Лихорадка

ЛИХОРАДКА.

 

I.

 

Къ веснѣ  молодой  художникъ Качковъ, жившiй  больше уроками, совсѣмъ расклеился. И вообще жизнь его была невеселая,  а тутъ умерла его мать,  которую  онъ очень любилъ. Его «Березы», гдѣ ему удалось весеннее солнце,  обратили вниманiе,  но ихъ не купили. Это разбило его  мечту  поѣхать  за границу и отдохнуть. А къ веснѣ  пошатнулась* и здоровье. Товарищъ по комнатѣ,  студентъ-медикъ,  простукалъ его  и посовѣтовалъ  бросить  уроки и ѣхать въ Крымъ.  На Страстной  уроки закончились,  но Качковъ ѣхать не собирался. 

Въ субботу  въ квартирѣ  было  особенно  чадно  и шумно. Съ ранняго  утра  звякала мѣдная ступка,  все что-то  колотили, хлопали двери,  а квартирная хозяйка  опять  требовала съ жильца-конторщика  пять рублей. За стѣной  курсистка Мчилочка* часто сморкалась,  и было похоже,  что она плачетъ: должно быть,  не прислали изъ Орла денегъ и ей не придется  поѣхать  домой на праздники. За другой  стѣнкой  къ чиновнику пришли гости и очень  шумѣли,  а въ  коридорѣ,  противъ двери, готовившiйся  на зрѣлость  юноша Петя  каждыя пять минутъ звалъ прислугу  и спрашивалъ: не  принесли ли ему  сапоги.

Качковъ лежалъ  на кровати и мѣрилъ  температуру. Студентъ тоже лежалъ,  вытянувъ  ноги на  спинку, и читалъ газету. 

− Все то же, − сказалъ Качковъ,  посмотрѣлъ градусникъ. − Тридцать семь и восемь. 

− Пустякъ. Мышьякъ попробуй… А лучше бы въ Ялту. Пристроишься въ общественный санаторiй  куда-нибудь…   

Качковъ  лежалъ  на спинѣ, и такъ  его блѣдное  выбритое лицо  напоминало  студенту Юлiя Цезаря: такое  же пергаментное и сухое,  съ орлинымъ носомъ. 

− Раздражаетъ меня эта суета… − говорилъ плаксиво Качковъ. − Надоѣло мотаться  по комнатамъ,  слушать  белиберду. Для работы  нуженъ подъемъ, а тутъ  мелочи,  сапоги, дрязги…  

− Поѣзжай  въ Ялту, − сказалъ студентъ,  которому надоѣло слушать. 

− Искусство наше! Одинъ  пишетъ  воду, другой облака или лошадей… Я  березы пишу, − посмотрѣлъ  онъ на свои  солнечныя березы. − Хорошо, но развѣ въ этомъ искусство! Надо,  чтобы вонзилось въ душу… закрутило,  какъ вихрь! Вотъ  что такое искусство, Какъ откровенiе! Искусство − это… стихiйная, творящая  сила… 

За стѣнкой  запрыгала,  захлопала  въ ладони и засмѣялась Милочка, и они услыхали: 

− Ура!! ѣду! 

− Деньги принесли, − сказалъ студентъ.  

− А знаешь, − продолжалъ  Качковъ, − я вѣдь говѣлъ.  

− А-а… 

− Захотѣлось  отгородиться ото всего, упроститься… почувствовать себя  прежнимъ. Въ дѣтствѣ когда… на душѣ было какъ-то  особенно ясно и хорошо… и все было  пропитано удивительнымъ  ароматомъ. Тогда я умѣлъ  слышать,  какъ пахнетъ  снѣгъ,  весеннiя  лужицы… а между рамами пахло вѣтромъ  и солнцемъ! А небо  какое было! Плыли облака, а мнѣ казалось, что  это не облака,  а мое это, радостное плыветъ, какъ  бѣлые  лебеди  на синей водѣ. А жаворонки съ изюмными глазами! Это были  живые  жаворонки,  и весной отъ нихъ пахло, и мнѣ  жалко было начинать съ носика. А когда  говѣлъ,  все* было такое  особенное, праздничное… и я совсѣмъ былъ особенный, лучшiй и тоже праздничный, и мнѣ за это будетъ награда. Въ такомъ состоянiи  можно творить!

 − Да, пожалуй… − сказалъ изъ-за  газеты студентъ. 

− И захотѣлось  продѣлать опытъ. Пошелъ  въ монастырь,  выбралъ старый, поглуше… ПОслѣ  всенощной  зашелъ въ темный уголъ, закрылъ глаза, постоялъ… И монаха выбралъ старенькаго. Кажется,  никто и не шелъ  къ нему, шли почему-то  къ толстому. И даже глуховатъ оказался… Ну, и продѣлалъ все,  словно я  мальчикъ… 

− И что же? 

− Грустно  почему-то стало,  а все-таки спокойствiе  получилъ. Потомъ шелъ* и глядѣлъ на звѣзды. И почти узналъ его, старое, знакомое небо… дѣтское небо… 

− Ну, и мистикъ  ты! − сказалъ студентъ. 

− Въ послѣднее  время о многомъ я думаю. И о Богѣ думаю. О томъ, дѣтскомъ, добренькомъ Богѣ… Вотъ мать моя… всю жизнь билап ее нужда, такъ и умерла,  никакой радости не видала. И все-таки  сохранила  дѣтскую вѣру  въ какую-то  великую правду**… покупается великое будущее… − мечтательно-грустно сказалъ  Качковъ. 

− Просто − живутъ  и умираютъ  и ни о какомъ  ликѣ не думаютъ, − сказалъ, помолчавъ, студентъ. − А кой-чего  послѣ себя  оставляютъ. Ну, о твоей* правдѣ я съ  тобой  говорить не буду. Слишкомъ мы разные… 

Постучала  въ дверь Милочка. 

− Господа, уѣзжаю! Праздникъ** въ дорогѣ  буду встрѣчать, а завтра дома!  

И упорхнула. Было слышно, какъ  цѣловалась  она  въ коридорѣ съ хозяйкой. 

− Живо проя́снило, − сказалъ студентъ. Такъ и у всѣхъ. Пойти постричься.  

Зашла хозяйка  показать, какой вышелъ у  нея куличъ. Пришелъ чиновникъ-сосѣдъ и попросилъ штопоръ. Потомъ робко  просунулъ въ дверь  сѣрое лицо  въ красныхъ точкахъ  юноша Петя  и конфузливо попросилъ  воспользоваться сапогами: надо купить  кой-чего, а сапожникъ  все не несетъ.  Качковъ далъ на часокъ штиблеты. Потомъ опять заглянула хозяйка и пошептала,  что телефонисткѣ «опять этотъ прислалъ цвѣты». Потомъ  постучала  горничная Маша  и попросиал написать ей поздравительную открытку − золотое яичко  въ ландышахъ  и съ крестомъ − какому-то Николаю Петровичу  Королькову. 

− Маша, Маша, какъ не стыдно! Ты забыла про меня! − сказалъ  воротившiйся студентъ и поднесъ  ей розовое яичко-мыло,  съ рубчиками. 

− Да  вѣдь это я жениху, − пожеманилась Маша. 

− Прощаю и благословляю. Вотъ,  юлой вертится, а жениха приглядѣла… и ни о какомъ  ликѣ будущаго  не помышляетъ, − сказалъ студентъ и принялся  разворачивать покупки.  

Вынулъ пасочку въ три вершка и куличъ  въ четверть,  съ бумажной розой. 

− Недурно  пущено? Красота-то!  

− Купилъ-таки? 

− Я, братъ,  и этихъ купилъ… Бѣлыя  скучны, а тутъ  символъ!  

И, посмѣиваясь въ усы,  вытащилъ пятокъ  красныхъ яицъ и обложилъ  куличикъ.  

− Веселитъ! И еще  одну  штуковинку подцѣпилъ, − развернулъ онъ сахарное  яичко. − Въ мелкихъ  лавчонкахъ только и найдешь. Во-первыхъ… па-но-ра-ма: мохъ,  изображающiй  зелень весны, и тамъ… символъ! И стóитъ всего двугривенный. Это я одной знакомой дамѣ лѣтъ пяти… 

И прикололъ  на стѣнку. 

− А сейчасъ буду  пасху ѣсть.     

Но не сталъ ѣсть, а накрылъ  колпачкомъ и сунулъ  въ форточку. 

Качкова  опять  знобило. Онъ накрылся  пледомъ и задремалъ. У чиновника  принялись  топать и звякать. Студентъ пошелъ къ телефонисткѣ  играть  въ шестьдесятъ шесть. Скоро пришелъ и унесъ  гитару.

Когда  Качковъ  проснулся, вспомнилъ, что надо  куда-то  пойти,  чего-то купить или  сходить въ баню. Было холодно  и не  хотѣлось  вставать. Въ комнатѣ  было уже вечернее солнце, и игралъ на  обояхъ зайчикъ. Этотъ вечернiй  свѣтъ  былъ знакомый,  предпраздничный свѣтъ весенняго вечера. ПОтомъ этотъ свѣтъ  сталъ краснѣть, блѣднѣть,  сдвигаться, и въ окно  заглянуло  холодѣющее  небо.

У чиновника было  тихо. Да и во всей квартирѣ  было тихо. Въ коридорѣ юноша  Петя  шопоткомъ просилъ  Машу сходить къ сапожнику и потребовалъ, наконецъ. Маша  божилась, что разбѣжались  всѣ мастера, и фыркала.  Петя сказалъ плаксиво: 

− Вамъ смѣшно, а какъ же мнѣ безъ сапогъ?! 

− Награжу  васъ  штиблетами, насуйте  бумаги и валяйте… − сказалъ голосъ студента.  

Въ комнатѣ  было совсѣмъ  темно.

− Хороша Ниночка! − сказалъ, пощелкивая, студентъ. − Засыпалъ ее цвѣтами какой-то  хлюстъ. 

− А ыт ходишь и нюхаешь! − сердито сказалъ Качковъ. 

− Не отказываюсь, уважаю красивыхъ женщинъ. Ну,  а теперь  мы что будемъ дѣлать? Къ Копчикову пойти?.. Трамваи  кончились… 

И легъ*. 

− А у меня опять лихорадка… − сазалъ Качковъ. − Дѣло дрянь. 

− Сказано, − поѣзжай  въ Ялту! 

Больше не говорили. Не разобрать было, спалъ ли  студентъ  или лежалъ и думалъ. А Качковъ думалъ. Рисовалась ему − «Тишина»**. Поляна въ березовой рощѣ, вечеръ. На верщинкахъ  еще красноватый  отблескъ. Изъ потемнѣвшей  травы  чутко  глядятъ  крупные  синiе  колокольчики. Стоитъ  блѣдная  дѣвушка, глядитъ въ небо, слушаетъ  тишину… 

− Какъ въ ковчегѣ-то тихо, − сказалъ студентъ. − Чиновникъ ушелъ  пьянствовать, а юноша  зубритъ  свою латынь. И на кой  ему  чортъ супины? Ѣхалъ бы, дуракъ, въ свой Черемуховъ, служилъ*****, которыя сидятъ  безъ сапогъ,  выявляется постепенно чудеснѣйшiй ликъ  отдаленнѣйшаго  будущаго, а… 

− Ты подумай, что говоришь! − раздраженно  отозвался Качковъ. − Это цинизмъ! 

− Ты не  приставай, я золъ  сегодня. Нагналъ на меня  тоску! 

У хозяйки  пробило  десять. 

− Ну, пошелъ я… 

Студентъ  пустилъ электричество и сталъ  нацѣплять  крахмальный  воротничекъ. Потомъ  надѣлъ  новые штиблеты, а старые  кинулъ  за дверь. 

− Получайте! 

А Петя какъ−будто ждалъ. Выскочилъ  изъ двери и сказалъ радостно:  

− Какъ вы меня  устроили! А то  прямо  безвыходное положенiе…

− Именно. 

Потомъ  студентъ хлопнулъ  себя по лбу, досталъ  поздравительную открытку и  сѣлъ писать. 

− Матерю-то и забылъ. А она  у меня любитъ это… и говѣть тоже  любитъ. Ну, такъ-съ… А теперь  пойдемъ  звоны  слушать… 

− Знаешь, и я пойду, − сказалъ Качковъ.  

− Напрасно. Можно и  подхватить… 

− Все равно. Эту ночь я всегда  проводилъ подъ  небомъ. Могу  фуфайку  надѣть. Всегда съ  людьми… − говорилъ Качковъ, натягивая  штиблеты. − А сегодня  особенно… Можешь смѣяться, но эта  ночь всегда  меня освобождала ото всего мелкаго, будничнаго… настроенiе* давала… 

Онъ говорилъ такъ искренно*, что студентъ не сказалъ обычнаго, въ родѣ: «разводишь  идиллiю» или − «будетъ тебѣ  канифолиться». Только посмотрѣлъ на вихры  Качкова и сказалъ шутливо: 

− А знаешь…  ты страшно похожъ на Цезаря!  

          

II.

 

Когда вышли на улицу, было  необычно тихо. Лаяла  собака, и казалось, если закрыть  глаза,  что они гдѣ-то  въ глухомъ уѣздѣ. И небо  было особенное:  показалось такимъ  Качкову. 

− Всегда въ эту ночь, − сказалъ  онъ, − кажется мнѣ, что небо  закрасили въ новую****, чтобы  онѣ сiяли  по-праздничному. 

− Начистили  мѣломъ…

Попадались  прохожiе  съ бѣлыми узелками. На углу, у церкви Григорiя Неокесарiйскаго, стоялъ  городовой и говорилъ кому-то  невидимому: 

− Въ прошломъ годѣ дождь    отсырилъ − и не было результату…

Отъ церкви тянуло межжевелкой. За темной оградой бѣгали мальчишки съ огарочками  и кричали: «саль меня! саль!» 

− Двѣ тысячи лѣтъ**** о отдаетъ себя на  позоръ, на смерть, чтобы убить смерть! Вѣдь такому  человѣчеству,  разъ сумѣло оно  подняться до этого и чтить  это, − какiя бы  оно ошибки ни совершало, − все можно  простить, все! Вѣрить  въ него  можно!  

− Ты горячишься, а это вредно, − сказалъ студентъ. 

Чѣмъ  дальше  шли они, заворачивая въ переулки, не разбирая, куда идутъ, лишь бы ходить, − студентъ  самъ предложилъ идти куда глаза  глядятъ,  такъ интереснѣй, − больше  людей  попадалось  на улицахъ. Слегка подморозило, и хорошо  потрескивало на канавахъ. Шелъ****** тоже какой-то  промытый, съ весельцòй и  хорошей тревогой. 

− Купилъ себѣ картузъ новый, студенческiй… − услыхалъ Качковъ и увидѣлъ, какъ  съ чъей-то головы поднялся  картузъ и опять  сѣлъ на голову. 

Вышли на площадь,  гдѣ невидимый  голосъ кричалъ извозчика. Но извозчиковъ не было. 

Опять на углу была церковь, низенькая, расплывшаяся, какъ пасха, старенькая. Кто-то ходилъ  въ оградѣ и зажигалъ  кривой свѣчкой на палкѣ цвѣтные  кубастики. Церковь была открыта, въ ней еще  было сумрачно, и опять  празднично потягивало межжевелкой. 

− Запахъ этотъ  люблю, дѣтскiй… какой-то  радостный. Сколько ассоцiацiй! Погоди… − удержалъ Качковъ  за руку студента. − Ну, постоимъ  немного. Помню, − маленькiй-маленькiй я, меня  ведутъ  по темной улицѣ, и совсѣмъ  не страшно. Я даже  покойниковъ  не боюсь, такъ  мнѣ не страшно. Потому что  нѣтъ смерти! Мать говорила: теперь  нѣтъ смерти! Вѣдь  уже одно  это побѣда! Хоть одинъ день, хоть одну  секунду  повѣритъ, что  уже нѣтъ  смерти. Можетъ,  это  прогнозъ будущаго, когда, дѣйствительно,  не будетъ смерти.  

− Смерть всегда будетъ, − сказалъ студентъ. 

− А, должно быть, старинная… такiя рѣдки. Ихъ уже  домами задавило. Тутъ  идея живетъ, а кругомъ  каменные домä-чудища, гдѣ гремятъ  ступки, сдаютъ  комнаты, сидятъ безъ сапогъ. И колокола  начинаютъ звонить въ стѣнахъ, у пятаго этажа! А на  крестъ вытряхиваютъ  ковры… 

− Знаешь что, братъ, − сказалъ студентъ,  всматриваясь  въ Качкова. − Вотъ вышелъ ты, и еще  больше  волнуешься. А это  совершенно  лишнее при твоей… лихорадкѣ.  

− Мнѣ гораздо  лучше. Войдемъ? 

Они вошли. Народу  было еще немного. Ходили  взадъ и впередъ,  возили  ногами  можжевельникъ. Направо, у Распятiя,  молилась, тряся  головой въ сложенные у лба- пальцы*, старушка. Мигала пунцовая  лампада, и блѣдныя  руки Распятаго въ тѣняхъ  отъ цѣпей  лампады будто сводило  судорогой. 

− А вѣдь  хорошо − все** красное! − сказалъ  Качковъ на лампаду. − Свѣчи красныя и цвѣты  красные и розовые… И кровь, и радость. 

Но пока  подъ сводами  было темно.  

Когда  они выходили, народъ шелъ  гуще. Попахивало  сырыми  квартирами и новой,  невывѣтрившейся одежей. Напирали къ свѣчному ящику,  оглядывали верха,  пробирались поближе. На паперти толстый  хоругвеносецъ  съ густой  бородой, въ позументовомъ  кафтанѣ, кричалъ  кому-то: 

− Съ  запрестольными  отъ Ивана Николаича  будутъ!  

Подходила и чистая публика. Дамы въ бѣлыхъ  платкахъ несли бѣлые подолы, пахли духами. Провели подъ  руку старенькую  барыню въ капорѣ и лисьей  ротондѣ**** басъ,  урчалъ  говоркомъ: 

− Тенòра  нѣтъ… гдѣ тенòръ, гдѣ  Васильевъ? 

Подкатывали  неслышно на  своихъ лошадяхъ и медленно вылѣзали. Зажигали  надъ входомъ красную звѣзду. Мальчишки  просились  на колокольню.  

Качковъ и студентъ пошли,  но теперь  уже имъ  шли  навстрѣчу, а черезъ кварталъ  уже шли другiе, туда, куда и они. Только теперь  по народу можно было  отыскать церкви. Да онѣ  уже начинали  обозначаться на темномъ  небѣ огненными  верхушками. Изъ-за  невысокаго  дома выглядывала башенка въ огонькахъ.  

Это былъ, должно быть, богатый приходъ, − валило народу  изъ переулковъ, и справа и слѣва.   

− Это какая церковь? − спросилъ Качковъ  попавшагося  мальчишку. 

− Каменная! − сбаловалъ  мальчишка и потомъ  сказалъ, что это церковь  Ивана Богослова. 

Иванъ Богословъ сiялъ: висѣли гирлянды  надъ входами и всѣ окна  были  въ бѣлыхъ  кубастикахъ. Здѣсь уже началась служба, и трудно было пробиться. За посеребренной  оградой,  подъ полтнянымъ навѣсомъ,  стояли на новыхъ полкахъ залитыя  огнями красныхъ и бѣлыхъ  свѣчекъ пасхи  и куличи въ  красныхъ розахъ. Мальчишки  глязѣли на это  чудесное, огненное и  цвѣтное,  и въ глазахъ  ихъ горѣли  свѣчи; тускло блестѣли  головы  и промытыя щеки. И сiялъ  надъ бѣлой палаткой крестъ въ красныхъ кубастикахъ. 

− Какъ  красиво! − сказалъ Качковъ. − Какая  игра! 

Хорошо пахло  сдобнымъ и кислотцой. Сидѣлъ  на корточкахъ  огромный мужикъ  въ полушубкѣ и поправлялъ красными  лапами разiѣхавшуюся пасху, а мальчишки  таскали крошки. 

Пришла кучка солдатъ и дружно  полѣзла въ забитый головами  проходъ,  обнаживъ стриженые  затылки, съ  фуражками на плечахъ,  натирая шинелями  чужiя щеки. Было трудно пробиться. Качковъ со студентомъ  остались на паперти и смотрѣли черезъ  головы вглубь,  гдѣ тускло поблескивала позолота и краснѣли вѣнки иконъ. И вотъ и знамена. Они зыбились  въ этой глубинѣ,  темно-золотыя и темныя,  поматывая кистями  на древкахъ, − знамена  церкви. И уже катились на улицу голоса,  и ребячьи голоски  дискантовъ  высоко  возносили: − …ангели  по-ю-утъ  на не-бе-си!* 

Вывалилось за ними  живое нутро церкви  и потекло  подъ знаменами.

− Какъ чудесно! − воскликнулъ  Качковъ. − Какая мастерская  рука все слѣпила,  одѣла  въ цвѣты  и огни и все*** 

− Выгоняютъ, и очень просто****, − сказалъ студентъ. − Идея одно, а… 

− Нѣтъ, не смѣютъ! Церковь − это величайшая идея*****!

Студентъ взглянулъ  на его дергающееся лицо и сказалъ: 

− Чудакъ ты. Прекрасно, ну, не выгоняютъ. Зачѣмъ волноваться-то? Ты ужъ охрипъ. 

Уже  обходилъ  крестный ходъ тьму вокругъ съ тысячами  огней. Высокая  толстая свѣча  дiакона  качалась  надъ головами. 

− Вотъ, вотъ оно! − показалъ  на толпу Качковъ. − Единенiе! Всѣ однимъ  связаны, тѣмъ, что живетъ въ  тайникахъ души,  что не выскажешь. Объединены однимъ, чѣмъ  и ты, и я. Только они не скажутъ. Я сливаюсь  съ  ними, я чувствую ихъ, и они мнѣ близки! Только великiя идеи  могутъ такъ  связывать! Родина, вѣра,  самое дорогое,  что ни за какiя силы  нельзя продать!****** 

− Да не кричи ты такъ… смотрятъ на тебя всѣ! 

− Мнѣ все равно, пускай. А какъ  удивительно  глубоко все это! Ну, смотри. Чернотв кругомъ, ужъ и огней уличныхъ не видишь,  они утонули, провалились,  будничные огни… Теперь воскъ горитъ! Воскъ!! Ночь глухая, и когда  всѣмъ бы спать, какая-то  важная-важная  необходимость… и вотъ  взрослые люди, которые днемъ  торговали,  обманывали, устали отъ  тяжелой работы, − теперь умылись, надѣли все чистое и идутъ, поютъ… радуются! Какова же должна  быть сила, чтобы заставить! И вѣдь съ радостью!.. Это идея! Идея освобожденiя, воскресенiя и подьема! Можетъ, и не понимаютъ ее, но чувствуютъ и хотятъ, страстно хотятъ жить ею! Понимаешь, я теперь  людей чувствую… цѣловать ихъ хочу! хочу! Я тоже  сейчасъ чувствую, какъ этотъ… не знаю кто… ну, тотъ поэтъ, который слагалъ эти пѣсни… «И другъ  друга обымемъ! И ненавидящимъ  насъ простимъ  вся Воскресенiемъ!»*******…

Голосъ Качкова осѣлъ и скрипнулъ. Студентъ взялъ  его за рукавъ и сказалъ:

− Пойдемъ-ка домой. Даромъ только палишь себя.

− Мнѣ теперь  ничего не  жаль и ничего не страшно. И все ничто  въ сравненiи съ  тѣмъ, что я сейчасъ переживаю. За это  можно отдать, не знаю что! Я высказаться не могу… какъ я переживаю… Милый! Да ты посмотри, сколько  людей! Всѣ, кто можетъ,  всѣ идутъ  сюда, къ этому  свѣту, потому что  у нихъ нѣтъ  никакого другого  свѣта. Воскресъ! Въ этомъ одномъ  сколько − Воскресъ! Я не про символъ. Но надежда  вѣдь  тутъ, какая-то неясная, только чуемая  будущая радость огромная.  Воскреснетъ! Человѣчество  воскреснетъ! И это создала церковь, вообще  цер-ковь… создала идею свѣта и жизни! Ее пѣть  надо! Это и святая  сила, и величайшее  искусство − вихри  будитъ въ душѣ,  захватитъ такъ, до экстаза! Вѣдь это свѣтъ  во тьмѣ, эти церкви! Вѣдь  не будь ихъ, что  бы было? Вѣдь  некуда  бы было пойти, ибо  вездѣ  по билетамъ, съ  афишами! Вѣдь сплошной  черный день была бы подлая жизнь! Не могутъ же они, они, эти,  жить эмоцiями выс-ша-го  порядка! А звонъ-то…* 

Начинался хрустальный звонъ. Издалека плылъ и накрывалъ городъ. Ударили и у Ивана  Богослова. И какъ ударили! Должно быть,  особенные  какiе были  колокола. 

И когда сказалъ  Качковъ: «Какой звонъ!», − стоявшiй  рядомъ въ  рыжемъ пальто, съ багровой шишкой − наростомъ  подъ нижней губой, сказалъ:  

− У насъ  звонъ изо всѣхъ звоновъ! Покойникъ Иванъ  Андронычъ пожертвовалъ… Культяпкинъ, Иванъ Андронычъ… Сколько-то тыщъ** очень много положено.   

− А, Культяпкинъ! − сказалъ, вздрагивая,  Качковъ. − Купецъ? 

− Мясникъ онъ, конечно… но въ купеческомъ  званiи… И електричество на колокольню для лиминацiи проклали  въ прошедчемъ  году… и все ихнее, и новый  алтарь… 

− Ну и… дай  ему Богъ здоровья! 

− Да ужъ  онъ померъ… въ  прошедчемъ году еще. 

− Слышалъ?! Господинъ  Культяпкинъ, мясникъ! И на идею! 

− Прикинь  побужденiя, − сказалъ студентъ. − Эти  умѣютъ  ковать копеечку. 

− Я беру − вотъ! − показалъ Качковъ  на звенящую  колокольню. − Я все беру, духъ самый, а не  побужденiя!  Прощаю! Все  прощаю Культяпкину! Все! Однимъ жестомъ вычеркнулъ  и захерелъ! Искупилъ. Ты не  пришелъ, онъ*   

− Нагородилъ ты,  потомъ разберешься, − угрюмо  сказалъ студентъ.

− И разбираться не буду! 

Звонъ   заполнилъ весь городъ. И плавалъ, и накрывалъ, и тихо глушилъ, и заставлялъ дрожать грудь. И казалось, что  на городъ вылился  звонкiй хрустальный дождь или морозное серебро. 

− Идемъ  домой… зубы ужъ  у тебя стучатъ. 

− За эти переживанiя  много можно отдать. И я  все прощаю, и всѣ страданiя принимаю и прощаю, потому  что вѣрю сейчасъ, что та жизнь,  которая породила  такую величайшую идею, − пострадать за всеобщее счастье…  я про идею говорю!.. и постарадть лучшему изъ лучшихъ, − такая жизнь не можетъ  быть отвергнута, и никакое  страданiе для нея  ни ничтожно,  ни ненужно. Я все прощаю. Я лабазамъ этимъ поклонюсь − пусть въ нихъ Культяпкины, пусть, пусть! И они страдаютъ. И въ нихъ живая душа,  которая можетъ подыматься! Нѣтъ,  я домой не пойду! Я буду бродить по улицамъ  и храмамъ. Я людей хочу  нынѣшнихъ, умытыхъ, чистыхъ. И неба хочу, и звѣздъ, и колоколовъ! Огни на высокихъ башняхъ! Они подъ  крестами и на крестахъ! Эти кресты  вознесутъ  человѣчество  къ  небесамъ… Вася… къ небесамъ! Это увѣнчанное человѣчество −  кресты въ небѣ! Это стихiйная сила, вихрь! Лучше этого не напишешь. Надо больше башень съ крестами! Выше  городовъ, выше этихъ камней, гдѣ  сдаютъ  комнаты  и звенятъ ступки! За городами  ставить… Нѣтъ,  пусть здѣсь,  лучше  между домами. Пусть ковры вытряхиваютъ… ничего… не закидаешь  пылью! Подъ небесами оно, въ душѣ…** 

− Правильно, баринъ… вѣрное ваше слово, − сказалъ  тотъ же,  который говорилъ про  Культяпкина. − выше  святой церкви не можетъ быть. Очень вѣрно.   

− Очень  радъ, что и вы  понимаете… − задыхаясь, сказалъ Качковъ. − Я не  совсѣмъ понятно… 

− Все в−рно. И мы тоже  все можемъ  понимать. Проповѣди такъ  говорить надо… батюшки должны. Утѣшенiе большое будетъ,  а то ниспровергнуто. А суть правильная, суть-то…*

Крестный ходъ кончился. Теперь церковь сiяла золотымъ нутромъ − и алтарь,  и цвѣты, и свѣчи. Ходилъ  парчевой дiаконъ  съ высокой свѣчей,  разступалась толпа,  и доходило  на улицу − Воскресе! И пробирался  священникъ съ цвѣтами. И такъ было  тихо  на улицѣ, подъ тихимъ  небомъ, что было  хорошо слышно пѣнiе хора. 

− А усталъ я… − сказалъ Качковъ. − Зато  лихорадка прошла, и совсѣмъ не знобитъ.  

При свѣтѣ сосѣдскихъ свѣчей  студентъ увидалъ,  что лицо  Качкова было  въ пятнахъ и потное, а верхняя  губа  мелко дрожала. 

− Довольно, пойдемъ, − сказалъ студентъ. 

− Да, усталъ я… 

И они пошли. Опять  прошли мимо  старой церкви,  которая горѣла  по линiямъ. Надъ входомъ  сiяло огромное красное яйцо  и въ немъ  святые иницiалы. 

− И тутъ, должно быть,  тоже какой-нибудь Культяпкинъ! − сказалъ студентъ. 

Ихъ обступили нищiе. Говорили: − Христосъ воскресъ, − а  будто просили. 

− Не торжествуютъ, а попрежнему  ноютъ… святыми словами, − сказалъ студентъ. 

− Ты душу  пощупай, − устало сказалъ Качковъ, которому больше  не хотѣлось говорить. − Глубоко… не достать пальцем…**

Добрались до квартиры. Отперла Маша. Студентъ обнялъ ее и поцѣловалъ три раза. 

− Ужъ очень по-настоящему вы, − засмѣялась она. 

Добравшись до комнаты, Качковъ  сейчасъ же прилегъ***.

− Договорился!.. 

Студентъ  зажегъ электричество и полѣзъ въ форточку за свой пасхой. 

− Ну, теперь давай пасху ѣсть. 

Качковъ лежалъ неподвижно.

− Неужели ужъ такъ ослабъ?.. 

− Усталъ я… − едва могъ выговорить Качковъ. 

Студентъ снялъ  колпачокъ,  посмотрѣлъ на свою пасочку. 

− Иди… что-то  одному скучно… 

 

1915 г.