ИВ. ШМЕЛЕВЪ
ТОМЪ ШЕСТОЙ
КАРУСЕЛЬ
РАЗСКАЗЫ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ПИСАТЕЛЕЙ ВЪ МОСКВѣ.
I.
Часъ раннiй, − шести нѣтъ, − а чашкинскiй лавочникъ Иванъ Акимычъ уже крестится на синiе купола Троицы, черезъ дорогу. Вi небѣ, за церковью, золотое сiянье: тамъ солнце. Церковныя березы, осыпанныя гнѣздами, тронуты золотцемъ, за ними сквозитъ бурая крыша мухинской усадьбы.
Иванъ Акимычъ молится и на Всевидящее Око въ широкомъ золотомъ треугольникѣ надъ входомъ, приглядывается и къ мухинской крышѣ и затаенно думаетъ − пошли, Господи! Вѣритъ, что все будетъ ладно, − и бойкая торговля, и мухинская усадьба не убѣжитъ: зарвалась по заборной книжкѣ и по второй закладной за три тысячи. Ужъ коли пойдетъ − такъ пойдетъ. Надо было, чтобы рѣка вскрылась до праздника, дала ходъ покупателю изъ Пирогова и Божьихъ Горокъ, − какiя тамъ лавки! − послалъ жену подъ четвергъ ко всенощной поставить свѣчу Антипiю-Половоду, а на пятницу въ ночь, за евангелiями, и прошла рѣка, и уже паромъ налаженъ. Теперь такъ и повалятъ. Вонъ ужъ и погромыхиваетъ по холодку.
Въ ночь прихватило. Въ колеяхъ, передъ лавкой, точно молоко, пролито, − послѣднiя, вешнiя пленки, въ воздухѣ погожая свѣжесть, небо синѣй, на примосткахъ, у лавки, дожидается солнышка ранняя, охолодавшая муха.
Грохаютъ желѣзные засовы съ оконныхъ затворовъ, изъ раствора густо шибаетъ харчевымъ духомъ − соленой рыбы, мяты и бакалеи; отъ окоренка съ красными и лиловыми яйцами праздничное сiянье; за стекломъ веселый товаръ − мылà и пузыречки съ духами; на солониннымъ чаномъ и головастой тушкой сомовины съ провалившимися глазами висятъ на веревочкѣ сахарныя яички съ розочками.
Иванъ Акимычъ зажигаетъ лампадку передъ Живоначальной Троицей, втиснутой промежъ банокъ съ грецкимъ орѣхомъ и бахромчатой карамелью, морщится на сомовину, нюхаетъ въ пасть и плюетъ, достаетъ изъ рогожки тройку осетровыхъ балыковъ въ желтомъ жирѣ − для понимающихъ − и вывѣшиваетъ за дверь подсушить. А съ тракта ужъ заворачиваютъ на боковинку, подъ ветлы, подводы съ тесомъ − на станцiю. Возчики тяжело хрустятъ по ледку къ лавкѣ.
− Спицъ коробокъ давай.
− Чѣмъ-чѣмъ, а сомовинкой бы потрафилх! − говоритъ Иванъ Акимычъ, съ трескомъ ломая пачку. − Бѣлужина!
− Говяжье дѣло теперь… Ну-ка, накапай…
Выпиваю за мѣшками по шкалику и заѣдаютъ сомовиной.
− Шибаетъ маненько…
− Не шибаетъ, а… съ лавровымъ листомъ солимъ!
Утираются шапками, крестятся на синiе купола и валится на тесъ, вытягивая кисеты, и опять погромыхиваютъ, чиркая и подрагивая концами, свѣжiя доски.
Иванъ Акимычъ шугаетъ заглядѣвшуюся на балыки тощую голенастую собаку, видитъ на календарномъ плакатѣ розовую даму съ ружей копной волосъ и вспоминаетъ Настюшку Колотушкину, мухинскую садовничиху, − точь-въ-точь такiе же у ней волосы, у шельмы. Слышитъ, − дробно почокиваетъ отъ рѣки, гонитъ верховой. Видно съ порожка, − скачетъ на сѣромъ васильчихинъ конюхъ въ безрукавкѣ, взматываетъ кумачовыми локтями.
…Ай случилось чего?
Сѣрый махаетъ черезъ канаву на мягкое, шумитъ по пленкамъ. Конюхъ, выкативъ глаза, переводитъ духъ, чешетъ ногайкой подъ картузомъ.
− За дохторомъ въ Лобаново… барыня помираетъ никакъ вразъ… Неси сюда, некогда… не видать… Стой, чортъ!
Пинимаетъ чашку, жуетъ сомовину и плюется.
− Другой разъ, слышь, пряника лутче давай… Ну, будутъ у насъ дѣла!
Щелкаетъ сѣраго подъ брюхо и перемахиваетъ на трактъ, прихватывая картузъ.
«Помретъ Васильчиха − наслѣднички загремятъ, − думаетъ Иванъ Акимычъ, − зеленъ еще… Управляющiй почиститъ, Иванъ Платонычъ…»
Достаетъ заборную книжку, глядитъ въ васильчихину харчевую запись, глядитъ на сомовью голову и почеркиваетъ кой-гдѣ.
…Онъ про-пишетъ…
Поторкиваетъ-скрипитъ возокъ съ сѣномъ. Длинноспинный мужикъ въ кургузомъ бахромчатомъ полушубкѣ топочетъ разбитыми валенками на уцѣпившуюся за вожжи сухенькую старуху, обмотанную платкомъ до глазъ.
− Отзынь, мразь! Захочу − пропью, захочу… въ банку покладу!
− Акимычъ-батюшка… не давай ты ему на руки, сатанѣ! − кричитъ на-ходу старуха, не выпуская вожжи. − Возьми сѣнцо − товарцемъ выберемъ…
− Прямо чай, − не сѣно, Иванъ Акимычъ! Отзынь, говорю!
− Денегъ не наторговалъ. Въ обѣдъ жди моего разговору.
− Въ обѣ-эдъ!
Въ лавкѣ уже позвякиваетъ мѣдяками у сборки жена. Она полная, дряблая съ лица, переднiе зубы выщерблены. Четко набираетъ столбики мелочи и ссыпаетъ въ мѣшочекъ. Иванъ Акимычъ цѣнитъ ее за сметку и глазъ, но уже отлюбилъ и живетъ съ садовничихой Настюшкой. Василiй, женатый сынъ, возится у вѣсовъ, прикидываетъ на чашки гирьки.
− Не шибко соображай-то! − кричитъ Иванъ Акимычъ съ порога, гонитъ мухъ съ балыковъ, уже взятыхъ солнцемъ, , оглаживаетъ жирокъ: хорошъ товарецъ!
− Вѣночки-то, Степанидушка, выкладь… чего они за кадушкой у тебя хоронятся? Василья, вывѣсь на дверь парочку повеселѣй какихъ.
− Сомовину-то вотъ куда дѣвать будемъ? − сердито говоритъ Степанида, прикидывая на-глазъ сомовину. − Въ разсолъ опустить?..
− Пильщики на машину пойдутъ − заберутъ.
Смотритъ на голубой глазъ въ золотомъ треугольникѣ и кричитъ церковному сторожу, который раздуваетъ самоваръ у сторожки:
− Паникадилъ-то мѣлкомъ протри, слышь!
− Протерши-и, Иванъ Акимычъ! Ланпадку бы у запрестолья смѣнить… лопнула въ утрени-и!
Весело вьется синiй дымокъ надъ самоваромъ, весело шумятъ грачи въ березахъ, воркуютъ за вывѣской голуби, воздухъ степлѣлъ, бѣлыя пленки истаяли, и поблескиваютъ въ колдобинкахъ плавающiя овсинки. На пригрѣвахъ густо попахиваетъ навозцемъ.
II.
Солнце только еще надъ березами, а работаютъ въ девять рукъ. Изъ чайной рядомъ, гдѣ торгуетъ невѣстка съ подручнымъ, Иванъ Акимычъ вытребовалъ младшаго сына, Петюньку, − носить товаръ на возки. Косенькая, востроносая Нютка, натуго повязанная материнскимъ платкомъ, сидитъ высоко на мѣшкахъ для дозору и визгливо покрикиваетъ:
− Мамаша-а… рыжiй энтотъ селедку взя-алъ!
− Ишь, скважина… се-ледку! Человѣкъ товарх выбираетъ, а она што!
− Ядрицы полпуда, первачу мѣшокъ… еще чего?
− Ржавую-то не суй.
− Жиръ текетъ… ржа-вая. Четыре сорокъ съ михайловскаго, мамаша.
− Мѣшокъ подсолнуха пироговскому! З асахаръ получили? Свинины семь, пять осмыхъ, пшена четверку…
− Ты не швыряй, не швыряй… куда вытянетъ…
− Два куска на подходъ… не задерживайте покупателей.
− Мамаша-а! подсолнухи все хватаютъ!
− Косая, а все видитъ…
− Шипротовъ не прикажете, Василь Прохорычъ? Для публики держу… Шипроты, кильки самыя свѣжiя… А ты, братецъ, руками-то не хватай… Все едино, нечего зря тревожить. Осьмнадцать да двадцать семь. Сорокъ шесть съ зеленаго платка получи!
− Мелки-и? Такъ и говори, что тебѣ гусиныя надобны! Изюму кто требуетъ?
− Съ красненькими-то давай, поглазастѣй… на Казанскую мнѣ…
Въ лавкѣ биткомъ, − крутятся, къ въ бучилѣ.
− Съ Козыря-то, мамаша, получили?
− Какой я тебѣ Козырь? Ко-зырб!
Хряскаетъ подъ топоромъ солонина, трускаетъ вскинутый на плечи мѣшокъ подсолнуха, полязгиваютъ гирьки.
− Сомовинка-то въ солонинку тюрюхнулась!
Подъ Нюткой плывутъ и толкутся шапки, платки, плѣши. Видны ей нищiе у порожка, съ вымытыми холщевыми сумками черезъ плечо, разѣвающiя беззубыя рты, но голоса тонутъ въ круговомъ гулѣ. Не добраться имъ до прилавка, гдѣ Степанида проглядываетъ на свѣтъ бумажки, позваниваетъ о кирпичикъ серебрецомъ, ссыпаетъ мѣдяки въ ящикъ.
− Подайте, милостивцы…
− Мамаша-а… Санька балыка палкой бье-отъ!
− Я те побалую, дьяволенокъ!
Не справиться съ покупателемъ, вразъ хлынувшимъ изъ-за рѣки въ тѣсное время. Помогаетъ непутевый невѣсткинъ братъ, Левонъ Рыжiй, въ урядниковомъ картузѣ и подтянутой ремешкомъ сестриной кофтѣ. Дѣло для него непривычное, въ головѣ погукиваетъ, глаза вспухли отъ пьянства, но изъ-за довѣрiя старается во всю мочь, приглушаетъ неслушающiйся голосъ и посыкиваетъ, какъ городской.
− Пож-жалуйста, покупателя не задерживайте… Свининки-съ вамъ? Самая замѣчательная, аглиже-съ… Не безпокойтесь, уважимъ своего покупателя. Песочку фунтикъ-съ?
Срывается и гудитъ въ золотистую бороду:
− Вертишься тутъ, чортова голова… Прикажете, баушка, завернуть?
− Заверни, соколикъ, заверни. Чайку восьмушечку мнѣ еще…
− Брала бы ужъ четвертуху!.. А сахарку? Самый замѣчательный!
− Ты, дядя, не горячись… пальца твово мнѣ не надоть. Съ краешку-то, съ сальцемъ облепортуй…
Топоръ у Левона соскальзываетъ, фунтики разъѣзжаются, борода смокла. Онъ уже просыпалъ изюмъ въ селедки, Иванъ Акимычъ выругалъ его обормотомъ и опредѣляетъ къ мукѣ.
На коновязи передъ лавкой полно. Поматываютъ лошадиныя головы − рыжiя, сивыя. Лежатъ на возкахъ пузатые мѣшки подсолнуха, какъ снѣгъ бѣлѣютъ на сѣнѣ пудовички крупчатки, синѣютъ головы сахару, бьетъ расплющеннымъ солнцемъ съ помятыхъ жестяныхъ жбановъ.
Черезъ головы видитъ Иванъ Акимычъ, какъ поѣхалъ обратно васильчихинъ конюхъ, за нимъ вскорости и докторъ Синевъ съ лобановскаго пункта въ своей плетушкѣ съ мальчишкой. Черезъ дорогу ковыляетъ съ корзинкой хромой и чахлый мухинскiй садовникъ Колотушкинъ − забирать для господъ въ долгъ.
− Хромому не отпущать пока что… пождетъ пусть!
Отношенiя у нихъ врждебныя. Садовникъ подозрѣваетъ и не вѣритъ, что Настюшка-шпитонка, которую онъ осчастливилъ, бѣгаетъ къ лавочнику. Но есть улики: все у ней то орѣшки съ конфетками, то мыльце цвѣтное, и Левонъ въ трактирѣ болталъ. Лавочникъ не любитъ садовника за ехидство и кочевряженье, − штука какая, мѣщанинъ!
Колотушкинъ протискивается къ прилавку, напирая корзиной, и кричитх банками на полкѣ:
− Изъ сѣраго товара есть чего, такъ давайте по запискѣ… да поживѣй! Гастрономiю въ городѣ беремъ.
− Пуще не захромай съ живѣя-то, − говоритъ лавочникъ въ сторону. − Некому теперь записки ваши читать.
− Не-кому? Такъ грамотному покажи, коль самъ не умѣешь.
Садовника толкаютъ, выперли на селедочную кадушку, корзину его Василiй закинулъ на мѣшки, Левонъ скребанулъ въ давкѣ сахарной головой по уху. Нютка накрылась корзиной и глядитъ черезъ щелки, − все будто солнечное и зыбится.
− Долго я еще ждать буду?! − срывается садовниковъ голосъ, а на лицѣ выступаютъ пятна.
− Видите − покупатели! − говоритъ срыву Степанида, захватывая ногтями мѣдяки: зла и она на садовника − за Настюшку .
− Та-акъ-съ…
− За фунтъ гарнаго получай. Живой карасинъ масло ваше…
− Это самолучшее будетъ.
− Жену присылай − живо натаваритъ… − хрипитъ на ухо Левонъ.
− Стало-быть, надъ господами кочевряжитесь? − съ дрожью, черезъ зубы говоритъ садовникъ, грызя ноготь и исподлобья впиваясь въ веселые глаза лавочника.
− За чистыя денежки и то ждутъ. Вѣночекъ? Три гривенничка-съ.
− Значитъ, пренебреженiе… хорошо-съ. Давай сюда, косая!
Крѣпко хряскаетъ о прилавокъ корзиной, взвѣвая бѣлую пыль, и, закусивъ жидкiй усикъ, идетъ къ выходу.
− Засерчалъ Хромой − дожжикъ будетъ.
На порогѣ садовникъ оборачивается и кричитъ визгливо:
− Такъ и доложимъ!
− Чего, всамдѣлѣ, Хромому не отпущаютъ? − кричитъ, точно сейчасъ только его замѣтилъ, Иванъ Акимычъ. − Годи серчать-то, майскiй картузъ!
− Теперь въ судебномъ учрежденiи посмѣйтесь… за торговлю воспрещеннымъ продуктомъ!
Солнце прожариваетъ балыки, топитъ жиръ; накапало его темную полоску на мосткахъ. Звенятъ мухи, звенятъ и сверкаютъ ведра, плещется подъ копытами солнце въ лужахъ, перекликаются ржаньемъ лошади, шумятъ надъ березами грачи. И покойно на все взираетъ Святое Око отъ Троицы.
Дребезжитъ по дорогѣ, − ѣдетъ на дрожкахъ, на толстоногомъ мосластомъ ворономъ, толстякъ-урядникъ въ офицерскомъ пальто, завернувъ на колѣни полы. Останавливаетъ на трактѣ, противъ лавки, тянетъ изъ-подъ себя портфель, устанаввливаетъ передъ животомъ и начинаетъ перебирать бумажки. Вѣтерокъ играетъ бумажками, играетъ его русой, на два расчеса, «скобелевской» бородой.
− Серенька, пообожди! − кричитъ Иванъ Акимычъ въ закутокъ при лавкѣ, гдѣ работаетъ среднiй сынъ.
Теперь ходятъ туда дворомъ, кому нужно. Урядникъ свой человѣкъ, но въ-открытую все-таки неудобно.
Пообсудивъ съ бумагами, урядникъ съѣзжаетъ въ грязь, привязываетъ вороного за грядку телѣги и входитъ въ лавку, раздвигая толпу портфелемъ.
− Базаръ да рынокъ!
Ѣдетъ онъ въ Голенищево, − тамъ вечра опрокинулась лодка, и трое утонуло.
− Какъ подгадаютъ для праздника… такое истеченiе обстоятельствъ! Закружился… Нацарапала тутъ Дашуха моя хозяйственнаго разнаго пороху-дроби… − говоритъ урядникъ, присаживаясь на мѣшокъ и доставая изъ портфеля казенный бланкъ съ каракулями. − Оформи въ кулечекъ тамъ… прихвачу ужотка. А промежду прочимъ… Васильчиха-то въ присмертной агонѣ, внезапной смертью! А вечеромъ ужинала, телячью котлетку ѣла…
− Въ Великую Пятницу! − говоритъ Степанида, вызванивая. − Негодящiй.
− Да… Былъ сейчасъ у Ивана Платоныча съ окладными… Дѣла будутъ.
− Будутъ. А вотъ господина бы Мухина листочками пообезпокоили… Одинъ ужъ имъ конецъ − торговъ не избѣгнутъ… − говоритъ Иванъ Акимычъ, заглядывая въ портфель.
− Гдѣ избѣгнутъ! Дѣло ихнее критическое, да… гм… − крутитъ головой урядникъ и достаетъ изъ ушата огурецъ-желтякъ. − Кон-финдецiально новость отъ станового вчера узналъ… виц-губернаторъ новый ѣдетъ, шу-ринъ мухинскiй-то, по супругѣ!
Смотритъ на Ивана Акимыча, хрустя огурцомъ, тотъ на урядника, снимаетъ затертый картузъ, выбиваетъ ладонью и вытираетъ имъ потную лысину.
− Шу-ринъ?! Да-да-да-да…
− Здѣсь бывать будетъ. То-то и оно-то… − косится урядникъ къ закуткѣ и замѣчаетъ сахарныя яички. − Занято для ребятенковъ!
Насыпаетъ въ карманъ подсолнуховъ, на которыхъ сидитъ, заглядываетъ въ селедки, на окоренокъ съ яйцами.
− Лукомъ у меня красятъ… − раздумчиво говоритъ онъ, − такъ что ничего, а какъ краской − негодящее яйцо выходитъ…
Мигаетъ Ивану Акимычу и идетъ черезъ дворъ, набитый курами, пѣтухами и плещущимися въ навозной жижѣ утками. Скоро выходитъ, покрякивая, видитъ залитую теперь солнцемъ церковь, синiе купола, яркiе надъ бѣлизной, идетъ къ лошади и кричитъ къ лавкѣ:
− Эй, староста церковный! Заутреню-то поповскiе, что ль, пѣть будутъ?
− Обязательно поповскiе!− оживляясь, говоритъ Иванъ Акимычъ, выходя къ порогу. − Конторщики съ паточнаго охотились, тено-ра! Сизовъ Андрюшка…
− Си-зовъ?! Ну, обязательно у васъ буду. А то въ Пирогово хотѣлъ…
− Ммда… Такъ шуринъ…
− Шуринъ.
III.
Послѣ обѣда передъ лавкой рѣдѣетъ − поразобрались возки.
По дорогѣ въ Затоново зашли конюха − вели призовыхъ лошадей со станцiи на ермаковскiй заводъ. Жеребцы-орловцы, вороной масти съ сѣдинкой въ отливъ, въ бѣлыхъ съ голубой оторочкой попонкахъ, съ голубымъ «Е» подъ коронкой, собираютъ къ ветламъ толпу. Иванъ Акимычъ забываетъ торговлю и разспрашиваетъ, какихъ лѣтъ, какая цѣна и много ли нахватали призовъ. Длинноспинный мужикъ съ готовносью наливаетъ изъ бутылки и односитъ въ стаканчикахъ конюхамъ. Самимъ имъ нельзя: по-двое на каждаго жеребца, они не выпускаютъ поводья. Жеребцы прядаютъ ушами, косятся изъ попонныхъ глазницъ, неспокойно переступаютъ въ бѣлыхъ ногавкахъ. Весеннiй огонь въ нихъ, ноздри раздуты, раздраженныя запахомъ лошадиной стоянки. Три пары ушей вздрагиваютъ и падаютъ къ чмокающей по грязи лохматой клячонкѣ. Намотавъ ремни на кожаныя перчатки, сторожко держатъ ихъ мурластыя конюха.
− А этотъ? − спрашиваетъ Иванъ Акимычъ.
− Всѣ на «буки», − говоритъ старшiй, съ голубой нашивкой на обшлагѣ, − Бунтарь, Бурный, Буранъ. Кажный по сорокъ тышъ.
− Та-та-та-та…
− Кажный выбѣгъ за зиму тридцать тыщъ. Что ни бѣгъ − вдрызгъ всѣхъ валитъ. Ермаковскiе! Энтотъ другого конюха убиваетъ, пенсiя за его идетъ.
− Сто двадцать тыщъ!
− Матокъ теперь крыть имъ до лѣта. Изъ серебряныхъ ведеръ пьютъ… яйца вареныя ѣсть будутъ для ярости… Кажному по два человѣка на уходъ.
Въ бѣлыхъ чехлахъ, съ копытами въ войлочныхъ калошахъ, жеребцы кажутся таинственными. Мужики опасливо выглядываютъ подъ брюхомъ, пытаются разглядѣть на шеѣ рудометную жилу, укрытую попонкой.
− Кровь-то имъ не кидаете, почтенный?
Конюхъ сплевываетъ и приказываетъ вести. Ведутъ, растягивая поводья. Жеребцы ржутъ въ небо, подкидываютъ конюховъ, подбрыкиваютъ, и Иванъ Акимычъ выходитъ за ними на дорогу и смотритъ, пока не скрываются они подъ горой.
− Не дай-то Богъ, съ порома какой сорвется! Глаза-то догадаются ли завязать…
И чуть ли не хочетъ бѣжать и смотрѣть.
…Живой капиталъ!
И все стоитъ, будто смотритъ на церковь, будто прислушивается къ грачамъ, а глаза видятъ бурую крышу мухинской усадьбы, новые денники, играющiе огнемъ глаза въ бѣлыхъ глазницахъ, знакомца-ветеринара съ ермаковскаго завода, который все можетъ… и вдругъ замѣчаетъ машущаго палкой самого Мухина, совершающаго обычную прогулку.
Какъ всегда, Мухинъ въ синей поддевкѣ, въ фуражкѣ съ краснымъ околышемъ, съ суковатой палкой. Передъ нимъ выступаетъ дымчатый догъ-теленокъ, съ ушами-рожками, съ вывернутыми кровяными губами, въ которыхъ плеть.
− Поди-ка сюда! − кричитъ Мухинъ, махая палкой, и идетъ самъ, похрамывая и супясь.
Лицо у Мухина желтое и худое, − видны всѣ кости, у него сахарная болѣзнь, и жить ему, − сказывалъ докторъ Синевъ, − самое большее − полтора года; висятъ усы подъ орлинымъ носомъ − совсѣмъ старый хохолъ Мазепа. Видъ его властный, усы и даже похрапыванье и медленно выступающiй догъ придаютъ особенный вѣсъ, и Иванъ Акимычъ его боится.
Онъ срываетъ картузъ и раскланивается въ-откидку, хочетъ помочь перейти, гдѣ посуше, но Мухинъ не переходитъ . Онъ стоитъ на дорогѣ и кричитъ зычно, точно совсѣмъ здоровъ:
− Что это значитъ, я спрашиваю? А?!!
Рычитъ догъ, пуская слюну по плеткѣ, глядитъ злыми глазами; прыгаютъ подкуренные сивые усы, ерзаетъ на сухихъ скулахъ желтая кожа, и даже фуражка, какъ-будто, кричитъ прыгающимъ козырькомъ.
− Хамья манера!! Я тебѣ укажу настоящее мѣсто! Народъ спаивать?! Губернатору телеграфирую!!
− Извините-съ… помилте-съ… не извольте страмить-съ… − тихо, чтобы не услыхали отъ лавки, бормочетъ Иванъ Акимычъ. − Завсегда первое уваженiе… а тутъ вышла задержка-съ… задавило народишкомъ-съ… недоумѣнiе вышло-съ…
− Въ оба гляди, съ кѣмъ дѣло имѣешь! − взматыветъ головой Мухинъ и выправляетъ усы.
− Какъ же-съ… помилье-съ, самый первый вы человѣкъ здѣсь… да я не то что какое невниманiе…
− Счета представить… завтра же! Чортъ знаетъ… Впрочемъ, если, дѣйствительно, вышло недоразумиѣнiе… извиняюсь… Горячъ, прямо люблю!
Уже благодушно киваетъ, идетъ важно, прихрамывая, палка увѣренно вдавливается въ сырую обочинку тракта, важно выступаетъ передъ нимъ догъ, смотря вдаль, солнце играетъ на серебрянномъ поясѣ кавказской чеканки, и уже не вѣрится Ивану Акимычу, что Мухину жить осталось всего ничего, а бурая крыша за церковью скоро − тю-тю. Теперь почему-то кажется она особенно прочной.
Все еще смотритъ Иванъ Акимычъ, совѣстно итти къ лавкѣ. Видитъ, что выросла карусель на луговинкѣ, гдѣ пожарный сарай. Только вчера прiѣзжiй полякъ-ли − нѣмецъ-ли, въ прогорѣвшей шляпѣ грибомъ, привезъ на возахъ колеса и стойки, груду побитыхъ коней въ цвѣтныхъ яблокахъ, − въ желтыхъ, синихъ, зеленыхъ и красныхъ, − и вотъ уже карусель готова, подъ парусиной, въ красныхъ лоскутьяхъ поверху; закрутится завтра, задребезжитъ, заскрипитъ…
Слышитъ чокотъ копытъ. А, катить со станцiи чудной васильчихинъ экипажъ, черный лакированный коробокъ, точно гробъ на высокихъ рессорахъ, − ѣдутъ наслѣдники. Правитъ Павелъ Степанычъ въ бѣлыхъ перчаткахъ, − далеко видѣнъ алый околышъ и красный шарфикъ на зеленомъ пальто, − франтовый молодчикъ, обучающiйся въ лицеяхъ, а съ нимъ Лизавета Степановна, тонкая, какъ камышинка, смѣхотунья. Рыжiй куцый американецъ въ шорахъ выкидываетъ широко ноги, задрана голова, широкая грудь навылетъ − дорогу! Черный коробъ заваленъ свертками и пакетами, всякими праздничными покупками, торчитъ высокiй бѣлый картонъ, − должно быть, куличъ; кучеръ сзади, на гнѣздышкѣ.
…Смѣются, не знаютъ-то ничего… До станцiи сорокъ верстъ, кучеръ еще съ вечера выѣхалъ… Гонитъ-то какъ, въ мылѣ весь… Такъ и сядутъ, для праздничка-то!
Лизавета Степановна знаетъ Ивана Акимыча, − покупала не разъ у него конфеты для ребятишекъ, − смѣется и машетъ платочкомъ. И такъ хочется сообщить имъ страшную новость, завалены мъ цвѣтными пакетами, уже открываетъ ротъ, видитъ совсѣмъ еще дѣтское херувимочное лицо Лизаветы Степановны, быстрые усмѣхающiеся глаза, которые скоро заплачутъ, − и только еще разъ кланяется и кричитъ:
− Съ наступающимъ!
− Спаси-бо-о-о! − летитъ мимо звонкое, дѣвичье, сверкаютэ на солнцѣ подковы подъ коробомъ, а толстый кучеръ-усачъ на гнѣздышкѣ щелкаетъ себя въ красную шею и киваетъ на сѣдоковъ − нельзя.
…Не знаютъ.
VI.
Падаетъ золотой вечеръ.
Солнце обошло небо и заходитъ на той сторонѣ, за лавкой. Церковь теперь другая − розовая, легкая, теплая. Треугольникъ въ золотомъ блескѣ, и въ немъ невидное теперь въ блескѣ Святое Око − тихiй Вечернiй Свѣтъ.
Если подняться на паперть, не третью ступень, − такъ много золотого свѣта на закатѣ, а въ немъ золотой шаръ. Горитъ вся рѣка, отъ края до края, горятъ золотыя зеркала − оставшiяся на поймѣ лужи.
А вотъ уже и въ красной зарѣ небо за рѣкой, и кругомъ красное − и березы красныя, и крыша за ними, и грачиныя гнѣзда. Въ краномъ огнѣ небогатые кресты, въ красномъ сiянiи Всевидящее Око. А вотъ уже и желтѣетъ, вотъ уже и меркнетъ закатъ…
Уже прогремѣлъ урядникъ къ себѣ, въ Божьи Горки, прихватилъ на дрожки заготовленные порохъ-дробь. Проѣхалъ и докторъ Синевъ въ плетушкѣ, завернулъ, по знакомству, въ лавочку, прицѣнился, почемъ балычки, выпилъ и закусилъ сардинкой. Не ѣлъ цѣлый день, все возился съ Васильчихой. Ничего не подѣлаешь − померла къ вечеру отъ удара. Опять проскакалъ конюхъ − на телеграфъ. Прокатилъ на парѣ Иванъ Платонычъ въ городъ. Отъѣхалъ длинноспинный мужикъ, повезла его сухенькая старуха между мѣшочкомъ крупчатки, кулечкомъ соленой свинины и вязкой баранокъ, все раздумывая, куда же подѣвались семь грвенъ, что были у ней въ красномъ платочкѣ, въ валенкѣ. Закрылись желѣзные затворы, налегли засовы. Теперь только собаки разнюхиваютъ у водопоекъ, похрустывая на затянувшихся лужицахъ, да вылизываютъ жировую капель на мосткахъ.
Чуется ночь въ затишьи. Кончился трескъ, остановилась гомозливая бѣготня и стукотня, вся суетливая пестрота дневного человѣческаго кочевья. Невозвратимо прошло, чему суждено пройти въ этотъ день, − большое и мелкое. Всюду оно проходитъ, оставляя липкiй слѣдъ свой, и не всегда замѣчаетъ его присмотрѣвшiйся глазъ и оглушенное ухо.
Церковь еле-еле видна; синяя она теперь, и уже ничего не разобрать надъ входомъ. Теперь иные глаза глядятъ − вѣчные глаза, съ неба. Да тихiе огоньки по избамъ. Еще поютъ гдѣ-то, − должно быть, въ поповомъ домѣ: прорывается неясно молитвенное. Спѣвка тамъ. Но и она стихаетъ. Теперь только тихiе огоньки въ оконцахъ. Уже поздно, а они все горятъ. Чего ждутъ?
И тамъ огонекъ, у невидной теперь карусели, на лужайкѣ. И тамъ ждутъ? Горитъ тусклый фонарикъ. Сидитъ невѣдомый человѣкъ въ нахлобученной прогорѣвшей шляпѣ, − не то нѣмецъ, не то полякъ, − съ поислыми черными усами и скучнымъ лицомъ, занесенный невѣсть откуда въ незнаемое Чашкино. Сидитъ съ женщиной въ зеленой тальмѣ на ящикѣ, ужинаетъ купленной у Ивана Акимыча колбасой. Завтра съ утра завертится его зыбкая карусель въ лоскутьяхъ и сусали, съ конями въ зеленыхъ, красныхъ и синихъ яблокахъ. А теперь смирно стоятъ на желѣзныхъ палкахъ кривоногiе кони съ красными пастями. Завтра помчатъ, помчатъ въ-круговую подъ скрипучую шарманку и барабанъ.
А теперь − Господи, тишь кака! Затаилось все, живетъ въ неурочныхъ огняхъ. Чего-то ждетъ. Чего же ждать-то? Или еще не все, чего стоитъ ждать, затопталось въ бѣгѣ, не все еще растерялось въ гомозливой хлопотнѣ? Такъ все насторожилось, такъ все притихло, − точно вотъ-вотъ изъ этой свѣжей весенней ночи выйдетъ невѣдомое, радостное несказанно, чего, ясно не сознавая, всѣ ждутъ и что должно же привидѣть, какъ должное, это невидимое, на все покойно взирающее Око.
1914 г.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1916 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.