По бѣлому тракту тянутъ и тянутъ телѣги, все въ одну сторону, къ городку. Съ боковыхъ дорогъ, съ большака и проселковъ, вливаются точно такiя же, медленныя, тарахтящiя, перегруженныя, − словно на ярмарку ѣдутъ, на большой праздникъ: везутъ по цѣлому семейству. И въ каждой телѣгѣ молодыя бабы въ бѣлыхъ платочкахъ, старухи − въ темныхъ, повязанныхъ натуго, − вѣтренная погода сегодня, − и пожилые мужики; эти больше идутъ сбоку, чертятъ въ раздумьи кнутьями по шоссе. А позади, на грядкѣ, свѣсивъ ноги и заломивъ картузы, − призываемые къ оружiю. Тянутъ на призывной пунктъ. Ѣдутъ молча, въ серьезномъ раздумьи. И по тому, какъ сидятъ въ бѣлыхъ платочкахъ, плотно сжавъ губы, молодыя бабы и старухи, напустивъ на глаза платки, и по тому, какъ шагаютъ бородатые мужики, и какъ поглядываютъ задумчиво запасные, иные уже въ свой формѣ, въ которой еще недавно пришли со службы, парадной и сверкающей галунами, радостной формѣ отпуска, − видно, что захвачены всѣ большой и тяжелой думой, и что всѣхъ ждетъ тамъ, куда ѣдутъ, − большое и важное. Говорятъ мало, разсѣянно грызутъ подсолнухи. Доносится отрывочное, не захватывающее глубоко, − трудно молчать:
− Овсы-то какiе плохiе…
− Зятю мою гармонью не давай… На Спаса дай, а потомъ опять въ укладку прибери…
− Буде скулить-то…
На лицахъ шагающихъ мужиковъ суровая маска − ничего не прочесть. Не то прикидываетъ что, не то опечаленъ. Не понукаютъ лошадей. И лошади идутъ мѣрно, раздумчиво. Точно и онѣ знаютъ, что и имъ скоро призывъ: завтра и ихъ поведутъ на пунктъ. Лица запасныхъ сосредоточенно-дѣловитыю Съ такими лицами входятъ въ церковь.
Солнце сверкаетъ во-всю, березы раскосматились отъ вѣтра, плещутъ зелеными космами, − плакучiя, теперь расшумѣвшiяся березы. Грачиныя стаи пируютъ свои новоселья въ поляхъ − черные осеннiе полки. Покойны красноватыя стада съ чернымъ овечьимъ подстатьемъ; Нагуливаются у лѣсковъ по взгорьямъ.
− Лавошникъ изъ Тресвятскаго сына повезъ…
Лавочникъ, въ сѣромъ кафтанѣ, повязанномъ лиловымъ кушакомъ, толстый, и едва можетъ умѣститься на тарантасѣ. Но теперь онъ ухитряется сидѣть бочкомъ, на поручняхъ тарантаса, а все сидѣнье уступилъ такому же плотному, какъ и самъ онъ, сыну-бородачу, въ точно такомъ же пиджакѣ, съ мучными мазками: все равно, скоро дадутъ другую одежу. И попъ своего везетъ, незадавшегося Серегу, только что пристроившагося конторщикомъ въ княжеское имѣнiе. А вотъ и знакомый, любитель-рыболовъ, еще вчера ловко зацѣпившiй на спинингъ окуня, земледѣлъ изъ Ташкента, гремитъ въ тарантасѣ, углубившись въ газету. Онъ − прапорщикъ и ѣдетъ по призывной карточкѣ получать деньги на обмундировку. А вотъ и еще знакомая фигура − трактирщикъ съ полустанка. И онъ? Еще вчера, всегда красный съ лица, всегда за частоколомъ бутылокъ, онъ сидѣлъ за трактирнымъ каткомъ, зоркiй на каждую копейку, хоть и поналиты и посоловѣли глаза. А теперь вотъ и онъ. Гдѣ-то онъ раздобылъ подкрѣпленiя − и, видимо, въ боевомъ духѣ. Съ нимъ рядомъ мальчишка-племянник въ кепочкѣ, − дѣтей у него нѣтъ, − вожжи у самого трактирщика, то-и-дѣло онъ встряхиваетъ ими, гонитъ съ трескомъ, лихо вывертываясь въ вереницѣ телѣгъ, покачивается буйной спиной, отъ которой, безъ шеи, начинается круглая голова, и, нагоняя, кричитъ, встряхивая картузъ:
− По-бьемъ!
У него остаются на жену и племянницу трактиръ и другой, на сдачѣ, и дровяной складъ. Всѣ его хорошо знаютъ здѣсь: то-и-дѣло онъ дергаетъ козырькомъ, и ему дергаютъ и что-то кричатъ вдогонку, а онъ все встряхиваетъ вожжами.
Въ городкѣ будто большой базаръ, но не видно мѣшковъ и жбановъ, веселой торговой суеты, привязанныхъ къ грядкамъ телятъ, лошадей за телѣгами, пестрыхъ юбокъ, цвѣтастыхъ платковъ. Не видно пошатывающихся. Не гудятъ трактиры, нѣтъ поросячьяго визга и гармоникъ. Не подняты сѣрыя оглобли* По широкой улицѣ-тракту, къ сторонѣ казармъ, бѣлую дорогу залило чернымъ людскимъ потокомъ: рядами снуютъ призываемые къ оружiю, толпятся въ кучахъ бабы, пытая лицами; стоятъ ожидающiя толпы мужиковъ. Уже сидятъ на «вольныхъ» картузахъ солдатскiя кокарды. Окрикомъ прорѣзая толпу, лихо стелетъ солдатъ-вѣстовой съ попрыгивающей у бока сумкой. Ни тревоги, ни суеты. Нѣтъ радости, но и нѣтъ тревоги. Старушечьи лица каменно-скрытны. Подъ бѣлыми платочками церковно-строги и побѣлѣли лица молодыхъ женщинъ; пытаютъ молчаливо-говорящими взглядами. Мужики-отцы хмуры. У нихъ, кто идетъ на войну, − ненаигранная выправка стойкости. Да, съ такими именно лицами входятъ въ церковь.
Выгонъ за городкомъ − въ телѣгахъ, въ лошадиныхъ головахъ, въ дугахъ. Кучки народа на травѣ, ждутъ. Такъ бываетъ въ ожиданiи крестнаго хода. Вытоптано подъ одинокими березами: уже не первый день ждутъ. У казармъ отгорожена луговина, высятся шесты съ нумерами, стоятъ наскоро сколоченные помосты-столы, и ефрейтора, «старшiе», кричатъ командно:
− Восьмого года, разбирай ложки!
Прыгаютъ съ воли за городьбу, бѣгутъ подъ шесты. Густыми, солдатскими, голосами поютъ молитву подъ небомъ.
− Лапша у нихъ… Говядиной кормятъ!
− Каша бѣлая… Будто макароны, въ шаечкахъ-то…
Заборъ закрытъ головами, платками. Бабы пытливо высматриваютъ, что тамъ ѣдятъ. Ѣдятъ хорошо. Валитъ густой паръ отъ столовъ, и до луговинки несетъ по вѣтру духомъ солдатскаго варева − лаврового листа и гвоздики. И сотни воронъ и галокъ сидятъ на крышахъ казармъ и тоже поглядываютъ на столы.
− Отмѣнили пока. Насъ, крестовыхъ, послѣ, черезъ недѣлю… − говоритъ хмуро бородатый ополченецъ бабѣ. − Вотъ какое дѣло…
Стоитъ у своей телѣги и смотритъ на свои сапоги, и не разберешь − доволенъ или недоволенъ.
− Слава тебѣ, Господи… Да садись ты, поѣдемъ… − отвѣчаетъ баба, дергая его за рукавъ иподбирая вожжи. − Да садись ты!
И видно по всему въ ней, какъ ей хочется скорѣй увезти его.
Двигаются телѣги, выбираются изъ рядовъ. Какъ-будто посвѣтлѣли лица на этихъ телѣгахъ. Картузы лише задраны и показываютъ наколотыя кокарды. Это отпущенные на побывку, на нѣсколько дней, − домой.
Уже два поѣзда отошли. Куда − не знаетъ никто. Знаютъ только, что порядокъ большой.
Обступили жадно маленткаго кондуктора, съ испитымъ лицомъ, въ шинели съ отстегнутымъ хлястикомъ. Слушаютъ, наваливаясь на плечи.
− Скрозь гонимъ… по десятку поѣздовъ въ ночь. Такъ работаемъ… прямо, гономъ. Начальство само удивляется, откуда что! Насыпемъ туда наро-ду! Нѣтъ, насъ не берутъ. Немыслимое дѣло безъ насъ…
Съ вѣтромъ доноситъ отъ станцiи вскрикивающiе гудки и рожки. На глинистой насыпи, за выгономъ, вывертывается длинный-длинный товарный поѣздъ.
− Вся Россiя зашевелилась…
− Ночью антиреллiя прошла… сто вагоновъ!
− Сто-о ваго-новъ!
− Все въ одну сторону жаримъ, не подгадимъ… − говоритъ кондукторъ; и гордо поднята его маленькая голова въ смятой, облѣзлой фуражкѣ, и глаза болѣзненно-лихорадочно блестятъ. Видно, что только смѣнился, что давно не спалъ, а хочется ему быть на людяхъ.
Ни ругани, ни пѣсни, − необычный видъ многолюднаго русскаго базара. Казенки закрыты.
Уже полнымъ-полно въ вагонѣ, а телѣги все прутъ и прутъ. Сколько ихъ! И долгiя зеленыя дроги въ пару коней, − это съ бѣлорусскихъ хуторовъ, съ новыхъ мѣстъ, бѣлые хохлы изъ далекой Подолiи, осѣдающiе на калужскихъ поляхъ. Коренастые, высокiе мужики, съ мягкимъ говоромъ и ласковыми глазами.
− Хохла-то понаѣхало!
− Баба у ихъ мелкая, а сами ничего… И лошади добрыя.
Хуторяне съ Каменецъ-Подольска жмутся въ свою кучку, говорятъ «путаными словами», и присматриваются къ нимъ доселѣ невидавшiе ихъ. И у хохловъ на картузахъ кокарды. И такъ же хохлы крестятся, когда проносятъ поконика на кладбище за выгономъ, и головы у нихъ точь-въ-точь, какъ у калужанъ, подрубленныя съ затылка. Только коричневыя куртки, подъ бобрикъ, да вышитыя по вороту кой у кого бѣлыя рубахи.
− И вы?
− И я.
Это знакомый часовщикъ, еврей. Еще недавно онъ мирно сидѣлъ за своимъ столикомъ передъ единственнымъ окошкомъ своего магазина-жилища. Осматривалъ мои остановившiеся часы, вставивъ въ глазъ черный стаканчикъ-лупу. Теперь и онъ съ кокардой. А онъ какъ? Онъ одинъ здѣсь, въ тысячной толпѣ. Нѣтъ, онъ вымазанъ тѣмъ же мυромъ, какъ и они. А онъ одинъ здѣсь. Здѣсь только четыре семьи евреевъ. Взятъ еще докторъ.
− Ну, какъ?
− Ничего. Брата тоже должны потребовать… Онъ на лѣсопильномъ заводѣ, только въ другомъ уѣздѣ. Съ братомъ бы попасть, въ однинъ полкъ!
Онъ оглядывается на толпу, оправляетъ шляпу, на которой такъ неуютно торчитъ кокарда. Да, онъ одинокъ. Лучше бы ему съ братомъ.
− Здравствуйте, − говоритъ ему кондукторъ; онъ еще не ушелъ. − А часики-то мои какъ же? Говорятъ, въ ночь нашу бригаду отправляютъ на границу. И вы, стало быть?.. − замѣчаетъ у него кокарду.
− Запасной, такъ и я… − говоритъ часовщикъ, и лицо у него вдумчиво-озабоченное. − Ваши часы… − онъ что-то соображаетъ, старается вспомнить. − Да, да… съ эмалевой крышечкой? часы готовы… Послѣ обѣда заходите.
− Такъ, такъ… − говоритъ кондукторъ, всматриваясь въ кокарду. − Вотъ спасибо, спасибо. Сталоть и вы… Плохо будетъ публикѣ безъ васъ. У Ивана Петровича по биллiарду выходитъ, а на часы онъ не годится… Онъ мнѣ лѣтось ка-кiе часы изгадилъ!
Подъ березами одиноко сидитъ старуха, повязанная до глазъ. Крутитъ соломинку на колѣняхъ. За ней свѣсилась бѣлая голова лошади и дремлетъ, опустивъ сѣдыя рѣсницы. Отсюда я опть вижу часовщика. Онъ все еще стоитъ, рыжеватый, высокiй, и оглядываетъ толпу. Чего-то ждетъ. Одинокiй, какъ и эта старуха. А она чего ждетъ, кого? Изъ-подъ сѣрой теплой кофты комомъ выпираетъ поддернутая синяя, съ красными цвѣточками, юбка, порванные шерстяные чулки на другихъ чулкахъ и широконосые башмаки, какiе-то сиротливые, стоптанные. Лошадь въ дремотѣ потряхиваетъ сѣдой головой. Должно быть, и старуха сѣда. Совсѣмъ наклонилась къ колѣнямъ, а узловатые худые пальцы все вертятъ соломинку и надламываютъ ногтями.
− Ослобонили нашего, − слышу я за спиной запыхавшiйся голосъ. − Зубовъ недостало…
Надъ старухой − рыжеватый крупный мужикъ, въ шапкѣ, оправляетъ узду на лошади, высвобождаетъ холку.
− Да ну?! − спрашиваетъ старуха, вывертывая голову. − Ослобонили?!
− Зубовъ нехватаетъ… одинцати зубовъ..: Вонъ бѣгаетъ!
Старуха сидитъ, раскинувъ руки, и видно теперь, что она кривая, и лицо у нее − комочекъ. Высокiй, уже немолодой мужикъ степенно шагаетъ къ ней, потирая шею, и, видимо, старается не торопиться.
− Да вотъ… говорятъ, зубовъ нехватаетъ… ослободили. Не гожусь сухари жевать…
Говоритъ съ усмѣшкой и, какъ-будто, смущенъ. Объясняетъ еще и еще обступившимъ, поеживаетъ плечами, глядитъ черезъ головы, словно недоумѣваетъ. Посмѣиваясь, разѣваетъ ротъ и показываетъ пальцемъ. Ему смотрятъ въ ротъ; видно, какъ палецъ попрыгиваетъ во рту, насчитываетъ. Старуха поднялась и тоже заглядываетъ ему въ ротъ, будто не знаетъ, что сыну челнокомъ раздробило челюсть, на фабрикѣ, и выбило зубы.
− Беззубыхъ не берутъ, − говоритъ, ощериваясь, кокардникъ. − Стало быть, много насъ, зубастыхъ!
Беззубаго провожаютъ до лошади. Старуха крестится и суетливо лѣзетъ на телѣгу; торопится и никакъ не можетъ укрѣпиться на ступицѣ. Мужикъ подтягиваетъ подпругу и гудитъ въ бороду:
− Не торопись, по-спѣешь.
Беззубый жуетъ провалившимся ртомъ и шепеляво посмѣивается матери:
− Не отымутъ, не бойсь. Зубастыхъ, говорятъ, много. Вотъ те и ефрейторъ!
− Карасину-то бы закупить… мучки бы…
− Ладно, закупимъ… − говоритъ мужикъ, нагибается къ колесу, пробуетъ тяжъ, и видно, какъ онъ крутитъ тамъ головой и улыбается. ПОдъ телѣгу, подъ старую свою кобылу.
За заборомъ покончили съ обѣдомъ и поютъ молитву. Телѣги все увозятъ отпущенныхъ на побывку, а новыя все еще вливаются на вагонъ, и вонъ ихъ сколько, − весь трактъ въ нихъ, − ползутъ и ползутъ.
− Тыщи народу!
Въ потребиловкѣ − трактирщикъ съ полустанка. Онъ еще болѣе покраснѣлъ, − очевидно, ѣздитъ съ запасомъ, − требуетъ самыхъ лучшихъ папиросъ, чуть-чуть покачивается, говоитъ часто-часто, кокарду налѣпилъ на самый гребешокъ сѣрой фуражки.
− Простукали − говорятъ: на тебя надо особую мѣрку! По животу не сойдется казенный ремень! Сойдется! На унтеръ-офицера найдутъ, что требуется… Давай шиколаду, что-ли…
Взламываетъ прямо въ бумажкѣ, ѣстъ съ оловомъ, садится на цареградскiе стручки въ мѣшкѣ.
− Теперь въ трактирѣ пусть жена съ племянницей движутъ… Ай сдать?
− Ничего, устроился, Семенъ Акинфычъ?
− По-бьемъ! Да еще неизвѣстно, кого бить-то…
− Всѣхъ побьемъ!
На переѣздѣ заложенъ шлагбаумъ, у будки. Идетъ поѣздъ, тяжело тянетъ изъ-подъ горы. Двери красныхъ вагоновъ раздвинуты. Видны лошадиныя головы въ рядъ; свѣсивъ ноги надъ полотномъ, сидитъ, заломивъ фуражку, съ лихо выпущеннымъ изъ-подъ околыша зачесомъ, казакъ, − совсѣмъ юное розовое лицо. Облокотившись, стоитъ у дверей другой. И еще − казаки и кони, казаки и кони. И крутитъ одинъ фуражкой, − вотъ-вотъ запляшетъ.
Они уже готовы − степныя птицы.