I
Невѣдомыми путями приходятъ и текутъ по округѣ знаменiя, намекаютъ сказанiя. Откуда приходятъ, гдѣ зарождаются, какъ и кѣмъ? Есть въ жизни незнаемые поэты. Жива созерцательная душа народа. Не любитъ она цифры и мѣры и непреложныхъ законовъ. Жаждетъ иного мiра, которому тѣсно въ этомъ, хочетъ чудесъ, знаменiя и указующаго Перста.
Какой уже день шумятъ и шумятъ старыя деревья парка, − не утихаетъ буря. Два серебристыхъ тополя-гиганта, чтò стояли у каменныхъ воротъ усадьбы, упали прошлой ночью, и сразу стало неуютно и голо въ саду. Вотъ она, обгладывающая все поздняя осень. А какъ-будто совсѣмъ недавно стояли эти черныя давнiя яблони въ бѣлорозовомъ одѣянiи дѣвичьяго цвѣта, слушая брачный шопотъ вѣтра и пчелъ, неслышно роняя предсвадебныя одежды. Теперь − черныя-черныя старухи, отовсюду выпустившiя старые костыли-подпоры, чтобы не завалило бурей. Черные, обглоданные скелеты.
− А, глядѣться, свѣжёхонькiе стояли… − недоуменно говоритъ работникъ Максимъ и носкомъ сапога тычетъ въ изломъ упавшаго тополя. − Ни гнилости нигдѣ не видать, ни защербинки нѣтъ
Онъ пытливо смотритъ совинымъ лицомъ, и его узкiй, до переносья заросшiй лобъ силится уяснить что-то очень значительное.
− Да-а… − выдыхаетъ онъ, покачивая головой, − видно ужъ, дѣло такое… оказываетъ.
И опять трясетъ головой − рѣшительно, точно теперь все ясно.
− Гляньте-ка! − тревожно говоритъ онъ и показываетъ за садъ, поверхъ яблонь, къ селу. − Крестъ-то?! Сорвало крестъ-то на колокольнѣ!
Теперь не мѣшаютъ тополя. Теперь хорошо видно, какъ на куполѣ церкви, точно распятый на синемъ полѣ, лежитъ, держась обрывками золоченой цѣпи, знакомый крестъ.
− Сор-вало…
И говоритъ такъ, и такъ внятно молчитъ, что и въ меня начинаетъ прокрадываться смущаюшее безпокойство.
− За деревами-то не видать было, а теперь сразу прочистило − смотри!
Ну, да. Сорвало крестъ, а чтобы усадьба видѣла, повалило и тополя. Конечно, это хочетъ сказать Максимъ.
И уже не одни мы смотримъ отъ тополей къ колокольнѣ. Смотритъ и максимова баба, и остановившiй на дорогѣ, у столбовъ, свою лошадь урядникъ, и двѣ старухи съ котомками, пробирающiяся куда-то по грязной дорогѣ.
− Когда жъ это у васъ крестъ-то снесло? − строго спрашиваетъ урядникъ, словно мы виноваты − не доглядѣли.
− Когда снесло… снесло! − говоритъ сердито Максимъ. − Вонъ и дерева снесло.
− Плохо укрѣпили! Васька-пьяница ставилъ… вотъ.
− Этихъ не Васька ставилъ, свѣжёхонькiе совсѣмъ… Имъ и падать-то не изъ чего, а снесло! − предостерегающе-пытливо говоритъ максимъ. − Да теперь ужъ…
Старухи крестятся, поглядываютъ на Максима, поддакиваютъ укутанными головами и топчутся промокшими лапотками въ грязи.
− Шли, родимый, мы тутось… сёло-то на горкѣ, у большака-то… − говоритъ одна урядниковой спинѣ, − у самой-то церкви заборчикъ на могилки завалился, на хрестики…
И когда мы всѣ такъ стоимъ и смотримъ и проникаемъ въ таинственно совершающееся, захватывающее, видимо, и урядника, который почему-то не отъѣзжаетъ, двигается на насъ вся растерзанная, въ разбитыхъ, на босу ногу, башмакахъ, старуха. Голова е я безъ покрышки, сѣдая, растрепанная; коричневая сухая грудь раскрыта; жилистыя синеватыя ноги непрiятно бѣлѣютъ на черной грязи дороги и общелкиваются мокрой, затертой юбкой.
− Адiоты! − говоритъ урядникъ. − Опять Губаниху выпустили!
Губаниха манитъ насъ издали и что-то ищетъ за пазухой. Это душевно-больная, буйная въ полнолунiе, когда ее прикручиваютъ къ постели полотецами. Теперь полнолунiе близко, Губаниха убѣжала отъ невѣстки и будетъ бродить по деревнямъ, бить палкой окна и безпокоить народъ. Ее, какъ всегда, поймаютъ верстъ за двадцать, найдутъ, всю истерзанную, гдѣ-нибудь въ полѣ, гдѣ она «воетъ волкомъ», и привезутъ скрученную веревками на телѣгѣ, а она будетъ рваться и стукаться сѣдой головой о грядки. Изъ башмаковъ вытрясутъ собранныя уцѣлѣвшiя копейки.
− Домой ступай, бабушка! − ласково, чтобы не напугать, говоритъ урядникъ и лѣзетъ за кошелькомъ. − Я тебѣ не калачикъ дамъ…
Старуха смотритъ на насъ запавшими красными глазами и отмахивается палкой, чтобы ей дали дорогу. Ударяетъ по урядниковой кобылѣ.
− Тпррр! Не серчай, бабушка…
− На мертвое тѣло, Христа ради… − проситъ старуха и все ищетъ и ищетъ за пахухой.
Она всегда проситъ − то на новую шубу, то на внучку, то на мертвое тѣло. Лѣтъ пять тому убили ея мужа въ лѣсу, когда онъ ѣхалъ съ лѣсной дѣлянки. Потомъ, черезъ мѣсяцъ, утонулъ на Жиздрѣ женатый сынъ, плотогонъ. И опять, тутъ же, еще новая смерть пришла въ ея домъ − убило автомобилемъ ея любимую дочь, − на шоссе, когда была гонка.
− На мертвое тѣ-ѣ-ло-о… − хрипитъ старуха.
Ей никто не отказываетъ: дастъ и урядникъ, и Максимъ. Старухи узнаютъ отъ Максима подробности, долго роются въ своихъ слойчатыхъ юбкахъ, кланяются Губанихѣ низко-низко и подаютъ копейку.
− Свелъ бы ты ее, Максимъ, ко двору… − говоритъ урядникъ, − мнѣ не по дорогѣ.
− Боюсь я ее!.. − отмахивается Максимъ. − Съ ей не справишься.
Онъ даже отодвигается, и на лицѣ его − жуть. Поглядываетъ то на старуху, то на колокольню. Губаниха усаживается на грязь, стаскиваетъ полсапожекъ и прячетъ копейки. Сѣдые волосы закрываютъ лицо. Видны теперь синiя и бѣлыя плѣшины. И такъ чувствуется навороченная надъ этой убогой головой страшная груда кому-то нужнаго горя.
Урядникъ чешетъ переносье, смотритъ на старуху, раздумываетъ. Распорядиться? Говоритъ, что у него важное дѣло въ стану − упились трое спиртомъ этимъ, натулированнымъ, къ дознанiю надо, − и отъѣзжаетъ. Губаниха все переобувается въ грязи, а богомолки сокрушенно при сматриваются къ ней и прислушиваются, что говоритъ Максимъ. А онъ говоритъ:
− Имъ вотъ исходитъ, такимъ-то. На мертвое тѣло! То безъ путя плететъ-плететъ чего, а то вотъ − на мертвое тѣло!.. Разумъ соображаетъ, что къ чему. И погода какая скушная, и…
− Ужъ ей это отъ Господа-Батюшки такъ… − говоритъ богомолка. − Значитъ, исходитъ въ ей разумѣнiе… теперь слушать ее надоть, не изойдетъ ли чего отъ ей, матушки, сердешной…
Обѣ онѣ смотяртъ на старуху и ждутъ. Нѣтъ, она все переобувается.
− Скажи ты намъ, кормилецъ… чего такое? Большакомъ мы съ Петровной намеднись ишли… три монаха намъ стрѣлись, − одинъ въ одинъ, сядые… съ посошками?
− Ну? − сердито насупливая совиныя брови, спрашиваетъ Максимъ и ждетъ.
− А дорога дальняя, пристали мы… а деревенька-то гдѣ − не знаемъ, не здѣшнiя мы-та, кормилецъ… Успрашиваемъ монашковъ-то… слова намъ не сказала, поклонились… Шажковъ двадцать прошли − и деревня. А то и не видать было!..
− Лики-то хорошiе такiе, чистые… − сказала другая странница, владимiрская, на о. − Оборотились мы-то на монашковъ-те… далече ихъ видать, все видать… А тутъ и не стало видать, какъ нѣтъ ихъ!
− А что, вёрсту тебѣ ихъ видать надо?
− Три монаха-те, одинъ въ одинъ… − говоритъ странница и выжидаетъ, не скажетъ ли чего Максимъ.
− Можетъ, сказывали чего?
− Ни словечка не сказывали. Въ землю глядятъ, какъ у нихъ что на мысляхъ, удрученiе…
− Плетешь невѣсть что! − говоритъ Максимъ сердито. − Теперь такое время, народъ нельзя сомущать. Три монаха! Мало ихъ ходятъ? − А куда шли-то?
− Туда, батюшка… − машетъ странница палочкой неизвѣстно куда, − на Кеевъ-батюшку, на Кеевъ, кормилецъ… къ угодникамъ. Съ Кеева мы-та, отъ пещеровъ…
− Ну… ничего тамъ, все въ порядкѣ? Ничего не слыхать про войну?
− Сказывали, батюшка… слыхать. Мы-та ня знаемъ, не здѣшнiя… а будто воюетъ король-то этотъ… нямецкiй! Нашему-то батюшкѣ, Бѣлому-то Царю, бумагу подавалъ, − дрожьмя-дрожитъ, а воеваться надоть ему, сила у его такая, воеваться чтобы… Онъ, гыть, черной вѣрѣ предался, церкви Господни жгетъ… Мы-та ня знаемъ, что какъ… а стрѣлять наши какъ станутъ, такъ при насъ женчина бѣлая до небу до Батюшки встанетъ и грозится имъ-та. Онъ-та и не можетъ, страхъ видитъ Господень…
− А-а… въ бѣломъ одѣянiи… − разсудительно говоритъ Максимъ. − Это и на полустанкѣ сказывали, въ вѣдомостяхъ печатали. Какъ татары тоже приходили въ старину, тоже было, разразило ихъ. теперь шурумъ-бурумъ выходитъ.
− Выходитъ, батюшка… выходитъ, кормилецъ. Я* гыть, на ихъ черную вѣру привезу, печатами запечатаю…
− Запеча-таю! − повторяетъ другая странница. − Да… три года, гыть, воеваться буду, строкъ мнѣ такой выходитъ… Въ пещеркахъ добрый человѣкъ читалъ по бумажкѣ… Да-а… три монаха, одинъ въ одинъ…
− Дуакъ вамъ сказывалъ! − съ сердцемъ говоритъ Максимъ, взглядывая на меня. − А народъ нечего сомущать… проходите себѣ, а зря болтать чего тамъ − нечего. Кто тамъ можеиъ запечатать чего?!
− Ня знаемъ, батюшка… не здѣшнiя мы-те, дальнiя…
− А не здѣшнiя − такъ и проходите.
− Идемъ, батюшка… идемъ, кормилецъ…
Онѣ идутъ, выставляя далеко передъ собой палочки, словно вымѣриваютъ дорогу, − старыя дѣти ищущей слѣпо своихъ путей въ невѣдомое, не успокаивающейся на своихъ скудныхъ пепелищахъ Руси.
− Монахи-монахи… − ворчитъ вслѣдъ имъ Максимъ. − Врутъ незнамо чего, а потомъ черезъ ихъ непрiятность какая…
Онъ не договариваетъ, и по его насторожившемуся лицу видно, что онъз задѣтъ и уже предчувствуетъ въ монахахъ что-то значительное, что-то сокровенное. Разгадай, что къ чему!
− Не люблю я этихъ богомолокъ шлющихъ да и монаховъ не уважаю. А вотъ какое слѣдствiе черезъ это! Какъ чему надо случиться, − хлопъ! − такъ вотъ ихъ, какъ на грѣхъ, нанесетъ. Пойдутъ и пойдутъ. Какъ матери моей помереть, за два часа монахъ странный напиться зашелъ, углы у насъ покрестилъ, ушелъ. А прямо жива-здорова сидѣла, пряла… ковшъ сама ему подала. Сейчасъ заикала-заикала, подкатило подъ ее − померла. Потомъ ужъ явственно стало, затѣмъ углы закрестилъ. Другой разъ… какое дѣло! Объявляется къ намъ, въ деревню, наполовину − монахъ, наполовину − попъ… весь растрепанный, чисто его по вѣтру носило и безъ шляпы, какая имъ тамъ полагается. А все какъ есть, посохъ у него высокiй и волосы за плечи, и по мордѣ видать, − худой, прыщавый, рыжiй… Въ знакъ чего пожаловалъ? − то-се, спрашиваетъ его нашъ десятскiй, − у него всѣ странные должны останавливаться на прiютъ. Что думаешь, − молчитъ, нѣмой! Просится эдакимъ манеромъ, на пальцахъ кукишки разные показываетъ. Спать желаю, ѣсть не хочу. Ѣсть не хочу-у! А ряска у его длиньше чего не знаю − мететъ, ногъ не видать. А только духъ отъ его въ этомъ… въ теплѣ-то распространился очень, прямо − падаль… Потомъ ужъ это дознали. Хорошо. Пачпортъ проходной есть? Показываетъ бумагу. Бумага невиданная, откудова ему выдана, − не прописано. Четыре орла по угламъ, а промежду орловъ − какъ кресты! Кресты и орлы. Вотъ и понимай, откудова онъ прикатилъ. Ну, бумага есть − спокойно. Десятскiй такъ и порѣшилъ: либо съ Аөона, а то неначе какъ съ Ерусалима. А неграмотный хорошо-то, десятскiй-то. Видать, печати проложёны разныя… Пе-ча-тевъ у его! Сказывалъ онъ потомъ − тринадцать печатевъ! Ладно. Пришелъ онъ въ самую-то полночь, чуть собаки его не изорвали. Но ничего. А собаки у насъ, надо сказать, были злющiя, Боже мой… никогда ихъ десятскiй не кормилъ и днемъ въ сараѣ держалъ, ночью могутъ лошадь изорвать, а не то что кого тамъ. Лаять, выть, подняли такое безобразiе, ну… а не могли его взять. Лоскутка не урвали. Ну, ложись на лавку, угощать тебя нечѣмъ. Легъ на лавку… Только легъ − захрапѣлъ въ-тужъ. А?! что-бъ ты думалъ! Сверчки засвистали и засвистали! А и въ заводѣ никогда сверчковъ у десятскаго не водилось. Покрестился, сталъ задремывать… хлопъ! Окно растворёно, собаки взвились, помчали, шумъ, гамъ − ни-чего не понять. Что такое? Зажегъ лампочку − нѣтъ монаха-попа! Въ чемъ суть? За имъ погналъ. Теменъ, дожъ, собаки со всей деревни… Тутъ и разберись: десятскаго рвать и почали, и по-чали… и почали они его рва-ать! − бокъ ему вырвали наскрозь. Ну, народъ повыскакалъ − отбивать. Четырехъ собакъ убили, нашему Цыганкѣ напрочь ногу отбили, − такъ потомъ на трехъ и жилъ, − отбили. Ну, отбить-то отбили, а три мѣсяца въ больницѣ провалялся, бокомъ сталъ ходить. Стали допрашивать, исправникъ прiѣзжалъ! Гдѣ прохожiй монахъ, что замѣчательнаго въ немъ было, почему орлы? не бѣглый ли изъ какихъ? А десятскiй − пикъ-пикъ… пикъ-пикъ… какъ цыплакъ сталъ пикать, какъ нѣмой… только и разговору отъ его − кресты да орлы, орлы да кресты. И повернулось у него въ головѣ. Съ той поры только и могъ разговаривать − орлы да кресты. Вотъ она какiе бываютъ! Не люблю ихъ, ну ихъ къ Богу…
Совиное максимово лицо − дума и озабоченность: не для удовольствiя вовсе разсказываетъ, а какъ бы погружаетъ себя − и меня хочетъ погрузить − въ мiръ нездѣшнiй. Что здѣшнiй мiръ! У Максима здѣсь одна канитель только и маета − вертишься вкургъ пятака, не развернешься. Нарожалъ дѣтей семь человѣкъ, теперь война вотъ-вотъ пошлетъ ему четверыхъ братниныхъ. У него узенькiй лобъ, маленькая голова, маленькiе глазки − совсѣмъх лѣсовой человѣкъ, и мерещятся этому лѣсовому человѣку притаившiяся вокругъ силы и тайны. И страшно принять ихъ, отдаться въ ихнюю власть, и жутко манятъ онѣ: кто знаетъ, какъ онѣ обернутся! Может-быть, и устрятъ судьбу, − таинственный выигрышный билетъ.
− А то еще было, только тутъ не монахъ, а… зашелъ въ деревню, откуда − неизвѣстно, быкъ! − говоритъ Максимъ предостерегающе-строго. − Голова бѣлая, самъ черный-расчерный, сажа живая. И прямо къ вдовѣ-бобылкѣ. Смирный, никакого шуму, навязчивый, какъ овца. Диву дались − въ чемъ суть? Привязали его къ ветлѣ пока что, сѣнца дали, стали поджидать, какой хозяинъ объявится. Въ волость знакъ подали. Съ недѣлю такъ прошло, − не объявляется быкъ… хозяинъ его, стало-быть. А быкъ стоитъ и стоитъ, ѣсть вовсе малость, и хоть бы разокъ хвостомъ махнулъ. А время мушиное, жалятъ онѣ его туды-сюды, − безъ вниманiя. Пилъ вотъ, правда, много. Три ведра ему − никакого разговору. Вдова Бога молитъ, чтобы ей быка предоставить, − утѣшенiе ей послать. Мой, говоритъ, быкъ; прямо къ моему двору стукнулся. Стали споры, разговоры, скандалы. Кто за вдову, кто − въ стадо, обшшественный быкъ! Другая недѣля такимъ манеромъ проходитъ, − не объявляются. Лавошникъ одинъ со стороны далъ знакъ − мой. Прiѣзжайте смотрѣть. Прiѣзжаетъ. Не мой, мой пѣгой. Цыганы приходили − нашъ быкъ, съ табора убѣгъ отъ непрiятности, лѣчить валяли. Доказывай суть! Гдѣ его махонькое пятнышко, на которомъ мѣстѣ въ пузѣ? У хвоста. Врешь, подъ лѣвой ногой. Выставили. Батюшка сталъ просить − уступите мнѣ бычка, дамъ сорокъ цѣлковыхъ. Сто! Ну, хорошо, говоритъ, извольте вамъ полсотни, вдовѣ еще пятерку накину за обиду. Думали-думали, − сыщетъ хозяинъ, отберетъ. Пожалуйте вамъ, батюшка, бычка. Повелъ попъ быка, − быкъ тебѣ ну… чисто собака за попомъ самъ пошелъ. И хоть бы мыкнулъ разокъ въ двѣ-то недѣли, голосъ свой показалъ! Сейчасъ распой пошелъ такой…! Вдова − хлопъ! на другой день померла невидной смертью. Сталось съ ней невѣдомо съ чего, а всего-то три чашечки и поднесли-то. У насъ происшествiе вышло: разодрался староста съ кузнецомъ, глазъ кузнецу выткнулъ веретеномъ. Все съ того, съ быка! Хлопъ! − у попа пожаръ ночью открылся въ сараѣ, у быка, − сгорѣлъ быкъ. И хоть бы мыкнулъ! Такъ тутъ всѣ перепужались, − всѣ до единаго сразу трезвыми подѣлались. Къ попу: пой молебенъ, святи деревню. Попъ горюетъ, − пятьдесятъ пять рублей вылетѣли ни за копеечку, для одного только безобразiя, − попадья его жучитъ, мужики молебновъ требуютъ, а тутъ еще вдову хоронить. Во-отъ серчалъ! И вдругъ и заявляется тутъ съ дальняго лѣсу лѣсникъ Иванъ Акинфовъ и говоритъ, въ чемъ суть. Быкъ, говоритъ, и ко мнѣ объявлялся, три дни − три ночи у самой двери стоялъ. Но такой замѣчательный − ни хвостомъ не двинетъ, ни голосу не подастъ. Когда приходилъ? Недѣли три. Самый тотъ быкъ, бѣла голова. Баба ужъ моя, говоритъ, прыскала его крещенской водой, − отворотился и пошелъ къ болотамъ. Потомъ, говоритъ, у меня въ Москвѣ въ самый тотъ день сына отходники задавили, свалился онъ ночью съ бочки. А потомъ, говоритъ, какъ быкъ у двора стоялъ, хорь всѣхъ курокъ до единой перекусилъ. − Это что же? − Столько разовъ со мной всякихъ случаевъ было, − я теперь всему знакъ придаю… − продолжалъ Максимъ, показывая пальцемъ на Губаниху. − Про мертвое тѣло! Въ чемъ суть? Можетъ, исходитъ ей чего, какъ она не въ себѣ! Младшаго сына у ей на войну взяли, она этого не понимаетъ, вовсе она безумная, а, гляди, чуетъ. Я вотъ которую ночь не сплю, про брата думаю. Увидалъ его во снѣ − письмо мнѣ пишетъ. Что жъ, воля Божья, приму за себя сиротъ…
Онъ все смотритъ черезъ поврежденные тополя къ селу, на поврежденный бурею крестъ на синемъ полѣ.
− Ну, баушка… пойдемъ-ка ко двору, калачика тебѣ дадимъ. − Калачика больно любитъ! − подмигиваетъ онъ. − Ну вотъ и пойдемъ, калачики будемъ ѣсть…
Онъ беретъ старуху подъ-мышки и подымаютъ съ грязи. Вся она мокрая, трясущаяся. Вся она будто знакъ этихъ мокрыхъ, темныхъ, пустыхъ полей, тоскующихъ подъ вѣтромъ. Она пошатывается рядомъ съ Максимомъ, насилу вытягиваетъ чмокающiе башмаки изъ грязи, рѣзко и непрiятно бѣлѣютъ ея синеватыя ноги, и видишь − не видишь несносимую груду, навалившуюся на эту непокрытую голову. Кто покроетъ ее? И миллiоны другихъ простоволосыхъ головъ, которыхъ треплетъ суровымъ вѣтромъ въ пустыхъ поляхъ? Даютъ копейки въ округѣ на мертвое тѣло, и будутъ давать свои копейки. Ходитъ горе за всѣми, къ каждому постучаться можетъ, и будетъ долго стучаться непонятно-настойчивое горе: привяжется и не отходитъ.
II
Вечеромъ Максимъ заходитъ потолковать. Который уже разъ разсказываетъ про брата. Самое больное мѣсто. Придется принять на себя все семейство, если братъ не воротится. Не взять его онъ не можетъ: человѣкъ онъ совѣстливый, хоть и очень скупой, къ тому же при всѣхъ на кухнѣ въ минуту прощанья торжественно объявилъ и даже перекрестился на образа, что въ случаѣ тамъ чего приметъ на себя всѣ заботы − чтобы не безпокоился. Можетъ-быть, это-то и томитъ Максима, и онъ не можетъ не думать о будущемъ и все подгоняетъ подъ эту думу, все подготавливаетъ себя и томитъ неизбѣжностью.
Онъ суевѣренъ страшно. Сегодня пришелъ совсѣмъ сумрачный и заявилъ прямо, что дѣло плохо: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло подъ крышечкой и сломалось, − не хотѣло пролѣзть.
− Такъ, должно, и не получить ему моего письма. Ну, да ужъ одинъ конецъ! Знаю я, что къ чему. Вонъ Нырятель сказывалъ про лещей… развѣ не правда? Богъ и скотинку умудряетъ. Лещъ-то эна когда еще, по веснѣ выходилъ, подавалъ знакъ, а война подъ конецъ лѣта…
Съ войной Максимъ связываетъ и весеннiй, − дѣйствительно, небывалый, − выходъ лещей къ перекатамъ, и конопатчика, повѣсившагося прошлымъ годомъ на сѣновалѣ, и страшные лѣсные пожары, и сибирскую язву, и обильный урожай яблокъ − другой годъ под-рядъ. И на вопросъ, − при чемъ же тутъ конопатчикъ и яблоки, говоритъ глухо:
− Будто и ни къ чему, а думается такъ, что…
Все смутно теперь и вокругъ, и въ немъ, и говоритъ онъ смутно. Онъ малограмотенъ, прочелъ только недавно «про веткозавѣтъ» и очень сталъ много думать, − говорила его жена. Спрашивалъ, почему два ковчега было, и куда подѣвался первый; жива ли теперь гора Араратъ; нашей ли вѣры былъ пророкъ Илiя. У сявщенника все просилъ библiю, чтобы «все проникнуть». Жена ходила къ матушкѣ и про сила не давать ему «икнижки» − и такъ толку отъ него не добьешься.
− Сколько тамъ годовъ пройдетъ, а кончится все въ нашу пользу. А вотъ.
Онъ прислоняется къ печкѣ, морщитъ съ потугой волосатый лобъ и устремляетъ всегда, какъ-будто, что-то особенное видящiй взглядъ на темное окно. А за окномъ шумятъ и шумятъ деревья въ саду − не утихаетъ вѣтеръ.
− Показано было за много годовъ еще, только что не каждый могъ достигнуть… − говоритъ онъ загадочно. − И не только что эта война, а и съ японцами которая. У батюшки вчера читали про исторiю. За много годовъ тому и въ какихъ мѣстахъ − неизвѣстно, но надо полагать, что въ нашей сторонѣ… поѣхалъ одинъ очень замѣчательный генералъ въ древнюю пустыню, какъ все равно что скитъ, гдѣ спасаются отчельники… но тутъ женскiй полъ былъ… И тамъ вотъ и объявилось, только не знали, что къ чему! А теперь стало вполнѣ понятное знаменье. Ну, генералъ тутъ поговѣлъ, все честь-честью, и сейчасъ, стало-быть, присовѣтовали ему разные мудрые люди потребовать старицу одну праведной жизни, а она слыла тамъ въ родѣ какъ не совсѣмъ у ней все здѣсь въ порядкѣ, − стало-быть, находило на нее. И тогда только понимай. И вотъ, какъ объявилась она передъ нимъ, генералъ и спрашиваетъ сурьозно: «Скажи мнѣ, старица святая, какая ожидаетъ судьба ту жизнь, которая дадена мнѣ отъ Господа Бога? Человѣкъ я военнй, мнѣ необходимо знать доподлинно, какъ есть. Какая судьба для моего славнаго вѣрь-отечества?» Въ книжкѣ, которую у попа вчера читали, очень такъ… внятно, нельзя слова проронить. Вспроси-илъ… А старушка ему ни слова, ни полслова! Что тутъ дѣлать! Онъ ее другой разъ вспрашиваетъ: − «почему вы не сказываете, я затаю это на глубинѣ души! Скажите, если вамъ Господь исподобитъ. Я не изъ какого любопытства тамъ праздную, а необходимо очень». Тутъ старушка сколько-то подумала-повздыхала и сейчасъ съ ее изошло. Сейчасъ живо отправляется въ уголушекъ, къ своему шкапчику, гдѣ у нее всякiй вобиходъ скудный, − хлопъ! − и вдругъ и выноситъ ему два предмета. Одинъ предметъ прямо подаетъ, а другой, за спиной прячетъ. Сперва подаетъ генералу − со-леный огурецъ! И лицо у нее тутъ стало грустное-разгрустное и печальное, и даже всѣ испугались. И потомъ вдругъ сьала, какъ все въ ней тутъ въ порядкѣ, и даже какъ сiянiе отъ ее лица − прямо, ласковая. И подаетъ генералу другой сокрытый предметъ − огромный кусокъ сахару, отъ сахарной головы. И опять ни слова, ни полслова! И вотъ тутъ-то и вышло знаменье. А вѣдь какъ все сокрыто!.. А оказывается очень явственною Всѣ они образованные, все понимаютъ, а тутъ, какъ стѣна имъ стала. И не могли прознать.
− А въ чемъ дѣло?
− А вотъ. Огупецъ.. значитъ, война! Потому что огурецъ, все равно какъ войско, очень много, конечно, въ немъ сѣмечковъ. И война нещастливая, потому − со-леный огурецъ − къ слезамъ! Японская-то война и была. А сахаръ-то, огромаднѣйшiй кусокъ, это − нонѣшняя война, огромадная. Значитъ, какъ разгрызешь его, − сладко будетъ. Такъ и надо толковать. И если все понимать, что къ чему, то и на небѣ, и на землѣ не безъ причины. Надо только прикидывать!
− Значитъ, крестъ-то съ колокольни снесло…
− Съ батюшкой говорили и про крестъ. Колокольня здѣшняя − стало-быть, потерпятъ здѣшнiе. Значитъ, становьте себѣ крестъ! Такъ батюшка и говоритъ, − все понесемъ, примемъ на себя крестъ!
Говоритъ онъ глухимъ, предостерегающимъ голосомъ, точно хочетъи себя напугать, и слушателя. Ждетъ уясненiя и откровенiя и боится. Жаждетъ знаменiя и указующаго Перста. И не одинъ онъ. Ступайте по дорогамъ, войдите въ пустыя деревни.[i] Подъ тысячами прогнивающихъ крышъ, за укутанными мутными окнами, не видя ничего и не постигая великой и страшной сути, ждутъ, страстно ждутъ знаменiя и указующаго Перста. Истинныя вѣсти идутъ и сочатся, но развѣ скоро идутъ онѣ и скоро ли проникаютъ? Не прошла еще старая Русь, которая находитъ вѣсти своими путями.
Вотъ повалилъ къ сентябрю дружный, артельный, рыжикъ − къ войнѣ. И долго держался: пойдутъ наборы. Но тутъ и безъ рыжика явственно. А вотъ бѣлянки… тѣ показали − эна, еще когда! Еще въ половинѣ iюля − съ чего бы такъ рано? − повалили бѣлянки, − цѣлыми полками такъ и сидятъ подъ мохомъ. А сила мака у стрѣлочника! Два года не родился какъ слѣдуетъ − и не въ вѣтренную погоду сѣялъ! − все выходилъ кусточками, а нонѣ не налюбуешься. Теперь-то и оказалось. Это ужъ всякому должно быть извѣстно − къ войнѣ. Въ каждой-то маковичкѣ − какъ цѣлый полкъ, хоть нарочно считай. Это стрѣлочникъ еще хлопцемъ слыхалъ, а тутъ невдомекъ. А такъ прямо и вышло, какъ вылилось.
III
Какъ-то зашелъ Нырятель, мужичокъ-рыболовъ изъ-подъ Щетинина омута, напомнилъ:
− Помните, лещъ-то? Бабы-то наши учуяли, а?! Да и то сказать, − Богъ и скотинку умудряетъ.
И вспомниается теплая iюньская ночь на Щетининомъ омутѣ и разсказъ о рыбахъ.
− …Какъ оттерся, выпростался, вся тешуя съ его соплыветъ и соплыветъ − до крови. Слабость на его нападетъ и нападаетъ, бѣда. Сейчасъ первое ему удовольствiе − лѣчиться. Воды ему, стало быть, свѣжей и песочку… Онъ тебѣ не пойдетъ куда въ глыбь тамъ, это ужъ онъ знаетъ… знаетъ, гдѣ ему польза окажетъ. Первый ходъ ему, чтобы безпремѣнно на Кривой Бродъ. Сейчасъ, первымъ дѣломъ, Господи баслови, − на Кривой Бродъ поползетъ, стѣна-стѣной! Такъ и валитъ, такъ и валитъ рядами, головешками въ одну сторону, чисто тебѣ войско его идетъ. Тыщи миллiоновъ его тутъ, а нонче бы-ло!!... Мать твоя сковородки! Засыпалъ и засыпалъ весь бродъ! И вѣдь чего − не боится! Мужики ѣдутъ прямо на его, онъ тутъ возля стоитъ − дави, на! Истинный Господь, не вру. Пожмется такъ, малость самую, чтобы только по емъ не ѣздили, и стоитъ. Ахъ, ты, лѣшiй!. Да-а… Ну, теперь подходи къ нему съ наметкой, съ берегу − вотъ онъ, накрывай! Ладно. То-олько завелъ.. врешь. Сейчасъ снизится, пододвинется и почнетъ клониться къ тому краю… ни-какъ! Продвинется, сколько ему полагается, чтобы недостать, опять подымется и стоитъ. Заходи оттеда − опять сызнова разговоръ. Притрафлялись сѣтью, − только станешь подбираться издаля, во-онъ откуда портки спустишь, − въ омутъ сплылъ и сплылъ, какъ по командѣ. Чисто у его тамъ распоряжается кто. Не вѣришь? Чтобъ мнѣ его никогда не поймать, истинный Богъ − не вру. Спрашивай у тресвятскихъ, у болотинскихъ − ѣздятъ они черезъ Кривой Бродъ, видали. Изъ годовъ годъ. Вотъ бабы разъ… ужъ и смѣху было! − идутъ гуртомъ, а я тутъ, подъ тѣми вонъ устиками, у подмоинки, на судачка жерлицы разставлялъ… ка-акъ заверещатъ, да ка-акъ шарахнутъ! Его, стало-быть, и увидали, въ смый-то полдёнъ. Вода-то че-орная отъ его, − весь песокъ укрылъ, пёрья поверху шумятъ, играютъ, на спинкахъ-то… горбушками-то черными такъ и выпираетъ весь вонъ. Креститься начали. Къ войнѣ, што-ль, онъ это? − говорятъ. Истинный Богъ!
Теперь Нырятелю все кажется вполнѣ яснымъ. Рыба! Ужъ если про рыбу разговаривать, такъ умнѣй ея нѣтъ. Надо ее понимать, а Нырятель ее понимаетъ лучше кого угодно. По пять минутъ въ водѣ пробыть можетъ! Не усмотришь вразъ − потомъ схватишься, да поздно. Вотъ окуня нынче совсѣмъ на чистой глубинѣ не видать стало, − весь въ крѣпи, подъ топлюги забился, укрѣпился и ни-куда, а въ прошломъ году бреднемъ пойдешь − и трехфунтовыхъ зацѣпишь. Это ужъ онъ чуетъ чего. Теперь этотъ еще… ельчикъ: запропалъ и запропалъ. А елецъ-то какой все былъ − четверть! Куда его вымело? Пискарь, шутъ его разберетъ, на глыби хватать сталъ, въ тишинкѣ. Развѣ ему тутъ мѣсто?
− Прямо, − говоритъ шопотомъ Нырятель, − рыба нонче ополоумѣла. Налимъ въ iюлѣ ловился, въ самыя жары! Головля я знаю, какъ свои капиталы, гдѣ ему когдв быть полагается, − фунтовичкамъ ли, тройчкамъ ли… всѣ квартеры ихнiя знаю. Ну, и что жъ онъ у меня выкинулъ, какую манеру! Ныряю за имъ подъ ветлами, гдѣ быритъ кругами… тутъ вѣдь ему, сердешному, сласть самая… хорошо. Какъ въ погребъ мнѣ за нимъ слазить. Мырнулъ разокъ, движу по дну, гляжу − пискаря насыпано, какъ каши! Шуганулъ. Шурецъ встрѣлся, та-акъ съ полфунтика, вниманiя на него нѣтъ. Ладно. Да игдѣ жъ, думаю, головли-то мои? Подъ кручу дошелъ − едниаго-разъединаго головлишку встрѣлъ, такъ съ фун-тикъ, − не пойму и не пойму. На ямы перешелъ, къ глыбамъ, гдѣ только налимамъ станъ настоящiй, а головля тутъ и не пахло никогда… Пожжалуйте! Весь тутъ, чисто хоронится. Прямо, ниспровергъ и ниспровергъ. Почему такое? Присягу на ихъ приму, извѣстны они мнѣ сорокъ седьмой годъ, какъ нырять сталъ. Первый разъ обманулся. Какое-нибудь имъ понятiе надлежитъ, для чего нужно… черезъ землю имъ подается − шутъ ихъ разберетъ. Рыба, а хитрѣй этихъ рыбовъ нѣтъ. Молчитъ − думаешь, безчувственное какое существованiе-предметъ, а она свое ведетъ, свой оборотъ. Налимъ… съ морды его глядѣть − дуракъ и дуракъ* а онъ такое можетъ, что…
Но о Нырятелѣ и его рыбьмъ** царствѣ, которое онъ знаетъ, какъ ни одинъ ихтiологъ-профессоръ, я попоробую разсказть въ другое время, когда настанетъ пора спокойныхъ и веселыхъ разсказовъ.
IV
У дяди Семена, бывшаго десятскаго, давно обобраны яблоки, ободранъ осенними непогодами садъ, и шалашикъ, засыпанный почернѣвшимъ листомъ, глядится грязнымъ ворохомъ гнили. Давно улетѣли ласточки, закуталась въ солому изба, смотритъ больной и слѣпой и даже покосилась, какъ-будто. Долгими вечерами подъ желтымъ огонькомъ вимячей лампы ткетъ безконечныя фитильныя ленты молодка-сноха, толкаетъ и толкаетъ стукотливый станокъ. Дядя Семенъ ищетъ по старымъ газетамъ «списки», водитъ по непослушнымъ строкамъ непривычнымъ пельцемъ, все ищетъ. Нѣтъ, не находится: все офицеры и офицеры. Развѣ все упишешь въ газетахъ! Сказываютъ вонъ…
Въ первомъ спискѣ, который онъ ходилъ читать въ городъ, не дождавшись извѣстiй изъ волости, не нашелъ онъ своего Михайлу Орѣшкина. А больше трехъ недѣль нѣтъ письма. А ужъ и старуха Зеоенова получила совсѣмъ недавно, − сынъ ея лежитъ въ лазаретѣ, въ Минскѣ, и скоро опять подвигнется на приступъ. И Никифоровы получили извѣстiе, форменную открытку изъ Германiи, − ишь ты, кда попалъ! − что въ плѣну сидитъ Васька Никифоровъ, въ лазаретѣ. И уже три двора знаютъ, что убиты ихъ сыновья и хозяева − гармонистъ Сашка Вяхрёвъ, Степанъ Недосѣкинъ, столяръ-модельщикъ, − восемьдесятъ рублей и добывалъ въ мѣсяцъ, − и Ганя Крапивинъ, съ поджабинскаго завода, формовщикъ.
Выпалъ глубокiй снѣгъ, надѣли пушистые чепцы принизившiеся избушки. Засвѣтлѣли поля, и новыя дороги проложили свои рыхлые ленты. На сердцѣ повеселѣй, какъ-будто. Крѣпче трещатъ на задахъ сороки, несутъ и несутъ вѣсти и утромъ, и къ вечеру.
− Какъ, дядяСеменъ, дѣла?
Стоимъ у въѣзда въ село, у церкви.
− Живъ!! − кричитъ онъ, хотя стоимъ лицо на лицо. − Сразу три письма вчера получили! Въ семи бояхъ былъ, подо всякими кононадами!.. Уберегъ Господь… Такъ рады, такъ рады!..
Онъ не такой, какъ всегда. Онъ не нанизываетъ слова, и пропала его степенность: говоритъ-говоритъ, и, кажется, все въ немъ вбито и перетряхнуто. Скоро-скоро крестится на бѣлую церковь, на которой уже налаженъ крестъ.
− Носки шерстяные ему послалъ да хуфайку съ варежками, всего навязали. Лепешекъ старуха ему напекла-а!.. Живъ!
И, точно испугавшись великой радости, говоритъ тихо:
− Ну, только война эта, не дай Богъ, какъ сурьезна. Что-то Господь дастъ…
Помнитъ ли, что загнѣздились у него ласточки?
− Главное дѣло, старуха чуетъ, что возворотится: сердце у нее легкое стало, вотъ что. Она по сердцу узнаетъ. Пишетъ, − маленько ногами жалиться сталъ, на водѣ довелось много разовъ отличаться. Ну, да вѣдь не на гулянкахъ, всего бываетъ. Мы тутъ въ теплѣ, въ одежѣ, въ сытости, а имъ и не попито и не поспано, да… Да только бы возворотился, а то у насъ тутъ старуха Зеленова умѣетъ, какъ взяться, − пареной брюквой со шкипидаромъ, живо распространитъ. Въ земской тоже хорошiе доктора, − съ полгоря. Стѣны помогутъ. Сейчасъ съ почты бёгъ, отправку ему дѣлалъ. Старуха ему лепешекъ тамъ, а я упомнилъ, копченую селедку онъ уважаетъ, − прямо, братъ, ему цѣльный пятокъ выслалъ! А?! Дойдетъ?
− Дойдетъ.
− Тамъ кажный кусочекъ − не наглядишься! У насъ тутъ и творожку, и барашка намедни посолили, а чайку, а тамъ… не распространишься, а? Вѣдь вѣрно?! Тамъ имъ…
Что это? Дядя Семенъ моргаетъ и старается скинутьь накатившiяся, совсѣмъ, было, забытыя слезы. Самъ удивленъ, смазываетъ ихъ жесткой обвѣтренной рукой и смѣется тихо − не можетъ уже сдержать себя. А онѣ все бѣгутъ, скатываются по носу, прячутся въ бородѣ. И у него, такого крѣпкаго, такого суроваго, хозяйственнаго, который кричитъ на свою старуху, если она начинаетъ ныть, даже у него ослабѣло снутри.
− Да что, другой разъ такъ. Намедни, какъ писемъ не было, не сплю и не сплю. Пошла старуха корову поглядѣть, − телиться ей вот-вотъ, − а со мной какая манера вышла! Сплю − не сплю… вижу − Мишутка, какъ махонькiй еще былъ, сидитъ на лавкѣ, гдѣ у насъ въ рамочкѣ похвальный листъ, отличiе его изъ училищи, и смѣется. Такъ меня… въ родѣ какъ удивило. А тутъ смотрю − ни-чего, старуха прибирается, ведромъ стучитъ. Шести часовъ! Стали гадать, къ чему такое. Говоритъ − къ хорошему, ежели онъ веселый… сонъ-то такой явственный. Тутъ я раздумался и, прямо сказать, поплакалъ чуточку, впервòй… старухѣ не сказался. Глядь − три письма! Скажи на милость! Чисто самъ принесъ.
Знаменiя… Пусть приходятъ знаменiя, которыми живетъ сердце. Пусть прилетаютъ ласточки и вьютъ гнѣзда, смѣются по темнымъ избамъ являющiяся изъ страшныхъ далей дѣтскiя лица. Пусть и сороки несутъ хорошiя вѣсти. Въ свѣтлыхъ одеждахъ свѣтлоликiя жены пусть подымаются до самаго неба и наводятъ страхъ Божiй на полчища супостатовъ. Если и ихъ не будетъ, этихъ средцемъ рожденныхъ знаменiй, что уяснитъ, успокоитъ и вызоветъ радостныя слезы? И рыбы пусть вѣщаютъ невѣдомыми знаками, и птицы, и голоса. Пусть только радостные. Въ пустынныхъ поляхъ только вѣтры блуждаютъ, метели идутх на пустыя поля. Что Веселаго скажутъ они плачущимъ своимъ воемъ?
V
Въ прокуренномъ, жаркомъ вагонѣ, съ Калуги на Москву, сбилось народу около старика- псаломщика, который ѣдетъ проводить внука-ополченца, призываемаго въ дружину. Старикъ дряхлый совсѣмъ, благообразный, патрiархальный старикъ, съ ласковой сѣдой бородой до глазъ, въ бархатномъ картузѣ, въ казакинчикѣ, въ валенкахъ, мягкiй и благодушный. На него прiятно смотрѣть и слушать его прiятно: у него дѣтски-довѣрчивый взглядъ и мягкiй, ласкающiй говорокъ. Такъ добрые старики разговариваютъ съ внучатами. Онъ всѣмъ разсказалъ, что внукъ у него замѣчательный регентъ и до подробностей объяснилъ, что это значитъ − регентъ. Потомъ очень подробно разсказалъ, какъ внукъ женился на замѣчательной барышнѣ, по любви! − и какую замѣчательную снялъ квартиру − все электрическое! и какого пѣтуха замѣчательнаго прислалъ ему внукъ − безподобнаго голоса, и храбрѣй его нѣтъ на селѣ! А отъ внука поѣдетъ къ Троицѣ, поговѣть. И потомъх принялся разсказывать маленькому старичку, у котораго бурый полушубокъ весь былъ въ новыхъ, кирпичнаго цвѣта, заплатахъ − стрѣлкахъ, кружочкахъ, шашечкахъ:
− …Все идутъ и идутъ, притомились, а до деревни все далеко. И хлѣбушко у нихъ весь вышелъ, а вѣтеръ встрѣчный, и ужъ и снѣжкомъ стало наметывать… И ужъ на дворѣ и темень…
− Темень?! − удивленно говоритъ старичокъ. − Значитъ, та-акъ… − и качаетъ маленькой головой въ большой шапкѣ.
− И стали тутъ странницы Господа просить, чтобы донесъ ихъ до какого жилья… И хоть бы человѣкъ встрѣтился! Ни-кого, ни живой души. И стали онѣ молиться угодникамъ. А были онѣ, видишь, въ Кiевѣ, въ Печерской лаврѣ…
− Въ Кiевѣ?! Значитъ, та-акъ…
− И вдругъ… идутъ къ нимъ по дорогѣ три старца! а что замѣчательно, − одинъ въ одинъ, на одно лицо всѣ, строгiе… хорошiе, конечно, замѣчательной жизни… Надо думать, − кiевскiе по облику. Можетъ, такъ будемъ говорить, Лука, экономъ Печерскiй… − замѣчательный по своей жизни, оч-чень замѣчательный! Ну, и еще скажемъ, Марко Гробокопатель, тоже необыкновенно замѣчательный, всѣмъ имъ могилы копалъ и себѣ, конечно… и еще третiй… ну, къ примѣру, Iоаннъ Милостивый… Всѣ сiи замѣчательной жизни…
− Замѣчательной?! Значитъ, та-акъ…
− Идутъ, ни слова не говорятъ. И замолились старушки: укажите намъ путь ко двору-жилью… метель насъ заноситъ-укрываетъ. Да-а… И ужъ совсѣмъ стали коченѣть. А старцы ближе къ нимъ идутъ, а ногъ не слыхать, постуку-то отъ нихъ нѣту, какъ движутъ по воздуху. Остановились тутъ старцы и говорятъ: «не погибните вы, убогiя, не бойтеся!».
− Не бойтесь?!!
− Да, не бойтеся. «Мы вамъ встрѣтились − мы вамъ и путь укажемъ. Идите прямо, тутъ вамъ и стань-пристань!» Возрадовались странницы-богомолки, въ слезахъ радостныхъ спрашиваютъ тѣхъ старцевъ: «а какъ намъ за васъ Господа Бога молить, какое ваше имя святое въ молитвахъ поминать?» А старцы-монахи и отвѣчаютъ: «не надо за насъ Господа Бога молить, въ молитвахъ насъ поминать»…
− Не надоть?!!
− Да… «Мы пѣты-молёны, отъ господа бога превознесѣны. Мы, гвооритъ, ходимъ по дорогамъ, учишаемъ слезы горькiя, веселимъ сердце человѣческое! Лежали мы тыщи лѣтъ подъ землей, правили намъ службы-молебны, да… теперь время наше пристало, повелёно намъ ходить по всей землѣ православной…»
− Да-да-да…
− А потомъ и говоритъ одинъ изъ нихъ, самый среднiй, повыше другихъ…
− Повыше; стало быть… та-акъ.
− Всѣ они одинакiе, а одинъ маленько повыше… «Идите, говоритъ, васъ теперь каждый восприметъ… каждому говорите, какъ вышла вамъ радость-избавленiе, такъ и всему народу православному избавленiе-побѣда, чтобы не сомущались». И сокрылись.
− Сокрылись?! Значитъ, та-акъ… нисчезли.
− А тутъ сейчасъ и выходитъ самое это. Затихло ненастье, вѣтеръ кончился и метели нѣтъ. Пошли странницы… шаговъ, можетъ, всего-то сто и прошли − вотъ оно и село. Донесло ихъ духомъ. Стали у мужика одного разоблачаться, а у каждой по просвиркѣ въ котомочкахъ.. совсѣмъ мяконькiя…
− Да-да-да… про-свирки?!
− Сейчасъ пошли въ церковь доложили батюшкѣ − такъ и такъ. Это мнѣ одинъ человѣкъ разсказывалъ, хорошiй человѣкъ, замѣчательный человѣкъ по жизни… близъ его волости, быдто, было… а въ трактирѣ въ городѣ моему крестнику самъ трактирщикъ говорилъ, что подъ Тулой это вышло…
− Слыхалъ и я… − раздался съ верхней лавчки голосъ, и показалось круглое и красное, какъ титовское яблоко, лицо. − Только у насъ, въ Тихоновой Пустыни, сказывали, что монахи безо всякаго разговору прошли, но однакось старухи тѣ прямо сейчасъ и пришли въ село. А исчезли они − это такъ. Сразу, будто, и скрылись. Разное болтаютъ. Будто и другiе монаховъ видали, только въ бѣлыхъ каблукахъ, будто…
− Ну, тамъ я не знаю, что болтаютъ… что слыхалъ, то и сообщаю… Былъ про войну разговоръ, − вотъ, говоритъ, видѣнiе какое было. Урядникъ тоже тутъ былъ нашъ, инетерсовался.
− Воспретилъ?
− Нѣтъ. Воспретить не воспретилъ, а… все-ткаи, говоритъ, не надо много разговоровъ. Но, между прочимъ, всѣ понимаютъ, что къ чему…
− Этого невозможно воспретить… чего жъ тутъ! − сказалъ мужичокъ, снялъ свою шапку, посмотрѣлъ въ нее и опять надѣлъ. − тутъ божественное…
Такъ приходятъ знаменiя, рождаются сказанiя. Пусть… Пусть только приходятъ радостныя.