Как надо

КАКЪ НАДО. 

 

I.

 

У хирурга  городской больницы Скворцова померла родами жена.  Роды протекали  въ самыхъ лучшихъ условiяхъ,  и принималъ  опытный акушеръ, прiятель, торжественно объявившiй, что «теперь у насъ  завелся  самый настоящiй скворецъ». Счастливый  отецъ сiялъ, какъ и ясный день октября, съ  выпавшимъ  наканунѣ снѣжкомъ. А черезъ недѣлю  жена  померла отъ  зараженiя крови. 

Скворецъ  былъ страшно  убитъ, боялись даже  за его жизнь и совѣтовали  поѣхать за границу. Но прошло  съ мѣсяцъ, жизнь понемногу  затягивала, и онъ  опять  принялся за дѣло. Боясь потерять  ребенка, такъ какъ  въ больницѣ былъ скарлатинный корпусъ,  онъ отвезъ его къ тещѣ. На операцiяхъ сталъ  остороженъ  до мелочей и настойчиво требовалъ,  чтобы непремѣнно  при немъ  мыли руки  и мѣняли халаты. А тутъ постигъ новый ударъ: въ  концѣ ноября умеръ отъ  менингита  его ребенокъ. 

У Скворцова посѣдѣли виски. Онъ бросилъ визиты,  пересталъ играть  въ винтъ,  который раньше его успокаивалъ,  и сталъ избѣгать  людей. Точный и осторожный,  онъ сдѣлалъ неудачную операцiю  и заявилъ, что  бросаетъ  службу. Тогда главный  докторъ, Иванъ  Архипычъ,  извѣстный хирургъ,  сказалъ по-прiятельски: 

− И что вы, голубчикъ… У меня было шесть непростительныхъ  промаховъ, а у васъ  всего первый! Надо, голубчикъ, жить, и дѣло пойдетъ на ладъ. 

Это было легко сказать. 

Въ квартирѣ было жутко отъ стѣнъ,  и въ свободное время Сковрцовъ  бродилъ по больничному парку,  даьше отъ корпусовъ, къ рѣкѣ,  гдѣ было  уединенно. Въ старыхъ  липахъ кричали  галки, и отъ  ихъ пустыннаго  крика сходилъ  на душу скорбный покой. За рѣкой  желтѣли  въ безцвѣтномъ небѣ казармы и торчала сѣрая каланча  съ пожарнымъ. Глядя на эти невеселыя  зданiя, Сковрцовъ  особенно остро  чувствовалъ, что личная  его жизнь кончилась, и въ уныломъ  крикѣ воронъ и галокъ казалось, что это, дѣйствительно, такъ. 

Какъ-то разъ, когда онъ  такъ думалъ, смотря  на сѣрую каланчу, шла  мимо, позванивая  коньками, дочь главнаог доктора, Вѣрочка. Н Аней  была сѣрая  юбка кончающей  гимназистки  и бархатная шапочка  колпачкомъ.  

− Здравствуйте! − крикнула она  весело, какъ всегда. 

− Здравствуйте… − угрюмо  сказалъ Скворцовъ.  

Но она не прошла мимо. Она подошла очень близко,  почти касаясь  его сѣрой юбкой, и протянула руку. 

− Что вы такой сердитора? − баловливо спросила она  и тряхнула руку. − Почему  вы всегда одинъ? почему не зайдете къ  намъ?.. 

Она любила сыпать вопросами, громко смѣяться и мѣшать говорить. Она умѣла  открыто  смотрѣть  ясными  дѣвичьими  глазами  подъ свѣтлыми дугами  бровей, высоко поднимая ихъ,  отчего ея юное  лицо казалось  бойкимъ и удивленнымъ и особенно какъ-то славнымъ. И теперь она  заспѣшила и засыпала  бы Скворцова милыми пустяками, онъ хмуро  сказалъ: 

− Вообще, я никуда не хожу. 

Она что-то  разгрызла, − должно быть  сосала карамельку: Скворцовъ услыхалъ, какъ  запахло мятой. 

− Да, я знаю… − сказала она, похрустывая. −А знаете что… вамъ  надо  приходить къ намъ! 

Подняла брови и округлила глаза, словно  хотѣла  сказать − это такъ ясно! − тряхнула руку  и пошла,  позванивая коньками. 

− А знаете что… я Грига теперь играю! − крикнула она  изъ-за липъ, отъ пруда. − Приходите слушать! 

Они были давно друзьями. Когда она была дѣвочкой,  бѣгала въ короткомъ платьѣ и всегда грызла  мятныя  карамельки, − она и теперь  ихъ грызла, − онъ дразнилъ ее «карамелькой», а она  называла его «сердитора» и дѣлала  губы трубочкой. И теперь, когда она шла отъ него,  уже завтрашняя курсистка,  онъ узналъ  ея пушистыя  свѣтлыя  косы, которыми она  любила  франтить,  и вспомнилъ, что она − «карамелька».  

Проходя мимо пруда,  онъ видѣлъ, какъ гимназисты и дѣвочки, дѣти больничныхъ служащихъ,  толкали  другъ дружку,  шумѣли на льду и падали. И вспомнилъ,  что вчера къ ночи,  когды была гололедица,  въ больницу привезли нѣсколько человѣкъ съ переломами. А вотъ не боятся… 

Изображая «волну», скользила Вѣрочка  въ захлестнувшей  тонкiя ноги юбкѣ, свѣжая, какъ снѣжокъ,  кидая на  поворотахъ косы. Вкатилась  подъ ветлы и стряхнула  на себя иней. 

− Зима!.. 

И покатилась дальше. 

Онъ посмотрѣлъ и пошелъ, а вдогонку  кричали летавшiяся*  ночевать  галки.  

                   

II. 

 

У Скворцова была начата работа,  которую онъ думалъ печатать въ  толстомъ журналѣ, − «Инстинкты жизни». Задумалъ онъ ее въ годъ женитьбы,  когда чувствовалъ себя очень счастливымъ. Работа  была интересная, тогда  разбирался вопросъ   о самоубiйствѣ, и хотѣлось  отвѣтить матерьяломъ. А матерьяла  этого было много: давала его больница.  

Больница была на восемьсотъ человѣкъ и называлась чернорабочей. Это было царство скорби и муки, но это было и царство радости, какъ сама жизнь. Каждый день везли сюда  на извозчикахъ,  шли и тащились сами,  тронутые и искалѣченные болѣзнями или уже  носящiе  въ себѣ смерть  люди. И каждый день  уходили или на волю,  или въ мертвецкую. И всѣ, − это-то и толкнуло его  писать, − какими бы не приходили сюда,  всѣ надѣялись, всѣ хотѣли уйти отсюда къ жизни,  какова бы она ни была. Онъ видѣлъ и молодыхъ, и совсѣмъ старыхъ,  пораженныхъ страшными недугами, язвами и нарывами, саркомой и ракомъ, съ раздробленными  и изъѣденными костями, и всѣ съ довѣрiемъ и мольбой  смотрѣли  въ его глаза за пенснэ и настороженно-робко ловили  его самыя незначительныя слова.  

Каждое утро Скворцовъ обходилъ палаты. Онъ  входилъ бодро, шутилъ съ  поправлявшимися и подбодрялъ  готовившихся  къ операцiи. Его сочный голосъ  счастливаго  и здороваго человѣка, увѣренная  фигура и лицо,  съ вдумчивыми глазами въ пенснэ,  внушали ободряющее довѣрiе. Даже  приговоренные поворачивали  къ нему  измученныя болями,  обтянутыя лица и провожали меркнущими  глазами надежды. А онъ,  прощупавъ растущую опухоль или  узнавъ ея  мутныя очертанiя  на рентгеновскомъ  стеклѣ, трепалъ  по плечу не чующаго  близкой смерти какого-нибудь  испитого мастерового и говорилъ:  

− Ничего, братъ… починимъ! 

Умирать  никто не хотѣлъ. И если не  соглашались  на операцiю,  такъ потому,  что боялись ножа и смерти. Скворцовъ хорошо помнилъ,  какъ сапожникъ,  которому безъ операцiи  оставалось жить  двѣ недѣли, соскочилъ со стола, увидавъ кучку  сверкающей острой стали, и крикнулъ, когда его пробовали удержать: 

− Двѣ недѣли,  да поживу!.. 

Онъ заносилъ, какъ часами простаивали  поправлявшiеся  больные у широкихъ оуонъ палаты  и смотрѣли  въ небо, − пусть оно  было сумрачное; какъ прощались,  не въ силахъ  выразить радости; какъ  безъ словъ, крѣпко,  жали его твердую руку оперотора-мастера. Были сотни  примѣровъ  и всѣ ыбли  пронизаны однимъ и однимъ, все  покрывающимъ − жить. 

А теперь, когда  у него самого  не было яснаго желанiя жить, эта работа  показалась ему ненужной. Какъ будто все, записанное въ тетради,  было только его, его  яркое  желанiе жить, и оно-то и  освѣщало  все своимъ  свѣтомъ.  

       

III.

 

На святкахъ у главнаго  доктора была  обычная елка «для дочерей, врачей и  администрацiи», но Скворцовъ  не пошелъ. Послѣ вызова въ телефонъ  самимъ Иваномъ Архипычемъ,  угрожавшимъ  принять сильныя мѣры, и настойчивыхъ  голосковъ трехъ дочерей,  прибѣжала  къ нему  на квартиру въ одномъ  платкѣ Вѣрочка и приказала итти.  

− Во-первыхъ,  такъ вы можете простудиться… − сказалъ Скворцовъ.  

− А во-вторыхъ, вы должны итти! − настаивала  она, поднимая  брови. − Намъ  безъ васъ скучно! − сказала она  упрямо, смотря  своевольными, смѣющимися глазами,  и сѣла въ кресло. − Я безъ васъ  не уйду.  

Онъ привыкъ къ ея шалостямъ, но то  было раньше, когда она была «карамелькой». Пожалъ плечами, а она  выбрала  въ ротъ изъ бумажки и стала грызть. 

− Не хотите ли? 

− Хорошо, я  приду, − сказалъ  онъ и пошелъ одѣваться, а она  стала  позванивать  въ колокольчикъ.  

«Чего имъ  отъ меня нужно?» − думалъ Скворцовъ, повязывая галстукъ. 

Въ зеркало  онъ видѣлъ,  что сильно осунулся и очень много морщинъ. 

− Все прихорашиваетесь? 

Онъ вышелъ къ ней торжественный и серьезный, точъ-въ-точъ такой, когда  защищалъ  диссертацiю. 

− А къ вамъ идетъ сюртукъ! И знаете что… вы, пожалуй, даже интересны. 

− Ну, идемте. 

− Странно, а… я васъ  когда-то боялась! − болтала она, а онъ  ждалъ, когда она кончитъ. − Ай, какiя у васъ…  цапкiя кресла! 

«Какая она… громкая», − подумалъ онъ, а она  смѣялась и просила  отпутать зацѣпившуюся  въ рѣзьбѣ  кресла прическу. 

− Какъ  это васъ угораздило! − сказалъ онъ,  отпутывая свѣтлую прядь волосъ. 

Волосы были мягкiе, и пахло  отъ нихъ особенными духами, а ухо,  котораго  онъ коснулся,  было такое нѣжное. 

− И почему вы всегда грызете конфеты? 

− Потому что сладко… − округлила она  вольные глаза степной птицы, и онъ  замѣтилъ,  что губы ей  обвѣтрены и въ пленкахъ, какъ у дѣтей. − А вы  не  любите? 

− Идемте, − подалъ онъ ей теплый платокъ. − А то  возьмите мое пальто… 

− Съ ума вы сошли! 

Побѣжала дворомъ,  поскрипывая по снѣгу, а онъ  зашагалъ  за ней. 

Были яркiя звѣзды, былъ синiй,  хрустѣвшiй  снѣгъ,  былъ чудесный  морозный воздухъ, − настоящiя святки. 

На скрипучемъ  крыльцѣ она застучала  каблучками отъ  нетерпѣнiя, что долго не отпираютъ,  попрыгивала и ежилась, а онъ  еще разъ сказалъ, какъ это  неосторожно. 

− Привела  вамъ  сердитору-доктору! − крикнула  Вѣрочка въ залъ, и Скворцовъ увидалъ  улыбающiяся  лица, важнаго  и сѣдого, какъ  настоящiй профессоръ, Ивана Архипыча, замахивающагося  картой, и веселую  елку въ цвѣтныхъ огняхъ. 

− Какъ у насъ пахнетъ  елкой! − сказала Вѣрочка и щелкнула передъ нимъ хлопушкой. − Какое  вамъ счастье..? Шлемъ!! Почему  вамъ шлемъ?! 

− Ну-ка, объявимъ безкозырный въ червахъ! − подмигнулъ Иванъ Архипычъ и засадилъ  въ винтъ, не принимая никакихъ возраженiй, а Вѣрочка  подобрала  губы въ гримаску и подсунула  мятную карамельку. 

− Боже, какой вы  пи-ковый! 

− Да, − сказалъ Скворцовъ, слыша какъ она  дышитъ сзади. − Я пиковый. 

Потомъ  она принесла  ему  шоколадную  бутылочку съ коньякомъ. 

− Будьте  повеселѣй! 

− А ты не мѣшай, птица!.. − сердился Иванъ Архипычъ. − Опять  не прорѣзали!  

«Хочетъ развлечь, − думалъ Скворцовъ. − Иванъ Архипычъ  далъ  ей инструкцiи». И ему  не было  это непрiятно. 

За ужиномъ  ему настойчиво предлагали  вина, а Вѣрочка  требовала, чтобы  онъ  пилъ за ея  здоровье: вѣдь  онъ дѣлалъ ей  операцiю при  аппендицитѣ,  развѣ онъ забылъ это?!.. 

− Вы и подъ ножомъ шалили, − сказалъ Скворцовъ. − Жаль − не зарѣзалъ. 

− Попробуйте… 

И такъ посмотрѣла, откинувъ голову и вытянувъ  шею, что онъ  засмѣялся. 

− Вы все такая же… карамелька.  

− Я вашъ будущiй ассистентъ! − сказала она серьезно. − Я буду медичкой. 

И онъ увидалъ теперь, что она совсѣмъ взрослая,  что у ней милые, вдумчивые глаза,  что она умная, сердечная дѣвушка и, конечно,  можетъ быть ассистентомъ. А она  уже  кидалась хлѣбомъ съ докторомъ Топорковымъ,  который все поправлялъ скачущее пенснэ и смѣялся въ рыженькiе усы. 

Послѣ ужина она подошла къ Скворцову, взяла  его руки и спросила особенно  хорошо: 

− Вы рады, что пришли къ намъ? 

− Вы уронили шпильку.  

− Нѣтъ, вы скажите − рады? 

Онъ сказалъ − да. 

Онъ не могъ сказать − нѣтъ. Она же была такая весенняя, радостная, живая, какъ ея  мѣняющееся лицо отъ  дѣтскаго къ взрослому. И въ  глазахъ у нея  было весеннее и страшно живое, что бываетъ  въ глазахъ здоровыхъ и чистыхъ дѣвушекъ. Она была  всюду, − и здѣсь, и тамъ; лазила на елку, гремѣла пустячокъ на рояли, напѣвала «гречаники», ерошила остатки волосъ  на круглой  головѣ Ивана Архипыча, а онъ  отмахивался и сердился. Наконецъ, она  привела Топоркова и сказала, что  беретъ Скворцова слушать себя, а за  него поиграетъ господинъ  ассистентъ. 

− Ну, что жъ, − согласился Иванъ Архипычъ. − Вотъ мы его  за это и наградимъ, голубчика… 

И объявилъ большой  на пикахъ. 

− Что вамъ  сыграть? − спросила Вѣрочка у рояля,  опустивъ  на колѣни  руки и смотря вверхъ. 

Мягкое  было у ней лицо, нѣжное, съ  молочнымъ румянцемъ, и теперь почему-то грустное. 

− Недавно я васъ  звала слушать Грига… вы не  пришли. За это… я не буду играть  вамъ Грига. Я вамъ  сыграю… 

И она заиграла «чижика». 

− А теперь… мы  сыграемъ… Грига! Хорошо? − дружески  сказала она и коснулась его руки. 

И когда начала играть,  перебѣгая лицомъ и  глазками отъ ногъ къ рукамъ, онъ подумалъ: какя  славная она, «карамелька». Слушалъ и смотрѣлъ  на нее. Вся она была  свѣтлая, какъ ея  легкое  платье, въ которомъ она  прибѣжала къ нему  по снѣгу, чтобы  развлечь, вся была, какъ изъ  свѣта, вся чистая. И дѣвственны были ея  тонкiе, бѣгающiе  пальцы, и открытая  шея, и дѣтскiй, наивный,  подбородокъ. 

А тутъ  окликнулъ Иванъ Архипычъ: 

− Алексѣй  Андреичъ! Важное что-то  тамъ… 

Дежурный  докторъ сказалъ въ телефонъ,  что привезли попавшаго  подъ трамвай. 

− Вотъ вамъ и… Григъ! − сказала Вѣрочка и посмотрѣла черезъ рояль. − Ну, спасайте. 

− Вы славно играете… − сказалъ, прощаясь, Скворцовъ.

− А я рада, что вы… такой. 

И быстро потерла лицо ладонями.   

 

IV. 

       

Третiй мѣсяцъ  лежалъ старикъ, котораго привезли  на Святкахъ. Ему раздробило  бедро и сильно  помяло, но онъ  выдержалъ и теперь  шелъ на поправку. Это былъ  не совсѣмъ обычный больной. У  него не было паспорта,  не было родины, не было даже имени. Въ палатѣ его  называли − старикъ. Онъ лежалъ  въ дальнемъ углу палаты, къ окну, − худой, огромный и большеглазый, въ сѣрыхъ  кудряхъ, глядѣлъ  въ потолокъ и часто  крестился. Днями  не говорилъ, и оживлялся, когда приносили ѣсть. Ѣлъ съ жадностью и охотно  принималъ оставшееся у сосѣдей. 

− Облопаешься, старикъ, − говорили  сидѣлки.

А онъ  отвѣчалъ угрюмо: 

− Много у меня не доѣдено. 

И доѣвъ  принесенные куски хлѣба и котлеты  потерявшихъ охоту  ѣсть обреченныхъ больныхъ, неподвижно  лежалъ, закинувъ  за голову долгiя  кости рукъ. 

− Пойдешь-то куда, какъ  выпишутъ-то? − заговаривалъ  иногда отъ скуки сосѣдъ-портной, которому  собирались вырѣзать ракъ. 

− Пойду… − говорилъ старикъ, глядя  на виднѣвшееся за окномъ  небо. 

А небо  за старыми  стеклами  всегда было мутное, хоть  и голубое. 

Какъ-то старикъ  пожаловался, что болитъ у него  животъ. Скворцовъ  осмотрѣлъ, выстукалъ и сказалъ фельдшерицѣ, что у старика  заворотъ кишокъ,  и нужна операцiя  сейчасъ же. 

Фельдшерица  сказала: 

− Вотъ что, старикъ… операцiю  тебѣ надо сдѣлать. 

− Не дамся… − сказалъ старикъ. 

− Надо, а то умрешь! 

− Что жъ… умру,  коли время… 

Я перекрестился. 

Два раза  заходилъ  къ старику Скворцовъ, говорилъ  о смерти, уговаривалъ  согласиться. Старикъ моталъ головой. 

− Тревожишь такого человѣка! − сердился портной. − Какая на немъ  отвѣтственность!.. 

Къ ночи старику  стало невыносимо. Фельдшерица  впрыснула морфiю. Портной, котораго  мучила  своя боль, не  вытерпѣлъ  стариковыхъ стоновъ и сердито  крикнулъ: 

− Дайся, а то  умрешь!

− За… рѣжутъ… − черезъ силу  сказалъ старикъ. 

И опять пришелъ къ старику Скворцовъ и просилъ  согласиться. И опять  не согласился старикъ. Уговаривали  и больные. 

− Помрешь, старикъ, зря! Рѣшись. 

− Нѣтъ. 

Всю ночь, въ тревожномъ бреду полутемной  палаты,  тянулись  изъ угла стоны. Когда  посвѣтлѣло и стали  шевелиться больные, старикъ  тяжело хрипѣлъ, закинувъ  на спинку  койки  желтые кулаки. Тогда собрались, кто еще могъ стоять. Пришли съ  горячими резиновыми  пузырями у бока,  съ помертвѣлыми  лицами,  съ обвязанными головами. Слушали,  какъ опять  уговариваетъ фельдшерица, что, можетъ  быть, удастся еще спасти. Смотрѣли  на ввалившiеся, взмокшiе  виски старика,  на зачернѣвшееся  подъ глазами. Стали  говорить  сами: 

− Соглашайся, а то  помрешь! 

− Чего, въ самъ-дѣлѣ, старикъ, ломаешься! − говорилъ  мясникъ,  которому рѣзали печень. − Живъ, дуракъ, будешь! 

И стоявшiе  съ пузырями у бока,  и конопатчикъ  на костылѣ, и, − съ  почечными камнями, которые  заставляли  ревѣть, − подвальный  съ пивовареннаго завода, сосѣдъ, − всѣ  уговаривали  рѣшиться. 

− Ѣсть опять, старикъ, будешь! 

− Бѣлъ-свѣтъ увидишь! 

− Довѣрься  наукѣ… − говорилъ крючившiся  портной. − Заврта и меня  облегчатъ…  

А день выдался  солнечный, мартовскiй  день,  и даже черезъ  выгорѣвшее  окно  палаты  видно было, какъ  падаютъ  съ крыши  сверкающiя  капли.  

− Другой бы двадцать разъ  дался. 

− Будутъ  тебя кормить  котлетами… 

− Ой… за…рѣжутъ…  

И когда они такъ просили, захваченные  для всѣхъ нихъ страшнымъ вопросомъ − жизнь или смерть, − потому что  они знали отъ фельдшерицы, что жизнь возможна, − за часъ  до урочнаго  времени  въ палату зашелъ Скворцовъ.  

− Не соглашается?! 

Поморщился, оглядѣлъ  запахнувшихъ свои халаты больныхъ, узналъ, что всѣ  уговаривали, присѣлъ  къ старику на койку и сталъ  поглаживать по рукѣ. 

− Вотъ что, дѣдъ. Можетъ быть,  еще есть  надежда… соглашайся. 

Больные затаились. Смотрѣли  на желтое, измученное стариково лицо, на слабо синѣющее  за окномъ небо,  на сверкающiя  капли. Слышали  далекiй  гулъ пробѣгающаго  трамвая. 

− Слушай, дѣдъ… въ послѣднiй разъ  тебѣ говорю − жить хочешь? − громко спросилъ Скворцовъ. 

И всѣ, кто стоялъ около,  услыхали чуть  сказанное: «хо-чу…» И увидали, какъ старикъ  повелъ челюстями,  словно  хотѣлъ закусить  недававшееся, широко  открыть  ротъ и глотнуть, какъ  задыхаящаяся рыба. 

Сковрцовъ вынулъ часы и сказалъ:

− Скажу тебѣ правду. Жить  тебѣ осталось… до вечера. Можетъ быть,  еще удастся  тебя спасти… Ну, рѣшайся! 

Сидѣвшiй  на сосѣдней койуѣ портной, маленькiй и взъерошенный, какъ  забитая  птица, перекосилъ  ротъ и смотрѣлъ съ ужасомъ,  словно рѣшалась его судьба. И услыхалъ хриплый голосъ: 

− Рѣжьте…  

И тутъ всѣмъ стало легче,  словно свалился  камень. 

Два крѣпкихъ парня, Степанъ и Антонъ, въ бѣлыхъ фартукахъ,  подкатили колеса,  поставили  койку со старикомъ и выкатили  въ коридоръ. Палата смотрѣла,  какъ покатили, какъ  спѣшно пошелъ докторъ, у котораго  даже  въ спинѣ было для нихъ  бодрящее, и стало  легко, словно  разрѣшилось запутанное, что  было для всѣхъ страшно  важно, какъ-будто  и они теперь спасены. 

− Ахъ, знаетъ дѣло! − сказалаъ,  подбадриваясь,  портной. − Высчиталъ, вымѣрилъ…  довѣрься.

Посмотрѣлъ  на сѣрыя, исхудавшiя руки въ жилахъ,  потомъ  на окно,  перевелъ глаза на недопитый чай  на столикѣ, а тутъ  его остро схватила  забытая, было, боль  въ боку, и ему стало до страха скучно, какъ было ночью.

          

V.

 

Въ маѣ распустилась  сирень: много ея  было у больницы − синей и бѣлой. Она росла и подъ  окнами  корпусовъ, и по  сторонамъ каменной дорожки, по которой крѣпкiе молодцы таскали  носилки подъ бѣлыми  простынями, − но  теперь  этого  не было  видно за пушившимися  кустами. Росла она  и у кирпичной часовни, и у пруда, но особенно  много было ея  у родильнаго корпуса. И днемъ, и ночью  везли сюда на извозчикахъ охающихъ  женщинъ,  которымъ  приспѣло родить. Но за пушистой сиренью  теперь плохо было  видно и это. 

Въ теплый и свѣтлый  вечеръ,  когда сильно пахло сиренью, и въ паркѣ слабо  потягивало  молодой зеленью и теплѣвшимъ  прудомъ, и кричали  носившiе кормъ  грачи, Скворцовъ вышелъ  гулять  по-майски, безъ пальто и безъ  шляпы. Онъ пошелъ  къ пруду, гдѣ недавно  было много цвѣтущей черемухи,  посмотрѣлъ, какъ Степанъ, въ бѣломъ  фартукѣ, ловилъ карасей, а  на плотикѣ  обирались бѣлыя утки. Столбики комаровъ  неслышно кипѣли въ  полосѣ солнца по берегамъ. Въ зеркальной водѣ  лежали  прозрачно-зеленыя деревья. Кругомъ было  чисто и  прибрано молодой  зеленью. 

Какъ и всѣ  дни этой  свѣтлой  майской  недѣли,  ходила  по боковой  аллеѣ бѣлая Вѣрочка съ тетрадкой у рта,  смотрѣла  въ кудрявившiяся  липы. Какъ  и всѣ эти  дни, Скворцовъ увидалъ ее, медленно  подвигавшуюся навстрѣчу,  занятую тетрадкой, и сказалъ: 

− Здравствуйте. 

И они  стали ходить по аллеѣ, а потомъ  отошли къ рѣкѣ. 

Небо за рѣкой было  свѣтло, и хорошо  стояла на немъ каланча съ пожарнымъ. Теперь  въ ней  горѣло  слѣпящимъ глазомъ  стекло. 

− Сядемте,  карамелька… − шутливо сказалъ Скворцовъ. 

Они давно  уже говорили  шутливо, все больше  отыскивали другъ друга,  скрывая и  зная это. 

− Завтра у насъ  экзаменъ?.. − сказалъ Скворцовъ, смотря, какъ она  хлопаетъ  по губамъ  синей трубкой. 

Она  вздохнула и повела  ясными, бойкими  глазами, какъ у степной  птицы. 

− До чего  надоѣло! У васъ  на щекѣ комаръ… 

Онъ смахнулъ и сказалъ, что и у ней сѣлъ, на шею. 

− Это къ  теплой погодѣ,  когда они  кружатся… 

− Да,  къ хорошей  погодѣ. Постойте-ка. 

Онъ взялъ ея руку,  на которой сидѣлъ комаръ, и сталъ наблюдать. Она чуть отодвинулась  и смотрѣла сбоку на его  склонившееся лицо. 

− Вотъ ужъ и красный. Кровь-то еще у васъ  осталась!.. − сказалъ онъ, заглядывая въ глаза. − Еще не все  вытянули  экзамены… 

− Немножко  осталось, − усмѣхнулась она,  стряхивая  съ руки комара. − Такъ  нашъ старкиъ поправляетс?.. 

− Да, нашъ старикъ  поправляется. Сегодня я пускалъ его  погулять. 

− Я его видѣла… 

− А знаете что? − сказалъ  и онъ такъ же, какъ  говорила она, − знаете что, − съ нимъ  у меня что-то такое связалось… 

− Что его  привезли тогда… вы были у насъ?.. 

− А вотъ послушайте.  

Онъ взялъ ея  руку и сталъ говорить рукѣ: 

− Положенiе его  было опасное, операцiя  запоздала… Такихъ выживаетъ  изъ сотни двое. Въ концѣ-концовъ,  онъ вынесъ  перитонитъ… Такъ вотъ… когда я возился  съ нимъ, посему-то  мнѣ… − посмотрѣлъ онъ въ ея лицо,  поразившее  его настороженностью и мягкостью, − до страха  мнѣ захотѣлось  его спасти! Въ работѣ я объ  этомъ не думаю, а тутъ…  очень думалъ! 

− Почему? − спросила она тихо. 

− Что-то я съ этимъ связалъ… будто  отъ этого зависитъ очень  большое… 

− Но что? − опять  тихо спросила она, и ему  показалось, что она спрашиваетъ его  потому, что и для  нея  это важно. Узналъ  по ея лицу, по ея  милой рукѣ,  по синей тетрадкѣ.  

− Такое чувство… будто я  потеряю все, если этотъ старикъ умретъ… И онъ не умеръ!  

И они встрѣтились  взглядами.  

Было слышно, какъ за паркомъ  играла гармонiя, и глухо били  въ футбольный  мячъ. 

− Сегодня  очень много сирени… − сказала Вѣрочка. − И какой теплый вечеръ… 

− Сегодня  вы особенная, весенняя. И въ глазахъ у васъ… 

− А знаете что… − перебила она его и закусила  тетрадку. − Сегодня я видѣла  старика, онъ смотрѣлъ на рѣку… Знаете, какъ  онъ выразился про васъ?  

− Интересно… 

− Сказалъ, что вы − «строгiй баринъ»! Какъ я  васъ вѣрно  охарактеризовала − сердиторой!..    

Сковрцовъ  посмотрѣлъ  на ея дѣтскiя губы въ  пленочкахъ и сказалъ: 

− Я − сердитора?!  

− Да! Онъ сказалъ… «баринъ хорошiй,  пошли ему Богъ здоровья»! И знаете… перекрестился! 

− Ого! Ну, а что скажете вы? 

− Я?!.. 

Она вскинула  брови и поморщила лобъ. Онъ ждалъ,  что она скажетъ непремѣнно  что-нибудь  шаловливое, но  она только  взглянула ему  въ лицо,  безъ пенснэ,  которымъ онъ игралъ на ладони.  Потомъ посмотрѣла  къ рѣкѣ,  на небо, и стала  какая-то новая, мудрая и увѣренная въ своемъ.  

− Значитъ, такъ надо… чтобы онъ жилъ… − сказала оан задумчиво. − Да… что скажу я?.. Я считаю васъ  очень хорошимъ, большимъ… Нѣтъ, глядите туда… Я скажу… 

И зарыла лицо руками. Онъ поднялъ  упавшую  тетрадку. 

− Хорошая… свѣтлая моя карамелька!.. Юная моя…

Онъ взялъ  ея тонкую, дѣвичью руку и тихо спросилъ: − можно?.. 

Онъ зналъ, что это случится. И вѣрилъ, и не вѣрилъ… Онъ нѣжно  цѣловалъ  ея пальцы, которые такъ хорошо  играли,  пахнущiе сиренью, юные,  хотѣлъ сказать  поцѣлуями все,  что могъ бы сказать о жизни, которой живетъ опять, которая  никогда въ  немъ не умирала и умереть не можетъ,  которая  пришла къ нему въ  ней,  какъ приходитъ  къ тысячамъ  и другихъ,  и которую надо умѣть  найти. И не въ силахъ  молча говорить это, сталъ говорить путающимися словами  въ свѣтлые  юные  глаза, ясные и свободные,  какъ воздухъ  далей. 

− Да, это такъ… − сказала она  тихо. − Это, конечно,  такъ…

Когад  она  шли аллеей, были тихiя  сумерки. Падали запутавшiеся въ липахъ  жуки. Онъ сказалъ: 

− Вѣрочка… Можетъ быть, это такъ надо,  чтобы мы вмѣстѣ  дѣлали  нашу жизнь свѣтлой… но вы совсѣмъ вѣдь  еще ребенокъ… вамъ восемнадцать  лѣтъ, а мнѣ уже тридцать пять… Что можетъ быть впереди?!.  

− Развѣ это такъ много! − сказала она.  

Но онъ не отвѣтилъ. 

− А зачѣмъ  надо знать, что можетъ быть впереди?.. − спросила она еще, и онъ не могъ на это отвѣтить. − Этого  никто не знаетъ… Да и зачѣмъ  знать… вѣдь, правда? 

− Да,  этого никто не  знаетъ. 

Молча прошли  они въ конецъ аллеи. 

−Скажите… − спросила Вѣрочка, останавливаясь. − Знаете что… я, по-вашему,  не такая ужъ  глупая?! 

Радуясь,  что она вся  ребенокъ и мудрая,  онъ взялъ  ея руку и сказалъ  въ темнѣвшiя  липы, къ небу:  

− Умная! страшно умная… какъ  жизнь!..

Притянулъ къ себѣ  ея голову и нѣжно поцѣловалъ  глаза. 

Вышли  на свѣтлыя  сумерки, къ корпусамъ. Съ лавочки,  подъ сиренями,  смотрѣли на нихъ  и шептались  отдежурившiя  сидѣлки.  

 

1915 г.