Поденка (черновой автограф РГБ 387. 6. 13)

Фонд № 387

И. С. Шмелев

Картон № 6

Ед. хран. № 13

Шмелев

Иван Сергеевич

Поденка – рассказ.

[ 1912 ]

а) Черновой автограф                                            2 лл.

б–г) Три ранних редакции

Машинопись с авторской правкой 19 лл+11 лл+6 лл.

Общее количество

листов

38

// карт.

Б) Ранняя редакция                       19 лл

Отрывок без конца.

                                                                                                                                             // карт.

Поденка.

 

I

 

Послѣ обѣда , какъ всегда, встали отяжелѣвшіе и лѣнивые. Сама Хворостиха « какъ называлъа[c] на ходу полныя красныя губы, перевалкой полной ничего не дѣлающей дѣвушки, роняя кидая куда попало салфетку направилась къ гамаку въ цвѣтникѣ подъ елью, крича находу:

– Савка, не смѣй! я занимаю!

Веснусчатый рыжеватый

Савка уже ввалился въ гамакъ, распяливая широкія клѣтки тонкими длинными ногами долговязаго мальчишки и кричалъ:

– Ну, тебя! жиреха Ты и такъ жиреха!

Но тутъ Васинъ, поощряемый томнымъ взглядомъ Манечки, потянулъ Савку изъ гамака – переписывать нѣмецкую работу.

– Не желаю вашу дурацкую работу! Сказалъ, провалюсь и провалюсь! На зло провалюсь!

– Это почему же?

– Вотъ еще! Братья не учились, а я буду! Пусть въ контору сажаютъ! На бойни буду ѣздить…А про тебя, Машка я папашѣ скажу! Вотъ увидишь.

– Что же ты можешь сказать, дурындушка?... – лѣниво отзывалась изъ гамака Манечка. Она уже удобно устроилась, закинула полныя, оголенныя выш<е> локтей бѣлыя руки, на которыя такъ любилъ засматриваться Васинъ, и толкала ногой въ дерево, стараясь раскачать гамакъ.

– Я знаю что! – и мотнулъ головой на Васина, который помогалъ раскачать гамакъ. – Вотъ ей–Богу разскажу!...

– Дуракъ! Вотъ дуракъ!

– А ты дура! Толстая корова!...

И побѣжалъ. Толкнулъ въ, взявшись за бока горничной Груши, которая несла съ терассы посуду.

– Не качайте ,у меня голова кружится. И потомъ вы такъ вьетесь около меня, что всѣ обращаютъ вниманіе. Это неприлично.

– Я… вьюсь? – Васинъ передернулъ плечомъ и пошелъ прочь, въ бесѣдку, гдѣ занимался въ свободные часы – писалъ работу о[e] остаться при университетѣ.

                                                                                                                                 // л 1.

– Ха–ха–ха… Я пошу–ти–и–ла!... Петръ Игнатьичъ!

Но Петръ Игнатьичъ не обернулся. Онъ шелъ раздраженный этой пошлой игрой «затяжелѣвшей дѣвицы», которая вѣшалась ему на шею. Этой дѣвицѣ перевалило за двадцать, ей уже нуженъ мужчина – это онъ часто думалъ, смотря на ея р сильно развившуюся фигуру – ѣстъ она пять разъ въ день и главнымъ образомъ мясо – всѣ эти супы изъ хвостовъ, вымя, бараньи кишки съ кашей, щи съ[g] со скотомъ и д Настоящая мясничиха, которая черезъ годъ будетъ рожать ежегодно по крупному младенцу съ такими же крупными лѣнивыми сѣрыми глазами и пухлыми налитыми лапками съ перевязкой перетянутыми.

… Я за ней увиваюсь!...

Шель тоже отяжелѣвшій послѣ обильнаго обѣда и видѣлъ передъ глазами, какъ Манечка оттянула гамакъ – въ ней пудовъ около четырехъ – вѣшались недавно, а въ немъ только три съ половиной – . И тут вспомнилъ , какъ третьяго дня сидѣлъ съ книгой и лежалъ съ книгой въ высокой травѣ на берегу и съ затаенно высматривалъ, какъ Манечка съ Грушей неподалеку купались.

– Э Шель, а за нимъ бъжалъ сочный голосъ изъ гамакана[h] мотивъ я обожаю.

« Я пошути–и–ла, я пошути–и–ла…

Но не успелъ онъ уйти въ работу – онъ писалъ о перепончатокрылых, добросовѣстно занимаясь компиляціей съ грудой толстыхъ книгъ, захваченныхъ изъ фундаментальной университетской библіотеки, какъ его вниманіе привлекла медленно выступавшаяся, жеманная индюшка. Она шла по аллейке, озираясь тревожно по сторонамъ и жена, вся подобравшаяся, точно пожимаясь отъ холода въ этотъ знойный и душный день іюля, и поджимая лапку за лапкофй[i] и екая, и Васинъ вспомнилъ, какъ Манечка смѣшно передразниваетъ индюшекъ:

Фьо–о–дорь! Фьо–одорь! Я озябла!

И оставивъ препарированную стрекозу, которую разглядывалъ подъ микроскопомъ, Васинъ смотрѣлъ на жеманную индюшку, и думалъ опять о Манечкѣ. Мѣшали работать поглощенныя въ изобиліи за обѣдомъ телячьи яз<ы>Ки подъ картонфельнымъ[j] соусомъ и , солонина и пара хорошихъ кусковъ жирнаго гуся съ яблочнымъ вареньемъ.

Эти два месяца здѣшней сытой жизни и мечущаяся передъ глазами Манечка томно–лѣнивая, съ грудью въ обхватъ, волнующей лѣнивой походкой и этими какими–то безстыжими, ѣсѣрыми[k] на выкатѣ глазами, которую онъ видѣлъ часто выскакивавшей умываться въ одной юбкѣ, а разъ даже … Ч Онъ думалъ, какъ онъ недавно увидалъ ее въ голубомъ корсетѣ, съ распущенными по голымъ плечамъ бѣлокурыми волосами, густыми, какъ спѣла<я> рожь въ урожай и съ голубыми кружевцами сорочки, выглядывавшими изъ–за

                                                                                                                                 // л. 1. об.

корсета, какъ васильки во ржи.

Онъ лставилъ[m] Подъ листьями сонно звенѣла мушки, а индюшка все еще звала– фьодоръ! Тоскливо–томно нжно.

Все могло быть очень просто, – раздумывалъ онъ, – въ навалившейся на него истомѣ. – Мало ли бывало! Вонъ Каршинъ Васька, что разсказывалъ. Циникъ онъ, конечно. А пожилъ два года съ маманъ и никто даже не подозрѣвалъ. Мерзавецъ! Вотъ циникъ! И На скачкахъ игралъ, ѣздилъ по ресторанамъ, въ отдѣльные кабинеты. Двадцать тысячъ въ два года она въ него просадила. Но это пошло и грязно. Жилъ съ купчихой, зрѣлой. Былъ ея содержанкой.

Васинъ рисовалъ себѣ картины, какъ Каршинъ жилъ съ купчихой, какъ она съ нимъ обманывалъ[q]. Видѣлъ, какъ она продавила гамакъ и обрисовывая всѣ свои формы. Чортъ знаетъ! Ниодной настоящей мысли въ этомъ животномъ прозябаніи.

Онъ научился здѣсь ѣсть больше, чѣмъ нужно, отдыхать послѣ обѣда, и разучился думать. Вѣдь въ сущности эти болваны Хворостины, торговц<ы> быками и мяснмки[s] каждымъ базаромъ туже<.>

И эти ослы<.> У нихъ все, къ услугамъ. У старшаго Кузьмы содержанка изъ балета, – самъ хвасталъ при всѣхъ. Второй живетъ съ институткой, телефонной барышней. Третій женатъ, а имѣетъ еще продавщицу отъ[t] изъ кондитерской. Бычьи глаза, а былъ въ Италіи, во Флоренціи и мерзавецъ говоритъ объ искусствѣ, какъ о своихъ быкахъ. «Венерочку видалъ одну, чортъ возьми – во–отъ м тѣлеса–то! И тамъ загадилъ своими глазищами мраморныя формы, цапалъ лапами. И не даютъ проходу Грушкѣ, и, должно быть…

Какой же тутъ смыслъ?...я тутъ описываю перепончато–орылыхъ… даромъ беру сорокъ рублей, объѣдаюсь, не могу читать.

                                                                                                                  // л. 2.

Онъ смотрѣлъ и, какъ сталкивались и слипались зеленоватыя мушки, сл<ы>шалъ какъ по сосѣдней аллейкѣ пробѣжала вертлявая Грушка, а з въ розово<й> кофточкѣ, а за ней, тяжело топая сандаліями бѣжалъ долговязый Савка а Грушка тр вертѣла хвостомъ Чорной юбки и визгливо –сдавленно пищала

– Я мамашѣ скажу… съ этихъ лѣтъ за дѣвками… И въ ея тонѣ послышалось знакомое жеманное – Фьодоръ, Фьодоръ…

«Развратъ и животная жизнь. – подумалъ Васинъ. Хотѣлъ остановить Савку и не остановилъ. Подумалъ про Грушку, съ какъ она приходитъ къ нему въ комнату – звать кушать и какъ поглядываетъ на него и иногда, къ вечеру, задерживается въ комнатѣ – прибираетъ, что и не нужно. « Вотъ теперь я во всемъ вижу гадости одни. Я о<п>скаюсь здѣсь, ропускаюсь. Всѣ свѣтлыя мысли, высокія и чистыя гибнутъ, я завидую этимъ животнымъ и хочу жить, какъ они. Меня беретъ въ плѣнъ это избытокъ во всемъ, эти услуги. Мнѣ чистятъ сапоги, убираютъ постель. А будь у меня деньги ихъ, я буду такой же… и буду имѣть содержанку, какую–нибудь бѣлокурую, пухленькую, въ локонахъ и соблазняющими глазами, какъ эта конфетчица, которую портретъ которой показывалъ Сергѣй и спрашивалъ

– Какъ на вашъ вкусъ? А?

–Хорош А Моанечка[v], путаетъ говоритъ фигулируетъ. Вотъ, они, настоящіе, зулусы. На роялѣ иг<ра>етъ кэкъ–уекъ и испанскія танцы. обожаетъ циркъ и борьбу съ братцами. И потягиваетъ коньячокъ и ликеры. И всѣ ея знакомки такія же… Это цѣлый общественный пластъ, и вліятельный пластъ. Эти чумазые теперь командуютъ. Всѣ эти вывѣск Подъ всѣми вывѣсками въ городахъ, за стѣнами торговлей разныхъ – они сидятъ и жируютъ. Они командиры и хозяева жизн<и.>

Это законъ физіологіи. Они хорошо упитаны, поглощаютъ выше мѣры, духо<в>ная сторона придавлена кишками, гусями, и солониной и молчитъ. Гуляютъ растительные процессы. Инстинкты. Имъ недоступенъ міръ мысли высокихъ движеній. Для нихъ не существуетъ задачъ человѣчества, иде<а>ловъ, принциповъ.

Онъ начиналъ уставать думать. Забывался въ знойномъ звонѣ мошкары и образъ томной Манечки опять всталъ передъ нимъ.

Вчера она сидѣ разглядывала въ мироскопъ и сильно нажала подъ столо<мъ> его колѣно. У нея горячая нога. И онъ не отодвинулся, а самъ еще отвѣтилъ и ничего. И если Она какъ–то сквозь вуаль дымку поглядѣла на него однимъ глазомъ и задышала тя[w] чаще. Ну вотъ и… если б схватилъ онъ ее и поцѣловалъ – она ничего бы.

                                                                                                                  // л. 2 об.

Вотъ Людмила боецъ, можетъ говорить о чемъ угодно. Хоть и не понимаетъ ничего, зато увѣренно. Объ электричествѣ можетъ говорить:

– Очень просто – берутъ[x] выходитъ изъ воды и угля… такъ какъ–то…

У нихъ электрическіе звонки есть, ну вотъ и электричество. Говоритъ – сукціона и конпетентный, но за то храбро.

Онъ напился чаю и теперь не зналъ – что дѣлать. Савка укатилъ. Работать? У него была работа. Надо было дать компиляціи о Онъ хотѣлъ написать о щитняхъ, захватилъ съ собой руководства и получилъ отъ профессора микроскопъ и препараты, профессоръ обѣщалъ ему оставленіе при университетѣ. Но здѣсь не было никакого желанія работать – въ этой атмосферѣ сытости и лѣни. Здѣсь мысли вяли и валились, какъ увядшій цвѣтъ. Васинъ шелъ по[z] площадкѣ передъ терасой, не зная, какъ убить время. Ходилъ и высматривалъ Людмилу. Ея не было въ цвѣтнике. Взялъ полотенце и пошелъ на пески, нак<а>завъ кликнуть ему, когда вернется Савка. Увидалъ во дворѣ Аграфену Матв. и пожаловался:

– Измучилъ онъ меня, оболтусъ…– сама пожаловалась Хворостиха – приструните вы его,… Вотъ отца–то нѣтъ…

Черезъ дворъ катили въ креслѣ Максима Семеныча. Зѣвая, катилъ его Андрей въ садъ, круто занося и т встряхивая на поворотахъ, но желтое налитое желтымъ воскомъ лицо Максима Сем. не мѣняло своего каменнаго выраженія. Его было теперь все равно – хоть бы выкинули его въ рѣку.

Васину казалось, что если замахнуться надъ нимъ оглоблей или пристави<ть> револьверъ оно не колыхнется и все также каменнымъ остановившимся взглядомъ будутъ смотрѣть г[bb] Въ Васину казалось, что онъ всегда спрашиваетъ: – кто ты?

Содержали въ отдѣльномъ флигилькѣ, на огродѣ, где носилась тьма мухъ<.> Андрей обращался съ нимъ попросту. Вывозилъ въ садъ или на огородъ, накрывалъ кисеей, а самъ заваливался на спину и дремалъ или пиликалъ на гармошкѣ. У[cc] Къ вечеру напивался, какъ Антонъ говорил – съ тоски.

Васинъ слышалъ, какъ просто разговаривалъ Пандрей[dd]:

– Ну, пугало, сиди смирно…

Когда надо было выносить Максима Сем. каі[ee] пер<е>кладывать, вызывали Антона, потому что въ Максимѣ Сем. было пудовъ восемь.

– Попилъ со свое, теперь сиди…

К[gg] его Васинъ и поклонился, но лицо старика осталось неподвижнымъ и спросило только: кто ты?

Потомъ уже не кланяося[hh].

Антонъ кучеръ разсказывалъ, Максимъ Семенычъ насчетъ бабьяго полу былъ лютъ и в вина разные очень обожалъ вотъ его и прихлопнуло.

                                                                                                                                              // л. 3.

Хворостиха остановила Андрея и принялась распекать за пьянство, тк<н>ула пальцемъ въ лицо Максима Сем., согнала муху и оставила бѣлое пятнышко, которое скоро пожелт[ii] залилось желтымъ воскомъ, выругала Андре<я>– подлецомъ и стала кормить индюше<къ> и пошла на кухню. Андрей, вздохнулъ, позѣвалъ и, согналъ новую муху, ткнувъ пальцемъ въ носъ Максим<ъ> Сем. и повезъ дальше, покачиваясь и зѣвая.

– Стюдень говя–ажья! – крикнулъ нараспѣвъ Антонъ, мывшій руки послѣ рабо возни съ пролеткой.

Васинъ повелъ[jj] взялъ полотенце и пошелъ черезъ садъ на рѣку.

Въ цвѣтнике было ярко, ццвѣтисто[kk] и знойно, только б гортензія освѣжали какъ–будто этотъ зной своими пышными, какъ снѣжныя комья, шапками.

– Купаться?

Въ началѣ алле[ll] березовой аллеи, тянувшейся отъ угловой калитки вдоль заборчика. За цвѣтникомъ, на скамейкѣ сидѣла Людмила и Васину пок<а>залось, что она здѣсь нарочно и ждетъ его.

Онъ остановился и не подошелъ.

– Какъ видите…

Ея круглые глаза смотрѣли на него по вчерашнему, задорно.

– Да, жарко… – сказала она, закладывая руки за голову, острыми локтям[mm] округлыми голыми локтями къ нему. и выгибаясь. грудью. Смотрѣла пристально и какъ бы издалека. Это былъ новый взглядъ, затуманенный, томный, тревожащій.

– Возьмите, меня…

– И вдругъ закрылась руками (лицо, соединивъ на немъ локти) и засмѣялась тихо–тихо, какимъ–то не своимъ смѣхомъ.

Васинъ остолбенѣлъ смутился. Это было безстыдство, неожиданное, необъяснимое.

Точно ударило его и тѣмъ что она сказала, и этимъ страннымъ смѣхомъ.

– Я пошутила…– съ<к>азала[nn] она – Испугались?...

Онъ повернулся и пошелъ къ калиткѣ, возмущенный и охваченный Животнымъ, звѣринымъ Животное, звѣриное, низменное было въ этомъ и дразнящее.

Слышалъ, какъ она смѣялась.

И вдругъ, не отдавая отчета, не думая, обернулся и вызывающе, дерзко, обнажаясь и ее обнажая, какъ вещи, какъ животному сказалъ, чувствуя слабое головокруженіе:

– Пойдемте!...

Она поднялась со скамьи, и пвскидывая[oo] глаза, сказала:

– Пойдемте… Ну, что?

Они оба смотрѣли другъ другу въ глаза, и Васинъ не выдержалъ и пошелъ: Чертъ знаетъ… чертъ знаетъ…

                                                                                                                  // л. 3 об.

Онъ быстро сбѣжалъ по землянымъ ступенькамъ, перебѣжалъ на лужокъ и вошелъ въ кусты лозняка. Потрясенный, оскорбленный.

– Чертъ знаетъ… Она сошла съ умаююю развратная баба…

Остановился и посмотрѣлъ вверхъ. У рѣшетки никого не было. Смотрѣлъ, не покажется ли она и хотѣлъ, чтобы она показалась. Его подхватилъ вихрь мучительныхъ буйныхъ желаній, его била дрожь<.> Онъ смотрѣлъ въ пустой верхъ и повторялъ вслухъ, не своимъ голосомъ:

– Ну, иди, иди!

… Что она со мной дѣлаетъ? – спрашивалъ онъ кусты, траву лужка, глинистую осыпь верха. – Что она? Что <нрзб.>іто?

И мучился за оскорблен<нрзб.> въ немъ чувство, не человѣческое. что было въ ней, что онъ въ ней видѣлъ и, кипѣлъ порывомъ незнакомымъ въ такой яркости и силѣ, животпнымъ[qq] сказалъ:

– Пойдемъ! И не пойдемте, а пойдемъ!

… Что она со мной дѣлаетъ? Безстыдная баба, подлая самка…

И смотрѣлъ вверхъ.

И увидалъ бѣгущее за рѣшеткой сада, красное. Кучеръ Антонъ лѣниво и неуклюже подпрыгивая, бѣжалъ на рѣку. Слышно, какъ тяжело топали его ноги.

– Несетъ еще этого чорта:

Не любилъ его Васинъ, этого отъѣвшагося разжирѣвшаго на хворостинскихъ кормахъ кучера, съ подрубленными волосами, съ которыхъ текло. Не любила ъза[ww].

Васинъ вышелъ изъ к лозняка пышнаго и вышел[zz] въ нихъ.

– Ай, и я съ вами помыться…

Онъ былъ все въ той же красной рубахѣ, въ плисовыхъ потертыхъ штанах<ъ> безъ картуза. Волосы въ сбоку промасленные прыгали на его головѣ, какъ мокрая швабра.

                                                                                                                  // л. 4.

Неуклюже вывалился на песокъ, споткнулся и выругался.

– Не люб охота одному купаться… жъ, о дѣло–то забылъ…

Сплюнулъ на песокъ, и побѣжалъ въ кусты. Долго возился тамъ, трещал<ъ> прутьями.

… Животное… – думалъ Васинъ, – Самое чистокровное. Х Номо

Васинъ раздѣлся и сталъ принимать солнечную ванну. Антонъ вернулся стаскивая на ходу рубаху и. Стоялъ противъ Васина въ плисовыхъ т штанахъ и похлоповалъ по бѣлой жирной груди, кой–гдѣ тронутой синевой.

– Ба Бабы–то какъ щиплют[aaa] изщипали! – подмигнулъ онъ.

… Угри навозные такія бываютъ – думалъ Васинъ, косясь на синевато–бѣлое, сытое тѣло кучера. – Какъна возной[bbb] жижей налило.

Антонъ раздѣлся и стоялъ оглядывалъ себя, выворачивая ноги, волосатыя<.>

Только шея его и лицо были налиты кровью и горѣли, какъ у индюка по веснѣ. Да руки были буры и казались взятыми отъ чужого тѣла.

– Эхъ, мыльце я захватилъ! – говорилъ Антонъ, обнюхивая розовый обтонкій, какъ клинокъ ножъ, обмылочекъ. – Грушка– стерва сперла… хда–а… Людмила Сергѣевна… хруди имъ себѣ моетъ… хы–ы–ы… Рупь кусо–окъ!... Честное слово… А?..

Нюхалъ и и смотрѣлъ на Васина.

– Но нюхните–ка… Вродѣ какъ помада конфета. Струйкой. Цыкающей

Онъ подошелъ и протянулъ обмылочекъ. Васинъ отмахнулся, но ему показалось, что пахнетъ момпансье…

– Голова дурная съ его даже…

Сѣлъ на песокъ и охватилъ колѣни.

– А то такое мыло есть… спармацетъ, што ль… кожу краситъ… бѣлитъ … какая женчина не мылится… чисто какъ – очень способствуетъ … Сидѣлъ, наклонившись, выгнувъ спину и и перебиралъ въ паль<ц>ахъ на ногѣ и Васину было видно, какъ выступали горбинками позвонки.

… Хрущъ.

– Говорилъ кучеръ сипло, точно высъ[ccc] трудомъ выдавливалъ слова изъ горла и они тамъ обсаливались и выходили грязными и липкими.

– <Ж>енчины обособливо охочи до мыловъ… – поворачивая круглое съ набрякшими набрунѣвшими вѣками лицо красное, говорилъ кучеръ. – Пой<д>ешь къ какой перво мѣсто у ей м<ы>льце, помадка, билильце…

На его ожирѣвшемъ, налитомъ, изъсиня красномъ лицѣ, толстыми чорн<ы>ми червями висѣли у подстриженныя усы, а въ мутныхъ, сонныхъ глазахъ красныя жилки и всегда таилось похотливое что–то и грязное.

– А духи, сказать, я не такъ обожаю… Кожа съ ихъ лупится… А?...

Васину противно было слушать. Онъ лежалъ на спинѣ, подставивъ вс<ѣ> сво<е> <ст>ройное, какъ ихъ бронзы тѣло обжигающимъ прямымъ лучамъ и смотрѣлъ на

                                                                                                                  // л. 4. об.

на таявшее облачко. Старался не слушать и не думать о Людмилѣ. Но каждое слово кучера толкала его мысли къ ней.

Кучеръ перевалился на спину, положилъ на грудь тяжелыя руки и щурилс<я> отъ солнца. Лежалъ и пыхтѣлъ. отдувался – а–а

– А–а… хорошо–о… распариваетъ… а–а… Фу–у… Полежать такъ, задеретъ… Фу–у… а–а–а…

Крякалъ и пыхтѣлъ, какъ на полкѣ. Собравшійся въ складки животъ пер<е>ливался отъ дыханія, точно вотъ–вотъ расплыве[ddd]поползетъ на сторону, какъ не густо замѣшанное тѣсто.

– Ну, братъ, и разжирѣлъ ты! , какъ кабанъ… – сказалъ Васинъ. – Смотрѣть противно.

– Кучеръ чуть поднялъ голову, оглянулъ себя, улыбаеясь[eee] съ всѣхъ сторонъ, поднялъ ногу и, и ее осмотрѣлъ и осклабился:

– Въ самый разъ… въ тѣлѣ … бабы лутче любить будутъ.

Васинъ плюнулъ.

– Харчъ у насъ вольный… – сонно говорилъ Антонъ, раскидывая руки и позѣвывая. И когда сказалъ харчъ, Васину казалось, что Антонъ отхаркивается. – Стюдню… лап<ш>а тамъ… съ рубцо–омъ… безъ препятствія. Печонка–а… аау – Зѣвалъ онъ, поглаживая по животу. – Солонины не впроворотъ. Кусъ въ глотку не лѣзетъ… Отъ стола тамъ – курятина, прасатина… Только о бабѣ и думать… Эхъ, люблю я ету масть… а–ау… Бредъ какой–то…

– Жгетъ–то какъ… нонеча… А–а… Избаловали меня бабы…. Какъ въ Варшавѣ я стоялъ, дыкъ онѣ што! Каньфетъ мнѣ… пупоньчиковъ ихнихъ, жареныя… а внутри у его варенье… Гха–а… Польки… ввохъ духовитыя… Ды–къ онѣ липкія Одная мнѣ такъ: поѣду съ тобой безразлично куды. Льстивыя, стервы. Супротивъ нашей… и говорить нечего. На<ша> ноетъ, а ткнешь ее – отходитъ А тѣ–э… Тоже вотъ у татарокъ еще… – цѣпкія не дай Богъ. О–чень вѣрны. Но при томъ злющія…

– У<й>ди! – къ чорту! – такъ и хотелось крикнуть Васину. – Грязь плыла на него отъ этого кучера. Онъ маралъ на его глазахъ, закидывалъ грязью топилъ человѣка, свѣтлаго, чистаго человѣка, кого онъ зналъ и любилъ въ народѣ. А онъ зналъ народъ, зналъ и любилъ. И самъ изъ народа вышелъ и видѣлъ народъ, жилъ съ нимъ. И иное слышалъ изъ этого народа.

<нрзб.> дальними кустами, влѣво, слышался звонкій визгливый смѣхъ. Тамъ обыкновенно, купались съ усадьбы.

– А съ Ишь… какъ визгаютъ–то.. Грушка эт, никакъ… А это… Людмила Сергѣевна… … Ишь… А съ чего женчина игр<а>ется… Не ладится у ихъ дѣло… Потому кажная женчина до ыты

                                                                                                                                             // л. 5.

допытываетъ себѣ рабенка… кровь свою сдать… А что Серг Ник. хозяйская то барышня, Марья Максимовна, ежели такъ спросить, какъ на васъ?..

– Что? – не понялъ Васинъ.

–Я къ тому, что насчетъ… вообще… Очень хорошая барышня у насъ.

– Прекрасная…

– Антонъ поднялся и его лицо стало серьознымъ.

– Изо всѣхъ превосходная…. Главное… какъ сказать…карахтеръ… и потомъ у ей деньги… Вотъ бы вамъ… а? Очень вы будто нашей барышнѣ нравитесь…

Васина взорвало.

– Вотъ что братъ… оставь ты меня въ покоѣ… Гадости ты говоришь только… И нечего о барышняхъ… Чортъ знаетъ…

– Извините, ежел ия[fff] что…

– Ну, и больше ничего,

– Извините…

Васину надоѣло. Каждый разъ какъ купались приходилось купаться, Антонъ непремѣнно пускался въ розсказни по семьѣ. Васинъ зналъ уже, что Людмила путалась съ какимъ–то фабрикантомъ–суконщикомъ, что у Семе<на> Максимыча была «штучка изъ кондитерскаго заведенія, и у каждаго изъ господъ были штучки и мамзели, которыхъ Антонъ видѣлъ собственными глазами. Все это, можетъ быть было и вѣрно, но онъ такъ разсказывалъ, что не было терпѣнія слушать.

– Я къ тому… – простите сказать… – началъ Антонъ, – что … разговоры у насъ… Хозяева васъ уважаютъ… и Марья Максимовна…

Васинъ всталъ и вошелъ въ воду. И какъ только вошелъ, увидалъ налѣво, вдали, на слѣпящей поверхности рѣки красный чепецъ Людмилы.

О[iii] поверху. Кто–то, въ простынѣ стоялъ на пескахъ, – должно быть Манечка.

Бухнулся и Антонъ въ воду, и, запыхтѣлъ и закрякалъ, Набиралъ воды, пускалъ струей и отдувался. Потомъ вышелъ на мель, сѣлъ и сталъ нам<ы>ливаться.

– Прямо… а–а–а… духовито больно… Прямо, бабій духъ…

А Васинъ смотрѣлъ на красную точку и опять вставала передъ нимъ Людмила съ странный играющей улыбкой, когда, сказала – пойдемте!

Смотрѣлъ и дожадся. Поднялся надъ водой красный чепчикъ и постепенно обнажаясь, бѣлая, подъ солнцемъ, и далекая, выступила она г и шла взявъ руки въ бедра, высокая, пышная свободная. Она шла протянувъ впередъ руки и отряхая съ нихъ воду. И Васи<н>ъ жадно смотрѣлъ, и казалось ему, что уже видѣлъ онъ когда–то это., но где не помнилъ. Можетъ быть на картинѣ.

И говорилъ: прекрасная…

                                                                                                                  // л. 5. об.

И тутъ увидалъ, что и Антонъ смотритъ, и ул[jjj] расплывается въ улыбку его красное, какъ огонь лицо.

– Эхъ!...

Это Антонъ крикнулъ, швырнулъ обмылокъ и разбѣжалѣя[kkk], разбрасывая бры<з>ги и шлепнулся въ воду. Васинъ поспѣшилъ выйти.

Уже вылѣзъ, от[mmm] Антонъ, прыгалъ на одной ногѣ, надѣвая штаны, отжималъ волосы, прыгалъ на ногѣ, выливая изъ уха воду.

Васинъ лежалъ пода солнцемъ. Антонъ надѣлъ рубаху, по которой сейча<съ> же проступили темныя пятна. Долго разсчесывалъ мѣднымъ гребешкомъ свои чорныя волосы, похожія теперь на мокрую швабру. Вынулъ изъ штановъ зеркальце въ жестяной оправѣ и долго правилъ густыя, какъ куски вервки усы, отмылъ отъ песку мыльце и з сунулъ въ карманъ, обтеръ о штаны руки. Наконецъ крякнулъ, сказалъ самому себѣ:

– Ну, вотъ и помылся… Что–то какъ усталъ… Сказываютъ, слабнетъ съ воды человѣкъ…

И пошелъ медленно на усадьбу.

Ушелъ Антонъ, а Васинъ все лежалъ, и одна липкая дума о Людмилѣ, о ея тѣлѣ, заслонила все. И къ этой думѣ мѣшалось гадливое чувство къ Антону, къ его сиплому голосу, жаркому поганому тѣлу и грязи, падавше<й> съ его словъ.

… Что же это… – думалъ Васинъ. –

На томъ берегу работала лѣсопилка – выкидывала изъ тонкой въ стѣнѣ трубы клубочки бѣлаго пара. Длинныя плоты стояли берегомъ, съ жолтыми соломенными шалашиками плотогоновъ. Маленькія лошадки парами тянули по лотку бревна, вылѣзая изъ хомутовъ на крутизну береговую. На дальней отмели стояла на жор стадо недвижно. какъ уснуло. по ко[qqq], кричали и взмахивали кряльями рѣд<нрзб.>

Лежалъ и слу<ш>алъ, какъ лѣсопилка дышала: – пых–пых–пых–пых… Гналъ мысли и боролся съ собой. Н

Голосъ Манечки з[rrr] позвалъ его сверху:

–Куша–ать! Сергѣй Никола–ичъ!

… Уѣхать?

                                                                                                                                             // л. 6.

/Вставить въ первую <г>лаву, когда подошелъ къ оградѣ:/

 

Смотрѣлъ на далекія огни въ лугахъ и думалъ, и жалѣлъ себя. укорялъ , что опустился, застылъ. Все какъ будто безразлично, пус все равно. За эти полгода, какъ принялъ урокъ у этихъ прасоловъ, жизнь его–точно кто подмѣнилъ и замазалъ Чорной краской все то свѣтлое и ратостное, чѣмъ жилъ раньше. Даже тѣ два года, которыя прожилъ онъ въ глухомъ поселеніи сѣвера, казались были и ловѣтлѣй и полнѣй. А теперь какая пустота. Зимой И такъ скоро сошелся съ этими «лошаками» – такъ называлъ онъ Манечкиныхъ братьевъ, – такъ какъ–то по инерціи покатился въ ихнюю жизнь. Ѣздилъ съ ними по ресторанамъ, <нрзб.>, на бѣга<лъ>, игралъ въ тотализатаръ. Теперь пріучился играть въ банчокъ. Хотѣлъ жить и отдыхать. Упре<к>алъ себя, зачѣмъ такъ подался. <П>илъ вмѣстѣ въ ресторанахъ и на ихъ счетъ. – Зналъ, что имъ лестно было возить его съ собой, – образованнаго человѣка .. такъ они не разъ ему говорили – поли… не договаривалъ Семенъ Максимычъ съ бычьими <г>лазами. Не договаривалъ въ <ш>умной компаніи и только грозилъ пальцемъ, и дѣлалъ особенное лицо. Вспомнить противно. Разъ даже, по пьяному дѣлу – это было въ Яру – опнъ[sss] позволилъ себѣ собирать въ фуражку для товарищей, для своихъ, чистыхъ, которые тамъ, въ пустынныхъ краяхъ, собирать трешницы и рубли съ этихъ лошаковъ, съ этихъ крѣпкозатылочныхъ, сытыхъ и краснорожихъ. И они тоже давали ему спьяну и говорили – молодчина! мы тоже понимаемъ! И онъ это дѣлалъ. Былъ съ ними, для которыхъ днемъ быки, а вечеромъ – дѣвочки. Чортъ знаетъ что…

Э А здѣсь сплошная лѣнь, жратва, сало.

Васинъ жалѣлъ себя и смотрѣлъ на огни въ лугахъ и говорилъ себѣ, что надо бросить и встряхнуться, вернуть свѣжесть бодрость духа. Вспоминалъ, чт[ttt] Марьку, и она теперь, въ ночи, казалась ему прекрасной, одухотворенной, вся изъ мятущагося духа, с чистой, недосягаемой. Теперь она казалась ему недосягаемой. Если бы она знала, какъ онъ живетъ и чѣмъ живетъ.

Опускаюсь я, – думалъ онъ, прислушиваясь къ жестяному звуку въ луга<хъ>. Вѣдь это умираніе. У меня нѣтъ никакихъ желаній.

Марька… Гдѣ ты?

Онъ зналъ, гдѣ она и что съ ней. И это…

                                                                                                                  // л. 6. об.

III.

Обѣдали раньше обычнаго въ часъ, такъ какъ сегодня пріѣзжали сыновья съ дѣла и настоящій обѣдъ, праздничный по пятницамъ полагался въ седьмомъ часу.

Васинъ былъ не въ духѣ послѣ купанья, солнцепека и разговора Антонова и сидѣлъ только изъ вѣжливости. Но и этотъ, скорый, обѣдъ тянулся долго, съ четырмя перемѣнами. Ѣли щи съ наваромъ из бычьихъ хвостов<ъ>, какую–то печонку, солонину. Людмила Отъ стола шелъ противный клейкій запахъ – наварныхъ щей изъ хвостовъ и жирнаго завитка.

Онъ старался не смотрѣть на Людмилу, которая была сегодня шумливѣй обычнаго, то и дѣло смѣялась и сочно похрустывала, разхавывая перегрызая хрящи.

– Что–то Сергѣй Николаичъ сегодня скисъ… Вы перекупались…

Х <П>охрустывала и играла шеей.

– А я <п>ослѣ купанья всегда ѣмъ, ѣмъ…

– И кушай на здоровье… – сказала Аграфена Матвѣевна. – Чего себя глази то… Можетъ и…

Но ее поняла Манечка и предупредила взглядомъ. И Васинъ понялъ. Чуть–было Хворостиха не съказала опять, какъ недавно: «можетъ и наѣшъ чего»…

Два го[uuu] Три года была замужемъ Людмила, а дѣтей не было. И когда сѣтовала Хворостиха Семену Максимычу – ей очень хотѣлось внучка, – тот<ъ> смѣясь говорилъ: наѣстъ еще…

Поняла и Людмила и дѣлая сосвѣмъ[vvv] круглыя глаза, кинула:

– Скажете еще…

.Когда варили щи изъ хвостовъ, Аграфена Матвѣевна, разсказывала, како<е> это замѣчательное кушанье. Трудно его дастать. Въ Ермитажѣ еще подадуть, только никакъ не сумѣютъ приготовить по настоящему.

– Хвостъ–хвостъ… Кто не понимаетъ – смѣется… Что же вы хвостиковъ–то не скушаете?... Хоть хрящичка возьмите…

– Благодарю васъ, я не хочу хрящичка… – въ тонъ отвѣтилъ Васинъ.

Людмила закрыла ротъ салфеткой откинулась на спину и давилась отъ смѣха. У ней посыпались шпильки. А Манечка сказала съ укоромъ:

– Мамаша, вѣдь онъ никогда ихъ не ѣстъ…

И спохватилась, что такъ интимно сказала – оиъ вспыхнула, покосилась на Васина и поправилась:

– Сергѣй Николаичъ не привыкъ къ нашимъ вкусамъ.

А хворостиха принялась разсказывать знакомое:

– Намъ сродни… Палъ Ку<з>ьмичъ…тоже прасолъ.. церковны<хъ> титоръ…

                                                                                                                  // л. 7

– Лепе–титоръ! – сказалъ Савка.

– Не Молчи, какъ мать говоритъ. – сказала Хворостиха строго – Какой онъ тебе лепетиторъ? Простите его дурака… А послѣ освѣщенія и молебена на обѣдъ. Генералъ былъ, отъ правительства… казенная церковь–то… А обходительный. Послѣ обѣда и говоритъ, генералъ–то… Па<лъ> Кузьмичу–то… тям–тям… Вы, Палъ Кузьмичъ, меня отравили. Это нарочно, про супъ–то… изъ хвостиковъ. Двѣ тарелки съѣлъ! И что же вы думаете? Схлопоталъ ему окромѣ креста медаль. Въ газетѣ было.

Отъ обѣда встали отяжелѣвшіе, лѣнивые. Хворостиха побрела сос[www] подремать отъ мухъ въ темную комнатку, наказавъ Манечкѣ не балабошить безтолку на роялѣ, хоть часокъ дать матери спокоя. Манечка, съ полоской малока и у рта, повела плечиками и сказала Васину кроткимъ взглядомъ: вотъ какъ у насъ.

Людмила, вытирая на ходу салфеткой полныя губы и прожевывая драчену, лѣнивой развалкой, играя шеей, направилась къ гамаку, куда уже ввалился Савка, распяливая ножищами клѣтки.

– Ну, пожалуйста, пожалуйста… выметайся. Сергѣй Николаичъ, вы куда?

– Куда… На васъ смотрю…

Послѣ утренней встрѣчи онъ рѣшилъ овладѣть собой и теперь принялъ съ ней небрежный и шутливый тонъ. Стоялъ на терассѣ и курилъ.

– Выходи… мой чередъ сегодня… – сказала Манечка.

Онѣ обѣ принялись вытаскивать Савку, а онъ дрыгалъ тощими паучьми ногами пятнадцатилѣтнего верзилы, стараясь толкнуть не сильно въ мягкую грудь Людмилу, а она знала эту его повадку и прикрывалась рукой. Съ Савки стащили сандалію и били его по вихрастой голове, а онъ принялся плеваться. Тогда онѣ отступили.

Васинъ смотрѣлъ, какъ они возились и ему казалось, что онѣ возятся потому, что онъ здѣсь и смотритъ, что въ нихъ играетъ избытокъ силъ. Они взглядывали на него и точно приглашали и его принять участіе.

… Животная игра. – думалъ онъ. – Онѣ оживаютъ въ вознѣ даже съ этимъ слюнявымъ.

– Да выгоните же его, Сергѣй Николаичъ! – просила Людмила, оправляя прическу и тяжело дыша.

– Поди лиса во–онъ! – оралъ Савка, задирая ноги.

– Ступайте дѣлать переводъ! – сказалъ сухо Васинъ.

– А я не желаю! Я усталъ и такъ…

– А я говорю – ступайте! – крикнулъ Васинъ, раздражаясь, и съ силой вывернулъ его изъ гамака.

– Что еще взяли! Чертъ знаетъ! Не желаю и вотъ, не буду!

                                                                                                                                 // л. 7.об.

– Я вамъ сказалъ…

– Никто ничего не дѣлаетъ… На зло вотъ провалюсь!

– Дурындушка! – сказала Манечка.

– Молчи, телка! Лучше на лепетиторовъ–то гадай!

Манечка вспыхнула и растерянно встрѣтилась глазами съ Васинымъ.

– Что ты врешь! – только и нашлась сказать… – ПНегодяй… Это тебѣ такъ не пройдетъ!...

Совсѣмъ растерялась и ушла въ комнаты.

– Нежность какая!

– Ступайте работать… – настаивалъ Васинъ. – Я вамъ сказалъ.

– Савка кинулъ на него насмѣшливый взглядъ, подмигнулъ на Людмилу и, гикнулъ и подставилъ ногу Грушѣ, которая несла съ террасы тарелки.

– Чортъ окаянный! Ротастый!

– Качните меня… слег–ка… – просила Людмила, опустившись въ гамакъ и оттягивая сильно его.

Васинъ хотѣлъ, было, идти къ себѣ, но она удержадала[xxx]. Онъ качнулъ ее и встрѣтилъ ея горячій взглядъ, которымъ она лишала его само<г>о воли Этотъ взглядъ, который она кинула ему, такъ голо такъ ясно говорилъ, что теперь они близки, что она ждетъ его. Это былъ такой же взглядъ, равный тому, какъ если бы она обнажилась передъ нимъ. Призывающій, жа<д>ный, косящій, затуманенный, подернутый дымкой жела<н>ія. Онъ хлестнул<ъ> Васина и приковалъ.

Она показала головой въ сторону, и шепнула:

– Ступайте.

Онъ пошелъ. Онъ пошелъ цвѣтникомъ въ бесѣдку, въ концѣ аллеи. Тамъ уже начато было имъ сегодня посл<ѣ> купанья письмо товарищу, то письмо, которое онъ уже недѣли три собирался п писать въ отвѣтъ. И когда повернулся, уходя, увидѣлъ, что Груша все еще возится на песнй, собирая тарелки. И понялъ, почему показала глазами Людмила и почему сказала – ступа

 

Шелъ и слышалъ играющій голосъ: на мотивъ я обожаю:

– Я пошути–и–ила… я по–шу–ти–и–ла…

День былъ томительно–жаркій, но въ березовой аллеѣ можно было дышать Тутъ густо пахло свѣжестью и березовымъ листомъ и грибами

День былъ жаркій: на кустахъ жимолости и кусты сирени опустили вялыя лоскутками листья и казались на сиреняхъ листья свертывались трубочками, темнѣли и висѣли вялыми мягкими лоскутками, а подъ акаціям<и> валилась свернувшіеся жг бурые винтики стрючьевъ – ранній посѣвъ. и въ оголившихся сучьяхъ пауки наст понаставили рабужные таката, на солнцѣ. Сйрые кузнечики сыпали изъ подъ ногъ сѣрымъ миганьемъ Въ Гортензіи пропеклись съ утра и обвисли и георгины и даже воробьи распушившись и разинувъ рты носы, сидѣли на дорожкахъ и не боялись ша

                                                                                                                              // л. 8.

Шаговъ. Васинъ прошелъ въ березовую аллейку. Изъ кустовъ На свѣжей рѣшеткѣ вытопило солнцемъ капли смоли желтой выступили на столбахъ рѣшетки. Въ аллеѣ было еще сносно. Здѣсь молодыя еще березки стояли такъ тѣсно, что смыкались и вѣтвями, и стоялъ въ ней, въ зеленой полутѣни теплый и сладкій березовый листа духъ, и въ ней играли тонкіе стрйлки золотистаго свѣта.. Но и сюда пробралась жара и всегда сырая земля подернулась сѣроватой крупкой. Въ началѣ ея сидѣлъ неподвижно въ крес<лѣ> на колесахъ Максимъ Семенычъ подъ кисеей, съ ползающими по ней мухами на отыскива<в>шимми его даже здѣсь по тяжелому запаху. Андрей спалъ[yyy] лежалъ на спинѣ, разинувъ ротъ, положивъ одну ногу на подножку и загородивъ проходъ. Когда проходилъ Васинъ, онъ поотнялъ ногу и потомъ – Васинъ слышалъ – съ маху бросилъ ее опять.

– тутъ ему легшее… муха не томитъ…

Максимъ Семеныѣъ[zzz] что–то мычалъ подъ своей кисеей – можетъ быть просило Подъ кресломъ на дорожкѣ расплылось сырое пятно.

Васинъ разбудилъ Андрея и показалъ.

– Что жъ ты, братъ… а?

– Андрей убралъ ногу.

– Ишь ты… – ребенковъ за это сѣкутъ, а… сказалъ Андрей, подымаясь Ну, помчимъ…

И покатилъ кресло.

Въ самомъ концѣ длинной аллеи, въ углу сада, къ рѣкѣ, стояла большая сѣрая бесѣдка въ цвѣтныхъ стеклахъ. За ней стояли старыя, уже въ деревья выросшія акаціи, осыпавшія по веснѣ все вокругъ желтымъ цвѣтомъ и тогда казалось, чт<о> издали, что бесѣдка стоитъ на жолтомъ коврѣ и крыша у ней жолтая.

Васинъ шелъ лѣниво Тихое мѣсто было здѣсь, и послй обѣда сюда приходилъ спать Семенъ Макисмычъ[aaaa] на большомъ клеенчатомъ диванѣ, похожемъ на ящикъ, и пить пиво. Всегда здѣсь пахло кошками, гнилью и кислотой старымъ деревомъ и пустотой и неуютомъ нежилымъ.

Вечерами «лошаки» и иногда Вдоль снѣнъ на полу всегда стояли пивныя бутылки зеленыя, въ которыя забирались мухи и гудѣли. вырѣзалъ на ст[cccc] снял<ъ> Антонъ рубанкомъ и осталось бѣлое пятно свѣж соструганнаго дерева и напоминало всѣмъ, что здѣсь было. Лошаки – смйялись, что это Васинъ. Въ какомъ–нибудь углу всегда сидѣлъ паукъ–крестовикъ –терпѣливецъ.

Стекла въ дверяхъ спереди были, на аллею были пунцовыи и оттого даже въ дождливый день казалось, что аллея въ солнцѣ и солнцѣ на закатѣ На рѣку, къ забору оградѣсквозной стекла были синія и оттого на рѣкѣ всегда былъ сѣренькій и холодный день. Въ ягодный садъ стекла были ора

                                                                                                                  // л. 8. об.

жевыя и тамъ всегда стоялъ жа знойный полдень.

Васинъ лѣниво шелъ по аллеѣ, спугивая таившихся отъ жары подросшихъ цыплятъ, путавшихся въ высокой травѣ за березами. Шелъ, не зная, как<ъ> убить время. На столѣ въ бесѣдкѣ ждали его книги, изъ которыхъ онъ выбиралъ матерьялъ для работы, которую рекомендовалъ ему профессоръ – о семействѣ щитней изъ отряда полужесткокрылыхъ. Эта работа была[eeee] разбилъ банку и потомъ Васинъ уже не ходилъ за нтнями. Написано было – вйрнѣе списано было изъ руководствъ двѣ страницы и лежали на столѣ въ бесѣдкѣ. На нихъ кто–то написалъ: чепуха, и нарисовалъ кто–женскимъ почеркомъ написалъ: вы мнѣ нравитесь… а я?...

Васинъ не зналъ – кто: манечка или Людмила.

Подходя къ бесѣдкѣ, Васинъ поче увидалъ, какъ изъ двери шмыгнула бѣлая кошка, за ней сйрыйрая и пошли прыжками въ травѣ, въ ягодныхъ кустахъ. И почему–то вспомнилъ, какъх недавно, въ послѣдній пріѣздъ, засталъ Люд лошаковъ шелъ[ffff] подходилъ шелъ аллей и увидалъ выходившую изъ бесѣдки Людмилу. Она опра<в>ляла прическу и завидѣвъ его, повернула прямо въ ягодникъ, куда сейчасъ убѣжали кошки. Услыхалъ тяжолое откашливаніе Семена Максимыча и повернулъ назадъ. На время прізда <нрзб.> обячно, усобиралъ вс<ѣ> свои книги въ свѣтелку. И вспомнивъ, что онъ видѣлъ тогда, вспомнилъ, что сегодня пріѣдетъ Семенъ Максимычъ и нашелъ дйло – у перебраться въ свѣтелку.

На столѣ лежали два толстыхъ тома энтомологіи Шарпа и Брэна. Они Одна раскрытая и засыпанная и уже посыпанная пылью съ потолка.

За Облокотился на столъ и смотрѣлъ бездумно на какого–то жука съ чашечками на усикахъ. Смотрйлъ на жука, а думалъ о Людмилѣ, какъ она лежала въ гамакѣ и смотрѣла на него. Было скучно, что Чувтвовалъ, что безъ нея скучно и хотйлъ ее видѣть и быть возлѣ.

… Къ чорту – сказалъ онъ и захлопнулъ книгу. И когда захлопнулъ, из<ъ> толстаго тома высунулось краемъ письмо. Онъ его зналъ, нѣсколько разъ читалъ и мучился, что не находилъ времени и воли – отвйтить. И то пер упрекнулъ себя.

Уже третья недѣля шла, какъ получилъ онъ это письмо Надо было послать денегъ. Ег Взялъ письмо и у рѣшилъ сейчасъ же написать.

… Подло – , подумалъ онъ. – Я совсѣмъ – Вѣдь надо же написать… надо И завтра поѣхать на станцію и послать деньги … хоть немного…

Стараясь заставить себя не думать о томъ, о чемъ только и думалъ,

                                                                                                                              // л. 9.

онъ развернулъ измятое письмо, на которомъ самъ въ минуты разсѣянную минуту начертилъ головку, и сталъ перечитывать.

… братъ Вася, и голодаемъ. Но это что, привыкли ужъ. А вотъ Марька – должно быть плоха. Вѣдь иладеница, а глядитъ какъ жолтый костякъ. Требовали, чтобы Фельдшеръ разъ пріѣзжалъ… Чего тутъ може<тъ> фельдшеръ! Ждутъ бумагу – отправить ее на пунктъ, но вотъ–вотъ разливы. Скоро уйдетъ и безъ всякой бумаги… на пунктъ. Погано писать. Еще что? Швенцеръ рѣзался да не дорѣзался. Я еще ничевендо. Я выживу, если… / тутъ было зачеркнуто, надписано и опять зачеркнуто/ Подло. Недѣлю Какъ–то С. Получилъ двадцать рублей – украли. У<к>ралъ Н. И сжегъ. Ужасъ! Самъ говорилъ.

И здѣсь было жарко. Звенѣла въ бутылкѣ муха, постукивала, затихала и опять звенѣла на роазные[iiii] Почему–то сейчасъ Васинъ ясно представилъ Марьку, тоненькую, въ кофточкѣ, блѣдную, съ горячими глазами… – Марька увезли въ больницыѣ. Ничего неизвѣстно. Плоха. Должно быть мы всѣ здѣсь передохнемъ…. Ни у кого съ тоски и.

Много было въ письмѣ и все чорное, чорное… Просили денегъ.

Васинъ лѣниво думалъ, что надо послать денегъ. И лѣниво задумывало … А мнѣ безразлично. Скучно думать… Точно я усталъ.

За бесѣдкой чирикалъ воробей и чирикалъ скучно, точно и онъ усталъ

Онъ помнилъ что говорилось тамъ плохое, одно плохое и страшное. Там<ъ> было и о болѣзни Марьки… тоненькой слабой Марьки….

…Она мнѣ нравилась… чистая была… какая–то безтѣлесная… – вяло думалъ Васинъ, уставясь на путинный уголъ.

Тамъ было одно чоерное[jjjj] и утомительное. Было о голодной жизни, о зарѣвшемся Швенцерѣ. Одно черное…

Было тамъ о Семенѣ, который выщипалъ себй полголовы и плететъ цѣпочку изъ волосъ. свихнулся… Одно чорное…

… Можетъ быть и нѣтъ ихъ… – какъ въ полуснѣ думалось. Но надо написать и послать денегъ. Если у меня проситъ, значитъ не у кого больше… Но какъ они переслали письмо? Если бы они знали, что теперь я и какъ мнѣ все безразлично… Отчего?... Но почему я долженъ Но почему я долженъ мучиться? Я не дѣятель. Я только сочувствовалъ и за это сочувствіе уже выстрадалъ… потерялъ два года… чуть было не

                                                                                                                                 // л. 9. об.

не насилу приняли въ университетъ… только годъ оставался… Наконецъ я обязанъ… я посылаю ма у меня на рукахъ мать и сестра…

Это онъ его успокаивало и позволяло отодвигать отъ себя чорное и что было въ письмѣ, какую–то внѣжизненную тоску, которой было на него съ каждой строчки.

… МИ я ничему не измѣнялъ… Я не виноватъ, что…

Валились мысли, какъ сухой листъ. По крышѣ слабо постукивали сыпавшіеся бобики съ трескавшихъ на жарѣ стручьевъ акаціи, посту отлетали какъ сухой горошекъ и <с>тукали въ стекла. потрескивало надъ крышей бесѣ<д>ки. и съ рѣки пыхтѣла лѣсопилка – пых–пых… Васинъ лежалъ головой лицомъ къ голубымъ стекламъ и небо за ними было сѣрое, скучное.

– …Йо! йо! йо!

Увидалъ, что по аллекѣ идетъ индюшка. и Она выступала жеманно, подбирая ножку, вся подобравшаяся, тоненькая, какъ длинногорлая бутылочка. жеманно  поднимала ножку и вертѣла головкой, точно выискивала или боялась. И Васинъ вспомнилъ, какъ Манечка смѣшно переждражниваетъ:

– Фьодоръ я озябла!

Закрылъ глаза и слушалъ: да, такъ похоже. Что–то тонкое, изнеможеніе какое–то…

Услыхалъ бѣгущій за стѣной шорокъ и оживленно поднялся и посмотрѣлъ. Въ ягодномъ саду, въ кустахъ смородины, и крыжовника, цыпляясь Чорной юбкой торопливо шла Грушка съ тарелкой, бѣжала, смѣясь и подпрыгивая, оглядываясь и, а изъ тарелки сы падала ягодами малина.

– Что выдумалъ. Одной рукой поправляла затыкалъ шпильку въ волоса. Бѣлый платокъ сползъ на съ головы на спин[kkkk] шею и волосы р прическа сбилась.

– Имъ что выдумалъ… чортъ слюнявый…

Потомъ Васинъ увидалъ долговязаго Савку. Онъ тяжело шаглъ[llll] чер по кустамъ неуклюже прыгалъ черезъ кусты и, какъ дурачокъ, разѣвая огромный ротъ, тянулъ со смѣхомъ:

– Ы–ы, дура… я вѣдь малинни…

–– Поищи у Аринки! Поди, я те огрѣю.

Грушка грозилась, протягивая тарелку, съ малиной. И пошла, выбирая и скусывая ягоды. А за ней, прыгая по кустамъ и тяжело и потрескивая, побрелъ Савка. Испунанная[mmmm] индюшка уже вдали покрикивала.

Это явилось ему черезъ оранжевое стекло въ знойномъ полуднѣ. Былъ противенъ Савка, но Грушка напомнила, что было въ свѣтелкѣ и толкнула его мысли опять къ Людмилй. Онъ растянулся на измятомъ съ ямами диванѣ и принялся мечтать. Опять то, что было сегодня утромъ, захватило его. А стрючки потрескивали съ перерывами…

                                                                                                                  // л. 10.

стрик… стрик–стрик…

– Вотъ какъ вы занима–етесь…

Васинъ вскочилъ на рукахъ и увиделъ за краснымъ боковымъ сткекломъ[nnnn] Людмилу. Она стояла, заложивъ руки за спину, откинувъ голову и выпятивъ роскошную грудь, розовая въ бѣломъ платьѣ, которая . Стояла за стекломъ, какъ въ рамкѣ, неподвижно прекрасная въ этомъ свѣтѣ, желанная. Васинъ смотрѣлъ на нее, не зная, что говорить…

И вдругъ отвела руку и кинула въ него пучкомъ лопушинныхъ липушекъ. Онъ закрылся рукой, и только отвелъ пальцы, она жу е[oooo]стояла на порогѣ, играя и обжигая глазами.

– Такая тосска[pppp]… всѣ спятъ… всѣ спятъ… – какъ то странно и глухо тяжело дыша сказала она.

Онъ схватилъ пучокъ липушекъ и кинулъ, видя только ея глаза, и Онъ[qqqq] схватилась за голову.

– Волосы…. Злой…

И такъ сказала, и такъ вся Она говорила глазами:

– Ну?!!

Страстно и властно, неотвратимо.

Онъ ни схватилъ упавшій на столъ пучокъ липушекъ, замахнулся. но она отклонилась и закрыла лицо, какъ испугавшаяся дѣвочка, стала какъ ниже, слабѣй, кротче. Васинъ выпустилъ липушки, и уже и обнялъ ее. Она откинула голову и сдѣлала лицо, радостно испуганное, какъ тогд<а> Груша. и чѣмъ–то туманнымъ, полнымъ нѣги и слабости затянула глаза

– Закройте… двери… двери…

Онъ опусти оставилъ ее, стоялъ въ нерѣшительности…

Она отвела руку, оперлась на боковую бо высокій бочокъ стараго див<а>на и улыбаясь только удлыбаясь[ssss] и призывая взглядомъ новыхъ глазъ, сказало:

– Всѣ спятъ… Онъ оглянулся въ аллею. Т Увидалъ что тамъ пусто Но Савка… онъ тутъ… , тихо…

И <нрзб.> такъ улыбнулась,

И только сказ<а>ла это – на станцію…, чорный фихрь, Васинъ точно вс<е> провалилось И это не только не удержало его, а съ силой, съ бросило его къ ней.

Случилось то, чего онъ ждалъ, что съ перваго раза какъ увидалъ ея взглядъ, сказавшій ем<у> , что все можно. Случилось то, чего онъ хотѣлъ изьѣгнуть, что считалъ пошлымъ, съ чѣмъ боролся и чего мучительно жела<лъ> И Когда она ушла отъ него аъ аллею, шла такъ нѣсколько скорѣй, чѣмъ ходила обынковенно[tttt], остановилась на заворотй къ боковой дорожкѣ въ цвѣтникъ и обернулась къ нему, и только тамъ оглянулась, медленно поведя

                                                                                                                  // л. 10. об.

шею – жесть, который ему такъ нравился изящной лѣнью, онъ стоялъ на порожкѣ бесѣдки и думалъ:

Ну вотъ… все… Теперь она моя… лю–бовница…

– Лю–бо–вни–ца…

И увидалъ ея истомный взглядъ, который его сломилъ его. А проколенныя солнцемъ, рано созрвшіе стручья въ акаціяхъ, лопались съ сухимъ трескомъ и какъ изъ пистолетика выкидывали горохъ по крышѣ.

От / Отъ нихъ на сѣрый полъ ложились отсвтами голубые и красные к пятна полутѣни.

– Милая… Стоялъ, и чувствовалъ, какъ мучительное и тяжелое свалилось съ него Онъ думалъ, какъ это странно вышло, они не сказали ни одного слова. И она такъ просто ушла, такъ буднично просто, словно прошла мимо.

Смотрѣлъ и думалъ, что такъ и нужно было. Это обычно въ жизни и было непрѣятное чувство, что сейчасъ пріѣдутъ со станціи Семенъ Максимычъ и его братья, будетъ шумно. Это было непріятно, хотя противъ Семена Максимыча онъ ничего не имѣлъ. Такъ какъ–то непріятно было. И немного стыдно.

Онъ Такъ онъ постоялъ..выкурилъ папиросу, смотря въ аллею. Ни о чемъ не думая. Взялъ книги, связалъ сунулъ въ карманъ смятое письмо, на которое нужно отвѣтить – о завтра непремѣнно – такъ онъ рѣшилъ, когда поднималъ его съ полу и пошелъ въ[uuuu] къ дому.

Когда подходилъ къ терасѣ, Хворостиха сидѣла въ креслй и пила квасъ.

– Кваску не желаете ли?  Такая–то нонче жара… Жарко–то ужъ очень.

Онъ хотѣл[vvvv] отказался.

– Ну во Людмила стояла въ большой комнатѣ, передъ зеркаломъ. Но и закалывала волосы. локоны. Сбившіеся локоны. Въ з рту у ней были знакомы съ жемчужинками трехгранныя длинныя шпильки.

Она улыбнулась ему однимъ глазомъ и сказала, картавя: вколола шпильку и вышла на террасу.

– Давайте пить квасъ… – сказала просто, какъ всегда. – Это освѣжа

Онъ удивился ея дерзости и –прямо, хоть на погребъ уходи… ффу… – томилась Хворостиха. – Вѣерокъ бы мнѣ хоть что ли дала, Людочка… Пила, а глаза ея изъ за края стакана весело смотрѣли на Васина и смѣялись.

– Хотите?...

                                                           ………………………                      

                                                                                                                                             // л. 11.

IY.

 

Пріѣхали «лошаки» и привезли съ собой, по обыкновенію, какъ всегда, груду кульковъ, пакетовъ и ящикъ съ ракетами, раскатистый смѣхъ. и грохотъ. Всѣ трое были какъ на подборъ, рослыя, тяжелыя, румяные съ пробйлью, сѣроглазые, свѣтловолосые съ розоватыми затылками съ коротко стриженными затылками, на которыхъ просвѣчивало розовое. Лица у нихъ были чистыя съ румяные съ проблью, глаза ясные, крупные, съ синевой, какъ у Манечки. Семенъ Максимычъ крупнѣе другихъ. Розоватое тѣло просвѣчивало кв на коротко стриженныхъ затылкахъ, вздрагивавшихъ на ходу. Одѣвались они въ И одѣтъ былъ въ мягкое, свободное, цвѣтныя макишки и въ чесучовые и англійской фланели съ полосками пиджаки. Движенія у нихъ были тоже мягкіе, не вольныя, увѣренно–небрежны и размашисты. Васину казалось, что въ нихъ всегда что–то праздничное и лоснящееся, и сверкающее. Золотыя цѣпи, да свѣжія панамы, печтрыя галстухи и румян<ыя> лица.

Сейчасъ же поснимали воротнички и галстухи, пополоскались подъ въ умывальной и шли на террасу съ полотенцами, вытирая потныя шеи и здоровыя лица. И терраса вздрагивала подъ ихъ ногами, хлопали двери, падали

– Квасу–у!

И Антонъ, и груша заработали. То и дѣло повизгивала дверь на пограбицу, гремѣла посуда.

Вспыхивали поцѣлуи, уаздавались[wwww] шлепки по <нрзб.>, крѣпко пахло въ коридорѣ крѣпко запахло флеръ доранкомъ мужскимъ мужчинами и крѣпкими духами, и сигарой. <нрзб.> и дынями. Хворастиха шуршала бумагой, разворачивая плетушки. Вездѣ валялась бумага, солома, мелка<я> стружка. Савка пустилъ грамофонаъ грамофонъ: Торреадоръ, смѣлѣе…

Пріѣхали еще двое товарищей: <нрзб.> москательщикъ, молодой человѣкъ, въ золотыхъ очкахъ и рыженькими тоненькими усиками на одутломъ лицѣ, похожій на низенькій и толстый молодой человѣкъ, въ золотыхъ очкахъ и тоненькими усиками рыжими усиками похожій на высокій, съ чахоточнымъ лицомъ и черноватый, съ козлиной бородкой, сутуловый – иго звали оглобл<ей> и Сеня <нрзб.> Пѣтушекъ –золотой гребешокъ, рыжій здоровякъ – футболистъ Микшинъ, сынъ суконнаго фабриканта. Этотъ одѣлся спортсменомъ, въ былъ , съ которымъ, по словамъ Антона, у Людмилы Сергѣвны была игра.

Васинъ сидѣлъ въ свѣтелкѣ, когда пріѣхали они. Но они его сейчасъ же вытащили. Семенъ Макисимычъ закричалъ въ цвѣтеникѣ

– Господинъ профессоръ! гдѣ вы тамъ?

Онъ вышелъ на балконъ и крикнулъ весело:

                                                                                                                  // л. 11. об.

– Бычки какъ? много

– Хе!– тряхнулъ головой Семенъ Максимычъ и хлопнулъ ладонями. – и потеръ. – Въ городѣ – адъ чистый… фу–у… – Купаться пока до обѣд<а>

– Идемте!

Звали и Гриша, и Костюха, но онъ отказался – Онъ сопелъ и пожималъ руки.

– Кто чѣмъ… – смѣялся Семенъ Максимычъ. – Вы жуками, мы быками… Эхъ

– Ура! – закричалъ сынъ суканнаго фабриканта, <нрзб.>

Побѣжалъ первый навстрѣчу Людмилѣ и, шаркнувъ, ломаясь, поцѣловалъ руку, Людмила важно, какъ пава, спускалась стояла спускалась съ террас<ы> Онъ только только успѣла переодѣться и теперь была въ новомъ, жолтомъ платьѣ, съ, газовомъ на зеленомъ чехлѣ, съ чорными бархотками на полиголыхъ рукахъ павыше локтя съ бѣлой розой въ локонахъ.

Ее встрѣтили шумно, аплодисментами. Она цѣловалась съ братьями муж<а> ти помужски потрясла руку москательщика, который покраснѣлъ Васинъ смотрѣлъ на нее сзади стоя въ сторонкѣ, избѣгая взгляда. Къ нему подошла Манечка, тоже  переодѣвшаяся въ: она была въ го бѣлой матроскѣ, все такая же кроткая и когда шумѣли около Людмилы, сказала Васину:

– Вы не думайте… и Савка говорилъ глупости…

Онъ сначала не понялъ, потомъ улыбнулся.

– А если бы даже.

Она вспыхнула и засмѣ<я>лась.

– Вовсе не даже… – сказала игриво, что случалось съ ней рѣдко. – А чтобы вы не говорили пустяковъ… – она нагнулась къ клумбѣ и сняла бѣлую гвоздику – Вотъ вамъ…

И чего съ ней никогда не случалось, сама вдѣла ему въ петлю тужурки

– Мунька! – съ ужасомъ крикнулъ Семенъ Максимычъ и закатился. – Что зма … дѣлаетъ!. Браво!!

Окружили Манечку и подняли на смѣхъ.

– Тар–рим–па–пам–па–пам… – звучало изъ комнатъ

– Марія Максимовна! – торжественно началъ сынъ суконнаго фабриканта, становясь въ грозную позу. – Сейчасъ вы… такъ сказать… нарушили принятый въ нашемъ домѣ этикетъ… Вы публично… и такъ сказать… всенародно… и демон–стративно! и тому подобное…

– Я и вамъ могу дать … – одживленно[xxxx] кинула Манечка. – Пожалуйста не фигурируйте – у ней вышло вигулируйте – въ ролѣ … ну, и больше ничего

Смѣялись, тискали Муньку. Семенъ Максимычъ, пошлепывалъ ее по спинѣ и говорилъ.

– Ути моя холесяя… тольстая… колева…

И загрохоталъ, а за нимъ и всѣ. Манечка <нрзб.> поджала губки, переглянулась съ Васинымъ и сказала:

                                                                                                                  // л. 12.

– Ну, какъ тебѣ не стыдно…

Васину почему сдѣлалось ея жаль. Онъ поймалъ на себѣ смѣющійся взгл<ядъ> Людмилы и, на что–то злясь и въ душѣ чувствуя себя и виноватымъ, и неловкимъ, сказала, подавая Манечкѣ руку:

– Я васъ беру подъ свою защиту, Марья Максимовна…

Подалъ ее, шутливо руку, и она, смЙясь, радостная, пошла съ нимъ, оглядываясь на аплодировавшую ей компанію. Только москательщикъ закуривалъ папиросу и ломалъ ронялъ спички.

Мужчины побшли[zzzz] передъ обѣдомъ, и съ дороги, а Людмила походила–походила по цвѣтнику и пошла въ аллею, гдѣ прохаживался Васинъ съ Манечкой. Нашла въ самомъ началѣ, гдѣ сидѣла сегодня утромъ и потащила Манечку – помогать по хозяйству. Васинъ насмѣшливо оглядѣлъ ее и

Потомъ стоялъ одинъ у рѣшетки и смотрѣлъ на рѣку. Слушалъ, какъ шумятъ «лошаки» и думалъ, какъ гадко вышелъ, мучился, и упрекалъ себя. Теперь было противно ему та грязь въ которую онъ опустился. Называлъ себя подлецомъ, тряпкой. Думалъ о Семенѣ Максимычѣ, такомъ радостномъ и ничего не подозрѣвающемъ и обманутомъ имъ, образованнымъ человѣкомъ. Слышалъ голосъ Людмилы на терассѣ, такой спокойный, обычный:

– Мамаша, что же сливохъ не подали… Груша, смотри, мороже не растаяло…

Видѣлъ ее отъ заборчика, какъ она ходитъ по терасѣ, около стола и ставитъ тарелки, и спрашивалъ себя:

– … Теперь я съ ней связанъ… она я не люблю ее… Сейчасъ она спокойн Она спокойна, точно ничего не бало… А вечеромъ будетъ съ мужемъ…

И стало такъ противно, невыносимо, что хотѣлось уцти куда–нибудь чтобы забыть и не видѣть.

Солнце садилось въ <нрзб.> полосу и было красно съ чернью. Горѣли лѣса. Слышалось гар запахъ гари. Съ луговъ везли сѣно въ Акимовку. беленькія лошадки. На воз ближнемъ возу прыгало красненьское[aaaaa] что–то мужикъ уминалъ возъ. Хворостиха ругала Савку – зачѣмъ разрѣзалъ дыню. Людмила наказывала пинести сливокъ.

… Для Семена Максимыча. Онъ всегда пьетъ послѣ купанья – для здоровь<я> сливки, – подумалъ  Васинъ.

Выкупавшись, тяжело поднимались отъ рѣки. Семенъ Максимычъ, какъ всегда, дружественно, обнялъ Васина за спину и наваливаясь теплымъ тѣло<мъ>, спрашивалъ:

– Ну, какъ… что подѣлывали безъ насъ… Савка какъ… баколушничаетъ

                                                                                                                                 // л. 12. об.

– Не желаетъ работать…

– Ну, ничего… только бы перевалился… на вольноопредѣляющагося… къ дѣлу его возьму…

Обѣдали долго и шумно. Передъ обѣдомъ ходили поздороваться съ Максимомъ Семенычемъ, котораго Андрей уже у<нрзб.>ѣлъ спать. Прикладывались къ пухлой и холодной рукѣ, говорили – здравствуйте, папашенька… ну, какъ вы, а Максимъ Семенычъ, что–то мычалъ, воро пворочалъ лѣвымъ глазомъ и спрашивалъ – кто вы?

Обѣдали шумно и долго. Нготовили въ этотъ день шесть перемѣнъ, не счистая пирога и мороженаго. Много пили. Цѣлыя толпа бутылокъ стояла на одномъ краю, гдѣ сидѣли мужчины. Говорили о дѣлахъ, отвѣчал<ъ> на разпросы Аграфены Матвѣвны. Смѣялись, какъ Бумажникъ попалъ на, къ партіи, на пять тысячъ – много забраковали. Васинъ Говорили : о что пятнадцати шту головъ изъ одной ихъ партіи задержалъ ветеринаръ всю требушину – конки найдены… чуть было. ну да… – и подмигивалъ. Мясо взвинтилось на рубль двадцать… Что оренбургскій скотъ весь опять захватилъ Кожелуповъ, чортъ бы его взялъ. ! Банкъ открылъ кредитъ – бери сколько влѣзетъ…

– А вы–то что же?

– Не подъ силу… пока… Мунькины– бы намъ… въ дѣло… э–э…

Манечка знала, что говорятъ о ея приданомъ и ей было неловко. Она бы съ радостью, но нельзя до замужества, такъ отказалъ дѣдушка Сидоръ Павлычъ.Но все очен ничего, по–маленьку. И по виду довольному Семену Максимыча и по грохоту братьевъ, которые что–то разсказывали, наперебой сыну суконнаго фабриканта, было видно, что все идетъ какъ по маслу.

Людмила ѣла, какъ всегда, съ большимъ удовольствіемъ и сочно обсасывала косточки и перегрызала хрящи. Пили передъ щами, передъ, поросенко передъ индѣйкой, передъ ветчиной съ горошкомъ, передъ вырѣзкой съ о На закуску было Закусывали горячимъ вздрагивающимъ мозгомъ, тутъ же выбивавшимися изъ толстыхъ костей, прямо на хлѣбъ. – любимая закуска Семена Максимыча. Крѣпко крякали. И что Въ огромной мискѣ лежали толстыя мозговыя кости – цѣлая грудь дымящаяся груда. Каждый бралъ себя и выколачивалъ на хлѣбъ нѣжный подрагивающій мозгъ, солилъ пальцами и цѣликомъ осторожно отправлялъ въ ротъ и щурилъ глаза.

– Двадцать рублей фунтъ по таксѣ… – сказалъ Семенъ Максимычъ, заѣдая водку.

Москательщикъ сидѣлъ рядомъ съ Мане<ч>кой и разсказывалъ ей о Манечкѣ что мозгъ въ костяхъ устроенъ для того чтобы двигались ноги, потому что изъ головы выходитъ желаніе и какъ–то передается въ ноги.

                                                                                                                  // л. 13.

– А ужъ дѣдушка вашъ вумный былъ… такой вумный.. – отозвалась Хвор.

Она покорно слушала и считала его умнымъ – онъ кончилъ коммерческое училище и не пошелъ въ дальше только потому, что отецъ плохъ, но младшій братъ у него будетъ химикъ.

– Онъ и сейчасъ замѣчательный химикъ… у насъ всѣ очень способные… Васинъ поправилъ его и сказалъ, что въ костяхъ не мозгъ, а тонкій жиръ и что москательщикъ ошибается. Тутъ поднялся споръ, и разрѣшилъ его Семенъ Максимычъ.

– Жиръ, похожій на мозгъ, хорошая штука…

Подвыпили всѣ. Сынъ суконнаго фабриканта разсказывалъ, какъ онъ собралъ изъ фабричныхъ команду и теперь футболъ получилъ права гражданства. Называлъ себя лучшимъ бэкомъ и обѣщалъ послѣ обѣда показать, какъ работаетъ обѣими ногами.

Васина Семенъ Максимычъ посадилъ рядомъ, съ собой и, какъ всегда, подналивалъ и уговаривалъ выпить.

– Вы научный человѣкъ… все знаете… и мы практики… ну–ка…

– Науки юношей питаютъ… – – сказалъ Гриша, котораго выгнали изъ четвертаго класса. – награду старцамъ подаетъ.

– Ну–ка за науку… Эхъ!

Васинъ избѣгалъ смотрѣть на Людмилу и тучная массивность Семена Макс<и>мыча дѣйствовала на него стѣснительно. Онъ пилъ и думалъ, что вотъ какъ странно устроенъ человѣкъ – . Сейчасъ гадость сдѣлалъ, а что угощаетъ, ласково смотритъ обиженный, обманутый треплетъ по плечу и пьетъ за его здоровье. Онъ пилъ, говоря себѣ, что такъ лучше, что все это соскользне<тъ> и пролетитъ въ пустоту, какъ всѣ дѣянія всѣхъ, такъ въ пустоту. И Семена Максимыча онъ не обидѣлъ. Обида – чувство, а не онъ не чувствуетъ И это прекрасно устроено. Людмила распоряжается собой, и ее дѣло, а не его…

– Подъ поросеночка–то… Что вы, Сергѣй Николаевичъ! подъ свинство–то!

Онъ смотрѣлъ ласково замаслившимися глазами, добрыми синеватыми глазами телуньки.

… Да его и обидѣть нельзя … милый мягкій...

– За здоровье нашей… великолѣпной… и такъ сказать… волшебницы и… вообще… гм… изящной и… какъ бы это… Людмилы – возгласилъ сынъ суконнаго фабриканта и тряхнулъ краснымъ хохолкомъ.

Но Хворостиха обидѣлась, что пьютъ за невѣстку.

– Надо бы ужъ старшинство соблюдать…

– Виноватъ… За Аграфену Матвѣвну и такъ сказать… за главу.

Выпили за Хворостиху, потомъ за Людмилу. Потомъ пили за всѣхъ. Предъ мороженымъ подали ликер конь<я>къ и ликеръы[bbbbb].

– За науку… – приставалъ Семенъ Максимычъ. – За нее можно сколько уго

                                                                                                                                 // л. 13. об.

Угодно пить… У насъ на бойнѣ есть… погонщтикъ[ccccc]… – по стойламъ мастеритъ въ загонахъ, пятаки сбираетъ… науку прошелъ! Изъ университета ушелъ… золоторотецъ… пьяница… Вотъ умора! Какъ почнетъ раздѣлывать… лаписъ – минисъ кальвисъ – жарисъ… чортъ его знаетъ, откуда набираетъ… Алешкой зовутъ…

– Савка сдѣлалъ рожу и загнусавилъ:

            По–меръ померъ нашъ Алешка

            Горькая, горькая, мисчастная горькая…

– Сдурѣла – ты? – хлопнула его Хворостиха по лбу ложкой.

– А это у насъ на дворѣ мальчишки… у нихъ Алешка померъ, а мать ревѣла… а они на заборѣ орали…

– Ну–ка… померъ померъ нашъ Алешка… Эхъ!

Васинъ машинально чокался и жалѣлъ Семена Максимыча. Я вотъ клалъ свою больную руку на его и хлопалъ и говорилъ:

– Савка… это…. Негодяй… я его на площадку скоро… а вотъ съ вами я еще выпью… у насъ съ вами пойдетъ… Ну–ка… Гриша… наливай футболисту–то… С

– Что это вы распились, Сергѣй Николаичъ… – крикнула Людмила.

– А это не ваше дѣло съ… – , прищурясь на нее и подмигивая сказалъ С<е>менъ Максимычъ. – Чт–чи –чи молчи–молчи… Это дѣло же ваше–съ…

– Молчу–млчу–мллчу…. – въ тонъ отвЙчала Людмила. и тоже прищурилась. и игранула головой.

– А это по латински стихи – сказалъ москательщикъ.. –

Гриша разсказывалъ футболисту, какъ какая мадамъ выступаетъ теперь съ лѣтнего сада. Неужели безъ трико? Говорятъ безъ трико?...

– Поднялся споръ. Степнъ Максимычъ, который до этого времени молча пилъ и ѣлъ, сказалъ что совсѣмъ безъ трико, толко съ соотвѣтствующимъ щитками.

– Да самъ же съ ней въ одной компаніи сидѣли… съ Модаревымъ Сенькой. Онъ ее пальцемъ трогалъ… – живое тѣло… Тол она только шалью накрывалась, когда ужинали…

И шеп<н>улъ что–то на ухо футболисту.

– А чортъ!... Поѣду… Ну господа… за Людмилу Сергѣвну! Ура!

Пошли чокаться. Братья цѣловал Братья посылали поцѣлуи, а Максимъ Семенычъ сказалъ:

– Пошлемъ ей абрикотинчику… – и передалъ бутылку. – Хорошая у меня бабецъ! Ну,

Долго обѣдали, такъ долго, что у Васина заныла спина. Наконецъ, Семенъ Максимычъ сказалъ обычное на семейномъ хворостинскомъ обѣдѣ:

                                                                                                                  // л. 14.

десертное слово:

– Антошкину славу!...

– Ну, чего еще… – начала было хворостиха, но Семенъ Максимычъ сказалъ.

– Ахъ, мамаша, воля ваша… это право все <нрзб.>… Ието правда все было

– Славу! славу! – поддер<ж>али и «лошаки» , и футболистъ.

– Анто–о–нъ!...

Васинъ зналъ, что сейчасъ будетъ «дессертъ». Разъ какъ–то Антонъ – опился англійской горькой – утащилъ двѣ бутылки и чуть было не <нрзб.>. Вызывали доктора. Въ наказаніе за это кто–то изъ «лошаковъ», кажется самъ Семенъ Максимычъ составилъ пѣсенку на Антошку, которая всѣмъ понравилась и больше другихъ самому Антону. И съ тѣхъ поръ часто за о послѣ обѣда, вызывали Антона, подносили ему стаканъ англійской и, а хоръ пѣли. Потомъ ему давали рубль обару.

Антонъ явился тотчасъ же, словно поджидалъ у двери. Онъ предсталъ въ новой, на этотъ разъ малиновой рубахѣ и синей безрукавкѣ, съ расчесанными и подкрученными съ подруба волосами, насаленными усами и еще болѣе красный, чѣмъ утромъ.

– Полу–чай!...

Антонъ принялъ стаканъ, пошепталъ надъ нимъ, поднявъ брови, точно собирался чихнуть, и молд набравши воздуху видохн<у>въ и откашлянувшись, точно приготовлялся запѣть, медленно влилъ въ себя стаканъ. Встряхнулс<я> и вытеръ рукавомъ рубахи губы. А хоръ взялъ ножи въ руки и по командѣ поднявшаго руки Семена Максимыча размѣренно, постукивая черенками нача<л>ъ:

                                По–меръ–померъ нашъ Антошка….

                    Горькая, горькая…

                    Англійская горь–кая!

Антонъ крутилъ головой и смѣялся, потирая шею. Выслушалъ три раза и получилъ рубль сбору.

– Покрнѣюще благодаримъ.

Этимъ и кончился обѣдъ. Васинъ слегка захмелѣлъ. Слушалъ, стукъ ножей и кулаковъ, звяканье посуды, смѣхъ Людмилы, видѣлъ расплывшіяся красныя лица, потныя, затуманившіеся сытые глаза, разѣвающіяся рты., бѣлыя зубы, и ухмыдляющагося[eeeee] и трясла, а онъ продолжалъ тянуть, и сдѣлалось ему и думалъ притаившись … Что такое? Сумасшедшій

И говори[fffff] отвѣтилъ себѣ мыслью, краешкомъ, крадучись, только скользнуло въ немъ

– <нрзб.> у его Антона. И самъ ты пьянъ, свинья.

                                                                                                                                 // л. 14. об.

Сейчасъ же, на терассѣ, Гриша и Степа поставили пустые бутылки въ ря на перильца и пригласили футболиста и москательщика. Но москательщикъ просилъ оставить его въ покоѣ – онъ разсказывалъ Манечкѣ, почему–то загораживая ее, точно боялся, что она уйдетъ, про то, какъ у нихъ растираютъ краски новымъ способомъ, про то, что есть гдѣ–то гора / которая вся изъ охры, а другая насупротивъ – изъ Сурина.

Остальные выстрѣлили и положили по рублю стави. Вытащили пугачи и поставивъ ноги на носками къ щели на полу, стали стрѣлять по бутылка пять разъ. Проигрывалъ не сбившій бутылку. И это не разъ видалъ Васинъ. У него кружилась голова и замирало сердце.

… Пьянъ… пьянъ какъ…

– Что вы такой ки–ислый?

Людмила сдѣлала ему губами, какъ дѣлаютъ дѣтямъ, точно хотѣла поцѣловать. Онъ ничего не сказалъ, увидалъ только круглыя глаза, которыя только что цѣловалъ, и которыя и сейчасъ бы поцѣловалъ, жадные, безстыдные глаза, и ничего не отвѣтилъ. Провелъ по испотѣвшему холодному лбу и. Въ туманѣ слыш Какъ въ туманѣ слышалъ пальбу и смѣхъ Семена Максимыча. Какъ въ туманѣ видѣлъ долговязаго, москательщика, который стоялъ передъ Манечкой и вертѣлъ стулъ, и она имѣла такой видъ, точно собиралась убѣжать.

… Уйду… – сказалъ онъ себѣ. на рйку пойду…

– Вы куда? – оклинкулъ[ggggg] его голосъ Людмилы.

Онъ махнулъ рукой къ рѣкѣ и сказалъ тихо – на лодку… Но она не слыхала.

– Сергѣй Николаевичъ!

– Господинъ профессоръ! – крикнулъ футболистъ.

Васинъ обернулся.

– Кто это? Вы? – крикнулъ онъ. – Что вамъ дало право такъ говорить? Вы думайте… съ кѣмъ говорите…

– Пустяки… Сергѣй Николаичъ… – сказалъ Семенъ Максимычъ. – Ты, Петька, дуракъ и больше ничего… – Вороти его – сказалъ онъ Людмилѣ.

Она побѣжала, какъ дѣвочка, шумя шехломъ и придерживая грудь, бѣжала запыхавшись и нагнала Васина у калитки.

– Что съ вами? куда?

– Я пьянъ… – сказалъ онъ, съ пристально съ силой глядя въ глаза ей... А ты… ты… Она схватила его руку и стиснула пальцы.

– Что съ вами? – спросила она испуганно. – Боже мой… – шептала она, смо[hhhhh] видя, что онъ прислонился къ заборчику и положилъ на руку голову.

– Онъ поднялъ голову и обвелъ садъ, вершины деревьевъ, небо… Смо

                                                                                                                                 // л. 15.

трѣлъ и видѣлъ, что все это въ мутной, колышащейся сйткѣ. Уже близко къ закату было солнце. Уже въ д сухихъ отъ бездождія деревьяхъ съ пожелтѣвшей листьями сухо и знойно заводили пѣсню кузнечики, боящіеся солнца. Оно стояла надъ лугами въ крови сухого знойнаго заката, надъ сухими лугами.

– Оставьте меня! – злоб[iiiii] раздраженно сказалъ онъ. – Идите къ нимъ… къ мужьямъ…

Она схватила его руку и радостно играя глазами сказало задушевно, груднымъ зычнымъ голосомъ.

– Ты… ревнуешь!

Оставьте… меня! – уже крикнулъ онъ, отшвыривая ея руку. – Уйдите отъ меня.

– Глупенькій… Ну, послушай … неудобно… ты подумай…

– Она ис<п>ганно смотрѣла на него, оглядываясь и быстро быстро, въ растерянности играя пальцами.

– Самка! – сказалъ онъ, брезгливо смотря на нее и кривя губы. І– Идемъ въ лодку!

– Вы, <нрзб.>! Боже мой!...

– Ну, въ бесѣдку… тебѣ все равно…

Она не знала, что дѣлать. Отбѣжала назадъ и вернулась опять.

– Прошу васъ… пощадите меня…

Глаза ея, всегда дерзкія, играющіе, теперь бѣгали, мѣняя цвѣтъ и прося.

Онъ опустился Онъ махнлъ[kkkkk] бросилась къ нему навстрѣчу, въ объятія, но у самой груди быстро нагпроскользнула подъ локтемъ.

, а онъ схватилъ воздухъ и чуть не упалъ.

– А, – канальство!

– Ей дорогу загородилъ футболистъ, тоже пытаясь схватить, но она погрозилась.

– Куда? вы?

– На лодкѣ!

Она заколебалась, было, и пошла съ ними. Савка бжалъ съ веслами. ШлНапвая и шумя, спустились къ рѣкѣ, на плотикъ. Здѣсь была двѣ лодки Одна маленькая на, другая семейная, трехпарная, подъ им съ надписью на носу – Не придумалъ», такъ рѣшилъ назвать ее Семенъ Максимычъ для потѣхи. За это его однажды встрѣчные дачники крикнули: – Дуракъ!

Внизу, на маленькой лодкѣ сидѣлъ Васинъ. Уѣхать онъ не могъ – лодка

                                                                                                                  // л. 15. об.

была на замкѣ.

Лодочка называлась люДюда. Савка стеръ хвостикъ у л и вышло–Iуда

А написать и дописать не собрались.

– Васинъ не хотѣлъ ѣхать. Такъ было хорошо на рѣкѣ, въ огненной тишинѣ вечера. Освѣжало. Онѣ уже намочилъ голову и сидѣлъ спиной къ берегу, смотрѣлъ на закатъ въ луга.

– Ѣдемте!

Футболистъ вошелъ къ нему въ лодку, добродушно взялъ подъ локоть.

– Ну, по–товарищески… Увѣряю васъ, скоро вы будете профессоромъ. Семенъ Максимычъ кричалъ :

–Брать его на буксиръ!

Наконецъ, уломали уговорили. Онъ перескочилъ въ[lllll] на Не придумалъ и засѣлъ на кормѣ, за лавочку, на руль.

– Не свалитесь вы… – кинула Людмила.

– Чи–чи–чи… молчи–молчи… это дѣло не наше…

– Молчу–молчу…

Разсѣлись. На кормѣ сѣ передъ Васинымъ, какъ самыя тяже[mmmmm] грузныя, сѣли Семенъ Максимычъ съ Людмилой. П За На веслахъ Гриша, Мика и футболистъ. Манечка съ москательщикомъ на носу и Савка на тычкѣ.

Васинъ сидѣлъ на рулѣ, на шейкѣ рулѣ и покачиваясь правилъ.

– Упадете! – кричала Манечка, высовывая голову изъ за широкихъ спинъ гребцовъ.

– А мы его за ногу…

Семенъ Максимычъ ос взялъ рукой ногу Васина и пощекоталъ и пожалъ.

– Можете быть покойны, … не упаду утану не чугунъ…

– Дерево… – буркнулъ футболистъ и Гришѣ и оба фыркнули.

– Глупо… – тихо сказала Манечка. – Разные деревья бываютъ…

Вни–изъ по матушкѣ– по Волгѣ–э…

А Васинъ смотрѣлъ на колышушуюся спину Людмилу, въ ея шею, по которой игралъ маленькій локончикъ, видѣлъ коричневую родинку и въ вверху спины и думалъ, сколько здѣсь мяса и горячей крови. На него накатилось злоба игривое и онъ про себя говорилъ шопотомъ –

– Мясо, мясо, мясо! ... и они оба слышали: мя–мя–мя…

– Вы мякаете… Вотъ сели вы сейчасъ взять зубами и укусить – разъ! <нрзб.>изгнетъ. И хотѣлось укусить за бѣлую играющую шею и трясти, какъ кошки. Ѣхали внизъ. Гребцы сняли пиджаки и засучили рукава бѣлыхъ сорочекъ, и толчками и давали лодку. И Васинъ покачивался, уставясь въ Людмилину шею и все повторялъ:

– Мясо!

                                                                                                                   // л.16.

– Что вы все пишите?...

Онъ не отвѣтилъ… а нагнулъ голову и подулъ. Она незамѣтно, чуть поежилась. Онъ присѣлъ на корточки , спрятался за ея спиной и дулъ:

– Мясо! мясо!

– шепталъ у самаго уха. Она <нрзб.> и покраснѣла. Семенъ Максимыч<ъ> подпѣвалъ, сдвинувъ панапу[nnnnn] на затылокъ. На лужкѣ Никулинскомъ лужку Мокромъ лужку хотѣли вылѣзть причалъ и распить бутылку ликеру коньяку.

За берегомъ уже не видно было солнца, только закатъ край неба вверху былъ исзиня багровый, какъ дымъ. Ѣхали близко къ берегу, боясь перекатовъ.

– Бабочка…–

Бѣловатой пушинкой протянуло вдоль тем на фонѣ темнѣющаго берега и растаяло. Только–о ло–одочка–ааа чернѣ–ѣетъ.

Пѣть надоѣло. Тянулъ[ooooo] бубнилъ что–то не въ ладъ Савка и по берегамъ вспугнутые летѣли пяточками кулички и присаживались сѣренькіе на сѣрые отмели. – пи–и– пи–и…

Белыми пушинками и тянули вдоль берега, – . бѣлые, слабы воздушные мотыльки… О Они.налились изъ воздуха и тонули въ немъ.

– Бабочки! смотрите!

– Не бабочки. А можетъ быть и дѣвочки... – крикнулъ Семенъ Максимыч<ъ> Маленькія Манечки… телунички… Онъ выставилъ губу и говорилъ, шепелявя, по –старушечьи…

– Чи– чи… – сказала Людмила. – Молчи–молчи…

– Это дѣло не наше!

Теперь всѣ смотрѣли по берегу. Тамъ рождались бѣлесоватая полоса какъ слабый туманъ, собирающійся надъ болотинами туманъ… Живой играющій туманъ. Пушинки играли.

– Вотъ!…

Надъ лодкой плыли, темнѣющія вверху, въ свѣтломъ небѣ, пушинки, как<ъ> рѣдкій и крупный снѣгъ, скользи[qqqqq]надъ лодкой, падали ударялись въ лицо и падали.

– Что это?...

– Поденка! – глухо сказалъ Васинъ. Онъ снялъ съ плеча Людмилы уснувшаго мотылька и разглядывалъ на ладони.

Уже не гребли. Смотрѣли въ небо, слѣдили по берегу, гдѣ уже колыхалась играющ бѣлой сѣткой. И если смотрѣть въ небо – сѣроватые и мухи, неслись тянули въ даль, гонимые невиднымъ вѣтромъ.

– Сколько ихъ! Падаютъ, падаютъ!...

Сыпало съ верху, какъ сухой легкій снѣгъ, какъ отмирающіе лепестки бѣлой розы, на головы и плечи. Сыпало за шею, било въ лица, закрывала

                                                                                                                  // л. 16. об.

 глаза.

– Поденка! – опять крикнулъ Васинъ такъ, что Людмила закрыла уши.

Его спрашивали, что это, какая поденка и откуда. Она сыпала гуще и гуще, сыпала съ неба, закрыла берегъ и наполнила воздухъ сухимъ слабымъ шелестомъ, похожій на шелесть молодого березняка весе въ первые дни весны, когда въ только что одѣвшемся лѣсу заиграетѣ вѣтромъ. Шшшшрррсссс…

Этотъ звукъ теперь ст<нрзб.>ъ непрерывно въ бѣломъ потокѣ играющей береговой поденки.

– Смотрите! берега!...

Бѣлы Чорныя берега занесло бѣлымъ затянуло бѣлымъ полотнищемъ, узки бѣлой дорожкой, точно протянулъ кто безконечный вѣнчальный атласъ. Сыпало, шорохомъ, сбоковъ и сверху, крутилось сухой метелью, несло невидимымъ вѣтромъ, бѣлыми крыльями крылышками. Уже И бѣло все было въ лодкѣ и только <нрзб.>. Въ полусвѣтѣ еще не сгустившихся сумерокъ, въ во все болѣе и болѣе густящейся метель просвѣчиволо на закатѣ, пылающее небо, но оно только просвѣчивало розовымъ.

– засыпаютъ насъ! На лодкахъ шумѣли въ смѣхѣ и визг[sssss], руками, встряхивали, а неизвѣстно откуда пришедшая налетйвшая лѣтняя мятель шла и шла, все усиливающимися потокомъ падающи<хъ> и умирающихъ поденокъ. Съ неба сыпала ихъ невидимая рука, сыпала изъ бездонныхъ мѣшковъ и, стряхивало небесная <нрзб.> , съ шорохомъ сухихъ листьевъ.

– Смотрите! это поденка! – кричалъ Васинъ, засыпанный и не движный.

– Чортъ знаетъ! – въ ротъ набивается… дуышать[ttttt] нельзя…

– Она тушитъ костры! – кричалъ Васинъ. –

Бѣлыя съ тонкими, легкими какъ воздухъ крылышками, играющими атласомъ, тонкій и мягкій перламутръ тянулъ густыми полосами двойной полосами – не поверху и внизу. Эти два коридора, черезъ которые не видно было ни береговъ, ни неба, близились и сливались. Н гуще былъ шорохъ и съ другой стороны начиналъ тянуть невидимый вѣтеръ и въ другую сторону несло метелью.

– Дальше отъ берега! – крикнулъ Семенъ Максимычъ. Васинъ видѣлъ, что голова Людмилы посѣдѣла. Ее облпили умирающія поденки.

– Какъ снѣгъ. Тяжелыя ноги давили въ лодкѣ тыс часто насыпанную мотыльковъ и подъ ногами хрустѣло, какъ хруститъ крупный хлопьями снѣгъ съ <нрзб.> , – густо, какъ резина. Выгребали руками и выкидывали въ воду, но сыпало ливнемъ, какъ хлопья какъ изъ ведра, какъ овесъ изъ огромныхъ кулей, но это былъ крупный и легкій очвесъ[uuuuu], крылатый, и бйлый, какъ атласъ, какъ нетающій снѣгъ. К въ этомъ <нрзб.>чувствовалась слѣпая

                                                                                                                                             // л. 17.

слѣпая и безумная <нрзб.> игра жизнью. Васинъ разглядывалъ мотылька, но не могъ а развѣ можно было разглядѣть что–нибудь, когда въ шорохѣ трясущагося сухого лѣса, крутилось безумствомъ живое и бѣлое, умирающее миллірнами[vvvvv] въ одинъ мигъ, застилающее глаза и отнимающее воздухъ.

– Отъ берега. Но уже ни берега не видно, ни воды. И внизу подъ лодкой плыдло[wwwww] одно бѣлое поле, какъ теплый іюльскій ледоходъ.

Лодку вынесло на середину рѣки. Здйсь было чисто. Косой полосами, играющими вверхъ и внизъ метельными столбами несло бе<р>егами поденку, два бѣлыхъ коридор[yyyyy] и темная между ними вода и на ней лодка.

Двѣ зыбкія, мятущіяся стйны, живя, шорохомъ играющія, милліонами умирающихъ жизней, никому не нужныхъ, неизвѣстно для чего существующихъ.

 

/ Они ѣхали и ни одинъ глазъ не видѣлъ, какъ изъ по темнымъ берегамъ, по ржавымъ черенкамъ ютившейся у береговъ осоки, по осклизлымъ корнямъ и намокшимъ вѣтвямъ лозы изуродованнымъ бурыми наростами ѣдкой бодяги, почуявъ урочный часъ, ползла и ползла не уклюжая, жирная, годы возившаяся въ грязи, поденка. ПВыползала съ невидными тяжкими усиліями, к<а>рабкалась лапками и пучи<л>а огромныя во всю голову чорныя глаза. Напрягалась, тужилась и, лопалась. Лѣзла изъ рѣки поденка. Выбиралась изъ лопнувшей теперь сухой шкуры, сохла на зеленыхъ былинкахъ и . Какъ бѣло пухомъ задымились грязныя сѣдоватыя б обрывистыя берега. Сохла поденка, правила крылья. Точно закуривались раннимъ въ этотъ предзаходный іюльскій часъ берега. туманомъ. с блѣдно курились. /вставить раньше./

Легкій вечерній перламутръ безъ блеска.

Они двигались между шумящихъ, волнующихся крутящихся стѣнъ, танцующихъ молчаливыхъ поденок. Какъ бѣлыя столбы метели, вдругъ подхваченные вихремъ, подымались столбы вверхъ и и сыпались шорохомъ въ воду и несло ихъ.

Васинъ кричалъ Людмилѣ:

– Смотрите. Вотъ она, поденка! Понимаете вы, что такое поденка?!

Она испуганно оборачивалась и смотрйла на него. Онъ стоялъ, покачиваясь на <нрзб.> ней, сдвинувъ на затылокъ фуражку и размахивая ею, захватывая рѣдкихъ, отдѣлившихся отъ бѣлаго метельнаго хоровода.

– – Да не упадите вы! – кричалъ Семенъ Максимычъ.

На лодкѣ было тихо. Смотрйли на крутящіяся бѣлыя стѣны, не виданныя раньше никѣмъ изъ нихъ.

– Ну, слышу!...

– Слышите, какъ шумятъ? Это у нихъ свадьба…. Повальная, жадная свадьба. Они Нравится вамъ, а?

                                                                                                                                 // л. 17. об.

Теперь следы ищутъ самцовъ… не ищутъ… ихъ сколько угодно… <нрзб.>!... Шумятъ… шумятъ…

Лодка тихо плыла по теченію, а по берега курились въ метели, и иногда мѣстами стѣна прорывалась и показывалъ темный и сумерки

Это было невиданное зрѣлище.

– Теперь ихъ спустили съ цѣпи! – ораторствовалъ Васинъ, – И онъ жадно бѣшено спариваются и дохнуть… Вотъ…

Онъ нагнулся и черпнулъ горстью съ дна лодки и высыпалъ какъ сухіе лепестки на воду.

– Вотъ и все!... И<нрзб.> ликуй! ха–ха–ха…

Ему отвѣтили смѣхомъ лошаки и футболистъ.

– Сядь! – благодушно потянулъ его за ногу Семенъ Максимычъ.

– Черви!.. Они три года четыре года… копошился въ грязи… на днѣ, жирныя, когастыя, глазастыя… съ крѣпкими черепами…. Челюсти у нихъ огромныя, желѣзныя…

Онъ смотрѣлъ на затылокъ Семена Максимыча, просвѣчивавшій розовымъ тѣломъ сквозь низки остриженные волосы.

– Три года четыре года они безостановочно жрутъ, жрутъ жрутъ… жрут<ъ> другъ друга… сильныя слабыхъ, чтобы нажраться, набить свое жирное мягкое тѣло… жрутъ грязь, тину, лишь бы только жрать… въ темнотѣ, въ грязи. Жрутъ все, что можно положить въ огромныя ротъ….

– Да ся–адь!...

– Вы тамъ были? – спросилъ футболистъ.

– Былъ! Ну–съ? Вы чего на мед я смотрите? Вы на нихъ смотрите..

– Ха–ха–ха –засмѣялся футболистъ.

Манечка тронула его сзади пальцемъ.

– Они жрутъ… чтобы… наконецъ… на часъ… на одно мгновенье… … вотъ сей часъ… бѣшено закрутиться…, столкнуться… и разродиться…

Людмила обернулась къ нему и смотрѣлъ черезъ плечо. Онъ нравился ей своей растерянностью, размашистыми вольными движеніями и рѣзкими словами.

– Глаза у нихъ огромныя, жадныя… – кричалъ онъ, смотря на это въ упоръ. – Жадные… похотливые глаза… С<о>лнца имъ не надо. Они и безъ солнца… знаютъ, что имъ нужно… Имъ не знакомы порывы высшей жизни… у нихъ нѣтъ чувства единенія.. и братства… Это самцы и самки на часъ, на полчаса, на нѣсколько мгновеній. Жрать и спать…

– Хо–хо–хо… – грохотали лошаки… – Откровение!...

– Гха… – крякнулъ Семенъ Максимычъ.

– Это не низкія… низкія формы… Вы понимаете? Низшія формы…

                                                                                                                                 // л. 18. об.

животнаго царства… насѣкомыхъ… Тамъ есть высшія формы!... Понимаете вы, поденки! Поденки…

– Пора домой! – сказала Людмила.

– Поворачивай! – закричалъ Васинъ, круто замодя руль, и направляя лодку на бѣлую стѣну.

– Въ метель!...

– Ура–а!...

Они врѣзались опять подъ теплый падающій снѣгъ поденокъ, играющихъ въ пляскѣ, столбами.

– Какъ на улицѣ… на бульварй… – кричалъ Васинъ, размахивая рукам<и> и качая лодку.

– Тишь! – крикнула визгливо Манечка.

– Лодку опрокинете! – кричали голоса невидныхъ теперь лошаковъ и глухо отдавались голоса эти въ шорохѣ сухомъ и.

– Не безпокойтесь… ! Не утоните!... Поденки! – кричалъ онъ, взмахивая руками и падая на одн<у> сторону.

– Ай!...

– Я васъ прикую… – сказалъ Семенъ Максимычъ. – Ну, голубчикъ… нельзя такъ… Вы насъ искупаете…

– Не безпо… койтесь… – Теперь самки кидаютъ сѣмя… вреку… въ грязь… въ воду… чтобы породить червей… потомъ сначала… четыре года… потомъ свадьба… и такъ далѣе, и такъ далѣе… ВИ въ этом<ъ> смыслъ!... Вѣдь долженъ быть смыслъ… какой–нибудь… смыслъ… А? вы какъ думаете?

Онъ теперь усѣдлся[zzzzz] между бортовъ кормы и гудѣлъ надъ ухомъ Людмилы.

– Вамъ бы въ адвокаты… – сказалъ примирительно Семенъ Максимычъ. – Локо вы можете… разговаривать… э–ха–ха–а…

Налетѣлъ вихрь, и засыпалъ, такъ, что стало трудно дышать… Визжали голоса, гудѣли, кричали – на середку… Не видно было береговъ…

Но и середина рѣки была залита сплошнымъ гономъ поденокъ. Кружилас<ь> и шумѣла шелестомъ бѣлыхъ листьевъ, хлопьями, гуломъ играющихъ, ожидающихъ смерти. Какъ на бѣломъ подвѣнечномъ нарѣдѣ не невсты чистыя и безумныя, опья пьяные отъ жажды жить и жить, поденки крылатые снѣжи<н>ки сыпались новой массой.

– Я задыхаюсь… – кричалъ женскій голосъ. – Гребите же!...

– Да куда?!

Гребли съ напряженіемъ. Въ Молчали Въ смѣхѣ и визгахъ слышался сквозь ровный шорохъ и шелестъ постукиванье веселъ.

Васинъ сидѣлъ, отдавшись не двигаясь, не сопротивляясь сыпавшемуся на него несмѣтному ро, не отряхиваясь. Упорно смотрѣлъ въ широкую

                                                                                                                                 // л. 18. об.

Людмилину спину и сощурившись, глядѣлъ насмѣшливо и злобно, какъ <нрзб.> рука двигала ею на шеѣ, стряхивала, и шарила за свободнымъ воротомъ. А Семенъ Максимычъ черезъ ровные промежутки сметалъ съ головы, точно гонялъ надоѣдливую муху.

– Ну, что успокоился? – обернулся онъ къ Васину, говоря теперь съ нимъ на ты Васинъ не отвѣтилъ, а только подумалъ: это почему же – успокоился? И отвѣтилъ:

– Молчи–молчи – это дѣло не ваше… Онъ не разбиралъ, о чемъ говорили на лодкѣ – шумѣли что–то… смѣялись… Можетъ быть про него говорили Чортъ съ ними, не важно. Сволочи…

Кружилась и болйла голова. Хотѣлось скорѣй выбраться на берегъ, завалиться на волѣ и уснуть. Пусть сыплетъ… все равно. И слышалъ то<ль>ко, какъ весла постукивали и прыгали голоса.

– Эй! Берегись! Пло–отъ!!!

– В Вправо, вправо! руль!...

Онъ услыхалъ и первый голосъ изъ бѣлой мути и. долгій, протяжный окрикъ предостерегающій и напуганный голосъ Манечки и визгъ Савки.

Ударило весло и и треснуло – должно быть сломалось, и о тихая, широкая масса съ поплескиваньемъ и нечая давая волну и подымая лодку, поползла мимо сълѣваго[aaaaaa] борта. Вышло такъ быстро, что не успѣла убрать вправо и погубили весло.

– А тя, чортъ не видишь! – крикнулъ Семенъ Максимычъ.

– Васъ, чертей увидишь! Энъ метла какая!...

сказалъ протяжно голосъ сзади. Васинъ на мгновеніе увидалъ, высокую бѣлую фигуру, на, жолтоватый шалашъ плотогоновъ, шестъ длинный. и почувствовать запахъ кислый и острый запахъ мокраго дерева. Шли плоты. пленки. Должно быть спускали ихъ берегомъ къ лѣсопилкѣ.

– Чуть не сбилъ, подлецъ! – сказалъ, задыхаясь Семенъ Максимычъ.

– Кончается… Я вся, вся…

– Да вотъ нашъ берегъ… плотикъ–то…

Уже совсѣмъ пали сумерки, чуть зоѣве закатѣ краснѣло и переходило въ зелень бйловатую. Падали и плыли одинокія позднія пушинки под<е>нокъ. Сѣроватое тянулось по темной водѣ, сѣроватое лежало по берегу, какъ холстъ и с темный плотикъ былъ точно накрытъ рядкомъ.

– Снѣгъ выпалъ! – сказалъ кто–то.

Да выпалъ снѣгъгъ[bbbbbb] и не таялъ. Въ теплѣ. Лежалъ ровной полоской вдоль воды. И эта полоска кипѣла, издавая шорохъ звукъ кипящей ключомъ воды и рѣдкія мотыльки, можетъ быть еще не налетавшіе, порывались подняться и гибли въ навалившейся на нихъ легкой грудѣ. И не могли подняться.

                                                                                                                  // л. 19.

– Ай!

Это вскрикнула Людмила. Она вскочила на плотикъ и поскользнулась. Подъ ея ногой растаялъ жи умирающій живой снѣгъ и ноги поползли, <нрзб.> оставляя чорную сырую полоску. И огромная нога Семена Максимыча съ тупымъ хрустомъ встала на пелену, и задавилась. И всѣ, смѣясь и удивляясь, прыгали, осклизались и перепрыгивали на берегъ.

– Какая масса… Я вижу первый разъ… въ жизни.

Васинъ не вылѣзалъ. Сидѣлъ неподвижно, скорчившись, засыпанный поденками, белыми трупиками.

– Идемъ! – сказалъ С. М. – Людмила шептала ему. – Ну–ну… мы безъ васъ не пойдемъ….

Всѣ шумной гурьбой подымались къ усадьбѣ. Людмила, ждала на берегу, подбирая подолъ и отр очищая о травку туфельки, а С М. тянулъ Васина и игралъ жирнымъ баскомъ:

– Ну–ну–ну…

– Да идите же! – капризн<нрзб.> звала Людмила, топая прыгая по травѣ. Вотъ какой нехорошій… Васъ ждутъ…

И въ голосѣ ея Васину слышалось знакомое, индюшечье

– Фьодоръ, Фьодоръ… я озябла…

Васину было немного стыдно. Онъ уже посвѣжѣлъ.

– Не безпокойтесь… я сейчасъ… Я должно бытъ… лишнее выпилъ…

Бережно поддержалъ его С М. Васинъ вышелъ на плотъ, встряхнулся и сказалъ:

– Чортъ знаетъ… я … нехорошо…

– Эко еще!... Всѣ бываемъ… Ну, ступайте, а я лодку замкну…

Васинъ пошелъ съ Людмилой, которая, взяла его подъ руку, прижалъ его руку къ себѣ и сказала:

– Вы меня измучили… Глупый студентъ…

А Васинъ, опять подавленный и мрачный думалъ:

– Скверно… все скверно…

А Людмила говорила въ тонъ:

– Чи–чи… молчи–молчи… Это дѣло не ваше…

И когда они были за кустами, въ полутьмѣ надвигавшейся ночи, остановилась, протянула къ нему свои томныя губы и. откинула голову.

– Ну?!

Онъ тихо сказалъ:

– Сегодня у васъ мужъ…

А она обидчиво сказала свое, казавшееся ему пошлымъ:

– Глупый…

                                                                                                                                  // л. 19. об.

в) Ранняя редакция.

с пропусками без конца                 11 лл.

// карт.

Поденка.

 

I

 

День былъ жаркій и лѣнивый, даже не катались на лодкѣ, но за ужиномъ всѣ ѣли жирно и много, какъ всегда. И кушанья были, какъ обычно, тяжелыя: телячій студень, языкъ съ картофелемъ, гусь съ яблоками. Хворостиха – такъ прислуга прозвала хозяйку – доѣла даже оставшееся отъ обѣда коровье вымя и опять поминала докторовъ. Ужинать не велятъ! Того нельзя, другого нельзя. Раньше никакихъ докторовъ не было и все было хорошо. А ужъ до денегъ жадны–ы!...

Была она тучная, округлая съ съ рыхлымъ лицомъ и , расплывшаяся, и казалась Васину похожей на земляную жабу, которую онъ видѣлъ сегодня въ телѣжной колеѣ. Такая же широкая по бедрамъ, узкая въ плечахъ, съ маленькой головой. Ѣла она съ жадностью, посапывала и причмокилова, и Васинъ думалось, что помретъ она обязательно вдругъ, за столомъ, съ кускомъ во рту.

– Ежели тѣло принимаетъ – ничего не вредно. Сами и доктора помираютъ… тям–тям…

У ней, какъ и у всѣхъ въ этой семьѣ, было немного словъ которыми они облекали свои несложныя мысли, и до того были бѣдны разговоры, что по первымъ словамъ Васинъ часто угадывалъ, что будетъ дальше. Услышавъ знакомую пѣсенку про докторовъ, Васинъ подумалъ, что она сейчасъ скажетъ.

… Савушка полевритомъ заболѣлъ, пригласили изъ клиниковъ… и не успѣл<ъ> подумать, какъ Хворостиха сказала, шумно обсасывая гусиное горло:

– Савушка у насъ полевритомъ заболѣлъ… тям–тям… пригласили изъ конниковъ ихнихъ самаго хорошаго… ням–ням… по пятнадцати рублей взялъ<.>

Манечка пожала повела плечами, смущенно улыбнулась Васину и поправила укоризненно:

– Плевритомъ, мамаша…

Она была въ семью – крупная, располнѣвшая, свѣтловолосая, съ лѣнивым<и> движеніями располнѣвшей двадцатилѣтки. Когда поворачивала къ Васину голову, подъ округлымъ подбородкамъ набѣгали двѣ бархатныя складочки, который такъ и хотѣлось ущипнуть. Братья звали ее телунькой и она щипала за розовое личики и кроткій покорный взглядъ большихъ голубоватыхъ глаз<ъ> а старшій изъ нихъ Семенъ Максимычъ, главный заправила по скупкѣ быковъ на мясной площадкѣ, когда пріѣзжалъ по пятницамъ въ усадьбу, грубовато тискалъ за плечи, крѣпко цѣловалъ въ сочный ротъ и ласково говорилъ:

– Здорово, корова!

Она даже не обижалась и только краснѣла, потому что тутъ былъ посто

                                                                                                                              // л. 20.

ронній человѣкъ –репетиторъ Васинъ.

Былъ Жена Семена, Людмила тоже подобралась подъ масть: высокая и широкая въ тѣлѣ, пышная, съ круглыми сѣрыми глазами – Братья мужа называли ее – бельфамъ– камильфо и иногда послѣ ликерчику, запросто, пошлепывали по мягкой спинѣ, чуть прикрытой тонкимъ капотомъ. Ни она, ни Семенъ не обижались.

Васину всегда нравилось смотрѣть, какъ она ѣстъ. За столомъ она всегда садилась противъ него и смущала своими круглыми немного дерзкими глазами. Ея открытая капотомъ шея, въ отсвѣтѣ а голубого капота, играла атласными волнующимися складками, а со полныя губы складывались въ о сочное коралловое колечко. … Вкусныя у ней <г>убы» – думалъ Васинъ. Она обсасывала косточку, а сѣрые круглые глаза то щурились то ласкающе гладили и казались жадными.

...Ребенка наѣдаетъ Кровь въ ей горитъ – вспоминались Васину слова кучера Антона на купаньѣ.

Онъ переводилъ крадущійся взглядъ на ея грудь, которой она грузно навалилась на край стола, оглядывалъ холеныя полныя, каточно сливочгыя[cccccc] руки съ болтающейся цѣпью золотого браслета и думалъ, что такія женщины бываютъ въ гаремахъ. И такой же у нихъ взглядъ нѣги и сытости.

Какъ–то нашелъ онъ у Савки въ книгѣ карточку Людмилину, снятую на купаньѣ изъ–за кустовъ. Людмила стояла на пескѣ, повернувшись къ берегу<.> Онъ разорвалъ карточку и пригрозилъ Савкѣ разсказать, разбилъ негативъ. но съ тѣхъ поръ избѣгалъ смотрѣть Людмилѣ въ глаза. Невольно онъ обнажалъ ее и видѣлъ пышную, бѣло–розовую, какъ перламутръ, полную волнующей животной силы притягательной дразнящую, съ волнующимъ изгибомъ ногъ. А сегодня, какъ нарочно, Людмила поглядывала на него часто, смѣялась круглыми и жадными глазами.

Худящій веснушчатый Савка, пятнадцатилѣтній долговязый верзила, тр<е>бовалъ еще каши съ гусинымъ саломъ.

– Глаза твои хотятъ… – сказала Хворостиха, которой тоже захотѣлось каши. – А вы не желаете? У насъ сало гусиное, отборное…

Васинъ уже пересталъ удивляться этой прожорливости. Савкины братья ѣли еще не такъ, а Людмилинъ мужъ какъ–то съѣлъ на пари деясять порцій отбивныхъ котлетъ. Объ этомъ, будто бы печатали въ газетахъ.

Былъ вечеръ четверга, завтра ожидались въ усадьбу самъ Максимъ Антипычъ и его трое сыновей, послѣ не пятидневной операціи съ быками, и по заведенному порядку кухарка Татьяна явилась къ т на террасу спросить, что готовить назавтра.

– Значитъ, кулебяку съ ливеромъ… – наказывала Хворостиха.

– Нукъ это жъ… ливерокъ у насъ есть… Стюдню я сготовила…

                                                                                                                                 // л. 20. об.

Прасенка Семенъ Максимычъ желали… Антонъ привелъ…

– Парочку индюшекъ на жареной… которые пустыя–то ходятъ…

– Нукъ кто жъ…

Людмила выпила три рюмки густой вишневки и предлагала Васину, играя глазами. Сегодня она была какъ–то возбуждена и настойчива.

– Что за пустяки… Всѣ студенты пьютъ… Пьете же ликеръ съ муженькомъ?

Васинъ пріучили къ ликеру Савкины братья, прасолы быкобойцы.

– А супъ изъ потроховъ сдѣлаешь… Семенъ Максимычъ пожирнѣй любитъ, такъ завитку добавь да хвостиковъ отвори парочку для навару… – отвалившись въ плетеномъ креслѣ сонно говорила Хворостиха. – Гости будутъ такъ пары–то индюшекъ мало, ну, гуська можно… того хромого–то…

– Нукъ што жъ… а то пѣтухъ у насъ что–то дремотный какой сталъ…

– Не люблю и пѣтуховъ… Вотъ цыплятъ покрупнѣй отбери–ка Антону скажи… – она обвела глазами сидящихъ… и подумала: – десытка–то мала

–Что–то ты нонче распилась, Милочка… – погрозила Хворостиха. – Мужу нажалуюсь…

– Кучуя, мамашса…

Она засмѣлаѣь[ffffff] голубой капотъ казался чорнымъ и бока особенно крутыми и высокими. У ногъ ея вертѣлся лѣнивый котъ Мурзикъ.

Сзади подкрадывался Савка і– , но Манечка дернула его за руку и начала возиться.

– Васинъ ход<нрзб.> бабища… – сказалъ Васинъ, изъподъ лобья выспатрива Людмила и опять раздѣвая ее. – Самка. Поди сюда, поди сюда! – вкушалъ онъ ей вщалядомъ[gggggg] изъ темноты. Если ты будешь сходить сейчасъ съ террасы, тогда…

Она стояла, все такъ же потягиваясь. Край ея капота поднялся надъ

                                                                                                                              // л. 21.

поломъ и открылъ чуть маленькія ноги, знакомыя Васину голубыя чулки, которыя онъ видѣлъ разъ, какъ она лежала въ гамакѣ.

Онъ отвернулся и сталъ смотрѣть въ темноту.

Сейчасъ же за цвѣтникомъ – заб<о>ръ, за нимъ сп крутой спускъ къ рѣкѣ. «Какъ я опустился… – сказалъ онъ себѣ. – Когда–то жилъ, какъ разумный человѣкъ, теперь меня можетъ увлекать эта здоровая баба. … ѢЧего ей нужно?

Онъ опять обернулся къ терассѣ. Людмила опустилась на послѣднюю ступеньку и глядѣла къ нему, въ темноту. Точно прислушивалась къ назойливому сухому треску.

… Поди сюда! – жадно смотря на нее и внушая взглядомъ упрямо, до боли настойчиво повторилъ онъ.

И ему показалось, что Людмила стала еще ближе, что стоитъ уже передъ клумбой на границѣ свѣтлаго круга отъ лампы съ террасы. И онъ не замѣтилъ какъ она близилась.

Что–то поскрипывало тоненько – должно бы<т>ь Манечка покачивалась въ гамакѣ.

Онъ – Ай!

Его испугалъ этотъ крикъ. Конечна, это Людмила. Она отбѣжала къ ступенькамъ, топая и играя подоломъ капота. Конечно, она испугалась лягушки. Этотъ испугъ растрогалъ его. Милый испугъ. И онъ подумалъ какъ бы хорошо подойти къ ней, обнять за эту полную талію и шепнуть:

– Милая… Испугалась…

– Лягушка? – спросилъ лѣнивый голосъ Манечки отъ гамака.

– – Давайте хоть въ желѣзну играть… – отвтиде Людмила. – Какая то ска… И смѣло направилась въ темноту. Васинъ о поспѣшно пошелъ въ глубь, къ аллейкѣ, тянувшейся вдоль изгороди. Точно боялся Людмилы.

А она шла медленно, подымая капотъ, нагибаясь и нюхая дураманящій з цвѣты табака и ночной  красы, и темн

Иди, иди сюда… – звалъ взглядомъ Васинъ, отступая спиной, ловя жадно всѣ ея увѣренныя, вныя движенія, охватывая линіи тѣла.

Смотрйлъ и думалъ, что она и для него мо<ж>етъ быть нѣмъ[hhhhhh] же, чѣмъ и была зимой для а этого молод<ц>а съ суконной фабрики, футболиста, съ которымъ онъ встрѣтилъ ее на лихачѣ въ городѣ. Она обманывала мужа, онъ былъ въ этомъ увѣренъ. И Антонъ говорилъ, а онъ знаетъ всю ихъ подноготную. Одинъ Семенъ Максимычъ, этотъ огромный, съ добрыми бычиными глазами дѣл<ъ> не знаетъ.

И сейчасъ же упрекнулъ себѣ, какъ онъ опустился и о чемъ все время думаетъ и чѣмъ живетъ.

Но это естественно… и хотѣть ее… Я молодъ, мнѣ только двадцать четыре года… Я хочу и имѣю право жить…

                                                                                                                  // л. 21. об.

Послѣ ужина, какъ повелось, рѣшили играть въ «желѣзку».

 

Играли впятеромъ. и  по маленькой. Савка входилъ въ азартъ и выставлялъ рубль – у него не переводились деньги – и мать жаловалась, что съ комода у нея кто–то утаскиваетъ мелочь – но его оттирали и грозили выгнать. Азартнѣе всѣхъ была Людмила. Она покрывала ставки Васина банкъ весь банкъ и приговаривала, шурясь:

– Растрясу муженька… растрясу–у…

И Васину слышалось въ ея тонѣ злость и лихость.

– А чего тебѣ трясти–то его… – приговаривала Хворостиха, хватая гривенники. – Чай одинъ антиресъ–то у Васъ…

– А пусть больше даетъ… у него деньги текучія. Бычки несутъ…

Она радостно хлопала въ ладоши, когда Васинъ срывалъ ея банкъ и повторяла, играя блестящими жадными глазами:

– Въ лю Студенту въ любви не везетъ! умѣютъ они любить!

– А какъ надо умѣть любить?

Манечка краснѣла и улыбалась, косясь на мотавшійся передъ ея глазами темный завитокъ хохла Васина, который онъ то и дѣло закидывалъ размашистымъ жестомъ руки. А Хворостиха качала головой на невѣстку:

– Не люблю я такихъ разговоровъ. В нава– банкъ…

Савка уже стащилъ у ней изъ–подъ руки двугривенный и шелъ съ, <нрзб.> по столу и высчитывая у кого сколько осталось.

ВАсинъ почувствовалъ, какъ Людмилочкина нога толкнула его и осторожно и ушла. Онъ взглянулъ на. Людмила, на ея лицѣ было прежнѣе беззабот<н>ое выраженіе. Смѣялись глаза. Тогда, стараясь сдержать дрожь въ рукахъ, онъ тихо толкнулъ ея ногу и получилъ короткій и ясный отвѣтъ.

– Ва–банкъ такъ сказалъ онъ, когда она поставила полтинникъ.

– Ва–банкъ такъ ва–банкъ! – какъ–то лихо крикнула она и опять толкнула его. Онъ сорвалъ. Такъ они играли двое. Хворостиха выигрывала и была довольна. Она даже выпила рюмочку вишневки и угощала С Васина.

– Пе–ей, тоска пройде–отъ! – запѣла Людмила, откинулась порывисто на спинку стула и чуть не упала. Еое[iiiiii] поддержалъ Васинъ. Всѣ захохотали. а савка воспользовался замѣшательствомъ и стянулъ у съ кона двугривена Манечка пыталась рвать банкъ у Васина, но ей не везло и она уныло говорила:

– Ну, что это… какъ застрахованный…

– Кто васъ застраховалъ? – пытала Людмилка.

Она иногда забывалась и хватала Васина за руку. Савка спорился на каждомъ шагу, цикалъ черезъ зубы на полъ, какъ кучеръ, ругалъ Манечку корова–жиреха, за что ему попало отъ матери по за вихоръ. получилъ по лбу отъ Людмилки когда попробовалъ было ущипнуть ее за у локотка <нрзб.>

                                                                                                                  // л. 22.

И Людмила дразнилась лепетиторомъ, а онъ забывъ все и говоря глазами, совсѣмъ разошелся и угрожалъ:

– А вотъ я вамъ покажу лепетитора! Ва–банкъ!

Такъ вскрикивалъ, что звенѣла лампа, а со двора отзывался песъ на цѣпи: – Гамъ–гамъ!

– Тише–тише, рыбку испугаете… – блестя глазами играя грозилась Людмила.

Долгоногіе сйнокосцы недвижно сидѣли на парусинѣ, сторожа мошекъ. Савка цапалъ ихъ въ горсть и кидалъ въ лампу, строя рожи, крался и совалъ за воротъ Милочкѣ, топалъ отъ восторга ножищами, а она взвизгивала, кажется совсѣмъ забывалась, трясла вырѣзъ капота, еще болѣе оголяя шею, не замѣчая коменяющихъ взглядовъ Хворостихи, которая съеживала свой дряблый ротъ и дѣлала странныя глаза и показывала головой въ сторону Васина. Она вертйла шеей, заглядывала за спину.

– Пару посадилъ! – оралъ Савка. – На раззаводъ!

Она выбйгала въ цвѣтникъ и кричала:

– Не смотрите!

И Васинъ слышалъ, какъ она шурша тамъ, жалуется на Савку и встряхиваетъ капотомъ.

И восхищенными глазами жадными глазами слѣдилъ, какъ она не смотря на свою полноту оживленная, разгорѣвшаяяся[jjjjjj] быстро–быстро взбгала на терассу, по ступенькамъ, въ пышныхъ, чорныхъ въ вечернемъ свѣтч локона<нрзб.> , похожая на вакханку.

– Вакханка… – Да, сегодня она была особенная, подвижная, мечущаяся.

Васину хотѣлось поскорѣй уйти къ себѣ, обдумать и повторить яснѣе въ что было. Ч И уговаривалъ себя: – чего тутъ думать… надо жить полнѣй жить… брать отъ жизни… а тамъ…

Онъ еще выпилъ густой крѣпкой вишневки. Не все ли равно въ сущности выпьетъ она или не выпьетъ. Здѣсь отдыхъ послѣ большой работы, послѣ многихъ лишеній, разочарованій. Тамъ два года пустыхъ протекли тамъ, въ глухомъ поселкѣ на сѣверѣ. Теперь она окрѣпнуть, отдохнуть накопить силы, животной, жирной силы. А здѣсь ее можно накопить. Вотъ и женщина рядомъ, молодая, красивая, здоровая, жадная, огненная… Скоро придется уйти отсюда. Скоро пойдетъ иная жизнть… А теперь отдыхъ и никакихъ угрызеній не можетъ быть… Придетъ время и опять будутъ и терзанія и горйніе, и … А здѣсь пока…

Здѣсь было какое–то съ особенное, неунывающее мѣсто… Раньше онъ никогда бы не могъ подвйрить чтобы могло быть такое неунывающее, бездумно<е> мѣсто, до сытости, до отравы. И что особенно такое глупое мѣсто. Онъ никогда не былъ высокаго мнѣнія о богатыхъ мѣщанахъ, но то, что ув

                                                                                                                  // л. 22. об.

узналъ онъ теперь его поразило. Здѣсь ѣли съ утра до ночи и даже ночью Здѣсь много пили. По пятницамъ найзжали добывальщики, от П Максимъ Петровичъ и его три сына съ женатымъ Мак<с>имомъ Петровичемъ въ корню. Съ понедѣльника по четвергъ онидлали что–то такое съ быками, гдѣ–то ихъ пу покупали по телеграммамъ, продавали по телеграммамъ, толкались на какой–то площадкѣ, ходили по бычьимъ загонамъ, щупали что–то у быко<въ> подъ брюхомъ, прикидывали, сколько сала и мяса, кого–то надували, съ кѣмъ–то играли на быкахъ, не имѣя ихъ, перешвыривали сотнями бычь живыхъ и убитыхъ и пріѣзжали по пятницамъ въ усадьбу, съ вульками и свертками. Они привозили сюда особенную атмосферу сытости, грохотанья, двусмысленностей, грубыхъ шутокъ, обсаленныхъ словечекъ и особенный запахъ ско<т>скаго загона. Отъ нихъ пахло сопрѣвшимъ навозомъ, бычьимъ потомъ, можетъ быть кровью, можетъ быть саломъ или – такъ по крайней мѣрѣ казалось Васину. И бумажники у нихъ были подсалены и лежали на нихъ какъ будто подсаленные кредитки. Здѣсь, съ пятницы по понедѣльникъ шелъ сплошной праздникъ. Запускали фейерверки, играли полупьяные въ желѣзку, глушили ликеры, стрйляли изъ револьверовъ и пугачей въ бутылки. И за эти набивался во все такой угаръ, что Васину начинало казаться, что вся остальная жизнь куда–то провалилась, что осталась всего на всего вотъ только эта, что «лошаки» –такъ онъ прозвалъ изъ[kkkkkk], ѣздятъ въ городъ съ понедѣльника по пятницу, щупаютъ быковъ, навѣщаютъ своихъ «штучекъ, вечерами у въ садахъ глядитъ чертовы полеты и смакуютъ шансонетки, а въ четвергъ катятъ сюда съ кульками и отдохнуть въ угарѣ. А здѣсь съ понедѣльника съ утра до ночи ѣдятъ, валяются въ гамакѣ, купаются, нагуливаютъ тѣло. Сплошной угаръ, а въ этомъ угарѣ металась передъ нимъ пышная, полнокровная, Людмилка съ жадными круглыми сѣрыми глазами, и сочнымъ смхомъ вакханки.

Играли до полночи, и Васинъ не слѣдя ни за чѣмъ кромѣ взглядовъ и движеній Людмилы, выигралъ четыре рубля. И прикинулъ, что всего въ желѣзку за эти месяцы онъ взялъ съ нихъ тридцать одинъ рубль. Онъ даже велъ записи.

Прощаясь послѣ игры, Васинъ сильно и намекающее пожалъ руку Людмилы и получилъ отвѣтъ.

Она потянулась какъ въ забытьи и сказала:

– Спать… такъ рано… Какая жаркая ночь… Кузнечики…

Сыпали знойнымъ зудливомъ потрескиваньемъ съ невидныхъ темныхъ деревьевъ. Слышно, какъ мосту лѣниво погромыхивала телѣга и кто–то пер<е>кликался на рѣкѣ – Перево–озъ! Тамъ была лѣсопилка – на томъ берегую Наигрывала гармоньяю За заборомъ по берегу пробирался кто–то должно быть Садовникъ похожъ по голосу парень изъ Андрей работникъ изъ усадь<бы> и въ полуголосъ тянулъ:

                                                                                                                                 // л. 23.

И–эхъ, будемъ мы съ тобой любиться…

        Съ одной чашки кофей пи–ить…

– Будемъ? – тихо спросила Людмила, долгимъ, впивающимся взглядомъ смот<ря> прямо въ глаза. Голымъ взглядомъ и безстыднымъ.

И когда онъ также длительно и безстыдно взгля сказалъ, ей взглядомъ чувствуя животную страсть, желаніе смять ее, <нрзб.> и выпить всю. Протянулъ ей руку и сказалъ дрожащимъ голосомъ:

Покойной ночи…

Она тряхнула его руку, закусивъ накрѣпко нижнію губу и показывая бившееся въ ней животное стремительное и жадное животное, онъ услыхалъ сдавленный голосъ: жадный шопотъ:

– Приходи…

Она ушла на голосъ Хворостихи, которая требовала лампу съ террасы. Она ушла, унося лампу и черезъ плечо, смотря на него, а онъ пошелъ за ней, въ комнаты, въ струйкѣ непонятныхъ духовъ, которыми казалось было пропитано ея тѣло – томящихъ духовъ сладкихъ и душныхъ. Эти духи любилъ Семенъ Мак<с>имычъ. Крѣпкіе духи. И самъ ими душился, сгоняя съ себя крѣпкій запахъ загона.

 

II

 

Онъ поднялся къ себѣ, въ свѣтелку по узкой скрипучей леѣсенкѣ[llllll]. Въ затворенной комн на день комнаткѣ его ударило застоявшимся жаромъ отъ крыши и разогрѣтой еловой обшивки, смолистымъ жаромъ.

Отворилъ дверь на балконъ. Ночь обняла его свѣжестью и тьмой, и сухимъ, болѣе яркимъ трескомъ въ деревьяхъ. Цырли–цырли… точно томимые страстью тянули сверчки невидимые.

Присѣлъ на уголокъ балкона, переживая новое, не знакомое раньше ощущеніе взвинченности. И сверленье въ ночи торопливое, точно заставляло его спѣшить. Дразнило

Внизу слышался голосъ Хворостихи, которая что–то просила подать ей Топали внизу босыя ноги. Должно быть Манечка давала желудочныя капли Это бывало часто…. Не спятъ…

Фыркала лошадь въ конюшнѣ. Въ Акимовѣ, за рѣкой, кто–т играли на гармоньѣ еще и ходили звонкие дѣвичьи голоса – чуть доносило по зарѣ. … Ну, что же… думалъ Васинъ, глядя въ темноту, гдѣ должно быть Акимово. Жизнь вездѣ, и во всемъ жизнь. Это законъ. Вотъ сверчки и это ихъ жизнь и н имъ надо трещать. В Я знаю, что хочу жить съ женщиной Жить… повторилъ онъ, давая особенный смыслъ и значеніе этому слову. Это Жить и любить, желать ее, прекрасную, здорову и сильную. Она – самка. И я хочу ея. И им Это мое право сильнаго мужчины…

                                                                                                                  // л. 23. об.

Она выбрала меня, а не другого. Раньше она другого выбрала, теперь зоветъ меня… У ней сила и власть и желаніе. А И манечка желаетъ жить, и не можетъ выбирать. Это ея дѣла…

Въ церкви / за усадьбой, въ погостѣ, пробило въ сторожевой колоколъ одинъ разъ.

Сильно звякнуло стекло внизу. Васинъ вздрогнулъ. Сообразилъ что это на той сторонѣ, дома, къ сиренямъ. Это она. Она ждетъ и сердится, что я не иду. Это ея знакъ. Животная, красивая, сильная самка…

Онъ опять вызвалъ ее, какой видѣлъ на Савкиной карточкѣ. Онъ разжигалъ себя картинами страсти и желаній, фантастическими, которыхъ стыдился раньше и гналъ. Голубыя чулки стояли передъ глазами. тѣ широкія голубые чулки, длинныя и тонкія, недавно сушившіяся во дворѣ на веревкѣ. Онъ вспоминалъ, какъ сегодня заглядывала она за спину и отворачивала вырѣзъ капота, испуганная паукомъ. Изгибъ ея полной шеи, густыя волосы, схваченныя гребнемъ, розовый чувственный ротъ, ярко и красиво очерченный, и выведенныя брови. И не столько лицо притягивало его теперь, онъ даже забылъ ея черты. Только шея еще была ясна. Онъ теперь вызывалъ въ памяти ея иныя черты, линія ея тѣла, рѣзкія кривыя.

Сидѣлъ въ томленіи. Внизу все затихло. Затихла и гармонья въ Макимовкѣ. Собака тамъ лаяла часто и отрывисто, точно выдергивала что–то изъ темноты.

... Идти? Къ ней.?...

Запахъ резеды донесло невиднымъ теченіемъ, разслабляющій и вязкій. Пискнуло внизу въ сторонѣ тополя – должно быть лѣнивый Мурзикъ задавилъ птицу. У Хворостихи что–то загремѣло и опять послышалось топанье и вздохи. Онъ курилъ папиросу, чиркалъ и ломалъ спички, ронялъ коробки.

Онъ сталъ соображать, какъ можно пройти къ ней. Ему казалось въ порывѣ закрутившаго его вихря все легкимъ. Лѣстница скрипитъ – ничего Сообразилъ, что по коридору надо пройти двѣ двери и въ третьей, на ту сторону.

Опять сильно звякнуло окошко. Это тамъ, у ней. И голосъ Хворостихи сказалъ:

– Милочка–а… Что это у тебя шу окно–то… вѣтрамъ?

Голосъ Хворостихи былъ громкій, должно быть она вышла въ коридоръ.

И Васинъ услыхалъ сочный сдержанный голосъ, который его волновалъ:

– Никакъ не могу закрыть…. И потомъ опять хлопнуло со звономъ и голосъ Людмилы раздраженный:

– Затворила, наконецъ!... Что у васъ за окна!

Уже второй разъ кричали пѣтухи. Уже разсѣянный свѣтъ наливалъ садъ и выдѣлялъ деревья. Уже видно было теперь, какъ бѣлый пологъ вытянулся

                                                                                                                  // л. 24.

за  садовой оградой, внизу, гдѣ текла рѣка. И два, и три раза пробило на колокольнѣ. И уже не стучало окно. Но нѣсколько разъ слышалъ Васинъ, какъ скрипѣла внизу, охала и вздыхала Хворостиха, звякала посудой, хлопала дверями и <нрзб.>  А онъ все сидѣлъ на балконѣ, распаляя и охлаждая себя. Пугаясь и загораясь.

… А завтра пріѣдетъ онъ…

Впервые онъ вспомнилъ о немъ, о мужѣ, о Семенѣ Максимычѣ. Этотъ толстякъ, мѣшокъ мясной, крупный, пудовъ шести, мастодонтъ, отъ котораго пахло бычьимъ потомъ, смотрѣлъ на него сонными глазами добраго быка. И вотъ онъ Васинъ, интеллигентъ Васинъ, прожившій два года, въ глухомъ поселеніи сѣвера, страдавшій и пострадавшій идетъ къ женѣ этого быка съ добрыми глазами и …

Вѣтеркомъ тянуло отъ рѣки съ туманной пелены. Теперь уже были видны мелкія какъ самый мельчайшій бисеръ капельки росы на перильцахъ балкона. и какая–то бабочка металась около его головы. Вотъ они, и деревья съ уснувшими сверчками, испугавшимися свѣтлѣющаго дня. Они точно ср вдругъ выплыли, тихія и мертвыя, спящія еще деревья. Спятъ они и листья повисли подъ росой и темныя, сырыя они. И блѣдоные[nnnnnn]. Спитъ и зонтикъ. Плачетъ ребенокъ въ кухнѣ. Это къ Антону жена пріѣхала. И Грушка, конечно, спитъ теперь въ домѣ.

На небѣ только бѣлѣютъ кой–гдѣ самыя крупныя звѣзды. Другія сгорѣли за ночь. Крякаетъ утки: пр видно какъ пролѣзаютъ онѣ подъ калиткой высверливаясь зобами вы, покачиваясь смѣшно тянутся черезъ цвѣтникъ къ рѣкѣ, а впереди селезень важно поднявъ голову разѣваетъ лопаточки и зоветъ– кря–кря, тряся отвислыми задками, которыя такъ любитъ Семенъ Максимычъ.

Уже видно чорныя горошины въ вишняхъ, что въ цвѣтникѣ. Гальчата пищатъ у кухни, какъ ши<п>итъ что–то точатъ. ножи. И лѣниво выступая, вытянувъ хвостъ и отрясая лапки идетъ до боковой дорожкой лѣнивый котъ съ ночногодо забавнаго лова – спать въ Хворостихину комнату. Сейчасъ начнетъ проситься и сонная Грушка хватитъ его за загривокъ и шваркнетъ въ темный еще корридоръ.

– Окаянный чортъ безсонный… И хлопнетъ дверь.

И было все такъ и ругалась Грушка и Хворостиха тяжело подымалась со скрипучей постелт[oooooo], с стучала крючкомъ и впускала холоднаго, мурлыкающаго любимца.

А Васинъ все сидѣлъ. Сидѣлъ и курилъ въ вихрѣ желаній и дрожи пока не ударяло золотомъ по саду и не заиграло въ А имовѣ:

                    Выгоняйте вы–ы скотину на широку Лу–уговину…

                                                                                                                  // л. 24. об.

13

II.

 

Проснулся онъ отъ осторожнаго стука въ дверь коготкомъ – такъ иногда будила его Грушка. Этотъ стукъ онъ, какъ–будто слышалъ во снѣ раньше должно быть она уже нѣсколько разъ будила его, звала къ чаю. А теперь онъ услыхалъ он заигрывающій голосъ поющій пѣвучій голосокъ избалованной и развратной молодой бабенки: заигрыващій

– А Павелъ Николаичъ? Ужъ чай кушаютъ… и добавила совсѣмъ игриво играючи. – Барышни скучаютъ…

Сейчасъ же онъ вспомнилъ вчерашнее. И пріятно и какъ–то мутно–прясно сов стыдно стало на душѣ. Образъ Людмилы опять стоялъ обнажено–зовущій, грѣховный.

Одѣвался и думалъ, какъ встрйтится съ ней сейчасъ днемъ.

Вышелъ на балконъ. День былъ яркій и знойный. Слѣдовъ не было но<ч>ной росы. Рѣка горѣла бѣлымъ накаломъ, св колола глаза. Должно быть было близко къ полудню. Андрей уже топтался у кухню. Небо было голубин<о> cѣрое, тифельное – жаркій день. На дворѣ Савка возился съ велосипедомъ спѣшилъ укатить отъ занятій.

– Ѣхать нельзя… сейчасъ заниматься! – крикнулъ ему Васинъ.

– Знаю… хорошо… – буркнулъ Савка, вскочилъ на машину и покатилъ къ въ ворота.

Снизу, съ терассы крикнулъ Людмила:

– Рано пташечка запѣла…

Этотъ играющій бархатный, сочный свѣжій, смѣющійся голосъ встряхнул<ъ> его и обрадовалъ: – какъ–будто ничего не было и она ничего и первая встрѣча. А все просто и попрежнему. И онъ отвѣтилъ:

– Доброе утро…

– Я плохо спалъ ночь… и затаился – что скажетъ.

– Что же вы дѣлали? – спросила она. – и смѣялась, говорила что–то неясно Манечка. – Гуляли? – и опять разсыапалась[pppppp] задорнымъ волнующимъ смѣхом<ъ.>

– Ант<о>нъ мылъ на травѣ/передъ сараемъ пролетку . въ красной рубахѣ, горЙлъ какъ пунцовый макъ, и на лакированныхъ спицахъ играли зайчики, вертѣвшагося колеса. Сегодня онъ поѣдетъ на станцію за хозяевами. Па тянулъ думокъ отъ кухни и по двору и по саду ст<е>лился кухонный сытный запахъ пироговъ и жаренаго мяса. Хворостиха стояла во дворѣ, въ кругу индѣшатъ и индѣекъ и красный пу распушившійся индюкъ ходилъ и крича:

Въ Тулѣ–были–не купили… въ тулѣ–были не купили…

Она была въ сѣроватомъ капотѣ и сама казалось похожей на индюка. Андрей сидѣлъ на лавкѣ у кухни и большимъ косаремъ кололъ грязныя глыбы льда сверкающія. Очевидно, готовили для мороженаго.

                                                                                                                  // л. 25.

въ сѣрой тучѣ воробьевъ. Покоемъ и лѣнью и сытостью вѣяло ото всего и садъ былъ наполненъ запахомъ пироговъ и жаренаго.

Срелняя[rrrrrr] алый капотъ и накрутитъ на свои локо<н>ы красную повязку съ золотой вышивкой. Въ ней она вызывающе красива какой–то особенной, обжигающей мощностью и силой страстной. И было жутко сейчасъ увидать ее и хотѣлось. Семенъ Максимычъ любилъ рѣзкія раздражающія цвѣта, цвѣтъ крови и золота. Васину пришло въ голову, почему она хватается за него, развѣ онъ такъ красивъ?

Онъ умылся, и остановился передъ зеркаломъ въ бѣлой рубахѣ. И особенно долго причесывалъ свои волосы, темныя и густыя, съ беспорядочным<ъ> хохломъ, который все сваливался на лобъ завиткомъ. Лицо загорѣлое, темное, намного <нрзб.>. Профиль рѣзкій, носъ чуть съ горбинкой, тонкій. Гла<з>а хороши. Онъ зналъ, что у него женскія глаза. Фигура складная, все въ мѣру. Онъ чуть ниже Людмилы, которая прямо давитъ своей мощью. и массивность<ю>

…Ну, сегодня пріѣдетъ мужъ и она успокоится… – думалъ онъ и кололо его, что она успокоится.

Онъ вышелъ на террасу. Людмилы не было. Она кричала ему изъ цвѣтника:

–– Смотрите, сколько маковъ!

Она была въ жолтомъ, вся въ жолтомъ, стояла за климбой[ssssss] съ маками, откинувъ за спину жолтый зонтъ и обжигаясь солнцемъ. На головѣ, какъ коронка павлина выдавался гребень съ жемчужинами на шпиляхъ.

Она была одѣта въ матросскую рубашечку, сильно открытую, бѣлую съ голубымъ воротничкомъ, и стала какъ–будто тоньше. З На плечѣ, закинувшись за спину, лежалъ голубой зонтикъ. Она кивала ему какъ всегда. И не пошла на балконъ. Онъ Манечка мазала ему хлѣбъ, разливала чай, ласковая, какъ всегда, и стыдливая. Онъ и повторяла все одно, какъ всегда:

– Кушайте… Что вы такъ мало кушаете… А сегодня ночью мамашѣ было нехорошо…

И это было неново.

– Какъ ваша работа?

Это она всегда спрашивала, когда не знала, что еще спросить?

Но это упоминаніе о работѣ всегда было ему непріятно. Онъ ничего не дѣлалъ всѣ эти два мѣсяца. И съ Савкой занимался лѣниво. Въ этой мѣст была какая–то особенная атм<нрзб.>

                                                                                                                  // л. 25. об.

– Подвигается… – сказалъ онъ, – Я не могу столько… – показалъ онъ глазами на бутерброды, которыя она приготовила для него.

– Вы такъ мало кушаете…

Бѣдная, она не умѣла говорить. Она смотрѣла на него мягкими добрыми глазами, красивыми, голубоватыми, какъ у доброй коровы – вспомнилъ онъ. – Милая, хорошая – такъ онъ ее называлъ. Онъ слышалъ, что за ней много даютъ въ приданое. Хворостиха раза три уже говорила, что дѣдушка поукойный[tttttt], прасолъ, первый въ Москвѣ, оставилъ ей –любимицѣ шестьдесятъ тысячъ и они лежатъ въ банкѣ до с замужества. Онъ былъ хитрый. Онъ не хотѣлъ, чтобы эти деньги она могла передать семь для дѣла. А деньги имъ очень нужны. Она сама не знаетъ хорошо, но и мужъ Сеничка это хорошо понимаютъ. Тогда бы можно было позакупать быковъ гуртами головъ по пятьсотъ и ставитъ цѣны. Главное на чистыя. Тогда много остается.

Мимолетно Васину думалось, а что если бы онъ женился на Манечк. Они конечно прочатъ ее за своего, – у нихъ ихъ много, но если бы… Каниталь… сто тысячъ. Какъ бы тогда онъ сталъ жить… Ему представлялось, что иногда заманчивымъ. Поѣхалъ бы заграницу. Не надо думать о будущемъ. Но это были мимолетныя мысли, которыя онъ гналъ. Глупо и низко. И жена – телунька. Онъ надѣнетъ котелокъ и будетъ кататься въ автомобиляхъ, какъ Каршинъ, женившійся на дочери фабриканта.

– Да, такъ съ Анной Матвѣвной плохо было? – разсѣянно спрашивалъ онъ, слѣдя за Людмилой, которая все прохаживалась въ цвѣтахъ и не шла на тер<расу.>

– Да. у ней подкатило… она сердцемъ мучилась… – поправилась Ман<ечка.>

Она гдѣ–то училась, въ какомъ–то пансіонѣ. Иногда она говорила по французски– два–три слова и Васину вспоминался стишокъ:

                                Маня Маня какъ не стыдно, ты забыла про меня.

                    Регарде мА шеръ сестрица, комъ жоли идетъ гарсонъ сетассе богу малиться намъ пора а ля мозонъ.

«Милая телунька» – Онъ видѣлъ, какъ ей тяжело сидеть и мазать ему бутерброды и молчать.

– А вы что же безъ сливокъ?

Ну, прямо какъ Хворостиха, Несчастная… Такой характеръ. А вонъ та… и въ пансіонѣ не кончила, а вотъ… о чемъ угодно говоритъ, хоть ничего–то не понимаетъ, а зато храбро и дерзко. Вчера говорила объ электричествѣ и увѣряла что его берутъ, конечно, изъ воды и угля. У нихъ такая и банка была для звонковъ. И слова коверкаетъ – говорит<ъ> фигилируетъ и сукціона купила, но за то храбро.ая.

А эта только кормитъ.

Савка укатилъ на велосипедѣ. И Васинъ пошелъ купаться. Что тутъ дѣ

                                                                                                                              // л. 26.

мысли вяли и валились, какъ вядшій цвѣтъ. Людмила куда–то ушла. и Васинъ понялъ, что ей не по себѣ. Стыдно.

Взялъ полотенце и пошелъ на пески.

Пошелъ черезъ садъ. Сорвалъ красный макъ, и сунулъ въ петлицу. Сколько краски! Съ всѣхъ клумбъ глядѣли глаза, огненныя настурція въ по бордюру, анютины глазки, душис шпалеры душистаго горошка съ гуломъ вьющихся пчелъ. К Колокольцы пышныхъ петуній съ душны душныхъ, какъ дупрманъ[uuuuuu], шары зацвѣтающихъ гортензій, какъ клубы снѣга, шапки. Гвоздика, На углу подъ акаціями, гдѣ начиналась березовая аллейка на скамейкѣ сидѣла Людмила.

Онъ остановился и растерялся. Она его, конечно, ждала.

– Боитесь? – просто спросила она.

Она была въ – Онъ пожалъ плечами и молчалъ.

– Не давайте значенія… Я глупила вчера… Дайте мнѣ вашъ макъ…

Онъ подалъ ей цвѣтокъ.

– Вы испугались, да?

Ея сѣрые глаза смотрѣли по вчерашнему – жадно. Алый ротъ былъ полуоткрытъ.

– Купаться? –

– Купаться.

– Возьмите меня съ собой… ха–ха–ха…

Этого онъ не ожидалъ. Онъ растерялся отъ этой голости и безстыдства.

– Говорятъ, А на морѣ… Тамъ всѣ купаются… рядомъ… – поправилась она. – Хотите, поѣдемте на море?

Она издѣвалась. Онъ круто повернулся и не оглядываясь пошелъ, возбужденный и опять захваченный мыслями, какъ ночью. Развратная баба

И вдругъ обернулся и вызывающе сказалъ, чувствуя круженіе въ головѣ:

– Ну, пойдем… Будемъ купаться… вмѣстѣ…

– Идемъ! – сказала она и поднялась со скамьи. Прошла несколько шаговъ, упорно смотря на него, вы<нрзб.> его глазами и повторяя:

– Пойдемъ, пойдемъ…

Тогда онъ не нашелъ что сказать, зная, что она играетъ и водитъ его около того, что не хочетъ назвать – и побѣжалъ внизъ, по землянымъ ступенькамъ. повторяя:

– Развратная… циничная…

А она стояла на углу у калитки и смѣялась.

И только дошелъ до кустовъ, какъ за которыми лозняка втягивались въ рѣку острыми языками бѣлые пески, услыхалъ топотъ и знакомый голосъ:

– Ай и я съ вами помыться…

Въ красной рубахѣ, въ которой только что мылъ пролетку, попрыгивая на ступенькахъ горы, на неуклюже, какъ мѣшокъ, спускался Антонъ.

                                                                                                                  // л. 26. об.

Не первый разъ купались они вмѣстѣ. Васинъ не нравился тонъ, съ который принималъ Антонъ, разговаривая съ нимъ. Разжирѣвшій на хворостинскихъ кормахъ кучеръ, съ подрубленными рыжими волосами, съ которыхъ текло сало, не стѣснялся съ нимъ и Васину было даже обидно. И Да что сдѣлаешь съ мужикомъ, лѣнивымъ животнымъ и лодаремъ. И И то, какъ тономъ говорилъ, и то, что говорилъ. Все было грязно, А Антонъ своимъ тономъ, сплевываньемъ и чмоканьемъ, придавилъ разговору особую <нрзб.> и голость. Съ чего бы ни начиналъ разговоръ, онъ всегда сворачивалъ на излюбленное. Васина, стыдливаго отъ природы, коробило. Противно было ему и отъѣвшшеся[wwwwww] хозяевами. Но Васинъ былъ деликатенъ отъ природы и не ни разу не осадилъ сего. Такъ, лежалъ и слушалъ. Изучалъ жизнь. И это вѣдь проявленіе жизни. Народъ онъ зналъ, съ народомъ ему много пришлось пожить.

Треща и ломая кусты лозняка Антонъ съ гиканьемъ вывалился на песокъ споткнулся и выругался.

– Никакъ купаться васъ Людмила–то Лексѣвна звала? а?

Васинъ содрогнулся.

– Что ты съ ума сошелъ?

– А будто слыхалъ я… – по забору подходилъ… будто слыхалъ…

– Нѣтъ, ты съ ума братъ, сошелъ, спокойнымъ голосомъ сказалъ Васинъ. Она говорила, что купаться сейчасъ пойдетъ…

И досадовалъ, зачѣмъ оправдывается передъ кучеромъ. А тотъ, стаскивалъ рубаху и говорилъ въ ней глухо:

– Выкупался бы я съ ей… А–ахъ…

И прибавилъ непристойность, рѣзнувшую Васина, какъ ножомъ по сердцу точно въ него кинули грязью.

– Подмигивалъ Васину и стоялъ передъ нимъ въ плисовыхъ штанахъ босой въ потертыхъ плисовыхъ штанахъ, и похлопывалъ себя по бѣлой груди ожирйвше<й> кое–гдѣ покрытой синими пятнышками.

– Ишь, какъ бабы–то щиплютъ…

– Не въ Акимовкѣ ли парни лупили? – напомнилъ Васинъ исторію съ мѣсяцъ назадъ, когда Антона при за что–то донял и на праздникѣ въ Акимовкѣ.

– Нѣ–этъ… раздимчиво[xxxxxx] сказалъ онъ, колупая прыщикъ на плечѣ. – Тамъ меня не погрудямъ… А ужъ угоню я имъ штуку… Пя Красную пропою и пожалѣю, а ужъ…

… Угри навозные такіе бываютъ… – думалъ Васинъ косясь на синевато бѣлое зажирѣвшее тѣло кучера. – Навоза<нрзб.>  самомъ нали<нрзб.>

Антонъ стоялъ передъ нимъ весь голый, оглядывалъ себя, выворачивая

                                                                                                                              // л. 27.

4

Онъ нѣжился, позѣвывая на солнцѣ и то выставлялъ въ небо колѣнку, то возилъ головой по горячему бѣломъ песку.

На той сторонѣ купались. Доносился женскій крики. И слѣва за дальними кустами тоже должно быть купались съ усадьбы. Васину показался зн<а>комымъ го<ло>съ. Кажется, Манечкинъ.

– А съ чего баба играется? – какъ во снй спросилъ себя Антонъ, было затихшій. И Васинъ Васинъ зналъ его привычку. О чемъ бы ни говорилъ Антонъ онъ всегда сводилъ на свое.

– Обязательно съ хорошаго харча.. Люблю я эту масть…

Васинъ молчалъ. Пересыпалъ бѣлый песокъ, думалъ, что надо же какъ–нибудь встряхнуться, что ли… Затяжелила его эта жизнь.

– Избвловаои[yyyyyy] меня бабы. А что, Палъ Иванычъ… Вы–то какъ тутъ? Если спроситъ…, чтобы не обидѣть… Ужли можете такъ?...

Васина покоробило, но въ вопросѣ Антона онъ уловилъ дѣйствительно интер<е>съ и вопросъ недоумѣнный.

– Могу. – коротко сказалъ онъ. – Развѣ человѣкъ только для тѣла?

– Да вить дѣло дѣломъ, а тѣло тѣломъ… тоже не безъ кости… Удиви–тельно. Ѣда сладкая… сливки пьютъ… вино… – съ захлебываньемъ сказалъ Антонъ и даже приподнялся на локтѣ. – крови накопляется кажный день… отъ крови человѣкъ живетъ… Ужли можете?

– Да чего же тутъ удивительнаго? Да я, можетъ, и не знаю женщины? – мягко выразился онъ, не думая, пойметъ ли Антонъ.

– Да ну? – какъ–то испуганно выдулъ Антонъ и покрутилъ головой. – Да вамъ лѣтъ–то небось двадцать?

– Двадцать пять.

– Дивное дѣло… А вонъ Савка у хозяйскій счасъ ужъ… Грушкѣ ходу же даетъ… Да ужли вы… бы хоть… Грушку бы… да она съ радостью… прямо она общая здѣсь… для всѣхъ.

– Не говорите вы гадостей, Антонъ. – сказалъ Васинъ. – Одно у васъ на умѣ…

Антонъ покрутилъ головой, и по лицу его видно было, что онъ не вѣрит<ъ> и все еще вдумывается въ то какъ это такъ, непонятно.

Сѣлъ и уставился на рѣку.

– Какъ въ Варшавѣ я стоялъ, дыкъ онѣ что! каньфетъ мнѣ, пупоньчиковъ ихнихъ, жареныя такія, а внутрѣ у его варенье. Гха–а… Польки… Дыкъ онѣ липкія Одная мнѣ такъ.безъ никакихъ: поѣду съ тобой безразлично куды… Льстивыя, стервы. А нашя – мягкая ноемъ больше, а ткнешь ее – отоходитъ. А тѣ колючія. Тоже вотъ у татаровъ еще бабы – цѣпкія. не дай Богъ. О–чень вѣ–рны. Но притомъ злю–щія…

За дальними кустами влѣво, тамъ, гдѣ купались женщины съ усадьбы, до

                                                                                                                  // л. 27. об.

не женой Семена Макс., не семейной женщиной изъ той семьи, гдѣ онъ жилъ, не человѣкомъ даже, не женщиной, чистоту и скромность и чистоту которыхъ онъ уважалъ, а самкой, вещью, развратной бабенкой, разновидностью царства животныхъ. И думая о ней, думалъ, какъ онъ опустился, какъ зат<я>нулся въ эту непостижимую жизнь, гдѣ не было намека на мысль, но гдѣ только было одно тѣло, одно мясо и хотѣнія этого мяса. Какъ оуустился[zzzzzz]! испошлился, незамѣтно. Работа лежитъ, лѣнь думать, ничего не читаетъ разучился говорить. Не можетъ уже двѣ недѣли отвѣтить товарищу. А вѣдь уже давно отдохнуть. Вотъ Зимой его таскали лошаки по ресторанам<ъ> по <нрзб.>, и шантанамъ, такъ приглашали. И сколько И все на ихъ счетъ. И онъ ѣздилъ, и пересталъ сопротивляться. Имъ пріятно было ѣздить и кутить со студентомъ, они подлецы даже пили н он вмѣстѣ съ ними пилъ за науку, за жизнь, за свои идеалы, которыми жилъ такъ недавно и горѣлъ. Подъ пьяную руку онъ даже – это было въ Яру – онъ собиралъ съ нихъ, со всей этой компаніи въ фуражку для товарищей, которые тамъ голодали, онъ собиралъ съ нимъ, съ этихъ затылковъ крѣпкихъ, которымъ было все равно – голодаютъ ли тамъ или не голодаютъ, для которыхъ были важны только быки и ихъ «штучки, къ которымъ средній Василій даже затащилъ Васина. И онъ собиралъ, а они спьяну давали трешницы. И товарищи взяли эти деньги. Они ихъ не взяли бы, если бы знали / откуда, Сплошная пошлость. тихо  незамѣтно затягивавшая.

Такъ много думалъ онъ въ ночью, когда не спалось.

И успокаивалъ себя: это реакція нервнаго послѣ напряженія бурныхъ годовъ и, разочарочванія[aaaaaaa] и лишеній. День тѣлу, жизни, мясу. Т Да, теперь ужъ слишкомъ того мяса. Пошло гадко. Онъ упрекнулъ себя, что вотъ дошелъ до того, что лежитъ рядомъ съ этимъ отъѣвшимся кучеромъ и слушаетъ его грязь и ждетъ съ волненіемъ не скажетъ ли онъ е<щ>е о самкѣ

– Харчи у насъ… оченно хорошіе… – сонно говорилъ Антонъ, раскинувъ руки и ходя животомъ. – Я по харчамъ только и живу… – Х и говоря харчамъ Васину казалось, что онъ отхаркиваетъ.

– Жаловань<нрзб.> такъ себѣ, а вотъ харчи–и это у насъ безъ препятствія И работы не много такъ чтобы… Такихъ харчей поиска–ать… Теперь гдѣ такія харчи найдешь? А у насъ… А–а–у… –зѣвнулъ онъ, разморивши<сь> на жарѣ – Вчерась ѣли… стюдню… сколько хошь… свое… дешево на бойнѣ… лапша кажинный день… съ рубцо–омъ… кишки–тебѣ…<нрзб.> даже… но я ихъ не особенно уважаю, а вотъ печенку люблю… – онъ погладилъ себя по животу. – Солонина не впроворотъ… Ужъ так<ъ> ѣдимъ – кусъ въ глотку не лѣзетъ… Онъ <нрзб.>жился и плюнулъ через<ъ> голову. Отъ стола что – намъ… курятина, индятина тамъ… прасята. Только бабѣ и думать… Эхъ, люблю я Уасть…

                                                                                                                                             // л. 28.

волосатыя ноги, проводилъ по оплывшимъ бокамъ. – Поганый онъ васъ какой–то…

Только антонова шея и лицо были налиты кровью и горйли, какъ у индюка по пескѣ. Эти головы съ шеей и загорѣлыя кисти кулаки были взяты точно отъ другого тѣла.

– Эхъ, мыла я захватилъ! – говорилъ Антонъ выворачивая карманъ плисовыхъ штановъ, брошенныхъ комочокомъ на песокъ. – Грушка намедни призанесла… Мыльце–та! – втягивая запахъ съ розоватага обмылочка… говорилъ Антонъ. Понюхайте–ка… Всякій духъ сгонитъ.

И поднесъ къ самому носу Васину. Обнюхайте. Палъ Николаичъ…

Васинъ откинулъ голову, но и на разстояніи узналъ запахъ. Вотъ отче чѣмъ душится Людмила.

Людмила Сергѣвна имъ себй груди моетъ… сказывала Грушка–то… гы–гы–ы… Рупь за кусокъ! А!

Антонъ умѣлъ самымъ обычнымъ словалмъ[bbbbbbb] придаватьдвусмысленность и въ его хрипломъ склизкомъ какомъ–то смѣшкѣ и въ томъ, какъ онъ сплевывалъ тонкой цыкающей струцкой было противное, липкое, гнойное. Такъ казалось Васину.

– Головку дур<нрзб.> съ его… Это она лдла ради Семенъ Максимыча… хы–

О А будто изъ сливошнаго масла готовятъ… и такое мыло, что ес А то вотъ такое мыло, какъ бабы ежели намылится, за ней, какъ за сучонкой такъ и почнутъ ходитъ… Такой запахъ сообщаетъ себѣ пронзительный… спрмацетъ, что ли… У насъ одинъ ояфицеръ фитьребелю сказывалъ. Дл привады въ любви… Охъ, польки тоже духовитыя бываютъ…

Онъ сидѣлъ нагнувшись и раз выковыривалъ грязь и между пальцами. Сидѣлъ бокомъ къ Васину, и тотъ видѣлъ, какъ выступилъ на синеватой антоновой спинѣ бу позвон<нрзб.> хребетъ.

…Животное… Я Противное животное бываетъ человѣкъ… Хрущъ.

– Д Женчины <нрзб.> любятъ духовитость…, поворачивая круглое красное лицо къ Васину говорилъ кучеръ. На лицѣ какъ два толстыхъ рыжихъ уса куска толстой веревки лежали усы его. – точно выдавлива<нрзб.> изъ напитаннаго саломъ горла. – Въ Къ какой ни пойдешь – первое дѣло у ей мыльце, помадка… баночки, … А духи, сказать, я не обожаю… Съ ихъ у меня голова мутитъ…

Онъ повалился на спину и положилъ на грудь тяжелыя ркуки[ccccccc] и зажмурил<ъ> отъ солнца. Его собравшійся въ складки животъ колыхался отъ духанія, точно готовился сползти, какъ не густо замѣшанное тѣсто. Но бѣлымъ блѣднымъ ногамъ выступили кое–гдѣ красноватые прыши, разодранные

Васинъ повернулся спиной къ солнцу – принималъ ванну. П Противень ему былъ близость Антона, но внутри у него было желаніе, гаденькое желаніе – не скажетъ ли Антонъ еще что про Людмилку, которая была для него

                                                                                                                  // л. 28. об.

слышался см<ѣ>хъ и визгъ.

– Игра у ихъ тамъ… – прислушиваясь сказалъ Антонъ…– Значитъ, Людмила Сергѣвна все… Кровь въ ей горитъ… ребенка у ей нѣтъ… А каждая женчина допытываетъ себѣ ребенка, кровь свою ему сдать. Какъ сда<нрзб.>тъ – ей сейчасъ совсѣмъ легшее…

Васинъ слушалъ, не пропуская ни одного слова. И противно было, что такъ голо и нагло говоритъ Антона, и подмывало его, охватывало жаромъ.

– Ишь, ишь… ижжить какъ… Это она Грушка катаетъ. Говоритъ, учанетъ меня щекочить, учнетъ тормошить… <нрзб.> изломаетъ…

Васинъ поднялся и вошелъ въ воду. Антонъ съ гиканьемъ разбѣжался, подпрыгнулъ и перкувырнулся бѣлымъ клубкомъ и сразу его синевато–бѣлое тѣло стало и краснымъ, точно окрасилось. Вертѣлся въ водѣ, лицомъ къ берегу и рабо<т>алъ руками, крякая и хрипя, ржалъ, и нырялъ, забиралъ въ ротъ и впускалъ толстой струей, какъ дельфинъ.

– Бабы нагрѣли! Какъ парное! Фых–рых… а–ахъ, хорошо–о…

И Васину было противно смотрѣть, какъ онъ ерзалъ въ водѣ, пыхтѣлъ и крякалъ. Его шея больше налилась кровью, и глаза стали выпуклыми, и рыжіе толстые подрубленные усы казались похожими на два жирныхъ червя н<а> красной подушкѣ.

– Иохъ любл–у!...

Противно было купаться въ этой водѣ, промывавшей обсаленное тѣло кучера. Васинъ отплылъ повыше и кинулъ взглядъ влѣво, же выше. Неподалеку, такъ что можно было чуть–чуть разобрать лици, илай виднѣлась изъ воды красный чепецъ. Васинъ не отводилъ взгляда. Ждалъ, не выступитъ ли она изъ воды. На пескахъ кто–то стоялъ въ бѣлой простынѣ, – должно быть, канечна. Третья кругленькая, маленькая фигурка возилась у берега, на пескѣ. Это была, конечна, Грушка. Онъ п<о>плылъ бокомъ и все смотрѣлъ на чепецъ, ждалъ, что будетъ. И дождался.

Чепецъ поднялся, блеснуло бѣлое тѣло и высокая ласкающая глаза фигура Людмила поднялась надъ водой. Людмила бѣжала играющими прячущимися движеніями, прикрыва покойными, свободными движеніями. Шла изъ воды къ берегу и Васину вспомнилась ея <ф>отографія.

Онъ отвернулся и чтобы успокоить себя, саталъ[ddddddd] думать, что ему надо приниматься за работу, заставить себя. Что такъ жить, какъ живе<тъ> онъ все это время – позорно гнусно. Что онъ обманываетъ Хворостиныхъ, даромъ беретъ деньги и живетъ на ихъ счетъ, не принося никакой пользы Савка – отпйтый лнтяй. И конечно, провалится на переэкзаменовкѣ. Что надо лучше уйти, это будетъ честнѣй. И сегодня же надо это сдѣлать. Сегодня пріѣдетъ Семенъ Максимычъ, старшій и болѣе положительный, чѣмъ остальные. Самъ П Максимъ Петровичъ до этихъ дѣловъ не доходитъ».

                                                                                                                                             // л. 29.

заставлялъ себя думать такъ, а въ эти разсужденія холодныя, мертвыя, вплеталась горячая мы<с>ль, прыгала въ его мысляхъ мысля о Людмилѣ, о ея тѣлѣ, жадныхъ глазахъ, и вчерашнемъ Думалъ и зналъ, что съ Людмилой началось у него что–то и не пройдетъ такъ. И боялся, и хотѣлъ, чтобы я прошло.

Антонъ отряхивался на берегу по–собачьи, прыгалъ и гикалъ и все прыгало у него, и бѣлый животъ и мягкія ожирйвшая грудь и волосы, тяже[eeeeeee] отяжелѣвшія и подрубленныя. Какъ мокрая швабра.

Надо вставить: потомъ залѣзъ до груди въ воду и сталъ намыливаться обмылочкомъ духровитомъ[fffffff] крякая и:

– Мали–на! – духи –женскій духъ, бабій духъ..

Думалъ, что эта тякучая вода сейчасъ оплескивала Людмилино тѣло…

Кучеръ прыгая на одной ногѣ старался надѣть пли<с>овые штаны, но мокрыя ноги липли, а штанина завертывалась. Р Прыгалъ и ругался.

– Животное! – ки<п>ѣло въ Васинѣ.

Ушелъ Антонъ – пожрать да тамъ за господами на станцію. Васинъ долго лежалъ на пескѣ безъ думъ. Одна липкая дума о Людмилй заслонила все И не дума, а позывы, которыя заставляли колотиться и замирать сердце. Онъ мучился, боролся, убѣждалъ себя, старался вызывать прошлое и оно стояло блѣднымъ и безкровнымъ гдѣ–то за, а ярко и живо наклонялось къ н<е>му улыбающееся, полное крови, жизни и смѣха заигрывающаго лицо Людмилы и ея жадныя, зовущіе его глаза.

На томъ берегу работала лѣсопилка – безъ устали выкидывая изъ тонко<й> трубы шарики клубочки бѣлаго, какъ снѣгъ пара – пных–пых–пых… Какъ <нрзб.>. Длинные плоты стояли вдоль берега, ждали очереди. Маленькія лошадки, парами, тянули по лотку бревна, сгибаясь и вылѣзая изъ хомутов<ъ> Акимовское стадо то недвижно стояло на пескахъ въ зноѣ. Жгло слонце[hhhhhhh]. Стадо на томъ берегу дремало. Тамъ – видѣлъ Васи корова или быкъ подымался на заднія ноги и превращался въ какое–то стра<н>Ное животное и падалъ и опять подымался. И лѣсопилка точно спала и дышала во снѣ. Томило подъ солнцемъ, красный лоскутъ, повязка надъ водой р дробилась передъ глазами и надвигалась красными кольцами.

– Что со мной….

Онъ схватилъ полотенце <нрзб.> шатаясь къ водѣ и мочилъ голову. тепло<й> перегрѣтой водой.

Ему не хотѣлось – онъ боялся – итти наверхъ. Такъ она пролежалъ до обѣлда[iiiiiii], одѣтый, запрятавшись подъ нависшіе кусты лозины. Бездумно смотрѣлъ, какъ купали дѣтей вороны. набирали въ горло воды и по ніе – не скажетъ ли Антонъ еще что про Людмилку, которая была для него

                                                                                                                  // л. 29. об.

и поливали птенцовъ, а тѣ разѣвали воспаленныя глотки, шипѣли и взмахивали крыльями. Это его развлекло. Онъ сталъ думать о начатой работѣ – о препончато–крылыхъ, о профессорѣ, обѣщавшемъ ему оставленіе при университетѣ и командировку. Перенесся къ прошлому, вспомнилъ о письмѣ товарища и рѣшилъ сегодня же отвѣтить. Послѣ обѣда надо пойти въ бесѣдку и написать, а то прійдутъ тѣ и помѣшаютъ. И опять перенесся къ Людмилѣ и почувствовалъ мелкую непріятную мучающую дрожь.

– Сверху звалъ голосъ Манечки:

– Павелъ Игнатьи–ичъ! Куша–ать!...

III.

 

Обѣдали раньше обычнаго, въ часъ, такъ какъ въ по пятницамъ въ усадьбу возвращались съ дѣла Сем<е>нъ, Григорій и Никонъ Максимычи, покончивъ съ мясными дѣлами, и въ седьмлмъ[lllllll] солнечной ванны на пескахъ ѣсть не хотѣлось, былъ противенъ клейкій запахъ навар<н>ыхъ щей изъ хвостовъ и жирнаго завитка. Онъ старался принимать разсѣянный видъ. Онъ старался не глядѣть на Людмилу, которая была сегодня шумнѣе обыкновеннаго, и сочно похрустывала хрящами съ сочнымъ похрустованьемъ разгрызала хрящи и дѣлала замѣчанія:

– Петръ Игнатьичъ сегодня что–то киснетъ.

Анна Матвѣвна, какъ всегда, когда варили щи изъ хвостовъ, разсказывала, что такое блюд кушанье трудно достать. В <нрзб.> говорят<ъ> еще можно заказать, но тамъ не сумѣютъ приготовить.

– Хвостъ вотъ… кто не понимаетъ – смѣется А хвостики–то эти самая сласть. Н

– Не желаете ли хвостика?

– Благодарю васъ, я не желаю хвостика… – стараясь улыбаться, отвѣчалъ Васинъ.

Людмила такъ и покатилась. Откинулась на спинку и тряслась, закрывая салфеткой ротъ и давясь отъ смѣха, а въ глаза были полны смѣха и игры. И Манечка смѣялась, но тихо. А манечка[mmmmmmm], почему–то жалѣя Васина, сказала, краснѣя, взглядывая на Васина:

– Мамаша, да вѣдь онъ никогда ихъ не ѣстъ….

И спохватилась, что такъ просто сказала – онъ, и поправилась:

– Петръ Игнатьичъ не привыкъ къ нашимъ вкусамъ…

                                                                                                                                 // л. 30. об.

А Хворостиха опять въ пятый разъ принялась разсказывать, какъ черезъ эти хвостики одинъ ихъ знакомый прасолъ медаль получилъ.

– А послѣ освященія–то и молебна на обѣдъ… Самый важный генералъ отъ правительства…, а обходительный… Послѣ обѣда и говоритъ Пал<ъ> Кузьмичу… тям–тям… Вы, Палъ Кузьмичъ меня отравили…. Прямо испугалъ… отравили меня… Ужъ такой супъ изъ хрящичковъ… даже у министра не ѣлъ… – Двѣ тарелки съѣлъ! – Потомъ и говоритъ: За это у вашу жертву АО церкви я вамъ схлопочу медаль, но это для видимости… а по секрету, говоритъ, за эти хрящички вамъ другую медаль надо А это онъ его супомъ изъ хвостовъ накормилъ!...

– Вамъ говоритъ за церковь медаль полагается, а за хрящики особливо. Да и схлопоталъ ему.

/Замѣч. Ман. о неправ. выговорѣ/

Встали отяжелѣвшіе и лѣнивые. Хворостиха» намучилась съ хозяйствомъ – сама до всего догляди и поплыла отъ мухъ соснуть въ темную свою спаленку подремать часокъ наказавъ Манечкѣ не балобошить на роялѣ безъ толку, хоть часокъ–то дать матери покоя. Манечка повела округлыми плечами и сказала Васину взглядомъ: всегда у насъ такъ.

Савка уже Людмила, вытирая на ходу полныя губы и еще дожевывая драчену, лѣнивой развалкой, покачивая точно отяжелѣвшей отъ локоновъ головой и играя глазами направилась къ гамаку, торопливо пошла къ гамаку, куда уже ввалился о Савка, продирая распяливая ножищами клѣтки

– Ну, пожалуйста, пожалуйста… Выметайся… Петръ Игнатьичъ, вы куда

– Никуда… Смотрю на васъ.

Послѣ утренней встрѣчи сонъ овладѣлъ новымъ тономъ съ ней, отрывистымъ и нѣсколько свысока.

– Вонъ, вонъ! – кричала и Манечка. – Сегодня мой чередъ.

Онѣ обѣ тащили Савку изъ гамака, уцѣпившись за его, по, стараясь опрокинуть, а онъ дрыгалъ тощими долгими паучьими ногами неуклюжаго на возрастѣ парня и старался концомъ слаистой сандаліи погладить по груди невѣстки. Отъ возни обѣ раскраснѣлись, у Людмилы вывалилась гребенка, Манечка сорвала съ Савки сандаліб[nnnnnnn] и била его по вихрастой головѣ, а онъ принялся плеваться и тогда обѣ отступили.

Васинъ смотрѣлъ съ терассы, покуривая и ему казалось, что это не имъ хочется играть, что это бьется въ нихъ обѣихъ избытокъ силы и вспоминалъ, что говорилъ сегодня Антонъ: – отчего бабы играются? Избытокъ силъ въ нихъ, молодыхъ и хорошо упитанныхъ женщинахъ. Всегда малоподвижныя, онѣ оживали въ вознѣ даже съ этимъ слюнивымъ и большеротымъ Савкой. Они возились и Васину казалось видѣлъ, какъ иногда взглядывали и въ его сторону.

                                                                                                                  // л. 30. об.

ПОДЕНКА.

 

I

 

День былъ жаркій и лѣнивый, даже не катались на лодкѣ, но за ужиномъ всѣ ѣли много, какъ всегда. И к<у>шанья были обычныя, тяжелыя: телячій студень– телячій студентъ, сострилъ Савка, – языкъ съ картофелемъ, гусь съ яблоками. Аграфена Тимофеевна – прислуга называла ее Хворостихой – доѣла еще оставшееся отъ обѣда вымя, которое она любила больше всего, и опять поминала докторовъ.

– Не ужинай и не ужинай! Того нельзя, другого нельзя… А раньше никакихъ–такихъ докторовъ не было, и жили дольше… Залѣчили они Максима Семеныча…

Была она низенькая, тучная, расплывшаяся и въ своемъ темнозеленомъ капотѣ напоминала Васину огромную земляную жабу, которую онъ видѣлъ сегодня въ канавѣ. Такая же широкая понизу, съ маленькой головой. Ѣла она съ жадностью, посапывала и причмокивала, и ему думалось, что помрет<ъ> она обязательно вдругъ, за столомъ, и непремнно съ кускомъ во рту.

– Ежели тѣло принимаетъ, то ничего не вредно. А доктора помираютъ тям–тям…

У ней было очень немного словъ и шли они у ней въ привычномъ порядкѣ. По началу Васинъ часто угадывалъ, что будетъ дальше.

… Сейчасъ обязательно скажетъ – Савушка полевритомъ заболѣлъ…

И только загадалъ, Хворостиха сказалъ, со свистомъ обсасывая гусиное горло:

– Какъ Савушка полевритомъ заболѣлъ… тям–тям… пригласили мы изъ клиниковъ ихнихъ… ням–ням… самаго хорошаго… канителилъ–канителилъ…

Круглоглазая Людмила, невѣстка, плутовато подмигнула Васину и поперхнулась отъ смѣха, а Манечка чуть повела плечомъ и поправила:

– Плевритомъ, мамаша…

Покраснѣла и сбоку поглядѣла на Васина.

Она была въ семью – крупная, свѣтловолосая, съ лѣнивыми движеніями располнѣвшей двадцатилѣтки. Когда поворачивала голову, подъ округлымъ подбородкомъ набѣгала двѣ бархатныя складочки, которыя такъ и хотѣлось погладить. У ней было молочно–розовое лицо и короткіе большіе глаза съ синевой. За ей тихій нравъ братья звали ее теленькой, а старшій Семенъ Максимычъ, мужъ Людмилы, когда возвращался по пятницамъ въ усадьбу, тискалъ за плечи, крѣпко цѣловалъ въ сочный ротъ и ласково–грубовато говори

                                                                                                                  // л. 31.

– Здорово, корова!

Она не обижалась, и только смущенно краснѣла, потому что тутъ былъ посторонній человѣкъ – репетиторъ Васинъ.

Худящій веснушчатый, большеротый Савка возилъ подъ столомъ ножищами и требовалъ еще каши съ гусинымъ саломъ.

– Глаза твои хотятъ – сказала Хворостиха, которой тоже захотѣлось каши, Кашки не желаете ли? У насъ сало гусиное, первый сортъ.

Проживъ въ семьѣ съ Рождества, Васинъ уже не удивлялся этой прожорливости. Савкины братья ѣли еще не такъ, а про Семена Максимыча разсказ<ы>вали, что гдѣ–то заграницей съѣдъ[ooooooo] онъ десять порцій отбивныхъ котлетъ на пари. Объ этомъ, будто бы, даже печатали въ газетахъ.

Людмила тоже подобралась къ масти: высокая, пышная, крупноглазая. Братья мужа называли ее – бельфамъ и комильфо и послѣ ликерчи коньяка и ликерчиковъ пошлепывали за по родственному по мягкимъ плечамъ, Васинъ про себя называлъ ее – мягкая. Когда играли въ «желѣзку, и кто–нибудь зычно, на весь садъ кричалъ: жи–иръ! Васинъ вспоминалъ Людмилу и ея плечи.

Ему нравилось смотрѣть, какъ она ѣстъ. За столомъ она сидѣла против<ъ> него и смущала круглыми, немного дерзкими глазами. Полная открытая шея ея играла атласными складками волнующимися переливающимися, а сочныя губы собирались въ коралловое колечко. «Вкусныя у ней губы» – думалъ Васинъ, смотря, какъ она обсасываетъ костоску[ppppppp], а сѣрыя глаза то щурятс<я> то ласкающее гладили и казались жадными.

… Ребенка наѣдаетъ.» – говорилъ о ней кучеръ Антонъ.

Васинъ воротвато[rrrrrrr] на край стола, оглядывалъ сливочныя руки съ болтающей золотой цѣпью браслета и думалъ, что такія женщины бываютъ въ гаремахъ. И такой же у ни<хъ> взглядъ нѣги и сытости.

Какъ–то нашелъ онъ у Савкѣ въ нѣмецкой грамматикѣ карточку Людмилину снятую на купаньѣ изъ–за кустовъ. Людмила стояла на пескѣ, повернувшис<ь> къ берегу. Онъ разорвалъ карточку, и съ тѣхъ поръ боялся смотрѣть Людмилѣ въ глаза и часто мечталъ о ней, вызывая. Это его мучило. А сегодня, какъ нарочно, Людмила часто поглядывала на него и смЙялась жадными круглыми глазами.

Былъ вечеръ четверга, завтра должны были какъ всегда, пріѣхать на два дня трое сыно сыновья, послѣ торговыхъ дней на мясной площадкѣ. На терассу явилась кухпарка и, обожженная печью и обсаленная и стала у притолоки, въ тѣни.

– Значитъ, кулебячку съ ливеромъ… съ цыпляточекъ положишь… – силясь думать, лѣниво наказывала Хворостиха.

                                                                                                                                 // л. 31. об.

, подбирая носомъ отзывалась кухарка.

– Ну–къ што жъ… Прасенка намедни все наказывали Семенъ Максимычъ.

Вертѣвшаяся пушистая адамова голова влипла въ попала въ сало. Савка утопилъ ее пальцемъ.

– Дуракъ… – лѣниво сказала Хворостиха. – Тебя бы самого такъ вотъ…

Людмила пила густую вишневку и предлагала Васину, играя глазами:

– Пустякми[sssssss] какіе… Всѣ студенты пьютъ…

– А супъ изъ потроховъ сдѣлаешь… Сеничка пожирнѣй любитъ, такъ завиточку добавь да хвостиковъ парочку отвара…

– Ну–къ што жъ…

Съ залитой скатерти и тарелокъ пахло тяжело остывающимъ саломъ, Савка всхлипывалъ, запивая молокомъ кашу. Васину было тяжело и хотѣлось курить. Онъ выпилъ наскоро вишневки и пошелъ въ цвѣтникъ.

Здѣсь остро пахло табакомъ и сладкимъ ароматомъ зацвѣтающаго гелуотрона. Съ темныхъ деревьевъ сыпало сухимъ трескомъ іюльскихъ сверчковъ – и въ ушахъ сверлило: – цырли–цырли–цырли. Отъ этого сухого стерленья Васину казалось, что воздухъ душенъ, и даже звезды съ подернутаго гарью лѣсныхъ пожаровъ неба казались тусклыми и сухими.

Онъ прошелъ клумбами къ угловой калиткѣ, откуда былъ спускъ къ рѣкѣ. Остано Облокотился на рѣшетку и смотрѣлъ въ луга. Тамъ, за невидно<й> теперь рѣкой, кой–гдѣ красными точками горѣли костры. Доночсило[ttttttt] частый звукъ отбиваемой косы – Та еще не покончили съ сѣнокосомъ. Въ Акимовкѣ, на той сторонѣ, скучно отбивали у церкви часы.

Васинъ смотрѣлъ и думалъ что хорошо бы теперь сидѣть тамъ, у костровъ, лежать на стогу и смотрѣть на звѣзды. Хорошо бы куда–нибудь уѣхать, далеко куда–нибудь, встряхнуться и освѣжиться. Думалъ, что какъ онъ здѣсь затяжелѣлъ, облѣнился, заслабъ, окружаетъ его сытая пошлость савка баклушничаетъ, Хворостины грубы невѣжественны, у нихъ онъ привыкъ играть въ карты, пить ликеры, и растерялъ всѣ мысли, ничего не читаетъ, спитъ до много спитъ, много ѣстъ, и совсѣмъ разучился думать. Три недѣли никакъ не соберется написать товарищуна письмо.

– Въ будемъ играть? Птръ Сергѣичъ? – окликнула его Людмила.

Онъ не отвѣтилъ и, бросилъ папироску и обер сталъ смотрѣтъ на террасу.

… Теперь я думаю объ этой бабищѣ… – укорялъ себя Васинъ. – Что она такое! Здоровая сочная баба, гоняется за мной, ясно говоритъ взглядами, чего ей нужно. И я знаю, что сдѣлаетъ еще шагъ, и я, пожалуй, пойду навстрѣчу, затѣю пошлость, грязь… Красивая баба, <нрзб.>тѣни мысли нѣтъ, а я боюсь смотрѣть ей въ глаза. Поди, поди сюда…

Черезъ цвѣтникъ была ему видна терасса. Манечка, баба, закрывъ лампу пила молоко. Людмиластояла на нижней ступенькѣ и потягивалась.

                                                                                                                  // л. 32.

…Лѣнивое животное… – Самка. поди, поди сюда…

Онъ вс Она спускалась плавно со ступенкт[uuuuuuu] на ступеньку, чуть подбира<я> капотъ. Васинъ вспомнилъ ея голубые чулки, которыя она всегда показывала, покачиваясь въ гамакѣ. Эти чулки онъ узнавалъ – наверевкѣ во дворѣ когда они сушились – тонкія, длинныя, во всю ногу.

… а я думаю о ней и жду. Подло. Она обманываетъ мужа.

Онъ Людмила медленно шла къ нему. Онъ видѣлъ, какъ она нагнулась, и услыхалъ слабое потрескиванье, точ

– ну вотъ… оборву оборвала… – сказалъ въ полуголосъ Людмила. – Чортъ знаетъ…

– Опасно она ходитъ въ темнотѣ… – сказалъ Васинъ.

– Вотъ вы гдѣ… Идемте играть…

Она стояла противъ него. И онъ слышалъ, какъ она дышетъ. На него шелъ отъ нея знакомый запахъ духовъ или мыла, похожій на ароматъ монпансье.

– Скучно… – сказалъ онъ. – Не хочется….

– ну, ая хочу… играть съ вами… Ну пойдемте…

Она взяла его за руку и потянула. Онъ уже потянулъ ея руку. и почувствовалъ, какъ она нажимаетъ его пальцы.

– Пойдемъ… – сказала она, приближая свое лицо, на которомъ онъ видѣлъ знакомыя сочныя губы, казавшіяся теперь чорными. – Ну…

Она говорила интимно, точно между ними установилась тѣсная близость. Говорила такъ въ первый разъ. Онъ не противился и не отнималъ руки. Боялся и ея глазъ, всей ея крупной фигуры, ея мяса и не хотѣлъ, чтобы она ушла.

– Милочка! – звала съ терассы Хворостиха…поди. – Да гдѣ же вы всѣ? Играть такъ играть…

– Я здѣсь… – отозвалась, должно быть, изъ гамака Манечка.

– Людмила крѣпко–крѣпко стиснула пальцы Васина и шепнула:

– Ну! Идите, а я кругомъ.

Онъ услыхалъ быстрый шорохъ платья она пошла по аллеѣ.

Вышло такъ просто и такъ неожиданно. Онъ стоялъ одинъ въ темнотѣ и не понималъ, какъ это такъ вышло просто. И Чувствовалъ, что ему было хорошо съ ней и хотѣлось, чтобы это продолжалось. И уже

Онъ медленно пошелъ къ терассѣ. Изъ дома доносился голосъ Савки:

– Ия, и я буду!

Васинъ Надъ крышей дома стояла Большая Медвѣдица, касаясь своей ручкой гребня крыши. Она напомнила Васину другую крышу. Ни другое небо

Тогда кругомъ искрились глубокіе сніга, а и на нихъ въ нихъ глухой забытый Богомъ поселокъ. Это было на далекомъ сѣверѣ, гдѣ онъ неволей

                                                                                                                  // л. 32. об.

выжилъ два года долгихъ. И теперь, въ цвѣтникѣ, передъ освѣщенной терассой, въ осыпаемой сухимъ трескомъ, онъ почувствовалъ тоску и тихую жалуость[vvvvvvv] къ себѣ. Скользнуло какъ–то въ душѣ, и отозвалась болью. Теперь все другое и онъ другой.

/ Смотрѣлъ на огонькти[wwwwwww] костровъ и думалъ, что когда–то давно оттуда, со степи изъ степной дали приходили татары и тоже раскладывали огни. И тогда была такая же ночь, и такъ же трещали сухо сверчки въ деревьяхъ и такая же темная текла рѣка. И такія же избы стояли, можетъ быть, тамъ, на бугрѣ за ркой, гдѣ теперь мигаетъ одинокими огоньками Акимовк<а>

Онъ увидалъ, что Людмила оживленно выбѣжала на террасу изъ дома – уже успѣла обйжала кругомъ. Подошла къ периламъ, перегнулась въ цвѣтникъ и звала и звонко крикнула и играя голосомъ радостно:

– Да гдѣ же вы? Идите играть!

Манечка подымалась на террасу.

– Иду–у! – крикнулъ онъ, повертываясь къ рѣкѣ, чтобы казалось дальше.

Играли впятеромъ по маленькой. Савка пробовалъ выставлять рубль Людмила <нрзб.>ичала, шла на вес ва–банкъ и приговаривала, шурясь:

– Растрясу муженька!

– А чего тебѣ трясти–то его… чай одинъ антиресъ–то у васъ… – приговаривала Хворостиха, хватая гривенники.

Манечка играла нехотя и только потому, что игралъ Васинъ. Уступала ему и наду притворно надумала губки, когда бралъ Васинъ.

– Ну что это… какъ застрахованный…

– Кто васъ застраховалъ? – говорила Людмила, обжигая взглядомъ.

Ея бѣлая шея и полныя руки метались передъ Васинымъ и дразнили. Круглые жадные глпза[xxxxxxx] говорили такъ ясно, когда спрашивала:

– Вамъ въ любви везетъ. Не умѣютъ любить студенты…

…Пошлая она… – думалъ Васинъ, потупляя глаза, – Страшная…

– Не люблю я такихъ разговоровъ… – тянула Хворостиха.

Савка стащилъ у ней изъ–подъ рукт[yyyyyyy] двугривенный и обшаривалъ столъ, высчитывая у кого сколько.

– Опять вамъ въ любви везетъ, – играя глазами говорила Людмила, открывая девятку, и Васинъ дрогнулъ, чувствуя, какъ ея нога тихо толкнула его ногу.

– Ва–банкъ. – тихо сказалъ онъ, ожидая, что будетъ дальше.

– Ва–банкъ такъ ва–банкъ! – крикнула, опять обжигая жадными сѣрыми глазами, и опять толкнула.

И онъ отвѣтилъ. И они стали играть двое, уже не думая о желѣзкѣ.

Савка спорился, цыкалъ черезъ зубы въ полъ, какъ кучеръ, ругалъ Манечку жирехой, за что попало отъ матери и его за ви по лбу, и называлъ

                                                                                                                              // л. 33.

– господинъ лепетиторъ», пережразнивая[zzzzzzz] Хворостиху. И Людмила дразнила лепетиторомъ, а онъ, забывъ все и видя тол ь чувствуя только одну Людмилку, разошелся:

– А вотъ я вамъ покажу лепетитора, Вабанкъ!

Такъ вскрикивалъ, что звенѣла лампа, а со двора глухо отзывался на цѣпи:

– Гамъ–гамъ!

– Типа–типа… рыб–ыбку испугаете… – вкрадчиво, зажигая глазами грозилась Людмила.

Долгоногіе сѣнокосцы неподвижно сидѣли на парусинѣ, сторожа мошкару. Савка цапалъ ихъ въ горсть и швырялъ въ лампу. Строилъ рожи, крался и совалъ Людмилѣ за воротъ, одерживая, разѣвая широкій слюнявый ротъ, Она вскрикивала и трясла воротомъ капота, еще болѣе, обн голяя шею и не замѣчая страшныхъ глазъ и Хворостихи, которая съеживала дряблыя губы и пок<а>завала головой на Васина.

– пару посадилъ! – кричалъ Савка.

А Людмила вскакивала, шумѣла капотомъ, передъ глазами Васина обтягивала имъ округлыя бедра, совсѣмъ забывалась, сбѣгала въ цвѣтникъ и кричал<а>

– Не смѣйте смотрѣть!

Топала тамъ и шумѣла платьемъ, встряхиваясь.

И опять, играя силой, разгорѣвшаяся, полная и вертлявая, жив часто часто взбѣгала по ступенькамъ, оправляя разсыпавшіяся темные локоны.

Сегодня она казалась Васину прекрасной, п мечущейся, особенной.

…Вакханка… –

Онъ пилъ густую на вишневку, и думалъ, что все это проявленіе жизни, что к еиу начинало казаться, что надо на жизнт[bbbbbbbb], что Что давно онъ хотѣлъ отдыха и имѣетъ на него право. И всѣ хотятъ жить, – хороша вишневка и прекрасна эта пышная играющая Людмила.

Игру кончили Въ комнатахъ пробило двѣнадцать и игру кончили. Васинъ сильно крѣпко намекающее пожалъ на прощанье Людмилину руку и получилъ отвѣтъ.

Она какъ въ забытьи потянулась и сказала:

– Какая жаркая ночь… Кузнечики…

А они сыпали и сыпали томящимъ трескомъ съ т изъ темноты. За заборомъ, шелъ поигрывая на гармошкѣ кто–то. Хворостиха сказала:

– Андрюшка – пьяница <нрзб.>

Узнали по голосу, что это, конечно, Андрей, возившій въ креслѣ параличнаго Максима Семеныча цѣлый день, а теперь возвращавшійся изъ

                                                                                                                  // л. 33. об.

изъ Акимовки. А Онъ поигрывалъ про себя и печально выводилъ пьянымъ голосомъ:

                                   И эохъ и будимъ мы съ то–бо–любиться

                                   Съ одной чашки комфій пи–ить…

Людмила шепнула на ухо Васину:

– Будемъ? – и обдалъ знакомымъ ароматомъ момпансье.

Онъ взялъ ее за руку еще разъ и сказалъ:

– Покойной ночи.

Она держала руку и посмотрѣла на него жадно и длительно, закусивъ губы.

Манечка а когда Манечка понесла лампу, которую требовала Хворостиха. Васинъ почувствовалъ, какъ рука обвила его за шею и Людмила опять спросила его жаркимъ шопотомъ:

– Будемъ?

Онъ поднялся въ свою свѣтелку по узкой скрипучей лѣсенкѣ. Въ затворекой на день комнаткѣ его ударило застоявшимся жаромъ крыши и смолистой духотой разогрѣтой еловой обшивки.

Отворилъ дверь на балконъ. Ночь облила его свѣжестью и густымъ дыханьемъ вѣт<нрзб.>ка. Здѣсь, наверху стрекотанье было еще звончей и томительнѣй. Огни въ лугахъ еще гор погасли, и въ Акимовкѣ не было темно–темно. Лаяли тамъ, отрывисто, точно выдергивала что–то собака.

…Что же теперь. – спросилъ Васинъ.

Онъ ломалъ и терялъ спички, стараясь закурить. Дрожали руки.

…Что же теперь?..

Образъ Людмилы не уходилъ. Стоялъ рйзкій и раздражающій.

Снищу[cccccccc] доходилъ голосъ Хворостихи, просившій что–то подать. Топали босыя ноги. Должно быть Манечка искала желудочныя капли, какъ всегда.

…Не спятъ.

За рѣкой, въ темномъ Акимовѣ пробилъ сторожъ часъ. Васинъ сидѣлъ на перильцахъ балкона и слушалъ. Звякнуло стекло внизу, и онъ сообразилъ, что это на той сторонѣ, дома, къ <нрзб.>, Это у Людмилы. Она ждетъ, должно быть и сердится. Можетъ быть это ея знакъ.

…Чего же… Она красивая, сильная… Это ея право и мое право… И опять вызывалъ ее, какой видѣлъ на Савкиной карточкѣ. И вспоминалъ голубые чулки, длинныя и тонкіе, недавно висѣвшіе на дворѣ на веревкѣ

Внизу все затихло.. И кругомъ было тихо, даже не слышно <нрзб.> Только сверчки тянули свое – цы–ырли–цы–ы–рли…

И Васинъ вздрогнулъ? Опять сильно звякнуло окошко внизу, у сиреней.

… Ждетъ, она ждетъ…

Голосъ Хворостихи сказалъ снизу:

– Милочка–а! И что это у тебя окно все?...

                                                                                                                                 // л. 34.

… Не спитъ, чортова…

Знакомый голосъ, сочный и раздраженный сказалъ:

– Да не закрою никакъ… Окна у васъ!...

И опять хлопнуло съ трескомъ и звяканьемъ.

Все затихло. Васинъ сидѣлъ на перильцахъ и. ждалъ, не звякнетъ ли. Представлялъ себя, что нужно тихо с<п>уститься, какъ только уснуть крѣпче. Подойте къ ея окошку ….

Думалъ, что пришло къ нему счастье и настоящая жизнь, что

Уже во второй разъ кричали пѣтухи, а онъ все сидѣлъ и ждалъ. Уже расѣянный свѣтъ наполнялъ наливалъ садъ и выдѣлялись деревья. Теперь видно было съ балкона, какъ надъ тѣмъ берегомъ рѣки вытянулся бѣлый пологъ. Внизу за садомъ.

Холодкомъ тянуло отъ рѣки. Теперь было уже видны мелкія капельки, росы на перилахъ балкона – какъ мельчайшій бисеръ. Ясно видны деревья съ уснувшими сверчками, испугавшимися свѣтлѣющаго дня. Они все еще спали съ опустивъ отяжелѣвшія отъ рося листья. Видны и блѣдныя цвѣты еще дремляшіе, и оставленный у гамака подъ березой красный зонтикъ Людмилы.

Въ неб бѣлѣютъ только крупныя звѣзды. Другія сгорѣли за ночь. Крякали утки: протискивались подъ калитку точно высверливали зобами и трясли гусками. Потинулись вперевалочку черезъ цвѣтникъ къ ркѣ, а впереди селезень п вытянувъ голову стригъ лопаточками и звалъ – кря–кря.

Галчата запилили въ водосто гдѣ–то – точно заточили ножи. Медленно брелъ по боковой дорожки, отъ аллеи лѣнивый котъ съ ночного потѣшнаго лова – спать въ Хворостихину комнату. Сейчасъ начнетъ проситься съ террасы, сонная Грушка хватитъ его за загривокъ и шваркнетъ въ темный и душн<ый> коридоръ.

– Ишь, чортъ безсонный.

И хлопнетъ дверью.

И было все такъ: ругалась Грушка, тяжело подымаясь, стучалъ крючокъ и впускала холоднаго мурлыкающаго кота.

А Васинъ все сидѣлъ на га балкончикѣ,и, курилъ и мечталъ. Сидѣлъ до тѣхъ поръ, пока не ударило солнцемъ по саду и не заиграло въ Акимовкѣ.

Выгоняйте вы скотину на широку луговину.

                                                                                                                  // л. 34. об.

II

/ обр вним. на стр. каранд.

Его разбудило слабое постукиванье ноготкомъ въдчверь[dddddddd] и заигрывающій пѣвучій голосъ Груши:

– Да Сергѣй Никол… чай ужъ откушали! Барышни соскучились…

Она стала говорить съ нимъ такъ съ того  псамятнаго[eeeeeeee] вечера, когда утра, когда онъ здѣсь въ свѣтелкѣ засталъ ее за приготовленіемъ постели и такъ попросту обнялъ. Тогда она только посмотрѣла на него ему въ лицо безъ всякаго смущенія – она привыкла къ этому – фыркнула и перегнулась въ его рукахъ. Онъ смутился и больше уже не трогалъ ее. Бѣдная дѣвушка! Нельз Еще бы не доставало, чтобы и онъ опустился такъ низко чтобы пользоваться этой рабой. Хотя знала, что эта раб – можетъ быть потому, что ему стало противно, когда узналъ, что она живетъ съ кучером<ъ> Антономъ и среднимъ и млад  хозяйскиъ сыномъ Гришей.

– Сергѣй Николаичъ! Что вы, новобрачныя, что ли?...

– Сейчасъ… – грубо сказалъ Васинъ, занятый тѣмъ, что было вчера.

Утро его освѣжило: дверь и съ балко Онъ лежалъ и припоминалъ все, что вчера было. И чувствовалъ непріятный осадокъ.

…Чортъ знаетъ. Это пошло и гадко. Она замужняя, Семенъ Максимычъ уплачиваетъ ему тридцать рублей. Добродушный толстякъ, съ бычачьими глазами. Этого еще не доставало… Но какъ же быть?...

Не хотѣлось с идти и сейчасъ видѣть Людмилу. Вчера все случилось Встрѣтиться глазами.

Было досадно, что такъ вышло. И Да и все, что было за эти полгода оставило тяжелый осадокъ пути, и заставляло оглянуться. Оттого–то  и ныло въ немъ временами и томило грустью.

Послѣ двухъ тяжолыхъ лѣтъ жизни въ глухомъ краю Послѣ горячихъ

По утрамъ, послѣ пробужденія наплывало на него тяжолое состоянія упрековъ и сожалѣнія. Каждое утро онъ говорилъ, что нельзя такъ, надо измѣнить жизнь, надо встряхнуться. И проходилъ день, и за нимъ другіе дни, и онъ не встряхивался. Какъ–будто и

Въ хорошуее[ffffffff] мѣстечко занесла его судьба. Послѣ двухлѣтъ отсидки въ глухомъ углу, послѣ жизни полной напряженія, борьбы, волшебныхъ иллюзій, послѣ лишеній и свѣтлыхъ надеждъ, попалъ онъ въ эту семью, гдѣ творилось то, о чемъ онъ и понятія не имѣлъ. Здѣсь съ утра до ночи ѣли, много пили По пятницамъ. Зимой, въ город.

Каждое утро собирался онъ написать пистмо[gggggggg] тѣмъ, кого онъ любилъ, съ кѣмъ былъ связанъ самыми яркими, самыми радостными годами молодой жизни и все откладывалъ и откладывалъ. Если бы написать, какъ прожилъ онъ эту зиму и что дѣлаетъ теперь, … И это останавливало его

                                                                                                                  // л. 35.

Онъ признавался себѣ, что онъ опустился, ослабѣлъ. Оправдывалъ себя что теперь отдыхаетъ, что ничему не измѣнилъ, не пошелъ на сдѣлки, что отдыхаетъ. И съ каждымъ днемъ упрекалъ себя все больше.

Было, должно быть, поздно. Крыша накалилась и дала запахъ жесткій запахъ нагрѣтаго желѣза. Онъ выглянулъ на балконъ. Да, день былъ жаркій. Въ знойной мглѣ чуть сѣрѣла на томъ берегу, на бугру Акимовка. По саду стлался сытный запахъ пирога и жаренаго – тянуло отъ кухни. Рѣка кури горѣла бѣлымъ накаломъ – колола глаза.

Васинъ увидалъ, что Савка возился на дворѣ съ велосипедомъ.

– Сейчасъ заниматься! будемъ!

– Знаю… – буркнулъ Савка, какъ всегда, и покатилъ въ ворота.

Снизу голосъ Людмилы весело крикнулъ:

– Рано пташечка запѣла…

Этотъ голосъ и кольнулъ его и заигралъ радостно въ немъ: она здѣсь и какъ–будто ничего не было. Онъ отвтилъ такъ же весело:

– Съ добрымъ утромъ!

– Внизу засмѣялись, а голосъ Манечки сказалъ:

– Вы – соня….

И Васинъ представилъ, какъ она вспыхнула, и конечно, сказала потому только, что ерго[hhhhhhhh] не видитъ.

… Мунька –телунька… Она въ меня влюблена… Бѣдная телунька.

– Я плохо спалъ… – отвѣтилъ онъ ей.

– Гуляли? – смѣясь спрашивала Людмила.

– Можетъ быть. А вы?

– Можетъ быть…

И весело разсмѣялась.

Передъ каретнымъ сараемъ, выкативъ на траку, Антонъ въ красной рубахѣ мылъ пролетку. Горѣ ълъ[jjjjjjjj] и бился слѣпящій кругъ солнца. Въ кругу индюшатъ и индѣекъ стояла Аграфена Матвѣвна и крошила пшенную кашу, а красный зобый индюкъ ходилъ, чиркалъ кричалъ

Въ Тулѣ–были–не купили–въ тулѣ–были–не купили и чиркалъ концомъ крыла по травкѣ.

Аграфена Матв. Была уже въ сѣромъ капотѣ и сама казалась индюшкой. На лавкѣ у кухни сидѣла грушка[kkkkkkkk] въ розовой кофточкѣ и большимъ косаремъ колода грязноватыя поблескивавшіе глыбы льда. Очевидно, готовили мороженое.

Дверь, куда ни глянешь, былъ набитъ «ѣдовымъ» – какъ называлъ Васин<ъ>.

Квокающими стайками, точно сѣренькія бутылочки съ розоватыми тонкими горлышками, жеманно и одарашиваясь бродили индюшки съ посвистывающей

                                                                                                                  // л. 35. об.

дѣтворой. Жадно крякали подобравшіяся за кормомъ утки, шумѣли крыльями гусиная стая. Кипѣло во дворѣ птичьимъ гомономъ. Въ закутѣ за ко<нрзб.> рнагуливались въ разсчитанной тѣснотѣ пара свинокъ, а по сосѣдству съ бычкомъ, который нагуливалъ къ Успеньеву дню отбивныя котлеты. На сѣновалѣ, въ марлевыхъ мѣшкахъ вѣтрились окорока особаго хворостихинскаго засола…

… Сегодня пріѣдутъ лошаки… –думалъ Васинъ. – Навезутъ кульковъ. Будетъ жратва.

И думалъ, что пріѣдетъ му Людмилинъ мужъ Семенъ Максимычъ, съ добрыми бычтими[llllllll] глазами.

… И съ бычьими глазами, а былъ въ Италіи… «Венерочку повидалъ» Сегодня облапитъ свою бельфамъ и комильфо…

И не съ завистью, не то съ гадливостью подумалъ:

… Будетъ рада.

Одѣвался и думалъ о «лошакахъ»

По пятницамъ наѣзжали они въ усадьбу. Съ понедѣльника по четвергъ дѣлали они что–то съ быками, гдѣ–то покупали по телеграммамъ, породавали по телеграммамъ, толкались на какой–то площадкѣ, ходили по бычьимъ загонамъ, хлопотали на бойнѣ, щупали у быковъ подъ брюхомъ, прикидывали сколько мяса и сала, когл–то[mmmmmmmm] надували. съ кѣи какъ–то играли на быкахъ швыряли ихъ сотнями подъ ножи, а по къ п пятницамъ возвращались въ усадьбу, съ кульками и свертками. Привозили съ собой особенную атмосферу сытости и грохотанья, двусмысленнысти и грубости, обсаленныхъ словечекъ и особенный запахъ скотскаго загона. Отъ нихъ пахло сопрѣвшимъ навозомъ бычьимъ потомъ – потому–то и Людмила такъ крѣпко душится – и можетъ быть кровью. И бумажники у нихъ просалены и лежали въ бумажникахъ сальные кредитки.

… Отъ быка да къ ней… А она рада… еще крѣпче надушится…

И сопоставляя ее съ быкомъ, съ этимъ Семенъ Максимычемъ, у котораго задъ былъ не уже бычачьяго. Васинъ чувствовалвалъ[nnnnnnnn] и омерзѣніе и какое<–то> сладострастное чувство.

… А она ищетъ меня, хочетъ меня… и будетъ такъ…

Средняя клумба въ эцвѣтникѣ[oooooooo] горѣла отъ мака. Этотъ цвѣтъ крови и буйной силы напомнилъ <В>асину капота Людмилы, который она почему–то надѣвала какъ пріѣзжалъ Семенъ Макс. Онъ любитъ этотъ цвѣтъ – онъ его раздражаетъ, какъ быка красный лоскутъ.

И опять Васинъ Представилъ Людмилу и быка.

Умылся и долго тщательно пробрилъ щеки. Долго причесывалъ чуть вьющіяся черныя волосы, поправилъ тонкія брови, и разглядывалъ лицо. Оно загорѣло и казалось бронзовымъ. Красивы были и глаза, живые, горніе, немного женственныя. Онъ звалъ

                                                                                                                  // л. 36.

… с красивъ, и онѣ обѣ влюблены въ меня…

И сейчасъ же прибавилъ: Подлецъ, о чемъ думаешь!

Сошелъ внизъ. Людмила кричала изъ зцвѣтника[pppppppp]:

– Здравствуйте! Смотрите, сколько маковъ!

Она стояла за клумбой съ маками. к казалась тоньше и моложе. въ б<ѣ>лой матроскѣ.

– И только одна… роза… – шутливо сказалъ Васинъ.

– Съ шипами – крикнула Людмила, и Васинъ сказалъ себѣ – какъ это пошло

Манечка ждала его, какъ всегда. Она смотрѣла смущенно на него, мазала ему хлѣбъ и дѣлала тартинки, приде стараясь приличнодержаться и прижимая локотки. А онъ удивлялся, что она точно связана и никакъ не можетъ къ нему привыкнуть. ласковая  и кроткая, смущающаяся. Какъ всегда она повторяла:

– Кушайте… Вы такъ мало кушаете…

И терпѣливо смотрѣла, какъ онъ ѣлъ.

– Какъ ваша работа?.

Она всегда спрашивала это, когда не знала, о чемъ еще спросить.

Это упоминаніе о работѣ всегда было ему непріятно. За эти мѣсяцы онъ ничего не дѣлалъ. И не приступалъ даже къ работѣ, которую взялъ по совѣту профессора. И съ Савкой занимался лѣниво. / тутъ то надо вставить мѣсто о лошакахъ. Здѣсь была какая–то особенная атмосфера лѣни и сытости. И не приходило мысли о работй.

– Ничего… подвигается… – Но я не могу столько… –

– Такъ вы мало кушаете!

Бѣдная, она не умѣла разговаривать. Она смотрѣла на него мягкими кроткими глазами, крупными голубоватыми глсзаи[qqqqqqqq]телуньки?

Милая – хорошая – такъ онъ ее называлъ. – Богатая невѣста.

За ней давали что–то много Хворостиха раза два говорила, какъ дѣдушка всѣхъ обошелъ, только ей оставилъ – пятьдесятъ тыся<ч>ь, которыя лежатъ въ банкѣ до замужества.

Васину иногда думалось, – а что если бы онъ женился на ней. Она ст кормила бы его бутербродами, смотрѣла въ глаза, Милая – хорошая – телунька. Онъ надѣнетъ котелокъ и будетъ кататься въ автомобилѣ. Каждое утро она будетъ мазать ему бутерброды и говорить – вы такъ мало кушаете или ты или можетъ быть, ты…

Она гдѣ–то училась въ пансіонѣ – иногда она пробовала говорить по два–три слова, чт когда надо сказать, чтобы не поняла Грушка, французки съ Людмилой, которая тоже училась въ какомъ–то пансіонѣ и Васину вспоминался стишокъ:

                    Регарде, мА шеръ сестри а, ком жоли идетъ гарсонъ.

– А вы что же безъ сливокъ?

Прямо, Аграфена Матвѣвна, Несчастеная Кашки не желаете ли?

                                                                                                                  // л. 36. об.