Стена

СТѢНА.

I.

 

Съ громыхающаго тракта  дорога повернула на мягкiй  проселокъ и пошла зеленѣющими полосами ржи. Тутъ  Василiй Мартынычъ придержалъ сѣраго  въ яблокахъ Пугача и накрѣпко отжалъ взмокшiй  зтылокъ.

- Ффу… благодать!.. 

Парило въ поляхъ послѣ ночного дождя. Мерцаньемъ курились дали. У Василiя Мартыныча  на спинѣ выступили по чесучевому  пиджаку темныя пятна и заблестѣла багровая  складка у затылка. Запотѣлъ  и Пугачъ послѣ  трехверстнаго  гона и шелъ лѣнивой развалкой, растирая въ потныхъ мѣстахъ бѣлые  сгустки. Покашивался на сочныя  зеленя. 

…Ухарь купецъ… у-ухарь купецъ… ухарь купе-ецъ - удалой молодецъ!.. 

- Тьфу ты, чортъ!  

Всю дорогу отъ города прыгалъ этотъ игривый  напѣвъ  въ головѣ, прыгалъ подъ дробный топотъ копытъ Пугача и подъ  встряхиванье шарабанчика и до того  надоѣлъ, что василiй Мартынычъ плюнулъ. Еще со вчерашней ночи привязался, когда  пѣла вертлявая Фирка.  

Захотѣлось  покурить, и Василiй Мартынычъ  увидалъ затиснутую въ папиросы сигару  съ ободочкомъ.  

- Вотъ, черти малиновые… что удумали! 

Сигара опять  напомнила, что было вчера и сегодня ночью, и какъ его почтили. Такъ почтили, что теперь  прямо  на вѣки вѣчные будетъ о немъ  извѣстно. Всѣперемрутъ, и самъ  онъ умретъ, и губернаторъ - дай ему Богъ здоровья! - умретъ, и всѣ дома перестроятъ, а навсегда  будетъ извѣстно, что вотъ онъ, подрядчикъ  каменныхъ работъ. Василiй Мартынычъ Бынинъ, почтенъ. Потому  камню ничего не страшно. Будетъ  себѣ лежать, и никто  его не вытащитъ  изъ-подъ кладки. 

Объ этомъ  онъ и думалъ, когда сказалъ: вотъ, черти малиновые… что удумали! 

А было вотъ что.  

Вчерашнiй день  происходила  закладка новаго зданiя тюрьмы въ присутствiи  губернатора и всей городской  аристократiи. Василiй Мартынычъ, во главѣначисто  вымытыхъ и намаслившихъ головы молодцовъ-кладчиковъ, - онъ  пошилъ имъ  всѣмъ бѣлые фартуки и розовыя рубахи для этого случая, - стремительно подхватилъ  мягкую  руку  губернатора и, захлебываясь, выкрикнулъ во весь  голосъ - очень рѣзко вышло! - «постараемся, ваше  превосходительство!» 

Но не это  было самое радостное. 

Василiй Мартынычъ поднесъ губернатору на мельхiоровомъ  блюдѣ мраморную  доску съ золотыми  словами, и самъ губернаторъ  полнымъ голосомъ прочиталъ, чтò закладывалось и когда, и при комъ. Тамъ  говорилось про многихъ и про губернатора, но лучше всего разслышалъ Василiй Макарычъ, что  закладка происходила  при  подрядчикѣ каменныхъ  работъ Василiи Мартынычѣ Бынинѣ. Это  громче всего прочиталъ  губернаторъ. 

…Ну, скидочку имъ сдѣлалъ… - раздумывалъ Василiй Мартынычъ, не замѣчая, что Пугачъ въѣхалъ  правыми  колесами въ зеленыя - зато вотъ… Дай Богъ здоровья Павлу Митричу… Прямо запечаталъ и… 

Думалъ объ  архитекторѣ, который  его такъ отличилъ, и о томъ, какъ онъ потомъ всѣхъ отблагодарилъ: и членовъ  комитета, и архитектора, и другихъ. Хоть обѣдъ  и былъ, какъ-будто, ничей, а такъ,  при закладкѣ, но счетъ-то подали на него, какъ онъ самъ того пожелалъ. Вспомнилъ, что что-то  много вышло  шампанскаго, а его что-то  и немного, будто, вышло. Потомъ  вспомнилъ, какъ праздновали вспрыски, уже по семейному, въ тесной компанiи,  съ архитекторомъ и нѣкоторыми; какъ потомъ каталъ  онъ съ этимъ архитекторомъ и его рябымъ помощникомъ и еще  съ какимъ-то, вродѣ какъ членомъ, ночью по городу, валандался за заставой, искали Фирку, - архитекторъ  требовалъ непремѣнно  ее, и пришлось  гонять троихъ лихачей  въ разныя мѣста, - потомъ… 

Тутъ  какъ-то все путалось. Помнилось, что  разсыпалъ  на красномъ коврѣ ящикъ  съ сигарами, совалъ всѣмъ въ карманы и упрашивалъ взять на память. И себѣ, должно быть, совалъ въ портсигаръ и въ бумажникъ. Хорошо помнилъ, что въ бумажникѣ денегъ не было, - нарочно не взялъ, - а писалъ все записки и расчеркивался, и расходъ ставилъ прописью, чтобы не присчитали. А потомъ все Фирка вертѣлась  и выкрикивала «ухаря»… Потомъ  утро застало его въ домѣ. Тутъ уже  помнилось все хорошо. Кажется, ломился онъ къ нянькѣ-дѣвчонкѣ… и уже  было свѣтло въ комнатахъ, и дверь была заперта.  

- Спьяну-то все полѣзетъ… Голову ломило, но онъ перемогся, велѣлъ заложить  Пугача, съѣздилъ на рѣку искупаться и тутъ окончательно  отошелъ. 

Было ясное утро, и на душѣ отъ вчерашняго дня  осталось столько  праздничнаго, будоражнаго, что прямо съ рѣки покатилъ черезъ весь городъ на стройку, осмотрѣлъ  работы и, захваченный дѣломъ, опять черезъ весь  городъ  покатилъ въ Тавруевку - порадоваться.

- Теперь намазỳ,  намазỳ!  

Дорога поднималась на взгорье, и изъ низины, впереди, выступили сѣдѣющими холмами ветлы. За ними  крылись  пруды. 

Василiй Мартынычъ вглядывался  въ подымавшiйся  за ветлами густо поросшiй деревьями холмъ, какъ большой островъ, выдвинутый надъ полями. 

- А, Тавруевка, Тавруевка! 

И который уже  разъ досадливо вспомнилъ недавнiе  торги. 

…Какую  цѣну набили! Что жъ, поглядимъ…

И зналъ, что говоритъ это такъ только, для успокоенiя, и что «поглядѣть» не придется. Теперь уже было ясно, что инженеры - разъ они думаютъ  раздѣлать  подъ дачный  поселокъ и поставить полустанокъ - много выберутъ  съ этого мѣста. 

…Не надо  было по суду искать! 

Да, не надо  было искать по закладной съ Тавруева. Не надо было искать. А сговориться бы съ хлюстомъ этимъ, ну, накинуть ему тысченки три-четыре въ очистку, - и - давай, наша! 

Такъ было досадно, что не вышло, что проморгалъ. Швырнулъ папироску и изъ-подъ бровей поглядѣлъ къ ветламъ. 

…Нанесло этихъ чертей! 

А вѣдь  совсѣмъ тепленькiй былъ Тавруевъ, вотъ бери вотъ… И процентовъ по закладной за два года  не платилъ, и добавочныхъ двѣ тысячи  получилъ  въ тѣсную минуту, и еще тѣснѣе минута  подходила… Вотъ бы и… Думалось взять съ торговъ, безъ копейки взять, а не вышло. Развѣ  только тавруевскiе  мужики пошли бы. А какiя у нихъ деньги! И банкъ-то имъ разсчиталъ  такъ, что развѣ до первой  накидки рублей въ тысячу и могли тянуться… А тутъ инженеровъ этихъ  чортъ насунулъ!

- Массыю-то какую упустилъ! Прямо греби и греби…  

Василiй Мартынычъ глядѣлъ въ залитые солнцемъ  луга и поля, тянувшiеся  къ чугункѣ - тамъ гдѣ-то, за курящейся далью. А въ головѣ совсѣмъ слабо, но все еще прыгалъ напѣвъ - ухарь купе-ецъ - удалой молодецъ! 

Пугачъ лѣниво  переступалъ, съ хрустомъ прихватывая  трубчатые побѣги, и уже  путался ногой въ опустившейся до-земли вожжѣ.  

…А швыряли-то какъ! А?! Тыща! пятьсотъ!  Чисто  плевки имъ… 

И потягаться-то  съ инженерами онъ на могъ - вотъ что было досадно. А не могъ  потому, что вся каменная работа на трехъ дистанцiяхъ шла въ его  руки  черезъ тѣхъ же инженеровъ. Со смысломъ тогда и намекнулъ тотъ, жигулястый:  

- А ну, ну… взвѣсимся, го-спо-динъ Бынинъ… Кто-о  потянетъ!..  

И сказалъ это насмѣхъ, потому что былъ онъ совсѣмъ тощiй, какъ глиста. А Василiй Мартынычъ былъ тучный, какъ хорошiй боровъ, со всѣмъ двойнымъ: съ двойнымъ подбородкомъ и затылкомъ и двойнымъ животомъ. И все-таки не потянулъ, оступился. А самое худшее было, что всю  надбавку инженеры  выберутъ съ него же. 

Тутъ же, послѣ торговъ, и закинулъ  важный тотъ, съ палочкой:  

- Та-акъ… Вкатилъ  ты насъ на красненькую… Бынинъ!.. 

Василiй Мартынычъ рванулъ Пугача, шмякнулъ сверкнувшими бляхами  въ лоснящiеся бока, и закрутилась позади, и потянула  на зеленя взбитая копытами, не прохваченная донизу  дождемъ, пыль, и забились солнечные брызги въ лакированныхъ спицахъ  шарабанчика.  А вожжи били и били въ темнѣющiе бока; и вѣялъ по вѣтерку  застрявшiй въ удилахъ пучокъ прихваченной травки. Завертываясь, наплывали черныя гряды клубничника  съ живой земляникой платковъ, съ завивающейся вокругъ дѣвичьей  пѣсней. Смотрѣли  на бѣшеный гонъ цвѣтные  ряды  изъ-подъ руки, и летѣлъ вдогонку бойкiй окрикъ:  

- Пу-у-зо  потеря-алъ!.. 

- Дать вамъ пузо!..  

Билъ  съ вывертомъ ребрами бляхъ вытянувшагося въ струну, набирающаго бросками Пугача, и сдуло  вѣтромъ закипѣвшую горечь. И повторяли остатки ночного хмѣля прыгающiй напѣвъ.  

…Плевать! На тюрьмѣ отыграюсь… на ломкѣ возьму!  

- Э-эй, наддай!..  

Крикнулъ и выругался въ  лихомъ гонѣ. 

Холодкомъ пахнýло съ широкихъ прудовъ, изъ-подъ  уснувшихъ на  солнцѣ ветелъ. Загремѣло  по гнилой  плотинѣ  глухой дробью - то-по-то… то-по-то…  

…Ффу… - передохнулъ Василiй Марьынычъ и рванкомъ осадилъ Пугача  на заднiя ноги.  

Постукивало въ виски, прiятно  кружилась голова, и щекоталъ ноздри  подсмоленый  прудовой  воздухъ. 

…У-у-харь ку-пе-ецъ… у-ухарь… 

- Эй, выше  подберись… ты! 

Вытиралъ шею цвѣтнымъ футляромъ и смотрѣлъ, посмѣиваясь. Но не  на пруды, уже тронутые  по берегамъ  желтоватой  крупкой, а въ рѣзнувшее  по глазамъ  сочное  пятно. 

- А-а, безстыжая! Ножищи-то выстаила… Экъ, подпорки-то! 

Задороно выкрикивалъ и смѣялся, тяжело  отдуваясь отъ накатившаго удушьяю 

У края  плотины, на берегу,  голоногая рослая дѣвка-пололка - по бѣлой узорчатой  рубахѣ и красному платку призналъ Василiй Мартынычъ - полоскала кумачевую рубаху;  трепала ее  въ водѣ, покачивая боками. 

Онъ смотрѣлъ на два живыхъ пятна въ солнцѣ,  на голыя ноги, и поигрывало въ немъ хмѣльнымъ задоромъ вчерашней ночи. 

- Ухи-то развѣсь… ты!  

- А?.. 

Она лѣниво  выпрямилась, вытягивая  изъ воды красный сочащiйся жгутъ, и смотрѣла, разведя  руки и ничего  не видя отъ солнца.  

- Эка, бочища-то у тебя… слоны! Рожала ужъ, чай?!  

И заколыхалася на шарабанчикѣ.  

- ну те-олка! 

Оглянулся - нѣтъ никого, и крикнулъ напристойное.  И то, что не было никого, только одна пестро одѣтая и голоногая дѣвка, и сказанная имъ непристойность еще больше распалили его. 

…Архитектора бы сюда… смотри, на!.. 

Онъ вспомнилъ вертлявую Фирку, какъ она  выплясывала на коврѣ, и какъ онъ  отмахнулся вчера  отъ искушенiя. 

- Эй, платокъ куплю! 

- Ну тя, охальникъ!  

Она шлепнула по водѣ и принялась полоскать. А Василiй Мартынычъ хотѣлъ, было, слѣзть, сказать словцо-другое, - бывало дѣло! - но опять  отмахнулся - не время. 

Поглядѣлъ къ усадьбѣ, рванулъ пугача, и раскатился по щебню  резиновый ходъ мягкимъ  шорохомъ и пошелъ  въ гору, все въ гору, мимо  старыхъ акацiй, уже  выкинувшихъ  желтую бахромку. 

- А, чо…   

Качнулся и чуть-чуть  не выкинулся  изъ шарабанчика. 

Опять на заворотѣ, какъ и въ тотъ разъ, когда ѣздилъ осматривать купленныя у инженеровъ  постройки, неслышно  выскочила  изъ кустовъ  долгоногая  пѣгая собака и швырнулась къ головѣ Пугача. Только и могъ  замѣтить, какъ и въ тотъ разъ, что она страшно худа и подтянута, какъ борзая.  

- Шшш… - тревожно зашипѣлъ онъ на метнувшагося Пугача и погналъ  аллеей. 

Хотѣлъ, было, выхватить револьверъ - ахнуть чорта! - но собака уже  отстала: пропала  такъ же неслышно, какъ  выкинулась. Точно и не было ея.  

- Вотъ, подлая… какъ нарочно!  

Опять, какъ тогда. Точно сторожила она его съ того  времени  въ кустахъ на заворотѣ. И какая-то  волчья хватка - прямо къ горлу. Чуть-чуть вожжи не выпустилъ! 

Мелькнулъ столбъ съ прибитой ржавой доской, на которой уже не разобрать, что Тавруевка это и четыреста душъ. Бѣжали  развѣсистыя березы черезъ десятки пней, залитыхъ  розовымъ  наплывомъ  весенней пилки. 

- А-а, какъ чиститъ, старый песъ! Все-о  тащутъ… 

Отъ каждаго  розоваго пня било  въ Василiя Мартыныча  алымъ  задоромъ. 

- Такъ и надо, подлецамъ! 

И бѣлые  пни бѣжали, осыпанные, какъ сахаромъ, острымъ  смолистымъ  затекомъ, - пни порѣзанныхъ  елей. 

- такъ имъ и надо!  Онъ думалъ  про инженеровъ. 

Изъ-за  старыхъ сиреней, тронутыхъ поверху  еще нераспустившимся  цвѣтомъ, мигнулъ  бѣлый уголъ дома. Выбѣжали  крывшiяся  въ бузинѣ службы, и Пугачъ, въ мягкомъ  хрустѣ ломкаго молодого лопуха, вывернулся  по широкому пустынному двору и сталъ, роняя  съ потемнѣвшей морды  хлопья пѣны. 

- Писто-онъ!  

Гукнуло по пустымъ сараямъ, да изъ сада  отозвалась грустнымъ посвистомъ иволга, голосомъ  глухихъ мѣстъ. 

Василiй Мартынычъ завязалъ вожжи за передокъ и опять  окликнулъ. Ни души не было. Пугачъ  протяжно  вздохнулъ, постригъ ушами и принялся  лѣниво жевать лопухъ. 

- Приходи и тащи. 

Охваченные  понизу прошлогоднимъ сѣрымъ бурьяномъ  съ пробивающкйся въ немъ  молодой крапивкой, стояли по краю  двора скучные каменные сараи и службы  съ черными дырьями  пустыхъ оконъ. Въ чернотѣ  ихъ чуялся холодокъ. Глядѣли  на пустой  дворъ  широкими зѣвами, безъ дверей и творилъ. 

Дней  пять назадъ былъ здѣсь  Василiй Мартынычъ, когда  покупалъ стройку, вымѣрилъ и высчиталъ все - и каменъ, и дерево - и записалъ. И теперь, когда все было куплено имъ насломъ, манило  еще разъ  прикинуть и вывѣрить.  Ѣхалъ безъ цѣли, лишь бы встряхнуться  послѣ вчерашняго, но теперь  показалось чуднымъ, какъ это  онъ  прiѣхалъ  такъ, безъ цѣли. 

Онъ вытащилъ  затертую тетрадку и принялся  вымѣрять шагами, прикидывать на глазъ и свѣрять записи. Всматривался  въ обшарпанныя  стѣны и изъѣденныя ржавчиной крыши, царапалъ ногтемъ просырѣвшiе кирпичи и соображалъ. Покупка была удачно. Особенно удачна  потому, что какъ разъ весь старый  кирпичъ пойдетъ  на  городскую  стройку.  

- Писто-онъ!.. Вотъ и плати чертямъ…  

Позывали  вх саду короткимъ посвистомъ зяблики - фити-фити-фью-у… 

Черезъ проломъ въ стѣнѣ, отгораживавшей  дворъ  отъ сада, Василiй Мартынычъ  прошелъ  въ заросли, за которыми прятался  переднiй фасадъ дома.  Здѣсь  буйно раскинулись кусты жимолости, сирени и бузины, захватывая и укрывая  былыя дорожки. Онъ продирался  въ зеленомъ полусвѣте, въ потревоженныхъ  рояхъ свѣтящейся мошкары, въ паутинной сѣткѣ, ломая и отмахивая цѣпляющiя  вѣтки, и, наконецъ, выбрался  на травяную площадку. Теперь передъ нимъ былъ весь домъ, пустой и тихiй,  съ черными рядами  забранныхъ изнутри оконъ, съ невысокимъ балкономъ, съ расплывающимися  по штукатуркѣ пятнами сырости. 

- Ннда-а… Перетряхнуть  есть чего…

Смотрѣлъ и прикидывалъ. 

- Чего  тутъ прикидывать… гора!  

Въ дремотной  тишинѣ сада было слышно, какъ сочно похрустываетъ  Пугачъ - хруп-хруп… 

…Балокъ что выберется… въ пять  кирпичей понизу… да что цокольнаго! въ землѣ  на два аршина…

…У-у-харь купецъ… ухарь…

Василiй  Мартынычъ  тревожно оглянулся: въ тихихъ заросляхъ  крался шорохъ. 

- Цыцъ!.. 

Изъ зеленой  полутѣни остро  глядѣли на него два глаза. 

- Не смѣй! цыцъ!..  

Онъ поднялъ  руку и кинулся къ дому, разрывая кусты  въ пугающемъ шорохѣ проснувшихся зарослей, а передъ  глазами стоялъ злобный, горящiй взглядъ, поднявшiйся ожерелокъ и, точно волчье, косматое и худое тѣло. 

Она  метнулась къ нимъ, безъ лая, гоня трескомъ кустовъ и настигающихъ храпомъ. Онъ затиснулся  за кустъ бузины, у стѣны дома, не попадая въ карманъ, чтобы достать револьверъ, и отмахивался ногой. А она кидалась и рвала зубами мѣшавшiе  ей сочные  побѣги бузины.  

И уже не сознавая ничего отъ страха и отбиваясь ногой, Василiй Мартынычъ  ткнулъ револьверъ  въ просвѣтъ бузины.  Онъ не слышалъ выстрѣла; онъ услыхалъ толкьо короткiй визгъ и по тишинѣ понялъ, что убилъ. Вздрагивали  въ шорохѣ длинные листья бузинныхъ побѣговъ. 

- Ффу-у… навязалась, подлая!.. 

Весь  взмокшiй, шатаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, выбрался онъ изъ куста. Посмотрѣлъ. Собака лежала  на спинѣ, раскорячивъ заднiя ноги, длинныя и сухiя,  какъ у борзыхъ, и тяжело  ходя розовымъ, съ черными подпалинами, брюхомъ. Булькало и  переливалось хрипами, но не видно было уикнувшейся  въ листья головы. 

…Должно, въ глотку.  

Онъ нагнулся и револьверомъ отвелъ листья. У оскаленнаго  конца острой морды расплывалось  пѣнящееся красное пятно. 

- Навязалась, старва… 

Онъ потрогалъ носкомъ судорожно двигающуюся, точно отмахивающуюся, заднюю ногу и увидалъ  мутный, холодный глазъ. Этотъ глазъ, какъ-будто, глядѣлъ на него, глядѣлъ  неподвижно и жутко въ тишинѣ. Онъ отвернулся и, путаясь  побѣжавшаго шороха кустовъ, пошелъ  поскорѣй  къ пролому. 

Во дворѣ было  необычайно ярко послѣ зеленаго  полумрака зарослей. Все было  въ солнце. Золотистыми  глазками  смѣялся, какъ  высыпанный  на траву, одуванчикъ. Покойно  похрустывалъ, подергивая  ушами, Пугачъ. Ворковали  и шуршали лапками голуби на крышѣ. Василiй Мартынычъ присѣлъ  на крылечко  дома, вынулъ  платокъ и принялся вытирать шею.  

- Вы, что ль, палили-то?  

Онъ оглянулся и обрадовался: изъ куста, у пролома, выбирался Пистонъ. 

- Гдѣ тебя, чорта, носитъ! Собаку  вотъ твою  застрѣлилъ… 

- Н-ну? Орелку?!  

Пистонъ  волочилъ ве дерко, изъ котораго  поблескивали  синью  рыбьи хвосты. Онъ былъ лысый и сгорбленный, съ сѣдыми бачками, въ ватномъ  рваномъ халатикѣ, и казался Василiю Мартынычу похожимъ на старую обезьяну. 

- Собакъ  держишь, а какъ сторожишь? Всѣ березы поспилили!  

- Ваши онѣ, что ль! Да по мнѣ  теперь  что хошь… 

- Какъ, что хошь?! А цѣлковый получилъ?  

- Ну… да вѣдь домъ-то я развѣ  дозволю… Я къ тому, что хозяевъ  настоящихъ нѣтъ… 

- У васъ  никогда  нѣтъ. Артель завтра  съ приказчикомъ  пригоню.

- Скорѣй бы ужъ, а то  намедни палить трафились. Орелка, спасибо, шуганулъ… 

- Вонъ что-о!.. 

- Слободная вещь. Та-акъ злы - Боже мой, какъ! Ночь  вотъ всей  деревней линя ловили, на сколькихъ возахъ  повезли! Никакого  разговорю не принимаютъ -наше, и безъ никакихъ.  

- Вонъ что-о! 

Василiй Мартынычъ досталъ револьверъ.  

- На вотъ, пока что… завтра  приказчика пригоню.  Прямо  пали  безъ разговору, какъ что… 

- Сучатъ и сучатъ - возьми ихъ!  

- Прямо лу-пи  безъ короткаго, чуть что… Напиться дай-ка… 

Срлнце подбиралось  къ полудню и сильнѣй припекало. Василiй Мартынычъ  присѣлъ  на заходившiй  подъ  нимъ ящикъ, скинулъ  пиджакъ  и отстегнулъ воротъ рубахи.   

- Попить? А сейчсъ… Эй, Дунька! Здѣсь  никакъ… 

На травѣ у сараевъ  кинуты были на просушку рубахи: курились и морщились. Только сейчасъ  замѣтилъ ихъ  Василiй Мартынычъ.  

- Что за Дунька у тебя завелась? - подмигнулъ онъ. - Ай и теперь  еще занимаешься…  

- Пололочка одна, хрестника моего, Прошки… Рубахи ему  пришла  постирать… Э, кобыла-задавила… Дунька-а!  

- У, обезьяна масленая… - задорилъ Василiй Мартынычъ, опять попадая  въ веселый тонъ. - На слободѣ тебѣ  тутъ, при огородахъ-то… 

- Да, при огородахъ… Поглядѣть-то бы хоть… 

- А, ты, пакостникъ какой!  

Изъ казармы  съ уцѣлѣшей  дверью вышла  лѣнивой перевалочкой та самая дѣвка, что полоскала у плотины. Краснаго платка  на ней  уже не было, и волосы, цвѣта пшенной каши, мягко отливали на солнцѣ. Прошла  нѣсколько  и поглядѣла изъ-подъ руки. 

- Чего?  

- Чаво! Воды вотъ хозяину подай… чаво! 

- Ишь, какаую облюбовалъ… махровую… - смѣялся Василiй  Мартынычъ, разглядывая дѣвку. 

Его дразнила  лѣнивая, вперевалочку, походка, и сытный какой-то цвѣтъ волосъ, и то, какъ  она повела  широкими боками. Мотнулъ головой къ сараямъ и сказалъ, посапывая:  

- Чисто парнàя… Бывалая? 

- Сѣновалы  любитъ. 

- Сѣ… сѣновалы… хо-хо-хо… Старичишка, а пакостникъ ты… Ффу-у…

Дунька  принесла запотѣвшiй  студеный ковшъ и ждала, когда Василiй Мартынычъ напьется. А онъ тянулъ съ предышками, подсасывая заломившiе зубы, и въ жирной груди его юкало и переливалось. Пилъ и поглядывалъ черезъ край ковша на красныя, налитыя губы  Дуньки, и какъ она почесывала одну о другую обстреканныя  крапивкой ноги. Напился, но не отдалъ ковша - отвелъ и крякнулъ. 

- Погодь, не спѣши… 

Нашелъ  въ жилетномъ  кармашкѣ и сунулъ  ей въ руку  гривенникъ. 

- Ай-ай, жаркая  ты какая… гладкая… 

Заглянулъ въ глаза и позадержалъ руку. Она вырвала руку, надулась и пошла развалкой. Даже  и не поглядѣла… 

- Много ль годовъ-то?  

- Съ Прошкой невѣстится… шешнадцать будто…  

- Шестнадцать! - удивился Василiй Мартынычъ. - Дитё совсѣмъ… А ей и рожать  бы давно пора по комплекцiи… Прямо парная… - повторилъ  онъ, глядя, какъ дѣвка переворачиваетъ просыхающiя рубахи. 

- Какъ рѣпка, вездѣ  ей крѣпка… - сказалъ Пистонъ, показывая гнилые пеньки зубовъ.  

Дѣлать здѣсь  было нечего, и Василiй Мартынычъ подошелъ къ Пугачу. Тотъ  подремывалъ, поставивъ копыто на ребро и вспугивая мухъ падающимъ ухомъ, и казалось, что Пугачъ думаетъ въ своей настороженной  дремотѣ.  

Василiй Мартынычъ, не спѣша, обошелъ кругомъ, оглядѣлъ, какъ бы раздумывая, что бы теперь еще сдѣлать, сорвалъ  лопушокъ и принялся стрательно вытирать  подъ брюхомъ  и у ногъ. Вытиралъ и поглядывалъ къ сараямъ. Дунька  усѣлась  на порожкѣ въ тѣни и осматривала розложенную  на колѣняхъ рубаху.  

Василiй Мартынычъ  вытиралъ Пугача, а Пистонъ  стоялъ, заложивъ руки за спину.  

- Чего  застишь-то! Взялъ бы да  помогъ!.. Лодыри… 

Василiй Мартынычъ  нагнулся за лопушкомъ, и тутъ  отъ жары и тучности хлынуло  въ голову, и заходило  передъ  глазами  красное. Насилу отдышался. Чуть  повелъ глазомъ къ порожку - нѣтъ Дуньки. Приглядывался, какъ она  елозитъ по травѣ, разглядываетъ выстиранныя  рубахи и разглаживаетъ  морщинки. 

- Пивка бы парочку… ффу-у… - съ трудомъ выговорилъ онъ отъ накатившаго вдругъ удушья. - Сбѣгай въ Тавруевку… холодненькаго у чайника…  

Слабостью ударило въ ноги. Онъ сунулъ  Пистону  попавшiй подъ руку цѣлковый. 

- Сдачу на-чай… 

- А что жъ… Можетъ, самоварчикъ Дунькѣ заказать?...  

Василiй Мартынычъ не смотрѣлъ на Пистона, но по голосу понялъ,  что Пистонъ говоритъ не спроста, должно быть, щурится и подмаргиваетъ, какъ всегда.  

- Стой, чортъ! - рванулъ онъ смирно стоявшаго Пугаа и ударилъ  ногой подъ брюхо. - Проѣду  пока… имѣнье  обгляжу… Подвезу до пруда…  

- А что жъ… А, можетъ, въ холодочкѣ посидите… Дунька-то и самоварчикъ  наставитъ… Дунька, самоварчикъ  наставь… 

- Сказано - не надо!.. Поѣду пока… 

Поѣхали. У плотины Пистонъ  сошелъ, а Василiй Мартынычъ двинулъ  шажкомъ  вдоль пруда. Ѣхалъ въ распаренномъ  прудовомъ  духѣ. Остановился подъ ветлой и оглядѣлся. Пистона не было видно - ушелъ  за изволокъ. Вытащилъ кошелекъ и досталъ рубль. Подумалъ и прибавилъ еще  полтинникъ. Положилъ въ жилетку. Тряхнулъ головой, повернулъ Пугача и, нахлестывая въ бока, пустилъ к усадьбѣ.  Гналъ и гналъ, уставясь въ колышашiйся  крупъ. Влетѣлъ  во дворъ, швырнулъ вожжи и ввалился въ жилую  казарму. 

- Ты… воды дай-ка… 

Поймалъ дверь за скобку  и захлопнулъ. 

Пугачъ  протяжно передохнулъ, взмотнулъ головой, вспугивая  липнущихъ мухъ, потянулся, играя губами, къ травѣ и сталъ тихо  передвигать  шарабанчикъ, прислушиваясь  къ шуму и голосамъ  за стѣной сарая.  

А въ затѣненномъ  углу  сада издыхающiй Орелка, уже осыпанный  золотымъ покровомъ мухъ-погребальшиковъ, сдѣлалъ послѣднее судорожное движенiе. Задняя  нога  его потянулась вверхъ и, натянутая, какъ струна, стала  медленно-медленно валиться  на бокъ. 

         

III. 

  

Теплый былъ вечеръ послѣ погожаго дня, и сырые  луга курились молочной дымкой. Отъ воды  тянулъ однотонный, немолчный  крехотъ  лягушекъ, весеннiй зовъ. Шорохи  и всплески ходили по прудамъ, и грузно   пошлепывало въ осокахъ: билъ линь, потому что  пришла пора весенней терки. 

Въ лознякѣ  пѣли  соловьи.

Съ огородовъ  подвигалась на ночлегъ  къ сараямъ пестрая дѣвичья орда, какъ одно звонкое  молодое тѣло, унося съ собою тяжелый запахъ земли. Шли отработавшiя пололки. У всѣхъ ломило бока и спины, но дневной жаръ бродилъ  въ тѣлѣ сладкой истомой, и пьяны отъ него  были прожаренныя  на солнцепекѣ юныя лица, и крикливо-рѣзко  звенѣли какъ-будто дѣтскiе голоса. Шли, подымая лаптями пыль, терлись плечо къ  плечу, всѣ красноголовыя, въ шершавыхъ кафтанахъ-безрукавкахъ, кроя по зорькѣ всѣ вечернiе голоса. Позванивали когтистыми  полольниками. 

…По-лолка, по-лолка, по-лолка-дъ я…

Разлюбилъ меня Ми-колка - Миколка  меня-а…  

Безудержное, вольное слышалось  въ гомонѣ голосовъ, какъ въ расшумѣвшейся  къ ночи птичьей стаѣ. А издалека слушать - въ гомонѣ таилось  усталое и дремотное. Это  дремотное проходило неслышно  и въ стелящемся луговомъ  туманѣ, и въ блѣднѣвшемъ небѣ.    

На дорогѣ, что шла вдоль огородовъ, пестрой толпѣ пололокъ повстрѣчались мужики изъ Тавруевки. Одинъ  изъ нихъ, долговязый, лихо  взмахнулъ руками и покрылъ  пѣсню: 

- И-эхъ, ягнятки-и!..... 

Пестрая голосиситая  волна поглотила  троихъ  черныхъ и неуклюжихъ, и когда опять  наладилась пѣсня, только  облачко пыли стояло на дорогѣ и въ немъ, какъ чернѣющiя въ туманѣ длинныя  сваи, неподвижныя фигуры  мужиковъ. Постояли, послушали и повернули  къ плотинѣ, на усадьбу.  

Долговязый, что кричалъ дѣвкамъ, шелъ къ Пистону за обѣщанными творилами; съ нимъ  за компанiю  шелъ кумъ - помочь донести  творила; третiй, староста, шелъ  по нужному дѣлу - узнать  повѣрнѣй  объ арендѣ.  

Стали подыматься къ березовой  аллѣ и услыхали  гармонью.

- Прошка никакъ… - сказал долговязый.  

Повернули  черезъ садъ  прямикомъ къ дому, по взгорью  

Во дворѣ на ящикѣ покачивался Пистонъ. Лежа  на локтѣ, пернь  въ пиджакѣ и лаковыхъ сапогахъ лѣниво  перебиралъ  на гармоньѣ. Возлѣ  лежалъ кулечекъ, изъ котораго  высматривали мѣдныя и хрустальныя дверныя ручки. 

- Не прячь Проша!  - крикнулъ долговязый. - И такъ  увидимъ… 

Прошка не повернулъ головы и продолжалъ наигрывать.   

- Да вѣдь крестникъ! - бормоталъ Пистонъ, разглядывая на свѣтъ пустую  бутылку. - Кому что… Я не препятствую, а чтобы всѣмъ… Какъ я хранитель и приставленъ, чтобы… Линьковъ - пожалуйте… не препятствую…  

- А-а, шутъ лысый! Хранитель… 

Посмѣялись. Только Прошка  все такъ же лѣниво перебиралъ лады. Но худое, скуластое лицо его, съ рѣзко  кинутыми бровями, было злобно и настороженно, точно  вотъ-вотъ  вскочитъ онъ и ударитъ.  

- Играй хучь веселую… Заладилъ… 

- Серчаетъ… - бормоталъ Пистонъ. - А ты, Проша, не серчай, разъ я тебѣ ува=жаю… разъ ты мнѣ хрестничекъ… 

Онъ тронулъ Прошку  за руку. 

- Душу вытрясу, лысый чортъ!.. 

Глаза у Прошки загорѣлись - вотъвотъ ударитъ. Но онъ только  закусилъ губу, сжался и заигралъ чаще.  

- Ну, за что вотъ?! - плакался Пистонъ. - такъ хрестнаго… а? Вотъ василiй Мартыновъ позавчера цѣлковый, парочку пивка, тобы… единственный вѣрный другъ… Выпей, Пистонъ! Какъ передъ  истиннымъ! Е-орникъ… Дѣвчонка  его вотъ у меня была… по своему дѣлу… А тотъ  такъ къ ей и стремитъ, такъ и… А я все-о вижу, неизбѣжно… что ему надоть. А желаете, чтобы вмѣстѣ за пивомъ ѣхать? Тутъ-то я его и прижо-огъ! Отвелъ! Ты какъ меня долженъ за это почитать, а? А ты меня за грудки! Ишь, прямо съѣсть  меня желаетъ… Прихожу съ пивомъ, нѣтъ никого. А, погоди… Порсигаръ у меня на постели! А?! Пор-си-гаръ! Какъ такъ? Ты ее допытай, откудова порсигаръ… Хресный я тебѣ, ай нѣтъ? И все  у меня  на постели вдрызгъ… Это какъ?.. 

Прошка закусилъ  губы и все такъ  же перебиралъ лады. 

- Облевизуй!.. А тутъ какъ узнаешь, разъ по сѣноваламъ  самъ… 

- Нда-а… - сказалъ долговязый. - Дѣло темное. А что  жъ творила-то?  

Въ саду пощелкивалъ соловей. Прошка  продолжалъ тянуть одну и ту же  ноющую нотку. 

- Ни-ни… Теперь Василiй Мартыновъ начисто все скупилъ, вкругъ… Ни пера чтобъ! Намедни рамы  зимнiя увезли, ладно. Четыре балки сволокли… а полы  не дамъ! Полы парке-етные!  

- Про творила-то хвасталъ… полы-ы! 

- Никакъ невозможно! Ни полы чтобъ, ни… чего!  Вотъ тебѣ, говоритъ, пистолетъ…  па-лли безъ короткаго! 

- Въ доску положу - ставься!   

Все такъ же лежа на локтѣ и закусивъ губы, Прошка навелъ на старосту револьверъ. 

- Будя баловать… шшутъ!.. - отмахнулся староста.  

Прошка навелъ на Пистона, на кума – по очереди, и когда задерживалъ руку, всѣ видѣли, какъ дергается  у него лицо, и отмахивались.  

- Пятки зачесало, мать вашу!.. 

Навелъ къ дому и выстрѣлилъ. Посыпало стекломъ.  

- Махонька собачка, а злющая… - сказалъ  староста. 

- Какъ штука-то! А онъ мнѣ – пали! А я прямо  боюсь  этого инструменту… Нонѣ за это… А пожалуйте, Прохоръ Савельичъ, за полтинникъ, разъ мнѣхрестничекъ и единственный вѣрный другъ… Вотъ и охолостили  бутылочку…

Ухало и перекатывалось смѣхомъ  въ пустыхъ сараяхъ.  

- А то изъ депы инженеръ  разлетѣлся! На тебя  располагаемъ, завтра сторожа наймемъ! Недѣлю вотъ  все наймаютъ… Сторожи имъ за двугривенный! Мнѣбаринъ  природный, Лександръ Сергѣичъ… у губернатора  на порученiи, прямо  допустилъ - коси усадьбу! Съ дѣвочками  какъ наѣдетъ гулять… мать ты моя-а! Ужъ я ихъ такъ ухожу, такъ уважу-у…  

- А землю какъ… Василь-то Мартынычъ  не укупилъ? - закинулъ староста.  

- Инженеры нипочемъ  не согласны. Скрозь все разсѣкемъ… дачи пойдутъ… 

- А-а… Значитъ, дачи… та-акъ..

- Что жъ… дай Богъ  пожить… - протянулъ долговязый. - Да-ай Богъ… 

Помолчали. Прошка лежалъ  на спинѣ и смотрѣлъ  въ небо. Гулкими пульками тянули  жуки къ березамъ. - Ходилъ я къ имъ сколько разовъ… - сказалъ староста. - Укрываются. Прямо  изъ какого капризу не желаютъ и не желаютъ сдавать, какъ баринъ…

- Дай Богъ пожить… да-ай Богъ… 

- А намедни прихожу  къ барину въ номера, - сказалъ  Пистонъ. - «Продали, говорю, насъ, Лександръ Сергѣичъ»! Ни-какихъ! Сейчасъ мнѣ  полонъ стаканъ, вродѣ какъ рому. Какъ передъ истиннымъ! «Живъ не буду - оттяну»! О-релъ! «Дяденька скоро  помретъ, наслѣдство  получу сто тыщъ… неизбѣжно!» Сто тыщъ!.. 

- Дай-то, Господи! Дяденька у нихъ, значитъ… А ужъ мы бы тебѣ…

- Да братики мои! Только что сейчасъ ни-какъ невозможно. Вотъ  какъ почнутъ ломать, тогда не видно, ночное время… Прямо  вози и вози… 

- Отцы-дѣды склали  имъ все… - сказалъ староста. - Намъ и Богъ  велѣлъ. 

- Ве-лѣлъ! Да приходи сюда  самъ Iсусъ Христосъ… Спросись у Его - можно? Обяза-тельно, скажетъ, можно… неизбѣжно! Вотъ какъ нѣмка-то тогда жила… какъ кладка-то… 

- Никакъ люди сюда… - сказалъ староста.  

Стали слушать.    

    

IV.

 

…Топ-топ-топ… 

Ровно и тяжело топало со стороны порубленной аллеи, гудѣли голоса и коротко позвякивало, точно состукивались куски желѣза. 

- Баба, не напирай! - выкинулся сиплый  окрикъ. 

Изъ-за поворота выдвинулась  толпа. Бѣлѣли рубахи, мелькали ноги  въ бѣлыхъ онучахъ, темнѣли бурые  кафтаны и надъ головами, какъ тонкiй лѣсокъ, вырѣзались  на свѣтломъ еще небѣ  крюки и палки.  

Топотъ на травѣ перешелъ  въ мягкiй шелестъ, и всполохнулся  неясными голосами тихiй  вечернiй дворъ. Входила  артель. 

Впереди шагалъ коренастый приказчикъ  въ пиджакѣ и бѣломъ картузѣ, съ вздувшимся зонтикомъ и узелкомъ. Рядомъ съ нимъ, не совсѣмъ твердо шелъ высокiй и бритый  съ темнымъ лицомъ, въ опоркахъ на босу ногу, въ лихо заломленной солдатской фуражкѣ. Этотъ былъ  совсѣмъ  налегкѣ, въ накинутой  на плечи коротенькой кацавейкѣ, точно выбѣжалъ  наскоро  къ воротамъ покурить. Остальные, человѣкъ двѣнадцать, шли  грузно,  съ мѣшками, полушубками и валенками. Эти  имѣли  осѣдлый видъ и, хотя было уже начало мая, разсчитывали, очевидно, и на морозы. Кой-кто несъ  котелокъ и чугунокъ  на головахъ и красныя артельныя  чашки под-мышками. И придавая  видъ домовидости, въ хвостѣ толпы плелась  баба въ красномъ платкѣ, тоже  съ мѣшкомъ у бока и притороченнымъ на полотенцѣвъ пазуху армяка ребенкомъ. 

- Р-рота-а, стой! - гаркнулъ бритый. - Складай небель! 

Полетѣли въ кучу лопаты, мотыги и ломы, и артель  осѣла на травѣ, не выпуская  мѣшковъ. Крякали и отплевывались. 

- Сторожъ гдѣ тутъ? Пистонъ! 

- Иванъ Иванычъ! Во-отъ не призналъ… ма-атеньки!   

- Навозился! Гдѣ тутъ имъ распланироваться… въ дому, что ли?.. 

Приказчикъ  оглянулъ дворъ, поднялъ зонтикъ и показалъ на домъ. 

- Въ дому! - рѣшилъ онъ и ткнулъ зонтомъ въ кучкѣ  у ящика. - Это что за жители тутъ? 

- Поближе погляди! - крикнулъ Прошка и пустилъ  гармонику въ дробь.  

…Ахъ, хочу-хочу-хочу-ды-я-хочу-хочу-хочу…

Чигирь-мигирь-чигирь-чу-у…

- Тавруевскiе, Иванъ Иванычъ… - бормоталъ  Пистонъ. Земляки…

- Никакихъ для нихъ  тутъ дѣловъ нѣтъ… Энто у тебя  что въ кулакѣ? 

Приказчикъ ткнулъ зонтомъ  въ кулечекъ - звякнуло. Прошка локтемъ отшвырнулъ  зонтикъ. 

…Чигирь-мигирь-чигирь-чу-у… 

Не хочу-хочу-хочу-у… 

- Прикажу вотъ артели обсмотрѣть! Хозяинъ всѣхъ велѣлъ  по шеямъ чтобы. Что у тебя въ кулькѣ, я тебя спрашиваю?!  

- Поближе погляди!  

Прошка положилъ гармонью, взялъ руки въ  бока и уставился на приказчика. И такъ  сказалъ, и такъ  посмотрѣлъ, что приказчикъ  не захотѣлъ  связываться. 

- И нечего шляться, разъ дѣловъ  нѣтъ! Похозяйничали… Отпирай домъ, ключи вотъ… - сказалъ  онъ Пистону и пошелъ  къ крыльцу. - Уходи, откуда пришли!  

- Хозяйская-то собачка все - вяк-вяк… 

Бритый поднялся  и подошелъ  къ Прошкѣ. 

- Здорово умѣешь  зажаривать… по-нашенски! 

- По-вашенски-то будетъ: Калуга - тѣста лаптемъ хлебанула! 

- О? А я, можетъ, съ-подъ Ельца? 

- По бареткамъ видать… 

- Ну?! Языкомъ  сапожки-то вылизалъ? 

Староста спрашивалъ: 

- Ломать, значитъ… Почемъ  рядились-то? 

- Съ кубика мы… Шесть цалковыхъ  разборки цѣлаку… 

- По земляному дѣлу мы-то… а тутъ вотъ по каменному порядились… стѣны какiя  разбирать, али  што…  

- У его  разберете, - лѣниво и  посмѣиваясь  сказалъ Прошка. - Лѣтось  мяли его на дорогѣ… 

- А-а… Жулитъ? 

Плакалъ тоненькимъ голоскомъ ребенокъ. Раскачиваясь надъ нимъ, тревожно-торопливо  погукивала баба. 

- Съ ребенками ходите… - сказалъ староста.  

- А Михайла у насъ  больно жадный… Стряпухой свою  повелъ. 

Оглядѣли бабу всѣ, точно раньше  и не замѣчали ея. Отвернувшись отъ мужиковъ, она совсѣмъ  согнулась надъ ребенкомъ и потряхивалась, - должно быть, совала грудь. Бокъ-о-бокъ съ ней, охвативъ  синiя колѣни, сидѣлъ, какъ копна, бѣлоусый крѣпышъ и улыбался, слыша,  что говорятъ о немъ.  

- Поведешь… - отозвался сожалѣющiй, раздумчивый голосъ. - На всѣхъ у  его въ квасъ одно яичко бьютъ… на одинцать душъ… 

- Такъ, говоришь, жу-литъ, милый человѣкъ?  - допытывался, треся головой, костлявый  мужикъ  съ жуткимъ багровымъ рубцомъ черезъ все лицо. - Да у  насъ солдатъ вонъ грамотѣ хорошо умѣетъ… усчитаемъ… 

- Чистое дѣло маршъ! - сказалъ бритый. - Въ артилерiи у насъ счетъ - сдѣлай милость! Ватернасы тамъ, все…  

- Все-о знаетъ! 

- Всякаго жулика  могу усчитать.

- Водочка его  крутитъ, а то бы развѣ ему по такому  дѣлу! 

- Углы, скосы, бетонъ тамъ… А это что, кубическое исполненiе! - швырялъ сиплый голосъ. - Водкой-то у васъ гдѣ тутъ бàлуются? 

- Энъ, ужъ водочки запросилъ… а в деревнѣ  унасъ, въ чайной… Ермитажъ называется…  

- Разбирайся, въ домъ переходи! - кричалъ приказчикъ съ крыльца.  

- Подымайся, Расея! - гоготалъ солдатъ. - Забирай  сбрую! 

- Струментъ  забирай! - наказывалъ приказчикъ. - Тутъ  зрителевъ-то много. 

Поволокли къ дому  мѣшки и инстркментъ. Поднялась  и баба, потряхивая и угукая находу. Толпились у крыльца, зажигали рабочiй фонарь. И пошло гукать и перекатываться по пустому дому.  

Пала изъ бокового окна  на кусты бѣгучая  свѣтлая полоса. Трещали  отдираемые  ставни. Стукнуло окно  въ верхнемъ этажѣ, высунулась  голова, и побѣжала по саду, вспугивая соловьевъ: 

- Мать ты моя, гдѣ  я-то!  

Приказчикъ кричалъ на крыльцѣ:   

- Михайлу  ко мнѣ  послать! 

Изъ дома  вышелъ дюжiй мужикъ, что сидѣлъ  рядомъ съ бабой. Теперь онъ  былъ  уже  въ бѣлой рубахѣ, съ отстегнутымъ воротомъ, и босой - должно-быть, собирался спать.  

- Нарядъ  съ тебя пойдетъ, до свѣту. Двугривенный  пойдетъ. Гляди вкругъ, не чиркнули бы какъ или  что подобное вонъ… - махнулъ онъ къ чуть  маячившее  кучкѣ у ящика. - Молебенъ вамъ служить, эй? Михайла, выпрводь ихъ… 

- Мало шею-то мяли! - крикнулъ Прошка. - Попужать,  что ль!.. 

- Буде тебѣ… - уговаривалъ староста. - Ну его…  

- А что жъ творила-то? - приставалъ долговязый  къ мотавшемуся  по двору Пистону.  

- Да родимые  мои! Что хозяевъ-то у меня теперь!.. 

- Лобуда! 

Пошли прямикомъ, черезъ садъ. 

А въ домѣ бродили голоса и тѣни. Расположились, подкинувъ  тулупы и мѣшки  въ-голова, и пошелъ перекатывать  подъ высокими потолками захлебывающiйся храпъ. Не спала еще баба. Она пристроилась на полу, прижала къ груди затихшаго ребенка и глядѣла  въ темный  потолокъ. Было досадно, что мужа, а не другого кого нарядилъ на сторожбу, и тревога ныла на сердцѣ: опять  повечеру развернула она пеленки и опять, какъ и поутру, увидала на нихъ кровяныя пятна.   

А на крыльцѣ все еще  не успокоившiйся приказчикъ  кричалъ въ темноту: 

- Пистонъ! Поди сюда, садова голова… 

- Ну, чего? Поди да поди… Крѣпостной я тебѣ дался! 

- Нѣтъ, ты поди сюда. Плачены  тебѣ деньги? Рупь получилъ? 

- Что жъ, что получилъ! Экъ, раскатился - рупь! Да не пойду!  

- Не пойдешь? Ты что тутъ у меня  набезобразилъ?  

- А чего я набезобразилъ! Пошли мытарствовать… Ну, чего? 

- А вотъ что! Что жъ, за воротъ  тебя притащить?  

Пошли въ домъ. Приказчикъ подносилъ фонарь къ дверямъ и свѣтилъ  на желтыя гнѣзда  снятыхъ приборовъ. 

- Это что? Утроихъ  дверей не было, а теперь… Это  что? Вотъ ты какой старичишка  сомнительный! 

- Ма-атеноки… Значитъ, Иванъ Ивановичъ, это  скрозь  окна они… Вѣдь это что! 

- Рожа ты пьяная! а?!  

- Вотъ онъ Орелку-то  хлопанулъ! 

- Ревонверъ  подавай хозяйчкiй… - Какъ скрали?!  

- какъ  передъ истиннымъ… Что  хочешь, со мной  сдѣлай… Я его, значитъ, въ травку… боюсь этого  инстрýменту… а… 

- Отвѣтишь… Я тебя къ уряднику сволоку…  

- О-о-о… Сволоки! А могу я оружiе держать? Да меня, какъ  попова сына… прямо…  

Вышли на балконъ. По зорькѣ отъ огородныхъ сараевъ донесло пѣсню. Приказчикъ осматривалъ  балконную рѣшетку. 

- Ужъ раскачивали, дьяволы дошлые… уже  болтовъ нѣтъ… 

- А ты, Иванъ Иванычъ… что я тебѣ могу… Дѣвчо-онки здѣсь… 

- Чортъ паршивый… Все растащили…  

- Я тебѣ, только мигании…  

Въ саду было совсѣмъ темно. Остренькое, какъ струйка, свѣтлое полукольцо нараждающагося мѣсяца  чуть скваозило изъ-за  тонкой прутяной вершинки.  Совсѣмъ близко, въ сиреневомъ кусту, швырялъ щелканьемъ соловей. 

- Чего тутъ  воняетъ какъ… - сказалъ приказчикъ, потянувъ носомъ. 

- Орелка, должно, завонялъ… Ай про синель ты?.. 

Повернули въ покои. Въ спертомъ воздухѣ прѣли и пота ходилъ хлюпающiй храпъ и свистъ. Кто-то тяжело охалъ  и скребся. Опять плакалъ  ребенокъ, но его  слабый голосокъ чуть прорывался въ захлебывающемся тяжкомъ храпѣ. 

Приказчикъ  сошелъ съ крыльца и увидалъ подремывающаго  на ящикѣ Михайлу.  

- Спать тебя  нарядили?! Ты вокругъ ходи, а не што!  

Михайла  всполохнулся и пошелъ  въ темноту. Шелъ онъ, выставивъ впередъ руки и нащупывая  въ теми, не видя  ничего отъ нападавшей каждую весну куриной слѣпоты. Уперся въ садовую стѣну и пошелъ  наугадъ. Попалъ  на проломъ, ткнулся  въ кусты и затихъ. Стоялъ, не зная, куда итти.

Приказчикъ  присѣлъ на ящикѣ, вынулъ изъ узелка сотку  и вареной печенки и принялся за ужинъ. Оплывая, свѣтила  ему изъ фонаря сальная свѣчка. 

- На донкѣ-то хоть  оставь… - просилъ Пистонъ, прислушиваясь къ бульканью. - Ужъ я тебѣ уважу…  

- Про рвонверъ помни…  

- Ну и помню! Вамъ бы съ камушка да кору дать.  А ты слышь, что хозяинъ-то у меня съ дѣвкой угналъ… 

- А чего? - мычаньемъ отозвался приказчикъ, пережевывая  печенку. 

- Вотъ тебѣ, говоритъ, три рубли… какъ передъ истиннымъ… А у  ей, конечно… прямо малинка, вотъ какая дѣвка…  

- Мм-ну?..  

Потрескивали кусты  возлѣ дома. Доносилось  съ ночного призывное ржанье. Бѣлѣть стало  съ востока, когда приказчикъ пошелъ  въ домъ спать. Тогда Михайла  выбрался  изъ кустовъ,  прислушался  и пошелъ  на храпъ. Нащупалъ крылечко и сѣлъ. Падала роса и сильно  захолодало  къ зарѣ. Посидѣлъ, поежился и привалился  головой на ступеньку.  

Спало все. Одни  только соловьи  пѣли, но ихъ никто  не слушалъ.  

 

V.

    

Все въ старомъ тавруевскомъ саду было молодо и свѣжо, все было залито солнцемъ, мягкимъ и не жгучимъ,  потому что былъ май, пора хрупкихъ побѣговъ,  свѣтлой зелени  и нѣжнаго  цвѣта. Ночью  прошла гроза, и теперь  утро  купалось  въ блѣскѣ, било  сверкающей игрой  въ потянувшемся отъ земли  дождевомъ парѣ. 

Буйной  силой новаго  сока жило зеленое царство, такой  силой, что даже  треснувшiя у корней акацiи щедро  насыпали  поверху золотую  бахромку, гулкую въ рояхъ пчелъ, а покрывшiяся  рябины  радостно  понесли бѣлыя  пѣночки цвѣта. Стройно, какъ молодые, стояли  давнiе клены  въ молочно-золотыхъ  гроздьяхъ. И вся мелочь, скромная и невидная, - жимолость и черемуха, все захватывающая душная бузина, одичавшая  глохнущая вишня, - вес такъ  и лѣзло въ каждый  просвѣтъ, выглядывало  въ каждую щель, путалось и плелось, выпираемое  изъ земли набухающими корнями. Однѣ толкьо  уцѣлѣвшiя  по закраинамъ сада липы еще думали  черными сучьями въ рѣдкой, какъ вуаль, сѣткѣ зелено-розовыхъ грошиковъ.  

Такое сочное занялось утро, что соловьи въ чащахъ  еще били ночными раскатами, всѣ въ росѣ, въ свѣжести какъ бы еще  длящейся зеленой  ночи. И въ  булькающемъ  чвоканьи  ихъ все еще слышался влажный  шумъ теплаго  ночного дождя.  

Все въ заглохшемъ  тавруевскомъ саду стало такъ молодо и свѣтло, что даже  пустой и скучный, какъ огромный ящикъ, домъ, съ выцвѣтающими стеклами, мягко  глядѣлъ изъ-закрасноверхихъ вертлявыхъ сиреней, промытый дождемъ въ ночи и теперь окатываемый  гремучими свистами росистыхъ  соловьиныхъ голосовъ. Какъ-будто  живая жизнь  еще таилась въ немъ, и вотъ-вотъ  сейчас звонко отворится стеклянная дверь на балконъ, шумно выбѣжитъ въ  утреннемъ свѣтломъ  платьѣнѣжная дѣвушка, глянетъ  въ буйную  зеленую силу и, перегнувшись черезъ перила, роняя косы, потянетъ на себя  кисти бѣлой сирени, еще пахнущiя дождемъ и ночью, и спрячетъ радостное  лицо. Такъ вотъ и кажется - глянетъ  она свѣтлыми очами  на свѣтлый  мiръ Божiй, откинетъ назадъ голову, еще таящую юные сны, и затаившимся  вздохомъ скажетъ: 

- Какое утро!.. 

И затихнетъ.  

Не выйдетъ нѣжная дѣвушка на балконъ и ничего  не скажетъ, потому что уже  прошло  время и прошло давно, когда она выходила. А, можетъ быть, и не выходила  никогда.  

Старый тавруевскiй домъ  и старый садъ  доживали послѣднiе  дня своего покойнаго  запустѣнiя. Все  свое  взялъ съ родового помѣстья послѣднiй изъ рода Тавруевыхъ и ушелъ  въ канцелярiю губернатора - для порученiй. И держатель  второй закладной Василiя Мартынычъ  Бынинъ тоже получилъ все свое на торгахъ, и молоточекъ  судебнаго  пристава третьимъ стукомъ передалъ все  въ крѣпкiя руки общества  дачныхъ поселковъ.  

Эти сочныя майчкiя  утра были послѣдними утрами тавруевскаго сада. Не объ этомъ знали тамъ, гдѣ теперь  шло состязанiе  увлекательныхъ объявленiй, разбирался потрепанный планъ и давались инструкцiи вызваннымъ изъ губернской  чертежной землемѣрамъ. 

Но здѣсь, въ буйномъ саду, все было, какъ и всегда по веснѣ, росло и росло, разбивая почки и выбрасывая  побѣги, покойное и нѣмое, радостное въ себѣ. Сверкало и смѣялось  въ солнцѣ. 

Лѣнивые, точно  налитые саломъ, постаивали  на припекахъ въ затинившихся прудахъ лини и млѣли, тронутые старой позолотой, знаменитые тавруевскiе лини, напущенные невѣсть когда. Глядѣли на нихъ задумчивыя сѣни ветелъ, изъ гибкихъ прутьевъ которыхъ поколѣнiя  тавруевской молодежи  выдѣлывали себѣсамострѣлы, а крѣпкiя  руки конюховъ вязали пучки.  Слѣпо  смотрѣли затекшiе  порѣзы буковъ  на корѣ, когда-то трепетные, полные юной страсти порѣзы. Нѣжились заросли дудочника и сныти въ тѣхъ же мѣстахъ потныхъ луговинъ и канавъ, гдѣ мелькали  когда-то красныя юбки и  загорѣлыя ноги покорныхъ дворовыхъ дѣвокъ. 

Все дѣсь  еще носило безстрастные слѣды прошлаго, не старѣющаго  подъ солнцемъ. Даже уходящая отъ  бѣлаго дома въ глубину сада изгрызанная поверху кирпичная стѣна, вся засыпанная стекломъ, въ пѣнѣ черемухи и вишни, говорила колкимъ сверканьемъ, что все еще здѣсь остатки славной оранжереи.   

Утренняя зеленая  затинь таяла, день  разгорался, и соловьи смолкли  Теперь желтогрудая  иволга играла  чистымъ, какъ флейта, свистомъ, коротко переговаривались зяблики да пикала и потрескивала  птичья мелочь, юркая и  невидная.  И въ этой  живой и вольной болтовнѣ голосковъ тяжоло прыгалъ сухой, тревожно спрашивающiй звукъ - каменный стукъ, сыплющiй и дробящiй

Хлестали и корчились подъ тяжелыми  шагами кусты, только на зорькѣ выбросившiе цвѣтъ, теперь уже блекнущiй на припекахъ. Вдоль  кирпичной стѣны колыхались въ зелени бѣлыя спины, и, обивая  побѣги, падали сверкающiя мотыги - били и сыпали. Подымались  изъ-за кустовъ бѣлорозовыя  кладки стараго  кирпича, перекрещенныя мѣломъ, какъ связкой. 

Артель  разбирала прятавшуюся въ зелени каменную  стѣну. Приказчикъ укрылся подъ рябиной, сунувъ  подъ голову пиджакъ, и подремывалъ, прислушиваясь  къ ровному стуку мотыгъ. Сонно позванивали  надъ нимъ стлбики мошкары. Гудѣли  въ рябинѣ пчелы.  

- Мѣрь, Иванъ Иванычъ… Восьмой доклали. 

Изъ кустовъ вышелъ Михайла. Онъ несъ  на плечѣ мотыгу и вытиралъ  рукавомъ  лицо. 

- Складено… Мѣрь. 

Подходили  съ мотыгами и ломами одинъ за другоимъ, всѣ въ бѣлыхъ, отъ поту затежелѣвшихъ рубахахъ, всѣ осыпанные розовой  пылью, черноволосые и свѣтлые, стриженые  подъ скобку, съ бѣлой  каемочкой тѣла у затылка,  съ темными потеками на груди и спинѣ. И раздумчивый степенный Трофимъ, съ окладистой русой бородой, въ которой  застряли кирпичныя крошки, и курносый, веснушчатый и безбровый  парнишка Гаврюшка, и Лука, голова рѣдькой, и кривобровый, всегда молчаливый, Цыганъ, и костистый Мокей,  съ жуткимъ рубцомъ черезъ все лицо, и другiе, невидные. И позади всѣхъ - длинный, мѣднолицый солдатъ, въ вылинявшей рубахѣ горошкомъ, въ сдвинутой  на затылокъ фуражкѣ. 

- Пролежалъ штаны-то! Мѣрь, что ли…  

Приказчикъ  узналъ ѣдкiй голосъ, но не подалъ вида - чего связываться  съ бродягой! Скандальная подобралась артель, только бродяга-солдатъ  этотъ…   

- Значитъ, восьмой доклали… 

Приказчикъ лѣниво вытащилъ  изъ кармана штановъ затрепанную  синюю тетрадку и пососалъ карандашикъ. Лежалъ и просматривалъ столбики цыфръ, а вокругъ стояли  съ мотыгами и смотрѣли, какъ остренькiй черный  носикъ чиркаетъ  по бумагѣ. 

- Вотъ что, Иванъ Иванычъ… 

- Погоди, не на кульерскихъ… Чего еще?  

- Не выходитъ у насъ… - сказалъ  задумчиво, уставясь  на ясный кончикъ мотыги, Трофимъ.  

Былъ онъ широкогрудый и крутолобый, уже немолодой мужикъ, съ запавшими  подъ лобныя кости вдумчивыми, въ глубинѣ, свѣтлыми  глазами. Говорилъ  и надавливалъ на пятку мотыги, помогая словамъ. И только  сказалъ, выдвинулся покачивая мотыгой, весь горячiй солдатъ съ запотѣвшей грудью, вольный въ своей растерзанности. 

- Чего съ нимъ разговаривать! Докладай хозяину… Жульницкая работа!.. 

Приказчикъ помуслилъ карандашикъ и поставилъ  цыфру. 

- Не желаешь… можешь  итить  къ чортовой матери!  сказалъ онъ, не отводя глазъ отъ тетрадки.  

Теперь начали говорить всѣ разомъ. 

- Развѣ это кирпичъ! Жигу нѣтъ… Гнилой! Всѣ ноги  стекломъ  изгадили… Хозяину докладай! 

- Условiе писано, а тамъ  не мое дѣло. Вонъ бритый подмахнулъ, грамотѣ-то который умѣетъ… Не желаешь - безъ пачпортовъ  пойдешь…

- И безъ пачпортовъ сойдемъ! - кричалъ солдатъ. - Я всѣ права знаю! 

- У тебя  когда пачпортъ-то былъ? Скважина безпачпортная… Акай! Чисто  ребенки  какiе. Ну, мѣрить буду.  

Приказчикъ поднялся и пошелъ въ гулѣ  голосовъ, а за нимъ всѣ, шарпающiе лаптями, широкiе, какъ пни,  съ крѣпкими  свилеватыми  руками, всѣ въ синихъ посконныхъ штагахъ, гологрудые, съ пропотѣвшими шнурками крестовъ, калужане  изъ-подъ лѣсного Козельска. И впереди всѣхъ, за приказчикомъ, мѣднолицый солдатъ, съ задвинутой  на маковку трепаной фуражкой, ѣдкiй и горячiй.  

- Я еще говядину твою въ полицiю докажу! Людей травишь?! 

- По барину говядина, по дерьму черпокъ… - отзывался приказчикъ.  

- По башкѣ оглобля… 

- Что-о? Урядникъ-то, братъ, въ Мѣниковѣ живетъ!.. 

Приказчикъ остановился и обернулся къ солдату. 

- Гляди, на! 

- Думаешь, ораторъ здѣсь? 

Смѣрили другъ друга и опять пошли. 

- Сыскали соколика!  Вы его, братцы, слушайте больше!.. До первой бутылки вся его работа… - сказалъ  приказчикъ, останавливаясь у кладки и принимая изъ рукъ Трофима мѣченую тесинку. 

- Братцевъ-то за пазухой ищи! 

Смѣялись въ артели. Приказчикъ  накладывалъ тесинку. 

- На кирпичъ еще… ногдя не доходитъ… 

Приказчикъ приставилъ ноготь.  

- Въ кирпичѣ пять ногтевъ… - сказалъ Трофимъ, подставляя и свой ноготь. 

- Не принимаю.  

- Чего тамъ… клади  ему десятокъ  на походъ. Хозяйскiй у его  ноготь. 

И опять требовали доложить хозяину. 

- Работай, а вотъ  прiѣдетъ…

- Который день  все ѣдетъ… 

Полетѣли въ кучу  мотыги и ломы, и артель  пошла ко двору, ломая кусты и перескакивая черезъ кучи  щебня. Былъ часъ  обѣда. 

Прказчикъ остался въ застоявшейся  тиши сада. Оглядывалъ кучи набитаго щебня и соображалъ. Зяблики переговаривались  по кустамъ - что-это-что-это-что-ви-жу-у?...  

- Щебню-то набили! 

Прикидывалъ и видѣлъ, что изъ отмѣченной полосы  не вышло и половины высчитаннаго  хозяиномъ кирпича. 

… Будетъ теперь лаяться… 

Онъ растянулся на животѣ и принялся  провѣрять  записи и высчитывать. Кругомъ стоялъ полуденный влажный и густой духъ прогрѣтой земли и зелени и морилъ. Путались  выкладки, и думалось на жарѣ, что хорошо бы теперь кваску  со льду да съ сушенымъ бы судакомъ. Крякнулъ, поймалъ на  шеѣ божью коровку, помялъ и швырнулъ. 

Передъ нимъ, въ солнечномъ пятнѣ, сидѣла  на былинкѣ желтая  бабочка и вздрагивала  сквознымъ брюшкомъ. Онъ глядѣлъ  на бабочку и соображалъ, какъ бы  поднять выходъ кирпича, чтобы не ругался хозяинъ, и пока  соображалъ, налетѣла еще бабочка, и погнало ихъ  къ солнечной  полянѣ, сплошь  залитой  желтымъ  курослѣпомъ. 

Съ огородовъ  донесло  пѣсню - и тамъ  пошли  на обѣдъ. Приказчикъ  потянулся, похрустывая, и поднялся. Закололо въ глаза  разсыпаннымъ  по камню стекломъ. 

… Ммда-а… работка… - подумалъ онъ, сорвалъ  стебелекъ сныти и, обдирая зубами, пошелъ ко двору.  

           

VI.

 

Только что отужинали, и въ воздухѣ стоялъ густой  запахъ сала и щей.  Сидѣли на чуркахъ, у столовыхъ досокъ, лежали на выбитой травѣ, поглядывая  въ свѣтлое еще небо, слѣдили, какъ тянутъ жуки. И за ними, дальше, тоже, какъ-будто, лежали  еще бѣлыми пятнами. Это были кинуты днемъ и теперь забыты  подъ росой рубахи. 

Черезъ разбитую  оверху стѣну заглядывали  изъ сада во дворъ темнѣющiе кусты и задумавшiяся  вершинки - что тихо? Затаившись, глазѣли  по краю  двора черныя  дыры сараевъ. Дремотное  бродило  въ падавшихъ сумеркахъ, и уже  сномъ  думалось всѣмъ. Лѣниво  вспыхивали  огоньки покурокъ.  

Стряпуха шумно перемывала и отшвыривала ложки. Съ ней сегодня никто не шутилъ, потому что передъ вечеромъ у ней померъ ребенокъ. Она уже отплакала надъ нимъ, и хотѣлось еще  поплакать, но знала она, что нехорошо плакать  о младенцѣ ѣ не будетъ ему покою. Низко  надвинувъ платокъ, перемывала она чашки,  вобравъ въ себя и защемивъ боль, и когда убралась, пошла къ дому, гдѣ въ угловой  комнатѣ, къ саду,  лежалъ на прилаженной дощечкѣ  ея ребенокъ, обернутый въ чистыя онучи. Но побоялась войти въ темный и  пустой домъ, такой огромный и гулкiй, и сѣла  на ступенькахъ крыльца, чуть видная въ сумеркахъ. Но и здѣсь было  жутко и тяжело одной, и она  позвала Михайлу.  Онъ пошелъ къ ней и сѣлъ  рядомъ. Такъ сидѣли они  оба, молча, чуть видные.  

Приказчикъ поужиналъ  на газеткѣ и курилъ,  прислушиваясь къ разговору. Но разговоръ былъ  все тотъ же - о гниломъ кирпичѣ. Солдатъ-бродяга ругался, а Трофимъ  уговаривалъ  потерпѣть. Что  толку сойти! Сойти всегда  успѣешь, а вотъ  найти… Поди-ка, найди теперь, когда въ городѣ, вонъ, полнымъ-полно народу. Главное дѣло - бумагой окрутились…

- Милый человѣкъ, - вдумчиво-ласково говорилъ Трофимъ. - Я-то ужъ  по работамъ  хожу скольки годовъ… Марался ты, какъ я по работамъ… Пачпорта опять… Съ недѣлю проходишь, милый ты человѣкъ!... Скольки денъ потеряемъ! Люди семейные… кажный пятачокъ… 

- Панихиду-то кому другому пой. Связался  съ вами, съ чертями… Дай суботѣ подойтить - засверкай, моя мамаша!   

- Ты вонъ вольный… усклизнешь куда  ни на есть, а у насъ  пачпорта… 

Пистонъ сидѣлъ  на чурочкѣ и скрипѣлъ: 

- Вотъ какой народъ пошелъ недовольный… А мы-то, бывало! 

- У, блоха лысая, нашелъ чѣмъ  равнять! Нешто  вы люди были?  

- А то не люди? 

- Люди… на блюдѣ!  

- Вотъ тогда бы ты  поговорилъ-то! - отозвался  приказчикъ.  

- Тогда-то, мо жетъ, я тебя  дралъ бы!   

- А теперь  слаже?... - вздохнулъ Трофимъ. - Сила,  она навсегды жметъ.  

- Калуцкихъ! У кого винты, такъ… Я теперь  плюнулъ  и пошелъ! 

- Вдоль по питерской! - сказалъ приказчикъ. 

- Помалкивай. А то я - не я… Птица  какая… въ сапогахъ! Въ Америкѣ вонъ… какъ? Менѣ какъ по сту цѣлковыхъ не берутъ… Не желаю и все. Ну и даютъ, по карахтеру  глядя. 

- Вотъ и ступай  туда. Чего  расходуешься-то!  

Начинала  падать роса. Поскрипывалъ коростель за садомъ, въ лугахъ, но казалось, что онъ совсѣмъ близко  гдѣ-то. 

- Что я-то произошелъ! - сказалъ Пистонъ. - А мнѣ бы, можетъ, въ коляскахъ надо ѣздить и газеты читать… какъ я самъ  себя знаю-то… 

- Въ ко-ляскахъ! Въ кучера-то мордой  не вышелъ, полпорцiя! 

Пистонъ  сидѣлъ на чурбашкѣ, попыхивалъ  трубочкой и, какъ сухой  листъ, шуршалъ его  голосокъ.  

… И вотъ  и призываетъ въ кабинетъ. Вонъ съ угла  будетъ съ того, къ саду…  

Бѣлѣлъ  за деревьями уголъ дома. Поглядѣли  изъ артели и вспомнили стряпухина младенца. 

… А я очень испугался, ежели въ кабинетъ… Они тамъ на стѣнкѣ варежки кольцовыя держали, и если  надѣнутъ и притомъ нанесутъ ударъ, то очень  рѣзко. И больше пò уху наровили. А въ такомъ случàѣ лопается неизбѣжно. И вотъ садовникъ мнѣ… очень былъ неистощимый человѣкъ… «Вы, говоритъ, Федоръ Сартилатычъ, неизбѣжно  натритесь звѣробойной  мазью, все изображенiе лица и ухи особенно накрѣпко, это кровь  располируетъ и устранитъ  знакъ». И еще  тоже мазь одну мѣшалъ  съ вишневымъ клеемъ, и чтобы  накрѣпко втиралъ  въ задъ, какъ  пороть. Только волдырикомъ  пойдетъ! Потому клей онъ подъ кожу  пройдетъ и какъ заслонкаю Но только напртивъ этого Анкудинъ у насъ, дратель-то самый главный, тоже свое средство держалъ. Натретъ наперво крапивой, волдырики взыграютъ, кровь-то  всю заслонку и съѣстъ… 

- И-и, какъ все прилажено… 

… Смазался я и представился. А онъ  съ трубкой сидитъ и прямо мнѣ на лицо. «Пошелъ вонъ, сукинъ котъ, вымойся  заревымъ мыломъ!» такъ я и вострепеталъ! Ну, значитъ, знаетъ  про мазь. Вымылся я заревымъ  мыломъ и опять къ нимъ. А онъ  такъ ноготкомъ за подбородокъ меня и глядитъ. «Какъ твое фамилiе-прозвище?» Говорю - Анкинъ. «Былъ ты, - говоритъ, - Анкинъ, а теперь будешь…»   

- Дранкинъ! - сказалъ солдатъ. - Вотъ, чортъ, вретъ! 

- Ты бы такъ повралъ! - «И отдаю  тебя въ солдаты. А будешь  ты не Анкинъ, а по другому». А была тогда война, севастопольская  кампанiя. Вотъ. Я на колѣни, конечно, вострепеталъ, а они  меня легонько ногой. «Возстань, дуракъ, ты долженъ быть храбрымъ  неизбѣжно! Я люблю  государя-отечество и хочу отдать собственную кровь, а дѣти у меня махонькiя, и самъ  я нуженъ здѣсь. И вотъ жертвую тебя!» Вотъ какъ  передъ истиннымъ! «И хочу тебя  наградить не въ примѣръ, и всѣмъ объявлю  отъ своего лица, кто ты есть, и велю дать  тебѣ часть моей  фамилiи, заднюю, потому что  все равно какъ часть отъ  меня самого! Я, говоритъ, вотъ Тавруевъ, а ты будь Вруевъ.  Въ сказки велю писать!»  

 - Вотъ залива-етъ! 

- Я заливаю?! Гляди, у меня въ билетѣ есть - Федоръ Сартилатычъ Вруевъ! 

- Хы-ы… Вруевъ! Ну-ну, ври дальше…  

- Не ври, а…! И вотъ тебѣ  сто рублей. Очень ты въ меня, какъ влитой. Моей породы». А я всамдѣлѣ, какъ влитой… Гляди, на!   

- А ну-ка погляжу… - чиркнулъ солдатъ спичку. - У-у… по-ро-дистый!  

Смѣялись  въ артели - глядѣли  въ подмигивающее лицо Пистона. 

- Отъ барской сучки… Хы-ы…  

- Во-отъ. «Въ тебѣ такая замѣчательная кровь, говоритъ, иди  смѣло  на враговъ и не замарай моей фамилiи!» И сейчасъ съ себя  крестъ  снялъ - вотъ какъ передъ истиннымъ, не вру! - золотой крестъ… и надѣлъ на меня. 

- А цѣлъ крестъ-то, покажь… 

- Да, цѣлъ! Я тогда… какъ пропилъ всѣ сто рублей, сейчасъ крестъ цопъ! - татарину за рупь.  

- Во-отъ дуракъ! - съ сожаленiемъ отозвался  приказчикъ. - Да онъ, можетъ… четвертной ему цѣна!  

- Крестъ прямо… литой! По кресту-то развѣ бы тутъ  теперь былъ! Я бы какъ  командовалъ! Я потомъ послѣ смерти  барина пришелъ, какъ чистая  мнѣ вышла, къ ихъ сыну… мнѣ, значитъ, какъ на манеръ брата доводится… «Такъ и такъ, говорю, вотъ какого я происхожденiя!» А онъ какъ  засучится! «Пошелъ ты къ чорту, су-у-кинъ ты сынъ!» Ей Богу! Ну, я ему тоже… «Я, говорю… хи-хи-хи… не сукинъ сынъ, а вашего  родного папашеньки, съ одного мѣста»… Да  что мнѣ! Ей Богу. Онъ меня въ ухо - разъ! Ей Богу! Потомъ отошелъ… А съ крестомъ-то я бъ  его взя-алъ!  

- Ду-ракъ! - сказалъ приказчикъ. - По суду бы тебѣ, гляди, сколько  ни на есть, а вышло бы… 

- Сто тыщъ  осталось однихъ капиталовъ… 

- Ты татарина  поищи… - сказалъ солдатъ. 

И опять  смѣялись, и ухало въ пустыхъ сараяхъ. 

- Вотъ съ чего я и пищи  какой простой не могу  принимать… и кофей люблю… И разговоръ у меня не какъ обыкновенный… 

- И плѣшь у тебя господская, какъ  колѣнка…  

- Что плѣшь! Меня и въ  солдатахъ сразу отличили. Прямо въ музыканты, на корнетъ-пистонъ. Я теперь, какъ дачники съѣдутся, пройдусь по дачамъ, - кто что! !Выхожу одинъ я на дорогу скрозь туманъ» или тамъ «Спи, младенецъ распрекрасный», какъ начну на корнетѣ-пистонѣ, живо нащелкало  рублишко. Ужъ  у меня и баночка, и бабочка обеспечена. Знаютъ, изъ какого я происхожденiя, изъ одежи  дарятъ… Шляпы тамъ, брюки… Я что добра продаю! А какъпришелъ тогда, баринъ хоть  и почеркалъ, папаша покойный Лександръ Сергѣича, теперяшняго, вотъ что  имѣнье продалъ, а не могъ совсѣмъ устранить. Все я не простой какой! Въ сторожа. «Хочешь безъ жалованья,  на всемъ на готовомъ? Сторожи пруды, чтобы рыбу не ловили!»  А разлюбезное дѣло! Сяду на бережку и играю. Дѣло прошлое, а я какъ начну про  младенца, она ужъ ту-какъ-тутъ… крадется…  

- Кто?  

- А баба… либо дѣвчоночка. Я, бывало, ихъ какъ перепелокъ подманю…  

- Брешетъ  лысый чортъ! - сказалъ  солдатъ. - У тебя и морда-то вся скошена…

- Ладно, скошена… Всякой тоже лестно - не простой какой. - Мужики-то? А чего меня лупить! Еще огурчиковъ принесутъ… Какъ ночь - съ бренднемъ. А заводи! Жалко, что ль… Я тутъ, можетъ, сыновъ изъ  ихъ имѣю… хи-хи…  

- Вотъ ты какой старичишка! - съ сердцемъ сказалъ  приказчикъ. - Ничего для тебя нѣтъ… священнаго… ни хозяйскаго интересу, ни…  

- А на кой! Старушки стали которыя… ну и… молоденькiя есть… «Сыграй на пистонѣ про младенца!»    

- Вотъ какой чортъ! - съ сердцемъ сказалъ приказчикъ. - То-то у тебя  сараи выломаны, двери посрывалъ… 

- А тебѣ завидки!.. Поди-ка на деревню, поищи…  Хозяйскiй антиресъ! А кто домъ сберегъ? Твой  вонъ скупилъ, что онъ понимаетъ! Ло-май! А тутъ, въ дому-то, самъ Наполеонъ ночевалъ  на слоновой кровати! За сто тыщъ въ музей продали. Дому-то этому  какая  теперь настоящая цѣна?  

- нашъ за пять тыщъ всю муру скупилъ. 

- Вотъ то-то и есть… За пять тыщъ! Да тутъ чего одна стѣна стоила! Ранжарея какая была! Что народу  за ей крутилось!.. 

- Черти гнилые ее склали… - выругался солдатъ. 

Время было спать, но никто не трогался, и даже всегда точный Трофимъ потѣснился поближе  къ Пистону, а молчаливый Цыганъ сказалъ:  

- А-а… клали, значитъ… а-а… 

- Кирпичикъ-то больно нескладный… гнилой… 

- Будешь гнилой… Клали-то ее какъ? 

- А какъ? 

- Тутъ такое было! Значитъ, взяли  меня  въ пятьдесятъ четвертомъ годѣ, а ее - за годъ до этого. Баринъ только жену схоронилъ, поѣхалъ за границу гулять… И привозитъ съ собой тальянку… Какую гармошку! Тальянку, дѣвчонку  ихнюю. Такая тощенькая была, стрекозиная  такая, черненькая… Тутъ и началось такое свѣтопредставленiе! Забеременѣла  она съ его…  

- И-ишь… 

- Баринъ такъ и взвился! Прямо какъ  надъ мыльнымъ пузырикомъ,  надъ ей, не дыхнетъ. Всѣ-то ямки  наказалъ заровнять, чтобы ей какъ  не споткнуться… очень она такая была… квелая… И все камергинеру  объяснялъ: - «Скоро у меня сынъ тальянецъ будетъ, смѣсь крови… что-нибудь особенное. Всѣмъ тогда  по три цѣлковыхъ. Денно-нощно чтобъ молились!» А той-то и несподручно, будто, у насъ… скушно, конечно, въ чужомъ  мѣстѣ. Сидитъ  это  все на балконѣ и смотритъ такъ, промежду себя. А то затискается  въ ранжеоейку и сидитъ до ночи. Вотъ  баринъ и запримѣтилъ это  ея удовольствiе и говоритъ: сдѣлаю ей сурпризъ. И сейчасъ  приказалъ класть  настоящую ранжерею, вотъ это отъ  ее стѣна-то, со стеклами… Погналъ  на четыре стороны, по семьдесятъ  саженъ. Лѣтомъ повелъ, чтобъ  къ Сергову  дню покончить! Жаръ-паръ! Кирпичъ лепить… Жгутъ, возятъ. Всѣхъ  кирпишниками  воздѣлалъ…  

- Вотъ  они, черти,  и  налѣпили…

- Да-а… Жаръ! Вывелъ  на четыре угла, скрозь всѣ парки. Къ прудамъ, оттуда къ  тому углу… Окружилъ весь садъ. Что было! И водкой, и поркой… Стѣнкой  троихъ задавило - выдать по четвертной! Губернаторъ по бумагѣ прiѣзжалъ. Пообѣдалъ, обсмотрѣлъ… Очень, говоритъ, все искусственно.  

- А-а-а… 

- А тутъ во-зами… дерева  разныя, свѣты… все. Пескомъ засыпали - гуляй. Сто тыщъ! А Лафонсину-то свою  напередъ  въ вотчину услалъ, къ мамашѣ… мамаша  тамъ у него жила. Ну, и привезъ. Всѣхъ поразилъ, наскрозь. И сталъ съ ней  подъ ручку  гулять кажный день. Снѣгъ пошелъ, а имъ тёпло. Свѣты цвѣтутъ  неизбѣжно всѣ. Ли-моны, апельсины, тыквы… вездѣ кресла, коечки  прилажены. Кое мѣсто  погуляютъ - полежатъ… Прямо что-нибудь особенное… Только и тутъ ей не выходитъ. Слабнетъ и все… перхаетъ и нà! И пища-то не ее. У себя-то она, можетъ  какое свое ѣла… И докторъ сталъ  грозиться. !Надо ей  къ себѣ на родину ѣхать неизбѣжно. Попомните мое слово!» А нашъ  никакаихъ! Родитъ - поѣду, а то  младенчикъ все равно  какъ не настоящiй будетъ, не русскаго климату. Ну и дождался. А вотъ. Пошла она разъ  въ ранжерею одна  да къ ночи… Те-омно по угламъ, а на дворѣ  мететъ, на дворѣ-ѣ мететъ - гу-уди-итъ, рветъ… Подъ Рождество было. И вотъ идетъ  она промежду  свѣтовъ и лимоновъ… и стала  къ углу подходить, вотъ что возля  пруда… 

- А-а…

- И вдругъ, братики мои, и выходитъ къ ей изъ угла черный котъ… Глазищами  лоп-лоп… Фуркъ! Такъ она  и спрокинулась. Баринъ прибѣгъ - не дыхнетъ. Растиралъ, доктора сюда. Доктора  въ физиономiю - хлопъ! Почему не  досмотрѣлъ  при такомъ  жалованьи? А у ей  изъ-подъ юбокъ-то ребеночекъ мертвенькiй, черненькiй совсѣмъ… дѣвочка. И пошло! Сейчасъ всѣхъ садовниковъ, восемь человѣкъ, драть! Ужъ ту-утъ было! Кота поймали,  при себѣ наказалъ  глаза пальцемъ проткнуть и за хвостъ повѣсить. Три  дня на шестѣ дохъ. А вотъ какъ выйти въ луга, а пруды, гляди - холмикъ  тамъ подъ березами… И такое тамъ мѣсто - всегда вѣтеръ. Шумитъ-шумитъ. Въ тихiй день,  комарика не  сдунетъ, а тамъ все вѣтеръ. Такъ  и звали - у семи вѣтровъ  могилка. Младенчика тамъ зарыли и бѣлый  камень наложили. Намедни  ктой-то уволокъ. А потомъ  вскорости и Лафонсина померла…  

- Гляди, котъ-то  невзаправдашнiй былъ… - сказалъ играющiй  робью молодой голосъ.  

- Котъ нашъ былъ, дворовый. Садовники для мышей  пускали.  

Хрустнуло въ  кустахъ, къ дому.  

- Михайла, ты?  - окликнулъ приказчикъ и пошелъ  въ темноту. 

- Дѣвка, должно, къ ему…   - зашепталъ Пистонъ. - Энъ, какъ постегаетъ… 

Тихо было на темномъ  дворѣ. Уже  не маячилъ домъ, и не видно  было крылечка. 

- Намедни какъ сторожилъ, видалъ… изъ окна  отъ его одна лѣзла… - сказалъ Гаврюшка. - А потомъ  еще видалъ… 

- Много ты видалъ! - строго сказалъ Трофимъ. - Спать время. 

Пошли къ дому, и когда  стали подходить къ крыльцу, услыхали тонкiй  причитающiй вой. Путался онъ съ пощелкиваньемъ соловья изъ сада. 

- А, какъ воетъ нехорошо… - покрутилъ головой Трофимъ. - Что ужъ… 

Приказчикъ спрашивалъ  изъ сада: 

- Чего  у васъ  тутъ не вышло? 

Вспомнилъ, должно быть, про стряпуху и остался въ саду. Вошли въ домъ, и вой кончился. Скоро на крыльцо  вышелъ съ фонаремъ Михайла и пошелъ къ сараямъ. Окликнулъ Пистона:  

- А что, милашъ, ящика-то обѣщалъ?   

Пистонъ далъ  ящикъ. Михайла поставилъ фонарь на траву и принялся  вытесывать топоромъ дощечки. Стесывалъ добѣла и пригонялъ, чуть видя. Ночь  начинала  свѣтлѣть - изъ-за сада подымался пополнѣвшiй мѣсяцъ. Изъ бокового окна  падала на кусты  полоса свѣта. На стеклахъ закрытаго окна, къ саду, двигалась большая черная голова, встряхивалась и падала. Опять подымалась, тряслась, точно  жалобилась надъ чѣмъ, и опять  падала. 

    

VII. 

 

Раннимъ утромъ прiѣхали за кирпичомъ подводы. 

День ото дня солдатъ становился безпокойнѣе, а въ это утро поднялся  совсѣмъ  въ разстройствѣ. Поглядѣлъ на ноги, - всѣ  избиты о камни, порѣзаны стекломъ, - неспособно было работать  въ опоркахъ. А тутъ еще началось томительное дрожанье внутри, горѣло  подъ сердцемъ  и наваливалась  тоска. Онъ уже перезанималъ у всѣхъ въ артели, и теперь ему  никто не вѣрилъ, и чайникъ въ  Тавруевкѣ тоже  не опускалъ  въ долгъ. 

Еще  грачи не  шумѣли, поднялъ Трофимъ артель: хотѣлъ  добирать хоть временемъ. Солдатъ  изругалъ Трофима, оттрепалъ Гаврюшку - зачѣмъ  перехватилъ рукомойникъ, а за чаемъ  сцѣпился съ приказчикомъ и потребовалъ расчетъ. 

- Субботы погодишь, не убѣжитъ  отъ тебя казенка. 

Добирали конецъ первой стѣны, по низу сада. Добирали съ упорствомъ, выгрызая  мотыгами  рѣдкiе кирпичи. Солдатъ не  вступалъ  въ работу, лежалъ  подъ кустомъ и курилъ. 

- Вашими-то шеями сваи  забивать! Гдѣ туго, туда  Калуга. 

Ему отвѣчалъ упрямый и ровный, сыплющiй стукъ мотыгъ.  

- Черти  двужильные! Когда васъ выучутъ-то, дураковъ?..  

Подводчики  принялись  разбирать кладки и крузить, а приказчикъ вышвыривалъ  и отмѣчалъ засунутыя половинки.

- Ишъ, напхалъ! - крикнулъ онъ покуривавшему  солдату. - Чья работа-то? 

Содатъ поднялся. 

- Чья работа?! Ребятя! Не давай кирпичу! мѣрка  у него фальшивая! 

- Чего, солдатъ, гомозишься… - сказалъ Трофимъ. - Мѣрили, не ребенки.  

- Пусть казенной смѣритъ! 

- Въ казенку сбѣгаешь за казенной! - подмигнулъ приказчикъ. 

Смѣялист въ артели. Знали, что вѣрная мѣрка. Мѣрилъ  ее и самъ дошлый Трофимъ, и Мокей, и Цыганъ, накладывая пяди. 

- Грѣхъ съ тобой одинъ… - тряхнулъ головой Трофимъ. - Чего народъ мутишь?  

- Мнѣ-то ничего, а теб--то  чего! Чью руку держишь, безсонный чортъ? Галки не гадили - на работу волокешь!  

- Накладай, чего стали! 

- Эхъ, вы-ы… слякоть! стукальщики!..  

Солдатъ плюнулъ и пошелъ въ Тавруевку, - не встр-тится  ли Прошка, живой человѣкъ.  

Обѣдали. Ходилъ  довольный гулъ голосовъ - приказчикъ пошелъ-таки въ городъ  къ хозяину: самъ  увидалъ, что настоящая работа. И хоть  обѣдъ былъ  совсѣмъ плохъ, и каша пригорѣла, - стряпалъ Гаврбшка, потому что стряпуха ушла съ мужемъ въ Мѣдниково хоронить ребенка, - только посмѣялись надъ Гаврюшкой и вылили  ему на голову остатки щей.  

Передъ вечеромъ  воротился Михайла. Ребенка принесли обратно. Мѣдниковскiй сявщенникъ отлучился  въ уѣздъ къ роднѣ и обѣщалъ воротиться черезъ денекъ; а дьячокъ потребовалъ  полицейскаго  свидѣтельства о смерти.  

Стряпуха плакалась: 

- Чего  говоритъ-то непуть… Можетъ, удушили вы его… 

Къ ночи навалилась на дворъ тоска. Воротился изъ города приказчикъ и объявилъ, что хозяинъ уѣхалъ  на работы по линiи и будетъ на другой день, къ вечеру. А ужъ въ городѣ что  дѣлается! Полнымъ-то-полна  площадь и совсѣмъ  посбивали  цѣну. 

- Ломай завтра поверху, гдѣ покрѣпчей. А тамъ, что рѣшитъ… 

Вернулся  съ дачнаго обходу Пистонъ, навеселѣ,  принесъ  на ужинъ  рубца. Сидѣлъ на ящикѣ и почмокивалъ. 

Поужинали  пригорѣлой кашей и пошли спать. Во дворѣ остались  Пистонъ  да солдатъ, да стряпуха  на порожкѣ сарая. Ребенка поставили въ холодокъ, и она сторожила его на порожкѣ, чуть видная въ  черной дырѣ сарая. Сидѣла, какъ каменная, и смотрѣла  на бѣлый ящичекъ. 

Такой долгiй день былъ сегодня. Ходили  по чужимъ дорогамъ, отыскивая Мѣдниково. И долгiя-долгiя  были эти жаркiя дороги, пустыя, тяжелыя дороги. Гуськомъ  все ходили - Михайла впереди, она сзади. Такъ передъ  глазами все ноги, ноги въ пыли.  Желтыя мухи  съ гуломъ кружились неотступно, присаживались на  ящичекъ… 

Темно было во  дворѣ, черно въ сараѣ, а передъ глазами стряпухи  все тянулась  жаркая пыльная дорога, ноги Михайлы и нето желтыя, нето красныя жгучки-мухи. 

Солдатъ сидѣлъ и бурчалъ. Пѣли соловьи въ саду. Солдатъ  ругалъ соловьевъ, жидомора-приказчика, артель, Пистона. 

- Расчавкался!.. Ѣсть-то по-людски не можешь…  

Ему отвѣчало  сочное чавканье.  

- Разоришься, что ль, отъ двугривеннаго? По харѣ вижу - есть.   

- Есть у пѣтуха  нашестъ, да высоко лѣзть. Вотъ  завтра опять пойду,  нащелкаю рублишко…  

- Нащелкаю! Щелкнутъ вотъ… Давай двугривенный!  

- Да ты счумѣлъ! - заслонился рукой Пистонъ. 

- Дай! Струментъ  пропью!

- А мнѣ что - пропивай. 

- Чортова плѣшь!  

- Посоли да съѣшь.  

Торопливо схватилъ  бумажку съ рубцомъ и пошелъ  въ сарай.

Солдатъ побродилъ  по двору,  разыскивая  мотыги. Поглядѣлъ  къ сараямъ и увидалъ  стряпуху. 

- Тетка Марья, да двугривенничекъ… 

Стряпуха не шевельнулась. Онъ тронулъ  ее за плечо. 

- Чего ты? - всполохнулась она.  

- Сердце горитъ… дай двугривенничекъ до суботы…  

Она заерзала на порожкѣ и затрясла головой.  

- И что ты, что ты… какiя у меня… И у Михайлы  нѣтъ ничего… и не проси… какiя у меня… 

Подобралась вся и отмахивалась. 

- Мало у васъ мретъ, у чертей!  

И пошелъ къ кустамъ, гдѣ артель оставляла мотыги.  Высокая тѣнь выступила изъ кустовъ и сказала:  

- Ты, солдатъ? Поди-ка сюда… 

Солдатъ узналъ голосъ Прошки.  

 

VIII.  

 

Они вышли на дорогу, что вела  изъ усадьбы къ плотинѣ, и усѣлись въ лопухахъ, подъ акацiями. Въ сторонѣ Тавруевки маячилъ  одинокiй  огонекъ, - должно быть,  у чайной  лавки. Посидѣли молча. Солдатъ, наконецъ, сказалъ:

- Самъ  все тебя искалъ. Чего  зря сидѣть, пойдемъ куды… 

Еще съ первой встречи Прошка  приглянулся ему - все живой человѣкъ, не какъ калуцкiе. Въ воскресенье вмѣстѣ  гуляли въ чайной и ходили  на огороды къ пололкамъ. И теперь появленiе Прошки  было какъ разъ кстати. 

Хоть Прошка и былъ выпивши, - это солдатъ сразу  призналъ  по  голосу, - но лицо его  было сумрачно. При блѣдномъ свѣтѣ зари было видно, какъ Прошка  подергиваетъ глазомъ и покусываетъ губы,  и солдатъ  рѣшилъ, что  у Прошки что-то не совсѣмъ ладно. Да и сидѣлъ-то Прошка  по особенному, опершись  на кулаки и выглядывая исподлобья,  точно  вотъ-вотъ  вскинется и ударитъ.  

- Дуньку не  видалъ? 

- Ко мнѣ  не приходила… А чего? 

- А къ кому она  приходила? Что ты знаешь? 

- Ну, ты руку-то не того… я, братъ, и самъ  умѣю. Растресся!..  

Солдатъ  выдернулъ руку. 

- Чего  дрожишь-то? 

- Хозяинъ  когда будетъ? - глухо спросилъ Прошка.  

- А черти его знаютъ… А  тебѣ начто? 

Прошка  ударилъ  кулакомъ въ землю. 

- Въ доску положу! 

- О-о! А ты, главное дѣло, не стѣсняйся. Разъ я тебѣ  прiятель… Ты меня угощалъ, я  тебя навсягды  угощу… 

Солдатъ поглядѣлъ  къ Тавруевкѣ - горитъ огонекъ. Помолчали. Тутъ же, за акацiями,  перещелкивались  соловьи. 

- Я его… Рыжаго дьявола…  въ доску положу! - повторилъ Прошка и скрипнулъ  зубами. - А-а-а…  

- Ну что - а-а-а! Ты дѣло говори. Разъ я тебѣ прiятель, дыкъ…  

Отъ огородовъ  доносило по зорькѣ  пѣсню. 

- Пойдемъ.  

Они спустились къ плотинѣ. И здѣсь, въ заросляхъ  лозняка, пѣлъ  соловей,  раскатывался  во весь  вольный просторъ. Перешли плотину  и выбрались на боковую  тропку, къ огородамъ. 

Позднее было время, но ночь была свѣтлая, съ двумя  встрѣчающимися зорями въ-полнеба. Четки были  на нихъ  изрѣзанныя дали, и сараи  огородниковъ стояли  на свѣтломъ небѣ, какъ черные короба. Отъ  полевого колодца  было видно, какъ бѣлыми пятнами сновали  пололки у сараевъ, - должно быть,  снимали  развѣшанныя  по плетню рубахи.  

- И чего канителится!.. - говорилъ солдатъ, поглядывая на огонекъ.  - Дѣло есть, такъ пойдемъ  куды въ другое мѣсто… 

- Стой тутъ, далеко не отходи… 

Перепрыгивая  по грядамъ, Прошка пошелъ къ сараямъ. Солдатъ видѣлъ, какъ перебѣгалъ  онъ изъ стороны въ  сторону, что-то высматривалъ, присаживался  между грядъ, останавливался и слушалъ. Услыхали свистъ. Отозвались огородныя собаки, и тонкiй дѣвичiй голосъ окликнулъ: 

- Кого еще? Спать ложимся… 

И покатилось по зорькѣ  серебряными шариками:  

Потеряла я коле-ецко-о,

По-теряла я лю-бовь… 

Хлопнули творила, и стало тихо. Уже никого не было видно у сараевъ. Не видно  было и Прошки на свѣтлой  зарѣ. 

Солдатъ  присѣлъ  на гряду. Бѣлыми, съежившимися къ ночи глазками смотрѣла на него  сплошная клубника, а онъ  сидѣлъ и отъ нечего дѣлать выдергивалъ  кустикъ за кустикомъ и швырялъ черезъ голову. 

- Чего  разсвистались? Эй, кто ты тамъ  есь? - услыхалъ соладтъ отъ дороги.

Шелъ кто-то, попыхивая огонькомъ. Огонекъ покачивался, и солдатъ догадался, что идетъ  это работникъ огородника, и идетъ не иначе  какъ изъ Тавруевки, и идетъ  выпивши. 

- Ахъ, за-чѣ-эмъ эта но-очь… Эй, кто ты тамъ есь? Вылазь… 

Огонекъ  остановился и метнулся далеко въ сторону - упалъ. 

- А-а… Василiю… почетъ-уваженiе! Свои люди. Парнишка  тутъ канителится, Прошка… 

- Много васъ тутъ своихъ… Мало ему влили, опять заявился… А ты руки покажъ!  

- Да на! - вытянулъ солдатъ руки. - Хрещеные, чай… 

- Ттуъ вашего трепла тоже… шляется… 

Работникъ  присѣлъ на грядку къ солдату. 

- Та-акъ вли-ли!.. 

- А что? 

- Ишь, свиститъ… Всѣ со свистомъ,  не знай какой  бѣжать… Вчерась дѣвчонку свою  въ кровь излупилъ… Ну, ужъ и напая-а-ли!... 

- Съ чего жъ онъ такъ? 

- А прахъ  его разберетъ… Выволочилъ и почалъ. Смотрѣть, что ль, будемъ! Намедни   какъ тожеконторщика напоили… будемъ  мы смотрѣть! 

- У чайника-то когда запираютъ? - спросилъ солдатъ, тревожно  поглядывая на огонекъ въ деревнѣ. 

- Бу-удемъ мы смотрѣть! Тутъ ихъ, кобелей, водится… портютъ… Смотрѣть, что ль будемъ! Такъ  излупи-илъ… А намедни хвасталъ… Въ сортировшшики поступлю, вѣнчаться буду… Ну, и… влили… 

Лаяли собаки у сараевъ.  На зарѣ четко вырѣзались двѣ колышащiяся тѣни. Шли въ обнимку, наперекосокъ по грядамъ, въ сторону  плотины.   

- Прошка  никакъ! - сказалъ солдатъ, тревожно двигая головой. - Онъ, онъ…  

- Будемъ мы смотрѣть…  

Прошли  неподалеку двѣ  слившiяся въ одну тѣни, и  солдатъ убѣдился, что это Прошка. Низко наклонивъ голову въ платочкѣ, въ наброшенной на  плечи поддевкѣ, подвигалась толчками дѣвка. Голова Прошки  прильнула къ ея головѣ, точно нашептывалъ онъ ей, а рукой  подталкивалъ и поддерживалъ бережно, какъ бы подымая  съ бороздъ на грядки.  

- Ишь ты… - сказалъ  работникъ, тряся пальцемъ. - А?! Не бьетъ! А?!  

- Да куды жъ это онъ… - забезпокоился солдатъ. - Эй, Проша! 

Тѣни ушли, - не видно  было ихъ на темной  стѣнѣ  лозняковыхъ зарослей. 

- Будемъ мы смотрѣть!..  

- Пойдемъ, что ль, въ чайную! - рѣшительно  сказалъ солдатъ. - Угощу въ субботу… 

- Въ чайную? Нѣ-этъ… - покрутилъ головой  работникъ. - Спать  время… 

- Только вамъ и спать, черти  лохматые! 

Солдатъ поглядѣлъ на огонекъ и пошелъ къ усадьбѣ. Позади  родилась пѣсня. Это  работникъ пробирался по грядкамъ  къ сараямъ и пѣлъ: 

…Не болѣла бы грудь…

Не томи-и-лась душа-а…

Солдатъ шелъ и поглядывалъ къ Таруевкѣ - все еще маячилъ тамъ желтенькiй огонекъ. Спѣшилъ, сокращая  дорогу, обливая  ноги росой. Перебѣжалъ  плотину и пустился наперекосокъ къ саду, черезъ акацiи. Выбрался къ дому. На крылечкѣ спалъ, укрывшись  кафтаномъ, Мокей.  

…Да гдѣ же это онѣ… 

Солдатъ шарилъ по кустамъ и у стѣнъ, отыскивая  мотыги. Наконецъ, разыскалъ подъ крыльцомъ. 

- Чего ты? - спросилъ сонный голосъ. 

- Ворую вотъ, - сказалъ солдатъ, вытаскивая мотыгу и ломъ. 

Но уже спалъ Мокей, только подобралъ  мѣшавшiя  солдату ноги. 

Солдатъ взвалилъ мотыгу и ломъ на плечо и прежней дорогой  погналъ къ плотинѣ. Глядѣлъ къ Тавруевкѣ -  все еще живетъ огонекъ. Бѣжалъ, странный въ слабыхъ тѣняхъ свѣтлой ночи, съ мотыгой и ломомъ на плечѣ, охватываемый боемъ перепеловъ.  

…Пыль-па-па… пыль-пыль-па-па… 

Огонекъ погасъ на глазахъ - закрыли чайную. 

- Тьфу, чортъ! 

Протяжно  кричали пѣтухи. Солдатъ постоялъ  въ росистомъ перепелиномъ боѣ, послушалъ, раздумывая, и повернулъ  къ плотинѣ. 

Справа, гдѣ начинался истокъ изъ прудовъ, за плотиной, тянулись глухiя заросли лозняка - соловьиное  мѣсто. Теперь оно густо  курилось туманомъ. Торчали  надъ нимъ тонкiе  прутики, какъ  прудовая осочка, и забилось вокругъ  бѣлое холодное  покрывало. 

- О-о-о-о… 

Солдатъ прiостновился. Изъ тумана шелъ глухой, задыхающiйся  стонъ. 

- Охъ, Проша-а… о-о-о-о…  

Соловей мѣшалъ слушать. Било по мягкому - ту… тум… - а срывающiйся голосъ просилъ: 

- О-о… Проша-а… у-у-у-у…   

Солдатъ подошелъ ближе и затаился. Хриплый, задыхающiйся  голосъ грозилъ:

- Сказывай, подлая… ска-зы-ва-ай!.. 

Пыхтѣло въ туманѣ, тяжело  возилось и опять  било по мягкому. 

- О-о-о-о-о-ой..!  

Выкинулось острымъ крикомъ, какъ кричатъ  ночью въ лѣсу  схваченныя  на смерть птицы.

- Ты!!.. - крикнулъ солдатъ. 

Стихло. Трепыхались  лозинки. Тоненько плакалъ тамъ слабый голосокъ. 

- Да что же это онъ… чортъ… 

Хриплый, будто воркующiй и ласкающiй, голосъ просилъ: 

- Душу вынула… Ночи изъ тебя не сплю…  залѣточка ты моя-а!..  

Потрескивало и возилось въ туманѣ. Будто какъ поцѣлуи путались въ сочномъ  чвоканьѣ соловьевъ. 

- Чортъ ихъ разберетъ! - злобно  сказалъ солдатъ, прислушивясь  къ вознѣ. 

Смотрѣлъ, какъ вздрагивали  надъ туманомъ  вершинки лозинъ. 

Досадой накатило на него. Схватилъ мотыгу и ломъ и изо всей силы швырнулъ  за плотину, въ прудъ. Постоялъ, поглядѣлъ, какъ поплыли  темные волнующiеся круги, и побрелъ къ усадьбѣ.  

 

IX. 

 

На восходѣ солнца Михайла  взялъ гробикъ  на полотенце и пошелъ въ станъ, въ Лобачево, получить  свидѣтельство о смерти. Былъ четвергъ, а похоронить можно было только  въ пятницу, когда  вернется священникъ, но младенца взять  было нужно для предъявленiя  становому. Такъ посовѣтовалъ приказчикъ.

- Скажешь, - отъ Василь Мартынова, - безъ пачпорта выдастъ. А ребенка на случай прихвати. 

Стряпуха не спала всю ночь - все сторожила на порожкѣ, и когда Михайла понесъ ребенка, пошла за нимъ.  Но онъ не взялъ ее.

- Артель серчаетъ. И я-то два дни не работаю…

Она еще ниже надвинула  платокъ и принялась за корчаги. И не видно было, плачетъ ли она, или у ней все то же каменное лицо, съ какимъ ходила она по чужимъ проселкамъ, отыскивая Мѣдниково.  

День разгорался, и уже по синевато-свинцовой окраскѣ неба можно было сказать, что будетъ жарко. Артель до восхода  солнца выступила на работу, и опять пошелъ по саду упорный сыплющiй стукъ, чего-то  добивающiйся у камня. Въ щебень разсыпалась стѣна, изъѣденная сыростью осени непокрытой, непогодами долгихъ лѣтъ, отдавая рѣдкiе  крѣпкiе  кирпичики. Но артель  съ терпѣливымъ упорствомъ выгрызала ихъ и складывала въ мѣрные кубики подъ все усчитывающимъ  взглядомъ покойно-вдумчиваго Трофима. Все усчиталъ онъ и зналъ, что каждый  пятокъ заботливо вывернутыхъ кирпичей - та же копейка.  

Съ утра опять прiѣхали за кирпичомъ подводы. Хозяинъ еще не вернулся съ линiи, но къ обѣду, какъ говорили возчики, прiѣхать долженъ. Но прошелъ  и обѣдъ, и во вторую возку прiѣхали  подводы, а хозяина не было. Тогда  уже не одинъ солдатъ - онъ все такъ же лежалъ подъ кустомъ - требовалъ бросить работу: Цыганъ и Лука, голова рѣдькой, и курносый Гаврюшка, и даже совсѣмъ  невидные подняли разговоръ съ Трофимомъ.

- Мочи не стало… Въ оттяжку повелъ… Бросай! 

- Не давать ему кирпичу! Вѣрно  солдатъ говоритъ…  

- Ребята, годи! - уговаривалъ Трофимъ. - Сколько денъ потеряемъ… пачпорта опять… 

Говорилъ, что полнымъ-полно въ городѣ, пугалъ  пустыми днями. Прижималъ избитый, весь въ розовыхъ пятнахъ ссадинъ, загрубѣлый кулакъ къ взмокшей груди, билъ  пяткой мотыги въ землю - не помогало. Хмуро глядѣла артель на вороха набитаго щебня, пустой работы, и эти молчаливые  вороха давили. И горячiе, и невидные  грудились за солдатомъ. 

- Не давай кирпичу! 

- Не еловы  головы! - кричалъ солдатъ, подхватывая подъ уздцы  лошадь.  

- Ворочáй! Да ворочай ты!!. 

Приказчикъ кричалъ: 

- Не можешь хозяйское добро удержать! 

Возчиковъ было трое, и для  нихъ было все равно, дадутъ или не дадутъ кирпича.

- Ѣзжай, ребята! Полицiю пригоню… 

Приказчикъ вскочилъ на красный полокъ и хлестнулъ лошадь. Но ее хлестнули съ другого боку. 

- Осади! 

Рвали лошадь.  Она взматывала головой, пятилась и шарахалась, присѣдая и кося испуганными глазами. Нахлестывали въ раздувающiяся розовыя ноздри, а она  ощеривала зубы и закусывала языкъ. 

- Сходи! - угрожалъ солдатъ, покачивая  мотыгой. - За ноги сволоку, сходи! 

Возчикъ швырнулъ вожжи, отошелъ и сталъ скручивать покурку. Слѣзъ и приказчикъ. 

- Самоуправленiе?.. Ладно… я тебя съ подицiей достигну!

- По-лицiей?! Ты меня поли…

- Тронь, тронь!.. 

- Ты меня…  

Солдатъ весь подобрался, закрутился, какъ тугая пружина, и подходилъ  къ приказчику, медленно  занося руку. Приказчикъ отступалъ, выставивъ руку впередъ, и такъ они шли, лицо на лицо, мѣряя другъ друга глазами. 

- Не надоть! 

Трофимъ сталъ между ними. И такъ крѣпко сказалъ, и такъ посмотрѣлъ, что солдатъ сразу  остылъ. 

- Я тѣ не елова голова… - сказалъ онъ, вспомнивъ понравившееся ему слово Прошки.

Приказчикъ  заправлялъ выѣхавшую въ суматохѣ  рубаху.

- Такъ ты… сопротивленiе?.. хорошо…  

- Я вашего-то брата перещелкалъ!.. Офицеровъ за грудки  подъ Лаяномъ  тресъ, а не то што…  

- Безъ пачпорта достану, злая рота! 

Солдатъ выкинулся, точно опять хотѣлъ броситься на прказчика. Но не бросился. Онъ полѣзъ въ карманъ зелено-желтыхъ штановъ, выкинулъ оттуда складной ножикъ, вывернулъ карманъ и принялся  рзрывать подшивку. 

- Безъ пачпорта… безъ пачпорта… Гляди на, собачье  шило! - выхватилъ онъ изъ прорѣхи зеленую тетрадку. - На вотъ! Цѣпляется-вьется, въ руки не дается! 

И повертѣлъ  передъ носомъ приказчика. Только  почмокалъ Трофимъ.

- Да-а… про кого сказано-то: на семи сидѣла - восемь вывела! 

- Я, братъ, и десять выведу! На вотъ, понюхай! 

Тряхнулъ головой и выругался. Смѣялись въ артели. Пробираясь кустами, шелъ со стороны плотины Михайла  съ ящичкомъ на полотенцѣ. 

 

Х.

 

Уѣхали пустыя подводы.  

Артель сидѣла вокругъ большого закопченаго котла, черпала крутой  кипятокъ и добавляла изъ заварки. Пили молча, жадно, всхлебывая и отдуваясь, обжигая глотки и уставясь  глазами въ булькающiй котелъ, въ которомъ прыгала  бѣлая накипь. Пили, подставивъ взмокшiя головы солнцу и стряхивая щекочущiя лобъ капли пота. Пили, ни о чемъ не думая, хотя  въ выкатившихся глазахъ стояла налипшая дума.

И когда выпили по пятой чашкѣ, стали говорить. Говорили, что теперь хозяинъ  вотъ-вотъ прикатитъ. А и завтра не прикатитъ - идти самимъ и требовать пачпорта и расчетъ. Трофимъ только и сказалъ: 

- Навязался ты намъ, солдатъ, на шею - не стрясешь.

- Что у тебя - стряхивай. Скажи еще - слава те, тетереву, что лапки мохнатеньки! Безъ меня такъ бы и ломили за ничего.  

Приказчикъ сидѣлъ въ сторонкѣ, подъ бузиной, и поглядывалъ на часы. Онъ послалъ съ возчиками записку хозяину, а  самъ не пошелъ, - боясь оставить домъ безъ призору.

- Полна Расея васъ, такихъ-то! - говорилъ солдатъ. - Ни сало, ни мало, - лопай, что влило. А ты вотъ какъ я! Объ меня затупишься. Вонъ онъ какой обмоклый сидитъ! - мотнулъ онъ къ приказчику. - Что, Иванъ Иванычъ, приведешь кого на ночь?

Обернулись къ приказчику и посмѣялись. 

Михайла сидѣлъ съ краю стола и выхлебывалъ щи. Сочно жевалъ и поглядывалъ на оставшiйся ломоть хлѣба, и широкое лицо его выражало только одно: ѣмъ вотъ и хорошо. Дѣлалъ горломъ, когда застревалъ слишкомъ  большой кусокъ закорузлаго хлѣба, и тогда изгибалъ шею и наклонялся надъ чашкой. А чуть прояснѣвшая стряпуха  совала ему подъ локоть свѣжiй ломоть. 

- А вотъ и кто теперича за мотыжку-то да за ломокъ платить будетъ? - вздыхалъ Мокей. - И кто ихъ ссадилъ… 

- По крылечкамъ-то кто ночуетъ? - сказалъ солдатъ. - Ладно, одумаю тамъ. Можетъ, и на себя приму, глядя по погодѣ… 

Трофимъ поглядѣлъ сурово и ничего не сказалъ. А солдатъ завалился на спину и вытянулся во весь ростъ. 

- Калуцкiе!  

И-эхъ, зачѣ-эмъ мнѣ голову разби-или,

Зачѣмъ мнѣ мы-сы-ли разнесли-и?.. 

За-а-чѣ-эмъ мальчи-ши-ка я.. неща-а-стный… 

- Перекуси его, на! Чего ему дѣлается… - сказалъ подошедшiй Пистонъ, выспавшiйся послѣ обѣда. - Чай да сахаръ!

- Я еще имъ штуку угоню! - оборвалъ солдатъ пѣсню. - Я еще ни откудова безъ скандаловъ  не уходилъ. 

- Все по шеямъ гоняли? 

Загоготали въ артели. 

- Глинку то бы рыть - милое дѣло, - вздохнулъ Лука. - Безъ омману… 

- Какъ разъ срóдни… Посмѣйся еще, лысый чортъ!... 

Пистона разобралъ смѣхъ. Такой писклявый и непрiятный  былъ смѣхъ этотъ, точно  изъ дѣтской свистульки, что даже Трофимъ окрикнулъ: 

- Чего верещишь-то!.. У, блажной. 

- Хи-хи-хи… лѣтошнiй годъ… тавруевскiе съ калуцкими  разодрались… хи-хи… ставной… Семенъ семенычъ… замирилъ… хи-хи… 

Пили, дочерпывая изъ котла. Досасывали кусочки сахару. 

- Тц… какъ дохлятинкой-то подаетъ… Тц… Закопать бы, што ли… 

- Тц… Безъ насъ закопаютъ… Тц…

Гаврюшка постучалъ подъ локоть Луку, державшаго полную чашку. 

- Чайкю попьешь, куды пойдешь? Гы-ы… 

Расплескалось  на штаны. Посмѣялись. 

Жарко глядѣло  на нихъ солнце. Оно любило ихъ. Оно сушило на нихъ взмокшiя отъ поту  рубахи, сняло  съ ихъ лицъ тонкую  слабую кожицу и закалило  новую, крѣпкую, покрывъ  ее несмываемымъ  бурымъ глянцемъ. Приняло ихъ въ свою  заботу съ зыбкой скрипучей колыбели и пошло  съ ними на всѣ пути и перепутья путаной жизни. Теперь оно палило ихъ въ головы и обливало  потомъ, а они только поглаживали горячiя лица и запеченыя шеи, довольные, что хоть вволю попьютъ чайку и понѣжатся на теплѣ. 

- Завтра-то что-то будетъ? Незадачливое какое мѣсто… И у Михайла  рабенка взяло… Тц…

- Бываетъ и отъ мѣста… тц… 

- нашего-то мѣста… поискать! - сказалъ пистонъ. - Такое мѣсто! Вотъ въ дому одинъ  нипочемъ  ночевать не можетъ. Придетъ сейчасъ и душитъ…

- А-а… тц…  

- Въ книгахъ записано… въ судѣ. Баринъ себѣ здѣсь… все это мѣсто бритвой - чикъ… ума р-шился. И какъ мущина ежели лягетъ, то требуетъ неизбѣжно. Внутри у него, будто, лягушка жила, въ ноздрю втянулась въ ночное время… ну, и спутала у него мозги. Подымали  потомъ чере пушку, видали докторà… 

- А то, будто, на молоко выманиваютъ… тц…

- прямо изъ ружья въ ноздрю бьютъ! - сказлъ солдатъ. - Деревня! 

- Ѣдетъ ктой-то! - визгнулъ Гаврюшка.  

Стали слушать.  Въ затишьи позывалъ  прыгающiй звонъ колокольцевъ. Приказчикъ сорвался изъ-подъ бузины и выбѣжалъ на дорогу. 

- А ну, становой!.. - визгнулъ Пистонъ. - теперь  поговори-ка… 

Солдатъ щелкнулъ фуражкой о колѣнку, размялъ ее получше  и посадилъ пободрѣй. Расправилъ ладонями усы, откашлялся и тряхнулъ головой. 

- А ну-ка, посморкаемъ!..  

Пошелъ ко въѣзду, а за нимъ, сгрудившись,  выдвинулась артель. 

По дорогѣ въ аллеѣ катило облачко пыли, и надъ  нимъ три лошадиныхъ  головы: одна высоко задрнная и двѣ по бокамъ, уткнувшiяся  въ пыль. За ямщикомъ бѣлѣли фуражки. Далеко  сзади  поспѣшали извозчики. 

- И крутитъ, и вертитъ… - началъ, было, солдатъ, бодрясь. 

Артель шарахнулась, и тройка, вся въ мылѣ, влетѣла  во дворъ. 

- Гляди, чортова кукла! - крикнулъ плотный и рыжеусый, въ кителѣ, и сунулъ ямщику  подъ носъ часы. - Что! Двухъ минутъ не добралъ! А-а!.. 

- Ваше счастье…  

   

XI. 

 

Изъ коляски вышли трое, въ кителяхъ и фуражкахъ, и тотъ, кто совалъ ямщику часы, рыжеусый и краснолицый, съ натеками  подъ глазами, приказалъ суетившемуся Пистону:  

- Кульки выбирай. Вы тамъ… помогай! 

Сдѣлалъ пальцемъ къ артели. Лихо  выступилъ  солдатъ, руку подъ козырекъ. 

- Есть, ваше благородiе! За работку положите… Никакъ съ бутылочками!  

- Осторожнѣй, ты!   

- Нѣжнѣй дѣвки, ваше вскородiе! 

Онъ подмигнулъ артели, мявшейся поодаль, и принялся выхватывать кулечки  съ выглядывающими соломенными головками. 

- Что за народъ? - ткнулъ краснолицый пальцемъ къ кучѣ. 

- Съ еловой стороны, ваше сiятельство! - выкрикивалъ солдатъ, набирая кульки подъ-мышку. - На грошъ глянцу, на рупь румянцу… Стекла ѣдятъ, въ сапоги сморкаются! Калуцкiе… И тутъ все бутылочки! Ребята, помогай! 

- Рабочiе-съ, Лександръ Сергѣичъ, - объяснялъ Пистонъ. - А Василь Мартыныча… стѣны разбираютъ…  

Въѣхали городскiе извозчики. Съ передняго женщины, въ большихъ шляпахъ, кричали:

- Совсѣмъ запылили! Безобразiе… 

Спрыгнули на травку и принялись отряхиваться.

- Тише, юбку раздерете!.. 

Ихъ было двѣ: одна въ голубомъ, другая въ желтомъ. Онѣ поднимали открытыя выше локтей руки и, замѣтно играя, стряхивали со шляпъ. 

- Ну, смотрите, всѣ въ пыли-и… Да Шу-урка!.. 

Полная, въ голубомъ, блондинка хлопнула по рукѣ мѣшавшаго Александра Сергѣича. 

- Вотъ тебѣ! 

И принялась рвать еще не вытоптанные одуванчики. 

Она ползала по травѣ, подбирая путавшуюся юбку, и шляпа ея  съ мотающимися розами  сползла на спину. Другая, въ желтомъ, тонкая и гибкая брюнетка, смѣялась: 

- Надька, сумасшедшая! 

Схватились за руки и побѣжали, путаясь въ узкихъ юбкахъ и гремя шелкомъ.

Двое въ кителяхъ, съ межевыми значками на фуражкахъ, наблюдали, какъ вытребованные изъ артели Гаврюшка съ Мокеемъ осторожно снимали съ пустого  извозчика треноги, связки стальныхъ цѣпей, пестрые  палки  съ флажками и дубовые ящики  съ инструментами. Изъ  задка вытащили гитару и мандолину и еще  кульки и свертки. 

- Въ домикъ кулечки-то  складать? - радовался солдатъ, нащупывая  выпирающiя донышки. 

Женщины трясли старыя сирени, колышащiя недоступными  кистями. Подымали лица и щурились отъ сыпавшихся отмирающихъ крестиковъ. 

- Сирени-то что! Михайла Васильичъ!.. 

Маленькiй землемѣръ, съ бѣлесенькими усиками и въ обтягивающихъ брюкахъ на штрипкахъ, принялся  помогать, но зам торѣлое* дерево не гнулось. У землемѣра лопнула штрипка, и онъ отступилъ, смущенно  осматривая натертыя ладони. 

- Смерть не люблю коротышекъ! Сеничка, наломайте… 

Но другой землемѣръ, съ черными густыми усами, угреватый отмахнулся и сказалъ басомъ: 

- Сами наломайте, дѣло у меня.  

- Свинство съ вашей стороны!.. 

Онъ наказывалъ Гаврюшкѣ сейчасъ же сходить  на деревню и нанять къ утру четверыхъ рабочихъ - таскать флажки и инструменты. 

Александръ Сергѣичъ  уже побывалъ въ домѣ и вышелъ на крыльцо. 

- Вонъ всю эту муру! Пистонъ! 

Онъ опять вошелъ въ домъ и выкинулъ изъ окна стянутый зеленымъ  кушакомъ полушубокъ. 

- Живо собирай, эй! Весь домъ завоняли… 

- Хозяинъ… Лександръ Сергѣичъ… - суетился около артели Пистонъ. - Убирать надо… 

- Господа швыряютъ - подымай! - подмигивалъ солдатъ.  - Не по мѣсту небель выходитъ!

- Очищай! Вамъ говорятъ! - кричалъ Тавруевъ.

Онъ уже скинулъ китель и былъ въ розовой рубахѣ  съ голубыми подтяжками, широкiй въ груди и по животу, забранному въ высокiй, по-офицерски, поясъ брюкъ. 

Принялись  помогать извозчики, и подъ окномъ выросла шершавая груда артельныхъ пожитковъ. 

- Мало вамъ сараевъ! 

Артель смотрѣла, какъ летѣли изъ окна мѣшки и тулупы, переглядывались и мялись. Поглядывали на Трофима, но и Трофимъ только поглядывалъ. Искали глазами приказчика, но тотъ чего-то мялся  у крылечка и тоже только поглядывалъ. 

- Намъ-то куда жъ? - спрашивалъ растерявшiйся Гаврюшка. - Дяденька Трофимъ, а?.. 

Помялись и, поругиваясь про себя, стали разбираться и перетаскиваться къ сараямъ.

- То туды, то сюды… ткнутъ… - ворчалъ Трофимъ. - Толкомъ сказать  не могутъ, шваркаютъ… 

- Расшвырялись… Ты что свое швыряй-то… 

- Лай не лай, а хвостомъ виляй! - подбадривалъ солдатъ. 

- Что-о? Какiя строенiя? 

У крыльца переминался приказчикъ. Онъ чуть-чуть приподнялъ картузъ, подергалъ за козырекъ и надѣлъ плотнѣй. И кланялся, какъ будто, и не кланялся.  

- Дозвольте обсказать… Какъ все тутъ нашего хозяина… 

- Что такое?!.. 

- Такъ негодится, позвольте… Отъ ихъ я тутъ приказчикъ и не могу допускать, разъ безъ дозволенiя… Это ихъ-съ… и это все ихъ-съ… Василь Мартыныча…

- И ступай къ иксу! - махнулъ Тавруевъ. - Знаю твоего хозяина-подлеца. Все внесено? 

Приказчикъ подергалъ плечомъ и отошелъ. 

- Пьяное безобразiе, больше ничего… 

- Такъ точно, ваше благородiе, - доложилъ солдатъ. - Одиннадцать мѣстовъ! 

- Ага. Пѣхота? 

- Въ пѣхоту не охота, а четвертаго конно-артилерiйскаго дивизiона запасной ферверкеръ! Ферверки  могу пущать! 

И подхватилъ двугривенный. Въ артели, у сараевъ, разсуждали: 

- Кто жъ такiе… Жить сюда,  али что… 

- Чиновники по пуговкамъ-то… 

- Луковки, гляди, во щахъ нѣтъ,  а пуговки свѣтленьки… - подъ носъ себѣ сказалъ Трофимъ. 

- Въ деревнѣ бы у меня пошвырялъ! - оглядывая лапоть на ногѣ, сказалъ  Михайла. 

Изъ верхняго окна, выходившаго въ садъ, выглянули головы женщинъ въ пышныхъ прическахъ. 

- Ау-у-у-у!..  

- Ишь ты… звонкiя…

- Порститутки, што ль… Вина много навезли… А солдатишка-то такъ и вьетъ вкругъ… 

- На тараканьихъ ножкахъ лётаетъ… 

На балконѣ ломали бѣлую сирень. Тоненькiй землемѣръ стоялъ на  перильцахъ, а женщины поддерживали его за ноги и просили: 

- Еще, еще! Душечка, Михайла Васильичъ… Ту вонъ еще… 

Онъ сломилъ цѣлый кустъ съ цвѣтами и протягивалъ голубой блондинкѣ. 

- Р-разъ ска-жите вы ей… два скажите вы е-эй… Какъ ее обож-жа-а-ю! 

Засыпали весь балконъ остропахучимъ размятымъ листомъ и отмирающимъ цвѣтомъ. Прятали разгорѣвшiяся лица  въ пышные букеты. 

А на верхнемъ балкончикѣ, положивъ ногу на перильца, сидѣлъ Тавруевъ  и звалъ: 

- Федоръ! Степка! Подходи подъ балконъ!.. 

Посмѣиваясь, сошлись подъ балкономъ тяжелые и широченные въ своихъ крутыхъ воланахъ, какъ зеленые куклы-великаны, трое извозчиковъ. Стояли, задравъ  козыри и поднывъ головы. 

- А тебѣ, Степка, сбавить надо, подлецу! Везъ, какъ… беременная баба!.. 

- Вотъ такъ такъ! Да я, какъ стрѣла… Какъ навсягды, Лександра Сергѣичъ. Съ ваъс только и пожить…    

- Получай. Ру-убль… два-а… 

Онъ опускалъ рубли ребрышками, стараясь попасть въ подставленныя  пригоршни, а извозчики притворно вскрикивали и дули на ладони. Пистонъ просилъ:  

- А мнѣ-то, по старой памяти… вѣрному-то слугѣ? Хоть гривенничекъ сошвырните… На лысинку хоть мнѣ… 

Онъ снялъ шапчонку и подставлялъ лысинку, показывая  пальцами.

- Ребята, иди! Деньгами одѣляетъ! - крикнулъ солдатх артели. - Ей-Богу! 

- А намъ-то, намъ! - кричали съ нижняго балкона женщины. - Шурочка, намъ-то что жъ?.. 

Артель слушала, какъ выпрашивали извозчики, какъ тавруевъ кричалъ Пистону:  

- Лысину давай! Пятаками буду… 

Сперва Гаврюшка, за нимъ и лука, и Мокей, и молчаливый Цыганъ потянулись къ саду. Подходили нерѣшительно, постаивали и приглядывались. И шагъ за шагомъ пробирались въ кусты. Махал руками оставшимся. 

- Смотри, Шурка! - кричала, пеергнувшись съ балкона и грозя  пальцемъ, блондинка. - Кацапамъ даешь… Смотри, за-дамъ! 

- На затравочку просятъ, ваше высокородiе! А ну-ка, солдатику-то, старому-бывалому, доброму малому, сошвырните рублишко на табачишко, на царску водку -почиститъ глотку! Господа аристократы! дозвольте ловить! А? Ваше сiятельство! Опорки  на промѣнъ за полтьишку!.. 

Солдатъ прыгалъ подъ балкономъ и подкидывалъ опорки. 

- Лови въ ротъ - дамъ цѣлковый! 

- А пымаю! Извольте пытать. 

Хлопнулъ по фуражкѣ, закинулъ голову и сталъ  на четвереньки, животомъ кверху. Его бѣлая рубаха  съ чернымъ горлышкомъ завернулась и показала желтую полоску исхудавшаго тѣла.

- Ближе подползай! - кричалъ Тавруевъ, вытягивая руку. -Еще! 

- Ладно, что ль? - спрашивалъ солдатъ, подбираясь  на-четверенькахъ, какъ апукъ коси-сѣно. 

Тавруевъ нацѣливался, перебирая  двумя пальцами закраинку сверкающаго  рубля. Женщины взвизгивали: 

- Въ глазъ-то ему не попадите! 

- Чужого не жалѣй! - придушеннымъ голосомъ кричалъ солдатъ. - Вали! 

Онъ совсѣмъ приспособился, разинулъ широко ротъ и затихъ. Но сейчасъ же вскинулся. 

- А вы въ бумажку, а то глотку  перебьетъ… 

- Ладно-ладно. Ближе наставляй!.. 

Солдатъ ползалъ по травѣ, точно какое-то невиданное животное - огромный паукъ съ головой человѣка. Глаза  его выкатились и ворочали бѣлками, лицо налилось кровью и почернѣло, и лщерился красный ротъ.  

- Чуръ, безъ фальши, ваше благородiе… Вали!  

- Къ чорту! - отмахнулъ Тавруевъ. - Еще ломается, болванъ! 

- Вотъ такъ фу-унтъ! Обанкрутились…   

Онъ поднялся, повелъ налившимися кровью глазами, хотѣлъ еще что-то сказать, качнулся и схватился за голову. Извозчики  смѣялись: 

- Ай отшибло?..  

Смѣялись и на балконѣ, и въ артели, какъ солдатъ пошатывался и топтался на одномъ мѣстѣ. 

- А вамъ чего? - крикнулъ Тавруевъ выглядывавшимъ изъ-за кустовъ артельнымъ. 

- А можетъ, дашь чего… - осклабился Гаврюшка и сейчасъ же спрятался въ кустъ. 

- Иди, иди… Выходи, вы тамъ! 

Выступили двое-трое. Тавруевъ швырнулъ мелочью. 

- На шарапъ!  - крикнулъ оправившiйся солдатъ и кинулся.

За нимъ кинулся Пистонъ, осмѣлѣвшiй Гаврюшка и Михайла. Елозили по травѣ, шарили и оттирали другъ дружку. Трофимъ и другiе, постепеннѣй, держались въ сторонкѣ, но и въ ихъ глазахъ бѣгали огоньки.  Трофимъ уже запримѣтилъ юркнувшую подъ корень  лопушника монету и прикинулъ мѣстечко - у крапивы лопухъ, -но тутъ же ее нашарилъ солдатъ. 

…А, солдатишка!.. 

- А вы что стали? Лови! - швырнулъ Тавруевъ степеннымъ. 

Сверкнуло серебрецо и заюлило. И тогда кинулись подбирать всѣ, стукаясь головами и отбрасывая другъ дружку. Хватали и совали за щеку, выдирали ногтями  траву и ругались. 

Ушелъ съ верхняго  балкона Тавруевъ, женщины стали пудритб разгорѣвшiяся лица, затренькала настраиваемая гитара, а артель все еще нащупывала траву и оглядывала раздавленные лопухи.  

   

XII. 

  

Извозчики покуривали во дворѣ и не думали уѣзжать. Лошадей не отпрягали, только пара кусавшихся пристяжныхъ  получила свободу и чинно похаживала бокъ-о-бокъ, перенюхиваясь съ  коренникомъ.  Тотъ тоже просился и нетерпѣливо взматывалъ головой въ звонѣ, но на него только покрикивали:  

- Стой, чортъ! 

Во дворѣ галдѣли. Солдатъ въ сторонкѣ торопливо высчитывалъ на фуражкѣ сборъ и отругивался отъ Гаврюшки, который настойчиво  требовалъ отданный въ долгъ двугривенный.

- Отлипнешь, смола несчастная! На, подавись твоимъ  пятиалтыннымъ! 

Гаврюшка требовалъ пятака, но солдатъ не слушалъ. Высчиталъ, сунулъ за щеку  про запасъ и объявилъ, встряхивая: 

- Досыпай! Вотъ они, сорокъ пять копеечекъ, жертвую! 

Посматривали  на Трофима.

- Докладать, што ль? Чего, пра… гони за водкой.

Трофимъ повертѣлъ двугривенный и кинулъ въ фуражку. Пустили въ складчину и извозчики, и Пистонъ покатилъ съ Гаврюшкой въ Тавруевку. Да и дѣло было -наказать притти четверымъ для землемѣровъ. 

Приказчикъ держался въ сторонкѣ и поглядывалъ на часы - не ѣдетъ и не ѣдетъ хозяинъ. Прислушался  къ галдѣнью и тревожился, какъ бы не вышло чего: перепьется артель. 

Солдатъ ходилъ  гоголемъ, курилъ выпрошенную у господъ папиросу и плевалъ на сапоги приказчику, нарочно проходя близко. Подергивалъ плечомъ и подмигивалъ: 

- «Чай-чай, при-мѣчай, куда ча-айки  летятъ! до-обрый мо-о-лодецъ идетъ!» Попьемъ, Ванъ-Ванычъ! 

И по тону, и по взглядамъ солдата, и по развязавшемуся  разговору въ артели приказчикъ понялъ, что лучше уйти  отъ грѣха подальше. Ну ихъ! Онъ прошелъ въ садъ, въ кусты, и устроился на кучѣ щебня. Поглядывалъ, какъ тамъ, у господъ.  

А на балконѣ уже позванивала гитара. Расположились на ящикахъ и скамейкѣ вокругъ  пристроеннаго изъ досокъ помоста. Вытребованный солдатъ помогалъ  потрошить кульки. Тавруевъ ходилъ, руки въ карманы, и распоряжался. Женщины  припудрились и, смѣясь, подпѣвали тоненькому землемѣру. Усачъ сосредоточенно настраивалъ гитару, изогнувшись и приложивъ ухо  къ декѣ. 

- «Бога-а-тый-то мужикъ ѣстъ пуншъ-гласе-э…» Ну, что же? - приглашалъ тоненькiй. 

- Да ну васъ! - смѣялись и отмахивались женщины. - Давайте - «Шумѣлъ-гремѣлъ»… 

- Шарманка! «А бѣ-эдный-то мужикъ…»

Женщины зажимали  уши и взвизгивали.

- Бро-ось пошлости! - кидалъ усачъ, наигрывая подъ-сурдинку. 

- Ваше благородiе, толстобрюхую-то купорить? Опосля? А коньяки на поправку. Господа офицеры учили… Мадамы ножками стучатъ, мороженаго просятъ -тогда за коньяки. Чисто погребокъ у насъ, ваше вскородiе… 

- Нѣтъ, вы отгадайте! - приставалъ землемѣръ. - Почему теперь женщину трудно понять? Ну-съ? Я намекну… Вотъ-съ, юбочки…

Онъ положилъ обѣ ладони  на обтянутыя колѣни блондинки. Обѣ смѣялись и тянули  раздумчиво:  

- Странно! Почему… женщину… трудно понять?... Юбки-то зачѣмъ? 

- Пошелъ ты съ философiей! - отмахнулся усачъ.

- Наденька, почему? Фирочка? По-нять! Поня-ти!! 

Въ тихомъ, уже вечернемъ, саду бился  визгливый смѣхъ и прыгалъ жирный хохотъ. Солдатъ поглядывалъ на полныя руки блондинки, со складочками у сгиба, на маленькiя ноги, высматривающiя  лакированными  носочками, и нагло ошаривалъ взглядомъ другую, въ ярко-желтомъ, тонкую Фирочку. Она сидѣла на перильцахъ и задумчиво глядѣла въ садъ. Верхняя губка у ней выступила  надъ нижней, и маленькое лицо было похоже  теперь на личико усталаго и чѣмъ-то опечаленнаго ребенка.  

Въ саду тянулись вечернiя тѣни, и красноватыя пятна  подвигающагося  къ закату солнца  залегли  на черныхъ стволахъ и прозрачныхъ  еще шатрахъ липъ по закраинамъ сада.

- Не портите настроенiя, господа! - говорилъ гусаръ, тихо наигрывая - «ахъ, барыня-барыня». - Вы глядите! Вѣдь  это при-рода! 

Онъ положилъ гитару и подошелъ къ периламъ. 

- Природа-мать! Тебя я обожаю! - онъ раскинулъ руки и запрокинулъ голову. - Фу… Вы слышите, господа?..  Что-то такое… того… 

- Тьфу!... Вотъ… отсюда тянетъ, изъ этихъ кустовъ… сидѣть  нельзя…

- Собачкой, ваше благородiе. Лежитъ тутъ и воняетъ… 

- Вотъ гдѣ собака-то зарыта! Сейчасъ же убрать! 

- Господа, курите ваши си-га-ры! - просили женщины, обмахиваясь платочками.

- Дозвольте и мнѣ сигареточку для отшибки! Вотъ, благодарю! Батарея на изготовкѣ! 

Усачъ началъ воркующимъ баскомъ: 

«Въ гар-ре-э-мѣ нѣжится султан-су-ултанъ,

«Прекра-асный жребiй ему данъ, ему данъ…

- Маршъ! - махнулъ Тавруевъ солдату. 

Тотъ вышелъ налѣво кругомъ. 

  

XIII.

 

Выпили на складчину и теперь сидѣли вокругъ закипавшаго котла, собираясь опять пить чай. Извозчики рѣшили не возвращаться въ городъ, - чего гонять, разъ завтра все равно  надо прiѣзжать поутру! - и отпрягали лошадей. Ямщикъ, въ шапочкѣ съ перышками  и плисовой безрукавкѣ, съ лѣнивой важностью лихача разсказывалъ акающей артели, какъ лихо катилъ изъ города - фонарь  у заставы своротилъ.  Двухъ минутъ не набралъ, былъ бы при часахъ! 

- На споръ пошелъ, ей Богу! Лошадей жалко только, а ужъ… Двѣсти  рублей цѣна!  

- Чего двѣсти-то, лошадки? - спросилъ Трофимъ и оглянулъ  похрустывающихъ  лошадей. 

- Часы! Лошадки хозяйскiя… Ну, другорядь погоди, нажму. 

Разсказывалъ, какъ пили на полдорогѣ, въ зеленяхъ, и поили коньякомъ повстрѣчавшагося урядника. 

- Полбутылки осадить заставилъ, право слово! Чего! У губернатора правая рука, на порученiяхъ…

- У губернатора?.. и-и! рука?! - подивился Трофимъ и точно умылъ лицо. 

- Ему  производитель дворянскiй который, дядей  приходится… - хвасталъ пистонъ. - Теперь скоро помретъ - сто тыщъ, неизбѣжно! 

- А-а… А это у ихъ аменины, значитъ, какiя? - пыталъ Трофимъ, вспоминая про кульки.   

- Такъ жируетъ. Деньги у его стали, за имѣнье получилъ сколько-то тамъ тыщъ. Цѣлую недѣлю у бондарши крутился. Отъ ее и дѣвокъ брали… 

- А какъ настоящiя, смотрѣть-то… Чистыя…

- Проститутки - ямщикъ прилегъ на локоть и сплюнулъ струйкой. - Еще чиновники будутъ, - на биржѣ нашихъ рядили, двоихъ… Эхъ, водки-то на курячiй глотокъ купили!  

Гаврюшка таращилъ глаза, надувалъ щеки и все  съ чего-то зажималъ ротъ. И вдругъ перегнулся въ колѣни и закатился визгомъ. 

- И пьянъ я… и -ихъ, пья-анъ… 

Тянулъ за рукавъ Трофима и лѣзъ цѣловаться. 

- Поросенокъ-то надудолился! - сказалъ ямщикъ,  сплевывая. 

Трофимъпотрепалъ Гаврюшку за волосы. 

- Спать ступай, дурачокъ. За вихоръ вотъ драть, поганца… 

Солдатъ лежалъ на спинѣ и курилъ сигару, пуская дымъ чрезъ ноздри и отводя руку, какъ это - видѣлъ онъ - дѣлали господа.

- Р-рупь штучка. На-ка, разокъ потяни, дѣдушка Трофимъ-не-потрафишь!  

- Шантрапа ты, вотъ что… бутылошникъ! Вотъ сидимъ и ништо… - жаловался Трофимъ извозчикамъ. - Вонъ онъ взгомозилъ всѣхъ теперь забастовку  дѣламъ, милый человѣкъ… забастовку-у! Думали такъ, что путный,  въ артель взяли на промѣръ тамъ, али што, а онъ гдѣ бы выпить - только и стерегетъ… 

Съ пасхи не пилъ Трофимъ, откладывалъ  каждую копейку. И теперь, выпивъ, пожалѣлъ, что далъ пойманный  двугривенный.

- Воду самъ-то пьешь, елова голова?! 

- Не желатъ проникать окромѣ бутылки.  Теперь кирпичу не дали хозяинъ должонъ прiѣхать для хорошаго разговору, а онъ вонъ какой мокрый…

- Это я-то мокрый! Я теперь хочь кому глотку переѣмъ. Въ доску положу!

- И прямо какъ въ клепкахъ. А податься некуда, у кажнаго семейство, кажный пятачокъ дорогъ - онъ опять  вспомнилъ про двугривенный - отъ работы до работы, мила-ай… - стукнулъ онъ себя въ грудь, - пачпорта опять… а ему што! 

Бѣлоусый Михайла смотрѣлъ на Трофима, и чѣмъ жалостливѣе говорилъ Трофимъ, крѣпче впивался и кривилъ ротъ. Онъ охватилъ жилистыми руками синiя колѣни съ заплатками и смотрѣлъ. 

- Все-о бузыганился, все трепался… - для васъ да для васъ! Я умный! А что самъ! Склизкiй ты, во што! 

Его свѣтлые глаза совсѣмъ  запали и потемнѣли, и горечь  залегла въ опустившихся углахъ рта. И лицу Михайлы  передалась эта горечь, онъ вздохнулъ и еще крѣпче захватилъ колѣни. 

- Нонче бастовать тоже… не годится, - осипшимъ, пропитымъ голосомъ сказалъ лихачъ, заломилъ шапочку съ перышками и лѣниво сплюнулъ. - За это нонче… не тово… 

- Развѣ настоящiй ты, чистосе-ердъ? Юла ты! Намутилъ-накрутилъ, а самъ вонъ  онъ какой - въ стаканчикѣ утопъ! 

- Я въ стаканчикѣ утопъ?! 

- Уйди! - выдохнулъ Михайла и перевелъ глаза на солдата. 

- А, елова голова!.. Я т-тебѣ покажу… 

- Писто-онъ! - звалъ съ балкона Тавруевъ. 

- Давай мѣрку! Въ стаканчикѣ утопъ?! А кто первый  возникъ на это, кто мѣрку подозрѣлъ? Мнѣ сейчасъ  инженеры смѣрятъ. Давай мѣрку! 

Никто не подалъ ему тесинку. Онъ полѣзъ въ лопухи и отыскалъ. 

- Покажу еловымъ головамъ! 

 

XIV.  

  

На балконѣ настроенiе поднялось. Женщины отвалились къ перильцамъ обмахивались  букетами сирени и въ быстрыхъ движенiяхъ и въ крикливомъ смѣхѣ ихъ чувствовалось  хмѣльное. Тавруевъ  ходилъ поглядывая исподлобья, молча наливалъ себѣ коньяку и молча пилъ. И опять  ходилъ засучивъ  рукава и отстегнувъ воротъ рубашки, изъ-за которой  выглядывала  заросшая волосами грудь. Тоненькiй землемѣръ хвастался  передъ женщинами, какiе у него мускулы, щелкалъ въ посинѣвшiе  отъ натуги бицепсы и предлагалъ пожать. 

- Да обратите же вниманiе  на природу, господа! - призывалъ усачъ, показывая на садъ. - Какъ золотятся  вершины деревьевъ! Отстань, ну тебя! У тебя мускулы, какъ у паука… Господа же! 

- Писто-онъ! 

- А здѣсь я, Лександръ Сергѣичъ… чистъ, какъ листъ… - отозвался Пистонъ подъ балкономъ. 

- Ага. Вотъ что, братъ…

Тавруевъ стоялъ у перилъ и смотрѣлъ въ садъ на бѣлорозовыя  кучи щебня въ зелени. 

- Да… Ломаютъ? 

- Ломаютъ Лександръ Сергѣичъ.

Въ дальнихъ кустахъ къ прудамъ въ наступившемъ затишьи подалъ пока еще робкую  зачальную  трель соловей.  Но еще не сѣло  солнце и трель  не вытянулась и не перелилась въ сочное щелканье. Не было еще въ ней  влажнаго и томящаго  трепета  ночи. 

- И домъ будутъ? 

- И домъ будутъ, Лександръ  Сергѣичъ. 

- Ваше сiятельство, разрѣшите судьбу! А, ваше  сiятельство!.. 

Солдатъ  снизу  тыкалъ тесинкой въ перильца, сипѣлъ и нахально смотрѣлъ  бритымъ лицомъ, тоже гологрудый, съ мускулистыми засученными  руками.

Шумѣли на балконѣ. Пѣли  съ гитарой и мандолиной  и позванивали рюмками на припѣвъ. 

«Солда-ты! солда-ты-ы… по улицѣ идутъ! 

«Солда-ты! солда-ты-ы… играютъ и поютъ! 

Разъ-два-три-четыре… 

- Безъ хлѣба сидимъ! Господа землемѣры! 

Солдатъ стукнулъ тесинкой. 

- Господа аристократы!.. 

Тавруевъ рванулъ  и отшвырнулъ въ кусты. 

- Къ чорту! 

Но солдатъ отыскалъ тесинку и опять совалъ. Фирочка  ухватилась за конецъ, но у ней выхватилъ тоненькiй  землемѣръ. 

- Безъ хлѣба сидимъ! - хрипѣлъ солдатъ подъ балкономъ. - Обмѣриваютъ! 

- Пшелъ къ чертямъ! - отмахнулся Тавруевъ. - Пистонъ, выдай имъ… Пѣсни чтобы!..  

Онъ вынулъ бумажникъ и выкинулъ трешницу. 

- Урра! - подхватилъ налету  солдатъ и закрутилъ  надъ головой. - Деньгами  одѣляютъ! 

Трещали кусты бузины - шла артель. Выступилъ, взглядывая исподлобья, Трофимъ; стоялъ за нимъ, какъ бѣлая  груда, Михайла; показывалъ костистое, съ жуткимъ  рубцомъ, лицо Мокей. Толпились невидные и, какъ поставленныя на травку большiя зеленыя куклы, высматривали  извозчики. 

- Пѣсни валяй! - кричалъ Тавруевъ. - Внизъ по Волгѣ-ѣ рѣ-кѣ-ѣ!.. Ну?

- Нельзя, Саша… - упрашивалъ землемѣръ, удерживая  тесинку, которую  вырывалъ Тавруевъ, возя  землемѣра  по балкону. - Это же экс… плотацiя! 

- Къ инструменту прикиньте, ваше благородiе! Сейчасъ= окажетъ! - взывалъ солдатъ. - Жульничество! 

- Я сейчасъ самъ… Что у васъ? Кто безъ хлѣба? 

Тавруевъ поставилъ ногу на перила.

- Дозвольте я по образованному…

- Всѣ ноги изгадили… извольте досмотрѣть…

- Я объясню, ваше благородiе! Ниспроверженiе закона… прямо жульничество… Приказчикъ дармоѣдъ, жуликъ.. душу изъ него вытрясемъ!

- Ну, живѣй! У губернатора  изложу. Ну?!.. 

- Дозвольте, ваша милость, я обскажу… - началъ объяснять Трофимъ, услыхавъ про губернатора. - Обкрутилъ насъ двѣнадцать душъ… 

- Подложный документъ взялъ! 

- Ты, солдатъ, погоди… Сначала надо… Вотъ всѣ ноги  изгадили, извольте доглядѣть… вкругъ по камню стекло битое… и глазъ не кажетъ, ваша  милость! Не кирпичикъ, а гнила, какъ…  

- Ну, тяни!.. 

- А подай ему  цѣлака… условье  написано… и пачпортами грозится… 

- Хорошо, послѣ… ступайте! 

- Итить-то  намъ некуда, ваша милость! Теперь  сколько денъ потеряемъ… невпроворотъ въ городу  народу, ваша милость… - ноющимъ голосомъ  говорилъ Трофимъ. - Ваша  милость… 

- Есть! Ненормальная мѣрка! - радостно кричалъ тоненькiй землемѣръ, путаясь  въ лентѣ рулетки. - На сантиметръ! Да Наденька, не балуйтесь! 

Онъ накладывалъ  ленточку на тесинку,  а блондинка  сдергивала.

- Больше мѣрка! Что?! - кричалъ солдатъ, взмахивая  руками. - На вершокъ фальшивитъ! 

- Ваша милость, - упрашивалъ Трофимъ, передергивая поясокъ. - Въ силѣ вы, а мы черный народъ, утрудящiй…  Куда ни толкнись, какъ объ стѣнку…

Съ затаеннымъ  довѣрiемъ смотрѣлъ онъ въ волосатую грудь Тавруева и видѣлъ за нимъ оживленныя лица и яркiя платья. Видѣлъ золотыя пуговицы на бѣлыхъ кителяхъ и чинно посматривающiя значками свѣженькiя фуражки, положенныя  на перильца. Топтался и перебиралъ поясокъ. 

- Пошлите вы его….!

- Нельзя, Саш-ша! - кричалъ землемѣръ. - Это надо  взвѣсить! Это что же! Я самъ изъ среды… Фирочка, глупо же… Мы всетаки интеллигенты, господа… а они все… и эти закуски… и дели-катесы… Фирка, оставь!.. 

- Получай на водку! А  чуть что… къ губернатору! 

- Саш-ша! Т ыблагородный человѣкъ! Не за водку, а за… губернатора… 

Тоненькiй землемѣръ охватилъ Тавруева, но тотъ оттолкнулъ  его и взялъ бутылку. 

- Шурка, пьяный будешь.

- Ну, тебя… Всѣ пей! Зачѣмъ я васъ привезъ?.. 

Но блодинка прижалась  къ нему и старалась отнять  бутылку.

- Нарѣжешься… какъ кацапъ…

Но онъ оттолкнулъ ее и запрокинулся. Допилъ и швырнулъ  бутылку черезъ головы мужиковъ. Она врѣзалась въ кирпичную кладку и разсыпалась зеленымъ стекломъ. 

- Ура-а! Ѣдутъ! 

Со двора слышался закатывающiйся  визгливый смѣхъ.

- Курчонка щекочутх, слышите? Опять обомретъ! - закричала блондинка. - Шурка, отыми! отыми сейчасъ! 

-        Оставить Курчонка! - крикнулъ тавруевъ. - Васька, оставь!

Визгъ кончился.  Въ домѣ загудѣли мужскiе голоса, и женскiй  голосъ визгливо ругался:  

- Поганцы, хулиганы! Тьфу вамъ!.. 

На балконъ, зычно смѣясь,  вошли высокiй и тощiй кандидатъ на судебныя должности, съ маленькой, какъ у ужа, головкой и выпячивающимся кадыкомъ на тонкой шеѣ, и другой, рябоватый и кургузый, похожiй на мѣшокъ, весь какой-то обсаленный, точно таскали его  по трактирнымъ столамъ, тоже чиновникъ, въ фуражкѣ съ чернымъ околышемъ. Подъ руки они  вели вырывавшуюся маленькую брюнетку  въ бѣломъ.

- Всю дорогу  щекотали… А еще образованные!

- Ха-ха-ха… А кто спрашивалъ про адамово ребро[i]?

- Встать, судъ идетъ! - баскомъ возгласилъ  кандидатъ, выпячивая кадыкъ. - Вотъ тебѣ твой Курочкинъ! 

- Цып-цып-цыпоньки… - шевелилъ пальцами Тавруевъ, присюсюкивая, какъ приманиваютъ куръ. - Ню, ню, Курчоночекъ…

Она оправляла смятое  платье, но Тавруевъ схватилъ ее и посадилъ на плечо. 

- Жаль!

Тонкая и вертлявая, какъ змѣйка, она порывисто чмокнула его въ опухшее красное лицо точно клюнула. Сидя на плечѣ  и болтая ногами въ сквозныхъ алыхъ чулкахъ по-дѣтски вытянула маленькiя руки къ обломаннымъ  сиреняммъ и капризно просила: 

- Котю-у…

Вытягивала красныя губы. 

- Рви!..  

Онъ  держалъ  ее надъ землей, за  перилами, а она рвала уцѣлѣвшiя кисти сирени, взвизгивая  и болтая ногами.

- А «сестренки»-то? - спрашивалъ землемѣръ. 

«Сестренки» оказались занятыми въ монастырѣ. Тамъ былъ большой  праздникъ и открытiе новой гостиницы, и «сестренокъ» перехватили братья Люлины, лѣсники. 

Подъ балкономъ никиго не было. Артель  отошла во дворъ дѣлить деньги, а Пистонъ съ солдатомъ опять покатили  въ Тавруевку за водкой.

Непримѣтный съ балкона, прятался въ кустахъ приказчикъ, продолжая  раздумывать - не пойти  ли въ городъ. Совсѣмъ теперь перепьются… И хотѣлось уйти, и боязно  было оставить  хозяйское. Поглядѣлъ на часы ѣ семь.  

 

XV. 

 

Все еще было душно, хоть и наступалъ вечеръ.  Женщины усиленно пудрились и просили лимонаду, но лимонаду-то  какъ разъ и не было. Мужчины сняли кителя и перешли  на сельтерскую. 

- Купаться! - сказалъ Тавруевъ.

Мужчины  поддержали дружно, но женщины  отказывались: испортятся прически, и потомъ возня съ платьями. Но пять голосовъ настаивали: 

- Купаться! купаться!  

- Нѣтъ, нѣтъ! Гулять! 

- Просимъ, просимъ! 

Поставили на голоса и рѣшили идти купаться.

Пошли черезъ садъ. Женщины  побѣжали, взявшись на руки и перепрыгивая по кучамъ щебня, охлестываемыя  вѣтками. Замелькали  яркими  пятнами въ зелени - желтымъ, бѣлымъ и голубымъ, украшенныя  бѣлой и синей сиренью заколотой въ волосы и въ  корсажи. Кидали въ мужчинъ  крупчатыми пучками бузины. 

У пруда остановились, восхищались  заходящимъ солнцемъ и просили достать еще не распустившихся кувшинокъ. Здѣсь, передъ солнцемъ и тихой водой, онѣчувствовали  себя другими и стали  настойчиво требовать, чтобы мужчины  отошли, какъ можно дальше. 

- Еще, еще! - дружно кричали онѣ, топая и смѣясь. Вонъ за то дерево! Ну, мы не будемъ  раздѣваться. 

- Что за манеженье! 

- Нѣтъ, нѣтъ! Мы не  станемъ раздѣваться.

Онѣ жались другъ къ дружкѣ, и казались мужчинамъ  совсѣмъ другими, стыдливыми. А кандидатъ сказалъ: 

- Это мнѣ нравится! Идетъ.

Мужчины раздѣлись за старой, въ три обхвата, ветлой и съ уханьемъ покидали бѣлыя и пятнистыя  тѣла въ воду. Гоготали и фыркали, выбираясь на середку. Только  тоненькiй землемѣръ жался у берега, путался въ вязкой тинѣ и кричалъ,  что чертовски холодна  вода. 

Женщины медлили. Но когда  немного опьянѣвшая Фирочка  быстро  сбросила желтое платье и спустила кружевную съ бантиками рубашку и, семеня ногами, съ визгомъ упала въ осочку и, присѣвъ въ ней и съеживъ  худыя плечи,  принялась плескаться, а разметавшiйся  на середкѣ Тавруевъ сталъ угрожать, что сейчасъ подплыветъ и пошвыряетъ всѣхъ. Курочкинъ и Надя поснимали за ветлой  платья и съ пугливымъ смѣхомъ попрыгали въ воду. Здѣсь онѣ  сбились  подъ нависшей ветлой, какъ загнанныя робкiя овцы. Но было еще очень свѣжо въ водѣ, и онѣ  принялись плескаться. А съ открытаго мѣста  подплывали мужчины. 

Мѣшковатый толстякъ изъ  канцелярiи губернатора  нырялъ, какъ дельфинъ, и пробирался подъ водой. За нимъ саженками  поспѣшалъ Тавруевъ  съ кандидатомъ, не слушая уговоровъ усача - не портить  настроенiя, а бережкомъ, кроясь въ кустикахъ, подбирался  тоненькiй землемѣръ. Окружили и дружно принялись оплескивать. Женщины спрятались по шейку, подняли руки и умоляли не портить причесокъ. 

- Вотъ ты какая! Сто-ой… 

Тавруевъ выкинулся однимъ взмахомъ и ухватилъ Курчонка. 

- Вотъ когда утоплю!.. во-отъ… 

Она кричала и вырывалась, но онъ приказалъ лежать смирно  и пугалъ глубиной. Плылъ одной рукой, придерживая  у бока. Она испугалась и закрыла глаза. Но онъ  скоро усталъ и, не доплывъ до середки, поворотилъ и насилу  добрался до берега. Она упала  въ тину и заплакала. 

Изъ близко подступившихъ кустовъ высматривали рабочiе и извозчики, Гаврюшка  таращилъ остекленѣвшiе глаза, смотря, какъ женщины, одна за одной, ежась и прикрываясь, выбѣгали  подъ вётлу, смѣясь какимъ-то больнымъ, не своимъ смѣхомъ. 

За прудомъ, надъ полями, большое огневое солнце  опускалось въ свинцовыя облака, и вода  на пруду приняла отблескъ крови, а блѣдныя тѣла женщинъ  порозовѣли.

Курчонокъ сидѣла на травѣ и дрожала, маленькая и слабая, и вдругъ припала  къ мокрому холодному плечу Нади. 

- Да чего ты, - дуреха? - Любитъ тебя, а ты… 

- Испугалъ… утопитъ, думала… 

Вся прильнула и трепетала, смѣясь и вслипывая. 

- Дура, обомрешь!

- Дѣвочки, солнце-то! солнце-то какое! - крикнула  Фирочка.

Она забыла, что безъ рубашки, что на нее смотрятъ.  Стояла у самой воды и повторяла:

- Какъ кровь… 

Смотрѣли на солнце. Красное, какъ живая кровь, оно коснулось  свинцовой дали и сплюснулось снизу, какъ каравай. Теперь все было  красное передъ глазами, и въ водѣ, качаясь  и расплескиваясь, лежало другое солнце. 

- Кукушка, дѣвочки…

Онѣ прислушались, затаившись, и считали. Всѣ  три. 

Долгор считали… 

 

XVI.

 

Весь день было душно, а къ ночи недвижный перегрѣтый воздухъ сталъ гуще и тяжелѣй. Давила наползавшая съ южной стороны туча подбиравшаяся  отъ трехъ концовъ: на востокѣ и западѣ лежали свинцовыя ея крылья.  

Не по времени рано густились сумерки и мигали въ отсвѣтахъ  дальнихъ молнiй. И въ этомъ миганьи  безъ грома чуялось ожиданiе. Хоть соловьи и заливали садъ сочными трелями и раскатами но и въ раскатахъ и треляхъ таилась  тревога. И въ потянувшемся отъ  прудовъ торопливомъ гомонѣ квакшъ, и въ рѣзкомъ и короткомъ ржаньи лошадей съ ночного, и во вспыхивавшихъ въ темнотѣ кустахъ, и въ пискѣ невѣдомой птицы изъ глухого угла сада, - во всемъ пробѣгало  сторожкое и тревожное, какъ всегда  послѣ душнаго дня, передъ грозовой ночью.

Шумѣли во дворѣ у огня. За свѣтлымъ кругомъ бродили, похрустывая, лошади. Тревожимыя вспыхивавшимъ гамомъ, онѣ подымали головы, переставали жевать и глядѣли. И опять  принимались щипать и похрустывать. 

Галдѣли у огня, кто еще могъ  галдѣть. Трофимъ уже   не глядѣлъ изъ глубоко запавшихъ глазъ, какъ всегда, свѣтлымъ, раздумчивымъ взглядомъ, пытающимъ и мягкимъ: онъ совсѣмъ  разслабѣлъ и расплылся  въ покойную улыбку. Обмякъ, крутилъ головой и все обнималъ какъ-то особенно крѣпко осѣвшаго Михайлу. 

- Ми-ша… анделъ ты мо-ой… чисто-сердъ.. Все едино… пущай! А? Ми-ша-а!..  

Убитые водкой, двое лежали  въ сторонкѣ, вытянувъ руки, - точно плыли, уткнувшись головами  въ траву. Но еще ходила по кругу плескавшаяся чашка, останавливалась по череду,  и солдатъ окликалъ: 

- Лукавый, можешь, ай нѣтъ?.. Не мо-жетъ… 

Ни Лука, ни похолодѣвшiй Гаврюшка уже не могли  отозваться. 

И-йехъ… не буди-и-те меня молоду-у-у…

И ра-а-а-нымъ-ра-а-а-а… 

Это Мокей. Онъ еще колыхался у огня, пугая жуткимъ рубцомъ и уставившимся тусклымъ взглядомъ. Впившiеся  извозчики еще  хорошо держались и помигивали, задравъ  пропотѣвшiе  козыри. 

- А по-нашенски  во какъ!.. Кха!  

У солдата  хлюпало въ горлѣ, сизыя  тѣни залегли  на вспухшемъ лицѣ, медленно  ворочались глаза, но онъ сидѣлъ бодро  и считалъ чередъ.

- Р-разъ, - и готово дѣло. Гха-а… Дяденькѣ Трофиму… каптенармисту нашему  нашему… пож-жалуйте  черепушечку… 

- Родимые мои… по трудамъ нашимъ не грѣхъ… пра… Никакъ нельзя, чтобы грѣхъ… Ми-ша-а! Чистосердъ…

Пистонъ все пробовалъ  подыматься, дергалъ солдата за рукавъ  и перебиралъ губами.

- Чорртъ, не дери рубаху остатнюю! Тебѣ, полосатый… примаешь? 

Па-а-стухъ вы-и-детъ на-а-а лу-жо-о-о…

Уже который разъ пробовалъ Мокей  вытянуть верха и уже совсѣмъ  дотягивалъ, но тутъ заслонка  задвигала  горло, и рвалась пѣсня. 

- Дѣвки… неизбѣжно… по три цѣлковыхъ… - пробовалъ гооврить  Пистонъ. - Самыя ни на есть… 

Онъ все совалъ въ носъ солдату  три растопыренныхъ пальца. 

- Ну, тебя, блоха лысая! Кому теперь?.. Мой чередъ… 

- Какъ вы тутъ? Хватило? 

Къ огню подошелъ Тавруевъ. Онъ теперь былъ въ одной  рубахѣ, гологрудый, распаленный и злой. Сталъ  у огня и смотрѣлъ, сбычившись. 

- Маловато, ваше сiятельство, для кого…  да народъ хлипкiй… 

Перебирая въ карманахъ, смотрѣлъ въ огонь Тавруевъ.  На его грудь, въ играющiй отблесками костра золотой кустикъ уставился  мутнымъ взглядомъ Михайла. Трофимъ шарилъ вкругъ  себя и просилъ:

- Ругаемся, ваша милость… мужики… 

- Водки съ вами хочу… давай! 

Солдатъ оживился, сполоснулъ чашку, вытеръ  лопушкомъ и подалъ. 

- Господа офицеры завсегда… съ солдатиками… 

Отъ крыльца звали: 

- тавруйка! 

Загремѣлъ  по ступенькамъ кандидатъ, за нимъ бѣжали рука въ руку тоненькiй землемѣръ  съ блондинкой. Подбѣжали къ огню, вскидывая  ногами и выкрикивая: 

Р-раз-зорю тебя въ конецъ… на одни сере-о-жки! 

 - Шурка, пойдемъ! 

- А р-разъ имъ  съ нами желается… - хрипѣлъ солдатъ, захватывая пальцами лакированный носочекъ и подмигивая. - Садись ближе, нагнись ниже… 

 - Пьяница, кацапъ! 

- Ишь ты… до-ро-гая…

- Шурка, не пей, пьяный  будешь…

- Къ чорту! Съ тавруевцами хочу! Запѣвай - «Послѣднiй  нонѣшнiй денечекъ»!.. 

- Они, ваше благородiе, съ-подъ Козельска, калуцкiе… Поютъ еще – ай, Калуга, ой, Калуга… шандырь-радуга моя! 

- Пойде-омъ… - уговаривалъ кандидатъ. 

- Съ кацапами валандаешься, а потомъ драться будешь… 

Блондинка дернула Тавруева  за рукавъ  и расплескала чашку. Онъ плеснулъ  ей остатки въ лицо  и схватилъ за руку. 

- Ей наливай!... Нѣтъ, врешь… Наливай! 

Она вырывалась, выламывая руку, трещалъ голубой  корсажъ, разсыпались волосы, нор онъ  крѣпко держалъ ее и требовалъ, чтобы пила. Она нагнулась и укусила палецъ. 

- А, стерва… 

Сободной рукой, вмѣстѣ съ чашкой, онъ ударилъ ее по лицу. Она вскрикнула и припала къ землѣ. 

- Женщину! - взвизгнулъ землемѣръ. 

- Пойде-омъ… - тянулъ кандидатъ. 

- Жен-щи-на!... - черезъ зубы  сказалъ Тавруевъ. 

Громыхнуло за садомъ. 

- Наденька… ничего, пустяки… - уговаривалъ землемѣръ. - Онъ извинится…  

- Еще реветъ… фуфлыга!.. 

Артель притихла. Слабо  проступали за краемъ освѣщеннаго круга красныя лица извозчиковъ и лошадиная  голова за ними. Тревожнымъ, непонимиающимъ взглядомъ уставился на плачущую Трофимъ, а Михайла, еще больше осѣвшiй, все такъ же неподвижно смотрѣлъ  въ голую грудь Тавруева. 

- Ругаться тоже… не годится… - хрипѣлъ солдатъ. - Они съ людями желаютъ…  

- Молчать! - крикнулъ Тавруевъ. - Дармоѣды!.. 

Его повелъ кандидатъ. А землемѣръ отвелъ Надю  къ сараямъ, усадилъ на траву и принялся успокаивать. 

- Это пустяки… Надечка… маленькая моя… Я васъ очень люблю… кромѣ шутокъ… Не какъ-нибудь, а… Тебѣ только семнадцать  лѣтъ… все впереди… малюлечка! 

Она молчала. 

- Ну, пройдемся по саду… Слышишь, какъ соловьи… Тепленькая моя… 

Онъ  гладилъ ее по голой шеѣ, прижимался стриженой  головой, слыша острый запахъ духовъ, перебиралъ  пальцами и уговаривалъ. 

Она оттолкнула его и поднялась. 

- Утѣшитель какой! 

И побѣжала къ дому, путаясь въ узкой юбкѣ. Землемѣръ подмигнулъ себѣ и пошелъ за ней. 

Изъ темноты  выступили въ кругъ костра  три бѣлыя фигуры. 

 

XVII.

  

Были онѣ въ кафтанахъ-безрукавкахъ, нараспашку, въ красныхъ платкахъ и въ бѣлыхъ, вышитыхъ  по плечамъ, рубахахъ. Онѣ стояли въ пламени отъ костра, плечо къ плечу, исподлобья высматривая  свѣжими  юными лицами, въ лапоткахъ и онучахъ, перевитыхъ  голубой  кромкой. 

- Звали насъ туточка.. барынямъ, что ль, пѣсни грать… 

- А-а… красеньки яички! Ваше благородiе, дѣвки! 

Пистонъ пытался подняться  и бурчалъ что-то. Солдатъ побѣжалъ къ дому. 

- Уклеечки мои… По три цѣлковыхъ… всѣмъ… неизбѣжно…  

Дѣвки поталкивали другъ дружку и посмѣивались. Извозчики поцыкивали: 

- Хы-ы… пѣсни  играть… Чисто  на праздникъ разрядились… 

Трофимъ уставился на дѣвокъ и отмахивался. 

- Пшли! чук… Чук-чук!.. Шш… 

Дѣвки похлопывали глазами и переминались. Были онѣ рослыя и бѣлозубыя, съ круглыми  глазастыми лицами, вырощенныя подъ солнцемъ, какъ молодыя рѣпки. 

- А мы, былъ, ужъ и спать ладились… - сказала одна  побойчѣй.

- Здѣсь веселѣй уснешь… - подмигнулъ лихачъ и заломилъ шапочку. - А хошь, подъ верхъ  сходимъ, хы-ы… 

- Возьми-ка-съ! И дома уснемъ… 

Опять громыхнуло, но теперь долгимъ раскатомъ. Подняли  кой-кто головы - темно.

- На небѣ серчаетъ… - сказалъ  лихачъ и свистнулъ на лошадей. 

Уже и Мокей завалился головой  за свѣтлый край, и кривобровый Цыганъ  приладился  ногами къ огню; только Трофимъ  обиралъ вкругъ себя и отмахивался, да совсѣмъ  разсолодѣвшiй Михайла тяжело дышалъ и таращилъ глаза въ огонь, опершись на кулаки.

- Чтой-то какъ пьяные всѣ… - перешепнулась бойкая дѣвка. 

- У огонька, ваше благородiе! - кричалъ въ темнотѣ солдатовъ голосъ. - Самыя-то разъядерная! 

- Эй, дѣвки… сюда! - звалъ голосъ Тавруева. 

- Ступай къ барынямъ на счастье, кличутъ… - сказалъ лихачъ. 

Пришелъ солдатъ. 

- Деньги-то напередъ требуй… Матре-на! 

Хлопнулъ подъ спину крайнюю и подтолкнулъ въ темноту. 

- Да не видать ничего… итить-то незнамо куда… 

Дѣвки топтадись на краю свѣтлаго круга, глядѣли въ черноту. 

- Тамъ увидишь… иди, не бось… 

- А мы бо-имся! - задорно отвѣтилъ бойкiй  голосокъ. - Матушки свѣты, да ничевосеньки-то не ви-и-дно… 

Изъ темноты вытянулась бѣлая рука и потащила  за кафтанъ крайнюю.  

Визгнуло въ темнотѣ. 

- Иди, ничего…

Вспыхнула спичка и погасла. Что-то говорилъ мужской голосъ, какъ ворковалъ. Уже далеко на крыльцѣ, вспыхнула спичка,  освѣтила красныя головы, бѣлыя плечи Тавруева и отворяющуюся  дверь. Погасла.

Всѣми  четырьмя ногами ударилъ коренникъ, - только подковы сверкнули по краю свѣтлаго круга, - и затопоталъ въ темнотѣ. 

- Тпррр, чортъ! Чего  лошадей бьешь?! - ругались  извозчики на солдата. - Васька, Васька! 

…Фррр… - отвѣтило изъ темноты успокаивающимъ  фырканьемъ.

У огня загомозились. Михайла  толкнулъ солдата - зачѣмъ по ногамъ ходитъ. Солдатъ  напиралъ на Михайлу - чего пихается. Извозчики  задирали.

- Я те такъ толкону, не унесешь!

- Уйди! - вытягивалъ  изъ себя Михайла. - Лутче уйди…

- Солдатъ, не давай! Пощупай ему  кашу-то!

Солдатъ напиралъ, давя угольки и расшвыривая опорками остатки костра. Михайла крякнулъ, нагнулъ  голову и тяжело поднялся точно  съ трудомъ отодралъ себя отъ  земли.

- Иди. И-ди на чисто  мѣсто!..

Онъ провелъ себя  тяжелыми лапами по лицу, точно сбрасывалъ заслоняющую  все сѣтку, и лѣниво  засучилъ рукава. Извозчики совсѣмъ  заломили свои козыри и задорили.

- Ставься, елова харя! - насовывался солдатъ, поплевывая въ сухiе  кулаки. - Я те покажу Калугу!.. 

- Чук! - издалъ короткiй  сторожкiй звукъ  проснувшiся Трофимъ. - Убьетъ! Ми-ша… человѣка убьешь…

- Не пущай его, убьетъ! - кричали  изъ артели еще не упившiеся. 

- Пущай хватаются! - задорили извозчики. - Бей, солдатъ! 

Солдатъ увернулся и прыгнулъ  черезъ огонь въ темноту. И когда прыгалъ, блеснуло  въ его рукѣ. 

- Ножъ у его!.. Хватай! 

Навалились на Михайлу, но онъ скинулъ ихъ и лѣзъ  въ темноту. 

- Съ ножомъ возьму! Сломаю! 

- Буду я съ тобой, съ пьянымъ… - отзывался голосъ солдата.

- Иди на чисто мѣсто! 

Тогда выступила  изъ темноты стряпуха. Весь вечеръ сидѣла она въ сараѣ у накрытаго  рогожкой ящича, все еще не получившаго  своего мѣста. 

- Безстыжiй ты-ы! - укоряла она плачущимъ  голосомъ. - Робенка не схоронили… пьяница!.. 

Михайла  исподлобья посмотрѣлъ  на нее.

- Пойдемъ Миша… - потянула она его за рукавъ. - Работать завтра… пойдемъ…

Онъ поглядѣлъ на огонь, на покачивавшагося Трофима, отмахнулся, было, и пошелъ за ней. 

- Нельзя… - крутилъ головой Трофимъ. - Бабу… двадцать пудовъ… швыркомъ… 

Съ визгомъ  шарахнулось  съ крыльца и затопотало по травѣ. Голосъ Тавруева звалъ: 

- Вотъ ду-ры! Да дѣвки! Да погоди, что скажу!.. 

- Во-онъ, чего надыть-то! - отозвался задорный голосокъ. - Въ  лавочкѣ купи!

- Дѣвочки, на пару словъ! - баскомъ призвалъ другой  голосъ.

- Ну ихъ, рвань… пойдемъ… Нютка, ты погоди…

Отвѣта не было.

 

XVIII.

 

У огонька уже спали. Извозчики забрались въ пролетки. Только солдатъ все еще  что-то нашаривалъ у потухающаго  костра, да лошади перефыркивались, тихо переступали и вяло  пощипывали траву.

Чаще и чаще погромыхивало. Слабыми отблесками  играло въ саду, и на мигъ  одинъ  проступали  тогда  красныя кладки, ярко-зеленые кусты и черное небо. Вспыхивало, и тогда  притаившiйся  на кучѣ щебня приказчикъ казался  маленькимъ, черненькимъ высматривающимъ  звѣрькомъ.

Во дворѣ затихло, и только  теперь успокоился онъ - прошло. Теперь раздумывалъ, куда пойти спать. Во дворъ пойти - всѣ пьяные, да и негдѣ пристроиться, а того и гляди пойдетъ  дождь. Въ домъ пойти… Онъ видѣлъ, какъ  въ его комнатѣ чиркали  спичками, и бродили  тѣни. Тревожило не залѣзли бы въ узелокъ подъ подушкой, гдѣ  лежали двадцать четыре рубли. Господа, пожалуй, и не возьмутъ а вотъ эти-то, пестрыя…

На балконѣ играли желтые языки оплывающихъ на бутылкахъ свѣчей - потягивало вѣтромъ. Колыхались тѣни. 

«Что такое, - раздумывалъ онъ, приглядываясь къ тому, что совершалось на балконѣ. - Образованные… чиновники… Она что! а? безъ всякаго стѣсненiя…» 

Треснуло въ кустахъ неподалеку. 

- Кто тутъ?.. 

Онъ спросилъ чуть слышно, скорѣе себя, чѣмъ  непроглядную тьму. Затаился и слушалъ. 

… Почудилось…

Ослѣпила молнiя, и стало  еще чернѣй. Прокатился громъ, и приказчику стало жутко. Передалось съ затихшимъ раскатомъ, что въ темнотѣ, за спиной, дышитъ кто-то и возится. 

- Да кто тутъ?.. - опять для себя спросилъ приказчикъ.

И совсѣмъ нежданно незнакомый голосъ сказалъ  глухо изъ темноты: 

- Хозяинъ когда будетъ? 

- Ффу, ты… напугалъ какъ… - сказалъ похолодѣвшiй приказчикъ. - Да кто ты? 

Молчало въ темнотѣ. Почему-то стараясь не шумѣть, приказчикъ  сползъ съ кучи и сталъ  отодвигаться къ балкону, не отводя  глазъ отъ пугающей сзади черноты.

- Когда будетъ, спрашиваю! - настойчиво и злобно сказалъ голосъ. 

- Да кто ты? - спрашивалъ приказчикъ, пятясь и натыкаясь на кусты. 

- Чертъ! - крикнулъ голосъ, и приказчику показалось, что онъ, какъ-будто, слыхалъ его: занозливый и злобный. 

Шуркнуло  по кустамъ, и неподалеку упалъ кирпичъ. Приказчикъ вскинулся и побѣжалъ, спотыкаясь  на кучи щебня, къ  пролому во дворъ. 

Полыхнуло и ударилъ громъ. Вспыхнулъ весь садъ ярче дня и вышелъ изъ тьмы не въ живомъ свѣтѣ солнца, а въ  холодномъ огнѣ и громѣ. На одинъ  мигъ выглянули поломанные кусты, мертвыя  деревья, ямы и кучи - все искореженное и изрытое. И высокiй черный  человѣкъ, всматривающiйся  изъ темноты къ освѣщенному балкону. Выглянуло и ушло въ черноту. 

Невидимая никѣмъ туча теперь совсѣмъ висѣла  надъ усадьбой, черная, выпятившаяся книзу, какъ перегруженное исполинское вымя. И распоротая огневой  стрѣлой, и вспахнутая  ударомъ грома, лопнула и затопила садъ ливнемъ. Онъ пришелъ въ вихрѣ съ южной стороны, со стороны полей, и ударилъ по саду и въ открытый балконъ толстыми, какъ веревки, струями. Ударилъ вх вѣтрѣ и погасилъ огни. Ничего не было слышно теперь вх шумѣ ливня по желѣзной крышѣтавруевского дома. Этотъ грохотъ воды по желѣзу обрушивался потоками, и когда молнiя  пролетала голубой стрѣлой, было видно, какъ мигаличерныя окна, а отъ неба къ землѣ  протянулись чистыя и косыя  сверкающiя веревки.  

   

XIX. 

 

Подымалось солнце изъ-за  уцѣлѣвшихъ по краю сада липъ. Уже  не въ  сѣткѣ зелено-розовыхъ грошиковъ стояли онѣ недавно черныя и корявыя, а свѣтлой зеленой стѣной, въ сверканьи скатывающихся  дождевыхъ капель. Въ утренней тиши провѣяннаго грозой и промытаго ливнемъ сада  шелъ благодатный шорохъ капели - солнечный дождь. 

Смятый и искореженный, весь изрытый, весь засыпанный щебнемъ и стекломъ старый садъ и теперь  еще былъ полонъ силы и молодого  блеска. Новые  побѣги тянулись къ солнцу. Новые глаза выглядывали въ зелени. По бурымъ шершавымъ  вѣтвямъ зыбкой жимолости высыпали  въ ночь розовыя сережки, а осыпавшiяся  вишни понесли силу  зеленыхъ, какъ изъ воску, горошинъ. 

Всю ночь, радостные въ грозѣ, гремѣли соловьи; били отъ прудовыхъ лозинъ и съ дороги, и съ одряхлѣвшихъ сиреней, и съ заглохшихъ угловъ. Будто новыя стаи ихъ налетѣли въ дождѣ и громѣ. Умолкли  съ солнцемъ, и теперь влажными свистами играли иволги. Отъ  деревни наплывали покойные перливы жалейки - одна пѣсенка: утро идетъ… солнце… день свѣтлый…

Все еще спало во дворѣ, когда прiѣхалъ Василiй Мартынычъ. 

Онъ влетѣлъ на взмыленномъ Пугачѣ, озирающiйся и блѣдный, безъ картуза не помня, какъ прокатилъ аллей и гдѣ потерялъ картузъ, и теперь, когда Пугачъ уткнулся  головой въ поднятый верхъ пролетки, все еще сидѣлъ въх шарабанчикѣ и тревожно смотрѣлъ къ дорогѣ. 

Но тамъ никого не было. 

Только теперь, убѣдившись, что все тихо кругомъ, и онъ въ усадьбѣ. Василiй Мартынычъ перевелъ занявшiйся  духъ. Досталъ дрожащей рукой платокъ и вытеръ лицо и шею, стараясь понять, что же произошло.  

Онъ выѣхалъ ранымъ-рано, только что вернувшись  позднею ночью съ работъ на линiи, встревоженный запиской приказчика. И тамъ опять, у заворота отъ плотины…

Онъ не могъ съ увѣренностью сказалъ, дѣйствительно ли въ  него стрѣляли. Стукнуло или щелкнуло въ кустахъ, и Пугачъ понесъ. Василiй Мартынычъ теперь съ ужасомъ думалъ, что бы было, если бы  онъ вылетѣлъ  изъ шарабанчика. А вѣдь чуть-чуть удержался, когда круто  рванулъ Пугачъ.

Вытиралъ шею и увѣрялся, что, дѣйствительно, стрѣляли  въ него  на заворотѣ, у акацiй.  

Стараясь не шумѣть и все оглядываясь  къ въѣзду, сошелъ съ шарабанчика и, когда слѣзалъ, нащупалъ  на кожаной подушкѣ сидѣнья выпирающiй  клокъ шерсти. Подушка лопнула. 

Онъ смотрѣлъ на прорывъ, ковырялъ пальцемъ, смотрѣлъ  долго, точно въ этомъ прорывѣ было что-то особенно значительное.

- Вонъ что-о… 

Теперь онъ окончательно понялъ, что въ него стрѣляли. Теперь онъ хорошо представилъ себѣ какъ шелохнулись кусты. И не черная тряпка висѣла на кусту и не хлопанья кнута испугался Пугачъ и понесъ. 

- Вонъ что-о! - опять онъ и почувствовалъ  жуть.

- А, чортъ…    

Его испугало громкое фырканье Пугача. Тотъ стоялъ, уткнувъ голову въ поднятый верхъ пролетки и вылизывалъ  кожу съ еще невысохшими потеками  ночного ливня.

Подошелъ и потрепалъ по теплому, влажному крупу. И радостно и благодарно подумалъ: 

…Вынесъ. Кабы не онъ… 

Смотрѣлъ ко въѣзду и спрашивалъ: да кто же? да за что? 

Не было у него враговъ. 

Свѣтло было кругомъ. Залитые солнцемъ кусты у пролома стояли въ сверканьи еще не скатившихся  дождевыхъ капель. Переливалась  жалейка, наигрывая  привѣтъ свѣтлому дню. Но ея не слыхалъ Василiй Мартынычъ и не замѣчалъ  яснаго утра. Вздрогнулъ когда хриплый голосъ сказалъ: 

- Эна! день бѣлый… 

Изъ-подъ верха пролетки выглядывала  взъерошенная  голова. Василiй Мартынычъ оглянулъ дворъ, распряженныхъ лошадей, пролетки, торчавшiя  надъ подножками  ноги и извозчичьи воланы и только теперь удивился - откуда это? И сердито сказалъ: 

- День-то бѣлый… а это тутъ что же извозчики?... Иванъ!!.. 

- Дозовешься его! Со вчерашняго, гляди, безъ ногъ… Эй, ребята! Будя спать-то!.. 

Фыркали лошади - просили пить. Имъ весело отзывался  Пугачъ. Оправляя воротъ и протирая лицо, бѣжалъ  отъ крыльца приказчикъ. Выбрались изъ-подъ верховъ  извозчики, позѣвывали и похлопывали по крутымъ армякамъ. 

- Что тутъ у меня дѣлается? Ребята гдѣ? 

Приказчикъ все старался застегнуть воротъ рубахи и повторялъ спутано: 

- Помилте-съ… никакого  разговору… 

А Василiй Мартынычъ, попавшiй на людяхъ  въ привычную колею, кричалъ  и не хотѣлъ слушать. 

- Ты, болванъ, для чего  приставленъ? Пьянствовать?! У тебя кирпичъ задерживаютъ! Ты у меня, баба рязанская, жалованье получаешь?.. Дармоѣдъ, чортовъ сынъ!..  

- Всѣ резоны имъ… дозвольте объяснить… Чиновники все… 

Изъ дома  вышелъ на крыльцо кандидатъ и звалъ  слабымъ голосомъ:

- Фе-доръ!.. Запрягай… 

Василiй Мартынычъ  поглядѣлъ сердито и отвернулся. 

- Подымай  подлецовъ! Я съ ними сейчасъ… Поставилъ болвана!.. У меня  стройка становится, чортъ ты,  изъ-за тебя!..  

Извозчики  повели лошадей на пруды. Тронулъ, было,  за ними и Пугачъ, но Василiй Мартынычъ  рванулъ  его и ударилъ ногой  подъ брюхо. Прошелъ на крыльцо и сѣлъ  на ступенькѣ. 

Приказчикъ  подымалъ артель. 

- Вставай, хозяинъ  прiѣхалъ! Доспались… 

Въ пустомъ, безъ настила, сараѣ, когда-то  служившемъ  для колясокъ, спали каменнымъ сномъ. Спали, какъ привелось  улечься во тьмѣ,  пробужденные ночнымъ ливнемъ, промытые до костей и ничего не помнившiе. Спали ногами и головами  вразбродъ, кверху и книзу  лицами, кинутые  чьей-то  вольной рукой, тяжелые,  какъ сырая  земля, мутные и, быть можетъ, грезящiе  въ этой мути. Спали, разинувъ рты и перекосивъ  зеленоватыя лица, раскинувъ и разставивъ ноги  въ разбитыхъ лаптяхъ, съ грязными  ласами на мокрыхъ рубахахъ. Спали тяжко и мутно, какъ спитъ  только одна лапотная Русь, голая Русь. Досыпали недоспанное. 

А, можетъ быть, только  побитыя и помятыя въ работѣ тѣла ихъ лежали  въ пустомъ сараѣ, а сами они, иные, были подъ  свѣтлымъ небомъ, въ вольныхъ поляхъ, въ раскатистыхъ саняхъ, уносящихъ въ снѣговые просторы, въ погромыхивающей телѣгѣ, пробирающейся вечеркомъ  съ базара къ тихой лѣсной  деревенькѣ, на вечерней уличкѣ, еще не проглянувшей изъ  поднятой стадомъ пыли  и уже поющей  ночныя пѣсни  подъ дробный топотъ и играющiй дѣвичiй смѣхъ. 

А, можетъ быть, были все тутъ же, и снился имъ все  тотъ же сыпучiй кирпичъ им щебень, неоплаченные долгiе дни и дождь, дождь, и сухой стукъ, и сверкающiя у ногъ мотыги. 

- Подымайся! - толкалъ  ногой приказчикъ въ покачивающiяся  синiя колѣни. - Хозяинъ ждетъ!.. 

Мычали и протирали глаза, скребли въ головахъ и глядѣли  въ рѣжущiй  свѣтъ  входа. 

За спиной Василiя Мартыныча отворилась дверь, и выглянулъ  тоненькiй землемѣръ. 

- Эй, кто-нибудь!.. 

Былъ онъ безъ кителя, въ зеленыхъ носочкахъ. Щурился  отъ ударявшаго  въ крыльцо  солнца и не видѣлъ  Василiя Мартыныча.

- Какъ тебя… Андрюшка! Кто тутъ за рабочими ходилъ?.. 

- Очень хорошо-съ! - злымъ голосомъ сказалъ Василiй Мартынычъ. - Ѣздите въ чужое мѣсто да безобразничаете!..  

- Что такое?... 

- Вы вотъ что такое, а я хозяинъ здѣсь! Людей споили… Я самому губернатору  буду жаловаться… лично самъ… Очень замѣчательно! Окна бьете!..  

- Ну… вы, пожалуйста…  

И хлопнулъ дверью.  

 

ХХ.

 

Изъ сарая выбирались рабочiе. 

Вышелъ, поскребывая въ головѣ, Трофимъ, посмотрѣлъ на солнышко и почесался. За нимъ вывалился Михайла, хватилъ рукой  по мокрой травѣ и потеръ лицо. Выходили, сырые и всклокоченные, ничего не видя отъ солнца, почесывались и потирали глаза. Плевали въ ладони  и приглаживали волосы. Приказчикъ  поталкивалъ, мотая головой къ крыльцу. 

- Ближе подходи. Вонъ онъ, на крыльцѣ сидитъ… Всѣхъ сейчасъ  вонъ… 

- Не всѣ мы… - мялся, оглядываясь, Трофимъ. - Солдата не видать… 

- И безъ солдата  хорошъ… Иди, что стали-то! Пить, такъ васъ… 

- Сюда подходи! - кричалъ Василiй Мартынычъ, захваченный привычнымъ дѣломъ. - Пьянствовать я васъ  порядилъ? кирпичъ задерживать? 

 - Ну и што? - хмуро отозвался Трофимъ. - Ну? 

- Ну?! Вонъ всѣ, къ чортовой матери! Вотъ что! Сейчасъ сдай струментъ, чтобъ духу не было! Пьяницы-подлецы! 

- Давай расчетъ, сами уйдемъ… 

- Расчетъ?! Нѣтъ, ты у меня  теперь походи за расчетомъ! 

- Давай пачпорта и расчетъ! - упрямо  твердилъ Трофимъ. - Не можешь задержать, мы тебѣ не крѣпостные… 

- А вотъ мы посмотримъ! Пачпорта у меня черезъ  станъ полчишь… тамъ условiе  прочитаемъ, кто что…  Маршъ отседа! Разговору не будетъ. 

- Это почему такой?! - появился солдатъ. 

Его бѣлая съ горошкомъ  рубаха была изодрана по рукавамъ въ ленты, лицо еще  больше запухло и посинѣло, и голосъ шелъ,  какъ изъ бочки. 

- Вотъ это самый язва и есть… - суетливо докладывалъ приказчикъ. - Все морду  наливалъ да мутилъ, только и ѣловъ… 

- Вмѣстѣ пьянствовали-то! Валяй! А кто подносилъ-то? Кто покупалъ? 

И говорилъ, и смотрѣлъ лѣниво. И такъ  лѣниво-спокойно говорилъ, что Василiй Мартынычъ  повѣрилъ и пытливо  взглянулъ на приказчика. 

- Вонъ что-о!.. 

- Я… тебѣ  подносилъ?! Кого угодно допросите… Безстыжiе твои глаза! Чтобы я…  

- А намедни  кто кирпичъ продавалъ? А-а… Струсила собачка! 

Солдатъ сѣлъ на траву и принялся  свертывать  покурку. 

- Я продавалъ?! - всплеснулъ  руками  приказчикъ. - Да вотъ… убей меня Богъ… 

- Вонъ что-о!

Василiй Мартынычъ поднялся и пошелъ  къ лошади. За нимъ, распинаясь и призывая въ свидѣтели  всѣхъ, подвигался поодаль приказчикъ. 

- Теперь вотъ и выкуси патронъ! - сказалъ солдатъ, щурясь  и облизывая бумажку. 

- Ваша милость, отдай расчетъ… Работа негодяшшая…  Рубаху не сымай…

- Такъ онъ и да-алъ! Ему, небось, каждый пятакъ - рупь, - лѣниво бросалъ солдатъ. - Эхъ, пойду-ка я счасъ  на праходы, въ Коломну… ничѣмъ  канители-то съ вами  разводить… Сейчасъ  сорокъ цѣлковыхъ! 

Растерянно смотрѣлъ Трофимъ на сбившуюся  въ кучку  артель. Галдѣли, спорили и требовали итти въ городъ и жаловаться. 

- Жалуйся! можете! - кричалъ Василiй Мартынычъ. - Я еще  самъ къ губернатору поѣду. Я за самоуправство въ острогъ засажу! 

- Что я говорилъ! Теперь сколько  денъ потеряемъ… 

- Ничего не обозначаетъ… - отзывался солдатъ, покуривая на животѣ. - Требуй и никакихъ. Людямъ тоже  пить-ѣсть надо… 

- Ты-то ужъ молчи, водошникъ! Ваша милость, отдай  пачпорта! Гдѣ намъ съ тобой судиться…

- Еловы головы! Почему  такой нельзя? Да я бъ его  скрозь всѣ суды  протащилъ… 

- Молчи! Пачпорта-то не задавалъ! Наглоталъ со всѣхъ,  злая рота! 

Ругали  солдата и требовали  свои гривенники. 

- Съ его вотъ  получай… у его мои деньги… 

Василiй Мартынычъ ругалъ приказчика. Тотъ  выгибался, показывалъ на солдата, тыкалъ себя въ грудь, крестился  и увѣрялъ. Вытащилъ тетрадку и, изогнувшись, стоя на одномъ  носочкѣ, показывалъ Василiю Мартынычу  и водилъ пальцемъ. 

- Извольте  опросить… Сами трудящiе… Съ его все  началось…

- Старшого зови! 

- Трофимъ, къ хозяину! 

Подошли гурьбой. 

- Слушай, ребята, мой сказъ. Желаешь работать - потомъ поговоримъ… а эту рвань чтобы… въ шею гони! 

- Кого-о? Это меня-то въ шею! А, ну-ка, погляжу…

- Въ шею его гони, подлеца! - затопалъ Василiй Мартынычъ. - Я еще  тебя въ станъ отправлю, зачинщика! 

- Я и самъ  въ шею-то умѣю… - лѣниво отозвался  съ травки солдатъ. 

- Сейчасъ же его гони! Никому  расчета не будетъ! 

- И уходи лучше отъ грѣха… - сказалъ Трофимъ. - Насъ только  путаешь… 

- Гони его со двора, чорта!  

- Много васъ, гонителевъ-то! Ты  на меня гдѣ въ другомъ мѣстѣ наскочи… 

Василiй Мартынычъ вспомнилъ, что было сегодня на дорогѣ. Кровь ударила въ голову. Онъ сорвался съ мѣста, поднялъ кулаки  и затопалъ. 

- Бей его, разбойника, обормота!.. 

- Лопнешь неравно вдрызгъ - забрызгаешь… Положь  имъ по рублику, можетъ, и бить будутъ. А ты самъ  меня ударь, погляжу! 

Онъ все такъ же лѣниво  покуривалъ на животѣ. 

- Уйди отъ грѣха… - угрюмо сказалъ Трофимъ, глядя мимо солдата. 

- Иванъ, бери извозчика, гони за становымъ  отъ моего имени…

- Губернатора  присылай, что мнѣ становой! 

- Уходи, солдатъ…  Видишь, никто тебя не желаетъ… - просилъ Трофимъ. - Что жъ намъ, пропадать  изъ тебѣ!.. 

- Уходи! - глухо сказалъ Михайла.

- Можетъ, за двугривенный и бить  будете человѣка?.. 

- Уходи, сдѣлай милость… Ухо-ди! 

- Слышу, не глухой! 

- Ломокъ-отъ съ мотыжкой-то… на емъ… - сказалъ Мокей. - Уплати за ломокъ-то… 

- Со-ло-ма! - сказалъ, подымаясь солдатъ. - Я-то  давно ушелъ, самъ… Калуцкiе черти! 

Плюнулъ и пошелъ къ сараю. 

- Послѣди тамъ… - мигнулъ Гаврюшкѣ Трофимъ. 

Смотрѣли, какъ собирался солдатъ, - искалъ кацавейку и фуражку, которая  оказалась подъ пролеткой. Накинулъ  кацавейку на плечи, лихо задвинулъ фуражку и оглядѣлъ всѣхъ. 

- Мало еще васъ мяли, чертей! Можетъ, толстопузый  выучитъ… Товарища такъ!.. 

Выругался и пошелъ на дорогу. Дошелъ до  выѣзда и обернулся.

- Ужъ  досвищешься, Василь Мартыновъ!  

Опять выругался и пошелъ. 

- А вы его, ребята, чуть заявится - прямо по шеямъ, безъ разговору. Нечего на него смотрѣть. Ну, чортъ съ вами,  становись на работу… Накину полтинникъ… 

Трофимъ молчалъ. 

- Не желаешь - въ городѣ поищи. Иванъ,  въ городъ сейчасъ, нарядишь…

- Не желаешь… - раздумчиво  повторилъ Трофимъ и тряхнулъ головой. - И не желаешь,  дакъ пожелаешь… Ваша милость, кирпичь-то какой… 

Поглядѣлъ на своихъ. Они молчали. Стояли мутные, съ тяжелыми головами, встрепанные, съ заплатами  на колѣняхъ, съ опущенными тяжелыми руками, съ култышками побитыхъ кулаковъ. Крѣпкiе, какъ хорошо  склепанные  котлы.

- Что жъ? - взглядомъ спросилъ Трофимъ. 

И взглядами же  отвѣтили ему: 

- Что жъ… 

Смотрѣли къ саду. Тамъ высились  сложенные кубики, и изъѣденными красными  горбами выпирала изъ зелени и ползла  по кустамъ  стѣна, которой, кажется, и конца не  было. И въ ней-то была работа - много дней работы, тяжкой и дурной. Но зато  много дней.

А день уже теперь, въ шесть часовъ, обѣщалъ быть  жаркимъ. На глазахъ поѣдало солнцемъ  влажные ночные слѣды, и уже  курилось  мигающимъ  зыбкимъ паромъ надъ кучами  просырѣвшего щебня. 

- Ваша милость…  

- Обгоните  по три кубика - цѣлковый надбавки. 

- Да мы… - началъ съ прояснѣвшимъ лицомъ Трофимъ и сейчасъ же понялъ, что не  обгонишь. 

И когда покончилъ Василiй Мартынычъ съ артелью,  поманилъ приказчика. 

- Съ народишкомъ не управишься! Чортова кукла! Самъ  пьянствовалъ - морда вся  запухла!.. 

- Никакъ нѣтъ-съ, это… это ночь не спалъ… 

- На четвертной  сведу! 

Приказчикъ  отошелъ и сейчасъ же сдѣлалъ видъ, что у него съ хозяиномъ былъ деловой разговоръ. Выпрямился и крикнулъ: 

- Нечего стоять, время!  

 

XXI.

 

Василiй Мартынычъ сидѣлъ у сарая, подъ бузиной, пилъ чай изъ  приказчичьяго стакана,  съ малиновыми полосками, и смотрѣлъ на сверкающiй промытыми стѣнами  домъ. Теперь, когда  все опять наладилось, и онъ  остался одинъ, изъ вороха дѣловыхъ  расчетовъ начинала выступать тревога. Особенно мучило, что не придумаешь, кто же  это. Онъ перебиралъ въ памяти  всѣхъ своихъ недоброжелателей и не могъ найти  ни вины за собой, ни большой  вражды. Было на примѣтѣ двое приказчиковъ, которыхъ онъ прогналъ и которые  требовали недодоанное и грозили. Развѣ писарь участковый за жену? И это казалось невѣроятнымъ: писарь и знать ничего не знаетъ.  Еще бли разные, но все это было мелкое и неважное. И тутъ являлась освобождающая и  разрѣшающая  мысль: можетъ быть, такъ, обознались… 

… А можетъ, и ограбить хотѣли… Народъ какой!  

И вдругъ вспомнилъ, что это  произошло какъ разъ тамъ, гдѣ пугала его собака. И то, что случилось съ нимъ, показалось особенно значительнымъ и не случайнымъ. 

… Значитъ, знаменiе было… 

И почувствовалъ  жуть и тоску. 

…Мимо придется ѣхать домой… 

Жуткимъ казалист ему теперь  заросли за плотиной, кривыя акацiя по косогору.  

Припомнилось ему, что видѣлъ  онъ недавно во снѣ что-то  противное, тошное… Какiя-то сырыя ступеньки, на нихъ  маленькiе-маленькiе, какъ черные тараканы, какiе-то  салистые раки, которые царапались по сапогамъ и старались забраться въ штаны. Конца  онъ не помнилъ, только осталось отвращенiе и страхъ. И точно такое чувство испытывалъ онъ теперь, припоминая  заворотъ на дорогѣ и густыя акацiи. 

Отъ сада слышался  ровный, сухой стукъ мотыгъ. Извозчики запрягали, только  троечникъ  выбрался изъ-подъ верха и улегся на солнышкѣ, накрывшись армякомъ. Съ крыльца землемѣръ наказывалъ извозчику съѣздить въ Тавруевку и непремѣнно достать четверыхъ рабочихъ. Вышелъ кандидатъ въ тужуркѣ и требовалъ подавать. Онъ спѣшилъ въ городъ, такъ какъ сегодня  судъ выѣзжалъ на сессiю, и были казенныя   защиты. 

Зазвенѣла дверь на балконѣ, и вышли три женщины - бѣлая, голубая и желтая. Подошли къ периламъ и смотрѣли  въ утреннiй садъ. 

- Канареечки-то, хи-хи… - сказалъ вошедшiй Пистонъ. - На балъ-то, Василь Мартынычъ не потрафили… 

- Всѣ вы хороши, дармоѣды… Хозяина на васъ  нѣтъ. 

Василiй Мартынычъ  пилъ стаканъ за стаканомъ, прислушивался къ постукиванью изъ сада и думалъ, что надо обязательно добавить  пятерыхъ, чтобы  не задержать кладку. Забезпокоился и пошелъ осмотрѣть  работы.

Проходя проломомъ, онъ вспомнилъ собаку  и покосился къ углу. Собаки не было, но въ кустахъ  еще стоялъ тяжелый запахъ. И опять  защемило утрешнею 

Смутный, вышелъ онъ  на открытое мѣсто. Въ солнечномъ саду, вдоль стѣны, бѣлѣли  и покачивались въ зелени спины, подымались остроносыя мотыги и долбили камень. Василiй Мартынычъ слушалъ и смотрѣлъ, и казалось ему, что еле-еле постукиваютъ мотыги, и все почесываются  рабочiе. 

- Иванъ! на имъ, лѣшимъ… Пошлешь кого. Тычутся, какъ мухи… 

Пересчиталъ кубики, потрогалъ кирпичи, постучалъ  другъ о дружку, оглянулъ вороха щебня и пошелъ  подъ бузину пить чай. 

Было къ девяти, когда  тронулись  со двора извозчики. Василiй Мартынычъ призналъ  вертлявую Фирку и отвернулся. Женщины торопливо прикрывались цвѣтными шарфами и суетливо подбирали юбки. Сѣли втроемъ на одного извозчика. 

…Безстыжiя…

Немного помедли, чтобы не ѣхать вмѣстѣ, на другомъ извозчикѣ тронулись кандидатъ съ толстякомъ. Василiй Мартынычъ призналъ и толстяка, помощника губернскаго архитектора, съ которымъ крутился  въ ночь послѣ закладки. 

…Покатили, дармоѣды… 

И сейчасъ же пожалѣлъ, что не поѣхалъ съ ними. Только бы до плотины доѣхать, миновать то проклятое мѣсто. Забезпокоился и пошелъ въ домъ - посмотрѣть, какъ Тавруевъ. Рѣшилъ ѣхать съ нимъ. 

Землемѣры ушли на прудъ купаться, а Тавруевъ  спалъ на приставленныхъ къ стѣнѣ ящикахъ.  

Василiй Мартынычъ поглядѣлъ, покачивая головой, на голую грудь растерзаннаго Тавруева, на катающiяся подъ ногами  пустыя бутылки, поднялъ валявшуюся нагрудную запонку, оглядѣлъ и сунулъ въ жилетный кармашекъ. Вызвалъ приказчика и велѣлъ поискать на дорогѣ  слетѣвшiй  на сильномъ ходу картузъ. 

 

XXII.

 

Ровно въ десять прiѣхали на собственной лошади, въ англiйской запряжкѣ инженеры, и какъ только  завидѣлъ  ихъ Василiй Мартынычъ, проворно  вышелъ  изъ-подъ бузины и оживленно раскланялся, держа картузъ  наотлетѣ. 

- Съ хорошей  погодкой-съ! 

Сейчасъ же подбѣжалъ проворно и помогъ выбраться плотному и тяжелому, въ очкахъ и съ широкой сѣдѣющей бородой, который  опирался на палку съ резиновымъ наконечникомъ.  

- Прихватываете инструментикъ-то… 

Проворно забѣжалъ съ другого бока. 

- Я-то ужъ и самъ… - сказалъ, смѣясь, тощiй инженеръ который предлагалъ на торгахъ  взвѣситься, кто потянетъ. - Какъ работаете? 

- Да что-съ! съ народомъ не сообразишь… 

- А землемѣры… здѣсь?

- Такъ точно-съ. Тутъ и господинъ Тавруевъ, со вчерашняго  вечера гуляютъ… 

- Да?!.. 

Инженеры были въ свѣжихъ, круто стоящихъ фуражкахъ, съ сверкающей  арматурой, въ плотныхъ пальто внакидку на кителя, съ увѣсистыми  знаками на груди. 

- Лошадку-то вашу привязать… Нѣтъ никого… Дозвольте, я ее…

Онъ взялъ подъ-уздцы строгаго  англiйскаго  жеребца и повелъ, пятясь и попрыгивая, въ тѣнь сараевъ. 

- Картинка прямо! Тпрр… дурашка… 

- Ну, и вашъ тоже… 

Инженеры подошли  къ косившемуся Пугачу, и тотъ что прихрамывалъ, ткнулъ наконечникомъ въ подрагивавшую  жилку. 

- Тпрр… Супротивъ вашего гдѣ же-съ… Шшш… 

Василiй Мартынычъ торопливо привязалъ  неспокойнаго  жеребца, опасливо слѣдя  за танцующими копытами, потрепалъ по сухому  храпу и поспѣшилъ къ инженерамъ. 

- Продай - куплю.

- Жена обомретъ-съ… любительница до смерти! 

- И плутъ же ты! Сотъ восемь далъ? 

- Шутить изволите, Семенъ Семенычъ… Со-отъ восемь. Призовой крови  пятилѣтка… Полторы-то только по знакомству… 

- Шутъ гороховый, а!.. 

Полюбовались Пугачемъ и пошли  къ дому, а за ними Василiй Мартынычъ задерживаясь на ступенькахъ и выжидая пока поднимется инженеръ съ палкой. 

На крыльцѣ Василiй Мартынычъ обѣжалъ  ихъ и распахнулъ дверь. Изъ покоевъ пахнуло ѣдкимъ духомъ спирта и табаку.  

- Атмосфе-ра! 

Василiй Мартынычъ отшвырнулъ  попавшую подъ ноги  бутылку, даже сердито взглянулъ, какъ она покатилась. 

- Очень, извините, безобразiе… На балкончикъ сейчасъ… 

Въ большой круглой комнатѣ, передъ балкономъ, гдѣ на вылинявшихъ стѣнахъ еще темнѣли правильные квадраты снятыхъ картинъ или портретовъ, на пристроенныхъ въ уголкѣ ящикахъ спалъ Тавруевъ, сложивъ  на груди руки. 

- Вотъ онъ, соколокъ-то, - сказалъ инженеръ, трогая  резиновымъ кончикомъ голоый локоть Тавруева. - Встава-ай, подыма-айся… 

Тавруевъ вздохнулъ и опустилъ руку, но не открылъ глазъ.

- Бита! - крикнулъ тощiй. 

Тихимъ смѣшкомъ отзывался сзади Василiй Мартынычъ. Тавруевъ открылъ глаза и зѣвнулъ. 

- Погоди… - промычалъ онъ и прикрылъ ладонью глаза отъ бившаго  черезъ  балконную дверь яркаго свѣта. 

Выглянулъ съ балкона усачъ, уже одѣтый, но безъ штиблетъ, и сталъ извиняться, накручивая усы. 

- А мы еще съ вчера… съ Устинкинымъ… Вдругъ Александръ Сергѣичъ нагрянулъ…  

Вспомнилъ, что безъ штиблетъ, и опять извинился. 

На балконѣ встрѣтилъ другой землемѣръ, совершенно готовый. 

- Все готово… только вотъ съ рабочими… Два раза посылали въ деревню - не идутъ… 

- Какъ же такъ, господа… - пожалъ плечами тощiй. Условились, было сказано, что спроектировка  главныхъ  линiй… 

- Два раза посылали…

- Надо было  изъ города, наконецъ!.. - нажимая на палку, сказалъ другой инженеръ. - Это… это, извините, не по-рядокъ… 

Василiй Мартынычъ стоялъ позади, заложивъ руки за спину, и тоже  укоризненно глядѣлъ на землемѣра. 

… Что, братъ! 

- Инструменты-то хоть… съ вами?..    

Гооврилъ, кривя губы и пристукивая  наконечникомъ.

- Понятно, съ нами… 

- Однако же вотъ нѣтъ рабочихъ. Что же, мы будемъ таскать  вѣшки? Понятно! А мнѣ это, простите, совершенно непонятно. Сами же вы, господа, добивались работы и… - Дадите намъ вашихъ четверыхъ… - сказалъ инженеръ Василiю Мартынычу. 

- Сей минутъ, съ удовольствiемъ… Ива-анъ! 

- Дадите имъ тамъ… 

- Не извольте безпокоиться… Иванъ! Сейчасъ нарядить четверыхъ для ихъ высокородiй… порасторопнѣй какихъ! 

Сидѣли на балконѣ и курили. Землемѣры  возились съ инструментами. 

- Та-акъ-съ… - говорилъ инженеръ съ палкой. - Тавруевскiе не пошли…

- Серчаютъ-съ… - объяснилъ Василiй Мартынычъ, играя  за спиной пальцами. - Ко мнѣ все толкались похлопотать насчетъ  аренды, чтобы по прежнему было… 

И вдругъ вспомнилъ утрешнее. 

… Ужъ не они ли кто?.. 

Но сейчасъ же сдѣлалъ предупредительное лицо и спросилъ: 

- На поляхъ-съ думаете участки  разбивать? 

- Мда…

- Полустаночекъ думаете? 

- А-а…

- Очень способно-съ. Прямо прославите мѣсто!

- Та-акъ… Тавруевскiе не пошли… - вслухъ размышлялъ инженеръ. - Теперь понятно, откуда идетъ… 

- А чего-съ? 

- А вотъ жечь  насъ грозятся… - смѣясь, сказалъ  тощiй. - мы будемъ участки продавать, добрые люди  будутъ дачи  ставить, а они  вотъ жечь будутъ… 

Посмѣялся и Василiй Мартынычъ и опять  вспомнилъ про утрешнее, но теперь, при инженерахъ, оно уже не казалось  страшнымъ. 

- И на меня  ополченiе-съ, ей-Богу-съ! - даже радостно, чувствуя свое  общее  съ инженерами и радуясь именно этому, сказалъ Василiй Мартынычъ. - И самъ не знаю, что такое-съ! 

- А что? 

- Да что-съ! Ѣду сегодня утречкомъ… и только плотину перемахнулъ - рразъ! изъ револьвера! Ей-Богу-съ! Въ подушку наскрозь! Только Пугачъ вынесъ. Чуть-чуть  Господь  уберегъ…   

- Да что-о вы! Нѣтъ, серьезно? 

- Извольте сами поглядѣть… Озорники-съ… 

- Нѣтъ, это уже не озорство. Вы заявите. Это не шутка…

- Главное, за что же меня-то? И ума не приложу… Одинъ  мигъ неосторожный и… на смерть-съ!.. 

- Помѣщики!.. 

Потягиваясь и улыбаясь стоялъ  въ дверяхъ Тавруевъ. 

- А-а!.. Ранняя птичка! - встрѣтили его смѣхомъ. - Въ гости вотъ къ вамъ… 

- Знаемъ васъ, инетндантовъ! Чѣмъ же васъ, чертей, угощать? - Тавруевъ потягивался и потрясалъ  кулаками. - Чортъ съ вами, нажимайте-выжимайте. А знаете что? У меня  еще цѣлый кулекъ есть! А? Растрясемъ Мартыныча! За картами сейчасъ… 

- Не игрокъ-съ… - ласково бѣгая  глазами, сказалъ Василiй Мартынычъ. 

- Такъ идетъ, что ль? 

- А вотъ съ молодыми людьми промѣрочку  надо кинуть… 

- А, чортъ… ладно. Писто-онъ! 

- И дѣвочки были… эге! - сказалъ тощiй, подымая съ полу тонкiй голубенькiй платочекъ. - Вотъ она, улика-то!.. 

- Чаемъ васъ, что ль, пока… Пистонъ, чортова кукла! 

Подъ балкономъ ожидали рабочiе. 

- Рабочiе  готовы, - сказалъ усачъ.

У него болѣла голова, и хотѣлось  выпить крѣпкаго чаю или хоть сельтерской. Другой землемѣръ искалъ по угламъ рулетку  и звалъ усача. Инженеры торопили. А Тавруевъ сидѣлъ на перильцахъ и грозилъ пальцемъ стоявшему подъ балкономъ Пистону. 

- Чтобы все… сливки, бѣлый хлѣбъ! Въ Тавруевку слетай. Погоди… Здѣсь Федька? Ну вотъ. Возьмешь  его и въ городъ, въ Копчикову, по запискѣ. Есть у кого карандашъ, бумажка?... 

Получилъ и принялся писать на столбикѣ. 

- Что же, господа, скоро? 

Землемѣры  торопливо сматывали рулетку. 

 

XXIII. 

     

Тронулись съ межевымъ снарядомъ рабочiе, пошли  за ними въ тяжелыхъ скоробленныхъ сапогахъ землемѣры, а обходной дорогой, черезъ плотину, поѣхали инженеры. Затрусилъ за ними, сдерживая Пугача и сторожко  оглядывая кусты, Василiй Мартынычъ. Ѣхалъ и думалъ одно - только бы миновать. 

Увѣрилъ себя, что теперь  опасности нѣтъ - все-таки ѣдетъ не одинъ, и тотъ, конечно, не сторожитъ же опять въ кустахъ. Но когда  кончилась порубленная аллея, и крутымъ заворотомъ выступила знакомая чаща акацiй впереди, съ красноватой  каймой глинистаго обрывчика, почувствовалъ, какъ побѣжало  холодкомъ  по спинѣ, наддалъ Пугача и пригнулся. 

Стрѣлой  вывернулся онъ сбоку отъ инженеровъ, подальше отъ зарослей, дѣлая видъ, что не можетъ сдержать, и, не слушая оклика, цыкая  и передергивая, выкинулся къ плотинѣ. Здѣсь шмякнулъ  онъ бляхами  въ бока, совсѣмъ перегнулся къ передку и погналъ къ городу. 

…Не поѣду больше… 

Это онъ  сказалъ себѣ въ первый разъ еще во дворѣ утромъ и потомъ все время  тревожно таилъ, какъ рѣшенное и избавляющее, боясь спугнуть и потерять этотъ  освобождающiй  выходъ. Но теперь, когда кругомъ было  видное ровное мѣсто, пугающiя заросли были позади,  и вѣрный Пугачъ уносилъ по открытой дорогѣ къ городу, Василiй Мартынычъ уже  увѣренно и громко сказалъ:  

- Больше не поѣду. 

И какъ-будто только сейчасъ  увидалъ справа чуть  волнующiяся подъ вѣтеркомъ, пышныя, какъ перины, полосы ржей, слѣва гряды клубничныхъ огородовъ, сплошь  засыпанныя  бѣлымъ цвѣтомъ, съ яркими пятнышками пололокъ по бороздамъ, вперди, подъ  сизоватымъ  покровомъ, покойный городъ и солнце въ небѣ. 

- Шшшш…

Остановилъ вложившагося  въ машистую рысь сѣраго, вольно вздохнулъ и поглядѣлъ назадъ. 

Надъ прудами дремали раскидистыя ветлы, за ними, на взгорьѣ, надъ вершинами уцѣлевшихъ по закраинамъ сада липъ, указывающимъ въ небо тонкимъ пальцемъ четко выступилъ черный шпиль купленнаго  на сломъ дома. За плотиной, краснѣющимъ въ зелени заворотомъ подымалась  дорога  на усадьбу. 

Но Василiй Мартынычъ  видѣлъ только одно - густое  полукольцо акацiй на заворотѣ, затаенно  высматривающее и стерегущее дорогу. 

Всегда эта заросль была самой обычной и непримѣтной, какъ придорожная пыль, но теперь  она показалась  ему странно живой, полной  значенiя и жуткой тайны. Она протягивала къ нему лохматыя вѣтви, какъ руки,  много-много корявыхъ рукъ, и глядѣла  на Василiя Мартыныча  огромнымъ и невиднымъ зеленымъ глазомъ. Глядѣла и молчала. Но онъ  чувствовалъ, что она говоритъ ему - здѣсь! 

И онъ еще разъ повторилъ: 

- Не поѣду. 

И сейчасъ же почувствовалъ, что придется ѣхать, краешкомъ сердца почувствовалъ, не сознавая, а такъ, глубоко внутри, точно онъ  уже когда-то  давно видѣлъ эту молчаливую заросль, и она сказала ему накрѣпко, что поѣдетъ, поѣдетъ… Жутью своею, тѣмъ, что таится въ ней, сказала ему, что поѣдетъ. 

И когда передалось  ему то, что говоритъ эта нѣмая заросль, увидѣлъ на буро-зеленой стѣнѣ перепутавшихся  кривыхъ сучьевъ движущееся черное пятно. 

Онъ смотрѣлъ, затаившись, вывернулся въ шарабанчикѣ и смотрѣлъ. Пятно медленно отдѣлялось отъ зарослей. 

… Не было его…

Пятно совсѣмъ отдѣлилось  отъ зарослей, и на дорогу вышелъ человѣкъ. Жадно смотрѣлъ на него Василiй Мартынычъ и различалъ только  бѣловатое пятнышко лица, сапоги, черный пиджакъ и картузъ - черный, высокiй человѣкъ. Смортѣлъ со всѣмъ напряженiемъ и чувствовалъ, что и тотъ смотритъ.  

…Онъ!...

И, спрашивая себя, зналъ, что онъ. Смотрѣлъ и ждалъ. И вдругъ съежился и осѣлъ въ шарабанчикѣ. Показалось ему, что человѣкъ подымаетъ руку и грозится. 

…Онъ… онъ… 

Ударило въ голову - это бывало съ нимъ часто - и поплыло красное передъ глазами. Онъ провелъ по лицу - пусто на дорогѣ. Такъ же глядитъ заросль на обрывчикѣ, торчитъ черный шпиль надъ деревьями, копаются  на грядахъ пололки. 

… Да куда же онъ?.. 

Оглянулъ мѣстность - больше некуда какъ въ заросли ушелъ человѣкъ. Подождалъ, не покажется ли опять. Нѣтъ, пусто было на дорогѣ. 

- Не поѣду больше. 

Передернулъ  Пугача - разъ-разъ, ударилъ въ бока бляхами, и рванулся покорный Пугачъ, вытянулся и пошелъ  стелить подъ обжигающими ударами.  Звенѣло вѣтромъ, швыряло грязью въ лицо, и завертѣлись  по сторонамъ незамѣтныя  теперь глазу волнующiяся полосы ржи. Стукнуло передкомъ въ каменную  закраину тракта, кинуло плевкомъ пѣны въ лицо, и Пугачъ  перевелъ на шагъ. 

На тракту было, какъ всегда, обычно-шумное и успокаивающее. Съ бабами и мужиками тащились отъ города погромыхивающiя телѣги, тряслись  на нихъ свѣсившись черезъ грядки, тяжелые, залитые грязью сапоги, старались, помаргивая, лошадки. Съ котомками плелись гуськомъ богомолки прямо  на голубые крупнозвѣздные  купола монастыря, и, какъ всегда, - ведро ли, дождь ли, - сидѣлъ подъ иконой у столбушка, съ краю дороги, безногiй и нѣмой Савушка, съ запеченнымъ лицомъ, и покачивался надъ чашкой съ копейками. 

- Мм-а-а… мм-а-а-а… 

Все было привѣтливое и нестрашное, простое и покойное, какъ голубые  купола съх набитыми крупными звѣздами. Домовитой гарью тянуло  отъ черныхъ кузницъ и прѣлыми  щами изъ замызганныхъ  валкихъ харчевенъ. 

Василiй Мартынычъ благодарственно и широко покрестился на купола и кинулъ въ чашку копейку. Она покатилась въ канаву, и нѣмой  поползъ за ней, нашаривая и воя, а Василiй Мартынычъ оглянулъ ерзавшiя  култышки убогаго и облагченно вздохнулъ. 

- Все Господь… 

И, смутный, поѣхалъ  шажкомъ по городу.  

 

XXIV. 

 

А въ усадьбѣ шло и шло ровное постукиванье мотыгъ. 

Камень за камнемъ разбирали стѣну, и Трофимъ все высчитывалъ, сколько  еще кубиковъ можно выгнать, и выходило  очень много; и сколько выйдетъ на брата, если выгонять по три кубика въ день, и сколько, если будутъ выгонять по четыре; и сколько  можно выгнать, если подыматься до солнца и бросать въ девять. Теперь пошли долгiе дни… Высчитывалъ и сыпалъ  съ упорствомъ.

Билъ крѣпкимъ, все разбивающимъ ударомъ Михайла и думалъ, что послѣ  обѣда надо опять итти въ Мѣдниково и терять день. Билъ заслабѣвшiй Гаврюшка, не разбирая, куда билъ, - ходило  передъ глазами зеленое. Билъ и Мокей, и Лука. Били невидные. Сыпало  щебнемъ и вѣяло розовой пылью въ  глаза, и не видно было  конца ныряющей  въ зелени стѣнѣ. 

А на  сыплющiй, добивающiйся чего-то у камня стукъ, отзывалась грустнымъ посвистомъ иволга: фiу-фiу-у..

Подремывая, лежалъ подъ черемухой, на локтяхъ, приказчикъ, скучный и вялый послѣ безсонной ночи. Покусывалъ травинку и сонно раздумывалъ объ одномъ: сбавитъ ли ему хозяинъ. Тук… тук-тук… - прыгало въ тихомъ саду однотонное сухое постукиванiе, какъ стукъ дятла въ бору.    

Тавруевъ сидѣлъ на балконѣ и пилъ  согрѣвшуюся сельтерскую, напитавшуюся пробкой. Пилъ, икалъ и бездумно поглядывалъ  въ садъ. Мутно было въ тяжелой головѣ, и надоѣдливо отдавались въ ней сыплющiе стуки.  

Пилъ и отплевывался отъ противнаго вкуса во рту - горечи и соли. Гудѣла налетѣвшая изъ сада пчелка, вертѣлась надъ стаканомъ съ сельтерской. Тавруевъ смотрѣлъ  на плавающiй въ стаканѣ кусочекъ пробки, на назойливую  пчелку, и стоялъ  въ ушахъ усыпляющiй звонъ - зззззз…. 

Глядѣлъ въ садъ, на колыхающiяся въ кустахъ бѣлыя  спины.

И когда онъ сидѣлъ такъ, попивая сельтерскую, изъ кустовъ, у задняго фасада дома, выглянулъ Прошка. Во дворѣ  никого не было, только  троечникъ спалъ подъ  армякомъ на припекѣ. Привязанныя къ колесамъ коляски подремывали  лошади. 

Прошка торопливо скинулъ лаковые сапоги и перебѣжалъ къ крыльцу. Послушалъ. Только одинъ звукъ стоялъ - ровный, успокаивающiй стукъ мотыгъ. Прошка заглянулъ  въ полутемный коридоръ, осмотрѣлся и сталъ  подыматься по лѣстницѣ на чердакъ… 

Скоро его блѣдное лицо  сторожко выглянуло  изъ-за косяка. На двоорѣ было тихо. Онъ  скользнулъ по ступенькамъ и перебѣжалъ въ кусты, схватилъ сапоги и, потрескивая, пошелъ прямикомъ къ плотинѣ. Здѣсь, у заворота, гдѣ акацiи разрослись особенно густо, крылась подъ измятыми лопухами яма, гнѣздо  сопрѣвшаго пня. Отсюда черезъ заросли, какъ  на ладони, открывалась дорога. 

Прошка залегъ въ яму  и закурилъ. Смотрѣлъ, закусивъ губы, туда, къ плотинѣ - на городскую дорогу… 

 А въ это время въ поляхъ, что раскинулись отъ  прудовъ къ чугункѣ, шелъ споръ. 

Живой стѣной перерѣзали дорогу въ поля тавруевскiе мужики и не допускали мѣрить. Староста, съ бляхой  на груди, показывалъ рукой на поля и повторялъ одно и одно: 

- Засѣяноююю Мѣрить не дозваолимъ! 

Инженеры плотно сидѣли въ экипажѣ, рядомъ стояли землемѣры и рабочiе съ фляжками и ящиками, а впереди, заступая дорогу къ полямъ, шумѣли тавруевскiе мужики. 

- Не допустимъ! Наше!.. 

И хоть пробовали инженеры убѣдить, что полей не помнутъ, что нужно прокинуть линiи, староста упрямо  твердилъ въ гомонѣ: 

- По арендѣ засѣяно! не дозволимъ! 

- Хорошо… - намекающее сказалъ инженеръ, коротко стукнувъ палкой, и повернулъ назадъ въ гулѣ угрожающихъ  голосовъ. 

Ѣхали шагомъ. Скучные шли истомленные ночью и жарой землемѣры. Лѣниво плелись  рабочiе. И когда стали спускаться къ прудамъ, кривобровый, всегда  молчаливый Цыганъ крикнулъ: 

- Горитъ!!.. 

И побѣжалъ наперекосокъ лугомъ, взмахивая флажками. Инженеры  остановили лошадь. 

Надъ вершинами липъ, гдѣ четкимъ перстомъ выступалъ  шпиль дома, выбивало  въ небо чернымъ дымомъ. 

 

__________