I.
Оставался послѣднiй концертъ - въ сѣверномъ городѣ.
Можно было ѣхать по желѣзной дорогѣ, но пѣвица выбрала пароходъ. Баритонъ убѣждалъ, что въ концѣ августа ѣхать по рѣкѣвовсе не интересно, можетъ измѣнитьчся погода, что они, наконецъ, рискуютъ. Говорилъ о туманахъ, о возможности застрять на мели. Но пѣвица настаивала. Она не бывала въ этихъ пустынныхъ краяхъ, гдѣ въ тихихъ селенiяхъ дремлютъ старенькiя церквушки, гдѣ по погостамъ - тамъ есть такiе погосты - притаилась сиротливая жизнь. Наконецъ, хотѣла отдохнуть на водѣ, гдѣ всегда чувствуешь себя хорошо.
Ихъ импрессарiо - онъ же и пiанистъ - поѣхалъ впередъ - налаживать дѣло, а баритону пришлось уступить.
Пока они сядутъ на небольшой пароходъ, а съ половины дороги - тамъ вода позволяетъ - поѣдутъ на самоновѣйшемъ, большомъ и роскошномъ, со всѣми удобствами. Общество можетъ гордиться своими «американцами», и пусть не подумаютъ, что полный комфортъ можно получить только на Волгѣ.
Такъ сказалъ имъ пароходный агентъ.
- На этомъ пароходѣ ѣхаль министръ!
Агентъ зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и галантно добавилъ:
- Вы дѣлаете намъ честь.
Ихъ провожали овацiями. Баритонъ прижималъ руку и посылалъ поцѣлуи, пѣвица разоряла поднесенный букетъ, гимназисты ловили ея пальцы и щекотали губами. Все это очень мѣшало спѣшившимъ съ догрузкой. Катились скрипучiя бочки съ сахаромъ, синiя - съ керосиномъ, неслись на плечахъ дробнымъ шажкомъ, какъ маленькiе дома, громоздкiе ящики, пугали щебечущую толпу придушенные оберегающiе голоса:
- Пу-скай… дорогу!..
Когда народъ отвалилъ, пѣвица сказала устало:
- Надоѣли.
- Въ ушахъ какъ кузнечики… - добавилъ съ кислымъ лицомъ баритонъ.
Походили по палубѣ, провожаемые косящими взглядами двухъ крѣпышей - штурвальныхъ, въ угрюмой сосредоточенности вертѣвшихъ туда и сюда колесо. Приглядывались, кто ѣдетъ. Публики не было. На затрубной части, подъ дымомъ, посаживали простые люди.
- Кажется, мы одни… - сказалъ баритонъ. - Да тутъ всегда такъ.
- Я рада, - сказала пѣвица. - Какая милая простота!
Хорошо и покойно было вокругъ. Плыли берега, слоистые отъ опадавшей за лѣто воды, въ лознячкѣ, уже потерявшiе куличковъ-свистуновъ, полетѣвшихъ къ югу. Крестами стояли въ высокихъ мыскахъ полосатыя мачты съ отдыхающими воронами. Еловыя гривки падали въ пустые луга. Широко сидѣли по взгорьямъ деревни. Лѣниво кружили крестами одинокiе вѣтряки.
- Родное, милое… - мечтательно говорила пѣвица. - Какой воздухъ!
- Но сыровато, -сказалъ баритонъ, поглаживая горло. - Не лучше ли изъ салона?
Въ салонѣ перваго класса сидѣлъ въ уголкѣ батюшка въ фiолетовой рясѣ, съ падающими на столъ волосами, и вычерпывалъ изъ тарелки, шумно похлебывая. Они просмотрѣли карту и заказали обѣдъ.
- Врядъ ли найдется порядочное вино… - сказалъ баритонъ, морщась.
- Какое-съ! - отозвался батюшка, выплевывая въ тарелку. - У нихъ и лимонадъ-то съ фальсификацiей. Налимью уху вонъ ставятъ сорокъ копеекъ, а что подали, - одни хвостики!
Баритонъ повелъ бровью, а пѣвица отвернулась къ окну и беззвучно смѣялась.
Плыли рыбьи заколы, синiе дымки костерковъ у шалашиковъ, золотистые водопадики текущихъ съ откоса пошелковъ. Пестрыми лоскутками попрыгивала дѣтвора, звонкая, какъ стекло.
Капи-танъ, капи-танъ!
Наши день-ги укралъ!...
- Ти-та-та… ти-та-та… - повторила пѣвица, попросила дать ей стекла съ большого стола и стала вызванивать на лафитничкахъ.
- Очень похоже-съ, - сказалъ, улыбаясь, батюшка. - Точная копiя!
До вечера смотрѣли они изъ салона. Берега стало заливать вечернимъ солнцемъ. Золотистыми пятнами глядѣли въ лѣсныхъ углахъ новыя сторожевыя избы, пылали ихъ пузырчатыя оконца. Баканы зажигали огни, а сумерки все не уходили.
Къ ночи опять вышли на палубу. Штурвальные все ворочали колесо, вглядываясь въ мутнѣющую даль. Синiе костерки стали красными. Берега повторяли сонное пошлепыванье колесъ.
- Мы ѣдемъ въ пустотѣ, - грустно сказала пѣвица. - Какая бѣдная жизнь.
- Не скажите, сударыня, - отозвался батюшка за спиной. - Тутъ бо-гато живутъ. Одного сѣна накашиваютъ…
- Это какая звѣзда?
- Вечерняя… А, право, сыро. «Звѣзда вечерняя моя-а…»
Голосъ потонулъ въ ревѣ гудка. Штурвальный посмотрѣлъ на погружавшуюся звѣзду: снизу затягивало ее свинцовой тучей.
Въ салонѣ батюшка объяснялъ, что ѣдетъ, собственно, по второму классу, - цѣны доро-гiя! - а сюда заходитъ посидѣть въ обстановкѣ. Разсказалъ, что живетъ на Старомъ погостѣ, что житье у нихъ тихое, много гриба и голубики, отвозилъ дѣтей въ семинарiю, а теперь ѣдетъ во-свояси, до будущаго года.
- А ужъ волковъ у на-асъ!.. Какъ въ городѣ фонарей - столько у насъ волковъ!
Это ихъ насмѣшило. Баритонъ хохоталъ степенно, потряхивая Рухлыми сизыми щеками и намекающими у глазъ мѣшечками. П-вица смѣялась нарвно, прячась въ боа, точно ей было холодно. Смѣялся и батюшка, довольный, что такъ понравилось про волковъ. Потомъ разсказалъ, что у матушки тоже большiя способности къ музыкѣ и голосъ звонкiй, но только не довелось подучиться: не было фортопьянъ. И опять смѣялись.
- Да-съ. У васъ тамъ музыкальныя представленiя по ночамъ, и у насъ музыка: у-у-у! - представилъ онъ вой волковъ.
Уходя, батюшка сказалъ:
- Въ седьмомъ часу, поутру, и погостъ мой. Позвольте съ вами распроситься и пожалеть добраго здоровья. Прiятно время провели.
И Когда вышелъ, пѣвица долго смѣялась…
- Прiятно… прiятно провели… ха-ха-ха…
- Вы нервничаете, дорогая… - сказалъ баритонъ.
Утромъ они пересѣли въ какомъ-то растрепанномъ поселкѣ на большой бѣлый пароходъ, который носилъ славное имя -Чайковскiй.
- Какъ это прiятно, - показала пѣвица на золотыя буквы по бѣлому. - Лѣса, глушь, и вотъ… Это символъ.
- Тутъ и читать-то не умѣютъ!
Это былъ, дѣйствительно, прекрасный пароходъ, недавно спущенный, на которомъ ѣхалъ министръ. Было прiятно видѣть большой свѣтлый салонъ, въ красномъ деревѣ, бронзѣ и кожѣ, свѣжiя скатерти, разноцвѣтный хрусталь, розовыя шапки гортензiй надъ серебромъ, зеркальныя, во всю стѣну, окна, мягкiе диваны и пiанино. Отъ него еще пахло лачкомъ и слабымъ камфорнымъ духомъ.
- Какъ мило… даже цвѣты!
Съ палубы смотрѣли они на поселокъ.
Было пасмурно. Красные ящики товарныхъ вагоновъ, тамъ и сямъ разбросанныя стройки безъ крышъ - говорило, что это только-только устраивающiйся городокъ. Гулко скатывали бревна гдѣ-то, громыхало желѣзо. Толклись крючники, мужики съ кнутьями, бабы съ пирогами, молодцы съ желтыми аршинчиками въ кармашкахъ, съ пачками накладныхъ; степенный, рыжебородый, съ намасленными волосами, съ картинкой храма на широкой груди, собирающiй на недостроенную церковь, - и ни одного отдыхающаго лица. Три слѣпца, ухватившись за кафтаны, стояли у края пристани, поднявъ пустые глаза въ сѣрое небо, и причитали. Мальчикъ-поводырь, перекосивъ лицо, жестоко скребъ въ головѣ. Щелкалъ на вѣтру флагъ.
А и кто насъ бу-детъ поити-кормити,
Отъ темнаи ночи укрывати!..
- Будни… - показала на все пѣвица.
И опять все тянулись изрытые берега, замутившiяся, въ бѣлыхъ гребешкахъ, воды, захмурившiеся лѣса. На одной пристани, гдѣничего не было, кромѣ сарая и лѣса за нимъ, выгрузили пiанино. Его выкатили пароходные молодцы и поставили къ горкѣ мѣшковъ. Мужикъ къ полушубкѣ потыкалъ кнутомъ въ доски.
- Стекла, што ль?
- Кто-то живетъ здѣсь, любитъ искусство… - мечтательно сказала пѣвица.
Вспомнила батюшку, и забитое въ доски пiанино показалось ей жалкимъ и лишнимъ здѣсь.
За завтракомъ она сказала задумчиво на какiя-то свои мысли:
- Ну, да… Но вотъ… въ деревнѣ у насъ, въ усадьбѣ, я пѣла… Къ намъ стало столько народу приходило, заборы ломали. Приходили послѣ работы, изъ другой деревни…
Занятый паровой семгой, баритонъ посмотрѣлъ вопросительно.
- Дѣвушки приносили мнѣ васильки. А парни… которые бьютъ окна въ кабакахъ и дерутся ножами, принесли разъ вѣнокъ изъ хвои и… соловья! Соловья я выпустила, а вѣнокъ храню…
- Что же вы хотите этимъ сказать?
- Ничего я не хочу сказать! - сказала она капризно. - Вотъ налейте вина.
Послѣ завтрака они гуляли по палубѣ, кутаясь въ плэды. Въ первомъ классѣ опять не было пассажировъ. Въ зальцѣ второго посиживали за графинчикомъ два картузика, чокались и тыкали пальцами. Десятки головъ совались черезъ борта внизу, когда пароходъ принималъ съ лодки такихъ же. А на берегу и жилья не было.
- Откуда они появляются? - спрашивала пѣвица, вглядываясь въ глинистые лѣсистые берега.
А они нѣтъ-нѣтъ да и появлялись - то бородатые, то румяные и безусые, то сумрачныя - бабьи, то веселыя - дѣвичьи лица. Выходили изъ какихъ-то лѣсныхъ своихъ деревень. Куда-то, зачѣмъ-то ѣхали. Иногда съѣзжали на такiе же пустынные берега.
Кто-то радостно крикнулъ:
- Эна, журавли-и!
Пѣвица долго глядѣла въ сѣрое небо. Ползли тяжелыя облака, - вотъ-вотъ начнетъ сѣять дождемъ, - а подъ ними двѣ веревочки уголкомъ, темнѣющiя узелками. Да, журавли… Три сѣрыхъ креста стояли на берегу.
- Что это значитъ… кресты? - спросила пѣвица у капитана, съ грубымъ бурымъ лицомъ, къ которому совсѣмъ не шла маленькая фуражка.
- Кресты… - повторилъ онъ раздумчиво. - У насъ тутъ много крестовъ. Погибшiе которые… по разнымъ случаямъ…
И, разглядѣвъ какое у ней красивое, нѣжное лицо и какiе славные мечтательные глаза, мягко добавилъ:
- Скучныя наши мѣста, сударыня!
Онъ былъ изъ лоцмановъ и изъ всѣхъ вѣжливостей зналъ развѣ только одно это слово - сударыня. И отвѣтивъ на два - на три вопроса, поднялъ фуражку и четко кинулъ на благодарность:
- Мое почтенье.
Чернѣли вороны на пескахъ. Въ пролѣскахъ кружили грачи. На буромъ жнивьѣ увидали точно лоскутное одѣяло - бабью толпу, провожающую бѣдную позолоту хоругвей: какой-то праздникъ. Изъ песчано-глинистыхъ береговъ глядѣли древнiе валуны, точно орѣхи въ шафранномъ тѣстѣ. Хохлилось и супилось все въ мелкомъ дождѣ. Гасла даль.
Въ салонѣ пѣвица подняла крышку пiанино, взяла нѣсколько грустныхъ аккордовъ, посмотрѣла въ окно и захлопнула.
- Какая тоска!
Кричалъ пароходъ, изъ мути наплывалъ встрѣчный, тащилъ мокрую баржу съ дровами, съ выглядывающей изъ-подъ грязной рогожи головой.
- Второй день мы ѣдемъ, - говорила пѣвица, смотря на замутившiеся въ дождѣ берега, - кажется, цѣлое государство проѣхали… и только представить всю нашу Россiю!..
- Дистанцiя огромнаго размѣра!
- Всматриваюсь я, думаю… Чѣмъ живутъ эти всѣ здѣсь… Что у нихъ хоть немножко яркаго въ жизни? Куда-то идутъ, бѣгутъ, везутъ, валятъ бревна… точно переѣзжаютъ все и никакъ не могутъ устроиться…
Баритонъ ходилъ по салону, засунувъ руки въ карманы, и, раздумывая о чемъ-то своемъ, посвистывалъ. Пѣвица сидѣла съ ногами въ диванѣ, кутаясь въ мѣхъ. Позванивали хрустали на столѣ, и розовыя шапки гортензiй мѣрно дрожали въ работѣ машины.
- «Мы ѣдемъ… поздно… меркнетъ день…» Дальше? Это Тютчева, кажется…
- Можетъ, и Тютчева-чева, а можетъ, и Пушкина-кина… - въ тактъ шагамъ отозвался баритонъ. - Не помню, какъ дальше. Ѣхали бы мы въ купэ съ вами…
- Оставьте. Да… Кругомъ лѣса, неуютъ… кому-то выгрузили пiанино… Кому нужно здѣсь пiанино!
- Какой-нибудь пападьѣ. Будетъ попадья играть, а попъ будетъ танцовать… а волки - выть…
- Живешь въ городѣ, не замѣчаешь… Петербургъ, Москва, культура, яркая жизнь… А отсюда… всѣ они какiя-то пылинки, свѣтлыя точечки… - она запряталась въ мѣхъ, и только большiе глаза ея грустно глядѣли въ окно въ передней стѣнѣ, по которому брызгалъ дождь. - во всемъ этомъ. Вся Россiя - огромная, сѣрая, а мы въ ней… будто какой-то малюсенькiй придатокъ… какъ то пiанино у лѣса.
- Зачѣмъ такъ мрачно! - съ чувствомъ сказалъ баритонъ, проглядывая обѣденную карту. - Гм… iоганисбергъ имѣется… Позволяете?
- А, все равно! Вся жизнь, эта вотъ и вездѣ, идетъ какимъ-то своимъ сѣрымъ путемъ, куда-то идетъ, идетъ… а мы только скользимъ, скользимъ… и мнѣ кажется иногда, что она кѣмъ-то обижена… Будни, будни…
- Смотрите, какъ огни зажигаютъ, - кивнулъ на окно баритонъ.
Начинали загораться огни бакановъ - красные, бѣлые. Изъ салона было видно, какъ въ прыгающей на волнахъ лодочкѣ возился человѣкъ около бѣлаго колпачка. Они проводили его, слѣдя, какъ вспыхивало и гасло. И чѣмъ дальше шелъ пароходъ, - больше было огней на водѣ и черноты въ небѣ. Барометръ упалъ, предсказывая бурю. Да она уже и начинала шумѣть порывами. Стоялъ въ мути наростающiй шорохъ. То лѣса шумѣли невидные. То волны накатывали на берега.
- Какой вѣтеръ!
Къ ночи стало тревожнѣй. Чаще вскрикивалъ пароходъ, чуть пошлепывалъ въ чернотѣ, нащупывая дорогу. Чаще подавалъ съ носа осипшiй голосъ:
- Во-симь!.. де-вять!!.
Они сидѣли у передняго окна, къ носу, и въ скупомъсвѣтѣ лампочки съ передовой мачты видѣли чью-то копошащуюся мокрую кожаную спину.
- Подъ таба-акъ! - веселѣй кричалъ голосъ. - Не маячи-ить!!
- Не мая-чить!! - выше перекидывалъ другой, мальчишескiй, наверху гдѣ-то передавалъ штурвалу. Радостно вскрикивалъ пароходъ - такъ! такъ! -колоколъ билъ отбой, и кожаная спина проваливалась.
Часовъ около одиннадцати, когда они ужинали, пароходъ заскребся и сталъ.
- Сѣли-таки! - воскликнулъ баритонъ и постучалъ ножичкомъ. - Сѣли? - спросилъ онъ служившаго имъ сѣденькаго офицiанта.
Тотъ навострилъ ухо, поглядывая къ окну, точно могъ тамъ что-нибудь разглядѣть, и сказалъ почтительно-вдумчиво:
- Хитрое мѣсто подошло-съ. А должны бы сойтить-съ…
Пароходъ подрожалъ на мѣстѣ, еще немного поскребся и сплылъ.
- Сошелъ-съ. Ежели, Господь дастъ, минемъ его…
- Что такое… хитрое мѣсто?
- Есть тутъ такое у насъ. Большiе Щуры-съ называются. Очень лукавое для пароходовъ-съ.
Они подошли къ окну. Плесъ былъ, должно быть, очень широкiй: красные и бѣлые огни раскинулись здѣсь ширококй путанной сѣтью. Зыбились на волнѣ. Пароходъ отходилъ назадъ, кружилъ около одного огонька, а мокрая спина на носу подавала и подавала:
- Четыре съ полви-най… четыри-и!!
- Вонъ ужъ четыре-съ… - шопоткомъ докладывалъ офицiантъ, навастривая ухо на голосъ. - Каторга очень, то ямка, то перекатецъ, то самая заманиха-съ…
- Неужели сядемъ! - тревожно спрашивала пѣвица. - Смотрите, что это… огонь прыгаетъ?!.
Близко ли, далеко ли, обманывая въ чернотѣ, метался желтенькiй огонекъ. Ухнуло вѣтромъ и понесло съ воемъ по палубѣ. Качнуло вѣтромъ и понесло съ воемъ по палубѣ. Качнуло пароходъ.
- Можетъ, пассажиръ просится… - съ сомненiемъ въ голосѣ сказалъ офицiантъ, осторожно заглядывая съ бочка. - Только тутъ мѣсто пустынное-съ… ни пристаньки, ничего. Маяшникъ въ шалашикѣ живетъ только.
Ближе метнулся огонекъ и пропалъ. Тревожно застучали по палубѣ, пробѣжали въ кожаныхъ курткахъ. И вотъ заревѣлъ вверху рупоръ:
- Ходи въ корму-у!
- Пассажира принимаемъ, - сказалъ офицiантъ. - А на водѣ-то теперь… самый-то волнобой, ночь-съ…
Въ полосѣ бокового огня катили крутыя волны, тускло ломая гребни.
- Смотрите… человѣкъ! въ лодкѣ стоитъ! - воскликнула пѣвица.
Въ полосѣ пароходнаго свѣта, въ поблескивающей сѣткѣ косого дождя, они увидали ныряющую въ волнахъ черную лодку, одного, пригнувшагося на веслахъ, и другого, высокаго, подъ плащомъ. Онъ стоялъ лдицомъ къ пароходу, вытянувъ руку, точно что-то ловилъ. Увидали метнувшуюся веревку, - и лодка выпрыгнула изъ полосы свѣта.
- Прикажете семгу подавать-съ?.. - спросилъ офицiантъ.
Они продолжали ужинъ. Пароходъ, должно быть, миновалъ «хитрое мѣсто» - шелъ ровно.
И только поставилъ передъ ними офицiантъ длинное блюдо подъ мельхiоровой крышечкой и отошелъ неслышно къ сторонкѣ, закинувъ мастерски салфетку подъ лѣвый локоть, - въ коридорѣ салона послышалось топотанье: вытирали ноги. Сейчасъ же стали приближаться тяжелые, осторожные шаги, и въ салонъ вошелъ высокiй плечистый мужчина въ тужуркѣ и сапогахъ, - должно быть, только-что принятый пассажиръ. Мелькомъ оглянулъ ужинавшихъ, щурясь отъ яркаго освѣщенiя, какъ-будто замялся, куда бы сѣсть, и направился въ уголокъ, къ стлику, стараясь не шумѣть. Сѣлъ на диванчикъ и перевелъ духъ.
- Егоръ Иванычъ, добраго здоровьица! - ласково сказалъ, кланяясь, сѣденькiй офицiантъ. - Погодку-то какую выбрали. Ну, и рыскунъ вы!
- Да, братъ, закрутило. Дай-ка мнѣ, братикъ… - онъ покосился на ужинавшихъ, - гм… да горяченькаго чего, ветчинки… Плохо на берегу.
- Очень дождикъ-съ. Зато всѣ каютки свободны, не какъ лѣтомъ.
- Каюты мнѣ не потребуется. Слѣзать скоро, на Волчьемъ Перекатѣ. Я тамъ говорилъ капитану, а ты все-таки накажи вахтеннымъ… какъ бы не проскочить.
- Чего жъ ночью-то вамъ на перекатѣ?..
- Надо. Маячникъ тамъ утонулъ.
Баритонъ постучалъ ножичкомъ.
- Давайте, что тамъ… Да подогрѣйте вино.
Пѣвица глядѣла на пассажира: кто онъ? инженеръ?..
II.
Въ двадцатыхъ числахъавгуста Серегинъ опять перекинулся на среднiй плесъ, подъ Большiе Щуры. Такъ онъ и самъ говорилъ про себя - перекинулся: такая неспокойная была должность.
Сейчасъ же за половодьемъ провѣряли стержень на нижнемъ плесѣ, потомъ перекинули его на Завалы, гдѣ землечерпалка; три недѣли, петровками, маячилъ онъ на косахъ у деревни Большiе Щуры, а потомъ мѣсяца полтора обставлялъ судоходными знаками участокъ по Вычегдѣ. И только покончилъ, - срочная телеграмма кинула его вновь подъ Щуры, гдѣ стали крѣпко садиться только-что пущенные большiе пароходы. Лѣто было засушливое, вода валилась, и жалобные ящики на судоходныхъ постахъ каждый день доставляли непрiятность.
Назначенiе подъ Щуры было Серегину въ радость: онъ и самъ собирался туда, хотя бы налетомъ. А когда-то онъ проклиналъ ихъ, эти Щуры. Маячники штрафились тамъ, какъ нигдѣ. Тамъ рѣка баловалась, играла перекатами и косами, ставила заманихи пароходамъ. А тепрь все здѣсь нравилось: и еловая чаща на кручахъ, и пески того берега, и вязкое побережье въ ключахъ, и валунъ, завалившiйся къ самой водѣ, и самое имя - Большiе Щуры. Они таились за взгорьемъ и конечками крышъ хитро мигали пароходнымъ дымкамъ: а вотъ и мы, Большiе Щуры! а вотъ и нѣтъ насъ!
И какъ увидалъ съ парохода поспѣшавшаго на веслахъ Рыжаго Семена –маячника, приставилъ ладони и крикнулъ раскатисто во всю рѣку:
- Навастрива-ай!
Долгимъ стономъ отвѣтила ему еловая чаща, а сбитыя крикомъ чайки заплакали. И не отъ тоски, потому что не было здѣсь тоски: весело было на свѣтлой рѣкѣ. Радовались свѣжей краской баканы; висли внизъ головами рыжiя ели, точно въ веселой игрѣ, вцѣпившись корнями въ тряскiе берега, а зеленыя заглядывали на нихъ сверху; Ключи такъ сверкали, точно весь берегъ былъ въ серебрѣ. Все показалось Серегину яснымъ, веселымъ, добрымъ: даже валунъ улыбался каменной лысиной. Потому что судьба подарила ему здѣсь улыбку, и эта улыбка осталась на всемъ. Воздухъ былъ такъ звонокъ и чистъ, что Семенъ сразу призналъ, кто высокiй стоитъ на кормѣ, загородивъ спиной падающее къ пескамъ солнце. Да и кому еще ѣхать сюда, на вязкiе берега, снизу!
- Егоръ Ива-нычъ!
Серегинъ прыгнулъ въ Семенову лодку и остался стоять, качаясь на высокой волнѣ, провожаемый взглядами женщинъ, вольный, крѣпко загорѣвшiй, веселый. Увидалъ свѣтлый валунъ и вспомнилъ, какъ въ бѣлой ночи не могъ спать, какъ охватилъ тогда накрѣпко этотъ холодный валунъ и вырвалъ изъ заѣвшей его, чмокнувшей глины. И все вспомнилъ. Стряхнулъ на затылокъ фуражку и руганулъ весело и Семена, и рѣку, и затихающiй пароходъ:
- Раковъ все, черти, давите!
Подмигнувъ пароходу, сказалъ весело и Семенъ:
- Повертѣлся надысь у косы… Та-чалъ капитанъ… шумнòй!
- Съ вами будешь шумной!
А Семенъ подмаргивалъ про себя изъ-подъ дранаго картуза подъ пискъ ерзавшихъ веселъ. А когда Серегинъ доставалъ папиросу, призналъ жестяную коробочку съ крашеной бабочкой наверху. Показывалъ ему какъ-то Егоръ Иванычъ эту коробочку, тыкалъ къ носу и говорилъ:
- Хорошъ я себѣ портсигаръ удѣлалъ?!
Чу-дакъ! А былъ у него настоящiй портсигаръ, на пружинкѣ. На его глазахъ тогда и зашвырнулъ въ рѣку, хоть бы ему подарилъ!
- А портсигарчикъ-то вашъ надышнiй ущупалъ я, рашницей досталъ. А этотъ у васъ, съ бабочкой какой былъ?
- Подгребайся, подгребайся… съ бабочкой! Съ солдаткой-то какъ?
- Хе-э… ничаво.
Отъ шалашика лаяла на воду рыжая Лиска съ бѣлоголовымъ кутенкомъ, и казалось, что въ чащѣ есть еще Лиска и тоже радуется.
Прямо съ ходу Серегинъ осмотрѣлъ запасные баканы, кучу ржавыхъ цѣпей, оглянулъ рѣку, привычно выискивая отсвѣты косъ и наносовъ.
- Какъ на скатѣ?
- У Таей, у долгой, новый перекатецъ задирать… Да отъ ее версту туды, квыше… заманиха ростъ стала на глыби… да къ буграмъ, жалились, что низвергло, да къ Каменьямъ…
- Ого! Ну, завтра поврешь - погляжу. Придется подъ якоря двоихъ со Щуровъ взять…
- Безпремѣнно, што взять… Братишку бы Степандина да…
- Лакомый, чортушка, до степанидиныхъ!
И какъ сказалъ про Щуры - заманило на сердцѣ. Поднялъ затертый чемоданчикъ и посмотрѣлъ къ чащѣ. И Семенъ покосился къ чащѣ.
- Стоятъ-то тамоди опять будете, въ жилищѣ?
- А-а…
И русая головка голубоглазой Саши, съ ямочками-умилками на щекахъ, игривой, увертливой Саши, къ которой только и ѣхалъ, о которой - теперь было ясно - только и думалъ эти мѣсяцы рѣчной жизни, встала живой. Онъ толконулъ легонько въ брыластую мордочку лизавшаго сапоги кутенка, далъ щелчка Лискѣ и пошелъ выбитой по осыпи тропкой. На заворотѣ посмотрѣлъ на пески того берега, осыпанные чернотой полоскавшихся въ ночи воронъ, на опускавшееся солнце.
Возилъ онъ сколько разъ Сашу на эти пески. Тогда солнце играло въ ея глазахъ, и ушки ея просвѣчивали на этомъ солнцѣ. И не разъ покусывалъ онъ эти ушки и щекоталъ усами. И теперь, вспомнивъ, почувствовалъ радость, что она не такая, какъ всѣ: ни пески, ни темная чаща, ни крѣпкiя до хруста объятiя не сломили ее. Точно сейчасъ слышалъ податливо-робкiй шопотъ:
- Ой, миленькой, не надо…
И ловилъ ее на пескахъ, и перегибалъ за плечи на томъ камнѣ, въ бѣлой ночи, мѣрялся съ ней глазами, близко-близко, видѣлъ въ нихъ притаившуюся робкую страсть - и жалѣлъ. Все могъ сдѣлать съ ней, юной совсѣмъ, - и жалѣлъ. Зналъ, что оставитъ ее черезъ день-другой, только приди телеграмма. А для забавы можно найти другое, чего не станешь жалѣть. Вотъ тогда, когда боролся съ собой, и вывернулъ изъ глины валунъ, только ушла она отъ него, слабая съ поцѣлуевъ. Такъ и осталось въ немъ съ той поры, жалостью залегло на сердцѣ такое простое:
- Не возьмешь за себя!
Не взялъ бы. Брать за себя, когда больше живешь по рѣкамъ, - надо подумать и подумать.
Еловая чаща дохнула прянымъ и кислымъ духомъ, и этотъ застойный духъ вызвалъ недавнiя встрѣчи подъ елями - въ паутинахъ и смолистыхъ вѣтвяхъ.
- Сашурка! - любовно сказалъ Серегинъ еловой чащѣ.
Въ еляхъ было глухо и сумрачно. Вспоминались на знакомыхъ мѣстахъ ясные сашины глаза. Онъ шелъ корнистой тропой, слыша только шорохи и паденье шишекъ - звуки еловыхъ чащъ. Уловилъ шелестъ шаговъ впереди, остановился и загадалъ радостно - Саша? Увидалъ бѣлый платочекъ въ зеленыхъ еляхъ, красное понизу и по красной баскѣ призналъ Степаниду, молодую солдатку, которую видалъ у Семена. И вспомнилъ, какъ на послѣдней работѣ ходила къ нему бѣлозубая, въ шумящихъ голубыхъ бусахъ, бойкая и задорная, чужая, Анисья.
- Ой… напужали какъ, сердце зашло! - ойкнула Степанида. - И не сгадала бъ, Егоръ иванычъ…
Смотрѣла лукаво, посмѣиваясь глазами, сѣрыми съ золотинкой, такими же грѣшными, какъ у Анисьи.
- Куда, грудашка?
- А за рыбкой… - сказала она, жеманясь, и облизнулась.
- Охъ, попадешься мужу! - весело оглянувъ ее, посмѣялся Серегинъ.
- И не сказывайте! Ито по рыбку… Свекры все бажитъ, рыбки проситъ… Вильнула, посмѣиваясь и облизывая красныя губы. Серегинъ пошелъ, покачивая чемоданчикомъ.
- А, Егоръ Иванычъ! Санюшку-то Милованову… выдали!
Точно дернула она его этимъ словомъ. Онъ остановился, не слыша земли, и глядѣлъ въ прыгающiя степанидины губы.
- Только-только опослѣ Успенья свадьбу сыграли! И что позарились, на богатство! И рябъ-то, и… Окрутили и окрутили живой рукой. Въ престолъ ѣздили на Казанскую, въ Рожню, къ бабушкѣ… тамъ-отъ Санюшку и приглядѣлъ трактирщиковъ парень, косой который. Сватай и сватай! А отецъ-мать рады… гулять сталъ шибко Миколай-то у нихъ, все оженить думали. А дѣвка-то слабенькая, и грудишки-то у ней ягнячьи, куды бъ ее отдавать! И даль-то какую, въ Рожню, болѣ двадцати верстъ. Ужъ и къ тестю прiѣзжали госиться. А старикъ еще и поселъ все крутить… Ишла - видала: по улицѣ шататъ, пѣсни оретъ…
Не дослушалъ, пошелъ потихоньку въ Большiе Щуры. Темнѣло на тихой тропѣ, а потомъ яснѣть стало, какъ вышелъ на щуровскую полевину. Тутъ Серегинъ присѣлъ на знакомый пень, досталъ «бабочку», закурилъ и смотрѣлъ на деревню. До половины казала она теперь высокiя избы, съ окошечками-трояками подъ верхомъ.
…На ярмаркѣ, въ Пунсàхъ, на Троицынъ день, тогда хорошо столкнулись они, какъ сговорились. Ахъ, Сашурка! Такъ бы все стоялъ и смотрѣлъ, какъ кружилась она на коникѣ, подъ бисерными висюльками карусели, а ножки въ туфелькахъ - такiя туфельки на Шекснѣ, въ Горицахъ, монашки продаютъ - мигали и прятались подъ голубой, вздувающейся пузыремъ, юбкой. Поигрывала она бойкими круглыми глазами, кидала ихъ въ звонкомъ круговомъ бѣгѣ, - ловила его бѣлую тужурку. Да и не трудно ловить, когда глазъ только и видитъ одно, и никого во всѣхъ Пунсахъ и по округѣ, какъ ни ищи, не найдешь такого, цѣлой головой выше попа Ивана со Срѣтенскаго погоста. А кругомъ жестяные голоса дудками звенятъ въ уши: и съ Ярославля, и съ Костромы, и съ Вологды:
- Кольца обмѣнныя, серебряныя-мѣнныя, товары отмѣнные!..
- Брошки… ежели кому для Матрешки! Хороши сережки!..
- Эхъ, и зеркальцò, смотритъ на лицо!.. Каждый мужикъ и баринъ будетъ благодаренъ…
- Отрада для души! Каньфеты хороши, лампасье особенное!!..
- Эхъ, и дѣвки ядрёны, орѣхи калёны! Съ лѣсу-бору натрясёны, на ярмонку привезёны, родимые мои!..
Все смотрѣлъ, какъ кружится Саша - само счастье. Вотъ бери и неси. И смотрѣлъ такъ, точно хотѣлъ выхватить ее съ коника, смять съ голубымъ платьемъ, съ ножками въ туфелькахъ, съ задорными круглыми глазами, и понести съ собой очертя голову Можетъ, и есть-то всего на всей землѣ для него одна эта Саша, его судьба, радостное одно за всю жизнь.
Купилъ онъ и зеркальце въ росписной жести, и жестяную баночку съ леденцами, сбившимися въ пестрый комокъ, и голубенькую змѣйку - браслетку. Насовалъ ему торгашъ полны карманы и медовыхъ жемковъ, и бѣлыхъ, и розовыхъ пряниковъ, и фальшивый двугривенный сдачи. Ушелъ онъ съ ярмарки, поджидалъ на лѣсной закраинѣ, у этого пня. Тогда была ночь - бѣлый день, бѣлая ночь. Темныя избы поглядывали коньками крышъ, щурились. Видѣли, какъ одна рука прижимала закружившуюся свѣтлую головку, нажимала разгорѣвшуюся щеку на холодную пуговицу, а другая совала въ ускользающiй куда-то карманъ - была тамъ каменная баночка помады - все, насыпалъ плутоватый торгашъ: и пряники, и слюнявую карамельку-гадалку, и голубенькую змѣйку, и зеркальце, и фальшивый двугривенный. И Саша смѣялась короткимъ смѣшкомъ, повизгивала со щекотки, и льнула, и не давалась. И пахло отъ ея головы сладкой помадой.
- …Ой, миленькой, не жми…
Подбирала ноги подъ платье, не уходила и не давалась, все оглядывалась на засыпавшiя избы и все пугалась.
- …Ой, мамынька меня…
- Саша! - сказалъ Серегинъ, смотря въ край деревни. - И нѣту тебя…
Онъ пошелъ полевой загородиной, знакомой дорогой. Три недѣли ходилъ онъ здѣсь, - на рѣку и съ рѣки, - когда работалъ на берегу, и ходила здѣсь голоногая въ будни Саша, носила ему обѣдать къ камню. Поглядывала на него въ сторонкѣ. Потомъ пересмѣивались глазами. Потомъ полюбились.
Желтобурыя щетки жнивья глядѣли голо и холодно въ сумеркахъ, только чертополохъ силой засѣлъ на межахъ съ черножелтыми пуговками ржавой дикой рябинки. Уже не было стрѣляющихъ въ просторѣ стрижей, только черное галочье шумѣло въ холодѣющемъ небѣ, кружило надъ избами, кричало, что идетъ осень. Въ сѣрыхъ рядахъ стояли пышно разубранныя рябины, точно краснокафтанная стража, затесавшаяся въ сѣрую толпу мужиковъ. Стайки жирѣвшихъ гусей звонко трубили, подвигаясь къ ночлегамъ, и въ крикѣ ихъ чуялись холода. Черныя пугалы пялили руки въ захолодѣвшихъ пустыхъ огородахъ - гдѣ все? Неуютомъ и холодомъ смотрѣло все здѣсь, и не хотѣлось итти.
И все же пошелъ.
Пьяный, косоватый Андронъ распояской бродилъ подъ избой, постукивалъ топоромъ объ стѣны - искалъ работы.
- Ягоръ Ива-нычъ!
Вогналъ въ стѣну топоръ и полѣзъ цѣловаться.
- Чисто подгадалъ я - трехъ барашковъ намедни принялъ… Дочку выдалъ, Ягоръ Иванычъ, живое дѣло!
Угощали бараниной, разсказывали про свадьбу.
- По-четъ какой… становой, Ягоръ Иванычъ, пировалъ! Полулодокъ у сватьюшки-то, оенъ укупаетъ… Первомѣсто мнѣ теперь въ трактирѣ у ево. Самъ бы Саньку уцопилъ, да жена жива, вотъ какой! Будетъ она у ихъ въ дому баженая, пуще хозяйки…
- Будетъ зря молоть-то! - ступилась на него Марья, такая же круглоглазая, какъ и Саша.
Молчалъ Серегинъ, угрюмо смотрѣлъ въ сѣрую груду вареной баранины на деревянномъ кружкѣ, по которой лѣпились мухи. Смотрѣлъ на пѣгую сашину кошку, на жующiе рты хозяевъ, на зеленыхъ чертей въ языкахъ пламени, на картинкѣ, за головой Андрона. А тотъ приставалъ - опробуй баранину-то! - наливалъ изъ зеленой бутыли, копался обрубленнымъ пальцемъ въ кускахъ и запихивалъ въ мокрый, закрытый усами, ротъ. Вытиралъ пальцы о золотистую широкую бороду, таращилъ на Серегина голубоватые, сонные съ многодневнаго пьянства глаза, трясъ вихрами и уговаривалъ:
- Ребрушко-то опробуй…
И въ избѣ было пусто и холодно, какъ на водѣ, и все еще стоялъ здѣсь тошный и горькiй духъ пьянаго праздника. Долго не могъ уснуть Серегинъ. Думалъ о Сашѣ, о своей незадачливой, неуютной жизни. Думалъ, что недалеко Еловая Рожня, что живетъ же Саша на свѣтѣ. И въ безсонной ночи казалось опять, что было на всей землѣ для него только одно, только одна эта Саша, его судьба, радостное одно за всю жизнь.
На уро Андронъ опять угощалъ бараниной и разсказывалъ, Какiе у света лошади и ковровые санки: будетъ теперь Санюшка кататься о святкахъ въ лисьей шубейкѣ, - сватьюшка все сулилъ.
…Саша! - кричало тоской въ Серегинѣ.
Онъ забралъ чемоданчикъ и попрощался: много работы теперь на рѣкѣ; поживетъ тамъ, у Семена, въ землянкѣ.
И когда опять шелъ къ полевой загородинѣ, на задворкахъ, у знакомой рябины, нагнала его Марья, съ чего-то накрывшись поверхъ головы рванымъ шугаемъ.
- Постой, погодь-ко, Егоръ Иванычъ... Плакала по тебѣ доченька-то… Мой-то сбѣсился, слышь… Сватъ-то ему и курму сулиоъ на семгу, и трактиромъ-то заманялъ…
- Плакала… - хмуро сказалъ Серегинъ, глядя въ рябины. - Теперь посмѣется.
Стиснулъ раскосившiяся, было, губы, тряхнулъ головой и пошелъ, не видя ни золотистаго въ солнцѣ жнивья, ни бордовыхъ сочныхъ головокъ татарника, что давилъ сапогами, ни журавлей, летѣвшихъ надъ его головой. Паутинки перетянулись вездѣ, паутинки плыли, играли на солнцѣ и какъ-будто заткали все впереди стеклянными нитями. Липли къ глазамъ.
Три дня работали на рѣкѣ, наводили форватеръ, снимали и ставили знаки. Три дня бились на вселахъ съ теченiемъ, насажавъ кровяныхъ мозолей. Три дня путала ихъ рѣка, сбивая поставленныя въ первый день вѣшки-указки. Три ночи каменнымъ сномъ спалъ Серегинъ въ угарной землянкѣ Семена. И всѣ эти дни и ночи летѣли гуси и журавли за солнцемъ. На четвертый день пришелъ пароходъ снизу и сдалъ депешу - ѣхать нанизъ, къ Волчьему Перекату, быть при дознанiи: тамъ утонулъ маячникъ.
Пароходъ сверху долженъ подойти передъ вечеромъ. Съ утра моросило, нависло и пошелъ вѣтеръ. Разыгрался широкiй плесъ, Подъ дождемъ ставили послѣднiе баканы. Закачались огоньки на новыхъ мѣстахъ въ дождѣ - только-только заправленныя печальныя лампадки. Ночью тянуло съ еловой чащи, въ черноту ушла мутная даль песковъ, шумѣло по берегамъ осеннею непогодой. А парохода все не было.
- Можетъ, подъ Буграми шестится гдѣ… Шибко вóмелько тамъ! - гадалъ Семенъ. - Погодка-то шумнàя, Егоръ Иванычъ…
Серегинъ сидѣлъ пердъ растрескавшейся печуркой, въ дыму. Жалась со своимъ кутенкомъ вислобрюхая Лиска, смотрѣла въ огонь и плакала. Продрогъ и заголодался за день Серегинъ, хотѣлось водки. Боялся, что пароходъ запоздаетъ: закроютъ буфетъ.
- Ишь ты, утопъ Василiй… - говорилъ Семенъ. - Выпивши, не иначе. И быритъ тамъ, а долженъ бы выплысть, коли съ лодкой что обошлось. Шутовое дѣло выплысть… можетъ, на стерженѣ понесло, въ сапоги налило. - А жонка у ево осталась, двое ли - трое ли у ево было. Такъ-то вотъ оженишься, наведешь ихъ, а тамъ и потопнешь. На харчи-то и то не хвататъ…
Серегинъ вышелъ на волю. Хлестало дождемъ съ рѣки. Черно было на берегахъ, черно и на водѣ; но тамъ хоть по широкому плесу поигрывали, дробились въ дождѣ огоньки. Онъ смотрѣлъ на свои огоньки, разбирая кривую линiю стрежня. Да, вотъ наладилъ и тутъ, и тамъ… а свое не наладилъ. Ползло подъ ногами. Даже сквозь дождь и гулъ чащи пробивался булькающiй шорохъ ключей. Пофыркивала рядомъ Лиска.
- Лиска!
Она взглянула и заюлила у ногъ. Бывало, сидѣла у камня, когда онъ ѣлъ, и смотрѣла въ глаза. Тогда было свѣтло на берегу.
…Что жъ не идетъ-то, а? огни не кажетъ?.. Выпить бы вкрѣпкую да заснуть…
Смотрѣлъ въ черноту, за баканы, гдѣ должны показаться огни.
- Не кажитъ? - отзывался изъ темноты Семенъ, - А, ты, дѣло какое…
- Какой сегодня идетъ?
- Думается такъ, что Чиковскiй… либо тотъ… Генералъ… Новые, къ имъ и не приглядишься…
…Когда же?
- Егоръ Иванычъ… - просительно сказалъ голосъ Семена. - Скажи тамъ, по начальству правленiя… накрышечку какую ни есть бы… мокрое время, невсутерпь… до кишекъ мокнешь…
- Да когда же онъ, чортъ!.. господи…
- Огонь кажитъ! Валитъ!
- Лодку, Семенъ!
Спотыкаясь и катясь по глинѣ, Серегинъ вбѣжалъ въ землянку, прыгнулъ черезъ скулившаго на ступенькѣ кутенка, накрылся плащомъ, схватилъ чемоданчикъ и выбѣжалъ въ темень. Застучало дождемъ по клеенкѣ, загремѣло въ вѣтрѣ, какъ жестью, -жесткимъ плащомъ.
- Лодка гдѣ? Фонарь зажигай, живѣй фонарь зажигай!...
- Здѣся… Да спицы смокли…
- Давай, чортъ тебя… мимо проскочитъ…
Заюлило золотыми змѣйками на глинѣ, въ ключахъ, закачался тусклый фонарикъ на палкѣ. Загромыхали весла.
- Ну, дай, Господи… Прямо, шурга пошла… Держись, Егоръ Иванычъ!
Крѣпко накатывало волной, мѣшало выбраться. Серегинъ стоялъ, упершись ногми въ борта. Слѣдилъ, какъ взвиваются высокiе огни по стрежню.
- Паруси-итъ, Егоръ Иванычъ! - кричалъ Семенъ, наваливаясь изо всѣхъ силъ на весла. - Садись ты, шумной!..
Срывало вѣтромъ. Серегинъ махалъ огнемъ. Не давали гудка высокiе наплывающiе огни, не трепетало сигналомъ.
- Лихо дѣло, не черпануть бы… Садись!
- Гребись, знай!
Ближе, ближе подбирались огни. Шлепнуло волной съ боку, подняло и бросило въ хлябь.
- Садись! - заревѣлъ Семенъ. - Шутова голова!
- Знай, гребись!
- По-спѣемъ! Кружить ему два раза! Машутъ вонъ…
Плавно, дугой, покачался огонь-сигналъ, и, наполняя ночь новымъ, уже сознательнымъ шумомъ, загудѣлъ пароходъ, показывая освѣщенный бокъ.
- Доббе-ремся… - уже весело, крехтя отъ усилiй, крикнулъ Семенъ, точно и онъ дожидался парохода. - Какъ тепломъ отъ ево…
- …Чай-ковскiй… - разобралъ Серегинъ золотыя буквы по бѣлому. - Хорошiй пароходъ…
- А-ди… корму-у! - заевѣлъ рупоръ.
Огнями горѣлъ длинный бокъ. Смотрѣли на Серегина освѣщенныя окна салона. Мотали огонькомъ на кормѣ. Рвануло волной, мотнулась веревка, два длинныхъ багра ссунулись съ борта и разомъ схватили лодку.
- Прощай, Семенъ!
- …Ива-нычъ! - сорвало вѣтромъ.
Уже не было лодки за бортомъ.
III.
- Не мая-чи-ить! - услыхалъ въ дремотѣ Серегинъ и встряхнулся.
На него смотрѣлъ съ большого стола разноцвѣтный хрусталь въ огонькахъ, бѣлоснѣжная скатерть, мѣрно качающiеся шапи цвѣтовъ. Дальше - черное, во всю стѣну, окно. За окномъ кричалъ голосъ.
…Задремалъ! - подумалъ Серегинъ и покосился на ужинавшихъ.
Они сидѣли за столикомъ, другъ противъ друга, и звякали ножичками. Круглые часы на стѣнѣ показывали безъ четверти двѣнадцать, а когда вошелъ, было безъ двадцати пяти. А вздремнулъ и что-то такое видѣлъ - забылъ.
Старичокъ принесъ ему водки и ветчины.
- Насилу отхлопоталъ - плиту загасили.
Еще на берегу Серегинъ рѣшилъ, точно на зло кому-то, выпить да вкрѣпкую. А какъ увидалъ съ лодки, что во второмъ классѣтемно, вспомнилъ съ досадой, что кухня кончаетъ въ половинѣ двѣнадцатаго. И обрадовался: салонъ перваго класса былъ освѣщенъ. И хоть не любилъ онъ перваго класса, - аристократы тамъ все, - вошелъ.
Ѣлъ ветчину, выпивалъ рюмку за рюмкой, поглядывая на ужинавшихъ. Господинъ былъ кистлый съ лица, съ рыхлыми синими щеками, брыластый, рухлякъ; и голосъ былъ непрiятный, и движенiя барственныя. Зато дама была красавица. У ней было нѣжное, бѣлое, какъ изъ воску, лицо, тонкiя, яркiя губки, темныя бровки мягкими дужками и чудесные свѣтлые локоны, какiе видалъ онъ въ Архангельскѣ, ввъ лучшей парикмахерской, за окномъ. А когда увидалъ глаза, - сладко тронуло сердце. Такъ и подумалъ -божественные глаза. На ней было чуть розоватое, съ блескомъ, платье, и на плечахъ пышный мѣхъ, запавшiй на спинку стула. И все въ ней было прекрасно: какъ поворачивала пышную головку, въ золотистой повязкѣ, какъ держала стаканчикъ, какъ пила маленькими глоточками и какъ говорила.
Онъ съѣлъ ветчину и допилъ всю водку. Закурилъ и почувствовалъ наплывающую истому.
…Соснуть бы часокъ… или пивка попросить?..
Поманилъ старичка и попросилъ подать пива.
- Ужъ какъ-нибудь разстараюсь.
Отъ столика до Серегина долетали отрывки непонятнаго разговора:
- …за одну недѣлю. Пять тысячъ далъ!
- …конечно, отказался… Лучше заплатить неустойкую
- …въ Симбирской губернiи, на самомъ берегу Волги… Сто тысячъ заплатилъ! И игралъ, конечно… всякiя операцiи…
Слышалъ Серегинъ сквозь наплывающую дремоту. Думалъ - коммерсанты какiе нибудь, маклачить ѣдутъ на ярмарку… Ярмарка тамъ лѣсная… Поглядѣлъ вялыми глазами на даму, откинувшуюся на спинкѣ, - ножки какiя маленькiя, - опять подумалъ: «красавица… можетъ, содержанка этого рухляка… самъ ѣдетъ маклачить на ярмарку, а ее боится одну оставлять, вотъ и потащилъ въ такую погоду… Цѣпищу какую выпустилъ - чисто скоба.
Мѣрно позвякивалъ хрусталь на столѣ. Бѣлая скатерть расплывалась, тускнѣла, что-то мерцало - розовое. Поглядѣлъ къ столику. Матово свѣтилось серебряное ведерко съ выглядывающимъ горлышкомъ.
…Шампанское дуютъ.
Тамъ ѣли ложечками что-то розовое съ тарелочекъ и запивали виномъ. Часы пробили - двѣнадцать.
…Сходить скоро, - подумалъ Серегинъ, привалился и сталъ дремать. Слышалъ, какъ шумитъ порывами за окномъ, какъ сонно шуршитъ дождемъ по стеклу. Видѣлъ, какъ будто, огни въ чернотѣ, качающiеся волны, услыхалъ плескъ…
- Пожалуйте-съ, Егоръ Иванычъ…
Показалось въ вязкой дремотѣ, что это сходить надо сейчасъ, и встряхнулся. Старичокъ-лакей лилъ въ фужеръ пиво.
- Вздремнули, Егоръ иванычъ…
- Да, братъ. Крутился много всѣ эти дни…
…Саша! - отозвалось тоской сердце.
Тревожно закричалъ пароходъ, и машина остановилась. Стало слышно, какъ поролъ по палубѣ дождь.
- Мы опять стали! - сказала пѣвица, кутаясь въ мѣхъ, и подошла къ окну. - Ни одного огонька нѣтъ…
Тревожно кричалъ пароходъ, точно предостерегалъ кого-то: ни-ни! ни-ни! Застучали ноги надъ головой. Ревѣлъ рупоръ. И вдругъ увидали, - за переднимъ стекломъ черкнула съ носа ракета. Треснуло и облило голубымъ свѣтомъ берегъ въ черной щетинѣлѣса.
- Зачѣмъ ракета? - тревожно спросила пѣвица, оглядывая салонъ, и Серегину показалось, что на немъ остановились ея глза.
- Опаснаго ничего, сударыня, - подымаясь, сказалъ онъ почтительно. - Самый тутъ стержень и завороты… Предупреждаютъ…
- Что?.. я никакъ не пойму…
Она взглянула черезъ плечо, и онъ еще лучше могъ видѣть, какъ хороша она, и какiе у ней чудесные, играющiе глаза.
- Сильный проносъ тутъ, очень быритъ, сударыня… - сколько могъ мягче сказалъ Серегинъ. - Несетъ пароходъ, а стержень кривой и узкiй… фарватеръ-съ…
Она отвернулась къ окну: нѣтъ, конечно, не инженеръ.
- И что же?..
Ему нравилось это - онъ бы сказалъ - королевское обращенiе, небрежно-отрывистые вопросы и нѣжный голосъ.
- И вотъ, если тамъ встрѣчный - столкнуться могутъ. А гудковъ на слыхать за вѣтромъ. Потому и ракета.
- Да-а…
Она отошла отъ окна, мило запахиваясь боа, точно ей было холодно. А Серегинъ насторожился, не спроситъ ли. Она видѣла этотъ ожидающiй взглядъ. Эти взгляды тянулись за ней повсюду. И этотъ, въ сапогахъ, красивый и диковатый, съ рѣзко кинутыми бровями, этотъ дѣтина, крѣпкiй, какъ брусъ, смотрѣлъ на нее точно такимъ же взглядомъ, въ которомъ были еще и робость, и восхищенье.
- Вы, очевидно, хорошо знаете эти мѣста? - спросила она небрежно.
Онъ отвѣтилъ съ готовностью, что знаетъ отлично. Онъ выросъ на этой рѣкѣ. Можно сказать, волны его качали: отецъ-то его былъ лоцманъ, когда, конечно, еще не было охраняющихъ знаковъ, провожалъ суда въ трудныхъ мѣстахъ. А онъ? А онъ… вотъ эти баканы, огни, мачты по берегамъ - это его рукъ дѣло. Какъ сказать! Труда особаго нѣтъ, только безпокойное очень дѣло. Вотъ часа черезъ полтора надо сходить… Говорятъ, утонулъ маячникъ, - тѣ, что по берегамъ въ шалашахъ. Надо быть при дознанiи.
Намолчался ли онъ, долго ли не бывалъ съ людьми, или водка развязала языкъ, или было такъ хорошо говорить съ этой красавицей, - такъ называлъ ее про себя, - онъ разсказалъ, какъ ночевалъ въ шалашѣ у маячника и какъ ставилъ баканы на плесѣ, гдѣ его забралъ пароходъ. Плохо, что подошла непогода, кругомъ развезло, темень. Выглянулъ на рѣку - огонекъ, идетъ пароходъ.
- Увидали нашъ пароходъ! - оживленно сказала она, кутаясь въ мѣхъ и щурясь. - Скажите… говорятъ, здѣсь еще попадается типъ прежнихъ ушкуйниковъ-новгородцевъ… - спросила она съ улыбкой.
Онъ слыхалъ про ушкуйниковъ.
- У насъ тутъ много крѣпкихъ людей… отважныхъ. Лоцманà вотъ, - водяной народъ, дерзкiй…
Взвыло вѣтромъ по палубѣ, прокатило по желѣзной обшивкѣ, и серегинъ опять вспомнилъ, что скоро сходитъ. Посмотрѣлъ на часы - перваго половина.
- А зимой, что вы дѣлаете?
- Да вѣдь… то ремонтъ, то пошлютъ въ управленiе. А то отпускъ беру, на родину ѣду. Глухiя у насъ мѣста. Тутъ у меня съ медвѣдями…
- Что такое… съ медвѣ-дями? - спросилъ баритонъ, подымая брови. - Охо-та?
Какъ-то разъ онъ былъ на обкладкѣ, нарочно для него устроенной почитателемъ-фабрикантомъ.
- Вотъ-съ. Только я дешево-съ, работаю исполу…
- Исполу? - морщась, спросилъ баритонъ. - Я не понимаю… исполу!
- Обкладчику трешну въ зубы, медвѣдя на придачу. Дорого положить! Промажу - плати десятку. Но только этого не бывало. У меня не сорветъ-съ! - показалъ онъ рукой. - Прошлую зиму полдюжины нащелкалъ, - мечекъ пару да пестовъ четырехъ, стариковъ…
Вѣяло отъ него силой. Широкогрудый былъ онъ, роту вершковъ двѣнадцати, съ руками, въ которыхъ прятался фужеръ пива, съ горячимъ взглядомъ и открытымъ, темнымъ съ загару, лицомъ. Ерзалъ по широкому лбу его каштановый завитокъ, враскосъ глядѣли неспокойныя брови, а мягкiя губы все сбѣгались въ усмѣшку, когда говорилъ. Онъ уже не стѣснялся теперь, расхаживалъ по салону, заставляя дрожать хрусталь.
- Ммда… - пожевалъ баритонъ губами. - Я тоже люблю эту… охоту…
- Убивали-съ?! - радостно даже спросилъ Серегинъ.
- Однажды, въ Калужской губернiи… взялъ я одного… небольшого…
…Вретъ, брыластый… - подумалъ Серегинъ, глядя на рыхлыя щеки и намекающiе подъ глазами мѣшечки. - И такого-то рухляка - такая!
И спохватился: такъ неудобно держать себя, ходить и кричать такъ громко.
- Да вы молодецъ! - сказала пѣвица. - Разскажите намъ еще что-нибудь. Такъ мы скучали все время…
Онъ былъ счастливъ, что она говоритъ съ нимъ и такъ смотритъ. Какая женщина! Скажи ему - и по одному ея слову, за эту невиданную улыбку, въ этотъ нѣжный, пѣвучiй голосъ, отъ котораго съ чего-то понывало сердце, онъ готовъ былъ бы перебить всѣхъ медвѣдей, пойти на нихъ съ голыми руками. А легкая какая, субтильненькая! Онъ разсказалъ имъ, какъ былъ разъ подъ медвѣдемъ, какъ взялъ рысь однѣми руками - ободрала, шельма, плечо! - какъ подъ Архангельскомъ, - тамъ рѣка, господа, ка-кая! версты! -переходилъ въ ледоходъ. Объ этомъ писали въ газетахъ. Ну, это когда былъ моложе, конечно. Теперь дорожитъ жизнью. Зажигалъ передъ ней, передъ этой чудесной розовой женщиной, весь жаръ, который таился въ душѣ. Былъ счастливъ, что она такъ глядитъ, - и вдругъ стало не по себѣ: замѣтилъ, какъ она наклонилась къ скучному рухляку и что-то шепнула.
- А не выпьете ли съ нами винца? - предложилъ баритонъ.
…Во-отъ! А прилично ли? - подумалъ Серегинъ. - Скажутъ, самъ непросился…
- Да? - съ улыбкой кивнула ему пѣвица. - Конечно, вы должны выпить.
…А, какiе глаза! Бываютъ же такiя… небесныя женщины! Родятся гдѣ-то, гдѣ-то живутъ…
Онъ не нашелъ, что отвѣтитъ. Поежилъ плечами и поклонился.
- Берите стулъ и садитесь. Вы такъ хорошо разсказываете…
…Сама красота! За такую биться до смерти можно… Рубаха видна изъ-за ворота… - и смущенно вбиралъ голову въ плечи, чтобы не показалась рубаха.
- Вамъ какого позволите? Вамъ надо выпить, вы скоро опять туда…
- Все равно-съ… какого-нибудь…
Все равно, она понимаетъ его смущенье, понимаетъ, что не умѣетъ онъ разговаривать. Имъ все извѣстно. Бываютъ же такiя необыкновенныя, недаромъ онѣ живутъ въ большихъ городахъ и все знаютъ. Вотъ и не дѣлаютъ ничего, и это хорошо, что онѣ ничего не дѣлаютъ. Руки какiя! Бѣлыя, ни морщинки, ни цапинки, атласистыя. Сливками моютъ! - слыхалъ онъ что-то про сливки. - А платье! Шкурка, прямо. Совсѣмъ и не платье, а кожица.
…Водка-то даетъ себя знать, - слѣдилъ за собой Серегинъ. - А, все равно, сходить скоро, къ чорту…
Онъ присѣлъ, чувствуя связанность, - ходить было куда свободнѣй, - потирая руки, съ которыми не зналъ что дѣлать. Въ карманы заложить, положить на колѣни или такъ, на груди, какъ этотъ?..
- Во-симь! - донесло съ носа.
- Мы не сядемъ? - шутливо спрашивала пѣвица. - Вы тутъ все знаете.
- Знаки всѣ исправно стоятъ, не должны-съ.
- Этимъ мы обязаны вамъ, нашему охранителю… Позволите этого? - дарила она ему улыбки.
Еще спрашиваетъ - позволите! Вотъ они, вотъ необыкновенные, настоящiе люди. А говорятъ - аристократы, въ людяхъ не понимаютъ. Шампанское! Не ждалъ - не гадалъ. Конечно, уже настоящее. Онъ никогда еще не пилъ настоящаго. Поилъ его купецъ на пароходѣ донскимъ, а это…
- Помилуйте, какой охранитель!
Это все сущiе пустяки, даже не стоитъ хорошаго разговора. Это его обязанность ставить баканы, провѣрять и направлять стрежень, слѣдить за рѣкой, чтобы не бàловались. Ну, и почевать подъ дождемъ. Онъ чуть-чуть рисовался передъ нею. Есть такая пословица здѣшняя, - простите за грубое слово, - не потопаешь - не полопаешь. За это и деньги платятъ. Немного, шестьдесятъ рублей, но тутъ, какъ говорится, эконо-мическiй законъ. Не онъ - такъ другой. А жизнь - строгая старушка, не пошутишь. Сколько хуже его живетъ. А плотогоны какъ! Сколько ихъ пропадаетъ, какъ плоты разобьетъ - такъ и посыпятся. А маячники, а лѣса валятъ, -головы напрочь летятъ, въ лепешку! А на лѣсопилкахъ, а на рудникахъ мѣдныхъ! Въ бархатѣ-то живутъ - горсть. Жизнь…
Посмотрѣлъ на нее: вотъ она, въ бархатѣ живетъ, такая.
Ужъ и не замѣчалъ, какъ подливали ему. Онъ точно сорвался, поощряемый гымканьемъ рухляка и ея играющими глазами.
- Любите наши мѣста… Очень прiятно! Наши мѣста хорошiя. Народъ кормятъ. Дикой край, не разработанъ еще. Разра-бо-таемъ!
Какiя же они пустыя! Съ пароходу-то не видать, конечно. Пу-стыя!
- Такъ-то вотъ, господа, и про народъ говорятъ - лѣнивый! И пожить… Деревни кругомъ, въ поляхъ и лѣсахъ деревни. Деготь гонятъ, скипидаръ, смолу, корье дерутъ, лѣса валятъ, рѣжутъ, за границу гонятъ. Маслобойки! А рыбаки! Изволили семгу кушать, а нельму? А вотъ они, заколы-то, курмы… Въ ночи-то непогожiя саое дорогое дѣло, когда ей пора валиться. А поморы! За тюленями, за треской, кругомъ кипитъ…
Говорилъ о возникающихъ поселенiяхъ, о падающихъ лѣсахъ, о прежнихъ лоцманахъ, доживающимъ дни свои по роднымъ селамъ. Ихъ бы послушали! О разливахъ этихъ могучихъ рѣкъ, когда на десятки верстъ ни-чего, - море и море. О ходѣ семги, какъ бѣжитъ она съ моря, сигаетъ черезъ пороги, черезъ заколы, вся-то серебряная!
Всегда передъ нимъ стоялъ полный стаканъ. И всегда видѣлъ - вотъ-вотъ, близко совсѣмъ, - играющiе, несбыточные глаза, и въ нихъ такое, такое… какъ сказка.
…Что за вино! Пьешь - больше хочется. Еще бутылку несетъ Иванъ. теперь красное начали… вотъ ши-куютъ!
Разсказывалъ о бучахъ въ водополье, о крестахъ, о погостахъ. Сыпалъ пословицами. Вытащилъ «бабочку», положилъ на столъ, и лежала она рядышкомъ съ золотымъ портсигаромъ въ буковкахъ. Смотрѣлъ сбоку, как попиваетъ она глоточками, точно цыпленокъ, эта чудесная женщина, сама красота. Совсѣмъ близко взглянулъ - свѣтлые круглые глаза… Сашины глаза! А изъ души не шла камнемъ навалившаяся тоска. И вино не брало ее. Говорилъ о Щурахъ, какiя хитрыя бываютъ мѣста на рѣкахъ. Тамъ и пѣсня такая есть: «отъ поры да до поры разыгралися Щуры!»
Опять кричали пароходъ, спрашивалъ ночь, тише шлепалъ колесами. Приглядѣлся Серегинъ - часто стоятъ баканы, знакомое мѣсто.
- Рожня, никакъ… - сказалъ старичокъ, дремавшiй у стѣнки.
- Самая она…
Серегинъ подошелъ къ окну, протеръ рукавомъ запотѣлость, смотрѣлъ на невидные берега. Рожня! Ни огонька не было на горѣ, и горы не было, и села съ синими пузатыми куполами въ звѣздахъ, и трактира на самомъ вѣнцѣ горы. Прижался лицомъ къ стеклу -ничего.
- …Сашура! - позвалъ онъ. - Чуешь ли?!
Стиснулъ зубы, сдавилъ глаза, задавилъ въ себѣ нежданно запросившiяся слезы.
- …Приду, Саша! - сказалъ онъ невиднымъ берегамъ.
- Не тутъ родина ваша? - услыхалъ онъ играющiй голосъ.
- Нѣтъ, сударыня. Родина моя далече отсюда…
Подумалъ, было, - сказать? Посмотрѣлъ въ себя, посмотрѣлъ на столикъ съ ведеркомъ, - нѣтъ.
- Скоро уходить вамъ?
- Да… полчаса, не больше…
Онъ сидѣлъ, наклонившись и отвернувшись, не думая уже, - прилично ли такъ, - смотрѣлъ на сапогъ, а губы дрожали, и хотѣлось бы закричать, побѣжать куда-то, разметаться.
- Ну, скажите… - нарушила молчанiе пѣвица. - Вы довольны своей судьбой?
Она такъ тепло посмотрѣла, такъ участливо спрашивала.
- Судьбой… - сказалъ онъ, не подымая головы, забывая, прилично ли. - Судьба моя… невеселая, сударыня…
Встряхнулся, взглянулъ на нее и улыбнулся грустно.
- Все бываетъ.
Прошелся по салону, понюхалъ розовые цвѣты, которые ничѣмъ не пахли, взглянулъ на часы - второй. Пѣвица постукивала ложечкой.
- А вы далече изволите? Туда-съ… Тамъ теперь ярмарка начинается. По торговымъ дѣламъ изволите ѣхать?
- О, нѣтъ! - разсмѣялась пѣвица. - Почему вы думаете, что мы по торговымъ дѣламъ?
Посмотрѣла на баритона. Тотъ смѣялся глазами - по торговымъ дѣламъ!
- Такъ, ошибся, конечно… Слышалъ - коммерческiй разговоръ, думаю - по торговымъ дѣламъ…
Смотрѣлъ на нее съ простоватой улыбкой.
- Нѣтъ, мы не по торговымъ дѣламъ… - сказала пѣвица задумчиво. - Не по тор-говымъ…
Она подошла къ пiанино, открыла крышку, посмотрѣла на черное окно. Задумалась. Постояла и тихо опустила крышку.
- Вѣтеръ какой!
Кажется, никогда не утихнетъ вѣтеръ, не перестанетъ дождь, не кончится непогожая ночь, стоящая за пароходомъ. Ни эти рвущiе ночь гудки.
- Не мая-чи-итъ! - кричалъ все тотъ же не устающiй голосъ.
- Не маячи-итъ! - подавалъ выше, подъ темнымъ небомъ.
- Вы женаты?
- Нѣтъ-съ. У меня ни жены, ни сестры… ни мамы…
Она посмотрѣла на него по-другому, чѣмъ раньше. Такой огромный, медвѣжiй человѣкъ, а сказалъ такъ, по-ребячьи, такъ нѣжно, - ни мамы.
…Что она смотритъ такъ? Вѣдь она ничего не знаетъ.
И понялъ - жалѣетъ.
А если ей разсказать… Она пожалѣетъ… А тотъ ужъ дремлетъ, упился…
Серегинъ смотрѣлъ въ переднее, черное окно, по которому струились капли. Поднялся, вглядываясь. Ну да, самый и есть, Волчiй Перекатъ. Надвигается линiя бакановъ, частыхъ огней.
Подавалъ отрывистые гудки пароходъ: гу-гу! гу-гу!
- Вотъ и сходить мнѣ…
Пѣвица посмотрѣла въ окно: онять широко раскинулись зыблющiеся огоньки, опять не видать береговъ, и все такъ же царапаются волны, бѣлѣютъ гребнями.
- Пойдите туда… Господи! - перевернула она зябкими плечами. - Въ такую тьму…
- Къ утру разсвѣтить… - усмѣхнулся Серегинъ. - Можетъ, осень погожая будетъ…
…Эхъ, ей бы сказать, пожалѣла бы съ такими глазами, маленькая…
- Счастливо оставаться!
Она протянула ему маленькую холодную руку, которую онъ боялся пожать, - такая она была крохотная.
- Вы будете счастливы… - сказала она съ чувствомъ, въ порывѣ вдругъ поднявшейся жалости къ нему, уходящему въ ночь. -Желаю вамъ… и хочу, чтобы вы были счастливы!
Онъ поклонился неуклюже, тронутый такой неожиданностью, вѣря сердечности нѣжнаго голоса. Поклонился молча курившему рухляку.
- Мое по-чтенье!
Оглянулъ салонъ, точно искалъ свой чемоданчикъ и плащъ, оставленные у вахтеннаго. Увидалъ дремлющаго у стѣнки офицiанта, долго рылся въ карманахъ, вытаскивая какiя-то бумажки, отыскивая кошелекъ.
- Семьдесятъ копеечекъ съ васъ, Егоръ Иванычъ. Нѣту - потомъ отдадите.
- Какъ нѣтъ, какъ нѣтъ…
Сунулъ рубль бокомъ, наспѣхъ, поклонился къ столу и вышелъ на палубу. На него пахнуло вѣтряной мокрой ночью.
- Бѣдный… - вздохнула пѣвица.
- Ммда… - отозвался баритонъ. - Мнѣ показалось, вы ему пѣть хотѣли…
- Тутъ нѣтъ ничего смѣшного. Да, я хотѣла бы спѣть ему… Хотѣла бы спѣть всѣмъ… всѣмъ этимъ пустымъ просторамъ…
- Вы напрасно, дорогая. Я не смѣюсь… Я бы и самъ ему спѣлъ.
Пѣвица переплела пальцы, положила на нихъ подбородокъ и задумалась.
- Да, я хотѣла спѣть, и почему-то было стыдно… Я пѣла на пароходахъ, но теперь… мнѣ показлось это такимъ… Что бы я стала пѣть? Онъ, вѣроятно, никогда ничего не слыхалъ… Но что бы я стала пѣть ему? «И тихо, и ясно, и пахнетъ сиренью?» Что-нибудь бодрое? А онъ послушаетъ и пойдетъ въ ночь?.. Мы можемъ пѣть съ вами тамъ, въ залахъ, рядамъ… а здѣсь надо что-то другое пѣть, въ этой жути, какую-то страшную симфонiю… Она творится здѣсь, я ее чувствую, эту великую симфонiю… Мои пѣсенки были бы здѣсь насмѣшкой, какимъ-то пискомъ. Да, да!.. Сюда надо итти не съ подаяньемъ!.. А когда-нибудь и здѣсь будутъ пѣть… другiе…
Она позванивала ножичкомъ по лафитничку.
- Прикажите убирать-съ? - спросилъ офицiантъ.
- Ну, хорошо-съ, - сказалъ баритонъ. - Представимъ себѣ, что всѣ эти наши «пѣсенки»…
На палубѣ пороло дождемъ. Со свѣту ничего не было видно. Говорили вахтенные, что былъ огонь съ берегу, а вотъ нѣту. Звалъ и звалъ пароходъ.
- Даютъ? - кричалъ Серегинъ капитанскому мостику.
- А чортъ ихъ знаетъ! - сердито отвѣчалъ мостикъ. - Баканы горятъ - есть кто-нибудь…
Гдѣ берега? Непроглядная темень съ покачивающимися какими-то голыми огоньками.
- Даетъ! - крикнули отъ кормы голоса.
- Въ корму входи-и! - заревѣлъ рупоръ.
Завозились кожаныя куртки въ свѣтѣ фонарика, поднялись черныя жерди и упали: багры зацѣпили невидно подобравшуюся лодку.
- Готова-а!
Серегинъ прыгнулъ. За нимъ кинули чемоданчикъ. Подняло и швырнуло въ хлябь. Отходили свѣтлыя окна салона, узились, завернулись. Дальше, дальше уходили боковые огни, свѣтя на прыгающiе волны, пуская два долгихъ расходящихся вала, унося тыльный рубиновый огонь. Уже не было ихъ, а этотъ кормовый огонекъ становился недвижнымъ и уже не живымъ былъ, а покачивался на вольныхъ волнахъ рядовымъ унылымъ баканомъ. Дольше всего держался бѣлый на невидной мачтѣ, и не разобрать было - пароходъ ли шелъ гдѣ вдали, звѣздочка ли глядѣлась въ прорывѣ неба.
Перемѣнился вѣтеръ - упорно, густо тянулись съ береговъ, несъ шумы чащъ.
- Садись! - уже который разъ кричалъ съ веселъ робѣющiй молодой голосъ.
Не видѣлъ и не думалъ Серегинъ, - кто тамъ, невидный на веслахъ. И какъ часто бываетъ, когда попадаешь во тьму съ яркаго свѣта, - остается въ глазу рѣзкое отраженiе только-что видѣннаго, - такъ и было съ Серегинымъ. Передъ глазами, во тьмѣ, на вѣтру, рѣзко стоялъ уголъ стола, бѣлая скатерть, край серебрянаго ведерка, нѣжная рука въ кольцахъ, золотой портсигаръ въ буковкахъ, полстаканчика краснаго вина, розовое что-то въ окуркахъ на блюдечкѣ…
…А портсигаръ?!..
«Бабочки» не было ни въ боковомъ, ни въ другихъ карманахъ. Она осталась лежать на столикѣ, рядомъ съ тѣмъ портсигаромъ. Теперь ѣдетъ тамъ…
…Оставилъ. Ну, Иванъ уберетъ…
Вскинуло на крутую волну, швырнуло, - чуть не упалъ Серегинъ.
- Садись, говорятъ! Не выгребешься никакъ… - кричалъ плаксиво молодой голосъ.
- Кто на веслахъ?
- Маяшникъ!
- Маяшникъ утопъ!
- Што жъ, что утопъ… А самъ кто?..
- Судоходный сотритель!
- А-а… виноватъ…
- Тѣло нашли?
- Нѣ!..
- А ты откуда? староста нарядилъ?
- Староста! Подрушный я, съ пятаго поста! Аксенъ…
- Справляешься?
- Ничего… Скушно тутъ…
- Что?
- Воетъ!
- Что воетъ?!
- Жонка ево, въ салашѣ… не ухо дитъ…
Лодка толкнулась въ берегъ.
1913 г.
Источники текста
1927 - Волчий перекат // // Забавное приключение: Рассказы // Под ред. и с предисл. Г. Горбачева. – М. – Л.: ГИЗ, 1927. – С. 3–39.
Текст печатается по прижизненному изданию 1914 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.