В новую жизнь

Ив. Шмелевъ.

 

ВЪ НОВУЮ ЖИЗНЬ.

 

ПОВѢСТЬ.

 

 

 

МОСКВА

ТИПОГРАФIЯ К. Л. МЕНЬШОВА.

Арбатъ, Никольскiй пер., домъ № 31.

1908

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

Д. И. ТИХОМИРОВА:

Москва, Б. Молчановка, д. № 24.

 

Отдѣленiя склада: Въ С.-Петербургѣ,  въ книжномъ складѣ Бр. Башмаковыхъ, Итальянская, 31. Въ Казани, въ книжномъ магазинѣ Бр. Башмаковыхъ. Въ Томскѣ, въ книжномъ  магазинѣ П. И. Макушина. Въ Иркутскѣ, въ книжномъ магазинѣ П. И. Макушина и Посохина. Въ Кiевѣ, въ книжномъ магазинѣ И. А. Розова. Въ Одесѣ, въ книжномъ  магазинѣ И. А. Розова. Въ Вильнѣ, въ книжномъ магазинѣ А. Г. Сыркина. Въ Воронежѣ, въ книжномъ магазинѣ М. И. Агафонова. Въ Екатеринославѣ, въ книжномъ             магазинѣ I. В. Шаферманъ. 

 

Изданiя Д. И. Тихомирова продаются и во всѣхъ  другихъ болѣе или менѣе  извѣстныхъ  книжныхъ магазинахъ.  

________

 

ШМЕЛЕВЪ, Ив. Служители правды. Повѣсть съ  рисунками  художн. Андронова и Живаго. Ц. 40 к.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ, А. Сынъ оружейника. Повѣсть В. Стоддарда. Съ рис. Ц. 30 к.

ЕЯ ЖЕ. Жаворонокъ.  Разсказъ  Джона  Беннета. Съ англ. Ц. 50 к. О. О. У. К. М. Н. П. книга допущена  въ ученю библ. гор. и уѣздню училищъ и въ таковыя же младшааго и средн. возраста библ. сред. учебн. заведенiй. (Отношенiе № 5620, отъ  29 февраля  1900 года)

ЕЯ ЖЕ. Сѣрый медвѣдь  Вабъ. Разск. Э. Сетонъ-Томпслна. Съ рис. Ц. 25 к. О. О. У. К. М. Н. П. допущена въ ученическiя  библiотеки  городскихъ училищъ и въ безплатныя народныя библiотеки и читальни. (Отношенiе № 14229, отъ 4 мая 1904 года). 

ЕЯ ЖЕ. Маленькая  королева. Амелiя Гутчинсонъ Стирлингъ. Ц. 30 к.

ЕЯ ЖЕ. Сердцемъ чуткiе. Разсказы: Джона  Бенетта, Дангля, Р. Киплинга, Зангвилля П. Розеггера. Содержанiе. Вальтеръ  Фальконеръ. − Рождественскiй подарокъ. − Чудо  Пуруна  Багата. − Дитя Гетто. − Кункуэрнъ. − Моя первая поѣздка по желѣзной дорогѣ. − Бунтовщикъ Мотя  Гюи. Ц. 45 к. М. 1902 г. О. О. У. К. М. Н. П. допущена  въ безплатныя народныя  читальни и библiотеки. (Отношю № 852, отъ 6 апреля 1904 года). 

ЕЯ ЖЕ. Тито. Исторiя  луговой  волчицы. Разсказъ Э. Сетонъ Томпсона. Со многими  рисунками  въ текстѣ. Ц. 25 к.

ЕЯ ЖЕ. Наводненiе. Разсказы. Съ рисунками. Содержанѣе: Наводненiе; сказанiе о  Гемингѣ; слуги королевы. Ц. 25 к.

ЕЯ ЖЕ. Страшный капитанъ и другiе разсказы. Переводъ  съ англiйскаго. Съ рисунками. Ц. 30 к. О. О. У. К. М. Н. П. допущена  въ ученическiя библiотеки  низшихъ учебныхъ заведенiй. (Отнош. № 2338, отъ 5 ноября 1905 года). 

КИПЛИНГЪ, Р. Разсказы. Съ англiйскаго А. Рождественской. Книжка I. Съ рис. Ц. 50 к. Содержанiе: I. Джунгли. 1) Братья Маугли. 2) Охота Коа. 3) Тигръ! Тигръ! 4) Королевскiй анкъ. II. Бѣлый тюлень. III. Рикки-Тикки-Тави. IV. Маленькiй  Тумай. 4-е изданiе. У. К. М. Н. П. книга въ третьемъ изданiи допущена  для ученическихъ библiотекъ среднихъ и низшихъ  учебныхъ заведенiй и въ безплатныя  народныя  читальни и библiотеки. (Отношенiе № 14229, отъ 4 мая 1904 года). 

Библiотека для семьи и школы.

 

Ив. Шмелевъ.

 

ВЪ НОВУЮ ЖИЗНЬ.

 

ПОВѢСТЬ. 

 

 

ИЗДАНIЕ РЕДАКЦIИ  ЖУРНАЛОВЪ

„Юная Россiя“ и „Педагогическiй Листокъ“.

МОСКВА, Большая Молчановка, д. № 24.

 

 

МОСКВА

ТИПОГРАФIЯ К. Л. МЕНЬШОВА.

АРБАТЪ, НИКОЛЬСКIЙ ПЕР., д. № 31.

1907.

 

Въ новую жизнь.

(Повѣсть).

 

Глава I. Деревенское горе.

 

 

„Хворовка“ стояла въ  низинѣ. Съ околицъ подступали къ ней  два пруда, обросшихъ  корявыми ветлами, позади избъ  шли огороды, а за  ними высилась песчаная  осыпь  съ цѣлымъ  лѣсомъ  могучаго лопуха, дикой  конопли и крапивы. 

Ранней  весной любилъ сюда  забираться  старый Савелiй,  свѣшивалъ  съ обрыва  ноги и глядѣлъ на тянувшуюся  за „Хворовкой“ болотину, на черныя поля, по которымъ  шныряли грачи. Онъ слушалъ  весеннiе звуки, знакомые съ дѣтства. Откосъ былъ для него особеннымъ  мѣстомъ:  здѣсь онъ  производилъ „наблюденiя“, слушалъ землю,  слѣдилъ, какъ  бѣгутъ  облака,  и по разнымъ  примѣтамъ  рѣшалъ, будетъ-ли  урожай. Зиму  дѣдъ  проводилъ на печи и молился.   

− На мокреть пошло, ребятки.. о-охъ… къ дождю,  ребятки! − слышался  иногда  его сиплый голосъ. 

− А почемъ  ты знаешь, дѣдъ? − спроситъ, бывало, невѣстка Степанида. − Спина  штоль опять? 

− А… вишь ты… Спина ежели, − къ  сиверку.  Въ ногу што-то стрѣляетъ… Мокреть пойдетъ. 

Иногда онъ рѣшался на  опасное  дѣло, − сползалъ съ печи. Лежа на животѣ,  осторожно  отыскивалъ  ногами скамейку,  пробирался  къ окошку и всматривался  въ погоду.

Въ „Хворовкѣ“  вѣрили въ его примѣты и боли: дѣдъ даромъ  слова не говорилъ. Многолѣтнее общенiе  съ природой раскрыло  передъ нимъ  много тайнъ,  дало много  хорошо  провѣренныхъ наблюденiй. По окраскѣ  облаковъ, облитыхъ  заходящимъ солнцемъ,  онъ предсказывалъ погоду на завтра;  по виду луны и прозрачности  воздуха  онъ угадывалъ  недѣльную погоду;  по листопаду  рѣшалъ,  какова будетъ осень;  по времени расцвѣта  березы указывалъ  время  посѣва. Но, − что самое  важное, − онъ почти  вѣрно  могъ  предсказать,  будетъ-ли урожай. 

Еще съ  августа  онъ начиналъ  свои наблюденiяю Онъ глядѣлъ на воду, съ какой  стороны вѣтеръ обдувалъ  ее на Лаврентiя;  въ сентябрѣ  спрашивалъ, много ди желудей  уродилось;  въ началѣ  октября  ходилъ  смотрѣть, какой  стороной  листъ  на землю ложится, какъ въ ноябрѣ  ледъ на рѣчкѣ  стоитъ, какъ на Рождество  солнце вставало. 

Во всемъ  величiи  являлся  дѣдъ Савелiй  въ канунъ Крещенья. Это  былъ единственный день зимой,  когда онъ  поднимался  на гребень  откоса, слушалъ землю и всматривался въ  небо. 

Послѣднiе  два года  дѣдъ обманулся: все  за урожай говорило, а вышло  какъ разъ обратно, − неурожай былъ полный. Скотина осталась  у немногихъ, народъ на  заработки  разошелся,  земство  кормило ребятъ въ школахъ,  выдало по  пуду муки на душу. Урожая  ждали  съ нетерпѣнiемъ. 

Дѣдъ Савелiй  ожидалъ  кануна  Крещенья: онъ  вѣрилъ въ себя. 

Недѣли  за двѣ  до Рождества,  когда въ избѣ  Савелiя  собирались  ложиться спать, и бабка  Василиса,  давъ подзатыльникъ  просившему поѣсть Сенькѣ,  привернула лампочку, заявился изъ Москвы Николай.  Появленiе его  было такъ неожиданно, что бабка чуть  не уронила лампочку,  а Степанида  остановилась  среди избы и растерянно  смотрѣла на мужа. Сенька притихъ,  и только  дѣдъ  завозился на печкѣ и тревожно спросилъ: 

− Эй, бабка… кто тамъ? 

Появленiе  Николая  было загадочно: стояло  самое горячее время, и въ Москвѣ  можно было  заработать  извозомъ  хорошiя деньги. 

− Ну, здравствуйте, коли  живы, − сказалъ  Николай, хлопнулъ  о столъ рукавицей и  сѣлъ. − Что  стала-то? − крикнулъ онъ  на жену. − Прибавь  огня!..    

И когда  желтый  мигающiй  свѣтъ озарилъ  пустую избу, кусокъ  хлѣба,  прикрытый рядномъ, и сухое  лицо  дѣда, выглядывавшее  съ печи, Николай  зажмурилъ глаза и опустилъ голову.  Опять  передъ  нимъ встала  давно надоѣвшая, унылая картина.  

Въ городѣ, среди  громадныхъ домовъ,  электрическаго  свѣта и блестящихъ магазиновъ,  въ сутолокѣ и гамѣ  бѣдность  терялась. Здѣсь  же она кричала изъ угловъ,  глядѣла  съ голыхъ стѣнъ,  изъ устремленныхъ на него  глазъ, безмолвно  спрашивавшихъ  его о немъ. 

− Живете… − вздохнулъ Николай,  посматривая  на свои  валенки. − Мокро  на дворѣ…

Сеня  смотрѣлъ  на отца  изъ угла и недоумѣвалъ, почему не  идутъ убрать  лошадь.

− А вѣдь я совсѣмъ… − рѣзко  сказалъ Николай  и вздохнулъ. 

Всю дорогу думалъ онъ, какъ скажетъ  своимъ,  что совсѣмъ прiѣхалъ домой: ему было жаль и ихъ, и себя, и дѣда,  и всю свою тяжелую жизнь. 

Степанида  вздрогнула  и въ страхѣ посмотрѣла  на му жа; бабка  сморщила  спаленное  солнцемъ  лицо и еще  больше согнулась. Николай  разсказалъ, какъ у него, „ни вѣсть съ чего“,  пала лошадь,  сани онъ продалъ,  мѣста не могъ  найти. 

− Да што говорить… бѣда!.. Да будя  ревѣть-то! − крикнулъ онъ на жену и бабку. − Безъ васъ  тошно!.. 

Дѣдъ  слышалъ все. Боли дониамли его. Огонь потушили. Жалобной  ноткой  пищала въ темнотѣ люлька. 

− Дѣдъ, а дѣдъ! Дѣ-ѣдъ!.. 

− Ась?.. А, ты, Сеня… чаво  тебѣ?.. 

− Дѣдъ,  за что у тяти  лошадь-то  околѣла? 

Савелiй  не отвѣчалъ. 

− Дѣдъ Савелiй!.. Сѣрый  околѣлъ-то? 

− Ась? знамо, „Сѣрый“… охъ, Господи…

− Какъ же пахать-то, дѣдъ?.. не  будемъ  пахать то?.. 

− Ну, ну… чево  ты… ну, ты чаво? можетъ, и купимъ еще, Господь  дастъ… Спи-ка, внучекъ, спи… 

Сеня  припалъ къ  дѣду и плакалъ. Годовалая Танька  закричала  въ люлькѣ и закатилась отъ кашля. 

На другой  день, вечеромъ, къ Сидоровымъ зашли  кой-кто изъ сосѣдей посочувствовать и поговорить о своихъ  нуждахъ. Зашла  и бабка Матрена, товарка бабки  Василисы,  пожалиться на судьбу: сына  ея искалѣчило  на желѣзной  дорогѣ, и онъ  жилъ  у нея на рукахъ вдовый,  съ двумя  ребятишками. Пришелъ  кумъ Семенъ, взъерошенный мужичокъ, круглый  годъ переходившiй  съ фабрики на фабрику: его нигдѣ не держали за пьянство. Въ избѣ  было шумно и безпокойно. 

Дѣдъ  завозился  и застоналъ.

− Чаво  ты, дѣдушка? аль подкатило? − крикнулъ Семенъ. − Поди, помретъ скоро… 

− Нынче  опять, чай, на гору  полѣзетъ. Два  раза не по  его выходило. Лю-утый  онъ у васъ  старичекъ.  

Разговоръ  перешелъ на фабричное  житье. Въ „Хворовкѣ“  земля отходила уже  на второй планъ. Половина  деревни  работала  на фабрикѣ, жила въ городѣ, но у каждаго  глубоко  въ сердцѣ копошилось  сознанiе, что земля − послѣднее  прибѣжище: все-таки есть уголъ,  гдѣ хоть  умереть  можно спокойно. Эта  связь  съ землей  была  закрѣплена вѣками труда. 

Сеня  съ палатей  слышалъ  разговоръ о фабрикахъ и машинахъ, и фабрики  эти  казались  ему могущественными  существами,  которыя  даютъ  деньги, „выручаютъ“, да  вдругъ  и искалѣчатъ  человѣка. Слушая о землѣ, онъ  вспоминалъ  веселое поле,  спѣлую рожь и  молодой березнякъ за рѣчкой,  гдѣрастутъ  крупные  лиловые колокольчики.    

Когда  до слуха  дѣда  долетало слово „земля“, сердце  начинало  прiятно  дрожать, просыпалась  въ немъ угасшая  сила. Земля!  Восемьдесятъ  лѣтъ  прожилъ онъ съ ней,  видѣлъ въ ней  что-то  живое. Она дышала,  пила влагу,  засыпала, жила. Съ грустью глядѣлъ  онъ,  какъ земля  отходила  отъ рукъ: фабрик аи городъ  тянули къ себѣ. Жизнь „Хворовки“ начинала мѣняться,  особенно въ послѣднiе  неурожайные  годы. 

Поздно  разошлись сосѣди. На дворѣ шелъ  дождь, снѣгъ сходилъ съ  полей.   

 

Глава II. На откосѣ. 

 

Канунъ Крещенья выдался  ясный. Въ деревнѣ было тихо, даже ребятишки  сидѣли по избамъ и ждали святой воды. Сеня  валялся  на полатяхъ и грызъ сырую картошку. Въ четвертомъ часу въ Ивановкѣ  ударили  къ вечернѣ. 

− Ударили, дѣдъ! − крикнулъ Сеня. 

Вотъ уже  третiй разъ пойдетъ  онъ на откосъ смотрѣть  въ небо и слушать землю. Дѣдъ Савелiй  одѣлся и взялъ суковатую палку.

− Ну, Сеня,  пойдемъ. 

На улицѣ было  пусто. Жучка  кинулась было за ними, но старикъ  велѣлъ  заперть  ее въ сѣнцахъ. Пошли огородами. Подъ откосомъ  торчали  сухiя палки  бурьяна. 

Долго  поднимались  на гребень. Въ Ивановкѣ  пономарь уже кончилъ звонить. Дѣдъ  помолился  на церковь. 

Тишина стояла надъ полями. Облѣзлая  бѣлая  церковка сельца Ивановка  сиротливо  торчала на бѣлой равнинѣ. Верстахъ  въ двухъ, въ сторонѣ,  высилась труба суконной  фабрики. 

− Вотъ она, земля-матушка, − вздохнулъ дѣдъ. − Спитъ  она. А придетъ весна,  ручейки заиграютъ, и проснется, и вздохнетъ…

− Во-онъ, дѣдушка, трубу-то  какую вывели!.. Вотъ  такъ труба-а!.. 

− Кто ее вывелъ, тотъ и деньги  за нее возьметъ. Глянь-ка къ лѣсу-то… Тучки-то  нѣтъ, ась? 

Сеня посмотрѣлъ въ сторону дальняго лѣса. 

− Нѣтъ,  дѣдушка, чисто. Кругомъ чисто. 

На  колокольнѣ опять ударили. Плавно  катился  звонъ въ широтѣ  бѣлыхъ полей. 

Дѣдъ  опустился  на снѣгъ,  разрылъ до земли и сталъ  слушать. Сеня  также  припалъ къ землѣ. 

− Плохо, что-то, дѣдъ… А вотъ… чу-уточку… Въ ухѣ-то  ровно  скворчитъ кто… А ты  слышишь? 

− Плохо − не  слыхать ничего… Промерзла  плохо… Да и снѣжку мало… Онъ-то и  расходится, и не слыхать  его, − звону-то… 

Они поднялись. Сеня  вопросительно  смотрѣлъ  на дѣда.

− Какъ же  теперь, дѣдушка?.. звону-то  не слыхать?.. 

Лицо дѣда  Савелiя  было скорбно. 

− Сень,  глянь-ка  на небо-то… по-надъ лѣсомъ то… не видать, ась? 

− Облачко, дѣдъ,  плыветъ… Ма-ахонькое  облачко… А вонъ и еще… А вонъ и надъ  Иванковымъ облачко… И еще, дѣдушка, облачко  плыветъ…

Сталъ смотрѣть  и Савелiй. 

− Погоди… Нѣтъ  ничего. 

− Да не видишь ты… Вонъ  надъ овражкомъ-то,  гдѣ  коровы закопаны… Ишь, ихъ сколько  повалило!.. 

− Вижу теперь… вижу… много… охъ, много… си-ила…

− Да что ты трясешься какъ, а? дѣдушка!... 

− Холодно, Сеня… Ну, глянь-ка еще… 

− Плывутъ… ужъ  надъ дворами  плывутъ… Густыя  какiя, кучками все…

− Кучками?  

− Чисто вата… кучковыя…

Дѣдъ сталъ  молиться на цероквь. 

Они стали  спускаться  съ откоса, а изъ-за лѣса  плыли  облака, рыхлыя, бѣлыя, сбивались въ  кучи,  громоздились въ волшебныя  постройки. Они наползали  на солнце. Стая галокъ  черной,  изгибающейся  полосой съ крикомъ тянулась  надъ  болотомъ. Изъ церкви расходился народъ. Дѣдъ  Савелiй  не говорилъ ни  слова. Сеня тоже молчалъ. По примѣтамъ  дѣда онъ  зналъ, что и въ этомъ  год урожая не будетъ,  и его маленькое  сердце  болѣло. Въ немъ зарождалась любовь  къ землѣ, и ему было обидно и за эту  безплодную  землю, и за облака, и за дѣда. 

Дома  дѣдъ залѣзъ  на печь и только тамъ, въ темномъ  углу, сталъ молиться. Сеня  смотрѣлъ  на него и думалъ, − о чемъ  такъ  горячо молится  дѣдъ и отчего плачетъ. 

− Не плачь, дѣдушка… Вотъ лѣто придетъ, мы съ тобой  сѣно будемъ  ворошить… 

Бабка  Василиса принесла  крещенской  воды, покропила избу, сѣнцы,  коровенку и дала  попить  дѣду;  потомъ велѣла  Степанидѣ вынуть  изъ люльки Танюшку. 

− Держи ей  голову-то… Что-то она синяя какая… Ну, Господи, исцѣли… Авось  полегчаетъ…

Танюшка  хрипѣла и корчилась въ  сильныхъ рукахъ Степаниды. Багровыя  полосы  ярко обозначились  на спинкѣ. 

− Ну, помретъ она? − заплакала Степанида. 

−Сбѣсилась ты… съ крещенской-то водицы… А и помретъ… ангельская душенька… Что  ей мытариться-то!.. 

Танька  горѣла. Въ избѣ  было слышно, какъ  въ дѣтской  грудкѣ переливались хрипы. 

Николай  проснулся, выпилъ воды и велѣлъ  ставить самоваръ. 

Къ  ночи дѣвочка  померла. 

Бабка Василиса  положила посинѣвшее тѣльце на лавку, подъ образа, поставила  въ головахъ крещенскую  свѣчечку  и накрыла  кисейкой  маленькую  покойницу.  Сеня  сидѣлъ  на лавочкѣ рядомъ и плакалъ. Степанида, какъ  закаменѣлая,  сидѣла въ темномъ  углу, а дѣдъ  молился на печкѣ. 

Крещенскiя звѣзды ярко  горѣли  въ небѣ. Крѣпчалъ  морозъ на дворѣ,  потрескивали  старыя избы.   

 

Глава III. Неожиданность.

 

Когда Николай  жилъ зимой  въ городѣ, въ семьi  бывали веселые  дни. Приходило письмо  изъ Москвы,  и Сеню заставляли  читать  новости и  распоряженiя по хозяйству. Весной  прiѣзжалъ  отецъ, „Сѣраго“, встречали,  какъ  кормильца,  радовались  на  подарки. Потомъ „Сѣрый“  увозилъ  соху  въ поле, и Сеня  съ отцомъ  отправлялись пахать. Сеня зналъ,  что за мосткомъ  черезъ канаву  тянется ихъ полоска,  и съ гордостью брался  за соху,  весело  посвистывая  на плктоватаго „Сѣраго“. Потомъ сѣяли овесъ,  сажали картошку,  потомъ косили и возили сѣно… И все,  что было у нихъ,  давали  земля, „Сѣрый“ и отецъ. А теперь… 

Теперь „Сѣраго“ нѣтъ,  и нельзя его замѣнить; отецъ ходитъ на фабрику,  сердитый,  усталый. Придетъ весна, а онъ  также  будетъ ходить  на фабрику, и останется пустая полоска. Жизнь  мѣнялась. Дѣдъ  вздыхалъ на печи,  мать часто плакала. 

−  Мамъ, а, мамъ?... Когда лошадь-то  покупать будемъ, а?.. 

− Уйди ты!.. 

Сеня  отправлялся  къ дѣду. 

− Дѣдъ  Савелiй!.. А лошадь-то  будемъ  покупать, а?.. 

Корову скоро продали,  такъ какъ нечѣмъ  было  кормить. Утромъ въ воскресенье  Николай вывелъ  со двора  шершавую  „Желтушку“,  Степанида поплакала, и корову  повели на базаръ. Вечеромъ  Николай  принесъ восемь рублей и сказалъ: 

− Можетъ, къ веснѣ  и лошадь обглядимъ. На фабрикѣ  впередъ  попрошу. 

− Дѣдъ, лошадь  къ веснѣ  купимъ! − обрадовался Сеня. 

− Что Богъ дастъ, − вздохнулъ дѣдъ. 

ПОбывалъ Сеня  и на фабрикѣ. Когда онъ  вошелъ въ громадный корпусъ,  гдѣ съ трескомъ  вертѣлись челноки,  и щелкали ленты  приводовъ,  гдѣ было душно,  шумно и страшно, у него  закружилась голова. 

И  долго  еще  шумѣло  въ  ушахъ,  когда онъ  шелъ по снѣжному  полю къ деревнѣ… Нѣтъ! онъ будетъ дышать полной грудью  на вольной волѣ  полей… Онъ будетъ косить  на зарѣ  росистую траву, пахать, сѣять и молотить. Онъ будетъ  слушать  веселыя пѣсни жаворонка,  а не свистъ сианковъ,  онъ  будетъ работать  для себя и семьи на своей  землѣ. Онъ думалъ… Надежды  сбывались. Послѣ Пасхи  всей семьей пойдутъ покупать лошадь,  а тамъ и уройжай будетъ. Можетъ быть,  дѣдъ и ошибся. А тамъ и корову  купятъ,  и опять всей пойдетъ,  какъ и раньше.  

Но тутъ случилось событiе  необычайное,  перевернувшее  жизнь всей округи.

Въ концѣ  февраля  въ Иваново  прiѣхали  люди,  въ высокихъ сапогахъ и съ свѣтлыми  пуговицами,  привезли  съ собой  невиданные  инструменты, − трубы  какiя-то, цѣпи и пестрыя  палки, − им стали  ходить  по полямъ. Это были  желѣзнодорожные  инженеры. 

Они ставили вѣхи,  измѣряти высоты,  чертили планы. 

Въ первый же день  прiѣзда странныхъ  людей  пронесся слухъ,  что будетъ  надѣлъ земли, и дѣдъ  Савелiй  точно ожилъ и сказалъ внуку: 

− Вотъ и дождались,  Сеня… Нарѣжутъ на тебя землицы,  и будешь ты  заправскiй  хрестьянинъ. И не ходи ты  на хвабрику… 

− Нѣтъ,  дѣдъ,  не пойду. 

− И не ходи. Теперь у тебя земля… Самъ себѣ голова. Ежели есть  земля,  никто тебя  не зашибетъ, −  самъ себя прокормишь… 

Черезъ день  „хворовскiе“  узнали,  что скоро  по ихъ  землѣ желѣзную  дорогу поведутъ,  часть  земли  отойдетъ  подъ дорогу, и за  нее будетъ  выдано   вознагражденiе. 

Эта  вѣсть  молнiей облетѣла  округу, и въ  воскресенье въ  въ Иванково  собралась толпа и потребовала  инженеровъ для  переговоровъ. Вышелъ  молодцеватый  инженеръ  въ золотомъ пэнсне  и форменной фуражкѣ. 

Семенъ, какъ ораторъ, отъ имени всѣхъ заявилъ, что „мы никакъ не согласны“. 

− Намъ  твоихъ  денегъ не надоть. Жили безъ дороги и будемъ жить: некуда намъ ѣздить… Ты намъ  земли прирѣжь,  а не то чтобы „чугунку“… 

− Да  глупая, голова! − смѣялся инженеръ, − Для  другихъ  дорога нужна. Фабрики у васъ есть, новыя будутъ… товары будутъ возить… Вы на дорогѣслужить будете… 

Изъ  разговоровъ  толку, конечно,  не вышло:  инженеры  продолжали свою  работу. 

Узналъ о дорогѣ и  дѣдъ, узналъ,  что землю будутъ отрѣзать,  и грустно  покачалъ головой. 

− Землю-то берутъ  у насъ, дѣдъ, − сказалъ  Сеня. − Какъ же теперь?.. Савелiй  только  вздохнулъ. 

Въ апрелѣ  хворовцы уже  отъ старшины  узнали,  что оцѣнка  земли  произведена, цѣна  хорошая, и работы начнутся  лѣтомъ. Отъ „Хворовки“ отходило  десятинъ сорокъ. Когда же  Семенъ  сообщилъ дѣду,  что дорога  и откосъ  пеперѣжетъ,  старикъ  былъ убитъ: у него  отнимали  послѣднее. Тамъ,  на откосѣ,  онъ  провелъ  много  жгучихъ  часовъ; тамъ онъ  весенними утрами  сидѣлъ  и любовался  необъятною  далью,  глядѣлъ  на выплакавшее изъ-за  края  земли родимое  солнце,  слушалъ весеннiя  пѣсни,  еще  ребенкомъ  игралъ  и рылъ  ямы. Теперь пора  уходить отсюда,  слиться  съ землей,  которую  онъ всю жизнь  носилъ  въ сердцѣ.  

        

Глава IV. Послѣднiй поклонъ. 

 

Какъ то въ апрелѣ,  когда сошелъ снѣгъ,  и жаворонки  звенѣли  и кувыркались  въ небѣ,  старикъ позвалъ  внука: 

− Пойдемъ, Сеня,  на холмикъ!  

Они пошли. Пахло наврзомъ и  прѣлой землей. 

− Вчера  тят-то  сказывалъ, − лошадь то  не будемъ покупать… 

Савелiй молчалъ. 

− Мамка-то  на фабрику  чтобъ пошла, велѣлъ… Дѣдъ!... 

− Ась!  чаво тебѣ?.. 

− Ая  не хочу  на фабрику… гудетъ тамъ… 

− Воля  Божья, Сеня…  Жили отъ  земли,  а теперь и на…  на фабрику… 

Подъ  осыпью  уныло  торчали сухiе  стебли  бурьяна,  рылись куры, и заботливые пѣтухи  перепрыгивали по  мусорнымъ кучамъ. Тутъ  же шныряли собаки и ребятишки рыли  подземные ходы. 

Вотъ и вершина. Свѣжая струя  воздуха  хлынула имъ  въ лицо. Даль глядѣла  на нихъ. Вѣтерокъ обдувалъ, игралъ въ  жиденькой  бородкѣ Савелiя, въ свѣтлыхъ  волосахъ Сени. 

Дѣдъ смотрѣлъ въ даль,  весь ушелъ  въ сезерцанiе чего-то,  одного ему понятнаго. День былъ теплый,  солнечный. Отъ земли шелъ тяжкiй  запахъ прѣли и  сочной земли. На болотинѣ еще лежали  исполинскими  простынями  бѣлые клочья  умиравшей  зимы. На прудахъ  у деревни  ледъ  опускался на дно. Въ небѣ  уже чуялся  дрожащiй  звонъ ранняго  жаворонка. Черная земля  жадно вбирала  въ себя  жаркiе лучи солнца. Тамъ, гдѣ должна была разстилаться  изумрудная озимь,  едва  выступали  зеленоватые островки: всходы  сопрѣли. Малоснѣжная  зимв  и дождливая осень сдѣлали  свое дѣло. Теперь  грачи выбирали прелыя зерна,  разбивая носами  рыхлые  комья земли. 

− Дѣдушка,  что ты молчишь все? Скоро лѣто будетъ, по ягоды пойдемъ… 

− Ахъ, Сеня, Сеня… 

Протяжный гудокъ  съ суконной фабрики заставилъ  дѣда вздрогнуть. 

− Чего ты, дѣдушка?.. фабрик аэто… къ  обѣду. А скоро тутъ  машина  побѣжитъ и свистѣть будетъ… А господа въ шляпахъ  изъ окошечковъ будутъ  на нашу „Хворовку“  глядѣть. Вотъ здорово-то будетъ,  дѣдушка, а?.. 

− Глупенькiй ты… Тебѣ господа-то въ  шляпахъ что?  проѣдутъ себѣ  и нѣтъ ихъ. 

Сеня посмотрѣлъ на дѣда и задумался. 

− Да… машина… − глухо сказалъ Савелiй. − Хлѣбушекъ  сѣяли, а теперь  машина  побѣжитъ… 

− Я, дѣдушка,  въ Москву  уѣду на машинѣ. Тятя  вчера сказывалъ,  что меня въ ученье  отдастъ, въ Москву. 

Савелiй  молчалъ и смотрѣлъ  на чернѣвшiя  поля.

− Дѣдъ? а,  дѣдъ?   

− Ась? чаво  тебѣ?.. 

− Холмикъ-то нашъ сроютъ? машину поведутъ… 

− Да, Сеня… и откосикъ  нашъ сроютъ… вотъ холмикъ нашъ… все… 

Слезы текли изъ его слабыхъ  водянистыхъ  глазъ. 

Тяжелая грусть  захватила и Сеню. 

− Дѣ-душ-ка… ты не плачь… Я тебѣ… калачъ  изъ Москвы  привезу… Дѣдушка!... 

− Ась? чаво тебѣ? 

− Калачъ тебѣ привезу… 

− Ну, пойдемъ, Сеня… холодно…

Они поднялись. 

Дѣдъ  долго смотрѣлъ  въ даль, потомъ,  опираясь на палку,  опустился  и сдѣлалъ  земной поклонъ. 

− Дѣдушка,  это ты  съ нашимъ  холмикомъ  прощаешься? 

− Да, Сеня… съ холмикомъ… съ землицей  нашей,  съ кормилицей  нашей… 

− И я  прощусь, дѣдушка. 

И Сеня сдѣлалъ  земной поклонъ. Онъ также прощался  съ землей,  которую еще не зналъ  хорошо,  но которую  уже любилъ, въ которой  начиналъ чувствовать мать, кормившую его. 

Дѣдъ Савелiй  послѣднiй разъ  сталъ  смотрѣть  на знакомую даль. Сюда  онъ не придетъ  больше. Притупившiйся  взглядъ  старался  охватить  все: черныя избы „Хворовки“, пруды у околицъ,  полузакрытые  ветлами  и бѣлой  пушистой вербой,  бѣдную  колоколенку сельца  Иванкова, кладбище поодаль,  поля, родныя,  дорогiя  сердцу  поля. А тамъ −  лѣсъ темной  каймой  заслонилъ горизонтъ,  болотина,  тучи  крикливыхъ  грачей, небо ясное, глубокое, съ пѣсней,  шныряющаго  гдѣ-то  въ глубинѣ, жаворонка. Дѣдъ  протянулъ  руки впередъ, къ этой  знакомой  картинѣ; хотѣлъ  охватить, укрыть всю красоту,  всю необъятную  вольную волю  полей, защитить  отъ  чего-то  новаго, страшнаго,  что надвигается  несокрушимой силой. А сзади  опять  загудѣла фабрика,  и опять  вздрогнулъ  испуганный  дѣдъ. 

− Фабрика это, дѣдушка!..  

− Да… да… пойдемъ… холодно… 

И они стали спускаться къ  деревнѣ. 

Это было послѣднее восхожденiе  на родной холмикъ. Въ концѣ  iюня,  когда въ „Хворовку“  прибыли  на своихъ  крѣпкихъ  лошадяхъ  землекопы-волынцы, дѣдъ  Савелiй умеръ: онъ не пережилъ своего холмика. 

Съ тоской  глядѣлъ  Сеня, какъ  срывали  дѣдовъ откосъ,  какъ строили насыпь,  рыли  канавы. Осенью отецъ  повезъ его въ Москву,  къ знакомому слесарю. Послѣднiй разъ, съ замиранiемъ  сердца, оглянулся  Сеня на родную деревню,  истово перекрестился  на колоколенку  сельца Иванкова. Можетъ быть, онъ не вернется  сюда никогда; можетъ быть,  не поведетъ  больше соху  по родимой  полоскѣ,  не выйдетъ съ косой на луга. 

Кто знаетъ?  

              

Глава V. Въ новый  мiръ.

 

Верстъ пятьдесятъ  шли  до уѣзднаго  городка. Прошил городокъ ночью. − Попадались фонарики на столбахъ,  ночные сторожа посвистывали  на перекресткахъ, подъ ногами  лежали камни. Отецъ  торопился,  боясь  опоздать на машину. Пили чай  въ большой комнатѣ, ѣли баранки. Мимо  проходили  запасные  люди съ мѣдными  ярлыками. Потомъ  гукнуло что-то, загромыхало и зашипѣло. Ударили  въ колоколъ,  всѣ  заспѣшили, забѣгали. 

Сеня  съ отцомъ  попали въ вагонъ „лучше избы“ и забрались спать  на верхнюю лавочку. Трясло  и постукивало, и Сеня  не могъ  заснуть. Была  темная ночь, и ничего не было  видно. И казалась  Сенѣ машина  громаднымъ  желѣзнымъ  конемъ на колесахъ, страшной  силой,  которая  можетъ  умчать  все и всѣхъ. И рядомъ  съ этой  „машиной“  онъ ставилъ „Сѣраго“, − какъ онъ  лѣниво  тащилъ  тлѣгу, помахивая  тощимъ хвостомъ. Съ грохотомъ и свистомъ мелькалъ  встрѣчный  поѣздъ, и Сеня думалъ: “это  къ намъ, въ „Хворовку“. 

Утромъ поѣздъ  выбросилъ  на каменную  площадку  вокзала сотни  людей, и Сеня, наконецъ,  увидалъ “машину“: невысокiй  паровозъ  сопѣлъ,  точно хотѣлъ  отдышаться, и грязный человѣкъ  съ тряпкой  ходилъ вокругъ,  протирая части. И сенѣ  было жаль уходить отъ этой  доброй „машины“,  домчавшей такую массу  людей,  и такой смирной теперь. 

Круглые камни увидалъ  Сеня подъ ногами,  и вездѣ  пугливый взглядъ его  встрѣчалъ камни. Уходя въ небо,  хмуро глядѣли  большiе дома сотнями оконъ; гремѣли  вагоны конки,  неслись  экипажи,  шумѣля ряды  извозчиковъ. 

− Иди, иди… привыкнешь, − сказалъ отецъ. − Вотъ тебѣ  и Москва. 

Сеня  смотрѣлъ  подъ ноги,  отыскивая  землю, − но земли не  было. Ни травы,  ни дали, ни свободы полей: желѣзо и  камни. 

− Голубокъ, тятя!.. и тутъ голубокъ! − крикнулъ  Сеня. Ходившiй по камнямъ  голубокъ обрадовалъ его, напомнилъ  родную сторонку. 

Долго  шли  по улицамъ  и переулкамъ и, наконецъ,  вышли  на вольшую  площадь съ высокой  башней. Какъ разъ  ударили часы на   башнѣ и напомнили  колоколъ сельца  Иванкова. 

− Нитокъ-то  што намотано… Зачѣмъ  нитки-то, а? − спрашивалъх Сеня, указывая на телеграфныя  проволоки,  густой сѣткой  тянувшiяся  надъ  головами. 

− Телеграфъ это… извѣстiя  по нимъ даютъ  на тыщи верстъ… Тутъ  все машина… И самъ ты  по машинной части пойдешь. Старайся,  и въ люди выйдешь. Ну, вотъ и пришли. 

Они  вошли  подъ сводчатыя ворота высокаго  каменнаго  дома. Спертымъ, гнилымъ  запахомъ  пахнуло  имъ навстрѣчу; склизкая  грязь  липла  къ ногамъ. Полутемный дворикъ  былъ  охваченъ съ четырехъ сторонъ облѣзлыми  каменными  гигантами, по которымъ, отъ земли и до чердаковъ, извивались  тонкiя  желѣзныя  лѣстницы съ площадками,  съ развѣшеннымъ  на перилахъ  тряпьемъ  и грязными  тюфяками.  Надъ лѣсенкой  въ подвальный  этажъ, въ углу двора,  висѣла вывѣска  съ изображегiями  самовара, кастрюль и подноса, − съ надписью: „мѣдная и самоварная мастерская Ивана Максимова. Принимаетъ  заказы  и въ  починку“. 

Они спустились  по каменной,  разбитой  лѣсенкѣ въ подвальный этажъ,  точно  на дно  колодца. 

− Жить  тутъ будешь… у Ивана  Максимыча. Землякъ нашъ,  Иванковскiй… Шапку-то сыми да поклонись, − торопливо говорилъ  Николай,  отворяя  ободранную  дверь. 

Лязгъ, грохотъ  и стукъ  ударили  въ уши. Тяжкiй запахъ азотной  кислоты и гари  защипалъ  глаза,  защекоталъ въ горлѣ. Подъ окнами  стояло  человѣкъ шесть  рабочихъ,  черныхъ и грязныхъ,  стучали  молоточками,  точили и скребли  по металлу,  производя  не выразимый  скрежетъ и дязгъ.  У гона  стоялъ  мальчикъ, покрытый  копотью,  и ногой  приводилъ въ двивженiе  большiе  раздувательные  мѣхи; огонь вспыхивалъ  синими  языками,  и сотни  искръ  сыпались  на кирпичный  полъ, оставляя тяжелый  запахъ  каменнаго угля. 

Никто не слыхалъ, какъ вошелъ  Николай съ Сеней. 

Этотъ ужасный стукъ! Онъ забирался въ мозгъ и вертѣлся  тамъ,  какъ сотни  мухъ въ пустомъ  стаканѣ. 

Вышелъ  изъ боковой  комнаты  тощй и рыжiй  хозяинъ, Иванъ Максимычъ,  поговорилъ съ Николаемъ,  хмуро взглянулъ на Сеню  и сказалъ: 

− Дѣла-то нынче  тово… куда мнѣ  его брать?.. 

Николай долго просилъ и кланялся,  хвалилъ сына  и крестился на  потолокъ. 

− На васъ да на Бога, Иванъ Максимычъ,  вся надежда. 

Потомъ отецъ  съ хозяиномъ куда-то ушли,  а Сеня  сидѣлъ въ углу, у лохани,  оглушенный лязгомъ  и визгомъ металла. Мальчикъ  бросилъ  раздувать горнъ  и уже вертѣлъ  громадное колесо,  насмѣшливо  поглядывая на „новичка“. 

Уже къ вечеру  возвратился  отецъ,  далъ Сенѣ пятакъ и сайку,  покрестилъ,  похлопалъ по спинѣ и сказалъ  не совсѣмъ  твердымъ  голосомъ: 

− Изъ милости  Иванъ-то Максимычъ  ужъ  взялъ… Ты это самое понимай… изъ милости… Кому ты нуженъ? Чувствуй и потрафляй… Прибьетъ  ежли, − смолчи. Такъ  ужъ вы, Иванъ Максимычъ, обучите ужъ… замѣсто  отца, стало быть… Ну, прощай! 

Онъ еще разъ  потрепалъ  Сеню  по спинѣ, хотѣлъ что-то  сказать еще, постоялъ, подумалъ  и ушелъ совсѣмъ. Хозяинъ  велѣлъ  Сенѣ  снять сапоги  и далъ опорки,  отобралъ зипунъ и шапку и выдалъ пальтишко,  фартукъ и  старый,  безъ козырька,  картузъ. 

− Приглядывайся  пока что… Вотъ  тащи  съ Васькой лохань. 

Вертѣвшiй  колесо  мальчикъ  взялъ изъ угла  палку и показалъ, какъ надо  дѣйствовать. Въ заднемъ  углу  двора они  вылили помои  въ яму, и мальчикъ сказалъ: 

− Здоровый  ты… Какъ тебя  звать?.. Сенька?.... А меня Васька. А хозяина „Рыжимъ“  зовутъ,  только ты  не фискаль… Объ стѣнку умѣешь  играть? Ужли  не умѣешь?!.. Плевое дѣло. Тебѣ отецъ  денегъ далъ? 

− Да, пятачокъ…

− Ну,  вотъ въ воскресенье сыграемъ. Я тебѣ  и въ три листика  покажу. Ты деревенскiй?  

− Да. У насъ  земля есть  въ „Хворовкѣ“…

− А я изъ шпитательнаго… Отецъ тебя бьетъ?.. 

− А за  что?.. 

− Ну, вотъ… такъ…  мало ли… 

− Нѣтъ. Такъ  потаскаетъ разокъ,  а то ничего… 

− Ужли не билъ? ишь  ты…  А Рыжiй нашъ злющiй… Каждый день  выволочка. Сгребетъ  за волосы… такой  чертъ…

Сеня слушалъ Ваську и  думалъ: зачѣмъ  отдалъ  его отецъ  къ хозяину?  

        

Глава VI. У колеса. 

 

Первыя недѣли были особенно тяжелы. Не легко было  привыкнуть къ  новымъ порядкамъ;  приходилось быть на чеку,  не пропустить,  среди ужаснаго шума,  хозяйскаго окрика и летѣть по первому зову. Въ программу пятилѣтняго  „ученья“  входили  неизмѣнные  подзатыльники,  безъ чего, казалось,  не могла бы дѣйствовать мастерская. Иванъ Мксимычъ  давалъ  тычки и подзатыльники между дѣломъ и какъ-то машинально; хозяйка  больше прибѣгала  къ „таскѣ“. День принадлежалъ  Ивану Максимычу, вечеръ − хозяйкѣ,  вѣчно кашлявшей  и страдавшей  зубами. 

− Лопать-то лопаешь хозяйское,  а за самоваромъ, дьяволенокъ,  не доглядѣлъ!.. 

И Сеня  получалъ „таску“. 

− У,  каторжный!  хоть бы сдохли вы всѣ, окаянные!...  Дѣвчонка оборалась,  а онъ и ухомъ  не ведетъ…

Следовала  энергичная  „выволочка“. 

− А меня утюгомъ какъ  двинетъ,  вотъ въ самое  это мѣсто, − показалъ Васька ожогъ на  щекѣ. − Такая вѣдьма…

Съ утра  и до глубокой ночи  нельзя было присѣсть  отдохнуть: приходилось бѣгать  въ булочную за хлѣбомъ,  гдѣ всегда давали  „привѣсокъ“  сладкаго, обыкновенно съѣдавшiйся дорогой; въ мясную и на рынокъ  съ хозяйкой,  на бассейнъ  за водой,  въ желѣзныя  и москальныя лавки;  приходилось два раза въ недѣлю  нести въ „городъ“  товаръ −  кастрюли и  самовары.  

Но, кромѣ этихъ работъ,  была и еще работа  спецiальная. 

По срединѣ  мастерской  стояло большое, или, какъ  говорилъ Васька, “чортово“ колесо, − приводъ  съ бѣгающей  по немъ  широкой  кожаной  лентой. Лента  эта  вертѣла  длинную  желѣзную палку  съ колесиками,  отъ которыхъ  шли  ремешки къ станкамъ. Къ  этому-то  колесу,  въ качествѣ  двигателя,  и былъ  приставленъ Сеня. 

− Колесо!... − кричалъ мастеръ. 

Сеня  повисалъ  на ручкѣ привода, колесо  медленно  повертывалось съ унылымъ пискомъ,  и маленькiе  станочки и точилки − полировщики  начинали жужжать. Перво е время  Сеню  очень занимала эта работа: онъ одинъ  давалъ жизнь мастерской,  заставлялъ  жужжать и вертѣться станки. Но, когд раскачавшееся колесо  ударило его  раза  два по  подбородку  и швырнуло  на полъ,  онх  возненавидѣлъ  его и понялъ Ваську. 

− Ты что-жъ,  чертенокъ!.. − кричалъ  изъ-за  перегородки  Иванъ Максимычъ. − Только  упусти  еще у  меня!

− Два года  его вертѣлъ, − такое  чортово  колесище… − пояснялъ Васька. − Я ужъ  его сломалъ разъ,  да опять сдѣлали. Одного мальчишку  чуть не  пришибло… 

День въ мастерской  начинался  съ шести утра и кончался въ восемь,  когда старшiй  мастеръ Кириллъ Семенычъ  снималъ  съ головы  ремешокъ. Тогда всѣ  бросали работу  и шли мыть руки,  потомъ  выходили курить къ воротамъ, а Сеня  съ Васькой поступали въ  распоряженiе хозяйки. Потомъ  ужинъ,  потомъ  надо убрать посуду,  принести воды,  подмести мастерскую.  Потомъ Иванъ Максимычъ  отправлялся въ трактиръ,  и надо было  дожидаться его и не  задержать за дверью. 

Кончивъ работы,  мальчики приносили изъ чулана  рваные  тюфяки и  устраивались спать  на полу. Тушилась лампа,  и въ уголкѣ,  возлѣ  лохани, начиналась бесѣда.  Вспоминались  мелкiя  радости,  прошлое,  такое счастливое  въ  сравненiи  съ настоящимъ. Сеня говорилъ  о деревнѣ,  о дѣдѣ Савелiи, объ Иванковской школѣ,  о поѣздкахъ въ   „ночное“.  

− И волки у васъ  есть? − спрашивалъ  восторженно  Васютка. − А вѣдмеди  есть? Ужли нѣтъ  вѣдмедей: а? Ишь,  крысища  бѣгаетъ… А есть  у васъ  тамъ… тигра?... 

− Нѣтъ. У насъ  больше зайцы!.. Надысь  Семенъ  волка  вилами запоролъ… 

− Хорошо у васъ, − вздыхалъ Васька. − А я  и въ лѣсу-то не  былъ ни разу… Меня, говорятъ, на камняхъ нашли, на  мостовой.    

Было холодно  въ мастерской,  и мальчики  ежились  подъ рванымъ лоскутнымъ одѣяломъ. 

День за днемъ  таяли  впечатлѣнiя деревни: ихъ  вырывали  изъ памяти  суровые нравы  мастерской и  этотъ  вѣчный стукъ  и лязгъ  желѣза. Ѣдкiй  запахъ кислотъ  и каменнаго угля  вытравляли  нѣжныя ощущенiя,  сохранившiяся въ  душѣ отъ жизни  подъ  читсымъ и свободнымъ небомъ,  среди луговъ и полей. Лежа на кирпичномъ полу  мастерской,  Сеня пытался вызвать въ памяти   сладкiя  грезы  прошлаго, и это  все рѣже и рѣже  удавалось ему. Какая-то  сѣрая  стѣна  уже закрывала ихъ,  эти грезы. 

Раньше,  лежа  съ дѣломъ на печкѣ,  или лѣтомъ, когда, бывало,  на зорькѣ ходилъ онъ  съ отцомъ на лугъ косить, онъ не чувствовалъ  надъ собой гнета: тамъ онъ былъ  вольнымъ,  такимъ же работникомъ  работникомъ для семьи, въ свои одиннадцать  лѣтъ,  какъ и отецъ. Здѣсь  же его  отовсюду давила  посторонняя  сила,  зависимость, страхъ. 

И никого кругомъ,  никого, кто  могъ бы  ободрить,  сказать теплое слово. Нѣтъ,  въ затхлой  мастерской былъ  человѣкъ, и этотъ человѣкъ…

Но обратимся  къ разсказу. 

Иванъ Максимычъ  цѣлый день  былъ не въ духѣ,  бранился съ женой,  ругалъ мастеровъ и клялся,  что „скоро вся  эта канитель кончится“. Постоянный заказчикъ,  владѣлецъ  крупной  городской торговли,  объявилъ себя несостоятельнымъ и не платилъ Ивану Максимычу. 

− Лампы заправляй! − крикнулъ хозяинъ Сенѣ. 

Тотъ пугливо жался у двери. 

− Я говорю!!. Что?.. бутыль  разбилъ?.. что?.. склизко? Вотъ тебѣ  склизко!.. 

Онъ ударилъ Сеню  наотмашь,  сбилъ  съ ногъ  и продолжалъ  дѣйствовать  подвернувшимся  подъ руку оловяннымъ  прутомъ. Вастка  юркнулъ  за печку. Мастера  бросили работу. 

− Брось! − крикнулъ Кириллъ Семенычъ,  подходя  къ хозяину.

− Убьешь вѣдь  мальчишку! брось! въ полицiю заявлю.     

− Не встрѣвайся, ты!.. наживи  дѣло и командуй…

− Дѣло! не  смѣешь  людей терзать… Не хорошо, Иванъ максимычъ,  не законъ  это…

− Мое дѣло хозяйское … по закону могу учить. 

− Да что „по закону“…  ты по совѣсти-то!.. Ишь,  исполосовалъ-то,  рубаху всее  изодралъ… Ну,  вотъ  помни  мое слово,  сколько разъ  говорилъ: ежели еще бить будешь,  прямо къ  мировому заявлю. 

Иванъ Максимычъ  угомонился; Кириллъ былъ ему полезенъ,  и ссориться съ нимъ  было не  разсчетъ. 

Настала ночь. Сеня лежалъ  въ углу  и не могъ заснуть: ныло все тѣло,  на  сердцѣ  стояла муть,  будущее  представлялось  мрачнымъ. 

− Будетъ тебѣ  ревѣть-то, − утѣшалъ  Сеню Васютка. − Мнѣ  вонъ вчерась  какъ  врѣзалъ,  а я ничего… чортъ съ  нимъ, съ Рыжимъ… 

− Чего ревѣть!.. Тебѣ  хорошо еще, у тебя  отецъ есть… Отпиши ему, что, молъ,  дерется  Рыжiй,  онъ тебя и возьметъ въ  деревню. А мнѣ вотъ… 

Сеня пересталъ плакать.

− У меня никого нѣтъ. Баринъ  вотъ,  который… 

− Какой браинъ?  

− Изъ шпитательнаго,  вотъ который приходитъ. Жалился я ему надысь, а онъ  пальцемъ  пригрозилъ… серди-итый. А то давай, Сенька,  убѣгемъ… пойдемъ,  куда глаза глядятъ. И придемъ мы…  въ какое-нибудь  заморское царство… а?... 

Сеня вздохнулъ. Вздохнулъ и Васютка. 

− Да  не уйтить только. Онъ, Рыжiй, хи-итрый. Вотъ что, Сенька:  пойдемъ къ тебѣ, въ деревню. Возьметъ  меня твой отецъ, а?.. 

− Не знаю… 

Чиркнула спичка въ темнотѣ и освѣтила  мастера  Кирилла, сидѣвшаго на лавкѣ  и раскуривавшаго  трубку. Спичка потухла,  и лохматая голова  Кирилла потонула  во тьмѣ. 

− Охъ, Господи,  помилуй  насъ грѣшныхъ… А ты, парнишка,  не отчаивайся, − услыхалъ Сеня  знакомый голосъ. − Поплакалъ,  тоску  то замирилъ,  и будетъ[1]. Жизнь, братъ,  еще впереди,  милый ты мой, − гляди, и въ мастера  выйдешь. Да-а…  теперь што  еще!.. А, бывало,  проволокой  драли, да-а-а… Вонъ онъ, Васькато… изъ воспитательнаго дома… безъ отца,  безъ матери… а, ничего, терпитъ… 

− Я, Кириллъ Семенычъ, ужъ привыкъ. У меня, Кириллъ Семенычъ,  даже  синяки  не вскакиваютъ… 

− То-то и есть. Э-эхъ, пареньки… Терпи, казакъ, − въ атаманы  выйдешь. 

Скоро трубка перестала  попыхивать, − Кириллъ Семенычъ  заснулъ.  

− Ужъ  и умный онъ у насъ, − сказалъ  Васютка. − Самый умный  изо всѣхъ. И книжки  читаетъ,  звонки  лектрическiе  можетъ дѣлать…  

       

Глава VII. − Кириллъ Семенычъ.

 

По воскресеньямъ  Иванъ Максимычъ торговалъ  на „Сухаревкѣ“ изъ палатки. Торговля эта была поручена имъ  старшему мастеру, Кириллу Семенычу,  на котораго можно было  положиться вполнѣ,  а самъ онъ посвящалъ  праздникъ  трактиру. 

Кириллъ Семенычъ  не довольствовался  продажей  самоваровъ, кастрюль  и подносовъ: онъ скупалъ  испорченныя  швейныя машинки,  электрическiе  звонки, вѣсы,  акварiумы и всякое старье. Первое время  хозяинъ косился  на эту “пустяковину“ но когда  Кириллъ Семенычъ,  разобравъ купленное  и приведя въ порядокъ,  къ слѣдующему воскресенью  выставлялъ на продажу  исправленную машинку  или звонокъ  и приносилъ хозяину выручку, Иванъ Максимычъ  предоставилъ мастеру свободу  дѣйствiй. 

Въ помощники себѣ  при торговлѣ Кириллъ Семенычъ бралъ поочередно  Сеню и Васютку. Разставивъ  товары,  онъ устраивался  подъ парусинной  покрышкой и читалъ что-нибудь,  поджидая покупателей. Книги  онъ любилъ  историческiя  или „про науку“. Рядомъ торговалъ  букинистъ Пахомычъ, „просвѣщенный человѣкъ“,  какъ говорилъ Кириллъ Семенычъ. Торговали они  пососѣдству  болѣе  пяти  лѣтъ и уважали другъ  друга. 

− Вотъ-съ почитайте, Кириллъ Семенычъ,  книжица-съ  объ электрическихъ звонкахъ. 

Кириллъ Семенычъ  прочиталъ  о звонкахъ и, возвращая книгу, сказалъ:  

− Полезная и  явственная книжечка. 

− А вотъ  физика… о всякихъ опытахъ и про природу. Ученая книга,  но тяжела,  ежели  всю ее прочитать.  

− Попробуемъ.. Лиха  бѣда начать. 

На физикѣ  Кириллъ  Семенычъ  сидѣлъ долго,  не понималъ  многаго,  думалъ, прикидывалъ  и восторгался: 

− Мудрость-то  человѣческая!..  что къ  чему − все извѣстно. Который  понимающiй  много можетъ уразумѣть.  

− Эй,  милый человѣкъ!.. что  за кастрюльку-то  просишь? − спрашивалъ  покупатель, и Кириллъ Семенычъ  спускался  отъ мечты  къ дѣйствительности.  

За пять лѣтъ  сосѣдства съ Пахомычемъ, Кириллъ Семенычъ  почерпнулъ много  всевозможныхъ  свѣдѣнiй. Онъ воспринималъ ихъ  безъ всякой системы, переходилъ отъ физики  къ садоводству и гальванопластикѣ и отъ  „лѣченiя  болѣзней водой“ къ „исторiи  крестовыхъ походовъ“.  Но эта-то  разбросанность и спутанность,  эта неисчерпаемая  масса свѣдѣнiй  и открытiй  человѣческаго  ума и поражала его. Онъ уже  чувствовалъ  необъятность „науки“, ея  сложность и непроницаемость  для многихъ. Наука, ученость  показалась  му тайной,  открытой немногимъ, тѣмъ,  что могутъ  покупать  и читать книги. И Кириллъ Семенычъ  постепенно  проникся  уваженiемъ  къ ученымъ  людямъ,  разбирающимся  во всей  этой сложности и мудрости.  

Тысячи людей  проходили  мимо  его  ларя, и онъ старался  найти  среди  нихъ этихъ „ученыхъ“  и чувствовалъ  удовлетворенiе, когда  удавалось замѣтить  въ пестрой  толпѣ „понимающаго  науку“  человѣка. На этотъ счетъ у него  выработался  особый взглядъ. 

Женщины  не заслуживали  его вниманiя: ихъ  дѣло − „сковородку  купить и вообще  по хозяйству“. Мужички были „тьма и больше ничего“. Толстый, румяный баринъ, на его взглядъ,  былъ „такъ  больше для  гулянья“; купцы  „нащотъ кармана“. Если  проходилъ худощавый  господинъ  въ потертомъ пальто и въ очкахъ, − это былъ  человѣкъ „свой“, понимающiй, изъ „учоныхъ“; студенты  были „прямо сказать − сама наука“; гимназисты  только  еще „притрафляются“. Люди,  останавливающiеся у ларя Пахомыча  − были все  люди стоющiе.     

Иногда мастеровые  останавливались  у ларя Пахомыча и искали чего-то. 

− Вы по  какой части будете? − вступалъ въ разговоръ Кириллъ Семенычъ. − Сапожники… гм… Вотъ… „Чѣмъ  люди живы“ бери… про васъ тутъ  есть… Эй, дядя! фабричный будешь?  

− Фабричный… По красильной  части мы… а что? 

− Бери вотъ химiю-то… чего тамъ... Про всякую краску тутъ… Или вотъ котлы,  чтобы не взрывались… А то вотъ  господина Карамзина  вся исторiя, ужъ  будешь доволенъ… 

И странное дѣло, − или лицо такое  хорошее было у Кирилла Семеныча, или ужъ  такъ душевно  говорилъ онъ, но часто  покупатель,  искавшiй  чего-бы „почуднѣе“,  вертѣлъ въ раздумьи  книгу, торговался, уносилъ домой. Старичкамъ Кириллъ Семенычъ  рекомендовалъ  душеспасительныя  книги,  приказчикамъ  ариөметику,  мужичкамъ о сельскомъ  хозяйствѣ, о лѣченiи  домашнихъ животныхъ и проч.  

− Не на свою ты линiю попалъ, Кириллъ Семенычъ, − говорилъ Пахомычъ. − Книгами-бы тебѣ торговать. 

− Самъ знаю, что не на свою, да поздно  свѣтъ  знанiя меня осѣнилъ. Вѣдь,  бездна  неочерпаемая всякаго знанiя… поздно теперь все постичь. 

− Сударь, какъ вы полагаете, − вступалъ онъ въ разговоръ съ какимъ-нибудь „ученымъ“: − много  наукъ на свѣтѣ?  

 − Много, − улыбался тотъ. − А что? 

− Такъ. А какая  ихъ причина?.. чтобы  людямъ  на утѣшенiе и  всякое благо?.. 

− Ну, безусловно! Науки облегчаютъ  человѣку  борьбу съ нуждой, съ силами природы… 

− Такъ и зналъ… вѣрно. 

Въ первое же  появленiе  Сени на „Сухаревкѣ“ Кириллъ Семенычъ  сунулъ ему въ  руку географiю и ариөметику и велѣлъ все читать,  безъ пропуска. 

− Не поймешь, а читай, − вычитаешь… А вотъ это все  снаряды… ихъ „учоные“  покупаютъ… Вотъ тебѣ электрическая  батарея, − звонъ  можетъ  производить, − показывалъ онъ  скупленный и исправленный хламъ. − Это вотъ − катушка  электрическая, − человѣка  можетъ скорчить,  ежели въ ее электричества напустить!.. Это вотъ для химiи нужно… что-нибудь  такое, ну, кислоту  тамъ добыть,  ядъ какой-нибудь  на пользу  мастерства… Тутъ  все по наукѣ, только понимающiе  покупаютъ. 

Каждое  воскресенье  Кириллъ Семенычъ  открывалъ Сенѣ  что-нибудь  новое, о чемъ тотъ  и не слыхивалъ  въ Иванковской школѣ. Груды книгъ Пахомыча  особенно  поражали  воображенiе мальчугана, говорили  о какомъ-то особомъ  мiрѣ, о существованiи котораго Сеня и не подозрѣвалъ. 

− Это что! − вдохновенно говорилъ  Кириллъ Семенычъ. − Это такъ, одна видимость… Ихъ-то, братикъ, миллiоны напечатаны. Онѣ по угламъ разсованы. А „учоные“  такъ въ нихъ и сидятъ,  соображаютъ,  стараются  для всѣхъ… 

„Учоныхъ“ онъ  сумѣлъ  представить Сенѣ въ такомъ таинственно-заманчивомъ  видѣ,  что, когда  проходилъ мимо господинъ, по примѣтамъ Кирилла Семеныча  похожiй на „учонаго“,  Сеня  осматривалъ его съ  головы до ногъ, стараясь  подмѣтить  въ немъ что-нибудь необыкновенное. 

− Отъ нихъ все, для всѣхъ  стараются. Дай  срокъ и до деревни доберутся, и такая тамъ  жизнь пойдетъ, − умирать не надо… 

− А скоро это  будетъ, Кириллъ Семенычъ? 

− Какъ скоро?.. годовъ  такъ, надо полагать, черезъ… двадцать… а можетъ и черезъ сто… какъ наука себя окажетъ. Читай  вотъ и постигнешь. Вотъ, на-ка… прочитай  про Колумба, какъ онъ  для всѣхъ старался  Америку отыскать… Или вотъ  про самоѣдовъ… 

На шумной  Сухаревской площади  передъ  Сеней  открылся одинъ  изъ уголковъ жизни. Шли мимо люди, останавливались, покупали, уходили, а за ними еще и еще  въ безконечномъ разнообразiи. „Учоные“  люди рылись  въ книгахъ  Пахомыча, и лица  ихъ были  серьезныя,  одежда была „такъ себѣ“. 

− Ишь, бѣднота какая, − говорилъ про нихъ Кириллъ Семенычъ,  съ любовью оглядывая  выгорѣвшую фуражку и швы  на пальто студента. − И шубы у него нѣтъ,  а душа теплая… Онъ сидитъ-сидитъ съ книжкой, − глядь и изобрѣлъ что… Вотъ одинъ  нѣмецъ  сахаръ  изъ воздуха добываетъ… 

Мужички проходили мимо, − знакомые  Сенѣ мужички. Они тупымъ  взглядомъ  смотрѣли  на книги  и нерѣшительно  вертѣли ихъ. 

− Ищутъ  себѣ облегченiя и ничего-то  не понимаютъ… Тьма! − говорилъ  Кириллъ Семенычъ. 

Дѣтская  вѣра  Кирилла Семеныча въ науку  и ученыхъ  сообщалась и Сенѣ. Книжка,  открывавшая ему  новое,  иногда даже  чудесное,  развертывавшая  безконечно  разнообразныя  картины  сложной человѣческой жизни,  вырывавшая  его изъ  затхлой  мастерской  съ вѣчнымъ грохотомъ  и ѣдкой  гарью, день за днемъ  становилась  для Сени  добрымъ  могущественнымъ  другомъ. Стоило только  раскрыть ее, и пропадалъ  гнетъ, уплывала  изъ глазъ  грязная мастерская, „чортово  колесо“,  и тоска замѣнялась  сладкимъ  ощущенiемъ  забытья. 

Какъ-то  вечеромъ,  вернувшись съ „Сухаревки“, Сеня засталъ такую сцену.    

Хозяинъ сидѣлъ  на верстакѣ,  окруженный мастерами. Слышалась ругань, угрозы,  пьяные выкрики. 

− Нѣтъ работы! Куда хошь ступай…  Получайте  разсчетъ! 

− Какъ такъ разсчетъ?.. не люди  што-ь мы,  а?  Праздникъ на дворѣ,  рыжiй ты чортъ!.. 

− Ты не  лайся, я и въ полицiю сволоку. Рвань окаянная, − кричалъ Иванъ Максимычъ. 

Шумъ и ругань тянулись  долго. Сеня понялъ,  что у хозяина  дѣло пошатнулось,  сократились заказы,  и теперь онъ разсчитывалъ троихъ. 

− Ну,  ужъ я тебя уважу! − кричалъ  пьяный  мастеръ. − Забудешь, какъ кровь  нашу пить!

− Братцы, − вмѣшался  Кириллъ Семенычъ,  да ежели „крызисъ“… Доведись и до васъ, − кто  народъ  будетъ задарма держать?.. Такова  ужъ судьба наша… 

Для  Сени  все это  было ново. Онъ думалъ, что если человѣкъ  знаетъ дѣло,  то не пропадетъ. Такъ говорилъ отецъ. На повѣрку-же  выходило не то. 

Мастера  покричали,  взяли разсчетъ  и ушли. 

− Видишь,  какое наше положенiе, − сказалъ  Кириллъ Семенычъ. − Есть работа − живешь, − нѣтъ, − на мостовую. Потому что  устройства  настоящаго  нѣтъ. Да будь у  нихъ земля, али  какая поддержка, − и горя  мало… Ну, только  ученые… они  додумаются, придетъ время. 

− А меня  не выгонитъ?.. 

− Нѣтъ,  ты по контракту… Ты  на пять  лѣтъ прикрѣпленъ. 

− А они  куда  теперь пошли?... 

− куда пошли,  въ ночлежный… Есть  такiе  дома, за пятакъ  на ночь  пускаютъ. И безплатные  есть… Бывалъ и я тамъ, − вздохнулъ Кириллъ Семенычъ, − не дай-то  Господи… Вся  голь  тамъ собирается… 

И Сеня  вспомнилъ  свою избу,  теплыя  палати,  дѣда… Хоть ничего  тамъ нѣтъ, въ „Хворовкѣ“, ни машинъ, ни домовъ-гигантовъ, ни яркихъ фонарей,  ни магазиновъ, но нѣтъ  также  и пустыхъ, страшныхъ  безлюдьемъ  улицъ  ночью,  по которымъ  бродятъ  безпрiютные люди,  заглядывая  въ темныя окна  уснувшихъ домовъ. 

      

Глава VIII. Шпитонокъ.

 

Скучно  тянулось  городское  лѣто. Во дворѣ,  обставленномъ  каменными стѣнами, нагрѣтый  за день  воздухъ  сгущался  отъ  испаренiй  выгребныхъ  ямъ и волнами  вытекалъ  на улицу,  и на улицѣ  было также  душно  отъ нагрѣтаго  камня. Лѣта  съ влажной  прохладой  лѣсной  глуши,  привольемъ  луговъ  и полей здѣсь, въ городѣ, не было. Само солнце, казалось,  было не то. 

Оно появилось  только  въ обѣдъ,  выплывая бѣлымъ  палящимъ  шаромъ  изъ-за  чердака  сосѣдняго  дома,  слѣпило  глаза, играя на  стеклахъ,  и скоро опять  уходило  за крыши. Оно было  точно  въ плѣну,  сжато  камнями, и не было ему  простора, какъ въ „Хворовкѣ“.  

Тамъ, − помнилъ Сеня, − громадный  багровый дискъ  медленно  выползалъ  изъ-за  дальняго  косогора, и какой  просторъ  былъ  для него  въ небѣ!  Выйдя  изъ-за  косогора,  солнце  катилось надъ полями,  подымалось  надъ лѣсомъ,  плавало въ небѣ,  потомъ  начинало  склоняться,  золотило  крестъ колоколенки, краснѣло, какъ уромъ, и закатывалось  далеко-далеко… 

− Въ деревню  хочешь? − спрашивалъ Кириллъ Семенычъ, замѣчая тоску  на лицѣ Сени. − да,  хорошо въ деревнѣ!.. Вотъ господа  на дачи  уѣхали,  а мы… Такъ и помремъ здѣсь… а  ты тово… не разстраивайся… Можетъ,  на заводъ куда  попадешьююю Есть такiе заводы,  за городомъ гдѣ. Тамъ,  какъ вышелъ,  тутъ тебѣ и лѣсъ, и рѣчка, и все…  А тутъ − городъ… Онъ, братикъ,  верстъ на пятнадцать идетъ,  и камни все… Вотъ погоди, − на кладбище  пойдемъ  въ праздникъ…  

Прогулка  состоялась. Прихватили  и Васютку. День выдался  сѣренькiй, скучный. Шли пыльными улицами,  пробирались  огородами,  пустырями. Кладбище  лежало на полѣ,  среди  громадныхъ ямъ  и рвовъ,  оставшихся  отъ  кирпичнаго завода. Въ вершинахъ березъ  и кленовъ уныло  кричали галки. Кириллъ Семенычъ  ходилъ среди  могилъ  большими  шагами и читалъ надгробныя  надписи. И у всѣхъ  на душѣ  было также скучно, какъ въ тихихъ  вершинахъ  березъ съ черными  пятнами  гнѣздъ.  

Кладбище  навѣяло  на Сеню грусть: здѣсь  онъ еще  сильнѣе чувствовалъ свое одиночество. Отецъ  и мать  далеко, письма нѣтъ. Живы ли они… 

Дорогой домой Кириллъ Семенычъ  угостилъ  Сеню и Васютку  квасомъ  и мочеными  грушами. 

− Эхъ, братики!.. Вотъ и грушки поѣли,  и кваску попили. А  я-то какъ жилъ… Ни души  у меня родной не было… 

− А мать-то  у васъ, Кириллъ Семенычъ,  въ деревнѣ жила? − спросилъ Сеня. 

− Мать-то… − вздохнулъ Кириллъ Семенычъ. − Не  у всякаго  мать бываетъ, братики… Вонъ у Васьки нѣтъ матери… Ну,  живѣй, на конку полѣземъ!.. − оборвалъ онъ  разговоръ, и всѣ  трое  побѣжали  догонять  отходившiй отъ заставы  вагонъ. 

Наступили осеннiе  дни. На улицахъ  была грязь, днями лилъ  дождь. Въ мастерской  огни зажигали рано. Сырость выступала по угламъ,  и было холодно спать на полу. Мастера  не выходили  къ воротамъ,  а послѣ работы  сидѣли на лавкахъ и дымили махоркой. Кириллъ Семенычъ пристраивался къ лампочкѣ и читалъ. 

Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Вясютка* жался у печки. 

Ночью  Сеня  чувствовалъ его горячее дыханiе и бредъ. 

Утромъ Васютка  не поднялся съ постели.

− Васька, ставь самоваръ! − крикнула хозяйка. − Ты  чего  это, паршивецъ,  не поднимаешься?.. 

Вася не двинулся, чуть повернулъ голову  и просительно  смотрѣлъ на хозяйку. 

− Васька-то никакъ  заболѣлъ, − сказала  хозяйка мужу.

− Ты чего это, а?.. Васька! − спросилъ Иванъ Максимычъ. 

− Голову кружитъ… 

− А, чортъ!.. прохватило… Вставай-ка… расходишься… 

Но тутъ вмѣшался  Кириллъ Семенычъ. 

− Чего  тревожить-то… вишь, красный  лежитъ… 

День начался. Стучали молотки,  визжали  подпилки,  скрипѣло  большое  колесо. Гарь стлалась по мастерсокй изъ  горна. Въ  уголкѣ,  недалеко  отъ лахани,  лежалъ Васютка,  прикрытый съ головой  грязнымъ  лоскутнымъ  одѣяломъ. 

Наступилъ вечеръ. 

− Что, Васька? ужинать  будешь, а? − спросилъ Сеня.      

Вася открылъ глаза и молчалъ. Подошелъ  и Кириллъ Семенычъ.

− Что, парнишка? какъ дѣла, а?   

− Ки-риллъ Семе-нычъ… − хриплымъ  голосомъ  зашепталъ Васютка. −На волю бы… дыхать тяжко… глотку захватило… 

− Глотку?.. − тревожно спросилъ мастеръ. − Хозяинъ, а, хозяинъ! Иванъ Максимычъ!.. въ больницу  его надоть… глотка у него… 

Иванъ Максимычъ  собирался въ трактиръ. 

− Завтра отправимъ… Можетъ, отлежится. 

Весь вечеръ  Кириллъ Семенычъ  съ Сеней  сидѣли возлѣ  Васютки. 

− Э-эхъ… ни отца,  ни матери…  никому-то не нуженъ.  

− Постой-ка… бредитъ никакъ… 

Оба наклонились  надъ  больнымъ. 

− Ишь… это онъ  про груши… какъ  на кладбище ходили… помнитъ… − сказалъ Кириллъ Семенычъ. −  И радости-то всей, что грушки  съѣстъ. Вотъ зима  придетъ, − подъ Дѣвичье  свожу васъ,  на каруселяхъ  прокачу… 

−А не  помретъ онъ? −

− Помретъ, − царство  небесное… Маяться  не будетъ… Что  былинка  въ полѣ… безъ  родного  глазу растетъ… 

Прошла  ночь. Вернулся  Иванъ Максимычъ, и заснуло  все въ  мастерской. Сеня  уже  сталъ  забываться,  какъ вдругъ  сильный хрипъ  разбудилъ его. Онъ  поднялся на локтѣ и прислушался. Было темно  и страшно, и въ  этой темнотѣ  слышались прерывающiеся  хрипы задыхавшагося  человѣка.

− Кириллъ Семенычъ! − крикнулъ Сеня въ  страхѣ. − Кириллъ Семенычъ!.. Вася  помираетъ!.. 

Мастеръ вскочилъ, зажегъ  лампочку и подошелъ къ  Васютки. Вася,  разметавшись,  лежалъ съ закрытыми глазами и хрипѣлъ. Голая грудь съ  мѣднымъ  крестикомъ  подымалась часто-часто. 

− Помираетъ никакъ… − дрогнувшимъ  голосомъ сказалъ Кириллъ Семенычъ. − Вася, Васютка!.. Господи!.. Эй!.. Иванъ Максимычъ! хозяинъ!.. 

Онъ сталъ  стучать  въ дверь  за перегородку. 

− Васька  помираетъ!.. вставай!!! 

Ужасъ охватилъ Сеню. Онъ сидѣлъ на лавкѣ и не отрывалъ глазъ  отъ угла,  гдѣ, освѣщенный  тусклой  лампочкой,  лежалъ на грязномъ  тюфякѣзадыхавшiйся  Васютка. Возлѣ  стоялъ взъерошенный  хозяинъ и мастера, Кириллъ Семенычъ спѣшно  натягивалъ  сапоги. 

− Въ больницу надо… чево тутъ… −  бормоталъ хозяинъ. 

− Безъ тебя знаю, − кричалъ  Кириллъ Семенычъ. − Давеча  надо было!.. Вамъ что!... Говорилъ давеча  отвезти… Медицины  не понимаете!.. Давай  его пачпортъ!.. ну!.. 

Всѣ суетились, бѣгали. Кириллъ Семенычъ  натягивалъ  на Васютку  пальто,  сверху  укуталъ  своимъ  полушубкомъ и обвязалъ шарфомъ.  

− Мальчишка  на камняхъ спитъ, у двери… Сколько разъ  говорилъ − лавки сдѣлать − горячился  Кириллъ Семенычъ. 

− Сами-то на перинахъ  дрыхнете…

Извозчикъ  былъ нанятъ. Кириллъ Семенычъ  взялъ  Васютку  на руки и вынесъ  изъ мастерской. 

− Ишь, развоевался,  старый хрѣнъ… − мрачно  сказалъ Иванъ Максимычъ, уходя  досыпать  ночь. 

− Сурьезный  старикъ, − говорили мастера, − холоду напустилъ…  

   

Глава IХ. Куда  идти?  

 

Утромъ Кириллъ  Семенычъ  разсказывалъ: 

− Какъ прiѣхали въ больницу,  сейчасъ  его въ ванну  потащили… Ужъ тамъ возьмутся. Молодой все народъ, живой… Чистота!.. Докторъ горячiй такой… „Чего, говоритъ, до коихъ поръ  держали?... Такую, говоритъ,   болѣзнь  въ самую пору  надо захватить… Дурачье,  говоритъ, вы…“ Дифтеритъ, говоритъ, у Васьки-то… „Но, говоритъ, попробуемъ…“ Ужъ они возьмутся. Для нихъ  что Васька, что другой  кто… Для науки  орудуютъ… 

Въ тотъ же день въ мастерскую  явились  городскiе  санитары и произвели  дезинфекцiю. Мыли стѣны и полъ,  прыскали чѣмъ-то, и сожгли Васюткинъ  тюфякъ,  не взирая на протесты  Ивана Максимыча. Черезъ день  выбѣлили  за-ново  всю мастерскую. 

− Чтобы заразы не было, − пояснилъ Сенѣ  Кириллъ Семенычъ. − Наука,  братъ… строго!.. 

Въ тотъ же день  онъ ходилъ узнать  о Васюткѣ и сообщилъ, что можетъ и выздоровѣетъ.

Иванъ Максимычъ что-то былъ мраченъ, дни и вечера  проводилъ  внѣ дома,  возвращался возбужденный,  грозилъ,  что „скоро все это кончится.“ 

Что  должно  „кончится,“ − никто не зналъ. Загадка  разъяснилась скоро. 

Недѣли черезъ двѣ послѣ отправки  Васютки  въ больницу, въ мастерскую  явился  человѣкъ  въ формѣ, съ портфелемъ,  показалъ Ивану Максимычу какую-то  бумагу  и предложилъ уплатить деньги. Иванъ максимычъ  горясился,  клялся,  что ему самому долги не платятъ,  что его  разорили „въ чистую…“  

− Вы отказываетесь? − спросилъ господинъ въ формѣ. 

− Какъ же я заплачу,  ежели мнѣ за товаръ  не уплатили?.. 

Тогда господинъ  въ формѣ предложилъ  мастерамъ быть  свидѣтелями,  сѣлъ за столикъ и приступилъ къ описи имущества. Къ большому колесу, станкамъ  и инструментамъ  привѣсили  ярлычки  съ печатью и объявили, что продажа съ торговъ будетъ  черезъ двѣ недѣли. 

Въ тотъ же вечеръ мастера  мастера потребовали заработную плату. Произошелъ скандалъ,  хозяинъ заявилъ, что у него  нѣтъ  ни копейки. Ивана Максимыча били, не смотря на протесты Кирилла Семеныча. Хозяйка заперлась въ  каморкѣ, Сеня  забился  въ уголъ. Сбѣжался народъ,  пришла  полицiя  и составила протоколъ. 

Утромъ мастера  взяли  паспорта, изругали  хозяина  и ушли. Остался только  Кириллъ Семенычъ.  

− Тебѣ я отдамъ, Кириллъ… побудь  пока. Сенькину  отцу напиши… − говорилъ Иванъ Максимычъ. − Вѣдь,  не нарошно я… Какъ передъ Богом

,  хошь вѣрь,  хошь не вѣрь,  − подрѣзалъ меня  Петровъ. Несостоятельнымъ объявился  и ни гроша за товаръ не уплатилъ.     

− Имъ не  заплатилъ, − мнѣ не  надо… Что у  тебя на душѣ, не знаю,  а ежели  и впрямь въ трубу вылетѣлъ, съ голаго  человѣка  не берутъ. 

Въ тотъ же вечеръ Кириллъ Семенычъ  сказалъ Сенѣ: 

− Отцу напишу, а тамъ  увидимъ. Напишу,  что пока у меня поживешь, можетъ,  и пристроимся  какъ… 

Черезъ двѣ недѣли въ мастерской  происходили  торги.

Иванъ Максимычъ  сидѣлъ у окна и смотрѣлъ, какъ  по его мастерсокй  расхаживали постороннiе  люди, оглядывали  станки и перешоптывались. Это были  барышники. Иванъ Максимычъ  проклиналъ  теперь часъ,  когда пришло ему въ голову  завести свое дѣло. Въ этомъ большомъ  городѣ, гдѣ  кругомъ десятки такихъ заведенiй, какъ у него, трудно  было прочно  стать на ноги  съ маленькими средствами. 

За перегородкой  плакала хозяйка. Сеня  съ Кирилломъ Семенычемъ сидѣли  въ сторонкѣ.  

− такъ-то, братъ… Трудно  маленькому  человѣку… Вертѣлся  нашъ Иванъ Максимычъ  и довертѣлся. Дѣло-то  затихло,  обернуться-то  да обождать лучшей поры − нѣтъ силы,  ну и въ трубу… Ишь, воронья-то  налетѣло, задарма  возьмутъ… Все равно, что  живое  мясо съ  него рвутъ.

Сеня  смотрѣлъ  на осунувшееся лицо хозяина. Онъ  уже забылъ побои,  ругань и окрики. На его  глазахъ рушился  весь Иванъ Максимычъ,  становился такимъ же,  какъ и Кириллъ Семенычъ, какъ онъ самъ,  безъ средствъ,  безъ инструментовъ, съ однѣми  рабочими  руками. 

„Куда  теперь онъ  пойдетъ?“ − думалъ Сеня. − „Теперь  зима скоро… Въ деревню?.. А вонъ у Кирилла Семеныча и деревни нѣтъ…“ 

И Сеня  сталъ  думать, почему  же  Иванъ Максимычъ  ушелъ изъ деревни. Тамъ такъ хорошо…

Сеня не зналъ,  что нужда и голодъ  гнали изъ  деревни, отъ солнца и земли, сотни  тысячъ людей. 

Торги  кончились быстро, станки  были  взвалены  на извозчиковъ и увезены. Долго  возились  съ большимъ  колесомъ. Сеня  съ грустью  проводилъ глазами  своего мучителя, когда нѣсколько  человѣкъ  выволакивали  его изъ мастерской.  

 Вечеоѣло. Въ пустой мастерской  было уже темно. Иванъ  Максимычъ  неподвижно сидѣлъ  подъ  окномъ, охвативъ руками голову. Кириллъ Семенычъ  подошелъ къ нему. 

− Не убивайся такъ, Иванъ Максимычъ…  Дастъ Богъ… 

− А люди отымутъ. Пятнадцать годовъ въ людяхъ выжилъ!.. не пилъ, не  ѣлъ… по копейкамъ откладывалъ… Опять въ  люди одтить?.. до могилы гнуться?... Въ деревнѣ изба пустая… Ни гроша вѣдь нѣтъ, все пропало…  

Стукнула дверь, и вошелъ дворникъ. 

− Квартиру-то очищай… Какъ вы теперь  прогорѣмши, хозяинъ съѣзжаетъ требуетъ… А то къ мировому. 

Сеня понялъ, что Ивана Максимыча  гнали съ  квартиры. Куда же  онъ пойдетъ? На улицу? на грязную  улицу, гдѣ между  большими  домами  плаваетъ туманъ, и въ этомъ туманѣ,  какъ печальные глаза, тонутъ  желтые огоньки  фонарей. Что же такое  этотъ городъ,  такой красивый при солнцѣ, съ храмами и дворцами,  бульварами и магазинами, и такой грязный и страшный осенней ночью  подъ струями дождя? А куда же пойдетъ онъ  и Кириллъ Семенычъ?.. 

− Ты это чего, братикъ? − сказалъ  Кириллъ Семенычъ,  замѣтивъ  устремленные  на него  испуганные глаза  Сени. 

− Ты чего это?.. ты не того… не нюнь,  не пропадешь. 

Сказалъ, − не брошу. Хоть и маленькiе мы съ тобой  люди, а пугаться  нечего… Нѣ-ѣтъ,  братикъ, − успокаивалъ онъ себя. − Не таковъ,  братъ, я,  чтобы нюни распускать. Меня-то жизнь  ужъ какъ  ломала, − все  пережилъ… И проволокой меня драли,  и подъ заборами  ночевалъ,  и по недѣлямъ голодалъ. И не боюсь я ничего. И ты не  бойся.  

− Такъ возьмешь его-то? − сказалъ  Иванъ Максимычъ. − Какъ мнѣ его  теперь держать… 

− Нельзя  же бросить, не щенокъ. Не можешь ты, я возьму. 

На утро Кириллъ Семенычъ  забралъ свои пожитки,  взялъ паспорта и сказалъ: 

− Ну, Сеня,  пойдемъ!.. Народъ мы  привышный,  пойдемъ, куда  подешевле, до мѣста.  Въ ночлежный пойдемъ… 

          

Глава Х. Въ ночлежномъ домѣ.

 

Вышли на улицу. Кириллъ Семенычъ  несъ  на полотенцѣ сундучокъ  съ пожитками. Подморозивало. Выглянуло солнце, и улицы повеселѣли. На перекресткахъ стояли  бравые  городовые  съ ясными значками на  шапкахъ,  сновали извозчики, ѣхали съ дѣловымъ  видомъ люди. Въ зеркальныя  окна магазиновъ  заглядывали  прогулявшiеся  господа. 

Шли бульварами. Нарядные ребятишки  бѣгали по  усыпаннымъ пескомъ  дорожкамъ;  на скамейкахъ сидѣли почтенные господа,  проглядывая газеты.  Все было чисто,  сыто и довольно собой. 

„Горячiе пирожки“ − прочелъ Сеня  за окномъ  большой булочной. Было видно, какъ  за мраморными  столиками  сидѣли  чисто одѣтые  люди и кушали  пирожки. 

− Пойдемъ, чего тутъ, − торопилъ Кириллъ Семенычъ. − 

− Аль ѣсть  хочешь? − и Сеня  продолжалъ  путь.  

Да,  ему очень  бы хотѣлось  попробовать  пирожковъ,  но Кирилла Семеныча денегъ мало, да и не до пирожковъ теперь.  

Съ  большой улицы, изъ  сутолоки  экипажей и пѣшеходовъ попали  они въ переулокъ,  гдѣ пошли  магазины поменьше,  лавочки  съ платьемъ  и обувью, съѣстныя,  чайныя и трактиры; гнилью  и вонью тянуло  съ грязныхъ  дворовъ. На каждомъ  шагу  встрѣчались плохо одѣтые люди,  старьевщики, татары, лоточники,  пышечники. Изъ переулка  попали  на большую, запруженную народомъ площадь. Гомонъ  тысячи голосовъ  стоялъ  здѣсь. Удивленно глядѣлъ  Сеня  на шумливую  сѣрую толпу,  точно спрятавшуюся  сюда отъ  красивыхъ  улицъ, въ эту низко  расположенную площадь,  обставленную грязными домами съ рядомъ  черныхъ отверстiй,  никогда не закрывающихся дверей.  Тусклыми рядами  оконъ  глядѣли на площадь  эти неуютные дома  съ липкими отъ грязи  порогами  десятковъ входовъ. Тысячи людей,  одѣтыхъ съ чужого  плеча,  покрытыхъ заплатами и  швами,  въ стоптанныхъ  сапогахъ,  опоркахъ и лаптяхъ,  въ разнокалиберныхъ  шапкахъ, картузахъ, измятыхъ  котелкахъ и даже безъ шапокъ  толклись на  площади, бранились,  кричали, пѣли, закусывали. Десятки бабъ сидѣли  на большихъ  корчагахъ,  покрытыхъ  тряпьемъ. Это была  прохладная  кухня. Въ корчагахъ прѣли щи и похлебка; на переносныхъ  жаровняхъ  жарилась колбаса  и печенка. Десятки людей,  сидя на корточкахъ,  ѣли изъ мисокъ  подъ открытымъ небомъ,  часто подъ дождемъ; сотни  ходили  возлѣ,  потягивая  голодными  ноздрями раздражающiй запахъ,  мечтая  о благословенной  корчагѣ и горячей  похлебкѣ,  не заглядывавшей  въ желудокъ,  можетъ быть,  десятки дней. 

Однимъ словомъ, передъ Сеней  открылся  знаменитый  „Хитровъ рынокъ“ съ оживленной  площадью  днемъ  и молчаливыми домами ночью. 

− Вишь, „Хитровъ рынокъ“, − угрюмо  сказалъ Кириллъ Семенычъ. − Да  ты не робѣй, − свои,  братъ,  все… крестьянскiй  народъ,  православные… Кого жизнь вышибетъ,  сюда идутъ,  на низъ… Тутъ всякаго народу есть… И жулики есть,  и хорошiйе люди  есть… Ну, идемъ.  

Они вступили  въ одно изъ  черныхъ отверстiй въ стѣнѣ  дома и поднялись  по грязной каменной  лѣстницѣ. Съ площадокъ вели  двери  въ полутемные  коридоры съ рядами  ободранныхъ дверей. Гдѣ-то играли  на балалайкѣ,  плакали дѣти. Кириллъ Семенычъ  отворилъ одну изъ дверей.  Большая комната  была перегорожена  на двѣ части:  въ первой половинѣ  шли  вдоль  стѣнъ  нары съ тюфяками и рванью;  въ лѣвой,  должно быть,  жили хозяева  или болѣе почтенные  жильцы. 

− Хозяинъ  будешь? − спросилъ Кириллъ Семенычъ  у человѣка  гигантскаго роста,  въ  розовой рубахѣ,  чистившаго  кирпичомъ  самоваръ. 

− Спитъ хозяинъ. 

Разбудили хозяина, человѣка  на деревянной ногѣ, и порѣшили, − сняли одинъ  изъ угловъ  „хозяйской“  половины. Въ такомъ  же точно  углу помѣщался старичокъ,  изготовлявшiй  вѣшалки  изъ проволоки и крючки  для одежды. Около печки  стояла  койка хозяина  ночлежки. 

− Квартира! − сказалъ  Кириллъ Семменычъ,  устраиваясь  на лавкѣ у окна. − Ишь,  садитъ-то  какъ… 

− Не пухъ,  не вылетишь. Чай  съ  семи вѣтровъ обдувало, − сказалъ хозяинъ. 

Сеня сѣлъ  на лавку  и осматривалъ  новое помѣщенiе. Крючочникъ въ своемъ уголкѣ, сидя  на скамеечкѣ передъ табуретомъ,  пощелкивалъ  щипчиками,  проворно  загибая  крючки. 

Время тянулось  скучно. Пообѣдали чаемъ  съ ситнымъ  и прилегли отдохнуть. Сеня лежалъ,  накрывшись совимъ зипуномъ,  смотрѣлъ  на вертящiеся черные пальцы  крючочника  и поъ чиканье  щипчиковъ,  утомленный  новыми  впечатлѣнiями,  уснулъ.

Къ вечеру въ сосѣдней половинѣ  стало  шумно:  собирались ночлежники,  хлопала дверь,  и хозяинъ отбиралъ пятаки за ночь. Крючочникъ,  какъ громадный жукъ,  выползъ на середину комнаты,  къ висячей лампѣ,  и какъ машина работалъ  пальцами и щипцами.  

− Много-ль наработешь  за день-то? − спросилъ его Кириллъ Семенычъ. 

Тотъ нехотя  поднялъ голову. 

− Копеекъ на  двадцать. Горе-работа… Э-эхъ… 

− Фью-фью… Съ утра и до ночи? 

− Съ утра и до ночи. Надо-жъ  кормиться-то… Ноги-то мои на заводѣ остались…  котломъ придавило…  

Тутъ только Сеня замѣтилъ,  что крючочникъ  не сидѣлъ,  а стоялъ на какихъ-то  кожаныхъ  култышкахъ. 

− И не дали ничего? 

− Какъ-же, дали… Годъ подержали,  а потомъ и въ отставку…  

− Прутъ изъ деревни,  а чего прутъ: цѣну только сбиваютъ,  черти!.. − кричалъ кто-то  за перегородкой. − ттуъ  вонъ  тыщи  безъ работы  сидятъ,  а они все прутъ… 

− Пожилъ-бы въ деревнѣ, − узналъ… Отъ хорошей жисти  не побѣжишь  въ этакую мурью. Третью недѣлю маемся… 

За три дня  Сеня узналъ  многое. Онъ узналъ,  что въ этомъ городѣ,  такомъ богатомъ и  красивомъ,  десятки тысячъ людей  не имѣютъ въ карманѣпятака; что на этотъ рынокъ,  называемый „Хитровкой“, сходятся  тысячи голодныхъ, у которыхъ  только одна  собственность − руки, ждутъ работы недѣлями,  на ночь расползаются  по норамъ и снова,  какъ забѣлѣетъ день,  ждутъ работы.  Новый мiръ  открылся здѣсь  передъ Сеней. Живя дома,  онъ зналъ,  что въ городѣ  живется  хорошо, а въ  деревнѣ плохо,  что въ городѣ  боьше живутъ господа, а въ деревнѣ − мужики, − и только. Теперь онъ  видѣлъ тысячи  голодныхъ, оборваннхъ. Они искали  работы и просили милостыню; они  проклинали жизнь,  угрюмо смотрѣли  въ  землю и почти никогда не  улыбались.  

День ото жня  становился мрачнѣй  всегд а бодрый Кириллъ Семенычъ: мѣсто  не навертывалось. Обѣщали  на какомъ-то  заводѣ недѣли  черезъ двѣ: надо было ждать.  

Въ концѣ недѣли  въ ночлежкѣ  разыгралась сцена: хозяинъ выгонялъ  Сократа  Иваныча, того  гиганта въ розовой рубахѣ,  котораго Сеня  замѣтилъ  въ первый день появленiя  въ ночлежкѣ. 

− Куда я пойду въ такомъ видѣ?... Некуда  мнѣ идти!.. − кричалъ гигантъ,  не вставая съ лавки. 

− Ступай, ступай… Я тебѣ не богадѣльня… 

− Затвра  товарищи меня возьмутъ…  все  выплачу! 

Сеня  чувствовалъ  жалость  къ гиганту,  растерянно  оглядывавшему  всѣхъ: очевидно, у него  не было ни гроша. 

− На, заплачу я пятакъ, − сказалъ вдругъ Кириллъ  Семенычъ. − Что  ужъ гнать… Можетъ, и впрямь товарищи  выручатъ… со всякимъ  бываетъ. 

Сократъ  Иванычъ,  какъ его звали въ ночлежкѣ,  сразу повеселѣлъ,  водворился на нарахъ и сказалъ: 

− Вотъ оно… съ  понятiемъ-то человѣкъ… Да дай мнѣ  только  въ линiю войти… ужъ я… Меня  вся Москва знаетъ… Хоть-бы  кто двугривенничекъ  далъ… На  послѣднiй пунктъ выйду и  баста… 

Это былъ  знаменитый  литейщикъ,  извѣстный  на многихъ заводахъ. Въ  ночлежные дома  приводила его болѣзнь: проработавъ мѣсяцевъ шесть,  онъ начиналъ тосковать,  бросалъ мѣсто  и запивалъ  мѣсяца на два; пропивалъ съ себя  все, ночевалъ по угламъ,  отдыхалъ и снова „входилъ въ линiю“. Обыкновенно, къ концу запоя,  товарищи выручали его, одѣвали,  и онъ немедленно  поступалъ на заводъ:  его цѣнили. 

Шла вторая  недѣля,  какъ Сеня и Кириллъ Семенычъ  жили въ ночлежномъ  домѣ. Извѣстiй изъ деревни не было: должно быть письмо Кирилла  Семеныча  завалялось гдѣ-нибудь на станцiи. Сеня ждалъ  прiѣзда отца и боялся: пристроятъ опять къ  „хозяину“, и придется, быть можетъ,  навсегда разстаться  съ Кирилломъ Семенычемъ.     

Старый мастеръ  послѣднiе дни пропадалъ въ  городѣ,  обходя заводы и мастерскiя,  возвращался усталый, разбитый,  ложился на лавку и молчалъ;  всегда дѣятельный,  онъ томился  своимъ  положенiемъ безработнаго,  выбитаго  изъ привычной  колеи  человѣка. 

− Чтой-то ты  и не поговоришь, дядя… Аль плохи дѣла? − спросилъ  какъ-то крючочникъ. 

− Да,  ужъ надо-бы  хуже,  да нельзя… И ломаетъ меня всего… должно, прохватило. 

− Какъ не ломать?.. Нашего  брата  всю жизнь  ломаетъ да мнетъ. И парнишка-то присмирѣлъ твой…  

Какъ-то ночью Кириллъ Семенычъ  поднялся  напиться, покачнулся и упалъ: кружилась голова. 

− Что ты тамъ тычешься? − крикнулъ  хозяинъ. 

Кириллъ Семенычъ  еле добрелъ  до лавки и разбудилъ Сеню. 

− Тяжко мнѣ…  ровно огнемъ  жжетъ… Водицы дай…  

− Кириллъ Семенычъ… голубчикъ, Кириллъ Семенычъ… − шепталъ Сеня, отыскивая  въ темнотѣ ведро съ водой. 

− Ничего… ничего,  братикъ… поправимся…  отлежаться надо. 

Ночью онъ бредилъ,  разговаривалъ  съ Пахомычемъ и, какъ  казалось Сенѣ,  плакалъ во снѣ. Забѣлѣло утро. Кириллъ Семенычъ  лежалъ  съ закрытыми глазами и тяжело дышалъ. 

Подошелъ  хозяинъ,  потрогалъ больного и поморщился. 

− Свернулся старикъ-то… И принесло его  на грѣхъ!.. Давеча  съ коридора  двоихъ  въ больницу  свезли… 

Сеня сидѣлъ около  и смотрѣлъ на осунувшееся лицо  Кирилла Семеныча,  не зная, что  теперь дѣлать. 

− Боленъ Кириллъ Семенычъ… трясетъ его, − робко сказалъ онъ  хозяину. 

− Знаю,  что боленъ… Эй, дядя!.. ты!.. 

 Кириллъ Семенычъ открылъ  глаза, сказалъ что-то непонятное и снова закрылъ.  

− Кириллъ Семенычъ! − испуганно спрашивалъ Сеня. 

Но тотъ не говорилъ ничего. Приближался вечеръ. Сильнѣй и сильнѣй  овладѣвало  Сеней безпокойство. Что  дѣлать?  Никого нѣтъ,  хозяинъ ворчитъ,  грозитъ  выпроводить  изъ квартиры,  помощи нѣтъ. А что, если… Нѣтъ,  лучше  не думать. Въ эти  тяжелые часы Сеня ясно созналъ,  какую опору имѣлъ онъ  въ этомъ безпомощномъ теперь  человѣкѣ,  чужомъ ему совсѣмъ и такомъ близкомъ. Все чужое кругомъ,  страшный городъ…  

Встревожился и хозяинъ: три дня  не платили ему за уголъ. Сеня слышалъ,  какъ за перегородкой шумѣли  ночлежники, спорили,  упоминали о больницѣ.  Только безногiй  крючочникъ  выползъ къ лампѣ и, какъ маштна,  пощелкивалъ  щипчиками,  вырабатывая  свой паекъ. 

− Въ больницу отправить… − услыхалъ Сеня хриплый голосъ хозяина. − Чего  добраго, помретъ  еще. Эй, ты!.. милый человѣкъ! 

Подошелъ литейщикъ,  кой-кто  еще. Цѣлая  группа людей, рваныхъ и грязныхъ,  обступила Кирилла Семеныча. 

− Какъ  тебя… можешь  ты понимать?.. Да не  реви ты-то!.. 

− Водки бы ему дать, − совѣтовалъ  литейщикъ. 

Достали водки,  но не могли  разжать  рта. 

− Можетъ и отойдетъ!.. Растереть его солью!. −

− Чего  тутъ толкать?.. въ  больницу  его надо, − сказалъ хозяинъ. − Извѣстно, горячка. 

− Не иначе  что… Вонъ  изъ пятаго  номера  отъ Кривого  всѣхъ высадили и все пожгли. 

Жльцы  долго  спорили, высказывали  предположенiя, что, можетъ,  и такъ обойдется. О Сенѣ совсѣмъ  забыли. Онъ сидѣлъ,  слушалъ и, казалось,  не понималъ,  что происходитъ.  Хозяинъ  настоялъ  на своемъ. При свидѣтеляхъ  осмотрѣли  пожитки  Кирилла Семеныча, нашли  паспортъ,  сберегательную книжку и деньги; завязали въ  узелокъ. Призвали  дворника и передали  ему на сохраненiе  сундучокъ. Сократъ Иванычъ,  раздобывшiй  гдѣ-то  пальтишко,  и по всѣмъ  признакамъ  „выходившiй  на линiю“, вызвался  доставить  Кирилла Семеныча  въ больницу. 

− Ты гляди… тринадцать рублевъ на немъ… − подозрительно оглядывая  гигантскую фигуру  литейщика,  сказалъ  хозяинъ.       

− Еще скажи! − внушительно  отрѣзалъ тотъ. 

Кирилла Семеныча  съ трудомъ одѣли, и литейщикъ  понесъ его на извозчика. Сеня плелся  сзади,  не зная, что дѣлать,  не рѣшаясь спросить. Онъ хотѣлъ  было  ѣхать въ больницу вмѣстѣ,  но кто-то остановилъ его. Онъ робко жался  возлѣ извозчика,  всматриваясь  въ багровое лицо и  оловянные, блуждающiе глаза  Кирилла  Семеныча. Тотъ что-то  пытался сказать,  когда его взглядъ скользнулъ по Сенѣ, пошевелилъ рукой,  но никто ничего не понялъ.  

Сеня остался стоять у входа въ домъ,  не зная,  куда идти. Подмораживало. На  площади  было темно и пусто,  и эта темнота  гнала  его назадъ, въ ночлежку. Тамъ ему,  конечно, скажутъ,  что дѣлать и куда идти. 

Онъ поднялся  въ квартирку и подошелъ  къ хозяину. 

− А мнѣ теперь что дѣлать? − спросилъ онъ. 

− А чего раньше не  гвоорилъ?..  и я-то  забылъ… Деньги то увезли… Чего дѣлать?.. Въ участокъ иди,  тамъ заявишь… Чего тутъ  тебѣ торчать… Чужой  ему ты? 

− Чужой… 

− Ну,  вотъ… Нечего тебѣ тутъ… Тамъ тебѣ и пищу дадутъ и все… да… А у насъ  гдѣ жъ тебѣ… Можетъ,  старикъ и не  выпешется  совсѣмъ… 

Сеня стоялъ  передъ хозяиномъ, смотрѣлъ  на него, на столпившихся  около ночлежниковъ. Правда,  что-же онъ имъ? Кириллъ Семенычъ, еще неизвѣстно,  сколько времени пролежитъ въ  больницѣ, да вѣдь и ему онъ  чужой. Слезы подступали  къ глазамъ  отъ сознанiя одиночества  и заброшенности. 

− Кинули мальчишку…. Родителевъ благодари, − сказалъ  крючочникъ. − У насъ  ежели бы артель, а то народъ  съ вѣтру все… сейчасъ  одни, завтра другiе. И впрямь,  въ часть тебѣ. Требуй  отправки. Сейчасъ тебя въ тюрьму  возьмутъ, а тамъ по этапу на родину отправятъ…  пужаться нечего… 

− А что тутъ можемъ? − спрашивалъ хозяинъ,  обращаясь къ  жильцамъ. − Мы тутъ  ничего не можемъ… 

Никто ничего несказалъ. Крючочникъ  щелкалъ за перегородкой  щипцами,  ночлежники  укладывались  на нары. Всѣ эти люди  перебивались  изо дня въ день; тяжелая жизнь  точно вытравила у нихъ  изъ сердца жалость,  способность думать  и чувствовать: оставалась одна мысль,  какъ бы спасти себя. 

Сеян постоялъ,  посмотрѣлъ  на уголокъ. „Въ участокъ… въ тюрьму“… − стояло въ его ушахъ. Ну,  сегодня онъ ночуетъ здѣсь, а завтра,  а послѣ завтра? Уходить,  все равно, надо.  

Сжавъ губы,  чтобы не расплакаться,  онъ повернулся къ двери. 

− Не миллiенщики  мы, − услыхалъ  онъ  хриплый голосъ хозяина. 

− Молчи  ужъ, черная  душа!.. не  оправдывайся! − крикнулъ  изъ-за перегородки  крючочникъ. 

Сеня  спускался по лѣстницѣ, навстрѣчу  ему шли  запоздавшiе  ночлежники. День кончился. „Хитровъ рынокъ“  затихъ:  толпа расползлась по угламъ, нарамъ и щелямъ. Сеня стоялъ  на пустой  площади,  обставленной  каменнымси  громадами,  глядѣвшими теперь  сиротливыми  огоньками  пыльныхъ оконъ. Вправо чернѣлъ  длинный желѣзный  навѣсъ, − убѣжище  толпы  въ дождливое время. Въ пустую  площадь  глухо докатывался  гулъ ближнихъ улицъ: за мрачной  „Хитровокй“ еще  продолжалась  жизнь города,  залитого  теперь  электрическимъ  свѣтомъ.  

        

Глава ХI. Двѣ встрѣчи. 

       

Переулокъ еще не спалъ. Трактиры  и пивная  шумѣли. Крикливые звкуи  граммофоновъ  и гармонiй  вырывались  изъ  дребезжащихъ дверей вмѣстѣ  съ клубами  прѣлаго пара. Сеня шелъ  на гулъ  освѣщеннаго города,  котораго онъ теперь боялся. Всѣ мысли  вылетѣли изъ головы: ихъ вытѣснилъ  смутный страхъ. Вотъ яркiй  фонарь на углу. Въ обѣ стороны  уходила широкая  улица,  залитая свѣтомъ магазиновъ,  какъ гигантская  огненная змѣя. Неслись экипажи,  шли пешеходы  съ покупками; казалось, все − и дома,  и фонари,  и окна, − бѣжало  куда-то, спѣшило, гремѣло. 

«Гдѣ  же этотъ участокъ? полицiя?»  

Сеян остановился ц окна  большого книжнаго магазина. Сотни книгъ,  расположенныхъ  пестрой  горкой,  глядѣли оттуда. Вспомнился  ларь  Пахомыча, Кириллъ Семенычъ. «Онѣ, братъ, всему научатъ  и жизнь облегчатъ». 

Но книги чинно лежали  за стекломъ; сотни  людей шли мимо,  и никому не было дѣла  ни до книгъ,  ни  до Сени. 

Молодой человѣкъ,  одѣтый въ пальто  съ золотыми пуговицами,  и въ помятой фуражкѣ,  остановился у окна и разглядывалъ книги. Сеня узналъ «ученаго» человѣка и опятьь вспомнилъ о Кириллѣ Семенычѣ.  Лицо студента было  такое розовое и веселое,  что Сеня  почувствовалъ  приливъ бодрости,  точно увидалъ  знакомаго,  и рѣшился спросить,  гдѣ находится  полицейскiй  участокъ. 

− Участокъ? − удивился  студентъ,  пристально  разсматривая  довольно рослую  фигуру  мальчугана. − Зачѣмъ тебѣ  участокъ? 

Сеня сбивчиво  разсказалъ,  въ чемъ дѣло. Студентъ пожалъ плечами. 

− И никого нѣтъ? Гм… участокъ… − Онъ подумалъ. 

− Скверная  штука… Да тебѣ лучше ѣхать домой. Вотъ что… сейчасъ мнѣ некогда… а вотъ  что… Въ участокъ я тебѣ не совѣтую идти, а… зайди-ка ты завтра,  часа въ четыре… − онъ опять подумалъ. − Ночевать негдѣ?.. Ну,  такъ вотъ  что… Ты жарь сейчасъ  на Бронную… понимаешь,  на Малую Бронную, домъ № 0. Запомнишь? спроси студента Семенова… это я. Тебя пустятъ,  а я скоро вернусь. Тамъ и обсудимъ все. Вотъ сейчасъ  налѣво бульварами и жарь… 

Онъ еще  разъ повторилъ  алресъ  и прошелъ  въ магазинъ.  

Такой неожиданный  оборотъ дѣла заставилъ  Сеню задуматься. Идти къ студенту, совершенно  ему незнакомому,  или въ участокъ? Но и участокъ  былъ ему незнакомъ. Полицiю  онъ видалъ и боялся: окрики городовыхъ,  сцены съ пьяными,  угрозы  отправить или «стащить» въ участокъ ѣ оставили въ немъ непрiятное  впечатлѣнiе. Что-то  страшное было  для него  даже въ одномъ  словѣ «участокъ». Студентъ − это значило  «ученый»,  а потому и хорошiй человѣкъ, съ  теплой  душой,  какъ  говаривалъ  Кириллъ Семенычъ,  которому Сеня вѣрилъ  безотчетно. А больше и идти некуда. Конечно,  лучше идти къ студенту. 

Онъ опшелъ бульварами,  раздумывая о  своемъ  положенiи. Можетъ быть  этотъ студентъ  устроитъ  такъ, что  завтра  же можно  будетъ уѣхать домой. Отца онъ  будетъ просить оставить его  въ деревнѣ: лучше ужъ быть при отцѣ,  жить на фабрикѣ,  чѣмъ въ мастерской. Съ Кирилломъ Семенычемъ,  конечно,  онъ не увидится больше: въ  этомъ городѣ такъ много народу,  что трудно  отыскать человѣка,  не зная,  гдѣ онъ живетъ. Зачѣмъ  не поѣхалъ онъ  въ больницу?.. И ему страстно  захотѣлось  видѣть  Кирилла Семеныча и проститься. Счастливая мысль мелькнула въ его головѣ: завтра  надо будетъ  сходить  въ ночлежный домъ,  повидаться  съ литейщикомъ  и узнать,  гдѣ Кириллъ Семенычъ. 

На бульварномъ  проѣздѣ  кто-то схватилъ  его за плечо, и Сеня, къ своему удивленiю,  увидалъ передъ собой  могучую фигуру  Сократа Иваныча. 

− Куда? 

Сеня  разсказалъ все,  что случилось. 

− Ахъ, чортъ! − крикнулъ  не совсѣмъ трезвый  литейщикъ. − Я ему  всѣ ребра  пересчитаю… Ахъ ты… Сядемъ! 

Литейщикъ  долго ругался,  жестикулируя  кулаками. 

− Вотъ что… Я теперь  на линiю  выхожу, Сенька… да… А къ студенту  незачѣмъ… плюнь на это дѣло… Чепуха!.. Не нашего  они поля… Чего  глаза пучишь?.. Знаю я… хор-рошiй  они народъ, а не рука… 

И Сократъ Иванычъ сталъ объяснять,  почему не рука идти къ студенту. Студентъ можетъ  дать денегъ на дорогу, доѣдетъ Сеня  до дому,  а отецъ опять въ городъ привезетъ. По мнѣнiю литейщика,  это такъ и будетъ. А, можетъ  быть,  не нынче − завтра самъ  отецъ  прiѣдетъ  по письму. Лучше ждать здѣсь. 

Сеня подумалъ и сказалъ: 

− А жить-то гдѣ я буду?.. Вѣдт никого нѣтъ у меня,  и денегъ нѣтъ… 

− Какъ нѣтъ?.. А я!.. Я все могу!.. Ты ничего  обо мнѣ не понимаешь,  какой я человѣкъ!.. Для товарища − все!.. Спроси,  кого хошь,  про Дрожкина,  что онъ за человѣкъ… Все!.. Кто товарищу  послѣднiй  грошъ выкинетъ? Дрожкинъ…*) − Вотъ что, − рѣшительно сказалъ онъ. − Не пойду  я къ этому  чорту больше… Идемъ, братъ… гм… А идти то и некуда, братъ.  

− А имущество-то ваше, Сократъ Иванычъ? 

− Вонъ оно! − указалъ  онъ на каменный домъ, − ха-ха-ха… Ну, ладно… Свезъ я твоего старика… тифъ: либо помретъ,  либо выпишется… Всѣ деньги сдалъ… Въ Басманную опредѣлилъ… Что?.. не вѣришь?.. 

−Пьяница я… да, вѣрно!.. Но, когда я не пьяница,  я все понимаю… И ежели мнѣ  твой старикъ пятакъ далъ,  разъ меня  хромой чортъ гналъ, я ему на тыщу рублей  уваженiе  сдѣлаю… А ты… тебя я подъ свое покровительство принимаю… старикъ  тебя  поминалъ все… Ну,  пойдемъ въ  безплатный домъ!.. 

Сеня нерѣшительно  шелъ за литейщикомъ,  не зная  хорошенько,  серьезно  ли онъ говорилъ о покровительствѣ или спьяну. Не лучше ли  ужъ уйти отъ него  и искать студента? 

− Нѣтъ, − вдругъ сказалъ  литейщикъ и остановился. − Не пойду я въ ночлежный… Подло тамъ!.. Довольно!.. на линiю  я выхожу, чувствую,  что на линiю… Пойдемъ,  Сенька,  вотъ куда… на чистый воздухъ!.. на Москву-рѣку!.. Зароемся въ сѣно на  баркахъ… а завтра на  р-работу  стану… что?.. Кто-другой,  а Дрожкину  всегда мѣсто. Такого литейщика  въ Москвѣ нѣтъ!.. Я себѣ  цѣну знаю… и тебя  приставлю… и сдѣлаю  изъ тебя  прямо… механика. Пусть старикъ  помнитъ!.. Идемъ!.. подъ звѣздами  почевать будемъ!.. 

Переулками и закоулками шли они  къ Москвѣ-рѣкѣ. Литейщикъ шагалъ  такъ,  точно крылья несли его. Какая-то  особенная бодрость  овладѣла  имъ. Состоянiе  подавленности и раскаянiя, являвшееся  всегда  при «выходѣ на линiю»,  теперь уступило мѣсто  сознанiю,  что онъ, Дрожкинъ, − человѣкъ  и человѣкъ вовсе ужъ  не такой  плохой,  какъ  онъ еще сегодня  утромъ думалъ. Онъ свезъ  «старика» въ «Басманную» и сдалъ докторамъ,  а теперь при немъ «мальчонка,  свой братъ». 

Вѣдь и самъ онъ  былъ когда-то такимъ,  жилъ у «хозяевъ», прошелъ всю муштровку и послѣ  долгихъ мытарствъ попалъ  на заводъ и вышелъ въ заправскiе мастера. А что если  онъ „свертывается“, − такъ  вѣдь это  все съ горя: настоящей  жизни  хочется,  а вмѣсто  жизни − раскаленный  мателлъ и гулъ плавильной печи.  

        

Глава ХII. На баржѣ.

 

Впереди  выплылъ  изъ темноты  чугунный переплетъ моста. Они миновали его, прошли шаговъ  двѣсти и спустились  къ рѣкѣ, еще  катившей  темныя воды. Мѣсто  было глухое. Рѣдкiе  фонари  освѣщали  глинистые берега. Горы  досокъ, бревенъ и дровъ  тянулись  по береговому  откосу. Гигантскими  черепахами вытянулись  вдоль берега баржи  съ сѣномъ,  дровами и кулями овса.  

− Вотъ тебѣ  и квартира, − сказалъ  литейщикъ. − И денегъ не берутъ, и свобода… 

Онъ  прислушался  и потянулъ Сеню вдоль  сложенныхъ въ  шпалеры дровъ. 

− Чай,  дрыхнетъ сторожъ-то… Иди, иди не  бойся… 

По доскѣ  съ берега  они перебрались  на баржу съ прессованнымъ сѣномъ. Изъ темноты  вынырнула чья-то фигура,  скользнула на фонѣ  звѣзднаго неба  и пропала.  Сеня остановился. Они, братъ, это… золторотцы… ничего, не тронутъ…. 

Кто хорошо знаетъ Москву, ея окраины,  слободки,  огороды и  берега Москвы-рѣки въ  Дорогомиловѣ  и пониже Краснохолмскаго  моста,  кто просиживалъ  осенними ночами въ  челночкахъ, съ удочками на борту, − тотъ знаетъ,  сколько всякаго люда ютится  среди  дровъ  и досокъ, въ густой  спаржѣ на огородахъ, въ сѣнныхъ складахъ, на баркахъ и баржахъ. Здѣсь  находятъ себѣ прiютъ  или очень опасные  бродяни и воры,  за которыми  „гонитъ“ полицiя,  или же очень свободолюбивые  неудачники жизни,  которымъ тѣсно  и тяжко  въ душныхъ  каморочкахъ  ночлежныхъ домовъ. Иногда, впрочемъ,  здѣсь  проводятъ ночи  разгрузчики и, вообще, рабочiй людъ,  кормящiйся отъ рѣки. Только зима  съ морозами гонитъ  ихъ въ ночлежки,  трущобы и притоны. 

Высокая фигура  снова  вынырнула изъ темноты,  изъ-за края бунта, и спросила: 

− Ты это, Миша?.. 

− Хоть и не Миша, а свой братъ, − сказалъ Дрожкинъ, отводя на  всякiй  случай  назадъ свою  желѣзную руку. 

− Пускай, чего сталъ!.. 

− Господи, никакъ Сократъ Иванычъ!.. ты?.. − сказалъ веселый  голосъ.  

− Постой… Степанъ, это ты? − обрадовался и Дрожкинъ. − Какъ это  тебя занесло?..

− Загнали, Сократъ Иванычъ… такое  дѣло вышло… А вы какъ?..  

− А я самъ  себя загналъ… Воздуху захотѣлъ… 

Они прошли на корму баржи. Было темно,  и только  привыкшему  къ темнотѣ глазу можно было  замѣтить  между  кипами сѣна  нѣсколько  спящихъ мужчинъ. 

− А ты ложись  вотъ… къ сторонкѣ, − указалъ литейщикъ Сенѣ мѣстечко. − Вотъ и рогожка… и храпи себѣ.  

Сеня  прилегъ. Пахло  сѣномъ, какъ на покосѣ, когда  приходилось  ночевать  въ лугахъ. Такъ же  плыли звѣзды,  обдувалъ вѣтерокъ, пахло  подсыхавшей  травой. Кричалъ  дергачъ за болотцемъ,  и ему отзывался  другой. Тутъ  же прихрапывалъ  усталый отецъ,  а заря уже выплывала, ползли  сѣрыя тѣни,  розовыя стрѣлы  выглядывали  изъ-за лѣса, и… чикъ-чикъ… слышался  звукъ косы. 

Теперь и сѣно, и звѣзды, и вѣтеръ, − но сѣно  не то, небо холодное,  и не слышно  ночныхъ голосовъ. Гудитъ паровозъ въ сторонѣ,  ему отвѣчаетъ  рожокъ. Глухо  докатывается  ворчанье  засыпающаго  города − гиганта,  и монотонно-плавно бьется  вода о бортъ баржи. Далеко „Хворовка“. Спитъ  она теперь  надъ болотиной, ни огонька  не видно. Спятъ на кладбищѣ старыя  кости  дѣда  Савелiя… 

Сеня видитъ  широкiя  плечи Сократа Иваныча,  рядомъ съ нимъ  высокiй, тонкiй  Степанычъ,  дальше  спятъ  незнакомые люди. Сеня знаетъ,  что это такiе  же, какъ и онъ, тѣ, кому  не нашлось мѣста  подъ крышами,  кто считаетъ небо  принадлежащимъ всѣмъ и смѣло кладетъ голову  подъ лучи звѣздъ,  свое тѣло  подъ  порывы холоднаго вѣтра. 

− Что за птицы?.. золотородцы? − спрашиваетъ литейщикъ. 

− А кто ё знаетъ… Такъ,  люди… работали давеча… 

− Такъ  какъ же ты это… попалъ ты сюда? 

− Бѣда… съ мастеромъ сшибся… съ Андрей  Иванычемъ то… Вторую  отливку  забраковалъ… къ вычету представилъ… Сами знаете его… Не человѣкъ, звѣрь! Я его  и потрясъ  маненько… за сердце  взяло. Ну, разсчетъ  да на всѣ заводы  телеграмму, − не принимать…  

− та-акъ… дѣло твое дрянь, − возбужденно сказалъ  литейщикъ. 

Сеня  спалъ крѣпко  подъ своей рогожей. Ночь кончалась. Разсвѣтъ  плылъ  въ бѣломъ туманѣ. 

− Эй!.. вставай!.. выходи, кто есть!.. − звучно  раздалось  на баржѣ.

Сеня  проснулся, выглянулъ  изъподъ рогожи и застылъ: въ десяти  шагахъ стояли  городовые  и околоточный.

Это былъ такъ  называемый „полицейскiй обходъ“, или облава,  забирающая безпаспортныхъ. 

Опомнившись, Сеня скользнулъ  за кипы сѣна,  пробѣжалъ въ самый край  баржи и спрятался подъ кучу веревокъ, не сознавая и повинуясь страху. Онъ слышалъ  хриплые голоса,  ругань, мягкiе удары,  протесты,  голосъ Сократа Иваныча,  увѣрявшаго,  что паспортъ у товарища и что онъ − Дрожкинъ. 

− Бери, бери его… тамъ  разберемъ! − командовалъ кто-то.        

− Дрожкинъ я… всѣ  меня знаютъ!.. 

Слышалась возня, крики, удары.  Потомъ  раздались  шаги  по доскамъ, голоса  терялись  вх туманѣ, кто-то  свистѣлъ  тревожной дробью. 

Сеня  дрожалъ отъ ужаса, боясь  покинуть  баржу. Онъ видѣлъ только край борта и туманъ. За рѣкой звонили  къ ранней обѣднѣ. Тихо  плескалась рѣка. 

Сеня понялъ,  что Сократа Иваныча,  его попру, хорошаго человѣка,  взяли въ полицiю. Надо бѣжать, какъ можно скорѣй  бѣжать. Куда же?.. Искать Кирилла Семеныча?.. но онъ боленъ… Идти  къ студенту?.. 

Сразу стало легче на сердцѣ, когда  Сеня вспомнилъ  о студентѣ. Но вѣдь  Сократа Иваныча должны отпустить, − онъ  имѣетъ,  конечно, паспортъ,  наведутъ справки и отпустятъ. Навѣрное,  отпустятъ, и онъ  пойдетъ сегодня  же на заводъ. Во всякомъ случаѣ, съ баржи лучше уйти. 

Ничего  не рѣшивъ, чувствуя страшный  голодъ, такъ какъ  наканунѣ пришлось  съѣсть  утромъ  только ломоть чернаго  хлѣба,  Сеня вышелъ на берегъ. Холодный туманъ пронизывалъ  насквозь. Навстрѣчу уже  тянулись  къ рѣкѣ подводы  за сѣномъ,  фыркали лошади, стучали  по камнямъ  колеса. Городъ  просыпался,  глухо  ворчалъ, начиналъ  снова свою  гремучую, полную  сутолоки, труда и пестроты, жизнь. Только звонъ  церковки за рѣкой − до-онъ… до-онъ, − звалъ къ  тихому  и безмятежному  покою. 

           

________

 

Глава ХIII. Утренняя молитва. 

 

Протяжно  гудѣли  гудки по фабрикамъ,  высокiя трубы  встрѣчали  солнце клубами дыма. Еще магазины  и лавки были закрыты,  а кучки жавшихся  отъ ктренняго холода,  плохо выспавшихся  людей − покорно  шли на зовъ неугомонныхъ гудковъ.  Шли мужчины и женщины,  шли подростки,  шли пожилые  люди  разбитой походкой и тонули въ фабричныхъ  дворахъ. Весь день  будутъ  работать  они въ каменныхъ корпусахъ, не видя солнца;  спустится ночь, − снова  электричество зальетъ городъ,  и гудки возвѣсттяъ,  что можно идти спать и ждатъ утра. Свѣтлѣлъ день. Проворно  шли дѣти съ сумочками. Сеня  провожалъ ихъ  завистливымъ  взглядомъ. 

Прошелъ часъ времени, какъ  онъ бродилъ  по незнакомымъ  улицамъ и переулкамъ, чувствуя  все усиливающiйся  голодъ и жажду. У бассейна  онъ напился  подъ краномъ,  вышелъ  на какой-то  бульваръ и сѣлъ отдохнуть. Мимо  него  прошелъ полицейскiй и напомнилъ утреннее  происшествiе на баркѣ. Разбираясь въ томъ,  что случилось, Сеня пришелъ  къ  заключенiю, что литейщикъ  пропалъ,  что его не выпустятъ, а будутъ судить за драку съ полицiей. Бѣдный  Сократъ иванычъ!.. „Выходъ на  линiю“ не состоится. Въ такомъ случаѣ надо идти къ студенту, на… Бронную… 

Два друга, покровительствовавшiе ему,  пропали, можетъ быть,  навсегда. Прощай,  страшный городъ! Чего бы не стоило,  надо  добраться  до деревни,  хоть пѣшкомъ. Можно будетъ  попросить у студента сколько-нибудь денегъ на хлѣбъ и тронуться в

 Путь, въ родную  Тульскую губернiю. 

Сколько народу  идетъ мимо, и никому  нѣтъ дѣла  до него! 

Запахло печенымъ хлѣбомъ, и Сеня  остановился  около булочной. Десятки людей изъ тѣхъ,  кого Сеня  видѣлъ  на «Хитровомъ рынкѣ»,  вереницей выходили, съ половинками бѣлаго хлѣба. Здѣсь  происходила раздача такъ называемыхъ «саватеекъ». 

Въ Москвѣ  сохранился еще  старинный обычай «утренней милости». Многiе  торговцы старой формацiи, при открытiи лавокъ,  назначаютъ  опредѣленный часъ и даже сумму «милостыни» для нищихъ и обитателей  ночлежныхъ домовъ − золоторотцевъ. Одни раздаютъ  «грошики», другiе прямо выдаютъ «уполномоченному»  партiи всю сумму,  предоставляя  раздать, третьи  отпускаютъ «натурой». Обыкновенно,  въ булочныхъ  ставится на прилавокъ корзина съ „саватейками“, и алчущiе,  одинъза другимъ,  даже не выпрашивая,  получаютъ паекъ вчерашняго  хлѣба. Это освящено обычаемъ. 

− Жарь, кончатъ сейчасъ, − сказалъ Сенѣ  какой-то  оборванецъ,  засовывая  за пазуху „саватейку“, и помчался въ  слѣдующую булочную „стрѣлять“.     

Первый разъ въ жизни  приходилось получить  подаянiе. Сеня было заколебался, но голодный  желудокъ  поборолъ стыдъ. 

Онъ робко  вошелъ въ булочную. На прилавкѣ  стояла  благодатная корзина. 

− Не задерживай, − крикнулъ кто-то сзади, соблюдая  чередъ. − Чего  сталъ, пострѣлъ! 

Упитанный молодецъ ткнулъ  въ протянутую дрожащую  руку полхлѣба,  сосѣдъ  далъ  энергичный толчокъ  въ спину, и Сеня, красный  отъ волненiя,  выскочилъ на улицу. Первый разъ въ  жизни „стрѣлялъ» онъ,  какъ говорили въ ночлежныхъ домахъ. 

− Покупай  пару! − предложилъ ему  свои „саватейки“ оборванецъ. − Э, чортъ, − „стрѣлять“ не умѣешь… Ты чего  это лимонишься? − спросилъ  онъ мягко, замѣтивъ  смущенiе Сени. − Въ  первой что-ли?... Ничего  ты не смыслишь… Долго не жралъ, что ли? − добавилъ онъ, видя, какъ Сеня глоталъ „саватейку“. − Ловко… Ну, я тебя научу. Возлѣ „Хитровки“  часовенка есть… Угрѣшскаго монастыря, − такъ тамъ старичекъ  обѣдами кормитъ… А то въ Таганкѣ есть… во всю натрескаешься… 

Это былъ одинъ изъ знатоковъ „утреннихъ  милостыней“ и безплатныхъ столовыхъ,  одинъ изъ тѣхъ,  что не сѣютъ, не жнутъ,  не собираютъ  въ житницы, а “настрѣливаютъ“ себѣ  за день  и на табакъ, и на  водку[2]. Это былъ профессiональный „стрѣлокъ“,  кого чуждаются,  на кого смотрятъ съ презрѣнiемъ ищущiе труда люди.  

  

Глава XIV. На четвертомъ этажѣ. 

 

Пробродивъ до четырехъ часовъ, − Сеян помнилъ,  что студентъ наказаывалъ  прiйти  къ этому часу, − добрался онъ до Бронной, нашелъ домъ и въ волненiи  поднялся по лѣстницѣ на четвертый этажъ. Дверь отворила старушка въ чепчикѣ. 

− Здѣсь, здѣсь… дома… Постучи-ка въ эту  вотъ дверь, − сказала она  на вопросъ  Сени  о студентѣ. 

− Ага, ты это, − встрѣтилъ Сеню Семеновъ. − ну, иди… поговоримъ… 

На кровати,  положивъ ноги на спинку,  лежалъ, въ синей рубахѣ,  молодой человѣкъ и курилъ. 

− Это что за звѣрь? − повернулъ онъ голову. 

− Одинъ изъ  малыхъ сихъ… забылъ я тебѣ сказать. Стаскивай  шкуру-то, землякъ… 

− Нѣтъ, серьезно… что  это за типъ?.. 

Семеновх  объяснилъ въ чемъ дѣло. 

− Та-акъ… Ну-ка, приблизься… Ого, парень ничего… Въ рожѣ некоторое волненiе… 

Съ первыхъ же словъ Сеня почувствовалъ,  что его новые знакомые − люди хорошiе. Они такъ  весело шутили,  разспрашивали,  трепали по плечу,  точно онъ  давнымъ-давно былъ  знакомъ съ ними. И обстановка-то внушала довѣрiе. На окнахъ,  на столѣ и даже  на полу, въ углу,  лежали книги,  какiе-то листки и газеты. А это былъ  признакъ  знаменательный: самъ Кириллъ Семенычъ  говорилъ. Сеня понялъ,  что и молодой человѣкъ,  съ копной  черныхъ волосъ на головѣ, − тоже студентъ. 

Стали пить чай,  дали Сенѣ бѣлаго хлѣба,  разспрашивали обо всемъ подробно. 

− Здорово! − сказалъ  черный студентъ,  когда Сеня  разсказалъ о себѣ. − Надо  земляка  какъ-нибудь  устроить… 

Они стали обсуждать положенiе. 

− Паспортъ-то съ тобой? − спросилъ Семеновъ. 

− Нѣтъ,  онъ у Кирилла Семеныча остался. 

− Ну, ладно. Вотъ что, шутова голова. Мы напишемъ отцу, − разъ. Наведемъ  справки  о твоемъ  Кириллѣ Иванычѣ… или, какъ тамъ его… − два. А пока  можешь  поторчать у насъ. Насъ не  объѣшь… За недѣльку отоспишься, какъ  слѣдуетъ… Ну, и все… Хочешь?.. 

И они еще  спрашиваютъ,  хочетъ ли онъ! Сеня  хлопалъ глазами, не находя словъ. Какъ  все это  сразу устроилось, − точно по волшебству. Вотъ они „ученые“-то люди!.. И какъ это вѣрно говорилъ Кириллъ Семенычъ! 

− Ну, ты тутъ  можешь хлопать  глазами,  а намъ пора идти. Читать умѣешь?.. Ну, вотъ  тамъ что-нибудь  найдешь, − указалъ  черный студентъ на книги въ углу. − Вонъ красненькую-то  возьми… „Записки охотника“… 

Студенты  зажгли лампу и ушли куда-то. Сеня  осмотрѣлся,  робко подошелъ къ книгамъ и взялъ красненькую. Но читать было трудно: въ головѣмелькали тысячи мыслей,  путались,  клонило ко сну. Не рѣшаясь  лечь на кровать,  онъ положилъ  голову  на руки и заснулъ. 

− „Что ты спишь, мужичокъ? Вѣдь  студенты  пришли!“ − услыхалъ  Сеня веселый голосъ, − здорово храпѣлъ!.. 

Опять пили чай  съ колбасой, потомъ студенты  занялись  книгами, а Сеня  легъ  на поставленную  возлѣ окна лавку. Изъ-подъ  своего зипуна  смотрѣлъ онъ  на „ученыхъ“ людей. А тѣ,  съ папиросками въ зубахъ,  склонились надъ книгами,  и огонь лампы  бросалъ  зеленоватыя  тѣни  на ихъ свѣжiя  лица. 

− Да, − услышалъ  въ полузабытьи  Сеня  басистый голосъ, − съ этихъ поръ  его жизнь  швыряетъ… и зашвырнетъ  къ чорту на кулички…  

  

Глава XV.  „Жить для  другихъ, другимъ служить!“ 

 

Прошло съ недѣлю, какъ Сеня  жилъ у студентовъ. Письмо въ „Хворовку“ было послано. Высокiй студентъ  Прохоровъ  побывалъ въ больницѣ, досталъ Сенинъ паспортъ,  повидалъ  Кирилла Семеныча. У того былъ  возвратный  тифъ,  и разговаривать  долго было нельзя. Студентъ  оставилъ  старику  Сенинъ адресъ. 

− Твой старикъ  оправился, − сказалъ  Сенѣ студентъ. − Отъ этого  тифа рѣдко  помираютъ. Чуднóй старикашка, − сказалъ онъ товарищу. − Ученымъ все меня называлъ… „Вы, говоритъ, научный человѣкъ“… ха-ха-ха… „Я, гвооритъ,  васъ  всѣхъ понимаю“… Чудакъ!... 

Сеня  совсѣмх освоился  со своими хозяевами. Съ  удовольствiемъ  бѣгалъ  онъ для нихъ въ лавочку за  табакомъ, помогалъ  старушкѣ хозяйкѣ,  а вечеромъ,  когда студнты возвращались съ занятiй, они заставали его за книгой. Онъ пристрастился  къ чтенiю и уже читалъ „третью“  книгу. 

− Погоди, я тебѣ  принесу  изъ библiотеки,  а то у меня  ничего для тебя нѣтъ, − сказалъ Семеновъ, когда Сеня попросилъ  еще „книжицу“. 

Было воскресенье. Студенты лежали  на кроватяхъ и читали газеты. Сеня увлекся „Донъ0Кихотомъ“. Было  тихо-тихо. 

Прохоровъ  поднялся  и сталъ ходить  по комнатѣ,  посмотрѣлъ на падающiе хлопья снѣга, подошелъ къ Сенѣ. 

− понимаешь?.. 

− Понимаю… занятно… Я много ужъ читалъ  у Кирилла Семеныча,  а такой не читалъ…

Прохоровъ отошелъ  къ кровати и сѣлъ. Онъ видѣлъ,  какъ Сеня,  наклонившись  надъ книгой,  перелистывалъ  страницу за страницей, и его лицо отражало  воспринятое. Какая-то  глубокая мысль  овладѣла  Прохоровымъ. Онъ порывисто  всталъ, ероша  густые волосы, прошелся  раза три  по комнатѣи остановился  передъ Семеновымъ. 

− Знаешь, что?.. 

Онъ кивнулъ въ сторону Сени,  склонившагося надъ книгой. 

Что! − Если попробовать  поднять его? 

Семеновъ поднялся и посмотрѣлъ  на Сеню.  

− Это-то я и раньше думалъ, − сказалъ онъ. − Да… Только  я глубже  смотрю на это. Писать  и читать онъ  и такъ умѣетъ. Нѣтъ,  если дать  ему… полное  образованiе… хоть одну  лишнюю  силу  вывести  изъ народа?.. 

− Полное  образованiе?.. Неисправимый идеалистъ ты!.. Ломоносовъ, Эдиссонъ и проч… это, по-твоему, изъ него выйдетъ?.. Я, братъ,  объ этомъ  не думаю… Пусть хоть  народнымъ  учителемъ  будетъ, и то хлѣбъ… Пусть  не уходитъ изъ народа… пусть хоть  развитымъ рабочимъ будетъ!.. Не то нужно,  чтобъ однимъ ученымъ  больше стало, а чтобы  въ самой  гущѣ-то  народной побольше  людей съ головами было.. Такъ, а?.. какъ же? Семеновъ  задумался. − ну, хорошо, − сказалъ  онъ. Ну, поппробуемъ мы… Ну, а если начнемъ, а потомъ и бросимъ?.. Помнишь, какъ Андрей  съ мальчишкой изъ лавки  началъ тоже  вотъ такъ, а черезъ мѣсяцъ  и съѣхалъ съ квартиры? Вотъ и мы…      

− Я?.. ну, братъ, это дудки… Я не  Андрей. Разъ я рѣшилъ  что… − Прохоровъ взъерошилъ  въ волненiи волосы. 

− Ты!.. черноземная сила!.. Читатель!.. 

Сеня  поднялъ голову. 

− Что, баринъ?.. 

− Опять!.. Какой я, чортъ,  баринъ!.. Твоего  же тѣста я,  а не барскаго… Да не  въ этомъ дѣло. Хочешь оставаться у насъ?.. Чего ты  моргаешь?.. Будемъ тебя учить… въ училище  отдадимъ… 

− А я не  знаю.. тятя вотъ прiѣдетъ… заберетъ меня… 

− Тамъ увидимъ… Будешь стараться, а?..  есть охота?.. 

− буду. Кириллъ Семенычъ  сказывалъ, − я могу понимать  науку…

− Ну,  вотъ и понимай. 

Сеня  не могъ читать. Его  оставляютъ  у себя  эти  веселые студенты, „ученые“, у которыхъ  такъ  хорошо жить,  и которые  говорятъ такiя  умныя слова,  что и понять  трудно. Ни подзатыльниковъ,  ни ругани,  ни большого колеса не будетъ больше,  не придется бродить по улицамъ.  Но вдругъ  вспомнилъ онъ про  Кирилла Семеныча… А онъ?.. Онъ будетъ,  какъ и раньше,  работать,  ходить по мѣстамъ… 

− Ты  что это, а? − спросилъ Прохоровъ. − „О чемъ  тоска,  откуда  скука?“ 

− Кирилла  Семеныча жалко… 

− Ну,  ужъ твоего  Семеныча мы взять не  можемъ… нѣтъ.    

Принятое такъ скорополительно рѣшенiе  взволновало студентовъ. Они курили папиросу  за папиросой и мѣрили комнату  крупными шагами. Казалось,  они осуществляли  бродившiя иногда въ головѣ  честныя,  хорошiя  мысли, − служить народу.  А сколько  было этихъ свѣжихъ, искреннихъ порывовъ!.. Еще на  школьной скамьѣ,  въ спорахъ съ товарищами,  зрѣли эти  порывы. Народъ, − не  пустымъ звукомъ было для  нихъ это слово; въ  немъ, этомъ словѣ, слилось все самое  дорогое сердцу: и родина,  и миллiоны обремененныхъ, и сотни лѣтъ тяжкихъ страданiй, и правда,  и цѣль жизни,  и надежда на великое, счастливое  будущее страны,  которое  нужно  создать.  Они чувствовали себя  сильными и способными  создавать  это будущее страны,  которое нужно  создать. Они чувствовали себя  сильными и способными  создавать  это будущее. Страстный по натурѣ,  вышедшiй  изъ народа, − онъ былъ сыномъ  бѣднаго сельскаго  псаломщика и перешелъ  въ университетъ изъ семинарiи, − Прохоровъ не считался  съ препятствiями:  въ немъ бурлила  непочатая сила „дѣвственной  почвы“,  какъ онъ любилъ говорить. Семеновъ, сынъ провинцiальнаго  мелкаго  чиновника,  былъ болѣе сдержанъ. Но  пыль молодости, жажда  честной  дѣятельности, стремленiе  къ идеалу  истины, добра и красоты были  въ обоихъ. Суровая  жизнь, съ невзгодами  и борьбой,  съ разочарованiями,  съ измѣной убѣжденiямъ, − еще не  встала передъ  ними  грознымъ  препятствiемъ,  не заставила  отказаться  отъ свѣтлыхъ порывовъ,  рождающихся  въ чистыхъ  сердцахъ. Они были тѣми, про кого  сказалъ поэтъ:  

«Мечты насъ гордо призывали

«Жить для другихъ,  другимъ  служить»… 

   Прохоровъ настоялъ, чтобы готовить Сеню  на народнаго учителя, а если  бы вдругъ  обнаружились въ немъ  большiя  способности, можно было  бы и отдать въ гимназiю,  хотя сильно смущали лѣта: Сенѣ  шелъ  тринадцатый годъ.  За  два года,  что оставалось имъ  до окончанiя  университетскаго  курса, они разсчитывали  многое сдѣлать, а тамъ… тамъ можно  было бы  что-нибудь  предпринять,  заинтересовать знакомыхъ, товарищей и  поддержать Сеню,  высылать ему ежемѣсячно  рублей по десяти. По окончанiи курса они должны были  идти въ  земскiе врачи и послужить народу,  на средства котораго они  получили образованiе. Къ тому времени  и Сеня пойметъ  свое положенiе,  и отъ него  будетъ зависѣть,  какъ повести себя. Къ чему  загадывать,  что можетъ быть потомъ?.. Важно было, по ихъ мнѣнiю, начать, „вложиться“, каккъ  говорилъ  грубоватый  Прохоровъ, а тамъ… 

Ждали прiѣзда отца, котораго Прохоровъ  рѣшилъ „взять силой“. Поэкзаменовали Сеню и нашли жалкiе  остатки знанiй,  почерпнутыхъ въ Иванковской школѣ; только  прочтенныя за годъ,  урывками, книги оставили  замѣтный  слѣдъ въ общемъ  развитiи. Купили тетрадки, Семеновъ принесъ съ урока учебники, Прохоровъ добылъ  у знакомаго учителя  настѣнную черную доску,  глобусъ и даже теллурiй*) на время, − и занятiя начали  съ жаромъ. 

Горбатенькiй студентъ − математикъ, прiятель Прохорова,  тоже  увлекся и вызвался  преподавать математику, „по всѣмъ статьямъ“, три раза въ недѣлю. Филологъ  Васильевъ предлагалъ  также  свои услуги, но “силъ“ и такъ было достаточно. Предлагались  даже средства на покрытiе  издержекъ,  но Прохоровъ заявилъ, что въ  „критическую минуту“ будетъ  предложено желающимъ  сдѣлать „звонкiй вкладъ въ науку“. 

Занимались вечерами, послѣ семи. Семеновх взялъ на себя  русскiй языкъ,  природовѣдѣнiе, Законъ Божiй и чистописанiе; Прохоровъ − географiю и исторiю, съ начатками  политической  экономiи,  безъ чего, по его мнѣнiю, „ни чорта не получится“; горбатенькiй студентъ − математику. И надо было видѣть,  какъ велось дѣло!.. Прохоровъ жилъ въ эти часы,  рисовалъ широкiе горизонты,  давалъ блестящiя картины. Раздвигались узкiя стѣны комнатки на 4-мъ  этажѣ,  событiя  былой жизни проходили  живыми образами. Казалось, весь мiръ  оживалъ въ глазахъ Сени: эти  уроки  исторiи  онъ никогда не забудетъ. Съ утра  студенты  уходили въ  клиники,  вечера, до 7 – 8 ч. проводили на урокахъ, а Сеня весь день  занимался. 

Черезъ недѣлю,  послѣ начала  занятiй, прiѣхалъ  Николай изъ деревни. Какъ оказалось,  письмо  Кирилла Семеныча гдѣ-то пропало. 

Какъ  и ожидали, отецъ съ первыхъ же словъ заявилъ, что „намъ это, стало быть, не подходитъ“. Сеня стоялъ въ уголкѣ и съ  трепетомъ ждалъ, чѣмъ  кончится дѣло. Тысячи доводовъ приводилъ  Прохоровъ,  переходилъ въ пылу спора всѣ границы,  дѣлалъ экскурсiи въ  область исторiи, говорилъ о Ломоносовѣ, о Кольцовѣ,  о великомъ  значенiи „сознательного тру да“; но Николай всѣ его  доводы  разбивалъ однимъ словомъ:  

− Не по насъ это…

Онъ благодарилъ, что „прiютили мальчишку“, но стоялъ на своемъ. 

− Сбирайся!.. въ деревню возьму,  ежли у Иванъ Миколаича  не опредѣлю, у золотаря… − сказалъ онъ Сенѣ. 

− Благодаримъ  покорно на угощенiи… Прощенья, баринъ, просимъ… Вы  нашего  состоянiя  не понимаете… Какъ  вы изволите быть господа хорошiе… а мы  мужики… 

− Тьфу! − плюнулъ Прохоровъ. − Дерево, и больше ничего!.. Баринъ да баринъ… Во-первыхъ, я не баринъ!.. „Ваше положенiе“ да „ваше положенiе“… Какое наше положенiе?.. Зимой вотъ здѣсь, а лѣтомъ… вотъ этими бѣлыми руками  землю пахалъ да косилъ.. Да, пожалуй, не хуже тебя… 

Николай удивленно поглядѣлъ на студента. 

− Тысь, какъ землю?.. 

Тутъ Прохоровъ не далъ Николаю  одуматься. Снова  посыпались доводы. 

− Мой отецъ  и сейчасъ  пашетъ землю… Я самъ  пробивалъ себѣ дорогу… Что же, я хуже  рабочаго, а? хуже васъ?.. 

Николай смутился. На него  строго глядѣлъ  студентъ и требовалъ отвѣта. И Николаю  показалось,  что онъ  обидѣлъ  этого „горячаго барина“. 

− Придетъ время, − горячился Прохоровъ, − вырастетъ твой Сенька такимъ же  дер… − онъ хотѣлъ сказать − „деревомъ“ − какъ ты,  будетъ за станкомъ торчать да спину гнуть,  ничего не понимая… онъ тебѣ тогда припомнитъ нашъ  разговоръ.. Ты его-то спросилъ,  хочетъ онъ или нѣтъ?.. Николай взглянулъ  на Сеню, уже натянувшаго  пальтишко. Тотъ пугливо  смотрѣлъ  на него  заплаканными глазами. 

− такъ рѣшай же его судьбу!.. Волоки  его въ мастерскую. Волоки!..

Отецъ Сени задумался. Въ его  утомленной отъ долгихъ разговоровъ головѣ происходила  медленная, тяжелая работа. 

− денегъ у меня нѣтъ… бѣдны мы… − вдругъ сказалъ  онъ. 

− Тьфу ты, господи!.. да вѣдь ничего намъ не надо!  

− То-ись, какъ, даромъ?.. а харчи тамъ?..             

− Ничего не надо… Поучимъ его годъ, а тамъ увидимъ… 

− Такъ вотъ  онъ, студентъ-то кто, − какъ бы про себя  сказалъ Николай и  замолчалъ. 

− А что? 

− Да… болтали все… бунтуютъ они и все такое… А выходитъ-то… за насъ вы… понимаете все, какъ есь… Ежели  ваша милость  будетъ… что жъ… пущай его  остается… И по Писанiю будете учить?... 

− ну, конечно… 

− А ты, Сенька,  Бога не забывай!.. въ постъ скоромнаго не лопай!.. Слушайся!.. Вы ужъ  его, еже-ли что… посѣките, али какъ. 

− Да ужъ ладно… 

− такъ  легонько, ежли  забалуетъ… На вотъ… купи себѣ калачика, − сказалъ онъ Сенѣ,  давая гривенникъ. − завтра  ужъ  побываю… Прощенья  просимъ, господа хорошiе… − Онъ простился  со студентами за руку,  пошелъ къ двери и вернулся.  

− Бѣлаго то хлѣба ему не  надо… баловство. Такъ  ежели остаточки… Чай-то въ  рикуску… А на сапоги  ему я вышлю  къ празднику… Счастливо оставаться!  

        

Глава XVI. Визитъ. 

 

Прошло около мѣсяцца. Еще недавно,  до знакомства со студентами, Сеня не затруднился  бы выбрать „Хворовку“, если бы предложили ему на выборъ: ѣхать въ деревню  или остаться  въ городѣ. Городъ въ гео глазахъ былъ страшнымъ  мѣстомъ. Въ его темныхъ переулкахъ и  на пустыхъ площадяхъ ночью можно было замерзнуть и, пожалуй, умереть съ голоду. Въ большихъ домахъ,  такихъ могучихъ снаружи,  ютились тысячи людей,  не имѣвшихъ завтрашняго  дня. Сотни людей,  съ крѣпкими руками,  съ мрачными лицами,  стояли у воротъ заводовъ и фабрикъ и ждали  днями, недѣлями. Въ „Хворовкѣ“ этого не было. Тамъ не оставили бы ночевать на улицѣ. Въ городѣ не  позволяли даже  калѣкамъ просить  милостыню, старались убрать ихъ съ улицъ,  забирали въ тюрьмы  и высылали куда то. Въ Хворовкѣ трудовая рука, крестясь,  опускала въ немощную руку кусокъ хлѣба. Камни и камни кругомъ были въ городѣ,  солнце  крылось въ  пыли и дымѣ;  въ Хворовкѣ − мягкая  земля, травка, воздухъ  прозраченъ, и солнце гуляетъ въ небѣ. 

Еще недавно Сеня  выбралъ бы „Хворовку“. Но теперь… Новая жизнь  открылась ему. Мастеръ  Кириллъ И Сократъ Иванычъ  подали ему  руки, но переворотъ сдѣдади „студенты“. ПОслѣ цѣлаго  дня занятiй они весело окликали его,  возвращаясь  на 4-ый этажъ,  шутили,  терпѣливо занимались съ нимъ,  точно онъ былъ имъ нуженъ. Иногда  набиралось въ комнатку человѣкъ десять,  снимали сѣрыя тужурки,  оставались въ рубахахъ, говорили, спорили и пѣли до вторыхъ пѣтуховъ. Среди непонятныхъ словъ Сеня улавливалъ  знакомыя:  народъ,  крестьянство. Говорили о счастьѣ народа,  о тяжеломъ  трудѣ. 

А какiя пѣсни гремѣли  въ душной,  накуренной  комнаткѣ!  

„На-зо-ви мнѣ такую обитель,

„Я такого… угла… не-ви-да-алъ…

Гдѣ бы сѣятель нашъ… и хра-ни-тель,

Гдѣ бы… рус-скiй… му-жикъ… не сто-налъ“…  

   Пѣлъ Прохоровъ,  и слезы дрожали  въ его  могучемъ  голосѣ, и у Сени  сжималось сердце. 

А какiе ласковые были всѣ, хлопали по плечу и говорили: 

− Мы тебя студентомъ сдѣлаемъ… 

И Сеня думалъ,  что онъ узналъ то,  чего не знаетъ  ни отецъ, ни мать, никто въ „Хворовкѣ“. Если  бы дѣдъ  Савелiй зналъ,  какiе есть  въ городѣ люди,  онъ не боялся  бы города. Конечно,  Кириллъ Семенычъ  знаетъ, но Сократъ Иванычъ − врядъ ли. 

Черезъ нѣкоторое время явился  изъ больницы  Кириллъ Семенычъ. Свиданiе  было трогаетльное. Надо было видѣть, какъ Кириллъ Семенычъ  дѣлалъ  проникновенное  лицо, разговаривая  со студентами, старался придать  голосу мягкость и даже привставалъ. Онъ не  могъ сдержать чувства почтенiя къ „ученымъ“. Съ своей  стороны онъ  удивилъ  студентовъ  многими иностранными словами. 

− Откуда  это вы  все хнаете? 

− Изъ книгъ-съ… Пахомычъ изъ-подъ Сухаревки съ библiотекой торгуетъ-съ… попросту сказать, − книжное дѣло у него-съ, такъ я рядомъ съ нимъ… ну, и привыкъ-съ… Я и про  астрономiю могу,  и про природу,  и про физику-съ…

Бесѣда затянулась  до глубокой ночи. Кириллъ Семенычъ очаровалъ студентовъ  мѣткостью  сужденiй и  особенно  глубокой  вѣрой въ силу науки. 

− Ужъ я и сердцемъ постигъ… Все наука откроетъ и преобразитъ-съ… И ты, Сеня, должонъ чувствовать ихъ-съ… 

Онъ ушелъ растроганный. Его просили  заходить.  

− Мѣсто  вотъ найду-съ… Сократъ-то обѣщалъ похлопотать… Какъ утроюсь,  ужъ забѣгу, − душу отвести съ хорошими  людьми. 

Когда легли спать, Сеня слышалъ, какъ Прохоровъ сказалъ: 

− Сергѣй! Какъ  тебѣ понравился старикашка?.. 

− Хор-рошiй  старикъ. И откуда  онъ эту „науку“ учуялъ. 

− Да-а… Мало мы  знаемъ свой народъ!.. И сколько  хорошихъ  людей есть въ народѣ!.. И сердце  великое, и умъ… И все это  забито, забито… − вздохнулъ  онъ. 

 

Глава XVII. Въ сумеркахъ. 

 

Наступалъ мартъ. Запахло весной. Сеня сидѣлъ  у окна и читалъ. Темнѣло. Въ открытую  форточку вливались  свѣжiя струи  весенняго  воздуха,  доносилось журчанье  сточныхъ водъ. Не хотѣлось  зажигать огня, пугать  таинственныя  сумерки. Сеня  смотрѣлъ внизъ, на черныя, голыя деревья  противоположнаго  сада. Тихая,  безпричинная, „весенняя грусть“ легла на  сердце, звала  неизвѣстно  куда. 

Нестройный  гомонъ донесся снизу. Сеня  вглядѣлся и замеръ: прилетѣли  грачи!.. Забилось  въ груди  молодое сердце. 

А грачи  копошатся,  сбиваютъ другъ друга съ  вѣтвей, кричатъ и кружатся  въ вечернемъ небѣ. И захотѣлось воли,  простора, жизни… Они теперь и тамъ  бродятъ по болотинѣ и чернымъ полямъ  „Хворовки“. 

За спиной  раздался  шумъ шаговъ,  и молодые голоса: возвращались студенты. 

− Что сидишь въ темнотѣ? 

− Такъ. Грачи прилетѣли, Сергѣй  Васильичъ, − сказалъ Сеня и посмотрѣлъ въ окно. 

− Весна идетъ, братъ… весна!  

„На солнцѣ темный лѣсъ  зардѣлъ,

„Въ  долинѣ паръ  бѣлѣетъ  тонкiй“…

  продекламировалъ Семеновъ и умолкъ. 

− „И пѣсню  раннюю запѣлъ“… − продолжалъ  Сеня и вздохнулъ. Прохоровъ  оперся  на переплетъ фортки и смотрѣлъ въ небо. 

− Да, весна, − рѣзко сказалъ онъ. − Какая весна! Люди съ голоду умираютъ… э-эхъ… и сидѣть  здѣсь!.. 

− Кто умираетъ? − спросилъ Сеня. 

− Народъ… Твои умираютъ… русскiй  народъ умираетъ… Голодъ идетъ, болѣзни… 

Семеновъ сидѣлъ въ темнотѣ, на кровати,  и похрустывалъ пальцами. Прохоровъ, съ  мрачнымъ подергивающимся лицомъ,  ходилъ по комнатѣ. Сеня  смотрѣлъ въ окно. 

− Ѣду я! − крикнулъ Прохоровъ, − ѣду!.. брошу все и поѣду… Не могу я!.. не могу!!  

− Поѣзжай, Александръ, − тихо  сказалъ Семеновъ изъ темноты. 

− Да, я поѣду… Ничто меня не удержитъ!..  

Прохоровъ загремѣлъ чемоданомъ,  вытащилъ  его на середину комнаты и сталъ  перебирать, точно  укладывался. 

Сегодня въ  университетѣ узнали они,  что земства призываютъ врачей и студентовъ-медиковъ на борьбу съ эпидемiей голоднаго  тифа и цынги,  въ охваченномъ  голодомъ  цѣломъ рядѣ губернiй. Они читали  воззванiе и думали одно: надо, надо  ѣхать на помощь народу, о нуждахъ котораго они всегда такъ горячо говорили. Сама жизнь  звала ихъ показать  свою любовь на дѣлѣ. Но теперь  ихъ связывалъ Сеня. 

− Конечно, поѣзжай, − повторилъ Семеновъ. − Я и одинъ  могу… 

Сеня понялъ, что рѣчь идетъ о немъ.  

− А вы развѣ не ѣдете,  Сергѣй Васильевичъ? − спросилъ онъ. 

Нѣтъ, я не поѣду. Мы взяли тебя… надо дѣлать что-нибудь… 

Сеня сжился  съ ними и привыкъ  понимать  ихъ настроенiе. По тону Семенова онъ понялъ,  что и тотъ готовъ ѣхать, но онъ, Сеня, мѣшаетъ ему. 

− Сергѣй Васильевичъ, − сказалъ онъ въ волненiи. − Я… я уйду къ Кириллу Семенычу… а вы поѣзжайте,  пожалуйста,  поѣзжайте… 

− Слышишь, Александръ, что говоритъ? Онъ  понялъ  насъ.   

− Дѣло, Семенъ, − крикнулъ Прохоровъ, − дѣло говоришь!.. Твое ученье не уйдетъ, а тамъ… наши теперь  с илы нужнѣй. 

− Я… мнѣ все равно… я привыченъ ко всему… А нельзя мнѣ съ вами?.. 

− Нѣтъ. Твое время еще придетъ. И думать  тутъ нечего, Сергѣй. Онъ самъ учуялъ,  что надо дѣлать… 

„Да, такъ лучше“ − думалъ Семеновъ. − „Урокъ передамъ знакомымъ“… 

Онъ вдругъ  вспомнилъ, что вчера на урокѣ, за чаемъ,  братъ хозяйки,  профессоръ  Фрязинъ,  говорилъ, что  прислуживавшiй ему при  домашней лабораторiи человѣкъ  ушелъ отъ него, и просилъ, нѣтъ ли кого въ виду, и даже  хотѣлъ сдѣлать публикацiю. Можетъ быть,  можно будетъ устроить… Эта мысль, такъ  счастливо  пришедшая въ  голову, могла  все устроить.  Онъ накинулъ пальто.

− Куда ты?.. 

− Нужно, я сейчасъ… скоро вернусь. − И ушелъ. 

Прохоровъ возился съ чемоданомъ. 

− Ничего, братъ, потерпи… Тамъ ьольше  терпятъ и всегда терпятъ… Мы многимъ  обязаны народу… и мы должны  идти къ нему, помочь… даже  умереть  съ нимъ, если придется… Многаго ты не понимаешь еще!..  

Прохоровъ поднялся  съ пола. Снова волненiе овладѣло имъ. Онъ подошелъ  къ Сенѣ, положилъ  ему руку на плечо  и взволнованнымъ голосомъ  продолжалъ: 

− Если бы ты  зналъ все!.. все о своемъ  народѣ… Родной онъ намъ съ тобой!.. Изъ него  мы съ тобой вышли!.. − Онъ крѣпко  стиснунлъ  плечо Сени. − Если бы  ты зналъ! Вѣдь все, все,  что ты видишь,  все это  народъ далъ, − его потъ,  трудъ его  тяжкiй… все!.. Гордись!.. вѣдь твои  это  дали…  ваши  отцы, матери, дѣды!.. Университетъ,  больницы, дороги,  всѣ эти зданiя, все это богатство, − онъ указалъ на городъ,  уже окутанный  весенними сумерками, − далъ  народъ!.. Все это  на народномъ трудѣ стоитъ… А онъ… нищiй онъ, Сеня. И знай,  что придетъ время, и народъ скажетъ: „А мнѣ что дали?“ И, если  мы всѣ поймемъ это, если придемъ къ народу,  протянемъ къ нему руку и скажемъ: 

„Другъ иой, братъ мой!.. не падай  душою“… − Голосъ Прохорова задрожалъ. − Тогда…  тогда все измѣнится… Воскреснетъ народъ,  выпрямится во весь ростъ и пойдетъ онъ шагать впередъ смѣло и твердо къ новой жизни, счастливой… Есть, Сеня,  поэтъ Надсонъ… какъ-нибудь дамъ  тебѣ… И вотъ этотъ поэтъ  сказалъ: 

„И не будетъ  на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,

„Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ, 

„Ни нужды, − безпросвѣтной,  мертвящей нужды!.. 

  Онъ оборвалъ. Жгучая грусть  защемила  сердце отъ этихъ словъ у Сени. Слезы просились изъ сердца, хотѣлось слушать, страдать и плакать. 

− Понимаешь  ты меня?.. 

−Я все понимаю, − вырвалось у Сени. Онъ плакалъ не отъ сознанiя  того, что онъ смутно понялъ, не отъ  охватывающаго его волненiя, котораго  онъ не понималъ. 

− А разъ понялъ, помни, помни всегда! Мы съ тобой изъ народа вышли, мы и не  должны  забывать его… Иначе мы съ тобой будемъ… подлецы!.. 

Въ комнату  постучали, и вошелъ  Кириллъ Семенычъ. 

− Темъ… Хозяева дома?.. 

− Здѣсь, здѣсь… Идите. − Зажжемъ  лампу. 

− Провѣдать  зашелъ… 

− Кириллъ Семенычъ,  возьмете  меня къ себѣ? − сказалъ Сеня. 

Старикъ удивился. Прохоровъ передалъ все, что случилось.

− Господи! братики вы мои!.. голуби вы мои… Да что это?. Да. что я, чортъ,  прости Господи?.. Да я… да я… Мѣсто я нашелъ… на 35 рублей… Сократъ все устроилъ… Да я всѣхъ могу взять!.. Ученые люди!.. не ученые вы, а прямо… химiя, можно сказать!.. высокая геометрiя!.. На такое дѣло  идете!.. Да вѣдь это… медицина это!.. Правильные вы  люди…  

Онъ не могъ  больше говорить, и Сеня замѣтилъ, какъ  глаза Кирилла Семеныча заморгали.

Наконецъ, вернулся Семеновъ. 

− А, Кириллъ Семенычъ… здравствуйте,  физика,  химiя и энциклопедiя!.. мудрецу!.. − Онъ весело  хлопнулъ его по рукѣ. 

− Сдѣлано дѣло! То-есть, все хорошо устраивается!.. Переходишь на новое мѣсто,  до на шего  возвращенiя, − сказалъ онъ Сенѣ. 

− Я бы его взялъ, − скзалъ Кириллъ Семенычъ. 

− Нѣтъ, такъ лучше. Это чудный человѣкъ,  этотъ профессоръ… Кириллъ Семенычх!.. его  заграницей знаютъ!..  Сеня при лабораторiи будетъ… Онъ и жалованье ему дастъ…  

− Ра… лабораторiя?.. чего лучше!.. Нѣтъ, тебя прямо къ  нему… Про-фес-соръ!.. − онъ  поднялъ палецъ. − Нѣтъ,  ты къ  нему…

− такъ ѣдемъ? − сказалъ Прохоровъ. 

− Да. Завтра  запишемся, и въ дорогу. 

− Голуби вы мои, орлы!.. − восторгался  Кириллъ Семенычъ… Вотъ тоже докторъ у меня есть  знакомый,  изъ студентовъ  тоже… Ужъ и горячъ!.. и-и-и… Съ рабочаго  человѣка денегъ нипочемъ  не беретъ… А и вы ему не уступите… А почему? − Онъ  значительно поглядѣлъ  на всѣхъ. − На-у-ка!..  вотъ такъ  штука!..

И Кирилъ Семенычъ  залился  добрымъ смѣшкомъ.  

        

Глава XVIII. Въ лабораторiи.

 

Новая служба  у профессора Фрязина  была не службой. Это былъ цѣлый рядъ новыхъ впечатлѣнiй. День за днемъ  раскрывалась  передъ Сеней та тайна,  въ которую  былъ окутанъ и самъ  профессоръ, и его лабораторiя. Первое время все для Сени было непонятно и странно; все  кругомъ было таинственно. Банки и стклянки,  чудные  приборы,  жидкости въ баночкахъ съ ярлычками,  порошки, вѣсы подъ стекляннымъ колпакомъ, какой-то инструментъ, съ трубочками и колесиками,  на маленькомъ столикѣ противъ окна. Громадные картоны стояли  одинъ  надъ другимъ  на оплкахъ. Плита съ  газовыми рожками  и таганчиками  занимала цѣлый  уголъ. Глыбы земли  лежали  на стеклянныхъ тарелкахъ  подъ колпаками. По стѣнамъ  висѣли  ящички  съ сѣменами. Цѣлые ряды  сосудовъ  съ прорастающими  зернами стояли  въ особыхъ тепличкахъ. Для чего все это  было нужно профессору? Но  постепенно  Сеня узналъ все. Странная  лабораторiя стала  для него важнымъ и любимымъ мѣстомъ. Уже черезъ  недѣлю,  со дня  появленiя  въ квартирѣодинокаго профессора, Сеня узналъ самое важное. Какъ-то въ праздникъ, когда онъ  прислуживалъ  профессору  въ лабораторiи, тотъ сказалъ ему: 

− Ты, конечно, знаешь, что такое хлѣбъ… Такъ  вотъ здѣсь, все это  для того, чтобы  облегчить  людямъ  добыванiе хлѣба. 

Этого Сеня  совершенно не ожидалъ. Профессоръ указалъ  на банку съ порошкомъ. 

− Это вотъ нужно  землѣ, чтобы  росли  въ ней хлѣбные  злаки и росли, какъ слѣдуетъ. Но  этого мало. Нужны вода, воздухъ… Но этого совсѣмъ мало. Самое  главное нужно… − онъ указалъ  на окно въ  небо, − вотъ это самое… солнце!.. 

Солнце! Сеня  смотрѣлъ на солнце, и оно  показалось  ему совсѣмъ  особымъ… Солнце теперь вошло въ связь съ диковинной  комнатой и профессоромъ, съ банками и приборами, вошло  въ связь съ Хворовкой: точно  невидимыя  нити протянулись  изъ этой  комнаты и отъ солнца къ  полямъ „Хворовки“, къ тощимъ  полоскамъ  ржи, къ „Сѣрому“ и дѣду  Савелiю. Передъ Сеней  открывалось теперь то,  что Кириллъ Семенычъ опредѣлялъ  фразой: „Наука,  братецъ ты мой“.  

Василiй  Васильевичъ Фрязинъ,  профессоръ ботаники,  былъ  знатокомъ физиологiи растенiй. Онъ посвятилъ  себя  изученiю условiй  жизни растительнаго  царства: какъ и чѣмъ питается растенiе, растетъ, размножается,  какое влiянiе оказываетъ на растенiе свѣтъ,  теплота,  тотъ  или другой составъ почвы.  Его  изслѣдованiя  въ этой области  были поразительны. И, что  самое  важное, онъ не довольствовался  лишь накопленiемъ  и лабораторнымъ изученiемъ  добытыхъ результатовъ: силою своего  могучаго таланта,  онъ умѣлъ  ознакомить съ  ними самые  широкiе  круги  общества,  примѣнялъ ихъ на практикѣ. Поднять  продуктивность земли,  дать громадной массѣ народа  средства  воспринять результаты  многихъ лѣтъ кабинетной работы,  заставить  вѣрить въ науку − было его завѣтной  мечтой. Стѣны кабинета и лабораторi не закрывали  отъ его глазъ тощихъ ркестьянскихъ оплей, − онъ видѣлъ  ихъ, онъ зналъ ихъ. Въ громадномъ  количествѣ экземпляровъ распространялись  имъ доступныя народу  свѣдѣнiя по сельскому хозяйству. Въ его имѣнiи, на такъ называемыхъ „опытныхъ поляхъ“,  примѣнялись на практикѣ добытые упорной кабинетной работой  результаты. Нѣсколько  сельско-хозяйственныхъ станцiй дѣйствовало  по его указанiямъ. Десятки  лекцiй  собирали  желающихъ ознакомиться съ его работами, съ его  горячей вѣрой  въ славное  будущее науки. Вѣдь,  въ сущности, онъ служилъ  важнѣйшему вопросу человѣчества − вопросу питанiя. Голодъ, этотъ страшный бичъ,  губящiй сотни  тысячъ людей,  принижающiй ихъ, −  былъ однимъ изъ ужаснѣйшихъ золъ, съ  которыми  призвана  бороться  наука. 

И эта наука имѣла въ Василiи Васильевичѣ одного  изъ славныхъ своихъ представителей. 

Профессоръ  вставалъ въ семь часовъ и около часу проводилъ въ лабораторiи,  готовясь  къ лекцiи. Сенѣ  рѣдко приходилось въ это время  прислуживать ему. Обыкновенно  работа  происходила  по вечерамъ. 

− Вотъ кусокъ  земли, − сказалъ какъ-то профессоръ. − Онъ присланъ  съ простого крестьянскаго поля. Сейчасъ мы будемъ имѣть съ нимъ дѣло. 

И Сеня видѣлъ,  какъ этот кусокъ взвѣшивался,  прокаливался на огнѣ, взвѣшивался снова,  попадалъ въ цѣлый  рядъ стакановъ, обрабатывался какими-то  жидкостями,  промывался,  проходилъ длинный рядъ  превращенiй. Сеня  подавалъ пузырьки, прокалывалъ, сушилъ и съ  удивленiемъ наблюдалъ,  какъ кусокъ разлагался на  составныя части, какъ все это  взвѣшивалось, измѣрялось,  записывалось.  Онъ узналъ, что все  это дѣлалось  для того, чтобы  узнать  составъ почвы, ея недостатки…  

− Эта почва  бѣднатѣмъ-то,  − говорилъ профессоръ. 

День за днемъ узнавалъ Сеня „тайны“ профессора. Онъ узналъ,  что хлѣбъ, тѣ колосья,  что шуршали  подъ вѣтромъ на скудныхъ поляхъ „Хворовки“, − нуждаются въ пищѣ,  свѣтѣ и воздухѣ. Онъ узналъ,  что землю  можно  заставить  давать больше, чѣмъ она  даетъ, что можно высчитать урожай въ полной увѣренности, что онъ будетъ. И какимъ  жалкимъ представился  ему дѣдъ Савелiй, ходившiй  на откосъ слушать землю!.. Если бы дѣдъ  Савелiй зналъ все это! Онъ  не  ушелъ бы съ такой  грустью отъ земли,  не болѣлъ за нее, не отчаивался. Но онъ не зналъ  этого. Не  знаютъ этого и тѣ, что живутъ въ „Хворовкѣ“. 

И еще  болѣе  величавымъ  всталъ передъ Сеней  Кириллъ Семенычъ съ своей глубокой вѣрой въ „науку“,  которой  не зналъ, а только „чуялъ“. А профессоръ! 

Сколько разъ замѣчалъ  Сеня глубокой ночью огонь  въ кабинетѣ Василiя Васильевича. Профессоръ работалъ  даже ночью, когда всѣ кругомъ спятъ, и только  одна  луна  ходитъ  въ небѣ. 

„Ученый-то, братъ… Онъ себѣ сидитъ, и не  видать его… Анъ, смотришь, и изобрѣлъ что“…

Эти слова  Кирилла Семеныча нашли  подтвержденiе. 

Сеня быстро освоился  съ новымъ дѣломъ, изучилъ  всѣ предметы, быстро  приглядѣлся къ прiемамъ профессора, и тотъ иногда  останавливалъ  на немъ свой  вдумчивый взглядъ.  

− Интересно здѣсь, а? − спросилъ онъ какъ-то Сеню. − Да,  отъ всего  этого  зависитъ  счастливое  будущее человѣчества. А знаютъ  это очень  немногiе. Узнавай! можетъ быть, тебѣ кое-что и  пригодится.  

Прошло мѣсяца  два, какъ уѣхали студенты. Раза два  за это время заходилъ  провѣдать Сеню Кириллъ Семнычъ и, конечно,  добрался  до лабораторiи. Пораженный  всѣмъ  видѣннымъ,  онъ ходилъ молча,  боялся  трогать  руками и говорить сталъ, только выйдя изъ лабораторiи. 

− Та-акъ… − только и сказалъ онъ, и, встрѣтивъ  профессора, отвѣсилъ  такой низкiй  поклонъ, что профессору стало смѣшно.

− Прямо, чудотворцы они, − шепталъ онъ, смотря, на экземпляры хлѣбныхъ  злаковъ, росшихъ  безъ земли  въ водныхъ растворахъ. − Въ водѣ хлѣбъ растетъ!.. И что только  будетъ!.. Дай  имъ  Богъ здоровья.. Ты понимай, Сенька,  свое счастье!.. Вѣдь  ты  при комъ состоишь-то!.. Вѣдь онъ… генiй!.. ну, прямо… Ломоносовъ!.. 

Это была  наивысшая  похвала.

Сеня  сообщилъ Кириллу Семенычу, что въ  слѣдующее воскресенье профессоръ будетъ  показывать что-то публикѣ. 

− Гдѣ? въ Историческомъ  музеѣ?.. Это лекцiя будетъ… Приду!.. и Сократу  скажу… Вотъ и пойдешь  ты теперь… Что тебѣ теперь  и деревня, а?.. А помнишь, все  въ деревню собирался?   

− Я теперь  учиться буду,  какъ студенты  прiѣдутъ. А когда выучусь… пойду къ себѣ  въ деревню и тамъ  хозяйство поведу… Я ужъ и теперь  кой-что знаю… 

− О! ну-ну… улита ѣдетъ.. Тоже, братъ,  безъ гроша  не заведешь. Вотъ тогда  мы вмѣстѣ поѣдемъ… Я деньжонокъ  прикоплю. И такую, братъ,  тамъ  штуку заведемъ, страсть… − шутилъ Кириллъ Семенычъ. − А ужъ  на лекцiи  обязательно буду.  

   

Глава ХIХ. Лекцiя. 

  

Громадный залъ, съ расположенными амфитеатромъ  скамьями,  былъ переполненъ. Плата  была  доступная, день  праздничный; стояли  даже въ проходахъ. Было, много студентовъ и гимназистовъ; въ заднихъ рядахъ было много слушателей изъ народа, привлеченныхъ интересной лекцiей: „Наука и хлѣбъ“. Внизу, на эстрадѣ,  стоялъ длинный столъ съ приборами  для опытовъ, съ  банками, наполненными  водянымъ питательнымъ растворомъ, въ которомъ развивались растенiя. На задней  стѣнѣ помѣщался  экранъ для волшебнаго фонаря. Залъ былъ залитъ  электрическимъ  свѣтомъ. Аудиторiя аплодировала, выражая  нетерпѣнiе. Изъ маленькой  боковой  двери появилась, наконецъ, стройная, худощавая фигура профессора. Громъ аплодисментовъ встрѣтилъ его. Въ черномъ  фракѣ и бѣломъ галстукѣ, профессоръ  сталъ  за маленькiй столикъ, оправилъ  абажуръ  на кабинетномъ  подсвѣчникѣ, выпилъ воды и сдѣлалъ  плавный  жестъ  рукой. Все разомъ стихло. 

− „Милостивыя государыни и милостивые государи“… Двѣпары глазъ  были устремлены на него,  слѣдили за  каждымъ его  движенiемъ. Это были Сеня и Кириллъ Семенычъ. Что это  была  за лекцiя! Сеня  не забудетъ ея никогда. Въ затихшей аудиторiи профессоръ  заговорилъ  о хлѣбѣ,  безъ чего не можетъ  обойтись человѣкъ, о великой затратѣ  труда для отысканiя этого хлѣба,  часто тщетной. „Ищутъ не такъ, какъ нужно, и не тамъ,  гдѣ его легче добыть… Многаго  мы не знаемъ, не понимаемъ и не представляемъ  себѣ… Знаемъ  ли мы, кто главный  творецъ  нашей пищи, кто великiй  источникъ производительныхъ  силъ земли? могучiй  двигатель жизни?... Солнце!..“ 

И полился грудной голосъ, сильная,  убѣдительная рѣчь,  прерываемая волшебными  картинами  фонаря. Отъ солнца  профессоръ перешелъ  къ великому слугѣ человѣчества и всего  живого − къ растенiю, тѣмъ  зеленымъ листьямъ,  что видитъ  глазъ на поляхъ, лугахъ и въ лѣсахъ. Солнце бросаетъ миллiарды  лучей  на землю, и эти  лучи  не пропадаютъ въ пространствѣ: они творятъ. Зеленые листья принимаютъ ихъ на себя, и тутъ-то  эти лучи  совершаютъ  гигантскую  работу:  претворяютъ  добытый листьями  изъ воздуха газъ  въ питательное вещество, составляющее тѣло растенiя. Онъ говорилъ далѣе,  что растенiя  составляютъ „мiровую пищу“, и, если  бы не было растенiй, не было бы и жизни. 

Давъ полную  и блестящую картину  жизни  растенiя, ознакомивъ  аудиторiю съ послѣдними  данными науки, профессоръ  снова  заговорилъ о хлѣбѣ,  источникѣ жизни миллiардовъ  людей. Онъ гооврилъ о десяткахъ  миллiоновъ крестьянъ,  добывающихъ этотъ хлѣбъ для цѣлой страны,  льющихъ потъ  на свои, часто безплодныя поля,  нивы,  теперь  покорно  умирающихъ съ голода. Онъ бросилъ  вопросъ: 

− Но почему это такъ?.. почему  этотъ страшный гость, голодъ, стучится  настойчиво къ намъ, въ Россiю?... 

Молчала  аудиторiя; только  слышно было  тяжелое дыханiе  тысячи  жадно  слушающихъ  людей.

− Темнота!..  вотъ врагъ  народа,  причина его  нищеты,  голода, страданiй. Какъ солнечный  лучъ  питаетъ растенiе,  даетъ ему жизнь,  тянетъ его изъ черной земли, − такъ и народу  нуженъ  лучъ просвѣшенiя!.. Съ  нимъ  народъ одолѣетъ  невзгоды,  сознаетъ себя, добудетъ жизнь свободную и прекрасную. 

Громъ апплодисментовъ покрылъ слова профессора. 

− наша  гаука уже теперь  разрѣшила много великихъ задачъ,  уже теперь  можно увеличить  въ нѣсколько  разъ продуктивность земли… Конечно,  не только обилiе  хлѣба даетъ счастье: многое другое нужно народу.. Но задача  нашей науки − дать хлѣбъ, и мы дадимъ  этотъ хлѣбъ!.. Пусть  же идутъ къ народу и несутъ къ нему  знанiя, строятъ школы, заводятъ  образцовыя хозяйства,  примѣромъ покажутъ  то новое,  что открыла  наша наука, − и, главное, − пусть вложатъ въ простыя  сердца вѣру въ науку, и тогда… тогда не  будутъ наши  поля  обжигаться  солнцемъ, и пахарь не будетъ  уныло глядѣть  на свое пустынное поле. Земля и солнце вернутъ  ему силу,  пышно  раскинутся  нивы, − и проклятiе − „тернiи и волчцы  да произраститъ земля тебѣ“[3]… − исчезнетъ! Наука  украситъ унылую жизнь, какъ яркiй  лучъ солнца. Мы въ  своихъ лабораторiяхъ  и кабинетахъ будемъ биться  съ суровой природой,  раскрываетъ ея тайны, а вы, вы,  кто въ силахъ, идите  къ народу и стройте его счастье, какъ велятъ вамъ совѣсть и умъ… И тогда  позоръ человѣчества, − бѣдность и тьма пропадутъ, и встанетъ  надъ нами  солнце  свободы и счастья!.. 

Залъ гремѣлъ. Тысячи глазъ  были устремлены  на профессора,  вознагражденнаго за свои труды и безсонныя  ночи. Бодрое слово, полное вѣры въ торжество знанiя,  заронило не въ  одну  душу великiя  надежды. 

Сеня не могъ оторвать  глазъ отъ профессора, не  узнавалъ его. Всегда спокойный, скупой  на слова, − этотъ человѣкъ  преобразился. Его близорукiе глаза блестѣли,  всегда ровный голосъ  дрожалъ, прiобрѣлъ  силу и звучность и впивался въ душу. Въ эти минуты Сеня,  казалось, вполнѣ  постигъ тайну  лабораторiи,  безсонныхъ ночей, человѣческаго труда. Наукаи  ея носитель  выросли въ его глазахъ неизмѣримо. Цѣли науки были такъ понятны и такъ величавы: служить  человѣчеству,  поднять его,  создать будущую счастливую жизнь. Бѣдная „Хворовка“,  бѣдные родные!.. Они ничего не знаютъ, не знаютъ,  что за нихъ  люди просиждиваютъ ночи,  ихъ помнятъ, о нихъ болѣютъ,  не высказывая этого, не трубя, не восхваляя себя. О, теперь понятны стали и студенты со своими спорами, пѣснями и даже слезами, понятенъ  и профессоръ, со своимъ  озабоченнымъ лицомъ, нагнувшiйся надъ  микроскопомъ,  понятны  вѣра и слова Кирилла Семеныча. Многое  перечувствовалъ Сеня  въ эти минуты, и это  перечувствованное прочно осѣло въ душѣ:  онъ понялъ, что нужно, и жизнь  открывалась  ему не въ терзанiяхъ и хаосѣ, а въ стройной  сознательной работѣ, въ единственной  цѣли − создавать  будущее счастье. 

Около профессора толпились, многiе жали  его руку, спрашивали о чемъ-то. Среди  нихъ Сеня  замѣтилъ, къ своему удивленiю,  фигурку Кирилла Семеныча, а за нимъ  лысую голову и широкiя  плечи Сократа Иваныча. Съ  одухотвореннымъ  лицомъ протискивался  Кириллъ Семенычъ, въ потертомъ  пиджачкѣ, изъ-подъ  котораго  виднѣлась  синяя блуза. Вокругъ  профессора  образовали  группу студенты,  курсистки, знакомые. А Кириллъ семенычъ все шелъ, безцеремонно протискиваясь. Какой-то  студентъ вдругъ  отошелъ отъ профессора, и старый мастеръ  очутился  противъ Василiя Васильевича и остановился. Профессоръ  вопросительно  посмотрѣлъ на  него. Тутъ случилось то,  о чемъ говорили  долго спустя, о чемъ писали  въ газетахъ. 

Кириллъ Семенычъ  посмотрѣлъ ан профессора. Блѣдное,  взволнованное  лицо его подергивалось, рѣденькая  бородка дроажала. 

− Ваше превосходительство!     

Всѣ, бывшiе около,  оглянулись и посмотрѣли на сухенькую фигурку  Кирилла Семеныча. 

− Вы мнѣ?.. что такое? − вѣжливо  спросилъ профессоръ. 

Кириллъ Семенычъ  смутился  и съежился. 

− Вы хотѣли  что-то спросить? 

− Точно-съ… Какъ мы понимаемъ… я, то-ись… можно сказать,  труда  много положилъ на такое  дѣло, которое… потому какъ я мало ученъ… но я понимаю.. Хочу  сказать такъ… ото всего сердца  поблагодарить… рабочiй я  человѣкъ, но науку  понимаю… вотъ и все… покорно  благодаримъ… 

Профессоръ засмѣялся, взялъ  обѣими  руками  дрожащую руку Кирилла Семеныча и ласково  потрясъ. 

− Очень радъ,  очень… спасибо… − сказалъ  онъ.

Окружающiе поняли, въ чѣмъ  дѣло, и стали аплодировать. 

Вдругъ  профессоръ сдѣлалъ знакъ, и все  стихло. 

− Господа! − взволнованно сказалъ онъ. − Сейчасъ я испыталъ  величайшее удовольствiе. Въ моемъ  скромномъ лицѣ наука получила оцѣнку… привѣтъ  отъ простого  человѣка,  человѣка  съ трудовыми руками… Это − знаменательный  фактъ. Это − залогъ будущаго слiянiя науки и труда,  знанiя  и жизни.

Произошелъ  фуроръ: аплодировали, студенты  вскакивали на стулья, дамы  махали  платками. Кириллъ Семенычъ  былъ сконфуженъ. 

Въ дверяхъ аудиторiи  встрѣтилъ Сеня  Кирилла Семеныча и Сократа Иваныча. 

Шли молча. Фонари не горѣли. Теплая ночь купалась  въ лунномъ свѣтѣ. Весна, даже  въ городѣ, опьянела  ароматнымъ  тепломъ. Проходили  въ переулку  мимо уцѣлѣвшаго  еще барскаго  сада. Кисти  черемухи,  облитыя  луннымъ свѣтомъ, глядѣли изъ-за  рѣшетки. 

− На Волгѣ  теперь  хорошо, въ лугахъ… − сказалъ, глубоко  вздохнувъ,  литейщикъ. 

− Хорошо, − вздохнулъ и Кириллъ Семенычъ. − Соловьи поютъ… вишенье  цвѣтетъ по садамъ… э-эхъ… жи-изнь!.. 

− А завтра  свои соловьи… литейные… Такъ  и сдохнешь на камняхъ  проклятыхъ… Тьфу ты,  окаянный… ногу зашибъ… 

− А ты не отчаивайся… тону  то на себя  не напускай…

На перекресткѣ простились. Одинъ  возвращался Сеня. Ночь глядѣла на него, ароматная ночь въ небѣ,  душная въ городѣ. Но онъ  не видалъ  этой ночи. Его  захватило то, что  онъ только  что видѣлъ, слышалъ  и переживалъ  въ ярко  освѣщенной, шумной аудиторiи. Прекрасное  открылось передъ нимъ, звало, закрывало всю пережитую, такую  тяжелую и скучную,  полосу жизни. И кто же  принесъ это прекрасное? Та  одушевленная,  наполнявшая аудиторiю толпа,  съ которой онъ  чувствовалъ  свою связь,  тотъ необыкновенный  человѣкъ,  которому онъ  служитъ. 

Въ эти минуты онъ безсознательно  чувствовалъ, какъ хорошо жить; въ эту  ночь онъ уснулъ  счастливымъ, какъ никогда.  

       

Глава ХХ. Въ имѣнiи. 

 

Во второй  половинѣ мая  профессоръ переѣхалъ въ имѣнiе, и для  Сени  потекли  полные  глубокаго интереса дни. 

Имѣнiе  было  не велико, десятинъ сто, скорѣе даже  не имѣнiе,  а практическая, хорошо оборудованная сельско-хозяйственная станцiя съ такъ называемыми „опытными полями“.  

Надъ рѣчкой  стоялъ двухъэтажный домъ съ стеклянной оранжереей  на югъ, съ большой,   тоже  съ стеклянной, терассой на сѣверо-западъ,  цвѣтникомъ, гдѣросли  цвѣты, замѣчательные какими-либо  особыми свойствами. Это были  все искусственно  выведенныя формы, а рядомъ съ ними стояли ихъ  скромные родичи,  съ мелкими цвѣточками. Здѣсь  можно было наглядно убѣдиться въ  силѣ человѣческаго  ума, совершенствовавшаго самую природу. Влѣво  отъ цвѣтника по уклону тянулся  ягодный садъ съ особо  доходными сортами  ягодъ, выведенными, главнымъ образомъ, для  мѣстнаго  населенiя, занимавшагося  садоводствомъ, за нимъ  тянулся  плодовый  садъ и вишневникъ. Изъ близъ расположеннаго  питомника крестьяне  могли получать деревца безплатно. Расположенный  позади  дома огородъ выращивалъ удивлявшiя  своей величиной и достоинствами  овощи. Огородъ  этотъ имѣлъ  чисто показательный  характеръ, и здѣсь  часто  толпились  крестьяне-любители, наблюдая за постановкой  дѣла. Здѣсь  производились опыты съ искусственнымъ удобренiемъ и примѣненiемъ электричества для увеличенiя  урожая  корнеплодовъ. Десятинъ десять  занимали  травяные  посѣвы,  столько же  яровое и  озимое поля. На тридцать  десятинъ тянулся  молодой березнякъ-посадка. Остальное  пространство занимало болото,  къ осушкѣ котораго  профессоръ  собирался  приступить  этимъ лѣтомъ.

Въ это  небольшое  имѣнiе  прiѣзжали  изъ разныхъ мѣстъ  хозяева и любители, ученые и  практики,  представители земствъ и уполномоченные  отъ крестьянъ. Имѣнiе  высылало  образцы семянъ,  травъ и злаковъ,  и влiяло на всю округу. 

Цѣлый сказочный мiръ открылся  здѣсь передъ Сеней. На поляхъ, лугахъ, всюду  онъ видѣлъ  теперь, чего могъ  добиться  человѣческiй умъ. Вспоминались кочковатые  ржавые  луга „Хворовки“,  тощiе хлѣба, жалкiй огородишко,  обнесенный плетнемъ. А здѣсь! Хлѣба  волновались  густой, зеленой щеткой; травы  уже  въ началѣ iюня просили косы; овсы  горѣли  изумрудомъ на солнцѣ,  показывая  плотныя  головки сережекъ. Куда ни глянешь,  вездѣ  изъ земли били сила, богатство,  жизнь. Здѣсь  Сеня, казалось,  видѣлъ солнечный лучъ,  пожиравшiйся  зеленымъ  царствомъ растенiй. Скоро лучъ этотъ  засверкаетъ въ блескѣ  косы,  задышитъ  въ ароматѣ подсыхающихъ  травъ, золотомъ  загорится въ живой волнѣ спѣлыхъ  зеренъ ржи и овса, въ ароматныхъ пучкахъ  святой  гречихи, въ румянцѣ  яблокъ  и сливъ. 

Съ ранняго  утра  проводилъ Сеня  весь день на прiятной  работѣ. Въ началѣ iюня сдѣланъ  былъ сборъ картофеля особаго  сорта, и очевидцы-крестьяне дивились  чуду: картофель  далъ  урожай  небывалый;  но удивленiе  возросло,  когда профессоръ на томъ  же полѣ посадилъ  старые  клубни, заявивъ, что въ августѣ будетъ  снять новый сборъ. Да, здѣсь совершались чудеса. 

Сеня  убѣждался наглядно,  что могла сдѣлать наука. Дѣдъ Савелiй  училъ его любить  землю и солнце,  заставлялъ  видѣть въ землѣ существо, которое живетъ, производитъ, болѣетъ. Теперь  это существо оказалось  послушнымъ  волѣ одного человѣка. Профессоръ  ходилъ  всюду съ карандашомъ и тетрадкой, и въ этой тетрадкѣ  стояли цифры и знаки. Все,  что получалось съ земли, тщательно измѣрялось  на мѣру и вѣсъ; все,  что останавливало сосредоточенный глазъ профессора,  заносилось въ тетрадку. На высокой  метеорологической станцiи производились  точныя наблюденiя: записывалась  температура и влажность воздуха, направленiе и сила вѣтра, давлнiе  атмосферы. И все это  ставилось  въ связь съ ростомъ  растенiй и урожаемъ. 

Какимъ жалкимъ  казался теперь Сенѣ дѣдъ Савелiй съ своимъ откосомъ, какимъ  несчастнымъ  казалось „хозяйство“ родной деревни! 

Подъ лучами  живительнаго  солнца, въ чистомъ воздухѣ, наполненномъ  медомъ луговъ, чувствовалъ  онъ приливъ силъ, неукротимую  жажду труда. 

− Ну, какъ? лучше  города? − спрашивалъ профессоръ и хлопалъ по плечу. 

Въ эти минуты Сеня вспоминалъ Кирилла Семеныча, литейщика и отца. Они по-прежнему  въ стукѣ машинъ, въ душныхъ стѣнахъ  фабрики и завода, въ пламени, тучахъ  искръ и грохотѣ металла. А здѣсь!.. Здѣсь онъ  лицомъ къ лицу съ породившей его природой. Могучая,  распаленная солнцемъ, лежала передъ нимъ  мать-земля,  глядѣла  большими  очами луговъ,  дышала  миллiонами  ароматовъ,  шептала  пѣсни  Веселаго лѣса,  играла  таинственнымъ эхомъ.  Она звала его  къ себѣ, своего сынга, вскормленнаго  мякиннымъ хлѣбомъ,  убаюканнаго  печальной пѣснью. А солнце!.. А бѣгущая  подъ горкой рѣка,  заросшая тростникомъ и осокой!.. А зори,  плывущiя  въ предразсвѣтномъ  туманѣ!.. А грозы, эти могучiя грозы,  когда  молнiи рѣжутъ стрѣлами, а дальнiй  громъ  перекатывается  изъ лѣсу въ луга,  какъ веселый  смѣхъ  разыгравшейся  природы!.. 

Машинами  срѣзали  клеверъ, и скошенный  лугъ протянулся  красивымъ ковромъ. Гигантскiя  копны остались  на немъ сторожами. Кончалась  уборка хлѣбовъ, а на  крестьянскихъ  поляхъ еще оставались  несжатыя полоски. 

Какъ-то въ концiѣ  iюля, вечромъ, профессоръ  сидѣлъ въ кабинетѣ и читалъ гахету. Сеня  стоялъ на крылечкѣ террасы. Пахло дождемъ, въ воздухѣносился густой  ароматъ цвѣтника. Взгрустнулось что-то… Вспомнились мать и отецъ,  отъ которыхъ  не было писемъ, Кириллъ Семенычъ, студенты… Гдѣони теперь?.. Можетъ быть,  вернулись… 

На террасу  вышелъ профессоръ съ газетой  и сѣлъ въ кресло. 

− Я не мѣшаю вамъ, Василiй Васильичъ?

− А... ты это… ничего, сиди… 

Далекуо-далеко мигнуло небо. Сильно  трещали  iюлбскiе  кузнецы. Глухо  проворчалъ громъ. 

− Помнишь студента Смирнова, Сергѣя  Васильича?.. 

− Помню… Они теперь въ Москвѣ? 

− Онъ… − профессоръ остановился. − Онъ померъ… 

− Какъ.. померъ?.. − вскрикнулъ Сеня. 

− Онъ  заразился  тифомъ  на работѣ въ деревнѣ… 

Профессоръ поднялся  и прошелъ въ цвѣтникъ. Тамъ онъ подошелъ  къ рѣшеткѣ и, облокотившись,  сталъ  смотрѣть на  рѣку и заснувшую  подъ горой  деревушку. Все чаще и ярче  мигало небо,  назойливѣе трещали кузнечики. А Сеня,  потрясенный,  сидѣлъ на ступенькахъ террасы. Тяжкая грусть,  можетъ быть,  первое  ясно  сознанное  горе давило сердце. И эта  страшная тишина  подъ грозой,  это черное  небо, мигающее  невидимыми  очами,  эти безтолковыя кузнецы, отпѣвающiе уходящее  лѣто, − еще сильнѣе давили  сердце… Семеновъ!.. Его нѣтъ теперь.. Комнатка  на четвертомъ этажѣ,  восторженныя рѣчи,  пѣсни, споры… Онъ подалъ  ему руку, спасъ его,  ободрялъ,  устроилъ его сюда,  открылъ передъ нимъ  новый мiръ… И теперь ничего этого нѣтъ… Онъ не увидитъ его никогда больше.. Чья-то  властная рука  вырвала  изъ его жизни самую  свѣтлую  страницу.

Онъ сидѣлъ, опустивъ  голову на руки. Молча глядѣла на него ночь, точно  таила тайну всего совершающагося. Накрапывалъ дождь, зашуршалъ по листьямъ гиганта-тополя,  у террасы. Молнiя  освѣтила  цвѣтникъ и бѣлую  приближающуюся  фигуру  профессора.

Тяжелая  рука  легла на  плечо Сени. 

− Мальчикъ! − услыхалъ онъ спокойный  голосъ. − Ты, кажется, плачешь?.. 

Сеня поднялъ  голову. 

− О такихъ  людяхъ не плачутъ: они достойны  большаго. Смерть… − задумчиво  продолжалъ  профессоръ, − ея нѣтъ. природа не знаетъ смерти… Сѣмя  пропадаетъ, давъ растенiю жизнь… Сгорѣли  дрова, дымъ разсѣялся, но его  снова вернутъзеленые листья растенiй.. И все такъ. Померъ Семеновъ, но не исчезъ безслѣдно. Его трупъ  войдетъ  въ обиходъ вселенной, а безсмертный  духъ, образъ  его, какъ хорошаго человѣка, отдавшаго  себя  за другихъ, останется жить, не забудется. Ни одна  жертва  не пропадетъ даромъ…

Сеня вздохнулъ. 

− Онъ тебя  хотѣлъ  учить, кажется?.. да?.. Ну,  сдѣлаютъ это другiе… Ступай спать,  уже поздно… Завтра  начнется  осушка  болота. 

        

Глава ХХI Мечты… мечты!.. 

        

Осушка болота привлекла  много любопытныхъ изъ сосѣднихъ деревень. Была прорыта  широкая  сточная  канава, принимавшая  болотныя  овды изъ смежныхъ, болѣе узкихъ канавъ,  постепанно  покрывшихъ  низину. Уже черезъ  недѣлю  можно было видѣть,  какъ уровень воды  въ сточной канавѣ  повышался, и вода  уходила къ рѣкѣ. Весной  предполагалось  перекопать все болото,  выкорчевыать  остатки пней и кустовъ, а на слѣдующiй  годъ  засѣялъ травой. До тридцати  десятинъ  негодной почвы должны были  вернуться  къ жизни. 

Крестьяне  внимательно  слѣдили  за ходомъ  работъ,  удивлялись простотѣ прiемовъ  и быстрымъ  результатамъ. 

− Съ книжкой все, − говорили  они о профессорѣ. − Онъ,  сказываютъ, въ какую-то  трубку  смотритъ… ему и видитъ все тамъ.  

− Зачѣмъ въ трубу!.. это онъ изъ книжки.. есть такiя.. 

− Нѣтъ,  ужъ не  иначе труба у него. А можетъ  за карахтеръ Господь ему даетъ… Правильный баринъ онъ… 

− Ежели  бы всѣ такiе-то были,  развѣ то  было бы!.. 

За десять лѣтъ работы  профессора въ имѣнiи многое  измѣнилось  въ округѣ. О травосѣянiи  не было  и помину, а теперь  крестьяне дѣлали пробу, обновляли луга и удивлялись, какъ все это просто: сборъ сѣна  увеличился  втрое. 

Урожай  и качество ржи  поднялись  отъ сѣмянъ,  рекомендованныхъ „Васильичемъ“. Кое-кто  выписалъ  искусственное  удобренiе. Дьячокъ  получилъ  отъ „Васильича“ какой-то  особый  овесъ и собралъ такой урожай,  что только  диву дались. У священника  уродилась капуста по пуду вилокъ, а у Прошки прямо  диковинный горохъ  поднялся. 

Приближалось время  переѣзда въ городъ. Что тамъ  будетъ, какъ  устроится  его дальнѣйшая  жизнь, − Сеня не зналъ. Семенова нѣтъ. Прохоровъ, конечно, прiѣдетъ и, можетъ  быть,  будетъ съ нимъ заниматься. Но было жалко  разставаться съ профессоромъ. Съ другой стороны,  крѣпко желанiе учиться,  знать больше и больше,  учиться такъ,  какъ учились студенты. Но, конечно,  это невозможно. 

Письма отъ отца  не было, хотя  Сеня и писалъ ему раза два. Зато въ концѣ августа пришло  письмо  отъ Кирилла Семеныча. Круглымъ  прыгающимъ  почеркомъ писалъ  старый  рабочiй. Онъ сообщалъ, что все идетъ  помаленьку и совѣтовалъ „приглядываться.“ 

…„Какъ бы ты въ раю, я такъ полагаю, въ самой наукѣ сидишь.. А ты  еще совсѣмъ  мальчишка. Понимай! Мы какъ  въ котлѣ какомъ  кипимъ, а ты въ  благорастворенныхъ воздухахъ и все такое... Чувствуй и не возгордись,  все это самое… А Сократка-то нашъ опять запьянствовалъ,  по случаю  разочли у насъ тридцать семь человѣкъ,  и онъ  заскандальничалъ и ушелъ… Навѣдался намедни  на квартиру,  гдѣ студенты  стояли, а тамъ портнихи  живутъ, и ничего  про ихъ неизвѣстно. Про голодъ печатаютъ, и народишку по Москвѣ много безъ дѣловъ ходитъ,  и плату намъ  убавили.. А его  превосходительству отъ меня  низкiй поклонъ, и ежели  онъ  тогда на меня  осерчалъ, ты спроси. Я потому  былъ  проникнутъ и пораженъ!... А ежели  ты ему  не понадобишься,  приходи ко мнѣ, могу  пристроить  завсягда. И теперь  будь здоровъ. Кириллъ Семенычъ Скалкинъ“!.. 

„А ежели ты ему не  понадобишься, приходи ко мнѣ“… Эти слова  заставили Сеню задуматься. Все  можетъ случиться, можетъ  не прiѣхалъ Прохоровъ, можетъ  и не прiѣхалъ Прохоровъ, можетъ и не взять къ  себѣ, профессоръ можетъ взять другого.. Тогда, конечно,  къ Кириллу Семенычу, на работу. Ну, что  же? Онъ не боится работы,  теперь онъ окрѣпъ. Но… но тогда придется  разстаться  съ мечтами и планами. Какiя мечты!.. Лѣто  въ имѣнiи укрѣпило ихъ,  а зародились онѣ еще въ  лабораторiи, въ  аудиторiи на лекцiи. Онъ будетъ  учиться,  будетъ знать все. И эти  знанiя  онъ  связывалъ съ землей. У него  будетъ  маленькое, маленькое имѣньице; онъ  будетъ  работать  съ утра до ночи, будетъ  всѣмъ показывать,  какъ надо работать. Отца и  мать  онъ переведетъ къ себѣ. У него  будетъ все,  и лошади, и коровы,  и цвѣтникъ,  и даже метеорологическая  станцiя и непремѣнно болото, которое  онъ  осушитъ. Въ его  комнатѣ будетъ шкафъ  съ книгами и чучелой совы, какъ у профессора. Къ нему  иногда  будетъ заѣзжать  погостить Кириллъ Семенычъ и Сократъ Иванычъ. И Кириллъ Семенычъ будетъ ходить по саду,  нюхать цвѣты и  удивляться… И вдругъ  всѣ эти планы разлетятся?.. Это  будетъ ужасно! 

Стоялъ конецъ августа,  свѣжiй, ясный. Завтра  рѣшено ѣхать въ Москву. Василiй  Васильичъ  обходилъ  все имѣнiе и дѣлалъ  распоряженiя. Рядомъ  съ нимъ ходилъ управляющiй,  молодой человѣкъ, − любезный Петръ Петровичъ,  какъ его называлъ  профессоръ. Сеня  съ грустью  прощался  съ чуднымъ уголкомъ, гдѣ каждая травка,  каждая бороздка говорила о трудѣ и знанiи. 

− Остался бы съ  нами, − скзаалъ шутливо  Петръ Петровичъ. − Работникъ ты первый сортъ. А?.. Посадку будемъ производить,  молотить будемъ… Скучно  въ Москвѣ-то… 

− Нѣтъ,  онъ поступитъ въ Земледѣльческое  училище, − скзаалъ профессоръ. − Такъ что ли, а?.. Хочешь  учиться „нашему“ дѣлу?  

− Хочу, − скзалаъ Сеня и покраснѣлъ. Въ эту  минуту  онъ забылъ, кажется, обо всемъ. 

− Ну, и прекрасно: ты стоишь того,  чтобы тебя учили. 

− Отъ меня  поклонъ  снесешь, − сказалъ Петръ Петровичъ. − И я тамъ учился. 

Мечты  Сени начинали  сбываться. 

      

Глава ХХII. − „Выходъ на линiю“.

     

Переѣхали въ городъ, и Сеня  отправился  навѣстить Кирилла Семеныча. 

− Да ты молодчина сталъ,  и плечи того… форменный физикъ… физическая сила… Ну, а химикъ-то.. лихо, чай,  орудовалъ?.. 

− Какъ померъ? − вскрикнулъ онъ, узнавъ о смерти Семенова. − Быть не можетъ!.. Бѣленькiй-то?.. Ахъ ты.. Господи ты, Боже мой!.. 

Онъ чуть не плакалъ. 

− Вотъ они, люди-то, а?.. Сенька!.. Это люди!.. Что мы  передъ ими!.. что?.. прямо  послѣднiе ми.. микроскопы!.. Сколько  ученыхъ  не своей  смертью померло!.. А этотъ Сократка  еще кочевряжится. „Подлость человѣческая“… Пьянствуетъ.. Вотъ она, дурь то!.. Тутъ  люди  умитраютъ,  а онъ − подлость! И глазъ  теперь не кажетъ.

Кириллъ Семенычъ  растревожился, поднялъ на лобъ очки и забѣгалъ  по каморкѣ. 

− Подлость!.. такъ  ты орудуй, бейся  съ ей!.. Король  какой!.. ты  устраивай, какъ бы  лучше  притрафляй…

Онъ бѣгалъ по комнаткѣ, точно  его что  подняло вдругъ. Странно было видѣть, какъ этотъ человѣкъ, пробывшiй  на тяжелой работѣ столько лѣтъ,  пережившiй  суровые уроки  жизни,  сохранилъ въ душѣ  столько  свѣжихъ порывовъ и безсознательныхъ надеждъ  на то хорошее, во что, въ концѣконцовъ,  должна отложиться  жизнь. 

− А-ахъ… Не могу я тутъ сидiть… Померъ!.. а!.. Нѣтъ,  на улицу пойдетъ.. Я Сократку втсряхну, я его!.. Пойдемъ! 

Кириллъ Семенычъ сорвалъ картузъ и, какъ  пуля,  вылетѣлъ  на улицу. 

− Знаю я, гдѣ онъ… знаю!.. 

Переулками  выбрались  къ Устьинскому  мосту, и Сеня  понялъ, что они идутъ къ „Хитрову рынку“. Вотъ и темная  площадь, и тусклые глаза каменныхъ чудовищъ. Поднялись по лѣстницѣ, нащупали  дверь, и Сеня  узналъ  квартирку и хромого  хозяина. 

− Сократъ здѣсь ночуетъ? − спросилъ Кириллъ Семенычъ. 

− Нѣтъ его, не пущаю… Никакъ  знакомый паренекъ-то?.. Выправился… 

− А не  слышно, литейщикъ гдѣ ночуетъ? 

− А кто его знаетъ. Вчера  ломился, вытолкали… съ полицiей  сняли. Ужъ такой  скандалистъ. Некогда мнѣ тутъ, крючочникъ сковырнулся, − въ больницу его  надо сейчасъ… 

Сеня и Кириллъ Семенычъ прошли  за перегородку. Крючочникъ лежалъ въ углу, накрытый какой-то  дерюжкой. Лицо его  почернѣло. Рядомъ  стоялъ табуретъ съ крючками и щипчиками:  очевидно, крючочникъ  работалъ до последняго часа.

− А вотъ и я! − раздался  сзади густой басъ. 

Всѣ обернулись. Въ дверяхъ, покачиваясь, стоялъ Сократъ Иванычъ. На немъ  была синяя рубаха и опорки. Одутлое лицо  съ ненавистью  глядѣло на хозяина ночлежки. 

− Сократъ иванычъ! − вскрикнулъ Сеня. 

− Онъ самый… Сократъ иванычъ… Хор-рошъ? Свободнымъ гражданиномъ… 

− Опять заявился?.. духу чтобъ  твоего  не было! 

− Молчи! я твою квартиру не нарушаю… Молчи, хромая крыса! Знакомыхъ своихъ увидалъ  и хочу разговаривать… Что?.. полицiю?.. Хошь  весь полкъ!.. бери  меня на штыки!.. „За свободу и за счастье  цѣпи я свои  отдамъ!..“ Я теперь всю неправду постигъ!.. Студенты  какъ?.. Сенька! 

− Семеновъ померъ, − сказалъ Сеня. 

Литейщикъ  отшатнулся, и глаза  его остановились.  

− По-меръ? − глухо сказалъ онъ. − Кто померъ? 

− Семеновъ студентъ… кто?!. − строго  сказалъ Кириллъ Семенычъ. На голодѣ  лѣчимши, померъ. 

− На го-ло-дѣ?.. − Онъ  прислонился  къ перегородкѣ. Его рука  сдѣлала  неправильный  жестъ и упала. 

− Ошалѣлъ, − скзалаъ хромой. − И самъ  сдохнешь! 

− Ты!! − страшнымъ голосомъ крикнулъ  литейщикъ. − Хромой!.. Сдохнешь!!. Сдохну… я!.. туда мнѣ и дорога!.. Я!.. А они… ни-ни!.. не позорь!!. Онъ… предсталъ!.. предсталъ, какъ… свѣча!.. По-меръ… 

Онъ схватилъ  себя  за воротъ, рванулъ, и рубаха  затрещала  сверху  до низу. 

− Сократъ!.. да ты сбѣсился?!. − испугался  Кириллъ Семенычъ. 

− О-охъ… − застоналъ крючочникъ за перегородкой. 

− Уйдемъ, Сократъ… вишь, человѣкъ  отходитъ… 

Литейщикъ посмотрѣлъ на крючочника и, покачиваясь,  подошелъ. 

− Дядя Максимъ!.. Ты это  что?.. ужели  помираешь?.. Дядя Максимъ!  Ты меня прости, Христа ради… царство тебѣ небесное, вѣчный покой… Дядя Максимъ!..  

Дядя Максимъ повернулъ голову и смотрѣлъ  на  литейщика. 

− Съ горя я, дядя Максимъ… окаянный я… а ты… ты тамъ у Господа  Бога за меня… Скажи тамъ, что Сократъ  молъ Иванычъ съ горя… Студента увидишь,  хорошихъ людей… Скажи  имъ, что Сократъ Иванычъ хор-рошiй  былъ мастеръ… Прощай, дядя Максимъ!.. Тамъ, братъ, крючковъ  не понадобится… здѣсь  оставишь… Тамъ безъ  крючковъ.. Никакого инструмента не надо!.. 

Въ голосѣ  литейщика  слышалась  насмѣшка и грусть.

− Брось ты  эту музыку, Сократъ, − строго сказалъ Кириллъ Семенычхю − Пойдемъ! Ну,  на кого ты похожъ?.. вѣдь  звѣрь!.. 

− А? поиiйти?.. А не выгонишь?.. Этотъ вотъ меня  выгналъ… 

−  Идемъ. Умный  ты человѣкъ, а такое  безобразiе, необразованность… Не можешь  себя  придержать!..  э-эхъ!  

− Я не могу? я?.. Семеновъ померъ… а я  не могу… придержать? Дядя Максимъ!.. Слушай!..  отходишь ты… ну, какъ  передъ Богомъ… кончилъ я все!.. Конецъ!.. Бери меня, Кириллъ Семенычъ!  

Онъ взглянулъ  на располосованную  рубашку и сталъ запахиваться, подтягивая  ремешокъ. 

Простились съ  крючочникомъ  и пошли. Литейщикъ все время  запахивался. Въ темномъ коридорѣ  онъ остановился. 

− Не пойду я… Куда мнѣ идти?.. Некуда мнѣ  идти… 

− Ну-ну… иди… обойдется… Брось все  и на работу становись.. Скоро, сказываютъ,  жизнь новая  откроется… хорошая жизнь. 

− Что?.. какая  жизнь?.. нѣтъ  ничего… 

− Будетъ. Ты иди, знай.  Всему обновленiе будетъ…  

Сеня слышалъ слова Кирилла Семеныча, сказанныя почти  шопотомъ, и думалъ, − какая же это  новая  жизнь будетъ? 

А Сократъ Иванычъ запахивалъ  рубашку и бормоталъ: 

− Ну, какъ я пойду… въ такомъ… одѣянiи, и къ такому  человѣку… 

− А ты знай, − иди… не мучайся... Квиты  будемъ…                 

Сеня  простился съ ними и шелъ домой  со смутными  чувствами и думами. Кириллъ Семенычъ еще  болѣе  выросъ въ его глазахъ своей  величавой простотой. Дядя Максимъ явился  нагляднымъ  примѣромъ  сѣрой жизни  рабочаго человѣка,  такъ  плачевно  кончающаго  свой тусклый,  утомительный путь. Сократъ Иванычъ − искренняя натура,  безсознательная,  мучающаяся людскими неустройствами,  съ смутными порывами ко всему хорошему и честному,  сбивающаяся съ пути и  снова  подымающаяся.  Сложная  человѣческая жизнь  проходила  передъ Сеней  однимъ краемъ. Въ этой  тяжкой и  темной  жизни − и какiе люди!.. Здѣсь, въ городѣ что!.. а тамъ, въ деревнѣ?.. Но  вѣдь есть же счастливая жизнь,  должна же быть!  Да, должна. Ее строятъ медленно, въ тишинѣ кабинетовъ и лабораторiй  немногiе, забывая о себѣ… 

Вотъ и домикъ; въ кабинетѣ Василiя  Васильевича горитъ лампа; голова  съ красивымъ  лбомъ склонилась  надъ бумагой… Здѣсь профессоръ продолжаетъ  свою многолѣтнюю работу на пользу и счастье людямъ,  дурнымъ и хорошимъ. Сотни  людей  идутъ мимо  съ угрюмыми лицами и не знаютъ,  что совсѣмъ  близко, камень за камнемъ,  созидается  будущая новая  жизнь. И Сеня  былъ счастливъ, что онъ понимаетъ  своего профессора, вѣритъ въ будущее и готовитъ себя  кх нему.   

           

Глава ХХIII. Перемѣна. 

 

Осенью  Сеню приняли  въ Земледѣльческую  школу на стипендiю  имени профессора Фрязина. Рекомендацiя Василiя Васильича  имѣла  большое  значенiе, тѣмъ болѣе, что Сеня  былъ выходцемъ изъ крестьянской  среды: быть можетъ,  онъ вернется  въ эту  среду и принесетъ опытъ и знанiе,  а это  входило  въ задачи школы. 

Кириллъ Семенычъ былъ радъ  отъ всего  сердца. 

− Только  зацѣпись, а тамъ и пойдешь…  Вонъ Василiй-то Васильичъ,  какъ солнце  свѣтитъ. 

Уже въ концѣ зимы  вернулся  съ работы Прохоровъ и, узнавъ о Сенѣ, зашелъ  въ школу. Сколько  воспоминанiй!.. Говорили  о Семеновѣ. Прохоровъ разсказалъ о тѣхъ ужасахъ, которые  пришлось  пережить  на голодѣ.  

− И не передашь… и  вспомнить тяжело. Пришелъ я поговорить съ тобой по душѣ… Ты уже не маленькiй теперь и  поймешь меня. На дорогу  ты теперь  становишься, въ тебѣ  приняли участiе… Счастливый случай тебя вырвалъ… Такъ вотъ,  не забудь,  что сотни тысячъ такихъ, какъ  ты, не вырвутся изъ тьмы и нищеты… Не забывай, братъ, этого… Я перехожу  въ другой  университетъ по особымъ причинамъ,  можетъ быть, и не встрѣчусь больше съ тобой… Помни,  что ты не имѣешь  права  забыть тѣхъ, изъ среды которыхъ вышелъ. А то были случаи: выскочитъ  такъ-то  вотъ и плюнетъ на всѣхъ.  

− Ахъ, что вы, Александръ Николаевичъ… Нѣтъ, нѣтъ.. Я знаю, я понимаю все, о чемъ вы говорите. 

И они  разстались, крѣпко пожавъ  другъ другу  руки. 

Вскорѣ послѣ посѣщенiя  Прохорова Сеня  зашелъ въ праздникъ  къ Кириллу Семенычу. Вспомнили  прошлое,  загадывали о будущемъ.   

− А Сократъ-то, слыхалъ? пить-то бросилъ, какъ отрѣзалъ. На вечернiе  курсы ходитъ,  черченiемъ занялся…  

Кириллъ Семенычъ  взялъ съ полки  нѣсколько  листовъ съ геометрическими фигурами.  

− Ишь,  какъ чисто… Ему  это нужно по его части…  Геометрiю зудитъ. Обстругалъ доску,  выкрасилъ  черной краской и жаритъ мѣломъ… Вотъ она наука-то!.. Сурьозный сталъ. 

Въ одно изъ  такихъ посѣщенiй  зашелъ и Сократъ иванычъ съ товарищемъ. Это былъ литовецъ  Куртенъ, блондинъ,  съ большими голубыми глазами, молчаливый  и сосредоточенный. Онъ слушалъ только, покачивалъ головой и покуривалъ трубочку. Сократъ Иванычъ  былъ чисто одѣтъ,  движенiя были  спокойны, въ лицѣ − сосредоточенность. Прежняго  Веселаго размаха  и порывовъ  не было. Уже по внѣшнему виду  чувствовалась  происшедшая  въ немъ перемѣна.  

− Вотъ какой ты теперь сталъ, − скзалаъ онъ Сенѣ. − Учись, учись. Я вотъ  тоже  за книжки  взялся,  хоть мнѣ и 46-ой… 

− Ежели-бъ мы дураками  не были, то ли  бы было?.. развѣ  жили бы мы  по нарамъ да  щелямъ?..  мерли бы съ голоду?.. Мы бы всѣхъ  правовъ добились  и устроили бы свои порядки, жизнь бы  устроили!.. − говорилъ литейщикъ взволнованно.  

− Карашо, − кивалъ головой Куртень. − Ми бы  знали… 

− То-то и есть, − вмѣшался  Кириллъ Семенычъ. − Ну, мы-то  съ тобой такъ и покончимъ, а помоложе  кому и по-другому будетъ.  

− Тамъ  увидимъ, что будетъ, − рѣзко сказалъ  литейщикъ. 

− Увидимъ, − каък это  повторилъ Крутенъ. 

Когда литейщикъ  съ товарищемъ ушли, Кириллъ Семенычъ сказалъ Сенѣ: 

− Ждетъ все чего-то… хорошей жизни… Будетъ она, конечно,  да не такъ скоро… Э-эхъ!.. хоть бы  глазкомъ  поглядѣть, какъ люди  будутъ жить,  когда всѣ образованными будутъ… Нѣтъ, не дождаться…   

    

Глава XXIV. − Въ громѣ и пламени. 

   

Прошло шесть лѣтъ. 

Сеня кончалъ  Земелдѣльческую школу  и мечталъ  попасть  въ сельско-хозяйственный институтъ. 

Это былъ высокаго  роста,  широкоплечiй  юноша, съ лицомъ,  загорѣвшимъ  отъ постояннаго  пребыванiя  на свѣжемъ  воздухѣ, съ крѣпкими мускулами отъ лѣтнихъ работъ. Занятiя въ школѣ,  систематическое  чтенiе и влiянiе  Василiя  Васильевича  положили на него  рѣзкiй отпечатокъ.  Въ свои  двадцать лѣтъ онъ обладалъ  значительнымъ развитiемъ. Страшная жажда знать и знать  все, была удовлетворена.  Вспыхнувъ еще въ мастерской  Ивана Максимыча, на „Сухаревкѣ“, у ларя Пахомыча,  эта жажда росла съ годами. Въ немъ  вырабатывался  типъ  разносторонне  образованного человѣка. Онъ былъ  знакомъ съ  родной  и иностранной  литературой,  самостоятельно изучилъ  нѣмецкiй  и англiйскiй языки и особенно въ  послѣднiй годъ  отдался  изученiю общественныхъ наукъ.  

Послѣднее время  Василiй  Васильичъ сталъ колебаться, − совѣтовать ли Сенѣ  идти въ институтъ или же  лучше направить  его въ университетъ. По его мнѣнiю, изъ Сени  могъ выработать серьезный ученый,  способный  двигать науку,  выйти на смѣну  теперешнимъ  научнымъ работникамъ. Незадолго  до выпускныхъ  экзаменовъ  Василiй Васильичъ  имѣлъ съ Сеней  серьезный разговоръ объ этомъ, и Сеня  сказалъ, что ему  болѣе  по душѣ − отдаться  наукѣ, окончить университетъ и потомъ  работалъ подъ руководствомъ  профессора. Такъ и рѣшили. 

Съ Кирилломъ Семенычемъ  поддерживались самыя дружескiя  отношенiя. Онъ по прежнему  работалъ  на заводѣ,  но послѣднее  время  здоровье слабѣло, въ рукахъ  уже не было прежней силы,  и по косымъ  взглядамъ  „мастера“ старикъ  замѣчалъ, что его  трудовая пѣсенка  спѣта. Надвигалась старость, а на черный день не было  припасено  почти что ничего, если не считать двухсотъ  рублей,  скопленныхъ великимъ трудомъ на „гробъ  да саванъ“. Пройдетъ  два − три года, и придется идти и забиться  куда − нибудь въ уголъ  и ждать  смерти, какъ дядя Максимъ. Сеню  онъ звалъ теперь „Семенъ Николаичъ“, но часто  сбивался.  

− Кириллъ Семенычъ! я тебя  за отца считаю… мнѣ обидно.    

− Ну, ну… я вѣдь  такъ… какъ ты теперь ученый человѣкъ… Какъ время-то… а!.. какъ все изм−нилось-то,  Семенъ Никъ… 

− Опять ты свое… брось ты  эту торжественность. 

− Да… да… ты теперь  произведенъ въ человѣка… только  не возгордись… не плюй на насъ… съ черными руками, ежели ты все  понимаешь… Тысячи  людей  нужны,  чтобъ насъ  обдумать и устроить  все… 

− Я?.. я плюну?.. Кириллъ Семенычъ, дорогой вы мой,  золотой вы мой человѣкъ! вы вѣдь  не знаете,  какой вы хорошiй, рѣдкiй человѣкъ!.. О, я буду работать… Сколько плановъ, думъ… голова  кружится… Да, а какъ Сократъ Иванычъ?  

− Дѣла!.. такой  то-ись сталъ, и не узнаешь, − скзалаъ онъ понизивъ голосъ. − Этотъ-то  бирюкъ Куртенъ, да еще  человѣкъ  съ десять у насъ,  да Сократъ  то въ политику  шибко ударились, и все ждутъ чего-то, все ждутъ… Ахъ, да… Васька-то  объявился… 

− Какой Васька?.. 

− Да Васька-то… Ивана Максимыча-то,  шпитонокъ-то…  въ больницу я его еще… У насъ  на заводѣ, у Сократа  въ подручныхъ. На курсахъ  его тотъ  встрѣлъ и водворилъ на заводъ… Ужъ и шустрый, бестiя!.. Въ  ихъ канпанiи.  

Сеня вспомнилъ  Васютку. Давно это было. Но какъ ясно!.. И вотъ  жизнь  выкинула таки  Васютку на поверхность,  нашал ему мѣсто.

Сеня понималъ, о чемъ  говорилъ Кириллъ Семенычъ. 

Слова  Кирилла Семеныча  заинтересовали Сеню, и вотъ, улучивъ  свободный денекъ,  онъ отправился  на заводъ,  гдѣ работали наши  знакомые. Уже  на дворѣ оглушила  его кипучая жизнь,  творившая  за стѣнами  миллiонами  звуковъ. Онъ вступилъ  подъ высокiе  своды  съ колоннадой чугунныхъ столбовъ. Десятки  молотовъ  равномѣрно  двигались  въ воздухѣ. Кругомъ  напряженные  мускулы рукъ,  напряженные лица,  голыя  шеи и потныя  груди. Медвѣжья фигура  литовца  съ громаднымъ молотомъ  выдѣлялясь возлѣ котла.  Онъ узналъ Сеню и кивнулъ.   

− Послѣднiй  ударъ! − рѣзко  крякнулъ литовецъ. 

Сеня не понялъ. Страшно было  смотрѣть,  какъ кругомъ  гиганта − котла, на подмосткахъ, возились десятки людей,  облѣпивъ  желѣзнаго  великана: они  забивали  заклепки. Сеня  почти бѣжалъ  дальше отъ страшнаго шума. Его охватилъ  металлическiй визгъ и скрежетъ: это было токарно-сверлильное  отдѣленiе. Машины рѣзали, сверлили,  точили, пилили сталь,  какъ мягкое дерево.  Десятки людей  зорко слѣдили  за ходомъ машины. Здѣсь работалъ Кириллъ Семенычъ. Сеня  окликнулъ его. Тотъ обернулся и махнулъ рукой  дальше, сказавъ:  

− Скоро обѣдъ… я сейчасъ… 

Дальше было, казалось,  жилище грома. Почва  тряслась,  дрожали  столбы и стѣны. Въ  удлиненной  гигантской  подковѣ  скользилъ  пятисотъ-пудовый молотъ. На особыхъ  подмосткахъ  стоялъ человѣкъ, точно капитанъ  парохода,  и нажималъ регуляторъ. Паровой молотъ  билъ  и плющилъ, какъ тѣсто,  до бѣла раскаленныя желѣзныя  балки; десятки  людей  суетились вокругъ въ кожаныхъ фартукахъ, а человѣкъ  на мосткахъ  нажималъ регуляторъ,  и послушный  молотъ  ходилъ, производя громъ. 

Дальше и дальше шелъ Сеня въ этомъ царствѣ желѣза.  И вездѣ − мускулы, потныя черныя лица и хрипъ  человѣческой груди; и вездѣ  сдавалось желѣзо  подъ грохотъ  и лязгъ.   

− Вотъ  онъ трудъ, − думалъ Сеня. − И они   ждутъ его, просятъ и молятъ, днями стоятъ у  воротъ  заводовъ… 

Огнемъ и жаромъ,  миллiонами искръ встрѣтило  Сеню литейное  отдѣленiе. Да, здѣсь  было  подземное царство. Вагранка*)гудѣла, точно  грозила  лопнуть и пожечь  всѣхъ жидкимъ  металломъ. Слѣпило глаза отъ текучей, бѣлой струи чугуна,  сыпавшей искры. А вотъ и онъ,  серьезный Сократъ Иванычъ, въ  кожанномъ  фартукѣ и большихъ  синихъ очкахъ. 

− Вы это.. здравствуйте, − отрывисто сказалъ онъ,  бѣгло окинувъ  Сеню скользящимъ  взглядомъ. − не  задохнитесь… Рай здѣсь у насъ. 

Загудѣлъ  свистокъ со двора, и разомъ  все стихло,  только  вагранка  гудѣла. 

Литейщикъ  сбросилъ  фартукъ и  рукавицы,  сдернулъ очки, и на Сеню  взглянуло усталое,  потное  лицо.  

− Видалъ адъ-то нашъ?.. Вотъ онъ трудъ-то… Дьяволы  такъ въ аду не работаютъ… 

Онъ выпрямился  и потянулся съ  глубокимъ вздохомъ. Худой и высокiй, какъ жердь,  молодой рабочiй подошелъ къ нимъ. Что-то  знакомое  показалось Сенѣ въ его  сѣрыхъ,  подмаргивающихъ, умныхъ глазахъ. Онъ пристально  оглядывалъ Сеню, точно спрашивалъ:  зачѣмъ ыт пришелъ? 

− А вѣдь вы знакомы, − сказалъ  литейщикъ. − Кириллъ говорилъ… Въ мастерской жили… 

− Вася!.. вы это?..  

− Да, я… А я васъ узналъ,  хоть вы теперь  и въ другомъ видѣ… какъ баринъ, − сказалъ тотъ, иронически  оглядывая  чисто одѣтаго Сеню. 

Этотъ  тонъ заставилъ  Сеню задуматься.  

− Каждому своя дорога, − скзаалъ  литейщикъ. − Ежели всѣ въ господа выйдутъ,  на заводахъ некому  работать будетъ. 

− Мнѣ бы хотѣлось  поговорить съ вами и съ вами, − скзаалъ Сеня. − Пойдемте  вмѣстѣ. 

− Что жъ, идемте… 

− Вотъ что… Мнѣ показалось, что вы… извините, если я ошибся, − вы недружелюбно смотрите  на меня, чуждаететсь… Вы считаете  меня не своимъ. Мнѣ  тяжело  сознавать это… Почему  это такъ?  

Литейщикх  и Вася  молчали. Кириллъ Семеновичъ  былъ мраченъ. 

− Почему такъ?.. Потому что я не въ вашемъ платьѣ?.. Потому что я не дѣлаю  той именно работы, что и вы?...             

− Нѣтъ не потому. Вы отдѣлились  отъ насъ. У васъ  другая дорога… Будете хорошее жалованье получать, мало работать… Много вѣдь такихъ. А ужъ наши  нужды  не интересны  вамъ будутъ… Я вѣдь не обидѣлъ васъ… 

− Сократъ! − крикнулъ Кириллъ Семенычъ. − Какъ ты  можешь такъ  разсуждать? по какому поводу?.. Экой ты  сталъ склизкiй!.. За что ужъ  человѣка-то обижать?.. И ты-то  Васька,  тоже… Тутъ-то вотъ  у васъ мало еще…   

− Вы ошиблись, − скзаалъ Сеня. − Я работалъ не меньше васъ. Я ночи просиживалъ, готовился  къ еще болѣе трудной и полезной работѣ. И не для себя я это,  какъ вы думаете… 

Литейщикъ  молчалъ и шагалъ, опустивъ голову.  

− Плановъ моихъ  вы не знаете, а уже бросаете упрекъ. Помните вы лекцiю… лѣтъ шесть назадъ?.. Ну вотъ.. Помните,  какъ вы были растроганы и потрясены?.. Можетъ быть, эта лекцiя  и васъ  заставила думать,  взяться  а книжки,  читать,  разбираться, надѣяться…  

− Вѣрно… это вѣрно…  

− Ну, вотъ. А вѣдь профессоръ молотомъ не работалъ, но зато  дни и ночи работалъ въ своемъ кабинетѣ и лабораторiи. Развѣ онъ  ничего  не сдѣлалъ для народа?..  

− Ну, вотъ… что вы… конечно… 

− Хорошо. Теперь обо мнѣ. Я  выбралъ… вѣрнѣе меня направили по той же  дорогѣ. Я работалъ  и кое-что знаю… Я также буду  служить  народу… Не удастся  мнѣ попасть  въ университетъ, я уйду  въ народъ, въ деревню,  принесу туда  мои знанiя… Вѣдь народъ  не только  рабочiе на заводахъ и фабрикахъ… а миллiоны  крестьянъ!.. Вѣдь они  бьются съ нуждой, они темны,  они нуждаются какъ разъ  въ томъ также, что  есть у меня, − въ знанiи. А развѣ  Прохоровъ,  котораго вы знаете, и который  уѣхалъ  въ село  врачомъ, развѣ онъ  не служитъ народу?.. А Семеновъ,  который жизнь  свою положилъ… который…  

− Постойте, − крикнулъ литейщикъ,  остановившись и взявъ  Сеню за руку. − Не надо… я знаю… знаю… Простите меня… 

− Всегда ты вотъ такъ, какъ бѣшеный… и ты тоже, Васька, − скзаалъ  съ укоризной  Кириллъ Семенычъ. − Радоваться  надо,  что человѣкъ новый вышелъ. − Лучше что ли, ежели  бы изъ  него литейщикъ  вышелъ.. Ихъ и такъ много… А науку  ты не тронь!..  

− Вы ужъ не попомните, глупость вышла. Знаете, обидно  вдругъ стало. Пришли  вы чистый,  бодрый такой,  смотрите, а мы… Ну, и рѣзнуло,  и все изъ головы вышло… Ожесточаетъ эта работа вѣчная. 

− И меня-то вы… я тоже понимаю, − сказлаъ Вася. 

− Ну вотъ… что вы… Я увѣренъ, мы будемъ  друзьями. 

Простились сердечно,  крѣпко  пожимали  руки  другъ другу. 

− И вотъ какой серьезный сталъ человѣкъ, − сказалъ Кириллъ Семенычъ. − И все  ждетъ  чего-то…  А душа у него  добрая…   

   

Глава XXV. Къ   народу! 

 

Пришла, наконецъ, долго  жданная вѣсть. Манифестъ  объявилъ великiя  реформы: весь  народъ призывался строить новую жизнь на новыхъ  началахъ, создавать новые законы.  

Кириллъ  Семенычъ  радовался, какъ ребенокъ. Сократъ Иванычъ  ходилъ  съ просвѣтленнымъ  лицомъ. На Сеню  желанная  вѣсть произвела чрезвычайно  сильное впечатлѣнiе. Тамъ, на родныхъ  поляхъ, должна  начаться работа,  потребующая  много силъ,  труда и знанiй: одинъ  съ своей темнотой народъ ничего  не сдѣлаетъ.  Неужели  же ждать еще годы,  потомъ  засѣсть въ кабинетъ и медленно шагъ  за шагомъ создавать  будущее человѣческое  счастье на основахъ науки?  Жизнь зоветъ  сейчасъ на  работу,  жизнь сейчасъ  мѣняетъ свои формы. Нѣтъ,  нѣтъ,  ждать  такъ трудно. Все сильнѣй  и сильнѣй  захватывала  Сеню  мысль идти къ народу,  нести  ему  тѣ знанiя, которыя  онъ уже имѣлъ. Пришал пора расплатиться за все,  что получено отъ народа: вѣдь, въ сущности,  на деньги  народа получилъ онъ образованiе.  

− Я тебя  могу поздравить, − сказалъ профессоръ, когда  Сеня сообщилъ ему о  своихъ планахъ. − Иди и работай. Дѣла  не мало будетъ. Твои  агрономическiя  знанiя  достаточны, иди… Я постараюсь тебѣ помочь въ этомъ. 

Въ концѣ апреля  профессоръ  получилъ  отъ агронома  N-го земства,  своего  бывшаго  ученика, письмо. Тотъ обещалъ, что  мѣсто обезпечено,  и что онъ  радъ имѣть  дѣльнаго помощника. 

Передъ Сеней  открывалась  полезная,  хотя и  трудная  дорога. Но онъ  не страшился  труда,  онъ увѣренно  шелъ  на новую  жизнь. Всегда  и вездѣонъ  видѣлъ работу: работала его семья, и онъ самъ на поляхъ подъ солнцемъ, на фабрикѣ,  въ мастерской; работали  студенты,  Василiй  Васильичъ, Кирилла Семенычъ, литейщикъ, всѣ… и работали въ тяжелыхъ условiяхъ. А теперь надежда  впереди:  жизнь перестраивается  по новому.  

Какъ-то  въ маѣ, въ праздникъ, Сеня  отправился навѣстить  Кирилла Семеныча и сообщить объ отъѣздѣ. Старика онъ засталъ въ маленькомъ садикѣ, подъ кустомъ бузины.  

− Ѣдешь?.. − грустно  сказалъ Кириилх Семенычъ. Дѣло доброе,  поѣзжай… поѣзжай, боатикъ… радъ я за тебя… 

И какъ не радоваться! Давно ли  тяжело  приходилось  имъ обоимъ; давно  ли, кажется,  Сеня вертѣлъ  колесо и получалъ  затрещины отъ  Ивана Максимыча! И Кириллх Семенычъ  чувствовалъ, что и онъ  сдѣлалъ кое-что  для Сени. 

− Такъ, такъ… насъ-то  не забывай… мы здѣсь останемся, опять  свою канитель  вести будемъ… 

− Забыть васъ!.. − Сеня  крѣпко  сжалъ руку Кирилла Семеныча. − Никого у васъ нѣтъ, Кириллъ Семенычъ, вы старѣетесь… 

− Какъ никого?.. Ну,  нѣтъ… врешь!.. А ты то?.. Я тебя  замѣсто  родного… да… за сына,  почитай, считаю… 

− Милый вы мой старичокъ!.. − Сеня  въ порывѣ чувства обнялъ стараго рабочаго. 

− Ну, чисто медвѣдь… удушилъ… да  пусти  ты… − говорилх растроганный  Кириллъ Семенычъ,  и по его  лицу съ морщинами, въ которыхъ застыла ѣдкая чернота завода,  ползли слезы.  

− Слабыя у васъ руки стали… Много онѣ поработали… 

Кириллъ Семенычъ  посмотрѣлъ на свои руки. 

− Да, поработали – таки… и до  могилы  не отмоешь… 

− Скоро онѣ ослабнытъ совсѣмъ… 

− Н-ну, это еще  поглядимъ!  

− Кириллъ Семенычъ!.. Дайте  мнѣ слово,  дайте!..  когда онѣ совсѣмъ ослабнутъ,  вы вспомните, что есть недалеко отъ васъ… вашъ Сеня… у котораго… желѣзныя руки… онѣ  могутъ  работать за шестерыхъ… Дайте!.. 

− Уморилъ… Господи!.. да я… да я, братъ… Ежели я прiѣду, я такъ сидѣть… сложа руки не буду… Я, братъ… у меня, − онъ понизилъ  голосъ, − 240  рублей  есть.. Я хозяйство  поведу… сады − огороды… парники… яблони… малину… Соловьевъ буду слушать… со… со… ловьевъ… на со… солнышко  бы… того… Ахъ ты… − Онъ  смахнулъ  что-то съ лица и, перемѣнивъ  тонъ, сказалъ: Сократъ  сбирался зайти… книжку я ему  обѣщалъ  отъ Пахомыча… Слышь, Пахомычъ-то…  шибко книжками заторговалъ… Да вонъ  никакъ  и Сократъ.  

Въ полисадникъ входилъ Сократъ Иванычъ,  за нимъ Вася.  

     

Глава XXVI. − На Воробьевыхъ горахъ. 

 

 − Здравствуйте!.. А мы  было на „Воробьевку“  хотѣли, − сказалъ Сократъ Иванычъ. − Денекъ-то больно хорошъ… Наши тамъ кой-кто  будутъ… Поѣдемте?..  

Согласились и поѣхали на Воробьевы горы. Прошли къ  Ново-Дѣвичьему монастырю и на лодкѣ переправились черезъ Москву-рѣку. Въ березовой рощѣ,  неподалеку отъгранитнаго водохранилища,  устроились  за чайнымъ столикомъ.  Подошло  человѣкъ пять рабочихъ и въ томъ  числѣ Куртенъ, по-прежнему молчаливый. Появилось пиво,  и зазвенѣли стаканы. Время  бѣжало  незамѣтно.  Косые лучи  солнца  прорѣзали  березовую  рощу,  сверкнули  бѣловатые  стволики, и въ  вершинахъ разлился  мягкiй  свѣтлозеленый полусвѣтъ. На краю, у кирпичныхъ заводовъ, куковала кукушка. Кириллъ Семенычъ пилъ  молоко и молчалъ,  наслаждаясь природой. Говорили больше о томъ новомъ, что пришло. Литейщикъ  развивалъ планы „дѣловые“. Хорошо было  бы собраться артелью,  достать бы  гдѣ-нибудь  хоть немного денегъ и сообща  открыть дѣло.   

− И были  бы всѣ мы и хозяева, и рабочiе… − закончилъ онъ.  

Мысль всѣмъ пришлась по вкусу. Вася  вскочилъ на табуретъ и провозгласилъ  тостъ:  

− За  рабочiй народъ, ур-ра-а!..   

− Уррра-ра!.. − покатилось  въ березовой  рощѣ, и кукушка смолкла. 

− За счастливое  будущее  великаго и свободнаго  русскаго народа! − крикнулъ Сеня. 

− Э-э… нэтъ… погоди… − сказалъ  вдругъ  все время  молчавшiй Куртэнъ, − ти… вы сказаль за русскiй народъ… нэтъ…  ми тоже  живемъ… ми не русскiе, а въ  одной  странѣ… мы… литвины,  поляки, эсты, евреи… татары… лятиши… Я литвинъ… А я свой,  общiй  народъ… Я люблю  русскiй, у меня  общiй страна… Надо  за всю страну и всѣхъ… всѣхъ… ми  братья… 

− Уррра!!. − гремѣло  въ рощѣ. − Качать его!  

− Тсс… − сказалъ Кириллъ Семенычъ. − Я сказать хочу… Я не могу,  конечно,  складно… какъ я  человѣкъ  рабочiй… но я  понимаю… Вотъ тутъ  толковали про новые  порядки  и про новую  жизнь… Конечно, будемъ говорить такъ: свободу и правовъ  дали… а почему?.. Я вамъ  скажу,  что по случаю и науки… да!.. образованные люди которые… они все  постичь могли… да!.. и мы, конечно,  тутъ… но и научные  люди… вотъ и все!..  

Опять кричали ура, а Крутенъ  похлопалъ Кирилла Семеныча  по плечу и сказалъ: 

− Умнiй старишокъ… ошень умнiй… 

− А теперь я, − сказалъ Сеня…Я скоро  разстанусь  съ вами, и грустно мнѣ. Съ глубокимъ  чувствомъ буду я вспоминать васъ. Теперь я хочу  при всѣхъ сказать, какъ много  сдѣлалъ для меня вотъ этотъ человѣкъ, мой дорогой и  уважаемый, простой,  рабочiй человѣкъ, Кириллъ Семенычъ.  Онъ первый  показалъ мнѣ свѣтлый лучъ  въ темной жизни, онъ далъ мнѣ книгу  и сказалъ, − читай. Онъ ободрялъ меня,  онъ поддержалъ меня,  онъ не бросилъ меня… Онъ  дѣлилиъ со мной  послѣднiй  кусокъ. И онъ, − прямо скажу, − онъ  помогъ мнѣ  выйти на дорогу… Не могу  выразить,  какъ я ему  обязанъ!  

− Ну вотъ… ну вотъ… и ничего я не сдѣлалъ вовсе − бормоталъ  смущенный Кириллъ Семенычъ. 

− Еще я хочу  отмѣтить доброе  отношенiе къ мнѣ Сократа  Иваныча. Это честнѣйшiй,  прямой человѣкъ. Когда-то, въ тяжелую минуту сказалъ  онъ мнѣ: „не клони голову,  всѣмъ смѣло  смотри въ глаза. Ты такой  же человѣкъ“… Спасибо вамъ, господа!.. спасибо, товарищи!..   Теперь мы будемъ  дружно работать, − я свою  работу, вы свою. Я только  начинаю, вы же  закалились. Я младшiй изъ васъ. Среди васъ я  научился  уважать трудъ  и не падать духомъ.  

− Какъ я, напримѣръ, − засмѣялся  Сократъ Иванычъ. 

− Да ужъ  ты, Сократъ… − улыбнулся Кириллъ Семенычъ. − Ну,  теперь въ тебѣ  пару много. Новая жизнь пишла. 

− И такъ, еще разъ спасибо. 

− Урр-а! − неистово, ко всеобщему  удивленiю, закричалъ Куртенъ. − Такъ… такъ, молодой шеловэкъ… такъ…

Пошли смотрѣть Москву. Садилось солнце, и весь городъ-гигантъ  былъ облитъ  золотисто-розовымъ свѣтомъ. Сверкали  кресты и шпили;  исполинскимъ шлемомъ тонулъ въ сѣровато-розовой  дымкѣ храмъ Спасителя; сѣрой  стрѣлой  выдѣлялась  Сухарева башня. Неясный гулъ  долеталъ отъ Москвы, гулъ  миллiоннаго  гнѣзда,  гдѣ подъ крышами таилось  горе и счастье, трудъ и бездѣлье,  роскошъ и нищета, − вся сложная  людская жизнь. 

− А красива  наша Матушка-Москва! − сказалъ Кириллъ Семенычъ. − И тяжко  въ ней, а привыкъ я къ ней… 

− Да, хороша! − скзаалъ Сократъ Иванычъ. − Нашими руками все… по̀томъ  нашимъ, трудомъ… 

− Трудомъ, − какъ эхо, сказалъ Куртенъ. 

− И умомъ, − поправилъ старый рабочiй. − На  однѣхъ-то  рукахъ далеко не уѣдешь. Такъ-то, Сократъ. 

Солнце  уже зашло, а они все  сидѣли на краю  обрыва и смотрѣли на городъ. Клубились  сѣрыя  тѣни. Городъ  затягивало ночнымъ флеромъ. Потускнѣла  исполинская  шапка. Вдругъ… бѣлая точка  сверкнула… еще… еще… Тамъ и сямъ вспыхивали огоньки электрическихъ  фонарей. Казалось,  невидимая рука ставила  по городу  лампады. 

− Слушайте!.. тссс… соловей  никакъ… тс… …Фюйть… фюйть… фюйть… тек… тек… трр… тр… тррр… 

Надъ рѣкой, въ заросляхъ обрыва,  защелкалъ соловей, залился, зачвокалъ… будилъ  сладкiя  грезы. Пропадала  тягота  жизни, забывалась тоска. 

− Природа!.. − вздохнулъ Кириллъ Семенычъ. 

Звѣздочка  вспыхнула  въ небѣ. 

Тррр… чвокъ… чвокъ… − лилась изъ оврага  соловьиная  пѣсня.  

    

Глава XXVII. − „Опять на родинѣ!“

 

    Передъ  отъѣздомъ на мѣсто службы Сеня  поѣхалъ на родину − навѣстить  своихъ и проститься. Станцiя была въ  шести  верстахъ отъ деревни, и потому пришлось  взять лошадь. На передкѣ сидѣлъ  унылый  мужикъ  въ какой-то кофтѣ вмѣсто  армяка. Потянулись  кочковатыя  болотца, перелѣски. Въѣхали  на бугоръ, и передъ  Сеней открылись  родныя мѣста,  черная, убогая „Хворовка“, а за  ней тощiя поля и болотина на большое  пространство.  

− Ишь, земля-то какая  наша… болото… − скзаалъ мужикъ. 

− Послушай-ка… Ты,  дядя, Николая Сидорова знаешь? 

− Ну вотъ… кумъ ему… какъ не знать!.. 

− Ну, какъ  они живутъ?.. 

− Ничево живутъ… Ево-то, Степанида-то, въ городъ  сбирается, въ услуженiе… разочли  на фабрикѣ-то. Помочи-то нѣтъ,  одни  оборачиваются. Д-да-а… Какая жисть-то!.. Сынъ у нихъ, − такъ будемъ  говорить, − по наукѣ  што ли пошелъ… − разсуждалъ  мужикъ. − По  землемѣрной части… Сбился  въ Москвѣ-то… Кольки разовъ  Миколаю то наказывалъ: дай  ему выволочку. А Миколай  то жалѣетъ ево… да-а… Только, конечно,  нонеча  родителевъ-то  забывать стали… Н-но-о, Сивуха! 

Сеня  слушалъ и улыбался. Онъ узналъ Семена Рыжаго, своего крестнаго.  

− Здравствуй, крестный!.. Не узналъ?.. 

− Тпррр… − дернулъ вожжами Семенъ  и чуть не свалился  съ передка. Онъ  обернулся  назадъ и выпучилъ  глаза. 

− Да вы это… 

− Да вѣдь я Сеня-то, крестникъ-то твой… Ну  что же,  дай выволочку!..

− Ну вотъ… шутишь… Рази  знаешь ты Сеньку-то?.. 

− Да я же… чудакъ… И Митревну помню,  и бабку Василису. 

− Ты?!.. Чудеса… Поди ты… баринъ!.. Ишь, ты, − засмѣялся Рыжiй, показывая  съѣденные  жолтые зубы. − Фигуристый… ишь ты… а?.. 

И онъ  засыпалъ его вопросами, − кажется, все еще  сомнѣваясь, Сенька ли это?  

Послѣ замѣшательства первой  встрѣчи, недовѣрчивыхъ взглядовъ отца и родныхъ,  радостныхъ  слезъ матери, когда  разошлись  сосѣди, Николай сказалъ: 

− Такъ, стало быть… гмм… На выдѣлъ,  стало быть?.. прощаться прiѣхалъ? 

Степанида  сидѣла, подперши  щеку рукой, и, не  отрываясь, глядѣла на Сеню.

− То-есть какъ, на  выдѣлъ? 

− Да вѣдь что тебѣ  здѣсь… за соху не станешь, на фабрику не пойдешь?.. 

− Да, не пойду. Другое дѣло у меня. 

И онъ сталъ говорить такъ, чтобы  его поняли  эти простые люди. Николай  слушалъ внимательно. 

− Да  ты бы у насъ, поблизости гдѣ… 

− У васъ  земство еще  не  завело агронома. А когда  будетъ, я постараюсь  перейти сюда. Вотъ скоро, быть можетъ,  получите прибавку земли, и тогда  ты можешь заняться  хозяйствомъ… Я тебѣ помогу. А ты, мама… ты не ходи въ городъ… трудно тамъ… Каждый мѣсяцъ я вамъ  высылать буду, буду и сберегать. Года  черезъ два я поставлю тебѣ хозяйство, укажу все, и такъ пойдетъ  дѣло… 

Николай слушалъ, какъ зачарованный. Счастье, о которомъ онъ и мечтать не смѣлъ, сваливалось на голову. 

− Придетъ время, и наша  „Хворовка“  заживетъ… Болто  ваше… его не будетъ… 

− Какъ не будетъ? 

− Я осушу его вамъ. Не теперь, конечно, а послѣ,  когда перейду  въ здѣшнее земство. Дѣла впереди много… Я поработаю… Руки у меня есть, здоровья  много… Видишь, какiя у меня  руки… Твоимъ  не уступятъ… Мама!.. погляди,  какiя у меня руки! Что ты все плачешь?.. Ты смѣйся!.. Теперь можно смѣяться. 

− Отъ радости плачу, сыночекъ,  отъ радости. Да ужъ  и измаялась я…

За сердце вляло* Сеню отъ этихъ словъ, отъ тона голоса. Ему  вдругъ ясно бросилось  въ глаза сморщенное лицо матери, безжизненное,  одеревенѣлое, съ впалыми щеками въ ея 38 лѣтъ. Да,  она уже  почти старуха; свѣжiя краски  стерла  тяжолая  работа и недоѣданiе; фабрика высосала соки. Онъ подошелъ къ ней,  обнялъ  и сѣлъ рядомъ. 

− Мама!.. Вѣдь  жизни ты не  видала… А какая она хорошая, жизнь-то!.. 

Онъ  обнималъ ее и чувствовалъ, какъ ея  худое  тѣло, ея угловатыя плечи  забились  въ его мощныхъ рукахъ,  затрепетали, какъ  подбитая птица. Поняла  ли Степанида, что ея  жизнь прожита, и ея  уже не вернешь, или она  плакала отъ счастья?..    

Николай, съ суровымъ  лицомъ, смотрѣлъ  и молчалъ. Никогда  еще не раздавалось  здѣсь такихъ ласковыхъ словъ, берущихъ за сердце,  не проливалось такихъ хорошихъ слезъ,  слезъ тихой  скорби, покорности и сожелѣнья. Ясно, какъ никогда,  почувствовалъ  онъ, какъ въ  душѣ переворачивается все, все, что  осѣло  тамъ годами.  

− Степанида… − тихо  сказалъ онъ. − Ты… Степанида… Ты не  разстраивайся… Чево?.. ничево… Жить будемъ теперь, жи-ить… Отдохнешь теперь, Степанида… Онъ у насъ теперь… онъ… 

И только  теперь  понявъ, какая перемѣна произойдетъ теперь  въ его жизни, охваченный хлынувшими  новыми чувствами, онъ ощутилъ, какъ у него захватило что-то  въ горлѣ, зажгло  въ глазахъ. Онъ пересилилъ себя,  глубоко  вздохнулъ, покрутилъ  головой и сказалъ. 

− Дѣла!.. Какъ  оборотилось-то!..  

На слѣдующiй день  было  воскресенье, и вся  семья  отправилась въ сельцо  Иванково къ  обѣднѣ,  чтобы  показать госья. Батюшка послѣ  обѣдни поздоровался  съ Сеней рука за руку, что  очень  польстило Сидоровымъ, и даже  вызвался  отслужить  панихиду на могилкѣ дѣда  Савелiя  и бабки  Василисы, что еще  болѣе  удивило всѣхъ. Панихида  вышла торжественной. Дьячекъ Иванъ Прохорычъ  завалился, какъ  никогда. И день-то  чудесный выдался. Жаворонки пѣли, какъ на Пасху, въ березкахъ посвистывали синицы, плакали пѣночки, въ рябинахъ трещали  скворцы. Бугорокъ  съ повалившимся  крестомъ заросъ густой  травой. Убогое кладбище  давно не видало  такой  большой толпы. 

Сеня  стоялъ и думалъ о дѣдѣ Савелiи, о всемъ  томъ, съ чѣмъ  связана  была память о немъ. 

Тысячи  тружениковъ  лежали подъ бугорками, не  дожили до  счастливаго  времени. А оно  идетъ, оно близко, это время, − думалъ Сеня. А они,  что  стоятъ около,  дожили ли? доживутъ ли?  И онъ хотѣлъ,  чтобы дожили, и онъ вѣрилъ, что они  джоживутъ. 

Онъ положилъ земной поклонъ. На него  пахнуло  сырой землей,  знакомымъ  запахомъ  прѣли, земляной силой,  которую  онъ такъ  любилъ въ дѣтствѣ, онъ и дѣдъ. „Дѣдъ Савелiй! слышишь?“ − хотѣлъ ыб крикнуть Сеня. − „Твой Сеня  пришелъ!.. пришелъ къ своей землѣ… Встань, дѣдъ!“ 

− Вы теперь знатокъ  по части  землеудобренiя то. Ежели  что понадобится,  ужъ не откажите порекомендовать… Вотъ все хочу… − и батюшка сталъ толковать о хозяйствѣ. 

На другой день Сеня  уѣхалъ къ мѣсту службы.  

       

Глава XXVIII. На порогѣ новой жизни. 

 

    − Николай Александоровичъ здѣсь? − спросилъ Сеня у сторожа N-ской  земской  управы. 

− Здѣсь, ваше благородiе… пожалуйте!  

Онъ  вошелъ въ канцелярiю, гдѣ писали  и щелкали на счетахъ человѣкъ  девять, и прошелъ въ кабинетъ предсѣдателя.  

− Сидоровъ, Семенъ Николаевичъ... − отрекомендовался  онъ и передалъ письмо  Василiя Васильевича. 

− Ну вотъ, очень  прiятно. Позвольте познакомить… Андрей Константиновичъ Вихревъ, нашъ агрономъ… 

− Скоро вы… очень радъ… Будемъ работать. Ну, какъ Василiй  Васильевичъ?.. письмо?.. не забылъ меня… 

Они заговорили о дѣлахъ, объ условiяхъ дѣятельности. Во время  бесѣды въ кабинетъ  вошелъ высокiй брюнетъ съ копной  волосъ, падающихъ  на крутой лобъ, и остановился…  

− Ты!!.. − крикнулъ онъ. − Ты!?.. 

Онъ подбѣжалъ къ Сенѣ и тряхнулъ съ силой за плечи. Сенька! − прежде чѣмъ тотъ могъ  что-либо сообразить, обнялъ его  и трижды облобызалъ. 

− Александръ  Николаевичъ!.. вы?!.. 

− не вы, а ты. Къ чорту  церемонiи… Товарищи  мы теперь… Каковъ  случай-то!.. Къ намъ?.. въ агрономы?.. къ Андрею?.. Вотъ такъ  чудо!.. Ну,  поработаемъ теперь! Это, я вамъ  скажу, типъ! − обратился Прохоровъ къ предсѣдателю. − Медвѣжья сила  и упорство!.. и башка  здоровая… Вѣдь съ почты, мужичья сила… Да,  трогается теперь эта почва, въ  ходъ идетъ. Ну,  ужъ и затрещитъ же кругомъ все отъ  этого похода!.. Ахъ ты, какъ я радъ!.. Нѣтъ, не могу… выпить  надо!.. 

Онъ позвонилъ. Вошелъ сторожъ.  

− Почтеннѣйшiй Артамонычъ, дайте  мнѣ стаканъ… воды!!. 

Всѣ разсмѣялись, и Прохоровъ  громче всѣхъ.    

− Ну, представился, и пойдемъ. Идемъ ко мнѣ, я въ номерѣ остановился… Живу-то я  въ глухомъ селѣ,  за тридевять земель… А сюда  по дѣлу заѣхалъ… Идемъ! 

− А сегодня  ко мнѣ, господа. Обѣдъ  въ четыре! − крикнулъ  вслѣдъ предсѣдатель, − и Сеня понялъ,  что онъ попалъ въ хорошiй  товарищескiй кружокъ.  

 

________

Въ первую недѣлю онъ послалъ  письма  о первыхъ впечатленiяхъ Василiю Васильевичуи  и Кириллу Семенычу,  и еще черезъ недѣлю  получилъ отъ послѣдняго отвѣтъ.  

Въ письмѣ старикъ  сообщалъ о всякой  всячинѣ, о Сократѣ Иванычѣ и общихъ  знакомыхъ и заканчивалъ такъ:  

…„А ужъ  воздузу я хвачу, это  безпремѣнно. Всю жизнь   пыль глоталъ, дымъ да копоть… всѣ-то ноги о камни обилъ. За душевность твою спасибо. Понимающiй ты человѣкъ до глубины души. Молюсь я за  тебя, Сеня, молюсь, и пошлетъ Господь  тебѣ за все.  

„Чай, хорошо у васъ  на воздухѣ-то, а? Соловьи,  чай поютъ? И рѣка есть… рыбки половить? Люблю я. На Москвѣ-рѣкѣ сиживалъ, − охотникъ  я до ловли!.. Деньжонки-то я тебѣ переслать думаю,  побереги  пока что. А то,  неравно помру, − кому ихъ?..  Я тебѣ скажу по серкрету… Вѣдь  у меня ни отца,  ни матери, ни родной души не зналъ  никогда… и что такое мать, − не зналъ… Шпитонокъ и я, Сеня… Ты, братъ,  не гнушайся. Тебя  перваго узналъ и за  сына  считаю. Ты для меня  и сынъ, и братикъ… − вся родня“… − Тутъ  Сеня  замѣтилъ  расплывшiяся  буквы, − должно  быть, водой  капнулъ Кириллъ Семенычъ… − „На послѣлокъ-то дней ужъ  къ тебѣ… воздуху  хватить… И всей-то  грудью… до нутра  втяну! ужъ за всю жизнь надышусь! Прощай. Всегда  твой Кириллъ Семенычъ Скалкинъ“.  

Сеня  смотрѣлъ  на письмо, на расплывшiяся  буквы въ концѣ. Какъ живой  стоялъ передъ нимъ  его Кириллъ Семенычъ, эта дѣтская душа, незлобивая, честная, прямая,  полная инстинктивной вѣры  въ силу  человѣческаго  ума и знанiя, полная  надежды на лучшее грядущее. Такъ ясно  стоялъ передъ  нимъ Кириллъ Семенычъ, такъ  ясно, что Сеня  какъ будто  слышалъ  его ободряющiй, душевный голосъ: 

„Наука… она, братикъ,  такая штука, я тебѣ скажу,  что даже  и понять нельзя. Она… ну, прямо… солнце!.. Всю жизнь перевернетъ и ничто  передъ ней не устоитъ“.  

                        

ОГЛАВЛЕНIЕ.

    

Глава  I. Деревенское горе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „      II. На откосѣ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „      III. Неожиданность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „      IV. Послѣднiй  поклонъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „      V. Въ новый мiръ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „      VI. Уколеса . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „      VII. Кириллъ Семенычъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     VIII. Шпитонокъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     IХ. Куда идти? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     Х. Въ ночлежномъ домѣ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХI. Двѣ встрѣчи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХII. На баржѣ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХIII. Утренняя милостыня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     XIV.  На 4-мъ этажѣ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХV. Жить для другихъ, другимъ служить . . . . . . . . . . . .

   „     XVI. Визитъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     XVII. Въ сумеркахъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     XVIII. Въ лабораторiи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХIХ. Лекцiя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХХ. Въ имѣнiи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХХI. Мечты… мечты!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХХII. „Выходъ на линiю“ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     ХХIII. Перемѣна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     XXIV. Въ громѣ и пламени . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     XXV. Къ народу! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

   „     XXVI. На Воробьевыхъ Горахъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     XXVII. „Опять на родинѣ!“ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   „     XXVIII. На порогѣ новой жизни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

________

 

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

Д. И. Тихомирова:

Москва, Б. Молчановка, д. №24

_______

 

КИПЛИНГЪ, Р. Разсказы. Книжка II. Съ рисунками. Ц. 40 к. Сождержанiе: I. Джунгли. 1) Разсказъ слона Гаси. 2) Месть Маугли. 3) Рыжiя собаки. 4) Весенняя прогулка. 5) Меггеръ изъ Меггеръ Грота. 3 изданiе. У. К. М. Н. П. въ 3 изданiи допущена въ ученич. библ. сред. учебн. завед. и въ безплат. народн. читальни и библiотеки. (Отнош. № 14229, отъ 4 мая 1904 года).

ЕГО ЖЕ. Вѣрный другъ. Разсказъ. Ц. 1 к. О. О. У. К. М. Н. П. допущена  въ безплатныя народныя  читальни и библiотеки, а также  въ ученическiя библiотеки низшихъ училищъ. (Отношенiе № 10192, отъ 23 марта 1904 года).

ЛОНДОНЪ, ДЖЕКЪ. Дикая сила.  Съ англiйскаго. Р. Рубиновой. Съ рисунками. Ц. 40 к. О. О. У. К. М. Н. П. допущена  въ учен. библ. низш. учебн. зав. (Отнош. № 15420, отъ  30 апрѣля 1906 года).

СКВОРЦОВЪ, Н. А.  Въ Царствѣ животныхъ. Популярные очерки по зоологiи. Какъ помогаютъ другъ другу животныя. Со многими рисун. Ц. 25 к. О. О. У. К. М. Н. П. книга допущена въ ученическiя библiотеки всѣхъ учебныхъ  заведенiй, а равно въ  безплатныя  народныя читальни. (Отнош. № 26203, отъ 15  октября 1904 года). Главн. Упр. В. У. З. рекомендована для  чтенiя  кадетамъ VI и VII класс. («Пед. Сб.» № 7, 1905 г., стр. 88). 

ЕГО ЖЕ. I. Какъ животныя  защищаются отъ враговъ. Со многими рисунками. Для старшаго отдѣленiя. Ц. 40 к. 

               II. Какъ играютъ и забавляются животныя. Со многими рисунками. Для младшаго отдѣленiя. Ц. 25 к. 

               III. Какъ животныя  воспитываютъ свою дѣтвору. Со многими рисунками. Изданiе исправленное и дополненное. Для средняго  отдѣленiя. Ц. 30 к. 

ЕГО ЖЕ. Воздухъ и его дѣти: вѣтры, бури, ураганы и смерчи. Популярные очерки. Со многими  рисунками. Ц. 25 к. Главн. Упр. Восп. Учеб. завед. рекомендована для чтенiя кадетамъ I и II классовъ. Циркуляръ № 59, отъ 24 ноября 1905 года). 

ОЖЕШКОВА, ЭЛИЗА. Юльянна.  Городскiя картинки, перев. съ польскаго В. Лаврова. Ц. 15 к. О. О. У. К. М. Н. П. допущена въ безплатныя  народныя  читальни и библ. (Отнош. № 3673, отъ 18  марта 1905 года). 

ЕЯ ЖЕ Повѣсти и разсказы. Съ рисунками. Ц. 20 к. 

КАТАЛОГИ  ВЫСЫЛАЮТСЯ БЕЗПЛАТНО.

________

СКЛАДЪ ИЗДАНIЙ: Москва, Б. Молчановка, д. № 24. Д. И. Тихомирова.