Солдат-Кузьма

СОЛДАТЪ-КУЗЬМА

РАЗСКАЗЪ.

 

Съ рисунками худ. К. Фридберга.

 

Изданiе редакцiи журнала «ЮНАЯ РОССIЯ».

Москва, Большая Молчановка, д. № 18.

 

 

М О С К В А.

Типографiя К. Л. Меньшова, Арбатъ, Никольскiй пер. д. № 21.

1915.

Солдатъ-Кузьма.

(Изъ дѣтскихъ воспоминанiй прiятеля).

 

I.

Давно его нѣтъ на свѣтѣ, – лѣтъ, пожалуй, двадцать прошло, каък его нѣтъ, – а я такъ хорошо его помню. Точно онъ вчера тольео навѣстилъ меня: я дотронулся до его большой, жесткой руки, въ которой, бывало, тонула моя ладошка, и онъ такъ отчетливо, по-солдатски сказалъ обычную свою прибаутку:

- 4 -

– Много лѣтъ, сударь, здравствовать – не помирать, мылиться-париться, крысъ-мышей не бояться, съ легкимъ паромъ оставаться!

Такъ, бывало, говаривалъ онъ въ банѣ, окачивая меня послѣднимъ тазомъ. Служилъ онъ при нашихъ баняхъ парильщикомъ.

Почему же я такъ хорошо его помню? Должно быть, было въ немъ что-то, что не можетъ и не должно забыться.

Я – маленькiй-маленькiй, такой маленькiй, что могу подходить подъ столъ, а когда попадаю въ баню, – не въ общую, гдѣ очень шумно и ничего не видно отъ густого пару, а въ небольшую, какую-то особенную, гдѣ моется всего два-три человѣка, и, должно быть, дорогую, потому что тутъ не бываетъ бѣдно одѣтыхъ людей, – я никакъ не могу вскарабкаться на пузатый  тугой диванъ, и меня подсаживаетъ шлепочкомъ парень въ бѣлой рубахе съ краснымъ пояскомъ и въ валенкахъ. Приводитъ меня въ баню старая нянька и наказываетъ этому парню вымыть, какъ слѣдуетъ.

– Вымыть чтобъ его, какъ слѣдуетъ, а потомъ я его захвачу, въ окошечку стукну. Солдатъ, скажи, чтобы мылъ!

Она уходитъ съ узелочкомъ въ какую-то другую баню, а я остаюсь съ парнемъ, который зачѣмъ-то сперва подергаетъ меня за маковку башлыка и сдѣлаетъ страшное лицо, потомъ принимается стаскивать съ меня полушубочекъ, непрiятно щекочетъ

- 5 -

шею холодными пальцами и все шевелит ърыжими усами, какъ тараканъ.

– Ну, теперь ты ко мнѣ попалъ! – сердито говоритъ парень и хмуритъ брови, пугаетъ меня. – Ну, а мыть-то кого позвать, – Левона али Солдата?

А самъ все супится. Я молчу. Мнѣ хочется, чтобы онъ привелъ Солдата, потому что съ Солдатомъ весело: онъ всегда смѣшно говоритъ и разсказываетъ ро англичанина, который подарилъ ему трубочку. Но мнѣ не хочется отвѣчать парню. Онъ шевелитъ усами, морщится, посматривая на мои башмачки, – я знаю почему, – и, наконецъ, подумавъ и покачавъ головой, говоритъ:

– Ну, хорошо. Позовемъ Солдата.

Онъ и самъ любилъ разговаривать съ Солдатомъ, а только притворяется, что ему хочется позвать какого-то Девона. За Солдатомъ онъ посылаетъ куда-то мальчика, который всегда спитъ у печки, положивъ голову на ладошку, а самъ принимается растегивтаь пуговки моихъ башмачковъ.

– Не стыдно въ башмакахъ-то ходить, по-бабьи! Въ мужскую баню ходишь, – надо сапоги заводить. А то что жъ это такое, – совсѣмъ настоящiй мужчина, а въ башмакахъ! Да и брюки бы надо на подтяжкахъ носить… или на ремешкѣ, а не на кофтѣ.

Мнѣ очень стыдно переъ парнемъ, что я опять въ башмакахъ.

– Я куплю себѣ охотничьи сапоги, – говорю я и смотрю на валенкт парня. – Мнѣ на Рождество дастъ папаша рубликъ, а я куплю сапоги…

- 6 -

– Вотъ. Со шпорами покупай.

– Да, со шпорами. И валенки куплю.

– Потомъ калоши еще надо кожаныя, за пятачокъ.

– Да. А валенки сколько стоятъ, двадцать копеекъ?

– Двадцать копеекъ.

Парень вдругъ раздуваетъ щеки и сразу смѣется въ руки. Я знаю, что онъ потому смѣется, что у меня дѣвчонкины чулочки, – длинные.

– Я себѣ маленькiе чулочки куплю… – говорю я, чтобы онъ не смѣялся. – Я вѣдь не дѣвчонка, а мальчикъ.

– Самый настоящiй мужчина! – говоритъ онъ, снимая съ меня рубашку, и я вздрагиваю отъ его холодныхъ пальцевъ.

Мнѣ хочется запакать. Въ зеркало, напротивъ, я вижу, какой я худой и маленькiй передъ этимъ парнемъ-надоѣдой. И потому особенно радостнымъ кажется приходъ Солдата-парильщика.

Съ замиранiемъ сердца слышу я, какъ хлопаетъ на пружинкѣ наружная дверь, шуршитъ по стѣнкѣ сухой вѣникъ и слышится знакомое кряканье. Входитъ высокiй-высокй худой Солдатъ въ опоркахъ на босу ногу, хотя на дворѣ морозъ, въ ситцевой рубахѣ, въ кафтанѣ внакидку, въ солдатской кепкѣ съ донышкомъ наверху и съ вѣникомъ подъ-мышкой. Онъ всегда приходитъ съ трубочкой, которую я очень хорошо знаю. Въ одномъ ухѣ у Солдата бѣленькая серьга – солдатская. Тутъ начинается интересное.

- 7 -

Солдатъ съ шумомъ сбрасываетъ опорки и подходитъ къ печкѣ погрѣть руки. И все-то крякаетъ. Лицо у него коричневое, худое съ длиннымъ носомъ, а глаза смѣются; бороды совсѣмъ нѣтъ, а только коротенькiе усы, которые колются: я съ нимъ христосовался на Пасхѣ. Когда онъ моетъ меня и наклоняется близко къ моему носу, я слышу, какъ отъ него прiятно пахнетъ виномъ и мятными пряниками. Пьяныхъ я боюсь, но Солдата я никогда не видалъ пьянымъ: онъ всегда ходитъ прямо и говоритъ скоро.

Сбоку печки Солдатъ открываетъ маленькую дверку и начинаетъ пускать туда дымъ изо рта: такъ велитъ ему парень.

– Ну-ка, покажь трубочку-то! – проситъ парень, беретъ трубочку, начинаетъ курить и пускать дымъ в печку.

– Опять все покажь да покажь! – говоритъ Солдатъ, точно сердится на парня, а самъ даетъ. – Надо бы мнѣ хоть по пятаку за показъ брать, ей Богу! – подмигиветъ онъ мнѣ. – Вѣдь правда, сударь? Аглицкая трубка, серебряная, съ оленями, съ медвѣдями. Найди-ка поди такую трубку!

Парень вертитъ трубочку, разглядываетъ. Я перехожу къ нимъ по дивану, который, какъ-будто, прыгаетъ подъ ногами и подкидываетъ

- 8 -

меня, останавливаюсь за спинйо парня, тянусь посмотрѣть на трудочку поближе и слышу, какъ отъ головы парня пахнетъ дегтярнымъ масломъ. А парень уже подобрѣлъ и даже протягиваетъ мнѣ трубочку, стараясь щекотнуть подъ бокъ. Я верчу трубочку, вижу, какъ по бѣлому столбику нарисованы черные олени, кустики, охотникъ на лошади; вижу, какъ-будто, и медвѣдей, но они уже стерлись; вижу еще собаку, которую парень считаетъ за лисицу, но у ней нѣтъ хвоста, и не видно хорошо, собака это или лисица; на крышечкѣ, которая качается на цепочкѣ и вся въ дыркахъ, – на самой маковкѣ приклеенъ зеленый камушекъ.

– Зумрудъ-камень… – хрипитъ Солдатъ, выколачивая трубочку оо печку. – Большихъ денегъ стоитъ. Такихъ каменевъ нигдѣ нѣтъ, только у меня. Вѣрно! Тотъ самый англичанинъ говорилъ.

– Низумрудъ! – говоритъ парень. – Вотъ такъ штука!

Я знаю, что они говорятъ не такъ: надо говорить – азумрудъ. Такъ велѣла мнѣ говорить нянька, когда я разсказалъ ей про Солдатову трубочку.

– Зумрудъ-камень! – сердито хрипитъ Солдатъ. – Сыщи-ка еще такую! Сколько она по морямъ каталась, пока мнѣ въ руки попалась. А стала она мнѣ – вотъ и вотъ…

Солдатъ тычетъ сеья въ грудь и въ бока, у ноги. Я знаю, что это значитъ: тамъ у него пули отъ врага. А въ боку и сейчасъ еще сидитъ вражья пуля, которую онъ называетъ шельмой, и которую

- 9 -

ему подарилъ на память въ какую-то севастопольскую кампанiю англичанъ, – носи, не забывай!

– Двадцать два года ей, шельмѣ… замужъ пора выдавать, а она все сидитъ! Вѣрно, сыдарь?

Парень такъ и покатывается, упалъ даже на диванъ и все смѣется, – но это онъ все хитритъ, онъ хочетъ ухватить меня за ногу и пощекотать пяточку.

– Какъ пошли мы тогда на него въ ночное время… ничего не видать. Затаился онъ… Какъ кто? Врагъ, непрiятель… тамъ и французъ, и ьурокъ, и англичаны были… затаился – ни-ни! Чисто его и нѣтъ! А ужъ намъ хорошо извѣстно: хоронится онъ въ траншеѣ, ждетъ, чтобы мы ближе подошли. А тамъ, думаетъ себѣ, я ихъ и огрѣю! Ладно, скуси-ка патронъ сперва. А мы все ближе подбираемся…

Я уе сижу въ банькѣ, маленькой, какъ комнатка, чуть освѣщенной лапочкой въ фонарѣ. Темно въ углахъ. Подъ полокомъ совсѣмъ чернота, и тамъ-то трещитъ сверчокъ. Тамъ и еще что-то живетъ, какой-то „банный хозяинъ», который, будто бы, швыряется по ночамъ шайками и выпускаетъ изъ крановъ воду – балуется. А сверчи у него замѣсто музыкантовъ. И какъ только сверчокъ засверчитъ, – значитъ, время подошло „банному хозяину“ выходить. Такими разсказами напугалъ меня парень-надоѣда. А подъ поломъ, подъ щелями, куда стекаетъ вода, живутъ водяныя крысы, и если остаться одному въ банѣ, прощай, загрызутъ на смерть.

- 10 -

Я сижу на лавкѣ и стараюсь подбирать ноги повыше, – шуршитъ что-то подъ поломъ, ужъ не онѣ ли? Солдатъ царапаетъ мнѣ голову ногтями, мыло стекаетъ въ глаза, я жмурюсь, и страшно хочется открыть глаза и погляядѣть въ темноту, подъ потолокъ.

– …Тутъ-то онъ насъ и почáлъ, и почáлъ жарить… Изъ траншей… Ладно. Чего? глазъ защипало, а? Ну, промой глазокъ. Хорошо… Ка-акъ мы на него ахнемъ… рразъ! въ самое это мѣсто мнѣ шельма и впилась, въ грудь стукнула… а ужъ добѣжалъ до его, вижу – сидятъ въ канавѣ съ ружьями… Опять – рразъ! Въ это мѣсто цопнуло, въ бокъ.

Я скорѣй протираю глаза отъ мыла, чтобы еще разъ посмотрѣть, куда его цопнуло. Вижу на груди темную ямку, какъ маленькую лодочку. Да, это не сказка. Да, это было на самомъ дѣлѣ! Мнѣ и жалко Солдата, и радъ я чему-то, – можетъ быть, тому, что самъ вижу, совсѣмъ ясно вижу, каък это было. А вотъ и „шельма“. Она сидитъ въ боку, у ноги, и Солдатъ позволяетъ мнѣ ощупать ее: да, жесткая, каък орѣшекъ. И бѣлый рубецъ.

– Ну, еще разъ голову помню, жмурься. Хорошо-о-… Какъ ожгло меня! Разъ выстрѣлилъ, скусилъ патронъ, сталъ зарядъ ставить… пошла у меня голова кругомъ… и ни-чего-то я и не помню, какъ померъ.

– А не померъ вѣдь, а? Это такх только, какъ померъ, а не померъ?

- 11 -

– Ну, такъ только, конечно… заметилось въ головѣ, ударъ получилъ. Ладно. Сколько такъ времени прошло, не знаю, а сошло съ меня, вижу – матушки ты мои, гдѣ жъ это я? И у самой головы кряхтитъ что-то. А ужъ свѣтать стало. Смотрю, –канава, траншея ихняя, и лежу я на немъ, на врагѣ, въ горло его руками вцѣпился. А это онъ хрипитъ. Ну, отпустилъ. Оказался англичанинъ, – на щечкахъ у него какъ кошачьи лапки приклеены, все они такъ себѣ бородку оставляли, по-матросски. Парень здоровущiй, прямо… красивый!

– И хорошiй онъ, да? – спрашиваю я, уже давно зная, что англичанинъ окажется хорошимъ.

– Ничего, хорошiй… прямо душевный парень оказался.

И мнѣ такъ хочется, чтобы и тотъ, англичанинъ, тоже думалъ про Солдата, что и Солдатъ хорошiй.

– А кругомъ тихо, кто побитъ, кто схоронился, а наши ихъ дальше погнали. Нѣтъ никого, а санитары еще не подошли, которые раненыхъ подбираютъ. А тутъ мы съ нимъ одни. Ну, разговорились. Какiе ужъ мы тутъ враги-непрiятели! Чуть двигаться можемъ. Ничего, разговорились. Онъ по-своему, я ему по-своему. Все понимаетъ. „Что жъ это ты, говорю, со мной сдѣлалъ? Куда я теперь гожусь“?

Мнѣ почему-то смѣшно отъ этихъ словъ, – какъ будто, все страшное прошло, и начинается Солдатова дружба съ англичаномъ. Смѣется и Солдатъ.

– Ахъ ты, говорю такой-сякой! Маленько его

- 12 -

Поругалъ. А онъ мнi на плечо показываетъ – тоже, молъ, и ему влѣпили, въ это мѣсто. Да сиди ты, видалъ ужъ… ну, въ плечо. Сейчасъ глаза защиплетъ! „Каля-маля, – говоритъ, – гавъ-гавъ-дую-не вздую“.*) По-своему. И не вздуешь, говорю, шалишь. А въ груди у меня жгетъ, какъ уголья тамъ. И смерть моя – курить хочется. Отвалился отъ него, пальцемъ погрозилъ – не трожь! Вытащилъ изъ-за голенища трубочку свою завѣтную… такая у меня была, съ черной головкой, тир монетки всего и стоила… Сталъ кисетъ съ табачкомъ-махорочкой доставать съ груди, – на груди у меня былъ, чтобы не потерять, за рубахой. Насилу выдралъ, а самъ отъ боли чуть не ору, – вотъ каък больно, какъ кожу съ меня дерутъ… Глядь, кисетъ-то мой – пожалуйте браться! наскрозь его прострѣлило, какъ меня въ грудь-то ударило, даже прилипъ къ ранѣ-то. Вотъ отчего и жгло-то, отъ табаку! И табачокъ мой прямо… смокъ вчистую, не годится. Чуть не заплакалъ! Ну, какъ я свою кровь курить буду?! А тутъ, смотрю, и онъ, англичанъ, тоже свою трубочку вытащилъ… вотъ какая у меня-то его трубочка, та самая…

Я знаю, отлично знаю, что это его трубка, но мнѣ хочется, чтобы Солдатъ еще и еще подтвердилъ. И я спрашиваю:

– Это вотъ которую сейчасъ смотрѣли… это его трубочка? Та самая?

- 13 -

– Ну, понятно, его. – Ты слушай, какъ было дѣло.

Солдатъ кладетъ меня на лавку, на тростниковый коврикъ, высоко взбиваетъ мыло въ мѣдномъ тазу, опускаетъ въ эту пѣну по локотъ руку съ мочалкой, несетъ ко мнѣ цѣлый ворохъ, точно, взбитыхъ сливокъ и начинаетъ такъ прiятно капать мнѣ на спину клочьями горячей воздушной пѣны, и разглажиываетъ, и чуть-чуть щекочетъ. Словно и ему прiятно.

– И вдругъ, братъ ты мой, преподноситъ онъ мнѣ… и что бъ ты думалъ, а?

Я знаю, что тотъ ему преподноситъ, но не хочу говорить: пусть онъ самъ еще и еще разъ скажетъ: онъ любитъ объ этомъ разсказывать!

– Вотъ тутъ-то онъ меня и подивилъ! Преподноситъ мнѣ на ладошкѣ… въ коробочкѣ такой хрустальной-стеклянной… что бы ты думалъ, а? Табакъ, братъ, преподноситъ! Ей-Богу, табакъ!

Я уже не боюсь мыла, открываю глаза, слѣжу, знаю, что сейчаъс будетъ. Солдатъ со всего маху кидаетъ мочалку въ тазъ съ мыльной пѣной, да такъ, что клочья ея летятъ во всѣ стороны, на меня, на него, на стѣны, на потолокъ, и раздается звукъ – хлюппъ!

– Та-бакъ! Во!! И тамъ у него, помню, еньги еще были, серебряныя. Открылъ коробочку и, – пожалуйте, можете курить! Да-а… Ладно. А я ему тоже по-благородному, показываю на свою трубку, – можно, значитъ? Можно, – говоритъ. На словахъ

- 14 -

непонятно у него, а ужъ прямо видать, что можно, даже пальцемъ въ табакъ потыкалъ и въ трубочку пальцемъ. Ужъ прямо видно, что желаетъ угостить. Хорошо-о-… Набилъ я трубочку, высiкъ огоньку… спички тогда до-ро-гiя были! Изъ камушка высѣкъ на трутъ. Та-баѣакъ! Ну, табакъ, братъ, прямо… духи-ароматъ, дорогой, заграничный, деликатный… Ну, конечно, и онъ закурилъ. 

– Ту трубочку?

– Понятно. Покурили всласть, а сами другъ дружки стережемся, ружья держимъ. А ужъ бѣлый день на дворѣ. Тутъ ихнiе лежатъ, а тутъ наши. Спять сномъ безпробуднымъ, вѣчнымъ, царство небесное… Отслужили вѣрой и правдой, а кто виноватъ – тамъ Господь разсудитъ. Ладно. А бой,

- 15 -

Слышно, идетъ, только далёко. Вижу – домой надо идти, чиниться: вся рубаха у меня моркая, и слабнуть стало въ головѣ, и холодно стало. Объясняю ему – надо. И онъ головой тоже – надо, говоритъ. Надо такъ надо. Ну, показалъ ему на ружье – не трожь, говорю, меня, какъ пойду! Все понимаетъ. Заомталъ головой, говоритъ – не трону, стало быть, можешь идти. Ну, говорю, и я тебя не трону. Кепочкой накрылся – прощай. А онъ мычитъ, руку протягиваетъ. Очень хорошо попращались, прямо – душевный молодчикъ оказался. Прямо жалко мнѣ отъ него уходить. Говорю ему: „очень ты для меня хорошiй, даромъ что непрiятель, а какъ чистый другъ… пойдемъ къ намъ въ плѣнъ!» А онъ тутъ, будто, прикинулся –не понимаетъ. Тутъ я ему растолковалъ на пальцахъ. Нѣтъ, не желаетъ. Къ своимъ желаетъ. Еще за руки подержались. Тутъ вдругъ онъ мнѣ трубочку и даетъ! Что ты думаешь! Суетъ въ руку и головой проситъ – возьми на память! А?! До слезъ удивилъ. А мою, съ черненькой-то головкой, себѣ желаетъ. „Да, говорю, моя что! три, говорю, монетки ей цѣна вся, а твоя энъ какая!“ Никакихъ разговоровъ. Давай и давай. А мнѣ, прямо, совѣстно, – дорогая его штука, не хорошо брать. Нѣтъ! Упрямый! Взялъ да насильно въ карманъ пихать сталъ, а самъ смѣется. Такъ и помѣнялись. А потомъ расползлись помаленьку…

Я лежу въ мылѣ, и мнѣ хочется, чтобы онъ все разсказывалъи  разсказывалъ про англичанина. И такъ все ясно передо мной: я вижу и ту канаву, и

- 16 -

ихъ трубки, и ихъ лица. И сладко такъ у меня внутри, и хочется съ чего-то заплакать, и уже колетъ въ носу. А жилистыя руки Солдата мягко-мягко взбиваютъ въ тазу пышную пузырчатую пѣну, съ буьканьемъ купаютъ въ ней пушистую мочалку, и вижу я на груди у себя, какъ слабо потрескиваютъ и лопаются мыльные пузырьки съ огоньками. И, какъ-будто, плыву я куда-то. Такъ бы, кажется, и лежалъ все въ полутемной банкѣ со сверчками, съ колышащимися тѣнями въ углахъ, съ мѣднымъ тазомъ, покоемъ и тишиной и ласковымъ хриповатымъ голосомъ Солдата. И думается, бывало, – а что, если бы пришелъ сбда, въ нашу баньку, и тотъ англичанинъ. Такъ бы и сидѣли мы трое. Они бы держались за руки, курили бы изъ своихъ трубокъ, а я бы смотрѣлъ на нихъ.

– А еще не видались въ англичаниномъ?

– Нѣтъ. Да гдѣ тамъ увидаться! Меня тогда мѣсяца три лѣчили. А оптомъ опять онъ мнѣ ногу смазалъ, поцарапалъ. А тамъ и замиренье вышло.

Потомъ Солдатъ ведетъ меня на полокъ, но не на самый верхъ, гдѣ не усидѣть отъ жары, а только на половинку лѣсенки, и принимается парить, легонько похлестывая вѣникомъ, а самъ насвистываетъ. Я знаю, что онъ насвистываетъ.

– Это ты сигналъ свсистишь, да? это на обѣдъ?

– Самый онъ. „У тя-теньки, у ма-меньки мальчикъ про-ситъ говя-динки: дай-дай-дай“! На рожкѣ такъ выходитъ. А это вотъ будетъ что: туру-туру!

- 17 -

туру-туру! Туру-туру-ти-та-та-та!? Такъ, для стрѣльбы. „Разсыпься, мо-лодцы! За камни-за-кусты! По два въ рядъ, не смотри назадъ, береги зарядъ“!

– А въ атаку какъ? Ну, пожалуйста… представь, какъ въ атаку…

Солдатъ смѣется, качаетъ головой. Но я знаю – онъ непремѣнно представитъ. И вотъ онъ спускается съ полка, беретъ мѣдный тазъ и начинаетъ корешкомъ вѣника выбивать часто-часто и припѣвать: тата-тата, тата-тата, тата-тата… –подходитъ все ближе, ближе, лѣзетъ на лѣсенку, наступаетъ на меня. Мнѣ даже страшно, я залѣзаю выше, въ самую жарищу. Солдатъ ставитъ тазъ, кричитъ – ура! Подхватываетъ меня подъ-мышки и несетъ скачивать. И я не чувствую его жесткихъ рукъ, – мнѣ такъ хорошо. И такъ хорошо пахнетъ мыломъ, березовымъ вѣникомъ и водой. И такъ ласково-ласково посвистываетъ сверчокъ.

А потомъ, сидя въ простынкѣ, въ предбанникѣ, я прошу дать мнѣ подержать его трубку. Я долго держу ее и опять вижу все, какъ было: вижу дырочку на груди у Солдата и англичанина въ каскѣ, и какъ они пожимаютъ другъ другу руки, и страшно мнѣ хочется, чтобы англичанинъ былъ живъ.

– А онъ живъ, который трубочку подарилъ?

– Можетъ, и живъ, – говоритъ Солдатъ, пуская дымъ въ дверку печки. – Болѣ дадцати годовъ прошло. Небось, трубочку мою давно выкинулъ. Чего ему моя трубка! Они богатые…

– Нѣтъ! – увѣренно говорю я: мнѣ хочется,

- 18 -

чтобы англичанинъ сберегъ Солдатову трубочку, которая стоитъ три монетки. – Онъ ее бережетъ, она у него въ столѣ лежитъ, въ ящикѣ!

– А ты почемъ знаешь? – спрашиваетъ Солдатъ, и лицо его становится строгимъ.

– Въ ящикѣ, въ ящикѣ у него! – кричу я, и опять покалываетъ у меня въ носу.

– Ну, въ ящикѣ такъ въ ящикѣ… – говоритъ Солдатъ, пуская синiе дымки изъ носу.

А парень прямо повалился на диванъ, закинулъ голову и смѣется, растянувъ ротъ. Чему онъ смѣется?!

 

II.

 

Еще я помню…

Помню я свѣтлый весеннiй день, Выставленныя рамы и запахъ распускающихся тополевыхъ почекъ, похожiй на запахъ ладана. Помню наплывающiе, бодрые, куда-то зовущiе звуки военной музыки и оглушающее громыханье пушекъ и зе-

- 19 -

леныхъ повозокъ по мостовой. Все идутъ и идутъ безконечными бурыми рядами солдаты, все кепки, кепки, кепки, а поверхъ кепокъ сверкающiе штыки и фляжки. А позади большiя телѣги съ парусиновой покрышкой и краснымъ крестомъ. Я знаю, что это наши солдаты – идутъ на войну. У насъ въ домѣ всѣ щиплютъ корпiю, набиваютъ пригоршнями путаныхъ ниточекъ стеклянныя банки, чтобы не было пыли; насыпаютъ табакомъ папиросы. И это все – на войну. Вечеромъ я люблю забиться подъ столъ и слушать, какъ читаютъ газету. И тамъ – все про войну. Мнѣ страшно, но я хочу и хочу слушать. Тамъ все – про турокъ… Турки… Они мнѣ кажутся не людьми даже. Они все кого-то рѣжутъ и жгутъ. Какъ разбойники. Ихъ-то вотъ усмирять и идутъ наши солдаты.

Скоро я хорошо узнаю, что дѣлаютъ эти у жасные турки. Какъ-то пришли къ намъ во дворъ два черномазыхъ парня. Они были въ веревочныхъ туфляхъ, въ синихъ широкихъ штанахъ, завязанныхъ у ступни, и въ кофтахъ съ большими желѣзными пуговицами; волосы у нихъ были черные и густые, какъ шапки, а глаза – съ большими бѣлками на выкаиѣ. Парни мычали, разѣвали рты и тыкали въ нихъ грязными пальцами. У нихъ не было языковъ. Они были оттуда, гдѣ турки, и назывались болгарами. И потомъ все чаще и чаще стали  заходить эти болгары, сербы и еще другiе, съ маленькими ребятками, выглядывавшими изъ какихъ-то мѣшковъ. Они плакали и протягивали

- 20 -

руки. Приходили и съ обезьянками. Было жалко и обезьянокъ, точно и ихъ мучили турки. Нянька, бывало, скажетъ:

– Побалуй-побалуй, сейчасъ позову  т у р к у! Онъ те языкъ-то…

– А его солдаты не пустятъ!

– Турку-то? Да онъ вездѣ пролѣзетъ, – какъ нечистый!

Къ намъ заходитъ старушка изъ богадѣльни, Авдотья Полугариха, которая ходила въ Старый Ерусалимъ –поклониться Гробу Господню. Страшно станетъ, каък примется она разсказывать. Повидала-таки она страху! Тамъ-то вотъ, оказывается, и живутъ турки. Лѣзла она на сокровенную гору, – всѣ обязательно на нее должны влѣзть, а то турки ко Гробу Господню не допустятъ, – чуть жива осталась: сидитъ тамъ на маковкѣ огромаднѣйшiй султанъ-турокъ ъс пикой и все норовитъ пикой этой спихнуть въ тартарары.

– Сохранилъ Господь, обошла я турку того страшеннаго постомъ и молитвой. И есть тамъ вода – кипятокъ, изъ каменной горы льется. Рыбку

- 21 -

Можно ловить, кто не знаетъ. А вода-то та изъ преисподней у нихъ текетъ, изъ ада! А они-то все заманиваютъ – рыбку свари, поѣшь! И кидали они меня, турки окаянные, въ океянъ-черно-море съ высокаго корабля, душу хотѣли загубить. Не пустилъ Господь: упала я прямо въ лодку. А и опять они, черномазые, тутъ. Деньгами откупалась. А каждаго-то длинная-предлинная сабля. Захочетъ – сейчасъ голов уи отрубитъ. Да-а… И управы на нихъ не найти. Не найти-и…

Разсказывала еще Полугариха, что турки и въ храмъ-то Господень только за деньги пускаютъ, и стоятъ съ огромными саблями – сторожатъ. Огня небеснаго ждутъ, зажгутся ли свѣчи.

– Они-то стоятъ, дожидаются, саблями такъ и помахиваютъ, а мы-то плачемъ-плачемъ, господа просимъ-просимъ. Хочется имъ намъ головы порубить, а Господь-то не даетъ! Да-а… Свѣчи-то сами и загорятся! Стало быть, наша вѣра самая правая! А турки кричатъ: наша вѣра правая! Всѣхъ васъ сейчасъ въ своб вѣру обернемъ, а то головы посѣкемъ! Да-а…

Ужъ сколько же страховъ насказала эта Ав-

- 22 -

дотья! И была въ ея разсказахъ и правда, и сказка. Но тогда все кзаалось правдой.

– Ты что жъ это лопочешь-то безъ понятiя! – скжетъ нянька, занавѣшивая на ночь окна. – Ты каку молитву-то зачиталъ? Только бы отзвонить… Ты про солдатиковъ помолись, турку чтобы имъ задолѣть. За вѣру нашу сражаются, на храмы Господни-и… И днемъ, и ночью сражаются, страху не боятся…

Поглядишь на темное окно – и захлопнетъ на сердцѣ. А тутъ еще гдѣ-то начинаетъ трещать сверчокъ  – цырр… цырр… Двухъ сверчковъ принесъ мнѣ изъ бани на Пасху Слдатъ, принесъ въ пузыречкѣ – въ подарокъ, а они у меня выпрыгнули и куда-то запропостились. Одного нянька поймала у меня въ лифчикѣ, а другой куда-то запрятался и, каък ночь, такъ и начинаетъ сверчать. И станетъ еще страшнѣй.

И вотъ я помню яркое, солнечное утро, солнечныя пятна отъ оконныхъ рамъ на красныхъ занавѣскахъ комнаты. Входитъ нянька, открываетъ занавѣски. Въ газа ударяетъ солнцемъ и голубымъ, страшно голубымъ небомъ. Такъ и защуришься – больно даже.

– Вставай-ка скорѣй, Кузьма Петровичъ прощаться пришелъ.

Какой Кузьма Петровичъ? Почему – прощаться?

Но скоро я понимаю все. Пришелъ Солдатъ, мой милый Солдатъ, который такъ хорошо разсказывалъ и такъ ласково охлестываоъ меня вѣнчикомъ

- 23 -

на полкѣ. Оказывается, онъ тоже идетъ воевать съ турками.

И тутъ узнаю я, что его зовутъ Кузьма Петровичъ, что идетъ онъ своей охотой, что онъ давно „отслужилъ свое“, что онъ не простой солдатъ, а „николаевскiй“. И почему-то я радъ, что его зовутъ Кузьма Петровичъ. Мнѣ очень нравится имя –Кузьма. Такое оно – хорошее, ласковое, мягкое, какъ подушка. Кузь-ма… Кузьма-а… И я часто потомъ повторяю, сидя въ уголкѣ, вспоминая худое лицо Солдата и его сиповатый голосъ: Кузьма… Кузьма-а…

А вотъ уже и прощаться надо съ Кузьмой.

Вотъ передняя передъ столовой, столъ в углу, гдѣ всегда стоятъ два самовара, тотъ самый столъ, куда посылаютъ меня за капризы – на заднiй столъ,

- 24 -

къ музыкантамъ. За столомъ сидитъ мой отецъ, въ парусиновомъ пиджакѣ, а передъ нимъ у стѣнки стоитъ Кузьма. Но теперь онъ совсѣмъ другой, чѣмъ всегда. Онъ не въ опоркахъ, каък въ банѣ, и не въ кафтанѣ. Онъ въ сапогахъ и въ настоящей солдатской шинели. На груди у него три медали и серебряный крестикъ. Онъ, кажется, еще выше сталъ и прямѣй; и лицо строгое у него, и сѣроватые волосы стоятъ, каък щетка; но все та де бѣлая сережка въ ухѣ и красная царапинка на щекѣ.

Почему я такъ ясно все помню, до мелочей? Вѣдь уже больше тридцати лѣтъ прошло, а такъ ясно все помнится! И даже какъ Кузьма переступалъ съ ноги на ногу, и даже каък уронилъ свою старую кепку, и все, все, какъ-будто, въ душе у меня написалъ кто книгу съ картинками, и я ее сейчасъ перелистываю и читаю. И синеватыя, бритыя щеки, и подстриженные усы, и сѣрые глаза…

– Смотри, Кузьма… – говоритъ отецъ, – уже не молодъ ты. Вѣрно, за правое дѣло идешь, за вѣру, за отечество…

– Такъ точно-съ… – говоритъ Кузьма, перекладывая изъ руки въ руку кепку. – На что-нибудь и я пригожусь, человѣкъ бывалый… Тамъ бывалые-то нужны. За хорошее дѣло хочу постоять, а тамъ что Богъ дастъ…

Я стою за сундуками, смотрю, слушаю, и хочется мнѣ заплакать. Мнѣ жалко Кузьму. Мнѣ жалко, что онъ уходитъ совсѣмъ.

- 25 -

– Отъ сна отбился, все дума у меня… – тихо говоритъ Кузьма. – Значитъ, надобно мнѣ иттить…

Отецъ вынимаетъ изъ кошелька деньги, – не рубль, а бумажки: одну, другую, третью, – и даетъ Кузьмѣ. Тотъ говоритъ, что такъ много ему не нужно. Но отецъ велитъ ему взять, говоритъ про зиму, про сапоги, про табакъ: пусть онъ самъ все себѣ купитъ. Говоритъ, что самъ хочетъ одѣть его для службы, и надо ему все новое.

Потомъ начинается бѣготня. Приносятъ бѣлье, вяжутъ все въ большой узелъ. Коадутъ папиросы, мыло, колбасу, апельсины, чай-сахаръ. Кузьму сажаютъ въ передней къ столу, угощаютъ виномъ и всякой закуской. Кузьма сидитъ на табуреткѣ, завернувъ подъ нее ноги, ѣстъ колбасу и вытираетъ рукавомъ ротъ. Нянька стооитъ у стѣнки, покачиваетъ головой, „сокрушается“, – такъ у насъ говорятъ про нее, когда она начинаетъ трясти головой на рукѣ, – и проситъ Кузьму:

– Кушай, батюшка, Кузьма Петровичъ, радѣтель ты нашъ! Воевать-то будешь – и наголодаешься, и нахолодаешься. Можетъ, внучка моего гдѣ втсрѣнешь, – поклонись отъ меня…

Я прячусь за сундуками, боюсь подойти къ Кузьмѣ, – вотъ-вотъ заплачу.

Ну, вотъ онъ уже и закусилъ, и напился чаю. Нянька суетъ въ карманъ его жесткой шинели пару красныхъ яицъ, припасенныхъ ею отъ Пасхи, связку сдобныхъ баранокъ, лимончикъ, коаняется низко-низко и говоритъ:

- 26 -

– Пошли тебѣ Господь Батюшка невредимо воротиться… За святое дѣло трудишься, Кузьма Петровичъ.

– А вамъ счастливо оставаться, Василиса Микитишна… покорнѣйше благодаримъ за ласку… за насъ помолитесь… –говоритъ ей Кузьма и тоже низко кланяется.

И много разъ все кланяются и кланяются они другъ дружкѣ.

Входитъ отецъ, обнимаетъ Кузьму, и, вижу я, у него на глазахъ слезы. Кузьма три раза цѣлуется съ отцомъ, вертитъ головой, точно христосуется. И всѣ наши цѣлуются съ Кузьмой на прощанье. Тутъ и я выхожу изъ-за сундуковъ, трусь у стѣнки, трусь около сѣрой шинели, отъ которой пахнетъ собаками и дегтемъ, дергаю за полу и зову:

– Кузьма! Кузьма-а…

Онъ нагибается ко мнѣ, смотритъ веселыми глазами и беретъ подъ-мышки, какъ въ банѣ, когда несетъ на полокъ. Черезъ застилающiя слезы я вижу красивый бѣлый крестикъ на желтенькой ленточкѣ и медали. Онъ, покалывая усами, цѣлуетъ меня нѣсколько разъ, опускаетъ на полъ и смотритъ съ улыбкой, избочивъ голову.

– Кто жъ теперь мыть-то будетъ, а? Ну-ну, ничего… – говоритъ онъ, садясь на корточки. – Какъ съ туркой раздѣлаемся, опять будемъ мыться. Я еще, можетъ, тебѣ гостинцу какого отъ турки привезу…

Я плачу, вцѣпившись въ его шинель, отъ которой

- 27 -

Пахнетъ собаками и дегтемъ. Онъ отводитъ меня рукой и встаетъ. Говоритъ – „счстливо оставаться“ – и спускается въ кухню. Я вижу его стриженый затылокъ и подрагивающую серьгу. Всѣ идутъ въ сѣни, откуда можно еще разъ попрощаться въ окно. Кричитъ кузьмѣ. Въ боковое окно сѣней мнѣ видно, каък изъ каретнаго сарая выходитъ нашъ толстый кучеръ, старикъ авдокимъ, вытираетъ на ходу грязнымъ фартукомъ руки и подходитъ къ Кузьмѣ. Они говорятъ о чемъ-то, Авдокимъ бѣжитъ въ каретный сарай, сейчасъ же вбѣгаетъ въ синей своей поддевкѣ, запираетъ сарай и спѣшитъ за Кузьмой, оглядыаясь въ окна сѣней. Отецъ машетъ ему – пусть идетъ. Потомъ говоритъ, покачивая головой:

– Теперь закрутитъ, мошенникъ. Ну, Богъ съ нимъ.

Я знаю, что это такое – закрутитъ. Это значитъ, что Авдокимъ будетъ лежать скоро въ каретномъ сараѣ и пѣть пѣсни, а лошадей запрягать и ѣздить кучеромъ будетъ дворникъ Гриша. Потомъ Авдокимъ придетъ въ кухню и будетъ  просить прощенiя. И его простятъ. Потомъ онъ пойдетъ къ Иверской служить молебенъ, и опять будетъ кучеромъ.

 

III.

 

Вотъ уже и осень, и холода, а нѣтъ и нѣтъ никакихъ вѣстей о Кузьмѣ – добровольцѣ. Такъ у

- 28 -

насъ его называютъ. Лѣтомъ о немъ забылось за играми.

Опять водитъ меня нянька въ баню и поручаетъ парню-насмѣшнику. И же не спрашиваетъ парень, – Солдата мнѣ или Рыжаго Левона. Прямо посылаетъ за Левономъ. Левона я не люблю. Онъ молчитъ, точно набралъ воды въ ротъ, и совсѣмъ не умѣетъ мыть. Мочалка у него жесткая, а не особенна, какъ у Кузьмы, онъ больно царапаетъ голову ногтями, окачиваетъ то холодной водой, то какъ еипяткомъ, не носитъ на полокъ парить и ничего не разсказываетъ. Только развѣ и скажетъ сердито:

– Еще разъ голову мыть буду.

Скучно мнѣ съ нимъ. и безо всякой охоты хожу я въ баню. И сверчки теперь кричатъ по-другому, и не страшно мнѣ почему-то, словно и банный хозяинъ ушелъ отсюда съ Кузьмой, и старыя водяныя крысы. Все другое. Только защуришься иногда – и вдругъ представится, что это Кузьма гремитъ тазомъ, что это Кузьма покрякиваетъ и выплескиваетъ изъ шайки. Откроешь глаза, – нѣтъ, не Кузьма.

А вотъ и морозы. И ни одной-то вѣсточки отъ Кузьмы! Можетъ быть, ужъ и нѣту его на свѣтѣ? Говорятъ у насъ, что много полегло нашихъ солдатъ подъ какой-то Плевной. Тамъ засѣлъ самый главный турецкiй генералъ Османъ-паша, который почему-то кажется мнѣ похожимъ на нашего толстаго Авдокима. Можетъ быть, и Кузьма полегъ?

- 29 -

Помню я, – говорили еще о какихъ-то горахъ, засыпанныхъ снѣгомъ: будто стоятъ на этихъ горахъ наши солдаты, а турки все хотятъ сбить ихъ съ высокихъ горъ. Я спрашиваю няньку:

– Когда же придетъ Кузьма?

– Можетъ, и совсѣмъ не придетъ. Сложилъ, можетъ, нашъ Кузьма Петровичъ косточки свои на чужой землѣ, царство ему небесное! Нѣтъ и нѣтъ вѣсточки отъ него…

И вдругъ, передъ рождествомъ, пришло отъ Кузьмы письмо. Такъ ясно помню, даже синiй толстый конвертъ. И буквы въ письмѣ большiя, съ мой ноготь, кривыя, все вверхъ и внизъ, какъ и у меня, когда я пишу палочки по линейкамъ.

– Давно написалъ, еще лѣтомъ… – сказалъ отецъ. – А живъ ли теперь, ничего не извѣстно.

Я знаю, что убили на войнѣ племянника нашего Авдокима; онъ приходилъ разъ чинить намъ качели. Привезли безъ ноги сына нашего лавочника. Мимо нашихъ оконъ часто провозятъ въ больницы въ холщевыхъ фурахъ съ краснымъ крестомъ раненыхъ. Бывало, сидишь на окнѣ и ждешь, вотъ повезутъ. Кричатъ съ улицы – везутъ! везутъ! – и бѣгутъ всѣ, кто къ воротамъ, къ къ окнамъ. И видны подъ холщевой крышей повязанныя въ бѣлое головы, руки… Няня крестится, шепчетъ:

– Господи-батюшка… страдальцы наши безвинные-неповинные… мученики-защитники. И чего это турка какая поганая на землѣ развелась, попустилъ Господь? Никому отъ нея покою нѣту…

- 30 -

И хоть знаю я, что турки – обыкновенные люди, какъ и всѣ, и уже видѣлъ ихъ на картинкахъ, отъ этихъ словъ мнѣ становится непрiятно и жутко. Когда расшалишься къ ночи и не хочешб идти въ постель, нянька станетъ у двери и захрипитъ:

– Сейчасъ кликну бушубузуку!

И про баши-бузуковъ я зналъ уже, но все же затаишься и спросишь:

– А что такое бушубузука?

– Тигра такая турецкая, вотъ что!

– Нѣтъ, не тигра, а турка на лошади, сорви-голова!

– Въ тебя, думаешь? Погоди, по-годи… А не будешь спать, она и сюда прилетитъ. Слышишь?..

Я слышу, какъ няня нарочно стучитъ въ стѣнку, но все же мнѣ почему-то страшно. Я прячусь съ головой подъ одѣяло и начинаю думать о Кузьмѣ, о сверчкахъ въ пузыречкѣ, – хорошо бы опять наловить ихъ, – о моей лошади, у которой облупились всѣ ноги с слѣзли съ картона всѣ пятнышки, о пушкѣ, которая стоитъ на стулѣ рядомъ и заряжена горохомъ –на баши-бузуковъ, объ оловянныхъ солдатикахъ въ бѣлыхъ коробочкахъ изъ еловой стружки, которыхъ мнѣ все обѣщаютъ купить и все не покупаютъ, о Рождествѣ… За окномъ метель воетъ и шипитъ и даже постукиваетъ чѣмъ-то въ печкѣ. Что это?... Выставишь голову въ прохладный воздухъ полутемной комнаты. Стоитъ смирно на стульчикѣ пушка, заряженная горохомъ, глядитъ въ темный уголъ. Храпитъ няня.

- 31 -

– Няня! Ня-ня!!

– Ну, чего еще?!

– Не храпи-и…

 

IV.

 

Уже стаялъ снѣгъ, когда воротился Кузьма.

Помню я, какъ вошла въ комнаты няня и сказала, всплеснувъ руками:

– Кузьма-то Петровичъ… въ куфнѣ сидитъ! воротился!!

Ей не вѣрятъ, – шутитъ? Няня врестится и повторяетъ:

– Сидитъ тамъ… саблю показываетъ!

– тащи его сюда! – кричитъ радостно отецъ.

И вотъ стучитъ нижняя дверь, и я вижу большой мѣшокъ, обшитый позументомъ. Потомъ показываетъ и самъ Кузьма, звякая и громыхая чѣмъ-то по лѣстницѣ.

Кузьма… Онъ, какъ-будто, совсѣмъ другой – худой, старый, съ особенныйми глазами, выглядывающими изъ-подо лба. Онъ въ той же шинели, только зашитой веревочками, въ той же, какъ-будто кепкѣ съ порваннымъ козырькомъ, только сапоги почему-то у него желтые, словно онъ ихъ покрасилъ. Да, вотъ почему онъ сталъ, какъ-будто, другой: у него сѣдая борода! И еще новое: у него теперь три креста, два серебряныхъ и одинъ золотой. Нѣтъ, онъ совсѣмъ другой, старый-старый. У него и голосъ другой, свиститъ и шипитъ. Да у

- 32 -

него нѣтъ переднихъ зубовъ, и потому, пожалуй, ротъ сталъ гораздо шире!

А вотъ и сабля, большая, въ желѣзѣ; это она такъ гремѣла по ступенькамъ.

Кузьму цѣлуютъ, спрашиваютъ, держатъ за руки, ведутъ въ комнаты. Кузьму угощаютъ обѣдомъ, и не на заднемъ столѣ, а вмѣстѣ со всѣми. Спрашиваютъ, почему онъ похрамываетъ, отчего у него нѣтъ зубовъ и не отморозилъ ли онъ лицо. Онъ говоритъ, что похрамываетъ отъ пули, которая, слава Богу, умная шельма оказалась – сама на волю выскочила; переднiе зубы выбилъ ему одинъ „молодчикъ ихнiй“, хотѣлъ по виску зацѣпить прикладомъ,  а соскользнуло у него дѣло это, „зубами заговѣлся“. Узнаютъ, что Кузьма сильно пообморозился на высокихъ горахъ, гдѣ померзло много народу.

– Кушай, батюшка, Кузьма Петровичъ… болѣзный ты нашъ… защитникъ… – причитаетъ отъ стѣнки няня, утирая слезы.

– Ѣшь, Кузьма, ѣшь! – говоритх отецъ. – сколько крестовъ-то нахваталъ!

– Дали… – тихо отвѣчаетъ Кузьма. – Этотъ вотъ, серебряный, товарищи присудили, потому было намъ пять крестовъ на роту нашу, за спасенiе орудiевъ… мы ихъ на себѣ въ гору вывезли сквозь турокъ, отъ непрiятеля. А золотой я принялъ отъ князя… прикололъ мнѣ самъ на парадѣ…

– За что же золотой-то? – спрашиваютъ Кузьму.

– Да полковника ихняго забралъ живымъ.

Я не свожу глазъ съ Кузьмы: вѣдь это не про-

- 33 -

стой, не настоящiй Кузьма, а совсѣмъ особенный, который замерзалъ на горахъ, видѣлъ Османъ-пашу и взялъ живого полковника ихняго. И потому посадили его со всѣми, какъ гости. Нѣтъ, это совсѣмъ не простой Кузьма.

Послѣ обѣда наступаетъ самое главное. Кузьма развязываетъ коричневый мѣшокъ, турецкiй мѣшокъ, и вынимаетъ подарки. Тутъ все самое настоящее, турецкое. Тутъ красныя турецкiя туфли, безъ каблуковъ, прошитыя зелеными нитками, – есть и на мои ноги маленькiя; тутъ и краснвя фески съ черными кисточками, – досталась и мнѣ одна. Отъ туфель и отъ фески пахнетъ чѣмъ-то необыкновеннымъ, турками пахнетъ. Такого запаха больше я никогда не слыхалъ, –будто и черносливъ, и кожа, и что-то еще. Отцу моему Кузьма подноситъ

- 34 -

турецкую саблю, которую самъ отбилъ на какихъ-то горахъ. Это – огромная сабля, гораздо больше меня, страшно тяжелая, страшно гремучая и пахнетъ тоже чѣмъ-то особеннымъ, можетъ быть, порохомъ. У ней черная рукоятка въ рубчикахъ, зашитая въ кожу. Я не могу поднять эту саблю, да и самъ Кузьма, вытащивъ ее изъ желѣзной покрышки, чуть чуть помахалъ и сказалъ, что тяжелая.

– Очень здоровъ былъ турка! Вонъ и пятна остались, – показалъ онъ на рыжiя пятна, – заржавѣла.

Много лѣтъ прошло съ того дня. Теперь сабля эта виситъ у меня на стѣнѣ, и я отдалъ ее своему сыну, этотъ кусочекъ далекаго прошлаго, мертвый кусочекъ, съ которымъ связано у мен столько живыхъ и важныхъ, до слезъ трогающихъ воспоминанiй. Я эту саблю теперь хорошо знаю. Я знаю, что она нѣмецкой работы: на ней есть клеймо прусскаго города –Золингенъ. Да, нѣмцы продаваи тогда туркамъ оружiе, каък продаютъ и теперь, въ эту великую войну народовъ. Но это все же подлинная „турецкая“ сабля, отбитая Кузьмой на горахъ. Я недавно осматривалъ лезвее этой сабли, хорошо смазанное саломъ, чтобы не было ржавчины. Да, такъ и остались рыжiя пятна, на которыя показалъ Кузьма пальцемъ. Ржавыя  п я т н а! Нѣтъ, это не только

- 35 -

ржавыя пятна! Это слѣды былого страданiя, слѣды русской крови, пролитой на холодныхъ высокихъ горахъ. Пусть навсегда сохранятся эти рыжiя пятна ржавчины.

До вечера остается у насъ Кузьма. Онъ сидитъ на диванѣ, куритъ изъ бумажки „турецкiй табакъ“ и разсказываетъ про войну. А гдѣ же та трубка?

Уходя, онъ за что-то благодаритъ. Ему-то за что же благодарить!? Онъ же сражался съ турками и принесъ намъ подарки! Съ собой онъ уноситъ узелъ, изъ котораго торчитъ уголокъ стеганаго пальто: должно быть, ему подарили пальто. На прощанье онъ трогаетъ меня за кисточку фески и говоритъ весело:

– Такiе же вотъ и турчонки махонькiе. Мыться-то будемъ, а? Вотъ приходи въ субботу.

Я смотрю на него снизу вверхъ и благодарю глазами. И потомъ думаю: неужели же онъ и теперь будетъ мыть меня? столько крестовъ у него!

Да, онъ по-прежнему меня мылъ.

Помню, какъ я вскарабкался на диванъ въ предбанникѣ, –я уже умѣлъ это дѣлать, – а парень-надоѣда сказалъ:

– Теперь можно и Солдата позвать!

Такъ и осветилось все въ комнатѣ, хотя въ ней и такъ было свѣтло.

И было все такъ, какъ раньше. Знакомо хлопнула дверь на пружинкѣ, послышалось знакомое кряканье, шорохъ сухого вѣника и шарканье опорковъ. И опять прежнiй Солдатъ-Кузьма. Ни ши-

- 36 -

нели, ни крестиковъ. На немъ бѣлая рубаха, накинутъ рыжiй кафтанъ, на головѣ знакомая кепка съ порваннымъ козырькомъ.

– Здравiя желаю! – говоритъ онъ, вытягиваясь и козыряя.

Я страшно радъ, я счастливъ при видѣ Кузьмы. Я спѣшу вынуть изъ кармашка припасенный для него подарокъ, который я самъ придумалъ, – маленькую оловянную пушечку на колесикахъ, которую ставитъ на свою большую ладонь, отводитъ рук уи смотритъ. Парень хохочетъ:

– Блохъ тебѣ изъ ея стрѣлять, въ самый разъ!

– Ты ее себѣ на столикъ поставь, – говорю я Кузьмѣ. – Тамъ у тебя были такiя пушки?

– Маленько побольше, – отвѣчаетъ Кузьма, перекатываетъ пушечку на ладони и осторожно ставитъ на окошко, за моей спиной.

– Это я тебѣ… это твоя пушечка!

– Моя-а?

Онъ очень радъ, улыбается, покачиваетъ головой, беретъ пушечку, опять ее перекатываетъ на рукѣ и называетъ меня чудакомъ.

– Ну-ну… поставлю  у себя на полочку на знакъ памяти.

И опять все такъ, какъ всегда… Полутемная банька и сверчокъ, и Кузьма. Онъ все такъ же моетъ меня, царапаетъ голову, мягко-мягко намыливаетъ особенной своей мочалкой, острожно переворачиваетъ на спинку, несетъ на полокъ, по-

- 37 -

Хлестываетъ вѣничкомъ. Потомъ забирается на самую верхнюю полку, въ страшную жару, покрякиваетъ тамъ и начинаетъ:

– А тамъ-то мо-розы были!.. вотъ какiе мо-розы бы-ли-и!.. А-а… хорошо кости попарить… а-а… Да-а… Нашего брата померзло тамъ, на горахъ на Балканскихъ!.. 

- 38 -

– И ты мерзъ, а? мерзъ, Кузьма? – спрашиваю я.

– Какъ всѣ, такъ и я. Всю себѣ морду я тамъ обморозилъ. Вотъ когда я до теплоты-то добрался…

А сверчокъ потрескиваетъ-сверчитъ – цырр-цырр…

– А гдѣ же твоя трубочка-то, старая-то? – вспоминаю я.

– Да что, братъ… какое дѣло-то вышло, – говоритъ онъ. – Утерялъ я ее тамъ, на горахъ… Сказать не могу, какъ жалко. Когда мерзъ-то, такъ, братъ, покуривъ захотѣлось, обогрѣться… сказать не могу. Досталъ я его, а руки-то занялись, захолодали, она у меня въ снѣгъ-то и упади… какъ провалилась. А метель была. Весь снѣгъ перерылъ – нѣтъ и нѣтъ, чисто какъ сгибла. Какъ стаетъ снѣгъ, турка какой-нибудь найдетъ. Такъ жалѣлъ, такъ жалѣлъ – сказать не могу!

И мнѣ такъ жалко той трубочки, что хочется плакать.

– А англичанина не видалъ опять?

– А чего ему тамъ дѣлать! Тамъ, братъ, я турки вотъ досыта навидался.

– А турка тебѣ ичего не подарилъ?

– Какъ не подарить, подарилъ. Вотъ тутъ вотъ… – показываетъ онъ на ногу, подъ колѣномъ, – въ самое это мѣсто стукнулъ меня пулькой, да, спасибо, выскочила. Вотъ сюда вотъ…

Я подымаюсь къ нему, въ самую жарищу. Пробую ногу, чувствую, – жестко тутъ и ямка, какъ-будто. Теперь у него, значитъ, три пули.

– Съ туркой, братъ, не шути! – говоритъ Кузь-

- 39 -

ма. – Онъ мастеръ драться. Драться съ нимъ – одно удовольствiе!

– А не говорилъ с нимъ въ канавѣ? А-а… это какъ съ англичаномъ-то? Не случалось. А коль бы случилось, отчего не поговорить. Какъ подъ Плевной мы стояли, – крикнешь, бывало: „эй, ты! здравствуй, Османъ-паша!“ а онъ сейчасъ и отзовется: „сала маленько!“*). По ихнему значитъ – здравствуй! А то – „кошкѣ алтынъ!“ – кричитъ. Значитъ, какъ вы поживаете, и всякая штука. Ничего, народъ хорошiй… Да вѣдь и то сказать: онъ за свое про свое воюетъ, а мы тоже за свое. Такъ оно и уркжится – кто за что. Ну только, конечно, мы за правду, за право славныхъ христiянъ…

Дремлется въ теплотѣ и полутьмѣ полка, сверчитъ сверчокъ, а Кузьма все разсказываетъ про турецкiе сады, про большой турецкiй городъ, гдѣ продаютъ туфли и ковры, хорошiй табакъ и многое. Но пора. Онъ подхватываетъ меня и несетъ скачивать. Вотъ и послѣднiй тазъ, и я жду – скажетъ ли онъ, каък раньше. И слышу радостно:

– Много лѣтъ, сударь, здравствовать – не помирать, мылиться-париться, крысъ, мышей не бояться, съ легкимъ паромъ оставаться!

Да онъ совсѣмъ прежнiй – хорошiй и веселый.

И еще не разъ мылъ онъ меня, и не разъ при-

- 40 -

носилъ я ему что-нибудь „на знакъ памяти“: хрустальный шарикъ, сводную картинку, карамельку. И много лѣтъ мало кому извѣстный, только въ большiе праздники надѣвавшiй свои кресты, знаки незамѣтнаго геройства, несъ онъ мало почетную должность парильщика при баняхъ. Потомъ сталъ слабѣть, стали сильнѣй кричать въ немъ забытыя, было, раны, и его помѣстили въ военную богадѣльню.

Теперь его уже нѣтъ на свѣтѣ, но, какъ видите, отъ него кое-что осталось, о чемъ не грѣхъ разксазать.