Виноград

ВИНОГРАДЪ.

I. 

 

Каждый изъ  нихъ задалъ  паспортъ и получилъ  наказъ - во вторникъ, къ часу дня, быть на вокзалѣ, у багажной кассы: тамъ ихъ найдутъ и выдадутъ  билеты на проѣздъ. 

Первымъ явился  бѣлоусый парень, въ новомъ  синемъ картузѣ и поношенномъ пальтецѣ, съ узелкомъ;  тутъ же подошла  запыхавшаяся краснощекая дѣвушка съ большимъ  бѣлымъ узелкомъ, который она тащила на животѣю Стояли и приглядывались, озабоченно посматривая на часы, показывавшiе уже половину  перваго, и сторожили у двери. По черной косыночкѣ, узлу и жакету, съ большими отвисшими пуговицами, парень прикинулъ, что это, конечно, горничная, и спросилъ  осторожно, - не въ Крымъ ли  онѣ, къ господину Винду?.. 

Дѣвушка отвѣтила оживленно и радостно: 

- Какъ же, какъ же… въ Крымъ! И вы тоже въ Крымъ?! 

- Какъ разъ тоже въ Крымъ! къ господину Вмнду, для пансiона! А вы сюда, к сторонкѣ узелокъ-то… Часъ скоро, а вотъ… никакого  результату. 

Замѣтилъ, что она поглядываетъ на узелокъ, и разсказалъ, что все имущество оставилъ у брата, швейцара, на Басманной, а тутъ, конечно,  только самое необходимое. Тащить тоже въ такую далищу, когда. Можетъ, еще и не уживешься!  Настоящая его спецiальность - по номерамъ, но лѣтнее время -самый мертвый сезонъ, а самовары-то  подавать по пансiону, - да чего же ихъ не подать! А звать его Васильемъ. 

Дѣвушка разсказала, что  все  не рѣшалась ѣхать въ такую далищу, но господа уѣхали  за-границу до зимы - гдѣ-нибудь надо же служить до ихъ прiѣзда! А зовутъ ее Сашей, Александрой Петровной. 

Говоря про заграницу, она посмотрѣла на желтый  носочекъ баретки, и Василiю показалось, что сказала она  это такъ, для шику. 

- Зато  свѣтъ посмотрите! А, похоже, и они къ намъ… 

Къ нимъ подходилъ  грузный,  съ круглымъ бритымъ лицомъ, въ широченной, съ отвисшими  карманами, мохнатой курткѣвишневаго цвѣта. Подошелъ, протяжно  фуфукнулъ, задвинулъ  съ пропотѣвшаго лба взъерошенную, подъ котика, шапку, бросилъ  на полъ рыжiй  саквояжикъ и принялся вытираться краснымъ плат комъ. 

Поглядѣлъ на узелъ, покосился на узелокъ,  пытливо оглянулъ  изъ-подъ бровей. 

- Вы какъ… ѣхать, что ль,  къ кому порядились, а? 

Отвѣтили оба, что въ Крымъ, къ господину Винду. 

- У-гу! - сказалъ онъ, разматывая сѣрый шарфъ. - Горничная? 

Спросилъ и парня, - онъ на какой предметъ. О себѣ самъ сказалъ, что поваръ. Съ мѣстами покончилъ, живетъ  на спокоѣ у дочери-портнихи, та-акъ когда  ходитъ по разовымъ. А лѣтнее время  какiя розовыя! 

- А, думаю… прокачусь до  осени, замѣсто дачи! 

Говорилъ, посмѣиваясь, а они слышали, какъ пахнетъ  отъ него сырымъ  подваломъ. 

- Въ часъ съ чѣмъ-то  ему отходить, а никакого  результату… 

- Разъ ужъ пачпорта заданы, дѣло вѣрное… А, можетъ, еще  и не поѣдемъ! Тоже заберешься куда… - хрипло  говорилъ  поваръ и искалъ взглядами  у дверей. 

Тутъ всѣ увидали  нанимавшаго ихъ  довѣреннаго человѣка  отъ господина Винда.

- Всѣ въ сборѣ? Трое… Значитъ, по билету третьяго класса и на харчи… по семи гривенъ. Какъ прiѣдете, спрашивайте на станцiи  экипажъ  отъ господина Винда, съ пансiона «Морской Берегъ».  У васъ записано, а тамъ дано знать. А паспорта пересланы. Съ Богомъ!  

           

II.

 

Устроились хорошо. Повару  уступили мѣсто у окошечка, противъ него сѣла Саша. Василiй уложилъ ея узелъ  на полку и присѣлъ  рядомъ. Замѣтилъ, что Саша  обмахивается платочкомъ, и лицо у  ней разгорѣлось, -  предложилъ, было, опустить окно, но поваръ  не посовѣтовалъ: сейчасъ прохватитъ. 

Весна была поздняя: хоть  и конецъ апрѣля, а въ ночь выпалъ  даже снѣжокъ и теперь быстро  таялъ  въ солнцѣ и остромъ вѣтрѣ. 

- Вы теперь  распотѣли, - сказалъ Саше поваръ, - и во всемъ тѣлѣ у васъ  воспаленiе… а вѣтеркомъ-то  и охватитъ. Дочь  у меня такъ-то вотъ, отъ собственной неосторожности… и теперь  очень плохо, а четверо ребятъ… Ей  бы вотъ  въ Крымъ-то, да  готовить не умѣетъ… хе-хе… 

И когда  разсказывалъ про дочь, разглядывая сѣренькiя, въ пятнахъ, брюки, на него  грустно смотрѣла Саша, и лицо у ней  было вдумчиво-дѣтское: опустились уголки рта, задумалась  ямочка на  подбородкѣ, а нижняя губка  подобралась. Взглянулъ на нее искоса Василiй и обрадовался, что она такая и что ѣдетъ съ  ними  въ далекую дорогу. И голосъ ему нравился - грудной, разсыпчатый, и чуть взбитые русые волосы, и бровки  покойной дужкой, и маленькая бирюза  въ розовой мочкѣ уха. 

- А чайникъ-то у кого есть? - спросилъ поваръ. - Какъ же это  вы, братики, сплоховали!.. А вѣдь у меня и чай есть… 

Смотрѣли другъ на друга. Тогда Василiй сказалъ,  что можно купитьь въ буфетѣ, и побѣжалъ, а они, пока онъ ходилъ,  все безпокоились,  какъ бы не опоздалъ. Но онъ прибѣжалъ со вторымъ звонкомъ, весело барабаня  въ донышко, и тогда всѣ  развеселились. Чайникъ очень  понравился,  поваръ обстучалъ его  съ бочковъ и сказалъ, что тридцать копеекъ  на вокзалѣ - прямо божеская цѣна. Отдали Василiю по  гривенничку.  

Тотъ досталъ жестяной портсигаръ,  съ тройкой на крышечкѣ, справился у Саши, не повредитъ ли дымъ, и ей это было прiятно. Угостилъ повара. Тотъ взялъ  для баловства  и разсказалъ, что, бывало, курилъ сигары рубль сотня,  но теперь бросилъ изъ-за груди. Досталъ  табакерочку и запустилъ. Угостился для  потѣхи  и Василiй. Смѣялись  и не слыхали,  какъ пробилъ третiй звонокъ. 

- Вотъ и поѣхали въ путь-дорожку… - сказалъ поваръ и покрестился. 

- Теперь ужъ  безповоротно, Александра Петровна!  - сказалъ василiй. - теперь  всякихъ  фруктовъ  покушаете. И мы сейчасъ, какъ станцiя,  чайничекъ закипятим ъ  и будемъ чаекъ  попивать да въ окошечки смотрѣть. И вотъ у насъ  только почку  еще разбиваетъ, а тамъ ужъ обязательно  всякiя цвѣты! 

Поваръ хмуро  смотрѣлъ  на завертывавшiяся  черныя  полосы полей, на побурѣвшiя, переходящiя  въ прозелень рощи. Уже  выбѣгала  на солнечные откосы остренькая веселая травка. Кололо глаза съ лужъ и канавъ, доверху налитыхъ бурой, еще студеной водой.  Въ солнечномъ  затишьѣ, по станцiямъ, зелено  золотились  скозныя березки. А когда поѣздъ стоялъ въ чуткой  весенней тиши, ожидая неизвѣстно  чего и гулко вздыхая, черезъ опущенное, пригрѣтое солнцемъ окно вливался  суетливый гомонъ грачей на гнѣздахъ  и слабый-слабый  запахъ первой травы. 

Закусывали. У Васмлiя нашлись въ узелкѣ  печеныя  яйца, поваръ предложилъ не побрезговать  солонинкой, которую вкусно  порѣзалъ тонюшенькими  ломтиками, а Саша  порылась  въ узлу и конфузливо  попросила покушать домашнихъ пирожковъ съ ливеромъ, которые поваръ  назвалъ отмѣнными. 

- Какъ же… вѣдь у меня  тетенька очень  замѣчательная  бѣлая кухарка. 

- Угу!.. - сказалъ поваръ.  - Чуть подсушила. 

На большихъ остановкахъ выходили смотрѣть, какъ въ буфетѣ, - интересовался поваръ, - и просили  блѣднаго молодого человѣка, сосѣда, пориглядѣть  за вещами. Въ буфетѣ поваръ  присматривался  и прикидывалъ, какъ обстоитъ на поцiонномъ столѣ, за которымъ  показывали  работу  повара  въ бѣлыхъ колпакахъ. Покрякивалъ и кривилъ ротъ. Кое-что  хвалилъ. Въ Тулѣ ему понравилось, какъ даны  отбивныя  котлеты, хотя  гарниръ  призналъ немудрящимъ; въ Скуратовѣ заявилъ, что ростбифъ  передержали и рѣзать его здѣсь не умѣютъ. 

Передъ ночью  еще попили чайку съ  бѣлымъ хлѣбомъ. Василiй подкинулъ Сашѣ на колѣни  апельсинъ  и смѣялся, что, надо полагать, выпало  изъ узла. Тутъ поваръ показалъ  штуку: нарѣзалъ  кожицу, отогнулъ  съ сердечка, расправилъ  доьки, - и вышло  точно пирожное какое.   

- Цвѣты у  насъ въ деревнѣ такiе походiе,  на глыби растутъ, - сказало* Саша. - Купальницы называются… 

- А вы сами откуда будете? 

- Я – тверская. 

Къ ночи немного взгрустнулось. Въ долгихъ сумеркахъ чуть  намекали желтые огоньки по невиднымъ деревенькамъ,  а въ  захолодѣвшемъ  сиреневомъ  небѣ проступили  бѣлые огоньки. Саша  грызла  подсолнушки и бездумно  смотрѣла  въ засинѣвшееся окно.  

- Чешетъ-то какъ! - сказалъ поваръ. - Къ утру-то гдѣ-э  будемъ! 

- теперь  съ каждой верстой  все теплѣй пойдетъ,  югъ! - отозвался Василiй. 

Засвѣжѣла  заря, запотѣло, зачернѣло окно, и ничего  не стало видно. 

Василiй  разсказывалъ, что жить  при номерахъ  выгодно, но только  очень  безпокойно, а съ осени  постарается  прiискать настоящее какое мѣсто: въ банкѣ вотъ хорошо служить или  швейцаромъ куда  въ большой домъ  съ подьемной машиной: доходъ очень хорошiй, и днемъ и ночью  доходъ. Вотъ какъ у брата, на Басманной. 

Разсказала  о себѣ и Саша. 

Два года  она  въ горничныхъ и смѣнила  уже третье  мѣсто. У чиновника жила, на трехъ дѣтяхъ, - стиркой замучили и жалованья за  два мѣсяца  не отдали: у барина  душевная болѣзнь на головѣ стала, - такъ и не отдали  двѣнадцать рублей. Потомъ у богатаго лавочника служила на  Зацѣпѣ. У него  сынъ въ коммерческомъ училищѣ  учились, долгiе да нескладные, какъ дураки  какiе. Ну, нельзя  стало служить  черезъ нихъ.  

- А дѣвочка ты приглядная, - сказалъ  поваръ. - Бываетъ, что и счастье находятъ, а то и… 

- Очень безобразники есть… 

- Послужили бы въ номерахъ! - сказалъ Василiй. - Одинъ у насъ  въ «Электрѣ» стоялъ… нельзя  даже громко  сказать! 

И о себѣ  сообщилъ поваръ. 

Поваръ онъ замѣчательный,  служилъ и въ  первыхъ ресторанахъ, и у камеръ-юнкеръ Вострухина - возлѣ  Арбата  цѣлый  его кварталъ домовъ - и у вдовы тайнаго  совѣтника Фон-тен-гросъ - все  по хорошимъ мѣстамъ. Потомъ  дошелъ до бѣдственнаго состоянiя. И не то, чтобы  до бѣдственнаго, а такъ… много всякихъ  причинъ. 

- Такъ… разными путями  дошелъ до бѣдственнаго состоянiя. А-а, думаю себѣ, буду ходить по разовымъ, съ воли! И потомъ часто  въ больницѣ лежалъ. Передъ  Пасхой я четы ре  недѣли испытывалъ болѣзненное состоянiе… и попалась намъ  кварте-ра… даже  съ потолковъ льетъ. А-а,  думаю себѣ, поѣду  сушиться! 

- Въ сыромъ мѣстѣ  жили… - вздохнула Саша. - Очень  квартиры дороги. 

- Да что  дешево-то?! Скоро какъ въ Америкѣ будетъ… меньше рубля  и денегъ  не будутъ дѣлать. Потому нечего  будетъ покупать. 

Стали  укладываться спать. Поваръ  снялъ съ себя вишневую куртку, отчего еще  острѣе  запахло  сыростью, постелилъ, а въ голова сунулъ  саквояжъ. Саша  пожалѣла и достала  ему изъ узла маленькую розовую  подушку.

- Вотъ благодарю, коли  лишняя. А то  внучка мнѣ все наказывала: «возьми, дѣдушка,  пухову подушку!» - А у меня хо-рошая  подушка, утячьяго пуху… при моемъ дѣлѣ у меня  столько  подушекъ было, хоть весь  вагонъ завали! А-а, думаю себѣ, еще скрадутъ изъ вагона-то: ей цѣна-то  безъ торгу семь-восемь рублей. И не взялъ. А тамъ, думаю, какъ прiѣду, сѣномъ  мѣшочекъ  какой натрясу, -и скипѣло… 

- У меня  тоже подушка была, очень  замѣчательная… но, конечно, перовая… - сказалъ, зѣвая, василiй. - Только  мнѣ уходить, то-се, - унесъ  ктой-то! Да  при моемъ дѣлѣ она и не  требуется при себѣ. У насъ  такiя правила, что въ каждыхъ номерахъ хозяинъ долженъ  предоставлять  подушку… 

Онъ полѣзъ  наверхъ, сунулъ  подъ гоову узелокъ и накрылся  пальтецомъ. И только  хотѣлъ  зѣвнуть, услыхалъ, что трогаютъ за плечо. Оглянулся и увидалъ маленькую  розовую подушку. 

- У меня еще одна маленькая, а большую я себѣ…   

- Да узелокъ у меня мягкiй! Ну, спасибо… очень  вами  благодаренъ. 

Только легъ поаръ, - началъ бить его кашель. Кашель  былъ нутряной, затяжной и такой  нудный, что всѣмъ  хотѣлось  поскорѣй откашляться за повара. Прислушивались и ждали, когда кончитъ. 

- Задушилъ, проклятый… Какъ ночь, откуда возьмется… 

- Въ Крымѣ  вамъ обязательно  выйдетъ облегченiе! - ободрилъ Василiй. - Тамъ климатъ  очень замѣчательный. 

- Его… окаяннаго… фф-у… ничто не беретъ… 

Сѣлъ, нагнулъ голвоу въ колѣни и кашлялъ. Тутъ  принялся кашлять и молодой человѣкъ, устроившiйся  надъ поваромъ. Саша  фыркнула, - разобралъ ее смѣхъ: точно хотѣли они другъ друга перекашлять. 

Такъ прошло  много времени. Спалъ вагонъ. Сашина  рука  свѣсилась до полу, съ золотенькимъ  колечкомъ на пальцѣ, и рукавъ жакета свѣсился. А поваръ  все сидѣлъ, мучительно оглядывалъ  полутемный вагонъ и вздыхалъ. Смотрѣлъ, какъ з чернымъ  стекломъ летѣли назадъ  струйками искры. Только  передъ утромъ уснулъ. 

Утро встрѣтило  ихъ за Курскомъ  степнымъ просторомъ, юной  зеленью придорожныхъ ветелъ, зеленой дымкой березъ, полнымъ солнцемъ, голубымъ небомъ и ослѣпляющимъ блескомъ лужъ ночью  прошедшаго  здѣсь  бурнаго ливня. Сытымъ  покоемъ  глядѣли на нихъ черныя  полосы степныхъ пашень. Обрадовали чѣмъ-то  знакомымъ и новымъ бѣлыя хаты на пригоркахъ, съ тихо  куряшимися голубыми дымками, съ  кудрявыми  вербами въ низинкахъ. Благословили огромными  сѣрыми крестами незнаемые вѣтряки… И всюду даль, куда ни погляди, - даль безъ  края. 

Саша высунулась въ окно, во встрѣчный, рѣжущiй  вѣтеръ. Защурилась. 

- Летимъ-то какъ, матушки!.. 

Поваръ  привсталъ за ея  спиной и смотрѣлъ. 

- Во-онъ они, гдѣ  хохлы-то зачинаются… 

И Василiй смотрѣлъ, и, опустивъ  ноги съ полки, смотрѣлъ  черезъ головы молодой человѣкъ, измятый  безсонной ночью. 

На маленькой станцiи, въ солнечной тишинѣ и парномъ воздухѣ, Саша услыхала жаворонка. Увидала  сѣробѣлыхъ воловъ, остановившихся  на черномъ бугрѣ, смотрѣла  на нихъ новыми глазами; и волы, какъ-будто, смотрѣли на не, завернувъ шеи. Все было  ново, пригоже и  радостно, и веселы были  тонкiя  голоски хохлушекъ, продававшихъ лавашники, и радостны были  пучечки незнакомыхъ синихъ цвѣтовъ. 

- Ужъ  и цвѣты  здѣсь! 

- Потому что здѣсь  теплый югъ, - сказалъ Василiй и купилъ  за копейку у дѣвочки  въ красномъ платочкѣ синiй букетикъ. -Взамѣнъ  подушки вамъ… 

- И что  это вы расходуетесь! 

На большой станцiи поваръ неожиданно  встрѣтилъ  за порцiоннымъ  столомъ  знакомаго, съ которымъ когда-то  служилъ въ судаковскомъ трактирѣ. И такая досада - встрѣтилъ передъ  звонкомъ, не успѣли  поговорить. Только  и удалось сказать, что ѣдетъ  по приглашенiю въ Крымъ на хорошее мѣсто, на шестьдесятъ рублей. Оглянулся - не слышитъ ли кто. 

Грызли  подсолнухи, чайничали  да глядѣли въ окошко. Такъ было хорошо: и высокiе журавли колодцевъ, и мѣловые  холмы, точно горы муки, и радостно-жуткая бѣготня  по звонку, и испуганное лицо повара въ окнѣ.  

- Чуть вѣдь не уѣхалъ! 

- Всю бы жизнь ѣздила! 

Отъ бѣготни растрепались волосы, и она попросила Василiя  подержать зеркальце въ фольговой рамочкѣ. Василiй баловалъ  зеркальцемъ, наводилъ зайчика въ глазъ, а поваръ смѣялся: парикмахерское заведенiе  открылось. Тоько молодой человѣкъ косился изъ уголка, желтый и злой, - казалось Сашѣ. 

Въ Мелитополѣ Василiй принесъ  на желтой  бумажкѣ тройку горячихъ пирожковъ трубочками, и Саша опять сказала: 

- И что вы расходуетесь! 

А потомъ  и сама купила пирогъ  съ желтымъ творогомъ и угостила. Тогда и поваръ попотчевалъ  клюквеннымъ квасомъ. 

Вечеромъ захрустѣлъ  на станцiяхъ  песокъ-ракушникъ, а къ ночи  узнали, что  поѣздъ уже въ Крыму. Въ  воздухѣ было  новое, какъ-будто горечь, и губы были солоноваты. 

Ночь была темная-темная и мягкая, какъ бархатъ. Не было  ничего видно, только звѣзды: яркiя-яркiя, какъ зимой. И названiя станцiй были нерусскiя: Сивашъ, Джанкой. 

- Смотрите-ка, Александра Петровна! «Джан-кой»! Какой! 

Они не ложились  въ эту ночь. Да и какъ можно  ложиться, когда съ самой  ночи живетъ что-то, что  вотъ-вотъ выставится изъ черноты, и они все узнаютъ. Какъ въ сказкѣ дѣтской: а что дальше? Они соскакивали  на каждой остановкѣ, пробѣгали по пустынной платформѣ, ожидая что-то найти, особенное. Оглядывали небо - а оно какъ здѣсь? А съ  бѣлой дощечки  у фонаря  говорило имъ странное: Курманъ-Кемельчи!  Бѣжали въ вагонъ, какъ вспугнутыя мыши, и Василiй поддерживалъ подъ локоть.   

- Не оступитесь, будьте любезны… тутъ порожекъ. 

И казалось ему, что глаза у Саши  черные и большiе-большiе, и губы черныя. Говорилъ ей: 

- Вотъ хорошо, что мы съ вами ѣдемъ! 

Она спрашивала лукаво, запахиваясь жактомъ внакидкуяяя6 

- А почему вамъ нравится? 

- Очень хорошо! 

Поваръ тоже не спалъ: и кашель, и безпокойство  точило. Забраться въ такую даль! 

-Скоро море-то ваше будетъ? Ѣдемъ-ѣдемъ - всю голову разломило. 

Перекладывалъ  въ саквояжикѣ. На  верхней лавочкѣ кашлялъ и стоналъ во снѣ молодой человѣкъ. 

- Да-а… Теперь у меня, на Пятницкой, всѣ-то спятъ…  Внучка у меня  младшенькая - у-умная, шельма. Ластилась все, какъ собираться мнѣ, а потомъ  какъ уцѣпится… Бѣда имъ теперь безъ меняю Мать раздра-жительная… 

Въ пятомъ часу, еще затемно, имъ сазала, что здѣсь высаживаться. 

     

III. 

 

Въ свѣтлѣющемъ темно-синемъ небѣ они увидали  высокiя темныя колонны: затаившись  въ предутреннемъ снѣ, стояли тополя надъ низкой казармой станцiи. Тихая теплынь, непривычная въ эту пору, сказала имъ,  что они въ далекой сторонѣ. Стояли на сѣромъ асфальтѣ,  провожая куда-то еще  въ большую даль забирающiйся поѣздъ,  съ непотушеннымъ краснымъ огнемъ на хвостѣ. 

Куда же теперь? 

Они прошли на крыльцо станцiи и увидали, что и здѣсь  то же, что и вездѣ, - люди и лошади. И, какъ  и вездѣ, люди кричали, что надо ѣхать. Были они въ черныхъ и рыжихъ пиджакахъ, съ знакомыми кнутами и въ шапкахъ, и не турки, какъ, было,  подумалъ поваръ, а татары, толклись, какъ  мужики на базарѣ, и кричали въ лицо, и даже  называли знакомое мѣсто, записанное у повара на бумажкѣ. И стало совсѣмъ легко, когда закричалъ одинъ, маленькiй, широкiй и косоглазый, съ щетинистыми усами, схватилъ повара  за руку и потянулъ: 

- И-брагимъ! И-брагимъ! Виндъ пансiонъ я! Три, три! Москва прiѣхалъ!?. 

Они пошли за нимъ къ маленькой  линейкѣ въ парѣ  пѣгихъ коней. И тутуъ опять кричалъ Ибрагимъ, напруживая на шеѣ жилы и махая на станцiю: 

- Багажъ давай! 

- Ни! - мотнулъ головой поваръ.

- Твой багажъ давай! карзинъ, чимоданъ! - кричалъ Ибрагимъ Сашѣ, которая держала  бѣлый узелъ  на животѣ. 

Смѣялись и отмахивались. Тогда ибрагимъ  тоже сталъ смѣяться и махать руками, взялъ  узелъ и прикрутилъ веревкой къ задку. А они  осматривались въ посвѣтлѣвшемъ днѣ и видѣли  знакомыхъ воробьевъ подъ лошадьми и голубей на крышѣ, и потертыя коляски, въ которыхъ  въ Москвѣ ѣздятъ на похороны. Все было знакомое,  только небо  было куда синѣй, да зелеными столбами вытянулись деревья, да сразу наступило лѣто.  

- Тепло-то какъ, а еще и солнышка не видать… 

Но оно уже подымалось гдѣ-то - прокладывало  въ тополиныхъ вершинахъ золотисто-алыя  пятна.

А когда ѣхали по пустымъ  улицамъ  бѣлаго  городка, съ заборами изъ камня, съ окнами въ рѣшетчатыхъ  ставняхъ, съ зелеными садами, - увидали невысокое солнце, розовый шаръ, знакомый съ дѣтства. И городокъ былъ  теперь  золотисто-розовый и милый, хоть и незнаемый городокъ. 

Выѣхали, - и пошлиоблитыя солнцемъ зеленыя долинки, зеленыя взгорья, зеленые сады по сторонамъ бѣлой,  какъ мѣлъ, дороги; и незнаемая рѣчушка, вся въ камняхъ, и красные брызги зацвѣтающаго мака, и полосы  голубого  синяка, точно  выкинули на луга длинныя, густо засиненныя  простыни.   То какiя-то красноватыя птички у дороги - жаворонки ли, овсянки ли, - Богъ вѣсть; то вдругъ охватило и  сладкимъ, и горькимъ духомъ. Жасминъ ли то или фiалочный духъ? И не жасминъ, не фiалочный, а незнакомый какой-то: не то  миндалемъ, не то  монпасье пахнетъ, не то  похоже на вэра-вiолеттъ. Не знала Саша. А это  съ загородной  потягивало, съ путанныхъ кустовъ по заборамъ, съ бѣлыхъ цвѣтовъ.

А впереди что такое - большое, темное? А  впереди - горы. Ушли подъ самое небо, закрыли даль, только  онѣ и есть. Стоятъ и смотрятъ, какъ катитъ въ клубочкѣ пыли  маленькая, какъ козявочка, линейка, и чуть-чуть видать, кто на ней. А кто они, маленькiе, какъ маковинки, откуда,  зачѣмъ, - развѣ имъ нужно? Стоятъ и смотрятъ, сизыя и невѣдомыя тоже. А если  долго смотрѣть, долго-долго, такх чх въ глазахъ протянется сѣтка, - почуется  убѣгающая мысль, что всѣ они  видятъ и знаютъ, потому что стары-стары. Такъ стары, что перестали дивиться. Только  смотрятъ. 

Обогнали телѣгу съ маленькимъ татарчонкомъ въ большой шапкѣ, посмѣялись на татарченка. А тутъ  подступили  къ дорогѣ лѣса, подымающiеся  изъ овраговъ, зеленые, залитые  солнцемъ… 

Съ перевала увидали  вдругъ впереди и внизу - синее.. 

Такъ вотъ оно  какое, море!.. 

 Ибрагимъ  возился у колеса, подкладывалъ желѣзный тормазъ. А они  глядѣли въ  нежданно открывшуюся имъ  огромную дверь. 

…Жилъ старикъ со старухой у самаго  синяго моря… 

Вотъ оно какое… Господи, да какое  же оно синее, большое!.. И кто его  такъ засинилъ, и чѣмъ засинилъ?! 

Синее… 

- Во-отъ! - сказалъ Василiй и засмѣялся. - Вотъ  замѣчательно! 

- Какое… ма-а-тушки!.. 

Только  и сказала Саша. Смотрѣла безъ словъ. И отозвалось въ ней, чуть-чуть знакомое, какъ-будто, такое похожее цвѣтомъ, -синька въ корытѣ… А глаза жадно  вбирали это новое и знакомое, это безкрайное корыто съ  синькой. 

- А ужъ и кручь! - сказалъ, тряхнувъ головой, поваръ. 

И горы рядомъ - влѣво горы, вправо горы, высокiя,  никогда не въѣдешь на нихъ. И снѣга  по щелямъ,  сверкающiе, какъ  вымотое бѣлье. 

Винтами и петлями побѣжала внизъ бѣлая дорога на синее море, а оно  яснѣло и вливалось въ глаза. Влилось, - и никогда не уйдетъ теперь, хоть потеряй глаза, хоть уткнись въ темный уголъ на весь вѣкъ  свой. Корыто ли съ синькой увидитъ взглядъ, къ небу ли одымутся усталые глаза, - встанетъ оно, живое, и вольется въ душу. Все цѣликоммъ, огромное. Придетъ изъ-за  тысячъ верстъ и вольется. Въ снахъ  придетъ теперь и вольется. 

  

IV. 

 

Тридцать комнатъ было въ пансiонѣ, съ балконами  и такъ, на море и къ горамъ, смотря по цѣнѣ; на солнце и въ холодокъ, кто какъ любитъ. И со всѣми удобствами. Такъ говорила вывѣска на берегу, закрывшая половину моря, если смотрѣть съ шоссе, - бѣлымъ по синему: 

Пансiонъ Винда - «Морской берегъ».

Были здѣсь усыпанныя  гравiемъ площадки, бѣлые домики въ зелени, аллейки кипарисовъ, цвѣтущiе олеандры въ кадкахъ, застекленныя веранды… 

Подробно  разсказывалъ  объ этомъ прiѣзжимъ самъ Виндъ, круглый и румяный, какъ колобокъ. 

…Лучшаго пансiона нѣтъ въ окрестностяхъ! Это всѣмъ известно, и не  стоитъ объ этомъ говорить. Видъ на море! Кто никогда еще не  видалъ моря и поглядитъ въ него  съ этой площадки, тогда и два, и три мѣсяца  будетъ смотрѣть  и не устанетъ. Самъ онъ  уже одиннадцатый годъ  смотритъ и все смотритъ. А чего стоило! Къ землѣ приступу нѣтъ, и приходится  снимать въ аренду. И вино не его, пансiонъ  беретъ изъ соседняго  подвала, - только  подняться на верхнюю  площадку. Такое вино  и такой виноградъ, какихъ нигдѣнѣтъ, - почва такая! А всѣ  эти площадки въ горѣ, лѣсенки, кипарисы,  персики, миндаль!..  А что было! Пустырь, держи-дерево да кизилъ и всякая дрянь. Далеко до моря?! Всего-то минутъ десять  по  рѣкѣ, въ холодкѣ. Зато весь  пляжъ на ладонкѣ, а въ трубу, - она на площадкѣ, гдѣ дорожка  къ подвалу, - такъ въ нее все, все… даже какъ чабаны на горахъ папироски крутять. А если на пляжъ, такъ - въ мельчайшихъ подробностяхъ, самые даже  ноготки на ножкахъ!.. Зато, когда штормъ, - ти-ши-на… Для нервныхъ-то людей! А простота! Капоты, блузки… Пошло  все демократическое, время! 

- Да, да! Теперь скоро хлынетъ вся.. - да, да, я хорошо  говорю по-русски… - вся дѣловая… вся работающая Россiя! И скоро всѣэти  горы, и тамъ все-все - подъ панзiоны, подъ панзiоны… Здоровье нужно, здоровье! 

Очень подробно разсказывалъ о столѣ. 

- Да, да! Замѣчательный поваръ, изъ Москвы! Въ прошлогоднемъ  году  была бѣлая кухарка, но развѣ можетъ бѣлая кухарка… А, вы со вчерашняго дня только. Значитъ, еще не пробовали  фаршированные кабачки! А морковiй соусъ! Вотъ случай былъ смѣшной… Жилъ тутъ генералъ одинъ, чудной  старичокъ, - не могъ ничего морковнаго! И, знаете, съѣлъ морковье пюре, принялъ за тертую  цвѣтную капусту! да, да!  

За мѣсяцъ приглядѣлись и привыкли  къ морю, какъ  привыкаютъ къ небу. И къ горамъ  приглядѣлись: всегда  онѣ передъ глазами, точно и нѣтъ  ихъ. И къ бѣлымъ крыльямъ  на морѣ - парусамъ  далекихъ баркасовъ. Есть они - и нѣтъ ихъ.  

И побѣжали дни, точно и ихъ не было, вливаясь  одинъ  въ другой, всѣ одинаково солнечные, жаркiе, безъ  отмѣтинки. 

Съ шести утра  Василiй принимался за самовары. Налаживалъ во дворикѣ, у кухни, десятокъ пузатенькихъ, сверкающихъ  никкелемъ, весело  стрекающихъ искорками. Стояли они рядкомъ, съ косыми  черными трубами на перекладинкѣ, и издали казались похожими  на круглыхъ серебряныхъ жуковъ съ долгими хоботками. Они вразъ  начинали  потрескивать, шумѣть и фыркать. Вразъ  со всѣхъ онъ  сбрасывалъ  трубы, подкладывалъ  уголья, и когда  начинало бурлить и бить паромъ, накрывалъ  крышечками накось, и тогда самоварчики  принимали лихой и задорный видъ, точно хорошо  начищенные къ смотру и теперь  загулявшiе строевые. Съ пузатыхъ бочковъ ихъ били яркiя солнца, смотрѣли  въ синее небо черныя иголочки кипарисовъ, далеко позади - маленькiя  желтыя  горы, и совсѣмъ близко - десятокъ расплывшихся  красныхъ рожъ широкими ртами смѣялся  Василiю изъ этой  шеренги. 

Выходилъ изъ прикухлннаго  чуланчика  поваръ, скребъ  синiя щеки и долго прокашливался. 

- Пора и за кабачками на базаръ, покуда не растащили… 

А изъ-за розовой  стѣнки олеандровъ  уже кричала  Виндиха:

- Василiй, буди повара для базара! 

- Нанялся  ходить за ней  по базарамъ… травоѣды  несчастные!

Надѣвалъ  вишневую куртку, забиралъ пару корзинъ и дожидался на лавочкѣ. Разсказывалъ Василiю, какъ, бывало, закупалъ въ Охотномъ.

- И табуреточку, и папиросками угощаютъ. Только показываешь, - дичи  тамъ, рыбы ли, - все  первый сортъ, густое… И за извозчика заплатятъ… Да, опять  сегодня… какъ ее… буренькая-то… 

Вспомнилъ  про сколопендру. 

- Опять одну  задавилъ, съ вершочекъ… подъ самый  бокъ пролѣзла. Намедни, слышу, жукаетъ  по кастрюлькѣ, лапками стучитъ, а ходу-то  ей и нѣтъ. Ахъ, ты, стерва! Зашпарилъ. 

Смотрѣлъ на море, на далекiе  паруса. 

- И что они тамъ  ѣздiютъ… товары, что ли, какiе  возятъ куда?.. И лѣнивый же  здѣсь народъ. Все въ холодкѣ по кофейнямъ… Откуда только деньги достаютъ… Нѣтъ, не ндравится  мнѣ здѣшнiй народъ… та-акъ, какiе-то  безпонятные. Много ль  самоваровъ-то теперь? 

- Двадцать два. Еще вчера  пара набѣжала. 

- Да-а, попьютъ чайку… 

Хорошо  посидѣть въ голубомъ холодкѣ, потолковать, попить чайку  изъ сверкающаго самоварчика,  но уже слышно, какъ Виндъ  горячо разговариваетъ съ Виндихой; торгуется,  должно быть, - покупать ли рыбу или бараниной  обойтись. 

- Баранки  вотъ здѣсь хорошiя пекутъ… какiя-то онѣ… въ родѣ, какъ  пустыя…    

Выбѣгала изъ своей комнатки, бокъ-о-бокъ съ кухней, Саша, умывалась изъ ковшичка, заправивъ въ колѣни голубую юбку. Терла румяныя  щеки, брызгала и на Василiя, и на Султанку, которая  подлизывалась у ея ногъ, въ ямкѣ. 

- Пошла, голубая, бàловаться… 

- Съ добрымъ утромъ, Мартынъ егорычъ! На базаръ  собрались? 

- За сѣномъ ѣдемъ. 

- Ха-ха-ха…  

Шуршали  камушки подъ ногами, - шла  Виндиха.

- Эхъ, растащутъ  всѣ наши кабачки! 

- Ха-ха-ха…  

А по аллейкѣ, поскрипывая корзиной, уже подымался татаринъ отъ пекаря - несъ горячiя бублики. 

Съ углового  балкона  кричалъ бухгалтеръ  изъ Харькова: 

- Василiй, нельзя ли самоварчикъ?! 

- Значитъ нельзя, коли не скипѣлъ. 

Слышали только  самовары. 

До двадцати  номеровъ пили  свой чай по комнатамъ. 

Первымъ  шелъ самоваръ въ дальнiй  флигель, на горку,  къ консервному фабриканту изъ Одессы, который подымался въ шестомъ часу, прогуливался по саду, отпивая  глоточками изъ стаканчика, и потягивалъ  надушенный за ночь  горами воздухъ. Шелъ къ сараю, гдѣ спалъ  Василiй, и стучалъ въ стѣнку: 

- Самоварчикъ бы… 

Потомъ  требовался самоваръ бухгалтеру, а тамъ уже  начинались семичасники: бѣлотѣлая вдова изъ Тамбова, день-деньской покупавшая чадры, шали и венецiанскiе товары, и ея  двоюродный братъ, сосѣдъ ко комнатѣ, котораго она  подымала пить чай въ  компанiи. За ними  шелъ самоваръ Горѣлому, аптекарю изъ Конотопа, который, сжегъ  себѣ  спину на солнцѣ, и батюшкѣ изъ Екатеринослава. 

Батюшка  выходилъ на свой балкончикъ  въ бѣломъ  подрясникѣ, расчесывался большимъ  гребнемъ на солнышкѣ и привѣтствовалъ вдову  съ прекрасной погодой. 

- Дивная погода! 

Замѣчалъ аптекаря и кричалъ, сложивъ  трубочкой руки  у рта: 

- Ну, какъ  ваша спина?  

- Благодарю  васъ,  подживаетъ! - отвѣчалъ  съ дальняго  балкона аптекарь. 

Пили чай и переговаривались съ  балконовъ. Вдова  пряталась подъ зеленую чадру отъ  загара и показывала  на море: 

- Какъ-будто, оно дышитъ… какъ живо-е… 

Батюшка  поворачивался къ морю со стаканомъ чая, вглядывался и хвалилъ: 

- Именно! Подумаешь, сколь  много дивнаго и чудеснаго  въ природѣ… 

Наступалъ перерывъ до восьми, когда  начинали  сыпаться роемъ, и нужно было  заряжать  добавочные, подгоняя  тугихъ на керосинѣ. А пока  набирали пару, у стѣнки  поджидали  штиблеты - семь паръ, порученные съ коробочками мази, только  батюшка наказывалъ чистить ваксой. 

Разъ-разъ… шмыгъ-шмыгъ… 

Когда  сыроваты, щетка  ходила медленно, а въ  головѣ намекала  пѣсенка - «кА-акъ у  на-шихъ у во-ротъ…» - а когда  яснѣли  носочки, щетка веселѣй ерзала: «ай, барыня-барыня!» 

Проходилъ въ  необходимое  мѣсто бритый, въ  зыбкихъ чесучевыхъ штанахъ, самая  заводиловка по  ночному  пѣнiю. Свистунъ. Шелъ, посвистывая, а возвращаясь,  пощелкивалъ.  

- Мил-лордъ, дав-вайте самова-арчикъ… скорѣй-скорѣй, скорѣй-скорѣй-скорѣй!  

И казалось Василiю, что на этотъ  голосъ поется «Вотъ мчится  тройка почтова-ая…»  

А тутъ, видимый отъ кухни, появился  на балкончикѣ лѣваго флигеля, во  второмъ этажѣ, учитель  Дроздовъ, черный, въ бѣлой рубахѣ съ открытымъ  воротомъ, и начиналъ гимнастику. Съ  нимъ Василiй переговаривался: 

- Самоваръ, пожалуйста! 

- Готовъ-съ! 

Потомъ - самоваръ Ивану Семенычу изъ одиннадцатаго номера и еще другому, Ивану Семеновичу, въ желтыхъ башмачкахъ. 

А между  самоварами  пробѣгалъ вѣничкомъ то  по сѣренькимъ брюкамъ учителя Дроздова, то по зеленымъ,  въ дiагональ и на  штрипкахъ, студента Бока, то по  широченнымъ и тяжелымъ, суконнымъ, - нотарiуса изъ Оренбурга, который вывѣшивалъ  ихъ загодя, съ вечера, на  гвоздикъ у двери, - «баринъ дома».  

Послѣ девяти  требовали лѣнивые: толстая докторша съ дѣвочками, заводчица Капустина съ дочерьми,  трефовый король. Услыхалъ разъ Василiй, какъ про  лѣсничаго  изъ седьмого номера сказали барышни  Капустины: «трефовый король идетъ», - и самъ сталъ  звать трефовымъ  королемъ. Прибѣгала  торопливая учительница  въ розовой  кофточкѣ, съ желтымъ поясомъ,  прикладывала  руки къ поясу и просила: 

- Пожалуйста… будьте  добры… самоварчикъ намъ… 

Прибѣгалъ  босоногiй Вовочка въ матросскомъ костюмчикѣ, засматривалъ въ кухню, - гдѣ тутъ поваръ, - сучилъ  ножками  и картавилъ: 

- А папочка говоитъ… а что намъ  самовай не даютъ… 

Приходилъ тяжелый, мясистый Кока, въ фуражкѣ министерства финансовъ, и точно  забивалъ гвозди:  

- Дадите  вы намъ… когда-нибудь… самоваръ!! 

И еще  подавались самовары, и перелеталъ Василiй  съ площадки на площадку, мелькая  по лѣсенкамъ оранжевыми скороходами, и еще  сверкало  солнце подъ-мышкой, въ круглыхъ подносахъ,  швыряя  зайчиками то  въ окно, то въ бѣлыя стѣны флигелей, и еще  не всѣ серебряные жуки  собрались  на кухонную площадку вытряхиваться и чиститься, - а по дорожкамъ, въ кипарисовыхъ  аллейкахъ,  уже играли  цвѣтныя пятна – алыя, голубыя, желтыя, бѣлыя: спускались къ морю. А навстрѣчу - черныя  и бѣлыя: итальянцы  съ «о-бои-маршэ» и армяне  съ «воздушными». Шли фотографы съ ящиками, татары  съ черешней и ранними абрикосами и крѣпко  загорѣвшiй господа въ котелкахъ, съ булавками въ яркихъ  галстукахъ, съ англiйскими  саквояжами, - уральскiе камни.

Консервный фабрикантъ   выбирался  съ подушкой на солнечную  площадку, запеленывался  въ черное  полотнище и укладывался  на диванчикѣ подъ бѣлымъ  зонтомъ, - грѣлъ  почки.  

- Пала черная тѣнь! Начинается день  въ пансiонѣ почтеннаго Винда! - бѣжалъ на море  студентъ Бокъ въ  простынѣ и пѣлъ, а фабрикантъ выставлялъ изъ-за  зонта  палецъ и грозился. 

Дробно бѣжали, схватившись за руки, сестры Капустины въ голубыхъ матросскахъ, бѣленькiя и полненькiя, скатывались горошкомъ къ морю, а за ними, придерживая пенснэ, учитель Дроздовъ. Выступалъ съ нотарiусомъ  батюшка, въ широкой соломкѣ и съ тростниковой  сумочкой, и еще, и еще. И едва-едва - толстая нянюшка  докторши съ голоногими  маленькими, въ бѣлыхъ  шляпахъ-грибахъ. 

Надъ головой стояло  солнце, еще совсѣмъ  недавно косившееся изъ-за горы, когда  возвращался  послѣднiй самоваръ на кухонную площадку. Тогда, обжигаясь кипяткомъ, оба красные, съ мокрыми  лицами, пили  поваръ  и Василiй въ тѣни  отъ развернутаго  на палкахъ ковра. 

- Хохолъ-то оботри, дя-дя… каплетъ въ блюдечко… - говорилъ поваръ, обмахиваясь  колпакомъ. 

Но если бы и  вдвое больше  пришлось  избѣгать  за день по лѣсенкамъ и площадкамъ, а не  восемь верстъ, какъ  опредѣлилъ Бокъ по шагомѣру, и не шесть тысячъ  самоваровъ поставить за сезонъ, какъ усчиталъ тотъ же Бокъ, и исрепать не двѣ пары скороходовъ за мѣсяцъ, - не  пошелъ бы Василiй ни въ  кофейную на берегу - «Прогрессъ», гдѣ по вечерамъ  нельзя было  протолкаться, и уда  требовался расторопный человѣкъ, ни въ пасiонъ Фикъ-Фока, гдѣ молодецъ сломалъ ногу, и куда сманивали  на пятнадцать рублей. И дай теперь  Виндъ  не десять рублей, а пять, и даже  ничего не давай, - никуда не пошелъ  бы Василiй. Не пошелъ бы потому, что есть  въ жизни такое, что не прикинешь ни на какiе  цыфры.   

  

V.  

 

Къ концу мѣсяца  затосковалъ поваръ по Москвѣ - по фонарямъ, по колоколамъ, по внучкамъ. 

- Дикая сторона!

Василiй говорилъ: 

- Климатъ зато замѣчательный! И притомъ море… 

- Море-море! Пить мнѣ его, море-то  твое? 

Здѣсь и время-то было  не настоящее: только солнышко  зашло - ночь. И камни подъ ногами  - катаются, какъ орѣшки, и дождичка  нѣтъ, и мошка кусаетъ. 

Угостила его Саша черешнями, - пожевалъ и плюнулъ. 

- Не видалъ я дряни! 

Передъ сномъ присаживался онъ на порожкѣ кухни  и смотрѣлъ на море: всегда оно передъ глазами. Море  темнѣло, дымное небо  за нимъ казалось  пустымъ, и чувствовалась страшная даль ото  всего. Вспоминалъ, какъ объ эту пору, на Пятницкой сидитъ у воротъ знакомый кучеръ, а когда зажгутъ фонари, пойдетъ въ пивную. И запахъ улицы вспоминался, теплый и  густой - покойный. 

Темнѣло небо. Звѣзды выплывали - чужiя звѣзды. И голоса чужiе: трещало и звенѣло  гдѣ-то - кузнецы не кузнецы; уныло кричало у рѣчки - ю-у! ю-у!.. - Богъ ее знаетъ, что за птица. 

Проходила  домой нянюшка  докторши, вела  съ гулянья  маленькую, голоногую,  въ бѣлыхъ туфелькахъ, сонную, тащила  за ручку, а впереди  старшенькая еще прыгала  и лопотала: ла-ла-ла…  

И вспомнились внучки, - какъ онѣ тамъ? 

Съ первыхъ дней  не полюбилось повару. Кухня маленькая, тяга плохая, жарища, и прохладиться негдѣ. Спать отвели чуланчикъ, а на стѣнахъ, шутъ ихъ знаетъ, рыжiе какiе-то, шустрыя,  въ родѣ ящерокъ. Первое время даже боялся спать: напугалъ его Васиоiй,  что насмерть кусаютъ. Съ недѣлю  съ сапогахъ спалъ, потомъ привыкъ.        

Все было плохо. 

…На базаръ  ходитъ сама Виндиха, а его такъ только, для сотра беретъ: поваръ-то у меня воръ, такъ я сама покупаю. А сама синихъ пѣтуховъ покупаетъ и такую говядину, что въ  уксусѣ надо держать,  чтобы видъ ей сдѣлать. Кабачки да помидорчики  съ огурчиками - весь и базаръ. Ну, баранина еще туда-сюда, а цѣны по-московскому лупятъ. И до чего  народъ безпонятный! Упрется -«двасать  копэкъ!» -ни-куда! Хоть по башкѣ бей, - никакъ! Нѣтъ настоящаго народу. Хохолъ какой  попадется - та-акъ, степная  воротяжка: що да що, а больше ничего. Нанимали на сорокъ персонъ, а выходитъ на шестьдесятъ съ мелочью. Кастрюлищи по ведру, а всего кухонный мальчишка  да судомойка хромая. За сорокъ-то рублей! Съ шести до восьми на базаръ, до двухъ у плиты. Только приберешься,  посуду заставишь перечистить, - пѣтуховъ шпарить да щипать  къ завтраму. Чайку попилъ, то-се, - обѣдъ. А тутъ ужъ и ночь… Василью  доходъ, Санюшкѣ доходъ, а повару кто дастъ? Вездѣ заведено, чтобы повару по лавкамъ получать, мѣсячное! А тутъ  и лавокъ-то настоящихъ нѣтъ… та-акъ,  по конуркамъ кой-чѣмъ торгуютъ и никакихъ  обычаевъ  непонимаютъ… 

Жаловался Василiю: 

- Нѣтъ тутъ для меня ничего настоящаго, окрутили нѣмцы… Было тогда во мнѣ  болѣзненное состоянiе… подмахнулъ я отъ крайности… 

И какъ вечеръ, сидѣлъ  передъ моремъ и досадовалъ,  что подмахнулъ условiе, и никакими силами не выбершься отсюда до срока. И срокъ этотъ, - конецъ сезона, - зловѣщимъ казалось даже  это слово - сезонъ, - былъ  такой же пустоц и далекiй, какъ дымное за моремъ небо. 

А условiе  было крѣпкое, и подъ нимъ  стояла  его плетущаяся  въ дрожи подпись: Мартынъ  Егоровъ Форсенковъ. И всѣ  истлѣвающiя по складочкамъ рекомендацiи  были при условiи, у Винда: и отъ камеръ-юнкеръ Вострухина,  съ коронкой, и отъ лучшаго ресторана, и отъ вдовы тайнаго  совѣтника Фонтенгросъ. Все  забралъ довѣренный человѣкъ. А хуже всего, что каждый  мѣсяцъ подалованья  должно отдаваться въ залогъ до конца сезона,  вмѣстѣ съ билетомъ на проѣздъ. 

- Ну, ты, Вася, разсуди… могу я требовать? 

- Обязательно! 

Спрашивалъ и Сашу, но та отзывалась  на ходу - вес куда-то спѣшила, и глаза у ней бѣгали. 

- Да конечно… чего же!  

И все чему-то смѣялись глаза ея - морю ли, солнцу ли,  позолотившему свѣтлые волосы. И точно  дальше  что-то  видѣли глаза, и не была она тамъ, гдѣ пробѣгала.    

- Та-акъ… Чаевыя  огребать мастера, а чтобы человѣку посовѣтовать… Что я ему, въ плѣнъ  дался? Нѣтъ во мнѣ  настойчивости, горе мое… 

Дивился Василiй на повара - слабый какой,  хоть и великъ по виду. А что тутъ посовѣтуешь! И свое было, цѣпляющее. Говорилъ про Сашу: 

- Поговорили бы вы ей, Мартынъ Егорычъ… Все-таки  мы съ одной стороны, а притомъ вы, какъ старшiй… Скажите  ей ваше  настоящее замѣчанiе, что такъ не годится. Не долго  и оборваться окончательно… 

- Да-а… каждый  только о себѣ, а не то, чтобы… дружно. Ты вотъ скажи, какъ мнѣ себя оберчь, чтобы!.. 

Шли съ прогулки учитель Дроздовъ  и Свистунъ  съ капустинскими барышнями, пѣли:  

…Есть  блаже-енная стра-на!..  

- Василiй! Хотите свершить  подвигъ?! 

- Очень даже-съ! 

- По-ставьте  самовррчикъ!  

 И сны снились повару тревожные. 

То ѣхалъ куда-то и упустилъ поѣздъ, остался одинъ на  пустой платформѣ, а василiй съ Сашей и саквояжъ уѣхали; то вскакивалъ на подножку, а билета  и саквояжа не было. Просыпался въ поту и страхѣ, вспоминалъ, сколько проѣхалъ станцiй  всякихъ, - и не упомнишь, - далища-то какая отъ своихъ! Разъ даже  всплакнулъ въ темнотѣ – старый какой и поѣхалъ куда и на какую работу! Позвалъ какъ-то во снѣ, когда  накатило удушье: Машенька! Когда проснулся, слышалъ ясно, какъ звалъ, и не зналъ только, кого звалъ, - жену ли покойную, дочь ли Машеньку.  

Перваго чиста ждалъ все, не позоветъ ли Виндъ  за жалованьемъ; до вечера ждалъ - не позвалъ. Тогда надѣлъ вишневую куртку, -ст-снялся идти черезъ садъ въ пиджакѣ, - и пошелъ во флигелекъ, гдѣ жилъ Виндъ съ женой, въ маленькой комнаткѣ въ одно окошко. Шелъ мимо  открытой веранды, гдѣ кушали чай  и читали газеты, и слышалъ: 

- Поваръ  нашъ прогуливается… 

Хорошо пахло  съ отцвѣтающей бѣлой акацiи и съ олеандровъ. На площадкѣ  играли въ  лаунъ-теннисъ, и студентъ Бокъ говорилъ часто-часто:  

«При-ки-бѣ-ки-жа-ки-ли-ки

«выз-ки-бу-ки-дѣ-ки-ти-ки… 

Смѣялись, а повару думалось, что это надъ  его курткой. Слыхалъ онъ отъ василiя, какъ Свистунъ  передразнивалъ Винда: 

- О, да, да! поваръ у меня  замѣчательный,  въ плюшевой кофтѣ, да, да! 

Фабрикантъ изъ Одессы  заканчивалъ  день - ходилъ  по аллейкѣ со стаканчикомъ. Подъ каштаномъ шумно  торговали у итальянца брошки. Попался навстрѣчу  армянинъ въ серебряномъ поясѣ, встряхнулъ подъ носомъ  цвѣтными чадрами, крикнулъ въ ухо: 

- Воздюшни товаръ! Молодой жена покупай! 

- А ну, тебя, сатана  несчастная! 

Виндъ  сидѣлъ подъ  окошечкомъ, между  олеандрами, и писалъ  въ длинную книгу со счетовъ, а Виндиха  варила  черешню.  

- И какъ?  

Поднялъ голову и какъ  бы издалека  вглядывался. Пошелъ и вынесъ  двѣ красныхъ. Велѣлъ  расписаться въ книгѣ. Тогда поваръ принялся  объяснять  на чистоту. Не то, чтобы на чистоту, а разсказалъ  про  бѣдственное состоянiе, про внучекъ, про Вострухина, - къ слову пришлось, - и объяснилъ,  что вышло  недоумѣнiе,  подмахнулъ тогда отъ  крайности. 

- Ну, и какъ? 

Тогда  поваръ покачался на ногахъ, забралъ воздуху и сказалъ  перышку въ рукѣ Винда: 

- Шестьдесятъ рублей если… и на руки  всѣ… Вотъ.

Виндъ тоже забралъ воздуху, округлилъ щеки,  проглотилъ и сталъ красный. Виндиха уронила ложку  на камушки. Поваръ посмотрѣлъ на ложку и поднялся.  

- Д-да! - оторвалъ Виндъ и выставилъ передъ собой палецъ. 

Поваръ  посмотрѣлъ  на палецъ. 

- В-вотъ! Первый… да, да! первый разъ всѣ десять лѣтъ! Вы хотите меня душить! Сезонъ - и вы хотите меня душить! 

Втянулъ голову въ плечи, округлился, и отъ этого  повару стало душно. И вдругъ  раскрылся и крикнулъ: 

- Добрый вечеръ! Какъ вода? 

- Безподобная! - отозвался съ аллейки батюшка, который шелъ  съ трефовымъ  королемъ съ вечерняго купанья. 

- Добраго здоровья, добраго здоровья!.. - И вотъ… - уже шопотомъ  продолжалъ Виндъ, - панзiонъ  полонъ, и вы  хотите меня душить!.. 

- Мы всегда попадались на недобросовѣстливыхъ людей! - сказала Виндиха, постукивая по тазику, точно  грозилась. 

Поваръ  посмотрѣлъ на ложечку, на варенье, запузырившееся  палевой  пѣной, и сказалъ хмуро: 

- Подгораетъ. 

- Но! Я не спорный… - продолжалъ Виндъ. - Вы простой  человѣкъ, русскiй человѣкъ… и васъ  сманиваютъ! Но у Фикъ-Фока  за пятьдесятъ рублей изъ васъ вытянутъ всѣ кости! И тамъ  нѣтъ  прибавокъ, а у меня! - погрозилъ онъ перышкомъ  на тазикъ, - у меня  второй мѣсяцъ вамъ будетъ итти не сорокъ, а сорокъ пять! Да, да!  

- Гм… - сказалъ поваръ. 

- Третiй  мѣсяцъ вамъ идетъ… - поваръ  потянулъ  воздухъ, - идетъ… сорокъ  пять рублей! 

- Гм… 

- Четвертый мѣсяцъ вамъ будетъ… идетъ… - Виндъ  пригнулъ, точно сломалъ палецъ, - три четверти  жалованья на руки и… хорошiя туфли, въ виду камня,  что вы сказали, и еще… - взглянулъ  на бутылку съ нарзаномъ, - и еще пусть  одна  бутылка краснаго или бѣлаго  вина по воскресеньямъ! И… погодите! И пятый мѣсяцъ вамъ идетъ… - это виноградный сезонъ, - пятьдесятъ рублей, какъ копейка, и всѣ деньги и билетъ на дорогу!  Погодите! И еще… премiя! 

- Премiя? 

- Это моя система. Хорошая премiя! Тогда,  на будущiй годъ,  живы-здоровы, вы сами прiѣдете  въ панзiонъ!  

А когда шелъ отъ Винда, смутный, - довольный и недовольный, - встрѣтилъ  подвальнаго  съ верхняго  виноградника, Ивана Гусенко. 

Гусенко стоялъ  подъ каштаномъ, пуки въ карманы, въ бѣлой курткѣ и соломенной  шляпѣ  на затылокъ,  посвистывалъ. Кого-то  дожидался съ корзиной бутылокъ. 

- Продаешь  добро-то? - потрогалъ поваръ ногой  корзину. 

- За-казъ. Що-жъ  у подвалъ не зáвернете? 

- Эхъ, губите вы народъ! 

Еще потрогалъ. Пробѣжала  къ чайной  верандѣ Саша  въ голубомъ  бантикѣ, пахнула душистымъ вѣтромъ. 

- Падагра, говорятъ, отъ него… а глядѣть - смирныя… - сказалъ поваръ раздумчиво, глядя  на бутылки, и пошелъ, пошаривая въ карманахъ.  

Опять  вывернулась  съ боковой дорожки Саша,  побѣжала  съ молочникомъ на  кухню. Испугала даже. 

- А, вѣтромъ носитъ! 

Она обернулась набѣгу, тряхнула висюльками-жемчугами, вывернула  ребрышкомъ шею и посмѣялась. А съ балкона перегнулъ голову учитель Дроздовъ, за самоваромъ, и сказалъ  наставительно: 

- Послушайте, сеньора! Соблаговолите одинъ  небольшой молочникъ не совсѣмъ  жидкихъ сли-вокъ!

Она остановилась на каменной лѣсенкѣ кухни, видная отъ каштана, и спросила лукаво, потряхивая сережками: 

- Совсѣмъ жидкихъ?..  

«А, шельма!» - подумалъ поваръ. 

Смотрѣлъ на нее Василiй отъ самоваровъ, а надъ  перилами  углового балкончика выставился грзящiй палецъ, и басовитый голосъ  бухгалтера изъ Харькова сказалъ  предостерегающе:  

- Са-ша, не грѣ-ши-те!  

Вечеръ ли былъ особенный, солнце ли садилось  за горами въ тучу, - небо за моремъ  играло дымнымъ золотомъ.  Или проходили тамъ облака? Да, были они. Точно огромный  котелъ кипѣлъ  на темнѣвшей водѣ: громоздилось тамъ  палевыми  клубами, валилось набокъ,  какъ крупно  взбитая пѣна. Потомъ пропало.  

Шла нянюшка, вела голоногую, капризеую, спрашивала: 

- У-у, страмница больша-ая… на руки просится! Вонъ онъ, дѣдинька-то, сидитъ… Возьми ее, капризницу!  

- Давай ее сюда, какая-такая? - бурчалъ поваръ съ порожка.  

Смотрѣлъ, какъ уткнулась  маленькая въ колѣни  широкой  нянюшки и заскрипѣла.  

- Да сла-адкая ты моя… Да это поварушка  нашъ… котлетку намъ жаритъ…  

Слушалъ поваръ чмоканье, видѣлъ  показавшую къ нему  маленькую  руку  и вспомнилъ про внучекъ, про кучера у воротъ, про улицу, какъ она, тоже дымная въ сумеркахъ, зажигаетъ  крестъ-на-крестъ свои фонари. Пошелъ въ чуланчикъ, запряталъ двѣ  красныхъ въ саквояжъ, заперъ чуланчикъ  и вышелъ во дворикъ. И удивился - какая чернота! Кипарисовъ не видно. Только  ярко  лежала на землѣ огневая рѣшетка - отсвѣты самоварныхъ поддувалъ. 

Пошелъ, крадучись, на огни  далеко внизу, влажные огни ночи, какъ въ черной водѣ. Спускался къ городу и слышалъ, какъ  звонкiй дѣвичiй голосъ  кричалъ:  

- Василiй,  кровать въ двадцать четвертый надо!.. 

Въ этотъ вечеръ, запоздно,  поваръ ходилъ по набережной, заглядывалъ  въ палатки, на татарина, на груды  абрикосовъ, на черешню, и все хихикалъ. Шелъ по мостовой и удивлялся, что дождя не  было, а грязь. Медленно поворачивался на  окрики и грозилъ не въ ту сторону. У кофейни надъ моремъ услыхалъ:  

- А  вѣдь это поваръ… 

Погрозилъ къ морю. Присѣлъ на скамеечку  къ двоимъ какимъ-то, - темно, не разберешь, - и сталъ разсказывать, какъ хорошо у нихъ въ Москвѣ, и что есть  тамъ Сухарева башня и Кремль.  

- Во-отъ инте-ресно ка-акъ - все видать! У-ухъ ты-ы! - и чиркалъ по небу. 

Молчали на лавочкѣ. 

- Ничего по-добнаго нигдѣ нѣтъ! Весь свѣтъ обойдите, пожалуйста… и ничего нѣтъ… такого… А квартеры  до-о-роги-и!.. 

Опять  шелъ по палаткамъ и спрашивалъ: 

- Орѣхи… по-чемъ? Двасать  копэкъ? Хи-хи-хи… 

Снялъ шапку  и помолился на столбикъ  съ бумажкой въ рамочкѣ, за стекломъ. На уголку объявилъ  татарину-старичку, что служитъ  поваромъ въ пансiонѣ.   

- Винтъ! хи-хи-хи… Бываетъ такъ, что!  

Звалъ къ себѣ въ гости, въ Москву. 

- Прямо… спрашивай - Мартынъ Егорычъ… на Пятницкой… съ уголка второй домъ, сх такими… съ воротами… 

Тоненько  смѣялся и  присѣдалъ. Долго крутился, наконецъ, призналъ  синiй фонарь на углу и сталъ подыматься въ гору. Разсказывалъ дорогѣ и деревьямъ, царапался по забору, отыскивая калитку. Потомъ долго  подымался садомъ. У перваго  флигеля на него залаяла  Султанка, - устыдилъ. 

- А-а? Только при-ди… ошпарю! Своихъ не знаешь?  О-шпарю…  

Шарилъ по стѣнамъ сарая  и разбудилъ Василiя. Тотъ отвелъ его въ чуланчикъ  и помогъ разуться.  

 

VI.

 

Сеньора… 

Такъ  назвалъ  разъ Сашу учитель Дроздовъ и потомъ называлъ  ее много разъ, а когда  уѣхалъ къ себѣ въ Воронежъ, другiе продолжали ее  называть: иногда - просто, иногда - синеглазая сеньора.  

Какъ-то  принесла  она ему  на ночь графинъ воды, а онъ сталъ  въ дверяхъ и загородилъ дорогу. 

- куда же  такъ по-спѣшно?.. Ну-ну-ну… 

Въ тотъ  вечеръ онъ былъ особенно  веселъ, побывалъ въ подвалѣ у Ивана Гусенки и оставилъ  на бѣлой  груди слѣды пролитаго  вина. 

Она скользнула подъ его рукой въ дверь, а онъ посмотрѣлъ въ темноту  и сказалъ, посмѣиваясь: 

- Вотъ… сеньорина!.. 

Можетъ быть, потому назвалъ такъ, что  болтались на ея щекахъ  венецiанскiя  жемчужныя  сережки. А можетъ-быть, такъ -  попало на языкъ слово. 

Она ходила въ бѣломъ передникѣ съ голубой каемкой и въ  синей съ бѣлымъ - «морской» - наколкѣ. Солнце  обожгло ей щеки и подсушило, а небо  засинило глаза.  Она носила подарокъ Василiя, купленные у  итальянца за рубль кораллы, и замѣнила невидную  бирюзу крупными  жемчугами-висюльками, которые ей совсѣмъ  неожиданно  подарилъ  студентъ изъ угловой комнатки. 

Какъ-то  сказалъ  онъ ей въ сумеркахъ: 

- Какая вы, Саша… радостная… На васъ  прiятно смотрѣть.  

А уѣзжая, подарилъ серьги. 

Дня два  думала она  объ этомъ студентѣ, который ходилъ  за цвѣтами въ горы и мало  съ кѣмъ говорилъ. Потомъ забыла. 

Докторша сказала на балконѣ мужу:  

- Миленькая она… 

И когда оглянулась Саша, - про кого  это говоритъ докторша, - та, смѣясь, закивала ей. 

За мѣсяцъ она привыкла ко взглядамъ, къ рукамъ, къ намекающимъ  шопотомъ и словечкамъ въ догонку, ко всему тому, что называлъ  поваръ - «кобельки  играютъ». Научилась  смѣяться глазами  и отвѣчать  бойко: 

- Да ну васъ!  

Капустинскiя барышни  накалывали ей бантики, вертѣли за плечи и показывали, какъ надо  причесываться. Фабрикантъ консервовъ говорилъ, щурясь, - «спасибо, дѣвочка!» - и жевалъ губами, всякiй разъ, когда  приносила  она ему  стаканъ  молока въ полдень на солнечную  площадку. Лѣсничiй изъ Минска, трефовый король, какъ-то  ущипнулъ ее за  щеку, а уѣзжая, далъ три рубля и опять ущипнулъ.  Пошутилъ  - звалъ къ себѣ въ горничныя, въ лѣса. Былъ онъ  сѣдой и грузный, и Саша  не любила убирать  его комнату, въ которой по утрамъ  стоялъ тяжелый и прѣлый воздухъ. Пугалась его  тяжелаго взгляда изъ-подъ бровей и совѣстилась подбирать юбку, когда  протирала полъ. 

Многiе угощали ее черешнями.  

Всѣ дни смотрѣло на нее море. Какъ увидала она его съ высокаго перевала, осталось оно въ ней и открывалось каждое утро знакомымъ и новымъ. И горамъ улыбались ея глаза, такъ, незамѣтно со стороны, и смѣялись, тоже незамѣтно, и солнцу, и виноградникамъ на холмахъ, и о чемъ-то  думающимъ всегда кипарисамъ, и розовой черешнѣ въ корзинахъ, и дымному за моремъ  небу ночи.  

Все было ново и радостно въ ней, потому что пришло въ свѣжую  пору жизни, когда  сердце томительно чуетъ и ждетъ, глазъ жадно ищетъ, а ухо  въ тишинѣ слышитъ шумы; когда кровь шумитъ, какъ виногардные  соки въ бродильняхъ: скоро будетъ вино. 

По холмамаъ, на сухой, комковатой почвѣ, въ буромъ лѣсѣ тычинъ, лежали зеленые лѣтомъ,  краснѣющiе по осени  виноградники; тянули изъ  сыпучаго шифера  густой  теплый сокъ, съ солнца - калящiй жаръ и наливали грозди. 

Надъ пансiономъ, на широкой площадкѣ, былъ рытый въ горѣ  подвалъ, за желѣзной дверью, прохладный, въ камнѣ, старый, уже накопившiй  на сводахъ сверкающiе  сосочки. Въ пряномъ  дрожжевомъ  духѣ лежали  у стѣнъ темными  грузными  рядами пузатыя бочки, съ мѣловыми  записями  на днищахъ, метриками о рожденiи и именами: безпокойныя, шепчущiяся, - съ молодымъ  виномъ, и молчаливыя, набирающiя букетъ, - со старымъ. Бережно  укрытая сила будущихъ радостей, легкихъ и свѣтлыхъ, какъ солнце, тупыхъ и тяжелыхъ, какъ земля. 

Сюда  захаживали  посидѣть въ пахучемъ холодкѣ, пытливо и оглядывали  пузатые ряды, пробовали  изъ стаканчиковъ свѣже-нацѣженное, пѣнящееся вино, выдерживали на языкѣ и еще пробовали. И когда  выбирались по  кривымъ  ступенькамъ, жарче смѣялось  солнце и зеленѣй били  виноградники  въ глаза. 

Здѣсь пансiонъ бралъ  вино: сотернъ,  рислингъ, пахнущее розами  аликантэ и густое бордо - у подвальнаго Ивана гусенки. 

Здѣсь встрѣтила его Саша.  

Она  заглянула съ солнца  въ прохладную темноту, съ желтенькимъ  глазкомъ въ глубинѣ, и различила  бѣлѣющее  пятно, а когда  спустилась по покатымъ ступенькамъ, передъ ней уже стоялъ Гусенко, на голову выше ея, въ задвинутой  на затылокъ  соломенной шляпѣ, широкiй, посмѣиввающiйся  изъ-подъ  рыжихъ усовъ. Стоялъ, привалившись къ бочкѣ съ сотерномъ, и гулко постукивалъ крѣпкими  пальцами  по днищу. Оглянулъ ноги, бѣлый передникъ и уже потомъ лицо. А она вдругъ  почувствовала себя  маленькой передъ нимъ, въ огромномъ подвалѣ.  

- А здравствуй-те… - сказалъ онъ пѣвуче-лѣниво, не двигаясь и не вынимая руки изъ кармана. - А талончики  принесли?  

И когда бралъ съ ея ладони талончики. Саша увидала, какая  у него большая и волосатая  рука-лапа. 

- Двадцать бутылокъ… Не донесе-те! - пытливо оглянулъ  ее сверху внизъ Гусенко, точно  погладилъ смѣющимися глазами, и остановилъ взглядъ  на играющемъ  носочкѣ желтой  баретки. 

Она посмотрѣла  ему на грудь,  прикрытую синимъ  фартукомъ въ бурыхъ пятнахъ,  и попросила скорѣй отпустить - ждутъ къ обѣду. 

- Скоренькая ка-кая… Пока сажайтесь. 

Вытянулъ изъ-за бочки ящикъ, треснулъ о землю и еще  шлепнулъ  ладонью - сбилъ пыль. Пошелъ куда-то, посвисиывая, а она стала  читать на днищахъ: сотернъ, рислингъ, сотернъ…  

Пряное было въ воздухѣ подвала, острое, какъ изжога, добирающееся къ сердцу. А когда  оглянулась  Саша  къ синему  входу, черезъ  который падали  на ступеньки золотыя  полоски невиднаго  снизу солнца, точно только сейчасъ почувствовала наплывающiй  изъ темноты  холодокъ. 

- Ну, вотъ вамъ…  

Онъ принесъ десятокъ, по пятаку  въ рукѣ, и самъ  уложилъ въ корзину. Потомъ хлопнулъ  по бочкѣ - загудѣло, оглянулъ весело, тряхнулъ головой. 

- Ка-кiя у меня  бочки-то! Васъ два десятка  въ одну  сложить… 

Еще принесъ и уложилъ бутылки. 

- А погоди-те жъ… 

Сказалъ и мягко, и грубо, точно  и приказывалъ, и просилъ ласково, и опять  пошелъ на огонекъ, а она по смотрѣла  ему  на спину. 

«Лѣнивый… Хохлы всѣ лѣнивые…» 

А онъ  вышелъ съ граненымъ стаканчикомъ, посмѣиваясь.  

- Ну-ка, пожалуйте, на крѣпки ножки… 

Она усмѣхнулась и тряхнула  сережками.  

- Да я не хочу…  

- А и всѣ жъ говóрятъ - не хóчу. Пришли у гости… нельзя. А вы  захочите… Сла-адкое, делика-атное… Ну-ка… 

Говорилъ и ласково, и настойчиво, - нельзя было отказаться. И совсѣмъ  малюсенькiй былъ стаканчикъ въ его рукѣ, наперсточекъ, - прятался  въ пальцахъ. Она не смотрѣла на лицо, знала, что сѣрые у него глаза  и пытаютъ  изъ-подъ лба. Взяла  стаканчикъ, пожимаясь, чуть-чуть  пригубила и закашлялась.  

- Э-э… молочко любите. Ну, да я жъ  выпью  за ваше  здоровьице… Щечки що  бъ були красны, глазки ясны… 

Она подняла тяжелую корзину, но онъ  молча вывернулъ у ней руки и въ два шага вынесъ на свѣтъ. Смотрѣлъ сверху, какъ  подымалась она, раскраснѣвшаяся, чуть подбирая юбку, чтобы не оступиться. И защурилась - ослѣпило солнцемъ и синимъ. 

- Вотъ… можете гулять  по рiвной дорожкѣ… 

Мягко такъ говорилъ, какъ пѣлъ. А передавая корзину, заглянулъ въ лицо и на шею въ кораллахъ, загорѣлую, худенькую, съ шишечками внизу и свѣтлой  ямочкой въ душкѣ. Она  скользила крадучимъ взглядомъ по бѣлому плечу и пошла  легко и проворно, стараясь  не сгибаться. Оглянулась въ-полглаза на спускѣ, - онъ все  стоялъ, руки въ  карманы, высокiй, въ задвинутой  на затылокъ шляпѣ. 

И въ тотъ же вечеръ пришелъ съ заказомъ, стоялъ  подъ каштаномъ и посвистывалъ. И потомъ сталъ  заходить часто. 

И еще ходила Саша за виномъ въ прохладный подвалъ, гдѣ даже  воздухъ былъ пьяный, засиживалась на ящикѣ, а Гусенко посмѣивался изъ-подъ  закрученныхъ рыжихъ усовъ, помигивалъ  и оглядывалъ всю. Показывалъ, что за бочки. Подпиралъ  широкимъ плечомъ и приподымалъ. Набиралъ изъ бочки веселой струйкой  въ стаканчикъ, показывалъ на огонь, - совсѣмъ  пунцовое было вино. Упрашивалъ, поддерживая  подъ локотокъ и заглядывая въ глаза. И когда  выбѣгала изъ подвала, охватывало  жаромъ и ослѣпляло. И весь день была  не своя, пьяная  съ солнца.  

Говорилъ ей Василiй: 

- По подваламъ гуляете… Очень хорошо! 

И хотѣлось  стукнуть его корзиной по выгорѣвшей башкѣ, дурака. 

- Тебѣ, что ли, бѣгать еще?  

- Сказали бы - и сбѣгалъ!  

- Мало тебѣ работы!  

- Да ужъ, пожалуйста, не сожалѣйте!.. Изъ удовольствiя бѣгаете… 

Злостью  и досадой  накатывало. И вдову бѣлотѣлую хотѣлось  стукнуть. Вся отечная, а вздумала еще  ревновать  къ двоюродному брату. Принесла  какъ-то Саша  вино ему въ комнату и задержалась, - спрашивалъ онъ, деревенская ли или городская; а вдова вбѣжала, красная вся, и обидѣла  ни за что: 

- Нечего вамъ тутъ дѣлать! Подали - и ступайте! 

И тревожили по ночамъ хоровыя пѣсни  съ верхней  площадки.  

 

VII.

 

Черешня прошла, шла пора персиковъ. Виноградъ тронулся въ наливъ, а въ саду пансiона  молодежъ украдкой потряхивала сливы. Пошли  душныя ночи съ тихими грозами за моремъ - iюльскiя зарницы.  

Въ эти ночи надъ пансiономъ раскатывались отъ подвальной  площадки пѣсни и смѣхъ, и видно было, какъ  въ лунномъ столбѣ на морѣ проходили черными  пятнами  баркасы. 

…«Неначе чо-о-венъ въ си-и-нiмъ  мо-о-рю»… 

Пѣли морю. И днемъ  бы пѣли, если бы не было такъ жарко. Вѣдь и днемъ хорошо оно, спокойное, въ солнцѣ,  все - голубой блескъ, серебряное сверканье. А въ вѣтеръ - строгое, густо-синее, - бѣлыми хлопьями закипающiй просторъ. 

А теперь, на тихой лунѣ, задумчивое, прячущее синiй  цвѣтъ  свой, играющее чешуей, въ серебряномъ кольцѣ на дальнемъ, поднявшемся краѣ.   

А горы! Всегда  разныя и всегда  тѣ же: покойная сила и настороженное  молчанiе. А ночное небо и звѣзды, играющiя по морю стрѣлками! Смотритъ  изъ-за чернаго  гребня немерцающiй красный  глазъ, а на  восходѣ утренняя звѣзда стоитъ  на маковкѣ - тихiй, поставленный  на горахъ свѣтъ.  

Учитель Дроздовъ зналъ  много стихотворенiй, и его  просили читать при лунѣ, съ подвальной площадки, откуда далеко видно. Онъ читалъ, сложивъ на груди руки и отвалившись въ плетеномъ диванчикѣ, а лунный свѣтъ заливалъ все, игралъ и въ глазахъ, и на носочкѣ палеваго штиблета,  и на зачесанной  на косой проборъ, слегка напомаженной головѣ.  

…«Кричу я въ  блещущiй просторъ: 

«О, Море!..  

Всхлипывали  сухiе хлопки, а снизу  казалось, что разсыпали наверху камушки. А когда  расходились, въ смѣхѣ и гомонѣ, не думая ни о чемъ, дурачащiеся, пѣли  уснувшимъ  семейнымъ комнатамъ:  

«На дворѣ случилась драка-драка-дра-а-ка.

«По-о-о-дралися мужъ съ женой-ной-ной… 

Въ эти  ночи поваръ  томился отъ духоты въ чуланчикѣ и выбирался  на волю - захватить воздуху. Садился на ящикъ у сарая, прислушивался къ пѣснямъ съ горы, къ шуршанью Василiя за стѣнкой. 

- Ай не спишь?  

- Да что… не спится… - глухо отвѣчалъ Василiй. 

- Слушаю я, слушаю, - нѣтъ нонѣ  настоящихъ голосовъ… черезъ природу  чтобы… Слушашеь ты, ай нѣтъ? 

- Ну, слушаю!  

- Нѣтъ голосовъ! Такъ, видно, что  ученые голоса, а нѣ-этъ… отъ души чтобы… А вотъ, лѣтъ  тридцать будетъ, служилъ я въ Миронинскомъ трактирѣ, на Нѣмецкомъ  рынкѣ… во-отъ! Поварокъ былъ, царство ему  небесное… Во-отъ! Всѣ  верха перешибалъ, нѣтъ выше! Изъ-за этого тракти-иръ работа-алъ… Вызвали въ общую пѣть - кончай всѣ дѣла! Бѣгаемъ всѣ… Квартальные приходили… Разъ даже  польцимейстеръ прикатилъ, сидѣлъ  со всѣми. Красненкую выкинулъ. Ну, и пѣ-элъ! А потомъ въ горлѣ что-то оборвалось, и говорить никакъ не могъ. И зачахъ, и зачахъ… Всѣмъ трактиромъ хоронили… 

Молчали. Слушали, какъ звенитъ и стрекочетъ подъ горой въ деревьяхъ. 

- Въ грудяхъ вотъ  душитъ и душитъ… и сну нѣтъ… - опять  заговаривалъ поваръ, которому хотѣлось  поговорить. - Слушаешь ты, ай нѣтъ? 

- Ну, слушаю… 

- Сна, говорю, нѣтъ. А твое дѣло что!.. За  день-то набѣгался - спать бы да спать. Отъ дури и не спишь.  

Зѣвалъ протяжно, съ похрипываньемъ. Опять  молчали. 

- Это вы  неправильно, Мартынъ Егорычъ… Никакой человѣкъ въ себѣ не воленъ… Разъ я вижу, что… Теперь ужъ и по ночамъ  стала гулять… 

- Ну, что жъ, разъ ей требуется… Всѣ вонъ гуляютъ. Ужъ это, братъ… каждая дѣвка  свою пору знаетъ… ну, и гуляетъ. Противъ этого  и силы нѣтъ. 

- Вчера говорю: Александра Петровна! Да что ужъ… 

- А ты пореви… Очень ты ей  нуженъ, стало быть. Въ этомъ дѣлѣ каждый по своему вкусу ищетъ… Вотъ облюбуешь себѣ  посмирнѣй какую - и пойдетъ дѣло. Я, братъ, на эти  дѣла вотъ сколько  насмотрѣлся… Вотъ у каиеръ-юнкеръ когда, у Вострухина… цѣльный  переулокъ домовъ у него и въ  банкахъ во всѣхъ капиталы, а не ндравился супругѣ - ни-какъ! Ужъ чего  не сотворялъ съ ней - нѣтъ и нѣтъ.  За глотку  хваталъ - ни-какъ не могъ расположить. Во-отъ! Отъѣхала отъ него къ полковнику и теперь очень хорошо живетъ. Это, братъ, какъ сапогъ: хорошъ  а не лѣзетъ…  

Гудѣлъ на морѣ пароходъ, показывалъ огни. 

- И все-то ѣздiютъ, и все-то ѣздiютъ. Да-а… я, братъ, всего повидалъ… мудреное дѣло… Ай спишь?  

Забиралъ  воздуху и уходилъ  въ чуланчикъ.  

А въ свѣтлыхъ виноградникахъ гуляла Саша. И было все какъ во снѣ: горы - прозрачныя, въ лунной дымкѣ, домики на холмахъ, какъ сереряныя, и виноградники - залитые  стекляннымъ блескомъ.  

Гуляла до зари, до свѣжей росы, забывъ день.  

А дни шли и шли, вливаясь  одинъ въ другой, похожiе. Только и случилось, что увидалъ  Василiй  подъ вечеръ разъ, какъ хлопнула  Саша по спинѣ Ивана Гусенко, а онъ  обернулся  и погнался за ней по кипарисовой  аллейкѣ. Весь вечеръ  ходилъ Василiй, какъ въ воду опущенный, а къ ночи не выдержалъ  и попенялъ Сашѣ:  

- Значитъ, ужъ и стыдъ потеряли! Теперь ужъ и на людяхъ стали безобразничать? Себя-то бы поберегли!  

- А хочу вотъ! Для тебя, что ль, беречь-то!  

- О-чень замѣчательно!  

И еще случилось: двая  дня  пропадалъ поваръ. 

Получилъ на первый Спасъ  жалованье и пошелъ  въ городъ - купить по мелочи. Нашелъ  глѣ-то себѣ товарища, слесаря, - прямо, душа-человѣкъ! Былъ и въ  ресторанѣ «Судакъ», и въ турецкой кофейнѣ, и въ погребахъ. Рассказывалъ потомъ  Василiю:  

- Показалъ мнѣ  слесарь всѣ пункты. На гору  водилъ… вы-ысо-о-кую!  

День спали на горѣ, а къ вечеру  перебрались  на берегъ - ночевать. 

- Такой человѣкъ необыкновенный, очень хорошо про жизнь понимаетъ… Поговорили мы съ нимъ, отвели душу. «Сидите, -говоритъ, - Мартынъ Егорычъ, а я для васъ  послужу»… За водкой  за двѣ версты  гонялъ!  

Былъ въ пансiонѣ переполохъ - самъ Виндъ ѣздилъ по городу, разыскивалъ. И Василiй разыскивалъ, и татрченокъ, а обѣдъ готовила Виндиха. И совсѣмъ потерялся слѣдъ повара, но пришелъ фотографъ и  сообщилъ, что видѣлъ человѣка въ вишневой курткѣверсты за три  отсюда, на берегу: сидѣлъ съ турками-рыбаками и еще какими-то. Послали Василiя на извозчикѣ.  

И все было такъ, какъ  разсказывалъ фотографъ: поваръ  сидѣлъ  въ компанiи и пилъ водку. Упрашивалъ  его Василiй: 

- Мартынъ Егорычъ, нехорошо такъ… Поѣдемте, Мартынъ Егорычъ… За вами вотъ  даже и извозчика прислали… 

- Не поѣду, Вася… - ласковоотвѣчалъ поваръ. - Зачѣмъ мнѣ ѣхать, когда мнѣ и здѣсь хорошо, съ товарищами! Съ хорошомим людьми…  

- Виндъ сердится, Мартынъ Егорычъ. Пансiонъ безъ обѣдовъ сидитъ… 

- Ага-а! За-пѣли! Хи-хи-хи… А я вотъ… мо-ре смотрю… сине-море… И Османъ-паша тутъ… - хлопалъ по спинѣ старика-турка, съ тряпкой на головѣ, - и… огурчики у насъ… и…  

 Объ этихъ дняхъ часто вспоминалъ  поваръ- хорошо  было. И море тогда  повидалъ какъ слѣдуетъ. Одно только  было плохо: пропала у него  тогда  трешница изъ сапога, а и сапога не снималъ. И чуть-чуть вспоминалось - какъ-будто  зеленая волна  плескалась у самыхъ глазъ, какъ-будто купался. А можетъ быть,  и во снѣ приснилось.  

Мѣнялись въ пансiонѣ  жильцы и все были, какъ-будто, тѣ же. Уѣхалъ  въ Кисловодскъ  фабрикантъ консервовъ, а на смѣну  ему прибылъ  изъ Кiева докторъ по женскимъ болѣзнямъ, такой же толстый и такъ же цѣлыми днями  лежалъ  на диванчикѣ подъ бѣлымъ зонтомъ и читалъ  газеты.  Отъѣхали и вдова съ двоюроднымъ братомъ, увезла  въ большихъ чемоданахъ свои покупки, а ея  комнату заняла барыня  въ синемъ  и тонкоусый техникъ  путей сообщенiя. Трефоваго  короля  замѣнилъ  осанистый  господинъ съ пышными волосами, съ просѣдью, принятый, было, за профессора, а черезъ  два дня  узнали по паспорту, что это  протодiаконъ изъ Ростова, и стали звать протодiаконъ-инкогнито. На мсѣто студента Бока завернулъ на недѣльку веселый  страховой агентъ  со странной  фамилiей - Раскати-Горохъ, Осипъ Сергѣичъ, съ первыхъ же дней  зашутилъ и сталъ своимъ человѣкомъ. И стали  его звать даже - Озябъ Сергѣичъ. Шумно проводили въ далекую Сибирь барышень Капустиныхъ, и тѣ всѣмъ обѣщали писать и непремѣнно прiѣхать  на будущiй годъ, а съ дороги прислали  телеграмму. Послали отвѣтную: «Съ береговъ лазурнаго моря - солнечный привѣтъ  отъ всѣхъ Дроздовъ». Этому долго смѣялись. 

Раза два по ночамъ  приходили  бурныя грозы съ моря, и всѣ дни  шли черезъ пансiонъ армяне и итальянцы, старички съ пестрыми камушками въ мѣшочкахъ, старыя татарки съ бабушкиными чадрами и ковриками, худенькiя дѣвушки съ арфами и губастые желтолицые молдаване  съ обезьянками.   

Желтѣли горы, синѣло море, свѣтило солнце, и всѣмъ  казалось, что сегодня воскресный день.    

 

VIII. 

 

Затрещали  ранними утрами сойки по виноградникамъ, зачвокали  вороватыя дрозды. Зажелтѣло  и закраснѣло солнечными зажогами.  Бережно понесли съ холмовъ груды зыбкаго винограда и упругаго въ  плотныхъ гроздьяхъ. Обвѣшали палатки кистями и крупной, въ китайское яблоко, рябиной. И вездѣ виноградъ и виноградъ – и въ камняхъ, и въ морской волнѣ, и въ пыли. 

Загремѣлъ сезонъ. 

Ждали чего-то особеннаго – виноградный сезонъ, виноградный сезонъ! Но ничего сосбеннаго не было. Только всего  и было, что стали продавать и ѣсть очень  много винограду. Вездѣ ѣли: и въ комнатахъ, и на волѣ. Зашумѣли шелка, засквозили въ  цвѣтныхъ чехлахъ кружева. Схлынули капоты и блузки, и уже  не пѣли  по ночамъ съ подвальной площадки – разъѣхалась  веселая компанiя. И хлопотливѣй стало. 

Василiй жаловался: 

– Не отметешься! Вездѣ-то надавлено, паеты, ягоды валяются..

Жаловался и поваръ: 

– За семьдесятъ душъ пошло!  

Захлопоталась съ посудой Саша: то тарелки, то стаканы – сокъ изъ винограда давятъ. Прибѣгала на кухню, громыхала, говорила скоро-скоро, попрыгивающими словечками: 

– И все-то  вы жаритесь, Мартынъ Егорычъ! А на морѣ-то  что дѣлается!.. Какъ кипень бѣлое.. 

А разъ  подбѣжала сзади и потрясла за плечи. 

– Скоро и домой поѣдете, мартынъ Егорычъ! Немножко теперь осталось! 

– Дай Богъ терпѣнья! Да-а, опять будемъ  чаекъ  попивать. А ты когда  и забѣги въ Москвѣ-то… Дочка у меня и хорошiя платья можетъ… 

– Ну, что же… А я вотъ возьму да и не поѣду съ вами… 

– О! Вино, что ли, пить будешь?  

– А вотъ… возьму и останусь! 

Поглядѣлъ на нее поваръ – прямо, какъ пьяная. 

– Много больно винограду сосешь… 

– Да каждый день  фунта по четыре съѣдаю. Въ москвѣ-то такого и отъ роду не  видала… 

– Ты не  видала, а я всякiй ѣлъ. 

А то приносила полную корзиночку и угощала: 

– Покушайте-ка, Мартынъ Егорычъ… Педра – называется. Хоть кисточку возьмите… 

Поваръ бралъ. 

– Благодаримъ-съ. Я свой собственный, на свои трудовыя, а чужого мы не ѣдимъ-съ… 

Каждое утро въ ея  комнаткѣ стояла корзиночка съ самымъ сахарнымъ, съ лучшей лозы: не съѣшь всего. 

Спрашивала лукаво: 

– Что же вы, Мартынъ Егорычъ, въ подвалъ  не сходите? 

– Не съ кѣмъ  мнѣ тамъ  цѣловаться потому. 

Подхватывала  себя  подъ животъ, перегибалась, играя сережками, закатывалась. 

– Учитель разъ какъ  полетѣлъ оттуда… по лѣсенкѣ-то… ха-ха-ха… 

– Разбираетъ дуру… Погоди, я тебя скалкой вотъ… 

Не любилъ поваръ вспоминать, что было. А въ подвалѣ онъ былъ разъ. И ничего  тутъ  смѣшного нѣтъ, если человѣкъ разокъ какой и ошибется, вздохнетъ посвободнѣй. 

Былъ онъ въ подвалѣ, ходилъ по пузатымъ  рядамъ и хвалилъ  все устройство. Одобрялъ, что – «главное, холодокъ, – вотъ  что дорого». Постукивалъ днища, интересовался: 

– А тутъ, что за штука будетъ? А-а… со-тернъ? А ну-кася, насоси черезъ  машинку…  

Спрашивалъ, какое вино чѣмъ  замѣчательно. 

– А-а, сухое? Ну-ка, что за сухое такое… Да зна-ю, что безъ сахару! А какъ  оно у тебя… чистое, или добавляете какихъ средствъ?.. Ничего себѣ… Али-канте? Никогда не отказываюсь… И все изъ виноградушки дѣлаете?! Во-отъ… Всякiе сорта!.. 

Выпрямлялся и  окидывалъ  темныя, молчаливыя бочки. 

– Только не гооврятъ! Господи, ты, Бо-же мой! И что  его тутъ! А въ  махонькой-то  что? Мал-ла-га-а…  

Потомъ  пѣлъ вмѣстѣ съ Гусенкой: 

«Ой ходыла  дiвчина бережко-омъ!..»  

Трудно было выбраться изъ подвала – кривыя  ступеньки. Выводилъ Гусенко, поддерживалъ подъ спину.   

– А входъ… у тебя… не… значительный… Ой, ходы-ла…

По пансiону  велъ подъ  руку Василiй, а поваръ  кричалъ, размахиваясь: 

– Ви-интъ! Я тебѣ  не гайка!..  

Потомъ Саша  принесла ему карточку – снялъ его тогда баринъ въ аппаратъ. Поваръ спряталъ карточку – кучеру когда показать, какiе дерева замѣчательныя. А смѣются  – Богъ съ ними. 

Дозрѣлъ и миндаль – захрупало подъ ногами. Пообивали орѣхи съ высокихъ деревъ. Посыпали  татарчата  съ горъ, съ ножами  на пояскахъ, зашумѣли по виноградникамъ – рѣзал ина вино. Таскали на спинѣ тяжелыя бадьи, доверху набитыя сочащимися кистями, валили въ чаны. Постѣл виноградники  на холмахъ – отдали все свое.  Теперь будетъ вино. 

Потянуло  опьяняющимъ  духомъ сусла, тяжелымъ, безъ аромата. Все придетъ въ свою пору, будетъ и ароматъ  – только перебродитъ, повыдержится  въ темныхъ бочкахъ, отсякнетъ и посвѣтлѣетъ. Будетъ играть и дастъ чудесный букетъ, – вотъ только  пройдетъ время. А опустошенные виноградники, залитые осенними дождями, растрепанные, растрескавшiеся  по корѣ, выпрямятся  подъ солнцемъ, новые, и опять  будутъ набирать сокъ и жаръ и наливать грозди. И новое вино будетъ, свѣтлое и темное, – кому что нужно.  

Заяснѣли  горы, а море стало синѣй и строже, – пошли штормы. Пустѣлъ пансiонъ, – проходила виноградная пора. 

Только одинъ новый жилецъ прiѣхалъ, чиновникъ Сусельниковъ. Ходилъ по дорожкамъ, покашливая, тулился въ затишьѣ, на солнышкѣ, поднявъ  воротникъ драпаваго пальто, и сосалъ толстокожiй чаушъ,  потому что уже подошла  шасла и подорожала. А когда  спрашивали  его, что же поздно, – очень  вѣжливо отвѣчалъ: 

– Такъ, знаете… отпускъ такой… А развѣ  уже и не будетъ теплой погоды?.. Говорятъ – будетъ… 

А по ночамъ ежился въ комнаткѣ на горы, откуда  шумѣло и шарахало по стѣнамъ вѣтромъ: рано  пахнуло холодомъ, и выпалъ  снѣгъ на горахъ.  

Уѣхалъ подвальный Иванъ гусенко, уѣхалъ  воровски, даже  не простился. 

– Прогналъ б ыего все равно… нечистъ былъ на руку! Сказалъ винодѣлъ Сашѣ.  

Весь день  бѣгала она по городу, все искала, а къ ночи забилась въ комнатку. Слышалъ поваръ, какъ плакала она за стѣнкой, думалъ, – что же въ чужiй дѣла  мѣшаться! А потомъ раздумался, что нѣтъ  у ней никого здѣсь, кто сказалъ бы словцо-другое, – женское  это дѣло! – Пошелъ къ ней, увидалъ, какъ лежитъ она, уткнувшись въ розовую подушку, присѣлъ на дощатой ея  кровати и сталъ уговаривать. 

– Что жъ убиваться-то! Закружилась, такъ…  

ПОсмотрѣла Саша на повара. Сбилась ея прическа, напухло красными пятнами подъ глазами, встряхивались на щекахъ висюльки. Видѣлъ поваръ, какъ  скатываются по щекамъ слвсѣмъ круглыя  слезы, – дѣтскiяслезы, которыя  всегда крупно выкатываются. Не мелкiя, ѣдучiя, какъ осеннiй дождикъ, а крупныя, какъ горохъ, какъ весеннiй градовый дождь. Такiя слезы онъ часто  видалъ у внучекъ – горькiя.  

И когда смотрѣлъ онъ на эти слезы и вздрагивающiя пухлыя и яркiя губы Саши, казалось ему, что это  до перваго солнышка: только  провести рукой по мокрымъ глазамъ, сказать ласково-ласково, – и сейчасъ же  утѣшится. 

Говорила Саша, встряхиваясь въ рыданьяхъ, – точь-въ-точь, какъ  обиженная ло горечи внучка Оля: 

– У-утромъ видѣла… двадцать рублей взялъ… одежу надо…  но… новую… 

– И нечего плакать. Видишь,  что шантрапа! Вотъ и отвѣдала сладости.. Всѣ вы такiя… Поманилъ какой –го-тово дѣло…

И опять падала Саша въ подушку. 

– Польстилась, что дюжъ, какъ битюгъ! Прямо, бить тебя, дуру, мало! Ну-ну, не убивайся… Боишься, что замужъ не возьмутъ? Во-зьмутъ, не уродъ какой. Не здѣсь, такъ въ Москвѣ  бы наскочила, – дѣло  извѣстное. А ты слушай, что скажу-то… Да слу-шай!.. Вотъ тоже съ дочкой у меня-то такъ-то… съ  техникомъ съ однимъ  сошлась, ну и… А потомъ  за закройщика вышла, и такъ-то хорошо жили до самой  до его смерти… 

– Го… говорилъ… вмѣстѣ будемъ… будемъ тутъ…  

– Чего ему не говорить! Домой вотъ скоро  ѣхать, а ты такъ… ревешь… Ну, сиротиночка ты  моя… Женщинѣ  бы какой тутъ поговорить, да нѣтъ никого. И ни  отца, ни матери… А что тетка! У меня тетка была,  копеечки не упросишь…  

Смотрѣлъ, какъ  закрывается Саша головой въ подушку, тискаетъ уголокъ  пальцами.   

– Еще наживешься. Отвѣдаешь всего.. А, главное дѣло, перемогись. Какъ денекъ перемогалась – сейчасъ легче. А черезъ недѣльку и домой покатимъ, опять чаекъ будемъ попивать… Къ намъ когда зайдешь. У меня  не уголъ какой, а квартера… А Маша моя сейчасъ тебѣ  всѣ резоны, все укажетъ… Обой-дется! А такъ  чего же? И глаза  вылиняютъ, и… Да ты теперь кого хочешь  зашибешь… совсѣмъ ужъ у тебя… другое развитiе… 

Утѣшалъ, какъ умѣлъ.  

             

IX. 

 

Сегодня они уѣзжали. 

День всталъ солнечный, по осеннему яркiй, хоть и свѣжiй, съ вѣтромъ, и повару  казалось, что сегодня  воскресенье. Къ девяти  хорошо разогрѣло, а ночью  былъ первый заморозокъ, раннiй, – замерзла вода въ аллейкахъ и на площадкахъ, тихо поцилькивали синицы. Еще цвѣли кой-гдѣ  позднiя розы. 

Прiодѣлись по  праздничному. Василiй надѣлъ  московскiе сапоги, начистилъ  до жару; вычистилъ  и повару по дружбѣ – все равно, дѣлать нечего. Уложили  свой скарбъ. Прибавилось кое-что. Василiй прiобрелъ  пять фунтовъ  хорошаго табаку, трехрублеваго, по семь гривенъ, – нельзя не взять. Понабавилось добра и у Саши: шарфики разные, туфельки. Да и у повара саквояжикъ раздулся. Везъ пять  бутылокъ вина, купленнаго у подвальнаго за самую пустиковину, – по двугривенному! Быть въ такомъ мѣстѣ да не  привезти  вина! Камушковъ  пестренькихъ везъ – внучкамъ играть; шишекъ набралъ  кипарисовыхъ – занятныя, какъ бубенчики.  

Виндъ позвалъ  за расчетомъ, каждому объяснилъ по книгѣ, сколько  забрано, сколько соталось, спрашивалъ  каждаго – вѣрно? – и отсчитывалъ по два раза на ихъ глазахъ деньги. Сказалъ и на прощанье:  

– Я очень дововленъ, да, да! И гости были довольны… Живы-здоровы, на другой  годъ вы можете прiѣхать сюда… старые и знакомые… И вотъ мы на прощанье… вотъ… 

Тутъ онъ  вышелъ изъ-за  столика и снялъ  газеты съ чего-то, что  стояло на камушкахъ у стѣнки. И они увидали новенькiя корзины  съ виноградомъ, желтымъ и синимъ, – наполовину. 

– Вотъ… это – премiя! Я вамъ говорилъ… Въ каждой ровно по двадцать  фунтовъ. У Фикъ-Фока  вамъ не дали бы и по ситцевой рубашкѣ! Вы свободны  и можете  сходить и закупить себѣ. Васъ отвезутъ ровно въ  часъ. Я очень доволенъ, да, да!..

Они поблагодарили и понесли свои  корзины. 

Потомъ  отправились на набережную – закупить кой-чего. Зашли въ магазинъ «всѣхъ вещей», и поваръ купилъ  двѣ коробочки съ ракушками  подъ стекломъ, – для внучекъ; дочери  Машѣ – пятнастый шарфикъ, а себѣ хорошую суковатую палку изъ груши. Саша купила  мягкiя, татарскiя, туфли теткѣ – у тетки болѣли ноги. Для себя ничего не купила: было  уней три шарфика и брошечки, подарокъ барышень  Капустиныхъ, итальянское колечко съ краснымъ камушкомъ – отъ подвальнаго, сережки отъ студента, – много всего.   

Прошлись по пристани, посмотрѣли, какъ  бьетъ  зеленой волной. Посидѣли на скамеечкѣ, поглазѣли  на покачивающуюся на якорѣ  одинокую шхуну. Качалась она ъ раздумьи, чертила высокой  мачтой по синему небу,  точно дивилась чему или пробовала, какъ якоря. Совсѣмъ не видно было прiѣзжихъ. Грузили  турки боченки и ящики на фелуги для парохода, да на  концѣ пристани стоялъ чиновникъ Сусельниковъ и смотрѣлъ  на волны. Ѣлъ виноградъ, поднявъ воротникъ драпаваго пальто. 

– Чего зря сидѣть-то… – сказалъ поваръ. – Вѣтрено. 

Съ василiя сорвало картузъ и погнало по пристани, – чуть, было, не снесло въ море. Догналъ, наступивъ ногой.  

На набережной  понесло въ глаза соромъ, гнало  подъ ноги сѣрые виноградные пакетики – скребло. 

Когда подымались къ пансiону, поваръ спросилъ Сашу: 

– Ну, какъ, Санюха? Хочется  въ Москву-то?.. а? 

Саша не отвѣтила, смотрѣла на холмы. Желтые и мѣстами въ багрянцѣ, смотрѣли  на нее виноградники, поблескивая завернувшимися на вѣтру листьями. Шумѣло  въ нихъ осенью и сквозило. 

На станцiю везъ тотъ же Ибрагимъ  на линейкѣ, и тѣ же были  пѣгiя лошади, съ вытертыми  плечами. На перевалъ  подымались долго-долго, а густо-синее море  опускалось и становилось все больше, больше… Оборачивались – гдѣ пансiонъ? И какой онъ маленькiй сталъ, чуть видѣнъ.  И какiе  маленькiе  холмики, какiе бугорки, желтенькiе, пестренькiе… Зато какое большое открылось море! Нѣтъ конца.  А городокъ – капельный-капельный, точно брошенная  на край синяго простора яичная скорлупка. И черной соринкой  казалась  оставшаяся качаться на волнахъ шхуна. Какъ все мелко, невидно съ высоты, плоско, пусто. 

На перевалѣ охватило вѣтромъ и холодомъ съ горъ, со снѣговъ, выпавшихъ за ночь и не сдутыхъ. Затрепало черную косыночку на сашиной  головѣ. Только держи картузъ. 

Смотрѣли съ первала на море. Въ послѣднiй разъ. Богъ съ нимъ. А хорошо… Смотрѣла Саша, закусивъ  губку. Ничего не видно – синее, синее только. Смотрѣли, пока Ибрагимъ  подкладывалъ  тормазъ, – теперь спускаться, катить съ горы. Смотрѣли, а синее опять  вливалось  въ глаза, и теперь уже никогда не уйдетъ – другое, строгое, захолодавшее море. 

Опять  брали кипятокъ на станцiяхъ. Рѣдко выходили. Чего выходить, когда теперь все извѣстно. Только поваръ  не пропускалъ буфетовъ и требовалъ пару «мѣрныхъ». Спали плохо за тѣснотой, кое-какъ  размѣстили свои корзины. Ночью опять мучилъ повара кашель, томило удушье. Сидѣлъ онъ въ полутемномъ вагонѣ и смотрѣлъ  на окно, за которымъ летѣли искры. Видѣлъ, что Саша не спитъ – лежитъ на спинѣ, закинувъ  руки. 

– О, Господи… 

За Харьковомъ  засвѣжѣло, а по утру увидали, что идетъ дождь, – мокры крыши, черны голыя деревья. 

Кто-то  предупредилъ, что изъ корзинки сочится, и посовѣтовалъ перебрать виноградъ, повыкинуть мятый. Стали перебирать: мятаго  было много, – нѣжный сортъ, спѣлый. Раскладывали  на газетѣ, выбирали и ѣли мятый. 

– До дому-то, гляди, и поѣдимъ… – шутилъ поваръ. 

Толкнулъ Василiя, подмигнулъ на Сашу: низко нагнулась она  надъ  разложенными на газеткѣ кистями. 

– Ну, какъ? Въ швейцары будешь  прiискиваться  или опять по номерамъ?

Василiй поглядѣлъ къ окну, на пустыя поля. 

– У брата пока до мѣста… только тѣсновато, конечно, у него… въ парадномъ подъѣздѣ, и все-таки  семья у него… Время-то теперь  октябрь! Теперь ужъ всѣ швецары  при мѣстахъ… Можетъ, рпять въ номера куда… 

Поглядѣлъ на Сашу. 

– А вы куда располагаете, Александра Петровна?  

Саша подумала, тоже посмотрѣла къ окну. 

– Къ теткѣ пока, до мѣста… 

– Вотъ и хорошо, – сказалъ поваръ. – Всѣ и при мѣстахъ. Ну, а я, братики, ужъ пошелъ свой  кругъ… Я теперь прямо на собственную квартеру, на печку… 

Защурился и посмѣялся тоненько-тоненько.  

Поглядѣлъ въ окошко – Москва видна. Та-акъ, чуть-чуть. Сыпало  крупкой по стекламъ, бѣлѣло  по крышамъ полосками. Д а и пора – октябрь. 

– Слава тебѣ, Господи… 

Простились на вокзалѣ, поцѣловались. ПОваръ спросилъ Сашу: 

– Можетъ, когда и заглянешь?.. Ну вотъ, вотъ… 

Василiй сказалъ: 

– Ужъ я вамъ помогу, Александра Петровна, съ узелкомъ-то… По дорогѣ намъ – мнѣ на Басманную а вамъ къ Разгуляю… 

– Вотъ ты ее и доставь, какъ хорошiй кавалеръ… – сказалъ поваръ. 

Посмотрѣлъ, какъ посажались они на извозчика, и пошлеъ, покрикивая: 

– На Пятницкую, три гривенника!.. 

 

1913 г.