Весенний шум (Машинопись РГБ 387. 7. 6)

Фонд № 387

И. С. Шмелев                                              Шмелев,

Картон № 7                                                 Иван Сергеевич

Ед. хран. № 6.

ʺВесенний шумʺ —

ʺПо веснеʺ —

рассказ, разрозненные листы разных редакций

1913

                                   Машинопись с авторской правкой                     20 лл.

                                   На одном листе дата 1913 апр. 4

                        ʺВесенний шумʺ. ʺПатокаʺ.

                        2 ^е  изд. М. Университетская б–ка.

                        1915 г.

Общее количество

листов

20

// карт.

 

4 апрѣля, 1913 г

По веснѣ.

I

Разливъ держался съ недѣлю на лугахъ, сѣрый, мутный и холодный, и какъ всегда, въ этихъ мѣстахъ, во время разлива, небо было тоже мутное и неприглядное. Надъ разливомъ сновали то въ одну сторону, то въ другую, бѣло—сѣрыя чайки–рыболовы съ унылымъ крикомъ. Залило не только луга – захватило и слободскіе огороды, и даже крайніе слободскіе дома. Подходило подъ <ʺ>Мишкуʺ <.>А когда подходила вода ʺподъ Мишкуʺ,[a]

Вася Неопалимовъ уже пять дней сидѣлъ въ задней комнаткѣ отцова дома лежалъ на провалившейся желѣзной кровати, которая едва выдерживала его разросшееся не по годамъ тѣло, курилъ мятыя папироски, въ которыя забивалъ кусочки газетной бумаги и смотрѣлъ уже пять дней на шомпольную двустволку. И боролись въ немъ двѣ мысли: застрѣлиться какъ–нибудь, какъ это иногда дѣлаютъ неудачники, какъ–нибудь постаквить[c] фуражку и сказалъ:

— Вотъ теперь и полежи, дармоѣдъ! Теперь и узнаешь… Подлецъ ты пойдлецъ[e]

Иногда заходила въ комнатку мать, и говорила плаксиво:

— Ты бы, Васенька, хоть картошечки бы поѣлъ… Что жъ ты второй день–то ничего въ ротъ не берешь?...

Вася отворачивался къ стѣнѣ и, смотрѣлъ на красныя цвѣточки по голубому полю на обоевъ, и въ эту минуту казался самъ себѣ страшно несчастнымъ, дзагнаннымъ[f], всѣми забытымъ. А мать надоѣдала:

— Попъ и самъ мучается… ночей не спитъ… Одинъ сынъ и того выгнали<.> Куда жъ теперь тебѣ? Ни въ учителя, ни… На фабрику итти.

— Можетъ быть…  Будьте покойны, на шею не сяду… Я у васъ не за сына а хуже собаки…

— Ну вотъ… хуже собаки… А ты попроси у отца прощенія…

— Я вижу, что вы сошли съ ума… спятили… Въ чемъ же мнѣ просить пр[g]

Тутъ и попадья понимала, что просить прощенія не за что. Проси не

// л. 1

дѣла не поправишь, и въ семинарію опять не возьмутъ. Плюнулъ въ инспектора! Дѣло рѣшенное, самъ владыка архіерей указалъ мѣру — исключит<ь> безъ всякихъ правъ и даже не принялъ отца не допустилъ отца, а на ходатайствѣ положилъ резолюцію: худая трава изъ полю вонъ!

 

Когда Васю Неопалимова выгнали изъ семинаріи за неслыханную продерзость, — замахнулся на самого ректора и обозвалъ ʺпостной рожейʺ, — всю неопалимовскую семью придавило какъ камнемъ. Одинъ сынъ, черезъ два мѣсяца долженъ былъ кончать семинарію, и вдругъ такой поворотъ.

 

I.

 

Когда неожиданно въ началѣ шестой недѣли пріѣхалъ изъ го[i] превозносился сыномъ — и красавецъ, и ростомъ взялъ, на полголовы выше старшего попова сына, и съ похвальными листами переходилъ, и въ академію долженъ итти въ первую голову, — а вотъ теперь Богъ–то и покаралъ. Въ тотъ же вечеръ, за чаемъ, когда у въ дьячковомъ домѣ дьячиха Марья Ивановна, роняла слезы въ крынки подоивъ корову, роняла въ крынки слезы, а дьячекъ добивался отъ сына истины, и теребилъ себя за козлиную бородку и причиталъ — о. Семенъ говорилъ женѣ:

— Вотъ и академія! И всегда такъ бываетъ, законъ психологіи жизни…

А еще въ тотъ базаръ говорилъ Ивану Лукичу, ѣхалъ съ нимъ изъ городу… Мой поповыхъ зашибъ! Вотъ и зашибъ… Такая–то заноза!

— Ужъ такіе–то гордые! Ни когда первая не поклонится — ни–когда…

— Гордые ужъ они очень… А то, слышь, Марья Ивановна все говорила: приметъ захочетъ постричься и архиреемъ будетъ… Тогда мы вздохнеимъ[j]

— Хорошо гуси пѣли! – сказалъ попъ. – Только за что же его выгнали?

По[l], работница, принесла слухъ, что дьячиха упала въ кухнѣ, перебила всѣ крынки и сейчасъ бьется…

Потомъ узнали, что Васю выгнали, а самъ онъ по гордости

У дьячка села Мытаревки случилось горе

// л. 1 об.

Весенній шумъ.

I

Въ началѣ шестой недѣли пришелъ по весенней нежданно по весенней грязи въ Мытарево, за двѣнадцать верстъ отъ желѣзной дороги, Вася Неопалимовъ, за ростъ прозванный – Достань Воробушка, и сейчасъ же на поповкѣ узнали, что Богъ покаралъ–таки дьячка за гордость. Хвалился дьячокъ, что Васенька и красавецъ, и все съ наградами шелъ, а Богъ–то и покаралъ.

Вечеромъ, когда дьячиха, подоивъ корову, роняла по крынкамъ слезы, а дьячокъ бѣгалъ по зальцу и спрашивалъ стѣны, — какъ же это? как же это?

о Семенъ за чаемъ говорилъ матушкѣ:

— Еще въ пятницу, съ базару ѣхалъ, говорилъ Лукичу: ʺМой поповыхъ зашибетъ!ʺ Вотъ и зашибъ! Конечно, жалко по человечеству… а не гордись!

— Да ужъ такіе–то гордые… Никогда первая не поклонится…

— А на Благовѣщеніе говоритъ въ алтарѣ — служба у насъ безъ торжества, люблю архіерейское служеніе! А?! И вдругъ спрашиваетъ: ʺВашъ–то тоже въ академію думаетъ?ʺ По–нимаешь?! Архіерейское–то служеніе! Мѣтитъ то на что?!

Тутъ работница Акулина принесла слухъ, что дьячиха упала въ кухнѣ на крынки и сейчас бьется на полу — вся–то въ молокѣ…

— Такъ и плаваетъ, трепещется… Со двора видать, какъ…

И матушка, и о Семенъ вышли во дворъ и стояли въ весеннихъ сумеркахъ, слушали, что у дьячка, черезъ садикъ. Слышали, какъ вскриками охала дьячиха и мычала протяжно еще неподоенная матушкина корова. Видѣли на освѣщенномъ окнѣ кухоньки какъ метались тѣни, признали большую тѣнь Васи и басокъ:

— Ахъ, мамашенька… нельзя такъ…

И визгливый голосъ дьячка:

— На голову лей! лей на голову!

— Дала бы ты ей капель да разузнала получше… — сказалъ о Семенъ.

Матушка ходила съ каплями, видѣла, какъ дьячокъ прыгалъ по зальцу, какъ воробей, дулъ, по привычкѣ, на пальцы, точно обжегъ ихъ, помаргивалъ и приговаривалъ:

— Ничего, ничего… какъ–нибудь, какъ–нибудь…

А Вася стоялъ у печки и смотрѣлъ въ полъ, головой въ потолокъ, зеленый, весь въ угряхъ, а дьячиха сидѣла на стулѣ, вся залитая молокомъ, растерзанная и причитала:

— Изняли мое сердце… что жъ теперь–то?...

— А татушка[m] уговаривала:

// л. 2

— Капелекъ налейте, Марфа Родіоновна… Господь что ни дѣлаетъ, все къ лучшему…

— Ничего, ничего… какъ–нибудь… какъ–нибудь… — приговаривалъ дьячокъ, совсѣмъ желтый–желтый.

Узнала матушка и всѣ подробности. Былъ въ семинаріи бунтъ, перебили своихъ изъ–за инспектора. Хотѣли всю семинарію разогнать, а прелосвященный[n] разобралъ самъ все дѣло и выгналъ семерыхъ зачинщиковъ. И Васеньку ни за что бы не исключили, потому что самый первый ученикъ и въ академію долженъ выходить первымъ, а Васенька самъ виноватъ — не извинился у инспектора.

— Не показалъ смиренія! — укорялъ дьячокъ, грозя къ печкѣ. — Отринулъ заботы! Сердце разорвалъ…

— А Васька стоялъ у печки, какъ быкъ, — разсказывала матушка. — и хоть слово въ утѣшеніе. И всѣ полы у нихъ въ грязищи, и лампадки нигдѣ не горятъ. А собачонка во–етъ, собачонка во–о–етъ! Прямо какъ покойникъ въ домѣ. И дѣйствительно, всѣ четыре крынки разбила дьячиха — одни черепки.

А на другой день о Семенъ получилъ отъ сына письмо, что все, слава Богу, обошлось, выгнали только двоихъ, остальнымъ разрѣшилъ преосвященный ради Великаго праздника и конца ученья принести истинное раскаяніе въ содѣланномъ. Только Васька, дуракъ, не захотѣлъ изъ упрямства да еще сынъ успенского дьякона изъ Заборья, но этого все равно выгнали бы за малоуспѣшность.

— Воспи–тали! — сказалъ о Семенъ. - Что посѣешь, то пожнешь.

II

Съ недѣлю держался разливъ, мутный и холодный, и всѣ дни было сѣрое неуютное небо, и въ свѣжемъ вѣтрѣ носились туда и сюда унылыя сѣрокрылыя рыбалки. Широкій былъ въ этомъ году разливъ— захватилъ всѣ луга и мытаревскіе огороды и крайніе дома.

Вася пять дней лежалъ въ задней комнаткѣ на провалившейся желѣзной кровати, едва державшей его рарослое тѣло, жегъ папироски и думалъ. Гл<я>дѣлъ въ голубенькіе цвѣточки на обояяхъ[p]. Всѣ дни слышалъ жалобный шопотокъ матери и тороплявые шажки отца, и стѣснялся выходить къ обѣду. Только къ ночи, стараясь не загремѣть проходилъ къ кухнѣ и отрѣзалъ ломоть хлѣба. И съ болью видѣлъ, какъ чья–то рука ставила на краю кружку молока. Но не прикасался. За эти пять сѣрыхъ дней съ горечью созналъ, что никому не нужно его геройство. Если бы поняли

// л.2 об.

если бы сказали что, что нужно было сказать. Тогда онъ выпря<м>ился бы во весь ростъ. Тогда все легко и свѣтло и ясно впереди. Тогда онъ тряхнулъ бы головой, обнялъ бы этихъ запрятавшихся въ свою скорбь стариковъ и крикнулъ бы имъ:

— Живетъ!

Но они не сказали, не умѣли, не знали. Это онъ понималъ.

Мать подходила къ двери и робко и  скорбно просила:

— Ты бы, Васенька… похлебочки поѣлъ…

— Поѣмъ, мамаша.

Морщился отъ боли, чуя, какое у ней лицо. Почему же у ней не радостное, не гордое, не восторженное лицо?! И бывалъ порывъ распахнуть двер<ь>, схватить мать, уже сморщенную въ лицѣ — когда же она была молодая! — легонькую, какъ травинка, вѣчную работницу суетливицу, взять на руки, и сказать весело въ самое лицо, въ гаснущіе глаза:

— Мама! Что же ты не смѣешься? Чтоже не скажешь ничего? Такъ ничего и не ска<ж>ешь? Вѣдь все будетъ хорошо!

И когда думалъ радостно, какъ было бы хорошо сказать такъ, жгли слезы. И не могъ сказать.

Заходилъ дьячокъ, поглядывалъ опасливо на ружье, пряталъ глаза и бормоталъ суетливо:

— Ничего–ничего… Ты, Васенька, думаешь все…

Давился, пряталъ глаза и прижимался вдругъ головой къ Васиной груди припадалъ, перебиралъ пальцами за спиной по суконной тужуркѣ, хотѣлъ еще говорить, и выходило скрипучее и глухое бормотанье.

И зналъ Вася, скажи онъ слово, растянется и перекосится его ротъ и онъ тоже будетъ говорить невнятное, какъ тогда въ голомъ лѣсу, по дорогѣ въ Мытарево, когда шелъ со станціи, представилъ себѣ вдругъ широкіе гл<а>за матери, остановился и не хотѣлъ итти дальше. Остановился у березу на опушкѣ, въ вѣтрѣ, и говорилъ самъ съ собой, невнятное, жалѣющее. Говорилъ березѣ и  всему лѣсу и не было стыдно кривить ротъ, что кривился ротъ и плакалъ онъ, большой и сильный, Вася, по прозвищу Достань Воробушка. Лѣсъ былъ кругомъ да обдуваемый вѣтромъ, съѣжившійся на суку грачъ. Тогда въ голыхъ поляхъ и въ шорохѣ обнаженнаго лѣса еще неприбравшагося лѣса передалась ему съ болью голость и одиночество и убогость той жизни, куда онъ шелъ и его собственной.

Только разъ вышелъ онъ изъ тяжкой неподвижности, обнялъ отца и затянулъ прижалъ его голову къ груди. Повернулъ Заглянулъ въ глаза и испугался. Жалкое было лицо, горькое, съ вздрагивающими губами. И изъ этихъ глазъ взглянула на него прячущаяся боль.

// л. 3

Тогда точно переломилось въ немъ что–то, поднялся онъ, головой подъ потолокъ, длиннорукій, широкій, весь въ юномъ буйномъ ростѣ и сказалъ зеленый въ лицѣ

— Что я съ вами сдѣлалъ!

А дьячокъ замахалъ руками, закривился, какъ ломкое деревце и заторопился:

— Какъ–нибудь… какъ–нибудь…

Ночи были мучительны.

// л. 3 об.

Поднялся и увидалъ въ чорныхъ кустахъ поматывающую рыжую лошадиную голову, чорную шапку и красную груду вербы. Маленькій мужикъ махалъ на лошажиную голову кнутовищемъ, но вербы не двигалась.

— Застряло?

Мужикъ оглянулся и махнулъ кнутомъ.

— Да что… з Заѣло!

Вася сошелъ въ топкій овражекъ. Журчали ключи по промоинамъ и густо переплелись стар въ т[r]. Мужикъ былъ маленькій, старый, съ красными острыми глазками и, сухенькій и квелый, въ рваномъ, выѣхававшемъ изъ за кушака полушубкѣ, въ грязи по поясъ.

— Два часа вотъ бьюсь… какъ заѣло! Да ну–у!

Взмахивалъ кнутовищемъ, жалѣя ударить по обтянутымъ ребрамъ, а лошадь таращилась и моргала.

— На вотъ… заѣло и заѣло… подъ курень корнемъ куда влѣзло. Корень тутъ скрозь… Ни–какъ…

Смотрѣлъ на Васю, помаргивая, и весело глядѣла на нихъ и <нрзб> распушившаяся верба.

— Вербы вотъ поснѣлъ, въ городъ… — говорилъ мужикъ, шмыгая и тыкая кнутовищемъ въ вербу, — а на вотъ! Къ базару надо…

Мужикъ былъ Васикъ только сейчасъ, по вербѣ, вспомнилъ, что завтра суббота.

— Какъ же это ты такъ?

Да вѣдь какъ… въѣхалъ вотъ, по ближности, а вотъ зачепило. По знамой–то дорогѣ — вода, а тутъ лѣтошній годъ какъ хорошо ѣхалъ!... Да нуу

Лошаденка ткнулась головой въ кустъ калины мужикъ бросилъ кнутъ и высморкался.

— Заѣло!

И недоумѣнно смотрѣлъ на Васю.

Бѣлыя вербешки на, веселенькія на красныхъ глянцевыхъ прутьяхъ смотрѣли радостно

Радостное шло отъ занявшей всю телѣгу пушистой вербы, съ бѣлыхъ верб<у>шекъ въ кой–гдѣ въ золотом цвѣтѣ, на красных глянцевыхъ прутьяхъ. Вася зналъ свою силу. Ровно раздался онъ въ ширь и въ высь, и не совсѣмъ шло ему прозвище долгихъ — Достань–Воробушка. Лучше бы шло другое какое, покрѣпче. Онъ обошелъ телѣгу, провожаемый мужикомъ, который все заглядывалъ на увязнывшія колеса.

// л. 4

Вася зашелъ съ заду и тронулъ за грядки.

— А не сорвешь?

— И сорвешь — не откажешься — уныло сказалъ мужикъ.

Тогда Вася потрогалъ подъ дрожины, ступилъ въ вязкую грязь, и разминалъ, отыскивая упора.

— Корни… — сказалъ онъ, — слыша, какъ ноги уперлись во что–то скользкое, твердое, а холодная струйка просачивается въ сапогъ. – Въ поводъ бери!

Подвелъ руки подъ дроги, подъ телѣжную подушку, уперся правымъ плечомъ подъ грядку, осѣлъ, напруживая жилы и увязая, невидный за пушившейся веселой вербой. Выдавливалъ снизу въ ч<нрзб>ньи и разомъ, выкинувшись всѣмъ тѣломъ съ тупымъ трескомъ вырвалъ загрязшія колеса. Остал<ся> стоять въ грязи, переводя духъ, красный, въ лопнувшей по шву тужуркѣ…

Лошадь вытянула на ровное мѣсто, подрагивая.

— А вѣдь корнемъ заѣло! — весело крикнулъ мужикъ, показывая на поднявші<й>ся изъ грязи бѣлый разломъ сука, и задвигая шапку. — Ну, и го–ожъ ты!

Дивился на Васю, оглядывая съ головы. — Ишь ты… а?!

Вася выбрался на твердое мѣсто, и стоялъ, поглаживая грязной рукой шею. Красными кругами ходило въ глазахъ, и красная была верба и красна лошадка, и и чаща калинника, пахнущая тиной.

Мужикъ досталъ трубочку и насыпалъ.

— Да–а… Ишь ты какой… го–жій! Ну, невѣсту тебѣ хорошую, веселую… Родитъ еще такихъ Господь! У дьячка вотъ въ Мытаревѣ, тоже парень… тебѣ не удастъ…

— Я самый и есть. —

— Дьячковъ?! А я, братъ, изъ Волынкова… Какъ же я это тебя не призналъ что–то…

— Самый я. Да, дѣдъ… вотъ и видный, и сила есть, а вотъ… счастья у меня нѣтъ, дѣдъ…

— Ну да… Эка какой!

— Нѣтъ, серьозно… Плохи мои дѣла, дѣдъ…

— Буде толковать—то… пло–хи!

Смотрѣлъ любовно, радуясь большому Васину тѣлу и красотѣ, росту и силѣ. У такого да счастья нѣтъ!

— Божье, конечно, дѣло… — раздумчиво сказалъ мужикъ, покуривая. — Плохи дѣла… Мои–то бы дѣла попрозналъ… У меня вонъ одинъ въ солдатахъ, на себя требуетъ, другой хромой. … Самъ вотъ седьмой съ внуками да дочка въ Москвѣ… въ хорошемъ мѣстѣ… и сказать нечего. А я вотъ с ее — показалъ онъ на вербу, — деньгу сымаю. Лошадишка мышь–мышью. . слабенькая… подняться не съ чѣмъ… Въ чужое мѣсто вотъ ѣзжу

// л. 4 об.

вербу брать... мытаревскіе–то не сымаютъ, а я вотъ со вчерашняго дни здѣсь, на вотъ на тре[s] цѣлковыхъ, гляди, и сдую…

— Сколько же тебѣ годовъ, дѣдъ?

— Годовъ–годовъ! Мнѣ и всего–то до шести десятковъ трехъ годовъ не хватаетъ… какіе года! а вот я какой. и зубы съѣлъ, и грызьа[t] въ обѣи стороны, не могу напружаться. Во–тоъ дѣла–то какія!

Выколотилъ трубочку о ладонь и пожалѣлъ Васину тужурку:

— Пинжакъ–то свой спортилъ изъ мене…

— Пиджак что!

— Новый сошьешь?! Ну, давай тебѣ Богъ счастья.

Далеко было видно съ бугра красную колышащуюся вербу и красную лошадк<у.>

Когда шелъ Вася къ дому, солнце стояло надъ головой, и громче сыпало полуденнымъ грачинымъ гамомъ. Думалось Васѣ, что много всякихъ дорогъ а прочная правда въ одномъ только — вотъ въ этомъ солнцѣ, которое ходит<ъ> по своему кругу, въ этихъ поляхъ, просыпающихся каждый годъ, во всемъ видимомъ и всегда миломъ: въ весеннихъ голосахъ и шумахъ, въ вѣрномъ прилеьтѣ[x]… И хотѣлось теперь самаго близкаго и самаго нужнаго — ближе подойти къ своимъ старикамъ, высказать все, ободрить, какъ сегодня по утру<.>

— Все хорошо пойдетъ, мамашенька…

Надо, что бы вздохнула она, намучившаяся за свой вѣкъ.

У о. Степана все еще полеживали на заборѣ подушки. Шумѣли дѣвичьи голоса, кричали въ окна. Пріѣхали Лида, Маша, Надя и Лиза изъ училища и, должно быть, уже завалили весь столъ цвѣтной бумагой и вырѣзываютъ и пышнятъ свои розы.

Вечеромъ пріѣхали и сыновья и пѣли въ палисадникѣ хоромъ праздничное готовясь къ службамъ. И Вася пѣлъ съ ними баскомъ, какъ и раньше, и по прежнему ласково и стыдливо поглядывали на него сѣрые глаза Нади, самой искусной въ розахъ. Затаившись слушала ночь, а о. Семенъ высовывался въ окно и остерегалъ:

— А–а, не выходитъ у теноровъ, не дохватываютъ! Вотъ… Пасха нетлѣ–э–э–энія–а–а–а… Раскатцу больше!

И показывалъ, какъ нужно.

// л. 5

л. 5 об. — пустой

Онъ подвелъ руки подъ г[y] дроги подъ подушку, уперъ правое плечо подъ грядку, осѣлъ, широкій, напруживая жилы и увязая по колѣно и слившись грудью и всѣмъ тѣломъ съ тѣлѣгой, уже невидный за распушившейся веселой вербой.

Д[bb] по шву тужуркѣ.

Лошадь подрагивая выбралась на ровное мѣсто.

— Корень з немъ заѣло! — весело крикнулъ мужикъ, задвинувъ шапку. — Ну и гожъ ты! — сказалъ онъ ос[cc] любопытно оглядывая Васю дивясь на Васю, оглядывая его съ съ головы. — ишь ты.. а!... Ну, братъ… Гдѣ жъ ты такой взялся? съ мытаревки?

Вася выбрался на ровное мѣсто, стоялъ передъ нимъ, проводя грязной рукой по шеѣ, поглядывая исподлобья и переводя духъ, чувствуя слабость въ ногахъ и круженіе. Ходило краснымъ въ глазахъ и красная была верба и красная лошадь и ктрасны[dd] чаща калинника, пахнущая тиной. и

— Тепрь поѣзжай… — сказалъ онъ.

Но мужикъ старикъ не ѣхалъ. Досталъ чорную трубосчку[ee] и набивалъ, все покачивая головой.

— Да–а… ишь какой видный… гожій… Невѣсту тебѣ хорошую… дай Богъ. Изгрязнился–то какъ… родной… И родитъ Господь такихъ… Мелочь все пошла, а вотъ есть… Ишь ты какой… а? Вотъ у дьячка въ Мытаревѣ, сказываютъ, парень больно видный есть…

— Я, братъ, самый… — сказалъ Вася, посмѣиваясь. — А вотъ, дѣдъ

— Да ну? Дьячковъ? А я–то изъ Волынкова… Какъ же я тебя не привидалъ призналъ чтой–то…

— Самый я и есть… — сказалъ Вася. — Да, дѣдъ… вотъ и видный… и сила есть… а вотъ… счастья, дѣдъ, у меня нѣту…

— Ну да… Эка какой!

— Нѣтъ, серьозно… Плоххи[ff] мои дѣла, дѣдъ…

— Буде говорить–то… у тебя да плохи!

Смотрѣлъ на Васю любовно, радуясь его большому тѣлу и красотѣ лица, росту и силѣ. У такого, да счастья нѣтъ!

— Божье дѣло, конечно… — сказалъ дѣдъ. — Плохи дѣла… Мои бы дѣла порозналъ… Вотъ у меня одинъ сынъ въ солдатахъ, а другой хромой… самъ седьмой съ внуками, да дочка въ Москвѣ, въ хорошемъ мѣстѣ… что и сказать нельзя… а я вотъ съ ее — показалъ онъ на вербу, — деньгу сымаю… Лошаденка вотъ… какъ мыша стала… слабая… и подняться

// л. 6

не съ чѣмъ… Вотъ въ чужое мѣсто поѣхалъ вербу брать… ваши–то мытаревскіе не сымаютъ… и я вотъ на пять цѣлковыхъ, гляди, и продамъ…

— Сколько жъ тебѣ годовъ, дѣдъ?

— Мнѣ–то?... Да мнѣ и всего–то до шести десятковъ трехъх[gg] годовъ не хватаетъ, а во какой… зубы съѣлъ… грызъ въ обѣ стороны… не могу напружаться… Во–отъ… <нрзб>, дѣла–то каки…

Выколотилъ трубочку о коле о грядку, пожалѣлъ Васину тужурку:

— И спинжакъ свой попортилъ, грѣхъ какой…

— Пиджакъ что! — сказал Вася.

— Новый сошьешь… — ободрилъ старикъ. — Ну, дай тебѣ Богъ счастья.

И тронулъ лошадь.

Далеко было видно съ бугра красную колышащуюся по на черной оргѣ вербу. И рыж красную лошадку. и чорненькаго мужика.

И когда шелъ Васикъ, Вася, грязныя, къ дому тѣми же разбухшими межами, солнце стояло прямо надъ головой, и громче сыпало грачинымъ гомономъ. И опять казалось ему, что много всякихъ дорогъ, и казалось, что его привычной къ думамъ головѣ, что правда и прочность въ одномъ только — въ этомъ солнцѣ, которое ходитъ по вѣрнымъ кругамъ, восходитъ и заходитъ въ урочное время. Въ этихъ поляхъ, просыпающихся каждый годъ и во всемъ видимомъ, и всегда миломъ, въ весеннихъ шумахъ, въ вѣрномъ прилетѣ птицъ, въ зеленныхъ листьяхъ, приходящихъ въ урочное время и всегда радостныхъ. А дѣла, а жизнь его людская… бродитъ и бродитъ по разнымъ, меняющимся путямъ. Много этихъ путей и еще много будетъ. И развѣ въ томъ правда, что надо итти по кѣмъ–то уже точно навсегда проложеннымъ дорогамъ, по разъ на вѣки сдѣланнымъ выкройкамъ. И почему долженъ онъ итти въ академію и быть архіереемъ, какъ мечталъ отецъ? Почему не въ учителя, не въ кондукторы на желѣзную дорогу, ке

Всюду можно. Можно и экзаменъ здать, закончить семинарію, и итти въ академію… Можно и здѣсь остаться… Только надо ближе подойти къ нимъ, старикамъ, все сказать, ободрить, обнять и сказать такъ хорошо какъ сегодня в у по утру:

— Все хорошо пойдетъ, мамашенька… все хорошо…

И чтобы хоть вздухнула[hh] она об легко къ старости, вымучившаяся за сво<й> вѣкъ. Это можно и нетрудно это.

У о. Степана все еще выколачивали подушки. Шумѣли дѣвичьи голоса въ домѣ — кричала изъ оконъ. Пріѣхали Лида, Маша, Надя и Лиза изъ училища. Теперь спѣшатъ. Должно быть завалили столъ цвѣтной бумагой, вырѣзываютъ и пышнятъ свои розы. А завтра поутру пріѣдутъ сыновья и будутъ пѣть хоромъ.

// л. 6 об.

Вечеромъ пріѣхали къ о. Семену домой сыновья и пѣли хоромъ, готовя<с>ь къ празднику, въ садикѣ стихиры праздничное, готовясь къ службамъ. И Вася пѣлъ съ ними, какъ всегда и раньше, басомъ, и по прежнему ласково и стыдливо, украдкой, вз поглядывали на него сѣрые глаза Нади, самой искусной въ розахъ. Весенняя ночь смотрѣла слушала въ шорохахъ, темная

А о. Семенъ высовывался въ окно и остерегалъ:

— А вотъ у васъ тутъ и не выходитъ… тенора не барутъ… Вотъ…

Пасха нетлѣ–э–э–ні–я….. –а–а–а… Раскатцу больше!

И пѣлъ самъ, показывая, какъ надо.

// л. 7

л. 7 об. — пустой

I

Въ началѣ шестой недѣли поста неожиданно пришелъ пѣшкомъ по весенней грязи въ Мытарево, за двадцать верстъ отъ станціи, Вася неопалимовъ[ii], и на поповкѣ сейчасъ же узнали, что Богъ покаралъ–таки дьячка за гордост<ь.> Все хвалился дьячокъ, что Васенька и красавецъ, и ростомъ на голову выше старшаго попова сына, и все съ наградами переходилъ, и въ академію первымъ выйдетъ, а Богъ–то и покаралъ.

Въ тотъ же вечеръ, когда дьячиха, подоивъ корову, роняла въ крынки слезы, а дьячокъ ругалъ сына и билъ себя кулаками въ грудь, о. Семенъ за чаемъ говорилъ матушкѣ:

— А еще въ тотъ базаръ старостѣ говорилъ, ѣхалъ изъ города, что мой поповыхъ зашибъ! Такая–то заноза! Вотъ и зашибъ! Это ужъ законъ такой… психологія жизни…

— Ужъ такіе–то гордые… — сказала попадья. — Хоть и жалко, а прямо скажу: стоитъ, стоитъ. И никогда первая не поклонится… ни–когда!

— Какъ же… въ архиреи прочилъ… На Благовѣщеніе въ алтарѣ говоритъ Какая наша служба печальная, безъ настоящаго торжества… Вотъ архирейское служеніе я люблю… И что же, спрашиваетъ! Вашъ–то въ академію пойдетъ? Вотъ вѣдь въ немъ какая скрытая мысль сидитъ! Дескать — мой и въ архиреи можетъ выйти. Знаю я его!

Тутъ работница Акулина принесла навѣстіе, что дьячиха упала въ кухнѣ и перебила всѣ крынки и сейчас бьется на полу, вся въ въ молокѣ…

— Такъ въ молокѣ и плаваетъ… Со двора видать…

И матушка, и попъ вышли во дворъ и стояли въ весеннихъ сумеркахъ, прислушивались, что въ дьячковомъ домѣ, черезъ садикъ. Слышали, какъ охала и выла дьячиха. Только мѣшала слушать еще неподоенная матушкина корова.

// л. 8

Весь этотъ шумъ, идущій ото всѣхъ далей, принесъ черезъ фортку свѣжій вѣтеръ разлива и защекоталъ ноздри запахами, путанными и смутными, что врываются вдругъ въ выставленное окно. Что это? Первая ли трава, талый снѣгъ, солнце, земля? Не узнаешь. Это не запахъ лѣта, когда рѣзко и густо все, и не полной весны, когда одна черемуха дастъ себя знать по вѣтру. Это запахъ неуловимый, какъ свѣтъ. Что въ немъ? И солнцемъ, и снѣгомъ па<х>нетъ, и во полой водой, и теплой землей — бѣлыми корешками, и сокомъ, тронувшимся по сучьямъ, и подымающейся зеленой силой.

// л. 8 об.

И когда все это выстраивалось въ такой волшеьбноей[mm] нѣтъ, и все ученія — бредъ и ненужное, и нѣтъ никакихъ законовъ.

Эти ночи были мучительны.

// л. 9

II

Съ недѣлю держался холодный, мутный разливъ, небо надъ нимъ висѣло сѣрое, неприглядное, и носились съ унылымъ крикомъ сѣрокрылыя рыбалки. Широкій былъ въ этомъ году разливъ — захватилъ луга, огороды, баньки, подступилъ къ крайнимъ дворамъ, и отъ студеной свинцовой воды въ Мытаревѣ было сѣро и неуютно.

Пять дней лежалъ Вася на ломкой кровати, едва державшей его рослое тѣло, курилъ и глядѣлъ то въ мутное оконце, то на ружье, всю зиму дожидавшееся веселой тяги, и всѣ дни слышалъ жалующійся шопотокъ и крадущіеся шажки. Все думалъ съ горечью, что имъ, шепчущимся и слушающимъ, вовсе не нужно то, что онъ сдѣлалъ. Если бы они поняли и сказали, что нужно было сказать, тогда все легко и ясно стало бы впереди. Тогда онъ обнялъ бы ихъ, скорбныхъ, и сказалъ весело:

— Теперь все хорошо!

Но они не сказали.

Мать подходила къ двери и просила робко:

— Ты бы, Васенька, поѣлъ…

Онъ морщился, зная, какое у ней лицо. Почему же не радостное, не гордое? И хотѣлось распахнуть дверь, обнять мать, старѣющую, слабенькую — когда она была молодой? — легонькую, какъ травка, и сказать весело въ погасающіе глаза:

— Мама! Что же ничего не скажешь? Такъ ничего и не скажешь?

Жгли слезы и не могъ сказать.

Робко заходилъ въ комнату дьячокъ, опасливо взглядывалъ на ружье, и пряталъ глаза.

— Все–то ты думаешь, Васенька…

Хотѣлъ еще говорить, давился, и выходило скрипучее и невнятное бормотанье.

И про себя зналъ Вася, — скажи онъ слово, растянется и перекосится у него ротъ и онъ тоже будетъ говорить невнятное и жалобное, какъ въ лѣсу, когда шелъ со станціи въ Мытарево, вдругъ представилъ себѣ лицо матери, остановился и не хотѣлъ итти дальше. Стоялъ у лѣса, въ вѣтрѣ, и говорилъ березамъ, и не было стыдно, что кривился ротъ, и плакалъ он, большой и сильный, по прозвищу, Достань Воробушка. Лѣсъ только былъ кругомъ да съежившійся на вѣтру грачъ. Тогда, передъ голыми полями, въ шорохѣ пустого лѣса, передалась ему голость и убогость той жизни, куда онъ шелъ и его собственной.

// л. 9 об.

I

Въ началѣ шестой недѣли поста неожиданно пришелъ по весенней ррязи[nn] въ Мытарево, за двѣнадцать верстъ отъ станціи, Василій Неопалимовъ, за высокій ростъ прозванный — Достань воробушка, и на поповкѣ сейчасъ же узнали, что Богъ покаралъ–таки дьячка за гордость. Хвалился дьячокъ, что Васенька и красавецъ, и съ наградами переходилъ, и теперь первымъ академію выйдетъ, а Богъ–то и покаралъ.

Вечеромъ, когда дьячиха, подоивъ корову, роняла по крынкамъ слезы, а дьячокъ бѣгалъ по комнатѣ и повторялъ: да какъ же это, Васенька… — о Семенъ за чаемъ говорилъ матушкѣ:

— А еще на базаръ съ базара ѣхалъ, говорилъ Лукичу: ʺМой поповыхъ зашибъ!ʺ Вотъ и зашибъ! Смотри по результату! Зашибъ! Конечно, жалко, а все–таки… не гордись!

— Ужъ такіе–то гордые… — сказала попадья. — Никогда первая не поклонится…

— А вотъ на Благовѣщеніе… говоритъ въ алтарѣ… что служба у насъ безъ настоящего торжества… Я, говорилъ, люблю архирейское служеніе… Да ты слушай… И сейчасъ спрашиваетъ про Сергѣя моего – вашъ—то въ академію пойдетъ? По–нимаешь?! На что мѣтилъ–то? Дескать, мой и въ архиреи можетъ выйти.

Тутъ работница Акулина принесла слухъ, что дьячиха упала въ кухнѣ на крынкѣ и сейчас бьется на полу, вся въ вся–то въ молокѣ.

— Такъ и плаваетъ, трепещется… Со двора видать…

И матушка, и о Семенъ вышли во дворъ и стояли въ сумеркахъ, прислушивались, что въ дьячковомъ домѣ, черезъ садикъ. Слышали, какъ охала дьячиха, и мычала еще не подоенная матушкина корова. Видѣли на свѣтломъ окнѣ дьячихиной кухонки, какъ б метались тѣни, различили огромную тѣнь Васи и густой басокъ:

— Мамашенька, такъ нельзя…

И визгливый голосъ дьячка:

— Ле[oo] На голову би лей, лей на голову!

— Дала бы ей капель да узнала, сказалъ попъ.

Матушка ходила съ каплями къ дьячихѣ, видѣла, какъ дьячокъ прыгалъ по комнаткѣ, какъ подстрѣленный, обсасывалъ пальцы, точно обжегъ ихъ помаргивалъ и приговаривалъ:

— Ничего… ничего… какъ–нибудь какъ–нибудь…

Видѣла, какъ Вася сидѣлъ стоялъ у печки и смотрѣлъ въ полъ, огромный, какъ, головой въ потолокъ, зеленый съ лица, а дьячиха сидѣла на стулѣ

// л. 10

залитая молокомъ въ черной залитой молокомъ юбкѣ, растерзанная и причитала:

— Изняли мое сердце, и зняли… душеньку мою вы–ы–нули… Васенька мой…

— Еще капель выдумайте, Марья Родіоновна… Господь что ни дѣлаетъ, все къ лучшему… — упрашивала матушка.

Потомъ узнала матушка всѣ подробности. Узнала, что былъ въ семинаріи бунтъ, перебили стекла инспектору, и главный зачинщикъ былъ Васенька. И все изъ–за подлеца–инспектора, изъ каких–то неправильностей. Сперва хотѣли всю семинарію закрыть, а потомъ влад а начальство разобрало все дѣло и вы исключило семерыхъ зачинщиковъ, и главнаго Васеньку<.> И не исключили бы его, потому что самый первый ученикъ былъ и въ академію первымъ выходилъ, а самъ Васенька виноватъ — не попросилъ извинені<е> у инспектора.

— Не поклонился! — укорительно повторялъ дьячокъ, грозя къ печкѣ. — Промѣнялъ родителей на гордость! Отринулъ заботы!

А Василій стоялъ у печки, какъ быкъ — разсказывала матушка, — и хоть бы какое вниманіе. И всѣ полы у нихъ въ грязищи, и лампадка не горятъ не гдѣ. А собаченка воетъ, собаченка во–етъ… прямо, какъ покойникъ въ домѣ… И дѣйствительно, всѣ четыре крынки разбила.

По А на слѣдующій день о Семенъ получилъ письмо отъ сына, что все, слава Богу, кончилось благополучно, постра адло[pp] семеро только двое от остальныхъ разрѣшилъ преосвященный ради большого праздника и конца ученья принести извиненія. Только Васька Неопалимовъ, дуракъ, не захотѣлъ да еще одинъ, сынъ Успенского дьякона изъ Заборья, но тотъ ни все равно выгнали бы за неуспѣшность.

— Воспитали на свою голову! — сказалъ о Семенъ. — Развивали непокорство вотъ и развили! Что посѣешь, то пожнешь.

II

Разливъ держался с недѣлю на лугахъ, мутный и холодный, и небо всѣ эти дни висѣло сѣрое, неприглядное, съ сѣро–бѣлыми унылыми рыболовами–чайками надъ водой. Захватило разливомъ не только луга на версты, захватило и мытаревскіе огроды и даже крайніе домики.

Вася Неопалимовъ уже пять дней лежалъ въ задней комнаткѣ на провалившейся желѣзной койкѣ, которая едва выдерживала его разросшееся не по годамъ тѣло, жегъ папироски и мятыя. Смотрѣлъ въ красные цвѣточки по голубому полю на обояхъ, на шомпольную дувстволку[qq] и рѣшалъ вопросъ, что теперь дѣлать. За пять дней перегорѣло въ душѣ. Всѣ эти дни слышалъ онъ жалующійся шепотокъ матери и полніе торопливые шажки отца, отказы-

// л. 10 об.

вался отъ ѣды, только по, когда темнѣло, незамѣтно проходилъ въ кухню и отрѣзалъ ломоть хлѣба. За эти пять сѣрыхъ дней пришелъ къ выводу, что погеройствовалъ, а геройство–то его инее нужно никому. Здѣсь его оно не нужно, убило мать, и отца, а тамъ… а тамъ уже и забыли, конечно. Считалъ себя неудачникомъ. Оборвалось все. Что теперь? Посматривалъ на свою двустволку и начиналъ думать — и это выходъ. Ни о чемъ не думать, ничего не видѣть. И думая такъ, зналъ, что это только шальная мысль и что ему старашно[rr] хочется жить. Рѣшалъ вопросъ — зачѣмъ геройство? И когда ставилъ этотъ вопросъ, чувствовалъ дрожань въ душѣ и гордость. Все положилъ. Ничего не вышло, но зато примѣръ. Зато правда на его сторонѣ. А мать подходила къ двери и боязливо, не отворяя просила скорбно:

— Ты бы, Васенька, хоть похлебочки поѣлъ…

— Я поѣмъ, мамаша…

И морщился, и называлъ себя упрекалъ себя, томясь и представлялъ скорбное лицо съ опухшими глазами. И хотѣлось распахнуть дверь, охватить ее, мать, маленькую, уже сморщенную въ лицѣ, легкую, какъ травинка поднять взять на руки и сказать въ лицо:

— Мама! Все будет хорошо.

И не могъ этого сдѣлать, потому что и самъ не былъ увѣренъ, что будетъ хорошо. И просыпался ночью, вспоминалъ, что случилось непоправимое и страстно хотѣлъ, чтобы этого не было, вернуть все и пусть было бы все по старому, не было бы исторіи, борьбы съ собой, этихъ ужасныхъ дней

Приходилъ иногда дьячокъ въ комнату, пу<г>ливо поглядывалъ на ружье, мялся, дулъ на пальцы суетливо и бормоталъ:

— Ничего, ничего… какъ–нибудь… Ты, Васенька, думаешь все?...

— Посадилъ я васъ, папаша…

— Ничего–ничего…

И всякій разъ дьячокъ взмахивалъ руками, давился и тыкался головой въ Васину широкую грудь, и теребилъ пальцами за спиной суконную тужурку и хотѣлъ говорить, но выходилъ скрипъ и глухой бормотанье. И не было силы сказать и объяснить и утѣшить. Не было чѣмъ утѣшить, пока была пустота и камент[tt], въ голомъ лѣсикѣ, по дорогѣ въ Мытаревку, когда шелъ со станціи тогда въ голыхъ поляхъ въ шорохѣ пустого голаго лѣса сказалась ему убогость и голость его сломившейся жизни. Когда онъ въ томъ же голомъ лѣсу увидалъ на суку обдуваемаго холоднымъ вѣтромъ гр одинокого грача. Тогда этотъ грачъ напомнилъ почему–то его. Тогда онъ представилъ широкі<я> испуганныя глаза матери, и дальше вереницу дней неопредѣленныхъ. Онъ

// л. 11

разъ только вышелъ изъ состоянія и охватилъ отца за худую шею и прижалъ голову къ груди. Повернулъ голову къ себѣ, взглянулъ и испугался — такое убито и жалкое ли<ц>о было у отца, и дрожали губы и бородка дрожала и кривился ротъ, уже старый неполнозубый, горькій ротъ И изъ этихъ глазъ взглянуло на него боль таящаяся прячущаяся отъ того кто эту боль и сдѣлалъ.

И тогда онъ поднялся, вовесь ростъ, головой въ потолокъ, странный и смѣшной Вася, Достань–Воробушка, и сказалъ, зеленый въ лицѣ:

— Что я сдѣлалъ!

А дьячокъ замахалъ руками, закривился весь, чмыхнулъ въ руку и заспѣшилъ:

— Какъ–нибудь — какъ–нибудь…. — и побѣжалъ изъ комнаты.

Ночи были мучительны. Ночью радостно и жутко сознавалось, что можно легко все кончить. Привязать веревочку, пропустить подъ ложе…

Онъ открывалъ форточку и высовывалъ голову.

// л. 11 об.

За ночь уползли сѣрыя мутныя облака и всталъ голубой день, въ с<нрзб>ся разливъ, отошелъ далеко въ луга и сталъ въ бѣломъ блескѣ, открылъ черные огороды, оставивъ по бороздамъ долгія стекла, сверкающія голубой сталью.

Шумное вставало утро встало утро, звонкое въ пѣтушиный крикахъ. Въ саду у дьячка, въ березахъ, уже кинувщихъ куриныя лапки цвѣта, зачокало и затрещало по скворешнямъ. Въ ночь прилетѣли скворцы, теперь четкіе въ черно–голубой стенѣ на сквозныхъ березахъ. Не она ли шумѣла шорохомъ, безпокойная птица? Шуршали въ теплом вѣтрѣ раскосматившіяся березы. Въ зажелтѣвшихъ ветлахъ по закраинѣ огородовъ, въ черныхъ комьяхъ грачиныхъ гнѣздъ шумѣло гомономъ безпокойнаго кружала. Во дворѣ просила доиться корова, и въ батюшкиномъ дворѣ просила, и дальше, за поповкой, — непокойныя, ревущія, требующія обгула.

Весь этотъ шумъ, вешній шумъ, огромный, идущій со всѣхъ далей, вошелъ въ душную комнатку Вася черезъ открытую фортку, съ остромъ вѣтеркѣ свѣжемъ съ холоднаго еще разлива, и защекоталъ ноздри запахами, нелепыми, спутанными, тѣми, что врываются сразу въ выставленное окно. Что это? Трава ли, молодая, запахъ полой воды, талыхъ снѣговъ, почек, земли и солнца? Нѣтъ, не узнаешь. Это не запахъ лѣта, когда рѣзко и густо все, сѣно ли косятъ, и все зрѣло, — сѣно ли, вялая ли трава. И не буйный одуряющій запахъ полной весны, когда черемуха даетъ себя знать по вѣтру отъ далекаго мѣста, а . Это запахъ неуловимый, какъ растявшее въ небѣ облако, какъ сумеречный свѣтъ, какъ неслышный на солнцѣ, — онъ ночью слышенъ, слабый–слабый шелестъ распсукающихся[uu] почекъ, какъ . Чѣмъ? Что такое въ немъ? И теплота черной земли и свѣжесть пропадающаго снѣга. И солнцемъ, и снѣгомъ пахнетъ, и водой, и слабыми бѣлыми корешками, и сокомъ, двинувшимся отъ коней по сучьямъ, и воздухомъ, и запахомъ налетающихъ стай, и подымающейся незримо зеленой силой.

// л. 12

Этотъ шумъ пробудилъ и заставилъ открыть глаза. Смотрѣло черезъ въ фортку голубое небо и даже въ комнатѣ были голубыя тѣни. Звякало ведерко за стѣной: — это мать собиралась доить корову.

Онъ з хорошо зналъ ея маленькія шаги, крадущіяся за стѣнкой. Онъ слышалъ ихъ и ночью, и слабое покашливаніе и сухое постукиванье колѣнъ. Молилась она по ночамъ, а вотъ теперь стучитъ въ кухонкѣ крынками, а корова зоветъ, трубитъ. И еще услыхалъ онъ трескъ и почвокиванье скворцовъ въ обезпокоенномъ воробьиномъ крикѣ. Дошло черезъ форточку завернувшееся отъ двора хлюпанье досокъ на жидкой грязи двора и знакомый который узнаешь изъ тысячи, визгъ дверки и хлопъ и стукъ дверки заваливающагося коровника. Этотъ звукъ вызвалъ ярко: какъ, если стать на крылечкѣ, ударитъ солнцемъ въ глаза, а во дворикѣ розлито золот жидкое золотце, пада, свѣтъ —, падающій и съ соломенной крыши, и съ отстоявшихся занавоженныхъ лужъ и съ натянутой надъ крыльцомъ отъ снѣжныхъ заносовъ просвѣчивающей рогожки. Весеннее жидкое золотце заднихъ двориковъ и закутокъ.

Онъ представилъ, какъ на валкой скамеечкѣ доитъ корову мать, а корова въ золотой полутьмѣ хлѣва, и а корова, завернувъ шею, оглядываетъ ее влажнымъ косыщимъ вз глазомъ.

И было все такъ, когда вышелъ онъ на крыльцо, самъ не зная, зачѣмъ. вызванный солнцемъ и стономъ проржавѣвшихъ петель. Да, горѣло жидкое золотце. За подтопленной дверкой звенѣло мѣрное дзеньканье о пустое ведерко и потягивали теплыя коровьи вздохи. А надъ головой, въ протянутой зонтомъ рогожкѣ горѣли золотинки, сыпали въ сѣнцы зайчиками. И терпѣливец—паукъ уже наплелъ заночь на мушином ходу широкую паутину —  къ погожимъ днямъ.

Вася стоялъ, потягивая острый духъ занавоженнаго двора и свѣжесть вольную свѣжесть, налѣтевшую по вѣтру съ разлива, тр растроганный, затопленный мягкимъ весеннимъ солнцемъ. Шлепая по водѣ, подобралась повадливая Жучка, топотала и слѣдила въ сѣнцахъ.

— Да стой…

Онъ услыхалъ голосъ матери, и не тотъ веселый,  и строгій, а слабый усталый, проясящій[vv] голосъ. И не услыхалъ сочнаго шлепанья.

// л. 12 об.

Разъ только вышелъ онъ изъ мучительной неподвижности, когда встрѣтился съ отцомъ взглядомъ:  съ желтаго вздрагивающаго лица, съ вздрагивающихъ темныхъ губъ и потемнѣвшихъ вѣкъ взглянула въ него боль и прошла въ сердце. Тогда надломилось въ немъ ионъ крикнулъ, зеленый въ лицѣ:

— Что я сдѣлалъ!

А дьячокъ испугался крика, скривился, какъ квелое деревцо, и забормоталъ:

— Какъ–нибудь… какъ…

Замахалъ руками и ускользнулъ изъ комнаты.

Ночи были мучительны.

Вася просыпался внезапно, и вспоминалъ, что теперь. Не было воздуху, давило. Онъ открывалъ форточку, высовывалъ голову и слушалъ. Въ неполной, подвигабщейся подъ утро къ закату лунѣ свинцово лежалъ разливъ, бродило крѣпкимъ навознымъ духомъ и шелъ шорохъ — водъ ли, наползающихъ прорывающихъ землю, невидимыхъ ли птичьихъ стай или набухающихъ почекъ, готовыхъ брызнуть смѣющейся зеленью въ первый солнечный день.

Въ весеннія ночи радостны ожиданія въ радостномъ ожиданіи таится и сторожитъ юныя души тоска, дѣлаетъ ихъ чуткими и тревожными. Въ ходѣ вздымающихся водъ стучитъ жизнь и кидаетъ въ буйную радость, когда есть хоть маленькое радостное, и бьетъ наповалъ тоской, когда зацѣпила печаль.

И думалъ Вася, что можно все разомъ кончить. И не разъ подходилъ къ стѣнкѣ, гдѣ висѣло его ружье. И стоялъ въ смертельной тоскѣ, слушая, какъ тамъ за стѣнкой, все тихо, тихо. И когда думалъ такъ и стоялъ въ ночныхъ шорохахъ, въ эти жуткія думы вдругъ наползали то просѣка Чекалинскаго березняка въ вешней водѣ, по вечеру, когда бѣлыя березы тихо лежатъ на розовой отъ заката водѣ, чистой какъ слеза а въ зеленовато голубѣющемъ небѣ тянетъ гдѣ–то знакомый хркъ хоркающій крикъ. То стол у о. Семена, засыпанный небывалыми крупными цвѣтами, красными, желтыми, бѣлыми, голубыми небывающими бумажными розами, которыя каждый годъ дѣлаютъ Лида, Надя, Маня и Лиза — вѣнки и пояса на праздничныя иконы, дѣвичій даръ надеждъ. И смѣхъ, и бѣлыя зубы въ алыхъ губахъ, и звоны надъ лугами и бѣлыя стаи играющихъ голубей надъ церковью, и золотая вязь на синемъ полѣ, надъ входомъ, облитая ласт давними и новыми стрижами: — не вѣте ли, яко храмъ Божій есте? И голубѣющая даль, и тысячи радостныхъ мелочей, пустыхъ и какъ–будто важныхъ. И когда все это наплывало, привычное и все новое, радующее всегда въ свою пору, какъ первая, никогда не умирающая зелень, чернѣй черноты казалось то, что теперь сталось. И силился найти оправданія и спрашивалъ блѣдн ющий[ww] окно: есть ли правда, прочная правда жизни и есть ли законы, требующія и управляющія.

// л. 13

IV

Онъ шелъ не потерянный, не съ тѣми разбившимися мыслями, какъ дня четыре назадъ, въ сѣрый день, когда и на землѣ и въ небѣ позывало тоской.

Слава солнцу и счастливы тѣ, кто знаютъ его и могут смотрѣть въ небо

Солнце приноситъ счастье. И все черно и даже радость не въ радость, когда облака плывутъ, плывутъ и конца не видать, а Слава весенним днямъ, идущимъ въ солнцеѣ. Они несутъ радости и красятъ и будятъ надежды. Не потому ли ждутъ первыхъ почекъ и листьевъ, и перваго снѣгу и перваго май вешняго дождя, что въ новомъ грезится новое, и видится ускользающее, желанное?

Не потому ли тревожны ве жатъ весеннія ночи, что въ чуткой тиши своей укрываютъ то, что объявится въ свѣтлый день. Или же потому, что весна вдругъ выхватываетъ, сбрасываетъ, обманыветъ, сбрасываетъ съ плечъ годы, и улыбнется первою зеленью такъ, какъ улыбалась давно–давно…

Обманываетъ своимъ молодымъ нарядомъ. А почему же ставятъ въ бутылки первыя вербы. Не потому ли чтобы радостно любов видѣть бѣлые корешки, ростъ. И Чуется вѣчная жизнь въ ней, въ черной жадной землѣ, и въ бѣгучихъ водахъ, и не потому ли зеленый цвѣ зелень — знакъ с хорошей надежды? и обновленія. Тайна, вѣчная, для всѣхъ одинаковая.

Тайна живого солнца. И ставятъ въ бутылки вербы, чтобы увидать <нрзб> скапываютъ жадную черную землю, и вездѣ, гдѣ есть дѣвушки, стоятъ въ ящичкахъ сѣмена. Черная жадная земля — зовъ жизни и не потому ли дѣвушки любятъ цвѣты, что это плодъ вѣчнаго зачатія.

Вася неопалимовъ[xx] шелъ выгономъ, тяжело ставя ноги въ по влажному выгону къ высокой опушкѣ къ опушкѣ, высоко забравшагося недъ лугами мѣлкаго лѣса — чащи, на любимое мѣсто, откуда далеко видно. Шелъ успокоенный яснымъ днемъ и, не потерянный, какъ дня четыре назадъ, въ сѣры день. Еще когда стоялъ на крылечкѣ въ передъ тихоимъ сараемъ, въ золотцѣ тихаго заку солнечнаго закутка, что–то переломилост въ немъ и сказало, что такъ нельзя. Нельзя тянуть эти сѣрые дни и томить. И то, что ходило въ немъ, казалось ему такимъ безнадежнымъ, перестало казаться и то, что оставляло какіе–то недежды на выходъ, теперь окрѣпло<.>

Онъ шелъ не отъ тяжелыхъ мыслей, уходилъ, а  Онъ чувствовалъ что на солнцѣ и въ вольномъ вѣтрѣ крѣпнетъ  окрѣпнетъ въ немъ то, что явилось въ солнцѣ. И то, о чемъ онъ почему–то не подумалъ ни разу, что только таилось въ немъ, какъ возмож[yy] неясно таилось въ немъ, теперь показало возможнымъ и простымъ такимъ. Да. Страшнаго не было. Теперь были только выходы. Ушелъ, да. Но никто не мѣшаетъ держать испытаніе по

// л. 13 об.

Уже недѣлю держался холодный, мутный разливъ, и небо надъ нимъ было сѣрое, неприглядное, и носились съ унылымъ крикомъ сѣрокрылыя рыбалки. Широкій былъ въ этомъ году разливъ — захватилъ всѣ луга, затопилъ даже высокіе мытаревскіе огороды и подступилъ и баньки и подступилъ къ крайнимъ дворамъ, и отъ свинцовой холодной воды въ Мытаревѣ было неуютно и сѣро.

Вася пятый день лежалъ у себя въ комнатѣ, на ломкой желѣзной кровати едва державшей его рослое тѣло, все курилъ и глядѣлъ въ красныя крапинки въ голубыхъ обояхъ, на свою двустволку, такъ долго ждавшую веселой тяги, и всѣ дни слышалъ то жалобный шопотокъ, то торопливо крадущіеся шажки. Думалъ съ горечью, что имъ, шепчещимся и слушающимъ, вовсе не нужно то, что онъ сдѣлалъ. Если бы они поняли, если бы сказали, что нужно было сказать, тогда все легко и ясно стало бы впереди. Тогда онъ радостно обнялъ бы ихъ, запрятавшихся въ свою скорбь, и бодро крикнулъ

— Теперь все хорошо!

Но они не сказали.

Мать подходила къ двери и просила робко:

— Ты бы, Васенька, поѣлъ…

Онъ морщился отъ боли, зная, какое у ней лицо. Почему не радостное, не гордое? И такъ хотѣлось распахнуть дверь, обнять мать, скорбившуюся, слабенькую, — когда она была молодой, сильной? — легонькую, какъ травка, и сказать весело въ погасшіе глаза:

— Мама! Что же ничего не скажешь? Такъ ничего и не скажешь?

Жгли слезы и не могъ сказать.

Суетливо–робко заглядывалъ въ комнатку дьячокъ, опасливо поглядывалъ на ружье, пряталъ глаза и бормоталъ:

— Ничего–ничего… Думаешь все, Васенька…

Хотѣлъ еще говорить, давился, и выходило скрипучее и невнятное бормотанье.

И про себя зналъ Вася, — скажи онъ слово, растянется и перекосится его ротъ и онъ будетъ тоже говорить невнятное и жалобное, какъ въ голомъ лѣсу, по дорогѣ со станціи, когда шелъ въ Мытарево, вдругъ представилъ себѣ лицо матери, остановился и не хотѣлъ итти дальше. Остановился у лѣса, въ вѣтрѣ. Говорилъ березамъ, и не было стыдно, что кривился ротъ, и плакалъ онъ, большой и сильный, по прозвищу Достань Воробушка. Лѣсъ былъ кругомъ, да съѣжившійся на вѣтру одинокій грачъ. Тогда, передъ голыми полями, въ шорохѣ голаго лѣса больно передалось одиночество и убогость той жизни, куда онъ шелъ, и его собственной.

// л. 14

Разъ только вышелъ онъ изъ Ночи были мучительны. Просыпался и вспоминалъ, какъ все непоправимо теперь: ученье кончилось, теперь нѣтъ средствъ у отца нѣтъ, надо искать работы, сломалась жизнь. Смотрѣлъ въ темнотѣ на невидимыя стѣны и

И разъ только вышелъ онъ изъ мучительной неподвижности, когда встрѣтился съ отцомъ взглядомъ. Съ желтаго лица, играющаго губами и вѣками глянула на него прячущаяся боль. Тогда точно надломилось въ немъ все и онъ сказалъ зеленый въ лицѣ:

— Что я съ вами сдѣлалъ!

А дьячокъ скривился, какъ квелое деревцо, все, затресся и и забормоталъ:

— Какъ–нибудь… какъ…

Замахалъ и скользнулъ изъ комнаты.

Нои[zz] были мучительны. Просыпался и вспоминалъ, что теперь. Открывалъ форточку. Въ неполной, къ закату подвигающейся лунѣ, свинцово свѣтился разливъ и бродилъ въ крѣпкомъ навозномъ воздухѣ чуткій шорохъ — воды ли, какъ–будто недвижной, но уже уползавшей просачивающйся въ жидкую землю, голыхъ ли прутьевъ сада, птицъ ли, невидимо тянущихся по ночамъ, почекъ ли, прорывающихъ клейкія пленки, чтобы брызнуть въ неуловимую минуту и зеленью въ грядущемъ солнечномъ днѣ. Неясные весенніе шумы сока соковъ  ли потянувшихся отъ корней къ вершинамъ. Неясные шорохи

Въ эти весеннія ночи въ радостныхъ ожиданіяхъ притаивается и сторожитъ тоска: молодыя души, дѣлаетъ ихъ чутекими[aaa], и тревожными. Почему такъ? Въ движеніи подымающихся водъ стучится жизнь и подырождаются сомнѣнія и надежды. И хлынетъ буйная радость, когда есть радостное маленькое, и валитъ валомъ давящая тоска, когда нѣтъ радостнаго, а зацѣпило душу печаль.

И не разъ думалъ Вася, что можно все сразу кончить. И когда думалъ такъ въ ночныхъ шорохахъ, къ этимъ пугающимся думамъ вдругъ врывались, то просѣка Чекалинскаго б[bbb] осинника и березняка, въ водѣ, по вечеру, когда березы розовыя, когда розо бѣлые лежатъ они на розовѣющей отъ заката водѣ, а въ сиреневомъ–зелено небѣ тянетъ хорканье и близится и наростаетъ. То столъ у о Семена, весь засыпанный крупными фантастическими цвѣтами, которыя каждый годъ дѣлаютъ Лида, Надя, Варя и Глаша, — алыя, бѣлыя, желтыя, зеленыя розы небывалыя бумажныя розы — вѣнки на праздничныя иконы. И веселыя лица, и смѣхъ, и звоны надъ лугами и бѣлыя стаи голубей надъ церковью, разсыпавшіяся надъ Мытаревымъ, и го голубѣющія дали. Насовывались цвѣтныя, пестрыя, радостныя въ прошломъ и въ ихъ пестротѣ и голосахъ сухимъ жуткимъ молчаливымъ стояло — мысль, что все это можно кончить.

// л. 14 об.

Вася Защекотало ноздри, и Вася открылъ глаза, еще усталыя отъ ночной тревоги. И свѣтлый голубой кусокъ неба взглянулъ на него въ мутное окошко, и другой маленькій, яркій–яркій.

Другой былъ день, голубой теперь, и въ комнатѣ даже тѣни были голубоватыя.

Этотъ голубой свѣтъ, и безпокойный гомонъ

За стѣнокой греем загремѣло жестью, звякнуло, — должно быть мать поднялась доить корову, и часики в столовой простучали пять разъ, шесть

Онъ зналъ, что опять не спала мать эту ночь. Зналъ. Онъ зналъ ея шаги, крадущіяся за стѣнкой, и слышалъ ихъ ночью, и тихій сухое постукиванье колѣнъ слышалъ. Молилась она ночью. И слышалъ въ ночи шорохъ отцова голоса:

— Что не спишь?

А теперь встала доить корову.

Вотъ теперь она надѣваетъ коровью кофту, стучитъ въ полутемной кухонкѣ крынками. А корова зоветъ, вытя тянетъ трубой. Онъ узналъ чоканье, и трескучій гомонъ скворцовъ въ чиканье обезпокоенныхъ воробьевъ.

Услыхалъ черезъ фортку завернувшійся со двора чмоканье хлюпанье досокъ въ жидкой дворовой грязи и такой знакомый, изъ тысячи звуковъ знакомый стонущій визгъ петель сара дверки коровника. и пада прихлопывающій стукъ. И если стать теперь на крылечкѣ, ударитъ солнцемъ, и во дворикѣ разлито жидкое золотце и отъ соломенной крыши коровника, и отъ[ccc] съ съ отстоявшихся занавоженныхъ лужъ, и съ рогожки, и отъ солнца, ударяющаго черезъ рогожку, прикрывающую оконце чулана, и отъ соломы, сложенной подъ навѣсомъ. Весеннее золотце заднихъ дворовъ и закутокъ, что горитъ то рубиномъ, то растопленнымъ воскомъ.

Тамъ не голубоватые тѣни, холодныя

И Его потянуло въ это золотце теплое, мирное, отъ холодныхъ голубоватыхъ тѣней комнаты, точно расплавилось и потеплѣло въ немъ, при одномъ

И захотѣлось остановиться на крылечкѣ.

Теперь она сидитъ на черной валкой скамейкѣ въ хлѣву, доитъ корову, и все такое же смутное скорбное лицо ея. Сидитъ одна въ въ золотистой сумеркахъ сарая, а ее, а корово, завернувъ шею, вз глядитъ на нее влаными[ddd] глазами.

Онъ поднялся Онъ уже не могъ лежать. Властно говорило въ немъ, еще уже нѣсколько дней назадъ зародившееся необходимость сказать матери ласково, успокоить, сказать отъ сердца, что все пройдетъ, что ничего все. И

Стоялъ не крыльцѣ двора. И все было такъ, какъ представилось отъ

// л.15

вызванные яркимъ днемъ голубымъ днемъ и звукомъ перержавѣвшихъ петель.

Горѣло во дворѣ житкое золотце лужъ и соломы. За подтопленной дверкой сарая звенѣло въ ведро, зыканье дзеньканье пустого ведерка и слышались коровьи вздохи. Горѣли сверкающія золлотинки въ крышѣ, осыпали сѣни мелочью зайчиковъ, играющихъ въ вѣтра. И острый духъ занавоженнаго двора, вязкій и мирный мѣшался съ холодкомъ свѣжести бодрой свѣжести утра лугового полевой, налетающей въ вѣтеркѣ.

Шлепая по желтой водѣ, подобралась повадливая Жучка, наслѣдила въ <нрзб> сѣнцахъ, забарабанила хвостомъ по И паукъ заплелъ за ночь на мушиномъ хтду широкую паутину — къ погожимъ днямъ.

Осторожно, чтобы не испугать, пошелъ Вася по хлюпающимъ доскамъ, остановился у коровника, заглянулъ въ верхнюю щель двери. И въ полутьмѣ увидалъ, какъ обернулось къ нему милое лицо, помолодѣвшее какъбудто въ полсвѣтѣ, съ полоской голубооватой ясной полоской отъ разрѣза двери.

// л. 15 об.

И когда стоялъ такъ, смотря черезъ крышу коровника, въ посвѣтлѣвшія о отъ солнца и уже бурѣющія отъ цвѣты березы, опять услыхалъ визгъ двери и увидилъ мать, въ затрапезной кофтѣ, съ ведеркомъ, въ тяжелыхъ расползающихся башмакахъ. Она остановилась на дощечкѣ, въ лужѣ, дивясь, что онъ здѣсь, и сказала тихо:

—Васенька…

И точно стыдясь, что онъ увидалъ ее такой, въ трепаныхъ башмакахъ и затертой кофтѣ, пошла неловко и суетливо по дощечкѣ къ крылечку, и не хотѣла давать ведерка, когда онъ протянулъ руку, чтобы помочь ей на скозкомъ[eee] скатѣ у крылечка.

— Сама я, сама…

И ему было стыдно чего–то и больно за нее, за суетливость и стыдъ ея за то, что уже слабая–слабая, а все работаетъ, а онъ большой, на шею и голову выше ея, сильный, Достань–Воробушка, и…

Онъ взялъ у ней засаленное ведерко и помогъ выбраться на крылечко, чего никогда прежде не дѣлалъ. И видѣлъ, что ее это обрадовало и испугало. А когда оба были въ сѣнцахъ, нѣжно, какъ могъ, охватилъ за плечи и притянулъ къ себя.

— Мамашенька… бѣдная моя…

Занялся духъ и подступили слезы, и чувствовалъ большую вину передъ ней, передъ ней только. Крѣпко до боли, цѣловалъ онъ ее въ мокрые глаза, въ прыгающія губы, въ дряблыя щеки, лѣлая больно забытой щетиной подбородка.

Она вцѣпилась в его плечо, не имѣя силы обнять,плачущая, ослабѣвшая, такая маленькая передъ нимъ и несказанно обрадованная.

— Мамашенька…

И опять кололъ грубой щетиной, самъ мягкій, стиснувшій зубы, чтобы н<е> кривить ротъ, какъ тогда, по дорогѣ, въ лѣсу.

И когда вошелъ въ свою комнату, новый, сбросившій проклятую тяжесть ночей, стоялъ передъ форткой и смотрѣлъ, помаргивая, а въ глазахъ плыли и плыли радужныя и стеклянныя пленки.

А когда выходилъ во дворъ, все еще въ своей семинарской фуражкѣ, въ жесткихъ, вытащенныхъ изъ–подъ кровати, закинутыхъ съ осени сапогахъ, мать тревожно и робко спросила:

— Куда же ты… Васенька?

Онъ сказалъ ласково:

— А вотъ… пройдусь…

А когда проходилъ передъ домомъ, слышалъ черезъ форточку голосъ отца:

— Какъ же такъ? Куда?

// л. 16.

У о. Семена сушились и вывѣтривались шубы и постели. На колышкахъ палисадника лежали пышными животами красныя и палевыя подушки и пяткастые тюфяки. На[fff] Во дворѣ, на веревкахъ, вытянулись опустивъ рукава шубы и шубки на лисьемъ и бараньемъ и лисьемъ мѣху, и самъ о. Семенъ въ зеленомъ подрясникѣ колотилъ ихъ выколачивалъ ихъ обернутой въ тряпку палкой. Летѣла пыль.

 

не потому ли тревожатъ весеннія ночи, что таятъ это новое ревниво и шаловливо таятъ это новое, что вотъ–вотъ покажется съ солнцемъ и улыбнется, какъ улыбалось когда–то… Въ дѣтствѣ? И не скажешь — когда. И почему такъ жадно глядитъ по веснѣ земля, ждетъ посѣва? И почему всюду тамъ, гдѣ есть девушки, стоят, въ тысячахъ городковъ и незнаемыхъ городковъ стоятъ на солнечныхъ окнахъ земля съ бѣлыми ящички съ сѣянц

Весеннее солнце приноситъ счастье.

Шелъ онъ межами, а изъ пыльной полыни, изъ–за бурыхъ комьевъ отдыха набирающихъ силу полосъ съ трепетнымъ шорохомъ срывались жаворонки, сыпали мелкой журчащей трелью и падали, замирая на крыльяхъ.

// л. 16 об.

И позади, съ огородныхъ ветелъ, и впереди, съ крѣпкихъ березъ, несло гомозливымъ шумомъ грачей. Вонъ они, черныя, шапками застрявшія гнѣзды.

Сидѣлъ на бугрѣ, у лѣсъ, на сыромъ поросшимъ грибами пнѣ, слушалъ и думалъ свое. Смотрѣла на него даль, порѣзанная полосами, просыпаюшимися лугами, вялыми, старыми еще, какъ выцвѣтшіе ковры, водами, еще студеными. Дороги, дроги[ggg] всюду, куда не глядѣлъ. И чорныя, расплывшіяся, забирающія петлями, и ровныя, мягкія, въ комьяхъ, въ и такъ даль, ровное бездорожье, ширь.

Красными, завернувшимися язычками глядѣли изъ земли листи новя листики лошадиного щавеля, на глинистыхъ кочкахъ проглядывали зо золотились глзазки[hhh] яичника–первоцвѣта.

Думалъ о себѣ, и уже не было теперь такъ все сжато и тѣсно, какъ въ сѣрой комнаткѣ съ мутнымъ оконцемъ. Все дороги... И пришелъ сюда свѣтлымъ слѣдомъ радостное и крѣпкое чувство любви, сказавшееся въ тихихъ сѣнцахъ.

Въ безпокойномъ шумѣ грачей дошелъ до него окрикъ. со стороны, за бугромъ, изъ лога, гдѣ шла частая поросль калинника и ольхи, и зыбкаго ключевого мѣста.

Вася поднялся и увидалъ въ чорной чащѣ кустовъ рыжую голову лошади, Чорную шапку и гус и красныя въ бѣломъ бѣлыхъ пушинкахъ груду вербы Мужикъ взмахивалъ на лошадиную голову кнутовищемъ и вертѣлся подъ головой и кричалъ. Не шла лошадь, взматывалась и верба не двигалась.

— Застряло? — окликнулъ Вася.

Мужикъ оглянулся и махнулъ палкой.

— Да что! Заѣло…

Вася сошел съ бугра въ топкую чащу овражка. Здѣсь журчали промоники ключи въ промокнкахъ и переплелись старые корневища, торчали пни. Когда–то должно быть, былъ здѣсь дубовый лѣсъ и теперь логъ этотъ назывался — Дубовый врагъ. Лошадь попала телѣга попала на грязкій наплавъ и осѣла колесами. Л[iii] Рыжая лохматая лошаденка, разставивъ на осклизломъ бугрѣ дрожащія ноги, жилилась, выгибая худой хребетъ, моргала — вытаращенными испуганными глазами, рвалась и осѣдала задомъ.

— Мужикъ былъ старый, въ порванномъ полушубкѣ, и маленькій, съ злыми зеленоватыми глазками и, сухенькій и квелый, совсѣмъ старенькій, подтянутый кушакомъ, съ оттопыревшимся выѣхавшимъ иъ кушагка полушубкомъ.

— Два часа бьюсь… какъ загрязло… Да ну–у!

Взмахивалъ кнутовищем жалѣя ударить по худымъ ребрамъ по по[jjj] обтянутымъ ребрамъ, а лошадь таращилась на него и моргала.

// л. 17.

— На вотъ… два часа бьюсь… должно подъ корень куда заѣло… Коренья все тутъ… Заѣло…

Смотрѣлъ, помаргивая красными слѣпнущими глазами, на Васю.

— Никакъ…

Былъ онъ Его сапоги и колѣни си[lll] полушубка были въ грязи, и грудь. И весело поглядывала широкимъ красн<ымъ> пухомъ густая верба.

— Вербы поснялъ вотъ… въ городъ… — говорилъ мужи къ, шмыгая, и тыкая кнутомъ въ вербу, а на вотъ… Какъ разъ бы къ базару…

Чужой былъ мужикъ не Мутаревский. Васинъ только сейчас, увидавъ вербу, точно вспомнилъ, что сегодня завтра суббота — .

— Какъ же тебя угораздило?

— Ка–акъ… въѣхалъ вотъ… думалъ поближе тутъ выберусь, а вотъ зачепило и на! По знамой дорогѣ совсѣмъ плохо, а тутъ лѣтошній годъ проѣхалъ… Да ну–у!...

И опять выгнула хребетъ и осѣла задомъ рыжая лошаденка, вытянулась и рванула и ткнулась головой въ кустъ.

— Заѣло!

Мужикъ кинулъ кнутъ и посмотрѣлъ на Васю.

— Погоди…

Радостнымъ шло не него отъ широкаго, занявшего всю телѣгу пушистаго вербы, тронутой золотистымъ цвѣтомъ по пушинкамъ бѣлыя вербешки, веселенькія на красныхъ и лаковыхъ прутьяхъ. глянцевыхъ.

Вася зналъ свою силу. Бывало одинъ на канатѣ вытягивалъ четверыхъ, и крѣпость и въ ногахъ и силу въ рукахъ и юной мужицкой шеѣ. Раздался онъ весь ровно въ ширь и высь, и не совсѣмъ шло къ нему прозвище долгихъ Достань—Воробушка. Лучше бы шло другое — какое, покрѣпче.

Онъ снял обошелъ телѣгу, провожаемый старикомъ, который все заглядывалъ подъ телѣгу, увязшую задними колесами по ступицу и приговаривалъ:

— Какъ заѣло–то… посп зубомъ взяло какъ…

Вася зашелъ съ заду и тронулъ за грядки.

— Не сорвешь? — спросил онъ.

— Что жъ… и сорвешь… — уныло сказалъ мужикъ.

Тогда Вася поторогалъ за подъ грядки.

Онъ сталъ въ вязкую грязь, схватившую его ноги и разминалъ, отыскивая материкъ.

— Корни тутъ… — сказалъ онъ….. чувствуя, что ноги уперлись въ твердое, скользкое, и холодная струйки просачиваются въ сапогъ.

— Бери подъ въ по Держи подъ уздцы. — Выводи въ поводъ! Крикнулъ онъ мужику.

// л. 17 об.

За церков За поповкой и церковью тянулся[mmm]

За церковью открывались поля, чернобурыя полосы, разбѣгающіяся[nnn]

За церковью открылись поля, чернобурыя полосы, долгія полосы, протянувшіяся къ смѣша березовому и еловому — чекалинскому лѣсу, высокому мѣсту. Съ опушки далеко было видно черезъ луга — все дальше отходившій разливъ, теперь игравшій бѣлымъ накаломъ.

Вася и самъ хорошо не зналъ, зачѣмъ шелъ вяскими полосами вязкой межожой[ooo], въ шорохѣ усохшихъ полыней и чернобыльника къ . — такъ, хорошо по быть подъ солнцемъ. Можетъ быть потому, что привыкъ ходить такъ, прямикомъ, къ высокому бугру лѣсному бугру, откуда далеко видно, откуда открываются всѣ луга, а теперь и разливъ, отходящій  все дальше и дальше сверкающій бѣлымъ накаломъ. Изъ пыльной полыни, на впереди, изъ черныхъ комьевъ бурыхъ комьевъ отдыхающихъ полосъ съ трепетнымъ шорохомъ подымались жаворонки и сыпали мелкимъ, и, били мелкой журчащей трелью и падали, останавливаясь на пути на крыльяхъ.

А Вася все шелъ, не зная, зачѣмъ идетъ. Можетъ быть потому шелъ, под солнце, что уже не было прежней тоски,. Еще когда стоялъ на крыльцѣ передъ тихимъ сараемъ, въ золотцѣ солнечнаго закутка, какъ–будто что еще разъ переломилось въ немъ и сказало что–то, что не все безнадежно, и нѣтъ ничего страшнаго.

Весеннее солнце приноситъ счастье.

Не потому ли такъ ждутъ первыхъ листьевъ, что въ юномъ грезится новое, и не потому ли тревожатъ такъ весеннія ночи, что таятъ новое, что вотъ–вотъ объявится съ солнцемъ и улыбнется такъ, какъ улыбалось когда–то давно–давно… Въ дѣтствѣ?

Во всемъ ожиданіе — и въ черной, жадно землѣ, и въ бѣгучихъ ножахъ и въ

За церковью открывались поля, долгія бурыя полосы, уходящія къ чекалинскому лѣсу, высокому мѣсту, откуда открываются всѣ луга, а теперь весь разливъ, отходящій дальше и дальше, свѣркающій бѣлымъ накаломъ. Вася шелъ рыхлой межой, въ шорохѣ старыхъ полыней и чернобыла. Зачѣмъ шелъ — не зналъ. Можетъ быть потому, что хорошо быть подъ солнцемъ, когда задавитъ тоска, можетъ быть потому, что въ яркомъ весеннемъ днѣ, когда стоялъ онъ передъ тихимъ сарайчикомъ, въ золотцѣ солнечнаго закутка, все смѣющееся отъ солнца сказало ему тихо–тихо, что надо итти подъ небо, въ весенній день.

Весеннее солнце приноситъ счастье. Можетъ быть скворцы сказали, теплыя лужи, березы, небо…

Не потому ли ждутъ первыхъ листьевъ что въ новомъ грезится новое, и

// л. 18.

л. 18 об. — пустой.

Только одинъ разъ вышелъ онъ изъ мучительной неподвижности, когда съ жолтаго дьячкова лица, съ перекосившихся губъ и задрожавшихъ вѣкъ кинуло въ него острой болью. Тогда надломилсь въ немъ все, и онъ крикнулъ, темный въ лицѣ:

— Что я сдѣлалъ!

А дьячокъ испугался, скривился, какъ квелое деревцо, и затрепыхалъ рукой.

— Что ты, что ты… какъ–нибудь…

Вышелъ изъ комнаты и не заходилъ больше.

Ночи были мучительны.

Вдругъ просыпался и вспоминалъ, что теперь. Открывалъ форточку, глядѣлъ в ночь и слушалъ. Въ неполной молодой, подвигающейся къ закату лунѣ свинцово лежалъ разливъ, бродило крѣпкимъ навознымъ духомъ и стоялъ шорохъ — воды ли, прорывающей землю, птичьихъ ли стай или набухающихъ почек, готовыхъ брызнуть смѣющейся зеленью въ первый солнечный день.

Весенними ночами въ радостномъ ожиданіи таится и сторожитъ юныя души тоска, дѣлаетъ чуткими и тревожитъ. Въ ходѣ плывущихъ водъ стучитъ жизнь и кидаетъ въ бурную радость, если есть меленькое радостное, и бьетъ наповалъ тоской, когда зацѣпила печаль.

И потому думалъ Вася, что можно все разомъ кончить. Стоялъ одинъ на одинъ съ тоской, слушая, что тамъ, за стѣнкой, гдѣ тихо. И когда думалъ такъ, въ ночныхъ шорохахъ наползало то просѣка чекалинского березняка въ вешней водѣ, по вечеру, когда бѣлыя березы тихо лежатъ въ розовой на закатъ водѣ, чистой, какъ слезы, зелено голубѣетъ небо, а гдѣ–то натягиваетъ волнующее хорканье: то семейный широкій столъ у о Степана, весь засыпанный крупными небывающими цветами — красными, бѣлыми, голубыми, желтыми бумажными розами, которыя каждый годъ дѣлаютъ Лида, Маня, Лиза и Надя, — вѣнки на праздничныя иконы, дѣвичій даръ надеждъ. И смѣхъ бѣлыхъ зубовъ въ алыхъ ртахъ, и звоны надъ лугами, и бѣлые стаи поповскихъ голубей, и пышныя весеннія сирени по оградамъ и золотая по синему вязь надъ входомъ, осыпанная стрижами — невѣсте ли, яко храмъ Божій есте? И тысячи радостныхъ мелочей, пустыхъ и важныхъ, старое–старо и все новое, радующее въ свою пору, какъ первая зелень.

Боролся, винилъ себя и старался найти оправданія.

// л. 19.

III

Въ садикѣ дьячка, въ березахъ, уже выпустившихъ бурыя лапки, на трехъ, еще вчера пустыхъ скворешняхъ, запѣли, защелкали скворцы. Ночью налѣтела ихъ стая. Уж не они ли шумѣли ночью шорохами, веселая безпокойная птица?

Они сидѣли Всталъ солнечный, голубой день, яркій–яркій. Не его ли привела сюда шумная стая веселая. Не ему ли пѣли скворцы, трепеща крыльями, далеко четко видныя въ сквозящихъ березахъ. Уш Уползли мутныя облака за ночь, свалились за дали и выступило голубое и ясное, радостно[qqq], оставилъ въ бо по бороздамъ длинныя сверкающія стекла играющія голубой сталью. Горѣлъ на лугахъ бѣлым блескомъ.

По всему Мытареву шумѣли криками звонкими пѣтухи, радуясь солнцу, шуршали въ теплом вѣтрѣ, сдвинувшимъ тучи на сѣверъ, <нрзб> раскосматившіеся березы, на старых ветлахъ, на закраинахъ огородовъ, шумѣли въ черныхъ гнѣздахъ грачи въ трескѣ ломкихъ ветокъ, чинили, Ветла[sss] за поповкой, безпокойныя, ждущія воли, обезпокоеннн солнцемъ. Гомономъ и крикомъ и свистомъ и трескомъ дышало вешнее утро

Этотъ гомонъ, вошелъ влился черезъ открытую колотивнуюся[uuu]

Въ саду у дьячка, въ березахъ, уже выбросившихъ куриныя лапки цвѣта, зачохало, затрещало по скворешнямъ. Ночью прилѣтели скворцы. Ужъ не она ли шумѣла шорохомъ, веселая безпокойная птица? За ночь уползли мутныя облака, и всталъ въ яркомъ солнцѣ голубой день, и ему–то пѣли скворцы, четко видные въ сквозныхъ березахъ. Скатывался разливъ. За ноѣчь[vvv] отошелъ далеко в луга, и открылъ черные огороды, оставилъ по бороздамъ долгія стекла, сверкающія голубой сталью. Отошелъ въ луга и горѣлъ бѣлым бле комъ.

Шумное встало утро. Звонким раскатомъ кричали пѣтухи, шуршали въ тепломъ вѣтрѣ раскосматившіяся березы. Въ ветлахъ, по закраинамъ огородовъ, тронутыхъ жолтымъ цвѣтомъ, въ чорныхъ комьяхъ грачиныхъ гнездъ шумѣло гомономъ безпокойнаго кружала. Во дворѣ просила доиться корова, и въ батюшкиномъ дворѣ просила, и дальше, за поповкой, — непокойныя, гулкія, требующія обгула.

// л.19.об.

Этотъ шум пробудилъ. Въ фортку смотрѣло голубое небо, и въ комнатѣ лежали голубыя тѣни. Звѣнело ведерко: мать собиралась доить корову.

И еще услыхалъ онъ скворканье и почвокиванье въ обезпокоенномъ воробьиномъ крикѣ, хлюпанье досокъ со двора и знакомый, который узнаешь изъ тысячи, визгъ петель и хлопанье дверки завалившагося коровника.

Онъ представилъ, какъ на валкой скамеечкѣ, въ золотистой полутьмѣ хлѣва, мать доитъ, а корова, завернувъ шею, поглядываетъ на нее влажнымъ косящимъ взглядомъ.

Вышелъ на крыльцо, не зная — зачѣмъ, вызванный солнцемъ и стономъ перержавѣвшихъ петель, и ударило в глаза солнцемъ. Во дворикѣ розлито было золотце, отсвѣтъ соломенной крыши, занавоженныхъ отстоявшихся лужъ и — вешнее золотце заднихъ двориковъ и закутокъ. ковъ. За подтоплено<й> дверкой звѣнело мѣрное дзеньканье о пустое ведерко и потягивали влажны коровьи вздохи. Горѣли золотинки въ крышѣ  и сыпали въ сѣнцы зайчиками. И терпѣливецъ–паукъ уже наплелъ за ночь въ разбитомъ окнцѣ[xxx], на мушиномъ ходу широкую паутину — къ погожимъ днямъ.

Вася стоялъ, потягивая острый духъ занавоженнаго двора и принесенную по вѣтру свѣжесть разлива, растроганный, затопленный мягкимъ солн сролнцемъ[yyy]. Шлепая по водѣ, подобралась повадливая Жучка, топотала и слѣдила въ сѣнцахъ.

— Да сто–ой…

Онъ услыхалъ голосъ матери окрикъ матери, не строгій бойкій, а усталый и не услыхалъ обычнаго знакомаго шлепанья.

И когда такъ стоялъ онъ, смотря черезъ крышу коровника, на посвѣтлѣвшія съ солнца еще уже начинающія желтѣться и бурѣть цвѣтомъ березы, опять услыхалъ знакомый сто визгъ петель и увидалъ мать, въ кофтѣ затрапезной кофтѣ, съ ведеркомъ, въ тяжелыхъ разбухшихъ полсапожкахъ, неприбранную, затертую, вѣчную работницу и вѣковуху. Она шла. Она увидела его и остановилась на досточкѣ, въ лужѣ, удивленная, что онъ здесь. Только и сказала:

— Васенька…

Какъ–то неловко, точно стыдясь всей грязи и своихъ рваныхъ полсапожекъ порванныхъ, переступала по дощечкѣ къ крыльцу, засуетилась и не давала ведерка, когда онъ протянулъ руку, чтобы помочь ей на скользкомъ скатѣ у порожк у крылечка.

— Что ты, что ты… сама я…

И ему было стыдно чего–то и больно за нее, за ея суетливость и <нрзб> и за то, что она все такъ же, какъ и въ его дѣтство доитъ коровъ <нрзб> и теперь старая стала и не отдыхаетъ, а онъ ужъ большой, на гол<нрзб>

// л. 20

ся, сильный, Достань–Воробушка, и …

Онъ всетаки взялъ у ней засаленное ведерко и помогъ выбраться на крылечко, чего никогда раньше не дѣлалъ. И видѣлъ, что ее это испугало и обрадовало. И когда были оба въ сѣнцахъ, онъ нежно, какъ могъ, охватилъ ее за плечи и притянулъ к себе.

— Мамаша… бѣдная вы моя… Мамочка…

Такъ никогда еще не называлъ онъ ее, пріученный къ по непривычкѣ

И, чувствуя, какъ набѣгаютъ слезы, какъ захватило все духъ, чувствуя большую вину передъ ней, передъ ней только, и не передъ кѣмъ больше, онъ крѣпко, до боли, поцѣловалъ ее въ глаза, въ губы холодныя, въ мокрыя щеки, коля щетиной забытой щетиной подбородка,[zzz]

Она уцепилась за его плечо, уже не имѣя силы обнять, плачущая, сла[aaaa] ослабѣвшая вдругъ, маленькая передъ нимъ, гля съ запрыгавшими губами, и несказанно обрадованная.

— Мамашенька… все будетъ… будетъ хорошо… Передъ вами, виноватъ… знаю…

И опять кололъ своей грубой щетиной, самъ мягкій, стиснувшій зуб чтобы не закричать не плакать, какъ тогда, въ лѣсу по дорогѣ.

И когда пришелъ в свою комнатку, новый, точне сбросившій эту проклятую тяжесть послѣднихъ ночей, выс[bbbb] подошелъ къ форткѣ и смотрѣлъ, помаргивая, и передъ глазами ходили радужныя и стеклянныя расплывающіеся кружочки пленки.

Потянуло на волю, назрѣвало в душѣ новое, легкое, разрѣшающее. Тяжело было здѣсь, въ комнатѣ.

И когда вышелъ выходилъ во дворъ все еще въ своей семинарской фуражкѣ, въ жесткихъ, вытащенныхъ изъ–подъ кровати сапогахъ, закинутыхъ съ осени, мать робко и тревожно спросила:

— Ты куда Вася?

— Онъ сказалъ ласково:

— А вотъ… пройдусь… Не безпокойтесь…

А когда проходилъ мимо дома, слышалъ через форточку голосъ отца:

— Куда же это онъ?

// л. 20об.