За семью печатями

ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ

 

I

 

Съ какого конца не въѣзжай въ Большiе  Кресты, увидишь въ серединѣ  села ярко-зеленую крышу,  а надъ  ней плакучую развѣсистую березу. Это глядитъ  съ бугорка  на мѣняющiйся свѣтъ Божiй  казенная  винная лавка − № 33. Каждый мужикъ,  подъѣзжая,  непремѣнно  помянетъ  столярову поговорку:  

− Три да три: выпилъ − карманъ потри. 

Столяръ  Митрiй,  покривившаяся изба котораго  какъ напротивъ лавки,  бывало,  плакался  на судьбу  за такое  сосѣдство:

− Никуда отъ ее  не дѣнешься, − плачешь, а идешь. Да-а,  какъ  глаза ни три,  а все − въ три  да въ три! Самъ  и полки ей  отлакировалъ, а черезъ  ее одна  непрiятность. 

Теперь она  запечатана, и крѣпко  набитыя  тропки  къ ней  по зеленому бугорку  уже  повеселѣли послѣ  августовскихъ дождей  мелкой осенней травкой.  Но зеленая,  съ чернью и золотцемъ, вывѣска  еще не снята и наводитъ на размышленiя. Еще не  отъѣхала  къ брату-бухгалтеру, въ Тулу,  и сидѣлица  Капитолина Петровна,  дворянка и  хорошаго воспитанiя, хотя  уже  продала батюшкѣ поросенка. Но корову  еще придерживаетъ. Вотъ когда и корову  продастъ,  да придетъ отъ  бухгалтера  ей настоящее  разрѣшенiе,  чтобы выѣзжала,  тогда все разрѣшится. А теперь…  кто что  знать можетъ? Виситъ  и виситъ вывѣска. И все еще  прiостанавливаются  по старой привычкѣ  подъ бугоркомъ телѣги,  и лошаденки  собираются подремать,  но сейчасъ  же трогаются подъ ругань  къ бойко заторговавшей  чайной.   

Печатали лавку урядникъ  со старостой и понятые. Староста, Фотогенъ Иванычъ, самъ, бывало,  помогавшiй набивать тропки, переступивъ  выбитый ногами порогъ,  потянулъ, было,  носомъ и защурился,  но тутъ же встряхнулся,  вспомнивъ,  какая на немъ  обязанность,  покрестился на полки и сказалъ Капитолинѣ  Петровнѣ: 

− Ну, Петровна…  побпзприла да и будетъ! То она насъ подъ арестъ сажала,  теперь мы ее до времени  подъ печать.  Показывай свое удовольствiе! 

И запечатали семью печатями. Нужно было  только  четыре печати,  но староста  разошелся  и набавилъ  еще три штуки. 

− Вѣрнѣй  будетъ. 

Урядникъ сказалъ: 

− Акцизный положитъ вамъ  резолюцiю на бутылки,  нащотъ числа. Но ежели тоько сломъ печати, − объявляю подъ уголовной угрозой. И будьте здоровы.  

Случилось это раннимъ утромъ, − даже столяръ  не  могъ усмотрѣть. Но похвалилъ за  ухватку: 

− Спèрва  ее, черти,  предупредили…  потомъ ужъпо  окошкамъ стали стучать − на мибилизацiю. Очень все  искусственно,  безо всякаго скандалу. Такое дѣло,  безъ порядку нельзя. Маленько поразберутся,  тогда…  

И поразобрались, а на замкѣ все висѣла и висѣла печать. Мужики  захаживали,  поглядывали на печать и бесѣдовали  со стражникомъ,  который  по праздникамъ  приходилъ на крылечко лавки  и садился подъ самую печать − покуривалъ. 

− Стерегешь все,  чтобы не убѣгла? а?   

− Стерегу, чтобы  не убѣгла.  

− Дѣло хорошее. На нѣмца  бы тебѣ, а ты  вонъ  какими  дѣлами орудуешь. 

− Намъ − куды прикажутъ. И нѣмца можно.  

− Эхъ,  слеза-то наша… кра-асная!  

И смотрѣли на большую печать  подъ замкомъ.  

Сидѣлица Капитолина  Петровна  разсказывала:  

− Можете себѣ  представить, − всю мнѣ  голову простучали − заказчики-то мои! Ходятъ и поглядываютъ  въ окошки. Все какой-то  ослобождающей бумаги ждали,  будто вышла отъ министровъ бумага,  а я ее утаила. И вдругъ, представьте,  вижу: Митрiй-столяръ,  самый мой  главный заказчикъ,  на кухнѣ у меня сидитъ! «Чего тебѣ,  голубчикъ?»  А онъ, представьте,  бухъ передо мной на колѣнки и  начинаетъ на меня креститься! «Отче нашъ» зачиталъ! Какъ помѣшательство  въ немъ. «Хоть капельку,  только на языкъ взять!»  Но я-то  тутъ что могу? Я сама въ такомъ положенiи… то-есть,  въ критическомъ, − не  нынче-завтра  къ брату должна  уѣхать,  на большую  семью… И вытаскиваетъ  бечевку! «Порѣшусь  сейчасъ − на тебѣ  моя кровь  будетъ!» Представьте!  

− Да,  вѣдь, какъ  сказать? по статистикѣ трудно, но есть, − гвоорилъ урядникъ. − Ежели  подѣлиться  впечатлѣнiями,  то вотъ какой  сортъ. Составлено  по моему участку два протокола  за самоубiйство  отъ тоски  по спиртнымъ напиткамъ. Одинъ въ Новой Гати  потравился неизвѣстнымъ составомъ,  нѣкоторое  количество древеснымъ спиртомъ  опились  до очумѣнiя,  нѣкоторые  натуратъ  съ малиной стали  употреблять. Ну… Митрiй,  конечно,  политуру пьетъ,  которой былъ запасъ. Составилъ на него протоколъ по жалобѣ бабы,  что вынула  она его  изъ петли. Въ заключенiе  − немножко укрѣпляются.  Отъ бабъ  имѣю  неоднократно  чувствительную  благодарность за предупрежденiе. Вообще,  довольно благополучно.  

Первыя недѣли  приходили слухи,  что вышелъ ей срокъ,  и вотъ-вотъ  освободятъ  отъ печати. Но не выходилъ срокъ. А пришелъ ненастный  октябрьскiй  день,  прiѣхала  изъ города  винная  подвода подъ брезентомъ, и всѣ собрались смотрѣть,  какъ укладывали  ящиками  звонкую, покачивавшую  красными  шапочками,  поплескивающую, укрыли  брезентомъ  и повезли  со стражниками. 

− Хоронить повезли,  шабашъ!  

И въ Большихъ Крестахъ стало тихо. Теперь только  ребятишки  собирались  въ праздникъ  на бугорокъ и жигали камушками  по вывѣскѣ.  

− Вали въ  тридцать-то три! Р-разъ!!  

Митрiй  столяръ,  убитый  политурой,  угрюмо смотрѣлъ  въ окошко, − для произволу оставлено! − да сумрачные отъ  думъ  по ушедшимъ  бабы  крикнутъ когда  хозяйственно:  

− Окошки-то, пострѣлята,  барынѣ  не побейте! 

А тутъ Капитолина  Петровна  продала и корову,  и пару стульевъ,  и второй самоваръ,  который держала для   контролера и  прочихъ заѣзжихъ, и теперь  уже  и Митрiй не сомнѣвался, − что  кончено все,  въ отдѣлку.  

Позвала его  матушка подновить  приданный комодъ. Пришелъ онъ опухшiй, мутный, − даже   подивилась  на него матушка. Сказала:  

− Глаза-то у тебя, Митрiй, какiе… какъ  у мерзлой  рыбы!     

−Нечѣмъ  жить стало,  матушка… потому. Пустота  для меня  все теперь. Лучше удавиться.  

И такъ  принялся  драть комодъ  стамеской,  что матушка пригрозила его прогнать. 

− Мочи  моей нѣтъ,  сердце горитъ,  рука не владаетъ. Теперь  по всей  Россiи  будутъ  удавляться  или  того же сорту. Крнецъ. Для души  нѣту  ничего. 

Тутъ  вышелъ  изъ спальни,  ото сна,  батюшка  и сказалъ  строго:  

− За твои дурацкiя  рѣчи  возьму вотъ  и наложу на тебя  ептимью! Теперь  всѣ  должны  бодриться, а не… давиться!    

− Укого запасёно… чего тамъ!..  бодрись˙˙˙ − ворчнулъ  Митрiй и еще  пуще  принялся  драть  комодъ. 

− Для  души  нѣтъ… гх!.. − разсуждалъ  батюшка,  попивая  квасъ  съ мяткой,  чтобы погасить  постныя щи  съ головизной. − Гх… Теперь всѣмъ надо  усиленно  работать,  стремиться  къ упрченiю, а не… расточаться. Для души  нѣтъ ничего! А чего  тебѣ  для души? Вотъ,  волшебный  фонарь выпишемъ… будетъ тебѣ  и для души.  

− Вол-шебный! Энто  вонъ  козу намедни  въ  Гати показывали-то… какое  же отъ  ее веселье  для души! Тутъ надо  чего  изобрѣтать  настоящаго,  а не  козу  глядѣть. Какъ  сдѣлали  изъ меня  убогаго человѣка, − мнѣ  теперь  не до фонарей. Я, можетъ, и въ Бога теперь  не вѣрю! 

− Что-о?! − строго  окрикнулъ батюшка  и даже стукнулъ по столу  кружкой. 

− Да что, въ сам-дѣлѣ! У меня  теперь вѣры  ни въ  чего нѣтъ. Унистожили,  когда у меня  ужъ и жизни  никакой не стало! Ну,  куда  я теперь  что могу? И  работать я  не могу!  

Онъ шваркнулъ стамеску  объ полъ  и сказалъ такъ,  какъ никогда  еще не говорилъ  съ батюшкой: 

− Увасъ  всего  запасёно… дайте самую малость,  укрѣплюсь.  

− Не на того напалъ. Буду я тебѣ  потакать!  

− А сами пьете?!  

− Да ты… счумѣлъ?! Ахъ,  ты,  негодный-негодный!! Ты  къ пастырю… 

− Ну,  удавлюсь! 

− Ну, и удавись!! Худая  трава  изъ полю  вонъ! И  отпѣвать не  будутъ. 

− Можете  не отпѣвать,  въ  землю все равно  закроютъ. 

− Дуракъ ты,  вотъ что! Глаза сперва  промой судачьи… 

−Смѣйтесь,  мнѣ теперь  одинъ ходъ. Можетъ, я теперь  хуже судака! 

Матушка  подошла и пошептала: 

− Поднеси  ему хоть  звѣробойной  рюмку, а то онъ мнѣ  комодъ не  подновитъ. 

Но ьатюшка  только строго взгялнулъ  на нее и сказалъ  Митрiю: 

− Уйди  съ моихъ глазъ, смотрѣть  на тебя  нехорошо. 

− Поглядите,  когда  трупъ  будетъ. 

И ушелъ, оставивъ  стамеску.  Даже  распахнулъ  дверь кухни. Пошелъ къ учительницѣ Катенькѣ  Розовой, − не надо ли чего подновить, − разсказалъ,  что вышла у него  съ попомъ  непрiятность,  и спросилъ,  правильно  ли онъ  объяснилъ про  фонарь. Она его  успокоила,  накапала  эөирно-валерiановыхъ  капель и дала  почитать  Басни  Крылова.  

− Это тебя успокоитъ и  отвлечетъ. 

На другой  день Митрiй  принесъ  ей Басни, сказалъ, − очень  замѣчательное  чтенiе, − и попросилъ  еще капель: лучше сердце не  падаетъ.  Учительница  порадовалась,  накапала  капель и дала  брошюрку − «Корень всякаго  зла − вино». Вечеромъ  онъ принесъ «Корень» и объявилъ:  

− Все очень правильно. Замѣчательное  чтенiе. Теперь буду каплями  лѣчиться.  Сдѣлайте милость,  накапайте погуще.  

З анедѣлю  онъ выпилъ  всѣ  капли и  переситалъ  горку  книжекъ. А черезъ  три дня  послѣ этого жена вытащила  его изъ петли, и онъ  куда-то исчезъ.  

Ходила  столярова  баба къ батюшкѣ, но тотъ  утѣшенiя  не далъ, а  пригрозилъ:  

− Какъ увижу − посажу на  ептимью. У меня  съ ними разговоръ короткiй.    

         

II

 

Лѣтомъ тянулись  черезъ Большiе Кресты  нищiе.  Теперь ихъ не видно. Аккуратно  черзъ два дня  приходила въ усадьбу  «правильная чета» − старикъ  Архипка со своей старухой, − желтые  и отечные,  какъ волдыри  желтаго  воску,  всегда  навеселѣ,  всегда  утаивающiе другъ отъ друга  собранныя копейки,  чтобы  выпить  украдкой. Къ ночи  ихъ можно  было найти  въ канавѣ,  гдѣ-нибудь  за трактиромъ. 

− Такъ  со свадьбы  и не  протрезвлялись!  

Они уже  не ходятъ  подъ окнами и не  валяются  по канавамъ. Они понабрали  мѣшки  сухарей  и не знаютъ, на что  истратить прикопившуюся мелочь.  Они  перемучились  и теперь «обошлись».  Посвѣтлѣло  въ сѣдыхъ  головахъ и опухшихъ глазахъ, и уже стыдно, какъ-будто,  стучаться  подъ окнами. Да и къ  кому стучаться!  

− Хоть поговѣть  привелось… − каждому  разсказываетъ  словно  проснувшаяся старуха. − Сколько  годовъ-то  не говѣли!.. 

Они пообчистились, и Архипушка  нерѣшительно  говоритъ: − хорошо бы  заторговать иголкой и  всякимъ  бабьимъ  товаромъ. 

− Самоваришко бы  завесть,  передъ смертью чайку попить… 

Они только теперь проснулись и вспоминаютъ  сынка,  младенца  Василiя,  который какъ-то  сумѣлъ  родиться у нихъ, и котораго они  же сами споили по  третьему году. Какой бы мужикъ теперь былъ! Должно быть,  страшна  ихъжизнь. Жизнь-то?  Старикъ  смотритъ  недоумѣвающими, въ бѣльмахъ,  глазами и  гвооритъ,  точно  поскрипываютъ  ржавыя петли:  

− Жись-та… Пуьаная она  была. Чего и видалъ −  не упомню.  

Немного знаютъ  о нихъ въ  округѣ. 

− Темные они.  Старуха-то,  будто, у кабатчика  въ нянькахъ съ дѣвчонокъ жила,  брюхатую ее и вѣнчали. Билъ ее  Архипка коломъ, чужого ребенка изъ ее вышибъ.  Потомъ стали жить,  скандалились  все. Спèрва онъ  ее лупилъ, а какъ заслабѣлъ, − она  стала его  мызгать. Шапку  какъ скинетъ − съ полголовы  у него  волосы  выдраны.  Такiя  преставленiя  дѣлали!..  

Теперь они проснулись  и ходятъ,  потупясь, словно  ищутъ потерянное. 

            

III

 

− Скажите на милость, и что такое! −  говоритъ старикъ-лавочникъ  съ полустанка. − карасину расходъ большой, − чисто его пить начали. И, вообще, такое развитiе, что… Очень мелкая  бакалея  трогается…  чай-сахаръ тамъ и мыло-съ… и карамелька не залеживается?!  Оживать стали, не иначе. Приказчикъ со складу юылъ, говоритъ − такъ палубникъ подбираютъ,  не напасешься. А это − укрываться стали которые. А какъ снѣжку подвалитъ,  станутъ  дорожки,  пойдетъ съ лѣсу возка, − кошельками заторгуемъ… Сынки-то  мои-съ?  Въ дѣйствiи,  въ полномъ дѣйствiи… и благодаря  Господу  Богу и его  угоднику святителю  Николаю Чудотворцу… ламапдочка у меня  дённо и нощно, − покуда живы и здоровы. Кавалеристъ который, Николя,  въ Восточной Пруссiи  былъ,  очень отчаянныя у нихъ  сраженiя были − читать страшно, но благодаря Богу… А вотъ я вамъ  покажу-съ…  

Онъ вынимаетъ  изъ промасленнаго  ящика,  гдѣ лежатъ фитили и красныя  лампадочки съ бѣлыми глазками,  папочку  изъ синей  сахарной бумаги  и даетъ розовенькiй, «дамскiй» конвертикъ,  на желтой подкладкѣ котораго стоитъ  фiолетовый штемпель: «Гюставъ Шибулинскiй, писчебумажная  фабрика, Гумбинентъ». Отпечатано по-нѣмецки. 

− Нарочно-съ,  какъ знакъ побѣды, письмо  мнѣ написалъ  на вражеской бумагѣ,  на счетѣ даже. Счетъ-съ вѣдь?  Линеечки-то, какъ у насъ?!  

Да, письмо на счетѣ. Въ заголовкѣ значится − 

Insterburg, den 29. XI. 1912,  Мануфактурная  торговля. Зильбербергъ  и Розенкранцъ. Въ большомъ выборѣ  мануфактурные товары en dètail Damen-und Herren-Konfection. Rechnug für Herr Karl  Triebe…  

Стоитъ на счетѣ для  г. Карла тРибе: 2 − шерстяной матерiи по 3 мрк. и 1 шерстяной платокъ − 4 мрк.  

− Шертсяная матерiя? Да ну?!  Ловко придумалъ! Это онъ:  дескать,  по торговой мы части, вотъ вамъ,  папаша,  ихняя торговля. Инте-ресно… Шерстяной платокъ! А можетъ, не было подъ рукой  бумажки чистой,  нашелъ тамъ-гдѣ… Конечно,  тамъ стрѣльба и разрушенiе…  л\дома падаютъ отъ орудiй. Жуть,  сударь, тамъ!  − гвооритъ ласковый,  румяный старичокъ, смотритъ  съ улыбкой  на измятый счетъ-письмецо и разглаживаетъ  фiолетовыми, ознобленными  въ холодной лавочкѣ пальцами. 

Письмо на счетѣ. Война,  сметающая  счета  изъ Инстербурга  въ Калужскую  губернiю. Шертсяная матерiя  г-жи Трибе… Г-жа  Трибе изъ Инстербурга  и Семенъ Афанасьичъ  Рыбкинъ,  торгующiй  керосиномъ, чаемъ и дегтемъ… 

− Покуда хорошо. А другой мой,  отчаянный-то,  на нѣмкѣ  которой жениться все угрожалъ,  покуда въ Двинскѣ. Пишетъ −  скоро окрещусь огнемъ! Вотъ какой! И торговлишка ничего-съ, и покуда  все слава  Богу-съ! У  меня вотъ заступа и  укрѣпленiе-съ…  

И опять,  какъ и въ первый  нашъ разговоръ,  показываетъ на образъ  Николы Чудотворца. 

− Черезъ воспрещенiе  водочки  этой  прямо  чистое  превращенiе-съ.  Только бы  вотъ  красненькимъ не забаловались.  

А «красненькое»  уже прiодѣлось въ  цвѣтастыя  этикетки надѣло золотыя,  серебряныя,  синiя и красныя  шапочки, и все чаще  и чаще  попадаются  по канавамъ и задворкамъ  разбитыя  черногорлыя  бутылки. Уже бѣгаютъ  по селу  ребятишки и  гудятъ  въ гулкiя,  отбитыя горлышки.  

             

IV

 

Какъ-то заявился  поправить  каменщикъ  и печникъ Иванъ, всѣхъ  дѣлъ мастеръ,  потолковалъ о войнѣ, о нѣмцахъ,  которые, слыхалъ онъ, − газету читали въ чайной, − все коньякъ  да ромъ  пьютъ и всегда  при сеьѣ имѣютъ на случай,  если простуда какая; попросилъ, нѣтъ ли какой  водчонки, и сказалъ неопредѣленно:  

− А баловство-то свое я,  надо быть, бросилъ. Развѣ  этого когда…  портвейну выпьешь.  

И когда сказалъ про «портвейнъ», выставилъ ногу  и сдвинулъ картузъ.  

− По-богатому  теперь, конечно… только  какое  это вино, − одинъ разговоръ. Сердце жгетъ, а… настоящаго чувства  нѣту? И голова болитъ, и… градусу, что ль,  нѣту настоящаго?..  

Голосъ у Ивана  − бухающiй, глаза тревожные,  ошарашивающiе,  лицо обтянутое,  цвѣта  синеватой глины. И духъ отъ него ѣдкiй. Говоритъ, икаетъ и все потираетъ грудь. 

− Должны изобрести ученые люди  средство отъ этого… отъ алкоголю,  разъ всѣ  привыкли, а то разоримся  въ отдѣлку… − говоритъ Иванъ, выпрашивая мутнымъ взглядомъ. − Ну,  что такое это  виноградное вино? Вотъ Василь Прохоровъ,  трактирщикъ… угощаетъ  меня, хорошо. Пью. Почему  такое не ощущаю  ничего?  Говоритъ − надо желудокъ  тонкой, а то скрозь  не вникаетъ и дѣйствiя  нѣту. Господское  вино, говоритъ. А?! − «Возьми, говоритъ,  хересу… замѣчательный хересъ  у меня есть, испанскiй хересъ!» − Почему хересъ? Непонятно. − «Все  равно, а ты  прими, отъ него  сразу  прояснитъ». − Взялъ хересъ, − шесть  гривенъ полбутылки.  Выпилъ духомъ,  не закусывалъ: его  всегда  безъ закуски надо,  а то не лкажетъ. Ничего, а сердце  жгетъ! Почему не  дѣйствуетъ, ежели хе-ресъ? − «Не знаю, говоритъ,  батюшка  хвалилъ. Возьми на пробу  рому самаго  отчаяннаго, съ картинкой. Борисъ  Иванычъ,  урядникъ,  остался доволенъ». − Да-вай. Нарисовано хорошо… по морю корабль  на парусахъ,  горы и дерева,  сидитъ въ  кусту  арапъ въ бѣлой шляпѣ,  безо всего,  только тутъ  у него полотенцемъ  закрыто, и изъ толстой  бутылки  потягиваетъ, а тутъ  все ему  на головахъ несутъ всякiе  фрухты и бутылки.. и красавица  съ  нимъ губастая подъ большимъ  листомъ сидитъ и папироску куритъ. И какъ  чертенята пляшутъ. − «Это, говоритъ, ихнiе короли пьютъ. Вотъ и печать, смотри, − ихнiй знакъ,  что настоящiй ромъ». − Сколько? − «Съ кого  два рубля, съ тебя за печку, − печь ему склалъ! − рубликомъ  удовольствуюсь». − Съ крестникомъ мы были,  стали пить… Ро-омъ!.. Мать  ты  моя-а!..  Никогда  пить его не буду. Померли, былъ. Разсуждать можно,  умственное все ничего, а сѣли  съ крестникомъ  на копылья − глина-глиной. Въ сторону,  понимаешь,  мотаетъ,  а ходу настоящаго нѣтъ. А трактирщикъ  гогочетъ! − «Ежели  бы хочь  на о-динъ  гра-дусъ перепуститъ… − три дни  такъ и просидишь. Мадеры  хочешь, − сейчасъ  облегчить?» − И ужъ   разговору  у меня  не стало  никакого. Что т-такой, а?!  Потомъ три  дни  въ головѣ  звонило, и все  красное: небо − красное,  трава − красная,  известку  мѣшаю − красная! А?! Потомъ  ужъ я  всю эту  музыку постигъ. А вотъ. Приходитъ  изъ Лысова  Степка, племянникъ,  объявляетъ: такое  хозяинъ  у насъ варенье  варитъ,  чисто  крысъ  морить собрался. А это онъ  у лысовскаго  погребщика подручнымъ. Можетъ,  видали: мурластый  изъ себя  такой, трактиръ у него  и погребокъ. Одинъ онъ сынъ,  люди воевать пошли, а ему счастье − одинъ сынъ, и морда,  какъ зеркало. Вотъ онъ  при трактирѣ-то и выдумалъ  вино дѣлать. Купилъ двадцать  четвертей  краснаго  и теперь  такое вино  производитъ − не дай Богъ. Секретъ  изъ Москвы досталъ  отъ брата,  какъ составлять, пакетовъ всякихъ приволокъ,  купоросу,  коры тамъ всякой,  порошковъ,  капель лимонныхъ  для отшибки… да еще,  само  главное, спирту  казеннаго,  синенькаго-то! И пошло писать!  Какъ заперли трактиръ,  такъ, говоритъ,  всю ночь  съ хозяиномъ и не спали. Поставилъ  Степку  передъ иконой,  велѣлъ  побожиться, стращалъ все. Далъ  рубль. − «Узнаетъ  полицiя − обоимъ намъ  въ тюрьму  не миновать  на три года! А будутъ хорошо  покупать, − мнѣ хорошая польза и  тебѣ  рубль накину. Отравы черезъ это нѣтъ,  даже напротивъ,  укрѣпляться  будутъ, ученые  составляютъ  секретъ  за большiя  деньги. Вездѣ  такъ заведёно, а то  настоящаго  вина  нехватаетъ и кислое оно, а тутъ  на вкусъ  ни сравнить!» − вотъ. Всю ночь съ хозяиномъ не спали,  воду  ему  все таскалъ  изъ колодца, а онъ  на карасинкѣ свою кашу  варилъ. Весломъ  въ кадушкѣ  помѣшаетъ чего,  понюхаетъ,  подольетъ чего. Патки  крутой  добавлялъ  кусочки,  глядя по  сорту. Бу-тылокъ  наготовили! всякаго-то сорту!  И ромъ у нихъ, и портвейнъ, и хересъ  этотъ самый…   А жена билетики  рѣзала  и наклеивала. Тотъ  разливаетъ, она − шлепъ да шлепъ. И нашлепали бутылокъ − полонъ  погребъ. А?! Ну,  что дѣлаюбтъ?!! Да вѣдь  уморитъ  народъ! Нѣтъ, говоритъ. Хозяинъ при немъ полстаканчика выпилъ,  но только его стошнило, − говоритъ, отъ  своей  работы стошнило, какъ  знатно,  изъ какой  силы приготовлено, а если  холодненькаго,  то какъ самое хорошее вино,  заграничное. На прахтикѣ  испытано, по наукѣ! И теперь такiя  деньги  загребаетъ! А настоящее-то  ежели  продавать − никакихъ  капиталовъ  неватитъ, и все  равно нарвешься… Нѣтъ никакого  выхода.   

Говоритъ Иванъ, чуть посмѣиваясь, а глаза  тревожные и больные. Онъ − хорошйi печникъ, извѣстный на всю округу, − «прямо, мнѣ  королемъ  здѣсь быть  надо,  на конѣ ѣздить,  какъ я замѣчательный по  печамъ!» − а пропилъ  всю свою  душу. Осталось въ его душѣ два чувства:  злоба и  жалоба.  

− Работа  наша въ сырости  да въ грязи… чего  харошаго  видали?! Выпилъ − просохъ, а то никакой  возможности. Ни образованiя  нѣтъ,  ни понятiя-ума,  чисто я какъ свинья! Сунешься  къ себѣ въ домъ − чернота,  грязнота,  хорошаго разговору − одинъ  сукинъ  сынъ,  ей Богу! А-ты,  горе зеленое! Я въ  такомъ случаѣ  бабу принимаюсь  жучить,  чтобы не саднила. Устройства нѣту настоящаго,  дураками жить  легче,  пьяницами. ВѣрНо? Дѣла эти  хорошо извѣстны… оч-чень  даже  хорошо! Вѣрно? 

Смотритъ  и насмѣшливо, и злобно,  дергается худымъ плечомъ,  кривится угарная  злоба  въ  его подвижномъ  усохшемъ  лицѣ изъ синеватой глины,  и неподвижно-жутко  глядятъ  остеклѣвшiе,  разумъ потерявшiе голубые глаза. А, должно быть,  очень  красивъ былъ и тонокъ  чертами. И знакомое  въ  этомъ  потерявшемся,  расточившемъ  все чудесное  ликѣ: не то Тимирязевъ,  не то Сенкевичъ.  Онъ сплевываетъ,  выворачивая  во рту сухимъ языкомъ,  глядитъ  на заглинившiеся штаны,  на кофту,  шершавую,  съ отсыхающими  пленками  глины,  потираетъ  истрескавшiеся  въ кровь  бугроватыя  руки.   

− Ладно! − говоритъ онъ рѣшительно. − Зачинать  такъ зачинать,  прикрывать такъ прикрывать, − вчистую! По крайности дѣтямъ будетъ счастье. Смертною казнью  казни, а чтобъ нигдѣ этого  духу не было! Ни этой  виноградной,  жульнической! Ни-чего! Или  бы ужъ  дозволяй  сызнова,  самую дешевую чтобъ. По крайности,  всѣ потравимся и конецъ. А то  одно баловство, а сурьозу нѣту.  У меня вонъ  три товарища  за одинъ годъ пропали. А господа теперь… Барынѣ я  Линвёртовой  подъ городомъ  плиту клалъ  и выпилъ-то съ холоду каплю самую… «Пьяница! Дураки,  необра-зованные  мужики! Работать не  же-лаютъ,  скандальничаютъ! Всю кухню мнѣ продушилъ,  въ квартерѣ  пары!»  Вонъ меня сейчасъ,  что я ей  баночку съ масломъ разбилъ,  съ ноготокъ-то  и масла было… «Всѣ они воры  и пьяницы,  вонъ-вонъ-вонъ!» А кто теперь кровь свою отдаетъ, за Росiю,  муки примаетъ, а?! Она этого не  чуетъ?! Теперь пѣсню какую  я  слышалъ,  одинъ студентъ  сочинилъ, Лексѣй Иванычъ… на дачѣ тутъ жили,  на  велсипедѣ  катались съ барышнями?! А?!  Прямо − плакать хочется! «Насъ много, сѣрыхъ,  много  и всѣ обречены!» Печи бы  ее класть − «вонъвонъ-вонъ!»  Она пообѣдала,  на постелю  завалилась,  глаза продрала, − картины  какiя  смотрѣть  поѣхала въ  иликтрическiй  театръ,  или гости къ нимъ пришли,  − на моей плитѣ  кастрюльки  кипятъ-варютъ ей. Какъ она  пищей заправилась − хоть бутылку ей становь − одно веселое развлеченiе  для ней,  больше ничего,  и вреду нѣтъ. «Вонъ-вонъ-вонъ!»  такъ она  мнѣ тогда  горячо поднесла, − пошелъ,  кирпичомъ ей  въ парадную запустилъ. «Вонъ-вонъ-вонъ!»  А сама съ  двумя дилекторами  съ фабрики путается. Необразованные,  недели-катные! Я бъ  ее къ себѣ въ избу спать  положилъ ночки на три − запѣла  бы, дали-катная! Нѣтъ у насъ  настоящаго порядку!  

− А пить будешь? 

Онъ смотритъ  на свой  кирпичный  сапогъ, накрѣпко,  добѣла  закусываетъ  губы,  лицо напрягается  до узелковъ  на синихъ  сосудахъ,  до мелкой дрожи,  и говоритъ  хрипло,  точно бьетъ  отрывистыми словами:   

− Буду!.. Спиртъ  пить буду… все едино!.. Ослѣпну,  а буду пить!..  

Онъ работаетъ  скучно, мнетъ  пальцами-грабельками  мокрую глину,  давитъ ее,  пропуская въ пальцахъ,  словно  что душитъ,  чатсо икаетъ,  дергаясь худыми   плечами, и все проситъ испить воды.  Часто третъ  лобъ и  темя, замазывая  глиной, − болитъ  у него  голова. Уходитъ,  безнадежно спрашивая,  не осталось  ли «настоящей», и въ комнатахъ  долго стоитъ  ѣдкiй  угарный духъ  древеснаго  спирта.  

         

V 

        

Прiѣхалъ изъ Москвы  мужичокъ Осипъ Клеенкинъ[i] − хорошую жизнь и трезвость. 

− Теперь я  бо-гатый! − говорилъ Клеенкинъ,  помахивая зонтомъ. − Я теперь  на небо гляжу,  крѣпость  вижу. Укрѣпляйтесь  во Христѣ, братцы! 

Всѣ  смотрѣли на него,  какъ на чудо,  на его зонтъ,  мягкую шляпу и  калоши. А ему  прiятно было  говорить  пѣвучимъ, «духовнымъ» голоскомъ,  точно онъ  и не  Осипъ Клеенкинъ,  торгующiй  селедками  и мороженой  рыбой,  а новый  человѣкъ  изъ новой  и свѣтлой  Христовой  крѣпости. И волосы его, и зонтъ, и  пѣвучiй  голосъ,  и ласковые глаза − все это  самое новое и совсѣмъ изъ другой  жизни,  радостной и нездѣшней.  Ходили за нимъ  бабы и степные***  мужики. Только батюшка  покосился на волосы и шляпу,  одобрилъ  молебственное рвенiе,  а про «братство» сказалъ:  

− Охъ,  новизна эта…  сбиться можно  въ иную крайность. Смотри, Осипъ.  

А Осипъ  сказалъ,  поматывая зонтомъ: 

− Мы врага  нашего  гонимъ,  крѣпость  нашу укрѣпляемъ. Всѣ мы во  Христѣ  братья и сестры,  Христовы воины.  Помолитесь,  батюшка,  съ нами  за укрѣпленiе.  

Батюшка  опять  похвалилъ за рвенiе,  взялъ  требникъ  и поискалъ. Искалъ  и не находилъ:  на какой  случай  молебствовать? Дiаконъ посовѣтовалъ:  

− Есть страждущiе… − молитву на всякую немощь?..  

− Нѣтъ, − сказлъ батюшка, − надо  торжественнѣй. Вотъ развѣ  молитву  «о сквернородящихъ»?  

− Подходитъ  по предмету, да…  

Батюшка  перелисталъ  весь требникъ  почаевскаго  изданiя.  − Вѣдь вотъ, есть же молитва «еже  освятити  какое-либо  благовонное  зелiе», а объ  избавленiи  отъ этого зла… гм!..  

Тогда псаломщикъ, который  хорошо зналъ  по философiи,  предложилъ:  

− А вотъ, батюшка,  если… «надъ  сосудомъ  осквернившимся», ежели  принять,  что человѣкъ,  какъ, вообще… сосудъ души, и, конечно,  всѣ  употреблявшiе  напитки осквернились? 

− Нѣтъ,  − сказлъ батюшка, − не совсѣмъ  подходитъ. Развѣ  вотъ  молитва − «о еже…»  

И не найдя  подходящаго,  служилъ  благодарственное  молебствiе  объ избавленiи  отъ недуговъ,  соединивъ  съ молитвою  «на основанiе новаго  дому»…    

Былъ  торжественный  крестный ходъ,  а послѣ  хода  Осипъ Клеенкинъ, собравъ бабъ  и всѣхъ,  кто желалъ  прикоснуться къ святому  дѣлу,  сталъ  на сваленныя  подъ бугоркомъ съ тропками  бревна и, помахивая  зонтомъ,  училъ пѣть  новый стихъ  великаго братства:   

…«Крѣпость мою не сдавайте, 

«Скоро,  скоро Я приду. 

«Вы на небо  отвѣчайте: 

«Не сдадимся мы врагу!»   

  Длинный былъ  стихъ,  трудный былъ стихъ, но всѣ  пѣли,  путая и коверкая  новыя слова,  въ которыхъ  чуялось… Что чуялось? Чуялось что-то. Пѣли, смотря въ мутное  небо,  куда смотрѣлъ  и Клеенкинъ. Разѣвали  рты,  ощупью  нетвердой  подбирали слова,  и крѣпче  вздымались  голоса на знакомомъ  стихѣ о «крѣпости»:  

«Крѣпость Мою не сдавайте, 

«Скоро,  скоро Я приду!» 

Въ мутное, невеселое,  непогожее  небо  смотрѣли  глаза, крѣпче  нажимали голоса  чующихъ что-то, пока  неясное, а тучи  ползли и ползли. А съ  бугорка  глядѣло  все еще  неснятое − 33.  

           

VI

      

Пришелъ въ усадьбу столяръ Митрiй  и заявилъ,  что можетъ  сдѣлать  необыкновенное бюро  изъ палисандрового  дерева.  

− У меня  теперь  твердость  въ рукѣ… Все могу! 

Конечно, не можетъ. Онъ весь  трясется, глаза − въ сизыхъ,  набухшихъ вѣкахъ, и мутны-мутны,  синеватыя  губы  сухи и  жаждутъ,  мочалистая  бородка стала еще  рѣдѣй. Но  онъ  хочетъ «дѣлать».  

− Прямо, я теперь  всѣмъ  прозрѣлъ,  все мнѣ  открыто стало. Нѣтъ  дурѣй  нашего народу, честнóе слово. Да вотъ… возьму  себя  за примѣръ. Ну,  что теперь я? У меня на луковку нѣтъ,  а вчера въ  городѣ шкиндеръ-бальзамъ  пилъ  за  оупь семь  гривенъ…  честнóе  слово!  Теперь, скажемъ,  какъ я  бы долженъ  быть? Служилъ я въ Москвѣ,  высокое мѣсто занималъ,  въ довѣрiи  у подрядчика. Любилъ меня до страсти.  «Вотъ что,  Митюха-соколикъ,  бери отъ меня  подряды  махонькiе,  будь  радчикомъ. Денегъ  тебѣ  на руки  на монетки, а вотъ  тебѣ  насупротивъ  домъ − три тыщи съ землей  рендованной,  будешь  вѣки-вѣчные  Богу  за меня молить!» А до-омъ… бѣда,  а не  домъ!  Сосна − топоръ не беретъ,  скондовый,  мать честнàя! Рыскуй,  больше никакихъ! Ну,  не дуракъ я?! Отказался. Отработалъ бы  ему въ два-три  года. А черезъ ее! Я бъ теперь  завился  подъ самую маковку! «Нѣтъ,  не осилю. Мартынъ Петровичъ».  «Осилишь!» − «Не осилю!»  Прямо, умолялъ! Вотъ, покойникъ,  померъ, царство  небесное, а то бы    свидѣтельство отъ него предоставилъ.  

Онъ стоитъ подъ яблонями, смотритъ растерянно  на свои  трясущiяся  руки, которыя теперь, − занетъ онъ  хорошо,  − ничего не могутъ, рваный, синеватый,  угарный. И уже не кровь  въ немъ, а застарѣвшiй  спиртъ, и не голова, а кубъ  перегонный. Одниъ  изъ тысячи  этой округи, сотни лѣтъ  пьяныхъ, сбитыхъ, ломавшихъ  жизни. И пьяны  все еще  вонъ тѣ покривившiеся  избушки, и деревья,  и косогоры.  

− Прокурила она  меня до  самаго заду! На Донской  улицѣ  жилъ, у Мартынъ Петровича, стараго  завѣту человѣкъ. Ну, конечно,  молодой, глаза  у меня  свѣжiе, какъ у орла…  хохолокъ я носилъ, сапоги  рантовые,  когда запиралъ  употребленiе…  мелкой гармоньей, спинжакъ  синiй! Духи покупалъ  въ уточкахъ  стеклянныхъ, въ ваткѣ, − прямо,  яблоками  отъ меня, − очень  чисто  ходилъ! Часовщикову  дочь  сватали,  сколько-то  тамъ  приданаго  полагалось, − у часовщика  два магазина, и еще  заводилъ  по казеннымъ  мѣстамъ. Сколько они  на меня  припасу  всякаго  стравили! − лошадь  можно купить, а не то, чтобы  жениха прiобрѣсти!  Пирогами, часы  мнѣ  за полцѣны… А она  − Анюточка-цвѣточекъ,  не забудь меня,  дружочекъ! −  пѣлъ, бывало, ей все  такъ. Благословились,  честь-честью. А ужъ  я первый подрядъ взялъ,  рысакъ  показалъ: всѣ шкапы  въ гимназiи  на Канавѣ  перебрать − на тыщу рублей!  Задатокъ  взялъ. А тутъ, въ самый день  вѣнца, бѣлошвейка моя, вѣрочка  бѣленькая…  съ ней я,  какъ сказать, имѣлъ любовь, и тоже она по рюмкамъ звонила. Приходитъ  моя Вѣрочка, − р-разъ меня по щекѣ! Оч-чень  яркая такая  была,  худощавая, злю-щая,  когда въ ней  ревность. Узнала  про часовщика. «Глаза  и ей,  и тебѣ,  паскудѣ,  выдеру, вуксусомъ  оболью!» А ужъ  я съ  часовщика сдулъ  задатку сто цѣлковыхъ. «Пойдемъ,  выпьемъ,  говорю,  напослѣдокъ  холостой жизни…  можетъ, я обдумаюсь!» − Э, − думаю, − очумѣетъ  она у меня,  я сейчасъ къ невѣстѣ  − и сварганимъ  свадьбу. Успокоилъ  ее, бѣлошвейку-то, − къ  Бакастову, въ трактиръ. Укрѣплюсь,  мимо буду,  черезъ плечо. А я очень  ловко могу. Начали. Разъ-разъ,  разъ-разъ.  Жалко мнѣ ее  стало!  Пьетъ,  а сама плачетъ. А-а-ты,  несчастная! Р-разъ, − рѣзанулъ  одну-другую,  какъ  штучекъ  восемь  прополоскалъ − сiянiе  у меня  начинается. − У васъ, можетъ,  настоечка  какая есть… мнѣ бы   только отлакироваться? Нѣту? Ну,  ладно. − Стало  мнѣ  ее жальчѣй и жальчѣй. И до того  мы съ ней, съ Вѣркой,  настеклились… − самъ  хозяинъ  приходилъ и водку  дальнѣйшую воспретилъ.  Меня тамъ  уважали… чтобы  въ полицiю не таскали… И вдругъ − часовщикъ  съ двоюроднымъ  братомъ и еще  какiе-то  ихнiе, въ картузахъ,  сродственники.   Вѣнчаться!» − «Не желаю! вотъ моя Вѣрушка,  законная жена!» Такъ и отринули.  Какъ?!  Пироги наши ѣлъ?!  Сто рублей взялъ?! А!! Въ участокъ! На дорогѣ бой,  у басейны. Спинжакъ съ меня  сорвали,  брюку  оторвали, сапогъ  мальчишка  стащилъ,  его  сынишка…  полонъ рынокъ народу,  свистки такъ  и жучатъ − ухъ ты! Сраженiе  цѣльное  разгорѣлось. Время праздничное,  наши паркетчики  по пивнымъ сидѣли, − сейчасъ на скандалъ! Плѣшкинъ-сапожникъ,  на меня сапоги  къ свадьбѣ шилъ, − за  меня. У часовщика полонъ рынокъ покупателей, конечно, −  мясники, бараночники, мучники, − на насъ ахнули. А тутъ плотники съ Донской подоспѣли,  съ струментомъ шли. Бей!  Володимiрскiе,  не удай! А ужъ они  − на соооминку  окоротить  топорикомъ могутъ,  а какъ въ битву такую, за своего − тутъ мясник что! За ножи!! Въ лавки побѣжали…  сѣчки-топоры! Часы съ меня,  помню,  самъ  часвощикъ сорвалъ  первымъ дѣломъ. Какъ орелъ налетѣлъ!  Съ Шаболовки  пожарные тутъ − кА-чай!  Кончилось такъ,  что одинъ  потомъ въ  больницѣ померъ,  двоюродный  братъ часовщиковъ,  а нашему паркетчику  ротъ разорвали до уха − тросточкой ему  зацѣпили.  Судъ потомъ  былъ, сидѣли всѣ,  на покаянiе  троихъ отдали… Черезъ ее все.  А то  бы я съ  не теперешней  бы  свеклой  своей жилъ, а съ Анютой.  Она потомъ за мясника вышла, − говорятъ,  на фтомобилѣ  ѣздитъ ужъ…  

Потомъ  Митрiй  сталъ разсказывать  про свои муки.  Не спалъ двѣ недѣли, все думалъ:  порѣшить себя,  либо что  изобрѣсти.      

− Прибѣгъ къ старому  средству − политуру  сталъ очищать. Смолоду-то  бы ничего, а какъ  прожгёно  у меня  все, − ядъ чистый. Луковку  надрѣзалъ,  опустилъ въ стаканъ,  сольцой  посыпалъ − стало осаждать.  На ватку канифоль всю свою  пособралъ,  сталъ сосать. Не гожусь. Духи пилъ,  въ городъ  бѣгалъ, − нѣту  удовольствiя!  Давиться сталъ,  жена вынула, − не сказывайте никому. − А можетъ, что осталось,  хоть наливочки, а?  Ни у кого нѣтъ. У попа  три четверти  запасёно,  не даетъ. «Я, говоритъ,  давно ждалъ,  что воспретятъ, бросалъ  сѣмена  добрыя,  а вотъ и взошло!»  А самъ  и передъ  обѣдомъ,  и передъ  ужиномъ. − Ходилъ  къ доктору,  Маркизъ  Иванычу Кохману,  прописалъ  чтобы,  сердце упало. Для врачебной  надобности − можно.  Взялъ рупь. Бутылочку  спирта…  что-то съ меня въ  аптекѣ  взя-ли…  рупь съ чѣмъ-то.  ПОшелъ опять  повторить: новый рецептъ!  Какъ такъ  новый?! «А ядъ». − Я-адъ? Ну-къ что жъ,  что ядъ!  Знаю, что ядъ, а  зачѣмъ  сколько годовъ безо всякаго  документу   продавали  съ каждаго угла? − «Спросите, говоритъ,  у кого знаете».  Во-отъ какъ! Пошелъ  къ Кохману.  Давай  рецептъ. − «Рупь». − А народъ отъ него  такъ  и валитъ,  съ рецептами  все,  для врачебной  надобности.  Глядь-поглядь − по улицѣ  подвода. Она! Да водка!  Насчиталъ двадцать четыре  четверти. Что такое,  какое право  покупать? Фабриканту  Махаеву  докторъ  прописалъ,  изъ складу  отпущёно  для ванны, купаться  отъ болѣзни. А-а,  вотъ что-о… Къ Кохману. − «Давайте  мнѣ сразу  на два  ведра  водки  рецептъ,  чтобы мыться  по случаю  какой болѣзни,  вамъ извѣстно». − «Уходите, говоритъ, вонъ». − «Что-о?!  Фабриканту даете,  мнѣ – нѣтъ?» − Въ полицiю. Телеграмма полетѣла,  воспретили со складу давать. И такъ  теперь  все  обрѣ-зали!  Баба моя скалится: «что-о, запечатали твою красоту?!»  Ей хорошо, а какъ я  болѣ  двадцати лѣтъ  травился,  кто въ этомъ виновать? Я бы,  можетъ,  теперь въ какомъ  дому жилъ,  въ хорьковой  бы  шубѣ ходилъ. И сколько  я денегъ  пропилъ!  Гляньте,  какъ руки-то…  куръ  воровалъ!  И здоровье пропилъ,  и шубу совю  хорькову, и Анюту…. Образованная  какая  барышня  была,  рóманы читала.  Теперь синiй спиртъ  пью съ квасомъ. Рвотный   камень фершель  посовѣтовалъ  принимать − всѣ кишки  выворотитъ, пить бросишь. Да-вай!  У-ухъ!! Чуть не померъ. Глаза  вылѣзли. Три дни  проскучалъ  − да-вай! Шкиндеръ-бальзамъ  вчера пилъ… Что мнѣ  теперь  принимать, научите.  

              

VII 

        

И когда онъ  такъ спрашивалъ и все чего-то  искалъ  глазами  въ яблоняхъ и травѣ, − вынырнулъ, какъ тѣнь,  изъ-за угла  дома  высокiй, жилистый и рыжiй,  портной Василiй.  И поклонился  конфузливо.   

− Пришелъ-съ отработать  за матерьялъ-съ… 

Его не было  видно  съ лѣта, съ того  самаго  злостчастнаго  дня,  когда снялъ  онъ какъ-то  ососбенно  торопливую мѣрку,  забралъ матерiалъ,  заявилъ,  что найти его можно  очень легко, − живетъ  противъ  версты,  гдѣ  у избы  разворочена  крыша, − сказалъ, что можетъ  фраки-сюртуки  шить,  и пропалъ.  Была найдена  и верста,  и крыша,  но портного  не  оказывалось все лѣто.  Приходила жена, извинялась,  − затопилъ портной съ пьяныхъ  глазъ печку,  покидалъ туда  весь матерiалъ  и картузъ  собственный, и сапоги  мальчишкины.    

− Совсѣмъ  онъ у меня  ополоумѣлъ.  

Когда приходилось  примѣтить Рыжаго  на дорогахъ,  онъ уходилъ въ кусты или хоронился въ канавѣ. И вотъ  теперь неожиданно  заявился  и попросилъ на дѣловой разговоръ.   

− Ваше благородiе! Конечно, надо говорить − подмочился. Но могу  на какой  угодно фасонъ, только укажите по  журналу.  Сюртуки, мундиры,  фраки,  визитки,  шмокингъ-рединготъ-полуфракъ,  на всякiй  манеръ.  Обезпечу.  У Гартельмана  на Арбатѣ  жилъ,  на сто рублей,  какъ закройщикъ.  Плевакѣ  шилъ  фракъ на судъ. Плеваку  изволили знать?  Замѣчательно  могъ  говорить, а фраки  носилъ строго. На  пѣвца  Хохлова…  не изволили  знать-съ? Демóна  пѣлъ,  опять я для нихъ  шилъ. − «Ты, говоритъ, Рыжiй,  такъ шьешь,  что даже  не чувствуешь,  во фракѣ я или безо всего!» − Билеты  давали  на преставленiе  въ Большой театръ.  Демóна когда пѣлъ,  барышни имъ  простынями трясли,  когда они  руки  растопырятъ! Чего я не видалъ!  Онѣгина пѣли…  Никто такъ не могъ. Еще  кому я шилъ… Оберъ-полицмейстеру, господину Огареву.  Привозили съ городовыми,  сажали въ кабинетъ на три дня.  Шей, такой-сякой! По полбутылки на день отпускали.  Меня вся Москва  знала.  За-границей  мои фраки  гуляли… городъ Парижъ знаете?  

− Ну,  какъ же  это ты тутъ  очутился,  изба  у тебя раскрыта…  

− Хорошо еще,  что очутился.  А то у насъ  были тоже  замѣчательные мастера, − нигдѣ не  очутились: съутюжились и все-съ.  Такъ вотъ,  сюртуки-фраки,  пальто  деми-сезонъ, мѣховое… Но главная  спецiальность  − фраки.  На глазъ могу-съ, − талью только прикинуть…  

Онъ въ ситцевыхъ  розовыхъ  штанахъ, босой,  въ  картузѣ безъ козырька,  безъ щекъ,  безъ бровей,  на мѣстѣ  которыхъ  багровыя полосы  горячаго  утюга,  въ небывалой венгеркѣ.  Стоитъ, подрагивая  на осеннемъ вѣтру.  

− Батюшкѣ ряску  шью,  уряднику мундиръ… У трактирщика  бы машинку выкупить,  ваше благородiе!..  Прiодѣться если − въ Москву могу.  

Стоятъ они двое, мастера.  И все замято и стерто  въ нихъ и запечатано накрѣпко − не отпечатать.  Рвутся  сорвать печати,  шить фраки,  клеить палисандровое брюхо, выкладываетъ терракотовые камины.  И пьяны  они давнимъ пьянствомъ,  а запечатанная душа рвется  и смотритъ  изъ мутныхъ глазъ.  Госсiя  смотритъ. И какъ хорошо говоритъ,  и какъ по-чудесному  можетъ  чувствовать. И какъ  понимаетъ все, − проклятыя печати!  И бабка  Настасья  съ мужемъ и сыномъ,  лихимъ кровельщикомъ,  и столяръ,  потерявшiй  свою  Анюту-цвѣточекъ и хорьковую  шубу,  и «правильная чета»  перезабывшая всю свою  жизнь,  и многiе-многiе  съ этой  малой округи, − безконечная  галерея  человѣческихъ  черепковъ. Осматриваются  теперь  отуманенными глазами…   

               

VIII

         

Батюшка  угощаетъ  заливнымъ  судакомъ и, подвигая рюмку  черносмородиновой,  вздыхаетъ. 

− Ужъ  на что мы, люди интеллигентные, а  и то доводимъ  до  гиперболы  времяпрепровожденiе, − постукиваетъ онъ вилочкой  по рюмочкѣ. − А что  говорить о  нижнихъ этажахъ! − опускаетъ онъ вилку  къ полу,  въ носъ  собачонкѣ. − И что же  тамъ  усматриваете?  Самоотравленiе,  разоренiе хозяйства,  сквернословiе, неуваженiе къ сану и положенiю и всевозможныя болѣзни! Кануло въ  вѣчность − и что же?  Рвенiе  къ церкви подымается,  безобразiй не наблюдается,  обиходъ улучшается,  здоровье укрѣпляется,  начальство удивляется!   

Онъ разводитъ руками и очень доволенъ,  что вышло складно. Да, у него  есть причина  радоваться: призвананго изъ  запаса  сына-учителя  вернули  на-дняхъ  изъ-за грыжи; кроме того,  вчера  забагрилъ на омутѣ восьмифунтового  судака. 

− И хотя бы  напряженiемъ всѣ  силы и даже  до копейки ребромъ, зато потомъ  будемъ загребать  сторицей  во всѣхъ отношенiяхъ: культура  развивается,  умы проясняются,  населенiе  ободряется и… опять  начальство  удивляется!  Хе-хе-хе… 

И опять наливаетъ.