Виноград. Первая редакция

Фонд № 387

И. С. Шмелев

Картон 7

Ед. хран. 2

Шмелев,

Иван Сергеевич

[“Виноград “]

“На винограде” – рассказ,

Ранняя редакция

1913 февр. 19 – март 17.

 

Машинопись с авторской правкой                                 32 лл.

Пагинация авторская

Помяты, надорваны края 3 х лл.

Рассказы т. V Москва 1914

Стр. 49 – 100

Общее количество листов

32

//карт.

 

 

НА ВИНОГРАДѢ.

I

Каждый изъ нихъ задалъ паспортъ и получилъ наказъ – въ середу, къ 12, быть на вокзалѣ, у багажной кассы: тамъ ихъ найдутъ и выдадутъ билеты на проѣздъ.

Первымъ явился, съ узелкомъ, худощавый паренекъ въ кепкѣ и въ затертомъ желтенькомъ пальтецѣ. Пальтецо было узко, руки лѣзли изъ рукавовъ и замызганный воротникъ коробился. Онъ то и дѣло натягивалъ ихъ и тревожно поглядывалъ на вокзальные часы и ко входу. У проходившаго носильщика спросилъ дѣланно—развязно, покашливая и отставляя ногу:

— Въ Крымъ когда отходитъ?

Носильщикъ взглянулъ мелькомъ и прошелъ мимо.

Безъ четверти въ 12 къ багажной кассѣ подошла краснощекая сѣроглазая дѣвушка, съ большимъ бѣлымъ узломъ, который она тащила на животе. На ней было зеленая съ большими дутыми пуговицами жакетка и черная кружевная косыночка.

— Позвольте спросить… тутъ касса багажная?

Паренекъ отвѣтилъ радостно и поспѣшно:

— Такъ точно–съ… А вы, собственно… не въ Крымъ–съ?

— Какъ же, какъ же… въ Крымъ… И вы въ Крымъ?

— Какъ разъ. Къ господину Винду, для пансіона… А вы сюда, къ сторонкѣ узелокъ–то… Стало быть и вы… Двѣнадцать часовъ, а никакого результата…

Онъ сообщилъ, что все имущество оставилъ у брата швейцара, на Басманной, а это только самое необходимое. Тоже, знаете, тащитъ въ такую, можно сказать, далищу; можетъ, еще и не уживешься. Разсказалъ, что его спеціальность — номерная, но, сами знаете, лѣтнее время — мертвый сезонъ<,> а тутъ, всетаки, въ родѣ какъ развлеченіе, а самовары ставить да подавать по пансіону — чего же ихъ не подать! А звать его Васильемъ.

Дѣвушка разсказала, что долго не рѣшалась ѣхать въ такую далищу, господа уѣхали заграницу до зимы, — гдѣ–нибудь надо же служить до ихъ пріѣзда. А зовутъ ее Сашей, Александрой Петровной.

— По крайности свѣтъ увидите! Первый часъ, а никого нѣтъ…

— И по морю поѣдемъ?

— Какъ сказать… Смотря какъ… Можно и такъ, можно и вообще… И этотъ никакъ къ намъ…

Къ нимъ подходилъ грузный и высокій старикъ съ бритымъ лицомъ запух-

// л. 1.

въ вишневаго цвѣта широченной, повытертой у отвисшихъ кармановъ кофтѣ, со спустившимися на широкія ступни сѣренькими тонкими брюками. Въ рукѣ у него былъ повытертый до желта саквояжъ, съ какими, обычно, старички ѣздятъ на богомолье. Медленно и мягко ступая, онъ подошелъ къ кассѣ, отдышался, задвинулъ на затылокъ съ пропотѣвшаго лба взъерошенную мѣховую подъ котикъ шапку, поставилъ саквояжъ на полъ, вынулъ красный платокъ и долго вытиралъ лобъ и лицо. Потомъ медленно и гулко высморкался, аккуратно сложилъ платокъ, вглядываясь въ него, провелъ раза два подъ носомъ и внимательно оглядѣлъ стоявшихъ, бѣлый узелъ и красный узелокъ. Крякнулъ и спросилъ хрипло:

— Не къ Винду ли порядились, въ пансіонъ?

Отвѣтили оба съ готовностью, радуясь.

— Угу…. — сказалъ бритый, разворачивая съ толстой шеи грязный шарфъ.

— Та–акъ–съ… Горничная? — мотнулъ онъ головой дѣвушкѣ.

Спросилъ и парня, на какой предметъ. О себѣ сказалъ, что поваръ. Ѣдетъ такъ, скучно безъ дѣла. Съ мѣстами покончилъ, ну ходитъ по разовымъ, на гастроли, живетъ прилично, у дочери портнихи. Ну, а лѣтомъ какіе разовые! Да и внучкамъ тоже надо кой–чего…

— А, думаю, прокачусь до осени! Въ родѣ дачи… А такъ Живемъ ничего.

Говорилъ важно и раздумчиво, и, а они слышали, какъ отъ него, пахнетъ острымъ духомъ сырыхъ подваловъ. И плохо было выбрито налитое лицо, на[a] отливавшее синью.

— Дочери бы замѣсто–то меня туда ѣхать… ослабленіе въ груди есть… да готовить–то не умѣетъ… хе–хе…

Приглядывались другъ къ другу и посматривали на большіе часы.

— А въ часъ отходъ… — тревожно говорилъ Василій, водя шеей.

— Разъ пачпорта забраны… А можетъ и не поѣдемъ… — сказалъ поваръ. Тоже заберешься куда…

И искалъ взглядами у входныхъ дверей.

— И жуть беретъ… — вздохнула Саша. — А какъ хорошо наобѣщали… И назадъ задаромъ привезутъ…

— Хорошо гуси пѣли, какъ… началъ поваръ, но тутъ всѣ увидали нанимавшаго ихъ въ конторѣ человѣка отъ господина Винда.

—Всѣ есть? Разъ, два, три… Три билета третьяго класса. На харчи по семь гривенъ. Какъ и доѣдете, спросите на станціи линейку отъ Господина Винда, съ дачи ʺМорской Берегъʺ Помните! Дано знать.

Всѣ трое отвѣтили:

— Слушали–съ…

— А пачпорта пересланы почтой. Пансіонъ г–на Винда, ʺМорской берегъʺ.

//л. 1об.

II

Устроились въ вагонѣ недурно. Былъ конецъ апрѣля, и въ третьемъ классѣ еще не было обычной тѣсноты. Повару уступили мѣсто у окошечка, противъ него сѣла Саша. Василій уложилъ ея большой узелъ на верхнюю полочку и присѣлъ рядомъ. Замѣтивъ, что Саша у обмахивается платочкомъ, и лицо у ней разгорѣлось, предложилъ, было, открыть окно, — въ вагонѣ запа<хъ> отъ кофты повара былъ еще гуще, — но поваръ попросилъ обождать; дождь бьетъ, и погода такая, что…

Весна была поздняя, гнилая, холодная. Наканунѣ въ ночь выпалъ снѣгъ и теперь таялъ подъ бойкимъ косымъ дождемъ: плакали окна.

— Вы распотѣли вотъ… — сказалъ поваръ Сашѣ, — во всѣмъ тѣлѣ воспалѣніе, в вѣтеркомъ–то и охватитъ. У меня сестра такъ–то вотъ отъ собственной неосторожности… и теперь очень нехорошо… Ей бы вотъ въ Крымъ–то, надо бы, да готовить не умѣетъ, хе–хе…

И когда говорилъ онъ, на него съ какимъ–то испугомъ смотрѣла Саша, и лицо ея стало дѣтскимъ, вдумчиво–дѣтскимъ: опустились уголки рта, и точно задумалась и ямочка на пухленькомъ подбородкѣ, и выставились пухленькія губки, нижняя подобралась, а верхняя вытянулась, и когда въ эту минуту зглянулъ на нее Василій, обрадовался, что она такъ хороша и что она ѣдетъ съ ними въ далекую дорогу. И голосъ ее нравился — сочн<ый>, разсыпчатый, грудной, и чуть всбитые русые волосы, и бровки покойной дужкой, и глубокая выемочка на верхней губѣ, и тонкіе и маленькіе каме<ш>ки берюзы въ розовой мочкѣ уха.

— А чайникъ у кого ѣсть? — спросилъ поваръ. — Э–е–хе–хе… Чайникъ–то бы… а–а…

Тогда В Смотрѣли другъ на друга съ недоумѣніемъ. Тогда Василій ударилъ себѣ по лбу и заявилъ, что можно купить жестяной въ буфетѣ. Оставалось десять минутъ до отхода. Онъ побѣжалъ, а они, пока онъ ходилъ за чайникомъ, безпокоились, какъ бы не опоздалъ. Но онъ вернулся со вторымъ звонкмъ, и тогда всѣ развеселились, а поваръ даже хлопнулъ его по спи плечу и назвалъ прокуратомъ. Чайникъ всѣмъ понравился, поваръ даже постучалъ въ донышко и сказалъ, что тридцать копеекъ на вокзалѣ не дорого. Отдали Василію по гривенничку.

— Сколько торговался! Со–рокъ копеекъ!!

Василій попросилъ у Саши, можно ли при ней покурить, и ей было очень пріятно, что ее считаютъ за барышню. Она отвѣтила, смѣясь.

— Только не мах чтобы не махорки…

Онъ досталъ жестяной портсигаръ съ лихой тройкой на крышечкѣ и пока-

// л. 2.

казалъ папиросы.

— Колумбовъ, сигарнаго табаку–съ…

Поваръ попросилъ напробу и разсказалъ, что раньше курилъ больше сигар<ъ> рубь сотня, но теперь больше нюхаетъ и предпочитаетъ иногда простой табакъ — легче для груди. Но курить будетъ выходить. Досталъ табакерочку и запустилъ двѣ хорошихъ понюшки. Угостился для потѣди[b] и Василій. Саша попробовала тоже, и защурилась. И тогда всѣ трое смѣялись и не сл<ы>хали, какъ пробилъ третій звонокъ.

— Вотъ и поѣхали, — сказалъ, перекрестившись, поваръ.

Перекрестился и Саша.

— Ну–съ, теперь уже все безповоротно, Александра Петровна..<.> — сказалъ Василій. — Теперь всякихъ фруктовъ покушаете… А мы сейчасъ, какъ ста<н>ція, чайку закипятимъ и будемъ чаекъ попивать да въ окошечки смотрѣть. И вотъ у насъ здѣсь еще и почки не разбились, а тамъ ужъ вѣрно всякіе цвѣты… Тамъ даже въ февралѣ мѣсяцѣ безъ пальтовъ ходятъ…

— Да что вы!

Поваръ хмуро смотрѣлъ на завертывавшіяся черныя полосы освободившихс<я> отъ снѣгу полей, на побурѣвшія и переходящія въ прозелень рощи. Уже выбѣжала на солнечные откосы веселая зеленая травка. Ярко било солнцемъ съ канавъ и лужъ до верху налитыхъ бурой водой еще студеной водой. Въ солнечномъ затишьи по станціямъ зелено золотились сквозныя березки. И когда опустили окно на А когда поѣздъ стоялъ въ чуткой весенней тиши, на какой–нибудь сиротливой станція[c], ожидая неизвѣстно чего, въ отпущенное, пригрѣтое солнцемъ окно доносился сует<л>ивый гомонъ грачей на гнѣздахъ.

— У Троицы теперь хорошо, въ Вифаніи… — сказалъ поваръ. — Грача тамъ сила…

Къ Тулѣ уже хорошо ознакомились, точно давно жили вмѣстѣ. Закусывали, угощая своимъ запасомъ. У Василія въ узелкѣ оказались печеныя яйца, крашенныя подъ лукъ, поваръ предложилъ не по<б>резговать солонинкой<,> которую онъ вкусно нарѣзалъ тонюшенькими ломтиками, а Саша долго и конфузливо рылась въ своемъ узлѣ и попросила покушать домашнихъ пирожковъ съ ливеромъ, которые поворъ[d]назвалъ отмѣнными.

— У меня сестрица очень замѣчательная бѣлая кухарка…

— Угу… — сказалъ поваръ. — Только чуть подсушены…

На буфетныхъ станціяхъ выходили посмотрѣть, какъ тамъ, — интересовался поваръ, — и просили ѣхавшаго съ ними блѣднаго и сильно кашлявшаго молодого человѣка поприглядѣть за вещами. Про себя они называли его чахоточнымъ и порѣшили, что и онъ ѣдетъ въ Крымъ лѣчиться.

// л. 2об.

Въ буфетѣ второго класса поваръ внимательно приглядывался къ сервировкѣ, и понимающимъ взглядомъ оцѣнивали, какъ обстоитъ на порціонномъ столѣ, за которымъ показывали свою работу повара въ бѣлыхъ колпакахъ. Объя<с>нялъ, какъ узнать, свѣжій ли товаръ или прогрѣтый, сколько останется буфетчику и, щурилъ глазъ и кривилъ губы. Кое–что хвалилъ. Въ Тулѣ ему очень понравилось, какъ даны отбивныя котлеты, хотя гарниръ призналъ изъ старой заготовки. Въ Скуратовѣ довольно громко замѣтилъ, что росбиф<ъ> передержали, и рѣзать его здѣсь не умѣютъ. И даже, по правдѣ сказать, это даже не росбифъ, а бефъ–Були.

— Самъ–то — А дѣвочка ты приглядная… — сказалъ поваръ. — Вашей сестры много такъ пропадаетъ. Бываетъ, что и счастье находятъ… а–ха–ха–а…

— Очень безобразники есть даже изъ образованныхъ…

— Они–то и есть первые безобразники… — сказалъ Василій. — Послужили бы вы въ номерахъ! Одинъ у насъ въ Ливорнѣ стоялъ… нельзя даже громко сказать… а въ гимназіяхъ разныхъ учитъ…

Хоть и не вполнѣ ясно, но и о себѣ сообщилъ поваръ. Поваръ онъ замечательный, служилъ и у Тѣстова, и у камеръ–юнкера Вострухина — возлѣ Арбата весь его переулокъ домовъ, — все по хорошимъ мѣстамъ. Тридцать лѣтъ служилъ, потомъ дошелъ до бѣдственнаго состоянія. А самая главная причина… много всякихъ причинъ. И ни саша[e], ни Василій не поняли, почему поваръ дошелъ до бѣдственнаго состоянія.

— Такъ… разными путями дошелъ до бѣдственнаго состоянія. Гм… А думаю, буду ходить по разовымъ, съ воли… И потомъ часто въ больницѣ лежалъ по случаю болѣзненнаго состоянія. А ежели бы не мое болѣзненное состояніе, я бы теперь, можетъ, даже пенсію получалъ.. Гха–а… Передъ Пасхой я четыре недѣли испытывалъ болѣзненное состояніе, и попалась намъ квартира, даже съ потолка льетъ… А, думаю, поѣду сушиться…

— Въ сыромъ мѣстѣ жили… — сказалъ Саша. — очень квартеры дороги…

— А что дешево–то?! Скоро, сказываютъ, какъ въ америкѣ будетъ… меньше рубля и денегъ не будутъ дѣлать… потому нечего будетъ покупать…

Въ одиннадцатомъ часу стали укладываться спать. Поваръ что–то порылся въ саквояжѣ, поискалъ, снялъ съ себя вишневую кофту, отчего стало ещ<е> запахло еще острѣе сыростью, постелилъ, и легъ, положивъ подъ голову са<к>вояжикъ. Саша пожалѣла его и достала ему изъ узла маленькую розовую подушку.

— Вотъ благодарю, коли лишняя. А то мнѣ внучка все наказывала, — маленькая она у меня, а у–умная. ʺВозьми, дѣдушка, пухову подушкуʺ. А у меня хо–рошая подушка, изъ утячьяго пуху… При моемъ дѣлѣ у меня столько подушекъ было, что хоть весь вагонъ завали. И теперь есть малость. А думаю себѣ, еще с[g] мѣшочекъ мучной натрясу и скипѣло дѣло.

— У меня тоже подушка была, очень замѣчательная… — сказалъ Василій<.> Только собрался уходить, то–се, хватъ — унесъ кто–то. Да при моемъ дѣлѣ она не требуется при себѣ. У насъ такое правило, что въ каждыхъ мелированныхъ комнатахъ хозяинъ обязательно долженъ давать по ушку.

Онъ полѣзъ наверхъ, сунулъ в[h] подъ голову узелокъ и накрылся пальтецомъ<.> И только накрылся, почувствовалъ, что его трогаютъ за плечо, оглянулся и увидалъ маленькую розовую подушку.

// л. 3.

— А дѣвочка ты приглядная… — сказалъ поваръ. — вашей сестры много такъ пропадаетъ. Бываетъ, что и счастье находятъ… а–ха–ха–а…

— Очень безобразники есть даже изъ образованныхъ…

— Они–то и есть первые безобразники… — сказалъ Василій. — Послужили бы вы въ номерахъ! Одинъ у насъ въ Ливорнѣ стоялъ… нельзя даже громко сказать… а въ гимназіяхъ разныхъ учитъ…

Хоть и не вполнѣ ясно, но и о себѣ сообщилъ поваръ. Поваръ онъ замѣчательный, служилъ и у Тѣстова, и у камеръ–юнкера Вострухина — возлѣ Арбата весь его переулок домовъ, — все по хорошимъ мѣстамъ. Тридцать лѣтъ служилъ, потомъ дошелъ до бѣдственнаго состоянія. А самая главная причина… много всякихъ причинъ. И ни Саша, ни Василій не поняли, почему поваръ дошелъ до бѣдственнаго состоянія.

— Такъ… разными путями дошелъ до бѣдственнаго состоянія. Гм…  думаю, буду ходить по разовымъ, съ воли… И потомъ часто въ больницѣ лежалъ по случаю болѣзненнаго состоянія. А ежели бы не мое болѣзненное состояніе, я бы теперь, можетъ, даже пенсію получалъ… Гха–а… Передъ Пасхой я четыре недѣли испытывалъ болѣзненное состояніе, и попалась намъ квартира, даже съ потолка льетъ… А, думаю, поѣду сушиться…

— Въ сыромъ мѣстѣ–то жили… — сказала Саша. — Очень квартеры дороги…

— А что дешево–то?! Скоро, сказываютъ, какъ въ Америкѣ будетъ… меньше рубля и денегъ не будутъ дѣлать… потому нечего будетъ покупать…

Въ одиннадцатомъ часу стали укладываться спать. Поваръ что–то порылся въ саквояжѣ, поискалъ, снялъ съ себя вишневую кофту, отчего стало ещ[i] запахло еще острѣе сыростью, постелилъ, и легъ, положивъ подъ голову са<к>вояжикъ. Саша пожалѣла его и достала ему изъ узла маленькую розовую подушку.

— Вотъ благодарю, коли лишняя. А то мнѣ внучка все наказывала, — маленькая она у меня, а у–умная. ʺВозьми, дѣдушка, пуховую подушкуʺ. А у меня хо–рошая подушка, изъ утячьяго пуху. При моемъ дѣлѣ у меня столько подушекъ было, что хоть весь вагонъ завали. И теперь есть малость. А думаю себѣ, еще с[k] мѣшочекъ мучной натрясу и скипѣло дѣло.

— У меня тоже подушка была, очень замѣчательная[l]… — сказалъ Василій<.> Только собрался уходить, то–се, хвать — унесъ кто–то. Да при моемъ дѣлѣ она и не требуется при себѣ. У насъ такое правило, что въ каждыхъ меблированныхъ комнатахъ хозяинъ обязательно долженъ давать подушку.

Онъ полѣзъ наверхъ, сунулъ в[m] подъ голову узелокъ и накрылся пальтецомъ<.> И только накрылся, почувствовалъ, что его трогаютъ за плечо, оглянулся и увидалъ маленькую розовую подушку.

// л. 3об.

— Возьмите, у меня еще одна маленькая… а большую я для себя…

— Нѣтъ, ужъ вы себя не должны тревожить, а у меня мягкій узелокъ.

Такъ и не взялъ.

Только что легъ поваръ, какъ началъ бить его кащелб[n]. Кашель былъ нутряной, затяжной и такой нудный, что всѣмъ хотѣлось поскорѣй откашляться за повара, и всѣ ждали, когда кончится.

— Ффа–а… задушилъ… проклятый… Какъ ночь… откуда возьмется… — хрипелъ поваръ.

Онъ поднялся, сѣлъ, склонивъ голову и придерживая грудь и давился.

— Въ Крымѣ вамъ выйдетъ облегченіе, — отозвался Василій. — Тамъ тепло.

— Его… окаяннаго кха–а–а… ничто не беретъ…

Опять закатился. Тутъ началъ кашлять молодой человѣкъ, устроившійся надъ поваромъ. Саша фыркнула въ подушку: с[o] разобралъ ее смѣхъ — точно хотѣли они другъ друга перекашлять. Въ концѣ каждаго приступа поваръ протяжно хрипѣлъ, точно не хватало ему воздуху, мучительно оглядывалъ полутемный вагонъ. За запотѣвшимъ чернымъ стекломъ улетали назадъ золотыми струйками искры.

— О–охъ, Господи… — переливалось въ груди хрипами, ворковало и просилось наружу.

Такъ прошло много времени. Спалъ вагонъ. Сашина бѣлая рука свѣсилась до полу, съ золотенькимъ колечкомъ на пальцѣ, высматривала изъ подъ синей юбки нога въ чорномъ чулочкѣ. И рукавъ жакета свѣсилъ. Поваръ смотрѣлъ мутно передъ собой, покачивая большой головой. Крякнулъ, осторожно досталъ изъ саквояжа бутылку, перекрестился и отпилъ.

— Неиначе какъ… — сказалъ самъ съ собой. — Ахъ, Господи, Господи…

Прилегъ на спину и долго растиралъ грудь у сердца и что–то шепталъ<.> Такъ и уснулъ.

Утро встрѣтило ихъ за Курскомъ, степнымъ просторомъ, юной зеленью придорожныхъ ветелъ, зеленой дымкой березъ на остановкахъ, полнымъ солнцемъ въ,[r] въ низинахъ<.> Благословили исполинскими сѣрыми крестами незнаемыя вѣтряки. И всюду даль, куда ни погляди, даль безкрайная.

Саша высунулась до половину въ окно; глота<ла>, защурилась, глотала жадно острый, колющій воздухъ.

— Летимъ–то какъ! матушки!

// л. 4.

— Гдѣ–то сядемъ… — раздумчиво отозвался поваръ, привсталъ за ея спино<й> и смотрѣлъ<.>

— Вонъ они гдѣ, хохлы–то зачинаются…

И опустивъ ноги съ верхней ска[s] полки, смотрѣлъ черезъ головы въ мелькающій чернозеленый просторъ блѣдный молодой человѣкъ, измятый безсонной ночью.

На маленькой степной станціи, въ солнечной тишинѣ и парномъ воздухѣ Саша услыхала жаворонка, увидала три пары бѣло–сѣрыхъ воловъ на[t], остановившихся на чорномъ бугрѣ. Смотрѣла на нихъ новыми глазами. И они какъ–будто смотрѣли на нее. Мотнули рогатыми головами и потянулись, кланяясь. Все было ново, пригоже и радостно, и по новому пѣли тонкіе голоски хохлушекъ, продававшихъ левашники. И радостны были маленькіе пучки незнакомыхъ синихъ цвѣтовъ. И радостно было лицо Саши послѣ крѣпкаго сна, было свѣже, играло живымъ румянцемъ, и блестѣли солнцемъ поголубѣвшіе глаза.

— Ужъ и цвѣты здѣсь…

— Потому что здѣсь теплый югъ… — сказалъ Василій, и за двѣ копейки взялъ у босоногой дѣвочки въ красномъ платочкѣ синій пучочекъ и поднесъ къ носу Саши.

— Взамѣнъ подушки позвольте преподнести. А дальше ихъ столько, надо полагать, что копейка пара…

— И что это вы расходуетесь…

Счастливая, утренняя, въ голубенькой кофточкѣ, она нюхала синій пучочекъ, и такъой[u] казалась молодой и хорошенькой, что помощникъ въ красной фуражкѣ молодецки сказалъ ей что–то глазами, перемигнулся съ оберкондукторомъ и крикнулъ раскатисто:

— Трретій дава–ай!

На большой станціи поваръ за порціоннымъ столомъ неожиданно встрѣтилъ знакомаго, съ которымъ когда–то служилъ въ судаковскомъ трактирѣ. И как<ъ> жаль — встрѣтилъ передъ звонкомъ, не успѣли поговорить. Только и удалось сказать, что вотъ ѣдетъ по приглашенію въ Крымъ на хорошее мѣсто н<а> шестьдесятъ рублей. И покраснѣлъ, что его слышитъ Василій, который знаетъ, что ѣдетъ онъ за тридцать. И оглянулся, не слышитъ ли кто<.> А сказать тоже, что ѣдетъ за тридцать и на большую работу — больно для самолюбія.

Только и дѣлали, что весь день грызли подсолнушки, чайничали и смотрѣли въ окно. Все было такъ ново: и высокіе журавли колодцевъ, и мѣловые срѣзы холмовъ, черномазые шахтари[v], горы угля на узловыхъ пунктахъ и мосты–переходы надъ линіей, и радостно–жуткая бѣготня по звонку, когда

// л.4об.

и испуганное лицо повара въ окнѣ, махающаго руками.

— Чуть было не уѣхалъ! Перепугался…

— Всю бы жизнь такъ ѣздила! Такъ хорошо, такъ хорошо…

Отъ бѣготни растрепалась прическа, и Саша приказала Василію держать передъ ней маленькое въ фольговой рамочкѣ зеркальце, и стала причесываться. И Василій терпѣливо держалъ, а поваръ смѣялся: парикмахерское заведеніе. И улыбался усталой улыбкой молодой человѣкъ, выглядывавшій изъ уголка. И сіяло простоватое лицо присѣвшаго передъ Сашей на корточки Василія.

На[w] Въ Мелитополѣ Василій принесъ на желтой бумажкѣ тройку горячихъ пирожковъ трубочками, и поваръ расхваливалъ, а Саша опять сказала:

— И что вы все расходуетесь Василій Семенычъ?

А на слѣдующей остановкѣ сама купила пирогъ съ[x] румяный пирогъ съ подрумяненнымъ творогомъ и угостила. Тогда ужъ и поваръ не остался въ долгу и угостилъ клюквеннымъ квасомъ.

Вечеромъ видѣли въ чорной дали пылающіе огни заводскихъ печей, а къ ночи узнали, что поѣздъ уже въ Крыму. Хрустѣлъ подъ ногами морской крупный песокъ и пахло новымъ, и губы были солоноваты. Подошли берега Гнилого моря. Ночь была бархатная, темная–темная, и ничего не было видно, кромѣ звѣздъ. И воздухъ былъ новый, другой, теплый отъ перегрѣтой за день земли, и губы были солоноваты. И названія станцій были не другія, не русскія, не русскія странно таинственныя, манящія. Сивашъ. Джанкой…

— Смотрте[y], Александра Петровна: Джанкой! Чудно! Джанкой — какой!

Они не спа[z] ложились въ эту ночь. Какъ можно ложиться, когда въ самой ночи, все укрывающей, живетъ что–то прекрасное, радостное. Они выскакивали, какъ чумовые, на каждой остановкѣ, пробѣгали по пустой спящей платформѣ, ожидая найти неизвѣстное, оглядывали небо — а оно какъ здѣсь? А съ бѣлой вывѣски у фонаря говорило имъ странное: Курманъ–Кемальчи. И бѣжали въ вагонъ, какъ вспугнутые мыши, и Василій поддерживалъ подъ локти:

— Не оступитесь, будьте любезны… тутъ пороженъ…

И казалось ему въ тускломъ свѣтѣ отъ фонаря, что глаза у Саши стали чорными и большими–большими, и губы чорныя, и горячія щеки. И онъ говорилъ ей:

— Ахъ, какъ хорошо, что мы съ вами ѣдемъ…

— А почему вамъ такъ нравится? — спрашивала она лукаво, запахи<ва>ясь надѣтымъ въ накидку жакетомъ.

— Очень хорошо! — просто отвѣчалъ онъ, не зная что говорить.

Да что же говорить, когда на самомъ дѣлѣ было такъ хорошо, какъ никогда.

//л.  5.

А говорить хотѣлось, но слова разбѣгались.

Не хотѣлось въ вагонъ. Они стояли на площадкѣ, слушали, какъ стучит<ъ> подъ ногами, смотрѣл<и>[aa] слѣдили за мечущимися искрами.

— Смотрите, какая пыль на всемъ… я себѣ руки всѣ измазала… Пойти умыться, что ли…

— А вы какое мыло любите?

— Вэра–віолетъ, въ лиловой бумажкѣ…

— А вотъ въ ʺНеаполитаніи<ʺ> въ ʺФортунѣʺ, гдѣ я служилъ, какія барышни жили, все больше <г>лицериновымъ, такимъ ск<в>ознымъ… мылись…

— Вы тамъ, небось, крутились съ ними…

— Нѣтъ, я баловствомъ такимъ не занимаюсь. Я ищу добиваюсь настоящей любви, въ чувствахъ. Жениться если буду, такъ лучше я предпочитаю изъ деревни какую взять за себя… А вы не увлекались разными персонами?

— Нѣтъ, — сказала Саша. — Съ двухъ мѣстовъ изъ этого сошла.

— Сволочи народъ, я вамъ скажу. Каждый наровитъ слизнуть и утереться, а потомъ страдай изъ какого ничтожности…

— Что жъ, скоро море–то ваше будетъ? — спросилъ поваръ, когда они вернулись въ вагонъ. — Ѣдемъ–ѣдемъ — всю голову разломило…

Поваръ не спалъ, говорилъ срыву, рылся въ саквояжѣ, звякалъ стекломъ<.> И Саша, и Василій, слышали запахъ водки.

— Вотъ ужъ и моремъ запахло… — сказалъ Василій и толкнулъ локтемъ Сашу. Та фыркнула и закашлялась.

— У васъ запахнетъ…

На верхней лавочкѣ кашлялъ и стоналъ во снѣ молодой человѣкъ.

— Тамъ кладбища–то русскія есть? — спрашивалъ поваръ.

— Что жъ вы, помирать тамъ думаете?

— Со всякимъ можетъ случиться… А какъ тамъ… — онъ почесалъ носъ, — есть тамъ лавочки, или какъ… обычаи–то русскіе?

— Будьте покойны, все есть…

— Та–акъ… Гм… Экъ, занесло–то насъ куда! Теперь у меня, на Пятницкой, всѣ спятъ… Да–а… Ольгушка у меня… внучка младшенькая у–умная такая, шельма… ластиться все, какъ собираться мнѣ. Ти, дедюска, иногр[bb] виногладцу мнѣ пливизи! Я имъ, когда вечера какія обязательно доставляю… какой мандаринчикъ попадетъ, или тамъ конфетку..<.> Всѣ карманы обыщутъ… Да–а… Безъ меня имъ теперь бѣда… Мать раздражительная… отъ груди слабости… А тутъ пять мѣсяцевъ!

Въ пятомъ часу, еще затемно, имъ сказали, что здѣсь высажываться.

// л. 5об.

Въ свѣтлѣющемъ, темносинемъ небѣ они увидали высокія темныя колонны пирамидальныхъ тополей. Тихая теплынь, непривычная въ эту пору, — точно перешагнули въ іюль, — одна уже сказала имъ, что они въ далекой странѣ.

 Это передалось имъ всѣмъ троимъ съ робкимъ чувствомъ затерянности и неизвѣстности. Таинственно, затаившись, окутанные утреннимъ сномъ длинной стѣной стояли тополя надъ низкимъ каменнымъ казармой станціи, а они трое стояли на сѣромъ асфальтѣ съ[cc], провожая куда–то еще забирающійся въ еще большую даль уютный поѣздъ съ еще не потушеннымъ краснымъ огнемъ на хвостѣ.

— Ну? — сказалъ хмуро поваръ Василію. — Куда же мы теперь?

Они прошли на крыльцо станціи и увидали, что и здѣсь то же, что и вездѣ — люди и лошади. И какъ и вездѣ люди кричали, что надо ѣхать, кричали такъ, какъ не кричатъ нигдѣ, потому что здѣсь были турки. Такъ рѣшилъ поваръ.

— Одни–то турки!

И были эти турки въ черныхъ и рыжихъ пиджакахъ, съ самыми обыкновенными, русскими кнутами и въ барашковыхъ шапкахъ, и когда прошелъ первый моментъ удивленія, стало понятно, что и говорятъ эти турки порусски, и тогда даже и поваръ понялъ, что это татары, и лица у нихъ хорошія, и красивые черные усы, и толкаются они, какъ мужики на базарѣ, и добродушно посмѣиваются и загладываютъ въ лицо. И въ рукахъ у нихъ самыя обыкновенныя извозчичьи бляхи и называютъ они знакомое мѣсто, записанное у повара на бумажкѣ.

И всѣ обрадовались, что знаютъ они и господина Винда, нѣмца Винда и пансіонъ ʺМорской Берегъʺ.

И отъ этого сразу пропало непріятное чувство затерянности. И стало совсѣмъ легко, когда закричалъ одинъ, маленькій и широкій, въ рыжей кофтѣ и схватилъ за руку повара и тормошилъ:

— Ибра–гимъ! Ибра–гимъ! — и тыкалъ себя въ широкую грудь пальцемъ. — Виндъ! Виндъ! Багажъ давай… три…

И кивалъ головой, и улыбался, и тыкалъ на всѣхъ пальцемъ и повторилъ

— Три, три… Панзіонъ Винда, Морской берегъ…

Они пошли за нимъ, къ коротенькой, обитой клеенкой, линейки парой пѣгихъ изъѣзденныхъ по плечамъ коней. И тутъ опять кричалъ имъ Ибрагимъ, щуря глаза и показывая на станцію:

— Багажъ! Давай багажъ! — и тыкалъ къ заднимъ колесамъ линейки. —

— Ни... — мотнулъ головой поваръ и отмахнулся. — Никакой багажъ нѣтъ…

И говорилъ такъ, считая, что такъ понятнѣй.

— Богажъ нѣтъ? — кричалъ Ибрагимъ. — Давай багажъ! Твой багажъ! — по

// л. 6.

казалъ о<нъ> на Василія. — Твой богажъ, карзинъ, чемоданъ!. — требовалъ онъ отъ повара. — Твой коробка, карзинъ! — кричалъ онъ на Сашу, которая держала бѣлый узелъ на животѣ.

Они смѣялись и отмахивались головами, а поваръ показывалъ знаками, разводилъ руками, смѣясь и повторялъ:

— Никакой багажъ! Собирай, вези…

Тогда Ибрагимъ сталъ качать головой и смѣятся, и махать руками и поцикивать языкомъ. Взялъ у Саши узелъ и прикрутилъ веревкой къ задку.

А они осматривались уже въ посвѣтлѣвшемъ днѣ, и видѣли прыгающихъ знакомыхъ воробьевъ и голубей на крышѣ станціи, и широкія потертыя коляски, знакомыя, на которыхъ въ москвѣ[dd] ѣздятъ провожатыя за горбомъ. Все было знакомое, только небо было куда синѣй, да въ пушистые столбами вытягивались деревья. Да сразу наступило лѣто.

— Тепло–то какъ! — сказала Саша. — А еще и солнышка не видать…

Но оно уже подымалось гдѣ–то и проложила въ топлевыхъ вершинахъ золото–красные пятна.

И когда ѣхали по каменнымъ въ плитку мостовъ улицъ незнакомаго города, бѣлаго и сѣровато–бѣлаго, съ незнакомыми каменными заборами и съ оградами изъ круглыхъ камней, съ окнами въ зеленыхъ рѣшетчатыхъ ставняхъ, съ густо зелеными садами, увидали солнце невысокое, неслѣпящее, розовый и огромный шаръ, знакомый съ дѣтства. И городокъ былъ золотисто–розовый и тихій, милый, хоть и незнаемый, чужой городокъ.

Въѣхали, и охватило степью А тамъ пошли облитыя солнцемъ зеленыя взгорья, зеленыя долины, зеленыя сады, по обѣ стороны бѣлой, какъ мѣлъ дороги. И незнаемая рѣка вся въ камняхъ, и незнаемыя никогда доселѣ невиданныя деревья. Зеленые сады и пестрые долины. И красные брызги зацвѣтащаго по канавамъ мака, и синія полосы голубого синяка, точно накидалъ на лугахъ кто невѣдомый огромныя синія лоскуты густо подсиненныя простыни.

— Что, Александра Петровна! — сказалъ Василій! — Не знали, не вѣдали, а вотъ — пожалуйте чудеса въ мѣсто занятное.

— Да, попали на мѣсто… — отозвался поваръ.

Саша только вскрикивала, вертѣлась по сторонамъ, чтобы не пропустить чего, и все было неожиданно и ново, все — даже какіе–то красноватые птички, шнырявшія вдоль дороги — жаворонки ли, овсянки–ли, или еще какія–Богъ вѣсть. Вдругъ охватило сладкимъ медовымъ и не медовымъ даже, а такъ и сладкимъ и горькимъ, дурманнымъ и вязкимъ духомъ — жасминъ ли то, или фіалочный духъ. И не жасминъ ни фіалочный, а тоже невѣдомый<.>  Миндальемъ или монпансье пахнетъ, не то похоже на Вэра–віолеттъ. Не знала Саша. А такъ бы можетъ всегда, всегда. И поняли, наконецъ, что

// л. 6об.

съ загородей потягиваетъ, съ путаныъ кустовъ по заборамъ, съ бѣлыхъ цвѣтовъ пушинками. Какъ поу[ii] далеко видно — и все тоже, и съ одного мѣста подымается солнце, и снѣга падаютъ въ урочный день, и громы раскатываюся, и тучи обрушваются потоками. Все знаютъ, все перевидили, и нѣтъ имъ дѣла до линеечки, похожей на козявку и до тѣхъ то троихъ, что куда–то и зачѣмъ–то пріѣхали сюда.

— Вотъ они, горы–то какія бываютъ… — сказала Саша. — Неужто мы на ихъ забираться будеимъ[jj].

И молчаливый Ибрагимъ, повернулъ голову, показалъ бѣлые зубы и ска[kk]

— Туда… га горѣ…

Поваръ хвалилъ дорогу — нигдѣ не тряхнетъ, точно мукой посыпана, точно раскатанное тѣсто миндальное тѣсто. Ихъ обогналъ коляска четверней съ господиномъ въ сѣрой пуховой шляпѣ и дамой въ бѣломъ съ развѣвающимся бѣлымъ шарфомъ на головѣ, съ привязанными чемоданами и корзинами. И[mm] шеснадцати копытъ.

— Какъ ѣздитть–то тутъ надо — сказалъ поваръ. И сами они обогнали арбу съ маленькимъ татарчонкомъ въ большй шапкѣ.  Скоро по обѣ стороны дороги подступили зеленые лѣса, густыя, незнакомыя, съ выступающими

// л. 7.

изъ овраговъ, и если поглядѣть съ дороги — внизу, подъ дорогой, въ обрывахъ лѣса и лѣса, зеленыя, какъ въ лѣтомъ, залитыя солнцемъ. И надъ ними сѣрые каменные стѣны: незамѣтно подобрались горы.

Осановились на полчаса о — надо передохнуть лошадямъ. походили[oo] и полно. И за сквознымъ заборомъ на остановкѣ зоркіе глаза Саша узнали яблони и небольшіе съ горорѣхъ плоды.

А когда поднялись на невѣдомыя горы На перевалѣ остановились и неожиданно увидали внизу и впереди голубое небо, голубой просторъ.

— Море… — сказалъ Ибрагимъ.

Оно было тамъ, оно, невѣдомое, невиданное, синее море. Такъ вотъ оно, какое, море!

Ибрагимъ возился подъ линейкой, подкладывалъ желѣзо подъ колесо желѣзный тормозъ. А они смотрѣли въ открывшуюся передъ ними огромную дверь… смотрѣли въ первый разъ въ жизни въ то, черго[pp] многимъ никогда не суждено видѣть, и что передъ ними открылось случаемъ. Синее море…

… Жилъ старикъ со старухой у самаго синяго моря…

Вотъ и сказка — уже не сказка. Вотъ оно какое… Господи, да какое оно… синее… большое… И кто его такъ засинилъ и отчего за чемъ засинилъ. Господи! И небо синее, и не видно, гдѣ концы ихъ. Синее… А горы рядомъ, влѣво горы, вправо горы, еще выше, никогда и не въѣдешь на нихъ, и внизъ винтами и петлями побѣжала гладкая дорога, туда, на синее море.

Смотрѣлъ Саша, смотрѣлъ Василій.

— Очень прекрасная картина… — сказалъ Василій и вдругъ засмѣялся. Чисто синій коленкоръ тамъ… очень хорошо…

А поваръ сказалъ:

Больно кручь велика.

— Хорошо–то хорошо, а вотъ больно круто. Какъ бы въ оврагъ не смахнулъ.

— Хо–рошо… — вздохнула Саша. — Какъ синька въ корытѣ…

А глаза ловили и вбирали это новое, это безкрайное корыто съ синькой. И бѣлыя скатерти снѣговъ на горахъ, въ трещинахъ, сверкающія, какъ чисто вымотое бѣлье. Ломило въ глазахъ отъ этого блеска, и холодящій вѣтерокъ перевахолодилъ лицо. и вѣтромъ холодило лицо.

Винтами и петлями съ горъ катили они на море, а оно ширилось и яснѣло вливалось въ глаза. И[qq] Влилось, и никогда не уйдетъ, хоть потеряй глаза, хоть уткнись въ темный уголъ на вѣки свой. Корыто ли съ снькой увидитъ взглядъ, синія–ли вывѣска тактира мелькнетъ, грязная ли рѣчушка затхлаго городского предместья, с небо ли синее къ небу ли синему обратятся усталые глаза, — а оно ни откого не закрыто, —

// л. 7об.

встанетъ оно, жвое и вольется въ душу. Все, цѣликомъ, огромное. Придетъ за тысячи верстъ и вольется. Въ снахъ придеьъ[rr]  теперь и вольется.

И сладко, и больно заколотитъ сердце<.> Ибо молодые и жадные глаза видѣли его, голодные глаза, жаждущіе. Какъ не забудетъ никогда солнца впервые увидавшій его и кинутый во тьму на вѣки.

III

 И море, и горы, солнце — было для него хорошо, потому что изъ–за нихъ ѣхали въ пансіонъ на морской берегъ.

Хорошо ли море? Отто Федоровичъ Виндъ не будетъ распространяться о немъ, какъ жилецъ изъ 8 №, учитель, который знаетъ про море много всякихъ стихотвореній и дрожащимъ и даже замирающимъ голосомъ, сидя при лунѣ на одной изъ террасъ пансіона, поетъ эти стихотворенія милымъ дѣвицамъ изъ 14 №<.> Онъ очень прямо и просто, баезъ[ss] всякой дрожи скажетъ:

— Море? Это хорошая штука. Если бы не было моря, не было бы и пансіона на Морской берегъ, а если бы не было пансіона и всякихъ удобствъ, никто бы и не поѣхал<ъ> на море. И про солнце скажетъ такъ же прямо и просто потому что знаетъ, что въ плохія лѣта, когда перепадаютъ дожди и по цѣлымъ днямъ прячется въ тучахъ это солнце, плохо работаетъ пансіонъ. Стоитъ только посмотрѣть, какъ выщелкиваетъ Отто Федоровичъ на счетахъ по вечерамъ въ своемъ нумерѣ, а Августа Ивановна проглядываетъ длинныя книги, всякій скажетъ, что имъ не до стихотвореній. Это учителю изъ 8 №, Дроздову хорошо декламировать, задравши ноги на круглый столикъ, и разсказываетъ дѣвицамъ о поэзіи и ея признакахъ, о Верхарнѣ и о другихъ, — а ихъ онъ знаетъ десятками такъ и пересыпаетъ, а не Отто Федоровичу или Василію, самоварныхъ дѣлъ мастеру, какъ его уже окрестилъ господинъ Дроздовъ, чортъ напомаженный, какъ окрестила уже господина Дроздова Саша. То же и про звѣзды. Хортшои[tt] онѣ и надъ горами, когда выплыветъ немерцающій, рубинъ, Марсъ, хороши и надъ моремъ, и на восходѣ, когда утренняя звѣзда стоитъ надъ маковкой, точно бѣлый, поставленный на горѣ свѣтъ. И жилецъ изъ № 24, банковскій чиновникъ изъ Харькова можетъ назвать каждую звѣзду и увѣрять, что часами сидитъ у себя дома съ телескопомъ и зритъ вселенную, и здѣсь, въ пансіонѣ, любитъ стоят<ь> гдѣ–нибудь въ тихомъ уголкѣ, смотрѣть въ небо и иногда шепнуть на ухо пробѣгающей съ хлопотливой Сашѣ и даже чуть коснуться ея упругаго плеча<.>

И Винду не до моря, и не до звѣздъ. Когда у человѣка на плечахъ пансіонъ въ тридцать четыре №, въ которыхъ, въ среднемъ проживаютъ восемьдесятъ человѣкъ, съ мелкотой, которые то пріѣзжаютъ, то уѣзжаютъ, то жалуются и пр[vv] надо напо<мн->

// л. 8.

ить и накормить — тутъ не до высокихъ чувствъ. и[bbb] важная вещь. И барышня изъ 17 №, которая вѣшается каждый день, за недѣлю набрала и четыре фунта. За одну недѣлю! Что же будетъ за два мѣсяца?! Что же будетъ, когда наступитъ виноградный сезонъ? Тогда…

Такъ или приблизительно такъ говорилъ Отто Федоровичъ за табльдотомъ въ шестьдесятъ человѣкъ, въ стукѣ ножей и въ веселомъ гулѣ голосовъ довольныхъ. И всѣ[ccc]

Приглядѣлись и привыкли къ морю<.> За мѣсяцъ приглядѣлись и привыкли къ морю, точно и нѣтъ его передъ глазами, какъ привыкаютъ къ небу, и нѣтъ время да и желанія поднять голову и смотрѣть. И къ горамъ приглядѣлись: всегда они передъ глазами, сѣрыя, лиловыя, розовые, точно и ихъ нѣтъ, и къ темнымъ кипарисамъ, и къ большимъ, какъ верба надъ рѣчкой, олеандрамъ въ кадкахъ, и къ зацвѣтающимъ, обсыпаннымъ точно розовымъ снѣжкомъ — мимозамъ. И къ бѣмъ[eee]

// 8об.

II

Тридцать комнатъ было въ пансіонѣ Винда — съ балконами и такъ, на море и на горы, смотря по цѣнѣ, на солнышко и въ холодокъ, кто какъ любитъ. И со всѣми удобствами. Огромная вывѣска на набережной, закрывшая половину моря, если смотрѣть съ шоссе, бѣлымъ по синему кричала: ʺЛучшій пансіонъ ʺПансіонъ Винда приѣзжимъ[ggg] еще многое говорилось тамъ. И о прекрасномъ и дешевомъ столѣ, и о винѣ изъ садовъ<.>

II

До тридцати комнатъ было въ пансіонѣ — съ балконами и такъ, на море и къ горамъ, смотря по цѣнѣ, на солнце и въ холодокъ, кто какъ любитъ. И со всѣми удобствами. Такъ говорила огромная вывѣска на берегу, закрывшая половину моря, если смотрѣть отъ шоссе. Бѣлымъ по синему: ʺПансіонъ Винда, Морской Берегъʺ, и дальше со всѣми подробностями.

И было все такъ, какъ бываетъ въ приморскихъ пансіонахъ: усыпанная гравіемъ площадка, бѣлые, сверкающія на солнце, домики съ террасами и балкончиками, аллейки подростающихъ кипарисовъ, извивающіяся по горѣ дорожки, цвѣтущіе олеандры въ кадкахъ, бесѣдочки подъ ми[hhh], обвитыя плющомъ глицинъ, застекленныя веранды, прекрасные виды и много солнца.

Обо всемъ этомъ прекрасно, съ веселымъ лицомъ разсказывалъ каждому пріѣзжему самъ маленькій и толсенькій Виндъ, неустанный, когда дѣло касалось его пансіона.

Лучшаго пансіона нѣтъ нигдѣ здѣсь и въ окрестностяхъ. Это всѣ давно знаютъ, и даже не стоитъ объ этомъ говорить. Море! Кто же не любит<ъ> моря?! Не будь моря, не было бы и ʺМорского Берегаʺ! Совершенно вѣрно? кто не видалъ моря, посмотрѣть на него съ этихъ холмовъ, съ этихъ площадокъ можно и два, и три мѣсяца смотрѣть и сколько угодно. Самъ онъ порядкомъ–таки посмотрѣлъ, пятнадцатый годъ смотритъ и все смотритъ. И чертовскихъ же денегъ стоило это удовольствіе! Земля? О, къ землѣ тутъ и приступу нѣтъ. Нѣтъ, онъ снимаетъ въ аренду двѣ десятины у извѣснаго[kkk] въ Ливадіи, и только. Такая почва и такой сортъ винограда, какого нигдѣ нѣтъ. И вотъ, за пятнадцать лѣтъ изъ этой десятины что онъ сдѣлалъ! Смотрите! Всѣ эти площадки въ горѣ, всѣ эти лѣсенки, терраски, кипарисы, магноліи подъ защитой стѣнъ, — все его, пер-

// л. 9.

сики, туи, мндаль, каштаны, орѣхи… А что было! Такъ, пустырь, козы бродили, драли бока колючками, — держи дерево да кизилъ росъ, всякая дрянь. А самъ онъ тогда развѣшивалъ порошки въ аптекѣ, вотъ въ той что на горкѣ. Ну, а теперь… теперь все прекрасно налажено, и почти до сентября расписаны комнаты… Далеко до моря? Всего десять минутъ ходу, по рѣчкѣ, подъ орѣхами, садочками, въ холодкѣ. Зато прямо какъ на ладонѣ[lll] весь пляжъ… А въ зрительную трубу, — она стоитъ на самой верхней площадкѣ, гдѣ дорожка къ винному подвалу, когда угодно можно смотрѣть… такъ въ нее все, до самой маленькой травки… и весь пляжъ… ноготки даже на ножкахъ можно видѣть… Зато спать покойнѣй, когда штормъ, — нервные для нервныхъ это прямо… То–есть нетто чтобы аристократическій, но… Въ прошломъ году жилъ прокуроръ палаты изъ Сибири, профессоръ консерваторіи… Но простота, капоты, блузки… Проходятъ времена, надо итти навстрѣчу широкимъ слоямъ… да, да… Кто же теперь не демократъ? Очень, очень пріятно! Господи! Да я то, я–то откуда вышелъ! Десять лѣтъ аптеки, зависимости… И повѣрьте, теперь скоро хлынетъ вся… Да, да, я хорошо говорю по–русски… вся дѣловая, то–есть вся работящая Россія! Да, да… И тогда все, и эти горы, и тамъ все… все подъ панзіоны, панзіоны…

Онъ очень подробно разсказываетъ про все.

— Да, прекрасный поваръ, изъ лучшаго ресторана. Въ прошломъ году была бѣлая кухарка, но развѣ бѣлая кухарка можетъ… А супы! Какіе супы! Да, вы со вчерашняго дня! Вы еще не пробовали фаршированные кабачки? А морковій соусъ! Одинъ случай… Тутъ Александръ Александровичъ жилъ управляющій изъ палаты, такой чудной старикашка, не могъ ничего морковьяго… И онъ съѣлъ морковье пюре, принялъ его за тертую цвѣтную капусту! И еще барышня изъ 7№, брюнеточка, въ красномъ капотѣ… Ага, уже замѣтили! хе–хе… Пріѣхала, какъ солома… то–есть, какъ спичка, и разъ–разъ… въ одну недѣлю на семь фунтовъ! Да, да… полный панзіонъ шестьдесятъ… Нѣтъ, сорокъ пять рублей… я вамъ книгу покажу… нѣтъ, не сорокъ… Благодару васъ, благодару…

// л. 9об.

/послѣ словъ Винда/

Такъ разсказалъ Виндъ, кругленькій, толстенькій, и румяный, какъ колобокъ.

За мѣсяцъ приглядѣлись, — всегда онѣ передъ глазами, точно и нѣтъ ихъ. И къ бѣлымъ птицамъ на морѣ — парусамъ далекихъ баркасовъ.

Есть они и нѣтъ ихъ.

И дни шли, точно и ихъ не было, — вливаясь одинъ въ дрогой, не пропадая въ прошломъ, всѣ одинаковые, жаркіе, безпокойные, безъ отмѣтинки.

Съ шести часовъ Василій принимался налаживать самовары. Налаживалъ онъ ихъ во дворикѣ, у кухни, наставляя десятокъ трубъ въ отдушины наружнаго дымохода. Управляясь десяткомъ пузатенькихъ, сверкающихъ никкелемъ самоварчиковъ, весело стрекающихъ искорками. Они стояли рядкомъ, съ косыми черными трубами, и казались похожими на круглыхъ серебряныхъ жучковъ съ долгими черными хоботами. Они вразъ начинали потрескивать, шумѣть и фыркать паромъ. Вразъ во всѣ онъ подкладывалъ уголъ, смахивалъ, сбрасывалъ трубы, и когда они начинали бить паромъ въ солнцѣ, вразъ накрывалъ крышечками, накось, и самоварчики имѣли очень лихой и безпокойный видъ, точно загулявшіе, готовые хватить пѣсню, вычищенные къ параду строевые. Въ пузатыхъ бочкахъ ихъ ярко играло солнце и отражались черные клинки кипарисовъ, купы близкихъ каштановъ и далекія горы, и десятокъ расплывавшихся красныхъ лицъ съ бѣлыми волосами широкими ртами смѣялись изъ этой каши Василію.

Выходилъ изъ прикухоннаго чуланчика поваръ, скребъ синія щеки, долго прокашливался, вздыхалъ и крякалъ.

— Закипѣло дѣло… Ну, а теперь и за кабачками на базаръ… Мухоѣды!

А Августа Ивановна, хозяйка уже кричала изъ–за розовой стѣнки олеандровъ въ кадкахъ:

— Василій, разбудите повара для базара!

— Поваръ для базара, куриная голова…

Надѣвалъ вишневую кофту, забиралъ пару корзинъ и ждалъ на лавочкѣ, когда выйдетъ хозяйка. Разсказывалъ Василію, какъ закупалъ въ Охотномъ, закупалъ самостоятельно, потому что настоящіе господа по рынкамъ не ходятъ.

— Опять одну нонче задавилъ… откуда лѣзутъ… — вспоминалъ про сколопендру. — Намедни одна маленькая… слышу — жукаетъ въ кастрюлѣ, цапается, а ходу ей нѣтъ…

— Ну?

— Что–то! — Зашпарилъ и все. Снятся все, окаянныя… Сна нѣтъ…

// л. 10.

настоящаго. Нездоровый по этому мѣсту сонъ… Много ль самоваровъ–то теперь?

— Съ вчерашняго дни двадцать три самовара! пошло..

— Твоего полку прибыло… Попьютъ чайку…

Двадца[nnn] двадцати номеровъ пили свой чай, по комнатамъ, и пили въ разное время. Первымъ шелъ самоваръ въ дальній номеръ, на горку къ консервативному фабриканту изъ Одессы, который рано закладывался, а подымался первымъ, въ пять часовъ. Съ полчасика прогуливался по саду, послѣ пріема желудочной воды икалъ, потиралъ у желудка и радовался, что вода дѣйствуетъ. Смотрѣли, какъ на горы, щурился на солнышко, по часа<мъ> рѣшилъ, что достаточно походилъ, шелъ къ сараю, гдѣ спалъ Василій, стучалъ въ стѣнку.

— Эй, самоварчикъ мнѣ!

Шелъ, попрыгивая, потирая руки, а по аллейкѣ, поскрипывая корзиной, уже подымался кособокій татаринъ отъ пекаря, несъ бублики, горячіе<.>

Потомъ шли семичасники. Оголтѣлая вдова изъ Тамбова, покупавшая день деньской у всѣхъ грековъ, армянъ и итальянцевъ шали и всковры[ooo] и всякую всячину и ея двоюродный братъ, носатый, сосѣдъ по комнатѣ, котораго она подымала пить чай въ компаніи. За ними шелъ самоваръ къ горѣлому, батюшкѣ изъ Конотопа — сжегъ онъ себѣ спину на солнце и стали его звать горѣлымъ. Онъ выползалъ на общій балкончикъ, чесалъ гребнемъ, на солнышкѣ волосы, извинялся передъ вдовой и желалъ пріятнаго аппетиту. Пили чай и переговаривались. Вдова показывала на море и говорила:

— Прямо, какъ дышетъ… какъ живое…

Батюшка хвалилъ и повторялъ каждое утро:

— Сколь много дивнаго и чуднаго въ природѣ!

Наступалъ перерывъ до восьми. Тутъ начинали сыпаться роемъ, и Василій заряжалъ пять добавочныхъ, гоня тугихъ на керосинѣ. Проходилъ черезъ дворикъ въ необходимое мѣсто бритый, въ чесучовыхъ зыбкихъ штанахъ и въ малиновой рубахѣ, — нетто артистъ, нетто изъ музыкантовъ, заводиловка по ночному пѣнію, ʺсвистунъ<ʺ>. Шелъ, посвистывая, а когда возвращался пѣлъ, какъ торреадоръ:

— Ми–лордъ, давайте самоварчикъ, скорѣй скорѣй, скорѣй, скорѣй! — и Василію вспоминалось, что такъ поется — ʺВотъ мчится тройка почтовая<ʺ.>

Шелъ бодро, попрыгивая и даже ударяя себя пятками.

А въ это время, видимой отъ кухни, поялялся на балконѣ лѣваго флигеля, въ верхнемъ этажѣ, учитель Дроздовъ, ʺусы для пикану въ стрѣлку и начиналъ, въ бѣлой рубахѣ въ брюки и начиналъ гимнастическія упражненія.

Съ нимъ Василій переговаривался.

// л. 10об.

— Самоваръ! пожалуйста…

— Готовъ.

Тутъ же вскорѣ докатывался изъ дальняго нумеровъ, съ верхней террасы, черезъ крышу кухни густой голосъ господина, ʺу котораго двѣ женыʺ, потомъ самоваръ Ивану Семенычу и еще другому Ивану Семенычу, въ желтыхъ башмакахъ.

Тутъ наступалъ перерывъ, и можно было заняться /это мѣсто послѣ ʺдо восьмиʺ/ А пока они набирались пары, у стѣнки мозолятъ глаза штиблеты<.> Ихъ только шесть паръ, потому что большинство чистился у черномазаго грека–мальчишки, который каждое утро обходитъ всѣ номѣра. А эти — скупые. и[ppp]  поручены Василію вмѣстѣ съ коробочками мази, только батюшка наказываетъ чистить ваксой — привыкъ такъ. И пока самовары набираются пару, штиблеты танцуютъ на рукѣ Василія, подъ щеткой, поигрывая на солнышкѣ. Разъ–разъ–шмыгъ–шмыгъ. Когда сыроваты, Василій водитъ твердо и медленно, и въ головѣ отзывается пѣсенка, которую, бывало, мурлыкалъ въ номерахъ, когда отдѣлывалъ паръ двадцать за часъ:

                             какъ у на–шихъ у воротъ…

Эта нескорая пѣсня, ускорялась, когда начинали яснѣть носочки и щечки, бочки, веселѣй хо[qqq] ерзала щетка — ой, люли, у воротъ!ʺ — и сильнѣй расходилась рука, бѣшено прыгала и металась щетка, а въ головѣ надоѣдно прыгало:  Ай, барыня–барыня!

Чаще и чаще, пока не выскакивала изъ руки щетка. И прыгали на головѣ совсѣмъ выгорѣвшіе волосы, и взмокалъ лобъ.

А пока таскалъ[uuu] въ темнотѣ встряхивали просто съ балконовъ.

Послѣ девяти и до одиннадцати требовали самоваръ лѣнивые. Дама съ хроменькимъ мальчикомъ, сибирская заводчица съ дочерьми, трефовый король, услыхалъ разъ Василій, какъ барышни назвали сѣдого и д[vvv] лѣсничаго изъ Москвы — ʺтрефовый король идетъʺ! — и самъ сталъ звать трефовымъ королемъ. Прибѣгала, всегда торопливая учительница и конфузливо кивая головкой и прикладывая руки къ поясу, просила трогательно:

— Послушайте, будьте добры… пожалуйста, самоварчикъ намъ…

Прибѣгалъ тоненькій Вавочка въ матросскомъ костюмчкѣ, босой, суч[www] заглядывалъ въ кухню, гдѣ тутъ поваръ — сучилъ ножками и картавилъ:

— А папочка… а говолитъ… что же намъ… а… самоваръ не даютъ…

// л. 11.

И всегда самымъ послѣднимъ, вѣскими шагами подходилъ красный, мясистый Кока, всегда въ фуражкѣ министерства финансовъ, начальникъ казенно<й> палаты, и точно билъ: кидалъ бири:

— Соблаговолите вы когда нибудь… дать намъ самоваръ, наконецъ?!

И еще подавалис<ь>, кипѣли и подавались самовары, еще перелеталъ Василій съ площадки на площадки, въ верхні<й>, мелькая оранжевыми скороходами — онъ купилъ вторую пару на базарѣ у турка —, на ступенькахъ лѣстниц<ъ> еще сверкало солнце въ круглыхъ подносахъ подмышкой, кидая зайчики, то въ окно, то на бѣлые стѣны флигелей, и еще не всѣ серебряные жуки собрались и къ[zzz], укрывая голову бѣлымъ зонтомъ — прогрѣвалъ почки. Студентъ Бокъ <г>оворилъ про него:

                                         ʺПала черная тѣнь! консерватора!

                                         Отъ площадки до ватера!

Лежалъ черной куклой до часу, когда при<з>ывали къ обѣду, выпивая ровно въ двѣнадцать часовъ стаканъ контрексевиля, который приносила ему с да[aaaa] на тарелочкѣ Саша.

И когда относилъ послѣдніе самовары, Кокѣ и Вавочкѣ, который встр[bbbb] хлопалъ въ ладоши и кричалъ:

— Папа, намъ самоваръ несутъ! — потъ капалъ съ бѣлыхъ волосъ на крышечку и шипѣлъ.

Но если бы вдвое больше пришлось поставить самоваровъ, и избѣгать за день не по лѣсенкамъ не и[eeee]

// л. 11об.

III

Къ концу мѣсяца затосковалъ поваръ по Москвѣ — по фонарямъ, по колокольному звону, по внучкамъ.

— Дикая сторона!

Василій говорилъ:

— Климатъ зато замѣчательный. И притомъ море…

— Море–море! Пить мнѣ его, море–то твое?

Здѣсь и время–то было ненастоящее: только солнышко зашло — ночь.

Не нравилось повару, что камни подъ ногами — катаются, какъ орѣшки, и дождичка нѣтъ, и мошка кусаетъ. Угостила его Саша черешнями, пожевалъ и плюнулъ.

— Не видалъ я дряни!

Передъ тѣмъ, какъ спать, онъ присаживался на порожкѣ кухни и смотрѣлъ на море: всегда оно было передъ глазами, тоска. Море темнѣло, дымное небо за нимъ казалось пустымъ, и сильнѣй чувствовалось одиночество и страшная даль ото всего. Уходилъ въ себя и вспомналъ, какъ объ эту пору, на Пятницкой, сидитъ у воротъ знакомый кучеръ, а когда зажгутъ фонари, пойдетъ въ пивную. И запахъ улицы вспоминался, теплый и густой — покойный.

Темнѣло море. Звѣзды выплывали — чужія звѣзды. И голоса чужіе: трещало и звенѣло гдѣ–то — кузнецы не кузнецы; уныло кричалъ кто–то у рѣчки — ю–у… ю–у! — Богъ ее знаетъ, что за птица.

Проходила домой нянюшка докторши, вела съ гулянья маленькую, голоногую, сонную, тащила за ручку, а впереди старшенькая еще прыгала и пѣла: ла–ла–ла…

И вспоминалъ внучекъ — какъ онѣ?

Съ первыхъ дней не полюбилось здѣсь повару.

… Кухня маленькая, тяга плохая, жарища, и прохладиться негдѣ. Спать отвели чуланчикъ, а на стѣнкахъ, шутъ ихъ знаетъ, рыжіе какіе–то, волосатые, какъ черви. Еще черненькія какія–то, шустрые, вродѣ ящерицъ. Первое время боялся спать: напугалъ Василій, что на смерть кусаютъ. Съ недѣлю въ сапогахъ спалъ, потомъ привыкъ.

Да все было плохо.

… На базаръ ходитъ сама хозяйка, а его такъ только, для смотра беретъ — поваръ–то у меня воръ, такъ сама покупаю. А сама синихъ пѣтуховъ покупаетъ и такую говядину, что въ уксусѣ надо держать, чтобы видъ ей сдѣлать. Кабачки да помидорчики — весь и базаръ. Ну, баранина еще туда–сюда, а цѣну помосковскому лупятъ. И до чего народъ несуразный! Упрется

// л. 12.

— двасать копэкъ! — ни–куда! Хоть по башкѣ бей — ни–какъ! Нѣтъ настоящаго народу. Хохолъ какой попадется — такъ, степная воротяжка: що да що, а больше ничего. Нанимали на сорокъ персонъ отъ силы готовитъ, а выходитъ на шестьдесятъ съ мелочью. Кастрюлищи по ведру, а всего кухонный мальчишка да судомойка хромая. За сорокъ–то рублей! Съ шести до восьми на базаръ, потомъ до двухъ у плиты. Только завтракъ отправилъ, приберешься, посуду заставишь перечистить, — пѣтуховъ шпарить надо да щипывать къ завтрашнему. Чайку попилъ, то–се, — обѣдъ отправлять. — А тутъ ужъ и ночь… Наобѣщали–наобѣщали, а выходитъ — ничего. Василью доходъ, Санюшкѣ доходъ, а повару кто дастъ? И не видитъ–то никто. Всегда заведено такъ, чтобъ повару по лавкамъ получать, мѣсячное. А тутъ и лавокъ–то настоящихъ нѣтъ… По кануркамъ вѣтромъ торгуютъ и никакихъ обычаевъ не понимаютъ.

Говорилъ Василію:

— Нѣтъ тутъ для меня ничего настоящаго, окрутили нѣмцы. Було[ffff] тогда во мнѣ болѣзненное состояніе… подмахнулъ я сгоряча, отъ крайности…

И какъ вечеръ, сидѣлъ передъ сизымъ небомъ и моремъ и досадовалъ, что подмахнулъ такое условіе, что никакими силами не выберешься отсюда до срока. И срокъ этотъ, конецъ сезона, — зловѣщимъ казалось даже это слово, сезонъ, — былъ такой же пустой и далекій, какъ дымное за моремъ небо<.>

А условіе было крѣпкое, и подъ нимъ стояла его плетущаяся подпись: Мартынъ Егорычъ Форсенковъ. И всѣ истлѣвающіе по складочкамъ аттестаты были при условіи, у Винда, и отъ каммеръ–юнкера Вострухина, съ коронкой, и отъ лучшаго ресторана, и отъ вдовы тайнаго совѣтника Фонгентросъ. Все забралъ довѣренный человѣкъ. А хуже всего было, что каждый мѣсяцъ полжалованья должно оставаться въ залогъ до конца сезона, вмѣстѣ съ билетомъ на проѣздъ.

Со дня на день <нрзб> себя поговрить твердо съ Виндомъ и все объяснить.

— Ты, Вася, разсуди… могу я требовать?

— Обязательно… разъ вамъ нѣтъ интересу…

Спрашивалъ и Сашу, но та отзывалась находу, — все куда–то спѣшила, и глаза у ней бѣгали.

— Да, конечно…

И чему–то смѣялись глаза ея — морю ли, солнцу ли, позолотившему ея свѣтлые волосы и потемнившему глаза. И поваръ, и Василій видѣли, что она въ другомъ теперь, не съ ними.

— Только и разговоровъ, и посовѣтоваться–то не съ кѣмъ. Нѣтъ вотъ во мнѣ настойчивости, горе мое… Огребать мастера, а чтобы человѣку по—

// л. 12об.

совѣтовать… Что я ему, въ плѣнъ дался?

Удивлялся Василій, какой Мартынъ Егорычъ слабый, хоть и великъ по виду. И что тутъ посовѣтуешь? Много своего было, больно цѣплящаго. Говорилъ про Сашу:

— У ней теперь свое… Теперь намъ подушечки не дадутъ… Хоть бы вы ей поговорили… всетаки всѣ мы съ одной стороны, а вы старшій… Скажите ей ваше настоящее замѣчаніе, что такъ не годится…

— Каждый только о себѣ, а нетто, чтобы подружно… Ты вотъ скажи, какъ мнѣ себя оберечь чтобы…

Шли съ прогулки учитель Дроздовъ и Свистунъ съ капустинскими барышнями, пѣли:

                                                     ʺЕсть блаже–е–нная страна–а…ʺ

— Василій! — кричалъ Дроздовъ торжественно. — Хотите совершить подвигъ?

— Очень даже–съ!

Дроздовъ сгибался, сладывалъ у груди руки ладошками и говорилъ нѣжно–молитвенно:

— Поставьте самоварчикъ!

Барышни хлопали въ ладошки, а Василій улыбался.

И сны снились тревожные. То все куда–то ѣхалъ и упусилъ поѣздъ, оставался на пустой платформѣ и мучился, а Василій съ Сашей и саквояжъ уѣхали; то вскакивалъ въ вагонъ, а билета не успѣвалъ взяь и саквояжа не было. Просыпался въ испугѣ и тоскѣ, въ поту.

… Эхъ. Дождусь перваго числа, все объясню.

Подошло первое число, ждалъ, не позоветъ ли Виндъ за жалованьемъ. До вечера ждалъ — не позвалъ Виндъ. Тогда надѣлъ вишневую кофту, — стѣснялся идти черезъ садъ въ затертомъ пидажкѣ, — и пошелъ во флигелекъ, гдѣ жилъ Виндъ съ женой въ маленькой комнаткѣ, въ одно окошко. Шелъ мимо открытой галереи, гдѣ кушали чай и читали газеты, и слышалъ:

— Поваръ прогуливается…

Сладко и густо пахло съ отцвѣтающей бѣлой акаціи, съ олеандровъ. На площадкѣ молодежь играла въ крокетъ, и студентъ Бокъ говорилъ скоро–скор<о>

                                                     ʺПри–ки–бѣ–ки–жа–ки–ли–ки

                                                     ʺВыз–ки–бу–ки–дѣ–ки–ти–ки…

Смѣялись, а повару казалось, что это надъ его кофтой. Какъ–то слышалъ онъ раньше, какъ ʺсвистунъʺ передражнивалъ[gggg] Винда:

— О, да, да… поваръ у меня замѣчательный, въ плюшевой кофтѣ… да, да

Фабрикантъ изъ Одессы заканчивалъ день — ходилъ по дорожкѣ со стаканчикомъ и вытиралъ лысину. Подъ каштаномъ собрались дамы пестрой толпой и шумно торговали брошки ʺо–бон–маршеʺ, у итальянца. Попался навстрѣчу армянинъ въ коричневомъ бешметѣ, коричневый, въ серебряномъ поясѣ

// л. 13.

встряхнулъ цвѣтными шарфами, крикнулъ въ ухо:

— Воздюшни товаръ! Молодой женѣ покупай!

— Ну тебя! — отмахнулся поваръ.

Виндъ сидѣлъ подъ окошечкомъ, списывалъ въ длинную книгу со счетовъ и пилъ сельтеровскую, а хозяйка варила на керосинѣ черешню.

— Какъ? — поднялъ голову и какъ бы издалека вглядывался. — А–а…

Порылся въ столикѣ и досталъ двѣ красненькихъ. Приказалъ расписаться въ книжечкѣ. Тутъ поваръ принялся объяснять все начистоту. Нетто чтобы начистоту, а разсказалъ про свое бѣдственное состояніе, про внучекъ, про Вострухина — къ слову пришлось — и про аттестаты. Сказалъ, что вышло по недоумѣніи, сгоряча подмахнулъ тогда. На

— Такъ, такъ, — смотрѣлъ Виндъ издалека, точно подобрался весь, и глаза забились въ щелочки, и округлился какъ–то — живой колобокъ, маленькій<.>

Тогда поваръ покачался на ногахъ, набралъ воздуху и сказалъ перышку въ рукѣ Винда:

— И чтобы на руки шесьдесятъ рублей… и чтобы на руки… Въ противоположномъ случаѣ служить не могу.

Виндъ тож<е> вобралъ воздуху и проглотилъ что–то, а Августа Ивановна уронила ложку на камушки. Поваръ посмотрѣлъ на ложку.

— Это… очень хорошо… — сказалъ Виндъ, раскрываясь и опираясь на столикъ. — Да, да… И… недобросовѣстно…

— Такъ невѣжи, невѣжи!... — нервно облизывая варенье съ пальца воскликнула гжа Виндъ, но самъ Виндъ постучалъ въ ее сторону перышкомъ по столику и вытянулъ передъ поваромъ палецъ.

Поваръ посмотрѣлъ на палецъ, и ничего не сказалъ.

— Вотъ! — воскликнулъ Виндъ. — Вы — первый… да, да… первый за всѣ четырнадцать лѣтъ… О, Боже! Вы хотите меня душить… что сезонъ сейчасъ… вы хотите меня душить….

И сталъ темно багровымъ, и прижалъ голову къ плечамъ, и выпучилъ круглые глаза. И отъ этого повару стало самому душно и немножко жутко.

И вдругъ Виндъ крикнулъ весело, и глаза опять убѣжали, и засіяло лицо, и Виндъ крикнулъ весело, даже испугалъ повара:

— Добрый вечеръ! Ну, какъ, какъ вода?

— Дивная вода! — сказалъ батюшка, проходившій мимо съ трефовымъ королемъ, съ вечерняго купанья. — Чудеснѣйшая вода…

— Еще бы не чудеснѣйшая! — смѣялся басомъ трефовый король, нотаріусъ. — Тамъ такая одна въ розовомъ плаваетъ, глаза проглядѣли…

— Ха–ха–ха–ха… И санъ не помогаетъ, да, да… У насъ мѣсто романическое… Добраго здоровья… — И вотъ! — продолжалъ Виндъ опять выставляя палецъ и округляясь. — Когда панзіонъ полонъ… вы сжимаете насъ.

// л. 13об.

Да, да! Но вы забываете, что и здѣсь есть законъ! справедливый законъ и городской судья… но я… не такой, я не сутяга… я не… я мирный человѣкъ… у меня нѣтъ такого хорактера[hhhh], который… Или я всегда попадаю на мошенниковъ… на недобросовѣстливыхъ? или я самъ мошенникъ? Значитъ, я мошенникъ?

— Да, Господи… развѣ я говорю… я по случаю…

— С[iiii] Мы попадались на мошенниковъ… всегда… — воскликнула гжа Виндъ, стуча ложечкой по тазу, точно грозила.

И опять посмотрѣла поваръ на ложечку и на варенье, пузырившееся палевой пѣной.

— Подгораетъ… — сказалъ онъ и вздохнулъ.

— Вы простой человѣкъ… — продолжалъ Виндъ, отпивая сельтерскую. — Вы я хорошу вижу, честный человѣкъ, какъ всякій русскій человѣкъ. Я всегда знаю людей. Теперья понялъ. Васъ сманиваютъ. Это порядокъ вещей.

Но, у Фикъ–Фока даютъ пятьдесятъ, но тамъ изъ васъ вытрясутъ всѣ кости! Тамъ не даютъ прибавокъ… а у меня всегда…! — онъ возвысилъ голосъ и погрозилъ карандашикомъ на варенье. — Я вамъ не сказалъ еще, что второй мѣсяцъ вамъ будетъ идти не сорокъ, а сорокъ пять! Да, да, сорокъ пять!!

— Гмм — сказалъ поваръ. — Это все хорошо…

— Это очень хорошо! — воскликнулъ Виндъ, вскакивая и всѣмъ тѣломъ подаваясь впередъ, черезъ столикъ. — Третій мѣсяцъ вамъ идетъ… — поваръ потянулъ воздуху, — идетъ… идетъ… сорокъ пять рублей!

— Гм…

— Четвертый мѣсяцъ вамъ будетъ… идетъ… три четверти на руки и хорошія туфли, въ виду камня, какъ выговорили и… еще… — посмотрѣлъ онъ на бутылку сельтерской, — и еще… одна бутылка краснаго или бѣлаго вина по воскресеньямъ!

— Гм… это хорошо… — началъ, было, поваръ.

— Пятый мѣсяцъ вамъ идетъ… это виноградный сезонъ и… пятьдесятъ рублей, какъ одна копейка, прио[jjjj] на руки и всѣ деньги… — онъ прикинул<ъ> карандашикомъ — сто двадцать пять рублей и билетъ на дорогу… и… премія!

— Премія?! — спросилъ поваръ, складывая руки на животѣ.

— Да, премія! Это моя система. Очень цѣнная, оригинальная премія! И когда вы скажете! И когда на будущій годъ, будемъ живы–здоровы, вы сами пріѣдете и придете въ Морской Берегъ… Какъ?!

Посвѣтлѣлъ лицомъ и смотрѣлъ добрыми и уже близкими радостными глазами. Поваръ вздохнулъ.

— Да–а… только силы моей не хватитъ… Подумаю ужъ…

// л. 14.

— О, у васъ хватитъ, я отлично вижу… Я четырнадцать лѣтъ держу панзіонъ… А, добрый вечеръ! Какъ хорошо съѣздили?

Раскланивался съ кѣмъ–то. Слѣва за кипарисами шумѣли голоса.

— Сто шашликовъ, душа мой! — отозвался нетвердый голосъ. — Вино пылъ, шашликъ ылъ, всего былъ!...

Проходя на кухню, — уже пора была готовиться къ обѣду, — поваръ замѣтилъ подвальнаго Ивана Гусенко. Въ бѣлой курткѣ и въ соломенной шляпѣ на затылокъ, стоялъ Гусенко подъ каштаномъ молодымъ, заложивъ руки въ карманы, посвистывалъ, и въ петличкѣ краснѣла гвоздика.

Отпустилъ обѣдъ, прибрался и вышелъ на порожкѣ сѣлъ. Вечеръ ли былъ особенно хорошій, солнце ли заходило за горами въ тучи, — море небо за моремъ играло золотомъ. Можетъ быть и тамъ собирались облака. Да, были они. Золотыми, оранжевыми клубами вздымалось тамъ, какъ клубилось, какъ и дышалогкое[kkkk], лежало на водахъ, какъ клубы розоваго дыма — невѣдомаго пожара. И когда потемнѣло надъ моремъ, стало кричать подъ горой — ю–у–у… ю–у!...

Подбѣжала Саша.

А когда шелъ отъ Винда, смутный, и довольный, и недовольный, встрѣтилъ винлдѣла[mmmm] Гусенко подъ молодымъ каштаномъ, въ бѣлой курткѣ и соломенной шляпѣ на затылокъ, руки въ карманы, посвистывалъ Высокій, ровный, рыжеусый, съ сокольимъ взглядомъ. У ногъ лежала корзина съ бутылками.

— Ай продаешь? — сапросилъ[nnnn] поваръ.

— Заказъ. — <нрзб> подвалъ–то не загляните?

— Есть и безъ меня кому заглядывать… Вотъ поособожусь маленько… Губите вы народъ…

Пробѣжала Саша, въ голубомъ бантикѣ на затылкѣ, пахнула вѣтромъ, какъ разе[oooo] ландышемъ запахло. Прошелъ короткими частыми шажками Василій, зацѣпилъ ногой за корзину, — звякнуло.

— Сказалъ впередъ:

— Ставятъ на дорогѣ…

Постучалъ поваръ ногой въ бочокъ.

— Вотъ оно добро–то гдѣ родится… ишь, смирныя какія…, а съ ихъ шуми[pppp] Отъ тебя намедни, сказываютъ учителя–то съ энтимъ, съ хохлатымъ–то привели —. Василій съ лѣсенки сводилъ…

— Съ разныхъ бочекъ пытали… А то дамское есть… десертъ…

— А–а… Я сладкое не люблю… — опять потрогалъ ногой. — Отъ ихъ подагра нападаетъ…

Пошелъ, пошевеливая плечами, нагнала его Саша.

// л. 14об.

— Совершенно хватитъ, я вижу… Я четырнадцать лѣтъ насодержу пансіонъ<.> А, добрый вечеръ! Какъ хорошо съѣздили?

Опять раскланивался съ кѣмъ–то.

— Карашо! — услыхалъ поваръ нет веселый мужской голосъ. — Выно пылъ, шашлыкъ ылъ, все былъ!..

А когда шелъ отъ Винда, смутный — довольный и недовольный, увидалъ Ивана Гусенко, подвальнаго съ верхней дачи виноградника. Гусенко стоял<ъ> подъ каштаномъ, кого–то жд[rrrr]. Поваръ

— Продаешь кому? — спросилъ поваръ и постучалъ ногой по корзинкѣ.

— Въ пятый № несу, нотаріусу… Що жъ въ подвалъ не заглянете?

— Есть и безъ меня кому… Эхъ, губите вы народъ… намедни учитель–то сверху, съ лѣстницы полетѣлъ, съ подвалу–то…

— Коли бы вверхъ полетѣлъ!

— А какъ оно… у тебя… вообще… гм… изъ чистаго чего, или добавляете какихъ средствъ… —

Опять постукалъ. Пробѣжалъ Саша, въ голубомъ бантикѣ на маковкѣ, пахнуло въ нихъ душистымъ вѣтромъ, бросила:

— Лавочку открыли…

Пробѣжалъ частыми короткими шажками Василій съ самоваромъ, зацѣпилъ за карзину — звякнуло.

— Разставились на дорогѣ!... про–ти нельзя…

— Вотъ оно, гдѣ добра–то родится… — поглядѣлъ поваръ на виноградники и опять тронулъ ногой. — Смирныя, а шумитъ даютъ… шумитъ съ нихъ…Отъ большого употребленія черезъ падагра нападетъ, будто…

Пошелъ, шаря по карманамъ. Вывернулся съ боковой дорожки Саша, пе побѣжала съ молочникомъ на кухню, шумѣла платьемъ.

— А, вѣтромъ носитъ!

Она обернулась набѣгу, тряхнула итальянскими висюльками–жемчугами въ ушахъ, вывернула ребромъ загорѣвшую шею, засмѣялась глазами. А съ балкона перегнулъ голову учитель Дроздовъ, читавшій за чаемъ газету и сказалъ:

— Послушайте, маленькая сколпендра, соблаговолите доставить сюда одинъ большой молочникъ жидкихъ сливокъ.

Говорилъ[ssss] Шутилъ, какъ всегда: точно диктовалъ и, въ одинъ тонъ, строго, и отсѣкалъ пальцемъ.

— Саша отвѣчала такъ же —

                                                           Совсѣмъ жидкихъ?

// л. 15.

— По–гуще Остановилась на каменной лѣсенкѣ кухни и спрашивала, совсѣмъ видная отъ каштана, трясла серьгами.

— Учитель, вы забываетесь! — басомъ сказалъ съ другого балкона изъ кресла ʺсвистунъʺ — Саша, идите съ миромъ и впредь не грѣшите<.>

ʺКобели всеʺ — подумалъ поваръ. — Гладкій народъ<.>

ʺКобельки–то лаютъʺ — подумалъ поваръ. — Вотъ народъ!ʺ

Только вошелъ въ кухню, шмыгнула мимо него Саша, плеская изъ молочника.

— Экъ, тебя разносила!

Вечеръ ли былъ особенный, солнце ли садилось въ за горами въ тучу, — небо за моремъ играло дымнымъ золотомъ. Какъ огромный котелъ кипѣлъ тамъ<.> А можетъ быть проходили тамъ облака. Да, были они. Какъ огромный котелъ кипѣлъ за темнѣвшей водой, вздымались палевыми клубами, и сваливались на бокъ, и еще вздымались, точно крупно взбитая пѣна. И со пропали, — скоро, потонули въ потемнѣвшихъ морѣ. Опять шла нянюшка, вела голоногую, капризную, стращала:

— Вонъ онъ сидитъ–то… У, большая какая, страмни–ца… на руки просится… Онъ те возьметъ…

—Подавай ее сюда, какая–такая… — заворчалъ поваръ съ порожка.

И видѣлъ, какъ уткнулась маленькая, въ большой–большой, какъ кругло<е> блюдо бѣлой шляпѣ, уткнулось въ головой въ колѣни широкой нянюшки и заплакала–заскрипѣла.

— Сладкая ты моя… Да это поваръ… дядинька–поваръ… котлетку намъ жаритъ…

И слышалъ И подымали И слышалъ, какъ чмокали губы и видѣлъ показывавшую въ его сторону маленькую руку. Вспомнилъ свое про внучекъ про кучера у воротъ, про улицу, какъ она, тоже дымная въ сумеркахъ, зажигаетъ крестъ на крестъ свои о фонари. Пошелъ въ чуланчикъ, сунулъ двѣ красныхъ въ саквояжъ, заперъ чуланчткъ[tttt], надѣлъ кофту и вышелъ во дворикъ. И удивился — какая темн чернота, — кипарисовъ не видно. Только у стѣнки лѣжала огневая рѣшетка на землѣ, отсвѣты самоваровъ поддувалъ<.>

— Вася… — окликнулъ поваръ, не видя въ чернотѣ василія[uuuu].

— Я–съ…

— Вотъ, братикъ… какое дѣло… жалованье я получилъ — двѣ красныхъ.. Вытряхнешь еще… въ чуланчикѣ у меня… Дай рубликъ… серебряный. Моежетъ[vvvv], купить чего… помелочи…

И дрожали руки, когда бралъ деньги, и Василій ни слова не говорилъ.

Пошелъ, крадучись, въ чернотѣ, видя внизу, огни, огни, огни, далеко внизу, какъ въ темнотѣ, какъ въ волѣ чорной. Столкнулся съ кѣмъ–то, извинился. Выждалъ, пока затихли шаги, и окликнулъ:

— Вася!

// л. 15об.

— Ась?

— Подика сюда… Вотъ какое дѣло… Я такъ для воздуху… разгуливаюсь… Понимаешь? Всякій человѣкъ желаетъ… а я тутъ мѣсяцъ высидѣлъ… та<къ> вотъ… У насъ калитка–то не запирается..? А–а… Такъ ты не сказывай… ну, въ баню пошелъ…

Кричала Саша:

— Василій, кровать еще и не требуютъ въ 24 №!

Въ одиннадцать часовъ поваръ стоялъ на набережной и торговалъ въ палаткѣ у татарина

// л. 16.

И еще, и еще приходила Саша за виномъ въ прохладный подвалъ, гдѣ опяьнялъ[wwww] воздухъ, сидѣла на ящикѣ и слушала лѣнивый говорокъ Кожухи, и уже знала, какъ дѣлается вино, и уже не смущалась, что Кожуха такой большой и уже не знала. Уже И Часто, когда шла съ корзинкой по лѣсенкѣ, на подвальную площадку, слышала встрѣчала Василія — обгонялъ ее съ самоваромъ и говорилъ:

— По подваламъ гуляете!

— Теьбя[xxxx], что ль, еще гонять?

— Да вы бѣгаете–то? Скажите, такъ принесу…

И почему–то хотѣлось стукнуть его корзиной по выгорѣвшей головѣ, дурака. И вдову изъ седьмого номера, которая покупала шали и брошки хотѣлось стукнуть. Какъ–то принесла она бутылку вина, въ комнату ʺдвоюроднаго братаʺ, и тотъ заговорилъ съ ней, откуда она родомъ, вдова влетѣла вся красная и крикнула:

— Подали и можете идти. Тутъ вамъ нечего дѣлать…

Злое что–то начинало шумѣть въ ней, а къ ночи наваливалась тоска и странное безпокойство. И ночи пошли жаркія, душныя. Трещали цикады. И не хотѣлось уходить въ душную комнатку, а хоть сидѣть въ темнотѣ въ звонѣ и трескѣ цикадъ и и[zzzz] катились хоровыя пѣсни съ подвальной площадки, а на лунѣ въ лунномъ столбѣ на морѣ проходили черныя пятна фелугъ.

А въ этотъ вечеръ поваръ ходилъ по набережной, заглядывалъ въ палатки, гдѣ торговали татары и чему–то тихо смѣялся. Посмо Уставится на татарина, на груды абрикосовъ, на черешню, потомъ опять на татарина и смѣется:

— Хи–хи–хи… хи–хи–хи…

Потомъ шелъ посреди мостовой, забирая ногами мягкую пыль. Кричалъ ему кто–то:

— Задавишь! Держи правѣй!

Поваръ медленно поворачивался и грозилъ не въ ту сторону. У кофейни надъ моремъ услыхалъ:

— Это поваръ нашъ, господа…

Тоже погрозилъ, къ морю. Присѣлъ на скамеечку, нето къ турку, нето къ греку — темно, не разберешь, и сталъ расхваливать, какъ у насъ въ Москѣвѣ[aaaaa], разсказывалъ, что есть тамъ Сухарева башня и Кремль.

— Все видать… у–ухъ ты! — чиркалъ пальцемъ къ небу, — А квартеры дор–роги–и! А къ вечеру къ Егоръ Иванычу, на уголкѣ… понимаешь?

// л. 17.

II

Сорокъ комнатъ было въ пансіонѣ Винда, съ балконами и такъ, на море и на горы, смотря по цѣнѣ, на солнце и въ холодокъ, кто какълюбитъ. Въ трехъ четырехъ разбросались[bbbbb] Въ бѣлыхъ, веселенькихъ домикахъ, въ зелени, съ черепитчатыми крышами, сверкающіебѣлизной въ зелени, обставленные остренькими кипарисами, одинъ надъ другимъ, съ аллеями кипарисовъ, ярко бѣлыхъ на темной зеленикипарисовъ.

 

II

Сорокъ комнатъ было въ пансіонѣ Винда, со всѣми убобствами[ddddd] верандъ можно было глядѣть на море. Со всѣми удобствами, съ прекраснымъ видомъ на море, съ площадками, усыпанными гравіемъ, съ кипарисовыми аллеями, съ усыпанными

 

II

 

Сорокъ комнатъ было въ пансіонѣ Винда, съ балконами и такъ, на море и на горы, смотря по цѣнѣ, на солнце и въ холодокъ, кто какъ любитъ. Со всѣми удобствами. Огромная синяя вывѣска на набережной, закрывшая половину моря, если смотрѣть съ шоссе, бѣлыми буквами по синему объявляла: ʺЛучшій пансіонъ Винда! Морской Берегъ!ʺ

 

II

Хорошо море въ солнцѣ

// л. 17об.

Шелъ опять по палаткамъ и спрашивалъ татарина:

— По–чемъ?

— Не покупай — ходи!

— По–о–чемъ? Двасать копэкъ? хи–хи–хи… Винтъ! Нѣмецъ Винтъ! Туфли даетъ… хи–хи–хи… Эта дрянь — по–чемъ?

— Нэ покупай — кади!

— А–а… По–чемъ орѣхи?

У фонтана съ мраморной плитой и золотыми буквами помолился — снялъ шапку: часовня, либо памятникъ какой. Помолился на столбикъ съ объявленіями съ обязательными постановленіями за стекломъ, и нѣсколько разъ возвращался къ пристани отыскивая дорогу въ пансіонъ Винта

Объявилъ въ угловой лавочкѣ старичку татарину, что служитъ въ пансіонѣ у Вин Винта<.>

— Знай, знай…

— Всѣхъ кормлю! А теперь гуляю… Бываетъ такъ, что!... Орѣхи почемъ? Двасать копэеъ? хи–хихи…

Звалъ къ себѣ въ гости, въ Москву.

— Прямо… спрашивай… Мартынъ Егорычъ… на Пятницкой всѣ–э знаютъ<.> Самое  мое мѣсто… на уголкѣ второй домъ, съ такими пониамешь… съ фасадомъ… хи–хи–хи… И улица такая, Та–Тарская… конятину ѣдят<ъ.>

Тоненько смѣялся и присѣдалъ. Такъ мирно держалъ себя, что гордовой въ бѣломъ мундирѣ<.>

Вернулся Д Заснулъ на лавочкѣ<.>

Х что ходятъ по мостовой

Нанималъ извозчика на въ пансіонъ — просил<ъ> и сорокъ, давалъ пятіалтынный. Смѣялись и говорили про таксу.

— Мало ль что!

Долго крутился, наконецъ призналъ мѣсто красному фонарю на углу и пошелъ въ гору. Разговаривалъ Разсказывалъ дорогѣ и деревьямъ, что въ первый–послѣдній разъ, дудки!

— Что я ему въ плѣнъ дался?!

Царапался по забору, отыскивая калитку. И потомъ садомъ долго подымался. У перваго флигеля на него затявкала собачка, Османька: устыдилъ.

— А–а… такъ, такъ… А за костями шляешься? Своихъ не знаешь? Теперь прямо… кипяткомъ… хи–хи–хи…

Шарилъ по стѣнамъ сарая и разбудилъ Василія. Тотъ отвелъ его въ чуланчикъ.

— Я Бываетъ такъ, что!... хи–хи–хи…

// л. 18.

VI.

Сколопендра…

Такъ назвалъ разъ Сашу учитель Дроздовъ и съ тѣхъ поръ называлъ ее много разъ, а когда уѣхалъ къ себѣ въ Воронежъ, другіе продолжали ее называть: иногда — маленькая, иногда — синеглазая сколопендра.

Какъ–то принесла она ему на ночь графинъ воды, а онъ сталъ въ дверяхъ и загородилъ дорогу.

— Куда же такъ по–спѣшно?

Въ тотъ вечеръ онъ былъ особенно веселъ, былъ въ подвалѣ у Ивана Кожуха и на бѣлой груди оставилъ слѣды пролитаго вина.

Она скользнула подъ его рукой въ дверь, а онъ посмотрѣлъ въ темноту и сказалъ, посмѣиваясь:

— Вотъ… сколо–пендра!

Она ходила въ бѣломъ передникѣ съ голубой каемкой и въ синей съ бѣлымъ, ʺморскойʺ, наколкѣ. Солнце обожгло ей щеки и подсушило, а небо засинило глаза. Она купила за рубль у итальянца кораллы и замѣнила невидную бирюзу въ ушахъ крупными жемчугами–висюльками, которые ей совсѣмъ неожиданно подарилъ студентъ изъ угловой комнатки. Какъ–то сказалъ онъ ей въ сумеркахъ:

— Какая вы, Саша… радостная… На всѣ пріятно смотрѣть…

А уѣзжая, подарилъ серьги.

Дня два думала она объ этомъ студентѣ, который ходилъ за цвѣтами въ горы и мало съ кѣмъ говорилъ. Потомъ забыла.

Докторша сказала на балконѣ мужу:

— Миленькая она…

И когда оглянулась Саша, — про кого это говорилъ докторша, та, смѣясь, закивала ей.

За мѣсяцъ она привыкла ко взглядамъ, къ рукамъ, къ намекающимъ шопотамъ и словечкамъ вдогонку; научилась смѣяться глазами и отвѣчалъ бойко:

— Ну, васъ!

Нотаріусъ изъ Оренбурга, ʺтрефовый корольʺ, какъ–то ущипнулъ ее за щеку, а, уѣзжая, далъ три рубля и опять ущипнулъ. Былъ онъ сѣдой и грузный, и Саша не любила убирать его комнату, въ которой по утрамъ стоялъ тяжелый и прѣлый воздухъ. Пугалась тяжелаго взгляда изъ–подъ бровей и стыдилась подбирать юбку, когда протирала полъ.

Многіе угощали ее черешнями.

Весь день смотрѣла на нее море. Какъ увидала она его съ высокаго перевала, осталось оно въ ней и открывалось каждое утро знакомымъ и новымъ<.>

//л. 19.

И горамъ улыбались ея глаза, такъ, незамѣтно со стороны, и смѣялись, то же незамѣтно, солнцу, и зеленымъ виноградникамъ на холмахъ, и о чемъ–то всегда думающимъ кипарисамъ, и розовой черешнѣ въ корзинкахъ, и дымному за моремъ небу ночи.

Все было ново и радостно, потому что пришло въ свѣжую пору жизни, когда сердце томительно чуетъ и ждетъ, глазъ жаденъ и ищетъ и ухо въ тишинѣ слышитъ шумы; когда кровь шумитъ, какъ виноградные соки въ бродильняхъ: скоро будетъ вино.

По холмамъ, на сухой, комковатой почвѣ, въ буромъ лѣсѣ тычинъ, лежали зеленые лѣтомъ, краснѣющіе по осени виноградники, тянули изъ сыпучаго шифера густой теплый сокъ, съ солнца калящій жаръ и наливали грозди. Надъ пансіономъ лежалъ невидно рытый въ горѣ подвалъ, за желѣзной дверью прохладный, въ камнѣ, старый, уже накопившій на сводахъ сверкающіе сосочки. Въ пряномъ дрожжевомъ духѣ лежали у стѣнъ пузатыя бочки, съ мѣловыми записями на днищахъ, метриками о рожденіи и именами: безпокойныя, шепчущіяся — съ молодымъ виномъ, и молчаливыя, набирающія букетъ, со старымъ. Бережно укрытая сила будущихъ радостей, легкихъ и свѣтлыхъ, какъ солнце, тупыхъ и тяжелыхъ, какъ земля.

Сюда захажвали посидѣть въ пахучемъ холодкѣ, пытливо оглядывали пузатые ряды, пробовали изъ стаканчиковъ свѣженацѣженное, пѣнящееся вино, выдерживали на языкѣ и еще пробовали. И когда выбирались по кривымъ ступенькамъ, ярче смѣялось солнце, и зеленѣй били виноградники въ глаза<.>

Здѣсь пансіонъ бралъ вино: сотренъ, рислингъ, пахнущее розами аликантэ и густое бордо, — у подвальнаго Ивана Кожухи, медлительнаго и поглядывающаго исподлобья. Здѣсь впервые встрѣтила его Саша.

Она заглянула съ солнца въ прохладную темноту съ желтенькимъ огонькомъ вдали и увидала бѣлѣющее пятно, а когда спустилась по покатымъ ступенькамъ, передъ ней стоялъ самъ Кожуха, на голову выше ея, въ задвинутой на затылокъ соломенноей шляпѣ, широкій, грузный, посмѣивающійся изъ–подъ рыжихъ усовъ. Онъ стоялъ, облокотившись на край бочки съ сотерном<ъ> постукивая толстыми пальцами по днищу, дѣлая гулкій звонъ, и осматривалъ такъ тихо появившуюся изъ свѣта и.[eeeee] Оглянулъ ноги, бѣлый передникъ и уже потомъ лицо.

— А здравствуйте… — сказалъ лѣниво, не двигаясь, не вынимая руки изъ кармана. — А талончики принесли?

Должно быть по карзинѣ призналъ, что отъ пансіона: раньше приходилъ парень худощавый.

И когда бралъ талончики, заглядывая въ лицо, Саша примѣтила, какія у него большія, волосатыя надъ кистью руки.

// л. 19об.

— А не донесете? — пытливо спросилъ Кожуха, разглядывая талончики. — Двадцать бутылокъ….

Глядѣлъ сверху внизъ, останавливая взглядъ на играющемъ носочкѣ желтой баретки, а она почувствовала, какая она маленькая передъ нимъ, и какъ онъ лѣниво и раздумчиво–хорошо говорилъ.

ʺХохолъ… хохлы всѣ лѣнивыеʺ…

— Не доне–сете…

Она попросила поскорѣй отпустить — скоро обѣдъ.

— Скорохонькая вы какая… пока сажайтесь.

Вытянулъ изъ–за бочки большой ящикъ, стукнулъ о землю и еще шлепнулъ широкой ладонью — взбилъ пыль. Пошелъ куда–то, посвистывая, а она прочла на читала на днищахъ: сотернъ, бордо, сотернъ…

Онъ принесъ десятокъ бутылокъ, по пятку въ рукѣ и самъ положилъ въ корзину. Хлопнулъ съ гулкимъ звономъ по бочкѣ, опять оглядѣлъ весело исподлобья и сказалъ:

— Вотъ у меня какія! Васъ можно десятокъ въ одну спрятать… сложить…

— И все вино?

— Все ви–но. Пей — сердце граэ.

Еще принесъ и уложилъ бутылки.

— А по–годите…

Сказалъ мякго и грубо, точно и приказывалъ и просилъ, и шутилъ ласково, и опять ушелъ въ темноту, на огонекъ. Она смотрѣла ему на спину и думала:

ʺРастяпаʺ.

Вышелъ съ съ[fffff] маленькимъ граненымъ стаканчикомъ, посмѣиваясь, — подалъ<:>

— Пожалуйте… на крѣпкія ножки…

Она усмѣнулась и тряхнула серьгами.

— Да я не хочу…

— А и всѣ же говорятъ — не хочу. А вы захочите! Сла–адкое… Деликатное<.>

Смотрѣлъ, хоть исподлобья, а ласково, и въ голосѣ была пѣвучесть — а–а…

Она не смотрѣла на лицо, — знала, что сѣрые у него глаза и пытаютъ изъ–подъ лба.. Приняла стаканчикъ, пожимаясь, и, чуть отпила и закашлялась.

— Э, квасъ любите! Ну, да я жъ выпью за ваше здоровье…

А когда подняа она тяжелую корзину, силой, безъ слова, взялъ у нея и вынесъ на свѣтъ.

— Теперь можете ходить… по ровной дорожкѣ…

И передавая корзину, заглянулъ въ лицо и на шею, въ кораллахъ, загорѣ-

// л. 20.

лую и худенькую, съ шишечками подъ ней  и ямкой свѣтлой ямкой, а она только скользнула по бѣлому широкому плечу и пошла, стараясь не сгибаться, но показывать, что ей тяжело. На спускѣ къ пансуону[ggggg] оглянулась — онъ еще стоялъ, руки въ карманы, высокій, бѣлый, въ задвинутой на затылокъ шляпѣ.

А въ тотъ же вечеръ пришелъ съ заказомъ и стоялъ подъ каштаномъ. И потомъ приходилъ часто.

И еще, и еще ходила Саша за виномъ въ прохладный подвалъ, гдѣ и воздіухъ[hhhhh] былъ пьяный, сидѣла на ящикѣ и слушала пѣвучій говорокъ Кодухи. А тотъ стоялъ, облокотившись на бочку, большой, увалень, посмѣивался изъ–подъ круто закрученныхъ рыжихъ свѣтылхъ усовъ, помигивалъ бровью, и ласково, и насмѣшливо какъ–то оглядывалъ всю. И показывалъ, какія тяжелыя бочки, сгибался напиралъ подпиралъ широкимъ плечомъ и приподнималъ. А когда шелъ за виномъ, по смотрѣла на его широкую спину и думала:

ʺЛѣнивый какой. Хохлы они всѣ лѣнивые.ʺ

И еще думала — сильный какой: рука прямо лапа. И сильный, а ласковый. Глаза ласковые.

И когда шла съ корзиной по лѣсенкѣ на подвальную площадку<.>

 Когда брала корзинку, чтобы итти за виномъ, говорилъ ей Василій:

— По подваламъ гуляете!

— Тебя что ль, гонять? Съ самоварами–то управляйся…

— Забота какая! Сами бѣгаете–то, изъ удовольствія. Скажите, такъ принесу…

И хотѣлось стукнуть его карзиной въ[iiiii] по выгорѣвшей головѣ, дурака. Злое, тревожное шумѣло въ ней, а къ ночи наваливалась тоска. И когда разъ въ потемнѣвшей аллейкѣ столкнулся съ ней бухгалтеръ изъ Харькова, который угощалъ ее черешнями, и шепнулъ теперь шутливо пропѣлъ ей:

— Я васъ люблю–у… люблю безмѣ–эрно…

Она крикнула нарочно громко, чтобы слышали на галерейнѣ:

— Безобразіе какое дѣлаете!

И вдову изъ № хотѣлось стукнуть въ круглую спину. Отечная вся, а еще ревновать вздумала къ своему носастому, двоюродному брату. Какъ то принесла она ему въ комнату вино, и онъ робко заговорилъ съ ней, деревенская ли она или городская, вдова влетѣла вся красная и закричала:

— Подали и ступайте. Нечего вамъ тутъ дѣлать!

Она стала бойчей, порывестей, стучала посудой и спѣшила.

Дроздовъ говорилъ:

— Саша, отчего у васъ глаза играютъ?

Поваръ даже замѣтилъ и сказалъ:   Охъ, вертячая голова!

// л. 20об.

VII

Черешня прошла, шла пора персиковъ. Ужъ и виноградъ тронулся въ наливъ, а въ саду пансіона молодежь украдкой потряхивала сливы. Пошли душныя ночи, съ тихими грозами за моремъ — іюльскія зарницы.

Въ эти душныя ночи за пансіономъ раскатывались отъ подвальной площадки пѣсни и смѣхъ, и видно было, какъ въ лунномъ столбѣ на морѣ проходятъ черными пятнами фелуги.

                                         ʺНеначе что–о–векъ в си–и–німъ мо–о–рю…ʺ

Пѣли морю. И днемъ бы пѣли, если бы не было такъ знойно. Вѣдь и днемъ хорошо оно, спокойное, въ солнцѣ, все — голубой блескъ, серебряное сверканье. А въ вѣтеръ — строгое; густосинее, бѣлыми хлопьями закипающі<й> просторъ. А теперь, на тихой лунѣ, задумчивое, прячущее цвѣтъ синій ликъ свой, играющее чешуей, въ серебряномъ кольцѣ на дальнемъ краѣ. А горы! Всегда разныя и всегда тѣ же: покойная сила и настороженное молчаніе. А ночное небо и звѣзды, играющія по морю стрѣлками! Смотритъ изъ–за чернаго гребня немерцающій красный глазъ, а на восходѣ утренняя звѣзда стоитъ на маковкѣ — тихій, поставленный на горахъ свѣтъ.

Учитель Дроздовъ зналъ много стихотвореній, и его просили читать при лунѣ, съ подвальной площадки, откуда далеко видно. И онъ читалъ, сложив<ъ> на груди руки и отвалившись на плетеномъ диванчикѣ, а лунный свѣтъ играл<ъ> и въ глазахъ, и на носочкѣ палеваго штиблета, и на зачесанной на косой проборъ, слегка напомаженное головѣ.

                                         ʺКричу я въ блещущій просторъ:

                                         О Море!...ʺ

Вспыхивали сухіе хлопки, и снизу казалось, что разсыпали наверху камушки. А когда расходились, въ смѣхе и гомонѣ, не думая ни о чемъ, дурачущіеся, пѣли уснувшимъ флигелямъ:

                                         ʺНа дворѣ случилась драка–драка–драка,

                                         ʺПо–о–о–дралися мужъ съ женой–ной–ной…

Въ эти ночи поваръ томился отъ духоты въ чуланчикѣ и выбирался на волю — захватить воздуху. Садился на ящикъ, у сарая, прислушивался къ пѣснямъ съ горы, къ вознѣ Василія за стѣнкой.

— Ай не спишь?

— Не спится… — глухо отзывался Василій.

Молчали. Слушали, какъ звенитъ и стрекочетъ подъ горой, въ деревьяхъ.

— Въ грудяхъ вотъ душитъ и душитъ, и сна нѣтъ… — заговаривалъ поваръ, которому хотѣлось поговорить. — Твое дѣло другое! За день–то набѣгался только бы спать. Значитъ, отъ дури своей не спишь.

// л. 21.

Протяжно зѣвалъ, съ храпомъ. Опять молчали.

— Это вы неправильно, Мартынъ Егорычъ. Никакой человѣкъ въ себѣ неволенъ… Разъ я вижу, что… прямо даже безобразіе! Теперь по ночамъ гуляетъ…

— А тебѣ что! Мужъ ты ее? Дѣвка свою пору знаетъ… Противъ этого силы нѣтъ… Ужъ порядокъ такой…

— Вчера говорю… Нѣтъ, такъ негодится имъ… Я бы для нее, кажется..

— А очень ты ей нуженъ! Каждый по вкусу ищетъ. Вотъ облюбуй себѣ посмирнѣй какую — и пойдетъ дѣло. Я, братъ, на эти дѣла вотъ какъ насмотрѣлся!... Круженіе одно. Вотъ у камеръ–юнкера когда, у Вострухина… — цѣльный переулокъ домовъ у него, и въ банкахъ во всѣхъ сколько капиталовъ, а не пондравился супругѣ, — ни–какъ! Хоть ты што — нѣ–этъ! За глотку хваталъ, — ни–какъ, не могъ расположить. Вооотъ! Уѣхали къ полковнику. А теперь слышно, очень хорошо живетъ. Это, братъ, какъ сапогъ: хорошъ а не лезетъ…

Гудѣлъ на морѣ пароходъ, показывалъ огни.

— И все–то ѣздютъ, и все–то ѣздютъ… Я, братъ, все это очень хорошо знаю… мудрено–сотворено… Ай спишь?

Протяжно зѣвалъ и уходилъ въ чуланчикъ. А въ свѣтлыхъ виноградникахъ гуляла Саша. Гуляла до зари, до свѣжей росы, забывъ день. Уже другую недѣлю гуляла. И когда приходила къ себѣ, долго не могла уснуть. Лежала на спинѣ и опять жила всѣмъ своимъ — и недавно прошедшимъ, и настоящимъ, нежданно прищедшимъ, и будущимъ. Опять и опять перебирала, какъ это случилось: сладко было припоминать все. Какъ взялъ ее за руку, и крѣпко, и не больно, а настойчиво, и ласково, и повелъ показать весь водвалъ, дальнія бочки, самыя дорогія. А на бочкѣ въ концѣ подвала, стояла свѣча. А онъ такъ ласково поглядывалъ исподлобья, какъ бирюкъ какой большой, важный, въ шляпѣ на заылокъ, и посмѣивался, щурился. И сказалъ такъ хорошо:

— А що жъ я васъ не угощу? Да я жъ васъ самымъ деликатнымъ угощу, ароматнымъ…

А подвалъ темный, даже боязно было какъ–то: бочки только да онъ да свѣчка. Набралъ изъ бочки струйкой въ стаканчикъ, и показалъ черезъ огонь — пунцовое вино. И языкомъ сочно такъ пощелкалъ и сказалъ:

— Хозяева только пьютъ. Да ну же, попробуйте! Ну, прошу васъ…

Такъ ласково, такъ ласково. А когда стала пить, подъ локоть нажималъ и запрокидывалъ. И говорилъ:

— Ну, ще, ще. Да ну же…

Охватилъ рукой подъ талію и заставлялъ пить, и все на глаза смотрѣлъ.

// л. 21об.

опущенный, а на слѣдующій не выдержалъ и сказалъ Сашѣ:

— Значитъ, ужъ всякій стыдъ потеряли? Теперь ужъ при всѣхъ стали безобразничать! Поберегите себя…

— А я вотъ хочу! Для тебя, что ль, беречь–то!

— Даже стыдно слушать…

И еще случилось дня два пропадалъ поваръ. Какъ получилъ на первый Спасъ жалованье, закатился въ городъ. Нашелъ гдѣ–то себѣ пріятеля, слесаря, — ʺпрямо ду–ша–человѣкъ!ʺ Былъ и въ ресторанѣ ʺСудакъʺ, и въ турецкой кофейнѣ, и въ погребкѣ. Разсказывалъ потомъ Василію.

— Показалъ мнѣ слесарь всѣ пункты… На гору водилъ… высо–око, все видать.

Спали на горѣ, а къ вечеру перебрались на берегъ, ночевать.

— В–вотъ душевный человѣкъ! ʺСидите, Мартынъ Егорычъ, а я для васъ упо служу. За двѣ версты за водкой бѣгалъ… И всякая штука…

Въ пансіонѣ былъ страшный переполохъ, самъ Виндъ ѣздилъ по городу, разыскивалъ. И Василій разыскивалъ, и татарчонокъ. А обѣдъ готовила Августа Ивановна. Наконецъ, любитель–фотографъ, совершавшій побережныя экскурсіи, принесъ извѣстіе, что поваръ видѣлъ повара на берегу, версты за двѣ въ кампаніи съ туркомъ и еще съ какими–то. Даже въ аппаратѣ снѣл Послали сейчасъ же Василія на извозчикѣ. Оказалось вѣрно: поваръ сидѣлъ въ кампаніи съ рыбаками и слесаремъ и пилъ водку. Долго упирался — не хотѣлъ ѣхать.

— Ага–а! За–пѣли! Хи–хи–хи… Не по–ѣду… ша–лишь, хи–хи–хи… Сижу вотъ съ хоро–шими людьми… и Османъ паша, и… море смотрю, и водочка тутъ у насъ… и огурчики… Ва–ся! Сдѣлаемъ забастовку, ну ихъ къ лѣшему! Въ кои–то вѣки…

Объ этихъ дняхъ часто потомъ вспоминалъ поваръ — хорошо было. И море тогда разглядѣлъ онъ какъ слѣдуетъ — очень хорошо. Одно было плохо: пропала у него тогда трешница изъ сапога, а и сапога не снималъ. И чуть–чуть вспоминалась какъ–будто зеленая волна у самыхъ глазъ, какъ–будто купался. А можетъ быть во снѣ приснилось. /Дальше: Мѣнялись жилб/

// л. 22.

и не отпускалъ. И говорилъ, не поймешь это, всякія слова, и все цѣловалъ, всю исцѣловалъ до огня. И такими словами называлъ — никто никогда не называлъ такъ.

Вспоминала все, и все видѣла. И какъ выбѣжала изъ подвала, такъ охватило жаромъ и ослѣпило солнцемъ. И весь день была сама не своя. Тогда–то и разбила большую суповую миску.

 А въ свѣтлыхъ виноградникахъ гуляла Саша. И все точно во снѣ было: и горы, совсѣмъ легкія въ лунномъ свѣтѣ, совсѣмъ близкія — все можно разглядѣть на нихъ, — и виноградники, спускающіеся съ холмовъ, облитые точно стекляннымъ блескомъ.

Гуляла до зари, до свѣжей росы, забывъ день. До бѣлой звѣзды на горахъ. И не было въ ней ничего прошлаго, какъ не бываетъ его во снѣ.

А дни шли, вливаясь одинъ въ другой, похожіе. Жильцы мѣнялись и все были, какъ–будто тѣ же. Уѣхалъ въ Кисловодскъ фабрикантъ консервовъ, на смѣну ему пріѣхалъ изъ Ківа[jjjjj] докторъ по женскимъ болѣзнямъ, такой же толстый и такъ же цѣлыми днями лежалъ на диванчикѣ и, подъ бѣлымъ зонтомъ и читалъ газеты. Уѣхала и вдова съ двоюроднымъ братомъ, увезла въ большихъ чемоданахъ покупки, а ея комнату заняла барышня въ синемъ и техникъ министерства путей сообщенія. Трефоваго короля совсѣмъ незамѣтно замѣнилъ осанистый господинъ съ пышными волосами, съ просѣдью, котораго приняли, было, за профессора, а черезъ два дня узнали изъ паспорта, что это протодіаконъ изъ Ростова и стали звать — переодѣтый протодіаконъ. Остряка Бока На мѣсто остряка Бока явился живой страховой агентъ съ странной фамиліей — Раскати–Горохъ, и съ первыхъ же дней научилъ пѣсенкамъ и словечкамъ и сталъ душей общества. Шумно проводили въ далекую Сибирь барышень Капустиныхъ, и тѣ обѣщали непремѣнно написать всѣмъ, всѣмъ, и непремѣнно вернуться на будущій годъ. а съ дороги прислали прощальную телеграмму. Учитель отвѣтилъ тоже телеграммой:

ʺ Съ береговъ лазурнаго моря сердечный привѣтъ отъ всѣхъ Дроздовъ.ʺ

И уже потомъ спохватился, что могутъ прочесть — отъ всѣхъ дроздовъʺ.

Раза два по ночамъ проходили бурныя грозы съ моря, и во всѣ дни приходили черезъ пансіонъ армяне, итальянцы, вологжане съ роговыми издѣліями, старички съ пестрыми камушками въ мѣшочкахъ, старыя–татарки съ бабушкиными чадрами и коврами, худенькія дѣвушки съ арфами и черномазыя желтолицыя молдоване съ обезьянками.

Поглядывали горы, синѣло море, свѣтило солнце, и всѣмъ казалось, что сегодня воскресный день.

// л. 23.

VIII

Затрещали ранними утрами сойки по виноградникамъ, зачвокали вороватые дрозды. Зажелтѣло и закраснѣло солнечными зажогами. Понесли бережно съ холмовъ груды зыбкаго и упругаго въ плотныхъ гроздьяхъ, наложили въ карзины желтаго, розоваго и синяго въ морозцѣ. Обвѣшали палатки скво<з>ными кистями и крупной, въ китайское яблоко, рябиной. И вездѣ виноградъ и виноградъ — и въ камняхъ, и въ морской волнѣ, и въ пыли.

Загремѣлъ сезонъ.

Ждали чего–то особеннаго — виноградный сезонъ, виноградный сезонъ! — но ничего особеннаго не было. Только всего и было, что стали продавать и ѣсть очень много винограду. Ѣли вездѣ: и въ комнатахъ, и на волѣ. Появились въ пансіонѣ новыя лица, зашумѣли шелка, засквозили на цвѣтныхъ чехлахъ кружева. Схлынули капоты и блузки, и уже не пѣли по ночамъ съ подвальной площадки — разѣхалась веселая компанія. И похлопотливѣй стало. Василій жаловался:

— Не отметешься! Вездѣ–то надавлено, пакеты нашвыряны, ягоды катаются..<.>

Жаловался поваръ:

— Вѣдь это что! За семьдесятъ душъ пошло!

Саша захлопоталась съ посудой: то тарелки, со стаканы — сокъ изъ винограда давятъ. Прибѣгала на кухню, громыхала тарелками, говорила скоро–скоро и весело:

— И все–то вы жаритесь, Мартынъ Егорычъ!

— Жаритесь–жаритесь… Тебѣ хорошо прыгать да скакать. На плиту бы посадить!

— Я и сама замучилась… скакать… А на морѣ–то что дѣлается! Волны то какія! Хорошо–то какъ!..

— Ну, и цѣлуйся…

А разъ подбѣжала сзади и потрясла за плечи.

— Хорошо–то какъ! Скоро и домой поѣдете, Мартынъ Егорычъ!... Ужъ немножко осталось…

— Дай только Богъ терпѣнья. Опять будемъ чай пить. А ты когда и навѣсти въ Москвѣ–то. Дочь у меня и хорошія платья можетъ шить.

— А я возьму да и не поѣду съ вами! Возьму и останусь здѣсь.

— Это какъ же ты останешься? Вино, что ль, пить?

— А вотъ такъ.. возьму да и останусь!

Глядѣлъ на нее поваръ — прямо какъ пьяная.

— Много ты винограду сосешь, благо даровой.

— а каждый день фунта по четыре съѣдаю. Въ Москвѣ–то такого и отъ роду

// л. 24.

не видали…

— Ты не видала, а я всякій ѣлъ.

А то приносила полную крзиночку и угощала:

— Покушайте, Мартынъ Егорычъ. Хоть кисточку возьмите…

Поваръ бралъ.

— Ничего, сладкій.

Василій не бралъ.

— Благодаримъ–съ. я свой собственный предпочитаю, на свои трудовыя, а чужого мы не ѣдимъ–съ…

Каждое утро въ ея комнаткѣ стояла корзиночка съ самымъ сахарнымъ, съ лучшей лозы: не съѣшь всего. Спрашивала, посмѣиваясь:

— Что же вы, Мартынъ Егорычъ, въ подвалъ больше не ходите?

— Не съ кѣмъ мнѣ тамъ цѣловаться потому.

Не любилъ вспоминать, что было. А въ подвалѣ онъ былъ разъ. И ничего тутъ смѣшного нѣтъ, если человѣкъ хоть разокъ вздохнетъ посвободнѣй. Былъ онъ въ подвалѣ, ходилъ по пузатымъ рядамъ и хвалилъ все устройство. Одобрялъ, что ʺглавное — холодокъ, вотъ что дорогоʺ. Постукивалъ въ днища, спрашивалъ:

— А это что за штука будетъ? А–а, сотернъ? А нукася, насоси черезъ машинку…

Спрашивалъ, какое вино чѣмъ замечательно.

— А–а, сухое? Ну–ка, попробуемъ, что за сухое… ничего…Ну, а это какое будетъ изъ себя? Аликантэ? Значитъ, деликатное… Никогда не отказываюсь. И все изъ виноградушки дѣлаете? Уди–вительно. Всякія сорта съ одной ягоды. Господи ты Боже мой, что его тутъ. А въ махонькой–то что?

Потомъ пѣлъ вмѣстѣ съ Гусенкой:

                  Ой, ходыла дівчина бе–режкомъ!...

Самъ уже не могъ выбраться изъ подвала— кривыя были ступеньки, выводилъ Гусенко.

— Входъ у тебя… не… значительный… Ой, ходыла дівчина бережкомъ…

 Потомъ шелъ по пансіону подъ руку съ Василіемъ и кричалъ, размахиваяс<ь:>

— Ви–интъ! Я тебѣ не гайка!... Что я тебѣ, въ плѣнъ дался?!

Въ этомъ видѣ сняли его моментально аппаратомъ, и Саша потомъ показала ему карточку. Поваръ спряталъ карточку — кучеру когда показать, какія дерева замѣчательныя. А смѣются — Богъ съ ними.

/Вставить въ предыдущую главу:/ А дни шли, вливаясь одинъ въ другой похожіе. Только и случилось, что увидалъ Василій какъ–то подъ вечеръ, что хлопнула Саша по спинѣ Ивана Гусенко, а онъ обернулся и погналъ за ней по кипарисовой аллеѣ. Весь день послѣ этого ходилъ какъ въ воду

// л. 24об.

А въ свѣтлыхъ виноградникахъ гуляла саша[kkkkk]. И по выжженнымъ скользкимъ взгорьямъ, и по подвальной площадкѣ, откуда далеко видно. И какъ во снѣ было все, — и горы, въ дымкѣ отъ мѣсяца, совсѣмъ легкія, совсѣмъ дошли близко, и все можно видѣть на нихъ, и виноградники на холмахъ, облитые стекляннымъ блескомъ. Не было ничего настоящаго, какъ во снѣ.

Гуляла до зари, до свѣтлой росы, забывъ день. До бѣлой звѣзды на горахъ, до красной луны. Всю ночь, гуляла, пьяная съ жаркаго дня; ра–[lllll] цѣлый день металась, все ночи ждала, рвалась на холмы, въ виноградники.

И когда приходила къ себѣ, долго металась, не могла спать.

VIII

Затрещали ранними утрами сойки въ виноградникахъ, зачвокали дрозды. Зажелтѣло, закраснѣло по холмахъ солнечными зажогами. Повезли съ холмовъ груды и разсыпчатаго, зеленаго, и плотнаго упругаго, какъ резина, въ плотныхъ кистяхъ–гроздьяхъ, синяго винограду. Навалили на всѣхъ углахъ корзины и розоваго, и желтаго и синяго, и зеленаго — всѣхъ цвѣтов<ъ.> Развѣсили кисти на кисточкахъ на солнцѣ, разукрасили палатки виноградомъ и крупной, въ китайское яблоко, рябиной. Посыпало сливой, и поздними крѣпкими персиками, завалили желтыми и зелеными, гладкими и буграстыми дынями. Несли на рукахъ, везли въ фаэтонахъ, стоя на подножкахъ, — самое спѣлое, нѣжное. Затрещала скорлупа подъ ногами — пошелъ миндаль. Повалили орѣхи съ деревъ. И куда ни глянешь — все виноградъ и виноградъ и въ камняхъ на набережной, и въ морской волнѣ, и въ пыли мостовыхъ, раздавленныя виноградныя слезы.

Загремѣлъ сезонъ.

 

Затрещали ранними утрами сойки въ виноградникахъ, зачвокали дрозды. Зажелтѣло, закраснѣло по холмахъ солнечными зажогами. Повезли съ холмовъ груды, разсыпающагося и упругаго, какъ резина, въ плотныхъ кистяхъ гроздьяхъ<.> Навалили въ корзины по угламъ и желтаго, и розоваго, и синяго въ морозцѣ. Разукрасили палатки кистями сквозными и крупной, какъ китайское яблоко рябиной. Завалили желтыми дынями. Засыпали Захрупала скорлупа подъ ногами — пошелъ миндаль. Обивали орѣхи съ деревъ. И вездѣ — виноградъ и виноградъ — и въ камняхъ, и въ морской волнѣ, и въ пыли, виноградныя слезы.

Загремѣлъ сезонъ.

// л. 25.

И еще было. На два дня закатился поваръ въ городъ, нашелъ пріятеля слесаря, хороша[mmmmm] чу–деснѣйшаго малаго, прямо ду–ша!ʺ Былъ и въ ресторанѣ ʺСудакъʺ, и въ турецкой кофейнѣ, и въ погребкѣ. Показалъ ему слесарь всѣ пункты, водилъ куда–то на гору, — на самую высо–о–кую гору — все то видно. Разсказывалъ:

— У насъ лучше нѣтъ… Нигдѣ такого мѣста нѣтъ…

Спали на горѣ, а къ вечеру перебралиь ночевать на берегъ. И очень хорошо отзывался поваръ о слесарѣ:

— Прямо — ду–ша! В[nnnnn] сидите, Мартынъ Егорычъ, а я для васъ послужу. Самъ и за водкой ходилъ… И всякую штуку.

Былъ переплохъ въ пансіонѣ, готовила сама Августа Ивановна, а Василій и нанятый татарчонокъ искали повара. Нашелъ его Василій на морскомъ берегу, въ компаніи цѣлой: сидѣли и пили водку. Тащилъ его Василій: — а поваръ ломался:

— Ага–а! Запѣли какъ Мартынъ Егорыча нѣтъ… Ага–а! Привезли меня сюды кровь мою пить! Всю кровь выпилъ! Не пойду, ну васъ ко всѣмъ чертямъ! Буду тутъ сидѣть… въ хорошей кампаніи… смотрю вотъ на море… водочка у меня тутъ… и всякіе припасы…

Привелъ Василій извозчика, нагрузилъ повара и доставилъ.

И объ этомъ не любилъ вспоминать поваръ: пропала у него тогда пятерка изъ сапога, а какъ–будто и сапога не снималъ. И только иногда казалось что какъ–будто видѣлъ разъ у самаго лица синюю зеленую воду: можетъ быт<ь> купался.

// 25об.

не перегибаться и не показать что ей тяжело, и что она слабая. А на спускѣ къ пансіону оглянулась. Онъ точно ждалъ — стоялъ руки въ карман<ы> и смотрѣлъ, высокій бѣлый, въ задвинутой на затылкѣ шляпѣ.

… Вѣжливый какой, подумаешь…

Гуляла до зари, до свѣжей росы, забывъ день. Уже другую недѣлю гуляла. Цѣлый дѣнь металась, поджидала ночь, рперивалась[ooooo] на холмы, въ виноградники. И когда приходила къ себѣ, долго не могла уснуть. Жила въ себѣ, жила настоящимъ, нежданно пришедшимъ. Опять и опять перебирала, какъ случилось. И какъ взялъ ее за руку и повелъ<.>

— Ты чего плачешь? — спросилъ поваръ. — Вторую ночь плачешь… Что у тебя такое?

И когда узнала, что это поваръ, охватила косякъ руками и уже не сдержвалась, закричала въ голосъ, надрывомъ, босая, въ одной рубахѣ… уже все забыл<а> не помнила ничего.

— Да что ты? Господи, что такое… Чего убиваешься?

И только плачъ слышалъ<.>

— Ну что такое? Что?

 

Какъ–то повечеру сидѣлъ поваръ на порожкѣ кухни, смотрѣлъ на море. къ морю. Черныя пошли ночи, свѣжія. Такъ И ничего не было видно на море, только ого скупые огонекъ на пристани, да въ страшной дали мигалъ маякъ. Мигнетъ бѣлымъ огнемъ, какъ вспыхнетъ и опять черно. И если просчитать десять разъ — опять мигнетъ. Сидѣлъ и высчитывалъ, что и только недѣля осталось работы, а. О своемъ думалъ и радовался, что слава Богу все тамъ благополучно и жудтъ его не дождутся. Подошелъ Василій.

— Прогнали подвальнаго–то чорта! — Укатилъ…

— Да ну?

 И не понялъ поваръ, за что прогнали. Нето прогнали, нето самъ куда–то укатилъ. И еще узналъ поваръ, что убѣжала Саша въ городъ, на квартиру къ этому чорту.

— Да ужъ вѣрно. Сейчасъ тамъ былъ, — новый подвальный. Говоритъ, разочли — недостача бутылокъ, что ли… По рожѣ видно, что жуликъ. Въ самое горячее время отказался!

— Вотъ такъ–такъ! Убѣжала?

— Убѣ Побѣжала… самъ видѣлъ… А онъ, говорятъ, послѣ обѣда на пароходѣ уѣхалъ, на Одессу.

— Тц–тц–тц… — поцыкалъ поваръ — научился у слесаря. — Вотъ какія дѣла

Ахъ ты, Санька–Санька…

// л.26.

— Пят Двадцать бутылокъ… Ой, не донесете…

По Оглядывалъ сверху въ низъ, и снизу вверхъ и останавливая взгляжъ[ppppp] на морской наколкѣ. И она почувствовала вдругъ, какъ она маленькая передъ нимъ и какъ онъ увѣренно и покойно говоритъ, лѣниво и хорошо.

— Хохолъ, должно… — подумала она. — Они лѣнивые… — и попросила поскорѣй отпустить вино — скоро обѣдъ.

— Какая вы… скорехонькая…

Протянулъ руку за бочку, вытянулъ большой ящикъ, хлопнулъ его о землю и еще шлепнулъ широкой ладонью.

— Сажайтесь пока…

И пошелъ куда–то на огонекъ, посвистывая. На нее смотрѣли темныя бочки. На первой она: — со–тернъ.

— Онъ вернулся неся по пятку бутылокъ въ каждой рукѣ и самъ уложилъ въ корзину. Пошелъ и вернулся. Хлопнулъ по дни по бочкѣ ладонью и загудѣло звономъ.

— Не видали еще такихъ, а? — говорилъ онъ посмѣиваясь. — Васъ такихъ десятокъ въ одно можно уложить…

И опять принесъ и уложилъ бутылки.

— А по–годите…

И говорилъ мягко–грубо, точно приказывалъ и просилъ, какъ точно говорилъ съ маленькой дѣвочкой.

Ушелъ, позвякалъ чѣмъ–то и вышелъ съ маленькимъ граненымъ стаканчикомъ.

— Пожалуйте.

Смотрѣлъ, посмѣиваясь, требовалъ всей фигурой, и поднятой головой, и рукой, и выставленной ногой впередъ и откинувшимся широкимъ тѣломъ, и лаской въ словѣ. Она засмѣялась, и затрясла серьгами.

— Да я не хочу….

— А захотите! Моя… обязанность… угощать гостей… Сладкое… — и въ голосѣ пробѣжала пѣвучая нотка — а–а…

Посмот Не смотрѣла въ глаза — видѣла, что сѣрые они, пытаютъ изъ под до лба, приняла стаканчикъ и отпила.

— Да, сладкое… Благодарю васъ… больше нехочу…

— Эхъ, вы! На квасахъ живете… Ну, да я легкой по лѣстницѣ! Ну, живѣ<й.>

Подхватила юбку и побѣжалъ[qqqqq], слушая тяжелыя шаги позади..

— Теперь можете ходить… по ровной дорожкѣ…

И когда передавалъ корзину, взглянулъ прямо на все лицо, а она скользнула уголкомъ глаза по бѣлому плечу широкому и проворно пошла, стараясь

// л. 26об.

Всѣ комнаты были набиты въ пансіонѣ по высшимъ цѣнамъ и поваръ и безъ винограду понялъ, что такое сезонъ. Обѣдало восемьдесятъ человѣкъ.

Вышло маленькая исторія перваго сентября, въ день получки. Ушелъ поваръ разгуляться и не воротился къ утру. Посылали Василія искать. Василій нашелъ его<.>

Пошелъ миндаль — захрупало подъ ногами. Валили орѣхи съ деревъ, — веселая работа. Посыпали татарчата съ горъ, съ ножами на поясахъ, зашумѣли въ виноградникахъ, рѣзали на вино. Таскали подручные, старые татары на спинахъ тяжелые бадьи съ до верху нагруженныя синими и зелеными гроздями, вываливали въ часы и выливали источившійся красный сокъ, и тонкій<.> Зашумѣли Опустошили виноградники. Пустѣли виноградники. Все свое отдали холмы, — въ это лѣто, теперь будетъ вино, уйдетъ съ солнца въ подвалы, чтобы давать ра  и радость и горе, кто чего пожелаетъ. Уже потянуло опяьяняющимъ[sssss] опять подъ солнцемъ и опять будутъ набирать съ земли сокъ, съ солнца калящій жаръ и наливать грозди. И опять будетъ новое вино. на радость и горе, кому что нужно. И соднце свѣтитъ, не спрашиваясь<.>

И миндаль дозрѣлъ — уже захрупало подъ ногами, съ ножами на пояскахъ, зашумѣли по виноградникамъ, — рѣзали на вино. Таскали на спинахъ тяжелыя бадьи, доверху насыпанныя сочащимися кистями, вываливали въ чаны. Пустѣли виноградники на холмахъ — отдали все свое, набранное за лѣто. Теперь будетъ вино. Потянуло опьяняющимъ духомъ сусла, тяжелымъ, безъ аромата. Все придетъ въ свою пору, будетъ и ароматъ, только перебродитъ, повыдержаться въ темныхъ бочкахъ, отсякнетъ и посвѣтлѣетъ. И будетъ играть, и дастъ чудесный букетъ — вотъ только пройдетъ время.  Опустошенные виноградники, залитые осенними дождями, пригнутые къ землѣ, выпрямится подъ солнцемъ, и опять будутъ набирать сокъ и жаръ, и наливать грозди. И новое вино будетъ, свѣтлое и темное, кому что нужно.

Заяснѣли горы, а море стало строже и синѣй — штормы пошли. Порѣдѣло въ пансіонѣ — кончался виноградъ, пора и.[ttttt]

И вотъ, когда готовилось новое вино и въ сараяхъ на подвальной площадкѣ, и днемъ и ночью

// л. 27.

И когда начали готовить вино на подвальной площадкѣ, въ виноградномъ сараѣ. Саша ходила, какъ пьяная, съ затуманившимся взглядомъ. Не носилась по пансіону.

Пустѣлъ пансіонъ, — проходила виноградная пора. Только одинъ новый жилецъ пріѣхалъ въ концѣ сентября, когда измѣнилась погода, пошли штормы, и нежданно подулъ съ горъ холодный вѣтеръ. И когда спрашивали его, — кашляющій и исхудавшій чиновникъ контрольной палаты Сусельниковъ. Виндъ не разсказывалъ ему, ни про пансіонъ, ни про повара, потому что уже кончался сезонъ и къ пятна черезъ недѣлю конча пансіонъ закрывался. Только спросилъ, почему же такъ поздно пріѣхали, — и виноградъ на исходѣ и сталъ дороже. и уже нельзя купаться.

— И всѣ интересовались, почему такъ поздно и[vvvvv] уже раза два замерзала оставленная вода въ графинахъ.

                        Сидѣлъ и сосалъ толстокожій чаушь, потому что подобралась шасла и была дорога.

Какъ–то ночью услыхалъ поваръ — скулитъ кто–то, и все выше, выше, въ голосъ. Пер О[bbbbbb], и вдругъ распахнулась дверь, даже испугался поваръ, отклонился подался въ темноту.

Бѣлое увидалъ онъ — Кто? кто здѣсь? — спросила Саша<.>

Она спросила тревожно:

— Кто здѣсь? кто?...

// л. 27об.

— Что жъ такъ убиваться! … Слезами горю не поможешь… Несчастная ужъ ты такая… Закружилась, завертѣлась… вотъ и… Думать надо теперь, а не ревѣть… Чего ревѣть!

— Я ихъ предупреждалъ… Александра Петровна! Смотрите, Александра П<.>

— Да ты–то хоть не упрекай… Ну что можетъ произойти отъ твоего разговора? Видишь, человѣкъ мучается… Всякій ошибиться можетъ… Въ полицію бы на него, гдѣ его чорта достанешь… Ужли ужъ уѣхалъ?

— Въ обѣдъ… а а утромъ еще… видѣла…двадцать рублей взялъ… тройку новую надо ему… го–ворилъ… отдамъ… Выправлю метрику… вѣнчаться буду…

И опять падала лицомъ въ подушку.

— Да можетъ не уѣхалъ? Мы его тогда къ мировому… — уговаривалъ поваръ, поглаживая Сашу по вздрагивающей спинѣ. — Мы его тогда…

—Да говорятъ же вамъ, что уѣхалъ. На пристани видѣли… какъ на пароходѣ уѣхалъ съ имуществомъ… Еще два дня расчетъ взялъ и не сказывалъ<.>

А они ему еще деньги… кровныя–то свои… Вотъ такія люди, Мартынъ Егорычъ! Такіе люди и въ чести… на нихъ вниманіе обращаютъ… Вотъ справедливая отношеніе! замѣсто презрѣнія. Его разорвать надо!

Стояли оба около и он слушали, какъ плачетъ…

— Ну, ступай, дѣлать тебѣ здѣсь нечего… Ступай, — сказалъ поваръ.

И когда ушелъ Василій, хлопнувъ дверью, уговаривалъ и.[cccccc]

— У каждаго человѣка горе… Ужъ я–то чего–чего не повидалъ! А, думаю себѣ, отольетс отолье–тся! За все отольется, кто кому зло причинилъ. Деньги сорвалъ съ трудящаго человѣка! Съ своего же брата! Ну, когда съ тебя не свой братъ — не такъ обидно… А въ твоемъ дѣлѣ. — что! Ну, не соблюла себя… А многіе ли себя соблюдаютъ? Такой порядокъ. Гдѣ я ни служилъ — вездѣ круженіе всякое, шутъ не разберетъ. Вотъ и отвѣдала сладкой–то жизни… пожила недѣльку другую… Вы всѣ вы дѣвки изъ одного тѣста… Поманилъ какой, усъ накрутилъ на стрѣлку — гото–во дѣло. А–а, ничего, лишь бы такъ окинулось…

И опять билась Саша головой въ подушку.

— Шантрапа! Сущая шантропа! Прямо скважина! Вѣдь это что–о! Какое безобразіе… И ты–то польстилась, что дюжъ, какъ… битюгъ! Э, дура<.> Прямо, побить тебя, дурынду, мало… Ну–ну… Ну не убивайся… ну не убивайся. Отольется! Эхъ, увидалалъ[eeeeee]… Ну, природа требуетъ… а кто жъ тебя завинитъ? Думаешь замужъ не возьмутъ? Еще какъ возьмутъ–то. Все равно въ горничныхъ–то тебя обязательно бы зацѣпили. Да еще приглядненькая ты такая… веселенькая… Еще сама зацѣпишь… А и ничего же здѣсь таког<о>

// л. 28.

несчастнаго нѣтъ. Да ей Богу — нѣтъ. Съ только тебѣ скажу… Слушай… Да ты слушай, дурашечка… А, ей Богу… Да слушай… Вотъ ей Богу, съ дочкой у меня грѣхъ вышелъ тоже… ну, съ техникомъ съ однимъ… образованный былъ… тоже сошлась… ну и… что ужъ говорить… стащила въ воспитательный… — Богъ его знаетъ гдѣ померъ мальчишка былъ, померъ… А потомъ за порт закройщика вышла — жила хороша, до самой его смерти… отъ чахотки померъ скоропостижно… Ну и ты… Еще наживешься, еще чужихъ мужей отбивать начнешь… Зн<аю> вашу сестру–то. Да не реви ты, сдѣлай милость, не реви…

— Говорилъ… будемъ жить… виноградникъ свой заведемъ… у татаръ въ аренду… домъ выстроимъ… никогда не забуду… Робѣла я противъ него… слова сказать не могла… какъ опоилъ…

— Ну дура, разъ ревешь… Дура… — Тутъ домой скоро ѣхать, о новомъ думать надо, а ты ревешь… Ну, сиротиночка ты моя… Знаю, знаю ни отца, ни матери… тетка онда[ffffff]… А что тетка! Разныя бываютъ тетки<.> У меня тетка была — такъ копеечки, бывало, не вымолишь… А какъ въ гости придешь — подаро гостинца чтобы ей какого… А у самой на книжкѣ тыща рублей была.

Утѣшалъ, какъ могъ. Взялъ за плечи, пожалъ ласково, сказалъ:

— Жалѣю я тебя, милая ты моя, жалѣю очень даже… Всю бы ему морду исковеркалъ… прохвосту!

Поднялась Саша, охватила его и толстую шею руками и опять залилась — хоть на чужой груди выплакаться. И плакала на его груди хрипящей груди, а онъ смирно сидѣлъ и глапоглживалъ[gggggg] по спинѣ и приговаривалъ:

— И еще поплачь, ничего… а, главное дѣло, перемогись. Какъ перемогалась день — сейчасъ легше… А тамъ какъ закатимъ въ Москву, будемъ опять чаекъ попивать… въ хорошемъ разговорѣ, а Москва–то все ближе да ближе… А ко мнѣ ты обязательно приходи. у меня во всетаки не уголокъ какой, а квартирка. восемнадцать рублей платимъ, комнату одну, правда сдаемъ… А у меня дочь Маша она прямо министръ… по уму… сейчасъ тебѣ всѣ резоны, всѣ прямо, до ниточки, все… Ужъ я противъ нее слова не нахожу, хоть я и нельзя сказать чтобы какой дуракъ былъ… обязательно ты ее послушай… Ну, ну… А плакать что же? И на голову не хорошо, и глаза линяютъ…

Утѣшалъ, какъ умѣлъ.

// л. 28об.

Гуляла по и по пустырямъ за виноградниками, по скользкой, взгорьямъ, высушеннымъ, подлескивающимъ[jjjjjj] блескомъ. И далеко отошла жизнь да и не было этой прошлой жизни, какъ не бываетъ ея во вс снѣ.

А дни шли себѣ и шли, вливаясь одинъ въ другой, похожіе одинъ на другой. Не дни, а день. Жильцы мѣнялись и были, какъ–будто, тѣ же. — и платья, и разговоры, и и[llllll] годъ, а съ дороги прислали телеграмму. Отвѣтилъ учитель: ʺСъ береговъ лазурнаго моря сердечный привѣтъ отъ всѣхъ, Дроздовъ. И только потомъ спохватился, что могутъ прочесть — отъ всѣхъ дроздовъ. Появился очень хорошій фотографъ–любитель и принялся снимать. Снялъ и даритъ карточки. Снялъ какъ Василій бѣжитъ съ самоваромъ, часто перебирая ногами, голову на бокъ. Снялъ и Сашу, и повара, и ʺмаленькій бунтъʺ. Эту карточка имѣла большой успѣхъ и ее всѣ просили. Онъ записалъ адреса и обѣщалъ разослать изъ Сара какъ только вернется къ себѣ въ Саратовъ. Онъ схватилъ моментальнымъ аппаратомъ, какъ поваръ въ плюшевой кофтѣ сидитъ на ящикѣ подъ яркимъ солнцемъ и трясетъ пальцемъ, а передъ нимъ стоитъ Виндъ и показываетъ на столпившихся въ сторонкѣ пансіонеровъ. Подъ карточкой было написано.

ʺВиндъ /горячо/ Да, да! Вы меня душите! Вы всѣхъ душите!

Поваръ /мрачно/ Я братъ, тебѣ не гайка, хоть ты и Винтъ!

Раза два по ночамъ проходили бурныя грозы, съ приходили бурныя грозы

// л. 29.

с[nnnnnn] бабушкиными чадрами и коврами, усталыя женщины съ арфами худыя дѣвушки съ арфами, черномазыя молдоване съ обезьянками, граммофоны.

И все также покойно и настороженно смотрѣли горы и синѣло море. И всѣмъ казалось, что за этими горами нѣтъ никакой жизни и вся теперешняя жизнь вылилась въ одинъ сплошь солнечный день. И почему–то казалось всѣмъ, что каждый день казалось что сегодня воскресный день и не надо ничего дѣлать.

 

IX

 

Сегодня они уѣзжали, въ солнечный, вѣтреный день. свѣжій день.[oooooo]

Сегодня они уѣзжали. Ночью опять былъ ранній заморозокъ, и замерзла вода въ забытомъ на столикѣ стаканѣ, но день всталъ солнечный, по осеннему яркій, с[rrrrrr] не пріобрѣсти. Понабавилось добра и у Саши — разныя шарфики и туфельки. Только у повара Да и у повара саквояжъ раздулся. Везъ поваръ пять бутылокъ хорошаго вина, купленнаго у подвальнаго а по дружбѣ за пол самую пустяковину. По двугривенному! Какъ же это! быть въ такомъ мѣстѣ да не привезти вина! Камушковъ везли — внучкамъ играть пестренькихъ. Тутъ же и набралъ въ саду, шишекъ набралъ кипарисныхъ, занятныя, какъ бубенчики. И табачку купилъ фунтика два–три, на случай, пріятелямъ тамъ, когда папироской угостить.

Виндъ позвалъ ихъ за полнымсъ расчетамъ[vvvvvv] отсчитывалъ по три раза на ихъ глазахъ деньги.

// л. 29об.

Сказалъ напутствіе.

— И ко да говорилъ,[wwwwww] Говорилъ ласково и немного торжественно, точно произносилъ рѣчь.

— И вотъ вы… это я долженъ сказать — вы честно произвели свою работу<.> Да, да! Выполнили свои обязанности… И я, и Августа Ивановна, — мы довольны. Слава Богу, все хорошо и мы разстаемся по мирному, потому заработалъ каждый свое. Не правда ли? Я очень доволенъ. Я никогда не ошибаюсь въ людяхъ, и сразу увидалъ, съ кѣмъ имѣю дѣло. Не правда ли? И пріѣзжіе были очень довольны и я не слышалъ ни одной жалобы. Вы не здѣшніе, которые не желаютъ работать и потому всегда ходятъ, какъ оборванцы, и валяются до послѣдней копейки. Ну, конечно, были недоразумѣнія съ однимъ изъ васъ… было пять недоразумѣній… — заглянулъ онъ въ книгу — и былъ маленькій перерывъ въ работѣ и хлопоты, но я пропускаю среди пальцевъ. Кто старое помянетъ… глазъ вонъ. И вотъ я рѣшилъ и мы съ Августой Ивановной рѣшили отмѣтить вашу добрую работу и на прощанье выдать вамъ награду! Въ премію, какъ говорится… Живы здоровы и на будущій годъ, кто знаетъ… вы можете пріѣхать сюда,  и я буду очень  радъ, чтобы опять уже старые знакомые… Вы поѣдете къ своимъ семействамъ не съ пустыми руками и не только у вас<ъ> есть порядочныя сбереженія, но и…

Тутъ Виндъ вышелъ изъ–за стола и снялъ газеты съ чего–то, что было[yyyyyy]карзины съ виноградомъ, и жолтымъ и синимъ, наполовину.

— Вотъ… эта маленькая награда, какъ воспоминаніе нашей службы на ʺМорскомъ берегуʺ<.> Въ каждой ровно по двадцать фунтовъ. Вотъ… Такъ придумала хорошо Августа Ивановна… Это съ нашего виноградника, нарочно оставлено для васъ… У Фикъ–Фока вамъ можетъ не дали бы и по ситцевой рубахшки поблагодарили, не ожидая ничего подобнаго. Они, конечно, думали, что имъ будетъ какой–нибудь подарки[zzzzzz], — не разъ говорилъ Виндъ, но винограду они не ожидали. И это былъ не совсѣмъ непріятный сюрпризъ.

— А теперь вы свободны, можете сходить и закупить себѣ чего–нибудь на прощанье… На дорогу вы получили, а на вокзалъ васъ доставитъ Ибрагимъ на линейкѣ —. Вы выѣдете отсюда ровно въ часъ дня, позакусите холоднымъ мясомъ это Августа Ивановна… и значитъ въ вашемъ  распоряженіи три часа. Ну, всего хорошаго и счастливой дороги. Я очень, очень доволенъ вами и хочу пожать ваши руки… И будемъ живы здоровы, когда на будущій годъ…

Онъ пожалъ имъ руки, что ихъ очень растрогало, они поклонились Августѣ Ивановнѣ, и, улыбаясь, понесли свои карзины.

// л. 30.

— Вотъ это удумалъ… — сказалъ поваръ. — Ужъ какъ нибудь довеземъ.

— Отсюда всѣ съ виноградмъ ѣдутъ… — сказалъ Василій.

— Ужъ я вамъ дотащу, Александра Петровна.

Потомъ отправились на набережную — закупить кой–чего. И казалось имъ, что сегодня воскресенье, хотя была середа. Они зашли въ магазинъ ʺвсякихъ вещейʺ и.[nnnnnnn] нагружали боченки съ виноградомъ и ящики съ фруктами на фелуги для парохода.

— Дикая сторона! — сказалъ поваръ. — Тутъ ежели пожить годъ — съ тоски подохнешь.

— Зато климатъ замѣчательный…

Съ него сорвало картузъ онъ рванулся за нимъ и наступилъ ногой — чуть было не снесло въ море.

— Безъ шапки останешься — это вотъ вѣрно, — сказалъ поваръ. — Ну чтожъ сидѣть–то… зря…

Побродили съ полчасика взадъ впередъ, купили орѣшковъ<.> Пучокъ рябины взялъ поваръ — отъ разстройства помогаетъ да и есть чего показать какъ китайское яблоко.

— Животъ не будетъ болѣть… — сказалъ ему татаринъ. — Хорошій сюда… повертѣлъ онъ пальцемъ у живота — Не болитъ. Василій накупилъ[qqqqqqq] который не могъ итти такъ скоро, какъ Василій, спросилъ Сашу:

— Ну, какъ Санюха, обошлась, а?

// л. 30об.

А въ свѣтлыхъ виноградникахъ куляла Саша. Гуляла до зари, до свѣжей росы, забывъ день, и затуманенному взгляду все кругомъ казалось призрачнымъ, а спускающіеся съ холмовъ виноградники залитыми стекляннымъ блескомъ.

Говорилъ ей Иванъ Кожуха:

— Да я васъ еще съ перваго дня примѣтилъ. Вы самая примѣтная… Загадывалъ все — придетъ или нѣтъ… И каждый день думалъ — придетъ…

— А почему знали?? — А можетъ я и не не пришла бы…

— А на что жъ я счастливый–то! Я такой счастливый, что съ[rrrrrrr]

— А ужъ такой я счастливый родился… У меня глазъ такой. Посмотрю посмотрю и одолѣю… съ взгляду одолѣю…

Обнималъ крѣпко, даже похрустывали плечи, и занималось дыханіе у Саши.

— Задушите вы…

—[sssssss]  Робкая была и не могла говорить ему — ты.

— Завикикну[uuuuuuu]

— Возьму вотъ и закину на гору… Ну?!

Схватывалъ на руки, прижималъ къ груди, заглядывалъ въ потемнѣвшее на лунѣ лицо, залитое краской не стыда, а счастья.

— Сиза моя голубка… — Въ море закинуть?

А то начиналъ шептать, тихо–тихо, — никто бы не услыхалъ, да и слышать некому было — все, только неугомонныя цикады звенѣли, себя слушали.

— Ну такъ какъ же? а? — спрашивалъ пѣвуче–затаенно, щекоталъ усами пылающія щеки.

— Охъ… не знаю я… не знаю… я…

— Не зна–аю… — говорилъ Кожуха. — Свяжу свою судьбу съ тобой, разъ ты такая задалась… желанная… Тамъ, въ Москвѣ–то по мѣстамъ, небось уже… Хитрыя вы всѣ дѣвки… Вотъ сожму и нѣтъ тебя вовсе… однаго не знаю? Хитрыя вы дѣвки!

Шеапталъ[wwwwwww] тѣло<.>

— А такъ безъ радости жить…

одна капелька.

Запрокидывалъ голову къ лунѣ, смотрѣлъ въ глаза.

— Любите вы водить… Какъ же, а?

Закрывалась она отъ него рукой, нагибала голову, уходило[yyyyyyy], потомъ сильнѣй, наклонялся ближе.

И ночь свѣтлая задумывалась надъ нимъ — пусть идетъ, какъ нужно<.> Что ей! Вонъ за гребнемъ поднялась бѣлая звѣзда—

— Пойду я… Сколько ночей не сплю…

// л. 31.

— Останешься со мной, квартиру[zzzzzzz] комнату тебѣ найму…… денегъ понакоплю… женюсь

 

Саша не отвѣтила, отвернулась. Желтѣющіе и мѣстами въ багрянцѣ смотрѣли на нее виноградники, поблескивающіе завернувшимися на вѣтру листьями. Шумѣли въ нихъ осенью свѣжей. И уже порядочно оголились они — сквозили…

Дол[eeeeeeee] съ горъ, съ бѣлымъ снѣговъ, выпавшихъ вчера и еще не сдутыхъ вѣтромъ. Затрепало черную косыночку на Сашиной головѣ. Только держи картузъ. Совсѣмъ чорное стало море какъ чернила, строгое. И уже не видно пансіона. Теперь смотрѣли всѣ трое. Въ послѣдній разъ! Богъ съ нимъ. А хорошо. Взглянулъ Василій на лицо Саши — моргаетъ глаза и отвернулась, а губы сжаты плотно, и верхняя губка надъ нижней выступила и вздрагиваетъ и перебираютъ.

И стало жалко. Вздохнулъ. Смотрѣли, пока Ибрагимъ подвязывалъ тормазъ — теперь спускается, катит<ъ>[ffffffff] опять катить на ту сторону, за горы<.> Смотрѣли, а строгое синее опять вливалось въ глаза и теперь ужъ никогда не уйдетъ, другое строгое, захолодѣвшее море.

Опять пили чай, брали кипятку. Поваръ теперь выходилъ на скаждой хорошей станціи и требовалъ пару большихъ, а ночью опять кашлялъ,  и задыхался. Спали плохо за тѣснотой, кое–какъ размѣстили корзины[hhhhhhhh] зеленымъ жакетомъ.

Она не спала. Лежала и смотрѣла въ себя, зак[pppppppp] и повытряхнуть мятый. Тогда всѣ принялись перебирать. Мятаго было много — нѣжный сортъ, спѣлый.

// л. 31об.

Смѣнялись жильцы и были, какъ–будто тѣ же: яркія пятна, бѣлые пиджаки и тѣ же повадки. На мѣсто фабриканта изъ Одессы пріѣхалъ докторъ по женскимъ болѣзнямъ, тучный лѣнивый и цѣлыми днями полеживалъ на диванчикахъ и читалъ газеты. Вдова изъ 8№ увезла на подводѣ покупки и двоюроднаго брата, а ея комнату заняли три пожилыя барышни, всѣ въ одинаковомъ: синія юбки и бѣлыя въ желтую полоску кофточки, всѣ очень тонкія; онѣ всегда молча ходили одна за другой, садились рядомъ и называли другъ дружку на вы. Н[ssssssss]прочесть — отъ всѣхъ дроздовъʺ. Смѣялись долго. Надоѣлъ всѣмъ Появился среди среди скучныхъ любителей очень хорошій фотографъ и переснималъ желающихъ, обѣщая. Онъ снялъ, какъ Василій бѣжитъ съ самоваром<ъ> перебирая часто ногами и голову на бокъ, а самоваръ бѣжитъ черезъ край. Снялъ Сашу въ татарскомъ нарядѣ. Снималъ и Сашу, и повара. А самое важное — уловилъ важный моментъ въ монотонной жизни пансіона. Снялъ ʺмаленькій бунтъʺ. Эту карточку у него просили всѣ жители, и онъ обѣщалъ прислать изъ Саратова. Поваръ сидѣлъ на ящикъ въ своей плюшевой кофтѣ и показывалъ пальцемъ трясъ пальцемъ, передъ нимъ стоялъ Виндъ и показывалъ рукой на собравшихся въ сторонѣ жильцовъ. Подъ карточкой значился разговоръ:

— Виндъ /трагически/ Да, да! Вы меня душите! Вы всѣхъ душите!!

Поваръ /мрачно/ Винтъ! Я тебѣ не гайка!

Раза два проходили бурныя грозы надъ пансіономъ, ночью. Много говорили ѣздили въ горы кавалькадами, жарили шашлыки на площадкѣ подвальной площадкѣ. Пѣли. Много разговоровъ вызвалъ внезапный отъѣздъ брюнетки въ красномъ капотѣ и одновременный съ отъѣздомъ студента Бока, что всѣхъ опечалило, потому что никто не умѣлъ такъ веселить какъ Бокъ.

// л. 32.

 

 

Перебирали по кистямъ и раскладывали на газетѣ. И когда Саша разбирала  кисти, нагнулась низко–низко надъ[tttttttt] почти уткнулась въ корзину лицомъ. Поваръ толкнулъ Василія въ бокъ подмигнулъ. Ничего не сказали — какъ не видали ничего. Вытряхнули Поѣли мятый — много его было.

За Курскомъ поваръ развеселился, пробовалъ пѣть<.> Ходыла я дівчина бережкомъ… Василій говаривалъ — неудобно, чистая публика.

Къ Москвѣ посыпало крупой впо[uuuuuuuu] стекламъ и на крышахъ лежалъ иней, бѣлѣ<ло> чуть. И пора — половина октября.

Простилась на вокзалѣ. Поцѣловались. Поваръ спросилъ Сашу:

— Чтожъ, заглянешь когда? Приходи, сирота… Ужъ я–то всегда радъ…

Василій сказалъ Сашѣ.

— Я вамъ помогу, Александра Петровна… съ узломъ–то… Намъ и по дорогѣ, мнѣ на Басманную, къ брату, а Вамъ къ Краснымъ Вотротамъ[vvvvvvvv]…

— Э Вотъ ты ее и доставь, какъ хорошій кавалеръ — сказалъ поваръ. — Можетъ и ты когда заглянешь… Парень ты хорошій…

Посмотрѣлъ, какъ посажались на извозчика. И пошелъ, покрикивалъ весело:

— На Пятницкую! Три гривенника!

// л. 32об.