− …Да вѣдь какъ началось… обыкновенно. Сталъ, было, я самоваръ разводить, − стражникъ мимо сиганулъ, къ волостному. Ну, конечно, мнѣ это безъ вниманiя. Пять часовъ, молодыхъ надо подымать, − на поле собирались, дожинать. Михайла мой только тринадцатаго числа, въ воскресенье, свадьбу игралъ, женился… ну, конечно, три дни гуляли, то-се… распространялись по душамъ съ молодой-то. Передъ Пасхой только со службы воротился, изъ солдатъ. «Буде, кричу, робятъ-то насыпàть… хлѣба для ихъ запасать надо, жать время, осыпается!» А Мишка мой изъ сѣнцевъ мычитъ: ладно, поспѣемъ!.. И сноха, слышу, хикаетъ и хикаетъ. Кадушку свалили. Ну, конечно… распространяются… А-ты, дѣло какое! Ну, хорошо. А тутъ моя, − и что ей въ голову влѣзло, − роется въ укладочкѣ, говоритъ, − какъ бы моль не поотлила. И вытаскиваетъ, − вѣдь вотъ что къ чему-то − Михайлову солдатскую фуражку и на свѣтъ смотритъ. «Чего ты?» − говорю. «Да, говоритъ, моля ее, никакъ, съѣла». Потомъ ужъ опослѣ стали мы съ ней обсуждать все дѣло, − вспомнила: во снѣ ей привидѣлось − моль всю ее укладочку поточила… Михайла приходитъ, требуетъ, − давай имъ картошки новой, живо! Завтракать сейчасъ и въ поле. А ужъ картошка кипитъ, то-се… И картошка нонѣшнiй годъ, прямо… задалась, никогда такой не было, рано завязалась, и какъ песокъ, разсыпчатая. У Щербачихи на сѣмена бралъ. И навсягды у ее брать буду, управляющiй попу рекомендовалъ. А вотъ сейчасъ, погодите… Значитъ такъ… картошка. Ѣдимъ. Михайла своей подкладаетъ − не стисняйся, ѣшь, къ мужнину хлѣбу примыкай…
Дяд Семенъ, бывшiй десятскiй, говоритъ неспѣша, принимая большимъ пальцемъ золу въ трубочкѣ, помогаетъ разговору. Остановится, поглядитъ на трубочку, на золу, вспомнитъ − и опять говоритъ обстоятельно. Большая его голова, въ сѣдѣющихъ кольцахъ на вискахъ, опущена. Молодая сноха работаетъ на станкѣ фитильныя ленты, но дѣло у ней идетъ плохо: подолгу останавливаетъ станокъ и слушаетъ. Я вижу ее съ завалинки въ окошко − видна только верхняя часть лица, въ бѣломъ платочкѣю Она чернобровенькая, въ румянцѣ, востроносенькая, бѣленькая, писаная. Взяли ее безъ приданаго, по любви, за красоту. Семенова старуха, видно мнѣ, возится въ сараюшкѣ, во дворѣ, у овцы, которая вчера воротилась съ поля съ переломленной ножкой. Изъ-за плеча старухи я вижу и черную морду овцы съ робкими влажными глазами, разѣвающую съ чего-то ротъ, − должно быть, отъ боли.
− Натуго мотай, слышь… − говоритъ старухѣ Семенъ. − До Покрова подживетъ…
Засматриваетъ подъ крышу. Тамъ ласточки налѣпили гроздь сѣрыхъ шершавыхъ гнѣздъ. Я знаю, почему Семенъ засматриваетъ на эти гнѣзда. Первый годъ они у него завелись, и онъ вѣритъ, что это къ благополучiю: голуби если и ласточки − къ благополучiю. А вотъ у Никифоровыхъ, черезъ домъ, повадилась сорока на зорькѣ сокотать − вѣсти будутъ. А какiе теперь вѣсти! Старуха Семенова знаетъ, какiя вѣсти. А ласточка − дѣло другое, только бы въ окошко не залетѣла. Старуха все знаетъ. Нехорошо тоже, когда дятелъ начинаетъ долбить съ уголка, паклю тащитъ. Самое плохое. Но соснякъ отсюда далеко, и всего разъ было за ея время, − налеталъ дятелъ на поповъ домъ, − у попа потомъ вразъ оба сына утопли. А вотъ въ Любицахъ, версты четыре отсюда, за прошлый годъ два раза случалось, тамъ соснякъ. И тоже вѣрно.
− Ну, хорошо. Ѣдимъ картошку. И вотъ въ окошко − стукъ-стукъ.
Бабка гладитъ овцу, а сама повернула голову къ избѣ и слушаетъ: это видно по настороженной головѣ.
− Староста въ окошко заглянулъ, вотъ въ это самое окошко, и глаза у него не то, чтобы безпокойные, а сурьозно такъ глядитъ, − я его прямо даже не узналъ. − «Солдата твоего на войну требуютъ, на мибилизацiю, къ утрему завтра въ городъ съ билетомъ чтобы… И всѣхъ поголовно на войну, которые запасные!» − И нѣтъ его.
− Велѣлъ къ пяти часамъ чтобы… − говоритъ отъ сарая бабка. − Господи, Господи…
− Да, къ пяти чтобы часамъ быть. И ушелъ стучать. Ну. Тутъ, конечно, началось преставленiе… − говоритъ Семенъ, кривя губы, не то посмѣиваясь, не то съ горечью. − Бабы выть, то-се… а Мишъ глянулъ на меня, на Марью на свою… сразу какъ потемнѣлъ. − «Не можетъ быть у насъ никакой войны!» − Не повѣрилъ.
− И не вѣрилъ, и не вѣрилъ…. − закачалась, не подымаясь отъ овцы, старуха.
− И не повѣришь. Десятскiй Иванъ Прокофьевъ прибѣгъ, кричитъ, − съ нѣмцами война началась! Ну, потомъ всѣмъ семействомъ три дни въ городѣ жили, на выгонѣ. Ну, ничего… на народѣ обошлись. Главное дѣло, безъ обиды ужъ, всѣмъ итить. И народу навалило − откуда взялось! Валитъ и валитъ, валитъ и валитъ. А по лѣтнему времени у насъ мало мужиковъ, въ Москвѣ работаютъ. А набралось − тыщи народу. А вотъ послушай. Сколько живу, мнѣ пятьдесятъ восьмой, а такого дѣла не видалъ. Турецкую помню, японскую, − ни-сравнимо. Прямо, какъ укрѣпленiе въ народѣ какое стало: на горячаго разговору, ни скандалу… казенки закрыли − совсѣмъ не распространялись, это прямо надо сказать. И вотъ, чуднòе дѣло, − какъ на крыьяхъ всѣ стали… чисто вотъ какъ на крыльяхъ. Удрученья такого нѣтъ. Главное, − всѣмъ, никому никакого уваженiя, всѣ обязаны, по закону. Съ японцами когда − тогда по годамъ различали: у насъ не берутъ, а черезъ три двора Егора потребовали, а у Камкина и у Барановыхъ не безпокоили. Ну, и было очень обидно − почему такъ. А тутъ − подъ косу, всѣхъ. А черезъ недѣлю и «крестовыхъ», ратниковъ затребовали. Всѣмъ стало понятно − дѣло сурьозное, извинять нельзя никого. Всѣ-эхъ, дочиста. У насъ тутъ за ПОджабнымъ заводъ литейный, богачи такiе… всѣ лѣса до самаго города ихнiе… − никакого извиненiя не дали. Обѣихъ сыновъ и никакого разговору. И пошли. Одинъ − унтеръ-офицеръ, другой − писарь. Прикатили на автомобилѣ, съ мамашей и папашей. Стой, не распространяйся. Сурьерное дѣло. Нѣмцы зачали, отъ нихъ бѣда, съ ними разговоръ строгiй. Япоцы воевали за тыщи верстъ, а тутъ рядомъ. Начнетъ одолѣвать − куда денешься? А я ужъ ихъ знаю, ихъ карахтеръ. На ласковомъ заводѣ жилъ, знаю. Главный лаковаръ у насъ былъ, Фердинандъ Иванычъ Стук ъ, баварскiй нѣмецъ. У него изъ камушка вода потекетъ. Что не такъ − сейчасъ кулачищемъ въ морду тычетъ. «Швинья рускiй, шарлатанъ!» И первое удовольствiе − на сапоги плюнуть. И шесть тыщъ получалъ! А кто онъ самъ-то, Фердинандъ-то Иванычъ, какого онъ происхожденiя? Былъ фельдфебель запасной, баварскiй. Ну, лакъ могъ варить, секретъ зналъ. Пришелъ съ узелочкомъ, а теперь и жену выписалъ, домъ за Семеновской заставой купилъ, лаковый собственный заводъ поставилъ. Кормиться къ намъ ѣздятъ… А дать имъ ходу − аткое пойдетъ, хуже хрѣну. И не выдерешь. Цѣпкiе, не дай бОгъ. Въ газетахъ читали давеча въ трактирѣ, − всѣхъ одолѣть грозится, всѣхъ царей и королей долой. Ну, тутъ дѣло сурьозное…
Семенъ и самъ читаетъ газеты, всю ночь читаетъ, и знаетъ многое. Онъ знаетъ, что за насъ царица морей, Англiя, которая ужъ если примется − распостранитъ. За насъ и Францiя, которая республика, но флотъ тоже замѣчательный, и по сухопутью ежели двинетъ − про-щай! За насъ и Бельгiя, о которой Семенъ очень хорошаго мнѣнiя: на литейномъ заводѣ директоръ изъ Бельгiи, Николай Мартынычъ Бофэ − поглядѣть такого! Ростомъ въ сажень, одной рукой играючи пять рудовъ швыркомъ. И вс-таки Семенъ говоритъ, что дѣло не шуточное. Нѣмцевъ онъ опасается.
− Они такъ не пойдутъ, въ отмашку. Онъ ужъ все на бумажкѣ прикинулъ, вывелъ, что ему требуется, и шумитъ. Маленько только промахнулся, − почитай-ка вонъ по газетамъ, что! − такъ принялись, такое объединенiе, такая дружба у всѣхъ, − держись, не распостраняйся. Всѣ согласились въ союзъ. И что такое это поляки? не православные, а славяне! А-а… та-акъ. Значитъ, и римскiй папа тоже, и за французрвъ, съ нами, значитъ. Америку бы къ намъ! Что-то тутъ у насъ не сварилось. Америка всегда за насъ была…
Бабка устроила овцу и присѣла къ намъ. Уже вечерѣетъ. Ближе и ближе щелканье пастушьихъ кнутовъ. Сегодня суббота, ударяютъ ко всенощной. Проходятъ старухи въ церковь. Дѣвчонки бѣгутъ къ околицѣ встрѣчаютъ субботнее, раннее, стадо. Все − какъ всегда: и тихiй звонъ, и полощущiйся за рѣкой, къ лѣсу, съ послѣдними возами запоздавшаго сѣна.
− Письмо прислалъ… Пишетъ, что скоро повезутъ на линiю огня, на позицiю… Прощенья у всѣхъ проситъ…
Старуха прикрылась коричневой жилистой рукой, съ мѣднымъ супружескимъ кольцомъ, и всхлипываетъ.
− Затянула… Мало ночи тебѣ! − ласково-сурово говоритъ ей Семенъ. − Дѣло сурьозное, каждый можетъ ожидать. Кому какое счастье. Кузьма вонъ, − семь пуль ему въ ногу попало въ Портъ-Артурѣ, − всѣ вышли, кости не тронули. И опять пошелъ воевать. А нашему все удача: и унтеръ-офицеръ, и саперъ. Саперамъ не въ первую голову итить. Вонъ Зеленова старуха въ церкву пошла… и ты ступай, помолись. И не плачетъ. А они вонъ три недѣли письма не получаютъ. Какъ получили, что въ боевую линiю ихнiй вышелъ… только и всего. Что она тебѣ сказывала, ну? − уже раздраженно, почти кричитъ Семенъ на старуху, тряся за плечо.
Бабка не плачетъ уже. Она сморщилась, уставилась на разъѣхавшiйся полсапожекъ и говоритъ, вздыхая:
− На приступъ иду… говоритъ…
− то-то и есть − на приступъ! Значитъ − что? Почему три недѣли не пишетъ? Вотъ то-то и есть. А Михайла нашъ са-перъ! Саперы всегда въ укрытiи… − говоритъ ей Семенъ, смотритъ на меня и старается улыбаться. Въ сараюшкѣ жалабно мэкаетъ овца. Громыхаетъ телѣга, вывертываетъ изъ-за церкви. Ѣдетъ сотскiй, старикъ Цыгановъ. Что-то кричитъ Зеленовой старухѣ и трясетъ рукой. Пылитъ къ намъ.
− Чего въ городѣ слыхать? − окликаетъ его Семенъ.
Цыгановъ останавливаетъ лошадь, оправляетъ шлею, не спѣшитъ.
− Говорили разное… И нѣмцы бьются, и французы бьются… всѣ бьются, а толку нѣтъ. Наши шаръ ихнiй взяли, прострѣлили. Казакъ ешшо двадцать нѣмцевъ зарубилъ… Чего жъ ешшо-то? Да, будетъ имъ разрывъ большой. На почтѣ газеты читали… − беремъ ихнiе города, по десять городовъ… Ничего, хорошо… Наши пока движутъ по всѣмъ мѣстамъ, ходомъ идутъ. А карасину нѣтъ и нѣтъ…
− Дай-то Господи… − шепчетъ за спиной бабка. − Картошку-то почемъ придавали?
− А еще что? − спрашиваетъ Семенъ.
− Въ плѣнъ много отдается, ихнихъ. Раненые наши ѣдутъ, въ больницы кладутъ…
− Кричатъ, поди? − слышу я молодой голосъ позади. Это молодуха бросила свой станокъ.
− Про это не пишутъ. Значитъ, пока все слава Богу…
Подходятъ еще и еще и двигаются рядомъ съ телѣгой, а сотскiй все останавливается и опять трогаетъ. Видно в
Самый конецъ села. Крестятся, ставятъ ноги на ступицу, смотрятъ вслѣдъ. А сотскiй размахиваетъ рукой.
− ну, радуйся, старуха, − говоритъ Семенъ, − ступай въ церкву. Города ихнiе беремъ, − значитъ, Михайлѣ и дѣлать нечего. Саперъ тогда идетъ, какъ если они на насъ станутъ насѣдать. Ну, и иди въ церкву. Вонъ ужъ и корова у двора. Да иди ты, сдѣлай милость… Марья выдоитъ.
Мы остаемся вдвоемъ на завалинкѣ. Молчимъ. Тихо. Лицо Семена сумрачное. Я чувствую, − одна и одна у него дума − о Михайлѣ. Но вѣдь до саперовъ еще не дошло! Или дошло?
− Саперы для защиты назначены, для укрѣпленiя… − говоритъ онъ. − Старуху я этимъ и ворожу. Чего тамъ… Я про саперовъ очень хорошо знаю, что къ чему, − самъ въ саперахъ служилъ. Беъ сапера ни шагу не сдѣлать. И по крѣпости саперъ, и по пѣхотѣ… и наступай, и отходи − безъ сапера не обойдешься. Мой Михайла, − данвы его видали, − еще подюжѣй меня будетъ… Самая крѣпость − въ саперы… Степанъ мой, тотъ квелый уродился, въ крестникахъ въ Москвѣ… да что! А Михайла… Жаднось-то обуяла! Кормили ихъ, поили… всѣ большiя дѣла − въ каждомъ нѣмецъ. А теперь и землю хотятъ…
− Ну, а какъ думаешь, побѣдимъ?
− А это какъ Господь дастъ. По народу-то, глядѣться, должны бы мы одолѣть. Потому, чисто на крыльяхъ поднялись. Измѣны бы какой не было… Да что я тебѣ скажу, − бабы нонче куда меньше выли! Землю завоевать грозится… Ну, щемлю-то нашу въ карманѣ не унесешь, возьми-ка ее…
Семенъ исподлобья глядитъ за рѣку − широко тамъ. И какъ тихо. Перезваниваютъ колокола, − покойнiй вечернiй перезвонъ. Покойна зарѣчная даль. По вертлявой дорогѣ въ лугахъ, свѣтлыхъ послѣ покоса, рысцой труситъ бѣлая лошадка, невзятая на войну, − должно быть, старенькая. Конечно, старенькая, бѣлая вся, а бѣжитъ, попыливаетъ. Все, какъ всегда. И небо, какъ всегда, − покойное, мягкое, русское небо. Отъ лѣсу спускается на луга пестрая кучка ребятъ − ходили за брусникой. Какъ всегда.
− Опять дымитъ… − гвооритъ Семенъ. − Подаютъ и подаютъ.
За краемъ луговъ, гдѣ - чуть видно − бѣлѣетъ нитка шоссе, дымитъ. Тамъ чугунка. Тянется длинный-длинный товарный поѣздъ. Уже забѣжалъ за край лѣса, дымитъ надъ зеленой каймой, а хвостъ все еще за лугами, за шоссе. Да, подаютъ и подаютъ. Вотъ уже третiй ползетъ за этотъ часъ, какъ сидимъ.
− Двери раздвинуты, − военный. Еще до Сибири, сказываютъ, не дошло. А ужъ какъ Сибирь двинутъ… Ото всѣхъ морей идемъ, ото всѣхъ океяновъ. Удумать бы сдужили, а силы много у насъ… Не должны уступить.
Смотрю на семена. Что въ немъ? Спокоенъ, беззлобенъ. Война для него не подвигъ и не игра и, пожалуй, даже не зло. Страшно важное, страшно трудное дѣло. Сдѣлать его нужно, − не отвернешься. Но нельзя и забыть свое, здѣшнее. Сегодня онъ отсѣялся и радъ узнать отъ меня, что идетъ къ дождю. У него на усадьбѣ за плетнемъ штукъ пятнадцать хорошихъ яблонь. Грушовку и аркадъ онъ снялъ, завтра собирается снимать коробовку и боровинку − дюже покраснѣла. У него въ садочкѣ шалашъ, краснѣетъ на травкѣ лоскутное одѣяло, а онъ спитъ въ шалашѣ вотъ уже третью недѣлю, сторожитъ отъ поганцевъ-ребятишекъ. У него хорошая антоновка, первое яблоко, и онъ мнѣ подробно разсказываетъ, какъ заводилъ этотъ садочекъ, сколько собралъ въ прошломъ году и какъ лѣтъ пятнадцать тому назадъ выдралъ веревкой въ этомъ садочкѣ своего Мишку − не показывай дорожку другимъ.
− По веснѣ самъ мнѣ весь садъ окопалъ − саперъ. Да вѣдь какъ окопалъ-то! За часъ всѣ, на полторы ло-паты! Наклали мы ему грушовки полонъ мѣшокъ, еще пробѣлъ только-только показала. А ужъ теперь и антоновка скоро сокъ дастъ. А какъ, раненые-то которые или кто убитъ… фамилiи-то печатаютъ?
− Нѣтъ, еще не видалъ.
− Будутъ когда – слѣди ужъ. Михайла Семенычъ Орѣшкинъ, саперъ. Гляди ты, опять дымитъ! Ну, дай Богъ на счастье…