Поездка

ПОѢЗДКА.

 

I.

 

Трофимъ подалъ лошадей  затемно, − чуть стало синѣть. Черезъ площадь, въ соборѣ,  благовѣстили  къ ранней,  по-ночному лаяли собаки,  горѣли  кой-гдѣ фонарики. Раза два звонилъ  Трофимъ  у крыльца податного, покашливалъ  и поскрипывалъ на промерзшихъ ступенькахъ, а за окнами  все ходили съ лампой. Встряхивались  въ лошадиной  дрожи  мерзлые бубенцы. 

«Тепло живутъ, − думалъ Трофимъ,  заглядывая въ обледенѣлое  окошко и чувствуя,  какъ начинаетъ знобить. − Водку, никакъ, цѣдитъ».  

Податной  наливалъ изъ бутыли  въ плетеную  баклагу. Податниха  стала  протаивать свѣчкой  у градусника, защурилась, сладко зѣвнула и покачала головой. Податной  махнулъ  что-то рукой, − должно быть, на морозъ. 

«Не выспалась все, сердешная» − подумалъ Трофимъ, глядя на  рыхлую, бѣлую  шею податнихи. Позѣвалъ  и самъ. Поглядѣлъ на небо − яснѣеть, заголубѣло по снѣгу. Потянуло  съ площади знойкимъ, разсвѣтнымъ вѣтромъ. Заяснѣлъ  соборъ, вороха  подобравшихся  за ночь  возковъ. Стали  видны на мѣдной дощечкѣ черныя,  въ инеѣ, буквы: «Податной инспекторъ».  

Наконецъ,  загромыхали боты,  вышибло ногой  крѣпко вмерзшую дверь,  вышелъ въ ушастой  енотовй шубѣ податной съ чемоданомъ, крякнулъ  на морозъ, шагнулъ  съ крыльца въ широкiя пошевни и грузно  повалился  на сѣно. 

− Заправляй. 

Трофимъ  подвалилъ сѣна, подбилъ подъ  бока и затянулъ  пледомъ. 

− За тридцать, братъ… Настюша, простудишься! 

Податниха топотала на крылечкѣ, кутаясь  въ лисью  шубу, и просила беречься,  не допускать  излишествъ, не задерживаться и не забыть купить ей  еще краснаго  желатину для  сладкаго. 

− Помню, помню, − ворчнулъ  податной, − простудишься,  уходи. 

Завизжали полозья,  пристяжная  обдала  овсяной  прѣлью,  и въ заигравшемъ  наборѣ не разобралъ  податной, что еще  кричала жена. Шевельнулось, было, − взять бы и жену,  повертѣлась бы въ городѣ,  хочется ей, конечно,  поразвлечься, − но тутъ  же и оправдался: и дорога дальняя, семьдесятъ  верстъ по такому морозу, и дѣти  одни. Да и онъ ѣдетъ  не на забаву, а на  съѣздъ по недоимкамъ  этимъ, чортъ  бы ихъ взялъ. А встряхнуться необходимо,  провѣтриться, − и профессора говорятъ. Круглы йгодъ торчишь тутъ, никакой  нравственной пищи, ничего, − модно,  кажется, понимать! 

Сани  покатили черезъ  площадь,  застукали  по навознымъ калмыжкамъ, и въ синемъ   разсвѣтѣ различалъ  податной то лошадиную голову, въ бѣлыхъ  усахъ, ткнувшуюся  въ дрова, то  гору путаныхъ бѣлыхъ нитокъ − заиневшее сѣно. День былъ  базарный. 

«Занятiя  жителей: деготь, клёпка,  лубъ, мочало… деготь, клёпка, лубъ,  мочало…» − вспомнилъ онъ, какъ вчера Валя  зубрила  географiю. 

Сани  вертѣлись  среди возковъ, мужиковъ въ тулупахъ, оглобель, и податному почему-то  припомнилось давнее,  школьное, − древляне, поляне, Рбрикъ, и опять, − что,  конечно, и тогда было, − деготь,  мочало, лубъ. 

«И морозищи  такiе же были, − птица налету  мерзла, и сани, и лошадишки такiя же  лохматенькѣя, лѣсныя…» − думалъ онъ,  подбодренный  морозомъ, глядя изъ воротника въ рыжiй шершавый  задъ  пристяжной, по которому  колотился мерзлый  узелъ хвоста. − «Вотъ бубенчиковъ  не было. Это ужъ  потомъ, куль-тура когда…»  

Катили  съ полусоннымъ  звономъ по городишку, низенькому, придавленному снѣгами, съ пылающими  льдышками стеколъ отъ жарко  затопленныхъ печей,  съ сизыми винтами  дымковъ, съ лампадочками кой-гдѣ въ мерзлыхъ окошкахъ, а навстрѣчу скрипѣли  возки съ соломой,  дровами  и сѣномъ, съ поплясывающими  набѣгу мужиками. Въ голубѣвшемъ утрѣ видно было, какъ  изукрашено все морозомъ:  бороды, брови и рѣсницы, какъ у елочныхъ дѣдовъ,  болтающiяся уши  зипуновъ и тулуповъ, кудрявенькiя,  точно  обсахаренныя, лошадки, запудрившiяся галки,  кружевные сады. Встрѣтилась  почта съ колокольцами, съ приткнувшимися другъ къ дружкѣ почтальонами въ сѣдыхъ башлыкахъ, съ прикорнувшимъ къ винтовкѣ солдатомъ, − и это  напоминало податному  службу и управляющаго, которому  везъ годовой  отчетъ. 

…Потянетъ, почему  столько  недоимки.  А вотъ  ткнутъ  сову лысую − гляди, на! занятiе жителей  − деготь, клёпка мочало, сѣно, солома! Не понимаютъ, что лѣсовая сторона. И ткну. Тутъ  всѣ кишки  выматываешь, пѣтуховъ  описываешь-продаешь, а… А капиталъ-то пропили! − перескочила  мысль  на самовольную  выдачу уѣзднымъ  съѣздомъ продовольственнаго  капитала въ дни смуты… − И объ  этомъ  рпять  заможжитъ. Попробовалъ бы не  дать, какъ  навалило ихъ  тогда, въ шкурахъ этихъ,  да за горло  хватали! Чнртъ знаетъ, ни въ одной  странѣ нѣтъ, въ Китаѣ развѣ…    

Но о Китаѣ  податной зналъ  мало. 

− Пропили капиталъ-то? − спросилъ  онъ ежившагося на передкѣ Трофима. − Продовольственный-то?! 

− Мнѣ не подносили, − сазалаъ Трофимъ, выхлестывая  пристяжную. 

− Мѣры не знаете! 

− Мѣряная! по мѣрѣ и пьютъ.      

− То-то что по мѣ-рѣ! 

«Злобный мужичишка, − обидѣлся податной, − какъ  разговариваетъ! Отсидѣлъ годъ,  затаилъ…» 

Глядѣлъ  на оранжевую заплату Трофимова  тулупа, − въ видѣ  вбитаго межъ  плечами  остраго клина, − и вспоминалъ, − который  ужъ разъ, года три  тому было, − скандальное засѣданiе  съѣзда, распаленное, злое лицо Трофима, какъ лѣзъ  онъ тогда изъ толпы, напиравшей  въ съѣздѣ на столъ,  за которымъ  жались они, въ  мундирахъ. Ну, дѣло прошлое. 

−Съ чего  ты строгiй такой, а? − примирительно  спросилъ онъ. 

− Чихотку  нажилъ… съ капиталовъ вашихъ… − сказалъ Трофимъ. 

− Выдумай еще, чахотку! 

Трофимъ  отвернулъ ухо  воротника, и на податного  выглянуло  желтое, худощекое, въ рѣдкихъ  рыжихъ усахъ лицо и лихорадочные, злые  глаза. 

− Въ  больницѣ выдумали. Кровью плюю… значитъ! 

− Гм…

Погромыхивали глухари, пѣли  полозья. Бѣжалъ и бѣжалъ  лѣсами узкiй проселокъ. Въ  глубокомъ  снѣгу спали  сѣдые лѣса, повѣсивъ  грузно  пушистыя лапы, казались  думающими  въ тиши и глуши своей, чего-то  ждущими. Синѣя  холодкомъ, уходили  вглубь отъ дороги тихiя  просѣки лѣсныхъ дѣлянокъ, − на десятки верстъ въ стороны лѣса и лѣса, край  давнихъ  древлянъ, теперь  нанесенный на планы, − богатѣйшая  лѣсная дача. 

Накрыла и  сшибла  съ дороги тройка  рыженькихъ  вятокъ, − правая пристяжная гусемъ, − съ кучеромъ въ серебряномъ поясѣ, съ подручнымъ  въ дохѣ, съ  плотнымъ сѣдокомъ  въ медвѣдяхъ и высокой собольей  шапкѣ, завалившимися въ синюю глубь  сверкающихъ серебромъ щегольскихъ  пошевней. Обдала  звономъ, снѣговой пылью − и закурилась, и засверкала впереди. 

− Полубейко? − спросилъ податной. 

− Онъ. 

Дремотно  думается зимней дорогой подъ бубенцы, всегда  нестройно и неглубоко: вонъ  сѣрый столбикъ съ чернымъ  значкомъ на стесѣ, − сѣренькiй человѣчекъ въ пуховой  шапкѣ; вонъ на снѣгу  цѣпочка заячьяго слѣдка, курится  синiй дымокъ  надъ лѣсовой избушкой, − вотъ она,  тихая-то жизнь,  гдѣ! Податной смотрѣлъ въ тихую  глубину  синѣющихъ лѣсныхъ  коридоровъ и думалъ  дремотно  объ уѣздномъ  предводителѣ Полубейко-Хмарицкомъ. 

На тридцать  верстъ  все его лѣса. Стеклянные  заводы,  лѣсопилки,  чайныя и харчевыя лавки въ уѣздѣ, − помнилось изъ журнала торговой  повѣрки. Псарни, конскiй  заводъ,  домъ-дворецъ. Дворянинъ новаго, дѣлового, склада,  а старыя  замашки не вывелись. Надъ  собачкой въ саду  положилъ мраморную  плиту, и мадамъ  Полубейко  ходитъ туда  съ дѣтьми и читаетъ  золотыя буквы: «здѣсь покоится  нашъ милый другъ Кокоттъ». Въ чайныхъ  торгуютъ водкой. Въ паркѣ  засыпалъ  солью дорожку, чтобы катать  дѣтей въ саночкахъ лѣтомъ, − цѣлый вагонъ  высыпали. Полицiя  не можетъ  взыскать  земскiя  недоимки. Вотъ и ткнутъ  управляющему… 

− Что?! 

Трофимъ  придержалъ  лошадей,  перегнулся и выплюнулъ, а податный  вывернулъ голову и посмотрѣлъ. 

…Правда. 

Пѣлъ снѣгъ подъ санями. Пристяжная  швыряла  снѣжкомъ. Дремалось  подъ мерзлую  гремь  бубенцовъ. 

− …не будетъ… − сказалъ хриплый голосъ. 

− Что? − не разобралъ  податной. 

− Путя вамъ не будетъ! − сказалъ Трофимъ и показалъ кнутовищемъ. − Заяцъ  перестегнулъ. 

«Это со злости  онъ, − подумалъ податной, чувствуя  непрiятное, − а за что? зла я ему не  сдѣлалъ…» 

навстрѣчу  пылало  небо. Въ красномъ  дыму вставало  въ прорѣзѣ лѣсовъ морозное  солнце, снѣгъ  на дорогѣ зарозовѣлъ, въ еляхъ лежали  бѣло-розоватыя  подушки,  бились по запудренной  гривѣ розовые бубенцы. Отъ  краснаго  солнца въ дыму  летѣли въ глаза колкiя  иглы. 

…Бурли-бурли… бурли-бурли… − погромыхивали глухари, и все  слышалось надоѣвшее: лубъ-мочало, лубъ-мочало… 

Поле  закололо глаза. Зачернѣла  Сундома, незамѣтно  подобралась,  засоломенная, въ сугробахъ. Уютнѣй  сталъ  звонъ, застукали  по навозцу сани,  зашуркали  на раскатцахъ. 

У станцiоннаго  дома  ждала тройка  рыженькихъ  вятокъ,  перепряженная  для  широкой  дороги. Поплясывалъ  кучеръ, похлопывалъ  себя лапами въ замшѣ по толстымъ бокамъ. Трофимъ  осадилъ, коренникъ  разодралъ  розовый ротъ  и заржалъ. Лѣвая  тройка  звонко  отвѣтила, заиграла копытцами и позвонила наборомъ. 

− Прешь ку-ды! − зыкунлъ  кучеръ и ткнулъ  кулакомъ  въ зубы коренника. 

Трофимъ  слѣзъ  помочь  податному, повернулся  на кучера, смѣрилъ… и плюнулъ  на попонку съ коронкой. 

− Меня  не вдивишь, солдатъ я! − сказалъ  онъ  скрипуче, точно  давился, и податной  увидалъ, какъ  потемнѣло  его лицо  и помертвѣли  губы. 

Кучеръ  ругался, сдирая  замшевымъ кулачищемъ  вмерзшiя  брызги.   

− А ты бы не задиралъ! − сказалъ податной. 

− Заде-решь  васъ. Барину вотъ сказать! 

− Ахъ ты… хамъ!! 

− Самъ… − ворчнулъ кучеръ и отошелъ за тройку. 

Податной смѣрилъ его,  внушительно помолчалъ, − виднѣлась изъ-за попонокъ только шапка съ зеленымъ верхомъ, − и пошелъ. Не было  ни души, − такой былъ морозъ. Поджавшись,  сидѣли въ серебряныхъ  ветлахъ галки, сыпалт иней,  поцокивали. Сизые дымы  стояли столбами,  розоватые поверху,  клубились и таяли  въ зеленоватомъ небѣ.  

 

II. 

 

На станцiи прiятно пахло  паренымъ  кваснымъ  тѣстомъ  и сигарнымъ дымомъ. У двери  въ зальце  высокiй  кудреватый  мужикъ  въ жилеткѣ заглядывалъ у косяка въ щель. 

Податной потребовалъ  лошадей. 

− Предводители здѣсь, Александръ Костинкинычъ сами… какаву кушаютъ! − сообщилъ шопоткомъ  содержатель,  отходя на носочкахъ и выворачивая  глаза къ  зальцу. 

Податной  сбросилъ ему шубу, крякнулъ и загромыхалъ ботами: нѣтъ для него никакихъ предводителей. 

Подъ  картинкой − «Вѣнчанiе на царство» − сидѣлъ на цвѣтастомъ диванѣ, въ мѣховыхъ буркахъ, поддевкѣ  на лисѣ и высокой собольей шапкѣ Полубейко и пилъ какао. У окна загораживалъ  свѣтъ знакомый торговецъ изъ Заборина, съемщикъ лѣсныхъ дѣлянокъ; сидѣлъ въ тулупѣ,  поставивъ фертомъ руки съ прихваченной шапкой,  подавшись въ сторону  Полубейки, − видимо, слушалъ.  Лакей въ волчьей дохѣ сторожилъ у двери раскинутую на стульяхъ  медвѣжью шубу.

− Ай на выборы? − мотнулъ головой Полубейко,  откинулся и показался податному  похожимъ на Пугачова, − и шапка, и бородка такая же, и скуластый. 

− Въ палату, на съѣздъ  нашъ… А у васъ  выборы? 

− У-у… − уркнулъ Полубейко въ стаанъ,  прихлебывая, − да,  вы того… не нашего поля.  

Податной повелъ бровью. 

− Счастливый-то народъ! нѣтъ имъ  хлопотъ-заботъ сословныхъ.  Отсыпятъ двадцатаго, положилъ кошелекъ и хвостъ въ зубы. А ты трясись тутъ… − подмигнулъ Полубейко торговцу каримъ глазкомъ. 

«Разсказывай  сказки-то, рачьи глаза, − подумалъ  податной: − чистый Пугачовъ». 

Торговецъ перекинулся къ Полубейкѣ и скосился  на податного − что скажетъ. 

− Несете  высокiя  обязанности… − сказлъ податной. 

Торговецъ повернулъ пухлое,  красное лицо  къ Полубейкѣ − что этотъ скажетъ. 

− Да, да… несемъ, несемъ… стягъ нѣкiй держимъ, держимъ… хоть и кричатъ,  что плыветъ наша лавочка! 

− Да,  по статистикѣ  вонъ… и въ нашей  губернiи площадь  посократилась. 

− Да, да… стати-стика! Здорово хохлы  говорятъ про эту статистику! − Полубейко  ругнулся,  податной  покосилъ глазомъ, а торговецъ  покрякалъ. − «Эхъ, братцы, мало насъ… голубчики, немножко!» Значитъ, «Максимъ − сударь,  поди къ намъ!» Хе-хе… Вотъ намъ  этихъ сударей и суютъ. Ну да,  пополня-ютъ  насъ,  пополня-ютъ. Вашего  вонъ начальника, Лупи-нова,  приписали къ ордерку,  приписали…  землишкой обзавелся… и кутейчики  идутъ,  и маринадецъ намъ несутъ… − защурился  и засмѣялся  Полубейко.  

Торговецъ хлопнулъ по ногѣ  шапкой  съ рукавицами и прыснулъ.  

− Да вѣдь вѣрно-то какъ! какъ все вѣрно! 

«Знаетъ,  что изъ духовнаго я, и цѣпляетъ», − подумалъ  податной,  косясь  на тяжелыя печатки  Полубейки.

− Ну, да вѣдь… оно хоть  и великъ  куликъ-тамберликъ съ можаемъ, − размахнулся  Полубейко по  комнатѣ,  отъ лакея къ  окнамъ, гдѣ сидѣли  торговецъ  съ податнымъ, − а канарскiя  позвончей! хе-е…  

− Ка-нальскiя! − раскатился  торговецъ,  откинулся и ткнулъ головой въ герань. − Да вѣдь  какъ вѣрно!  

− Агаөонъ! − крикнулъ  Полубейко уставившемуся  въ него лакею и показалъ на кошку, которая  поставила  лапку флагомъ и вылизывалась  на его шубѣ. 

Лакей  сбилъ кошку   шапкой, поддалъ ногой въ дверь и опять  устремился. 

− Но съ Божьей помощью, − перекрестился  Полубейко, снимая шапку, − какъ-нибудь понесемъ  миссiю до конца… − и покасился на податного. − Есть  вѣдь и у насъ какая-нибудь, завалященькая? можетъ, и въ исторiю занесена… раньше, раньше! Теперь  исторiю-то Агаөоны  принялись составлять… такъ они  больше  про  агаөоновское да про лупивоновское  валяютъ.  

«…И плететъ, и плететъ…» − скривилъ  податной губы, но такъ, чтобы  можно  было подумать, что и не  кривилъ:  зналъ,  что у Полубейки  большiя связи, а сестра  замужемъ  за министромъ. 

− Они и вожди  духовные, и съ народомъ  исторiей связаны, и государство-то собирали!  − Полубейко опять  ругнулся, но совсѣмъ  добродушно, − и культуру  вели, и традицiи  создавали, и… 

− То-есть, если  подъ традицiями  понимать… − началъ податной,  но и вообще-то былъ  онъ не мастеръ на отвлеченные разговоры, а тутъ,  подъ прищуреннымъ  взглядомъ Полубейки, съ чего-то обидѣлся  и умолкъ. 

− Писали  какiе-то  ду-ра-ки раньше, что кто-то что-то собиралъ,  созидалъ, руководилъ,  несъ бремена…  

− Да, да… − кивалъ торговецъ. 

− И вдругъ − фить! за бортъ и культуру,  и собирателей! Раздостали эдакое  вотъ перо, − развелъ Полубейко руками, − да какъ… чирррк! Вы… вычеркнули, было! А перо-то имъ  жидъ точилъ! 

− То-чилъ! − хлопнулъ  торговецъ шапкой. − Да вѣдь какъ вѣрно! 

− Съ борзыми  охотились? 

Податной  мотнулъ головой. 

− Нѣтъ… Но понятiе имѣете. Случай у меня былъ. Пеструшка у меня, мошенникъ, въ Стервятникахъ… спаривать надо, а онъ, подлецъ, спьяну,  къ борзымъ-то сукамъ  пару лягашей подсыпалъ! Перестрѣлялъ  всѣхъ, маринадъ этотъ! Ни къ чорту! Они волка-то  съ хвоста берутъ! 

− Съ хво-ста! − подмигнулъ  торговецъ податному. − Вѣрнѣй вѣрнаго, какъ  изволили сказать…

− Ваша семья заграницей? − перевелъ  разговоръ податной. 

− А-а. Завтра − послѣзавра скатаю и я туды на полчасика. Въ Ниццѣ бывали? а въ Парижѣ? Нигдѣ не бывалъ! Ну, я вмъ скажу, я вамъ доложу,  для  контрастики бы не мѣшало  нюхнуть. Особливо кто хоть  и не у кормила, а прикасается,  прикасается… Европы давайте,  да свѣжей самой, да съ гарниромъ… а Европы-то и въ глаза  не видалъ иной! По  кни-жечкамъ. А книжечки-то  писали  фи-жечки! Спросите-ка его,  что онъ  вамъ  про Европу скажетъ…   Агаөонъ, что про Европу скажешь? Всю Европу со мной прошелъ. Какъ по-твоему Европа? ну?   

− Никакъ, ваше превосходительство! − сказалъ  Агаөонъ, не мѣняя лица. 

− Ага! А почему? къ  чему  мы съ тобой пришли?  

− Пустынное  тѣло… съ выкинутыми оргàнами, ваше превосходительство! 

− А-а… − издалъ  звукъ торговецъ, не зная, − засмѣяться?  И засмѣялся, когда засмѣялся податной. И за дверью  кто-то фыркнулъ и, должно быть,  хлопнулъ  себя по ляжкамъ. 

− Ви-дали?! Все-о  знаетъ. Стихи  про Европу сочинилъ! Однимъ  словомъ суть  ухватилъ. Говори  стихи, Агафонъ. Вотъ и ихъ благородiе хотятъ послушать. Ну?! 

Агаөонъ ухмыльнулся кончикомъ носа − чуть дернулъ  и показалъ  зубы, но сохранилъ  видъ  безстрастный. Кашлянулъ  въ бачки и отрубилъ въ потолокъ: 

− Будтеъ  такъ: 

Всѣ тутъ ходятъ  въ котелкахъ

И курятъ папиросы.

Совсѣмъ  нѣтъ церквей нигдѣ… 

И всякiе вопросы-съ!  

 − А-а… − сказалъ торговецъ, раздулъ  щеки, выпучилъ глаза и ждалъ, но не  удержался и прыснулъ. 

Смѣялся и податной, и Полубейко, и выставившiй  изъ-за двери голову содержатель. Только Агаөонъ смотрѣлъ  вопросительно-вдумчиво. 

− Самъ, самъ! Какъ вамъ, а? Женѣ въ открыткѣ  изъ  Парижа прислалъ. Я ему только  поправочку… насчетъ вопросовъ-то. Во-отъ-съ. Совсѣмъ нѣтъ церквей  нигдѣ! Вопросы  вся-кiе есть − и половой, и потолочный, и водотолочный, и бабiй, и… − тутъ  Полубейко  откопалъ такое  словцо, что даже Агаөонъ опять показалъ  зубы, − а вотъ  цер-кве-ей! И про котелки! Всѣ въ котелкахъ! 

Податной  смотрѣлъ на босую кудрявенькую дѣвочку, лѣтъ  трехъ. Она стояла въ дверяхъ, скусывала  съ ладошки квасное тѣсто  и диковато  заглядывала то на высокаго волосатаго Агаөона, то на толстаго  Полубейку, то на  податного.  

− Давать! − крикнулъ Полубейко. 

За дверью сорвалось и засчитало  по лѣстницѣ. Дѣвочка  съ тѣстомъ  не удержалась на ножкахъ и упала въ зальце. 

− Ахъ ты, плелесть  мазаная! − хлопнулъ въ ладоши и пошелъ, было, къ ней  Полубейко, но тутъ  изъ-за  косяка высунулась чья-то  розовая  рука и потянула за рубашонку. 

− А заграницу скатайте. И въ Парижъ. Тамъ и дамочки, и мадамочки. И грѣшка нѣтъ! Тамъ  это въ э-стетику  упирается! И какъ  внюхаетъ во все − церквей  нѣтъ нигдѣ, и всякiе  вопросы, − тутъ-то и уяснится, такъ что  же эта  такое за звѣрь страшный − самобыть наша,  коренное-то, которое  кой-кѣмъ  все-таки и охраняется… исконь-то наша,  что  спятъ и видятъ на мелкiя  размѣнять! 

− Совершенно  справедливо,  ваше превосходительство… − тряхнулъ шапкой торговецъ. − Заграница эта одна непрiятность. Они къ намъ  шибко заглядываютъ,  какъ имъ что требуется, а сами, небось, по-годи! сами-то  они извините-съ… и супротивъ  торговли, и въ  означенiи  кредита… извините-съ! Такъ  вѣрно  изволили описать − прямо можно  въ книгу записать, какъ  все вѣрно-съ! 

− Ну, а дѣло-то о капиталахъ,  разграбили-то  которые… свалили? на выговорѣ, слыхалъ я, проѣхались? − посмѣялся Полубейко  податному.  

− Кончилось выговоромъ, − хмуро сказалъ податной. − Вы тогда  заграницей проживали… − подумалъ, что уязвилъ, но осторожно,  такъ что можно  было подумать, что и не хотѣлъ уязвить. − Интересно, что бы вы  тутъ подѣлали. 

− Да ужъ!.. − ляпнулъ  Полубейко по столу такъ,  что упалъ серебряный подстаканникъ, не подхваченный  вовремя   Агаөономъ. − А-а ты… − опять крѣпко выругался. − Слуги мы государства, а… папиросы да  разные вопросы!  Ну, давай вамъ Богъ… − кинулъ онъ  на ходу, не слушая,  что хотѣлъ  сказать податной, и утонулъ  въ шубѣ, которую накинулъ  на него все такой  же строгiй лакей. 

А податной и не нашелся сказать. Только подумалъ, «шутъ, ни соломенки за душой, а несетъ, какъ истину какую, − прозрѣвай  смыслъ». 

− Умный баринъ, − сказалъ торговецъ. − Дѣлянки мы у него  сымаемъ… очень  жохъ! 

Податной  подышалъ стекло и смотрѣлъ, какъ  усаживали Полубейку. За переборкой два тонкихъ  голоска пѣли: 

Испекли  коловай,

Вотъ тако-ой  высины-ы…

Вотъ тако-ой  низины-ы…

− О, Господи, грѣхи наши тяжкiе… − вздохнулъ торговецъ. 

Отъ этой пѣсенки, которую пѣли  и его  дѣти, на податного повѣяло теплымъ, роднымъ, и стало чего-то  жаль и за что-то обидно. Смотрѣлъ, какъ кучеръ подобралъ  малиновыя  вожжи, поднялъ  и стряхнулъ  на коней, и вспомнилъ, что забылъ дать  Трофиму на-чай. 

− Веселый баринъ  Александръ Костинкивичъ! − сказалъ  прибѣжавшiй  погрѣться  къ печкѣ содержатель. − кажный разъ  уморятъ. 

− Трофимъ уѣхалъ? 

− Заслабѣлъ  что-то, въ  постоялкѣ  лежитъ. Лошади вамъ готовы. 

Податный одѣлся и зашелъ въ постоялку. 

Въ полутемной, зеленоватой  отъ замерзшихъ  оконецъ, угарной постоялкѣ, съ темными  рядами наръ, сидѣлъ  у стола круглолицый румяный  парень, знакомецъ Матюшка,  и таскалъ  изъ чугунчика дымящуюся  картошку. Сидѣлъ  еще старичокъ, похожий на мученика съ иконы,  съ бородкой клинушкомъ и сухимъ темнымъ лицомъ,  готовый въ  дорогу, въ зипунѣ и съ кнутикомъ, и запихивалъ  себѣ въ широкiе валенки сѣно. Трофимъ лежалъ на нарахъ,  подъ  тулупомъ. 

− Чего  это ты, а? − спросилъ податной и далъ  двугривенный. 

− Вовсе  дыхать не могу… заслабѣлъ… − едва слышно  сказалъ Трофимъ и положилъ  на грудь руку  съ зажатымъ  двугривеннымъ. − Сироты… − услыхалъ податной совсѣмъ далекiй голосъ. 

Показалось страннымъ, какъ это скоро дѣлается. Только-только ѣхали лѣсами… 

− Пашка въ Земчукахъ у насъ… прiѣхалъ  такъ-то, щи бы хлебать, а онъ  вовсе померъ, въ санки  упалъ  прямо головой… − сказалъ Матюшка, макая картошку въ горку соли. − поѣшь картошечки-то, и ничего будетъ. 

− Ѣдемъ, што ль, хозяинъ, − скзалъ  старичокъ, упихавшiй  въ валенки  все сѣно. − Ужъ и помчу! 

− ты-то! − посмотрѣлъ  податной  на скрюченную старикову спину и раздувшiяся отъ  сѣна ноги. 

− Э! Я болѣ  полсотни зимъ  вожу. Я те такъ помчу-у!.. 

Опять бѣлая дорога, лѣса, бубенцы,  отогрѣвшiяся къ полудню галки, присаживающiяся  брюшкомъ, скучныя мысли,  сбитыя  гуломъ столбовъ въ  поднявшемся  вѣтрѣ, и тоска. 

Съ чего же тоска  подъ гремучiе бубенцы на крѣпкомъ морозѣ, на вольной волѣ бѣлыхъ полей,  подъ солнцемъ,  въ голубыхъ просѣкахъ, таящихъ въ себѣ уснувшую  до весны  лѣсную силу? Да и не все уснуло. Вонъ  позваниваютъ синицы въ  лѣсахъ, посвистываютъ снѣгири въ березахъ у лѣсныхъ сторожекъ. Встрѣчные колокольцы накатываютъ, не ждутъ  разъѣзда; лихо  взрываютъ снѣжную  цѣлину, бьютъ  копытами  сахарные снѣга, храпятъ кони въ бѣшеномъ звонѣ, − и дальше  разливаются колокольцы,  глухари и бубенчики и назади, и впереди  взрытой дороги. А вотъ  и опять  засоломенное жилье и дымки, и опять  румяная даль, уже  въ малиновую, вечернюю гущину переходящая  на закатѣ. Крѣпчаетъ  морозъ, гонитъ и гонитъ.  

Податной задремалъ. А старичокъ  все  покрякивалъ  и покрехивалъ  себѣ въ бородку: 

− Ужъ, и морозъ,  братъ ты мой… галка  мерзнетъ!  

Терялъ кнутъ, мотался на облучкѣ, и не шли  лошади у него, и вѣтеръ былъ  рѣзкiй, отъ  сѣвера, и пристяжная  все  заскакивала за постромки.  

        

III. 

 

По службѣ податной  передѣлалъ все, что  слѣдовало. Представилъ отчетъ,  далъ объясненiя, выслушалъ  замѣчанiя, разъяснилъ,  получилъ указанiя,  отсидѣлъ часовъ  пять на  служебномъ  съѣздѣ, слушая  со вниманiемъ все,  что говорилъ управляющiй-предсѣдатель,  сказалъ и отъ себя  кое-что,  накурился до головной боли и, когда  вышелъ на чистый воздухъ, жадно глотнулъ мороза. А глотнувъ,  вспомнилъ, что такъ  и не сказалъ управляющему, о  чемъ  думалъ дорогой и что  надоѣдно стучало въ ушахъ  подъ звономъ бубенцовъ − лубъ-мочало, − а напротивъ, увѣрилъ, что  приложить  усилiя и приметъ  мѣры.  Да и къ чему говорить! Говори, не говори − все одно. 

Теперь занимало другое, − какъ  бы получше  провести  вечеръ, − освѣжиться, встряхнуться. 

Онъ прошелъ скверомъ на главную  улицу,  остановился и поглядѣлъ въ обѣ стороны. Да,  бойкая  жизнь  пошла. 

Можно было подумать,  что въ городѣ  случилось  необычайное. 

Прiѣхалъ  губернаторъ? Но онъ и не могъ  прiѣхать,  потому что  неотлучно  пребывалъ въ городѣ,  въ прекраснѣйшемъ бѣломъ  домѣ на горѣ,  надъ рѣкой, оо которомъ  архиварiусъ  казенной палаты  сказалъ: 

− Прямо, какъ  мавзолей!  

Губернаторъ не могъ  прiѣхать и произвести  безпокойство на улицахъ, потому что  городъ  былъ  не уѣздный, а, такъ  сказать, гнѣздо  губернатора, которое не можетъ  остаться впустѣ, не можетъ  и волноваться,  какъ какой-нибудь  городишко,  не имѣющiй  бѣлаго дома  на горѣ,  съ полосатой будкой,  калильными  фонарями и безсмѣнными  вылощенными  городовыми у  подъѣзда. 

Можно  бы было предположить,  что изъ тюрьмы совершонъ  дерзкiй побѣгъ. Но тогда  всѣ увидали бы пару соловыхъ  полицмейстера, скачущаго  къ губернатору съ рапортомъ, и  пощелкивающихъ ногайками  стражниковъ, которые  неслись  бы во всѣ концы. Видны  бы были встревоженные обыватели, кучки  прохожихъ,  спрашивающiя городового, − не поймали? 

Ничего  подобнаго  не было. Не было  ни пожара, ни парада, ни  флаговъ, и не померъ  никто  изъ уважаемыхъ лицъ. 

А между тѣмъ, по главной, Разгуляевской, улицѣ вѣтромъ  носились  лихачи,  Степка Кудрявый и Якимъ Соловей, самые лихiе  лихачи, обычно  дремлющiе  у замызганнаго  подъѣзда Европейской гостиницы и солидно,  съ лѣнцой,  обмахивающiе  отъ нечего дѣлать  волосяными  хвостами  легкiе козыречки, на которыхъ  судебные  кандидаты и чинари казенно йпалаты любятъ  двадцатыми  числами уносить  случайныхъ подругъ за городъ,  къ монастыской гостиницѣ.  

И не только  сновали лихачи. 

Въ неурочное время  промчалъ  въ бобрахъ и цилиндрѣ чиновникъ особыхъ порученiй  при губернаторѣ, Сеничка  Подлаевскiй,  въ собственныхъ  американскихъ саняхъ, крикнулъ что-то  краснолицему господину  съ усами-пиками  и тоже  въ цилиндрѣ мчавшемуся  на сѣрыхъ въ противоположную сторону, къ вокзалу,  сдѣлалъ что-то  перчаткой,  подкатилъ  къ цвѣточному магазину,  столкнулся  въ дверяхъ со швейцаромъ Собранiя,  тащившимъ  охапку чего-то въ  сѣрой  бумагѣ съ палочками,  крикнулъ  что-то  рѣшительное, направилъ  куда-то  пальцемъ  и скрылся. 

У подъѣзда Собранiя, въ колоннахъ, на  фронтонѣ котораго  тонкимъ  золотомъ  по синему полю стояло  петлясто: «Домъ Благороднаго Дворянства»,  въ шпоркахъ  на лаковыхъ сапогахъ,  тонкоусый и надушенный,  щеголь-приставъ Воробушевъ  подносилъ  то-и-дѣло руку  въ бѣлой  перчаткѣ и изящно склонялся  передъх солидными и несолидными  господами,  шумно выходившими  изъ массивныхъ дверей.  Тутъ же  пара  свѣтленькихъ надзирателей  передавала вѣеру  тяжелыхъ черныхъ  городовыхъ что-то  невнятное, и зычно  прокатывалось  по морозу: 

− Господина  Кардымова! 

− Господина  Голубей-Комарицкова-а! (Полубейко-Хмарицкаго!) 

− Зарево-Поддымова  екипажъ! 

− Извозчикъ… господина  Косточкина! 

Сани въ скрежетѣ впрыгивали  на незаснѣженную мостовую,  подъ колонны,  и въ скрежетѣ уползали  съ плотными сѣдоками въ сапогахъ,  выхухоли  и сконсахъ. 

И даже  самъ приставъ,  заглянувъ въ стеклянныя двери,  выбѣжалъ  пѣтушкомъ  за колонны и крикнулъ,  сдѣлавъ  руки трубой: 

− Его  сiятельства  экипажъ! 

Хотя  экипажъ этотъ, синiй  автомобиль съ  желтой  коронкой, стоялъ  подъ колоннами и шумѣлъ  въ дрожи. 

Вышелъ князь,  высокаго роста, старый, въ сѣдыхъ бобрахъ,  въ гирляндѣ радостныхъ лицъ,  старавшихся  что-то такое  сказать,  страшно прiятное, въ чемъ-то  завѣрить,  за что-то  благодарить. Конечно, это и былъ  князь, потому что  самъ  приставъ особенно  четко  кинулъ  подъ козырекъ, неуловимо-почтительно оторвалъ дверцу, мягко  защелкнулъ и отскочилъ  на носочкахъ, а князь  отмахнулся  перчаткой и приказалъ: 

− Къ губернатору. 

Выходившiе  изъ зданiя казенныхъ установленiй  чиновники кучками  толклись  у бульварнаго переѣзда,  а одинъ, маленькiй,  въ форменной шубѣ безъ  воротника,  поклонился автомобилю  и сказалъ,  набирая  подъ  подбородкомъ: 

− Сегодня  мы выбрали. 

Пузыремъ  вздувая  голубую сѣть, вѣя  снѣговой  пылью, мягко  пронесла пара старенькаго  уѣзднаго  предводителя Курятина. А тутъ,  густо звоня наборомъ, точно  вытряхивая  кошели  серебра,  накрыла  и обогнала  ее лихая тройка, въ которой  двое  въ циллиндрахъ и шинеляхъ  внакидку везли  на колѣняхъ  высокiй  картонъ − букетъ. 

Отбивая  тяжело  шагъ  по скрипучему  снѣгу,  подымалась  изъ-подъ горы сверкающая  бурая шеренга: шелъ полковой  оркестръ − скрып-скрып-скрып… 

− Смирна-а… равненiе  налѣво! 

Повернулось  красной  полоской лицъ,  сверкнуло  мѣдью, а занятый  ходомъ  своего рысака корнетъ Курятинъ  сиганулъ  мимо, заглядывая  въ кидающiя  снѣжными  комьями  ноги. 

Оглушая  зыкомъ − пр-равѣй! − и звономъ, бѣшено выкинулась съ перекрестка тройка  рыженькихъ  вятокъ − живое пламя, и только  полубейковскую  соболью  шапку и горностаевую, бабушкину, накидку красавицы Нины  Курятиной разглядѣли  чиновники въ снѣжной  пыли. 

− Опять  катаетъ! 

− имѣнiе  отцу  выкупилъ… 

Всѣмъ  знакомый, единственный въ городѣ  свадебно-похоронный  кондитеръ, онъ же  и буфетчикъ  дврянскаго  клуба,  трусилъ  на извозчикѣ  отъ вокзала, а изъ-подъ ногъ у него  волочился  по снѣгу хвостъ  исполинскаго  осетра. 

Итакъ, по всему,  что металось и двигалось,  катало  и звонило по  городу, вправду  можно было подумать,  что случилось  необычайное. А на  самомъ дѣлѣ ничего рѣшительно не случилось: состоялись  губернскiе выборы,  и готовилось  вечернее торжество. Предводитель  дворянства, князь,  давалъ  балъ дворянамъ  съ музыкой собственнаго оркестра,  обильнымъ шампанскимъ и пѣвицами  изъ Москвы. 

Послѣ уѣзднаго  захолустья  эта веселая  тормохня,  звонъ и лихой  лошадиный гонъ  подхватывали и кружили, − настраивали  на бойкiй тонъ. 

Податной  поглядывалъ по витринамъ, что закупить, а самъ  думалъ, какъ бы  поостроумнѣй  провести вечеръ. Афиши  на угловыхъ столбахъ  извѣщали  о прощальной  гастроли красавицы  вѣнки  та-Та  изъ отъѣзжавшаго  цирка,  приглашали  въ оперетку-дивертисментъ, укрѣпившуюся  въ народномъ  домѣ. Человѣкъ въ морщинахъ и съ  бородою до глазъ, «кабалистъ высшей  Магiи», предлагалъ  разсказать  судьбу и отыскать  линiю  счастья. Отмѣнялась  лекцiя агронома Семенова о крестьянскихъ  хозяйствахъ. 

Податной  взглянулъ  мелькомъ, переспросилъ самъ, себя: − агронома Семенова? − и пошелъ дальше.  

…А, какiя! 

Гуляли прiѣхавшiя  изъ Москвы  пѣвицы, очень  замѣтныя. За ними ходила  офицерская молодежь,  присматривались  изъ молодого купечества, дамы  пытливо  оглядывали фасонъ. Ножки  въ свѣтлыхъ сапожкахъ  мелькали  изъ-подъ  бѣличьихъ саковъ; модныя шляпки бойко  сидѣли  на локонахъ; яркiе, лисьи, и темные,  бѣличьи, шарфы  цѣпляли  прохожихъ, и далеко по  морозу плыли  струйки сладкихъ духовъ;  губы  ихъ были ярки, глаза  тревожно-красивы, брови  четко  закруглены.  

 «А въ Парижѣ!» − вспомнилъ  податной Полубейку, услыхалъ  знакомый мягкiй  наборъ  и остановился на перекресткѣ.  

Стараясь  поймать  себя за хвостъ, неслись рыжiя  круглозадыя  вятки. Весь  запудренный снѣжной пылью, мчалъ Полубейко  въ другой конецъ города тонколицую,  большеглазую  Нину Курятину  въ горностаевой, бабушкиной накидкѣ. 

…Накатается − и въ Парижъ. Вотъ и миссiя. 

Заглянулъ въ лица  двухъ остановившихся  на перекресткѣ пѣвицъ,  залюбовавшихся  тройкой, встрѣтилъ  холодный взглядъ, сердито подумалъ: «троекъ  вамъ  захотѣлось!» − и загромыхалъ  дальше  въ ботахъ и тяжеломъ  енотѣ. 

− Удивительный городъ… − сказалъ  сзади женскiй  пѣвучiй  голосъ. − Масса  поповъ!.. 

Податной  понялъ, что про него, − похожъ  онъ былъ  на попа, въ шубѣ и шапкѣ, − вспомнилъ, что давно  ждетъ  его  протопопъ  обѣдать, и повернулъ  на Соборную  площадь, къ  дядѣ-вдовцу, у котораго остановился. 

…Вечеркомъ  въ клубъ пойду, а тамъ посмотрю. Можно и въ циркъ. 

  

IV. 

 

Не любилъ податной  останавливаться у протопопа. И протопопъ не любилъ  безпокойства и звонковъ по ночамъ, но не могъ  допустить, чтобы  имъ неглижировали. 

Былъ онъ очень  широкiй и низенькiй, − звали  его по городу «рублевая  просвира», − и съ такимъ  животомъ,  что всякому при немъ  становилось тѣсно, и неловко было смотрѣть. Въ комнатахъ у него  было жарко, пахло  мазями,  спиртами  и опольдедокомъ и ѣдко воняло  бѣлкой,  которую протопопъ  держалъ  отъ таракановъ − духу  не переносятъ! − и кормилъ  по буднямъ  коноплей, а по праздникамъ  сѣмечками. 

Податной сидѣлъ  противъ протопопа,  смотрѣлъ на  его животъ  и давалъ  крѣпкiй зарокъ, − послѣднiй  разъ останавливаюсь, ну его и съ наслѣдствомъ.  Протопопъ  гладилъ  животъ, смотрѣлъ  на податного  черезъ синiе  выпуклые очки,  жевалъ  поросячью  кожу  и все говорилъ, выворачивалъ  на «о». 

− Зовьешься теперь  по прошлому году съ  сотоварищами… Не  одобряю. Дѣло  ваше  государственное,  призваны  обсудить,  а не… Возьми  ножку-то  не церемонься… кашки-то… 

Носилъ ложку черезъ животъ,  сыпалъ кашу  на сальный  подрясникъ,  сопѣлъ, а податной томился,  что приходится приносить жертву − хоть разъ да надо  отобѣдать у протопопа и слушать. 

Допытывалъ  протопопъ,  откладываетъ ли на черный  день,  совѣтовалъ  нестоятельно и рекомендовалъ  ренту и закладные  листы.  

− Земля − наивѣрнѣйшее  обезпечèнiе. И вотъ  примѣръ… − указалъ онъ  въ окно  на колонны Собранiя, − есть обезпечèнiе − и живы… и призваны  къ управленiю. Слѣдовàтельно… 

− Выпью-ка  я еще… 

− А  говорилъ − клопомъ  отдоетъ. Молиновая-то, она  все чѣмъ-то  отдоетъ… 

Говорилъ протопопъ  про непорядки въ казначействѣ − жалобу  вотъ управляющему  подать. Сѣтовалъ,  что обществъ  развелось много всякихъ, деньги  разбились, и рестраты по сборамъ то-и-дѣло.  Сообщилъ  подъ секретомъ,  что управляющiй-то  казенной  палатой − я-вный  прелюбодѣй, − по справкамъ  конситорiи  обнаружено  въ документахъ. 

− Пошла  зараза  даже до высокопоставленныхъ лицъ! Душевно  скорблю. 

Податной  уныло  смотрѣлъ въ рыхлое  протопопово лицо,  въ темныхъ рябинкахъ, − точно  дыркахъ отъ ржавыхъ  гвоздей, − и соображалъ, съ чего это  дядюшка  слыветъ  мудрецомъ  въ духовенствѣ. Попробовалъ  представить себѣ, каковъ онъ  будетъ  архiерей,  если пойдетъ  въ монахи и получитъ мѣсто, − ходили  слухи. Съ животомъ-то  что будетъ  дѣлать? И поперхнулся.  

− Корочку  проглоти, − посовѣтовалъ  протопопъ.  

За чаемъ  хвалилъ  привезенное  податнымъ  варенье и пожаловался, что медъ  стали  поддѣлывать, а въ  варенье глицеринъ  подпускаютъ. 

− Масла коровьяго, чистаго, не наищешься! 

− Ммда… − вздохнулъ  податной. 

− Что, жарко? Люблю  тепло… ырр… Изжога замучила. Сода-то, ученые говорятъ,  кишки точитъ,  часто-то къ ей  прибѣгать.  А доктора какiе  теперь! массажъ да массажъ… а какъ  духовной  особѣ? Дѣвицы  все, да жиды!   

− Да! − сказалъ податной, − тепло у васъ. 

− Тепло. Проникаютъ во всѣ производства. Не могу одобрить политики  послабляющей, не могу  похвалить. И допущенiе къ законамъ! Не могу  радоваться. Улыбайся,  завѣдомый красный… знаю. Настенька-то какъ? опять,  слышно, беременна, а? То-то. Похвалю и похвалю. И землѣ божьи  работники  надобны, и, вообще… А главнѣйше! − погрозилъ протопопъ, − что въ  употребленiи! Господнее  творенiе,  младенецъ въ утробѣ матери,  и вдругъ… прокалываетъ  инструментомъ! какъ  тать! Сокрушаюсь  т душевно  скорблю. А еще горшее, когда родители…  разными… − протопопъ  понизилъ  голосъ да  шопота, хотя  въ комнатѣ была еше только  бѣлка, − разными  таинственными  способáми..!  Возмущаюсь и скорблю! 

Податной  крякнулъ и налилъ себѣ въ чай  настойки.

− Не вкусно… − сказалъ  протопопъ. − Ромъ-то  вотъ нынче дорогой  сталъ. 

И вылилъ  себѣ остатки. 

Самоваръ сталъ  скрипѣть. Податной  поднялъ голову и понялъ, отчего  такъ громко стучатъ часы: протопопъ спалъ,  сложивъ на животѣ  руки, даже  подхрапывалъ. Такъ онъ показался податному  древнимъ-древнимъ,  съ изъѣденнымъ  лицомъ въ пятнахъ тлѣна. И комната  смотрѣла  въ вечернихъ  тѣняхъ тлѣнно: дожелта  вытертые по спинкамъ стулья,  лежанка въ побитыхъ  синихъ каемочкахъ,  ссосанныя мятыя  ложечки, слѣпая  грамотка за стекломъ съ ссыпавшейся  бурой  печатью и ржавый  костыль въ углу. 

Надъ головой трепыхнулось, и часы  прошамкали  въ пустоту безъ звона − шшу-шшу-шшу… − восемь  ли, девять ли: оторжавѣла  въ нихъ  боевая  пружина. 

…Мма-а… − сказалъ во снѣ протопопъ. 

Податной  затаился, выждалъ  и прокрался  въ прихожую,  пугая собравшихся  таракановъ. 

На Соборной площади было пустынно. Съ поймы  несло  метелью, ухало  и шумѣло  въ вязахъ  протопопова  сада. Качало  калильный  фонарь  у собора и тихiй  зеленый фонарикъ надъ  святымъ  входомъ. Ерзала  по сугробамъ  черная тѣнь  собора,  точно и соборъ  качался. Заносило  метелью древле высѣченныя  на бѣлыхъ стѣнахъ  райскiя  лилiи и виноградныя лозы,  диковинныхъ  птицъ и звѣрей, и человѣка, − что вызвалъ  изъ камня забытый  зодчiй  пѣть  хвалу возсѣвшему  на престолъ Творцу. 

Глухо было на площади, зато  Разгуляевская  была въ огняхъ. 

На перекресткѣ толпились ь передъ засвѣтившимъ  голубую  звѣзду кинемотографомъ «Звѣзда Ночи», гдѣ на трескучемъ  въ вѣтрѣ  плакатѣ  человѣкъ  въ красномъ  фракѣ рѣзалъ горло  зеленому. За перекресткомъ  стрѣляли  черезъ окно въ  заснiженную  спину городового  красные  и зеленые  подманивающiе лучи изъ «Венеры» − тоже  кинемотографа. Спѣшили къ  народному дому,  на оперетку,  и въ  циркъ, на Та-Та, − чиновники и чиновники. На Крестовомъ  углу,  гдѣ въ прошлый  прiѣздъ, − помнилось податному, − былъ  магазинъ  змскаго  книжнаго склада,  окна были  затянуты кумачомъ  и освѣщены изнутри,  и податной  разобралъ  намалеванное: 

«Факиръ  и Чревовѣщатель  изъ Индiи!! Судьба  на картахъ!»   

Къ окнамъ  липли  мальчишки. Шушукались  гимназистки: «судьба!.. предсказываетъ судьбу!..»  Увѣренно  проходили  въ завѣшенныя  кумачомъ  двери  офицеры,  чиновники и чиновники,  точно весь городъ  былъ  изъ чиновниковъ и офицеровъ. Отъ краснаго  кумача лился  мутный, кабацкiй, свѣтъ, и податному  казалось,  будто  за этими окнами  совершалось  постыдное.  

Подмывало  войти, испытать, − можетъ,  навернется и приключенiе, − но удержался: ужъ очень  гнусный  былъ  свѣтъ. 

Всѣ  спѣшили  въ метели, въ грохотѣ вѣтра  по вывѣскамъ, въ  миганьи  болтавшихся  фонарей. Улица  шла  съ востока, и съ  востока несло метелью по широкому коридору, сѣкло въ лицо  и гнало, −  торопило  куда-то. Поёкивая  и попискивая  нутромъ, неслись въ крутящейся  бѣлой мути  лихачи  и «свои»,  рухая на ухабахъ, − все въ  одну сторону,  къ бѣлымъ колоннамъ  Собранiя. И податному  тоже  хотѣлось  спѣшить  куда-то. 

Въ парикмахерской «Паризьенъ» во всѣхъ семи  креслахъ  сидѣли  военные и чиновники съ взъерошенными  и лысыми  головами,  съ намыленными  и отшлифованными  щеками, − готовились, очевидно, къ балу. 

У клуба  дежурилъ нарядъ. Податной  справился:  праздновался  юбилей прокурора.  

    

V. 

 

Пузатыя вѣшалки  были густо  усыпаны  золотыми  глазками пуговицъ, кокардами и значками. Зажжены  были  серебряные настѣнники  съ лисьими  головами,  даръ  разорившагося  помѣщика-игрока, и жалованная  люстра − тройка  золоченыхъ амуровъ съ лилiями,  прихваченныхъ  за крылья цѣпями. Можно было  пройти  только въ  угловую  и библiотечную: залы  были  взяты подъ юбилей.  

Въ угловой  податной  нашелъ кой-кого  изъ товарищей,  обсуждавшихъ  меню  компанейскаго ужина,  примкнулъ  къ затѣвавшемуся  крюшончику и ночной  поѣздкѣ на розвальняхъ за заставу, выпилъ у  буфета и прояснѣлъ. Полюбовался  на юбилей. 

Толпились въ дверяхъ зала. Затянувшiйся  юбилейный обѣдъ  заканчивался  подъ рѣчи. Въ центрѣ стола, − видѣлъ  податной  черезъ головы, − сидѣлъ  прокуроръ,  костлявый и сумрачный, точно  на засѣданiи, съ сѣрымъ  вытянутымъ лицомъ и сѣденькими  повисшими  бакенбардами, а въ обѣ  стороны − въ сюртукахъ и мундирахъ,  съ рюмками  и стаканами. Податной узналъ,  что прокурора  зовутъ Алексѣемъ Иванычемъ, что онъ  не за страхъ, а за совѣсть  служилъ  закону, − говорилъ сѣдой  слѣдователь, − что онъ  охранитель высокой правды и утиратель  слезъ, − горячо  говорилъ  молодой кандидатъ съ вороньей  головкой. Прокуроръ тянулъ бакенбарду, вдумчиво  смотрѣлъ  на салатъ оливье,  и податному казалось, что надъ  прокуроромъ  читаютъ отходную. А сбоку  шептали.: 

− Здорово лакомъ  кроютъ! 

Потомъ  пили кофе и коньяки,  парадно дымили  сигарами,  откинувшись и откинувшись и отмахнувъ  сюртуки; проводили  прокурора, − надо было ему на балъ, − побѣжали  молоденькiе добывать  прокурору шубу, и юбилей кончился. Лакеи  принялись  устанавливать  карточные столы. 

Податной  встрѣтилх начальника отдѣленiя, казенной палаты,  стараго  сослуживца, и узналъ  важное  для себя: городской податной  уходилъ  въ отставку, и слѣдуетъ  заблаговременно  хлопотать. Уединились  въ библiотечную,  съ парой  шкафовъ, набитыхъ газетами, и принялись  совѣщаться,  черезъ кого хлопотать, но тутъ пришелъ  ревизоръ  контрольной палаты и потащилъ  начальника отдѣленiя  играть  въ безикъ. 

Податной прiятно  задумался. Былъ и случай − племянница  директора департамента, брату  которой когда-то  давалъ уроки. Можно было  двинуть  и протопопа, чтимаго  губернаторомъ. Можно и черезъ Полубейку − достать письмецо  въ минестерство. Обдумалъ,  пошелъ въ угловую и вдругъ, краемъ глаза, почувствовалъ, что на него кто-то смотритъ. 

− Семеновъ?! 

Отъ газетнаго столика  смотрѣлъ  на него человѣкъ, котораго  онъ  никакъ  не ожидалъ встрѣтить. 

Былъ онъ все тотъ же, высокiй и сухощавый, и глаза  были тѣ же,  съ тревожнымъ блескомъ, но и новое нашелъ податной, − пятнадцать лѣтъ время  не малое, − сѣдинка въ черной бородкѣ, морщины на лбу и усталое, вжелть, лицо. Но все  та же  была и дѣлала близкимъ  давняя мѣтка надъ бровью − отъ ушиба въ игрѣ. 

И у податного было не  все знакомое. Былъ тотъ же  пѣвучiй голосъ, только чуточку  съ жирнотцой, и горошинка-родинка на  щекѣ, развѣ чуть  покрупнѣе; только  сталъ  податной рослѣй, тяжелѣй и покойнѣй,  опредѣлился животъ,  появилась  одышка,  лицо стало  шире, пухлѣй, не было пуха  на подбородкѣ: была превосходная,  ударявшая въ рыжину  борода; не торчалъ  бѣлокурый хохолъ, − не было хохла  вовсе,  а глянцевито  голилась  лысина  сорокалѣтняго человѣка. 

− Читаю − лекцiя отмѣняется! − радостно говорилъ податной. − Ей-Богу, думалъ − однофамилецъ! Ты  же вѣдь   на Волыни гдѣ-то?  

− И на Волыни былъ, и въ Ташкентѣ… и въ Верхоянскѣ  пожилъ… 

− Какъ, въ Верхоянскѣ?! − переспросилъ податной, засмѣялся и крѣпко  пожалъ руку. − Ахъ, ты, герой! А теперь? 

− Теперь вернулся. Думалъ здѣсь, да не утвердили. 

− Да ужъ… − поморщился податной и подумалъ: «чудакъ, въ какой-то  венгеркѣ»… − А теперь какъ?

− Ѣду на Донъ, на частную службу. Ночью сегодня и уѣзжаю. 

− Какъ сегодня?! Носитъже тебя! 

− А ты чего  раздѣлываешь? − оглянулъ  Семеновъ форменный  сюртукъ податного. − Агрономiю бросилъ? 

− Да, братъ… податной инспекторъ. Женился, ребята растутъ. 

Силой потащилъ въ залъ, уставленный теперь  карточными столами,  и заказалъ  коньячку. 

− Нѣтъ, ты ужъ  мнѣ не препятствуй. Я, братъ, и самъ радъ  встряхнуться, а тутъ… 

− А круглый  ты сталъ. Былъ тоненькiй, Вася, а теперь  прямо  цѣлый  Василiй Ивановичъ… 

− Забылъ, братъ… Семенычъ! − вздохнулъ податной. − Такъ-то  вотъ. 

Разговоръ  вертѣлся  на пустякахъ, и по тому,  какъ съ прищуромъ, точно издалека  приглядывался  къ нему Семеновъ,  податной чувствовалъ, что прежняго уже нѣтъ. Да и въ себѣ что-то не находилъ прежняго. Даже  австрiйская, − или венгерская? − куртка Семенова, − и чего  онъ ее надѣлъ! − казалась чужой и рѣзала глазъ въ общемъ залѣ,  гдѣ больше  сидѣли  въ форменныхъ  сюртукахъ оставшiеся  послѣ прокурорскаго юбилея. 

− Не питокъ я, − отказывался Семеновъ. − Ну,  здравствуй, здравствуй. Разскажи  о себѣ. 

− Да что  разсказывать… − мялся  податной, видя,  что разсказывать нечего. − Служба, самое прозаическое. Служилъ  въ Красноярскѣ,  выхлопоталъ сюда. Помирать − такъ на родинѣ. 

− Ужъ и помирать собрался!.. 

Ну,  о чемъ же еще? 

− Нѣтъ, а въ Верхоянскъ-то какъ ты попалъ? − спросилъ и сейчасъ же подумалъ: − не скажетъ!

И, дѣйствительно,  промолчалъ  Семеновъ. Онъ смотрѣлъ  на круглоголоваго  толстяка-акцизника,  крутившаго  надъ головой картой − рискнуть? 

Въ угловой, − видѣлъ  податной, − накрывали  компанейскiй  ужинъ. У закусочнаго  стола  податной  Виноградъ Малинычъ,  сахарный говорокъ,  мастерилъ что-то  надъ тарелкой съ редисомъ, − устраивалъ «розочки» для закуски. Видѣлъ  еще податной,  какъ прошелъ изъ буфетной  начальникъ отдѣленiя,  сослуживецъ, остановился съ супесочинскимъ  податнымъ  и зашепталъ  на ухо − очевидно,  сообщалъ  что-то важное. Податной подумалъ: «и ему  говоритъ о ваансiи, скотина!»     

− И долго  выжилъ… тамъ-то? − спросилъ  онъ таинственно, подмаргивая  и поджимая  губы. 

− Пять лѣтъ. 

− Ого! Мда-а… 

О чемъ же еще? 

Перешли къ прошлому. Уже  стирались  слѣды его, но оно  все же  пришло  и мягко отобразилось  въ глазахъ. И когда вспоминали, какъ, бывало,  лежали въ стогахъ,  на поймѣ, и строили  планы, − будто опять  были звѣзды надъ  головой и роса, и огоньки на плотахъ, и скрипучiе  коростелиные голоса. И податному  начинало казаться,  что опять  прежнiй Семеновъ,  завѣтный прiятель. И какъ  гимназистами хаживали  по богомольямъ, «узнавали народъ», − вспомнилъ податной и вздохнулъ, − и какъ читали Успенскаго, − «и теперь, братъ, почитываю  иногда», −  сказалъ податной, вздыхая, − и какъ  пошли  въ агрономы. 

Пришелъ управляющiй палатой,  приглашенный  на компанейскiй  ужинъ. Шелъ,  раскланиваясь одной головой, пуская холодокъ,  и прошелъ въ угловую,  гдѣ  поднялась суета. 

− Такъ  вотъ, да… А радъ  я, что  встрѣтились. Какъ-то, знаешь,  освѣженiе  чувствуешь, ей-Богу… 

− А что, задохся? − прищурясь, сказалъ Семеновъ. 

Въ угловой громыхнуло смѣхомъ. «Сова лысая  каламбуритъ, − подумалъ  податной, покашливаясь, − и смѣшного-то ничего нѣтъ, а грохочутъ. Шпана!» 

− Что говорить! − согласился онъ. − Городъ  самый чиновничiй,  интересы утилитарные, служебные… общественныя условiя пиковыя… 

…А языкъ  у меня суконный, и мысли не вылѣзаютъ. Подумаетъ − обмѣщанился…

− Такъ, значитъ, сегодня  и уѣзжаешь, ночью? 

− Да, въ три.  

− Досадно, досадно… И не поговоришь, какъ слѣдуетъ… 

Ну, какъ  съ народомъ? 

…Нащупываетъ… 

− Да вѣдь  какъ съ народомъ… Отношенiя дѣловыя. Недоимочность, бѣднота. Самый  больной вопросъ. 

− А-а… 

…И чего  щурится? 

− Вотъ докладъ  написалъ, изобразилъ  все это положенiе  пиковое. Освѣщаешь,  по мѣрѣ  возможности,  но формалистика,  циркуляры… 

− А-а… Значитъ,  облегчаешь,  по мѣрѣ  возможности? 

− Василiй Семеновичъ! −  позвали  изъ угловой. − Ждемъ! 

Податной  отмахнулся. 

− Да что! Ужинъ  у насъ подписной,  по случаю  съѣзда… 

− Чего же ты…

− А ну ихъ! успѣю… Сколько лѣтъ  не видались… 

− А-а… На самомъ  дѣлѣ,  пятнадцать лѣтъ не  видались! − сказалъ Семеновъ, щурясь. − Жертвуешь, значитъ… 

− Я, братъ, годами  въ дырѣ сижу,  никакой нравственной опоры. Работа,  времени почитать не  выберешь. Гм… Настроенiе  самое  пиковое, никакой нравственной  пищи. Вотъ въѣхалъ  сюда изъ участка,  увидалъ базаръ − солома да сѣно… И раньше видалъ, а тутъ  вдругъ  въ голову мысль!.. Вѣка живемъ, а все  сѣно да солома! А?! 

− Да, да… − сказалъ Семеновъ. − Солома. 

− Ну, въ  ссылкѣ ты былъ… − Ну, какъ? 

− То-есть, что − какъ? 

− То-есть… вообще-то… гм… направленiе-то… то-есть, настроенiе-то… общественно-политическое… барометръ-то, какъ сказать? − покосился  податной  къ столикамъ. − Не ожидается, а? 

− Чудакъ! − усмѣхнулся  Семеновъ. − А хочется,  чтобы было? а?  Поганый здѣсь у васъ  воздухъ… 

− Клубъ,  прокурено все… 

…А теперь о чемъ  говорить? 

И обрадовался,  что Семеновъ собирается  уходить:  положилъ портсигаръ и спички въ карманъ и оглянулъ  залъ.

− Ну, гадо  идти… − сказалъ Семеновъ Въ* головѣ у меня  что-то отъ  твоего коньячка. Пройдемся? 

− Конечно, конечно… съ удовольствiемъ даже! − сказалъ  суетливо  податной. 

Въ  раздѣвальной  лакеи  вскрывали  косарями  ящикъ и вынимали изъ соломы бутылки. У подъѣзда  попалась  компанiя, − возвращались изъ цирка. Податной  призналъ  по портрету  въ витринахъ  красавицу вѣнку, и кандидата съ  вороньей головкой,  говорившаго  прокурору  рѣчь. 

            

VI. 

 

− Въ Европейской  стоишь?  

Но Семеновъ  уже нигдѣ не стоялъ: вещи его были на вокзалѣ. Съ одышкой  поспѣшалъ за нимъ  податной въ тяжелой шубѣ и ботахъ. Поглядывалъ  на драповое пальто Семенова и думалъ − бѣдствуетъ. Дошли до перекрестка. Метель все несла  мелкимъ спорымъ снѣжкомъ и гнала въ спину. Пусто было на улицѣ,  только у трактира Черемушкина  двое бѣлыхъ  половыхъ съ пляшущими  на шеяхъ  салфеткахъ усаживали  на извозчика пьянаго. Кмнемотографы  погасили огни.  Погасли и кумачи у  факира.  Шарахало вѣтромъ по вывѣскамъ, болтались фонари  на скрипучихъ блокахъ,  кидали свѣтовые круги. Вотъ и еще  перекрестокъ,  у часовни. Крутилась  здѣсь на семи  вѣтрахъ снѣжная  завируха. 

Семеновъ  остановился. 

«Прощаться хочетъ», −  подумалъ податной,  укрываясь  в

 енотъ.

− Здѣсь, бывало,  хаживали на пойму… − сказалъ Семеновъ, кивая на спускъ къ рѣкѣ,  откуда несло. − Вонъ и Казанская…

Податной  призналъ съ дѣтства  знакомый красный  фонарикъ часовни,  мигавшiй въ вѣтрѣ, и стало грустно,  что разстаются они ночью, въ метель, у семи вѣтровъ. 

− Что жъ я тебя таскаю,  я и одинъ пройдусь… − сказалъ Семеновъ. 

− Вотъ, пустяки какiе! Столько лѣтъ не  видались… 

И тутъ же подумалъ: «а зачѣмъ, въ сущности, я иду?» 

Но было что-то  въ высокой и тонкой фигурѣ Семенова и въ неуютѣ метельнаго  перерестка*, что не позволяло − именно здѣсь − проститься. 

− Да, хаживали… − скзалъ податной. − А зимой  на салазкахъ  скатывались… 

Противъ Собранiя  жарко горѣлъ  костеръ шарахая, по вѣтру дымомъ въ красныя  лица  толпившихся  кучеровъ и извозчиковъ. Глядѣли  къ огню  заснѣженныя  головы лошадей  съ костерками въ глазахъ. Въ окнахъ метались  тѣни  и сквозили красные язычки люстръ. 

− Пляшетъ Россiя, − сказалъ Семновъ. − Мальчишкой, бывало, бѣгалъ  смотрѣть, и такъ же топтались кучера и горѣли окна. 

− Да, − сказалъ податной. − Новаго мало. Впрочемъ,  училища повыстроили… 

− Видалъ. Новую тюрьму. Раньше  арестанты  черезъ частоколъ лазили  въ слободскiе огороды, морковь воровали. Теперь пенсильванская система.

− Какая? 

− Такая, коробочная. 

Пошли  дальше. Семеновъ шелъ, сгорбившись,  втянувъ голову, и грѣлъ уши. За нимъ  податной, досадуя,  что не простился на перекресткѣ. Теперь Семеновъ  не предлагалъ проститься. 

− Соборъ я люблю… − сказалъ Семеновъ и повернулъ на площядь. 

…Носитъ его! 

На площади  намело: трудно было итти.  

− Старина! − сказалъ Семеновъ собору. 

− Да, да… − отозвался податной, не слыша въ вѣтрѣ. 

Отсюда  открывалась  зарѣчная даль,  теперь черная, бушующая вѣтрами. 

− Въ звѣриную  пору строили… Дали не видно, жаль. 

Остановились на краю  обрыва, за соборомъ. Маячили  въ снѣжной  мути  шатры вязовъ внизу. Вѣтромъ  шумѣло въ нихъ. 

− А знаешь, я вѣдь  въ Аргентину хотѣлъ,  послѣ Верхоянска-то! И не поѣхалъ. Вѣтры эти люблю,  метели… 

«Все  такой же, восторженный, − подумалъ податной. − И соборъ любитъ. Какой онъ тамъ политическiй!» 

− Славно мететъ! Сидѣлъ я въ  Ташкентѣ. Жарища  тамъ… Бывало, зажмуришься,  ткнешься в

 стѣнку, и встанетъ  даль эта, въ стогахъ  вся… Плакалъ, братъ! − нежданно потрясъ Семеновъ  за рукавъ податного,  а податной почему-то обрадовался. − По снѣгу  тосковалъ! А какъ  увидалъ  Сибирь… снѣга, родное,  просторы… 

«Вотъ  когад разошелся-то!» − подумалъ податной,  узнавая знакомое. 

− Въ просторахъ, братъ,  въ лѣсахъ, по оврагамъ… родное разметано! Ишь, ни огонька… а живетъ темень,  по косогорьямъ спитъ, за  лѣсами… Будущее, братъ, спитъ! Вѣришь въ будущее-то хоть? 

− Вѣрю… Думаешь,  не люблю я… родное-то? Я, братъ, люблю. Ты  вонъ упрекалъ меня, знаю я… а надо все знать… 

− Не оправдывайся, чудакъ! − крикнулъ Семеновъ, и податной  не понялъ,  что хотѣлъ  сказать онъ. 

− Пойдемъ, гдѣ  потише… простудишься! 

− Ну, пойдемъ, гдѣ потише! 

Зашли въ  соборъ, къ калильному  фонарю. Видны были  полузанесенныя метелью  давнiя изваянiя  райскихъ  лилiй,  виноградныхъ лозъ,  диковинныхъ птицъ  и человѣка,  что вызвалъ  изъ камня забытый зодчiй  пѣть  хвалу  возсѣвшему  на престолъ Творцу. 

− Чудища-то топорныя! А душа  въ нихъ, вѣка бьется душа! Помнишь,  идею  мы въ нихъ  отыскивали? Радость творенiя? 

− Помню, − сказалъ податной, − сочиненiе  попу писали  въ гимназiи… 

− не забылъ, Вася! − показалось,  восторженно  сказалъ Семеновъ, тряся  за рукавъ. − попъ  еще намъ по-своему  объяснилъ,  кургузый… просвира-то! 

Податной  вспомнилъ  протопопа,  хотѣлъ сказать, что  живъ протопопъ, спитъ  сейчасъ  въ темномъ домѣ, за ставнями, но Семеновъ  продолжалъ говорить. 

− душа, братъ,  въ этомъ  топорномъ! По Окѣ я ѣхалъ,  въ Рязанской  губернiи… тифомъ  заболѣлъ  на плотахъ… старикъ  меня водоливъ  кашицей съ ложки кормилъ! Лѣтъ  бы черезъ двѣсти сюда прiйти, посмотрѣть… Этотъ  дождется,  топорный… Увидитъ, какъ  изъ лыкъ  выберутся. Ну, пойдемъ.

Выбрались къ протопопову дому. Спалъ темный домъ  за ставнями,  за желѣзными болтами. 

− А живъ «просвира»-то, − сказалъ податной, − тутъ живетъ. 

Но Семеновъ не обратилъ вниманiя. На Разгуляевской  остановились. 

− Затаскалъ, а? ругаешься? 

− Я, братъ,  очень радъ… поговорили все-таки… − сказалъ  податной. − Было бы время − поразсказалъ  бы я тебѣ  свою жизнь. Веселаго мало. Такъ иной разъ  очертѣетъ… 

− Полтора часа мнѣ осталось, − сказалъ Семеновъ. − Больше  и смотрѣть нечего. Повидалъ  родной городъ,  недѣлю  выжилъ. И лекцiю  не дали прочесть. Ну, пройдемъ  еще малую толику? 

− ну что жъ,  пройдемъ, − сказлъ податной и подумалъ: «а  самому скучно, и уѣзжать  не хочется… по метели ходитъ…» 

Была половина  второго, − слышалъ  податной, какъ выбило двѣ четверти. Улица шла къ окраинѣ, на старую заставу. Тянулись подъ гору  мимо сгорѣвшихъ домовъ,  мимо длинныхъ  щелястыхъ заборовъ и пустырей. Больше было  воя на пустыряхъ,  въ заборныхъ щеляхъ,  вольнѣе мело,  кидало  съ крышъ  снѣговымъ опахаломъ. 

− Да вѣдь  это къ заставѣ… − скзалъ податной. 

Живой души не было  здѣсь, − ни сторожей, ни извозчиковъ, ни собакъ. Но огоньковъ въ домахъ. Потомъ  уже и домовъ не стало − кругомъ пустыри, огороды, сугробы. Въ тускломъ  свѣтѣ придорожнаго фонаря  выступили  каменные столбы заставы,  обшарпанные вѣтрами  и непогодами, обитые  вѣковымъ  ходомъ  прохожаго и проѣзжаго  люда, − первые  камни города. Другъ за дружкой  бѣжали по широкой дорогѣ  рождавшiеся  въ вѣтрѣ снѣговые  вьюнки. Вотъ и желтая каменная  казарма съ фальшивыми окнами,  невѣсть  для чего  поставленная у дороги каменная  гробница,  отпѣваемая вѣтрами. 

«Знаю, зачѣмъ привелъ», −  подумалъ  насторожившiйся  податной, слѣдя, какъ  изъ-подъ  ногъ убѣгаютъ  вьюнки. 

− помнишь, − показалъ Семеновъ на казарму,  − воробьевъ добывали? 

− Помню… − уныло  сказалъ  податной,  поглядывая  на юлившихъ у ногъ  вьюнковъ, убѣгающихъ въ темноту. 

− Бывало, богомолки тутъ отдыхали,  въ монастырь шли. А прежде,  мать  мнѣ разсказала, арестанты  останавливались, передъ городомъ  прихорашивались.  А мы воробьевъ  ловили… А Егозу-Егозовну  помнишь,  юродивую?  кукиши намъ  показывала, за воробьевъ ругалась?         

− Помню, − сказалъ  податной. 

− Странники вшей  здѣсь казнили, занятiе обиходное… А во времена культуры… Вѣдь народилось  же ея за восемь-то вѣковъ,  какъ  соборъ  поставленъ,  топорный-то…  съ идеей-то! Или, − показалъ  онъ на каменную казарму, − хоть за сотню-то лѣтъ,  какъ эта гнусная  мавзолея стоитъ! Народилась  и предусмотрѣла. Екатерина  наставила ящиковъ на пустыряхъ и стиль  выдумала, и краску… Такой  краской сумасшелшiе  дома  мажутъ  да даровые  гроба!  А тутъ и пенсильванская  система  пристроилась. Вонъ, −  показалъ Семеновъ на мерцавшiе сквозь  метель,  гдѣ-то  вверху, огоньки, − и кладбище  рядомъ. И юбиляръ  вашъ  съ коневьимъ  лицомъ сюда  приходилъ − опять  показалъ онъ на каменную  заставную казарму: − и приговоръ  воровато читалъ, и свидѣтельствовалъ… съ универсальнымъ знакомъ!  Во времена-то  культуры!.. А ночи-то выбирали  темныя,  непогожiя… воровскiя… какъ  эта вотъ… 

− Знаю! − сказалъ  податной, которому стало  жутко отъ  рвущихся  изъ-подъ  ногъ  бѣлыхъ вьюнковъ и отъ подступившей  совсюду къ  одинокому  фонарю темноты. 

Шелестъ и скрипъ услыхалъ онъ и насторожился. И вотъ  что-то  широкое выдвинулось въ наростающемъ шорохѣ  изъ бѣлесой  мути,  выступило  темными очертанiями, и они увидали  ползущiй на нихъ  возъ сѣна, подъ нимъ  еле видную, − точно  тащила  она  его на себѣ, − запорошенную снѣгомъ,  лошадку и кроющаго за возомъ бѣлаго, какъ снѣговикъ, мужика. Повѣяло  свѣжимъ  морознымъ сѣномъ. И еще  проползъ возъ. И еще. 

И никто  изъ мужиковъ  ни слова  не сказлъ  имъ,  стоявшимъ  въ метели. Поглядѣли  только изъ-за  лохматыхъ  воротниковъ. 

− И никого кругомъ, − продолжалъ Семеновъ дрогнувшимъ  голосомъ. − Развѣ вотъ  только такой  проѣдетъ,  въ шкурѣ, которому и въ  голову  не придетъ,  что тутъ  раздѣлываютъ… и во снѣ  не приснится… 

− Да знаю же,  все я знаю! − крикнулъ  съ раздраженiемъ  податной. − Говоришь,  точно я сочувствую  этому! 

− Возмущался, значитъ? 

− Кто же  не  возмущался! Странный вопросъ. 

− А дѣтямъ говорилъ?  О воробьяхъ, небось,  разсказалъ, а… 

− Чудакъ ты! Маленькiе  же они были! − сказалъ  податной устало. 

− А ты пугай, пугай,  разъ  маленькiе! Не бабой-Ягой, а… 

− Знаешь, Степанъ, − первый разъ  назвалъ такъ,  по-прежнему,  податной, − все  братъ, я знаю,  а ты точно  учить меня  нарочно  привелъ. И себя  знаю,  что я такое,  и какая цѣна  мнѣ, и все. Никто  насъ  не слышитъ,  въ темнотѣ говорю  тебѣ. Ну,  житель… податной  инспекторъ, чиновникъ,  и чортъ  со мной, и нечего  объ этомъ говорить! А то скверно, что  ты-то… ты-то самъ  въ заколдованномъ кругу  мечешься! Черезъ двѣсти лѣтъ  что будетъ, говоришь? А топорный-то  претъ себѣ, куда ему надо,  и тебя  знать  не хочетъ. И допретъ,  безъ тебя допретъ. Самъ изъ себя,  изъ своихъ  лыкъ и клёпокъ  салазки  сдѣлаетъ и на  нихъ допретъ. И идеаловъ твоихъ  не возьметъ − свои у  него  найдутся. Ну,  помянетъ  тебя  добрымъ словомъ, меня…

И не успѣлъ  сказать, какъ, невидная  за метелью и неслышная въ вѣтрѣ,  вылетѣла на нихъ  изъ бѣлой  сѣкущей мути нежданная  тройка,  обдала звономъ, глянула  рыжими  грудями и  головами въ стрѣлкахъ, блеснула на фонарѣ бѣлымъ  кучеромъ,  серебромъ,  кинула  женскимъ  смѣхомъ  и пропала,  какъ унесенная вѣтромъ. Чуть  успѣли  они отскочить  съ дороги. 

− Чортъ! − крикнулъ  податной, − опять  онъ! 

− Кто? 

− Полубейко… 

− Ну, пойдемъ. А удобную  ты позицiю для  себя придумалъ… и покойную. Чего безпокоиться!  Придетъ все само,  сдѣлаетъ онъ  изъ лыкъ  да клёпокъ… ну вотъ,  изъ клёпокъ  салазки и докатитъ… Заодно и тѣхъ,  кто, дѣйствительно,  все отдаетъ,  можно отмести… И заколдованный кругъ,  и знать не хочетъ,  и идеалы не нужны! Свои идеалы!! Да идеалы-то вѣ-ками  вымучивались! Идеалы-то  эти когда  еще были! Вотъ поѣдешь  въ свою  дыру,  такъ на свободѣ подумай, о какихъ  идеалахъ говоришь. Соборъ  тотъ строился,  а идеалы были, и теперь ни  на одинъ  день,  ни на часъ  не состарились. На стѣнахъ  въ камнѣ вѣка сидятъ! 

− Можетъ быть. Я вѣдь  попросту  сказалъ, − подумалось такъ… − сейчасъ же  и согласился  податной. − Конечно,  есть незыблемое… Абсолюты есть, дважды  два четыре… 

Такъ  дошли они  до  поворота къ вокзалу. 

− Ну, попрощаемся. Потаскалъ я тебя,  да и ты виноватъ, − угостилъ меня  коньячкомъ!

− Прощай, Степанъ, − сказалъ податной  растроганно. − Я, должно быть,  не то сказалъ. Уважаю  я тебя и цѣню… и люблю. Можетъ,  объ идеалахъ-то я и права не имѣю говорить. Скажу  тебѣ, Степанъ… такъ иногда  тяжело  станетъ… 

− Минутъ на пять! Прощай. 

Податной постоялъ, посмотрѣлъ, какъ торопливо  пошелъ  въ темноту Семеновъ. Подумалъ: − «странный,  при прощаньи-то  добраго  слова не сказалъ! На пять минутъ»!  И пошелъ, не спѣша,  шмурыгая ботами и высматривая,  нѣтъ ли извозчика. На Соборной площади остановился,  посмотрѣлъ  къ протопопову дому и пошелъ въ клубъ. Противъ Собранiя  жарко горѣлъ костеръ,  попрыгивали извозчики,  похлопывая  въ рукавицы,  горѣли окна, и въ  открытыя  форточки доносило оркестръ. 

У часовни,  на перекресткѣ,  опять  попались  шумящiе воза съ сѣномъ,  подтягивавшiеся  изъ-подъ горы,  съ луговыхъ  деревень, къ базару,  благополучно выбравшись  изъ ночной метели. Важно ползли они,  возъ за возомъ, и въ медленно  наползающемъ ходѣ своемъ,  съ молчаливо  подвигавшимися  о-бокъ закутанными въ  тулупы,  занесенными  снѣгомъ  фигурами,  казались  податному  особо значительными,  какъ тѣ  безконечные лѣса въ  дорогѣ,  думающiе  въ тиши и глуши своей,  чего-то ждущiе. 

Въ клубѣ еще былъ народъ. Компанейскiй  ужинъ закончился,  начальникъ уѣхалъ  на балъ, и веселье шумѣло. За податнымъ насчитали недоимку  и заставили пополнять. Примкнули  къ компанiи  и изъ другихъ вѣдомствъ. Заѣхалъ  на четверть часика  съ бала  членъ  губернскаго  присутствiя Бротенфельдъ,  съ повислыми рыжими  усами,  уже порядкомъ  подмокшiй, и сообщилъ,  что чуть было  не вышелъ  скандалъ: пару самыхъ  хорошенькихъ изъ  пѣвицъ увезъ, было,  Полубейко къ монастырской  гостиницѣ,  но  дорогой  одумался и вернулъ. 

Податной  пополнялъ недоимку,  но оказалось, что наросли  проценты. Выпилъ  съ членомъ  по крестьянскимъ дѣламъ  Бротенфешкой − за продовольственные,  съ сослуживцемъ − за поземельные,  съ  ревизоромъ контроля − за правильную отчетность и даже  съ маленькимъ  сѣденькимъ старичкомъ съ длинными  желтыми ногтями,  котораго  всѣ называли Полпорцiя, за… − старичокъ  шепнулъ  на ухо,  но податной  не слыхалъ  за шумомъ. 

Вери-чумбрiя-ля-ля… вери-чумбрiя-ля-ля!.. 

Податной  лежалъ на турецкомъ  диванѣ и отбивалъ  ногой. Закрывалъ  глаза, и путалась  передъ нимъ  метель  съ  протопопомъ, австрiйской  курткой, съ каменными  столбами, и юлили  бѣгущiе  одинъ за однимъ  вьюнки. 

− Нѣтъ,  ты погляди, по-гляди! 

Податной  поглядѣлъ. Бротенфешка  лежалъ  на столѣ ничкомъ, стукался  лбомъ и мычалъ, а Полпорцiя  подбѣгалъ  къ собравшейся  вокругъ стола  кучкѣ,  просовывалъ  руку съ желтыми  ногтями, дергалъ  Бротенфешку  за вихоръ  надъ ухомъ и отбѣгалъ. 

− Нѣтъ,  ты погляди-и!  либералъ-то нашъ  что  раздѣлываетъ! Это онъ  счты  сводитъ… за убѣжденiя… съ этимъ  подлецомъ… Такъ его,  подлеца! 

И опять  подбѣгалъ въ суматохѣ Полпорцiя и изо всѣхъ силъ  дергалъ  украдкой и отбѣгалъ. 

Въ уголкѣ  сбился молодятникъ. Въ середкѣ сидѣлъ  долговязый, блѣдный Виноградъ Малинычъ,  сахарный  говорокъ, и, растянувъ ротъ,  плавно  двигалъ  руками,  точно  архiерей  дикирiями. 

Газови-и  мнѣ таку-ю… обитель…

Кто-то  ходилъ козломъ, топоталъ  и подкидывалъ  плечикомъ: 

Эхъ, и полъ трещитъ − смородина вьется! 

  Помнилась длинная  лѣстница,  разбитый ящикъ  съ соломой,  люди  въ рыжихъ пальто,  съ узелками  подъ-мышкой,  все  упрашивавшiе  выходить,  звонъ  распахнутой  двери,  синiй  снѣгъ  и прыгающая извозчичья  лошадь.  Потомъ  бѣжали кучи снѣга  по сторонамъ,  снѣгомъ  захлестанные съ боковъ  столбы,  блѣдные фонари и рѣдкiй  звонъ  колокола. Потомъ  оскаленная  собачья  морда въ подворотнѣ протопопова дома. А потомъ и самъ  протопопъ въ бѣломъ подрясникѣ, чесавшiйся  широкимъ  гребнемъ  и повторявшiй,  покачивая животомъ: 

− Съ  до-брымъ  утромъ!.. съ до-брымъ  утромъ!.. 

        

VII. 

 

− Всякое  сословiе имѣетъ свое  опредѣленiе… − говорилъ протопопъ, вычищая  бѣлкину клѣтку на ночь, − а что  видимъ! И его  превосходительство самъ  мнѣ сѣтовалъ  при бесѣдѣ и не одобрилъ, Архiерей  хочетъ  предать  забвенiю… Похвально, конечно, нельзя  выносить изъ-за  соблазна. И настоятелю строго  внушилъ… О, Господи!  

 «Скули, скули, просвира!» − сердито думалъ податной, у котораго  страшно  болѣла голова, а протопопъ уже часа  два  говорилъ за обѣдомъ и теперь за чаемъ. 

− Говорилъ  о тебѣ вечра  по поводу мѣста  съ господиномъ губернаторомъ и господина  управляющаго попрошу  лично. Обѣщалъ  оказать  содѣйствiе.  

Ломило  все тѣло, другой  день  трепала  лихорадка, а кх вечеру стало  невыносимо душно  въ протопоповыхъ комнатахъ. Хотѣлось покоя въ семьѣ,  напиться  малины съ липовымъ цвѣтомъ,  завалиться  подъ  ватное  одѣяло и спать, спать. Еще утромъ  собирался  податный  выѣхать,  но на пунктѣ не было  лошадей: разобрали  разъѣзжавшiеся  съ выборовъ депутаты и поѣхавшiй  на сессiю судъ. 

− Городъ, стоящiй на  верху горы, не можетъ  укрыться! Онъ  сiяетъ  своими  крестами и куполами… Такъ и тутъ. Пойдетъ  молва  даже до столицъ, и въ  газетахъ  опубликуютъ. Не могу похвалить. 

Все было  извѣстно  податному и безъ протопопа: и о закончившемся  въ примонастырской  гостиницѣ торжествѣ, и о  столкновенiи изъ-за  пѣвицы у Полубейки  съ корнетомъ  Курятинымъ, и объ  отъѣздѣ Полубейки, − говорятъ,  прямо заграницу, − во избѣжанiе  грозившей дуэли,  которую  корнетъ  настойчиво  требовалъ, и о губернаторѣ,  который  сокрушается и  скорбитъ. И сегодня,  закупая передъ  отъѣздомъ,  податной  опять  видѣлъ  движенiе  въ городѣ. Только  теперь  катали  изъ дома въ домъ  и изъ управленiя въ управленiе,  раздувая  и предупреждая  дальнѣйшее. Слышалъ и о корнетѣ,  который  угрожалъ ѣхать  за Полубейкой  и застрѣлить его, «какъ собаку»,  хотя бы въ самомъ Парижѣ, − будь у него на поѣздку деньги. 

− Жизнь  есть прiуготовленiе, − продолжалъ протопопъ,  пустивъ  бѣлку въ  колесо, чтобы  не мѣшала вычищать, − а какое  употребленiе  дѣлаемъ! И чѣмъ  больше живу,  прихожу  къ умозаключенiю,  что вмѣсто  дарованнаго  намъ  чистаго  воздуха − вонь, а вмѣсто  дѣланiя − одно  верченье и скрыпъ. Сиди смирно,  дурочка. Душевно скорблю. 

Въ прихожей  загремѣло,  точно  посыпались  жестяныя тарелки. 

− Извозчикъ прiѣхалъ, − сказалъ податной. − Ѣду.       

− Вотъ поѣдешь домой,  семья  встрѣтитъ… а чѣмъ  порадуешь! Посмотрѣлъ я давеча,  какъ отдыхалъ ты, въ  твой  кошелекъ… − Вотъ и хорошо, почистили тебя, дуру… − и что же нашелъ! Сорокъ  восемь рублей съ гривенникомъ! Ото всѣхъ-то наградныхъ! Сто восемьдесятъ рублей, говорилъ, дали,  а теперь сорокъ восемь рублей! Хорошъ,  нечего сказать. И распростудился,  и размотался… Въ карты  проигралъ? 

− Не знаю… долгъ  отдалъ… − ворчнулъ  податной,  увязывая чемоданъ. 

− Долгъ отдалъ! А намедни спрашивалъ тебя, − говорилъ,  долговъ не имѣешь! Не забылъ бы… столяръ тамъ у тебя дешевый есть,  говорилъ… Закажи-ка  ты мнѣ ему теплое… кресло, да чтобы наливное,  съ педалью. Я тебѣ рисуночекъ  сейчасъ дамъ,  у казначея снялъ,  очень удобно. Ну, поѣзжай съ Господомъ… Настенькѣ  скажи − поговѣла чтобы. Когда родить-то? 

Опять  посыпались  въ прихожей тарелки. 

− Сбѣсился  онъ! − крикнулъ  протопопъ и застучалъ кулакомъ  въ раму. 

Но тарелки опять  посыпались. 

− Да я его! − протопопъ  забрался  на стулъ, открылъ  форточку и крикнулъ: − Ты что, пьяный? къ  кому ты прiѣхалъ?!  въ трактиръ?!     

Надѣвавшiй  шубу податнойу слыхалъ*  бодрый  молодой голосъ:

− Лошади прикатили! 

− Дуракъ! − сказалъ протопопъ и закрылъ  форточку. 

Девятый часъ шелъ. Кр−пко  вызвѣздило: куда  ни погляди − засѣялось небо, а Бѣлый  Путь − какъ разодранная  понизу нѣжная кисея. Надъ городомъ, − поглядѣлъ  податной, − стояли  дымы столбами, и въ  морозной  тиши тянулъ  скрипъ  ползущихъ  гдѣ-то  обозовъ. 

− И-эхъ,  завей горе! − крикнулъ Матюшка, − узналъ его  голосъ податной, − впрыгнулъ на облучокъ,  чуть не завалился на податного, и пустилъ, поднявъ  вожжи, прямо  поперекъ  площади, черезъ сугробы. 

− Лошади  застоялись! 

…Пьянъ, дуракъ. 

Вымахнули  съ подзвономъ на Разгуляевскую,  проѣхались поперекъ  мостовой, шарахнуло отводомъ о тумбу и вытряхнуло  чемоданъ. 

− Лошади замерзли! 

Запихнулъ  подъ передокъ, вспрыгнулъ,  крикнулъ  встрѣчной  бабѣ съ вѣникомъ и узелкомъ: − «попарилась,  мать честная!» − завернулъ такъ, что  ерзнуло  отводомъ  по мостовой, поднялъ  вожжи и ринулся внизъ,  съ Казанскаго  перекрестка, подъ гору. Податной  стиснулъ зубы,  чтобы не прикусить языкъ  на ухабинахъ, уперся  кулаками  въ бока саней, чтобы не вытряхнуться, − и понесло мимо,  слѣва и справа, фонари, фонари,  обозы въ дыму,  собачонку, точно  прихлопнутую  съ ея лаемъ,  гармонью  гдѣ-то,  клубы  свѣтлаго пара изъ дверей  чайной… 

− Пьянъ ты?! − крикнулъ податной, когда  вымахнули  къ рѣкѣ, и уже  позади  на горѣ дымилъ  въ заревахъ  городъ. 

− Ничто иное! − весело крикнулъ,  оборачиваясь, Матюшка. − Мы съ этимъ… съ Иванъ Ликсѣича  кумомъ… понимаешь… соблаговолили у Черемушкина  въ чистой… солянку ѣли! И-эхъ, и бойся! 

На той сторонѣ  развязали колокольчикъ, и пошло бѣшено  звонить и гремѣть по крѣпкой дорогѣ. 

Хорошо  послѣ  служебной  дрязготни,  клубныхъ  ночей со сплетнями и анекдотами, послѣ  небезнаказаннаго  нарушенiя привычнаго  обихода, особенно  если перевалило за сорокъ, съ изжогой и головной болью отъ чумовой  недѣли, − очутиться  на крѣпкой и звонкой,  зимней  ночной дорогѣ,  подъ колокольчикомъ. Снѣгъ,  какъ  матовое  серебро,  корочка  отъ январьскаго  согрѣва. Воздухъ, какъ иглы. Мѣсяцъ высоко-высоко, съ кулачкомъ,  въ широкомъ цвѣтномъ  кольцѣ, точно  захваченный  въ неволю небомъ. Тихъ  его нѣжный свѣтъ, а по  бокамъ  опрокинутой синей  чаши блѣдныя  разсыпанныя звѣзды. А впереди,  надъ  видимой  чуть каймой надвигающагося сплошного  лѣса − звѣзда. Какая звѣзда? Не все  ли равно − какая. Какъ  крупнѣйшiй  алмазъ, какъ кусокъ  несбыточного  чистаго хрусталя, − врѣзана  она въ темно-голубой  пологъ − недосягаемая  отдушина  въ царство свѣта. 

Податной  увидалъ  звѣзду въ щель  между  шапкой и воротникомъ и подумалъ − красивая. Все смотрѣлъ на нее, а она  то пропадала за головой и плечомъ Матюшки,  то опять  выступала. Какая − Юпитеръ, Венера, Сирiусъ? И  не зналъ, какая. Болѣла голова и опять  знобило. «Простудился, − думалъ податной, − и жаръ сильный,  инфлюэнца, должно быть». И почувствовалъ, какъ  закололо въ боку. 

…А если воспаленiе? Сердце у меня плохое, не вынесет…

Опять посмотрѣлъ на звѣзду. Подумалъ − вѣчная. И отъ  этого  стало легче,  точно  и онъ  вѣчный и умереть не можетъ. 

«И все это − вѣчное… − вилась  усталая мысль его. − И мѣсяцъ, и эти снѣга… А мы маленькiе, слабые,  какъ  пузырьки  дождевые…» 

И представилъ  себѣ  воду весеннихъ лужъ  и прыгающiя на ней  дождевые пузырики съ шариками  вверху,  какъ у крышечекъ отъ  лото. Потомъ  увидалъ Валю въ бѣлой  кофточкѣ, какъ она  заплетаетъ  свою  подрастающую  косичку, чистенькая. Бѣленькая,  съ ясными  глазами,  подумалъ  − и у ней вѣчное, въ глазахъ. Встряхнулся,  посмотрѣлъ. Изъ-за  Матюшкина  уха выдвинулась звѣзда.

Опять  закрылъ глаза  и продолжалъ думать,  задремывая. 

…И еще вѣчное есть… а, можетъ, и не вѣчное? Идеи  вѣчныя… А какiе  вѣчныя  идеи? Все-таки я думаю, − значитъ,  большого жару нѣтъ.  Когда большой жаръ − все путается. Ну какiя  же идеи  вѣчныя? Кто-то  говорилъ,  что онѣ существуютъ  сами по себѣ… кто-то говорилъ… Любовь долгъ… чувство долга… Богъ… Но это развѣ идеи? Это все  чувства… Пусть чувства, но они  хорошiя,  неоспоримыя… 

И вспомнилъ,  что тутъ  гдѣ-то видѣлъ звѣзду,  захотѣлъ  увидѣть опять и открылъ глаза. 

Совсѣмъ въ черныхъ  вершинахъ близкаго  лѣса лежала  звѣзда,  давая отъ  себя  вверхъ голубой лучикъ, − какъ  бриллiантовая  свѣча. Сейчасъ закроется. И дѣйствительно,  закрыла ее черная пика  ели. 

…А хорошо, что есть вѣчное, − думалъ податной, − не  такъ страшно. Тамъ, въ вѣчномъ,  самое хорошее… − вяло бѣжала мысль, − и, можетъ  быть,  это вѣчное  пожелаетъ,  само пожелаетъ какъ-нибудь  воплотиться во все, кто знаетъ?  Есть такая философiя, только я ничего не знаю,  все забылъ… Ну-ка,  не видно? − опять  захотѣлъ  онъ посмотрѣть на звѣзду,  съ трудомъ  поднялъ вѣки и посмотрѣлъ. 

Лѣса. Они дышали, но не  густой лѣтней  смолой,  а морозной смолкой,  которая  пахнетъ все ярче снѣга,  но которую  слышитъ грудь. Спали они  въ бѣломъ  холодѣ по подножью,  съ рòзлитымъ  жидкимъ мѣсяцемъ въ нихъ,  скованные,  ожидающiе  во снѣ** булькающiе бубенцы и надрывающiйся,  готовый сорваться  колокольчикъ. 

…И-эхъ, и полымя пожа-а-ро-омъ… горитъ, какъ  признакъ огневой!.. 

    − И что ты все горло дерешь! − раздраженно  крикнулъ  податной,  мучимый головной болью. 

− У меня… что я вамъ  хочу сказать-то… − повернулся  Матюшка  на облучкѣ и наклонился  къ податному. − Сынъ у меня родился… первой!  

− Напрыгаешь съ  полдюжины  и завоешь… 

− Не иначе какъ, да покуда живемъ. А тамъ…  какъ народу дюже народится,  опять пойдетъ… 

− Что пойдетъ? − спросилъ податной. 

− Опять  эта будетъ… реворюцiя… Я знаю. «И-эхъ и полымя по-жа-а-ро-омъ… горитъ, какъ признакъ огневой!» 

− А ты поменьше  разговаривай!

− Вообще, болтать не надо. Теперь обязательно требуется,  какъ можно больше народу  чтобы народилось… Вѣрно? 

− Вѣрно. И не ори. 

− Сворàчь! − закричалъ Матюшка. 

Тянулись обозы съ виномъ − податной  услыхалъ  въ морозной  смолкѣ тяжкiй  сивушный запахъ. Разъ, два… пять… − считалъ онъ подводы,  мимо которыхъ боковинкой,  ковыряя  отводомъ  настъ,  выбирался Матюшка. 

− Духу-то распустили! А я вѣдь ее  вовсе не пью… − наклонился онъ  къ податному. − Это  вотъ сынъ родился,  а то ни-ни. Это  въ Судному,  слышь, тянутъ,  тамъ самые пьяницы… Пьютъ и пьютъ,  Тольки и дѣловъ. Вотъ имъ  бы какое  наказанiе придумать, а?  «И-эхъ, и полымя по-жа-а-ро-омъ… горитъ, какъ признакъ огневой!» 

И замолчалъ. И хмель ли  уже  прошелъ  у него, или  лѣсъ  былъ торжественно тихъ и мраченъ, давилъ  и держалъ  несторожѣ, но теперь  только  колокольчикъ звонилъ плчущей мѣдью. И дорога ли повернула, − а въ  прорѣзѣ  лѣса  встала опять звѣзда,  каък свѣча. 

− Сворàчь! − крикнулъ  опять Матюшка. − А это  бутылку везутъ съ заводовъ… на складъ, значитъ. Вѣрно?  Правильно? 

И уже подъ самой  Сундомой  нагнали еще обозы − съ хлопкомъ. Тянулъ  по морозу немолчный скрипъ, точно  съ усилiемъ  продиралось что-то  страшно  тяжелое, а то, черезъ  что продиралось, не пускало.  

…«Вѣчная, − думалъ опять податной,  смотря на звѣзду и слушая затихающiй  скрипъ обоза, − а жизнь  себѣ претъ и претъ… и скрипитъ, а лѣзетъ… И сколько вѣковъ эта звѣзда смотритъ, а подъ ней скрипитъ  и скрипитъ. До чего-нибудь и доскипится… Съ идеалами-то тутъ не сунешься… нѣтъ,  не сунешься. А тогдя для чего же они  и для чего  ихъ вѣчность? А звѣзда для чего?..»  

И все смотрѣлъ  и смотрѣлъ  на звѣзду. 

Выѣхали  на полевое мѣсто, къ Сундомѣ, и податной  запримѣтилъ: въ сторонѣ,  съ версту на глазъ,  костерокъ − брошенный на снѣгъ уголекъ. 

− Упокойниковъ стерегутъ, − сказалъ  Матюшка. − Три  женчины, вотъ метель-то была,  замерзли… на  ткацкую  шли ночью, на смѣну…  сбились и полегли другъ за дружкой… Три дни такъ  лежатъ, а околь ихъ сидятъ  при огонькѣ. Значитъ, стража? 

Податной вспомнилъ метель, и какъ бродили,  и какъ встрѣтились  мужики  съ сѣномъ. Все  глядѣлъ  на красный уголекъ на лунномъ  снѣгу. 

− А имъ бы не ходить въ метель-то… гляди,  и сбереглись бы, а? Но, значитъ, очень нужно. Значитъ, нужда, а? По  рукѣ нашли. Одна руку выставила, такъ… въ кулакъ  зажата… Страшно, а?! Ну вотъ  вамъ и Сундома.  

            

VIII. 

 

Опять ждалъ податной  въ зальцѣ, ждалъ долго − лошадей забралъ судъ. Женщина въ красной юбкѣ,  съ ребенкомъ у груди,  принесла лампочку. Податного  мучила  жажда, голова была налита свинцомъ, и по дыханью  онъ уже чувствовалъ,  что у него сильный жаръ. Попросилъ напиться. Женщина принесла  въ каменномъ красномъ  кувшинѣ квасу.     

− Намедни только слили, еще не укисъ… 

И смотрѣла,  кормя ребенка,  какъ податной тянулъ прямо изъ кувшина. 

−Можетъ,  отдохнуть  желаете… я мальчишку-то приму, − сказала она, показала на  спавшаго на  диванѣ подъ  лоскутнымъ одѣяломъ. 

− Пусть спитъ, не надо. 

− Въ боковой-то печь  завалилась,  перекладаемъ…  такъ сюда кладемъ. 

Податной  походилъ, покурилъ. Кололо въ боку. Взялъ лампочку,  посмотрѣлся  въ зеркало − красное лицо,  такъ и пышитъ.   Сѣлъ къ столу и чуть не сронилъ  лампу − качнулось передъ глазами. Попробовалъ опдремать − хуже: передъ глазами  заходила  дорога, звѣзда, огни, огни. Открылъ глаза,  чтобы въ  чемъ-нибудь утвердиться. Увидалъ  тетрадку на столѣ, книжку.  Прочиталъ на тетрадкѣ: «Василей Власовъ». Взглянулъ на мальчика. Тотъ спалъ,  накрывшись,  только русая  прядь волосъ  выбилась  и лежала на синемъ лоскуткѣ. Подсистывалъ. Податной вспомнилъ своего. И тотъ  теперь  выучилъ уроки и спитъ. И тутъ тоже,  по избамъ, выучили уроки и спятъ. 

…Выучили уроки… выучили уроки… − повторялъ онъ, и казалось чудно,  что тутъ учатъ  уроки, по лѣсамъ,  по снѣгамъ,  по засоломленнымъ  избамъ, − вездѣ учатъ уроки. Отвернулъ  тетрадку и прочелъ  четко выведенное  синими  чернилами: «Ложился на поля  туманъ, Гусѣй крикливыхъ караванъ  тянулся къ югу…» «Красиво», − подумалъ онъ и прочиталъ все,  что было написано  въ тетрадкѣ. Открылъ  книгу, увидалъ знакомыя  басни,  знакомые стихи и,  читая,  забылъ, что около  него  спитъ мальчикъ,  морозъ за окномъ,  и все не даютъ лошадей. И только гулкiй  звонъ лопнувшаго съ мороза  бревна заставилъ  его поднять голову. Комната  ходила и расплывалась, какой-то  въ пестромъ  одѣялѣ  лежалъ  за столомъ,  лампочка… а по головѣ били  молотами. И сейчасъ же все  вспомнилось − да, на станцiи  онъ, и еще далеко  до дому. Но тутъ  опять  качнулась и поплыла комната, и все забылось…  

− «Топорный дожадается… черезъ двѣсти лѣтъ… но мы  не доживемъ», − сказалъ Семеновъ  въ австрiйской курткѣ.

− «Я самъ знаю,  что  дождется», − скзалъ онъ самъ, сидя въ сугробахъ и поглядывая  на звѣзду,  которая  выпустила  вверхъ голубой лучикъ. − «Я знаю… эта  звѣзда вѣчная… потому  и всѣ дождутся… И это такъ ясно,  что ты напрасно меня убѣждаешь…»  

−  «А я ѣду,  гдѣ эта  звѣзда стоитъ… тамъ гораздо  лучше все  видно, тамъ и метели, и вѣтры…» − сказалъ  Семеновъ, треся за руку. 

− «И я  ѣду, обязательно  ѣду, но вотъ не даютъ  лошадей… читаю  книжку мальчика… и это  тоже вѣчное,  и обозы вѣчные…  тутъ все обозы скрипятъ, а звѣзда  смотритъ… но лучше останься, Степанычъ… будемъ ходить  по лѣсамъ, сѣно косить… и тутъ всѣ  сейчасъ  спятъ, выучили уроки и спятъ…  А тогда-то я и  простудился, ходили-то мы тогда… и я боленъ,  сильно боленъ… А ты меня убѣждаешь. Я и самъ  знаю…» 

− Я и самъ знаю! − крикнулъ податной и увидалъ  комнату и выглядывающаго  изъ-подъ одѣяла  мальчика. 

Мальчикъ смотрѣлъ на него, щурясь отъ свѣта. Податной  махнулъ  на него и сказалъ: 

− Спи, мальчикъ. 

Поднялся,  подошелъ къ окну и приложилъ  лобъ къ стеклу. 

− Запрягли, баринъ… − услыхалъ онъ. 

Пошатываясь,  пошелъ онъ  за свѣтившей ему  женщиной,  сползъ съ лѣстницы,  дохнулъ морозомъ и почувствовалъ облегченiе. 

«…Добраться бы  только». 

И опять колокольчикъ. И опять ночь, и небо  въ звѣздахъ − конца  ему не будетъ и этой скрипучей  дорогѣ. И опять, но уже низко совсѣмъ, голубая звѣзда. Но ее скоро закрыло лѣсомъ. А впереди − согнутая  неподвижная спина. И опять  безсвязная  каша всего − не поймешь и не отряхнешься. То ѣхали къ огоньку въ полѣ, то кто-то  бѣжалъ  сбоку, покашливалъ. Свѣтаетъ? Нѣтъ,  большая прогалина, стоятъ,  какъ въ саванахъ,  занесенные снѣгомъ  кусты  можжухи. Толстые, черные какiе-то  въ бѣлыхъ чепцахъ. Стога? Стога.  И опять спутанное, − и  протопопъ, и мальчикъ  въ одѣялѣ, и куда-то  несся стремглавъ  съ грохотомъ и звономъ, и болѣла нога. 

«Нога», − подумалъ податной въ испгугѣ.

− Мерзнетъ  нога! − крикнулъ онъ, пересиливая  путавшее его, открылъ  глаза,  завернулъ  выбившуюся  из-подъ сѣна и пледа ногу и увидалъ разсвѣтъ. 

Голубѣло въ лѣсу. Ясно бѣжали  отдѣльныя деревья − назадъ, назадъ. И уже нѣтъ лѣса. Вонъ ужъ и  городишко въ дымахъ, и небо сизое,  и громыхаетъ,  и звонитъ позади. Лошадиныя морды сбоку,  почтальоны въ сѣдыхъ  башлыкахъ,  приткнувшiеся  другъ къ дружкѣ,  солдатъ  съ винтовкой, − опять  урочная,  день въ день и часъ  въ часъ,  дѣловая почта. 

− Почта… почта… − сказалъ  податной, не слыша голоса. − А я боленъ,  сильно боленъ… 

А городишко  все еще впереди,  все еще въ дымахъ. Ближе, ближе  туго  подвигающiеся  воза  съ сѣномъ. Откуда ихъ столько? Шумятъ надъ головой съ ржавымъ крикомъ поднявшiяся  отъ лѣса галки,  летятъ  на дымы. А вотъ и окошки, мерзлыя,  тусклыя,  придавленные снѣгами домишки,  стряхивающiе сонъ. А вотъ и площадь въ возкахъ,  въ мужикахъ, дровахъ,  собравшихся  къ подножiю  замерзшаго  подъ жестяной шапкой  кирпичнаго собора. Взрываются  голубиныя стаи съ хлопающимъ  шумомъ,  мелькаютъ оранжевыя  заплаты, дрова,  оглобли. А вотъ и крыльцо.  

Вотъ уже и не двигается  ничего больше, и податной  понялъ,  что прiѣхали  и приходится вылѣзать. Но онъ только смотрѣлъ  на тихо колышащееся,  точно  просыпающееся крыльцо. Заколыхалась  неподвижная спина,  передъ нимъ,  съ заплатой въ видѣ  вбитаго  межъ плечами остраго клина, стала  повертываться медленно-медленно,  выглянуло изъ заиневшаго воротника  зеленоватое знакомое,  трофимово,  лицо  съ рѣденькими рыжими усами,  усы поднялись, показали ощеренные бѣлые зубы,  улыбнулось  все зеленое знакомое лицо и сказало далекимъ  голосомъ: 

− Прiѣхали. 

Податной, не понимая и понимая,  какъ будто,  смотрѣлъ  въ ощерившееся лицо, а оно  опять  улыбнулось растянутымъ  ртомъ и  опять сказало: 

− Прiѣхали.  

 

1914 г.