ. Покоряется смерти, какъ покорился жизни. Кто его такимъ сдѣлалъ? Почему не кричитъ, не жалуется, не проклинаетъ жизнь, которую пропилъ? И какъ же онъ можетъ, приговоренный, спокойно тесать кресты и сбивать гробы на послѣднемъ порогѣ? Что это − сила какая въ немъ или рабья покорность? А на него и смотрѣть жутко. Онъ облизываетъ синеватыя, измятыя губы въ насохшихъ пленкахъ, приставилъ руку къ глазамъ и смотритъ въ поля, къ золотистымъ лѣсамъ за ними. И говоритъ спокойно:
− А вотъ пойду-ка я завтречкомъ въ лѣсъ за грыбами, покуда сила-то не ушла… И калинки бы хорошо попарить, кислаго такъ хочу… бѣда. Значитъ, не могу его лѣчить, не дошли. Говоритъ, наскрозь проѣдаетъ, потомъ вотъ духъ можетъ быть нехорошiй. Но только до этого не доводить чтобы. Въ больницу можно, говоритъ… только, конечно, тѣсно теперь… А давно я въ лѣсу-то не былъ… Да, попито-пожито.
Нѣтъ, не рабья покорность, и не скажешь − что же? Откуда же въ немъ такое, чего достигаютъ лишь избранные, глубоко проникшiе въ сокровенную тайну − жизнь-смерть? Или ужъ столяръ Митрiй такъ много понялъ нутромъ, много страдалъ, что поднялся надъ жизнью, философски посвистывая? Не умѣетъ ее цѣнить? Нѣтъ, умѣетъ. Онъ вонъ даже про канареекъ разсказываетъ любовно, водитъ ихъ въ своей убогой избушкѣ, − вотъ на полотняномъ Заводѣ кинарейки! − любитъ брать въ руки и согрѣвать дыханьемъ. Онъ шутливо разсказываетъ, чтò поетъ ласточка, прилетая и отлетая, и съ азартомъ можетъ еще представить, какъ вороны долбятъ запоздавшую сову на зарѣ. Онъ столько разскажетъ про жизнь и въ такихъ краскахъ, что не уписать въ книгахъ. Въ садикѣ у него всего-навсего одна бузина да рябинка, но онъ такое разскажетъ про бузину, «американскую ягоду», и какъ дрозды подохли отъ его рябины, что подивишься и уже не разскажешь такъ. Разскажетъ онъ − и почему кривы проселочныя дороги, − сказку про трехъ кумовъ и бутылку водки, − и какъ любился съ его канарейкой щеголъ-прохвостъ, красноголовый красавчикъ, и съ чего это елки зимой зеленыя. Съ полей, что ли, этихъ набрался ласковой грусти, смѣшка и тишины душевной.
− теперь ужъ и канареекъ перевожу. Безъ хозяйскаго глазу какой уходъ! Третья пузо показываетъ, потому кинарейка строгая птица… хворой руки не любитъ, такъ плѣшками и пойдетъ, перушки скидаетъ… − грустно говоритъ Митрiй. − И спариваться не дозволяю. А секрету свово не скажу… никакъ не довѣряю. Пусть вотъ достигнутъ, какъ его голаго узнать… кто онъ такой, самчикъ аль самчиха! А я на другой день докажу! Черезъ это сколько непрiятности бываетъ! Какъ минѣ чижомъ надули, я сколько капиталу положилъ, теперь знаю. Да-а… А то у меня одинъ кенарь запойный былъ, ей-Богу! Привыкъ и привыкъ. Какъ рюмку увидалъ − пискъ такой подыметъ, не дай Богъ! Перышки такъ − ффу!А ужъ и пѣлъ! Голосъ такой… могучiй… въ учителя покупали на заводъ − полсотни! Вотъ какая порода! Что жъ ты думаешь! Пропалъ голосъ… пропалъ и пропалъ! Три года его держалъ, по старой памяти. Потомъ щеголъ этотъ у него отбилъ супругу, и стали они его рва-ать… Такъ и задолбили. Бабы одинаковы. Я про кинареекъ такое знаю… крой лакомъ!
Солнце покраснѣло, покраснѣли и рощи, и крестцы, и березы большой дороги. Куда моложе стали, − розовыя теперь идутъ, въ розовое. И Митрiй сталъ золотиться, яснѣть, розовѣть, словно совсѣмъ здоровый. А вотъ и не стало солнца − и все сѣрѣетъ и меркнетъ. Смотритъ на меня сумрачное больное лицо человѣка, которому не дождаться иной поры, когда все заблеститъ, чтобы уже не меркнуть.
− Воюютъ-то тамъ, что ли? − устало спрашиваетх МитрiйЮ показывая на сизо-багровый закатъ въ тучахъ. − Та-акъ… Чисто кровь съ дымомъ! Вотъ мы тутъ посидѣли по пустяку, а тамъ ужъ… кресты тешутъ. Да, пустякомъ не обойдется.
− Заблеститъ?
− Заблеститъ, коль подъ лакъ пустятъ. И зябнутъ сталъ все. Да и капельковъ принять надо…
Согнувшись на больной бокъ, медленно спускается онъ съ бугра. И видно далеко въ чистомъ воздухѣ, какъ у мостика присаживается и потираетъ бокъ, какъ опять подымается и подходитъ къ своей избѣ. Тамъ, на завалинкѣ, розовая дѣвчонка пѣстуетъ его годовалаго мальчикаю Митрiй подходитъ, топаетъ на дѣвчонку, грозитъ кулакомъ и присаживается на завалинку. Дѣвчонка бѣжитъ въ избу − самоваръ ставить: вьется уже темный дымокъ. А Митрiй сидитъ и сидитъ. Должно быть, доняли его боли.