Фонд № 387
И. С. Шмелев Шмелев,
Картон № 4 Иван Сергеевич
Ед. хран. № 8
«В милой Полесовке» —
— очерк.
[1908]
Автограф с правкой 14 лл. (1ч.)
Подпись И. С. Шмелева о публикации на обложке.
Русские Ведомости 1908 ноября 23.
№ 272.
Общее количество
листов
14
// карт.
Въ милой ʺПолѣсовкѣʺ.
Очеркъ
Ивана Шмелева[1]
Адр.<ес> Москва, Б. Якиманка, д. Панюшева, кв. 182
Ив.<ан> Серг.<еевич> Шмелев.
// титульный лист
Въ милой ʺПолѣсовкѣʺ.
Очеркъ.
I
Наконецъ то судьба смилостивилась, и можно опять безмятежно и съ полнымъ удобствомъ проводить лѣто въ своей ʺПолѣсовкѣʺ.
Эти послѣдніе два года! Они порядкомъ–таки потрепали нервы и, вообще, обошлись слишкомъ дорого. Конечно, Швейцарія очень милая и гостепріимная страна, недурно и на Ривверѣ, хотя шумно и дорого, но это всетаки чужое: чувствуешь себя какъ въ гостинницѣ, на ночевкѣ, временно, и нѣтъ незыблемаго спокойствія и этой домовитости, какъ на своей родинѣ, въ своей милой ʺПолѣсовкѣʺ.
Особенно пріятно сознавать, что въ своей.
— Наша ʺПолѣсовкаʺ… Милая ʺПолѣсовкаʺ!.. Моя ʺПолѣсовкаʺ.
Это такъ вѣско звучитъ и навѣваетъ столько чарующихъ воспоминаній.
Еще такъ недавно, сидя послѣ купанья на верандѣ приморскаго ресторана и попивая кофе, Владиміръ Михайловичъ задумчиво поглядывалъ въ моркую даль и тоскливо загадывалъ:
— А что то теперь тамъ, въ нашей ʺПолѣсовкѣʺ?
И въ раздумьи постукивалъ ложечкой, привлекая вниманіе гарсона:
— Que vouler–vous, monsieur?
Щурилъ глаза, пытаясь вызвать привычный, покойный просторъ: ровный лужокъ передъ домомъ, полого убѣгающій къ рѣчкѣ, пыльную дорогу въ Орѣховку и даль полосатыхъ полей. А вотъ старыя липы и березовая аллея съ непросохшими послѣ дождя дорожками и сквозная бесѣдка въ глуши, гдѣ такъ хорошо поси-
// л. 1
дѣть въ полдень.
А конюшни! Его ноздри двигались, стараясь поймать знакомый съ дѣтства, приторный запахъ навоза и лошадинаго пота. Вотъ онъ, вотъ влыжныя ноздри ʺИгрунаʺ, поблескивающаго въ полутьмѣ плутоватымъ глазомъ. А каретные сараи, эти прохладныя вмѣстилища съ запахомъ кожи и дегтя, съ бѣлыми контурами экипажей въ глубинѣ… И скрипъ возовъ съ сѣномъ, съ сухимъ шорохомъ продирающихся въ колышущіяся вороца…
Милая ʺПолѣсовкаʺ! Покойная, несокрушимая хозяйственность!..
Такъ и кажется, что вотъ–вотъ это онъ, это ʺИгрунъʺ на конюшнѣ играетъ копытомъ. И хочется крикнуть:
— Кузьма! Позвать Кузьму!
— Гм… Гм…
— Que vouler–vous, мonsieur?
А тамъ крикнешь зычно, раскатисто, такъ что за мостомъ, въ Орѣховкѣ, отзываются собаки, и кто то уже на заднем дворѣ, должно быть, сынишка садовника, тоненькимъ голосокомъ отзывается:
— И Кузьма Платоны–ычъ!.. И–васъ–и–къ барину тре–бу–ю–утъ!..
А подъ вечеръ потянетъ коровами, гремятъ двойники, и кто то уже идетъ съ разбитымъ фонаремъ на погребицу. Скоро ужинъ.
Въ неосвѣщенномъ залѣ Любочка лѣниво перебирает аккорды, и жена, Серафима Васильевна, въ свободномъ капотѣ и съ полной, всегда обнаженной шеей, хочетъ лѣниво крикнуть и не можетъ.
— Да Люба–а!.. Это же, наконецъ, раздража–а–етъ…
Съ задоромъ трещатъ кузнецы въ березахъ сухою трелью, на потемнѣвшей площадкѣ крокета все еще щелкаютъ и спорятъ, а съ рѣки уже потягиваетъ туманъ, и вздрагиваетъ огонекъ въ деревушкѣ…
Владиміръ Михайловичъ открывалъ глаза, чуть влажные
// л. 2.
отъ сладкихъ воспоминаній, а на него глядѣла все та же, наскучившая картина: синяя даль, бѣлое кружево прибоя и фелюга подъ парусомъ, какъ крыло купающейся исполинской чайки. А кругомъ пестрые, въ цвѣтныхъ туфелькахъ, господа въ измятыхъ шляпахъ–панама, яркіе зонтики, струйки духовъ, трескъ шолка и настороженные вѣжливые лакеи въ перчаткахъ.
— Que vouler–vous, мonsieur?
… Къ чорту! къ чорту всѣхъ васъ съ вашими ʺвулевуʺ, перчатками и подносами, счетами и поклонами!..
Теперь это все миновало, и снова тишина, снова она, милая ʺПолѣсовкаʺ, такъ неожиданно кинутся и вновь обрѣтенная.
II
Конечно, кое–чего и нѣтъ. Сгорѣлъ хуторъ на вырубкѣ, прорвана плотина и растаскана мельница, выгружены амбары и уведенъ ʺИгрунокъʺ, вырубленъ лѣсокъ за оврагомъ. Но зато, — успокаивалъ управляющій, — рядомъ со скотнымъ дворомъ выстроена сторожка, при ней состоятъ Акимъ и Анисимычъ ʺна всякій случайʺ. Поставленъ вокругъ усадьбы крѣпкій заборъ, ворота на ночь запираются двумя замчищами, и трудолюбивый Кузьма добылъ пять штукъ овчарокъ ʺтакихъ злющихъʺ, что прямо за горлоʺ…
Ну, теперь можно опять окунуться въ тихую жизнь.
И какая сильная любовь къ родному перекипаетъ въ душѣ, и хочется глядѣть на огонекъ въ деревушкѣ, и подбираются слезы къ глазамъ, и хочется все любить, забыть и простить.
Вотъ, наконецъ, и хорошо знакомый полустанокъ. Тотъ же съ подвязанной щекой и впалой грудью, всегда чѣмъ то обиженный, начальникъ полустанка; тотъ же крязный сторожъ Василій, бережно укладывающі багажъ въ коляску, березы съ гамомъ грачей и мужики, хлюпающіе по грязи.
// л. 3.
И дорога, и перелѣски, и тихая, пасмурная даль. И не вѣрилось, чтобы въ этихъ тихихъ поляхъ ʺстоялъ гомонъʺ, скрипѣли вереницы телѣгъ, пылали кострами дали.
Встрѣтился мужикъ изъ Орѣховки, оглянулъ съ любопытствомъ и какъ–будто осклабился. Лучше бы пріѣхать совсѣмъ незамѣтно, къ ночи.
— Петръ, погоди… Верхъ надо поднять… Дождикъ, какъ–будто…
И зачѣмъ еще этотъ оселъ, станціонный сторожъ, тоже осклабился и сказалъ: ʺдавненько не были, Владимиръ Михайлычъʺ? Совсѣмъ не слѣдовало принимать все всерьозъ и два лѣта подрядъ не показываться въ ʺПолѣсовкуʺ. Глупое малодушіе! Да развѣ могло быть что–нибудь страшное въ этихъ тихихъ поляхъ, въ задумчивыхъ березовыхъ рощахъ, на полянахъ по косогорамъ, гдѣ подремываютъ слѣпыя избушки подъ ветлами у прудковъ, на въѣздахъ столѣтніе, погнувшіеся столбы съ ʺдушамиʺ, а за околицей босоногая дѣтвора съ визгомъ гоняетъ шарà?
А когда встрѣтили на спускѣ бабу съ мальчшкой, и мальчишка задергалъ въ сторону, въ самую гущу грязи, чтобы не зацвѣпить за тонкія спицы коляски, пахнỳло такимъ безмятежнымъ покоемъ, что стало казаться, что никогда и не уезжали, а море, купе и спѣшка, тревоги и денежные переводы — все это было во снѣ, и Владиміръ Михайловичъ еще и еще разъ упрекнулъ себя за непонятное малодушіе. А когда вспомнилъ, сколько потрачено денегъ, почти вслухъ сказалъ себѣ глупо, — и повторилъ еще разъ, когда старикъ нищій посторонился въ канаву и скинулъ рваную шапку.
Ну, конечно, все это были ошбки, и, конечно, это больше не повторится.
А когда Владиміръ Михайловичъ воочію увидалъ все, — тихія нѣдра усадьбы, старыя липы, Кузьму, съ поплевками начищающаго ʺВертунаʺ скребницей, и привѣтливый
// л. 4.
сизый дымокъ кухни, и плѣшивую голову кланяющагося садовника, — онъ все забылъ, простилъ и былъ тронутъ. … Да, она все та же, наша ʺПолѣсовкаʺ.
III
Скоро жизнь вошла въ колею и потекла покойно, какъ и раньше. Пріѣхали всѣ, кто и прежде гостилъ въ усадьбѣ: братъ, — инженеръ съ Кавказа, сестра съ дѣтьми и мужемъ, товарищемъ прокурора, два сына — гимназистъ и техникъ, три дочери–гимназистки, гувернанка и студентъ репетиторъ.
Вставали поздно и пили чай, кофе, какао и молоко, ѣли яйца и бутеброды, и до одиннадцати часовъ самовары мѣнялись, и по нѣсколько разъ кипятились чайники.
Весело прыгали сочные, крѣпкіе голоса.
— Вотъ сливки! Давно я не…
— И въ Швейцаріи ничего… Помнишь, папочка…
— А, ну васъ съ вашей Швейцаріей! Дай–ка сыру, Наташа… Тоньше, тоньше, пожалуйста…
— Господи! Онъ сразу весь бутербродъ!..
— Удивительный здѣшній воздухъ!.. Я еще съѣмъ яичко…
— Вы не такъ. Вы въ стаканъ выпустите… и потомъ вотъ такъ… сливочнымъ масломъ… и…
— Вотъ, я лучше телятины попрошу…
—Положи–ка, Сонюрка, вотъ этотъ кусочекъ… съ желе…
— Вы про землянику? Это доказано. Если ежедневно съѣдать…
— Право, надо на деревню послать, чтобы носили…
— Право, надо на деревню послать, чтобы носили…
Это была такая веселая и сочная гамма отрывочныхъ фразъ, прерываемыхъ хлюпаньемъ, чвоканьемъ, присасыванемъ и выщекваньемъ, вздохами и подавленный икотой, звяканьемъ ложечекъ, стукомъ ножей и хрустомъ взламываемыхъ, свѣжеподжаренныхъ хлѣбцевъ!..
И было прекрасно вокругъ. И солнце не жгло, и вы-
// л. 5.
тягивали изъ клумбъ свои бѣлые вѣнчики денныя красавицы, и назойливо наскакивали къ столу воробьи.
Кончали чай и разбредались каждый по своему дѣлу. Владиміръ Михайловичъ гулялъ въ цвѣтникѣ, закрывшись отъ солнца газетой, и давалъ указанія, — гдѣ подсадить и гдѣ пересадить, почему такъ мало резеды и такъ много флокса и отчего не зацвѣтаетъ жасминъ. Серафима Васильевна распускалась въ лѣнивомъ капотѣ и шла кормить индюшатъ въ шумномъ роѣ яркихъ зонтовъ. Гимназисты и техникъ шли на конюшню. Прокуроръ и инженеръ съ Кавказа начинали споръ объ искусствѣ. Барышни, побренчавъ на роялѣ, вдругъ хлопали крышкой, звонко смѣялись и сайкой шумно собирались купаться и требовали простынь.
Въ часъ дня Владиміръ Михайловичъ трубилъ въ рогъ съ террасы, созывая всѣхъ къ завтраку, и приходилъ аппетитъ въ бодрой гаммѣ сопутствующихъ звуковъ.
А вотъ и обѣдъ, оживленныя лица и громыханье тарелокъ. Послѣ супа, гдѣ среди цвѣтной капусты, спаржи, фасоли и маслянистыхъ листьевъ шпината тонули цыплячьи печоночки съ лапками, нженеръ съ Кавказа пробовалъ говорить изъ газетъ, но Владиміръ Михайловичъ, прожевывая жирный пирогъ, махалъ салфеткой.
— Ради Бога… Оставимъ политику до зимы… А, вотъ и котлеты!..
А студентъ–репетиторъ глоталъ жирные, обсыпанные сухарями куски и думалъ:
…Самая свинская жизнь. Да чтобы я на будущій годъ…
И забывался, протягивая тарелку:
— Пожалуйста, еще немного фасоли…
— Въ кругу пролетарскихъ идей… — начиналъ послѣ котлетъ техникъ, а студентъ–репетиторъ подымалъ голову и красныхъ, — Владиміръ Михайловичъ вовремя возглашалъ:
// л. 6.
— А вотъ и земляничка пожаловала…
И студентъ–репетиторъ думалъ: — ʺудивительно самодовольная скотина,ʺ — и со вздохомъ разминалъ землянику со сливками.
Въ развалку расползались по уголкамъ, качалкамъ и гамакамъ, валялись подъ вишнями, собирались куда то ʺна вырубкуʺ.
Шелъ вечеръ. Солнце краснѣло, опускаясь къ полямъ, за рѣчкой, противъ самой террасы, и Владиміръ Михайловичъ тихо покачиваясь въ креслѣ, смотрѣлъ на огенный шаръ и вспомнилъ, какъ гдѣ–то далеко–далеко такое же точно солнце тонуло въ морѣ…
IV.
Каждый день закрывалъ прошлое. Свѣжіе, беззаботные голоса, игривые аккорды рояля въ усадьбѣ, пѣсенка на деревнѣ, потрескиванье коростеля и гиканье мальчишекъ, пробирающихся въ ночное, — все говорило, что никакихъ тревогъ не было и не будетъ. Только иногда, по ночамъ, Акимъ и Анисимъ палили въ пустую темноту. Но и раньше палили по сорокамъ въ малинникѣ и пугали ребятъ, подбиравшихся къ созрѣвающей грушовкѣ.
А когда всей гурьбой осматривали погорѣвшій хуторъ, гдѣ застали мужика, пріехавшаго купить ржи и кланявшагося очень усердно, не нашли почти ничего, что могло бы вызвать печальныя думы.
Новые срубы амбаровъ, запахъ навоза, суета приказчика и его жены, постилавшей на хромой столикъ цвѣтастую скатерть, чтобы угостить господъ караваемъ и сливками, и стоявшій поодаль мужикъ, — все это было знакомо. А обгорѣлые пни… ну, это просто обгорѣлые пни, слѣды малаго лѣсного пожара…
Смѣясь, глотали съ трудомъ вязкій горячій хлѣбъ, шутили съ румяной приказчицей и приказали насыпать кланявшемуся мужику лишнихъ полмѣры.
// л. 7.
И мужикъ кланялся и мигалъ, суетливо увязывая мѣшокъ.
— Вотъ спасибо, спасибо, господа хорошіе… За ваше здоровьице хлѣбушка спекемъ… Вотъ спасибо.
И всѣмъ было почему то совѣстно, и всѣмъ хотѣлось, чтобы скорѣй уѣхалъ мужикъ и не говорилъ:
— Вотъ спасибо.
Все по старому, только… — и это Владиміръ Михайловичъ замѣтилъ, — только въ этотъ разъ не приходили ʺсъ пріѣздомъʺ. Странно… Конечно, они сознаютъ, но всетаки лучше…
И вечеркомъ, осматривая съ управляющимъ скотный дворъ, онъ, какъ бы случайно, спросилъ:
— А что это… теперь ужъ не ходятъ ʺсъ пріѣздомъʺ?..
И управляющій, скользнувъ глазомъ и уловивъ что то, отвѣтилъ:
— Должны бы притти…
И уловилъ еще что то, плотнѣй надвинулъ картузъ и отвѣтилъ увѣренно:
— Придутъ–съ обязательно.
V
На другой день старое вернулось совсѣмъ: первыми пришли поздравить съ пріѣздомъ Орѣховцы. Но почему то ихъ появленіе, такое незамѣтное раньше, теперь обращало вниманіе и немного взбудоражило всѣхъ. Въ домѣ шмыгали и перебѣгали, заглядывали съ террасы и засматривали въ окна на подвигающуюся въ усадьбу нестройную толпу мужиковъ.
— Идутъ!..
Раньше имъ, обыкновенно, высылалась пятерка, мужики что то галдѣли, желали всѣхъ благъ и уходили шумной ватагой. Но теперь всѣ находили, что лучше выйти, и Владиміръ Михайловичъ чувствовалъ, что такъ будетъ лучше. Вообще не надо показывать, что онъ чего то боится, напротивъ, пусть всѣ они видятъ, что онъ опять здѣсь,
// л. 8.
что все забыто, а если и уѣзжалъ онъ, такъ просто потому… ну, потому, что болѣлъ, какъ всѣмъ было извѣстно. Наконецъ, они первые идуъ къ нему навстречу, и онъ, конечно, всегда готовъ закрѣпить и забыть.
Вдадиміръ Михайловичъ вышелъ заднимъ крыльцомъ въ пестрой группѣ гостей, обдумывая, чтобы такое сказать… Но вышло все очень просто. Мужики подержали картузы, мальчишки продолжали висѣть на заборахъ, на цѣпяхъ рычали овчарки. Владиміръ Михайловичъ досталъ портмоне, а изъ толпы выдвинулся высокій худощавый мужикъ въ рыжемъ кафтанѣ внакидку и ждалъ.
— Вотъ вамъ…
Молча задергали картузами, а Владиміръ Михайловичъ старался что то сказать и мямлилъ.
— Ну, что… какъ у васъ…
И тотъ же сухощавый мужикъ скучно отвѣтилъ:
— Ничего… помаленьку…
И кто то сзади, какъ показалось Владиміру Михайловичу, насмѣшливо выкрикнулъ:
— Живемъ!..
И по лицамъ мужиковъ, по ихъ взглядамъ и по тому, какъ они стояли и дергали картузы, Владиміръ Михайловичъ видѣлъ, что есть въ нихъ что то ему непонятное, какая то въѣвшаяся общая мысль, крѣпкая, какъ березовый колъ, и казалось ему, что они знаютъ что–то такое свое и таятъ, знаютъ хорошо и его, и что онъ сейчасъ думаетъ, и, можетъ быть, втайнѣ посмѣиваются, какъ вонъ тотъ задній парень съ прищуреннымъ глазомъ.
ʺ Мы, братъ, все знаемъ и нечего тутъ очки втирать…ʺ И онъ упрекнулъ себя, зачѣмъ было выходить и давать восемь рублей вмѣсто пятерки, мямлить и не найти словъ, чтобы сказать что–нибудь подходящее. А теперь они, конечно, рѣшатъ, то онъ какъ побаивается, и прибавилъ трешникъ, чтобы задобрить. Вообще, глупо.
// л. 9.
И думая такъ, все же что то хотѣлъ сказать и мямлилъ:
— Ну, такъ вотъ… мм–да…
Вздохнулъ съ облегченіемъ, когда кто то изъ мужиковъ сказалъ:
— Ну, идемъ што ли…
И всѣ смотрѣли, какъ толпа повалила въ проѣздъ, и слушали, какъ потрескивали подъ тяжолыми сапогами палые сучья, и рвались на цѣпяхъ овчарки.
А когда Владиміръ Михайловичъ обернулся къ своимъ, на него никто не глядѣлъ. И это было самое лучшее изъ всего.
Немного спустя, онъ сидѣлъ на террасѣ, въ креслѣ–качалкѣ, смотрѣлъ разсѣянно на луга и рѣчку и раскинувшуюся по откосу Ореховку и старался въ чемъ то себя оправдать, что то забыть и увѣрить, что все это такъ, какъ нужно, что ничего не было, что онъ все простилъ и никому не причинилъ зла. И оправдываться ему не в чемъ. Если же что и было въ этихъ тихихъ поляхъ, и какой то тамъ Пахомъ гдѣ то померъ, и стоятъ заколоченными вонъ тѣ двѣ–три избы на краю, то въ этомъ не онъ виноватъ, а кто то другой. И никто изъ нихъ ничего противъ него не имѣетъ.
А за обѣдомъ всѣ ѣли попрежнему съ аппетитомъ и не упоминали о мужикахъ. Только студентъ–репетиторъ называлъ всѣхъ скотами и давалъ себѣ слово на будущее лѣто сюда не ѣхать.
VI.
Мирное теченіе жизни уже не нарушалось ничѣмъ, а приходившимъ ʺсъ пріѣздомъʺ мухинцамъ и капыловцамъ было выслано по пятеркѣ. Бабы и дѣвки носили землянику, чернику и грибы и были довольны. Инженеръ съ Кавказа доказывалъ, что деревню ʺнадо понятьʺ, старался убѣдить прокурора, что иныя бабенки нисколько не хуже, а въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже лучше разныхъ салонныхъ, и
// л. 10.
аккуратно ходилъ на охоту въ сторону ʺГлѣбовкиʺ, гдѣ проживала какая то Наталья. Познали прелести покоса гимназисты и техникъ и, помогая ворошить сѣно, и по возможности разнообразили деревенскую жизнь. Студентъ–репетиторъ вечерами задумчиво бродилъ по аллеямъ, грызъ ногти и ругалъ себя идіотомъ за то, что польстился на жалованье и поѣхалъ къ ʺэтимъ скотамъʺ. Къ несчастью какъ–то на зорькѣ, когда онъ гулялъ по задворкамъ деревни, парни порядкомъ поколотили его за Таньку–пололку, принявъ за кого то другого. И даже самъ прокуроръ полюбилъ ходить за лозовые кустики, гдѣ купались деревенскія дѣвки.
Вообще, все шло своимъ чередомъ: обѣды были попрежнему сытны, и веселая гамма не затихала за завтраками. Зрѣла малина, и её ѣли горстями, забираясь въ высокія заросли.
Жали рожь на поляхъ. Вечерами съ барской террасы слышны были глухіе удары цвѣтовъ. Вздрагивали огоньки за рѣчкой; доносились по зорямъ звонкіе дѣвичьи голоса, грубые выкрики мужиковъ на сходахъ.
А когда за рѣкой и полями заходило солнце, большое–большое, какъ огненный шаръ, Вдладимиръ Михайловичъ, лежа въ качалкѣ, уже не вспоминалъ, какъ оно заходило когда то тамъ, далеко, въ море. Онъ ни о чемъ не думалъ и благодушно слѣдилъ, какъ оно укрывалось за темнѣющими полями. Оставалась полоска, точка — и гасла. Небо пылаетъ, и на немъ ясно–ясно продвигается контуръ лошади и телѣги, вѣтрянка, даже темная поросль, даже отдѣльныя вѣтки. А вотъ уже скрипитъ, точно ржавое что то вытягиваетъ корость. Деревня тихая–тихая, спятъ избы, приткнувшись другъ къ другу черными заплечинами. Чей то грустный молодой голосъ поетъ за заборомъ…
…Разъ… два… три… десять… — гдѣ то гулко выбиваютъ
// л. 11.
на колокольнѣ. Въ туманныхъ лугахъ перекликаются перепела, точно мѣрно хлопаетъ кто то въ маленькія–маленькія ладошки, точно падаютъ четко–четко капли.
И кто то, кто то все посвистываетъ въ лугахъ… И Владимиръ Михайловичъ послѣ ужина съ простоквашей и гречневой кашей, умиротворенный, стоя на темной террасѣ передъ тѣмъ, какъ заперетъ её на ночь, всматривается за поля, вслушивается въ звуки ночи, глядитъ въ небо съ тонкимъ зигзагомъ остраго мѣсяца и видитъ на краю деревушки вздрагивающій, какъ–будто никогда не угасающій, какой–то чарующій, волшебный огонекъ. И слышитъ, какъ кто то насвистываетъ въ лугахъ…
Кто?...
Святой покой и увѣренность въ завтрашнемъ днѣ они сходятъ на него, и чувствуется пріятное бурчаніе гдѣ то внутри, за жилетомъ. Онъ вздыхаетъ сильной, широкой грудью и думаетъ:
Какъ хорошо, когда все спокойно. Какъ хорошо жить, когда все дружно и мирно… Да–да… Ибо мирная жизнь — залогъ довольства и счастья… А заперты ли ворота?!...
Да вотъ ночью еще, когда Акимъ и Анисимъ, показывая бодрствованіе свое, даютъ гулкіе, раскатистые удары въ темную пустоту, онъ все чего то пугается на постели и думаетъ:
… А заперты ли ворота?
Иванъ Шмелев.