На морском берегу

БИБЛИОТЕКА   ДЛЯ   ЮНОШЕСТВА

Книга                                                                  1

 

Ив.  Шмелевъ.

 

На морсокмъ

берегу

 

Бѣлградъ

1930

 

Печатается въ количествѣ  1 000 экземпляровъ. 

Droits  de reproduction  et  de traduction  reserves  pour  tous  pays. 

 

 

“РУССКАЯ ТИПОГРАФIЯ” – Бѣлградъ,  Битольская, 25.

 

I. 

 

Жоржикъ… 

Изъ  длиннаго ряда  ушедшихъ дней  встаетъ предо мной  хрупкая фигурка. Ясные  глаза  вдумчиво глядятъ  на меня съ  блѣднаго  личика,  и  тонкiй  голосокъ  спрашиваетъ  наивно-важно: 

– Какъ вы на это смотрите? 

Гдѣ  теперь онъ? 

Когда мнѣ становится  особенно  грустно,  иду я туда,  гдѣ могу встрѣтить  дѣтей. Иду на бульваръ,  присаживаюсь на  скамью  и смотрю. Шумно и  весело играютъ  маленькiе люди,  и невѣдомая имъ жизнь, кажется,  сама съ улыбкой  приглыдывается  къ нимъ. Смотрю  на оживленныя  лица,  слушаю  звонкiе голоски.  И хочется  подойти  къ  задумчивому  мальчугану  лѣтъ семи,  съ блѣднымъ  лицомъ и  ясными  большими глазами. Хочется  взять  его  за тонкiя  плечики,  заглянуть въ  лицо и  спросить: 

– Ты не Жоржикъ? 

Нѣтъ.  Теперь онъ  большой,  большой. Теперь онъ уже не носитъ  короткихъ штаниковъ и башмачковъ на пуговкахъ. Теперь  уже не  играетъ  въ лошадки,  не горятъ  его щечки, и не открываются такъ  широко глаза и не спрашиваютъ,  какъ  бывало. Онъ теперь многое  знаетъ. А его сердце…  прежнее ли оно? 

Не  знаю. 

Вспомнишь о Жоржикѣ – и становится рядомъ  съ нимъ  тощая и сгорбленная фигура  стараго  Димитраки,  съ трясущейся головой,  съ клочьями  ваты,  вылѣзающей  изъ продрано йкуртки.  А вотъ и  крупный  корпусъ капитана,  дяди Мимши. Какъ сейчасъ  вижу его,  рослаго  и коренастаго,  словно  вылитаго изъ мѣди,  лѣтъ за пятьдесятъ,  съ обвѣтреннымъ,  свѣжимъ лицомъ и сѣдѣющими подстриженными усами.  Милый капитанъ! Вспоминаете ли  вы о вашихъ „японскихъ  лозахъ“ и черепахахъ? Милѣйшiй капитанъ…  Онъ искусно водилъ  по морямъ гигантскiе  пароходы,  исколесилъ  океаны и  повидалъ-таки свѣтъ.  Онъ выдержалъ сотни  штормовъ  и  благополучно вошелъ  въ  тихую пристань. Ему покорялись  морскiе  валы и  бури,  и все же  онъ  искренно  признавался,  что маленькое сердце  для него  куда неизвѣстнѣй  морскихъ глубинъ и теченiй,  которыя онъ зналъ,  какъ  свои пять пальцевъ.  Это онъ мнѣ и высказалъ,  при первой же нашей встрѣчѣ.

– Прошу, – плавнымъ и  важнымъ взмахомъ указалъ онъ мнѣ на кресло сбоку  стола. – А-а… – протянулъ онъ,  бросивъ взглядъ  на мою визитную карточку. – О васъ  мнѣ и говорили… Вы математикъ? А-а…  Какъ  разъ то,  что мнѣ нужно. 

Онъ говорилъ  увѣренно и  кратко,  словно отдавалъ  приказанiя.

– Математика – главная  штука въ  жизни.  Мѣра и  цифра.  Это важная вещь. А вы какъ  на это смотрите? А въ  дѣлѣ  воспитанiя она,  положительно, необходима.  Не правда ли? 

Я не успѣлъ  высказаться,  что въ  воспитанiи  мелюзги,  хоть и  математикъ,  я прибѣгаю не только къ  мѣркѣ и циркулю,  какъ  капитанъ  продолжалъ,  закуривая сигару: 

– Буду кратокъ.  Мнѣ нуженъ  образцовый воспитатель къ племяннику.  Онъ почти сирота.  Отецъ померъ давно,  мать, моя сестра,  серьезно больна и лечится за границей.  Парень на моемъ попеченiи…  Ему только семь лѣтъ. И вотъ  я  хочу серьезно взяться  за дѣло. Почему?  Это вы сейчасъ увидите и, надѣюсь,  поймете меня вполнѣ.

Онъ  затянулся сигарой и  продолжалъ,  постукивая рукой  по краю стола,  словно хотѣлъ  придать еще  больше вѣсу словамъ: 

– Парнишка слишкомъ изнѣженъ. Я не совсѣмъ точно выразился: онъ живетъ  больше сердцемъ,  чѣмъ разсудкомъ. Вотъ! Онъ  слишкомъ  чувствителенъ и мягокъ. Однимъ  словомъ, у него  нѣтъ воли,  нѣтъ  характера.  Вы меня  понимаете?  Такихъ людей  жизнь здорово  завязываетъ въ  узелъ. Я слишкомъ повидалъ свѣтъ,  чтобы думать иначе,  но саъм я…  я, видите-ли,  не рискую  взять  на себя воспитанiе… Онъ  слишкомъ  меня любитъ и..  Однимъ  словомъ, вы понимаете,  какъ  трудно…   

– Дядя  Миша! – раздался за дверью тонкiй,  настойчивый голосокъ. 

– Нельзя. Я за-нятъ! – рѣшительно  крикнулъ  капитанъ. 

– Но, дядя Миша… Мнѣ нужно!.. 

– Вотъ-съ, – бросилъ мнѣ капитанъ, – Когда не нужно,  онъ настойчивъ. – Я сказалъ  русскимъ языкомъ: я за-нятъ! 

– Нужно мнѣ! Ты пойми,  что нужно… 

Дверь кабинета прiоткрылась, и просунулось  нѣжное,  блѣдное личико. Два свѣтлыхъ глаза съ любопытствомъ  оглядѣли меня и  перешли на дядю.

– Что тебѣ?.. –  грозно спросилъ  капитанъ,  хмуря брови. – Сколько разъ, – онъ  еще  больше  возвысилъ  голосъ и  поднялъ  палецъ, – тысячу разъ  тебѣ говорено: разъ  я занятъ..? 

– Но Маланья опять кота выдрала! 

– выйди… 

– Она не  смѣетъ! Мой котъ!  Ты ей скажи, чтобы она…  У кота котята! 

Дядя Миша грозно поднялся,  сдерживая улыбку,  при чемъ  его розовыя щеки  вздулись и брови  насупились, рѣшительными шагами подошелъ къ мальчугану и, ни слова  не говоря,  вывелъ  его изъ кабинета.

– Парень весь  здѣсь,  какъ  на ладони, – продолжалъ онъ  прерванный  разговоръ. – Вы его быстро раскусите. Важно, какъ я  уже говорилъ,  обратить  особенное вниманiе на развитiе  въ  немъ характера,  выдержки,  силы воли… 

И капитанъ  подробно  сообщилъ мнѣ о всѣхъ  достоинствахъ и недостаткахъ  племянника. Я принялъ  предложенiе.

– Черезъ недѣлю мы ѣдемъ на кавказское  побережье…  Тамъ у  меня имѣнiе.

Покончивъ  дѣловой разговоръ,  капитанъ  говорилъ совсѣмъ  добродушнымъ тономъ и даже  предложилъ мнѣ  сигару.

– Да,  море – моя  стихiя! А какъ  оно  воспитываетъ  характеръ! Я знаю тысячи  примѣровъ…  Парню  полезно  будетъ пожить тамъ… А вы  какъ на это смотрите? 

Выйдя  изъ кабинета, я замѣтилъ „парня“. Онъ  стоялъ  въ передней, въ углу,  и потиралъ ногу объ  ногу.  Чего-то  онъ,  очевидно, выжидалъ. Заслышавъ мои шаги,  онъ вышелъ  изъ уголка, смѣло  заглянулъ  мнѣ въ  глаза и  спросилъ  бойко и  дружественно,  словно мы были  съ  нимъ  очень давно  знакомы: 

– Вы  будете меня  учить? 

– Буду  учить. Тебя  какъ  звать? 

– Жоржикъ. Вы знаете – Георгiй?.. 

И протянулъ  ладошку.

– Ну,  будемъ  друзьями. Такъ  у васъ  кота  выдрали? 

– Да, – нехотя сказалъ  онъ,  пожимая плечами. – Какъ  вы на это смотрите? 

Эту  самую фразу  не разъ произносилъ  капитанъ.

– Ну, что же…  выдрали  слегка…

– Вовсе не  слегка! – рѣшительнымъ  тономъ  сказалъ  Жоржикъ. – Его нарочно выдрали.

– Нарочно?  Почему же  это – нарочно?.. 

– Такъ. Дядя Миша  хочетъ отучить меня  плакать. Вотъ и велитъ кота драть! 

– Ну,  конечно,  это не такъ…

Я взялъ  его за  щечку и  потрепалъ. Онъ  взглянулъ  на меня  довѣрчиво,  ясными,  добрыми глазами.

– Позвольте, я  вамъ  подамъ… 

Онъ вскочилъ  на стулъ,  оборвалъ вѣшалку у пальто и подержалъ.

Уходя, я слышалъ, какъ  онъ  бѣшено  гремѣлъ  ручкой двери и кричалъ, требовалъ: 

– Дядя  Миша! Теперь ты не занятъ!.. Мнѣ  же нужно!.. 

                           

II.

 

Черезъ недѣлю  поѣздъ  уносилъ  насъ къ морю.

Еще на вокзалѣ капитанъ далъ  Жоржику рубль  и сказалъ: 

– Ты будешь самъ тратить на себя въ дорогѣ. Вечеромъ  отдашь мнѣ  отчетъ.

– Такъ  прекрасно поступаютъ американцы! – сказалъ онъ  мнѣ. – Не  правда ли? Дѣти постепенно  прiучаются  къ  самостоятельности,  вырабатывается чувство ответственности… 

Вечеромъ  Жоржикъ  представилъ капитану отчетъ.

– Хорошо. А еще  гдѣ полтинникъ? 

– Я  его стравилъ.

– Что-о?..

– Я стравилъ, – повторилъ Жоржикъ. – На большой станцiи,  гдѣ я  купилъ пирожокъ,  лежала тьма  мужиковъ… съ мѣшками… А одинъ и говоритъ: „Скусно?“ Я взялъ и стравилъ имъ. Какъ они  кушали!.. – обернулся  ко мнѣ  счастливый Жоржикъ. – Они сразу – амъ!..  

– Это,  конечно, твое дѣло,  но…  такъ  не говорятъ – „стравилъ“! – сказалъ наставительно  капитанъ.

– А поваръ  Архипъ  всегда такъ говоритъ. Смотрите,  смотрите!.. Бѣлыя совсѣмъ горы!..

– И это всегда такъ…  разсѣянныя мысли!.. – сказалъ мнѣ  капитанъ тихо.

– Да,  такъ,  должно быть,  никогда не дѣлаютъ  американцы. 

Капитанъ  улыбнулся  и махнулъ рукой.

Въ купэ  было душно, и мы  съ  Жоржикомъ  больше стояли  въ  коридорѣ и смотрѣли въ  окно.

Бѣжали  назадъ  мельницы-вѣтрянки съ подпертыми  коломъ крыльями или вращавшимися медленно-медленно,  словно усталыя. Бѣлѣли  казачьи  станицы  въ  зелени тополей и вербъ,  стада гусей  дремали  на жирномъ  черноземѣ. Мѣловые  срѣзы  холмовъ  сiяли въ свѣтѣ лѣниваго  полудняю Золотились  поля  уже зацвѣтающаго подсолнечника. Горы  каменнаго  угля  чернѣли на узловыхъ станцiяхъ.

Все это было такъ ново, такъ  заманчиво-неизвѣстно. Жоржикъ  заспыалъ меня  вопросами: сильно  работала  маленькая его головка. Впервые передъ нимъ  жизнь развертывала  свои необъятныя  картины.  Я не забуду,  какъ  широко раскрылись его  глаза, когда онъ узналъ,  что тамъ,  гдѣ молнiей  пролеталъ  по степи нашъ  поѣздъ,  глубоко подъ землей тянутся  темные коридоры  изъ каменнаго угля;  что подъ нами  тысячи людей выбиваютъ  ноые коридоры и выгрызаютъ  мотыками и ломами  новыя  груды топлива.

– Да, – сказалъ  онъ задумчиво,  зажмурясь. – Тамъ,  должно быть, о-чень  темно… Темны-ымъ-темно!.. А вотъ теперь – солнце! 

И открылъ глаза.

– Смотрите, какъ мало  народу здѣсь! – показалъ онъ  на безлюдныя степи,  кружившiяся пустымъ  просторомъ. – Никого…  О н и   всѣ  внизу,  подъ  нами? 

Вечеромъ,  каък разъ  былъ вечеръ субботы, – поѣздъ  долго стоялъ  на большой станцiи. Мы вышли на площадку.

– Смотрите, смотрите! 

Со стороны  степи  двигалась  толпа  черныхъ людей. Это  шахтари  покончили  недѣльную  работу и возвращались  къ  себѣ  въ поселокъ. 

– Это   о н и? О н и    теперь вышли  изъ-подъ  земли? 

– Да,  это   о н и. 

Черные люди,  съ рѣзко  выдѣлявшимися бѣлками глазъ,  эта  сотня  собравшихся трубочистовъ,  усталой,  колеблющейся походкой переходила  рельсы,  обогнула хвостъ поѣзда и пропала. 

Жоржикъ  смотрѣлъ на степь. Краснымъ  огромнымъ  шаромъ  садилось солнце,  и въ  его яркомъ  кровавомъ  отсвѣтѣ  двигалась къ линiи  новая толпа,  за ней еще и еще. 

Жоржикъ смотрѣлъ. Двинулся поѣздъ,  а онъ  высунулъ  голову  и смотрѣлъ, смотрѣлъ.

Поѣздъ  дѣлалъ  крутой  заворотъ,  огибая холмы,  бѣжалъ прямо  на солнце,  словно хотѣлъ  до него домчаться,  пока еще не успѣло  опуститься  за горизонтъ. 

– Ахъ,  какое большое солнце! Знаете,  оно  подъ воскресенье всегда большое…  Знаете,  праздничное… – сказалъ  задумчиво  Жоржикъ. – Завтра и   о н и   будутъ видѣть солнце.

– Кто – они? 

– А,  вотъ,  черные,  которые шли… 

– Да.  Завтра и они.

Въ вагонѣ  и дядѣ Мишѣ пришлось отвѣчать  на многiе вопросы.  Капитанъ отвѣчалъ  больше въ шутливомъ тонѣ, и Жоржику  это было не по вкусу.  Онъ слушалъ однимъ  ухомъ и  все поглядывалъ на меня,  не скажу  ли я чего. 

– Такъ-то,  братъ! – закончилъ  капитанъ. – Всѣ работаютъ. Кто служитъ,  кто уголь копаетъ…        

Жоржикъ вздохнулъ,  задумался. Зажгли свѣчи.

– Ты повара  Архипа прогналъ…  – раздумывая,  сказалъ  Жоржикъ. – Онъ  теперь гдѣ? 

Этотъ неожиданный  переходъ къ повару  поставилъ  капитана втупикъ.

– Что  за странный вопросъ! Ну,  служитъ  гдѣ-нибудь… 

– А вѣдь  ты же ему сказалъ, что онъ пьяница и нигдѣ не можетъ служить!..  Онъ,  должно быть,  копаетъ уголь… 

– Чудодѣй! – развеселился  капитанъ. – Это почему же? 

– А вотъ  ты сейчасъ  самъ  сказалъ: „кто  служитъ,  а кто  уголь копаетъ…“   

Капитанъ  ухватилъ  Жоржика  за щеку,  смѣялся,  подмигивалъ  мнѣ и повторялъ:  

– Каковъ! Какъ вамъ  это нравится?..

Поѣздъ  мчалъ насъ  во тьмѣ,  въ  пустыхъ степяхъ. Нѣтъ,  не совсѣмъ въ  пустыхъ. Какъ чьи-то  незасыпающiе огненные глаза,  глядѣли на насъ  далекiе  пылающiе огни  плаиленъ, – огромные костры. 

– А это  что тамъ… пожары?.. – спросилъ онъ  меня пугливо. 

– Нѣтъ. Это пылаютъ  печи  плавиленъ…  чугунъ тамъ плавятъ.

– Тоже…  о н и?..  черные?.. 

– Да. 

Онъ  лежалъ  на верхнемъ диванчикѣ и смотрѣлъ въ  окно. Дремалось.

– Дядя Миша! Ты еще не спишь? 

– Ну,  чего еще… Спать пора. 

– Дядя Миша!.. Ты слушаешь? Ты возьми  Архипа…  Дядя Миша! Знаешь,  какую онъ  пѣсенку пѣлъ? Да ты  слушай…    

– Не кричи ты! Видишь спятъ…

– Ты только послушай… – зашепталъ Жоржикъ. – „Матушка-голубушка,  солнышко мое…“ 

Мы оба  такъ и прыснули  со смѣху. А Жоржикъ  свѣсилъ голову и смотрѣлъ,  чему это мы смѣемся.

– Потише, господа,  ночь… – сказалъ  чей-то сердитый голосъ.

Спалъ вагонъ. Притихъ и Жоржикъ.  Начинало  укачивать. Вѣяло  степью,  ночною,  вольною степью въ окно. Что-то  съ шумомъ, казалось,  гналось  за поѣздомъ и кричало  въ  скрежетѣ: до-го-ню…  до-го-ню…  Часто-часто. 

– Огни! огни!! – вскрикнулъ  Жоржикъ. 

Капитанъ  спалъ  или притворялся. Я поглядѣлъ въ  окно. Снова на  горизонтѣ  пылали  степные огни-печи. 

– Смотрите… Опять идутъ!..  Во-онъ… идутъ… 

Жоржикъ  ошибся: какiе-то столбы стояли  вдали; быть можетъ,  вышки  артезiанскаго колодца.  Въ свѣтѣ  далекихъ  костровъ  они были тощи и черны, какъ  тѣ,  кого  мы видѣли  днемъ. 

– Скажите… Что такое – „жись  безталана“? 

– Почему ты спрашиваешь? 

– А вотъ  разъ Архипъ…  поваръ у  насъ былъ… жарилъ  разъ  котлеты и все головой  крутилъ,  вотъ такъ…  И говоритъ: „жись ты безталана!“ 

– Это значитъ – жизнь безталанная…  Когда человѣку  плохо  живется,  когда жизнь у него  неудачная. 

– А-а… Я такъ и  думалъ.

И тяжело вздохнулъ.  Тонкая его ручка свѣсилась  и качалась  отъ  колыханiй  вагона. Тонкая,  слабая ручонка.

Мчалъ и мчалъ  поѣздъ,  а изъ  темной степи  глядѣли безсонные  огни. 

Утромъ мы были у моря.  

              

III. 

 

Капитанъ  имѣлъ полное право  говорить,  что послѣ  тридцатилѣтняго блужданiя по морямъ  онъ можетъ твердо стоять  на сушѣ. Да,  онъ  нашелъ  таки  хорошую себѣ пристань.

– Небольшое имѣньице, но, не  правда-ли,  какъ  уютно! – говорилъ онъ, въ  первый  же день  прiѣзда,  показывая мнѣ садъ. – А сколько  труда  было! Вотъ и  садоводству  не обучался, а посмотрите… Что значитъ поѣздить  по свѣту!  А какiе  рѣдкостные  экземпляры! 

Мы осматривали  садъ и виноградникъ. Жоржика  не было: утомленный дорогой,  онъ уснулъ  на  терасѣ, въ креслѣ. 

Все въ саду было чисто и  опрятно,  какъ  на пароходѣ. И чего-чего не было здѣсь! Какiя-то особенныя  „трехфунтовыя“  груши съ  о. Мадейры. Капитанъ  самъ  ихъ вывезъ.  Китайскiе  персики,  японская  черная слива – такой  нигдѣ  по берегу нѣтъ! 

– Ананасы разведу! Прямо изъ Сингапура  выпишу. Повидалъ я всего. А вотъ я  вамъ  покажу чудо… Повыше, въ  виноградникѣ… Я думаю,  для  Жоржика это будетъ  поучительно. Онъ  на примѣрѣ  убѣдился,  что можно сдѣлать  почти изъ  ничего, – здѣсь былъ  пустырь  три года  назадъ, – если  имѣть  волю и характеръ. Вы посмотрите на эту прелесть!.. 

Я посмотрѣлъ  на „прелесть“. Передо  мной были  обыкновенныя лозы  съ  широкими  вырѣзанными  листьями. 

– Что это? –  загадочно спрашивалъ  капитанъ. – Виноградъ? Да. Но…  ка-кой?!..

Смотрѣлъ  на меня, прищурясь. Я молчалъ.

– Это  знаменитый „кi-о-рi-у“  или что-то  въ этомъ родѣ. Изъ садовъ самого  японскаго  микадо! Вы  не знаете… А  ягода!  Чего  мнѣ заплатилъ  по пять рублей за  чубукъ. Только двадцать  чубуковъ…  Да  что-то  плохо  идутъ. Но я поставлю-таки  на своемъ!   

Я равнодушно  смотрѣлъ  на „кiу-рiу“. Грузныя  уже теперь  кисти  лежали на землѣ. Подъ нихъ  были подложены листья.

– А чего  стоило  уберечь! Но я борюсь и докажу всѣмъ,  что значитъ взяться  за дѣло  съ толкомъ. Никакъ  не могу  вбить садовнику въ голову,  что  этотъ  сортъ  нужно и нужно  разводить. Это  необыкновенный  сортъ! Я ѣлъ  въ Японiи…  Нашъ  передъ нимъ – дрянь.  Но что  подѣлаете! Садовникъ  только  помпѣивается и пробуетъ меня  разубѣдить. Представьте,  въ  прошломъ году я  не могъ получить  ни одной ягоды,  все оъѣли…

Я вопросительно  посмотрѣлъ  на капитана.

– Вы  еще не знаете? Меня  одолѣли черепахи! Да,  да…  Все   начисто отдѣлали,  даже  побѣги…  Дрянь,  маленькая  черепашка,  знаете,  эта  сухопутная… Да вонъ,  пожалуйте!.. 

Онъ  показалъ  пальцемъ. Въ десяти  шагахъ  отъ насъ,  между рядами  лозъ пробиралась  небольшая  черепаха. Она  дѣловито ползла,  вытянувъ  черную  головку, какъ  изчерножелтый камень,  не подозрѣвая, что рѣчь  шла о ней. Капитанъ  стремительно направился  къ ней  и поднялъ.

– Вотъ  мои  враги! Ихъ  здѣсь  цѣлая  прорва, и никто  на это  не обращаетъ  вниманiе:  перешвыриваютъ  изъ сада въ  садъ. Пришлось  взяться   за дѣло самому. Теперь  спросите,  убавилось  ли  черепахъ?  Это послѣднiе  остатки. 

И капитанъ подбросилъ  черепаху и  подхватилъ.

– Жаль,  поздно началъ. Въ прошломъ году я  уничтожилъ ихъ  больше  четырехсотъ. Сейчасъ  у меня  за весну сидятъ  до трехсотъ.

– Какъ,  сидятъ? 

– Очень  просто. Я  собираю  ихъ въ яму. Когда набирается,  я ихъ свожу  на-нѣтъ. Приказываю  засыпать. Что  дѣлать!  Борьба – такъ борьба. И жрутъ-то вѣдь,  главнымъ образомъ,  японскiй  сортъ! 

Капитанъ  говорилъ  совершенно серьезно и все  подкидывалъ черепаху.

– Но  какъ  онѣ  жрутъ! Пойдемте… 

Капитанъ  привелъ  меня къ ямѣ,  прикрытой  старательно  досками. Откинулъ доски  и заглянулъ. 

– Смотрите, какая сила…    

Я нагнулся. Яма была невелика  и расширялась  книзу,  чтобы черепахи не могли выбраться. Сперва я увидѣлъ  черножелтую  сплошную  кучу. Она заполняла все дно ямы,  возилась,  шурша  костяными щитками,  царапалась  лапками  по стѣнкамъ. Я видѣлъ  хвостики,  лапки и головки. Я различалъ  маленькiе  черные глазки.

Капитанъ  швырнулъ  черепаху въ яму.

– А теперь смотрите…

Онъ сорвалъ  зеленый побѣгъ обыкновенной лозы и бросилъ въ  яму. Мы нагнулись. Сперва въ ямѣ было все, какъ  раньше.  И вотъ,  прутикъ началъ  шевелиться,  вытянулись  шейки  и головки,  и я уже  не видѣлъ  прутика  я видѣлъ  только  черный рядъ  головокъ. Голодныя  челюсти  схватили  пищу,  словно  десятки рукъ  хватаются за палку. Прошло  минуты  двѣ,  и отъ  прутика  не осталось и слѣда.

– Видѣли? Такъ-то  онѣ  и объѣдали   мои  японскiя  лозы.

И захлопнулъ яму. 

– Иного средства нѣтъ. И вотъ  увидите, что будетъ  тутъ  лѣтъ  черезъ пять, когда по всему  побережью  за этимъ  сортомъ  будетъ  признана побѣда! 

И капитанъ  съ  увлеченiемъ  принялся мечтать,  какъ возрастетъ  доходъ  съ  виноградниковъ, а передо мной  стояла  только  что  видѣнная  картина.

Ложись спать, Жоржикъ  сказалъ: 

– Здѣсь, по-моему,  очень хорошо. А вамъ  какъ? 

– Недурно. Завтра  попробуемъ покупаться. Ты никогда еще не купался  въ  морѣ?  

– Нѣтъ. Я и моря-то  никогда не видалъ. Мы жили  съ  мамочкой  на Волгѣ. Знаете,  есть такой  лечебный  курортъ – Ставрополь? Мамочка  тамъ и жила. Мы кумысъ  пили тамъ… А знаете,  я уже  былъ на берегу и видѣлъ,  какъ  одинъ рваный человѣкъ что-то шарилъ  на камняхъ. Какъ  вы думаете,  что это онъ  дѣлалъ? 

– Не знаю. Можетъ быть,  рыбу ловилъ. А ты  бы спросилъ…

– Я спрашивалъ  издали,  а онъ ничего не  сказалъ. Онъ,  должно быть,  глухой. У него  даже голова  тряслась. Это почему? Отъ старости?  Значитъ,  онъ скоро умретъ? 

– Вотъ  завтра  мы съ тобой  на солнышкѣ полежимъ.  Ты будешь   крѣпкiй отъ солнышка,  черный… Это хорошо  для здоровья.

– Да. Это я знаю. Сегодня  понедѣльникъ, да? 

– Да. А что? 

– Значитъ,  теперь  они  опять  подъ землю  ушли? Черные, которые уголь  копаютъ?.. 

– Да,  одна  смѣна  работаетъ,  другоая спитъ.

– Значитъ,  они почти никогда не видятъ солнца. Вѣдь  когда спишь, не видишь… 

Почему-то я  вспомнилъ про  черепахъ. Сейчасъ  онѣ  лежатъ  въ ямѣ,  голодныя, и не понимаютъ  зачѣмъ ихъ сюда  собрали. Скребутъ лапками  землю,  втягиваютъ шейки.  Лежатъ  во тьмѣ,  не понимая,  куда же дѣвалось солнце,  которое онѣ  такъ  любятъ. 

Жоржикъ,  задавъ  мнѣ два-три  вопроса и не получивъ отвѣта,  что-то  бормоталъ самъ съ  собой, невнятно. Наконецъ,  затихъ. Не спалось что-то. Я тихо  поднялся,  чтобы не разбудить его,  и подошелъ къ  окну. Море,  какъ-будто,  спало,  искрясь въ  полосахъ  теченiй въ  блѣдномъ отсвѣтѣ молодой луны. Далеко  ползли  огоньки: шелъ пароходъ. Огонь маяка  мигалъ  съ промежутками,  точно усталый,  засыпающiй глазъ.

Легкiе  шаги  босыхъ  ногъ  зашлепали  за моей  спиной, и тонкая  рука  легла на  мое плечо.

– Ты еще  не спишь?! 

– Нѣтъ. Мнѣ  что-то скучно…  – зашепталъ  Жоржикъ,  вздохнулъ и прижался  щекой  къ моему плечу. – Вонъ  парохо-одъ. Скажите,  отсюда  далеко  заграница? 

– Далеко, братъ. А тебѣ  зачѣмъ? 

– Тамъ  мамочка…  Она поѣхала лѣчиться. Она у  меня  больная вѣдь..  то-о-ненькая..     

Смотрѣлъ на море, и я услыхалъ,  какъ  онъ тихо сказалъ, вздохнувъ:  

– Ма-ма… 

        

IV.

 

По  моему настоянiю,  Жоржикъ  долженъ былъ  хорошенько  отгуляться  и загорѣть, а съ  ученьемъ  пока успѣется. Это было необходимо. Правда,  онъ былъ бойкiй,  очень живой мальчикъ,  но это не  была та животсть,  которую можно видѣть  у крѣпкихъ,  пышущихъ здоровьемъ  дѣтей.  Его живость  была болѣзненная,  быстро  смѣнявшаяся  упадкомъ силъ. Бывало,   онъ говоритъ, говоритъ,  забрасываетъ вопросами; сорвется съ мѣста и начинаетъ  прыгать и  смѣяться,  швыряетъ гальку… И вдругъ,  затихнетъ. Смотришь, – сидитъ  на бережку,  охвативъ  руками колѣни,  и смотритъ въ морскую даль. 

– Ты чего, Жоржикъ? усталъ?  

– Да.  Мнѣ, знаете,  что-то  скучно…

Часами  лежали мы на берегу,  подъ солнцемъ,  распустивъ  исполинскiй  зонтикъ  капитана. Это были  прекрасные часы покоя. Легкiй  прибой тихо-тихо  нашептывали намъ, и дали  морскiя  звали къ себѣ,  синѣющiя  дали. Дремали  фелюки, съ  уснувшими парусами на  реяхъ. Курились берега  струйками,  какъ  въ жаркiе  дни – поля. 

Смотрю  на Жоржика.  Его  худенькое,  блѣдное  лицо, съ  синими  жилками,  чуть тронуто желтизной загара. Онъ лежитъ  на горячей  галькѣ,  подперевъ  голову  ладошками, и задумчиво  смотритъ вдаль.

– Вы какъ  думаете,  тамъ что? тамъ  еще другiя  страны? 

Его манила  даль,  синѣющая  ея  безбрежность.

Гдѣ-то  тамъ,  за  этимъ  синѣющимъ  просторомъ,  лежали неизвѣданныя  страны, – мечталъ  такъ  Жоржикъ. Сколько  разъ разсказывалъ  я ему, что теперь  всѣ  страны  уже  извѣстны,  онъ моталъ голвоой и повторялъ: 

– Ну,  за-чѣмъ?.. Ну,  пусть  извѣстны… А мнѣ хочется… мнѣ хочется,  чтобы  были  еще страны… Понимаете,  другiя, особенныя..? 

– Какiя  же это – особенныя? 

– Ну… я  не знаю.  Вотъ,  вы опять  смѣетесь…  А,  можетъ быть,  есть?.. Вотъ,  когда я защуру глаза, такъ вотъ,  только  мА-аленькая  щелочка… вотъ,  мнѣ и кажется  большая-большая страна…  далеко-далеко!..  Голубая вся, какъ  небо. Тамъ цвѣты…  Онъ  щурилъ глаза. – Большiе-большiе…

– И цвѣты голубые? 

– Нѣтъ… Ну,  да. Только у нихъ  бутоны  бѣлын такiе,  изъ снѣга… Ти-ихо  тамъ… Смотрите, крабъ!..

Онъ  стремительно  вскакивалъ  и крался  за крабикомъ,  но хитрый  крабикъ  пугался  его тѣни и убѣгалъ  подъ камень. 

Въ одну  изъ такихъ  прогулокъ,  когда мы спускались съ  холма къ морю,  Жоржикъ  таинственно зашепталъ,  показывая пальцемъ: 

– Смотрите,  это   о н ъ! Онъ  опять  чего-то  шаритъ…

Мы спустились къ морю. Шагахъ въ  десяти  отъ берега,  по колѣно въ водѣ,  стоялъ старикъ. Вѣрно  подмѣтилъ  Жоржикъ: его  голова тряслась – отъ  старости,  должно быть. Время  порядкомъ-таки  согнуло  его и сильно  потрепало  его костюмъ.  На его  головѣ  какъ-то сиротливо  сидѣла  совсѣмъ прогорѣвшая  соломенная  шляпа  съ  порванными  полями. Засученные  штаны  во многихъ мѣстахъ  были заплатаны, а изъ затертаго  зимняго  пиджака,  безъ пуговицъ,  клочьями  лѣзла вата.  Да,  это былъ  вполнѣ  „рваный человѣкъ“,  какъ  выразился Жоржикъ.   

Онъ  стоялъ  среди груды  выступавшихъ изъ моря  камней и что-то  высматривалъ. Нѣтъ,  онъ удилъ. Держалъ  коротенькую  бечевку и ждалъ. Мы подошли  поближе.

– Онъ  ловитъ,  ловитъ…  Что онъ  ловитъ? 

Раза два  старикъ  вытянулъ  коротенькую бечевку, что-то  на ней  оправилъ и опять опустился на камни.  Скоро онх  выкинулъ на  берегъ  порядочнаго  краба. 

– Крабъ! крабъ!! – закричалъ Жоржикъ. 

Старикъ  оглянулъ насъ и  поднялъ шляпу.  Мы увидали  сморщенное,  дочерна  загорѣвшее лицо и совсѣмъ  побѣлѣвшiе  усы. По виду  это былъ  грекъ.

Жоржикъ  слѣдилъ  за крабомъ,  который старался  пробраться къ морю и прятался за камни.  Старикъ  выбрался  на берегъ,  опрвилъ штаны и поднялъ краба.

– Вамъ  зачѣмъ  крабъ? 

– Карабъ?  Продавала  нужна… Кароши? 

Онъ,  посмѣиваясь,  поднесъ  къ носу  Жоржика  краба,  яростно  щелкавшаго клешнями. Жоржикъ  перепугался. 

–  Хе-хе…  Большой  маленьки  боился…  Савсѣмъ  какъ  тараканъ. Бери  спинку… 

Жоржикъ  осторожно  взялъ  краба, но тотъ  вырвался  у  него  и бокомъ-бокомъ  стремительно  убѣжалъ въ  воду.

– Ушелъ! Простите… я нечаянно… – растерянно  забормоталъ Жоржикъ.

– Ни твой, ни мой…  домой пошла, – засмѣялся  старикъ.

Онъ  надѣлъ  кожаныя  чувяки-туфли,  досталъ табачницу и принялся  вертѣть папироску. Жоржикъ  трогалъ  пальцемъ мѣшокъ,  въ которомъ  возились  крабы.

– У васъ  тутъ  разорвано, – показалъ онъ  на клочья ваты. – И тутъ… 

Старикъ  съ улыбкой посмотрѣлъ  на меня,  оглянулъ  прорѣхи.

– Такой  игла нѣтъ.  Не беретъ. Новый  нѣтъ…

– Да,  пожалуй,  вамъ  нужно  новый. А вы  вотъ  что… Вы скажите  женѣ  вашей,  она заштопаетъ… 

– Эге… Померъ,  всѣ померъ.  Какой карошiй! – обернулся ко мнѣ  старикъ. – Какой  бѣленькiй, хорошiй… 

– Почему померъ? – тихо спросилъ  Жоржикъ.

– Пришелъ смерть, сказалъ:  „Димитраки одинъ  корошъ“.  Богъ зналъ.

Вдумчиво  смотрѣлъ на него  Жоржикъ.  Тихо плескало  море.

Старикъ  посмотрѣлъ  на Жоржика и, должно быть,  замѣтилъ  его  вдумчивый  добрый взглядъ.  Порылся въ  карманѣ и вынулъ  горсть  цвѣтныхъ  камушковъ. 

– На,  на.  Бѣленькiй, корошiй… Бери, у меня  дома много.

– Мерси. А вы гдѣ  живете? У ваъс  домъ  есть? 

– Домъ нѣтъ. У барсукъ  нора,  у церепахъ нора,  у Димитраки нора. Хе…

– Какъ  нора? Вы  въ норѣ?  – протянулъ удивленный  Жоржикъ. – Вы, значитъ,  подъ землей живете? Можетъ быть, вы добываете уголь? 

– Цто?  какой уголь? Земля-нора  есть. Все есть. Дверь есть,  цепка есть… 

– А-а… Я знаю. Это пещера  называется. Святые въ  пещерахъ  жили…

Димитраки покачалъ головой.

– Какой маленькiй, все знаетъ! Иголоцка тонкiй… А?! 

– А гдѣ  ваша  нора? къ  вамъ можно? Можно  къ нему,  въ нору? – спросилъ  меня  Жоржикъ.  

Я кивнулъ  головой, а старик

 Ласково  потрепалъ  Жоржика по плечу и сказалъ,  показывая рукой на холмикъ,  на краю  городка,  гдѣ  заворачивало  шоссе  къ горамъ: 

– Прикдаи. Во-онъ,  большой  орѣка… тутъ.  Крабъ  дамъ большой,  сукой,  совсѣмъ красивiй… Папашѣ  показы.

– У меня  папы нѣтъ,  умеръ мой папа. У меня  мамочка… 

– А-а…  мамы показы…  Фелюкъ  есть,  морской  котъ есть,  лисицъ  есть… 

– У васъ? И лисица есть? 

– Сукой  морской  лисицъ… На хвостъ  гвоздикъ… Эге!  Въ морѣ  есть, у Димитраки есть.  Мори даетъ. Целовѣкъ  ницего не  даетъ… Мори не  былъ – помиралъ. Богъ море  далъ.

– Къ  вамъ  въ гости  не ходятъ? 

– Кости  ходить?  Какой кости? Не  ходитъ.  Церепахъ одинъ ходитъ,  пѣсни поетъ… – усмѣхнулся  Димитраки,  подмигивая мнѣ. 

Жоржикъ  понялъ  шутку и тоже засмѣялся. Намъ  пора  было уходить. Жоржикъ  поднялся неохотно.

– А мы непремѣнно  зайдемъ  къ вамъ  въ гости, – сказалъ  онъ,  протягивая  руку  ЖДимитраки. – До свиданья. Вы все-таки  приходите  сюда. Вѣдь  мы каждый  день на берегу. Вы приходите.

– Мозно? – улыбнулся грекъ. – Приду, приду…  Какой  веселiй, и!..

Когда  мы шли  къ дому, Жоржикъ,  по обыкновенiю,  засыпалъ меня  вопросами. Почему  Димитраки  живетъ  въ  норѣ? зачѣмъ у него  черепаха? почему  у него сухiя  руки?  Оборачивался и слѣдилъ,  куда  направлялся Димитраки.  

– Какъ  вы  думаете,  онъ не  святой? а? Онъ тоже  въ  пещерѣ  живетъ… а?..  

 

V. 

 

Дня  черезъ  два  мы посѣтили „нору“ старика Димитраки. 

Разыскали ее безъ труда. Поднялись по шоссе на  холмикъ и свернули  къ  старому орѣху. Какъ разъ  противъ него  въ срѣзѣ холма, въ  заросляхъ  держи-дерева и ежевики,  виднѣлась плохо прилаженная  досчатая  дверка.  Надъ нею,  прямо  изъ горы,  торчала  желѣзная  труба – раздобытый  гд–-то  остатокъ  желоба.  Съ правой  стороны  дверцы,  въ землѣ же,  тускло  выглядывало  крохотное оконце. Правду  говорилъ  старикъ: у него  были и  дверь,  и печка, и  даже  оконце. У него  былъ даже  и огородъ.  На небольшомъ,  очищенномъ  отъ  бурьяна  и зарослей,  клочкѣ  каменистой  почвы  тянулись  плети  арбузовъ  и кабачковъ,  стояло  два-три подсолнечника, и вились  на низкихъ  кольяхъ  виноградныя лозы.  Огороженныя  плетнемъ, въ  сторонкѣ  виднѣлись еще  лозы.  Это былъ  малюсенькiй  виноградникъ. Все было  убогое,  маленькое,  точно  игрушечное, – и огородникъ, и этотъ  жилой  уголокъ  въ горѣ. Но здѣсь  было такъ  много солнца,  такъ  благодушно  почвокивали  гдѣ-то  неподалеку  дрозды,  звонко-весело гремѣли  цикады,  пышно разросся  по склону  хлома  дикiй  чеснокъ,  и снѣжные  каперсы такъ  чудесно  сiяли  атласными,  нѣжными  цвѣтами,  что забывалось  убожество  подземнаго  жилища.           

А какой  видъ  открывается!  Крутымъ  спускомъ сходила  гора къ  морю.  Подъ  нами  набѣгало  и таяло  бѣлое  кружево  прибоя.  Вправо,  пониже,  небольшйо городокъ, съ бѣлыми  домиками  въ зелени  акацiй  и каштановъ,  зеленѣющiя  площадки  виноградниковъ,  бѣлая  лента  шоссе  и дача  капитана  на холмѣ, какъ  маленькая  крѣпость.

– Какъ  хорошо у него! – сказалъ  Жоржикъ. И какъ  тихо…

Мы постучались въ  дверку.  Отвѣта не было. Должно  быть,  Димитраки  ушелъ. Мы сѣли у стараго  орѣха. 

– Смотрите, смотрите…  Черепаха!..

Около  дверки  въ нору  копошилась  черепаха,  словно  просилась,  чтобы ее  впустили. Она даже  царапалась коготками. Жоржикъ  подошелъ осторожно и тронулъ  тросточкой. Черепаха спряталась  подъ свою  закрышку и стала  неподвижной,  какъ камень. 

– Ге! Добри лень… 

Со стороны зарослей  появился  Димитраки. Онъ  несъ  охапку  нарѣзанныхъ  палокъ.

– А мы  къ вамъ,  здравствуйте! Какъ  поживаете?  – радостно  привѣтствовалъ  его  Жоржикъ,  протягивая  руку. – Это вамъ  зачѣмъ палки? 

– Кушать  буду…  – засмѣялся  старикъ и бросилъ  палки. – Димитраки  все нужно. 

– А-а…  Вы  топите  ими  свою  печку! 

– Какой  любопытнiй! – сказалъ Димитраки,  здороваясь со мной. – Скоро совсѣмъ старикъ  будетъ. 

Онъ  отворилъ  дверку,  и царапавшаяся  черепаха  спокойно  вползла, какъ въ  свою нору. 

– Кошка  мой… Эге! Киш-киш… 

Что  говорилъ о Жоржикѣ! Я самъ  съ живѣйшимъ  интересомъ  смотрѣлъ,  что раздѣлывала черепаха.  Это неуклюжее и  тупое,  какъ  принято думать,  существо  проявляло  большую  сообразительность. На свистъ  Димитраки  она вытянула, какъ  могла,  шейку  и подняла  головку, точно  спрашивала  или  просила о чемъ. 

Димитраки  взялъ  съ  полки кусокъ  какого-то  корешка и бросилъ  черепахѣ. Она даже  зашевелила хвостикомъ,  должно быть отъ  удовольствiя,  приняла корешокъ  и поползла  къ двери. 

– Завсѣмъ  ученый черепахъ. Сладкiй  корешокъ  любитъ! 

Жоршикъ  уже не  смотрѣлъ на черепаху.  Его глаза  перебѣгали  съ предмета  на предметъ. И стоило  посмотрѣть! Въ этой  норѣ  былъ цѣлый  интересный  музей. Откуда только  могъ  раздобыть  все это Димитраки!

На  вдѣланно й въ земляную  стѣнку  полкѣ стояло  два  небольшихъ,  красиво вылѣпленныхъ  изъ  мелкихъ  разноцвѣтныхъ  камушковъ и ракушекъ  грота,  какiе  обыкновенно,  ставятъ  въ  акварiумахъ. На деревянныхъ  колкахъ по стѣнамъ  висѣли  крупные  кораллы…  Нѣтъ,  конечно,  не кораллы.  Висѣли  темнокрасныя  бусы изъ  кизиловыхъ  ягодъ.  Штучки двѣ-три  высушенныхъ  морскихъ „котовъ“ и „лисицъ“, изъ  породы  скатовъ, съ  когда-то  ядовитыми  пилообразными  острiями надъ  хвостиками,  были ловко  прикрѣплены  къ стѣнкѣ,  толно  ползли. Стояли  коробочки,  оклеенныя  мелкими  ракушками.  Съ  земляного  же потолка  свѣшивались  на бечевкахъ  двѣ  фелюки-модели,  какiя  выдѣлываются  рыбаками  на побережьѣ  для забавы  дѣтямъ.  Изъ  самодѣльныхъ  коробокъ, съ  вставленными  кусками стекла,  выглядывали  розовыя  спинки сушеныхъ  крабовъ.  Рядками  стояли  у стѣнъ  очищенныя  и выжженныя,  съ  причудливыми  корневищами,  палки.  Высокiя  рогульки,  для  восхожденiя  на горы, – такъ  называемые  альпенштоки – изъ  кизила,  бѣлыя  и гладкiя,  какъ  слоновая кость,  выглядывали  изъ угла.  На сколоченномъ  изъ досокъ столѣ  стояли еще  не совсѣмъ  отдѣланные  корпуса  фелюкъ  и баркасовъ.  Пахло  свѣжимъ  деревомъ,  прiятнымъ  ароматомъ смолы и мяты.  Въ  углу,  едва видный  отъ копоти,  висѣлъ образокъ, и лампадка  съ повязаннымъ  снизу  пучкомъ  засохшихъ  цвѣтовъ.

– Это все ваше? все вы? – спрашивалъ  Жоржикъ.

Такъ  неожиданно  Димитраки  оказался  владѣльцемъ  такого  заманчиваго  богатства. Да,  богатства. Онъ  его  вычерпалъ  изъ  окружаеющей  его природы своими  слабыми  силами. Дряхлый, въ  полусвѣтѣ своей  норы,  стоялъ  онъ  передъ  нами, молодыми, и  благодушно смѣялись его  тускнѣющiе,  много  видавшiе  въ  жизни  глаза.  

– Мы, – сказалъ онъ на вопросъ  Жоржика, – свой  рука. Дождь пришелъ,  зима  приводилъ,  работалъ… Господа  покупалъ  лѣто,  деньжи давалъ,  зилъ. Вотъ… 

Онъ  вытянулъ  руки. Черныя  и сухiя,  потерявшiя  свою  силу и  упругость,  онѣ еще кормили его.

– Хорошо  ви приходилъ,  ти приходилъ…  Къ Димитраки никто не  приходилъ…  – гвоорилъ онъ,  показывая намъ  на толстые деревянные обрубки. – Садись… въ  кости у меня. 

Онъ держалъ  себя, какъ  хозяинъ,  хоть и въ  норѣ. Въ  немъ  не было  и тѣни  угодливости. Онъ держался  радушно и  просто  и не смущался,  что не можетъ  предложить  намъ стула.

– Кофе  турэцкiй  хоцешь?  А ты хоцешь?  Гощу  кофе… 

Ну,  конечно. Развѣ  могъ Жоржикъ отказаться? Въ  норѣ Димитраки  все было  такъ  необыкновенно, и кофе  былъ тоже особенный какой-то, „турецкiй“.

И Димтраки  уже развелъ  мангалъ – сдѣланную изъ ведра жаровню, – досталъ  желѣзную  чашечку съ  длинной ручкой,  всыпалъ  кофе,  налилъ  воды  и сталъ  кипятить  на угольяхъ.

– Димитраки,  я непремѣнно  приведу  къ вамъ  дядю Мишу. Онъ страшно  любитъ  пароходы,  онъ  по всѣмъ  океанамъ  ѣздить… И онъ  все у  васъ  купитъ,  всѣ пароходы… Скажите,  почему  у васъ  такъ  трясется голова? 

– Голова? Стари  сталъ,  совсѣмъ  стари… Молодой былъ,  крэпки камень. Прошло. Все плохо… 

Онъ  нагнулся,  чтобы  помѣшать  кофе,  дрогнула  его  слабая рука,  и чашечка  опрокинулась. Растерянно  смотрѣлъ онъ,  какъ  ароматный паръ  клубился  надъ шипѣвшимъ  мангаломъ. 

– Э…  слаби рука… – сказалъ  онъ грустно. – Неслушни…

Жоржикъ  сидѣлъ  неподвижно,  всматриваясь  въ уголья  мангала. Но сейчасъ  же его  глаза  перебѣжали  на висѣвшую  у оконца рамку.  Что-то  бѣлѣло въ ней  за грязнымъ  стеклышкомъ.   

– Это у васъ  что? – спросилъ  онъ Димитраки,  который  снова принялся кипятить  кофе. 

– Молодой глазъ,  все видитъ… – сказалъ тотъ,  посмѣиваясь въ усы. – Бумагъ… Начальникъ  давалъ печать… 

– Печать… Это что же? 

– Такъ  давалъ. Бери,  говорилъ,  корошо будетъ… Виситъ,  вотъ. Поспѣла теперь… 

Что за  бумага?  Я подошелъ взглянуть. За пыльнымъ стекломъ  нельзя было  прочесть ничего, кромѣ  заглавнаго  слова: „свидѣтельство“. 

– За что  же  выдали  вамъ эту бумагу? – спросилъ я. 

– Люди  тонулъ,  пять люди тонулъ… Ловилъ. 

Я посмотрѣлъ  на Димитраки. Онъ сказалъ просто,  даже скучно. Словно  разсказывалъ  о рыбной ловлѣ.

– Они тонули, а вы  ихъ…? –  началъ Жоржикъ.

– Эге. Я ихъ  таскалъ. Кузьма,  сынъ,  таскалъ…  тонулъ… – сказалъ старикъ  грустно и  махнулъ рукой. – Пропалъ. Кушай, Зорзикъ… Такъ? Зорзикъ? 

Я молчалъ. Молчалъ и Жоржикъ. И онъ понялъ,  почуялъ сердцемъ,  что спрашивать не нужно.

Должно быть,  лицо  стараго  Димитраки,  его безнадежный жестъ,  его сгорбленная  фигура сказали,  что спрашивать  не надо.

Мы сидѣли  и прихлебывали  горячiй  кофе. Потрескивали  угольки  въ  мангалѣ.

– Она опять  пришла! – крикнулъ  Жоржикъ.

Да,  черепаха  опять явилась. Словно  собачка,  она стояла  въ дверяхъ: ждала,  не перепадетъ  ли еще  чего? 

– Совсѣмъ  умни.  Зима пришелъ,  совсѣмъ  ко мнѣ  идетъ туда… – показалъ  Димитраки въ уколъ. – Спитъ-храпитъ. Совсѣмъ  целовѣкъ.

Я вспомнилъ черепахъ капитана.

– Святой  церепахъ… – сказалъ  Димитраки. – Не былъ  церепахъ,  ничего не  былъ:  все пропалъ! 

– Что-о? –  спросили  мы всмѣстѣ оба. – Почему? 

Димитраки  прищурилъ глазъ,  тряхнулъ головой.

– Вотъ какой! Нашъ  греческiй  церепахъ,  родной.  Никто не  могъ,  одинъ  церепахъ могъ.

Намъ пора  было уходить:  капитанъ  поджидалъ  къ  обѣду. Но и меня, и Жоржика  заинтересовали  слова  Димитраки.

– Вѣрно, – сказалъ  старикъ. – У насъ,  въ  Грецiи, одинъ стари старикъ  говорилъ. Такой стари,  такой…  какъ  снѣгъ. Такой книга есть,  бульшой  такой книга,  какъ  камень…  Сто  целовѣкъ не поднялъ,  тысяча не поднялъ. Такой  книга. Тамъ  все написалъ Богъ. Все  святой  писалъ. Богъ сказалъ – святой  писалъ: всѣ  хорошъ,  всѣ братъ[2] 

Димитраки  даже  поднялся. Его сгорбленность,  какъ будто,  пропала,  а въ  его ровномъ  голосѣ  послышалась  мнѣторжественность.  Онъ  даже  поднялъ  палецъ. 

Жоржикъ  сидѣлъ на обрубкѣ,  поджавъ  сложенные  кулачки къ подбородку и устремивъ  глаза  на Димитраки.

– Тамъ писалъ: терпи!  Корошо  писалъ… Знай  всѣ – корошо! Хе!  Забулъ книга,  укралъ книга…

Димитраки  вдумчиво  посмотрѣлъ на насъ.

– Какая  книга? – спросилъ  Жоржикъ.

– На горѣ  лежалъ… Агiонъ гора,  Эльясъ…  Снѣгъ  лежитъ. Книга  лежалъ каменни,  всѣ видалъ…  Такой  высоки…  Пришелъ,  укралъ…

– Какъ? кто укралъ? – съ живостью спросилъ  Жоржикъ.       

– Шайтанъ укралъ. Хотѣлъ зло дѣлать – укралъ.

– Шайтанъ? Это кто же? 

– Черни,  шайтанъ.  Понесъ книгу,  спряталъ въ землю. Тогда забулъ правду,  нэтъ  книга  большой… Плохой  целовѣкъ пошелъ.

Жоржикъ  смотрѣлъ на  меня, точно  спрашивалъ – правда это?  Да,  онъ вѣрилъ,  что это  было дѣйствительно такъ,  какъ  разсказывалъ  Димитраки. Это было  видно  по его  разгорѣвшимся  глазамъ.

– А куда  онъ  ее  спряталъ? въ землю? 

– Далеко.  Никто не знаетъ.  Копать,  копать  надо,  долго копать. Искать, искать…

– Но  гдѣ же надо  искать? 

– Куда занесъ – никто не видалъ. Одинъ  церепахъ  видалъ. Церепахъ!..

Жоржикъ  такъ и впился  въ  Димитраки.

– Черепахъ? почему? 

– Церепахъ все зналъ. Ходилъ  по горамъ, но норамъ,  все зналъ. Ходилъ  шайтанъ,  крутился  за книгой. Всѣхъ  гонялъ. Целовѣкъ  гонялъ,  волка гонялъ,  орелъ гонялъ, голубей, всѣхъ. Одни  камни остались. Увидалъ – нѣтъ никого,  потащили. А тутъ… церепахъ лежалъ  въ камнѣ,  все видалъ.  Такой  совсѣмъ  камени  церепахъ.  Шайтанъ  не видалъ,  потащила… А церепахъ  увидалъ,  пошелъ. 

– Черепаха  видѣла! Ну?  а вѣдь  она тихо ходитъ,  а шайтанъ-то, небось,  скоро побѣжалъ…

– Эге!  Шелъ  шайтанъ,  другой церепахъ  видала,  каменни… Еще церепахъ. Шайтанъ  идетъ,  думаетъ – камни все,  камни… Такъ  богъ  велѣлъ.  Церепахъ  найдетъ. На  Хiосъ  стари грекъ  говорила, все знаетъ. Какой  церепахъ! Всѣ помиралъ,  церепахъ не помиралъ.  Не видалъ  мертви  церепахъ. Всегда живой.

– Такъ вы были на  Хiосѣ? 

– Знаешь? – радостно  спросилъ Димитраки. – Хiосъ, Хiосъ!.. 

– Какой  Хiосъ? – спросилъ  Жоржикъ.

Я сказалъ про этотъ, когда-то  цвѣтущiй островъ. Я сказалъ,  что когда-то тамъ было такъ  хорошо  жить, – это  было  давно-давно, – что жители  называли  свой островъ раемъ. 

– Да,  да… – покачивалъ  головой  Димитраки. – Пришелъ  турки,  билъ,  рѣзалъ. Дѣдушка  рѣзалъ… – ткнулъ  онъ себя въ грудь. – Мой  дѣдушекъ.  Теперь ницего.. На горѣ  Эльясъ книга былъ.  Укралъ шайтанъ,  турки привелъ..

– Зачѣмъ же вы уѣхали съ  Хiоса?

– Жена померъ. Синъ  померъ… Гора задавилъ. 

Я посмотрѣлъ на Димитраки. Въ его  глазахъ  печаль. Мы  невольно  вскрыли  старую  рану.  Боже мой,  сколько горя!  Да,  онъ  можетъ  говорить и вѣрить  всѣмъ  сердцемъ,  что шайтанъ  укралъ  большую книгу. Тяжко  сложилась его жизнь. 

– Пятнасать  лѣтъ  прошло… Земля  тряслась,  дома  падалъ,  все падалъ,  давилъ… –  говориль  Димитраки. – Синь  Алкивiадисъ давилъ,  – показалъ грекъ  на голову. – Жена  Марфинъ  плакалъ,  все плакалъ,  совсѣмъ  самашедши сталъ, крутился,  все крутился… Ночь, день  плакалъ. Потомъ  помиралъ. Ни лепты не  былъ,  совсѣмъ бѣдни стали. Сказалъ Кузма,  синъ  старши: „Пойдемъ, патэра,  на холодни  вода, въ  Россiю“. – Пошли. Тогда много пошли на пароходъ.  Зацѣмъ  пароходъ,  пошелъ на  фелюкъ. Кузьма рибакъ,  море не  боялся.  Пошли на  парусъ. Шторма  шум–лъ,  восемъ  шторма  шумѣлъ,  доплилъ. Никола  довелъ.

Димитраки  показалъ  въ уголъ,  на почернѣвшiй  отъ  времени  образъ. Жоржикъ  вздохнулъ.

– А потомъ? 

– Рыбу  ловилъ,  камень  на фелюкъ  возилъ,  муку  возилъ. Потомъ Кузьма  тонулъ.

Димитраки  сидѣлъ  передъ  нами,  поникшiй. Молчали.  Бурлилъ  кофе  въ  желѣзномъ  ковшичкѣ.  Доносились  съ воли  звонкiе, задорные  выкрики  соекъ и трескотня цикадъ.

– Хорошо  на Хiосъ… – грустно сказалъ  Димитраки. – Тамъ  море  синiй,  голубой… Какъ глазъ  голубой. Тепло. Лучше жить. Думала,  здѣсь  лучше,  ни…  Сонъ  пришелъ,  Хiосъ  видалъ,  плакалъ… А-а…  Здѣсь  помиралъ,  тамъ помиралъ,  ни… Богъ вездѣ. 

Надо было  итти. Мы  выбрали  себѣ по палкѣ съ  затѣйливыми корневищами и самую  большую  фелюку. Димитраки  взялъ  что-то  очень  недорого.

Вышли  къ  плантацiи.

– Виноградъ  приходи кушать. Осень  поспѣетъ.  Вонъ тамъ. Этотъ плёхой,  церепахъ  любитъ, – показалъ  онъ на  огражденныя   лозы,  очень напоминавшiя  назкорослыя  лозы капитана. – Тамъ  короши. 

– Это  лозы японскiя? – спросилъ я.

– Понски?  Это  волёвоко.. – сказалъ Димитраки,  оправляя  лозу. – Тамъ шашла,  короши.  Волёвоко  нехороши.  Давно росла, меня не былъ росла…

Какой-то „волёвоко“. Широкiе  разрѣзныя  листья очень напоминали  „кi-о-рi-у“  почтеннаго капитана. 

– И вы къ намъ приходите… – сказалъ Жоржикъ,  пожимая руку  Димитраки. – У насъ  кофе есть,  только  съ сахаромъ, русскiй… Вы не знаете? И потомъ сухари… Вы  непремѣнно  приходите.

Когда  мы  выбрались  на шоссе и оглянулись, Димитраки сидѣлъ  на порожкѣ и смотрѣлъ на море.  Было знойно. Шли  молча. Только  разъ  Жоржикъ  спросилъ меня: 

– Пожалуй,  ему скучно  одному въ норѣ? А мнѣ бы хотѣлось пожить у него. А вамъ? 

Я думалъ  о Димитраки: и  зачѣмъ  занесла  его судьба въ  чужiе  края! 

Поражала меня  его покорность, мягкость. Все потерялъ человѣкъ,  самое дорогое – семью и родину. Остался одинъ, какъ  перстъ,  забился въ нору и все  еще  яснымъ  взглядомъ  глядитъ на мiръ. И ясно  сердце его,  чисто.

Мы уже  подходили къ дому. Жоржикъ вдругъ  обернулся ко мнѣ  и спросилъ: 

– А,  можетъ быть,  этотъ,  вотъ.. я забылъ… какъ  вотъ Димитраки-то  говорилъ… онъ  нарочно  засунулъ  книгу  подъ  самую  землю, а?  Нарочно… Глубоко-глубоко! гдѣ  уголь  роютъ, а?  А  они-то вдругъ и найдутъ! а?  Вы что смѣетесь… Нѣтъ, правда… Можетъ  быть,  это такъ  надо,  чтобы рыли… У насъ  нянька  Матрена  жила,  она всегда говорила: „не  покопаешься – не найдешь…“ 

– Ну, и что же? 

– Ну и…  о н ъ   нарочно…  Думаетъ – пусть роютъ… Она-то  будетъ  черная, книга-то… какъ  уголь… Они  и не разберутъ въ темнотѣ,  а разобьютъ…  Это не можетъ быть? 

Милый Жоржикъ! 

– И   о н и-то вдругъ  и найдутъ! Никто  ничего  не знаетъ,  думаютъ,  что уголь роютъ… и вдругъ! Тогда  что будетъ? Смотрите… дядя! 

Капитанъ  стоялъ  у калитки,  укоризненно  покачивалъ  головой и показывалъ  золотые часы. Мы опоздали  порядкомъ. – Что  мы узнали! – кричалъ  Жоржикъ. – Смотри,  какая  фелюка!.. Это все Димитраки! У него черепаха… Киш-Киш… 

Капитанъ  осмотрѣлъ  фелюгу и одобрилъ.

– А тебѣ  письмо отъ  мамочки.

– Я такъ и зналъ! зналъ,  зна-алъ! Я сегодня во снѣ мамочку видѣлъ,  а какъ  увижу, значитъ – будетъ  письмо.

И онъ  быстро  побѣжалъ  въ горку, къ дачѣ. 

   

VI. 

 

Прогулки къ норѣ Димитраки  вошли въ нашъ  обиходъ.  Стоило  намъ выйти  къ морю, какъ  Жоржикъ  сейчасъ  же тянулъ меня  къ старому  орѣху.  Иногда мы  не  заставали  хозяина, – онъ  по  временамъ  уходилъ  въ городокъ съ  товаромъ, – тогда  занимались съ черепахой,  которая быстро  признала насъ и выходила изъ зарослей  на кличку. Бродили  по зарослямъ,  отыскивая  цикадъ  по треску. Высматривали  бойкихъ соекъ  въ  густыхъ вѣтвяхъ  шелковицы.  Но когда  Димитраки былъ  дома,  начинался  удивительный  разговоръ. Островъ Хiосъ!  Мы многое  узнали о немъ. Старикъ описывалъ свою родину  такъ  любовно,  знакомилъ насъ  съ такими подробностями,  что, казалось,  мы  уже побывали  сами въ его  деревушкѣ,  посѣтили  пещеры  въ горахъ,  ловили  съ нимъ  кораллы и губки,  омаровъ и  осьминоговъ. Онъ описалъ  намъ свой  домикъ подъ  горой и старую шелковицу,  на которой  жили его  кормильцы – черви. А сколько  сказокъ  и чудесныхъ  исторiй поразсказалъ намъ  Димитраки! Островокъ Хiосъ! Онъ вставалъ  передъ  Жоржикомъ  въ невѣдомомъ и чудесномъ  великолѣпiи. Тамъ и звѣзды  въ небѣ были  какiя-то  другiя,  куда крупнѣе  нашихъ. А горы голубыя. А море! Развѣ такое сердитое,  какъ  здѣсь? Теперь  оно тихое,  а что  творится зимой! Не дай Богъ  выѣхать  безъ св. Николы, Изъ этой  норы въ  горѣ, въ одиночествѣ  дней послѣднихъ,  островъ Хiосъ  самому Димитраки  казался  священнымъ,  раемъ.

– А вы  поѣзжайте туда… – совѣтовалъ Жоржикъ. – Вы поѣзжайте, вотъ…

– Тѣсно,  безъ меня  тѣсно. Тутъ  покупалъ,  тамъ не покупалъ… – показалъ  онъ на  свой  товаръ. – Тамъ  молодой  нузна… Тутъ домъ,  тамъ нѣтъ домъ. Ку-да! Э-э…  Помиралъ  скора.   

Теперь  на Димитраки  уже не было  рваной  кофты. Онъ выглядѣлъ  куда  наряднѣй  въ  полосатой  тужуркѣ капитана.  И намъ  иногда казалось,  когда подымались  мы къ  старому  орѣху,  что самъ  капитанъ  переселился  со своей  дачи  въ  нору. Вонъ  онъ  стоитъ  на  порожкѣ въ  свѣтлыхъ  брюкахъ и сѣренькой „дѣловой“  тужуркѣ. Только  похудѣлъ,  согнулся.

Сѣрая тужурка! Помню,  съ какимъ  торжествомъ  Жоржикъ  самъ  несъ ее,  брюки  капитана и штиблеты. Помню,  какъ смотрѣлъ на насъ Димитраки.  Онъ принялъ  просто,  даже,  кажется, и не благодарилъ.

– Нови,  совсѣмъ  нови… – сказалъ онъ. – Хорошо… Димитраки  помнилъ.

Посмотрѣлъ  на потолокъ. Тамъ  уже ничего  не было:  фелюки  были  проданы.

– Скажи  дѣдушка,  помнилъ Димитраки. 

Капитана, который  и самъ  какъ-то  побывалъ у него  въ норѣ, Димитраки называлъ – „дѣдушка“.

Да,  капитанъ-таки  побывалъ въ норѣ. Онъ очень  любезно  обошелся  со старикомъ,  купилъ у него  сразу весь  запасъ  палокъ (онъ  ихъ  потомъ  раздавалъ  мальчишкамъ  съ берега,  и мы  любили угадывать, не „капитанская“ ли  это палка,  когда  попадался намъ  босой мальчишка,  но съ  тросточкой)  и ободряюще  похлопалъ  Димитраки по плечу.

– Плавай я еще,  боцманомъ бы тебя  поставилъ! 

Увидавъ черепаху,  онъ долго  смѣялся,  подмигивалъ  мнѣ и говорилъ: 

–  Т а к а я  же,  чортъ  возьми! 

Но его  веселье исчезло,  когда  онъ  присмотрѣлся  къ „волёвко“.

– Удивительно! –  сказалъ онъ, хмурясь. – Страшно напоминаетъ  мою „кi-о-рi-у“! Нѣтъ,  какъ  похоже! „Волёвоко“? И слово-то какое!..  японское? Это у  тебя  откуда кустъ? 

– Плёхой! – сказалъ  Димитраки. – Давно росла. Не билъ  меня,  росла.

– Удивительно… – покачалъ голвоой  капитанъ. – Странно. Э-э…  вотъ оно  что…  Усики  не тѣ! Вы смотрите… Тутъ  усикъ  гладкiй, а у меня  съ волосками! И ягода!  У меня вдвое  крупнѣй. Откровенно говоря,  развѣ  по листьямъ  можно узнать? Дѣло въ  ягодѣ.

Прошло  съ мѣсяцъ,  какъ  мы  жии на морѣ. Жоржикъ  замѣтно  окрѣпъ, и,  съ разрѣшенiя  капитана, мы, по временамъ,  посвящали часокъ  урокамъ. Это было необходимо,  увѣрялъ меня  капитанъ,  чтобы постепенно  прiучать Жоржика  къ  порядку.

– Занятiя  на него  должны дѣйствовать  благотворно. Постепенно, шагъ за шагомъ,  онъ  войдетъ  въ колею. Привыкнетъ  брать себя въ  руки. Не правда ли? 

– Не рано ли? 

– Что вы! Меня  начали  муштровать съ пяти лѣтъ! А  при  его подвижности – чѣмъ раньше,  тѣмъ лучше. 

Я постарался  придать  занятiямъ  форму бесѣдъ о  видѣнномъ, что  Жоржику  очень нравилось. Книга, обыкновенно, отсутствовала. И далеко,  бывало,  уводили насъ  эти бесѣды. 

– Давай, Жоржикъ,  узнаемъ,  сколько у Димитраки палокъ. Въ углу, у двери,  пятнадцать  да у стѣнки,  гдѣ полка, я  насчиталъ восемь  штукъ… Сколько же  всего? 

Слѣдовалъ  отвѣтъ.

– Ну, а если  бы Димитраки  захотѣлъ  самъ сосчитать, на бумагѣ? Что  бы онъ  сталъ  дѣлать? 

Жоржикъ охотно  изображалъ, что сталъ  бы дѣлать  Димитраки.

– ну,  а теперь  представимъ себѣ,  что Димитраки  узнаётъ,  что на островѣ Хiосѣ  отыскался  какой-то  его родственникъ и зоветъ его  этотъ  родственникъ  къ себѣ  жить. Узнаетъ  изъ письма. Какъ  ты думаешь,  какое  бы письмо  могъ написать  ему этотъ родственникъ? 

Вмѣстѣ  съ Жоржикомъ мы  начинали  составлять  письмо,  и онъ  съ большой  охотой – какъ  же онъ  не  любилъ  писать! – старался  красиво  выводить  буквы.

Долженъ сказать, что такiя  занятiя  пришлись по вкусу. Мы не  уходили  отъ  жизни,  словно  и не  прерывались наши прогулки, но день  за  днемъ новыя и новыя  свѣдѣнiя  укладывались въ свѣтлой  головкѣ Жоржика. А уроки  по географiи! Тутъ  уже не  обходилось  безъ путешествiй  по всѣмъ морямъ. Вытаскивалась карта, и мы  съ такимъ  удовольствiемъ  разыскивали на ней и островъ  Хiосъ,  и Каиръ,  гдѣ жила  мамочка,  и наше побережье. Иногда  за  урокомъ  Жоржикъ  проявлялъ  необычайную разсѣянность. Это  случалось,  обыкновенно,  въ  дни прихода  почты. Онъ съ  нетерпѣнiемъ  ожидалъ  писемъ отъ мамочки. Тогда мы кончали  урокъ  и шли къ морю.

Помню  одинъ  грустный урокъ.

Мы только  приготовлялись писать  письмо  Димитраки  отъ дяди Миши. Будто,  Жоржикъ  заставилъ  капитана  взять  Димитраки  садовникомъ.

– Значитъ, начинаемъ: “Милый  Димитраки“… 

– Забылъ я,  забылъ!..  Отъ мамочки письмо,  вотъ… 

И вытащилъ  изъ кармана  открытку.

– Только  позвольте немного  посмотрѣть, чу-уть-чуть…  Смотрите,  тутъ чернила  расплылись… Мамочка плакала?..

Онъ поднялъ голову и  посмотрѣлъ въ окно,  на море. 

– Ну, Жоржикъ,  будемъ  работать.

– Почему  она плакала? – задумчиво  спросилъ Жоржикъ. – Ей скучно?.. Да,  да… я  знаю. Съ ней  только тетя  Варя…

– Напротивъ, – сказалъ я. – Мамочка  чувствуетъ  себя  хорошо и скоро  вернется. Она уже писала  объ этомъ  дядѣ Мишѣ. 

Жоржикъ  покачалъ головой  и продолжалъ смотрѣть  въ море.

Каким-то невидимыми путями  сердце Жоржика  чуяло  то,  что было  на самомъ  дѣлѣ. Достаточно было  капитану  получить неутѣшительныя  извѣстiя, – онъ никогда  не читалъ  ихъ Жоржику, чтобы  содержанiе  ихъ  сейчасъ  же передалось  маленькому сердцу. Такъ  и на  этотъ разъ.  Я зналъ,  что капитанъ  получилъ  тревожное письмо. Писала  тетя Варя,  что здоровье  больной ухудшается  съ каждымъ  днемъ.  Жоржикъ  смотрѣлъ  на открытку,  разглядывая  пятнышко.

– Ну,  продолжаемъ: „Милый Димитраки“!.. 

– Я не…  не…  могу… 

Онъ поднялъ на меня глаза. Въ нихъ  стояли слезы. 

– О  чемъ  ты?..

Его  тонкое  личико  передернулось,  скривились  губы. Онъ  уронилъ  голову  на руки и затрясся.

– Жоржикъ… Ну,  милый мальчикъ…

– Ма… ма…  мочка…

– Ну,  что – мамочка!  Она гуляетъ  на солнышкѣ…  Скоро прiѣдетъ къ намъ, – сказалъ я бодро. – Мы ей  покажемъ  Димитраки,  его нору… Ты только  представь,  какъ же ей  будетъ интересно! 

Онъ  не поднималъ  головы,  затихъ.

– Эхъ, – говорю, – не  написать  ли намъ ей? 

– О чемъ?..

– А вотъ, какъ  поѣдетъ назадъ,  попросимъ, чтобы  на Хiосъ  заѣхала! А?.. 

Жоржикъ  поднялъ голову.

– А развѣ  она мимо  поѣдетъ? 

– Непремѣнно  мимо! Попросимъ,  можетъ быть,  она  привезетъ  что оттуда… 

– Горстъ  земли! –  сказалъ онъ  оживленно. – Помните,  вы читали  мнѣ,  что привозятъ  съ родины  горсть земли? 

– Вотъ и прекрасно. Она,  конечно,  привезетъ.

– Что будетъ съ Димитраки! Онъ будетъ радъ? Какъ  вы на это смотрите? Я сейчасъ напишу… Мы сдѣлаемъ  ему сюрпризъ! Я замѣтилъ, а вы  замѣтили?..  Когда онъ вчера говорилъ про Хiосъ, у него  въ  горлѣ что-то  заскрипѣло? Вотъ такъ: э-э-э… А? 

– Да,  кажется.

– Вѣрно, вѣрно!..  Только  мы ему  ничего не  будемъ говорить…

– Вотъ,  вотъ. А теперь будемъ продолжать: „Милый Димитраки! Я…“ 

– Голубчикъ! – сказалъ  Жоржикъ  просительно. – Это  потомъ. Давайте, сочинимъ  письмо  мамочкѣ! Я очень  буду стараться. Я не сдѣлаю  ни одной ошибки!.. 

– Ну,  хорошо. Пиши: „Милая мамочка!..“ 

– Вы  не такъ. Надо: „Милая ты моя,  хорошая  моя,  сладкая  мамочка!“… В–рно, вѣрно! Вы  посмотрите, какъ  тут… 

Онъ  взялъ  открытку и сталъ показывать пальцемъ: 

– Смотрите,  какъ  она пишетъ: „Милый ты мой,  хорошiй мой,  сладкiй  Жоржикъ!“  Сладкiй! И я такъ  хочу…  Она меня  всегда  кусала… слегка.  Вотъ здѣсь… – показалъ онъ  подъ шейкой.

            

VII. 

 

Черепахъ въ  ямѣ прибывало по двѣ да по три въ  день, и капитанъ  былъ въ восторгѣ. Его рѣдкостныя японскiя  лозы  на этотъ разъ  всѣмъ должны  показать,  какъ  надо  браться  за дѣло! Виноградъ на нихъ  былъ,  дѣйствительно,  необыкновенный. Въ то время,  какъ  на обычныхъ сортахъ – шасла,  изабелла, мускатъ, – ягоды были не  крупнѣе горошины, „кi-о-рi-у“  бухли и бухли и уже достигали величины  крупной вишни.

– Что бу-детъ!..  Всѣ  поразятся! Увидите.

Мы съ  капитаномъ  сидѣли  на терасѣ и поджидали  обѣдъ. 

– Дяд Миша!.. дядя  Миша!..

Вбѣжалъ возбужденный  Жоржикъ.

– Дядя Миша! У насъ  цѣлое гнѣздо черепахъ! тьма! 

– Гдѣ? – спросилъ оживленно  капитанъ. 

– Тамъ, въ виноградникѣ! Онѣ ужасно разводятся!  Всѣ собрались въ яму и…  разводятся!.. 

Капитанъ взглянулъ ан меня. Пожалъ плечами.

– Ну, и… прекрасно. И пусть разводятся. Тебѣ  ихъ кто показалъ? 

– Никто не показалъ, я самъ  нашелъ. Смотрю, Антонъ  подымаетъ доски, а я  и увидалъ. А Антонъ и говоритъ: – „Вотъ такъ  гнѣздышко!“ Я его  спрашивать сталъ,  а онъ смѣется.

– Нѣтъ никакого  „гнѣздышка“,  а черепахи собраны…  нарочно.

– На-ро-чно?!.. 

– Ну,  да. Онѣ портятъ лозы! Теперь понялъ? 

Я видѣлъ,  что капитану непрiятно объ этомъ говорить. Жоржикъ  смотрѣлъ на него  какъ-то  особенно  внимательно.

– Ступай,  вымой руки. Сейчасъ  обѣдъ. Ступай же! – приказалъ  строго капитанъ.

Жоржикъ  совсѣмъ  опѣшилъ: никогда дядя Миша  не говорилъ  съ нимъ такъ. Онъ даже  не нашелся  сказать  что-нибудь и послушно  отправился  мыть руки.

Обѣдъ прошелъ  безъ обычной болтовни Жоржика. Онъ  какъ-то  ушелъ въ себя. Ни разу  онъ  не спросилъ капитана о  черепахахъ.

Послѣ  обѣда,  оставшись наединѣ,  Жоржикъ спросилъ меня: 

– Вы видѣли  и х ъ? 

– Видѣлъ.

– Ви-дѣ-ли? Какъ  вы на это смотрите? Зачѣмъ   о н ѣ…  ему?.. 

По моимъ глазамъ онъ старался понять загадку. Я это  чувствовалъ.

– Не знаете? – спрашивалъ онъ пытливо. – А я знаю.. 

Я молчалъ.

– Я теперь все знаю. Когда я мылъ руки, я все слышалъ,  что говорилъ вамъ  дядя Миша.

Онъ слышалъ. Дѣйствительно,  капитанъ  упомянулъ, что надо скорѣй „покончить  съ черепахами“, такъ  какъ  теперь „не  будетъ  покоя отъ  мальчишки“. 

– Что съ  ними  сдѣлаютъ? Вы  знаете… Что  такое – „покончить“?.. 

Что я долженъ  былъ говорить? И я сказалъ  ему все.  Онъ слушалъ вдумчиво и  покойно,  что меня очень удивило. Выслушавъ, онъ сказалъ: 

– Если бы  зналъ  это Димитраки! Пойдете въ садъ. 

Въ саду  мы просидѣли  до вечера.  Жоржикъ  не подходилъ къ  ямѣ съ черепахами,  хотя мы были недалеко отъ нея. Онъ часто  поглядывалъ туда: очевидно,  слѣдилъ  за садовникомъ  Антономъ.

Вечеромъ  онъ сказалъ мнѣ таинственно: 

– Я узналъ  все. Дядя Миша  велѣлъ  ихъ засыпать,  мнѣ Антонъ  сказалъ. Завтра утромъ.

– Знаешь, что…  Мы сейчасъ пойдемъ  и попросимъ дядю… 

– Нѣтъ, нѣтъ! – испуганно  замахалъ  Жоржикъ. – Ни  за что! ОНъ теперь  нарочно  сдѣлаетъ. Я знаю.  Когда я очень  начинаю  просить, онъ  всегда  начинаетъ  махать  рукой и кричитъ: „а вотъ  не бу-детъ по-твоему!“  Нѣтъ,  ни за что!.. 

За ужиномъ  капитанъ  пробовалъ  шутить  съ Жоржикомъ.

– Ты что  дуешься, какъ  мышь на  крупу? 

– Такъ… – позѣвалъ  Жоржикъ. – Спать  мнѣ хочется.  

 

 

VIII.

 

Я проснулся  рано. Начинало  свѣтать,  но въ комнатѣ,  за спущенными шторами,  было еще темно. Едва  выдѣлялась  на бѣлой  простынкѣ  маленькая  фигурка Жоржика. Вставать не хотѣлось. На шторы  легли  золотыя  полоски – всходило  солнце.

Сколько  разъ,  бывало,  давалъ я себѣ  слово  встать  непремѣнно съ солнцемъ,  полюбоваться моремъ – и всегда  просыпалъ.  Надо  хоть разъ подняться.  Я осторожно  прошелъ  къ окну и чуть  отодвинулъ штору. Открылъ окно.  На меня  пахнуло  крѣпкой соленой  свѣжестью  морского  утра. Море было чудесное. Тихое,  съ бѣло-розовыми полосами  теченiй на зеленоватой  глади. Курилась даль фiолетовыми  тѣнями  только  что  ушедшей ночи. Пара  фелюгъ  медленно  подвигалась  вдоль  берега  по неслышному  вѣтерку. Бѣлые  паруса,  подъ косыми  лучами солнца,  блистали  розовымъ золотомъ. Черной  точкой  видѣлся  пароходъ  вдали. Онъ-то  и разбудилъ  меня  своимъ  ревомъ,  когда  выходитъ  изъ порта. 

Подъ окномъ  сонно  прошелъ  Антонъ.

– Раненько поднялись, баринъ!  

Я вспомнилъ про черепахъ.

– Антонъ, вы сегодня  покончите съ черепахами,  я слышалъ?.. 

– Да ужъ  надоѣли! – махнулъ  онъ къ саду. – Дались  имъ  эти самый  черепахи. Тутъ  дѣло горитъ, а  ты черепахъ  лови! 

– Вы погодите ихъ…  того, а!.. 

– Да велѣно прикончить. И имъ-то,  должно,  ужъ  надоѣло. Каждую ягоду храни! Тутъ отъ  одного дрозда  не убережешь...  тутъ щипнетъ,  тамъ  колупнетъ… Конечно,  и черепашка  спуску не даетъ,  должна себѣ пропитанiе  искать,  понятно…      

– Вы погодите. Я поговорю съ капитаномъ. Мы ихъ устранимъ  другимъ  способомъ. Жоржику очень жалко.

– Да,  безпокоится  шибко. Съ  непривычки,  понятно,  жалостно.  Хоть и гадъ, а живое. 

Еще вечеромъ,  ложась спать,  я рѣшилъ  переговорить  утромъ съ капитаномъ. Я даже  составилъ планъ  освобожденiя  черепахъ. Жоржикъ  будетъ доволенъ. Мы  мы выгребемъ черепахъ  изъ ямы  и будемъ  носить  корзинками изъ сада,  въ заросли. Это  будетъ сюрпризъ  для  Жоржика. 

Милый  мальчикъ! Онъ  спалъ,  закутавшись туго  въ одѣяло. Спалъ  крѣпкимъ утреннимъ  сномъ,  ничего  не подозрѣвая. Можешь спать  спокойно. Черепахи!  маленькiя,  каменныя черепахи! Вы увидите солнце. Вы увидите  привольныя заросли, и ваши  лапки  не будутъ  царапаться  по стѣнкамъ. Солнце…  Какъ  хорошо оно! Бодростью вѣяло отъ  меня отъ  синяго   простора. Вонъ оно,  солнце. Выше  и выше  подымается.  Да благословен Тот,  Кто далъ его,  Кто дамъ  намъ глаза,  чтобы  видѣть  чудесную  жизнь  подъ солнцемъ! И это море…  Да благословенъ Тотъ,  Кто  далъ  жизнь![3] Черепахи, маленькiя  каменныя черепахи! И вамъ  дана  жизнь,  и мошкамъ,  и былинкѣ… Чуткiй  Жоржикъ!..   

Никогда не забуду  это бодрое,  солнечное,  морское утро.

Въ саду  капитана,  опрысканные  росой,  весело  цвѣли мальвы.  Розовые  олеандры  въ  кадочкахъ подъ окномъ  посылали  мнѣ  тонкiй  ароматъ  свѣжей  миндальной  горечи. Играли  фiолетовымъ  блесокмъ  кисти  глицинiй на терасѣ. Какой  теперь  сонъ!  Хорошо  выкупаться  въ лазурномъ морѣ. 

Я оправилъ  штору,  чтобы солнце  не разбудило  Жоржика.  Быстро одѣлся,  взялъ  простыню  и вышелъ. Антонъ  сидѣлъ  на лавочкѣ и курилъ.

Сѣлъ и я.

– Сегодня  раннихъ  персиковъ  предоставлю, – сказалъ онъ. – Потомъ  пойдетъ  слива. Арбузы  еще не скоро. Сперва  дыня…  Нонѣшнiй  годъ –  изъ  годовъ годъ. 

– А виноградъ какъ? 

– Ничего,  хорошiй.  Дождикъ  хорошiй  перепадетъ – и совсѣмъ  будетъ хорошо. Въ сокъ  пойдетъ, въ наливъ… 

– Японскаго бы попробовать… 

Антонъ  покрутилъ  весело головой. 

– Горе  одно,  ей-Богу! Только  черепахѣ кушать.

– Какъ такъ?!.. 

– Да такъ. Не знаемъ,  что ли! Только  отъ него  и толку,  что  китайскiй,  для красоты глазъ. Ну,  видимость  имѣетъ,  какъ  яйцо.  У насъ  это  добро  изъ садовъ  выгоняютъ, а не то что…  разводить.  Черепаха его  жретъ,  понятно…  животная! 

Я слушалъ,  не понимая.

– Воловье-Око, – зовутъ  по-нашему, а  не „Ки-ри-ки“,  Воловье-Око… За огромадность  такъ. А только въ немъ  вкусу  нѣтъ. И духа  нѣтъ,  А баринъ,  какъ  его привезли,  и говорятъ: “Вотъ  вамъ  китайскiй!  У самаго  ихняго  царя въ  саду росъ“.  А имъ,  понятно,  уваженiе  сдѣлали,  какъ они  были  капитанъ…  подарили..

– Да  вы бы сказали ему… 

– Да ужъ  говорилъ. А они все одно: „Ни чорта  вы не  понимаете. Я,  гвооритъ,  его по  семи  морямъ везъ“. Съ нимъ   не поговоришь. Ужъ я  ему  приносилъ  лозу  здѣшнюю…  Говоритъ,  усики не такiе. А ягоды, какъ  на грѣхъ,  въ  прошломъ  годѣморозомъ  сбила,  да черепашки сгрызли… 

Теперь я окончательно  убѣдился,  что капитана надули. „Волёвоко“, каък  гвоорилъ Димитраки,  было не  японское солово,  и чистѣйшее  русское: „воловье око“. Теперь  я зналъ,  что дѣлать. Что дѣлать,  милѣйшiй капитанъ! Ваши  надежды будутъ  сегодня  же разбиты. Проститесь съ вашими  „Ки-ки-ри-ки“!  Не желаете  ли „волёвоко“? Можете призывать тысячу чертей на голову японцевъ,  но черепахи тутъ непричемъ.

 Скорѣй  купаться! Нѣтъ,  надо  разбудить  Жоржика  и разсказать  ему кое-что.

Я вошелъ въ комнату.

– Жоржикъ!.. 

Онъ спалъ  крѣпко и не отозвался. Я осторожно  взялъ  его за  плечо,  и мои  пальцы  сжали…  пустое  одѣяло!  Жоржика не было: ан постели  лежала  ловко  устроенная  изъ  одѣяла  кукла.  

Я  расхохотался.  Однако!.. 

– Жоржикъ! 

Я посмотрѣлъ  подъ кровать,  заглянулъ даже ъв  шкапъ.  Онъ,  конечно,  выкинулъ  одну  изъ  любимыхъ шутокъ. Иногда  онъ удачно  проводилъ  насъ  съ  капитаномъ. Помню,  на берегу разъ,  когда мы  заговорились,  онъ  бултыхнулъ  въ воду камень, а самъ спрятался  за скалой.

Но куда же онъ  спрятался? Не было  ни  матросскаго  костюмчика,  ни сандалiй. Шляпа была. И вдругъ  бросился  мнѣ въ  глаза клочекъ  бумаги: онъ  былъ  приколотъ  булавкой  къ одѣялу. 

Что такое?.. 

„Не будитѣ  никаво  я  отравился… всадъ  за чирипахами  я Долженъ  съ пасти  чирипахъ!  ато  антотъ ихъ закапать не будити  никаво  иделайте  видъ  Ато  я навасъ  расиржусь. Жоржикъ!“

Милыя каракули… О, какiя  каракули! Онъ писалъ въ  темнотѣ,  слова набѣгали  на слова.  Не говорю  уже  объ  ошибкахъ… Я держалъ  записку и,  знаете,  что я  чувствовалъ?  Самое  горячее,  что  когда-либо  билось  въ сердцѣ. И знаете,  что сказалъ  тогда,  смотря  на эти  каракули?..  

Я сказалъ: 

– Вотъ  это – мо-лод-чи-на! 

Я хорошо  помню это утро – утро  освобожденiя  черепахъ. Помню и посмѣивающiеся  глаза Антона,  и море,  и солнце,  и мальвы,  и трескъ соекъ,  и назойливую  возню дроздовъ въ виноградникѣ…  И эту  записку,  приколотую къ  одѣялу,  милую записку съ  караулями  карандашомъ,  которую я  берегъ,  берегъ… 

„Дѣлайте видъ!“  Очевидно,  пропущена  цѣлая  фраза. Дѣлайте видъ,  что ничего  не замѣтили? Очевидно. Онъ –  теперь  это было ясно, – еще  вчера  замыслилъ.  Да,  да.  Ложась спать,  онъ  что-то  возился  подъ подушкой. Конечно,  пряталъ  бумажку съ карандашомъ. И мнѣ  даже  не довѣрилъ  тайны. То-то  онъ вчера  весь вечеръ  бродилъ  какой-то,  все посматривалъ  на часы и звалъ спать.

Онъ теперь  тамъ,  конечно.

Мое  положенiе  было не совсѣмъ-то важно: въ  какомъ  свѣтѣ  явлюсь я  передъ капитаномъ?  Онъ и меня  обвинитъ  въ заговорѣ. Но „японскiя“  лозы!  Я вспомнилъ про  „ки-ри-ки“,  какъ  говорилъ  Антонъ. Теперь  все дѣло  принимало  интереснѣйшiй  оборотъ. 

Я поспѣшилъ въ  виноградникъ. Какое утро! Оно было  прекрасно,  какъ никогда.  Кто можетъ  спать  теперь,  когда солнце  смѣется всѣму,  и все  смѣется солнцу! А капитанъ-то похрапываетъ за  своими ставнями, въ  холодкѣ. Какiе  сны  онъ видитъ? Вонъ  Антонъ  возится  въ саду,  подвязываетъ  розы.  Дрозды  почвокиваютъ въ виноградникѣ. А вонъ  и горка,  гдѣ буйно  зрѣетъ  заморсок е „волёвоко“.  Зрѣй  во славу  милаго капитана и черепахъ! 

Что это?  Навстрѣчу  попадаются черепахи… Одна,  другая, еще… Понимаю. Это вы,  узницы, – теперь  подъ  солнцемъ? Пойте  хвалу  ему и еще кому-то,  если умѣете. 

Я острожно  пробирался  въ лозахъ. Вездѣ  копошились  черепахи.  Онѣ сошлись, какъ  будто,  на совѣщанiе,  эти черно-желтые камушки,  и наверстываютъ  потерянное. Я видѣлъ,  какъ онѣ  облѣпили  лозы,  висѣвшiя  низко  кисти  „японскаго“  винограда. Я слышалъ,  каък онѣ  чавкали  еще твердыя ягодки „ки-ри-ки“ и все другое,  что попадалось имъ. Гоодныя!  Шевелились и вздрагивали  молодые побѣги,  похрустывали. Если бы  видѣлъ  капитанъ! Онъ  упалъ бы,  пожалуй,  въ  обморокъ. Къ счастью,  теперь онъ  спитъ.

Еще я видѣлъ… Я видѣлъ, какъ  ловко  летаютъ  черепахи! Да,  летаютъ. Онѣ вылетали  изъ ямы и шлепались  на сухiе  комья изрытаго  виноградника. Онѣ  вылетали  парами,  одна  повыше, другая пониже, а за  ними  еще,  еще,  еще… Маленькiя  и большiя. И шлепались, какъ  камни.

Тук…  тук…  тук… 

Внизу  гдѣ-то  ловко  работала  невидная машина. Я подошелъ  ближе,  приглядѣлся. Изъ ямы  торчала  доска. Я ждалъ. Черепахи  продолжали  вылетать  парами,  съ точнымъ  постоянствомъ. Наконецъ,  это  постоянство  нарушилось:  взлетѣла одна. Перерывъ… Потомъ еще одна. Тихо.  И вотъ,  показалась изъ  ямы  свѣтловолосая  голова,  раскраснѣвшееся  лицо, Жоржикъ. Но въ  какомъ видѣ! Онъ  царапался по доскѣ,  сдирая себѣ колѣнки.  Вылѣзъ  и глубоко вздохнулъ. Посмотрѣлъ  къ дому,  на солнце,  вытеръ  о штаны руки,  перевернулъ ногой  черепаху,  заглянулъ въ яму. Потомъ  опустился  на корточки и сталъ  перевертывать  лежавшихъ  еще на спинкѣ.  Черепахи медленно уползали,  слабыя,  потрясенныя яркимъ солнцемъ.

– Жоржикъ! 

Онъ вздрогнулъ,  узналъ меня и лицо его  стало  виноватымъ.  Онъ даже съежился.

– Ахъ…  это вы… Онѣ сейчасъ  уползутъ… смотрите… – растерянно  бормоталъ  онъ. 

Я подошелъ къ нему,  взялъ  за тонкiя  плечики и заглянулъ въ  глаза. Они были ясные,  ясные… милые  тихiе  глаза. 

– Тамъ  еще есть…  девять штукъ… Но онѣ  уже неживыя. У меня  дрожатъ  ноги… Я такъ усталъ…

Онъ  сѣл  на землю и тяжело  дышалъ,  какъ  послѣ усиленнаго  бѣга. Слабенькимъ,  сиротливымъ показался онъ мнѣ тогда. Усталосьб  быстро  сгоняла краску  съ его  лица.  Только  большiе  глаза  попрежнему  свѣтились.  Потъ катилъ съ него градомъ,  волосы взмокли,  грязныя полоски на щечкахъ.. 

– Смотрите,  онѣ  ѣдятъ  виноградъ… – сказалъ онъ. – Я дурно сдѣлалъ, да? Они теперь  съѣдятъ  все… 

Онъ сказалъ  это безразличнымъ,  усталымъ тономъ.

– Что  теперь  дядя Миша..? Давайте скорѣй оттаскивать! скорѣй! – крикнулъ онъ,  вскочилъ  и сталъ топать на черепахъ.            

Черепахи спрятали головки и стали неподвижны.

– Что я надѣлалъ!.. – прошепталъ  Жоржикъ,  смотря на меня  растерянно. – Дядя Миша…  теперь… 

– Ничего, – успокаивалъ я  его. – Виноградъ  все равно  никуда не годенъ. 

– Какъ…  не годенъ?.. 

Но я  не успѣлъ отвѣтить,  какъ  голосъ Антона крикнулъ: 

– Черепахъ-то,  черепахъ!.. Полки, прямо!.. 

– Я ихъ выпустилъ! – крикнулъ  Жоржикъ. – Можешь говорить дядѣ. Я выпустилъ!  Можешь говорить…  Я, я, я выпустилъ!.. 

– А мнѣ что! И давно пора. Жрутъ-то какъ,  матушки!  Вотъ те  и „Ки-ки-ри“! вотъ те  и китайскiй! Теперь намъ  всѣмъ  нагоритъ. Ужъ это,  какъ  пить... 

Онъ и меня  включилъ за компанiю.

– Я ихъ  выпустилъ… одинъ я! – съ  гордостью  сказалъ Жоржикъ  и засунулъ  въ карманы  руки. – Все равно! 

– А, чортъ!.. Анто-онъ!.. 

Это былъ  голосъ  капитана.  Не было  его видно: онъ шелъ  подъ  горкой,  осматривалъ  свои лозы,  какъ  всегда. 

– Идетъ! Ну,  теперь…  бу-детъ!.. 

Антонъ  только махнулъ  рукой и пошелъ навстрѣчу.

– Откуда?!  Больше десятка насчиталъ! Союирай! Вонъ…  вонъ еще! Что?  Ничего не пойму… Бери эту! 

Капитанъ командовалъ,  какъ въ  штормѣ на морѣ.

– Что теперь  будетъ..? – растерялся  Жоржикъ. – Я  убѣгу… Нѣтъ, все равно… пусть. 

– Ничего не будетъ, – сказалъ я. – Увидишь.

– Какъ,  выпустилъ?! – кричалъ капитанъ. – Что  ты городишь!  Жоржикъ?! 

Капитанъ  направлялся  къ намъ  огромными шагами…

– Ты…  вы-пустилъ?!  Ты?!.. 

– Я. 

Онъ стоялъ  передъ капитаномъ,  руки въ  карманы,  твердо. Оба  молча смотрѣли  другъ на друга.  Я могъ  замѣтить,  какъ  у Жоржика  подрагивала губка.

– Ты?.. – повторилъ капитанъ,  пристально вглядываясь. – Это онъ? – уже меня  спросилъ капитанъ,  показывая пальцемъ на черепахъ,  которыя отползали.

– Онъ, – подтвердилъ я  и улыбнулся.     

– Тутъ нѣтъ  ничего смѣшного! – сказалъ онъ рѣзко,  передергивая плечомъ. 

– Дядя Миша… дядя Миша… – сказалъ  Жоржикъ сдавленнымъ  голоскомъ. – Скорѣй, скорѣй…

Онъ  сѣлъ  на землю  и закрылъ  руками лицо.

– Что? – крикнулъ капитанъ. – Что?..  что – скорѣй? 

Жоржикъ плакалъ. Онъ хотѣлъ,  должно быть,  сказать,  чтобы скорѣе все кончилось? 

– Что натворилъ! Онѣ  сожрали  мои лозы! Антонъ!..  Чего  же ты  смотришь,  оттаскивай! Да  живѣй,  ты!.. 

Онъ  отбрасывалъ  черепахъ ногами,  спасая остатки „кi-у-рi-у“. 

– Все! все!! Мальчишка! Послушайте,  помогайте же!.. –  кричалъ капитанъ,  бросая на меня безпомощныя взгляды.

– Негодный  мальчишка! Натворилъ, и еще реветъ?   

Мы работали, какъ  машины.  Въ ту  минуту я  уже  позабылъ,  съ какимъ  виноградомъ  имѣю дѣло.  И Жоржикъ  помогалъ,  вырывая  черепахъ  у капитана.  Надо было видѣть его лицо  съ  жирными полосаим грязи! А капитанъ  швырялъ черепахъ,  какъ камни,  и приговаривалъ: 

– А-а… Всѣ труды…  Мальчишка самовольный! Всѣ  двадцать лозъ! Эта  еще,  слава Богу… А?!  Мальчишка..! 

– Капитанъ! – рѣшился, наконецъ, я. – Это японскiя  лозы?  Ки-ки-ри-ки? 

– „Кi-о-рiу“! – плаксиво поправилъ онъ. – Но въ  какомъ видѣ! Только  верхнiя  кисточки…

– Это совсѣмъ  не японскiя… – продолжалъ я. – Это  никуда не  годныя. 

– Тутъ  нѣтъ  ничего  смѣшного!.. 

– Увѣряю васъ.  Васъ ввели въ заблужденiе. Такихъ  лозъ сколько угодно. Даже у Димитраки есть…  Васъ обманули,  капитанъ. 

Надо было видѣть его  багровѣвшее  лицо и  выпученные глаза.

– Меня  обманулъ мальчишка! 

– Спросите кого угодно! Это такъ  называемое „воловье-око“.

– Что-о? Воловье  око?  Какъ,  воловье око?!.. 

Онъ  даже  выпустилъ  черепаху,  и она  шлепнулась,  какъ  камень,  на лысую голову Антона. 

– Они, баринъ, вѣрно сказали… – подтвердилъ  Антонъ. – Желательно,  и винодѣлъ  можетъ завѣрить. Вы меня  ругайте, а я  показывалъ  и листъ,  и ягоду въ  казенной  дачѣ. Ужъ  тамъ все знаютъ,  никудышнiй сортъ-съ… 

– Что ты  мнѣ сказки разсказываешь! А тебѣ  кто приказалъ  показывать? Это мой  секретъ! Я на выставку готовилъ, къ осени! Самъ лично изъ Японiи…  изъ садовъ  китайскаго…  японскаго  микадо! – кричалъ  капитанъ. 

– Но такой  же сортъ и у димитраик  есть...  Вы же видѣли! – сказалъ я. 

– Усики-съ!  Усики безъ  волосковъ! А здѣсь – смотрите… съ волосками…  Вотъ тутъ,  тутъ…  усики-съ! 

Капитанъ перебиралъ усики. Увы!  на этой  лозѣ  усики  были гладкiе. И на другой, и на третьей. Капитанъ  видѣлъ  когда-то  волоски,  можетъ быть  потому,  что хотѣлъ  ихъ  видѣть.   

– Да уже  вѣрно-съ… „Воловье-око“-съ… – сказалъ  Антонъ.

Жоржикъ  не понималъ. Онъ  посматривалъ  на всѣхъ  насъ. Какiе  усики? Причемъ  здѣсь  Димитраки? 

– Я по  рублю за  чубукъ платилъ! (Капитанъ  началъ  сдавать:  мѣсяцъ назадъ онъ говорилъ о  пяти рубляхъ за чубукъ).  Ахъ, мошенники!  Быть не можетъ! Мнѣ  вѣрный человѣкъ  продавалъ! Ахъ,  мошенникъ!.. 

– Мошенниковъ много-съ… Японцы-съ…  Даже и  народъ-то неизвѣстный… – говорилъ Антонъ.

– Много ты понимаешь! Я докажу,  когда  ягоды  вызрѣютъ…  Ахъ,  мошенники.. Какъ я  не хотѣлъ брать!.. 

Увѣренность капитана гасла. Онъ уже не  такъ  ревностно  оттаскивалъ  черепахъ.

– Что еще? – крикнулъ  онъ  подходившей горничной. – Какой  еще грекъ?! 

– Спрашиваетъ  тамъ…  съ  кораблемъ.

– Съ  кораблемъ? – крикнулъ  Жоржикъ. – Это   о н ъ!!.. 

Да,  это былъ   о н ъ.  Въ  виноградникѣ пробирался  Димитраки,  нарядный,  въ сѣрой тужуркѣ капитана: онъ даже  навязалъ  на шею  что-то въ  родѣ краснаго  галстука.  Видъ  его былъ  торжественный. Онъ держалъ  большую  модель  трехмачтовой  шхуны съ  поставленными парусами и голубымъ  полосатымъ  флагомъ.

– Ахъ,  мошенникъ! – ворчалъ  капитанъ,  исподлобья смотря на  Димитраки.

– Добри  день. Дравстуй. Тебѣ  дѣлалъ. 

Димтраки держалъ модель передъ самымъ носомъ капитана.

– Гм…  Хороша.. – сказалъ  капитанъ  разсѣянно. – поставь.

– Дядя  Миша! Это же  тебѣ  Димитраки… – съ укоромъ  воскликнулъ  оржикъ.

– Ге!..  Нашъ,  грецески… Ты  мнѣ, я тебѣ. Вотъ… – показалъ  грекъ на пиджакъ.

Мы прекрасно  знали  слабость  капитана  къ морскимъ  моделямъ. Шхуна,  видимо,  ему очень  понравилась. Онъ  оставилъ черепахъ  и долго  разсматривалъ  модель.

– Удачно. Спасибо.  Да,  вотъ что… Скажи  ты мнѣ,  братецъ,  по чести… Ты чего-нибудь  понимаешь  въ виноградѣ? Это что  за виноградъ? какой  сортъ?..   

– Хiосъ  зналъ…  забулъ... Тэтотъ? 

– Этотъ. Видалъ  такой? 

– Хе…  – покачалъ  Димитраки головой. – Волёвоко,  плёхой…

– Какъ,  плохой?! Э-тотъ  виноградъ?! 

Мы всѣ  посмотрѣли  на капитана. Димитраки  нанесъ  ему послѣднiй  ударъ. 

– „Воловье-око“-съ…  это ужъ  всякiй  скажетъ…  Очень просто… – подтвердилъ  Антонъ.

Капитанъ  даже плюнулъ.

– Заладили! Ахъ, мошенники! Навязали… И какъ  сердце  не лежало… По глазамъ видно было,  что мошенникъ... Ничего  вы не  смыслите! – перемѣнилъ  онъ тонъ и подбодрился. – Увидимъ, какъ  вызрѣть! 

Онъ  могъ  утѣшать  себя,  но слава  „кi-у-рi-у“  уже померкла. 

– Свадьба… – показалъ  Димитраки  на черепахъ. – Какой  толпа! 

Жоржикъ  поглядывалъ  на капитана, смѣясь  глазами. Капитанъ  стоялъ  хмурый.

– Это я… – сказалъ Димитраки Жоржикъ,  показывая на черепахъ. – Онѣ  сидѣли въ ямѣ…

– Ге?.. – не понялъ  Димитраки. – Зацѣмъ  сидѣлъ? 

– Дядя  Миша! Вѣдь все равно… 

– Крупный? – вдругъ сказалъ  капитанъ, раздумывая. – То-то онъ бормоталъ,  что крупный.. Мошенникъ… Ну? – взглянулъ онъ  на жоржика.  – И это  все ты? 

– Я… – сказалъ  Жоржикъ  гордо. – Это  особенныя  черепахи. Спроси  у Димитраки.

– И вы  не знали? – спросилъ  меня капитанъ,  подмигивая  на жоржика. – Ахъ,  шельмецъ! 

Я показалъ записку.

– Мда-а… „О-тра-вил-ся“… Пи-сака! Поди сюда… 

Онъ взялъ  Жоржик аза щеку и  притянулъ. Нагнулся  къ его уху и что-то шепталъ. И по мѣрѣ того,  какъ  шепталъ онъ,  замазанная рожица  свѣтлѣла,  расплывалась. Глаза  перешли  на шхуну, потомъ  на  Димитраки.

– Димитраки, – началъ Жоржикъ,  все еще слушая  нашептыванiе капитана и улыбаясь. – Вы останетесь пить съ  нами чай… Что? – переспросилъ  онъ капитана. – Нѣтъ,  кофе… Можно? 

– мозна, – сказалъ грекъ.

– А  эта  шкуна  теперь  моя. Можно? 

– Совсѣмъ  мозна.

Двѣ  маленькiя  руки  обвили толстую  красную  шею  полнокровнаго  капитана, и въ  это время  его лицо  приняло  видъ непередаваемаго  благодушiя. Въ эту  минуту  эти  слабенькiя  руки  могли  дѣлать  съ нимъ,  что угодно,  несмотря  на „желѣзный“  его характеръ. 

Наконецъ,  мы отправились,  покинувъ сильно  потрепанныя  „японскiя  лозы  кi-у-рi-у“. 

– А  э т о  меня,  знаете,  радуетъ… – сказалъ капитанъ.

– покрайней мѣрѣ,  вы уьѣдились,  что этотъ сортъ…

– Не это!  Ну,  ихъ… Я про  парня… Никому не сказать и… Это,  знаете,  показываетъ  характеръ… Это меня,  положительно,  радуетъ!.. 

Не знаю.  Чего здѣсь было больше – характера или еще чего… Знаю только,  что это  утро  было  самымъ  свѣтлымъ  на дачѣ  капитана. Потомъ пошло… Но объ  этомъ послѣ.

Въ тотъ  же день  остатки  черепахъ  были забраны  въ  большую корзину, и Жоржикъ съ Антономъ  вынесли  ее къ  зарослямъ,  за шоссе. 

                                        

IХ.

 

Это было веселенькое  происшествiе.  Но, какъ  и сегда въ жизни, „за благомъ  вслѣдъ идутъ  печали“...  И онѣ пришли.      

Много  радостей  въ нашу жизнь  вносили  прогулки  въ  морѣ. Мы  забирали  провiантъ,  походный кофейникъ и уходили въ море подъ парусомъ. Съ нами  иногда  отправлялся  и Димитраки. Но душой  всего дѣла,  конечно,  былъ капитанъ. Какъ  боевоц конь, заслышавъ  знакомый сигналъ  трубы,  настораживается,  дрожитъ  и перебираетъ ногами,  такъ и почтенный капитанъ  преображался, когда попадалъ  на воду.  Тутъ онъ  уже забывалъ,  что отнынѣ  ему приходится  ланировать по-суху. Онъ  важно  усаживался  къ кормѣ, въ  одну руку бралъ руль, въ  другую шкотъ и показывалъ,  какъ  лихо умѣетъ править. Онъ даже  командовалъ  самому себѣ:   

– Крѣпи! Стопъ! Право  на бортъ! 

Онъ  даже  подавалъ  въ рупоръ,  прикладывая  кулакъ  ко рту. 

Милѣйшiй  капитанъ! Какого, бывало, страху  нагоняли  вы,  лихо  мѣняя  парусъ! Прошло  время, и не  услышу я  больше  раскатистый  хохотъ и это зычное: 

– Лѣво руля! 

По старой  привычкѣ, Димитраки присаживался  на-корточки на самомъ краешкѣ борта,  покуривалъ и  плевалъ въ  волны и всѣмъ  своимъ  небрежно-суровымъ видомъ  напоминалъ  бывалаго,  просоленнаго  моремъ рыбака.

Иногда  капиатнъ  уступалъ  мѣсто  Димитраки,  и мы  могли  любоваться,  какъ старый  рыбакъ еще  ловко  справлялся  съ дѣломъ.

– Браво! –  восхищался капитанъ. – Быть  бы тебѣ  у меня  боцманомъ! 

Въ  такiя  прогулки  завѣтнымъ  желанiемъ  Жоржика  было ѣхать какъ можно дальше,  хотя бы на край свѣта.

– А если  все ѣхать, ѣхать,  – гвоорилъ онъ,  вглядываясь вдаль, – куда бы мы попали? 

– Въ  Турцiю! – кричалъ капитанъ.

– Трàбизонъ… – отзывался  Димитраки. – Карашо…

– А къ  вамъ,  въ Грецiю,  на Хiосъ?    

– Совсѣмъ  далека… Трàбизонъ, потомъ  далека…

– А въ  Каиръ,  можно?  

– Не мозна… Не знай… Трàбизонъ мозна,  Хiосъ  мозна…

– Можно  и въ Каиръ, – отзывался  капитанъ. – Лѣво  руля!.. 

Помню,  въ началѣ iюля  возвращались  съ такой прогулки. Жоржикъ былъ очень веселъ,  даже смѣшилъ всегда унылаго Димитраки. Но когда  стали подходить  къ берегу,  оживленiе  его прошло. Сидѣлъ,  ни слова, и смотрѣлъ на  воду. Море  было спокойно, ни малѣйшаго  вѣтерка; пришлось  подходить на веслахъ. И странно: эта тишина и  морѣ и глухое  молчанiе,  которое пришло какъ-то  вдругъ,  подѣйствовали удручающе на всѣхъ. Капитанъ уже не  командовалъ. Димитраки опустилъ голову. 

– Ты что,  Зорзикъ? Скуцни, а?

– Ѣсть захотѣлъ… – сказалъ капитанъ. – Запоздали сегодня. 

– Не хочется домой… – сказалъ,  какъ  бы про себя, Жоржикъ.

– Вотъ  и посиди на бережку, а мы  обѣдать пойдемъ.

Причалили, Димитраки  побрелъ  къ себѣ. 

– Посидимъ  здѣсь... не хочется домой.. – сказалъ мнѣ  Жоржикъ. – немного  посидимъ… Ну,  пожалуйста. 

Мы остались. Капитанъ  пошелъ впередъ,  наказавъ  скорѣй приходить. Сидѣли молча. Тихая  грусть  чуялась  подъ небомъ, въ нѣжномъ  освѣщенiи  вечера. Солнце  ширилось  и краснѣло,  опускаясь  къ  водамъ. Морсокй  куличокъ одиноко стоялъ  на бережку, подъ камнемъ. Пискнулъ и  полетѣлъ.  Жоржикъ лежалъ,  ткнувшись лицомъ  въ  песокъ,  словно  разглядывая  гальку. Прошло минутъ пять.

– Жоржикъ, пора… 

Онъ лежалъ,  уткнувшись, неподвижно. Вдругъ его  плечи  вздрогнули.

– Жоржикъ! Ты что… Жоржикъ..? 

Онъ  тѣснѣе прильнулъ  къ землѣ.

– Жоржикъ…

Я взялъ его  за плечи,  но онъ  упирался  и не  отрывалъ  лица.  Онъ плакалъ?.. 

– Мальчикъ… скажи мнѣ…  будетъ легче…  что это  съ  тобой?.. 

Его  плечи затрепетали  сильнѣй,  но онъ  все не  показывалъ лица:   не хотѣлъ,  чтобы видѣли его слезы. Онъ трепеталъ,  какъ выброшенная  на берегъ  рыбка. Я взялъ  его  за плечи и поднялъ. Лицо  его  было мокро  отъ  слезъ.

– Оставьте меня! оставьте!! Не  хочу,  не хочу… 

Онъ  вскочилъ  и побѣжалъ  вдоль берега. Я поспѣшилъ  за нимъ. Наконецъ,  онъ  остановился,  обернулся.

– Вы не  сердитесь? – закричалъ онъ  издали. – Вы,  пожалуйста,  не сердитесь… Мнѣ хотѣлось,  чтобы никого,  никого не было… Плакть  хотѣлось… – сказалъ  совсѣмъ  тихо  онъ,  когда я подошелъ къ нему. – такъ  тутъ…  у меня тутъ… – показалъ  онъ около  горла, – тяжело…

Онъ  говорилъ, какъ  взрослый.

– Что  за пустяки! Конечно, не сержусь… Но зачѣмъ же плакать! Мы  такъ  весело прокатились… 

– Да. И мнѣ сперва было  весело…  Вѣдь сегодня  середа,  да? Значитъ, ьылъ пароходъ?!  Письмо отъ мамочки! письмо отъ  мамочки!..  

Онъ запрыгалъ.

– Пойдемте,  пойдемте скорѣй!.. Я совсѣмъ  забылъ. Пойдемте скорѣй! Догоняйте меня…

И онъ побѣжалъ  быстро-быстро. Потомъ  остановился.

– А Димитраки ни  отъ  кого не  получаетъ писемъ?  Должно  быть,  ни отъ кого… Знаете, что?  Давайте,  напишемъ ему?..

– О чемъ же ему написать? Онъ и читать-то не умѣетъ.

– Онъ получитъ и покажетъ намъ,  а мы прочтемъ. Давайте… Только  что ему написать… Я придумалъ! Напишемъ, что онъ очень хорошо дѣлаетъ  фелюги, а? Или,  что мы завтра  придемъ къ нему въ  гости… а?.. 

Когда мы подходили къ  терасѣ, капитанъ  поднялся съ кресла и поспѣшно  скрылся.

– Дядя  Миша прячется! Дядя Миша! Видѣлъ,  видѣлъ я!.. – закричалъ  Жоржикъ и побѣжалъ  за нимъ. Я остановился на терасѣ, не понимая, въ  чемъ дѣло: капитанъ  такъ стремительно  исчезъ.  На столѣ я замѣтилъ  скомканный  сѣроватый  листокъ.

Телеграмма… 

Было слышно,  какъ  Жоржикъ  стучалъ  кулачками  въ дверь  кабинета и  кричалъ: 

– Отворяя,  отворяй! Я видѣлъ тебя,  видѣлъ!.. 

Но дверь не отворялась.

У меня  тревожно мелькнула мысль. Что за телеграмма?  Сейчасъ  Жоржикъ вернется…  Я схватилъ телеграмму и сунулъ  ее въ карманъ.

– Спрятался  дядя… А писемъ нѣтъ? 

Жоржикъ,  какъ  всегда подбѣжалъ къ столу.

– Писемъ нѣтъ… – услыхалъ я  разочарованный  голосокъ. 

Послышались  вѣскiе шаги, и вошелъ на террасу капитанъ. Его глаза  были почему-то красны.

– Проклятый комаръ… въ  саамы глазъ впился… – сказалъ капитанъ,  тревожно оглядывая столъ. – Жоржикъ,  скажи поди,  чтобы подавали…

Жоржикъ  ушелъ.

– Гдѣ телеграмма? – спросилъ  меня  быстро капитанъ. – Спасибо. Плохо… – махнулъ  онъ рукой. – Надо ѣхатьююю Никакой надежды.

Я понялъ, о чемъ  говоритъ онъ.

– Не думалъ,  что такъ скоро… Надѣялись…  Доктора  увѣряли,  что поправится… Надо ѣхать,  надо ѣхать… 

Онъ смотрѣлъ на меня  растерянно. Его крѣпкая,  величественная  фигура въ  эту минуту принизилась,  сгорбилась. 

– Можетъ  быть,  еще не такъ  серьезно..? 

– поймите… у меня  никого, никого, кромѣ  нихъ..! 

Онъ ходилъ  по терасѣ изъ угла   въ уголъ,  схватившись за лобъ и съ силой  потирая его,  точно хотѣлъ  найти,  выжать  какую-то  нужную ему  мысль. 

– Надо  скорѣй, скорѣй…  Она ждетъ   е г о. Господи… Какъ ему-то сказать… Надо беречь его… – растерянно  повторялъ капитанъ. 

Солнце сѣло. Древесныя  лягушки  начали  свою вздрагивающую  ночную  пѣсню.

– Пароходъ завтра,  въ семь утра… Ничего не соображу… Не думалъ,  не думалъ,  что такъ…  Не поѣхалъ бы я сюда… Но доктора…  совѣтовали  полный покой… Жоржикъ  самъ такой хрупкiй…

Я вспомнилъ,  что случилось на берегу.  Откуда это предчувствiе?! 

– А писемъ  нѣтъ? Дядя Миша,  почему же  нѣтъ  писемъ?.. – спросилъ  вернувшiйся Жоржикъ.

Капитанъ  постарался  сдѣлать  веселое  лицо. Оно  вышло  кислымъ.

– Будутъ. Ты вотъ что… Завтра мы ѣдемъ…  къ  мамочкѣ…

– Къ мамочкѣ?!! Дядя Миша!.. 

Онъ  не вѣрилъ.

– Ну,  да… Захватимъ  ее сюда. Она очень  скучаетъ… Она совсѣмъ…  хорошо  себя чувствуетъ. Подали обѣдъ? 

– Къ мамочкѣ!!... Захватимъ!?..

Словно  кто воткнулъ  ножъ мнѣ въ сердце и  повернулъ. Я не могъ  ни смотрѣть, ни слушать. Смотрѣлъ въ  море. Тамъ  темнѣло.

– Ѣдемъ къ мамочкѣ! – кричалъ Жоржикъ. – Вы слышали? Мы завтра  ѣдемъ…  къ мамочкѣ…  

Онъ прыгалъ  возлѣ меня  и хваталъ за руки. Я ждалъ: вотъ сейчасъ заплачетъ.

– почему же  нѣтъ писемъ? Откуда  же ты узналъ?.. 

– Говорилъ  же,  что телеграмма!.. 

– Телеграмма? Гдѣ  она?.. гдѣ? 

– Слушайте,  в ыне брали телеграммы? – дѣловымъ тономъ спросилъ меня  капитанъ. – Куда  же я  ее задѣвалъ… Я тебѣ, кажется,  показалъ!  

– Нѣтъ… Ты ничего  не… 

– Забылъ,  надо послать  ей… Живѣй,  Жоржикъ,  бумаги,  перо… 

– А гдѣ же телеграмма?.. 

– Да отвяжись ты!.. Некогда… потомъ найдется…

– А какъ  же заграничный  паспортъ, капитанъ? – спросилъ я.

– Это мнѣ въ Одессѣ быстро…  Куда же я сунулъ телеграмму? Какъ я  радъ,  что такъ  хорошо…  Что значитъ африканскiй  воздухъ!

– Она совсѣмъ здорова?... Мамочка, мамочка!.. А вы не поѣдете? Вы насъ подождете?.. 

– Конечно, конечно… – суетился капитанъ. – Всего  недѣли три… 

– Мимо  Хiоса поѣдете… – сказалъ я. 

– Мимо Хiоса! Мы заѣдемъ,  мы заѣдемъ! Если бы  зналъ Димитраки!.. Надо  скорѣй укладываться… Когда,  завтра? Скорѣй,  скорѣй!.. 

Онъ  вприпрыжку  побѣжалъ  съ терасы, и скоро  его голосокъ  зазвенѣлъ въ  комнатахъ. Онъ сообщалъ  обо всемъ старушкѣ-экономкѣ.

Капитанъ  замахалъ  рукой и опустился  въ кресло.

– Ну,  какъ я ему скажу!.. 

– Вы какъ-нибудь въ дорогѣ,  постепенно…

– Да,  да… въ дорогѣ… 

– Дядя  Миша! Ты сѣрый чемоданъ возьмешь, а я складной? – кричалъ  запыхавшiйся Жоржикъ. – Сѣрый?.. 

– Сѣрый,  складной… 

           

Х. 

 

Весь вечеръ были сборы. Укладывались  наспѣхъ. Жоржикъ  принесъ  изъ сада  цвѣтовъ  и зачѣмъ-то  сунулъ  въ чемоданчикъ.

– Это я мамочкѣ,  наши цвѣты… Она очень  обрадуется? 

Прибавилъ ракушки, камушки съ берега,  какую-то коробочку.

– Что вы улыбаетесь такъ  странно? Имъ  будетъ  скучно же  безъ меня! И они  увидятъ  заграницу. Я всегда,  когда  ѣзжу, что-нибудь вожу съ собой. Димитраки-то не знаетъ… Если бы сказать…  Пойдемте къ нему! Голубчикъ!..

– Ну, куда же теперь итти… Ночь на дворѣ.

– Ночь… – повторилъ  Жоржикъ,  всматриваясь  въ  темное окно.

Была ночь. Море  отсвѣчивало  подъ звѣздами. Начинался  прибой. Нарождавшаяся  луна  давно  тонкимъ  серпомъ  ушла за холмы. Въ чернотѣ  ночи  яркимъ  глазомъ  мигалъ маякъ. Легли  поздно.

– Какъ  море  шумитъ… Это буря? 

– Нѣтъ,  прибой  это. Къ утру  стихнетъ. Спи.

– Я не  могу  спать. Я все  думаю…

– О чемъ  думаешь-то?  Не надо думать. Будешь завтра  вареный.  Спи.

– Скорѣй бы утро, ско-рѣй… Который часъ? 

– Первый. Не будешь спать,  еще дольше  покажется.

Вздохъ.  Море шумитъ-шумитъ. Уже не  слышно  лягушечекъ. Вотъ  отбиваютъ  склянки  въ порту  на катерѣ.

– Пароходъ только  въ  семь часовъ. Еще  цѣлыхъ  семь часовъ ждать. А,  знаете, я все-таки  увижу  Димитраки… Я Антона  просилъ  сходить  чѣмъ-свѣтъ. Чѣ-ѣмъ  свѣтъ. Онъ  непремѣнно  придетъ. Вѣдь,  мало-ли… Можетъ быть, ему  что-нибудь  нужно  въ Хiосѣ…  Да? 

Подымался  южный  вѣтеръ, съ моря. Шумѣли  деревья въ саду. Пахло  дождемъ, отъ моря. Наползали  тучи. Грома  не было слышно,  но далеко-далеко,  быть можетъ  за десятки  верстъ, въ морѣ, шла  гроза: играли  безшумные  свѣты  молнѣй. Мигнуло  въ комнатѣ. Еще мигнуло.

Я долго  не могъ заснуть. Лежалъ  на локтѣ и смотрѣлъ  на вытянувшуюся  у противоположной  стѣны фигурку. Онъ уже спалъ. Его  усыпилъ  шумъ  моря. Свѣтъ  ночника  наводилъ  на меня  тоску.

Сколько  времени  я проспалъ – не знаю. Меня  разбудилъ  крикъ: 

– Мама!  Мамочка!.. 

– Что ты,  Жоржикъ?.. 

Онъ сидѣлъ  на постели,  бѣлый и тонкiй,  и тихо  плакалъ.

– Я  видѣлъ… ма…мочку… Она была здѣсь…  она вошли…  она была  здѣсь..!    

Его голосок

  Дрожалъ.

– Ты меня  испугалъ. Чего ты плачешь? Долженъ  радоваться,  увидалъ  мамочку во снѣ, а ты… 

– Я не плачу… Она была тутъ,  подошла ко мнѣ… 

Вздохъ. Жоржикъ  продолжалъ  сидѣть,  тихiй. 

– Вы  ея не знаете! Она  такая… Она мнѣ  недавно  цвѣточекъ  прислала, а потомъ  я попросилъ  кусочекъ  ноготка… У нея  розовые  ноготки… и  такiе  то-о-ненькiе  пальчики… А когда мамочка читала, у ней  рѣсничка падала… Я ихъ  въ коробочку  собиралъ… Который  часъ? 

– Третiй. Постарайся  заснуть.

– Я стараюсь…  да не  могу. Вы не  спите… не надо  спать… 

Топ-топ-топ… 

Онъ  перебѣжалъ  ко мнѣ  на кровать и обнялъ  за спину.

– Можно?  Я посижу немного…  можно? 

Такимъ  маленькимъ-маленькимъ  и слабымъ  показался  онъ  мнѣ тогда. Я обнялъ его, прижалъ.

Онъ нѣжно прильнулъ  ко мнѣ,  прижался  лицомъ  къ моему подбородку,  и я почувствовалъ,  что его  глаза  влажны. 

– Я люблю  васъ,  очень люблю… – зашепталъ  онъ.

Если бы  я имѣлъ  власть  сбросить съ его пути  всѣ камни!.. 

– Скоро утро… Смотрите, какъ  сверкаетъ… Это буря? 

Я далъ ему брому и  заставилъ уснуть.  Лежалъ  и смотрѣлъ  въ  темноту,  ждалъ  молнiй. Думалъ…

И еще  теперь, – а прошло  лѣтъ  тридцать, – я такъ  ярко  чувствую  этотъ  горячiй  поцѣлуй ребенка,  эти  заплаканные глаза,  темные,  въ  слабомъ свѣтѣ отъ ночника. Я слышу,  какъ  постукиваетъ  сердце за бѣлой  рубашонкой. Чуткое маленькое сердце.  И теперь,  когда маленькiя  руки  обвиваютъ  мою шею,   и  горячая  юная  щека  довѣрчиво  прижимается  ко мнѣ, я  вспоминаю ночь,  швыряющее  прибоемъ море,  звѣзды,  проглядывающiя  въ  обрывкахъ тучъ, свѣты  далекихъ молнiй… И шаги,  грузные  шаги въ дальней комнатѣ.  

          

ХI.

 

Утро.  Солнце  то выглянетъ, то спрячется. Я поднялъ  штору. Море  слегка  волнуется: штормъ  не  разыгрался. Первое,  что я увидалъ  во дворѣ,  былъ Димитраки. Онъ  сидѣлъ  на скамеечкѣ и разговаривалъ  съ Антономъ.  

Мы  поздоровались.

– Звалъ Зорзикъ. Ѣздилъ  совсѣмъ? Вотъ  пришла  прощаться..

– Да,  ѣдутъ.

Я объяснилъ Димитраки. Онъ  грустно покачалъ  головой.

– Залка мальцикъ… Тутъ  у него – корошо… горяцо… – показалъ онъ  на сердце. – Да,  залка… И ти  поѣхалъ? 

Димитраки  задалъ вопросъ,  который я и самъ  себѣ  задавалъ. Я-то  какъ?  Капитанъ  ничего не сказалъ мнѣ. Говорилъ только, что они скоро вернутся. Конечно,  вернутся. Телеграмма не оставляла сомнѣнiй: застанутъ  ли?.. 

– Жоржикъ, вставай! Димитраки  пришелъ. 

– Ставай,  ставай,  Зорзикъ! – говорилъ и  Димитраки,  заглядывая въ  окно. – Какой  лѣниви… Солнце  сталъ,  куры  яйцо сносилъ… Ставай! Димитраки прощаться пришла.

Жоржикъ,  въ одной рубашкѣ,  подбѣжалъ  къ  окошку.

– Димитраки!.. 

Они взяли другъ  друга  за  руки и смотрѣли  въ глаза. Да,  они  любовно  смотрѣли  въ  глаза другъ другу. Одинъ – старикъ,  уже забытый жизнью,  другой – юный,  какъ  майскiй дождь,  какъ  первая  былинка. 

– Уѣзжаю,  Димитраки… далеко… – дрогнувшимъ  голоскомъ сказалъ  Жоржикъ. – туда… – махнулъ  онъ рукой за море.

– А-а-а… Слишалъ… Далеко,  заграница… Трàбизонъ…

– Далеко. Дальше вашего  Хiоса… Знаете, Каиръ?.. 

– Ге… Хiоса… Далеко.

– Только  мы скоро  прiѣдемъ. Вѣдь мы только  за мамочкой. Она теперь  совсѣмъ  здорова! 

– Ге… Ѣзди, ѣзди… Богъ далъ,  все  корошо.

– Я вамъ  письмо  напишу! Очень  хорошо,  что вы пришли проститься. Вамъ что нужно? Вѣдь  мы на  Хiосъ  непремѣнно  заѣдемъ… Я мамочку  попрошу…

– Хiосъ? А-а-а… Цто?.. Ницего… Цего  нузно! 

– Хотите, я цвѣтовъ  вашихъ…  акацiи…  гвоздики? А? 

– Гвоздикъ? Ну-ну… Не  забывалъ  Димитраки… Вотъ,  поминай… 

Откуда-то, изъ-за  спины,  что-ли, – вытащилъ  Димитраки  бѣлую тросточку. И гдѣ  онъ только  досталъ  такую! Вся она  шла винтомъ,  кольцами,  сквозная и легкая,  какъ  кружевная. Такихъ  я еще  не видывалъ.

– На.  Дорогу  пошелъ. На,  сладки… поспѣлъ  утро.

Онъ  вытащилъ  изъ  кармана  дыньку-скороспѣлку,  не больше  апельсина.

– На, кушай  дорога… Поминай  Димитраки. 

Димитраки… Всегда угрюмый,  суровый Димитраки! Онъ… Да,  да. Онъ началъ  часто-часто  моргать  своими  темными  вѣками. Его побѣлѣвшiе усы задергались, а широкая, вся въ мозоляхъ,  коричневая ладонь  мяла бѣлую  маленькую ладошку.

– Прощай,  Зорзикъ… бѣленькiй,  короши… Любилъ Димитраки… Богъ  тебя любила… Поминай. 

Я смотрѣлъ. Что я  чувствовалъ? Не помню,  но было такъ тяжело. Тѣни пробѣгали по  свѣтлому личику  Жоржика. Тѣни отъ облаковъ?  Дрожала его  губка. Заплачетъ?  Нѣтъ,  не заплакалъ. Еще бы минута молчанiя, и… Но какъ  разъ  Димитраки  сдѣлалъ какое-то  особенное,  вдумчивое лицо и быстро-быстро  сталъ  шарить  по карманамъ. Искалъ,  шарилъ. Не потерялъ ли? Нѣтъ. Онъ вытащилъ  горсточку  сора и хлѣбныхъ  крошекъ,  крабьихъ лапокъ и мелкихъ  стружекъ. Дунулъ, и на темной  его ладони  остался… кусочекъ  камня!  Кусочекъ  зеленоватаго  камня,  изъ  породы  гнейсовъ.

– На,  Зорзикъ… Бери,  ницего.

– Это…  камень? 

– Сами  крэпки  камень. На Хiосъ  стари старикъ,  такой  святой  целовѣкъ  далъ…

Жоржикъ  смотрѣлъ  на камень. Я знаю:  въ эту  минуту  въ его глаза этотъ  осколокъ  камня,  камня  съ Хiоса,  можетъ быть, даже съ горы  Элiасъ,  гдѣ  когда-то  лежала  большая книга,  таилъ въ себѣ что-то  чудесное.  

– Вотъ. Крэпки камень. Смотрѣлъ на камень – тутъ  крэпка, – показалъ  Димитраки на  грудь. – Не плакалъ… Стари  старикъ говорила… Вѣрна…  Горе былъ,  смотрѣлъ… –  крэпка. 

   Понялъ ли Жоржикъ, что хотѣлъ сказать Димитраки? Если  и не понялъ,  такъ  почувствовалъ все, что вложилъ  старикъ въ  свое послѣднее  слово: „крэпка“.  Не выпуская  руки  Димитраки,  онъ отвернулся, что-то  хотѣлъ  сказать. Два слова  разобралъ я: 

– Я…  буду…

Вырвался, подбѣжалъ къ  постели и ткнулся  лицомъ  въ  подушку. А Димитраки  заглянулъ  въ  комнату  и спросилъ: 

– Ты цто… Зорзикъ?.. 

Жоржикъ  вывернулъ голову  и улыбнулся: онъ  хотѣлъ  быть  крѣпкимъ.

– Вы…  Я сейчаъс…

Неодѣтый,  босой,  выбѣжалъ онъ  изъ комнаты. Хлопнула дверь,  другая…

Бываютъ  въ  жизни минуты,  когда на душѣ  становится  особенно хорошо, тепло,  когда особенно  крѣпко вѣришь въ  человѣка. Тогда самое свѣтлое бьется  въ  сердцѣ, и безъ  тревоги глядишь впередъ. И самъ  становишься, лучше,  чищею Такое я переживалъ  тогда.

Вернулся  Жоржикъ.

– Вотъ,  Димитраки… У меня  нѣтъ ничего, но вотъ…

Онъ протянулъ  Димитраки портретъ въ  хрустальной рамкѣ. Этотъ портретъ стоялъ въ  кабинетѣ  капитана. 

Димитраки взялъ,  для чего-то подулъ на стекло  и приложилъ  къ  глазамъ. Глядѣлъ на портретъ. Долго глядѣлъ.

– А-а-а, Зорзикъ… Ти?.. Совсѣмъ  зивой…

Жоржикъ  былъ  снятъ въ матросскомъ;  въ рукѣ у него  было  весло; на заднемъ  планѣ стояла лодка. Матросская  шапочка  было*сильно сдвинута  на затылокъ,  открывая  большой и ясный  лобъ. Свѣтлые глаза  смотрѣли  открыто, ясно.

– Пароходъ! – крикнули со двора.      

Полоска дыма  на горизонтѣ.

– Выноси вещи! Жоржикъ готовъ? 

Во дворѣ  появился капитанъ, готовый къ  отъѣзду, съ  морскимъ биноклемъ и  сумочкой. Онъ  пощелкивалъ пальцами и отдавалъ послѣднiя  приказанiя  Антону и экономкѣ.

Черезъ  полчаса  мы были  уже на пристани.

– Пожалуйста, поживите… – разсѣянно  говорилъ  капитанъ, пожимая руку. – У меня  голова кругомъ… Пожалуйста… Я распорядился.

Мы обнялись.

– Ну,  прощай, Жоржикъ… Милый мальчикъ… Прощай.

Онъ  не могъ  уже говорить. Я не смотрѣлъ  на его  лицо. 

– Мы скоро… Я… я…  напишу скоро…

Димитраки  стоялъ  въ сторонкѣ. Смотрѣлъ уныло.

– Димитраки..! 

Теперь  уже  не рука за руку. Теперь они прощались  поцѣлуемъ, и Димитраки  трясъ  головой и моргалъ  долго-долго, смотря, какъ  маленькая  фигурка въ матросскомъ  костюмчикѣ подымалась на палубу. Кланяясь,  говорили всѣ взглядами. Третiй  гудокъ.

– Отдай  причалъ! 

Побѣжали  командные свистки.

– Пишите! – Димитраки!.. – Всего  вамъ  добраго, капитанъ! – Прощай!.. 

Димитраки  махалъ  шляпой. 

– Позволь… позволь… – кричали  ловкiе  молодцы,  сбрасывая  канаты съ  тумбъ.

Уже  брошены  въ  море концы. Матросы  спѣшно  выбираютъ ихъ. Затарахтѣла  машина, и кружевная,  изумрудно-бѣлая пѣна  воздушно  крутится  за кормой.

– Уѣхала… – грустно  сказалъ Димитраки.

Мы долго  сиояли  и смотрѣли, долго…       

     

 

ХII. 

 

Я остался одинъ,  ждалъ чего-то.

Чего? 

Весь домъ  былъ въ моемъ распоряженiи. И лодка,  и садъ, и балконъ. И море, и небо,  и солнце юга. И тоска… Да,  тоска. Теперь,  оставшись  одинъ, я почувствовалъ  пустоту:  не было  взгляда ясныхъи  чистыхъ  глазъ,  нѣжнаго  голоска и… сердца. Ну.  представьте  себѣ,  что живете вы  въ молодой  березовой рощѣ,  слышите  зябликовъ по утрамъ,  сладкое  воркованье  горлицъ,  посвистыванье  синички  бойкой. Слышите  шелестъ  молодой зелени,  видите,  играетъ солнце на  полянахъ,  бѣлѣютъ  тонкiе стволики,  высматриваютъ  изъ  травки  розоватыя  хрупкiя  сыроѣжки. И солнце,  солнце… И вдругъ,  васъ  сунули  въ темноту… 

И остался я въ  сѣрой  тоскѣ, въ  предчувствiяхъ. Бродишь по берегу  моря, сидишь  на камняхъ,  смотришь  вдаль. Плывутъ облака,  бѣгутъ волны… Куда?  Я щурилъ глаза,  каък  дѣлалъ это когда-то  тоненькiй  мальчуганъ. И мнѣ  начинало казаться, что тамъ, гдѣ-то… „голубая  страна“, какъ  говорилъ мнѣ Жоржикъ.

Голубая… Все голубое  тамъ: небо,  земля и воздухъ. Тамъ  свѣтлы  лица,  нѣтъ  тамъ ни горя, ни тусклыхъ  глазъ,  ни черныхъ,  скоробленныхъ  рукъ. Голубая страна! Нѣтъ ни заплатъ,  ни рубищъ. Не  дрожитъ  отъ  ударовъ  жизни  старая  голова,  не гнутся  спины. Гдѣ ты,  голубая страна? Должно  быть,  тамъ  только  дѣти…

Откроешь  глаза. Камни  кругомъ, море  волной  играетъ,  крабики  плутовато  выглядываютъ,  бакланы сидятъ  на камняхъ.  А  синяя даль зоветъ. Какъ  хотѣлось  повѣрить, что есть тамъ, за ней… есть  она,  еще никѣмъ  не открытая  голубая страна!.. 

Когда  становилось особенно  тоскливо, я  поднимался въ горку,  къ знакомому старому орѣху. Вотъ и нора. Димитраки,  все  въ той  же порванной  кофтѣ,  долбитъ  фелюги,  вырѣзываетъ палки,  покуриваетъ на порожкѣ. Молча,  подолгу  посиживали мы съ нимъ. Смотрѣли, какъ  надвигается ночь, какъ три  огня  плыли далёко въ морѣ: проходилъ пароходъ.

Какъ-то  засталъ я  Димитраки за обѣдомъ. Онъ ѣлъ  только  лукъ  и хлѣбъ. Только. Очень  плохи  были его дѣла. 

– Скупой люди. Фелюгъ  двѣ  недѣль  дѣлалъ – рубль  давала. Э…  плёхо.      

Попрежнему  приползала  черепаха,  залетала  привыкшая  къ  нему  сойка. Часто мы  вспоминали Жоржика.

– Письмо  получилъ, Димитраки… Вотъ.

Письмо было  изъ Одессы. Коротенькая  открытка  въ  три  строчки. Были только поклоны.

Димитраки  выслушалъ,  повертѣлъ  письмо и сказалъ: 

– Зорзикъ  писала…  помнила…

Еще  черезъ  недѣлю  получилъ  я  открытку съ  штемпелемъ „Хiосъ“. Путь на Александрiю лежалъ черезъ  Хiосъ,  и пароходъ заходилъ  туда. Я показалъ Димитраки. Онъ долго  разглядывалъ, узналъ  турецкую  марку и ткнулъ  пальцемъ.

– Турцiй… заграница… Знай,  знай… Трà-бизонъ! 

Я прочелъ  ему это письмо съ  милыми  мнѣ каракулями: 

„Милый и дорогой….! Мы  ужъ на  Хiосѣ. Тутъ  очень  хорошо,  но про  Димитраки никто не  слыхалъ. Я спрашивалъ одного  грѣка онъ  продаетъ  тоже  карабли… Горы  пожалуй голубые. Мамочка  простудилась и лежитъ,  дядя Миша читалъ  письмо. Мнѣскучно дядя  Миша  скучный. По русски  тутъ ни говорятъ. Дядя  Миша  все молчитъ. Скажите  Димитраки,  что я  биригу  камушекъ  и еще  взялъ  на пристани  для него и для васъ. Почти какъ  мой. Очень скучно… Намъ  еще  два дня ѣхать… Целую  васъ и Димитраки. Вашъ  Жоржикъ“. 

Димитраки  слушалъ  внимательно  и долго  разглядывалъ  открытку.

– Да,  да…  Сами  такой, – говорилъ онъ,  тыкая  въ голубоватую  открытку  пальцемъ. – Такой  голубой гора… Корошо.

– А теперь  давайте-ка  кофейку  попьемъ.

Димитраки  передернулъ  плечами и покачалъ головой.

– Ни… хофе ушелъ… ни…

У него  не было кофе,  послѣдней его отрады. Я далъ  ему денегъ.

– Ни.

– Отъ  Жоржика вамъ. Онъ  прислалъ.

– Ге…  Зорзикъ? Ну-ну…

Отъ  Жоржика  онъ  не могъ  не взять.  

        

________

 

Недѣли  черезъ три  я получилъ, наконецъ,  письмо отъ капитана. Съ радостью сообщалъ онъ, что, какъ-будто,  мелькаетъ  еще надежда. Жоржикъ  не разстается  съ  мамочкой.  

„Если бы вы только  видѣли! Нѣтъ,  Богъ  смилуется  надъ нами“. 

Капитанъ  просилъ  меня  подождать ихъ  до осени. Дѣлалъ  намеки,  не соглашусь ли я  ѣхать къ нимъ. Ѣхать  къ нимъ!  Я съ удовольствiемъ бы поѣхалъ,  но у меня были  свои дѣла; черезъ  мѣсяцъ  университетъ,  работа. 

Приложенныя къ письму  каракули  Жоржика  не оставляли  сомнѣнiй,  что онъ очень  счастливъ. 

Что  оставалось  дѣлать? Я написалъ  капитану  сердечнѣйшее письмо и высказалъ  надежду  продолжать  заниматься  съ Жоржикомъ, когда,  Богъ дастъ,  мамаочка поправится, и мы снова увидимся. И Жоржику  написалъ…  Многое написалъ.

Передъ отъѣздомъ  зашелъ  къ Димитраки попрощаться.

Былъ сумрачный день послѣ разыгравшагося наканунѣ шторма. Старикъ  сидѣлъ  на порожкѣ и обжигалъ  расклееннымъ гвоздемъ  тросточки. Сколько онъ  передѣлалъ ихъ! 

– Прощайте, Димитраки. Ѣду.

Грекъ взглянулъ на меня съ тоской: очевидно,  не ожидалъ.

– Ѣдишь? И ти  ѣдишь?

Положилъ  гвоздь и палку. Смотрѣлъ растерянно.

– Виноградъ  скоро. Зачѣмъ ѣхалъ?..  Не  надо  ѣхалъ! 

Виноградъ… Въ этомъ  одномъ  словѣ – „виноградъ“ – я почувствовалъ  тягостную  тоску. Этимъ  словомъ  онъ хотѣлъ  удержать меня,  этимъ  с л а д к и м ъ  словомъ! Да,  съ нами  онъ,  пожалуй,  не чувствовалъ  себя одинокимъ. А теперь… Одинъ,  никого… Нора  въ землѣ,  палки, мангалъ… и старый,  никому-то  ненужный  человѣкъ. Въ чужой сторонѣ… Онъ,  вообще,  былъ неразговорчивъ, но если  бы  захотѣлъ  сказать, онъ, конечно,  сказалъ бы,  что въ эти послѣднiе  дни  не совсѣмъ  холодно  было его  душѣ. 

И онъ ничего не  сказалъ.

Я взялъ  его руку, обѣ руки. Сухiя  были  онѣ,  холодныя. Пожалъ  крѣпко,  Жалко было его,  одиночества  его было  жалко. Далеко  голубой  Хiосъ  и гора  Агiосъ-Эльясъ – далекое,  родное. 

Въ  эту минуту,  когда мы такъ  стояли – я,  молодой  и полный  надеждъ, и этотъ  одинокiй старикъ, – въ  эту минуту  у нашихъ  ногъ  что-то  завозилось.

Черепаха! Она  царапала  старыя  чувяки  Димитраки,  вытягивала  шейку.  

– Пришелъ  мой  черепахъ… Киш-киш… Одинъ  ходитъ. 

У него  оставалось  только  черепаха. 

И мнѣ  Димитраки  подарилъ палку, крѣпкую, съ затѣйливымъ  корневищемъ. Но не  подарилъ „камушка“.  Можетъ  быть, у него  и не  было  больше; можетъ  быть,  такой  „камушекъ“ и не  нуженъ былъ мнѣ,  по его  мнѣнiю, – не знаю. Я-то  знаю:  не нуженъ. У меня „крэпка“ тутъ, я, какъ-будто,  нашелъ  секретъ  не падать духомъ. Особенно  теперь,  когда своими глазами видѣлъ,  какъ люди живутъ  и смотрятъ  горю въ лицо.

Вотъ  и опять я качу  на сѣверъ,  и снова  степи,  и ночные  огни. И груды  угля  на станцiяхъ,  и черныя  толпы  шахтарей. Вижу  людей  съ мѣшками,  ожидающихъ  поѣзда.

Вырастаютъ  на ровной  дали  огромные  кресты – тяжелый крылья  вѣтряковъ. Кланяются землѣ, какъ-будто; благо  словляютъ  поля. 

        

ХIII. 

 

На сѣверѣ,  зимнимъ  вечеромъ,  получилъ я  письмо. По крупному  почерку,  по пирамидкѣ на голубоватой  маркѣ я  понялъ,  что письмо  съ  невѣдомаго мнѣ пламеннаго  юга. Писалъ  капитанъ.

„Мамочка“ умерла. Жоржикъ перенесъ  тяжелое  потрясенiе,  но послѣдствiя  таковы, что, по совѣту  врачей, капитанъ  рѣшилъ остаться  на югѣ. Они  посѣлятся  въ Провансѣ,  на югѣ Францiи.

„Я одинокъ“, – писалъ капитанъ. – „Только  онъ  одинъ,  мой Жоржикъ, остался у меня. Я долженъ сберечь его. Тяжело мнѣ вдали отъ родины,  но что подѣлаешь! Доктора  совѣтуютъ  держать  его въ  мягкомъ климатѣ, у теплаго моря,  подъ солнцемъ…“ 

Капитанъ  звалъ меня,  звалъ и Жоржикъ, но я не могъ  поѣхать. Потомъ я  узналъ,  что имѣньице  на морскомъ берегу капиатнъ продалъ,  что Жоржикъ поступилъ  въ  русскiй  пансионъ,  что его  здоровье неважно,  все такъ же блѣденъ и хрупокъ. Потомъ  письма  стали  приходить рѣже.  Дальше и дальше  расходили  дороги. 

         

_________

 

Лѣтъ  черезъ пять  я попалъ на югъ, въ тотъ  городокъ, гдѣ  когда-то мы такъ  хорошо проводили  время. Все  по-старому. Вонъ  дача  капитана. Не видно  изъ гостиницы орѣха,  но онъ  сейчасъ  же  откроется,  если опуститься  къ морю.

Димитраки… Живъ ли? 

Первымъ дѣломъ я пошелъ  знакомой  дорогой къ берегу. Вотъ шоссе. Тамъ долженъ  быть и орѣхъ. А, вонъ  онъ, все такой же. А гдѣ  же горка?.. Бѣлѣетъ  дача  съ  шпилемъ на крышѣ. Гдѣ  же горка? За  это время  на высокомъ  пустырѣ  выстроили дачу. А гдѣ же Димитраки? Я поднялся  по шоссе. Вотъ и орѣхъ. Онъ уже  за рѣшеткой, въ саду.  Горка  срѣзана,  выжжены  заросли кругомъ.  И на мѣстѣ „норы“ домъ  съ верандой, и на мѣстѣ „плантацiй“ садъ  съ  дорожками,  усыпанными  галькой. Играютъ дѣти. И слѣдовъ  не осталось. Только старый орѣхъ. Онъ,  конечно, все помнитъ и все видитъ. Димитраки! Вышибла его жизнь  съ  послѣдней  его  позицiи,  изъ его „норы“. Куда швырнула, съ палками и фелюгами?  съ его неизмѣнной  черепахой? И спросить не у кого.  

Но видъ  на море все тотъ же,  чудесный. Тѣ  же синѣющiе  дали. 

Я направился  къ дачѣ капитана. Дощечка у воротъ  сказала мнѣ еще разъ,  что дача продана. Садовникъ  поливалъ  розы. Радостно я узналъ  Антона.

– Антонъ, это вы?!. 

Онъ  не узналъ меня,  приложилъ  руку къ  глазамъ,  всмотрѣлся.

– Э-э…  Признаю. Жили тогда,  съ мальчикомъ-то ходили. Какъ  же, какъ  же… Дачу-то  продали ужъ… Я-то  остался.

– А что съ Димитраки? гдѣ онъ?..   

Вспомнили  про черепахъ, про „Ки-ки-ри-ки“.

– Третiй  ужъ годъ, какъ  померъ. Это ужъ  послѣ  его смерти  все  распланировали, дачу  поставили.

Я спросилъ, не знаетъ  ли Антонъ чего о послѣднихъ дняхъ Димитраки.

– Самъ-то не видалъ,  ѣздилъ  въ Одессу за кустами. А  слыхалъ такъ. Зимой  было,  ужъ къ веснѣ. Шли  рабочiе по шоссе,  турки… Зашли съ дороги къ нему  въ нору,  толкнулись  огоньку  попросить,  а ужъ онъ готовъ.  Лежитъ  на  постели, мертвый. Одинъ померъ. И не видалъ никто,  болѣлъ  ли. Въ городѣ-то его  давно  не  видать  было, и знакомыхъ-то  не было…  Кто  къ нему, въ  дыру-то,  ходилъ? Никто. Похоронили… Муру-то  всю его,  лодчонки тамъ,  продали,  на поминъ души.  Хоронили ничего… честь-честью, тоже,  православный.

Вотъ  что узналъ я. Печально. Померъ,  одинъ. Можетъ  быть,  черепаха  была?.. Спала  въ  уголку, – вѣдь  зимой  было  дѣло.

Недолго я  пожилъ тамъ. Скучно было.

Написалъ  Жоржику,  но не получилъ  отвѣта. Перемѣнили адресъ? Но я  увѣренъ,  что встрѣчу  ихъ. Быть можетъ,  и они ищутъ меня. Велика  земля,  много на ней  дорогъ,  и не всегда  скрещиваюся онѣ.  Мы затерялись…  пока.

Частенько спрашиваю  себя…  Гдѣ теперь  Жоржикъ?  Живъ  ли? Какой  онъ сталъ? Такъ  же ли  чутко  его сердце? Или  съ  годами все мягкое,  чуткое ушло,  развѣяно вѣтромъ жизни, какъ  нѣжный весеннiй  цвѣтъ? Не хочется  думать,  повѣрить въ  это. Нѣтъ,  онъ  не измѣнился. Крѣпче стала  его рука,  глубже глядятъ  глаза, а сердце  попрежнему  горячо  и чутко. 

Когда  поѣздъ  мчитъ меня  по степямъ, мимо  далекихъ  огнй,  я вспоминаю  свѣтлые  милые  глаза. Жоржикъ  стоитъ, какъ-будто,  возлѣ меня,  положивъ  тонкую  руку  на плечо,  и вдумчиво, съ любопытствомъ,  спрашиваетъ: 

– Какъ  вы на это смотрите?..  

            

 

 

 

РУССКАЯ БИБЛIОТЕКА

Вышли изъ  печати: 

1 и2. Д. С. Мережковскiй. – „Наполеонъ“, т. I и II.

3, 4 и 16. Е. Н. Чириковъ. – „Отчiй  домъ“,  романъ, т. I, II и III.

5. А. В. Амфитеатровъ. – Заря  русской женщины“, очерки.

6. З. Н. Гиппiусъ. – „Петербургскiй  дневникъ“. 1914 – 1918 гг.

7. Б. К. Зайцевъ. – Разсказы.

8. А. И. Купринъ. – „Елань“, разсказы.

9. И. С. Шмелевъ. – „Въѣздъ въ Парижъ“,  разсказы.

10. А. М. Ремизовъ. – „По  карнизамъ“,  повѣсть.

11. К. Д. Бальмонтъ. – „Въ раздвинутой дали“,  поэма  о Россiи.

12. И. А. Бунинъ. – “Грамматика  любви“, разсказы.

14. А. В. Амфитеатровъ. – „Русскiй  попъ ХVII  столѣтiя. 

15. В. Н. Ладыженскiй. – “За рубежомъ“,  разсказы.      

 

Учебники:

Л. М. Сухотинъ. – Исторiя  Среднихъ Вѣковъ.

 

Печатаются:

17. Д. С. Мережковскiй. – „Атлантида – Европа“.

18. С. П. Мельгуновъ. – „Трагедiя  адмирала Колчака“, ч. 1. 

20.  А. И. Купринъ. – „Колесо  времени“, разсказы. 

 

Готовятся къ печати: 

13. А. М. Ремизовъ. – „Ровъ  львиный“, романъ.

19. С. П.  Мельгуновъ. – „Трагедiя  адмирала  Колчака“, ч. II.

 

БИБЛIОТЕКА ДЛЯ ЮНОШЕСТВА.

Вышли  изъ печати:

1. И. С. Шмелевъ. – „На морскомъ берегу“. 

Печатается: 

2. Е. А.  Елаичъ. – “Разсказы“. 

 

ДѢТСКАЯ  БИБЛIОТЕКА.

Вышли изъ печати: 

1.     Народныя  русскiя  сказки, вып. 1.

2.     Народныя русскiя сказки, вып. 2.

3.     Народныя  русскiя сказки, вып. 3.

4.     Народныя русскiя  сказки, вып. 4. 

5.     Саша Черный. – „Серебраяная  елка“,  сказки.

6.     Народныя  русскiя  сказки, вып. 5.

7.     Народныя  русскiя  сказки, вып. 6.

Готовятся къ печати

8.     Саша Черный – „Румяная книжка“.