Человек из ресторана

ЧЕЛОВѢКЪ ИЗЪ РЕСТОРАНА. 

I.

 

…Я человѣкъ мирный и выдержанный при моемъ темпераментѣ, - тридцать восемь лѣтъ, можно такъ сказать, въ соку кипѣлъ, - но послѣ такихъ словъ  прямо какъ ожгло меня. Съ глазу-на-глазъ, я бы и пропустилъ отъ такого человѣка… Захотѣлъ отъ собаки кулебяки! А тутъ  при Колюшкѣ и такiя слова!.. 

- Не имѣете права елозить по чужой квартирѣ! Я вамъ довѣрялъ и комнату не запиралъ, а вы съ посторонними лицами шарите!..  Привыкли въ ресторанахъ по карманамъ гулять, такъ, думаете, допущу въ отношенiи моего очага!..  

И пошелъ… И даже не пьяный. Чисто золото у него тамъ… А это онъ мстилъ намъ, что съ квартиры его просили, чтобы комнату очистилъ. Натерпѣлись отъ него всего. Въ участкѣ писаремъ служилъ, но очень гордый и подозрительный. И я его честью просилъ, что намъ невозможно въ одной квартирѣ при такомъ гордомъ характерѣ и постоянно нетрезвомъ видѣ, и вывѣсилъ къ воротамъ записку. Такъ ему досадно стало, что я комнату его показалъ, и накинулся. 

За человѣка не считаете, и то - и се!.. А мы, напротивъ, съ нимъ всегда очень осторожно и даже стереглись, потому что Колюшка предупреждалъ, что онъ можетъ быть очень зловредный при своей  службѣ. А у меня  съ Колюшкой тогла часто разговоръ былъ про мое занятiе. Какъ онъ выросъ и сталъ образованный, очень было не по немъ, что я при ресторанѣ. Вотъ Кривой-то, жтлецъ-то нашъ, -фамилiя ему Ежовъ, а это мы его промежду собой звали, - и ударилъ въ этотъ пунктъ. По карманамъ гуляю! Чуть не зашибъ я его за это слово, но онъ очень хитрый и моментально заперся на ключъ. Потомъ записку написалъ и переслалъ мнѣ черезъ Лушу, мою супругу. Что отъ огорченiя это онъ и неустройства, и предлагалъ набавить за комнату полтинникъ. Плюнулъ я на эти пустыя слова, когда онъ и раньше-то по полтинникамъ платилъ. Только бы очистить кватиру, потому прямо даже страшный по своимъ поступкамъ.. И на глаза-то всегда боялся показаться - все мимо шмыгнуть норовилъ. Но съ Колюшкой былъ у меня очень горячiй  разговоръ. Я даже тогда пощечину ему далъ за одно слово… И часто онъ потомъ мнѣ все замѣчанiя дѣлалъ.  

- Видите, папаша…  Всякiй негодяй можетъ ткнуть пальцемъ!..  

А я смолчу и думаю себѣ: молодъ еще и не понимаетъ всей глубины жизни, а вотъ какъ пооботрется да приглядится къ людямъ, другое заговоритъ. 

А все-таки обидно было отъ родного сына подобное слушать, очень обидно! Ну лакей, офицiантъ…  Что жъ изъ того, что по назначенiю судьбы я лакей! И потомъ я вовсе не какой-нибудь, а изъ первокласснаго ресторана, гдѣ  всегда самая отборная и высшая публика. Къ намъ мелкоту какую даже и не допускаютъ, и нанизъ, швейцарамъ, строгiй наказъ данъ, а все больше люди обстоятельный бываютъ - генералы и  капиталисты, и самые  образованные люди, профессора тамъ и, вообще, коммерсанты и аристократы… Самая тонкая и высокая публика. При такомъ сортѣ гостей  нужна очень искусственная служба, и надо тоже знать, какъ держать себя въ порядкѣ, чтобы не было какого неудовольствiя. Къ намъ принимаютъ тоже не съ вѣтра, а все равно какъ сквозь огонь пропускаютъ, какъ все равно въ какой университетъ. Чтобы и фигурой соотвѣтствовать, и лицо было чистое и безъ знаковъ, и взглядъ строгѣй и солидный. У насъ не прими-продай, а со смысломъ. И стоять надо тоже съ пониманiемъ и глядѣть такъ, какъ бы и нѣтъ тебя вовсе, а ты все долженъ услѣдить и быть начеку. Такъ это даже и не лакей, а какъ все равно метрдотель изъ второкласснаго ресторана. 

- Ты, - говоритъ, - исполняешь безполезное и низкое ремесло! Кланяешься всякому прохвосту и хаму… Пятки имъ лижешь за полтинникик!  

А?! Урекалъ меня за полтинники! А вѣдь онъ и  выросъ-то на эти полтинники, которые я получалъ за все, - и за поклоны, и за услуженiе разнымъ господамъ, и пьянымъ, и благодарнымъ, - и за разное! И брюки на немъ шились за эти полтинники, и курточки, и книги куплены, которыя онъ училъ, и сапоги, и все! Вотъ что значитъ, что онъ ничего-то не зналъ изъ жизни! Посмотрѣлъ бы онъ, какъ кланяются и лижутъ пятки и даже не за полтинникъ, а изъ высшихъ соображенiй! Я-то всего повидалъ.  

Когда разъ въ круглой гостиной былъ срвированъ торжественный обѣдъ по случаю прибытiя господина министа, и я съ просими номерами былъ приставленъ къ комплекту, самъ собственными глазами видѣлъ, какъ одинъ важный господинъ, съ орденами по всей груди, со всею скоростью юркнулъ головой подъ столъ и подняли носовой платокъ, который господинъ министръ изволили уронить. Скорѣй моего поднялъ и даже подъ столомъ отстранилъ мою руку. Это даже и не ихъ дѣло по полу елозить за платками… Поглядѣлъ бы вотъ тогда  Колюшка, а то - лакей! Я-то нтурально выполняю свое дѣло, и если подаю спичку, такъ подаю по уставу службы, а не сверхъ комплекта…  

Я какъ началъ свою спецiальность, съ мальчишекъ еще, такъ при ней и остался, а не какъ другiе даже очень замѣчательные господа. Сегодня. Поглядишь, онъ орломъ смотритъ, во главѣ стола сидитъ, шлосганисбергъ или  тамъ шампанское  тянетъ и палецъ-мизинецъ съ перстнемъ выставилъ и имъ знаки подаетъ на разговоръ, и въ бокальчикъ гукаетъ, что не разберешь; а другой разъ усмотришь его въ такой компанiи, что и голосокъ-то у него сладкiй и тонкiй, и сидитъ-то онъ съ краешку и голову держитъ, какъ цапля, и всей-то фигурой играетъ по одному направленiю. Видали… 

И обличьемъ я не хуже другихъ. Даже у меня сходство съ адвокатомъ Глотановымъ, Антонъ Степанычемъ, - наши всѣ смѣялись. Оба мы во фракахъ, только, конечно, у нихъ фракъ сшитъ поровнѣй, и матерьялецъ получше. Ну, животъ у нихъ, правда, значительнѣй, и пущена толщенная золотая цѣпь. А тоже лысинка, и, вообще, въ масть. Только вотъ бакенбарды ц\у меня, а у нихъ безъ пробритiя. А если ихъ пробрить да нацѣпить на бортикъ номеръ, очень бы хорошо сошли замѣсто меня. И у меня бумажникъ, но только  разница больше внутренняя. У нихъ бумажникъ, конечно, вздутъ,  и  выглядываютъ пачечки разныхъ колеровъ, и лежатъ вексельки, а у меня бумажникъ сплющенъ, и никакихъ колеровъ не имѣется, а замѣсто вексельковъ вотъ уже три недѣли лежатъ двѣ визитныя карточки: судебнаго кандидата Перекрылова на двѣнадцать рублей по случаю забытыхъ дома денегъ и господина Зацѣпскаго, театральнаго пѣвца, съ  коронкой, на девять рублей по тому же поводу. Вотъ уже они три недѣли не являются и думаютъ не платить, но это подожди, мадамъ! Такихъ господъ и у насъ немало, и если бы платить за всѣхъ забывающихъ, такъ не хватило бы даже государственнаго  банка, я такъ полагаю.     

Есть которые безъ средствъ, а любятъ пустить пыль въ глаза и пыжатся на перворазрядный ресторанъ, особенно когда съ особами изъ высшего полета. Очень лестно подняться  по нашимъ коврамъ и ужинать въ бѣлыхъ залахъ  съ зеркалами, особливо при требовательности избалованныхъ особъ женскаго пола… Ну, и не разсчитаютъ паровъ. И не хорошо даже смотрѣть, какъ конфузятся  и просматриваютъ въ волненiи счетъ и какъ бы дял провѣрки вызываютъ въ коридоръ. Даже съ дрожью въ голосѣ. Потому стыдно имъ передъ особами. Ну, на страхъ и рискъ и принимаешь карточки. И выгодно бываетъ, когда въ благодарность прибавятъ рублика два. Это ни для кого невредно, а даже полезно и помогаетъ обороту жизни.   И тутъ ничего такого нѣтъ. Самъ даже Антонъ Степанычъ, когда завтракаютъ  съ дѣловыми людьми, очень хорошо говорятъ про оборотъ капитала, и у нихъ теперь два дома на хорошемъ мѣстѣ, и недавно ихъ поздравляли еще съ третьимъ, по случаю торговъ.  

А потомъ съ ними ведутъ дружбу Василь Василичъ Кашеротовъ, “первой помощи человѣкъ”, какъ у насъ про нихъ говорятъ. У нихъ всегда при себ- пустые вексельки, чтобы молодымъ людямъ изъ хорошаго семейства дать въ моментъ и получить пользу. А совсѣмъ  на моихъ глазахъ въ люди вышли и въ знакомствѣ съ такими лицами, что…   Даже состоятъ какъ-бы въ попичителяхъ при женскомъ монастырѣ и любитель, особливо обожаютъ послушницъ и достигаютъ по свему влiянiю  и жертвамъ. Даже по случаю такой ихъ спецiальности насчетъ вексельковъ, будто нѣкоторыя очень шикарные дамы изъ семействъ бываютъ съ ними въ знакомствѣ. Да-а!.. Что значатъ деньги! А сами изъ себя сморщены, и изо рта у нихъ слышно на довольно большое разстоянiе, въ виду гнiенiя зубовъ.    

Конечно, жизнь меня тронула, и я нѣсколько облѣзъ, но не жигулястъ, и въ лицѣ представительность, и даже баки въ нарушенiе порядка. У насъ ресторанъ на французскiй манеръ, и потому всѣ номера бритые, но когда директоръ Штроссъ, нашего ресторана, изволили меня усмотрѣть, какъ я служилъ имъ, - у нихъ лошади отмѣнныя на бѣгахъ и двѣ любовницы - то потребовали метродотеля и наказали: 

- Оставить съ баками. 

Игнатiй Елисеичъ животъ спряталъ изъ почтенiя и изогнулся.  

- Слушаюсь. Нѣкоторые одобряютъ, чтобы предстаительность…  

- Вотъ. Пусть для примѣра остается.  

Такъ спецiально для меня и распорядились. А Игнатiй Елисеичъ даже строго-на-строго наказалъ:  

- И отнюдь не смѣй сбрить! Это тебѣ прямо счастье.  

Ну, счастье! Конечно, виду больше, и стѣсняются  полтинникъ дать, но мѣшаетъ при нашемъ дѣлѣ.   

Вообще, видъ у меня очень  приличный и даже дипломатическiй, - такъ, бывало, въ шутку выражалъ Кириллъ Саверьянычъ.  Кириллъ Саверьянычъ!.. Ахъ, какимъ я его признавалъ, и какъ онъ совсѣмъ испрокудился въ моихъ глазахъ! Какой это былъ человѣкъ!..  Ежели бы не простое происхожденiе, такъ при его бы умѣ и хорошей протекцiи быть  бы ему въ государственныхъ дѣлахъ. Ну, и натворилъ бы онъ тамъ всего! А у него и теперь парикмахерское заведенiе, и торгуетъ духами. Очень умственный человѣкъ и писалъ даже про жизнь въ тетрадь.  

Много онъ утѣшалъ меня въ скорбяхъ жизни и спорилъ съ Колюшкой всякими умными словами и доказывалъ суть.  

- Ты, Яковъ Софронычъ, облегчаешь принятiе пищи, а я привожу въ порядокъ физiономiи, и это не мы выдумали, а пошло отъ жизни…  

Золотой былъ человѣкъ!  

И вотъ когда во всемъ парадѣ стоишь противъ зеркальныхъ стѣнъ, то прямо нельзя повѣрить, что это я самый, и что меня, случалось, иногда въ нетрезвомъ видѣ ругнутъ въ отдѣльномъ кабинетѣ, а разъ…  А вѣдь я все-таки человѣкъ не послѣднiй, не какой-нибудь бездомовный, а имѣю мѣстоположенiе и добываю не гроши какiе-нибудь, а когда семьдесятъ, а то и восемьдесятъ рублей, и понимаю тонкость приличiя и обращенiе даже съ высшими лицами. И потомъ у меня сынъ былъ въ реальномъ училищѣ, и дочь моя Наташа получила курсъ обрзованiя въ гимназiи… И овтъ при всемъ такомъ обиходѣ иной разъ самые благородные господа, которые ужъ должны понимать… Такiе тонкiе по обращенiю и поступкамъ и говорятъ на разныхъ языкахъ!..  Такъ деликатно кушаютъ и осторожно  обращаются даже съ косточкой, и когда стулъ уронятъ, и тогда извиняются, а вотъ иногда…  

И вотъ такой-то вѣжливый господинъ въ мундирѣ и на груди круглый знакъ, сидѣвши рядомъ съ дамой въ большушей шляпѣ съ перьями, - и даму-то я зналъ, изъ какого она происхожденiя, - когда я краемъ рыбьяго блюда задѣлъ по тѣснотѣ ихъ другъ къ дружкѣза край пера,  обозвалъ меня болваномъ. Я, конечно, сказалъ - виноватъ-съ, потому что же я могу сказать? Но было очень обидно. Конечно, я получилъ на-чай цѣлковый, но не въ извиненiе это, а для фону, чтобы пыль пустить и благородство свое передъ барыней показать, а не въ возмѣщенiе.  Конечно, Кириллъ Саверьянычъ по шустротѣ и оборотливости ума своего обратилъ все это въ недоумѣнiе, которое постигаетъ и самхъ прославленныхъ людей, и вес-таки это нехорошо.  Онъ даже  говорилъ про книгу, въ которой одинъ ученый написалъ, что всякiй трудъ честенъ и благороденъ, и словами человѣка замарать нельзя, но я-то это и безъ книгъ знаю, и все-таки это нехорошо. Хорошо говорить, какъ не испытано на собственной персонѣ. Ему хорошо, какъ у него заведенiе, и если его кто болваномъ обзоветъ, онъ сейчасъ  къ мировому. А ты завтра же полетишь за скандалъ и уже не попадешь въ  первоклассный ресторанъ, потому сейчасъ по всѣмъ ресторанамъ зазвонятъ. А ученый можетъ все писать въ своей книгѣ, потому его никто болваномъ  не обзоветъ. Побывалъ бы этотъ ученый въ нашей шкурѣ, когда всякiй за свой, а то и за чужой цѣлковый барина надъ тобой корчитъ, такъ другое бы сказалъ. По книгамъ-то все гладко, а вотъ Агафья Макаровна поразскажетъ про инженера, такъ и выходитъ на повѣрку…  

Ужинали у насъ ученые-то эти. Одного лысенькаго поздравляли за книгу, а посуды наколотили на десять цѣлковыхъ. А не понимаютъ того, съ кого за стекло вычитаетъ метродотель по распоряженiю администрацiи… Нельзя публику безпокоить такими пустяками, а то могутъ обидѣться!  Они по разраженiю руки въ горячемъ разговорѣ  бокальчикъ о бокальчикъ кокнутъ, а у тебя изъ кармана цѣлковый выхватили.   Это ни подъ какую науку не подведешь.   

Поглядишь, какъ Антонъ Степанычъ деликатесы выбираетъ и высшей маркой запиваетъ, такъ вотъ и думается - за какой-такой подвигъ ему все сiе  ниспослано, и дома, и капиталы, и все?  И нельзя понять. И потомъ его даже прiятели прямо жуликомъ называютъ.  Чистая правда.  

Какъ былъ ежегодный обѣдъ правленiя  господъ фабрикантовъ, у которыхъ Антонъ Степанычъ дѣла ведетъ по судамъ и  со всѣми судится, то были всѣ капиталисты и даже всеизвѣстный миллiонеръ Гущинъ. И за веселымъ  обѣдомъ - самъ слышалъ - этотъ самый господинъ Гущинъ хлопнетъ Антонъ Степаныча по ляжкѣ и вытянетъ:  

-       Да ужъ и жу-у-ликъ ты, золотая голова!..  

И всѣ очень смѣялись, и Антонъ Степанычъ подмигивалъ и хвасталъ, что не  на ихъ лбу гвозди гнуть. А какъ прибыли потомъ француженки на дессертъ, такъ одна попробовала тоже господину Гущину потрафить и тоже Антонъ Степаныча жуликомъ, а у ней все выходило - зу-у-ликъ, - такъ погоди! Очень изъ себя господинъ Глотановъ вышли и въ нетрезвомъ, конечно, видѣ, крикнули:  

- Всякая… такая… тоже…   

Очень рѣзкое слово произнесли и употребили жестъ. И такой вышелъ скандалъ, что только при уважительномъ отношенiи къ нашему ресторану осталось безъ послѣдствiй. А у дѣвицы все платье зернистой икрой забрызгали… Цѣлый жбанъ перекувырнули! Всего бывало.  

Смотришь на  все это, смотришь… А-а… Несчастныя творенiя Бога и Творца! Сколько перевидалъ я ихъ! А вѣдь чистыя и невинныя были и вотъ соблазнены и отданы на уличное терзанiе. И никакого вниманiя… Придешь, бывало, домой, помолишься Богу и ляжешь…  А за стѣнкой Наташа. Тихо такъ дышитъ… И раздумаешься… Что ожидаетъ ее въ жизни? Ей не останется отъ насъ купоновъ и разныхъ билетовъ, выигрышныхъ и другихъ, и домовъ многоэтажныхъ, какъ получили  въ наслѣдство барышни Пураевы, въ домѣ коихъ я тогда квартировалъ.    

 

II. 

 

Поживали мы тихо и незамѣтно, и потомъ вдругъ пошло и пошло… Такимъ ужаснымъ ходомъ пошло, какъ завертѣлось…   

Какъ-разъ было воскресенье, сходилъ я къ ранней обѣднѣ, хотя Колюшка и смѣялся надъ всякимъ религiознымъ знаменiемъ усердiя моего, и пилъ чай неспѣша, по случаю того, что сегодня ресторанъ отпираемъ въ двѣнадцать часовъ дня.  И были пироги у насъ съ капустой, и сидѣлъ парикмахеръ и другъ мой Кириллъ Саверьянычъ, который былъ въ очень веселомъ расположенiи: очень отчетливо прочиталъ апостола за литургiей.  И потому говорилъ про природу жизни и про политику. Онъ только по прааздникамъ и говорилъ, потому что, какъ вѣрно онъ объяснялъ, будни предназначены для неусыпнаго труда,  а праздники для полезныхъ  разговоровъ. 

И когда заговорилъ про религiю и вѣру въ Вышняго Творца, я по своему необразованiю, какъ повернулъ потомъ Кириллъ Саверьянычъ, возропталъ на ученыхъ людей, что они по своему уму ужъ слишкомъ полагаются на науку и мозгъ, а Бога не желаютъ признавать.  И сказалъ это отъ горечи души, потому что  Колюшка никогда не сходитъ въ церковь. И сказалъ, что очень горько давать образованiе дѣтямъ, потому  что можно ихъ совсѣмъ загубить. Тогда мой Колюшка сказалъ: 

- Вы, папаша, ничего не понимаете по наукѣ и находитесь въ заблужденѣи. - И даже пересталъ ѣсть пирогъ. - Вы, - говоритъ, -ни науки не знаете, ни даже вѣры и религiи!..  

Я не знаю вѣры и религiи! Ну, и хотѣлъ я его вразумить насчетъ  его словъ. И говорю:  

- Не имѣешь права отцу такъ! Ты врешь! Я, конечно, твоихъ наукъ не проникъ и географiи  тамъ не учился, но я тебя  на ноги ставлю и хочу тебѣ участь пердоставить благородныхъ людей, чтобы ты былъ не хуже другихъ, а не въ  халуи тебя, какъ ты про меня выражаешь…   - Такъ его и передернуло! - А если бы я религiи не признавалъ, я бы давно отчаялся въ жизни и покончилъ бы, можетъ быть, даже самоубiйствомъ! И вотъ учишься ты, а нѣтъ въ тебѣ настоящаго благородства… И горько мнѣ, горько….   

И Кириллъ Саверьянычх даже въ согласiи опустилъ голову къ столу, а Колюшка мнѣ напротивъ:  

- Оставьте ваши рацеи! Если бы, - говоритъ, - вамъ все открыть, такъ вы бы поняли, что такое благородство. А ваши моленiя Богу не нужны, если только онъ есть!  

Вѣдь это что такое! Я ему про вѣру и религiю, а онъ свое.. Клялъ я себя, зачѣмъ по ученой части его пустилъ. Охапками книги таскалъ и по ночамъ сидѣлъ, сколько керосину одного извелъ.  И  еще Васиковъ, этотъ ходилъ къ нему изъ управленiя дороги, чахоточный… И злой сталъ, прямо какъ чумный, и исхудалъ…  

Я на него пальцемъ погрозилъ за его слово о Творцѣ, и Кириллъ Саверьянычъ такъ это на него посмотрѣлъ, - очень онъ могъ, такъ и ротъ, бывало, скосить, - а тотъ какъ вскочитъ! И сталъ всѣхъ… и даже… извѣстныхъ лицъ ругать и называть всякими словами, такъ что было страшно, и Кириллъ Саверьянычъ пришелъ въ безпокойство и все покашливалъ и поглядывалъ въ окно.  

- Напрасно  старались! - прямо кричитъ. - Знаю, какого вамъ благородства нужно! Тутъ вотъ чтобы!..  - въ пиджакъ себя тыкать сталъ. - Такъ я буду лучше  по улицамъ гранить, чѣмъ доставлю вамъ такое удовльствiе!  

Прямо какъ сумасшедшiй. А? Зачѣмъ я-то старался? Зачѣмъ просилъ господина директора училища, чтобы отъ платы освободили? И только потому, что они у насъ  въ ресторанѣ бывали, и я имъ угождалъ и повара Лексѣй Фомича просилъ отмѣнно озаботиться, они въ снисхожденiе моимъ услугамъ сдѣлали льготу. И три  раза прошенiя подавалъ съ изложенiемъ нужды, и счета… сколько разъ укорачивалъ, - можно это при  сношенiи съ марочникомъ на кухнѣ, - и вниманiя добился. И за все это такiя слова! 

Но тутъ ужъ самъ Кириллъ Саверьянычъ сталъ ему объяснять:  

- Вы, - говоритъ, - еще очень молодой юноша и съ порывомъ и еще не проникли всей глубины наукъ. Науки постепенно продвигаютъ человѣка къ настоящему благородству и даютъ вѣчный ключъ отъ счастья! - Прямо замѣчательно говорилъ! - Вѣра же и религiя мягчитъ духъ. И вотъ, говоритъ, смотрите, что будетъ съ  науками. Я, говоритъ, сейчасъ, конечно парикмахеръ и если бы не научное совершенство въ машинахъ, то долженъ бы ножницами наголо стричь десять минутъ при искусствѣ, какъ я  очень хорошiй мастеръ. А вотъ какъ изобрѣли машинку, то могу въ одну минуту. Такъ и все.  И придетъ такое время, когда ученые  изобрѣтутъ такiя машины, что все будутъ онѣ дѣлать. И ужъ теперь многое добываютъ изъ воздуха машинами и даже сахаръ. И вотъ когда все это будетъ, тогда всѣ будутъ отдыхать и познавать природу. И вотъ почему надо изучить науки, что дѣлаютъ  люди благородные и образованные, а намъ пока всѣмъ терпѣть и вѣрить въ промыселъ Божiй. Этого вы не забывайте!  

Я вполнѣ одобрилъ эти мудрыя слова, но Колюшка не унялся и прямо закидалъ Кирилла Саверьяныча своими  словами:  

- Не хочу вашей чепухи! А-а… По-вашему пусть лошадка дохнетъ, пока травка выростетъ? Вамъ хорошо, какъ вы духами торгуете да разнымъ господамъ морды бреете не своими трудами!  Красите да лакъ наводите, плѣши имъ прикрываете, чтобы были въ  освѣженномъ видѣ!.. 

Кириллъ Саверьянычъ осерчалъ, какъ очень самолюбивый, и даже поперхнулся.  

- Евангелiе, - говоритъ, - спрева разучите, тогда я съ вами буду толковать! Я философiю прошелъ! Вы сперва мое прочтите, тогда… Я вашего учителя научу, а не то что…  

И пальцемъ себя въ грудь. Ну, и мой-то ему тоже ни-ни.. Тотъ пять, онъ ему двадцать пять! Тоже много прочиталъ. 

- А-а… Вы на евангелiе повернули! Такъ я вамъ его къ носу приподнесу! Вѣру-то вашу на всѣ пункты  разложу и въ носъ суну! Цыфрами вамъ  ваши машины  представлю, лохмотьями улицы запружу! Такого вамъ евангелiя нужно?! Вы, - говоритъ, - на немъ теперь бухгалтерiю  заносите за бритье и стрижку!..  

И прямо какъ бѣшеная собака. Очень онъ у меня горячiй и чувстваительный. Ну, и здѣсь тоже Богъ не обидѣлъ. Бѣгаетъ  по комнатѣ, пальцами тычетъ, кулакомъ грозитъ, и пошелъ про жизнь говорить, и про политику, и про все.  И фамилiи у него такъ и прыгаютъ. И славныхъ, и препрославныхъ людей поминаетъ… и печатаетъ. И про исторiю… Откуда что беретс. Очень  много читалъ  книгъ. И вотъ какъ надо, и такъ вотъ, и эдакъ, и вотъ въ чемъ благородство жизни!     

Кириллъ Саверьянычъ совсѣмъ ослабъ и только ротъ кривилъ. Но это онъ такъ только, для вида ослабъ, а самъ приготовлялъ рѣчь. И началъ такъ  вѣжливо и даже рукой такъ:  

- Это съ вашей стороны одинъ пустой разговоръ и изворотъ. Это все насилiе и въ жизни не бываетъ. Подумайте только хорошенько, и вамъ будетъ все явственно. Я очень хорошо знаю политику и думаю, что…  

А Колюшка какъ стукнетъ кулакомъ по столу - посуда запрыгала. Онъ широкiй у меня и крѣпкiй, но очень горячъ.  

- Ну, это предоставьте намъ, думать-то, а вы морды брейте!  

Очень дерзкл сказалъ. А Кириллъ Саверьянычъ  опять тихо и внятно: 

- Погодите посуду бить. Вы еще не выпили, а крякаете. И потомъ кто это вы-то? Вы-то, - говоритъ, - вотъ кончите ученье, будете инженеромъ, мостики будете строить да дорожки проводить… Какъ къ вамъ денежки-то поплывутъ, у васъ на ручкахъ-то и перчаточки,  и тутъ туго, и здѣсь  и тамъ кой-гдѣ лежитъ и прикладывется. И домики, и мадамы  декольте… Съ нами тогда, которые морды бреютъ-съ, и разговаривать не пожелаете… Нѣтъ, вы погодите-съ, рта-то мнѣ не зажимайте-съ!  Это потомъ вы зажмете-съ, когда я васъ брить буду… И книжечки будете читать, и слова разныя хорошiя - дѣвать   некуда! А ручками-то, перчаточными, кой-кого и къ ногтю, и за горлышко… Ужъ всего повидали-съ, дѣвать некуда! А то правда! Правда-то она… у Петра и Павла!  

Прямо завѣсилъ все и на смену. Необыкновенный былъ умъ! Колюшка только сщурился и въ сторону такъ: 

- Вамъ это по опыту знать! А позвольте спросить, сколько вы съ вашихъ мастеровъ выколачиваете? 

И только Кириллъ Саверьянычъ ротъ раскрылъ, вдругъ Луша вбѣгаетъ и ручками такъ вотъ машетъ, а на лицѣ страхъ. Да на Колюшку:  

- Матери-то хоть пожалѣй! Погубишь ты насъ! Кривой-то вѣдь все слышалъ!.. 

Ахъ ты, господи! О немъ-то мы и забыли, котораго гнять-то все собирались. Очень по всѣмъ поступкамъ неясный былъ человѣкъ. Раньше, будто,  въ резиновомъ магазинѣ служилъ, и жена его съ околоточнымъ убѣжала. Снялъ у насъ комнатку съ окномъ на помойку и каждый вечеръ пьяный приходилъ  и шумѣлъ  съ собой. Сейчасъ гитару со стѣны и вальсъ “Невозвратное время” до трехъ ночи. Никому спать  не давалъ, а если замѣчанiе, сейчасъ  скандалитъ: 

- Еще узнаете, что я  изъ себя представляю! Думаете, писарь полицейскiй? Не той марки! У меня свои полномочiя!   

Прямо запугалъ насъ. И такая храбрость въ словахъ, что удивительно. Время-то какой было! А то броситъ гитару и притихнетъ. Луша въ щелку видала. Станетъ середь комнатки и волосы ерошитъ, и все осматривается. И клоповъ  свѣчкой подъ обоями палилъ, того и гляди - пожаръ надѣлаетъ.  Навязался, какъ  лихорадка.

Такъ вотъ этотъ самый Кривой, -  у него лѣвый глазъ былъ сощуренъ, - появляется вдругъ позади  Луши въ новомъ пиджакѣ, лицо ехидное, и пальцемъ въ насъ тычетъ съ дрожью. И по глазу видно, что готовъ. 

- Вотъ когда я васъ устерегъ! Чи-то-сссъ?! Вы меня за сыщика признали, ну такъ номеромъ ошиблись! Я вамъ поставлю на видъ политическiй разговоръ! Чи-то-сссъ!.. 

Знаю, что вовсе дурашливый человѣкъ да еще на взводѣ, молчу. Колюшка отворился - не любилъ онъ его, - а Кириллъ Саверьянычъ сейчасъ успокаиваетъ: 

- Это споръ по наукѣ, а не нащотъ чего… И не желаете ли стаканчикъ чайку…  

Вообще, тонко это повелъ дѣло. 

- И мы, - говоритъ, - сами патрiоты, а не нащотъ чего… И вы, пожалуйста, не подумайте. У меня даже парикмахерское заведенiе…      

А Кривой совсѣмъ сощурился и даже бокомъ всталъ.  

- Оставьте ваши комплименты! Я и безъ очковъ вижу отношенiе! Произвелъ впечатлѣнiе?! Чи-то-ссъ?  Я, можетъ, и загублю васъ всѣхъ, и мнѣ ваъс очень даже жалко по моему образованному чувству, но разъ мною  пренебрегли и гоните съ квартиры, какъ послѣднюю сволочь, не могу я допустить! И ежели ты халуй, - это мнѣ-то онъ, - такъ я ни у кого…  

Очень нехорошо сказалъ. Какъ его Колюшка царапнетъ стаканомъ и залилъ всю фантазiю и пиджачокъ. Вскочили всѣ. Кириллъ Саверьянычъ Колюшку за руки схватилъ, я Кривому дорогу загородилъ къ двери, чтобы еще на улицѣ скандала не устроилъ, Луша чуть не на колѣнки, умоляетъ снизойти къ семейному положенiю, и Наташа тутъ еще, а Кривой выпучилъ глазъ да такъ и  сверлитъ и пальцемъ въ пиджакъ тычетъ. Такой содомъ подняли…  А тутъ еще другой нашъ жилецъ заявился, музыкантомъ ходилъ  по свадьбамъ и на большой трубѣ игралъ, Черепахинъ по фамилiи, Поликарпъ Сидорычъ, сложенiя физическаго… И сейчасъ къ Наташкѣ: 

- Не обидѣлъ Васъ?  Пожалуйста отойдите отъ непрiятнаго разговора… 

И сейчасъ на Кривого: 

- Я вамъ голову оторву, если что! Насѣкомая проклятая! Сукинъ вы сынъ послѣ этого! При барышнѣ оскорбляете!..  

И его-то я  молю, чтобы не распространялъ скандала, но онъ очень горячiй и къ намъ расположенъ. Такъ и норовитъ въ морду зацѣпить: 

- Пустите, я его сейчасъ отлакирую! Я ему во второмъ глазѣ затменiе устрою! Сибирный котъ!..   

А Кривой шебуршитъ, какъ вихрь,  и нуль вниманiя, И Кириллъ Саверьянычъ его просилъ: 

- Ввы молодого человѣка хотите погубить, это недобросовѣстно! Это даже съ вашей стороны зловредно! Дѣло о машинахъ шло и сути жизни, а вы вывернули  на политическую прокладку…

А тотъ себя въ грудь пальцемъ и опять: 

- Я знаю, какая тутъ подкладка! Онъ мнѣ новый пиджакъ изгадилъ! Я не какой-нибудь обормотъ!..  У меня интеллигентныя замашки! 

- Это мы сдѣлаемъ-съ… - Кириллъ Саверьянычъ-то. - Отдадимъ въ заведенiе и все выведемъ. У меня и братъ  двоюродный у Букермана служитъ… 

- Дѣло, - кричитъ, - не въ пиджакѣ! Вы на пиджакъ не сводите! Тутъ матерiя не та! У меня кровь благороднаго происхожденiя, и ничто не можетъ меня удовлетворить! Я, можетъ, еще подумаю, но пусть сейчасъ же извиненiя проситъ!.. 

Я, конечно, не раздумывалъ, Колюшкѣ шопотомъ:  

- Извинись… Ну, стоитъ со всякимъ… 

- И пиджакъ мнѣ чтобы безпремѣнно новый! 

А Колюшка какъ вскинется на меня:  

- Чтобы я у такого паразита!..   

- А-а… Я паразитъ? Ну, такъ я вамъ пок-кажу!..  

Сейчасъ въ карманъ - разъ, и вынимаетъ  бумажку. Такъ насъ всѣхъ и посадилъ.  

- А это чи-то-ссъ?!. Паразитъ? Сами желали-съ, такъ раскусите циркуляръ! До свиданiя.  

И поешлъ. Кириллъ Саверьянычъ за нимъ пустилсяЮ а я говорю Колюшкѣ:   

- Что ты дѣлаешь со мной? Я кровью  тебя вскормилъ-воспиталъ, отъ платы тебя освободилъ по моему усердному  служенiю… А?! И ты такъ! Что теперь будетъ-то? 

- Напрасно, - говритъ, - себя безпокоили и всякому канальѣ служили! Не шпана за меня платила, которая сама сорвать норовитъ… А Кривой, пожалуй, и не виноватъ… Гдѣ падалъ, тамъ и черви. 

- Какiе черви?  

- Такiе, зеленые… и смѣется даже!..  

- Да ты что это? - говорю ему строго. - Что ты изъ себя воображаешь? 

- Ничего. Давайте чайку попьемъ, а то вамъ скоро въ вашъ ресторанъ… 

- Ну, ты мнѣ зубы не заговаривай, - говорю. - Ты у меня смотри!  

- Чудакъ вы! Чего разстроились? Я васъ хотѣлъ отъ оскорбленiя защитить…  

- Хорошо, говорю, защитилъ! Теперь онъ къ мировому за пиджакъ подастъ, въ полицiю донесетъ,  какiя ты рѣчи говорилъ… Самъ видишь, какой каверзникъ! Онъ теперь тебѣ  въ училищѣ можетъ повредить…  

А тутх Кириллъ Саверьянычъ блѣдный прибѣжалъ, рукми машетъ, галстухъ на себѣ вертитъ  въ разстройствѣ  чувствъ. 

- Ушелъ вѣдь! Должно быть въ участокъ! И меня теперь съ вами запутаютъ… Меня всѣ знаютъ, что я мирный, а теперь изъ-за мальчишки и меня! Ты помни, - говоритъ. - Я про машины говорилъ и про науку и нащотъ вѣры въ Бога и терпѣнiя… Теперь время сурьозное, а мнѣ и безъ политики тошно… Дѣло падаетъ…  

Схватилъ шапку и бѣжать. И пирога не доѣлъ. Что дѣлать! Хотѣлъ  за нимъ, совѣта попросить, смотрю - а ужъ безъ двадцати двѣнадцать: въ ресторанъ надо. А день праздничный, бойкiй, и надо начеку быть.  

Иду и думаю: И что только теперь будетъ! Что только будетъ теперь!    

 

III.

 

И какъ разъ въ тотъ день чудасiя у насъ въ ресторанѣ вышла. Игнатiй Елисеичъ новое распоряженiе объявилъ: 

- Съ завтрашняго дня  чтобы всѣмъ подковаться для тишины! 

Шибко у насъ смѣялись, а мнѣ не до смѣху. Слушаешь, что по карточкѣ заказываютъ и объясняютъ,  какъ каплунчики ришелье де-ландесъ подать, а въ головѣ стоитъ  и стоитъ, какъ съ Кривымъ дѣло  обернется. А тутъ еще господинъ Филиновъ, директоръ изъ банка, - у нихъ очень большой животъ и, будто, въ нихъ глистъ въ  сто аршинъ живетъ, въ животѣ, - который у насъ по всей картѣпрошелъ на пробахъ, очень знатокъ нащотъ ѣды, подняли крышечку  со сковородки - и никогда не велятъ поднимать, а сами всегда и даже съ дрожью въ рукѣ - и обидѣлись. Сами при пятнадцатомъ номерѣ заказывали, чтобы имъ шафруа изъ дичи съ трюфелями, а отправили назадъ.  

- Я, говорятъ, и не думалъ заказывать. Это я еще вчера пробовалъ, а заказалъ я.. - заглянулъ въ карту и ткнулъ въ стерлядки въ райскомъ винѣ. - Я стерлядки заказалъ!  

Пожалуйте! а я  такъ явственно помнилъ, что шафруа, да еще пальцемъ постучали, чтобы французскiй трюфель былъ. И метродотель записалъ на меня ордеръ на кухню. Хоть самъ ѣшь! Да на кой они мнѣ чортъ, и шафруа-то! Въ головѣ-то у меня - во-отъ!   

И что такое съ Колюшкой сталось, откуда у него такiя слова? Росъ онъ росъ, и не видалъ я его совсѣмъ. Да когда и видѣть-то! На службу уходишь рано, минуту какую и видишь-то, какъ онъ уроки читаетъ, а придешь ночью въ четвертомъ часу - спитъ. Такъ и не видалъ я его совсѣмъ, а ужъ онъ большой. И не вспомнишь теперь, какой же онъ былъ, когда маленькiй… Точно у чужихъ росъ. И не приласкалъ я его, какъ слѣдуетъ. Времени не было поласкать-то.  

И вотъ не по немъ была моя должность. А я такъ располагалъ, что выйдетъ онъ въ инженеры, тогда и службу по боку, посуду завести  и отпускать на прокатъ для вечеровъ, баловъ и похоронъ. И домикъ купить гдѣ потише, куръ развести для  удовольствiя… Очень я  люблю хозяйство! И Лушѣ-то очень  хотѣлось… И самъ вѣдь я понимаю, какая наша должность и что ты есть. Даже и не глядятъ на лицо, а въ промежутокъ стола и ногъ.  У насъ даже спецiалистъ одинъ былъ, коннозаводчикъ, такъ на споръ шелъ, что однимъ пальцемъ можетъ заказать самое полное на ужинъ при нашемъ пониманiи. Безъ слова чтобы… И какъ что не такъ - безъ вознагражденiя. Отсюда-то вотъ и  резиновыя подкладки на каблуки. Игнатiй Елисеичъ такъ и объяснилъ:  

-Былъ директоръ въ Парижѣ, и тамъ у всѣхъ гарсоновъ, и никакого стуку. Это для гостей особенно прiятно и музыкѣ не мѣшаетъ.   

А потомъ замѣтилъ у меня пятно на фракѣ, и строго приказалъ вывести или новый бокъ вставить. А это мнѣ гость одинъ объяснилъ, какъ имъ  штексъ-по-англiйски сготовить, и ложечкой по невниманiю ткнули. Гости обижаться могутъ!   

Чего жъ тутъ обижаться! Что у меня пятно на фракѣ при моемъ постоянномъ кипѣнiи? А что такое пятно? Вонъ у маклера Лисичкина и на брюкахъ, и на манишкѣ… А у господина Кашеротова, если вглядеться, такъ вездѣ и даже тутъ… Обижаются… А я не обижаюсь, что мнѣ господинъ Эйлеръ, податной инспекторъ, сигаркой брюку прожгли? А образованный человѣкъ и учитель гимназiи, и даже въ газетахъ пишутъ, господинъ… такая тяжелая фамилiя… такъ налимонился въ виду полученныхъ отличiй, что все вокругъ въ кабинетѣ въ пиру съ товарищами задрызгали, и когда я ихъ подъ ручки въ ватеръ выводилъ, то потеряли  изъ рукавнаго  манжета ломтикъ осетрины-провансаль, и какъ начали  въ коридорѣ лисицъ драть, такъ мнѣ всю манишку, склонивши голову ко мнѣ на грудь, всю манищку и жилетъ винной и другой жидкостью изъ своего желудка окатили. Противно смотрѣть на такое  необразованiе! А какъ Татьянинъ день… ужъ тутъ-то пятенъ, пятенъ всякихъ и по всѣмъ мѣстамъ… Нравственныя пятна! Нравственныя, а не матерьяльныя, какъ Колюшка говорилъ! Пятна высшаго значенiя! Значитъ, гдѣ же правда? И, значитъ, нѣтъ ея въ обиходѣ? Къ этому я ужасно въ послѣднее время склоняюсь.  

И почему Колюшка такъ все зналъ, будто самъ служилъ въ ресторанѣ? Кто же это все узнаетъ и объясняетъ даже юношамъ? Я такихъ людей не знаю. Всѣ, вообще, на это безъ ву насъ. Но кто-нибудь  ужъ есть, есть. Если бы повстрѣчать такого справедливаго человѣка и поговрить! Утѣшенiе большой… Знаю я про одного человѣка, очень рѣзко пишетъ въ книгахъ и по справедливости. И ума всеогромнаго, и взглядъ строгiй на портретѣ. Это графъ Толстой! И имя ему Левъ! Имя-то какое - Левъ! Дай Богъ ему здоровья. Онъ,  конечно,  у насъ не бываетъ и не знаетъ, что я его сочиненiя прочиталъ, какiя могъ  по теснотѣ времени, и Колюшка предлагалъ. Очень замѣчательныя сочиненiя! Вотъ если бы онъ зашелъ къ намъ да самъ посмотрѣлъ! И я бы ему многое разсказалъ и обратилъ вниманiя. Вѣдь у насъ не трактиръ,  а для образованныхъ людей…  А если съ умомъ вникнуть,  такъ у насъ вся жизнь  проходитъ въ глазахъ, жизнь очень разнообразная. Иной разъ со всѣми потрохами развертывается человѣкъ, и  видно, что у него тамъ за потроха, подъ крахмальными сорочками… Сколько людей всякихъ проходитъ, которые, можно сказть, должны учить и направлять насъ, дураковъ… И какой примѣръ!  

И вотъ тогда, въ то самое воскресенье, на моихъ глазахъ такое  дѣло происходило. И кто же это? Очень образованный человѣкъ и кончилъ курсъ наукъ въ училищѣ, въ которомъ учатъ практической жизни, и потому называется оно - практическая академiя. Значитъ, все на практикѣ. Всю жизнь   должна показывать на практикѣ. И вѣдь сынъ благородныхъ родителей и по знанiю коммерцiи совѣтникъ, Иванъ Николаевичъ Карасевъ. Неужели же ему въ практической аадемiи не внушили, какъ надо снисходить къ бѣдному  человѣку, добывающему себѣ пропитанiе при помощи музыкальныхъ способностей и музыки!.. 

Чего-чего только не повидалъ я за свою службу при ресторанахъ, даже нехорошо говорить! Но все это я ставлю не такъ ужасно, какъ насмѣянiе надъ душой, которая есть зеркало существа. 

Этотъ господинъ Карасевъ бываютъ у насъ часто, и за ихъ богатство имъ у насъ всякое  вниманiе оказывается даже до чрезвычайности. Самъ  директоръ Штроссъ иногда сидятъ съ ними и рекомендуютъ собственноручно кушанья и напитки, и готовитъ порцiи самъ главный кулинаръ, господинъ Фердинандъ, французъ изъ высшаго парижскаго ресторана ро вознагражденiи въ восемь тысячъ; онъ и по винамъ у насъ, дегустаторъ, и можетъ узнать вино даже сквозь стекло. И беретъ даже съ поваровъ за мѣста! Очень жадный. А Игнатiй Елисеичъ съ Карасева глазъ не спускаетъ и меня къ нимъ за мою службу и пониманiе приставляетъ служить, а самъ у меня выхватываетъ блюда и преподноситъ съ особымъ тономъ и склонивъ голову, потому что прошелъ высшую школу  ресторановъ. 

Прiѣзжаютъ господинъ Карасевъ въ роскошномъ автомобилѣ съ музыкой, и еще издаля слышно, какъ шоферъ играетъ на аппаратѣвъ упрежденiе публики и экипажей. И тогда даютъ знать Штроссу, а метродотель выбѣгаетъ для встрѣчи на вторую площадку. 

Пожалуй, они самый богатый изъ всѣхъ гостей, потому что папаша ихъ скончался и отказалъ десять миллiоновъ  и много фабрикъ и имѣнiй. Такое состоянiе, что нельзя прожить  никакими средствами, потому что каждую минуту у нихъ, Игнатiй Еличеичъ высчиталъ, капиталъ прибываетъ на пять рублей. А если  они у насъ три часа посидятъ, вотъ и тысяча!  Прямо необыкновенно! А одѣваются каждый разъ по послѣдней модѣ.  У нихъ часы въ бриллiантахъ и выигрываютъ бой, цѣною, будто, въ дсять тысячъ, отъ французскаго императора изъ-за границы куплены на торгахъ. А на мизинцѣ бриллiантъ съ орѣхъ, и булавка въ галстукѣ съ такимъ сiянiемъ,  что даже освѣщаетъ лицо голубымъ свѣтомъ.  Изъ себя они  красивы, черноусенькiе, но ростъ небольшой, хоть и на каблукахъ. И потомъ голова очень велика. Но только они всегда какiе-то скучные, и лицо рыхлое и томительное въ виду такой жизни. И, какъ слышно, они еще въ училищѣ были больны такой болѣзнью, и оттого такая печальная тоска въ лицѣ. 

Къ намъ они ѣздили изъ-за дамскаго оркестра, замѣчательнаго на всю Россiю, подъ управленiемъ господина Капулади изъ Вѣны. 

Нашъ оркестръ очень извѣстный, потому что это не простой оркестръ, а по особой программѣ. Играетъ въ немъ только женскiй персоналъ особеннаго подбора. Только скромныя и деликатныя и образованныя барышни, даже многiя окончили музыкальную консерваторiю и всѣ они очень красивы и строги поведенiемъ, такъ что можно сказать, ничего не позволятъ допустить и гордо себя дер жатъ. Конечно, есть, что нѣкоторыя изъ нихъ состоятъ за свою красоту и музыкальныя способности на содержанiи у разныхъ богатыхъ фабрикантовъ и даже графофъ, но вышли изъ состава.  Вообще, барышни строгiя, и это-то и привлекаетъ взглядъ. Тутъ-то и бьются нѣкоторые - одолѣть. Онѣ это играютъ спокойно, а на нихъ смотрятъ и желаютъ одолѣть.  

И вотъ поступила къ намъ въ оркестръ прямо красавица, то-оненькая и легкая, какъ дѣвочка. Съ лица блѣдная и  брюнетка. И руки у ней, даже удивительно, какъ у дити. Смотрѣть со стороны одно удовольствiе. И, должно быть, не русская: фамилiя у ней была Гуттелетъ. А глаза необыкновенно большiе и такъ печально смотрятъ.  

Я-то ужъ много повидалъ женщинъ и дѣвицъ въ разныхъ ресторанахъ: и артистокъ, и балетныхъ, и пѣвицъ, и, вообще, законныхъ женъ, и изъ высшаго сословiя и съ деликатными манерами; и содержанокъ, и иностранныхъ, и такой высшей марки, какъ Кавальери, признанная по всему свѣту, и ея портретъ даже у насъ въ золотой гостиной виситъ, - отъ художника изъ Парижа, семь тысячъ заплаченъ. Когда она разъ была у насъ и ужинала въ золотомъ салонѣ  съ высокими лицами, я ей прислуживалъ въ лучшемъ комплектѣи видѣлъ совсѣмъ рядомъ… Такъ вотъ она, а такъ я… Но только скажу, она на меня особаго вниманiя не произвела. Конечно, у ней тутъ все тонко и необыкновенно, но все-таки видно, что не безъ подмазки, и въ глаза пущена жидкость для блеска глазъ, я это знаю… но барышня Гуттелетъ выше ея будетъ по облику. У Кавальери тоже глаза выдающiе, но только въ нихъ подозрительность и разсетъ, а у той такiе глаза, что даже лицо освѣщается. Какъ звѣзды. И ккъ* она къ намъ поступила - неизвѣстно. Только у насъ смѣялись, что за ней каждый разъ мамаша старушка приходила, чтобы ночью домой проводить.  

И вотъ этотъ Иванъ Николаевичъ Карасевъ каждый вечеръ стали къ намъ наѣзжать и столикъ себѣ облюбовали съ краю оркестра, а раньше все,  если не въ кабинетѣ, то противъ главныхъ зеркалъ садились. Прiѣдутъ къ часу открытiя музыки и сидятъ до окончанiя всѣхъ номеровъ. И смотрятъ въ одно направленiе. Мнѣ-то все наглядно, куда они устремляются, потому что иы очень хорошо знаемъ взгляды разбирать  и слѣдить даже за бровью.  Особенно при такомъ гостѣ…  И глазомъ поведутъ съ разсчетомъ, и часы  вынутъ, чтобы бриллiантовый лучъ пустить прямо въ глазъю Но ничего не получаетсяю Водитъ смычкомъ, ручку вывертываетъ, а глаза кверху обращены на электрическую люстру, въ игру хрусталей. Ну, прямо небожительница и никакого вниманiя на господина  Карасева не обращаетъ. А тотъ не можетъ этого допустить, потягиваетъ шлосганисбергъ пятьдесятъ шесть съ половиной - семьдесятъ пять рублей бутылочка! - и вздыхаетъ отъ чувства, и ничего изъ этого не выходитъ.  

И вотъ сидѣли они тогда, и при нихъ для развлеченiя директоръ Штроссъ, а я въ сторонкѣ начеку стою. Вотъ Карасевъ и говоритъ: 

- Не понимаю! - рѣзко такъ. - И въ Парижѣ, и въ Лондонѣ. И я удивленъ, что… 

Очень рѣзко. А какъ гость горячо заговорилъ, тутъ только смотри. Даже нашъ Штроссъ задвигался, а онъ очень спокойный и тяжелый, а тутъ безпокойство въ немъ, и сигару положилъ. Подбородокъ у него такой мясистый, а заигралъ. Притронулся къ рукѣгосподина Карасева, а голосъ у него жирный и скрипучiй, такъ что все слышно.   

- Глубокоуважаемый… У насъ не было еще… но какъ угодно… для музыки…  

И сигару засосалъ. А Карасевъ такъ ему горячо:  

- Вотъ! Это у меня правило, и я желаю оцѣнить… И я всегда… 

А Штроссъ не отступается отъ своего.  

- У авсъ, - говоритъ, - тонкiй вкусъ, но я не ручаюсь… 

И что-то шопотомъ. Ужъ и хитрый, хоть и неповоротливый по толщинѣ. Сказывали, будто онъ ужъ заговаривалъ съ  барышней въ коридорѣ, но она очень равнодушно обошлась. А Карасевъ плечами пожали и меня пальцемъ. Вынимаетъ карточку  и даетъ мнѣ: 

- Сейчасъ же къ Дюферлю, чтобъ букетъ изъ бѣлыхъ розъ и въ середку черную гвоздику! И чтобы Любочка собрала! Она мой вкусъ знаетъ. Живѣй!

Вижу, какое дѣло начинается. А-а, плевать. Поктилъ я за букетомъ, а въ мысляхъ у меня, сколько онъ мнѣ за хлопоты отвалитъ. Вотъ и дѣло съ Кривымъ уладимъ, дамъ ему трешникъ за пиджакъ… А какъ вспомнилъ про его слова, хоть домой бѣги. Вотъ что внутри у меня дѣлается… 

Подкатилъ къ магазину, а тамъ ужъ запираются. Но какъ показалъ карточку, отмѣнили. Хозяинъ, нѣмецъ, такъ и затормошился. Руки потираетъ, спѣшитъ, барышень встормошилъ… 

- Сейчасъ, сейчасъ… Гдѣ ножъ? Проволочки скорѣй!..

Мальчишку   пихнулъ, схватилъ кривой ножикъ и прямо въ кусты.  

Сказалъ я ему, что барышнѣ Любочкѣ приказали дѣлать, а онъ и не вылѣзаетъ. Тогда  я ужъ громче. Выскочилъ онъ изъ цвѣтовъ, вынулъ изъ жилетки  полтинникъ и суетъ: 

- Скажите, что она… Ее сейчасъ нѣтъ, но скажите, что она…  Я по ихъ сдѣлаю, ужъ я знаю… Для молодой  дѣвицы букетъ, или какъ? 

И барышнямъ по-французски сказалъ, а тѣ смѣются. Сказалъ я для  кого. 

- А-а… въ ресторанѣ? Хорошо. 

И вдругъ красную розу - чикъ! 

- Изъ бѣлыхъ наказали, - говорю. - И гвоздику  черную въ середку. 

- Да ужъ знаю! - и опять съ барышнями по своему, а тѣ улыбаются. - Будетъ съ гвоздикой!  

И посвистываетъ. Роскошный букетъ нарѣзали, на проволочки навертѣли, распушили а красную-то растрепали на лепестки и внутри пересыпали.  И вышелъ бѣлый. А черная гвоздика, какъ глазъ, изъ середки глядитъ. Лентами съ серебромъ  перехватилъ и въ бантъ. Потомъ поднесъ ламп очку на шнуркѣ къ стеклянному шкафу и кричитъ: 

- Наденька, выберите на вкусъ… Нюточка!.. 

Стали онѣ спорить. Одна трубку съ серебряной змѣйкой указываетъ, а другая не желаетъ.  

- Имъ, - говоритъ, - Фрина лучше… Я его знаю вкусъ. 

А нѣмецъ и разговаривать не сталъ.  

- Змѣю - это артисткѣ, а тутъ Фрина лучше, разъ въ ресторанѣ… 

И вытащилъ изъ шкафчика. Почему Фрина - не  извѣстно, а просто женская фигурка вершковъ восьми, руки за голову, и вес такъ, безъ прикрытiя. Букетъ ей в руки, заголову, закрѣпилъ, во вставочку, и вышло удобно въ рукахъ держать за ножки. Потомъ на ленты духами спрыснулъ и въ станокъ въ картонъ помѣстилъ.  

- Осторожнѣй, пожалуйста… И скажите, что Любочка. Не помните… 

Самъ даже дверь отворилъ.  

Только я наверхъ внесъ, сейчасъ Игнатiй Елисеичъ подлетѣлъ, букетъ вытянулъ и на руку отъ себя отставилъ. И языкомъ щелкнулъ, какъ фигурку увидалъ.  

- Вотъ такъ штучка! -  и пальцемъ пощекоталъ. 

Очень всѣ удивлялись и посмѣялись. Потомъ черезъ всю бѣлую залу для обращенiя вниманiя понесъ. Всталъ передъ Иваномъ Николаевичемъ, а букетъ наотлетѣ  держитъ. Очень красиво вышло. А тотъ ему:  

- Дайте на столъ! - даже строго сказалъ и платочкомъ обтерся. 

Очень имъ букетъ понравился, и директоръ  хвалилъ. А тотъ все:  

- Вотъ мой вкусъ! Очень великолѣпно? 

- Очень, - говоритъ, хорошо, - но она какъ взглянетъ… Она отъ насъ въ театръ все собирается…  

- Пустяки… - и пальцами пощелкали.  

А тутъ пришелъ офицеръ и занялъ сосѣднiй столикъ, саблей загремѣлъ. Оркестръ играетъ номеръ, а барышни ужъ замѣтили, конечно, букетъ и поглядываютъ. Не случалось этого у насъ раньше. Ну, въ кабинетахъ бывали подношенiя разнымъ, а теперь прямо какъ на театрѣ. А Капулади и не глядитъ. Водитъ палочкой, какъ со сна. Конечно, ему бы поскорѣй программу выполнить и фундаментъ заложить. А барышня Гуттелетъ такая блѣдная и усталая смычкомъ водитъ, какъ во снѣ. А офицеръ вытащилъ изъ-за  борта стеклышко, встряхнулъ и вставилъ въ глазъ. Отвалился на стулѣ и на оркестръ устремилъ въ пунктъ,  гдѣ она въ черномъ платьѣсъ кружевами и голыми руками, сидѣла. 

Ужъ видно, на что смотритъ. Вотъ, думаю, и еще  любитель. Много ихъ тутъ у насъ. Почти всѣ любители. А онъ вдругъ меня стеклышкомъ.  

- Вотъ что… гм… 

Вижу, будто ему не по себѣ, что я ему въ глаза смотрю, а самъ о нихъ думаю. Точно мы другъ друга насквозь видимъ. 

- Это, - говоритъ, - давно этотъ оркестръ играетъ? - и глаза отвелъ.  

А я ужъ понимаю, что не это ему знать надо. Я ихъ всѣхъ хорошо знаю, - все больше обходомъ начинаютъ. 

- Такъ точно, - говорю. - Третiй годъ…  

Какъ не знаетъ… И раньше бывалъ у насъ. Знаетъ, отлично знаетъ.  

- А-а-а… - А потомъ вдругъ и перевелъ: - Кто эта, справа тамъ отъ середки, худенькая, черненькая?  

Вотъ ты теперь, думаю, вѣрно спросилъ.  

- Намъ неизвѣстно… Недавно поступили.

А тутъ оркестръ зачастилъ, къ концу, значитъ. Карасевъ и далъ знакъ метродотелю:  

- Подайте мамзель Гуттелетъ! 

Игнатiй Елисеичъ поднялъ букетъ кверху и опять его на руку отставилъ и такъ держитъ, что отовсюду стало видать, и дожидается. И всѣ стали смотрѣть, а директоръ поднялись и вышли. А барышни такъ спѣшатъ, такъ спѣшатъ, понимаютъ, что сейчасъ необыкновенное подношенiе будетъ, и, конечно, интересуются, такъ что Капулади палочкой постучалъ и рѣже  повелъ. А та-то, какъ опустила глаза отъ люстры, посмотрѣла на букетъ и какъ бы не въ себѣ стала. Только Капулади все равно. Водитъ и водитъ палочкой, какъ спитъ. Потомъ сдѣлалъ вотъ такъ, точно  разорвалъ слѣва направо, и кончилось. 

Сейчасъ метродотель перегнулся, даже у него фалды разъѣхались и хлястикъ показался отъ брюкъ, - очень пузатый онъ, - и букетъ черезъ подставки подаетъ двумя руками. Очень торжественно вышло и обратило большое вниманiе. А барышня даже откинулась на стулѣ и опустила руки. И Игнатiю Елисеичу пришлось попотѣть. Все протягивалъ букетъ въ очень трудномъ  положенiи, какъ изъ-за стульевъ что вытаскивалъ, и сталъ у него затылокъ вродѣ свеклы. И даже бокомъ изогнулся, чтобы барышню отъ публики не заслонить. Потомъ его Иванъ Николаевичъ распушилъ. А какъ онъ протягивалъ самъ-то Иванъ Николаевичъ тоже напрягались въ направленiе букета и лафитничекъ держатъ у губъ, будто пьютъ за здоровье.  А у метродотеля голосъ густой, и на всю залу отдалось:  

- Вамъ-съ… букетъ вамъ-съ отъ Ивана Николаевича Карасева!.. 

Но только это сразу кончилось. Капулади увидалъ, какъ та удивлена, самъ взялъ букетъ и поставилъ на полъ у нотной  подставки. Потомъ сразу палочкой постучалъ, и вальсъ  заиграли. А господинх Карасевъ приказали мнѣ директора пригласить.  

Конечно, стало очень понятно, для чего букетъ. И всѣ принялись барышню разсматривать. А меня даже одинъ  гость знакомый, старичокъ, пивоваренный заводчикъ, господинъ Арниковъ, очень отважный насчетъ подобныхъ дѣловъ, подозвали  и задали вопросъ:  

- Это Карасевская, что ли, новенькая, хе-хе?..  Ничего товарецъ… 

Вотъ. Какъ знакъ какой поставленъ. Это я пойму. Артисткамъ тамъ - другое дѣло, а тутъ ее и не слыхать въ музыкѣ. Это ужъ обозначенiе, что, молъ, желаю тебя домогаться и хочу одолѣть!   

Такъ явственно помню я все, потому что этотъ самый Карасевъ и потомъ меня очень безпокоили, а у меня дома такое тревожное положенiе  началось. Съ Кривого-то и началось… И много  хлопотъ мнѣ въ тотъ вечеръ выдалось по устройству замѣчательнаго пира, а на душѣ, какъ кошки… Посмотришь на окна и думаешь: а что-то дома? Ноетъ и ноетъ сердце. И вес кругомъ, какъ какая  насмѣшка. И огни горятъ, и музыка, и блескъ…  А посмотришь въ окно - темно-темно тамъ и холодно. Рукой подать, за переулкомъ, домъ барышень Пупаевыхъ, а на заднемъ дворѣ, во флигелькѣ - вонючiй флигелекъ и старый, - Луша халаты шьетъ на машинкѣ для больницы… И думается: а что завтрато?  

А господинъ Карасевъ съ директоромъ свое: 

- Она, конечно, слышала обо мнѣ? Я ей  могу мѣсто устроить въ хорошемъ театрѣ… И у меня такая мысль пришла, чтобы намъ троимъ поужинать… 

А Штроссъ ему наперекоръ, хоть и вѣжливо:  

- У насъ отъ нихъ подписка отбирается… и у насъ аристократическiй тонъ и семейный… Вы ужъ простите, глубокоуважаемый… 

А господинъ Карасевъ, конечно, привыкли видѣть полное удовлетворенiе своихъ надобностей, и настойчиво имъ: 

- Я не по-ни-маю… я не съ какой стороны…   а изъ музыки… 

И директоръ имъ объясняетъ: 

- Будьте спокойны, я поста-ра-юсь, но…  

А офицеръ вдругъ поднялся и къ Капулади. Какъ-разъ и играть кончили. Поздоровался за руку и въ ноты пальцемъ что-то… И барышнямъ поклонился, и про ноты. Въ руки  взялъ и головой такъ, какъ удивленъ. Капулади прояснѣлъ, сталъ улыбаться, и усы у него поднялись, а барышни головки вытянули и слушаютъ, какъ офицеръ про ноты имъ. Пальцемъ тычетъ и плечами пожимаетъ. Пожималъ-пожималъ, на подставку  облокотился и саблей-то букетъ и зацѣпи! И упала фрина на бокъ. Но сейчасъ поднялъ и къ барышнѣ Гуттелетъ съ извиненiемъ и все оглядывается,  куда поставить. И спрашиваетъ ее. А она вся пунцовая стала и головкой Ки внула.  Онъ мнѣ сейчасъ пальцемъ.

- Унесите. Мамзель проситъ  убрать! 

Куда убрать? Я, было, замялся, а онъ мнѣ строго такъ: 

- Несите! Чего вы стоите? Мамзель проситъ убрать! 

А тутъ метрдотель налетѣлъ и срыву мнѣ:  

- Въ уборную снести! 

И понесъ я букетъ мимо господина Карасева. Прихожу, а офицеръ съ барышнями про игру разговариваетъ, и лицо такое умное: 

- Я, - говоритъ, - самъ умѣю… Могу слышать каждую ноту… Это даже удивительно, какъ… Дамская игра, - говоритъ, - много лучше…  

А съ Капулади по-французски. А тотъ какъ котъ жмурится и головой качаетъ:  

- Та-та… снатокъ… прiятно  шюство… та-та… Еще буду играть.  

Проснулся совсѣмъ, палочку взялъ и очень тонкую  музыку началъ. 

А господина Карасева взяло, вотъ онъ и говоритъ Штроссу:  

- Это кто такой, лисья физiономiя? 

- А это князь Шуханскiй, гусаръ… 

- А-а… прогорѣлый!... - и перстнями заигралъ. 

А потомъ такъ радостно: 

- У меня планъ пришелъ!.. Всему оркестру ужинъ?.. Ну, это-то возможно, или какъ?.. Я членъ консерваторiи… Вы скажите… 

А Штроссъ ужъ не могъ тутъ ничего и говоритъ: 

- Конечно, онѣ всегда получаютъ у насъ ужинъ… Ежели согласятся… 

- Отъ васъ зависитъ!.. Вашу руку!.. 

А я-то стою позади и вижу аккуратъ его затылокъ. Онъ у нихъ очень широкiй и на косой проборъ, и выглаженъ. Стою и думаю… А-ахъ, сколько же васъ, такихъ прохвостовъ развелось! Учили васъ наукамъ разнымъ, а простой наукѣ не выучили, какъ объ людяхъ  понимать… Отцы деньги наколачивали, щи да кашу лопали, съ людей драли, а вы на такое употребленiе. И вес ниспровержено! Смотрю  ему въ затылокъ и вижу настоящую ему цѣну.  

Потомъ директоръ Штроссъ потолковали съ Капулади и барышнями и говорятъ: 

- Ничего не имѣютъ противъ, а напротивъ… 

- Вотъ видите, какой у меня всегда хорошiй планъ! Теперь, прошу васъ, обдумаемъ, чтобъ все было какъ слѣдуетъ и чтобы очень искусственно и сервировка тонкая…

А тотъ му ужъ въ хорошемъ настроенiи: 

- Я бы предложилъ въ гранатовомъ салонѣ. Ваша мысль очень хорошая… 

И пошли на совѣтъ. Еще бы не хорошая! На сорокъ персонъ  ужинъ со всѣми приложенiями! 

Ну, и вышло такъ, что, я полагаю, долго въ конторѣ счетъ выписывали и баланцъ выводили. Велѣли такого вина пять бутылокъ, которое у насъ  очень рѣдко, и прямо въ натуральномъ видѣ подаютъ, въ  корзинѣ, и бутылки какъ бы плѣсенью тронуты. Несутъ на серебряномъ блюдѣ двое номеровъ и осторожно, потому что одна такая бутылка стоитъ больше ста рублей и очень стриннаго происхожденiя. А такое у насъ есть и куплено, сказывали, у одного поляка, у котораго погреба остались отъ дѣдовъ невыпитыми, и который пролетѣлъ въ трубу. Болѣе ста лѣтъ вину! И крѣпкое, и душистое до чрезвычайности!   

Сто двадцать пять рублей бутылка! За такiя деньги я два мѣсяца могъ бы просуществовать съ семействомъ! Духовъ два флакона дорогихъ по семи рублей сожгли на жаровенкѣ для хорошаго воздуха. Атмосфера тонкая, даже голова слабнетъ, и ко сну клонитъ. Чеканное серебро вытащили изъ почетнаго шкафа, и хрусталь необыкновенный, и сервскiй фарфоръ. Одни тарелочки для десерта по двенадцати рублей! Изъ атласныхъ ящиковъ вынимали, что бываетъ не часто. Вотъ какой ужинъ для оркестра! Это надо видѣть!  И такой столъ вышелъ, такъ это ослѣпленiе. Даже когда Кавальери была - не было!  

Зернистая икра стояла въ пяти серебряныхъ ведекахъ-вазонахъ по четыре фунта. Мозговъ горячихъ изъ костей для тартинокъ -самое  нѣжное блюдо для дамъ! У насъ одна таая тартинка рубль  шесть гривенъ! Французскiй белянжевинъ - груша по пять целковыхъ штучка… Такое море всего,  такiе деликатесы въ обстановкѣ! И потомъ былъ секретъ: въ каждомъ  кувертѣ по запискѣ  отъ господина Карасева лежало на магазинъ Филе - получить  конфектъ  по коробкѣ.  

Отыгралъ оркестръ до положеннаго часу, убрали барышни  свои скрипочки и собрались. А ужъ господинъ Карасевъ  такъ это у закусочнаго стола хлопочутъ, какъ хозяинъ, и комплименты говорятъ: 

- Мнѣ очень прiятно, и я очень расположенъ… Пожалуйте начерно, чѣмъ Богъ  послалъ…

Всѣ такъ стѣснительно, а Штроссъ, какъ корабль плаваетъ, съ сигарой и очень милостиво такъ себя  держитъ, съ барышнями шутятъ. И вдругъ  господинъ Карасевъ пальцами такъ по воздуху и головой по сторонамъ.  

- Кажется, еще не всѣ въ сборѣ… 

А Капулади ужъ большую рюмку водки осадилъ и икрой закусываетъ съ крокеточкой, полонъ ротъ набилъ и жуетъ, выпуча глаза. 

- А-а-а… да… Мамзель Гуттелетъ  нэтъ… голева у ней… и мамаша прикодилъ…  

- А-а-а-а… Пожалуйста… кушайте…  

Только и сказалъ господинъ Карасевъ. И такъ стало тихо, и барышни такъ это переглянулись. И такая у него физiономiя стала… И смѣхъ и грѣхъ! Сервировали  ужинъ! А Капулади чокается и вкладываетъ. И Штроссъ чокается, и господинъ Карасевъ тоже… чокается и благодаритъ. И лицо у нихъ… физiономiя-то у нихъ, то-есть… необыкновенная! А тамъ-то, въ конторѣ-то… счетикъ-то… баланцъ-то ужъ нанизываетъ Агафонъ Митричъ, нанизываетъ безо всякаго снисхожденiя. Да съ примастью, да по тарифу-то, самому уважаемому тарифу… Да за хрусталь, да за сервизы, да за духи, да за…      

Вышелъ я въ коридоръ, смотрю - офицеръ-то  и идутъ. 

- Что это, садьба здѣсь? - спрашиваетъ про пиръ-то въ гранатовомъ салонѣ.   

- Никакъ нѣтъ, - говорю. - Это господинъ Карасевъ всю музыку, весь оркестръ ужиномъ  потчуютъ. 

Сморщилъ лобъ и пошелъ. 

И хотѣлъ я ему сказать, какой у нихъ прiятный ужинъ получился, но, конечно, это неудобно. Наше дѣло отвѣтить, когда спрашиваютъ. А очень была охота сказать. 

 

IV.  

 

Пришелъ я изъ ресторана въ четвертомъ часу. Луша дверь отперла. Всегда отпирала она мнѣ, сонъ перебивала. И вотъ спрашиваю ее про Кривого. Оказывается, не приходилъ. И гадала она на него весь вечеръ, и все фальшивыя хлопоты  и пиковки. Пустое, конечно, занятiе, но иногда выходитъ очень вѣрно. И все казенный домъ выходилъ - значитъ, какъ-бы въ участкѣ заварилъ кляузу. Фаольшивыя-то хлоплты…

- Чуетъ - говоритъ, - мое сердце… Вонъ у Гайкина-то сына заарестовали. Ужъ не онъ ли это?.. Еще  Гайкинъ-то тебя  все про Кривого пыталъ, будто онъ у него денегъ просилъ на резиновую торговлю… 

И растревожила она меня этими словами такъ, что не  могу уснуть. А это вѣрно, у Гайкина,  лавочника, сына, дѣйствительно заарестовали. Совершили обыскъ и нашли книги недозволенныя. А онъ былъ студентъ и мой Колюшка у него раньше книгами пользовался, но потомъ я самъ забралъ двѣ книги и самому Гайкину отнесъ. А Кривой всегда у нихъ въ лавкѣ  пребывалъ, будто за папиросами, и все приставалъ  къ старику резиновый магазинъ  въ компанiи открыть.  

Такъ это мнѣ вдругъ - а вѣдь Кривой это! Утромъ самъ проговрился спьяну… А про сыщиковъ я зналъ, что они разсѣяны вездѣ, но только ихъ трудно  усмотрѣть. А Кириллъ Саверьянычъ даже одобрялъ для  порядка и тишины. Но я-то знаю, что они могутъ  быть очень вредны. Агафья Марковна, сваха, разсказывала, потому что сватала одного сыщика, и онъ ей открылъ, какъ они избавляютъ  разоренiя. И когда  меня обокрали и унесли часы, сыщикъ все разыскалъ, и я далъ ему за хлопоты красную, но если нащотъ  людей то можетъ быть очень вреденъ.  Сказалъ я Лушѣ, что нѣтъ ли у Колюшки какихъ книгъ, но она меня успокоила. Пытала она Колюшку весь  вечеръ, и онъ ей побожился, что ничего нѣтъ.  

- Онъ, - говоритъ - охапку какую-то снесъ вечеромъ къ Васикову… И скажи ты, - говоритъ, - этому  Васикову, чтобъ онъ къ намъ лучше не ходилъ. Онъ все Колюшку сбиваетъ… 

Такъ мы и рѣшили. И я даже хотѣлъ просить Кирилла Саверьяныча, чтобъ онъ принесъ ему хорошихъ книгъ, настоящихъ. Про исторiю у него были, отъ которыхъ онъ умный сталъ. И вдругъ звонокъ ударилъ.  

Соскочилъ я босой, отперъ. Оказывается, Кривой и въ очень растерзанномъ видѣ. Новаго пиджака на немъ  ужъ нѣтъ, а какая-то кофта, и лицо прямо убiйственное. Такъ это у меня сперва   поднялось противъ него, не хотѣлось допускать. Но не могу слова найти, какъ ему сказать, а дорогу ему загородилъ. И онъ молчитъ. А потомъ вдругъ тихо такъ и твердо:  

- Вотъ и я! Ну, что же? Могу я войти въ свою  квартиру?  

Гордо такъ, а голосъ не свой. Однако не входитъ, а какъ бы  и просится. И хоть и въ кофтѣ, но все равно, какъ во фракѣ, и по тону слышно, что можетъ  затѣять скандалъ. И боится  какъ-будто. Дрожанiе у него въ голосѣ. Ну, думаю, завтра  я тебя, друга милаго, обязательно выставлю, только ночь переночуешь. И говорю ему строго, что спать пора и зачѣмъ такъ оглушительно звониться. А онъ вдругъ, какъ проскочитъ у меня подъ рукой и говоритъ:   

- Чи-то-ссъ? - прямо къ лицу и виннымъ перегаромъ. И какъ шипѣнье - голосъ у него сталъ. - Звонки для звона существуютъ! Заведите англiйскiе  замки! 

И скрылся въ  свою комнату. Плюнулъ  я на эти дерзкiя  слова. А Луша мнѣ покою не даетъ. 

- Болитъ у меня сердце… Поговори ты съ нимъ по доброму. Онъ спьяну-то тебѣ скажетъ, жаловался онъ на насъ или нѣтъ.  А то я ни за что не усну… Томленiе во мнѣ… 

Но я терпѣть  не могу пьяныхъ, и сказалъ, что не пойду на скандалъ. И ужъ сталъ я засыпать, Луша меня въ бокъ:  

- Послушай-ка, Яковъ Сафронычъ… Что это онъ тамъ… урчитъ  что-то… Даже за душу беретъ, а ты какъ безчувственный.  Выпроводи ты его, что ли… 

Стали мы слушать. Поглядѣлъ я въ переборку, гдѣ обои треснули, - свѣту нѣтъ, но слышно, какъ у него постель скрипитъ, и какiе-то непрiятные звуки. Такъ и рыкаетъ.  За сердце взяло какъ непрiятно. Какъ изъ нутра у него выскакиваетъ. Постучалъ я - безъ послѣдствiй. А ЛУша требуетъ: - угомони да угомони.  

- Можетъ, онъ при разстройствѣ что скажетъ… Поди! 

Зажегъ я свѣчу  и прошелъ къ нему. Вижу - лежитъ Кривой на кровати, одѣмшись, ткнулся головой въ ситцевую подушку и рыкаетъ. 

- Прохоръ Андрiянычъ… - спрашиваю. - Что это у васъ за комедiя опять? Мы тоже спать хотимъ… Такъ непозволительно себя ведете и еще по ночамъ спать не даете…  

Вывернулъ онъ голову и однимъ глазомъ на меня уставился, какъ не понимаетъ. А лицо у него въ слезахъ, и страшный взглядъ.  

- Ничего, ничего… У меня тутъ… - и показалъ на грудь. 

Первый разъ услыхалъ я настоящiй его голосъ. И очень жалко посмотрѣлъ, будто его гнать хотятъ. Зналъ я, что у него жена съ околоточнымъ сбѣжала, и сынокъ у него на пятомъ году померъ. Это онъ Черепахину открылъ. И сказалъ я ему тогда по душамъ: 

- Вы лучше объяснитесь начистоту. За пиджакъ я вамъ заплачу хоть три рубля… Зла мы вамъ  не хотѣли, а вы на насъ такъ ополчились… Будете вы  намъ зло дѣлать, вы скажите? Вы сами объявили, что сообщите, и перевернули нашъ семейный разговоръ… и мы васъ опасались, это правда… Скажите все и мы разойдемся по мирному… Что же дѣлать, разъ ваша такая спецiальность… Но не губите людей!  

А онъ привсталъ и головой такъ: 

- Такъ, такъ… Вы очень добрый человѣкъ… Продолжайте…     

- Вы, - говорю, - не думайте, что мы безчувственные какiе… Тоько скажите отъ сердца и не доводите до напрiятности… А вотъ даже какъ: я вамъ даже пирожка принесу закусить, чтобы вы не думали…  

Сказалъ, чтобы его въ чувство ввести и открыть его планы. А онъ подался ко мнѣ, уствилъ глазъ и шипитъ:      

- Чи-то-ссъ? Пир-рожка-а? Это вы что же, насмѣхъ? На тебѣ пирожка! Ты вотъ, сукинъ сынъ, такой мерзавецЪ, Кривой…  Вы меня всѣ Кривымъ!.. а мы  тебѣ пирожка? А? Вамъ за пирожокъ  надо покою  ночного? Купить  меня пирожкомъ? А утромъ вы мнѣ  пирожка  предложили? Вы два пирога  пекли и не предложили!.. Изъ-за васъ меня Гайкинъ изъ  лавки  попросилъ!.. Я вамъ прощаю! 

И такъ рукой торжественно и сѣлъ на кровать. Слышу вдругъ - топ-топ. Колюшка изъ-за двери  голову выставилъ и меня за плечо.  

- Что это вы его, съ квртиры гоните?  

- Ничего я не гоню! - говорю. - А вотъ опять… не въ себѣ…   

А тотъ, дѣйствительно, голову въ руки и трясется. Смотрю, Колюшка сморщился и подходитъ  къ Кривому, и голосъ у него дрожитъ.  

-Оставьте, пожалуйста… Что за пустяки и какъ вамъ не стыдно!..  

Тогда Кривой поднялся, запахнулъ свою кофту и такъ трагически:  

- Можете гнать! Меня сегодня изъ участка выгнали, теперь вы!..  Конецъ!

- Какъ, - говорю - выгнали? за что?   

Ничего не поймую А онъ срыву такъ: 

-Гоните въ шею! Сейчасъ прямо на улицу, въ темноту! Вы только погоните, и я въ моментъ! Не безпокойтесь…  

И не вовсе пьянъ, а такъ странно. Схватилъ подушку, гитару со стѣны сорвалъ, подъ кровать  полѣзъ, шаритъ тамъ, юлитъ, подштанники вытащилъ и въ простынку увязываетъ, книжку изъ-подъ матраса  трепаную досталъ, графа Монтекриста. И увязалъ въ узелокъ.  

- Думаете, мѣста не найду? Я и безъ мѣста могу… Все равно… 

Шебаршитъ и шаритъ вокругъ  себя. Опять изъ узла все выкидывать сталъ. 

- Можете себѣ присвоить! Не надо мнѣ ничего… За квартиру  получите изъ имѣнiя… Я разсчитываюсь… До свиданья!  

Пошелъ было, но я его за руку, стой!   

- Съ ума, - говорю, - не сходите и скандалу не дѣлайте… Куда вы пойдете, разъ ночь на дворѣ?..  

Посмотрѣлъ онъ на окно и назадъ повернулъ, на кровать сѣлъ. Тощiй онъ былъ и взъерошенный, и глаза какiе-то такiе. Видать было, что положенiе его очень отчаянное, а только храбрится въ нетрезвомъ  видѣ. Зналъ я, что у Луши онъ тридцать копеекъ занималъ и вечеромъ обѣщалъ принести и не принесъ. Очень упрямый и самъ стиралъ свои  рваные подштанники  въ комнаткѣ, чтобы люди не видали. И насилу признался, что въ участкѣ служитъ, а все хвасталъ, что приказчикомъ  въ резиновомъ магазинѣ. А это онъ раньше  въ резиновомъ-то былъ, а потомъ, послѣ разстройства, запилъ и въ писаря пошелъ.  

И спать-то мнѣ хочется, а онъ сидитъ и томитъ. Вотъ я и говорю:  

- Не принимайте къ сердцу… Прогнали - другое мѣсто найдете… Мало ли мѣстовъ!..  

А онъ мнѣ гордо такъ:  

- Во-первыхъ, меня  не прогоняли! Я самъ приставу въ морду плюнутъ! У меня тетка въ имѣнiи, у  ней сто тысячъ въ банкѣ!.. Чи-то-ссъ?! Извините-съ… Я не какой-нибудь обормотъ!  

- Ну, и хорошо, и не напускайте на себя…  

- Ну, это не ваше дѣло! Выговоры мнѣ! А можетъ, я навралъ? Чи-то-ссъ?! И не знаете, гнать меня или нѣтъ… Вотъ молодой человѣкъ мнѣ пиджакъ изгадилъ, а я, можетъ, всѣ его пиджаки и брюки уничтожилъ однимъ почеркомъ пера?! Чи-то-ссъ?!  

Вижу, что спятилъ, и ломается. А Колюшка стоитъ  блѣдный, и губы у него трясутся.  

- Ничего-съ… я шучу - и все навралъ. Никогда я сыщикомъ  не былъ! Не былъ я сы-щи-комъ! Чи-то-ссъ?  Запомните это! Хорошенько запомните!!. А-а… стереглись! Гайкину напѣли! Онъ бы мнѣ дѣло въ компанiи открылъ - шинами торговать… Лѣзетъ человѣкъ въ  мурью, а вы его такъ вотъ, такъ… кулакомъ въ морду?! Нате вотъ, плюнте мнѣ въ морду, нате!.. Молодой человѣкъ! Плюнте!.. Вы про политику можете говорить… понимаете все… плюнте!.. Вашего парикмахера склизкаго позовите… плюю-уйте!..  

Ревѣть началъ и все тянетъ у-у-у Колюшка его трясти  за плечо. 

- Что вы говорите? Неправда!.. Мы не такiе!.. 

А тутъ Луша изъ-за двери выглядываетъ. Увидалъ онъ ея и поднялся.  

- А вы, Лукерья Семеновна, не тревожьтесь… Я вамъ тридцать копеекъ завтра… вотъ съ гитары… я еще не все пропилъ… успокойтесь… 

И вдругъ Черепахинъ  и входитъ въ одномъ бѣльѣ. 

- Простите за костюмъ… Да ты угомонишься?  Какъ вошь на пирогѣ! Наталью Яковлевну   и всѣхъ будишь! Чортъ ты послѣэтого! 

Но я его остановилъ и говорю, что человѣкъ до умопомѣшательства дошелъ. А онъ очень горячiй и всегда за насъ.  

- Знаю, какое у него помѣшательство! Ему бы теперь ассаже на двугривенный. Такъ ты прямо скажи, и такъ дамъ, а то важничаешь… 

А Кривой посмотрѣлъ  такъ укоризненно и загорѣлся: 

- Всѣ супротивъ меня! Ну, такъ знайте! Я всѣмъ  присчиталъ: и приставу подлецу, и дорогой супругѣ, и всѣмъ!.. И всѣмъ вамъ языкъ покажу! Будьте  покойны! Итоги подвевдены. Простите меня, молодой человѣкъ! А тридцать коппекъ и за квартиру за двѣнадцать дней получите… Вотъ съ гитары… 

И подаетъ Лушѣ гитару. А она замахала руками и не беретъ.  

- Я предложилъ… какъ знаете… Ну-съ, прощайте, до радостнаго утра!  

Сдѣлалъ шагъ впередъ и сталъ руку протягивать, а самъ глазомъ насъ сверлитъ. А Черепахинъ ему:  

- Пошелъ ты! Ломается какъ обезьяна… Это въ тебѣ даже и неискренно, а такъ одна трагедiя глупая…  

- Ну, какъ угодно… Какъ угодно… 

И вдругъ свѣчу у меня и потушилъ.  

- Занавѣсъ, - говоритъ, - опущенъ!  

Такой странный оказался человѣкъ. Напустилъ-напустилъ на себя… Легли мы, а на душѣ муть.  

Слышу, чиркнулъ спичкой за переборкой. Приглядѣлся я глазомъ въ щель - Кривой лампочку на стѣнкѣ зажегъ. Потомъ сталъ узелокъ свой вытряхивать  и все головой качаетъ. Потомъ поднялся, послушалъ  и гитару на стѣнку повѣсилъ, а поштанники и графа Монтекриста подъ кровать сунулъ. Остановился середь комнаты и осматривается. На углы посмотрѣлъ, на иконку  въ уголочкѣ. Глаза ладонями закрылъ и затрясъ головой. Потомъ за волосы себя дергать сталъ да крѣпко. Потомъ подошелъ къ оконцу на помойку и смотритъ. Прижался носомъ къ стеклу и смотритъ. И въ тишинѣ слышно, какъ надъ головой, гдѣ у насъ машинистъ  съ желѣзной дороги жилъ, граммофонъ камаринскаго играетъ.  А тамъ именины были. А Кривой все въ окно глядитъ, въ темень… Такъ я и заснулъ.  

А на утро, только на службу итти,  ужъ Колюшка въ училище ушелъ, - непрiятность. Управляющiй домовъ барышень Пураевыхъ, Емельянъ Иванычъ Ландышевъ. Такъ и такъ, съ перваго числа надбака вамъ въ пять рублей! 

- Почему такой надбавка? Прошлый годъ набавляли… 

- По плану. Обязательно велѣно… Я не при чемъ, съ меня спрашиваютъ. У барышень расходы болльшiе, и имъ не  хватаетъ. Даже обижаются на меня…

- Это вашъ произволъ, - говорю. - Я знаю очень хорошо барышень, онѣ образованныя и стараются для  попечительства. У нихъ вывѣска даже… 

А онъ мнѣ и говоритъ: 

- Это ничего не составляетъ, а каждый хочетъ себѣ пользы. Сами онѣ не  доходятъ, а съ меня спрашиваютъ… Хотите  платите, не хотите, какъ хотите… 

Вотъ какъ! Какъ заколдованный кругъ. И накалили же меня этими прибавками и надбавками! Да-а… Я это теперь очень хорошо понимаю. Сами не доходятъ… Музыкальные вечера у нихъ и ужины… И въ попечительствахъ пекутся… барышни Пупаевы, дай имъ Богъ здоровья… Онѣ всѣ науки проходили въ пансiонахъ, и заграницу ѣздятъ, и имъ, конечно, не хватаетъ. И сами лотереи устраиваютъ, и салфеточки вышиваютъ… И какъ же имъ можно проникать въ  дѣла, когда это даже и не барышнины дѣла! Нѣжны онѣочень и тонки, и имъ, конечно, не хватаетъ… Эхъ, не то говорилъ ты, Кириллъ Саверьянычъ, не то! Отъ этого оборотъ! Оборотъ капиталовъ! Что тебѣ за прически и локоны по сто рублей съ  головы платятъ! Такъ и мнѣ двугривенный платятъ эти барышни Пупаевы и другiе… Ну, такъ и я имъ платилъ рублями, и они принимали, потому что это ихъ не касается! Знаю я, какой это оборотъ! на собственной шкурѣ знаю я всѣхъ этихъ барышень Пупаевыхъ и другихъ, дай имъ Богъ здоровья!  Да онѣ и безъ здоровья здоровы, потому что поютъ и играютъ… 

А квартиръ нѣтъ. Много домовъ настроено, а жить негдѣ, потому что всѣ хотятъ имѣть доходы по плану. И такъ это меня разстроило… 

 

V.

 

Постучался я къ Кривому, чтобы поговорить, какъ слѣдуетъ, въ трезвомъ состоянiи, но онъ спалъ и дверь заперъ на крючокъ. И Луша-то сказала, пусть проспится послѣ куража, а то злой будетъ. И тсали мы  разсуждать - гнать его или оставить. Что съ него возьмешь, какъ онъ безъ мѣста! И тетка-то его съ вѣтру. И раньше, бывало, все про тетку, а потомъ отрекался. Такой гордый человѣкъ! И такъ все обернулъ ночью, что словно мы его обидѣли. А это въ немъ происхожденiе такое капризное. Хвасталъ, что у него мать изъ дворянской крови и содержанкой жила у губернатора, и, можетъ, онъ даже  сынъ губернатора,  а не золотарика. Черепахину все изливалъ: “Мнѣ бы надо по малой мѣрѣ чиновникомъ быть и начальствовать, а я до такой степени опустился. Но только я письмо въ газеты накатаю и отца своего, подлеца,  такъ изображу, что его съ мѣста прогонятъ, или пусть  мнѣ тыщу рублей пришлетъ, -велосипедными шинами торговать буду!”   

Такiя вокругъ себя сѣти распространилъ, думаетъ - и не узнаютъ, а просто стыдно ему было  при его положенiи. Вотъ и вралъ.  

Пришелъ я въ ресторанъ, а въ офицiантской наши очень горячо разсуждаютъ. А это Икоркинъ. Маленькiй такой и черненькiй, какъ блоха, но очень цѣпкiй и можетъ говорить.  И Икоркинымъ-то его прозвали на-смѣхъ, - очень любилъ, какъ поступилъ, икорку съ ложечекъ  и тарелокъ слизывать.  Оказывается, общество устраивается для всѣхъ офицiантовъ, для поддержки. Вотъ икоркинъ и требовалъ, чтобы записывались, по полтиннику въ разсрочку. Но только насъ метродотель разогналъ  и оштрафовалъ Икоркина на рубль за грубость.  Потомъ мнѣ: 

- Бери букетъ, который барышня забыла, вези на квартиру! Карасевъ записку прислалъ, велѣлъ.  

Поставили въ картонку, пошелъ я по адресу. И не спросилъ, нуженъ ли отвѣтъ, дорогой ужъ вспомнилъ. Пришелъ, на третiй этажъ поднялся. Старая барыня отперла. Что такое?  Букетъ барышнѣ отъ господина Карасева изъ ресторана. Плечами пожала и зоветъ:  

- Аля, что такое? Букетъ тебѣ!.. 

Вышла та, тоненькая такая, въ фартучкѣ, прямо какъ дѣвочка. Вырвала у барыни картонку, и ушли онѣ. Слышу, разговоръ у нихъ горячiй по-французски. И та кричитъ, и другая… А я жду, будетъ ли отвѣтъ какой. А ко мнѣ дѣвочка вышла черненькая и мальчишка. Стоятъ и смотрятъ. Мальчикъ еще спросилъ  меня, кто я такой, а потомъ и говоритъ:   

- Таъм наша Аля работаетъ, гдѣ обѣдаютъ… 

А дѣвочка мнѣ куклу принесла показать, такая  занятная. И вдругъ барышня выбѣгла ко мнѣ и такъ гордо:  

- Можете итти, не будетъ отвѣта!..  

Такъ гордо, что и не думалъ отъ нея. И лицо такое злое сдѣлала. Мальчишку дернула за руку, такъ и отскочилъ, и за мной дверь -хлопъ! Какъ вылетѣлъ я все равно! Плюнулъ даже. Провались они всѣ, а я еще ее пожалѣлъ.  

И день этотъ выдался очень горячiй, потому что въ золотомъ салонѣ свадебный ужинъ на двѣсти перонъ - сынъ губернатора женился на дочери фабриканта Барыгина, по двадцать рублей съ персоны безъ вина! а въ угловой гостиной юбилей дѣлали директору гимназiи. И метродотель въ наказанiе, что букетъ я отъ офицера принялъ, отрядилъ меня къ юбилею. А юбилей  - что!  Чиновники!.. Только разговоры, и еще  разсматриваютъ - двугривенный или пятиалтынный… 

Начались завтраки. И уморилъ тутъ меня пакетчикъ!  

Вотъ поди ты, что значитъ капиталъ! Прямо даже непонятно. Мальчишкой служилъ у пакетчика, а теперь въ такой модѣ, что удивленiе. Домовъ наставилъ прямо  на страхъ всѣмъ. И ничего не боится. Ставитъ да ставитъ по семь да по восемь этажей. Такъ его господинъ Глотановъ и называетъ - Домострой! А настоящая ему фамилiя - Сёминъ, Михайла Лукичъ. Выстроилъ этажей въ семь на сто квартиръ и сейчасъ заложитъ по знакомству съ хорошей пользой. Потомъ опять выстроитъ и опять заложитъ. Такимъ манеромъ домовъ шесть воздвигъ. И совсѣмъ необразованный, а вострый. И насмѣшилъ же  онъ меня!   

По случаю какого торжества - неизвѣстно, а привезъ съ собою въ ресторанъ супругу. И въ первый разъ привезъ, а самъ года три ѣздитъ. Какъ вошла  да увидала все наше великолѣпiе, даже испугалась. Сидитъ въ огромной шляпѣ, выпучивъ глаза, какъ ворона. А я имъ служилъ, и слышу, она говоритъ: 

- Чтой-то какъ мнѣ не ндравится, на людяхъ ѣсть… Чисто въ театрѣ… 

А онъ ей рѣзко:  

- Дура! Сиди важнѣй… Тутъ только капиталисты, а не шваль…  

Она ежится, а онъ ей: 

- Сиди важнѣй! Дура!  

А она свое:  

- Ни въ жисть больше не  поѣду! Всѣ смотрятъ…  

А онъ ее дурой! Умора!  

- А мнѣ такъ, говоритъ, наплевать на всѣхъ, что смотрятъ!   

Даже не такъ сказалъ, а по уличному: 

- На всѣхъ, говоритъ, мнѣ… Я привыкъ къ свѣту…  

Не хорошо сказалъ. Я-то, я-то понимаю даже ихъ необразованiе.  И манитъ меня: 

- Человѣкъ! Дай мнѣ чего полегшее… - Прищурился на нее и говоритъ: - Дай мнѣ… соль!  

А она такъ глаза выпучила - не понимаетъ, конечно. А онъ-то и доволенъ, что дуру нашелъ. А самъ недавно за  артишоки бранился: 

- Я, - говоритъ, - думалъ, что мясо на французскiй манеръ, а ты мнѣ какую-то рѣпу рогатую подаешь! 

Вона! И какъ принесъ я имъ камбалу, онъ и говоритъ супругѣ:  

- Вотъ тебѣ соль, ѣшь - не бойся… Это рыба, въ  морѣ на сто  на сто верстъ въ глубинѣ живетъ!  

Умора, ей Богу! И самъ-то не ѣстъ, и никогда въ компанiи не ѣлъ, а тутъ для удивленiя заказалъ. А она шевельнула вилкой и говоритъ:   

- Чтой-то какъ она и на рыбу не похожа… А не вредная?  

Да какъ распробовала въ пару-то, ароматъ-то отъ нее, и назадъ:  

- Да она тухлая совсѣмъ.. Михайла лукичъ! 

Не понимаетъ, что такой отъ нея запахъ постоянный. Тухлая! Ужъ и  смѣялся онъ, вотъ какъ покатывался! 

- Эту рыбу-то только француженки  употребляютъ… ду-ура!..  

А она чуть не плачетъ, красная,  какъ свекла, стала, и въ прыщахъ. 

- Мнѣ бы, - говоритъ, - лучше бѣлуги бы… 

А онъ-то ей: 

- Не страми ты меня передъ лакеями, ѣшь! Тутъ за порцiю три съ полтиной!..  

И ни малѣйшаго стыда! А она ѣстъ и давится. И случилось нехорошо - въ салфетку даже. А онъ ей угрожаетъ: 

- Дура! Никогда больше не возьму. Необразованная!... 

Сейчасъ подозвалъ меня и такъ важно:  

- Дай ей… ар-ти-шоковъ! 

Вотъ! Это ужъ насмѣхъ. Потому гдѣ ей съ артишоками управиться? Вотъ какiе люди. А самъ-то, самъ-то! Какъ-то привезъ въ кабинетъ дѣвочку лѣтъ пятнадцати, такъ… портнишечку, и напоилъ. Самому лѣтъ пятьдесятъ, а она дѣвчоночка совсѣмъ. И ту-то, ту-то тоже кормилъ по необыкновенному, потѣшался. Устрицъ давалъ, лангустовъ, миногъ… Нарочно съ метродотелемъ совѣщался, какъ бы почуднѣй. Портнишечку!.. 

Все своими глазами видѣлъ и самъ служилъ. И какъ иной разъ мерзитъ и мерзитъ. И образованные тоже… И никто не скажетъ… И ничего! Хамы, хамы и халуи! Вотъ кто халуи и хамы! Не туда пальцами тычутъ!.. Грубо и неделикатно  въ нашей средѣ, но изъ насъ не откажутся на такiе поступки… Т пьянство, и женъ бьютъ, вѣрно, но чтобы доходить до поступковъ, какъ доходятъ, чтобы догола раздѣвать да на четверенькахъ по коврамъ  чтобы прыгали, - это у насъ  не встрѣчается.  Для этого особую фантазiю надо.  Теперь меня не обманешь, хоть ты тамъ что хочешь говори всякими словами, чего я очень хорошо послушалъ  въ разныхъ собранiяхъ, которыя у насъ  собирались и разсуждали про разное… Банкеты были необыкновенные,  со слезой говорили, а все пустое… Ужъ если здѣсь  нѣтъ настоящаго проникновенiя, такъ на моментъ  только все и испаряется, какъ послѣ куража. Вонъ теперь  полнымъ-полны рестораны, и опять бойкая жизньЮ опять все идетъ, какъ раньше… Эхъ, Колюшка! Твоя правда! Теперь и самъ вижу, что такое благородство жизни… И гдѣ она, правда?  Одинъ незнакомый старикъ растрогалъ меня и вложилъ въ меня  сiянiе правды… который торговалъ теплымъ  товаромъ… А эти… кушаютъ и пьютъ, и разговариваютъ  подъ музыку… Другихъ не видалъ. 

И смѣялся, дѣвчоночка-то, портнишечка-то, смѣялась… какъ коньякомъ ее повеселили… И потомъ, потомъ туда… У насъ такой проходъ есть… плюшемъ закрытый проходъ… Чистый, ковровый и неслышный проходъ есть. И потомъ въ этотъ проходъ прошли… 

Въ номера проходъ этотъ ведетъ, въ особые секретные номера съ разрѣшенiя начальства. И само начальство ходитъ этимъ проходомъ. Тысячи ходятъ  этимъ проходомъ, образованные и старцы съ сѣдинами и портфелями, и разныхъ водятъ и съ того, и съ этого хода. На свиданье… И былъ тамъ у насъ и сейчасъ есть Карпъ, аховый нащотъ дѣловъ этихъ. Какъ пораскажетъ, что за этими проходами творится! Жены изъ благородныхъ семействъ являются подъ секретомъ для подработки средствъ и свои  карточки  фотографическiя подъ высокую  цѣну въ альбомы отдаютъ. И альбомы эти съ большимъ секретомъ въ руки даются только людямъ особеннымъ и капитальнымъ. Тамъ стѣны плюшемъ обиты, и мягко вокругъ, и ковры… и голосъ пропадаетъ въ тишинѣ, какъ подъ землей. И ужъ съ другого конца  выходятъ гости  съ портфелями, и лица сурьозныя, какъ по дѣламъ… А дѣвицы и дамы черезъ другiе проходы.  И всѣ это знаютъ и притворяются, чтобы было честно и благородно! Теперь ничему не вѣрю, хоть ты мнѣ въ лепешку расшибись въ прiятномъ разговорѣ. Тысячи въ годъ проживаютъ, все прошли, все опробовали и еще  говорятъ, что за правду могутъ стоять! Одинъ пустой разговоръ.  

И вотъ прохлды… И самъ Карпъ  чуть однажды не полетѣлъ, а очень испробованный и крѣпкiй человѣкъ. Крикомъ одна  кричала и билась, такъ постучалъ онъ въ дверь. И такой вышелъ скандалъ за безпокойство, что чуть было  нашъ ресторанъ  со всѣми проходами  не полетѣлъ!   

И вотъ какъ подавалъ я имъ артишоки, замутило-замутило меня, дрожанье такое  въ груди.  Непрiятность, конечно, дома, а еще у меня сердце нехорошее, жмется и бьется: капли ландышевыя пью. И такъ мнѣ  подкатило, хоть тутъ въ залѣ ложись, терпѣнья нѣтъ.  Пакетчикъ меня пальцемъ манитъ, а я итти   не могу. И вдругъ товарищъ подходитъ и говоритъ:  

- Скорѣй, жена тебя спрашиваетъ  что-то… 

Перемогся я, подошелъ къ столу.   

- Нарзану мнѣ дай, а ей солянки…   

Побѣжалъ я въ офицiантскую, а Луша сидитъ въ платочкѣ, блѣ-ѣдная…  

- Скорѣй, скорѣй! Кривой повѣсился!..   Околоточный послалъ…  

Не понялъ я сперва, только испугался. А она чуть не плачетъ: 

- Скорѣй, скорѣй! Полна квартира народу… никого нѣтъ…  

Сталъ одѣваться, пальто никакъ не вздѣну. А та-то мнѣ:  

- Скорѣй, скорѣй… запутаетъ онъ насъ… околоточный сказалъ… 

Прибѣжалъ я на квартиру. Народъ со двора въ окна лѣзетъ, а въ квартирѣ полицiя. Вошелъ въ его комнатку, а ужъ онъ на полу  лежитъ, какъ былъ въ рваной кофтѣ… На ремешкѣ онъ задавился отъ брюкъ.  На спинѣ лежитъ, руки такъ свело и въ кулаки, какъ грозился. . А на лицо  какъ взглянулъ… страшный-страшный. Языкомъ дразнится. Одинъ глазъ сощуренъ, а другой выперло, смотритъ. Еще ночью такъ все рожи корчилъ.  

Околоточный нашъ, Александръ Иванычъ, у окошечка сидитъ, куритъ, въ рукѣ записку держитъ  и строгiй. И околоточный-то знакомый: ему по дешовкѣ вино иной разъ доставлялъ, послѣ баловъ которое… Намъ метродотель съ уступкой продавалъ.  

- Ждать тебя мнѣ тутъ? Что это у васъ тутъ за безобразiе?!  

И пальцемъ въ Кривого, и морщится. Точно я самъ его удавилъ. 

- Что знаешь, какiя причины?  Нѣтъ ли чаю стакана… 

И всегда обходительный былъ, а тутъ даже про  чай строго. А я совсѣмъ разстроился, ничего не понимаю.  

- Непрiятность тебѣ будетъ… - и запиской по ладошкѣ хлопнулъ. - Сынъ гдѣ? Его я долженъ опросить… Чернилъ!  

Сейчасъ ему чернилъ и чаю подали, ждемъ… 

- Прикройте его чѣмъ… Связался съ дрянью, вотъ и… Голову закройте! 

Даже его взяло. А Черепахинъ тутъ какъ тутъ. 

- почему вы такъ выражаете про мертвое тѣло? Занесите въ протоколъ.  

- А ты, - говоритъ, - кто такой? Вонъ отсюда! Тутъ допросъ. Кто онъ такой?  

А тотъ очень горячiй и сейчасъ зубъ  за зубъ:  

- Почему мнѣ ты говорите? Я совмѣстный квартирантъ и хочу показанiе дать о причинахъ. Я все знаю. 

И началъ такъ развязно, смѣшкомъ:  

- Вотъ какъ было. Утречкомъ такъ, часовъ въ десять, конечно, выхожу я изъ ватеръ-клозета, смотрю… 

Но околоточный ему сейчасъ:  

- Вонъ! Самъ вызову! Очистить  комнату!  

Всю публику выгналъ изъ квартиры. Остались  дворникъ да пачпортистъ нашъ, а Черепахину арестомъ пригрозилъ за  противодѣйствiе. Насилу я его  увелъ. 

- Ну-съ, теперь по пунктамъ…    

И читаетъ  записку, что вотъ съ квартиры  его гнали…  

- Такъ. Вы гнали его, значитъ, съ квартиры… Гналъ?  

Объяснилъ все и про ночь разсказалъ. Записалъ и дальше:  

- Это не важно, а вотъ…   

Вслухъ прочиталъ все письмо. Оказывается, онъ на всѣхъ доносы написалъ и про насъ, и теперь боится суда. И очень обиженъ на всю жизнь. И про стаканъ  помянулъ, и про разговоры.  Прочиталъ околоточный и сморщился.  

- Вотъ какая канитель! Долженъ дознанiе вести, тутъ про политику… Какiя слова твой сынъ про политику говорилъ? Лучше чистосердечно… все равно записка въ производство пойдетъ…  вотъ какая канитель!..   

Отрекся  я, и Луша тоже, а Черепахинъ изъ-за двери кричитъ:  

- Знаю, меня извольте допросить!  

Такъ я даже удивился на него. Такъ былъ расположенъ - и вдругъ. А околоточный обрадовался.  

- Позвать его! Что про политику? Твое показанiе по пункту!   

А тотъ, вижу, хитрое лицо сдѣлалъ и началъ:   

- Не твое, а ваше! Про политику - нуль, а вотъ  какъ было: утречкомъ, конечно, выхожу я изъ ватерклозета, смотрю… 

Прямо насмѣхъ. Ужъ потомъ самъ мнѣ  говорилъ, чтобы обозлить. Сейчасъ его околоточный выгналъ и пригрозилъ. А я на Кирилла Саверьяныча сослался:  Уважаемый человѣкъ и знакомый околоточному. Сейчасъ за нимъ погнали: неподалечку, черезъ  улицу жилъ.   

Пришелъ очень сильно испуганный, съ околоточнымъ за руку и по отчеству и очень умно сталъ объяснять: 

- Развѣ вы меня не знаете? Развѣ, - говоритъ, - я могу въ моемъ присутствiи  позволить нащотъ чего?.. Я приверженъ къ администрацiи, и мнѣ даже обидно съ вашей стороны такое недоразумѣнiе…  

А околоточный въ записку:  

- Что же дѣлать, разъ я по обязанности долга… Я очень хорошо знаю… 

А Кириллъ Саверьянычъ посмотрѣлъ  на Кривого и говоритъ:  

- Даже послѣ смерти напакостилъ! И все  изъ пиджака!  

А околоточный сейчасъ въ протоколъ:  

- Изъ какого пиджака? Объяснитесь.  

Кириллъ Саверьянычъ бородку оттянулъ  и сдѣлалъ лицо очень умное и даже какъ обидѣлся.  

- А вотъ какъ. Сидѣли мы за пирогомъ и разсуждали…  про жизнь. И Кривой слушалъ у двери. И тогда молодой человѣкъ, ихъ сынъ - ученикъ реальнаго училища, сталъ укорять его, вотъ этого самаго  Кривого, зачѣмъ  онъ такъ исполняетъ свои обязанности, то-есть пьянствуетъ, и сказалъ, что это такъ не годится… и вообще… нельзя такъ въ политикѣ жизни… Вотъ она и есть политика… политика жизни… обиходъ… Такъ сказать, если выразить по ученому…  

- Вѣрно! - подтвердилъ и околоточный. - Это понятно.  

- Вотъ. Необразованный человѣкъ не пойметъ, конечно, а образованный… это понятно. И я ему, этому  самому Кривому, сталъ объяснять даже изъ Евангелiя… нащотъ  властей и про жизнь… А онъ вдругъ  обозвалъ всѣхъ насъ золуями… - это вы обязательно запишите! - и тогда молодой человѣкъ, а ихъ  сынъ, дѣйствительно, бросилъ на полъ стаканъ въ его направленiе и попалъ въ пиджакъ, и  забрызгалъ… Вотъ онъ обидѣлся и сказалъ, что донесетъ на всѣхъ, и побѣжалъ  въ участокъ. Это сущая правда.  

Такъ складно у него вышло. Ну, конечно, что тому, разъ онъ мертвый? А то бы канитель. Время очень  строгое было. И околоточный подтвердилъ:  

- Былъ онъ тамъ, вѣрно, и наскандалилъ. Мы его  совсѣмъ прогнали. Ну, это не относится… 

И зачеркалъ въ протоколъ. А Кириллъ Саверьянычъ въ окошечко  смотритъ. И вдругъ съ чего-то обидѣлся и опять:  

- Не понмаю, при чемъ тутъ я… Отъ работы отрываютъ…  

А околоточный ему:     

- Намъ  пуще эти канители надоѣли, но законъ такой. - И мнѣ запросъ: Какой  доносъ онъ на вашего сына послалъ и куда? Тутъ въ запискѣ есть…  

И показалъ перышкомъ на Кривого.  

- Да какой же доносъ, разъ онъ пьяный былъ!  - говорю. 

- Мало ли что! Пьяные-то и проговариваются. О чемъ доносъ?  

Да что я, Святой Духъ, что-ли?  Такой придира! 

А тутъ Колюшка и входитъ  изъ училища. Какъ  узналъ все,  такъ и окаменѣлъ.  

А околоточный сейчасъ его на допросъ:  

- Объясните показанiе! Вотъ что онъ въ письмѣ пишетъ…  

Прочиталъ ему. Колюшка смотритъ на него и какъ ничего не понимаетъ.  

- Ну-съ, - говоритъ. - Какой доносъ онъ послалъ и куда? 

А Колюшка стоитъ помертвѣлый  и шопотомъ такъ: 

- Мы его, мы… Господи! 

И за голову схватился. А околоточный - чиркъ въ протоколъ. 

- Что это значитъ? - спрашиваетъ. - Тутъ у васъ путаница… Какъ же это вы? Что - вы…?  

Кириллъ Саверьянычъ тутъ осерчалъ.  

- Что же вы, подозрѣваете, что они его удавили? Онъ нравственно думаетъ… отъ обиды… Онъ же самъ въ письмѣ пишетъ!.. Можетъ быть и меня вы въ чемъ подозрѣваете?  

- Не подозрѣваю васъ, - говоритъ, - а все-таки странно. Какъ же это вы… Вы скажите  чистосердечно…  

А мой-то взглянулъ на Кривого, сморщился и убѣжалъ изъ комнаты. А околоточный мнѣ строго:  

- Вернуть его! Я именемъ… требую. Позвать!  

Побѣжалъ я за Колюшкой. А онъ уткнулся головой въ окно, такъ въ шинели и стоитъ. Обернулся да какъ зыкнетъ: 

- Уйдите! Не могу я, не могу!  

Я его и такъ, и сякъ, - нѣтъ!  

- Вотъ, - говоритъ, что мы сдѣлали! И это я, я…  

Прихожу въ комнату къ нимъ, а околоточный  что-то оправляется и шопотомъ съ Кирилломъ Саверьянычемъ. И лицо у него ничего, не строгое. А Кириллъ Саверьянычъ сдѣлалъ такую злую физiономiю и вдругъ на меня:  

- Не понимаю вашего сына! - на вы сталъ. - И Александръ иванычъ удивляется… Какъ онъ у васъ неразвитъ и глупъ!  

А околоточный ничего.  

- Онъ, должно быть, протокола испугался… ну, какъ-нибудь покончимъ… - далъ подписать и щелкнулъ портыель. - Доносы меня безпокоятъ… Хотя вы не безпокойтесь, потому что я такъ и записалъ, что нашелъ трупъ съ явными признаками удавленiя… самоубiйства… Мм-да-а…  

А Кириллъ Саверьянычъ меня ногой. А околоточный въ окно смотритъ и думаетъ.  

- Ну-съ, мы его сейчасъ заберемъ… Погода-то какая! опять грязь…. 

А Кириллъ Саверьянычъ опять меня ногой.    

Велѣлъ околоточный брать Кривого и въ карету помощи. Понесли его и гитару забрали, и что было, какое имущество. Ну, конечно, я проводилъ околоточнаго въ сѣни и попросилъ, чтобы, вообще… не было какой канители… И онъ любезно мнѣ: 

- Ничего, теперь, кажется, все ясно… Кляузникъ былъ… Отлично его знаю.  

Вернулся я въ квартиру, а Кириллъ Саверьянычъ какъ накинется на меня:  

- Вотъ какъ вы цѣните отношенiе! И меня запутали! Я изъ-за васъ теперь въ протоколъ  попалъ? Запутали  вы меня! Изъ-за всякаго мальчишки… Онъ у васъ на языкъ не воздержанъ, а я тутъ по чужому дѣлу! У меня  и такъ  расходовъ много… Нѣтъ, мнѣ надо быть подальше… Я теперь вижу…  какъ людямъ  снисходить…  

А тутъ Колюшка и влетѣлъ.  

- Пожалуйста! Можете уходить… Вонъ!  

- Какъ, вонъ? Ты… смѣешь? Онъ при тебѣ смѣетъ?  меня? - это онъ мнѣ-то! - Щенокъ! дрянь  эдакая, шваль, молокососъ! Тебя еще пороть надо, мерзавца безмозглого! Я тебѣ еще покажу, какiя ты слова говорилъ! 

Я совсѣмъ растерялся, а Колюшка одно и одно:  

- Вонъ! вонъ! Папаша въ васъ не нуждается, въ вашемъ снисхожденiи!

А у того глаза заюлили, не знаетъ что сказать. Даж епозеленѣлъ.  

- Твое, - говоритъ, - мерзавецъ, счастье, что свидѣтелей нѣтъ, а по закону я отца не могу  притянуть!  И я самъ, самъ ухожу.. самъ! Ноги моей не будетъ! - Потомъ скосилъ на меня  глаза и кипитъ: - Только у такихъ и могутъ быть такiе… хулиганы!   

Ни за что обидѣлъ  и ушелъ. Чуть, было, мой его не растерзалъ. Схватился, но я его за руку удержалъ. Потомъ ушелъ къ Наташѣвъ комнату и затворился. Вотъ какъ обернулось! Такая непрiятность, и даже Кириллъ Саверьянычъ, котораго я уважалъ, оказался  такимъ занозливымъ. А тутъ еще доносъ какой-то  Кривой послалъ…   

Пошелъ я къ Лушѣ, - на постель прилегла отъ сердца, - она мнѣ:  

- Мочи моей нѣтъ… засудятъ Колюшку… Вотъ какой негодяй оказался… Что онъ про него написалъ?  Возьмутъ его, какъ Гайкина сына…  

Далъ ей капель и пошелъ къ Колюшкѣ. Дергаю дверь - не отпираетъ. Съ крючка сорвалъ. Сидитъ надъ столомъ и голову на руки положилъ.  

- Чего ты бѣсишься? - говорю. - И человѣка вооружилъ… Вѣдь онъ со злобы на тебя донести можетъ, про твои слова! Доносъ на тебя есть ужъ… Вѣдь къ намъ полицiя можетъ каждую минуту… Можетъ у тебя какiя книги есть отъ Гайкина…  

А онъ на меня, вмѣсто того чтобы успокоить:  

- Вы-то хороши! Онъ при васъ на Мертваго вралъ, а вы… Мамаша мнѣ сказала… И оставьте меня въ покоѣ!  

И по виску себя кулакомъ.  

- Неужели это изъ-за меня онъ? Господи! Папаша!   

Даже мнѣ обидно стало, по правдѣ сказать. Постороннiе интересы, что Кривой повѣсился, онъ къ сердцу принимаетъ, а что намъ будетъ - безъ вниманiя. И говорю ему:   

- Чужой тебѣ приболѣлъ, а мы для тебя что? плюнуть да растереть! Вотъ ты какъ? Я же о тебѣ забочусь… Отвѣть ты мнѣ, есть у тебя какiя книги?   

А онъ мнѣ:   

- Уйдите вы прочь! - кулакъ сжалъ и въ подушку ткнулся.  

- Да пощади ты, - говорю, - хоть отца! Я изъ себя для васъ жилы тяну, свѣту не видалъ… Что ты геройствуешь-то? Вѣдь изъ тебя оттябель выйдетъ! - сталъ ему рацеи читать. - Какой изъ тебя полезный членъ выйдетъ? Скандалъ за скандаломъ.. въ квартирѣчеловѣкъ удавился, намъ непрiятность… Съ человѣкомъ меня поссорилъ! А онъ сколько разъ меня поддержалъ… Протекцiю тебѣоказалъ, какъ въ училище поступать… черезъ знакомство съ учителемъ…   

А онъ ногой - разъ! - о кровать.      

- Такъ ты такъ! - говорю. - Ну, теперь я все вижу! Это твой Васиковъ долгоногiй тебя съ пути сбилъ! Какъ сталъ къ тебѣ ходить  съ книжками, такъ ты какъ другой сталъ… Ну, такъ чтобъ духу его у меня въ квартирѣ не было! Отвѣтишь ты мнѣ? - кричу. - Всѣхъ выгоню! И Пахомова не пущу! Его, подлеца, выгнали за грубiянство, а онъ къ тебѣ ужинать  ходитъ? Ты его, дармоѣда,  кормишь!  

Пронялъ его. Всталъ онъ, посмотрѣлъ такъ на меня и головой качаетъ. Потомъ я ужъ понялъ, что не надо бы такъ. Бѣдный парнишка былъ Пахомовъ этотъ и больной. Прачка его мать была, а его выгнали изъ училища  за плохое поведенiе… Такъ онъ до мѣста съ Колюшкой ходилъ, очень бѣдный… Вотъ Колюшка мнѣ и говоритъ:   

- И вамъ не стыдно? - правду, конечно, онъ сказалъ. - Не стыдно вамъ?! Куска пожалѣли! Не ждалъ отъ васъ этого. Сами разсказывали, какъ нужду  терпѣли, корочки отъ каши послѣ рабочихъ въ рѣкѣ размачивали… Будьте покойны, не придетъ… Но только знайте… я и самъ освобожу отъ расходовъ… Можетъ быть и для меня жалко?   

И заплакалъ. Смотрю, стоитъ у стола, скатерть теребитъ. И курточка на немъ вздрагиваетъ, заплаточка  на локтѣ… и поясокъ перекосился. Вотъ какъ  сейчасъ его  вижу. И штаны выше щиколотокъ поднялись, голенища видны. И такъ мнѣ его вдругъ жалко стало. Такое разстройство, а тутъ еще сами  другъ другу обиду дѣлаемъ.  

- Да, - говоритъ, - вы тамъ, въ вашемъ ресторанѣ съ господами очарствѣли… 

Потомъ вдругъ и вынимаетъ  изъ пазухи  конвертъ.   

- Вотъ вамъ отъ директора  письмо. 

Такъ все во мнѣ и оборвалось.   

- Какое письмо? зачѣмъ?          

- Прочитайте… - и отвернулся.  

Никогда никакихъ писемъ раньше не было, а тутъ вдругъ… Отпечаталъ я письмо, руки у меня - вотъ что… дрожатъ, смотрю -бумага съ номеромъ, и написано на машинкѣ, что приглашаетъ меня на завтрашнiй день къ двенадцати часамъ самъ директоръ… Для разговора о сынѣ Николаѣ Скороходовѣ.  

Спросилъ я  его, о чемъ  говорить приглашаютъ, а онъ только плечами  пожалъ. 

- Можетъ быть, - говоритъ, - изъ-за мартышки… учитель у насъ есть… У меня съ нимъ столкновенiе  вышло…  

- Какое столкновенiе? Что такое?      

- Онъ меня негодяемъ при всемъ классѣ обозвалъ… Я отговаривалъ на войну деньги собирать, а онъ высказалъ, что только негодяи  могутъ не сочувствовать… А самъ сына по знакомству отъ мобилизацiи освободилъ. Ну я  и сказалъ ему, - это какъ называется? А онъ изъ класса ушелъ. Должно быть за этимъ и вызываютъ…  

- И ты, - говорю, - такъ сказалъ? Колюшка! Что жъ ты надѣлалъ?  

- Да, сказалъ. Я ничего не боюсь, пусть хоть и выгонятъ… Думаете, что очень  мнѣ ихъ дипломъ нуженъ? И такъ его достану.    

- Какъ такъ? Значитъ, - говорю, - всѣ мои труды  и заботы на вѣтеръ?  

- Нѣтъ. Я вамъ очень благодаренъ. Я теперь, по крайней мѣрѣ, все понимаю. Они требуютъ, чтобы я извиненiе попросилъ у мартышки, но я у него просить не стану!   

Поглядѣлъ я на образъ и сказалъ въ горѣ:  

- Вотъ тебѣ Казанская Божiя Матерь… при Ней говорю, какъ мнѣ тяжело! Колюшка, - говорю: - попроси извиненiя!..  

- Нѣтъ, не могу. Можетъ быть меня и не выгонятъ еще… Только полгода всего и учиться-то осталось… И оставимъ, пожалуйста, этотъ разговоръ… Все обойдется…  

Такъ это все скрутилось сразу. А тутъ еще Наташка изъ гимназiи пришла и чуть не плачетъ.  

- Мнѣ замѣчанiе  начальница сдѣлала… чуть  не оборванкой назвала… Не пойду я въ гимназiю! Новое  платье мнѣ нужно, у меня все заштопано, и швы побѣлѣли… И всѣ на высокихъ каблукахъ, а у меня стоптано все…   

Шваркъ ноги подъ кровать и ревѣтъ  отъ злости. Каторга окаянная! Какъ сказалъ ей про Кривого, такъ и сѣла. И такое томленiе тогда на меня напало, хоть самъ въ петлю полѣзай… Вотъ какая полоса нашла.   

Плюнулъ я на всѣхъ и пошелъ въ  ресторанъ. Хоть на людяхъ забыться! А какое тамъ забыться! Хуже, хуже это чужое веселье раздражаетъ…       

 

VI.  

 

Прямо какъ несчастье какое наслалъ на насъ Кривой.   

И такое  меня зло разобрало: зачѣмъ я ихъ по ученой части пустилъ?! Годъ отъ году Колюшка занозистѣй становился, и Наташка съ него перенимала. Рядиться стала, локоны начала взбивать, съ гимназистами  на катокъ бѣгать стала, въ картинную галерею…  И все-то не по ней, и все претензiи: и квартира у насъ плохая, и людей настоящихъ не бываетъ, и подругъ  ей совѣстно въ гости позвать. Требовать стала, чтобы Луша обязательно въ шляпкѣ ходила. Поправлять  въ разговорѣ стала даже.  

“До сихъ поръ, - говоритъ, - куфня, говорите, и ндравится”… Учительница какая нашлась, а сама себѣ дыръ  не зачинитъ. Совѣстно приглашать!   

- Чего тебѣ, глупая, - спрашиваю, - совѣстно, а? Вотъ тебѣ комната и приглашай… Я тебѣ запрещаю?   

- Вы ничего не понимаете! Какая у насъ обстановка? Диванъ  драный до половики со шваброй?  

Пожалуйте! Это дрянь-то! Семнадцать лѣтъ всего  и разговаривать! А я зналъ, зналъ, чего ей совѣстно! Матери-то она все высказала. Что я служу въ рсторанѣ! Наврала подругамъ, что я въ фирмѣ служу. Въ фирмѣ! Дура-то! Боялась, что подруги узнаютъ. А у нихъ  тамъ больше дочери купцовъ, вотъ ей и совѣстно. И вѣдь наврала, въ бумагѣ наврала! Велѣли имъ на листкахъ написать про домашнихъ, кто чѣмъ занимается, а она и написала про фирму. Стыдно, что отецъ офицiантъ въ ресторанѣ! Вотъ какое зрѣнiе у нихъ! Швыряй отецъ деньгами да съ любовницами, да  по проходамъ, - имъ не будетъ совѣстно! Что же, это ее въ училищѣ такъ обучали?    

И насмотрѣлся я на это опроверженiе! Сколько разъ, бывало, начнетъ какой что-нибудь такое  высказывать супругѣ или тамъ которая съ нимъ изъ барынь, въ родѣ замѣчанiя… Да вотъ какъ-то докторъ Самогрузовъ  и скажи супругѣ:  

- Чешешься ты, какъ кухарка… волосы у тебя  въ разныя стороны…   

Такъ она вся въ жаръ.   

-какъ тебѣ не стыдно при лакеяхъ  мнѣ!..   

Стыдно при лакеяхъ! А не стыдно и похуже чего и не только при лакеяхъ,  прямо на всеобщемъ видѣ?  Не стыдно, что ногами  трутся, какъ кобели? Ей Богу! Какъ въ компанiи парочками разсядутся,  чтобы вперемежку, для интереса въ разговорѣ, такъ послѣликеровъ-то, подъ столомъ-то… ногами-то… Изъ рюмочекъ тянутъ, а глаза запускаютъ съ вывертомъ. Знаю я имъ цѣну настоящую, знаю-съ, какъ они тамъ ни  разговаривай по-французски и о разныхъ предметахъ. Одна такъ-то  все  про то, какъ въ подвалахъ обитаютъ, и жалилась, что надо перкратить, а сама-то рябчика-то въ бѣломъ винѣ такъ и лущитъ, такъ это  ножичкомъ-то  по рябчику, какъ на скрипочкѣ играетъ. Соловьями  поютъ въ тепломъ мѣстѣ и передъ зеркалами, и очень имъ обидно, что подвалы тамъ и всякiя заразы… Ужъ  лучше бы  ругались. Покрайности сразу видать, что ты изъ себя представляешь. А нѣтъ… знаютъ тоже, какъ подать, чтобы съ пылью.   

А то овтъ какъ голодъ былъ… Мы, конечно, всегда сыты при нашемъ дѣлѣ, а вотъ какъ  прiѣхалъ къ поваренку отецъ и началъ на кухнѣ плакаться, какъ тутъ у васъ всего очень много, а у нихъ тамъ хлѣбъ изъ осиновой коры пекутъ, такъ у насъ разговоръ пошелъ и Икоркинъ всѣхъ донялъ. Такъ сказать, даже Игнатiй Елисеичъ хвалилъ:  

- Тебѣ бы, - говоритъ, - Икоркинъ, попомъ быть!  

По копейкѣ съ номера стали  отчислять  въ день, рубль  двадцать копеекъ.  

И Икоркинъ каждый мѣсяцъ  отправлялъ въ комитетъ заказнымъ и намъ квитанцiю предоставлялъ.  

- Смотрите, послалъ, а не себѣ въ карманъ, какъ другiе дѣлаютъ.  

И въ газетахъ было. Ну, и въ залахъ у насъ кружки  стояли и тоже сбоы дѣлались. Поужинаютъ  въ компанiи,  къ ликерамъ проступятъ, Господи благослови, вотъ однъ какой и начнетъ соболѣзновать: вотъ мы, дескать, тутъ прохлаждаемся и все, а тамъ дѣти  съ голоду помираютъ.  И сейчасъ какой-нибудь  барынькѣ шляпу въ ручку, и она  начинаетъ:  

- Жертвуйте, господа! Иванъ Петровичъ, Петръ Иванычъ! Ну,  отъ своей бѣдности! Ну-у  же…  

И ей это большое удовольствiе,  и кривляется, и такъ и тянетъ, и глазами.. Ну, и соберутъ  рублей десять, а по счету  ресторану  рублей сто уплатятъ.  

А то артистка  одна къ намъ со своей   компанiей  ѣздила, такъ та себя  на распродажу пускала. И очень много  смѣху у нихъ бывало. Ручку голую поцѣловать до локотка - три рубля, къ плечу тамъ - пять, а къ шейкѣ - красненькая…  И такъ всю исцѣлуютъ, что… Одинъ красное пятно ей насосалъ, штрафъ наложили  по суду  сообща. И вышелъ разъ  скандалъ. Сидѣлъ съ ними въ кабинетѣодинъ очень мрачный  изъ себя, фабрика  у него была канительная, Иванъ Иванычъ Густовъ, вотъ который  застрѣлился отъ скуки жизни. Такъ онъ такъ-то вотъ всталъ  и говоритъ:  

- Дамъ вамъ на голодающихъ вотъ это! - и вытащилъ бумажникъ. - Тутъ у меня десять тысячъ, сейчасъ изъ банка взялъ. Я вамъ расцѣнокъ устрою всѣмъ. Всѣмъ вамъ въ хари плюну и на голодающихъ?!   

Матушки, что вышло! И бумажникомъ объ столъ  хватилъ. Ему тутъ двое карточки суютъ, съ артисткой обморокъ, на диванъ ее потащили, съ кулаками лѣзутъ, а онъ ихъ отстранилъ  однимъ взмахомъ, положилъ бумажникъ  въ карманъ да и говоритъ:  

- Плевка  жалко!  

И пошелъ. А потомъ въ газетахъ было, что десять  тысячъ  на голодающихъ отъ неизвѣстнаго  посѣтителя  ресторана нашего. Вотъ это я понимаю! 

И вотъ  пошелъ я въ ресторанъ,  а сердце совсѣмъ разстроилось, и никакъ въ себя притти  не могу. А при  нашемъ  дѣлѣ верткость нужна, и тревоги  чтобы - ни-ни. Потому какъ тревога, такъ все равно какъ изъ кармана. А нельзя не итти -  двѣ экстренности: свадьба и юбилей. И смаху, не успѣлъ и за дѣло взяться какъ слѣдуетъ, а тутъ три дюжины тарелокъ въ угловую, гостиную понесъ, да замлѣло что-то во мнѣ - и врастяжку. По десять цѣлковыхъ дюжина! Второй разъ только за всю  службу. Первый разъ хрусталю  наколотилъ на двадцать четыре цѣлковыхъ, баккара, посклизнулся на апельсиновую  корочку и свалилъ. Да вотъ  въ этотъ  разъ. Сейчасъ метродотель. Сварилъ? Сварилъ. Заплотишь. У насъ это просто - изъ залога берутъ.   

И такъ мнѣ послѣ этого сдѣлалось, что легъ бы куда, забился бы куда въ дырку, чтобы не видно было, лежалъ бы и плакалъ. Обида одолѣла. А тутъ туда-сюда, счета, марки изъ отдѣленiя въ отдѣленiе сортируешь, то по буфету, то по кухнѣ, то  по сервировкѣ, то въ счетѣ не такъ что-то… Все помни, что кто заказалъ. Первое наше дѣло - ноги и память. Весь какъ на струнѣ. А какъ что неладно вышло, такъ весь день  и пойдетъ одолѣнiе.  

Закончились обѣды, сервировали въ угловой, и ужъ съѣздъ. Пошли и пошли. А народъ все капризный и раздражительный, учителя эти. Рѣдко у насъ  и бываютъ, такъ разъ въ годъ по обѣщанiю, зато ужъ тутъ съ напряженiемъ: дескать , мы тоже  все понимаемъ. Приступили къ закускѣ, то-се… И пошли гонять.  Распорядитель юбилея у нихъ былъ - метродотеля  за поясъ заткнетъ, и голосъ  зычный.  Того нѣтъ, другого нѣтъ, метродотеля сюда, да почему  икры  только въ трехъ вазахъ, да почему больше фармашки да тефтели, да рыбнаго  чтоб ыбольше, да балыка, да лососины, да омаровъ… Знаютъ, что въ цѣнѣ! Это по  шесть-то рублей  съ персоны, конечно, безъ вина! Думалъ, что ему еще  глазковъ маринованныхъ поднесутъ за шесть-то рублей!   

Совсѣмъ я закружился. И вотъ, какъ рокъ какой!  ну, точно вотъ нарочно! Несу пирожки, смотрю - онъ!  Его превосходительство, Колюшкинъ директоръ. И такой на меня страхъ напалъ, что чуть блюдо не выскочило. Въ глаза ему попасть боюсь. И какъ нарочно -куда ни станешь, отовсюду его видать. Такой онъ широкiй, выпуклый, какъ ящикъ какой. Взглянешь, и онъ точно глядитъ. И какъ ьудто у него  что противъ меня въ мысляхъ есть.  

И какъ сталъ пирожками  съ икрой разносить, чуть блюдо держу. И какъ приказали имъ на тарелочку  положить, я имъ  и волованчиковъ огратенъ, и крокеточковъ, и зернистой икры вдоволь наложилъ - они очень  эту закуску обожали, - и сталъ опять  слѣдить за ними. И когда они послѣднюю крокеточку  въ ротъ сунули, подняли голову и на меня уставились очень ласково. Очень я испугался. Вотъ, думаю, сейчасъ спроситъ. А они пожевали-пожевали, проглотили и пальцемъ мнѣ. Въ мигъ предсталъ и жду. А они такъ ласково посмотрѣли мнѣ на лобъ и говорятъ:   

- Дай-ка мнѣ еще икорки… и вотъ этихъ еще…  

Я имъ  еще крокеточковъ и икры, какъ на порцiю. Но только они меня какъ бы и не  признали.  Очень возможно, что и забыли, потому что я года три тому, какъ къ нимъ въ послѣднiй  разъ являлся и прошенiе  о платѣ подавалъ.   

Такъ весь вечеръ ихъ видъ для меня какъ казнь  была. И какъ начали рыбу подавать, потребовали, чтобы я имъ мо зельвейну далъ.  

А праздновали не то чтоб ыюбилей, а награжденiе. Директора гимназiи, старичка, повысили  въ попечители. Вотъ всѣ и собирались на обѣдъ, чтобы праздновать. И сейчасъ  послѣ рыбы рѣчи наступили. А какъ рѣчи, тутъ ужъ движенiе прекращается. Стой и слушай. И очень  хорошо  говорили, что надо  растить поколѣнiе для пользы народа  и чтобы больше свѣту. И тосты говорили, и пили за все. И рѣшили телеграмму послать. Это у насъ всегда. Поговорятъ-поговорятъ, и сейчасъ кому-нибудь телеграмму.  

А у меня такъ сердце  и можжитъ, и такъ зохолодаетъ, что сколько  разъ выбѣгалъ я на ку хню. Выбѣжишь въ сѣни, снѣжку приложишь подъ манишку къ сердцу, и отпуститъ. А  небо  все-то звѣздами усѣяно… И такъ тамъ хорошо и далеко, и тихо, а у насъ -адъ. А тутъ, на кухнѣ, скандалъ еще.  Поваръ Семенъ  опять бунтовать пришелъ. Его за пьянство прогнали, такъ онъ  на моихъ  глазахъ съ ножомъ кинулся на старшого  и разсѣкъ  ему котлетнымъ ножомъ руку, а самъ  зарѣзаться хотѣлъ…  

Пришелъ опять наверхъ, а тутъ огни и блескъ, и оркестръ играетъ… Даже удивительно, какъ въ волшебномъ царствѣ.   

Стали  съ юбилея расходиться, и не могъ я томленiя одолѣть, какъ сталъ директоръ Колюшкинъ собирался.  

Сталъ у двери и жду. И  рѣшенiе во мнѣ такое, чтобы, какъ пройдетъ мимо, напомнитъ имъ про себя и про Колюшку  попросить. Идетъ онъ къ двери, ласково такъ посмотрѣлъ  на меня и говоритъ:  

- Человѣкъ, тамъ я на окошкѣ грушу  оставилъ и еще что-то…      

Побѣжалъ я къ окну - примѣтилъ ужъ я, что они тамъ грушу  положили и мандаринъ, - прибавилъ еще пару сливъ бѣлыхъ и поднесъ. Онъ ихъ сейчасъ въ заднiй  карманъ мундира запихнулъ и далъ мнѣ полтинникъ. А я и говорю ему во слѣдъ.   

- Ваше превосходительство… дозвольте  попросить… 

А онъ обернулся, и такъ сердито:  

- Я вамъ, кажется, далъ?!.  

И пошелъ. А тутъ меня распорядитель кликнули. Онъ, значитъ, думалъ, что я еще на-чай захотѣлъ… не понялъ…  

Убраться бы и итти домой, ноги не ходятъ и состоянiе такое ужасное, а развѣ съ юбтлея-то ихъ скоро  прогонишь? Заплатили денежки, такъ надо ихъ оправдать. Вина  допивали  подъ руководствомъ  ихняго  распорядителя. И загонялъ онъ меня съ бутылками! Всѣ  бутылки  по счету провѣрилъ, высчиталъ на бумажкѣ, что осталось, и распорядился по-хозяйски. Очень  нащотъ  этого дѣла оказался способный человѣкъ, хоть и учитель.  

- Початыя, говоритъ,  мы жертвуемъ для прислуги, за эти вотъ со счета долой, пусть ресторанъ приметъ, а вотъ этотъ пяточекъ -хорошiя отобралъ - ты въ кулечекъ упакуй и завтра въ свободную минуту вотъ по карточкѣ снесешь на квартиру.   

Порылся въ кошелькѣ и тридцать копеекъ далъ.  

И допивали они початое очень долго, но только  былъ уже свободный разговоръ, и очень горячо разсуждали про этого, котораго поздравляли.  И разобрали его по всѣмъ  статьямъ и начистоту. Подъ конецъ  у насъ всегда  такъ, начистоту… И такъ много было работы  въ ту ночь, часа два  порядокъ приводили угловую гостиную. Очень все задрызгали, и окурковъ  натыкали  по всѣмъ мѣстамъ, даже въ портьеры.  Такъ  что Игнатiй Елисеичъ намъ выговоръ  задалъ, что не смотрѣли. Поди-ка, поговори! И какiй жадные! Такъ это прямо удивительно. Все, что разсчиталъ сметродотель съ распорядителемъ ихнимъ, все какъ есть очистили. И вѣдь не то чтобы съѣсть, а въ карманъ. Конечно, по части фруктовъ. И каждый такъ улыбнется  и скажетъ: 

- Ребятамъ, что ли, взять… на память…    

И ужъ какъ одинъ сдѣлалъ,  такъ и пошли - на память. И у одного даже мундиръ просочился, на грушу сѣлъ. Конечно, надо же свои  шесть цѣлковыхъ отъѣсть. И  вѣдь тоже знаютъ - какъ и что. Закуску обработали  умѣючи. Икры тамъ, омаровъ и балыка - и званiя  не осталось. Въ  мигъ сервировали. И разговариваютъ, а ужъ руку натрафятъ  безъ промаха. И у насъ, конечно, тоже свой планъ. Закуску подставлять съ перемѣнами, чтобы  сперва погорячѣй чего и потяжелѣй, а ужъ  тамъ  на прикрасъ пустить изъ легкаго. Такъ они тоже  это очень  хорошо понимаютъ… Сосисочки на сковородкахъ, тифтельки тамъ и фармашки  не осадили сгоряча… Пять разъ лососины  прирѣзали и балыка. И, конечно, ресторанъ нашъ  немного заработалъ.  А къ концу еще  непрiятность.  

Прислали горничную  съ квартиры отъ однаго, что на юбилеѣ  былъ. Баринъ портсигаръ серебряный оставили на столикѣ. Искать - нѣтъ. Всѣхъ номеровъ опросили - никто  не видалъ. А у насъ бываетъ, что и бумажники оставляютъ, и мы ихъ въ контору сдаемъ. А такую-то дрянь, ему и цѣна-то пятнадцать  цѣлковыхъ! - кто позарится. Такъ и не нашли. Можетъ-быть и изъ гостей кто по забывчивости  въ карманъ сунулъ  на манеръ  чужихъ спичекъ. На этотъ счетъ у насъ бывало.  

Одна барыня  подняла  такъ-то вотъ брошку въ залѣ, повертѣла, поглядѣла такъ по сторонамъ и… въ платочекъ. И я это видѣлъ. И она это видѣла, и вся какъ маковъ цвѣтъ, а не отдала. А какъ я скажу метродотелю? И барыня-то  незнакомая… Можетъ и ея это брошка. А утромъ  къ намъ отъ фабриканта присылаютъ, - не у васъ ли брошку  жена  потеряла  въ пятьсотъ рублей? Вотъ  и портсигаръ… Но только намъ репутацiя дороже денегъ.     

 

VII.

  

Сказался я метродотелю, что завтра приду къ двумъ  часамъ. Пришелъ домой въ четыре, а у насъ еще свѣтъ. А это всѣ мои  въ одну комнату сбились и спятъ при огнѣ. Страшно имъ, что Кривой  повѣсился. Наташка  на диванчикѣ прикурнула, Колюшка  такъ  на столѣ голову положилъ. Какъ сиротинки какiя. Только Луша  не ложилась, потому что жутко ей въ спаленку  нашу идти - рядомъ  съ той комнатой, гдѣ Кривой  обиталъ.  

Поднялъ Колюшка голову и смотритъ тяжело такъ. И сразу  похудѣлъ, одни глаза.  

- Чего жъ ты не ложишься? - спрашиваю.  

Молчать. А Луша мнѣ:   

- Измаялъ онъ меня. Хоть ты-то его успокой. Все твердитъ - изъ-за насъ да изъ-за насъ… И такъ-то тотъ  все мерещится, а онъ еще тутъ… Спасибо еще Черепахинъ Наташку все развлекалъ, конфетъ ей принесъ съ бала…  

Посмотрѣлъ я - дверь въ комнату Кривого закрыта, и даже стулъ  приставленъ. Такъ вотъ и мерещится, какъ онъ тамъ лежитъ на полу и кулаками  грозится. Сталъ я Колюшку успокаивать. Разсказалъ, что директора видѣлъ, и онъ очень веселый былъ и ласковый, а онъ мнѣ  вдругъ сердито такъ:  

- Будете завтра говорить съ нимъ, такъ держите  себя какъ слѣдуетъ… А то привыкли кланяться!..  

Очень онъ меня этими словами укололъ.  

- А вотъ ты, - говорю, - привыкъ съ отцомъ  зубъ за зубъ! Ты вотъ, можетъ, послѣдняго человѣка  жалѣешь, какого-то Кривого, который намъ  напакостилъ  черезъ свою  гордость… Онъ, - говорю, - и удавился-то нарочно у насъ, а ты своему отцу  въ глаза тычешь!  

А онъ мнѣ съ такой укоризной и даже головой  сталъ качать:  

- А вы еще про религiю  говорите! Религiозный  человѣкъ!..  

Тогда я въ разстройствѣ былъ и такъ, конечно, про Кривого сгоряча сказалъ, а онъ меня не могъ  извинить.  

- А ты, - говорю, - послѣ этого скотъ, а не сынъ!  Дармоѣдъ ты!.. Вотъ что!  

Онъ повернулся  и пошелъ въ коридорчикъ, гдѣ  спалъ. А мнѣ бы хоть  бить кого, хоть убѣжать бы… Рванулъ я Наташку  съ дивана, обругалъ… А она  со сна смотритъ - ничего не понимаетъ. Пошелъ водки  выпилъ прямо изъ графина. Залилъ бы все… Я очень  много тогда  перестрадалъ и потомъ. Ахъ, какъ я болѣлъ Колюшкой! И не приласкалъ я его за всю жизнь, а обижалъ часто… Другъ друга обижали… Характеръ-то у него во-отъ… каменный…  

Легли мы сх Лушей спать, и она стала приставать, чтобы переѣхать сх квартиры. Не останусь  и не останусь здѣсь ни за что! Во всѣхъ углахъ, говоритъ, куда  ни пойдешь, все представляется, какъ дразнится. И мнѣ-то - вотъ стоитъ въ дверяхъ и смотритъ, какъ  той ночью… А у насъ очень  крысы  полы  грызли тогда, - ну, прямо, какъ  царапается кто подъ  поломъ. Лежимъ и думаемъ, и сонъ не беретъ. А Луша  и говоритъ:   

- Поликарпъ-то Сидорычъ какъ странно сталъ себя вести… Сегодня весь  день, какъ ты  ушелъ, по комнатѣ  кружился и себя за голову  щупалъ. А пришелъ съ бала  и Наташкѣ колечко  поднесъ… Говоритъ, на улицѣ нашелъ. И совсѣмъ  новенькое, съ краснымъ  камушкомъ. Просилъ принять по случаю  семейнаго несчастья. Ничего это, что она взяла? Рублей пять стоитъ… 

- Что жъ тутъ такого? - говорю. - Онъ къ намъ очень расположенъ… 

- Да. Если, говоритъ, откажетесь  принять, я все равно въ помойку брошу. У меня,  говоритъ, никакихъ  сродственниковъ нѣтъ, а вамъ  удовольствiе… Положилъ ей на руку, а самъ  въ комнату  скрылся… 

А это онъ изъ  расположенiя. Очень онъ любилъ сестру свою, Катеньку. Она въ портнихахъ жила и померла отъ несчастной любви, выпила нашатырнаго спирта. Разсказывалъ мнѣ. Съ молодымъ человѣкомъ жила, а тотъ женился… Черепахинъ-то того  на улицѣ  поймалъ и кулакомъ убилъ до смерти, но судъ  его оправдалъ и присудили только  къ церковному  покаянiю. Очень это сильно на него подѣйствовало, и онъ  къ намъ  такъ и прицѣпился, что нѣтъ  у него никого на свѣтѣ. И зашибалъ онъ часто, какъ тоска нападала. А какъ выпьетъ, такъ все грозился подвигъ какой ни на есть совершить, чтобы себя ознаменовать. И очень  его спецiальность мучила  нащотъ трубы. Только и разговору: связала  и связала меня труба на всю жизнь. И Наташка-то его все дразнила:  

- Что это вы, Черепахинъ, такой большой, - а онъ  очень высокiй и могущественный, - и такими пустяками занимаетесь, въ трубу играете?.. Если бы вы  на роялѣ могли играть, а это даже  и не музыка!..  

А онъ весь  покраснѣетъ и руки  начнетъ  потирать.  

- Все равно, и это какъ музыка, только, конечно, не для женскаго уха… А если  бы у меня были деньги, я бы на рояли сталъ… У меня очень пальцы  способны  для рояли…    

И какъ растопыритъ, такой смѣхъ, - какъ вилы. А та его на трубѣ заставляетьъ играть, а онъ стѣсняется.  

- Ну, тогда я отъ васъ конфетъ не возьму и  разговаривать  съ вами  не буду.  

И начнетъ онъ маршъ  трубить, а она рада и покатывается. Такая насмѣшница. А онъ для нея былъ какъ ягненокъ, очень хорошаго характера для нея-то.  

Стала она какъ-то смѣяться, что такая у него фамилiя - отъ черепахи, такъ онъ совсѣмъ разстроился и дня два изъ комнатки  не показывался. А потомъ  вдругъ заявился и говоритъ:  

- Вы, Наталья Яковлевна, про фамилiю мою сказали… Не хотѣлъ я  говорить, а теперь долженъ  сказать. Она такая  необыкновенная, потому что я отъ  разбойниковъ  произошелъ…  

Очень насъ насмѣшилъ. Чудакъ былъ!..   

- Не отъ черепахи я, а отъ разбойниковъ. Мой  дѣдушка былъ въ шайкѣ и кистенемъ  билъ со страшной силой, и какъ ударитъ по головѣ, такъ черепъ - ахъ! Вотъ его и прозвали. И это въ судѣ записано, и можете даже справиться во Владимiрской губернiи… И пѣсня даже есть про моего дѣда, и померъ онъ на каторгѣ… И самъ  я тоже очень страшной силы человѣкъ, и могу пять пудовъ одной рукой вытянуть!..  

Схватилъ при насъ  желѣзную кочергу и петлей свернулъ, какъ бечевку. А какъ Луша забранилась на него, онъ опять напрямь вытянулъ. 

- И если васъ, Наталья Яковлевна, кто посмѣетъ обидѣть, вы мнѣ только прикажите…  Я съ тѣмъ человѣкомъ поступлю  какъ съ кочергой!...  

Лежимъ мы съ Лушей и раздумываемъ, и слышу я, какъ въ коридорчикѣ словно какъ  чвокаетъ что. Луша  мнѣ  и говоритъ: 

- Никакъ Колюшка?.. Что такое съ нимъ  творится… 

А я ей ни-ни, что къ директору завтра потребованъ, чтобы пуще  не разстраивать прежде времени. 

Вышелъ я въ коридорчикъ и слушаю: очень тяжело вздыхаетъ. Чиркнулъ спичкой, а онъ какъ вскочитъ… 

- Ай! Испуга ли вы меня!..   

Я ему сталъ говорить отъ сердца: 

- Зачѣмъ ты и себя и насъ мучаешь? Колюша, милый ты нашъ сынъ… голубчикъ ты мой! Вотъ ты плачешь…  

А онъ съ гордостью мнѣ: 

- Ничего я не плачу! Представляется вамъ…  

А тутъ спичка и погасла. 

Подошелъ я къ нему и сѣлъ  рядышкомъ. Обнялъ  его въ темнотѣ, и такъ  мнѣ его жалко стало… Худой  онъ былъ - ребра слышны, хоть и жилистый  и широкiй по кости. 

И онъ ко мнѣ притискался. Молча такъ посидѣли. Поласкалъ я его тутъ молча, по щекѣ потрепалъ. Такъ меня тогда взяло за сердце.  

Только разъ одинъ за всю жизнь  такъ его приласкалъ. И сталъ я ему  на ухо говорить, чтобы Луша  не услыхала:     

 - Попроси  завтра прощенiя у учителя!.. Ну, мало  ли и мнѣ обидъ дѣлали? Люди мымаленькiе, съ нами  все могутъ сдѣлать, а мы что…  А ты бери примѣръ  съ Иисуса Хритса…

- Не могу, папоча… не могу!.. 

Черезъ слезы сказалъ. И никогда такъ раньше меня  не называлъ - папочка. И какъ-тодаже совѣстно мнѣ сдѣлалось и хорошо, очень  нѣжно сказалъ.  

- Я не человѣкъ буду послѣ… я не могу!.. Такъ меня унижали, такъ мучили.. Вы не знаете ничего. Такихъ, какъ я, кухаркиными дѣтьми зовутъ. Нѣтъ, нѣтъ! Не стану!..  

Вскочилъ и меня за руки схватилъ.  

- Знайте, что я на гадости  не пойду… Я вашъ  сынъ, и  ярадъ… Можетъ, я совсѣмъ другой былъ бы… Папочка, вы ложитесь… Вы устали.. Ахъ, папочка!.. Такъ мнѣ тяжело, такъ тяжело… 

За плечи меня охватилъ, самъ дрожитъ… 

И тогда я перекрестилъ  его въ темнотѣ. 

- Попроси  прощенiя… Мать убьешь, Колюша… У ней сердце больоне… 

- Не мучайте… не могу!..  

А Луша изъ комнаты звать стала:  

- Что такое? Что вы шепчетесь? Да поди ты, Яковъ Софронычъ… жуть… 

Такъ и разстались. И не легъ я спать. Такое нашло на меня, что я долго молился въ ту ночь, всѣ молитвы перечелъ, какiя зналъ. И за Колюшку, за упокой души Кривого. А съ Лушей  припадокъ случился отъ удушья, кричала все, чтобы форточки открыть… Всю ночь фотки отъ вѣтру бились, точно кто  въ окошки стучалъ.  

       

VIII.

  

Такъ я помню этотъ день явственно. Разбудила меня Луша:  

- Зима на дворѣ… Смотри, какой снѣгъ валитъ…   

Свѣтло такъ стало въ квартирѣ, а за окнами  стѣна бѣлая, сыплетъ  густо-нагусто.  Сталъ я въ сюртукъ  облекаться, а Луша  и спрашиваетъ, зачѣмъ. Сказалъ, что по дѣлу ресторана въ одно мѣсто. 

А сюртукъ очень ко мнѣ идетъ, и сталъ я очень  представительный. Пошелъ. По дорогѣ въ часовню Спасителя зашелъ, свѣчку  поставилъ. Прихожу  въ училище. Швейцаръ  при училищѣ былъ очень  изъ себя солидный, съ медалями и орденами, и нашивками, и такой взглядъ привычный, но встрѣтилъ очень услужливо. Потому у меня фигура складная, и потомъ шуба  хорошая, съ воротникомъ подъ бобра, какъ баринъ я солидный. Какъ обо мнѣ доложить, спросилъ. Сказалъ я, что вотъ по письму. Тогда онъ карточку визитную попросилъ, а у меня нѣтъ, и подалъ  мнѣ бумажку - написать, кто  и по какому случаю. Понесъ  наверхъ, а меня въ боковую комнату проводилъ. 

Какъ на судъ я пришелъ. И къ людямъ я привыкъ, но въ такихъ мѣстахъ робѣю. А тутъ хуже  суда, все отъ нихъ зависитъ, и нельзя  никуда жаловаться. Барыня  тамъ  еще сидѣла въ шляпѣ, очень хорошо одѣта, въ черномъ платьѣ со шлейфомъ. Присѣлъ я съ краю, очень въ ногахъ слабость почувствовалъ, въ колѣнкахъ. Всегда такъ у меня  въ колѣнкахъ дрожанiе бываетъ, когда тревожно: служба  намъ на ноги первое дѣло влiяетъ. 

И стрго такъ у нихъ все Шкапы огромные, а за стеклами  разныя фигуры изъ алебастра, горки и звѣзды, и головы. А на шкапахъ чучела птицъ и банки. И портреты на стѣнахъ  въ рамахъ, и часы  огромные, до полу, въ шкапу. Такъ маятникъ - чи-чи. Тихо такъ, а онъ - чи-чи… А у меня  сердце разыгралось. И барыня  не въ себѣ. Встала, къ окошку подошла, пальцами  похрустѣла и вздохнула. И вдругъ мнѣ говоритъ:  

- Какъ долго… Видите, хочу васъ спросить… Я своего мальчика  перевожу изъ  гимназiй въ  третiй классъ… Какъ вы думаете, могутъ  безъ экзамена принять?... У него все награды…  

А  тутъ я, по привычкѣ, привсталъ и говорю, - не могу знать. Она такъ оглянула и ни слова. Да, ей  вотъ тревога, могутъ ли  безъ экзамена принять а у  меня… А тутъ швейцаръ обѣ половинки настежь, и входитъ  самъ директоръ, его превосходительство. И совсѣмъ другой, чѣмъ въ ресторанѣ. Въ мундирѣ, голову  въ плечи и вверхъ, и взглядъ суровый Пальцемъ  приказалъ швейцару двери закрыть. И сперва къ барынѣ. Поговорилъ ничего, ласково, и отпустилъ. Потомъ ко мнѣ. Какъ-то сбычился и съ ходу руку суетъ. А я запнулся тутъ - у меня шапка въ рукѣ была… Я ему поклонился, а онъ такъ взглянулъ  мнѣ въ лицо, и такъ какъ-то вышло неудобно. Руку-то я его  не успѣлъ взять, а ужъ онъ свою  убралъ за спину  и смотритъ  мнѣ въ лобъ.   

- Что вамъ угодно? - важно такъ спросилъ и опять мнѣ въ лобъ посмотрѣлъ.  

Подалъ я  ему письмо и сказалъ нащотъ сына… 

Тогда онъ такъ  пальцемъ сдѣлалъ  и скоро такъ:  

- Д-да! - какъ вспомнилъ. - Д-да! Скороходовъ?..  

Понялъ я, по глазамъ  его понялъ, что онъ меня теперь призналъ. Сморщился онъ какъ-то  непрiятно, пальцами зашевелилъ и какъ изъ себя  сталъ выкидывать  на воздухъ:     

- Да, да, да… Мы не знаемъ… Положительно не знаемъ, что съ нимъ дѣлать! Положительно невозможенъ! Я не могу понять! Положительно не могу!  

Къ шкапу сталъ говорить, а рукой  все по воздуху  сѣчетъ, и голосомъ  все выше и выше. А у меня  въ ногахъ дрожанье началось, и въ сапогахъ какъ песокъ насыпанъ. И внутри все  захолодало. А онъ  все кричитъ:      

- Это недопустимо! У насъ училище, а не что!..  Вы своего сына знаете?  

- Простите, - говорю, - ваше превосходительство! Онъ всегда  уроки учитъ…  

А онъ и сказалъ  не далъ.  

- Не про уроки говорю! Онъ разнузданный! Онъ   дерзость сказалъ!  

- Простите, - говорю, - ваше превосходительство! Онъ не въ себѣ былъ… У насъ разстройство вышло… семейное дѣло…   

Хотѣлъ объяснить имъ про Кривого, но онъ и  слова не допустилъ.  

- Это не касается!.. Онъ дерзость  сказалъ учителю! 

- По глупости, ваше превосходительство… Я, - говорю, - его строго накажу. Дозвольте мнѣ объяснить…  

Но онъ такъ разошелся, такъ закипелъ, что никакого вниманiя.  

- Дайте сказать! - кричитъ. - И это не все! Тутъ гадости!..   

И вынимаетъ  изъ кармана два письма.  

- Вы знаете… это кто  писалъ мнѣ… доносъ? Кто  это? что это?   

 И въ руки суетъ. Такъ мнѣ  сразу Кривой и метнулся  въ голову. 

- Что это? Вы объ этомъ знали? Что это, я васъ спрашиваю?   

Верчу я  письма и совсѣмъ растерялся.  

Вижу - такой  крючковатый почеркъ, съ хвостиками, какъ разъ Кривого писанiе. Таък и мнѣ записку писалъ про извиненiе, крючками и усиками.   

- Это, - говорю, - у насъ жилецъ жилъ, писарь участковый… Онъ   на насъ со злобы… Дозвольте  сказать…  

А онъ и слушать  ничего не хочетъ, осерчалъ совсѣмъ.   

 - Прошу меня избавить!.. Примите  мѣры!.. Я бы, - говоритъ, - далъ знать  въ полицiю, но не хочу  марать  училище…  

И такъ горячился, такъ горячился. Къ намъ, - говоритъ, - постороннiе съ улицы лѣзутъ и дрязги несутъ… Очень много  въ короткое время насказалъ, и про свои заботы. И пальцемъ все, пальцемъ,  какъ не въ себѣ. Расгасился весь, дергается… Я слово, онъ десять… Сказать-то  не дозволяетъ.  

- Ваше превосходительство, - говорю, вижу, что онъ усталъ отъ разговора. - Онъ заботливый и всегда  уроки учитъ и уважаетъ всѣхъ… А вотъ  у насъ, извините сказать, Кривой, жилецъ былъ, который вчера удавился, такъ онъ это со зла написалъ…   

А онъ ужъ отдохнулъ  и слушать не хочетъ. И опять  сталъ рукой трясти.  

- Довольно, довольно! Не желаю слушать дрязги! Это не касается… Я вамъ прямо говорю! Если вашъ сынъ въ классѣ ен попроситъ  прощенiя у учителя,  мы его уволимъ изъ училища!..      

- Ваше превосходительство! Помилуйте! Онъ все сдѣлаетъ и прощенiя попроситъ у всѣхъ учителей… Я ему прикажу и устыжу при всѣхъ… Я, - говорю, - цѣлый день при дѣлѣ и даже  часть ночи, въ ресторанѣ, а онъ безъ моего глазу росъ…  

А онъ мнѣ такъ на это спокойно:   

- Должны соблюдать правила!.. Для насъ всѣ одинаковы, кто угодно. У насъ и сынъ нашего швейцара  учится, и мы рады… Но мы  никому  не дозволимъ непокорства, хоть бы  и сыну самого министра!..  

И опять сталъ нотацiю читать, и что  не хочетъ никого губить,  а не можетъ дозволить  заразу, потому что у нихъ пятьсотъ человѣкъ. И я сталъ просить потребовать сюда Колюшку, чтобы ему прочитать  при нихъ наставленiе.   

Онъ сейчасъ пуговку нажалъ и приказалъ:   

- Позвать Скороходова изъ седьмого класса!  

И давай по комнатѣ ходить, какъ въ разстройствѣ, и волосы ерошитъ. Красный весь сдѣлался, воды  отпилъ. А я притихъ  и стою. А часы только - чи-чи… Только  бы скорѣй кончилось все… Потомъ отдышался и опять:  

- Грубъ онъ и дерзокъ! Не внушаютъ ему дома!..  Надо обязательно внушать  и слѣдить!.. Съ батюшкой споритъ на урокахъ… А въ церковь  онъ ходитъ?  

И тутъ я сказалъ, чтобы его защитить, неправду.  

- Какъ же, - говорю, - ваше  превосходительство! Каждый праздникъ, я слѣжу.  

Только плечами пожалъ и фыркнулъ. Подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть. Тихо стало. Только все - чи-чи… А тутъ акъ разъ  и входитъ мой. 

Остановился у шкапа, руку за поясъ засунулъ, блѣдный, и губы  поджаты, даже на ногу отвалился и смотритъ въ бокъ. Директоръ оглянулъ его и приказалъ куртку оправить и стать, какъ слѣдуетъ.   

Оправился онъ, надо правду сказать, вразвалку, небрежительно. И такъ жутко мнѣ стало. Посмотрѣлъ онъ на меня и точно усмѣхнулся. 

Директоръ ему и говоритъ:     

- Вотъ, и отецъ на васъ жалуется!.. - а я, правду сказать  не жаловался. - Разстраиваете родителей… Онъ тоже удивляется вашему поведенiю… Стойте прямо, когда съ вами говорятъ!..  

Такъ рѣзко крикнулъ, меня испугалъ. А тотъ плечомъ такъ дернулся, какъ дома, когда выговоръ ему  задашь. То-есть, ни-чего не боится.  

- Какое мое поведенiе особенное?  - даже дерзко такъ спросилъ. - Меня назвали…  

А тотъ моментально:  

- Молчать! - какъ крикнетъ.  

Что подѣлаешь! - Стиснулъ ротъ и замолчалъ.   

- Ваше дѣло слушать, а не возражать! Я все знаю!   

А Колюшка опять: 

- Меня раньше оскорбили…  

А тотъ ему  слова не даетъ сказать:  

- Молчать! Я васъ выучу, какъ говорить съ начальствомъ! При вашемъ отце я говорю вамъ  въ первый - послѣднйi разъ: сейчасъ пойдете въ классъ, и я приду и… - учителя онъ назвалъ, забылъ я фамилiю. - И вы попросите прощенiе за глупую дерзость.  

Я сталъ дѣлать ему  глазами и умолять, но онъ  не внялъ. 

- Нѣтъ, - говоритъ, - я не могу просить прощенiя… Онъ меня оскорбилъ  первый… Это несправедливо…  

Такъ меня въ жаръ бросило. А директорх такъ къ  нему и подскочилъ.  

- Ка-акъ? Вы - мальчишка, осмѣлились!..   Грубiянъ! Ни за что считаете, что училище заботилось о васъ! Дали вамъ образованiе! Должны  считаьь за счастье!..  

А тотъ дернулся и бацъ:  

- Почему же за счастье? - и такъ насмѣшливо  поглядѣлъ, какъ на меня. 

А у директора даже голосъ сорвался, какъ онъ крикнулъ: 

- Не разсуждать! Съ швейцаромъ говорите? Я выучу разговаривать!.. Мальчишка, грубiянъ!..  

Я стою, какъ на огнѣ, а ему хоть бы что! Позеленѣлъ весь и такъ и рѣжетъ начисто:  

- И вы на меня не кричите! Я вамъ  тоже не швейцаръ! 

Ну, тогда директоръ прямо изъ себя вышелъ, даже очки  сорвалъ. Надо правду сказать, такъ было дерзко со стороны Колюшки, что даже невѣроятно. Вѣдь начальство, и такъ говоритъ. И директоръ велѣлъ  ему итти вонъ:   

- Вонъ уйдите! Я васъ изъ училища выгоню!..   

А тотъ даже взвизгнулъ:  

- Можете! Выгоняйте! Не буду извиняться! Не буду!  

И ушелъ. Я къ директору, а онъ  и на меня руками. Весь красныйЮ воротникъ руками  теребитъ, задыхается.  А я сталъ просить:  

- Ваше превосходительство… помилуйте… у насъ разстройство… не въ себѣ онъ, мучается…   

А онъ совсѣмъ ослабъ  и уже тихо:  

- Нѣтъ, нѣтъ… Берите его… Мы его  вонъ… исключимъ… Вонъ, вонъ! Не могу… Никакихъ прощенiй… Довольно!..   

И ушелъ. Я за нимъ, а онъ  дверью хлопнулъ. И остался я одинъ…   

Попрекалъ меня Колюшка, будто я чуть  ни на колѣни становился, но это неправда… Не становился  я на колѣни, нѣтъ, неправда… Я ихъ просилъ, очень просилъ вникнуть, а они  такъ вотъ рукой сдѣлали и вышли. И никого не было, какъ я просилъ вникнуть. А на колѣни я не становился… Я тогда какъ соображенiе потерялъ… Да… Такъ вотъ шкапы стояли, а такъ вотъ они, и я къ нимъ приблизился… и сталъ очень просить… Я, можетъ быть, даже руку къ нимъ проятнулъ, это вѣрно, но, чтобы на колѣни… нѣтъ, этого не было, не было… Они вышли очень поспѣшно, а меня шатнуло, и я локтемъ раздавилъ стекло въ шкапу…   

И вдругъ передо мной всталъ какой-то высокiй, въ мундирѣ съ пуговицами, перышко въ зубахъ держалъ… Глаза такiе злобные, и такъ гордо сказалъ:  

- ПО порученiю директора объявляю, что Скороходовъ Николай будетъ исключенъ.  

Повернулся на каблукахъ и пошелъ  съ перышкомъ. А тутъ мнѣ швейцаръ и показываетъ на шкапъ:  

- Ужъ вы заплатите, а то съ насъ взыщутъ…  

И заплатилъ я ему за стекло полтинникъ. Онъ мнѣ шубу подалъ и пожалѣлъ даже. Спросилъ меня:  

- У васъ сынка исключаютъ? У насъ очень строго. А вы, идите по карточкѣ этой - и карточку мнѣ въ руку сунулъ, - у нихъ такое же училище, и они у насъ  раньше учились… Могу рекомндовать… У нихъ двѣсти рублей только… А можетъ и скинутъ, если попроситъ…   

А какъ вышелъ я, ничего не видя, во дворъ, слышу:  

- Папаша! Погодите!  

А это Колюшка съ бокового хода, съ книжками. Бѣжитъ, пальто на ходу  надѣваетъ, и книжки у него разсыпались прямо въ снѣгъ. Помогъ я ему собрать, а онъ  гребетъ ихъ со снѣгомъ, мнетъ, листки выпали, остались такъ.  

- Не надо теперь… не надо…   

Но я подобралъ ихъ и сунулъ ему въ карманъ. И снѣгъ шелъ, такой снѣгъ… Пошли дворомъ… Смотрю я на колюшку, что онъ такъ тихо идетъ. А онъ назадъ кинулся, гдѣ книжки разсыпалъ… Сталъ искать опять, ничего не нашелъ… Опять пошли къ воротамъ. И ужъ не смотрю на него, а стараюсь по тропкѣ итти, кругомъ  снѣгу намело. 

- Ну, что же… все равно…  

Говоритъ, а самъ носъ чешетъ.  

- Ничего… я сразу сдамъ… все равно…  

И замолчалъ. И я ничего не могъ сказать: слова не было такого. Иду, онъ рядомъ. Дошли до воротъ. Тутъ онъ оглянулся, посмотрѣлъ на училище… и такъ горломъ сдѣлалъ: - гу… И лицо у него было… Щурился онъ, чтобы не заплакать… И снѣгъ  намъ въ лицо прямо былъ, густой снѣгъ. И такъ глухо сказалъ:   

- Несправедливо меня…  они…   

Выкрикнулъ. И заплакалъ, махнулъ рукой.  

- Все равно… ничего…

Дошли до угла, а я все не омгу говорить. И повернулъ я въ переулокъ, чтобы въ ресторанъ итти. Не могъ я домой итти. Тамъ Луша…  

- Папаша, вы куда? 

Насилу я выговорилъ: 

- Куда…   въ ресторанъ пойду…

И разошлись. Одумался я, пришло мнѣ въ голову тутъ, что ему обязательно домой надо. И обернулся я, чтобы наказать ему, чтобы домой онъ шелъ, а его ужъ не видно. Такой снѣгъ валилъ, такой снѣгъ… - свѣту  не видать…  

 

IX. 

 

Вотъ какое мнѣ испытанiе выпало! А за что? Что я, не исполнялъ свой службы и обязанностей?  

Разговорился я какъ-то съ Иванъ Афанасьичемъ - старичокъ у насъ на дворѣ жилъ, учитель изъ уезднаго училища, въ отставкѣотъ службы.  Такъ онъ и про себя  разсказывалъ мнѣ очень много горькаго. И вотъ скажу, какъ ни тяжело мнѣ было, а легче  какъ-то стало на сердцѣ: другимъ  еще тяжелѣй бываетъ!  

У него сынъ какъ вышелъ въ люди и поступилъ булгахтеромъ на фабрику на двѣ тысячи, такъ его загналъ  прямо въ щель. Такъ и сказалъ:  

- Вы, папаша, живете на моемъ иждивенiи, потому, что ваша пенсiя только на квартиру  хватаетъ… 

И всю пенсiю  его сталъ забирать за столъ и квартиру и отдавалъ ему носить  свои старые брюки. А помѣстилъ  его въ коридорѣ на сундукѣ. А какъ старичокъ пожелалъ  уѣхать  въ комнатку ко мнѣ и жить на свой  страхъ на пенсiю, не допустилъ.   

- А-а!.. Вы хотите меня страмить! Чтобы въ меня пальцемъ тыкали! Я теперь  на виду у правленiя и прибавки просилъ въ виду вашего  содержанiя, такъ вы  мнѣ нарочно, чтобы  повредить въ глазахъ!.. 

Такъ и не дозволилъ. И на табакъ  давалъ только тридцать копеекъ въ мѣсяцъ и велѣлъ въ кухнѣ курить, гдѣ самовары  наставляютъ. Табакъ очень зловонный… Вотъ! Такъ мое-то горе сполгоря! А тотъ-то всю жизнь на сына положилъ, за булгахтерiю  сто рублей истратилъ и за мѣсто  заплатилъ, чтобы приняли.  

И путалъ я на службѣ въ тотъ день.  Антонъ Степанычу Глотанову за обѣдомъ служилъ очень плохо, даже совѣстно. Блюда перепуталъ, со второго началъ. А онъ  и говоритъ:  

- Клюкнулъ, что ли?  

Я имъ даже, помню,  не отвѣтилъ ничего, и они на меня такъ внимательно поглядѣли. Стою неподалечку въ простѣнкѣ, смотрю въ окно, какъ снѣгъ валитъ, аъ въ глазахъ все комната та со шкапами…  

Антонъ Степанычъ  ножичкомъ постучали.   

- Нарзану я просилъ!   

А у меня въ глазахъ жжетъ. Принесъ я имъ нераспечатанную  бутылкую И такъ мнѣ стало стыдно, что не могъ  сдержаться… Смахнулъ салфеткой глаза и откупорилъ имъ.     

- Что это, братъ, съ тобой сегодня? - спросили.    

Но я счелъ неприличнымъ сказать имъ про себяю Извинился за небреженiе и объяснилъ, что заторопился. Нельзя же сказать, что нездоровится, потому что у насъ  на этотъ счетъ очень строго. Нездороваго человѣка  нельзя допускать къ гостямъ служить, и было  не разъ подтверждено  администрацiей нашего  ресторана. Могутъ брезговать  господа. А про сына говорить… И выплакалъ-таки я лишнiй полтинникъ. Всегда они мнѣ полтинникъ оставляли, а тутъ положили рубль.  

Пришелъ изъ ресторана. Луша плачетъ. И понялъ я,  что ей все извѣстно. Глаза опухли. Про Колюшку спросилъ. Оказывается, весь вечеръ все письмо  писалъ и потомъ уходилъ со двора, а теперь спать легъ. А Луша  пристала и пристала ко мнѣ:   

- Иди къ директору, проси еще… Куда его теперь? Въ конторщики на дорогу?  

Сказалъ, что схожу, попытаюсь. И легли спать. А какъ вспомнилъ про письмо да опять  про Кривого, какъ онъ ночью одинъ съ собой  распорядился, страхъ  на меня напалъ. А Колюшка если… Кто его знаетъ! И не ѣлъ онъ сегодня ничего. Какое письмо? Не могу  улежать. Слышу, въ коридорчикѣ кашлянулъ. И пошелъ я къ нему послушать. А мнѣ отъ лампадки  изъ нашей комнатки видно было, какъ онъ лежитъ  лицомъ въ подушку. Какъ былъ, такъ и лежитъ лицомъ въ подушку. Какъ былъ, такъ и лежитъ, и даже сапогъ  не скинулъ.  Подошелъ я къ нему и позвалъ:  

- Коля!  Ты не спишь?  

- Не сплю…  

- Что же ты не спишь?  

- Не хочу… 

- Коля! Ты спи, голубчикъ… не надо  разстраиваться… Богъ милостивъ. 

Молчитъ.  

- Коля, - говорю. - У меня сердце за тебя  болитъ… Ты бы раздѣлся…  

- Нѣтъ, все равно… 

И вздохнулъ тяжело. Тутъ я сѣлъ къ нему, сталъ его по спинѣ гладить и уговаривать:  

- Ничего. Я всѣ силы употреблю, чтобы тебя  приняли… Хочешь, къ генералу одному  пойду,  у него влiянiе большое и онъ къ намъ ѣздитъ… Ему только слово сказать… Онъ для меня снизойдетъ…  

А онъ какъ вскочитъ!  

- Смѣетесь что ли надо мной? - Задрожалъ весь. - Да я лучше…  

- Что? Что ты лучше? - спрашиваю его.  

-Ничего… А экзаменъ я сдамъ и безъ нихъ. Вы думаете, я не понимаю? Я все понимаю!.. Мнѣ, можетъ больнѣй васъ…  

И задрожалъ у него голосъ. 

- Вы, - говоритъ, - все радости  ждали отъ меня, а я вамъ вотъ что…  

И такъ сталъ рыдать, такъ рыдать… И луша прибѣжала, и Наташка проснулась… А онъ въ голосъ, въ голосъ… Всталъ, на насъ смотритъ, трясется, точно его голосъ… Всталъ, на насъ смотритъ, трясется, точно его  голосъ… Всталъ, на насъ смотритъ, трясется, точно его  кто бьетъ. И челюсти  у него такъ стучатъ, такъ стучатъ…    

- Простите меня… Измучилъ я васъ, измучилъ.  Я все сдѣлаю, работать буду…    

Потомъ оправился и сказалъ, что спать будетъ,  чтобы успокоились. А какъ тѣ ушли, и гооритъ мнѣ:  

- Слушайте. Вы ничего не поверите. Я имъ письмо  послалъ и все сказалъ…    

- Кому письмо послалъ?  

- Имъ, директору и всѣмъ учителямъ… Все сказалъ.   

- Что жъ ты  теперь надѣлалъ?  - спрашиваю.  

- Все имъ сказалъ. Думаете, я еще ребенокъ? И ваше положенiе знаю. А вы мое-то знаете? Хоть  словомъ сказалъ я вамъ про свою тоску? Не хотѣлъ васъ расстраивать…  

Схватилъ меня за руку, стиснулъ. 

-Нѣтъ, нѣтъ. Ничего не говорите… Выслушайте, что я вамъ скажу… Мнѣ некому и сказать-то… Папаша, милый!..  

- Ну, хорошо, - говорю. - Успокой ты меня… Извинись…    

А тутъ и вспомнилъ, что письмо-то онъ послалъ имъ.  

- Въ чемъ? Что меня всѣ годы мучили? Не знаете  вы ихъ!  

И сталъ разсказывать про свое.  Какъ относились къ нему, и какъ надзирателишка его поѣдомъ ѣлъ и издѣвался.  

И такъ мнѣ стало за него обидно!  

- Меня, - говоритъ, - еще съ перваго класса все такъ отличали и еще нѣкоторыхъ. И все тотъ носатый. Онъ все чистенькихъ любилъ, а я безъ воротничковъ  ходилъ… Оборвышемъ называлъ.  

- Онъ, - говоритъ, - подлецъ, даже  мою фамилiю коверкалъ нарочно… Скороходовымъ звалъ!..  Чтоб ысмѣялись.   

И что же оказывается! Съ пятаго класса нащотъ  такихъ дѣловъ просвѣщалъ, чтоб ытуда… И адреса давалъ. А про Колюшку распространилъ, что онъ такимъ порокомъ занимается… А? Ему товарищи сказали. И мой Колюшка пристыдилъ его при всѣхъ за ложь. Вѣдь это что же!  

- Онъ, - говоритъ, - меня вшивымъ раньше называлъ, на гимнастикѣ на палкѣ кружиться  приказывалъ, а у меня голова не выноситъ. До ненависти  меня довелъ! А сегодня, какъ я выбѣжалъ изъ прiемной, онъ стоялъ за дверями и подслушивалъ. И спросилъ меня, гадина: “Какъ дѣла, господинъ Скомороховъ?” Ну, и обозвалъ я его подлецомъ  въ глаза…  

Что жъ я могъ ему сказать? А потомъ  онъ и спрашиваетъ:  

- Мнѣ директоръ про какiя-то письма говорилъ… Какiя письма, вы не знаете?     

А я про нихъ совсѣмъ позабылъ, про письма-то Кривого. Досталъ я изъ сюртука, зажегъ лампочку, и стали мы ихъ читать. И что же оказывается? Такъ онъ  тамъ всего наплелъ, что и не повѣришь. Въ одномъ  написалъ, что Колюшка ругаетъ начальство такъ-то и такъ-то и говоритъ про политику, а въ другомъ написалъ, что все навралъ въ письмѣ, а начальство  все прохвосты, и онъ донесъ  на всѣхъ про взятки. Прямо, онъ ужъ тогда былъ не въ себѣ…   

Досидѣли мы такъ  въ душевномъ разговорѣ до пятаго часу, и вдругъ заявляется съ балу Черепахинъ. И очень сильно заряженъ.   

- По какому   поводу бдите? Опять, что ли, кто повѣсился?  

И хоть выпимши онъ былъ, но я ему все разсказалъ, что такъ и такъ. А онъ вдругъ на трубѣ хотѣлъ тушъ. Насилу  яего упросилъ. Разошелся во всю. Очень хорохорился, вралъ, какъ капельмейстеру при публикѣ въ ухо плюнулъ. А голосъ у него зычный, и разбудилъ  онъ Наташку. Она изъ комнаты на него закапризничала. А онъ сейчасъ тише воды ниже травы и меня  вызвалъ къ себѣ въ комнату. И говоритъ:  

- Желаю знать ваше направленiе… Хотя мною и гнушаются, но я какъ ни какъ себя ознаменую впослѣдствiи, будьте покойны… Это ужъ я себѣ назначилъ. А вотъ что скажите… Если секретно отъ родителей, за барышней ухаживать, можно? Только одно слово?    

- Да почему вы такъ спрашиваете? - говорю.  

- Нѣтъ, вы скажите: допустимо? Я для одного прiятеля…  

Сказалъ ему, что это, конечно, неудобно.     

- Вѣрно. И очень даже, - говоритъ, - опасно въ отношенiи судьбы… Теперь очень много хлюстовъ… А если офицеръ, какъ в ыполагаете? Я ихъ знаю, потому  что самъ  изъ солдатъ. Можно? 

Ну, я сказалъ, что нехорошо.   

А онъ мнѣ на это:   

- Какъ я вѣрно понимаю!... 

И сталъ просить, что если съ квартиры переберемся, чтобы ему комнатку удѣлить… А съ квартиры мы съ Лушей  порѣшили съѣхать. Такая несчастная квартира попалась.   

 

Х.

  

И переѣхали мы изъ дома барышень Пупаевыхъ. А квартиры всѣ очень дороги, и потому сняли квартиру въ разсчетѣ сдачи комнатъ, какъ это теперь заведено  и очень облегчаетъ расходы. Нашъ буфетчикъ  вотъ снялъ квартиру за сорокъ рублей, а самъ  за комнаты сорокъ пять рублей  выгоняетъ. Ну, и мы, слава Богу, устроились  ничего.   

Одну комнату взялъ за себя Черепахинъ и пустилъ къ себѣ жильца, знакомаго - на скрипкѣ играть ходитъ въ синематографъ. И еще комнату сдали молодой четѣ, - Васиковъ черезъ Колюшку рекомендовалъ, - молодой человѣкъ и его сожительница. Хоть и не въ законномъ бракѣ, но намъ какое дѣло?   Плати деньги и чтобы тихо было. И опять Колюшкѣ спать въ проходѣ пришлось. Наташкѣнадо комнатушку, - дѣвица на возрастѣ, и, конечно ей надо аккуратно себя держать.  Вотъ ей мы отгородили ширмочкой уголокъ въ столовой. И стал анаша квартира какъ ковчегъ завѣта: куда ни войдешь - все постели.  

И я совсѣмъ успокоился, потому что Колюшка сталъ  очень сильно учиться къ экзамену. И Васиковъ, съ желѣзной дороги-то, тоже ходилъ къ нему по вечерамъ заниматься сообща. И пошла наша жизнь тихо - мирно. 

И одного только мнѣ не хватало: разссорился съ нами Кириллъ Саверьянычъ. Хоть онъ и вострый  былъ на языкъ, и очень  гордый, но утѣшитель былъ  при разговорѣ. И такъ мнѣ стало скучно. И задумалъ я его опять приблизить къ себѣ. Потолклвалъ съ Колюшкой, чтобы онъ ему хоть извинительное  письмо написалъ, авось онъ отойдетъ.  А Колюшка уперся - нѣтъ, и нѣтъ. Хитрый онъ! Да вѣдь хоть какое развлеченiе, а у меня  ни души знакомыхъ. И въ гости  не къ кому сходить. Свои-то, офицiанты, надоѣли  и въ ресторанѣ. А Ивану Афанасьичу до насъ далеко стало, учителю-то, и прихварывать онъ сталъ. 

Тогда я самъ въ праздникъ, до ресторана пошелъ къ Кириллу Саверьянычу.   

У него заведенiе было на углу, у Вознесенiя, очень шикарное, съ зеркальнымиокнами, и на большой  вывѣскѣ подъ бархатъ золотыми буквами  явственно  было по-французски: - кауферъ Кирилъ. Это такъ для образованной публики, а онъ, конечно, по фамилiи просто Лайчиковъ.  

И вотъ вхожу я въ магазинъ, а онъ самъ работаетъ во всемъ бѣломъ и бреетъ господина. Увидалъ меня  и такъ вѣжливо, но съ  тономъ въ голосѣ показалъ мнѣ рукой  на стулъ: 

- Будьте добры…   

Точно я бриться къ нему пришелъ. Подлетѣлъ тутъ молодецъ ко мнѣ съ простынкой, но я его отстранилъ. А Кириллъ Саверьянычъ и не глядитъ на меня. Бреетъ и покрикиваетъ:

- Мальчикъ… шипцы!...  

Наконецъ, вижу, освободился и такъ равнодушно:  

- Чѣмъ могу служить?   

Вижу, что тонъ задать хочетъ, а глазами пытатетъ.  Тогда я сталъ ему по сердцу говорить, что вотъ у меня потеря такого человѣка, котраго я уважалъ до глубины души, и что мнѣ очень горько. И сказалъ  ему, что такое несчастье  насъ постигло. Колюшку выгнали, и онъ тоже извиняется. Это чтобы  его растрогать и расположить. Тогда Кириллъ Саверьянычъ  вынулъ гребешокъ и сталъ хохолокъ  причесывать, а самъ  какъ бы раздумываетъ. 

И сказалъ уже  совсѣмъ мягкимъ тономъ:   

- Видите, какъ сама  судьба  все направляетъ! Причина къ причинѣ идетъ. Хотя мнѣ очень прискорбно.  

И все гребешкомъ расчесываетъ  хохолокъ.   

- Очень, очень грустно по человѣчеству… Но помните правило жизни! Обручъ  гнуть надо, распаривши… Все это самое… Значитъ, надо  приспособиться, а онъ у васъ  думаетъ сразу… И вотъ - финалъ!  

Очень  посочувствовалъ мнѣ, а потомъ  и говоритъ:  

- Я размыслилъ и нахожу, все это самое… что  было недоразуменiе на словахъ. Извиняю его, потому  что онъ и такъ пострадалъ. Пожалуйте  кушать чай…  

И отвели  мы душу въ разумной бесѣдѣ о жизни, и я былъ имъ такъ обласканъ и утѣшенъ, что какъ посвѣтлѣло мнѣ все. И обѣщалъ опять по старому заходить и успокоить Колбшку. И даже приказалъ  меня постричь  и пробрить, хотя я самъ производилъ эту операцiю, и даже велѣлъ освѣжить лицо одеколономъ.  

И такъ все шло по обыкновенному. Жильцы люди  попались аккуратные, платили исправно, хоть и совсѣмъ блѣдные были. И съ Колюшкой у нихъ дружба началась. Луша сказывала, какъ дома они, такъ всѣ вечера у нихъ  въ комнатѣ торчалъ. И всѣ мнѣ стала  пѣть:  

- Охъ, боюсь я, влюбится онъ еще въ жиличку… Такая она шустрая да вольная… И свободнымъ бракомъ живетъ…  

Очень стала безпокоиться. И на Наташку стала жаловаться. Какъ вечеръ - шмыгъ на катокъ. А долго ли до грѣха? Дѣвочка она у насъ красивая и даже очень хороша собой, и одна по улицамъ бѣгать стала. Сказалъ я ей,  а она мнѣ:   

- Не ваше дѣло! Я не маленькая и не желаю  въ четырехъ стѣнахъ сидѣть… У насъ всѣ катаются… 

И, оказывается, стали ее гимназисты и даже студенты домой  провожать, и она съ ними  у воротъ  простаивала и хохотала. Луша ихъ разъ шуганула, изъ лавочки шла, такъ та ей такой скандалъ устроила!..   

- Вы что же хотите, чтобы я сбѣжала отъ васъ? Я общества желаю!.. Вы необразованные и не понимаете приличiй…  

А тутъ я прихворнулъ что-то, съ недѣлю провалялся. Жаръ открылся и головокруженiе. И такъ  меян болѣзнь напугала! Ну, какъ помру? И дѣти на ноги не поставлены, и Луша-то безъ средствъ… Хоть бы домикъ былъ, все бы ничего, а то никакой собственности… Въ богадѣльню  ей итти придется, да и то если  протекцiя. А на дѣтей какая надежда?   

И рѣшилъ я тогда на постели, въ жару, если поправлюсь, копить и копить. А было у меня на книжкѣ шестьсотъ съ чѣмъ-то рублей. Если бы  еще тысячи полторы, можно бы у заставы гдѣ домикъ съ переводомъ  долга купить. И порѣшилъ я тогда во всемъ  себя сократить и каждый день откладывать хоть по рублю и завести секретную книжку, чтобы и Луша не знала. Убавился, молъ, доходъ -вотъ и все. А то она  Наташкѣ то на ленты, то на катокъ, много расходовъ. И курить рѣшилъ бросить, только какiя папиросы на столахъ забываютъ… И потомъ сразу  и обрадую черезъ годокъ.  

А Луша все пристаетъ:  

- Домикъ обязательно надо… И сны я стала видѣть… все черныя собаки мохнатыя снятся… Это всегда къ собственному дому…   

И какъ поправился я, пошелъ къ Кириллу Саверьянычу посовѣтоваться. Тотъ сразу одобрилъ и посовѣтовалъ. 

- Это можно ускорить. У меня есть знакомый нотарiусъ… онъ беретъ деньги  по мелочамъ и людямъ въ нужный моментъ подъ вторыя закладныя  отдаетъ изъ двѣнадцати процентовъ, а самъ по восьми платитъ… Только четыре процента себѣ  за хлопоты оставляетъ…   

И знакомый оказался, Стренинъ, Василь Семенычъ. Всегда  съ Глотановымъ, Антонъ Степанычемъ, у насъ завтракаютъ, очень богатый человѣкъ. Но только онъ меньше тысячи не принималъ.   

- Вотъ и прикапливай! - посовѣтовалъ мнѣ Кириллъ Саверьянычъ и сталъ  опять по дружбѣ ты говорить. - Очень хорошо, что такое желанiе у тебя. Для пользы отечества всякiй долженъ имѣть  свое обзаведенiе, и потому начальство завело кассы… И я даже своимъ мастерамъ карточки для марокъ роздалъ изъ кассъ, а они, дураки, развѣ что понимаютъ!  Завелся  пятакъ и ужъ грызется въ карманѣ… А вотъ загарницей почему порядокъ и покой? Потому  что тамъ  даже въ училищахъ приказываютъ копить. Да! И тамъ у всякаго почти  рабочаго свой собственный домъ!..       

И такiе  его разговоры такъ меня укрѣпили, что окнчательно  я порѣшилъ  копить и копить. И когда  пошелъ въ ресторанъ, зашелъ въ часовню и просилъ  отслужить молебенъ во исполненiе  задуманнаго дѣла. Ахъ, какъ я себѣ въ умѣ представлялъ обзаведенiе домикомъ! И садикъ бы развелъ, березокъ бы насажалъ и душистаго горошку, и подсолнуховъ… И были у меня хорошiя куры на примѣтѣ, лангожаны, замѣчательныя куры у нашего повара одного… Да вѣдь  за тридцать-то девять лѣтъ кипѣнiя  могъ себѣ хоть  такое удовольствiе доставить… Чайку-то въ своемъ садикѣ со своей ягодой напиться… Да-а… Попилъ я чайку… попилъ…    

  

XI. 

 

А время было самое горячее для ресторановъ, послѣ Рождества. Работа и работа. Такiе бываютъ  мѣсяцы  въ нашемъ дѣлѣ, что за полгода  могутъ прокормить. Сезонъ  удовольствiй и бойкой жизни. Возвращаются  изъ-заграницы, изъ теплаго климата, и опять  обращаются къ жизни напоказъ. И потомъ господа  изъ собственныхъ имѣнiй… По случаю какъ продадутъ хлѣбъ и другое, и также управляющiе богачей. Очень любятъ глотнуть  воздуха столицы. А потомъ  коннозаводчики на бѣга, а этотъ народъ  горячiй для ресторановъ и любятъ рисковать они  очень на широкую ногу.  Такое кипѣнiе жизни идетъ - оборотъ капиталовъ!.. А потомъ изъ Сибири  подвалятъ, народъ особенный, сибирскiй… Въ одинъ день годъ норовитъ  втиснуть  да что бы со свистомъ. А это купечество и  довѣренные  прiѣзжаютъ модные и другiе товары закупать.  

Вотъ такой  сортъ публики для насъ  очень полезный. Копейкѣ въ зубы не засматриваютъ… Ну, и измотаютъ, конечно, такъ, что по ногамъ-то ровно цѣпами  молотили. Наутро едва  подымешься.  

Такихъ-то дней не только  мы ждемъ. Метродотель-то еще больше нашего  ждетъ… А вѣдь это штука  не малая.  

Вотъ метродотель… Вѣдь  вотъ кто хорошо не знаетъ - не можетъ понять даже, что такое метродотель!..  А это ужъ какъ кому какое счастье. Это не просто человѣкъ, а, можно сказать, выше учонаго долженъ быть и умѣть  разбирать всѣхъ людей. Настоящiй, породный, такъ сказать, метродотель это какъ оракулъ какой! Вѣрно скажу. Чутьемъ брать долженъ. Другой скорѣй, можетъ быть, въ начальники пройдетъ и въ судьи, и даже, можетъ быть, въ губернаторы, а метродотель выше  его долженъ быть по головѣ. Взять офицiанта, нашего брата… Хорошйi лакей - рѣдкость, и большой трудъ надо положить, чтобы изъ обыкновеннаго человѣка лакея сдѣлать по всѣмъ статьямъ, потому что обыкновенный человѣкъ по природѣ своей приспособленъ для натуральнаго дѣла и имѣетъ свой обыкновенный видъ, какъ всякiй обыкновенный человѣкъ. А лакей - онъ весь въ услугу долженъ обратиться и такъ, что въ немъ ужъ ничего сверхъ этого на виду  не остается. Ужъ потомъ, на воздухѣ, онъ можетъ быть, какъ обыкновенно, а въ залахъ дѣйствуй, какъ все равно на театрѣ. Особенно въ ресторанѣ, который славенъ.  Ну, прямо какъ въ театрѣ, когда представляютъ царя или короля, или тамъ разбойника. А метродотель… это ужъ высшiй номеръ нашъ, какъ королекъ, или тамъ  князекъ  изъ стерлядки, значитъ бѣлая стерлядка, рѣдкость. Онъ долженъ проникнуть въ гостя и посѣтителя и наскрозь  его знать. Такъ знать его по ходу, чтобы не дать  ошибки. И потомъ отвѣтственность! Какъ тоже  къ гостю подойти и съ какой стороны за него взяться, въ самую точку попасть! И чтобы достоинство было и движенiя… Это любятъ. Такiя движенiя, чтобы какъ дипломатъ какой. И потому  чтобы былъ вѣсь  во всей фигурѣ. Маленькiй метродотель даже не можетъ быть. Тогда онъ долженъ въ ширину брать… И тощихъ тоже  нельзя, потому на взглядъ не выходитъ. И такой долженъ быть, чтобы отъ обыкновеннаго офицiанта отличался. По залѣ пройдетъ, такъ что какъ бы и гость, но такъ, чтобы и съ гостемъ  не перепутали… 

Можетъ выйти непрiятность, да и бывали. Разъ вотъ какъ-то съ артисткой вышла исторiя. У насъ  на парадныхъ обѣдахъ дамамъ букеты цвѣтовъ подаютъ, такъ вотъ одна артистка шла въ залъ, а у двери нашъ  метродотель  Игнатiй Елисеичъ букетъ подалъ съ такимъ движенiемъ и такой взглядъ сдѣлалъ, что она  ему головой такъ кивнула и такую улыбку прiятную  сдѣлала. Подумала, что это ей любитель. И потомъ, какъ узнала все, ея кавалеры выговоръ сдѣлали метродотелю, зачѣмъ такъ подалъ. Это ужъ перестарался.   

Очень трудное дѣло при тонкости публики. У ней  все на разсчетѣ: и не глядитъ, а все примѣчаетъ и чуетъ. Надо такую линiю вести и изображать, чтобы ит солидность, и юркость чтобы свѣтила. Чтобы  просвѣчивало!  

А капиталъ у него, можетъ, побольше кого другого. Хорошiй метродотель только времени выжидаетъ, и какъ свой курсъ прошелъ и капиталъ уловилъ, выходитъ обязательно въ рестораторы… И на-чай ему нельзя  принять просто, а надо по благородному. Ему на-чай идетъ  какъ за трудъ мозга  и съ куша, и больше по кабинетамъ и за руководство пира.  

А это очень трудно. Надо очень  тонко понимать, какъ и сто предложить, чтобы фантазiя была! Только  немногiе  знатоки могутъ сами  выбирать  обѣдъ  или ужинъ  деликатесъ. Да вотъ, и просто, а… Придетъ какой и важно такъ  - карту! И начнетъ носомъ  въ нее и даже совсѣмъ безпомощно, и никогда  сразу  и по вкусу не выберетъ. И выберетъ, такъ общеизвѣстное. Знаютъ тамъ провансаль, антрекотъ, омлетъ, тифтели тамъ, бефъ англезъ… А какъ попалъ  на трехъэтажное, ну и сѣлъ. Что тамъ означаетъ въ натурѣ, и какой вкусъ? Гранитъ  викторiя паризьенъ де ля ренъ? Что  такое? Для него это, можетъ, пирожное какое, а тутъ самая сытость для третьяго блюда!.. Или взять тимбаль  андалузъ крокетъ? Еу что? Онъ прямо  безпомощенъ и, тоже осрамился. Потому что это даже  и не блюдо, а пирожки…  

Мы, конечно, прейскурантъ должны  знать наизусть, какъ отче нашъ, и всѣ трудныя имена кушаньевъ, ну иной разъ и посовѣтуешь осторожно. Но могутъ и обижаться. Одинъ вотъ такъ заказывалъ-заказывалъ мнѣ  при барыняхъ закуску, рыбку и жареное, а потомъ и  говоритъ важно такъ: “А потомъ еще дл ячетвертаго  - тюрьбо”. Ему названiе понравилось. Я и скажи, что рыбка это будетъ, потому, вижу,  не понимаютъ они… А онъ на меня, какъ зыкнетъ: - “Знаю, знаю!”. Однако отмѣнили потомъ.   

Вотъ тутъ-то метродотель и нуженъ. Онъ такъ можетъ изобразить и направить, что вмѣсто красной на четвертной взведетъ да еще красненькой-то и накроетъ, если гость  стойкiй. А вотъ для тѣхъ, которые изъ Сибири, метродотель прямо необходимъ. Ужъ  такого-то онъ какъ дите долженъ  взять въ свою заботу и спеленать. Тутъ его  фантазiя какъ разъ. Такiя блюда мо жетъ изобразить - не повѣришь. Ну, и мазь тутъ ужъ обязательно бываетъ. Съ примастью, такъ сказать…    

Опять товарецъ… Извѣстное дѣло, что такое “товарецъ”… И вотъ  тутъ опять метродотель. Спрашиваютъ  въ кабинетахъ, и наше дѣло доложить, а они  ужъ занютъ, метродотель-то… Конечно, и изъ  нихъ не всякiй  за это дѣло  берется, но нашъ  Игнатiй Елисеичъ  на этотъ счетъ большой спецiалистъ. И я получалъ  отъ барышень этихъ  и птичекъ на-чай, но, какъ передъ совѣсть скажу, никогда  самостоятельно  не рекомендовалъ госямъ и не подставлялъ въ нужный моментъ.  Очень это нехорошо, я понимаю, и потомъ у меня  самого дочь росла… Батюшкѣ на духу говорилъ, и онъ  сказалъ, что такiя деньги, если нельзя отказаться,  лучше подавать на церковь.    

И вотъ какъ укрѣпился я  на мысли, что андо  скорѣй  накопить  для домика, какъ разъ тутъ и подошла  полоса.  

Остановились  у насъ изъ Красноярска два купца въ гостиницѣ при ресторанѣ и стали  прохлаждаться. И мнѣ  отъ нихъ было очень полезно - по душамъ я  имъ пришелся въ виду баковъ.  

- У насъ, говорятъ, такой же вотъ польцмейчтеръ, вылитый ты!  

И съ перваго  же разу меня Аксёнъ Симонычемъ стали звать. Придутъ обѣдать и сейчасъ - Аксёнъ Симонычъ! И платили очень хорошо, по цѣлковому  съ прибора.  

И вотъ  разъ какъ-то ужинъ велѣли сервировать въ отдѣльномъ кабинетѣ. И съ ними еще  здѣшнiй  былъ  довѣренный по модному дѣлу. Все съ нимъ  возились, кто кого обставить. Народъ  зубастый: для  удовольствiя ему не жалко  тыщу - другую  протранжирить, а на дѣло онъ  отъ  своего  процента не уклонится, хоть ты  ему что угодно.   И пришли въ достаточные градусы, все съ водки да на коньякъ, да опять на водку.  И закусили хорошо, но имъ это пустякъ, потому что могутъ три раза  обѣдать. И какъ пришли  въ  хорошее состоянiе  духа, сейчасъ меня:  

- А какъ  бы намъ, Аксёнъ Симонычъ,  зефировъ… французской  марки!..  

Я и  не понялъ. Зефировъ! Зефиромъ у насъ называется  въ родѣ пирожнаго - буше тамъ и, вообще, воздушное. Но какъ довѣренный-то сказалъ, что живого салатцу да какъ  языкомъ пощелкали, я, конечно, понялъ. И довѣренный-то знатокъ, прямо  приказалъ:  

- Позови метродотеля, у него справку возьмемъ!..   

И это онъ вѣрно, потому что у Игнатiя Елисеича нашего даже запись  телефоновъ есть, и, вообще, какъ справочная контора. Барышни  сами просятъ, и даже  онъ отъ нихъ пользуется въ разныхъ отношенiяхъ. Ну, вѣдь  и ресторану не убытокъ. И даже  не только телефоны могъ указать,  а для уважаемыхъ  людей могъ цѣлый  синемотографъ карточекъ предложить въ пакетикѣ, какъ образцы. Сами барышни  давали, это ужъ я знаю. У него въ письменномъ столѣ хранился  этотъ пакетикъ.  

Попросилъ я къ нимъ Игнатiя Елисеича, и онъ имъ  этотъ пакетикъ доставилъ. Асамъ, конечно, ушелъ, чтобы достоинство соблюсти. И началась обычная исторiя… Начали они  тутъ ревизiю  производить. А довѣренный тоже знатокъ оказался, здѣшнiй,  и не въ первой  ему это,  такъ очень сарался для нихъ, чтобы расположить въ свою пользу. Какъ, все равно, вина выбиралъ и къ градусамъ прикидывалъ.  

- А ну-ка, какiя у васъ тутъ примѣчательныя есть, ну-ка?   

Очень старался говорить, который постарше. У него отвислая губа, красная и мокрая, даже рукой ее подбиралъ. И въ  глазахъ у нихъ туманность и въ голосѣ запалъ. А довѣренный-то  объясняетъ: 

- Эту вотъ я знаю… ничего… А эта съ жилкой… А  эта  полукровка… Ахъ, шельма какая, Нюшка…  

А старшiй  крякаетъ и пенснэ надѣлъ, по карточкѣ щелкаетъ пальцемъ.   

- А, чо-ортъ… тощая какая! Дѣвчонка совсѣмъ… а, чо-ортъ!..   

Какъ камни ворочаютъ, съ одышкой.  

- А у этой фигура… И съ истерикой даже… 

Такой знатокъ оказался довѣренный, даже нельзя  было повѣрить. Очень про дѣло хорошо говорилъ, и тутъ спецiалистъ.  

А я смотрю на нихъ отъ портьеры и думаю: “Вѣдь это что! Колюшка-то этого  не видалъ”… А у него даже  остервенѣнiе противъ этого. И вотъ ему тогда лѣтъ девятнадцать было, а онъ ни-ни! Это я зналъ, и Луша знала  по некоторымъ примѣтамъ, и такъ я не могъ съ нимъ  про это обсуждать - стыдно было.   

И вотъ весело  они такъ выбирали. Эту, а потомъ  откажется и скажетъ - вотъ эту лучше. Увидали, что я у портьеры стою, и говоритъ старшiй:  

- Не засти! Пошелъ!..  

Вскорости потребовалъ метродотеля и, конечно,  заказали.   

И какъ прибыли спустя время  три по заказу, то коридоромъ были проведены въ кабинетъ. А прибыли, какъ всегда въ такихъ случаяхъ полагается, самыя опытныя, и началась мазь. 

Выборъ-выборомъ, а метродотель-то тоже очень  хорошо понимаетъ, которая занята, а которая свободна. Заказывать ужинъ. А ужъ тутъ блюда самыя рискованныя. Конечно, суть-то въ винѣ, но и блюда тоже… Такiя блюда можно сотворить, что и въ картахъ  не сыщешь. Вотъ тутъ-то и мазь!... И по произвольному тарифу. А что они могутъ понимать, которые изъ Сибири? Имъ  покрѣпче да позабористѣй, да чтобы кошельку не въ обиду. А обида  у нихъ  часто  наоборотъ.   

Скажи ты ему - кремъ де ля рень… Онъ  за сладкое считаетъ, а тутъ супъ. И ему  даже прiятно. А порцiя-то въ два-три целковыхъ! Или риссоли… А, говоритъ, соленый рисъ! Да, не угодно ли пирожковъ, а не рису! Для нѣкоторыхъ даже развлеченiе. А изъ нихъ, этихъ самыхъ зефировъ, есть такiя, которыя нашъ  прейскурантъ  вотъ какъ знаютъ, и потомъ у нихъ  тонкая фантазiя. И онѣ знаютъ, что надо, чтобы о нихъ метродотель помнилъ.  И должна она  какъ слѣдуетъ  повести гостя, а особенно  такого сотра. Есть  изъ нихъ очень падкiе, гости-то. У него ноги, какъ у пѣтуха, извините за слово, сводить, а въ губахъ судорога, а она съ прохладно йистомой:  

- Ахъ, какъ страшно ѣсть хочу!.. Ужасно!  

И ѣсть-то она не хочетъ, а говоритъ такъ свирѣпо, чтобы раздразнить. И сейчасъ карту. И того-то  не могу, и это противно, и такъ, и эдакъ, и ручку  отсьавитъ, и шеей такъ, и глазами обожжетъ. И давай, и давай, - то того, то того… Эта вѣдь  не такая, какъ въ маленькихъ ресторанахъ. Тамъ и сортъ иной, помельче. Тамъ просьбой и глазками, и тамъ она ѣстъ по настоящему хочетъ, какъ человѣкъ. Тамъ она, можетъ, день не ѣла. Тамъ она выпрашиваетъ съ осторожностью:  можно ли мнѣ котлетку съѣсть или ветчинки… А тутъ  она прямо  командуетъ. Дайте острыя тифтельки по-кайенски! Вотъ за остроту-то и наваръ. Такъ  ихъ порцiя - полтора, а за остроту-то примасть - три съ полтиной! Да гранитъ  викторiя по-парижски! А по  парижски-то, можетъ, и самъ главный поваръ не знаетъ, какъ. Переложилъ листъ салату на другое мѣсто, вотъ тебѣ и по-парижски! Бывало.     

Мы-то ужъ  понимаемъ, какая тутъ демонстрацiя идетъ. И вотъ еще такiе господа очень любятъ  приводить барышень къ градусу, и ресторану, конечно, выгодно, чтобы вина выходило  въ норму. Такъ для этого  подставляются чашки полоскательныя хорошаго фасону, конечно, для отлива, будто для прополаскиванiя рта.   И онѣ умѣютъ во-время  найти какаую  соринку или уронить  въ бокалъ крошку какую, и сейчасъ вонъ. Или опрокидываютъ по нечаянности. Ужъ какъ слѣдуетъ стараются.   

И вотъ прiѣхали три женщины, очень выразительныя. Ну, и какъ всегда. Сперва болѣе-менѣе короткiй разговоръ и примѣриванье, а потомъ  все живѣй, и такъ далѣе. На разжигъ пошло ходомъ. Съ вывертами и тому подобное. И ужъ какъ стали до дессерту доходить, то  пошло какъ слѣдуетъ, беззастѣнчивое приближенiе. Каждый по своему  вкусу себѣ распредѣлилъ. Одинъ, который постарше и губу рукой подбиралъ, облюбовалъ совсѣмъ  легонькую, и лѣтъ восемнадцать ей, и она черезъ плечо, закинувъ голову въ пышной прическѣ, бокалъ къ нему свой тянетъ и черезъ лобъ смотритъ, а онъ ей шейку  щекочетъ, козу дѣлаетъ… И вооюще у всѣхъ что-нибудь, какъ игра.  

И вотъ мнѣ тогда случай  подошелъ, какъ бы полное исполненiе желанiй.   

Покружились они такъ на словахъ, разожглись,  насмотрѣлись на кофточки  и шейки, - одна  извинилась  и корсетъ свой стала передъ  зеркаломъ чуть ослаблять и чулокъ сквозной  поддернула, - и пыхтѣнье стало  усиливаться  у всѣхъ, какъ на трудной работѣ, и приказали автомобиль  вызвать, за городъ, значитъ, катнуть для продолженiя. И потомъ одинъ, помоложе, сталъ фокусы показывать. Что-то подъ столомъ руками  дѣлалъ, вытаскивалъ  что-то изъ сюртука и потомъ сталъ свою штучку  за ушками щекотать и по волосамъ гладить.  И какъ  ни погладитъ - пять рублей  золотой вытянетъ изъ шевелюры. И ей  за горлышко опуститъ. И другимъ это очень  понравилось, и стали просить. Онъ и имъ тоже  напускалъ за шейку. И такъ онѣ тутъ стали  ежиться отъ щекотки и дѣлать разныя движенiя всѣмъ тѣломъ, и такой пошелъ азартъ съ пыхтѣньемъ, что всѣ  распалились до неузнаваемости. И потомъ стали  трясти барышень, и у нихъ разныя монеты изъ0подъ платья стали  выскакивать, и рубли, и двугривенныя, и золотыя даже, и началась ловля  монетъ. А это все для фокуса.   

Вотъ фокусникъ-то вдругъ и говоритъ:   

- А гдѣ же десятирублевый?  

И сталъ прикидывать, куда  онъ могъ задѣваться. И тогда  стали играть  въ сыскъ-обыскъ.  

- А не застрялъ ли за корсетикомъ? Дозвольте  ревизiю сдѣлать? позволите?      

- Пожалуйста, только  не щекотайте…  

И всѣ пошли  въ сыскъ-обыскъ. И мнѣ изъ-за двери все  слышно и видно въ щель. Такой смѣхъ!.. И визги  пошли.  

- А не попалъ ли въ чулочекъ? Съ вашего позволенiя… Или сюда?..  

- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ…  

- Нѣтъ, ужъ вы покажите… за спинку не закатился  ли…

И разныя  подробныя замѣчанiя нащотъ туалетовъ. Да что говорить, не то еще бывало. А старики такъ  хуже молодыхъ. Нарочно себя распаляютъ.  

Наконецъ, уѣхали  на автомобилѣ дальше. И вотъ  какъ сталъ я прибирать кабинетъ, то нашелъ пару пятирублевыхъ и три полтинника, въ углы откатились. Держу ихъ на ладони и думаю - положить въ карманъ? Вѣдь какъ соръ они для гостей, суютъ ихъ безъ толку… И положилъ я ихъ въ карманъ. Одиннадцать съ полтиной!..  

Сталъ прибирать, а въ головѣ разныя мысли  все про находку. Вотъ это имъ, тѣмъ, за обыскъ уплатили, а я ихъ вотъ взялъ… Сталъ по всему кабинету елозить, подъ кушеткой пересмотрѣлъ,  подъ коврами… Еще сорокъ копеекъ нашелъ. Подхожу къ столу, смотрю… И даже во мнѣ дрожь. Смотритъ  изъ-подъ стола бумажка… Бѣловатая и кружокъ черный, краешкомъ. И сразу постигъ, не простая это бумажка. А тутъ еще номеръ  пришелъ помогать въ уборкѣ, а во мнѣ трясенiе… Увидитъ. Гооврю ему  - неси подносы съ посудой. Понесъ онъ, а я нагнулся и подхватилъ. И на щупъ узналъ, что не одна бумажка. Развернулъ въ сторонкѣ - пять сотельныхъ, въ четверушку сложены. Выронилъ  гость, значитъ, какъ подъ столомъ деньги вынималъ для  фокусовъ. Такъ во мнѣ все и заходило… Руки-ноги  дрожатъ, въ глазахъ черные кружочки… Вотъ, какъ Господь послалъ. Все думалъ, какъ бы скопить, а тутъ сразу - на! Смялъ ихъ, завернулъ  брюку и въ сапогъ  поглубже… Хожу, какъ угорѣлый. И потерять боюсь. Побѣжалъ въ ватеръ, переложилъ изъ сапога  въ карманъ, потомъ вспомнилъ, что фракъ оставляю въ офицiантской, какъ бы не забыть, засунулъ под-мышку  на голое тѣло, и оттуда вынулъ, спрятать не знаю какъ, чтобы не потерять.  

Крутился я съ ними, страсть… И боязно, что схватятся, и жалко. А можетъ они ихъ тамъ потеряли гдѣ! За мной  ни разу  никогда не замѣчено, а имъ что! Они, можетъ, въ одинъ часъ больше  прострѣляютъ… И безъ бумажника нашелъ. Вотъ Луша-то  все собакъ  мохнатыхъ видѣла! Къ деньгамъ и видѣла, черные кружочки-то! Такъ у меня  въ головѣ-то какъ дымъ. Полбутылки шамапнскаго выпили мы  съ номеромъ, который со мной убиралъ. И шампанское-то никогда не любилъ…  

Они, значитъ, въ первомъ часу укатили, а я все минуты считаю. Два пробило, кончено. Не хватились. Давно бы пора схватиться… Пьяные теперь совсѣмъ.  

Метродотель  меня зацѣпилъ:   

- Чего у тебя  брюка заворочена? По залѣ бѣгаешь…    

Испугался я даже. И какъ убрались - домой. Такъ побѣжалъ, побѣжалъ… Это мнѣ самъ господь, думаю. И ужъ сталъ подходить къ дому, и вдругъ какъ искра въ глазахъ. Вижу вотъ Колюшку… И какъ нарочно что повернуло  въ мозгахъ и вылѣзло, какъ мы  съ Кривымъ поругались, что онъ пьяный кричалъ, - что  знаю, молъ, васъ  интендантовъ-офицiантовъ, какъ по чужимъ  карманамъ гуляете, - онъ послѣ того скандалу  не въ себѣ былъ. Ходилъ-ходилъ такъ все, щелкалъ-щелкалъ пальцами да вдругъ подходитъ  и говоритъ:   

- Можетъ я и не имѣю  права просить отчета, а меня смущаетъ мысль…   

- Какая-такая мысль? - спрашиваю.   

- А вотъ. Вы насъ  кормите-питаете… а правда,  что Кривой кричалъ?    

Ну, я ему и отвѣтилъ. Я тогда сгоряча  пощечину ему закатилъ. Вотъ тебѣ питаете! Вотъ тебѣ! И потомъ  такое со мной вышло, что отъ сердца  всю ночь  страдалъ, а Колюшка ничего, даже потомъ смѣялся, и у  меня  на постели сидѣлъ.  

- Я, говоритъ, васъ очень хорошо знаю… Простите…   

Ну, мы тогда съ матерью  порадовались  за такое  его чувство, потому онъ у насъ очень  прямодушный вышелъ, даже до злости.    

И вотъ передъ нашими воротами совсѣмъ  всталъ  онъ мнѣ передъ галазми, какъ тогда  смотрѣлъ  на меня. И остановился у фонаря. Не знаю, какъ быть… И слышу, какъ они у меня  въ боковомъ  карманѣ хрустятъ, проклятыя. Значитъ, краденыя деньги въ домъ тащу… кормить-питать… Никогда  я ничего подобнаго раньше, и Колюшку по щекѣ отлупилъ. Не могу  итти  на квартиру. Страшно себя стало. Да что же это? Значитъ, всю жизнь на смарку? А она-то, моя жизнь-то каторжная, одна у меня была, безъ соринки была… Одно мое,  эта жизнь безъ соринки. Всѣмъ могу  плюнуть, кто скажетъ, не только  сыну! Самъ Господь, думаю,  теперь на меня смотритъ… И ждетъ Онъ, какъ я распоряжусь… Можетъ, нарочно и послалъ  бумажки, чтобы знать, какъ распоряжусь…   

Стою у фонаря. Извозчикъ старичокъ ѣдетъ и спитъ, а морозъ здоровый. Еще окликнулъ я его, чтобы не замерзъ, а онъ какъ вскинется,  да какъ ударитъ отъ меня… Такой меня страхъ охватилъ. И пустился  я назадъ, бѣгомъ.    

И въ глазахъ у меня жжетъ, чувствую я, что очень  хорошее дѣло дѣлаю. И еще себя хвалю: такъ, такъ. Вотъ Господь послалъ, а я не хочу, не хочу. Вотъ… И никому не скажу, что сдѣлалъ. А самъ  про себя думаю: мнѣ теперь Господь  за это причтетъ, причтетъ. И бѣгу, и думаю, какъ правильно поступаю. Кто  такъ поступитъ? Всѣ норовятъ, какъ бы заграбастать, а я  вотъ по-своему! И бокомъ думаю, съ другой стороны, будто слѣва у меня въ головѣ: дуракъ ты дуракъ, они все равно  ихъ пропьютъ  или въ корсеты упихаютъ. А я, съ другой  стороны, будто справа у меня, думаю:  будетъ мнѣ возмездiе и причтется…   

Можетъ, и причлось… Такъ полагаю  по одному признаку - причлось. Въ городѣ  незнакомомъ старичокъ одинъ  на морозѣтеплымъ товаромъ торговалъ… Причлось, можетъ быть… Можетъ и за это…   

Прибѣгаю къ ресторану  - темнымъ-темно, огни  потушены. Въ гостиницу  нашу, гдѣ купцы остановились. Коридорный Степанъ спрашиваетъ:   

- Что тебя прохватило? Еще не прiѣзжали… Зачѣмъ понадобились?  

- Деньги оставили подъ столомъ…  

- А-а… Получить захотѣлъ? Много ли?  

Народъ у насъ очень любопытный.  

- Пять сотенъ! Да ну?! Пя-ать сотенъ!..  Въ бумажникѣ?  

- Голые… Хотѣлъ въ контору сдать, а ужъ закрылась…  

- Гм… - говоритъ. - Надо бы въ контору… Только пятьсотъ?  

Будто я больше нашелъ?   

Сталъ ждать. Вотъ часу въ шестомъ прiѣзжаютъ. Старика подъ руки волокутъ, и онъ весь растерзанъ, крахмальная сорочка  съ боку  вылѣзла, галстухъ  мотается, и часы изъ кармашка выскочили и по колѣнкамъ бьютъ. А волокли его  фокусникъ тотъ, тоже въ надлежащемъ видѣ, но на ногахъ стоекъ, и швейцаръ  снизу  въ спину поддерживалъ, какъ на себѣ несъ. А тотъ мычитъ все -кра-кра…. А докончить не можетъ. И потомъ  нехорошими словами…   

- Не хххо… чу!.. Кра!..   

И губа у него совсѣмъ  вывернулась, какъ красный  лоскутокъ въ бородѣ. Уперся  на послѣдней ступенькѣ ногами, назадъ на швейцара  откинулся и того шубой  накрылъ. И тутъ  съ нимъ  нехорошо  сдѣлалось, лисицъ  сталъ, конечно, драть, на ковры… А не сдается,  все кракаетъ. Ножкой  топочетъ, прямо  на шубу, на уголъ попадаетъ. И коридорный тутъ помогъ. Подхватили всѣ  его за шубу и понесли  въ номеръ.    

Доложилъ коридорный про меня фокуснику, и позвали меня въ номеръ. Старикъ въ шубѣ  на креслѣ  сидитъ,  съ себя  обираетъ и на коверъ сплевываетъ, а по воздуху  пальцами все, какъ щупаетъ, и опять  каркаетъ, а фокусникъ окно раскрылъ, обѣ рамы, и изъ графина, опрокинувъ голову, воду дуетъ и рыкаетъ въ графинъ.  Увидалъ меня. 

- Тебѣ еще что, рыло?    

Онъ на меня уставился, лобъ потеръ, на деньги посмотрѣлъ и полѣзъ в карманъ. Сперва  въ потайной, въ брюкахъ сзади. Вытащилъ  сверточекъ  въ газетѣ, пошвелилъ и на  столъ бросилъ. И много тамъ  было разныхъ. Потомъ полѣзъ въ боковые, въ жилеточные, въ разные и давай  выворачивать  все, а самъ  ворчитъ и чорта  поминаетъ. И тутъ у него и гладенькiя, и скомканыя, и въ полоску, и трубочками, и звонкiе.  Со стола падаютъ, мелочь разсыпалъ изъ кошелька сталъ вытряхивать. Считалъ-считалъ. Потомъ уставился на лампу.       

- Все равно, - говоритъ, - давай!.. Ничего больше?  

Сказалъ, что все вотъ.  Вытянулъ онъ тутъ пятишницу  изъ кучки и далъ.  

- Ты… человѣкъ… изъ парка? - спросилъ.  

Сказалъ, откуда. Посмотрѣлъ  онъ на меня сонно, такъ вотъ обѣ руки поднялъ и замахалъ.  

- Ступай, все равно… Кланяйся Краськѣ…  

Очень былъ сильно выпимши, хоть и на ногахъ. Спросилъ  меня Степанъ. У двери  онъ стоялъ и слушалъ, - много ли далъ. Узналъ да и говоритъ:   

- Охота была  носить… Онъ и не помнитъ-то ничего…  

И какъ пришелъ я домой, Луша въ тревогѣ. Что да что? Сказалъ ей, что съ гостями задержался.  

- А у насъ-то, говоритъ, до четырехъ гости  у жильцовъ были, и Колюшка  жиличку  прогуливать ходилъ,  угорѣла она… Только, какъ бы чего не вышло…  

- Чего это такое - не вышло?..   

- Да больно за ней  ухаживаетъ и дипломатъ подаетъ… Въ щелку къ нимъ, - говоритъ, - смотрѣла, а онъ такъ  съ нея глазъ и не сводитъ. А жилецъ-то не замѣчаетъ ничего, какъ слѣпой… А она такая вольная, какъ говоритъ  съ нимъ, прямо его Николаемъ зоветъ… Хоть бы ты, - говоритъ, - какъ-нибудь  Колюшкѣ замѣчанiе сдѣлалъ…  

И я-то, надо правду сказать, замѣчалъ это и безпокоился.  

Другое бы что  надо замѣчать…    

 

XII. 

 

Прикопилось  у меня  на книжкѣ къ февралю  рублей восемьдесятъ, потому что очень хорошо  шли чаевыя. Въ жизни очень бойко стало. У насъ, по случаю войны, бывало много офицерства, и, вообще,  по случаю  большого  наплыва денегъ на казенныя  надобности очень широко повели жизнь господа, которые близки  къ казеннымъ надобностямъ. Совсѣмъ  неизвѣстные  люди  объявились  и стали  себя показывать. И потомъ  пошла  страшная игра  въ клубахъ, круговоротъ денегъ, и это для нашего  дѣла очень полезно:  выиграетъ и для удовольствiя покушать придетъ  подъ оркестръ, и проиграетъ - можетъ притти для отвлеченiя отъ тоски.    

И потомъ у насъ  новыя празднества  въ ресторанахъ пошли, чего раньше не было: пошли  банкеты. Это такiе парадные ужины, и пошелъ  новый  сортъ гостей, которые  очень  замѣчательно  могли  говорить  про все. Сердце  радовалось, какъ рѣзко говорили.   

Что хорошаго увидишь въ ресторанѣ, а вотъ и у  насъ, оказывается, не клиномъ  сошлось. Очень  заботились и даже  горячились.  И вотъ  какъ много оказалось людей за народъ  и даже со стредствами! Ахъ, какъ говорили! Обносишь ихъ  блюдами и слушаешь. А какъ къ  шампанскому дѣло, очень  сердечно отзывались. И все-то знаютъ, какъ надо и что, потому что  очень  образованные. И сколько  разъ посылали телеграммы… Очень хорошiй  былъ намъ доходъ  и для ресторановъ. Служишь, рыбку тамъ подаешь, а сердце радуется,  потому что какъ бы для всѣхъ старались.  

И не осталось  безъ послѣдствiй, потому что у насъ  Икоркинъ совсѣмъ разошелся. “Мы, - говоритъ, - гостямъ должны  смотрѣть въ глаза, какъ собаки, и жадть  подаянiя, а  это надо  уничтожить. Чаевыхъ не брать, а пусть платятъ  со счета въ кассу. И чтобы былъ  день для отдыха и семьи, и лучше обходились”. - Вотъ  шпикулетная  голова! “Теперь, - говоритъ, - погоди! Не за ту тянешь, оборвешь!” - и тогда многiе въ общество  приписались. Ахъ, какой вѣрный человѣкъ оказался, настоящiй  товарищъ и другъ! Потому что самъ  все испыталъ и понималъ все.    

- Чего, - говоритъ, - смотрѣть и ждать  отъ вѣтру! Мы сами  должны! Кому  до насъ дѣло?  

Очень вѣрно и рѣзко говорилъ. А если, говоритъ, сидѣть, только и будешь, что по шеямъ получать.  

А тутъ и затосковалъ Черепахинъ. Опасался, что  заберутъ его въ мобилизацiю, какъ онъ былъ солдатъ. Часто, бывало, говаривалъ:   

- Очень мнѣ грустно васъ покидать и помирать  вдали, въ пустыни… Хоть бы чѣмъ  мнѣ проявиться, а  то такъ все околачиваюсь съ проклятой  трубой.  

И вотъ, въ февралѣ такъ, и говоритъ мнѣ  съ тревогой:   

- Выйдемте на чистый воздухъ…   

Удивился я  этому очень, и потомъ онъ въ послѣднее время сталъ какой-то  непонятный  и капризный.  Вышли на улицу, какъ разъ въ воскресенье было, вотъ  онъ  и говоритъ:   

- Не подумайте, что я для себя, а только можетъ быть бѣда!..   

И захрустѣлъ пальцами. Какая бѣда?    

- А вотъ какая. Я  въ праздникъ  на каткѣ играю, и очень больно  видѣть. Съ Натальей Яковлевной офицеръ  одинъ все гуляетъ подъ ручку и коньки  ей  крѣпитъ…  

Такъ онъ меня поразилъ.   

- Это развѣ хорошо? Онѣ неопытныя, а онъ такъ  съ ней обходится, что все замѣтно…   

И вспомнилъ я тутъ, какъ онъ мнѣ  раньше допросъ  дѣлалъ.  

- И во тьмѣ ее сопровождаетъ…  

И началъ говорить, что  скандалъ изъ-за Наташки  на каткѣ былъ у офицера со студентомъ, который  съ ней раньше  катался. И вдругъ  вынулъ газету  и показалъ: 

- Прочтите, если вру. Тогда я  изъ оркестра  убѣжалъ, чтобы  Наталью Яковлевну домой  увести, а то  бы и она въ протоколъ попала.     

Прочелъ  газету, вѣрно, сказано про скандалъ изъ-за барышни.  

Сейчасъ на квартиру и матери открылъ. И пошло  тутъ. Та на Наташку со всякими  словами, очень она  раздражительная была. А та хоть бы что! Перекинула косу, заплетаетъ и такъ дерзко смотритъ.   

- Это, - говоритъ, - вамъ кто же?.. Черепаха сообщила? - такъ насмѣшливо. - Ну, и каталась! Что же тутъ особеннаго?! Это подругинъ братъ, и подруга  съ нами каталась…  

И такъ просто объяснила.  

- Можете провѣрить!.. Только грязные  людишкт могутъ  такъ клеветать!  

А Черепахинъ все слышалъ. Вышелъ  изъ комнаты и на меня съ укоромъ посмотрѣлъ. И прямо  къ Наташѣ:    

- Наталья Яковлевна, зачѣмъ? Я хотѣлъ васъ защитить  отъ непрiятности... Очень испугался за васъ…   

И даже губы у него запрыгали. И ушелъ въ комнатку. И Наташкѣ стало совѣстно. Пошла она къ нему и постучала.  

- Подикарпъ Сидорычъ, отворите! не сержусь я!..  Что за глупости!..  

Но онъ не отворилъ ей дверь. И Луша  даже  ее пристыдила:  

- У, дура, а еще образованная! За что человѣка-то обидѣла?     

И не придали мы значенiя  этому случаю.    

И вдругъ все въ жизни моей и перевернулось. Началась мука и скорбь.   

Былъ день воскресный, и такой ясный, солнечный, веселый день. Еще я газету  купилъ  и сталъ  смотрѣть  про биржу. Оказалось, сразу я разбогатѣлъ  на шестьдесятъ рублей за день. А это такъ вышло.   

Кириллъ Саверьянычъ  очень посочувствовалъ  желанiю моему  нащотъ домика и отыскалъ для меня средство.  

- Самый хорошйi путь бумагъ купить на биржѣ…  Если при счастьѣ, можно  капиталами ворочать…  

И сталъ объяснять, но я ничего не понялъ.   

И заворожилъ онъ меня разговоромъ.  

- Только надо черезъ Чемоданова. Онъ хоть овсомъ торгуетъ, но очень  знаетъ до тонкости…   

Тотъ намъ и посовѣтовалъ.

- Теперь, - говоритъ, - по случаю войны заводу  тыщу пушекъ  заказали, мнѣ одинъ  вѣрный человѣкъ шепнулъ. Спѣшите, пока публика  въ неизвѣстности  нащотъ пушекъ. Сливочки-то и слизнуть…   

Кириллъ Саверьянычъ такъ значительно сказалъ:  

- Представляется случай!..   

Дня четыре я крѣпился, а бумаги-то на шесть  рублей вверхъ. Злость взяла, словно у меня изъ кармана вынули. Взялъ я деньги  съ книжки и пошелъ къ утѣшителю моему. А тотъ ужъ купилъ  для себя и сотню нажилъ. Согласился со мной счетъ поѣхать въ контору. Поѣхали.  

Помѣщенiе замѣчательное, все мѣдь красная и дубъ мореный. Потолки стеклянные, и даже хоры, какъ въ церкви, на столбахъ. И такой  щелкъ на счетахъ, и всѣ очень чисто одѣты, въ модныхъ воротничкахъ, молодые люди и очень деликатные. И когда мы сидѣли,  прошелъ въ мягкихъ сапожкахъ одинъ кургузенькiй и строгiй, мягко такъ, какъ котъ крадется, и вдругъ  къ намъ:  

- Дѣлаютъ вамъ? - и строго изъ-подъ пенснэ посмотрѣлъ на прилавокъ, гдѣ ужъ  одинъ намъ, на косой  проборъ франтикъ, на бумажкѣ высчитывалъ.  

Очень заботливо обошелся. А мимо  насъ то и дѣло  молодые люди съ ворохами  выигрышныхъ и другихъ билетовъ. Звонки  звонятъ, кассиры такъ  пачки  резинкахъ и пошвыриваютъ - необыкновенно. И барыни  разодѣтыя  все деньги мѣняютъ и получаютъ. Старичковъ  подъ руки  водятъ  за деньгами слуги и охраняютъ. Такая вѣжливость…    

Дали мнѣ бумажку, взыскали семьсотъ тридцать рублей, а бумагъ записали на меня на двѣ тысячи Ничего я не понялъ, но Кириллъ Саверьянычъ сказалъ, что  такъ все обставлено по правиламъ, что нельзя бояться.   

- Ттуъ даже  образованные  не все понимаютъ, а можно только на практикѣ. У нихъ головы-то какiя! Со щучки одни щечки  кушаютъ!.. Политика финансовъ! и всѣмъ выгодно. Оборотъ капиталовъ!.. У насъ  недавно началось, а за  границей всѣ извозчики  занимаются, потому тамъ и богатство…          

И за  недѣлю я нажилъ сорокъ пять рублей, а какъ  посмотрѣлъ въ газету въ воскресенье, сразу  за одинъ день   на шестьдесятъ рублей обогатился.  

И въ такомъ  веселомъ расположенiи былъ я въ то воскресенье, что прямо всѣхъ хотѣлось  обласкать и  сказать хорошее слово. И пироги  удались на славу. И только  сѣли мы за пирогъ, и я рюмочку водки праздничную  выпилъ, какъ разъ и входитъ въ  квартиру  съ морозу нашъ новый жилецъ.   

                  

XIII.  

     

Очень былъ здоровый морозъ въ тотъ день, а онъ заявился въ одномъ  пальтишкѣ. И подумалось мнѣ…  Вотъ мы сыты, слава Богу, и въ теплѣ, а жилецъ этотъ съ барышней совсѣмъ бѣдные люди.  И по виду  очень симпатичные были. Ему-то лѣтъ  двадцать пять было, худощавый, черноватый, сурьезный по взгляду, а барышня-то, совсѣмъ молоденькая, лѣтъ восемнадцати, бѣленькая. Въ одной комнаткѣ, а по разнымъ паспортамъ жили. Ихъ, конечно, дѣло. Онъ книги  продавалъ отъ магазиновъ, образцы рразносилъ, а она на курсахъ училась. И имущества у нихъ  всего было  ящикъ съ книжками да подушки съ одѣялами. Такъ  что мы  имъ поставили диванчикъ  и кровать. И Колюшка  съ ними  очень быстро обзнакомился  черезъ Васикова своего.    

Тихiе были жильцы. Онъ-то часто  въ разъѣздахъ бывалъ съ книжками, а барышня съ утра  уходила и до ночи. И такъ съ ними  Колюшка  за четыре мѣсяца  сдружился, особенно съ жиличкой, что луша стала опасаться за его поведенiе. Долго ли до  грѣха! Она очень  свободная и красивая, и мой-то недуренъ, а жилецъ въ отлучкахъ, тутъ-то и бываетъ. И даже Николаемъ его стала звать, и Луша разъ слышала, какъ та съ нимъ  чуть не на ты стала. А то  заберетъ его  и уйдетъ до трехъ ночи. А жилецъ, какъ слѣпой. Мало  того! Разъ отпустилъ ее съ нимъ дня  на два куда-то - проводить къ теткѣ, въ другой городъ.     

Намекнулъ я нащотъ всего этого Колюшкѣ, а онъ хоть бы слово.   

- Пердъ Богомъ, говорю, отвѣтишь, людей можешь разстроить…     

Никакихъ разговоровъ и даже улыбается. А Луша такъ изъ себя  и выходитъ.     

- Прелюбодѣянiе у нихъ можетъ быть… Да еще  на моей квартирѣ! Чуть что - выгоню!..   

Но только та очень умѣла къ себѣ расположить и ласковая была со всѣми  страшно. И къ Лушѣ такъ  и ластилась:  

- Милая в моя старушка-хлопотушка! У меня  мама такая же…    

И давай ее цѣловать. А Луша и растаетъ. То, бывало, на нее зубъ  точитъ за Колюшку, а то Наташку  ею корить  начнетъ:     

- Вотъ ты какая дылда безчувственная къ матери, а вотъ  жиличка-то лучше тебя меня уважаетъ,  хоть и образованная…    

Зато отъ жильца  мы слова не слыхали: сумрачный  и дикiй, и какъ дома, все по комнаткѣ изъ угла въ  уголъ  ходитъ.   

Такъ вотъ, пришелъ онъ  съ морозу, и видно, что  продрогъ. Смотрю я, какъ пирогъ  такъ душисто дымится, и повернулось у меня  на сердцѣ. Вотъ, думаю,  живутъ люди, обѣдаютъ не каждый день, хотя  и очень  образованные, и пирожка-то у нихъ никогда не бываетъ. И сказалъ я Лушѣ:  

- Вотъ что. Позовемъ жильцовъ, пусть пирожка поѣдятъ… Имъ въ охотку.   

И  она одобрила:   

- ну, что жъ… Все-таки  они образованные  люди и всегда аккуратно платятъ…     

Пошелъ я къ нимъ и пригласилъ. А Колюшка, конечно, ужъ у нихъ: какъ квартиру снялъ. И очень онъ, видно, удивился, но потомъ и самъ сталъ  просить. Жилецъ-то постѣснялся было, смотритъ на свою, а  та, Раиса-то Сергѣвна, меня  за обѣ руки взяла и такъ ласково:   

- Оченно вами благодарны и мы  васъ такъ  любимъ. Вашъ Николай намъ такъ много про васъ  хорошаго насказалъ…   

И такъ мнѣ ихъ тутъ жалко стало. Какъ сиротинки сидятъ въ комнаткѣ одной. И такъ все прилично, и книжечки, и портретики по стѣнкѣ, гдѣ барышня спала. И картинка Божiей Матери,  какъ она надъ младенцемъ плачетъ.    

И стали кушать пирогъ, но больше молча, только барышня еще  имѣла со мной разговоръ про постороннiе предметы. И за Колюшкой я-таки  хорошо запримѣтилъ, что все на нее посматривалъ, и чашку ей подастъ, и все… А тотъ, жилецъ-то, все стѣснялся. И одежда на немъ потерта была сильно, а тутъ все-таки Наташка… Но ѣли съ аппетитомъ. Только разъ и сказалъ жилецъ:  

- Прекрасный пирогъ. У мамаши я такiе  пироги ѣлъ…    

И Раиса Сергѣвна даже вздохнула и сказала, что очень любила  лепешки  на сметанѣ. А Луша   имъ еще  по куску. Очень ей  пришло, что похвалили.   

И Черепахинъ былъ приглашенъ, но только все конфузился женскаго пола. Нескладный онъ былъ, лапы красныя и въ глазахъ спиртъ, потому что онъ сталъ очень  сильно зашибать по случаю  тревоги.  И тутъ все рюмку  за рюмкой. И такая  въ немъ смѣлость дерзкая объявилась, а можетъ и съ конфузу, но только даже приглашенiя не дожидался, а самъ  все наливалъ. Луша  мнѣ все мигала, но я же не могъ  его остановить. Ну, онъ духу и набирался. А Наташка  его все насмѣхъ. Вотъ, дескать, у насъ Черепахинъ можетъ  кочерги гнуть и отъ разбойниковъ произошелъ, и другое тамъ. А тотъ хлопъ и хлопъ.  Даже всѣ удивлялись, что такъ много пьетъ и безъ закуски. И  какъ нахлопался, вдругъ и говоритъ жильцу:   

- Скажите, господинъ, отъ чего въ человѣкѣ бываетъ смертельная тоска?   

Очень удивилъ разговоромъ. А Наташка  какъ прыснетъ!    

Луша ей пальцемъ погрозила, а жилецъ  только пожалъ плечами и улыбнулся. Очень трудно, - говоритъ, - отвѣчать.    

- А скажите, - говоритъ, - вотъ что. Человѣкъ долженъ  стремиться или  на все безъ вниманiя? И какъ  можетъ быть жизнь на землѣ, если человѣкъ  не долженъ стремиться? Должны быть планы, вѣрно?    

Такой непонятный разговоръ повелъ, что нельзя  понять. И жилецъ что-то сталъ объяснять, но онъ опять свое:   

- Ежели человѣкъ какой  скучаетъ въ пустомъ занятiи, какъ ему  надо стремиться? Если  все насмѣшки и пустое занятiе? Отвѣтьте, какъ образованные люди знаютъ…   

И сталъ лобъ растирать, потому что у  него въ глазахъ какъ кровь, и должно быть кружилась голова. А тутъ, какъ по телефону, и заявляется  къ пирогу Кириллъ Саверьянычъ. Такъ и разсыпался передъ жильцами:  

- Очень прiятно съ образованными людьми, и все это самое…  

И пошелъ говорить и себя  показывать, потому что очень много  зналъ  изъ книгъ. И про законы, и про  жизнь, и про машинное  производство. И сталъ укорять  про непорядки высшихъ лицъ и ругать всѣхъ за бунты. А жилецъ хоть бы слово. И Колюшка ни гу-гу. А тотъ такъ соловьемъ  и заливается. И такъ ему  пришло по вкусу, что противъ  него никто не ожетъ, что даже  налилъ себѣ рюмочку и сталъ  просить жильца выпить, и очень  удивился, что тотъ не пьетъ.   

- Очень, - говоритъ, - трогательно видѣть  такое  образованiе и мудрость. Когда наука  дойдетъ до предѣловъ, все  измѣнится. А то у насъ  очень много  непонимающихъ людей…     

А жилецъ  улыбнулся и сказалъ:  

- Все идетъ  своимъ порядкомъ.  

- Очень вѣрно изволили сказать. - Такой вѣжливый сталъ  въ разговорѣ. - И позволите спросить, вы не на  государственной службѣ изволите состоять?  

А тутъ вдругъ Черепахинъ и вышелъ  изъ молчаливаго состоянiя. Расправилъ плечи  и какъ въ воздухъ: 

- Не за ту тянешь, оборвешь!      

Очень всѣхъ развеселилъ, а Кириллъ Саверьянычъ  на себя не оборотилъ и очень хитро  намекнулъ: 

- А вы не тяните и не оборвете… все это самое… - и по рюмочкѣ позвенѣлъ пальцемъ.     

Но тутъ жильцы  поднялись, и Колюшка съ ними, и ушли въ комнату. А Кириллъ Саверьянычъ и говоритъ:  

- Очень вы должны быть рады, что такой у васъ жилецъ. Онъ очень образованный и можетъ хорошо  повлiять. И я замѣчаю влiянiе, но… - и тутъ  мнѣ на ухо: - вы посматривайте!... 

- А что?  

- Нащотъ барышни… Я кое-что замѣчаю… Даже… у нихъ близкiе взгляды…   

Сказалъ я, что и меня  безпокоитъ.  

- Такъ онъ вамъ и экзамена не сдастъ. Увидите! Теперь такое время, что даже  могутъ жить втроемъ. Это какъ у французовъ, я это хорошо понимаю. Мнѣ одинъ французъ изъ виннаго магазина, котораго я брею, все подробно объяснилъ, какъ у нихъ происходитъ очень свободно… Отъ этого-то и безнравственность, и смуты… И можетъ совсѣмъ  прекратиться  населенiе, какъ во Францiи… Это нужно понимать!    

А тутъ вдругъ телеграмму! Такъ мы всѣ перепугались. А это жильцу. Жилецъ мигомъ собрался и ушелъ съ книгами. А тутъ вскорости и Колюшка  съ жиличкой пошли. Смотримъ въ окно, какъ они пошли, а Кириллъ Саверьянычъ мнѣ:    

- И вдругъ тутъ будетъ романъ! Не сдастъ онъ  тогда экзамена,  помяните мое слово!.. Лучше скорѣй примите мѣры.  

Потолковали  мы съ нимъ  про жизнь, и Черепхинъ  тутъ сидѣлъ, дремалъ. И удивилъ  меня тутъ Кириллъ Саверьянычъ:      

- А придется, должно, дѣло прикрыть… - и тсалъ сурьезный.  

- А что такое, почему?  

- Невозможно! Мастеришки скоро по мiру  пустятъ. Какой теперь  народъ-то сталъ - зубъ за зубъ! У него  штаны  одни да фальшивая  цѣпочка безъ часовъ болтатется, а за горло хватаетъ! Чтобъ по восьми часовъ работть и прибавку! а?  Наскандалили, два убора  спалили и ушли гулять… И вотъ въ праздникъ заведенiе заперъ…   

А тутъ Черепахинъ  голову  поднялъ и бацъ:   

- А вы  машинами!   

- Чего-съ?   

- Ничего-съ. Заведите такiя машины, какъ разсказывали,  и не тревожьте  людей. Или чтобы  вамъ  городовыхъ прислали стричь и брить…  

А Кириллъ Саверьянычъ потрясъ  пальцемъ  въ его направленiе и говоритъ:   

- Вотъ оно необразованiе-то наше!  

- Вашъ карманъ, - говоритъ, - очень образованный.  

Но Кириллъ Саверьянычъ не обратилъ вниманiя и сталъ  говорить  разсказъ про  желудокъ и члены, которые  отказались работать  на него, и тогда  наступила гибель всѣхъ.   

- Всѣ,  говоритъ, производства прекратятся, тогда что будетъ?   

А Черепахинъ  ему:  

- Головомойка!.. - и кулакомъ  по столу.     

А тотъ  ему  наотрѣзъ:  

- Я не  могу  съ необразованнымъ человѣкомъ  разсуждать. Въ васъ, во-первыхъ, спиртъ, а во-вторыхъ - необразованiе. Тутъ надо  въ суть  смотрѣть, а это  не въ трубу дуть!   

И вдругъ, смотрю въ окно - подъѣзжаетъ  извозчикъ, и на немъ Колюшка. Что такое? Входитъ и говоритъ, что книги  надо отправить, потому что жильцы  квартиру покидаютъ, ѣдутъ въ Воронежъ. У барышни дядя помираетъ, и они сейчасъ прямо  на вокзалъ, чтобы не опоздать, а онъ  за багажомъ  прiѣхалъ.    

Весь ихъ скарбъ  забралъ и умчалъ. Еще Луша сказала:  

- Не съ мѣста ли его прогнали… Въ лицѣ даже перемѣнился…  

Что же дѣлать!.. Велѣлъ я  Наташѣ записку про комнату  писать на ворота. Написала она  записку, живо  это одѣлась, передъ зеркаломъ повертѣлась и шмыгъ. Куда? Въ картонную галлерею.    

 А ужъ мнѣ пора  въ ресторанъ, и такъ запоздалъ. Вышли мы  вмѣстѣ съ Кирилломъ Саверьянычемъ и только  повернули за уголъ, онъ мнѣ  и показываетъ  пальцемъ:  

- Глядите-ка, а вѣдь  это ваша Наташа тамъ…  

Приглядѣлся я и вижу - въ концѣ переулка идетъ  моя дѣвчонка подъ-ручку съ офицеромъ. Такъ меня и ударило. Она, она… у ней бѣленькая эта самая буа изъ зайца.  Я за ней. А они на извозчика сѣли и поѣхали. Добѣжалъ  до угла, спрашиваю - мальчишка  стоялъ - куда рядили?   

- Въ театры…  

А въ какой - неизвѣстно. Кириллъ Саверьянычъ  сталъ меня успокаивать:   

- Это вы такъ не оставляйте, тутъ можетъ очень серьозно быть…  

Побѣжалъ на квартиру, сказалъ Лушѣ,  а та - ахъ-ахъ… А Кириллъ Саверьянычъ еще накаливаетъ:  

- Это вы ее распустили… У меня тоже Варвара  въ голову забрала - хочу и хочу  на курсы, такъ я ей  показалъ курсы!.. И теперь  очень хорошо за бухгалтеромъ  живетъ…  

А Луша  бить себя въ грудь.  

- Всѣ-то ей косы оборву!.. - И на меня: - Ты все, ты! Ты при  нихъ про пакости  ваши  ресторанныя  разсказываешь… 

А кто ей  ленточки да  юбочки покупалъ да кружева разныя?  А утѣшитель-то мой на ухо  строчитъ:  

- Опасно, ежели съ офицеромъ… У нихъ особыя  правила для брака.  

И Черепахинъ еще тутъ ко мнѣ, чуть не плачетъ:   

- Я вамъ  говорилъ!.. Берегите!..  

И Кириллъ Саверьянычъ такъ  даже  съ торжествомъ:  

- А, можетъ, они и не въ театръ? Вонъ въ газетахъ было, какъ въ номерахъ  за шанпанскимъ отравилиь послѣ всего… Драма можетъ быть…  

Вотъ тогда мнѣ въ первый разъ ударило въ голову, такъ все  и зазвенѣло, и завертѣлось… Скоро отошло. А Луша  ужъ шубу  надѣла, куда-то бѣжать  съ Черепахинымъ, отыскивать. Но тутъ Кириллъ Саверьянычъ  разсудилъ. 

- Все равно, если худое что, ужъ невозможно  остановить. Положитесь на волю Творца. А если  они  въ театръ, такъ онъ  долженъ ее довезти  до мѣста, откуда принялъ. Это всегда  по вѣжливому дѣлается. Вотъ и надо  ихъ сторожить и указать  на неприличiе…  

Такъ и рѣшили.  И Черепахинъ вызвался сторожить. И всѣ мы къ тремъ часамъ вышли и ходили по окружности, измерзли. И къ четыремъ  Поликарпъ Сидорычъ  усмотрѣлъ съ конца  переулка и рукой  махнулъ мнѣ. Вижу, слѣзли они съ извозчика, и офицеръ ей  руку жметъ, а она такъ жеманничаетъ и съ жоржеткой  играетъ передъ его носомъ. Я сейчасъ выступилъ и  говорю:  

- Это что такое?   

Такъ и сѣла.      

- До свиданья… - говоритъ.  

И пошла. А тотъ на меня такъ строго:  

- Позвольте!..  

- Нечего, - говорю, - позволять, а вамъ стыдно! Порядочные люди  съ родителями  знакомятся, если что, а не изъ-за угла! И прошу васъ оставить  мою дочь  въ покоѣ!

Повернулся и пошелъ, а онъ за мной. Смотрю, и Черепахинъ тутъ, поблизости, у фонаря  сторожитъ. А офицеръ  въ волненiи мнѣ  сзади:  

- Виноватъ, позвольте… Я требую объясненiя… Вы должны…  

Я ноль вниманiя,  иду къ квартирѣ. Тогда онъ  настойчиво ужъ:

- Позвольте… моя честь!.. Я долженъ объясняться! 

И публика стала  останавливаться, а онъ мнѣ ужъ тихо, но съ дрожью:

- Я требую на пару словъ! Я не могу  на улицѣ… Или я васъ ударю!.. 

Обернулся я тутъ къ нему иговорю:  

- Вы что же скандалу хотите? Вы еще такъ поступаете и мнѣ еще грозите?! Ну, ударьте! Ну?     

     А кровь  во мнѣ такъ вотъ и бьетъ. Только бы онъ  меня ударилъ! Я еще никого не бивалъ, но, думаю, могъ бы при своей комплекцiи это дѣло сдѣлать  не хуже другого. А Черепахинъ совсѣмъ близко и руки  въ карманъ засунулъ, трепещетъ.  

- Прошу двухъ словъ, наконецъ! Вотъ на бульваръ…  

А мы ужъ и квартиру прошли, и какъ разъ  тутъ бульваръ. Сѣли.  

- Говорите, а потомъ я вамъ скажу!  - говорю ему.  

- Вотъ что… Вы ошиблись… эТо ваша дочь?   

- Дочь, и я не позволяю  безобразiя допускать! Вы не имѣете  права…  

А онъ мнѣ:  

- Виноватъ… вы все узнаете… Я познакомился  на каткѣ, и мы познакомились… Говорю, какъ офицеръ… тутъ ничего позорнаго для вашей дочери  нѣтъ… Я хотѣлъ  съ домомъ познакомиться…  

- Вы, позвольте узнать, - спрашиваю - подругинъ братъ?  

Тутъ онъ и завертѣлся:   

- Дда… то есть  нѣтъ… Но я хотѣлъ съ вами познакомиться, только не было случая…  

Такъ я тутъ осерчалъ! А Черепахинъ  наискось  присѣлъ, меня охраняетъ. И говорю:  

- У васъ случая не было? Такъ вы, - гвоорю, - меня  можете каждый  день въ ресторанѣ видѣть, гдѣ я такимъ  вотъ, какъ вы, господамъ  кушанья подаю. Не рука  вамъ будетъ-съ  знакомиться!..  

А онъ такъ издалека на меня посмотрѣлъ и поднялся.   

- А-а… Вотъ какъ…   

- Да, - говорю, - вотъ такъ! А если вы еще  разъ посмѣете къ ней подойтить, у насъ  съ вами другой разговоръ будетъ!  

А онъ мнѣ гордо такъ, съ высоты:   

- не забывайте, съ кѣмъ говорите! Я васъ въ участокъ могу отправить!  

- Пойдемте, - говорю. - Желаете?  

А онъ мнѣ вдругъ:  

- Нахалъ!.. - и пошелъ большими шагами, а я ему  во слѣдъ: 

- Такъ помните, господинъ!   

Но онъ какъ  не  слыхалъ. А меня Черепахинъ  за руку, какъ клещами.

- Хотите, я сейчасъ съ нимъ скандалъ? Я ему покажу!..    

Не допустилъ я его. А какъ пришелъ на квартиру - содомъ, чистый содомъ! Луша стоитъ  съ иконой и кричитъ не въ себѣ: 

- передъ Казанской  клянись! Клянись, стерва ты эдакая! Клянись, что не путалась ты, поганка, шлюха!   

А та вся встрепанная, плачетъ и крестится, и дрожитъ. И покатилась въ истерикѣ.  

- Замучили меня, истерзали!   

А кто ее терзалъ? Ей же все готовое, все… А мать  опять къ ней:  

- Клянись своей смертью, клянись! Ногами тебя затопчу! Славили чтобы  насъ за тебя? Кому ты нужна, трепаная?  

Но тогда я  это безобразiе  устранилъ. Лушу въ комнату заперъ и Наташкѣ все объяснилъ. Утихла она и ко мнѣ на шею кинулась.   

- Папаша, я не знала… Онъ мнѣ понравился… 

А Луша за дверью кричитъ:   

- Я тебѣ понравлюсь! Я тебѣ, дармоѣдкѣ, всѣ косы  оборву! На цѣпь тебя закую!.. 

А тутъ вскорости заявился Колюшка. Мать къ нему  съ жалобами: 

- Порадуйся, какъ твоя сестра съ офицерами  на извозчикахъ катается…   

Не понялъ онъ ничего, побѣлѣлъ только. Но какъ  все узналъ, увелъ Наташу  въ комнатку жильцовскую  и сталъ съ ней говорить. И потомъ свелъ насъ всѣхъ и помирилъ.  И такой онъ сталъ неспокойный и тревожный, и не обѣдалъ совсѣмъ. Спросилъ его, - что же,  не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А онъ такъ рѣзко:  

- Сдавайте…  

И задумался. А Луша мнѣ:  

- Это онъ по той такъ скучаетъ. И хорошо, что уѣхали…   

А лучше бы совсѣмъ не прiѣзжали…  

        

XIV.  

  

И былъ у насъ тотъ вечеръ, какъ на похоронахъ. Наташка  за ширмочки забилась, Колюшка въ жильцовской засѣлъ, а Черепахинъ на катокъ  съ трубой  пошелъ, и скрипачъ  ушелъ въ свой синематографъ. И въ ресторанъ я  не пошелъ послѣ такого разстройства. Прилегли мы съ Лушей отдохнуть. И ужъ часовъ семь было, всполошила меня Луша:  

- Дымъ у насъ въ квартирѣ, пожаръ!..     

Вскочилъ я - полна квартира дыма, лампы не видать. Въ жильцовскую комнату кинулся, а тамъ Колюшка мечется.  

- Лампу, - говоритъ, - оправлялъ и спичку въ  уголъ бросилъ, на бумаги. Я въ печку сгребъ, а трубу  забылъ открыть. 

И вдругъ  звонокъ. Колюшка  отпирать кинулся, пошептался съ кѣмъ-то въ темнотѣ, схватилъ пальто  и маршъ.  

Что такое? Не пойму ничего, какъ представленiе  какое весь день. А Луша мнѣ все свое:  

- Что-то они это путаютъ, сдается мнѣ… Можетъ она  съ тѣмъ-то разошлась, а для отводу съ квартиры  перебралась…  

Плететъ неведомо что. Черезъ полчаса Колюшка  заявился.   

- Что, говорю, у тебя за маскарадъ?   

Васиковъ, будто, приходилъ на вечеръ звать, но онъ только его проводилъ и отказался. И такая меня тоска забрала,  согналъ я всѣхъ своихъ и Наташку изъ темноты вытащилъ.  

- Что вы, - говорю, - какъ чумовые какiе  по норамъ сидите?   

Послалъ за орѣхами, сѣли въ короли играть,  силой заставилъ, а то унынiе.  Только и радостнаго, что бумаги прибыль  дали. Нарочно Наташку въ короли провелъ - нѣтъ! надутые всѣ и взятки пропускаютъ. А Луша Колюшку пытать про жиличку:  

- Безъ жилички  своей скучаешь?.. Что  смотришь-то!    

Шваркнулъ онъ карты и ушелъ.  И опять все расклеилось. И ужинать не сталъ. А какъ сталъ я спать ложиться,  подходитъ и говоритъ:  

- Вы, по жалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возилъ.  

- Почему такое - не говорить?  

- А потому, что сейчасъ очень полицiя слѣдитъ и не дозволяетъ распространять  хорошiя сочиненiя… Могутъ быть непрiятности… И, вообще, лучше ничего  не говорите.  

- Да кому мнѣ говорить-то? Очень кому нужно!  

- Ну, это другое дѣло… А я васъ  предупреждаю.  

Такъ  меня запутали, что ничего я не понялъ. А  вскорости и Черепахинъ заявляется съ катка. Очень блѣдный и сильно покачнулся. Да еще бутылку несетъ.   

- Прощайте, - говоритъ, - ласковые взоры!   

Сталъ спрашивать, что такое, - оказывается, околоточный на каткѣ сказалъ, что завтра мобилизацiя  его сроку и ночью призовутъ. Въ типографiи ужъ  печатаютъ  оповѣщанiе.  

- И позвольте, - говоритъ, - мнѣ  напослѣдкахъ выпить за ваше здоровье и набраться  духу…   

 Выпилъ  и я съ нимъ  рюмку, а онъ  такъ и спѣшитъ. И вскорости такъ  себя  направилъ, что стали у него  глаза въ разныя стороны  смотрѣть  и кровью  налились. И вдругъ  разворачиваетъ  бумажку и показываетъ: 

- Вотъ и освобожденiе ото всего… Освободительный  порошокъ! Если въ водкѣ, то  очень скоро  подѣйствуетъ…     

Трахнулъ я по бумажкѣ, и весь  его порошокъ -  фукъ. И говорю:  

- Вы съ ума  не сходите! Помимо васъ, намъ  непрiятность… То Кривой отъ насъ удавился, теперь вы  ознаменуете! Да  что мы ироды какiе, что ли? 

 И принялся онъ плакать.  

- Все, - говоритъ, пропало теперь, Яковъ Софронычъ… Что вы со мной сдѣлали!   

- Да съ чего вы, съ чего? - спрашиваю. - Еще молодой человѣкъ, сильный…     

А онъ взялъ себя за голову и качается…  

- Нѣтъ душѣ моей покою и опротивѣла  мнѣ жизнь… Хоть бы убить кого! Хоть бы  раздробить  мнѣ  что!  

Схватилъ трубу свою, но я вырвалъ.  

- Не скандальте, прошу васъ! - говорю. - Наталья Яковлевна спитъ… 

Хоть этимъ его унять. Притихъ.  

- Да, - говоритъ, - Наталья Яковлевна… Яковъ Софронычъ! - и такъ съ чувствомъ  произнесъ и въ грудь  себя кулакомъ. - Очень во мнѣ силъ много, а нѣтъ  мнѣ  ходу никакого… Сдохнуть бы…   

- Жизнь, - говорю, - отъ Господа  намъ дана и надо ее прожить… 

- Наплевать мнѣ на жизнь! Что я  отъ нее видѣлъ? Былъ я на хрустальномъ заводѣ… Папаша мой  всю грудь себѣ отдулъ  на бутылкахъ, матери не зналъ… Катюшка… отъ  жизни отравилась… А меня на музыку… Сволочь, сукинъсынъ! Зачѣмъ онъ меня  на музыку распустилъ? Подлецъ! 

Сталъ я его успокаивать. Ничего не дѣйствуетъ.  

- Грамотѣ не выучили, а у меня въ башкѣ каша… Я, можетъ, знаменитымъ человѣкомъ сталъ бы, очень  во мнѣ силъ  много!.. А меня вотъ на это дерьмо пустили - это онъ про трубу-то. - Хозяинъ, - выругался онъ очень  неприлично - сиротъ мальчишекъ согналъ. Я, говоритъ, имъ всѣмъ  кусокъ хлѣба  дамъ и учрежду оркестръ духовой… За каждую ноту драли! Въ Питеръ возилъ насъ, генераламъ хвасталъ… Вотъ, говоритъ,  что я изъ дураковъ сдѣлалъ… Всѣ съ кускомъ  хлѣба… А? Идите и играйте на воздухѣ и помните заботы!.. А! Старый  чортъ! А у самого сто двадцать миллiоновъ!.. Дѣдки моего нѣтъ… Застегали  на каторгѣ… Онъ имъ  головы  рвалъ напрочь…  

Зубами заскрипѣлъ и глаза вытаращилъ. Сталъ я его уговаривать - ничего.  

- А теперь… въ мобилизацiю… защищать отечество… Какое отечество? - и опять въ трубу ногой…  

И потомъ все на голову жаловался. Простился я съ  нимъ и Богомъ  его постращалъ, чтобы не думалъ. И пошелъ спать… И вотъ тутъ началось все… 

 

XV.

 

Надо полагать, что третiй часъ шелъ… Звонокъ. Луша меня разбудила.  

- Звонокъ къ намъ, Яковъ Софронычъ…  

И самъ я услыхалъ: рѣзко такъ. А у насъ  простой колокольчикъ былъ - дребезжалка. Что такое? Подбѣжалъ, въ чемъ былъ, къ двери. И Колюшка вскочилъ, брюки  натягиваетъ. И Черепахинъ  выбѣжалъ, бубнитъ:  

- За мной… на мобилизацiю…  

- Кто такой? - спрашиваю.  

- Отпирайте! Телеграмма! - такъ рѣшительно.  

Открылъ, а тамъ цѣлая толпа. Полицiя… Вошли, и вразъ съ чернаго ходу стукъ, и одинъ изъ нихъ самъ кинулся  открывать. И оттуда вошли. Одинъ чиновникъ  съ кокардой, приставъ нашъ еще, околоточный и еще  двое  въ пальтѣ, и еще дворники.  

- Вы хозяинъ? - чиновникъ меня спросилъ. 

Сказалъ я, а у меня зубы - ту-ту-ту. И ничего сообразить не могу. Стали у дверей, приставъ у стола  усѣлся, лампу  приказали  засвѣтить. 

- Я долженъ  произвести у васъ  обыскъ… Гдѣ ваши  жильцы? - это все тотъ, который былъ  въ кокардѣ, а приставъ  только у стола сидѣлъ и пальцами  барабанилъ.  

- Жильцы, говорю, уѣхали сегодня…  

- Какъ  такъ уѣхали? куда? - и на пристава посмотрѣлъ.  

А приставъ ему: 

- Удивительно…

А ужъ  другiе по квартирѣ разсыпались, и луша, слышу, кричитъ: 

- Уйдите, безобразники! У меня дочь раздѣта… 

- Потрудитесь одѣться… Гдѣ комната жильцова? 

А тутъ Черепахинъ увидалъ, что не за нимъ, стоитъ съ папиросой и цѣпляется, чтобы  себя показать: 

- Ночная тревога, а непрiятеля нѣтъ!  

А главный ему: 

- ты что за человѣкъ? Кто это такой? - мнѣ-то. 

А Черепахинъ гордо такъ: 

- Обнакновенный жилецъ, на двухъ ногахъ! 

- Обыскать его! 

Сейчасъ его - царапъ! Шаритъ  по карманамъ. Шустро такъ, какъ облизали! Нѣтъ ничего. А тотъ  насмѣхъ:  

- Въ кальсонахъ не обозрѣли! тамъ у меня пара  блохъ безпачпортныхъ!..  

Рѣжетъ  имъ  и меня подбодрилъ. Я и говорю главному: 

- Вы, ваше благородiе, напрасно такъ… У меня   ничего  такого и въ мысляхъ  нѣтъ… 

А ужъ тамъ  жильцовскую  комнату  глядятъ, въ отдушники, въ печку. Пепелъ  разворотили. Жгли, - говорятъ. И я имъ сказалъ, что самъ весь хламъ  послѣ жильцовъ сжегъ, какъ всегда. И тутъ приставъ имъ сказалъ въ защиту  мою: 

- Я его знаю хорошо… Спокойный обыватель, въ ресторанѣ лакей… 

А тутъ Колюшку на допросъ:  съ жильцами знакомъ? что знаетъ?  куда уѣхали? А во всѣхъ комнатахъ шорохъ идетъ такой… Луша  съ ними зубъ  за зубъ - даже я удивился. И Наташка, слышу,  визжитъ:  

- Ахъ, не трогайте меня!  

Колюшка  шмыгъ къ ней, и главный побѣжалъ. А Наташка  стоитъ  въ ночной кофточкѣ, руками  прикрывается, и въ одномъ башмакѣ. Постелька ея раскрыта, и тюфякъ завороченъ. И Черепахинъ тутъ:  

- Не имѣете права! Это безобразiе!..  

И Колюшка, и Луша  крикъ подняли. И я сказалъ:  

- Тутъ  дѣвица, и такъ  нельзя  поступать…  

А главный мнѣ свое:   

- Не кричите, а отвѣчайте на вопросы. Не  въ игрушки  мы играемъ.

 И пошелъ меня донимать. Когдя уѣхали, да кто ходитъ, да то да се… 

И тутъ въ столовую  цѣлую охапку  книгъ и бумагъ Колюшкиныхъ  принесли и вывалили. Смотрѣли-мотрѣли и цопъ - письмо. Почиталъ и мнѣ:  

- Это что значитъ?  

Колюшка посмотрѣлъ и говоритъ, что это былъ  жилецъ у насъ, Кривой, который удавился. И объяснилъ про письмо директору. Забралъ онъ письма, - разберемъ про вашего Кривого. Альбомъ былъ у Луши съ карточками. Смотрѣть. Кто такой? А этотъ? Потомъ насторожился на одного и вдругъ  ужъ  къ Колюшкѣ: 

- А это кто такой?

А тотъ и не знаетъ. А это поваръ одинъ, прiятель мой, и ужъ померъ. Сказалъ я, кто такой, а тотъ не вѣритъ.  

- Это  мы разберемъ…

И забралъ. И еще одного парнишку взялъ, теперь  метродотель въ “Хуторкѣ” и семейный человѣкъ. Даже  удивительно, зачѣмъ  они  понадобились. Этого-то всѣ они  разглядывали и что-то мекали. Часа три такъ  возились. Потомъ главный и вынимаетъ изъ портфеля бумажку и показываетъ Колюшкѣ. А верхушку рукой прикрылъ. 

- А это не вы писали?  

Посмотрѣлъ  Колюшка, сморщился и говоритъ:  

- Что-то не помню… Какъ-будто моя рука…   

И читаетъ  ему главный: 

- …перешлю  готовое… Это что, готовое?  

- А-а… Это образцы изданiй картинной галереи… Я, - говоритъ, - для жильца иногда  забиралъ товаръ  и посылалъ ему по адресу, когда онъ въ города  ѣздилъ.  

А тотъ такъ усмѣхнулся и говоритъ:  

- Я васъ арестую. 

- Какъ угодно, - говоритъ.  

Тутъ ужъ я вступился. 

- За  что же вы его? Это вашъ  произволъ!  

И Луша  на него: 

- Не имѣете права! Я къ губернатору пойду! У насъ  лакей у губернатора служитъ, двоюродный  братъ…  

А тотъ сейчасъ:  

- Объясните свои слова. Какой лакей, у какого губернатора? 

А та вретъ и вретъ.  

- Не хочу объяснять! - и все. Тогда онъ ей  свое:  

- Ну, такъ я васъ арестую для объясненiя…  

Такъ она и сѣла. И тутъ я вступился. Говорю, что она съ испугу, а у насъ  никакого брата  нѣтъ у губернатора. Наташка чуть не въ истерику, а Колюшка такъ  глазами и сверкаетъ.  

- Не запугивайте мать! -  кричитъ.   

Тотъ ему пригрозилъ. Черепахинъ  тоже про  произволъ - отстранили. 

Осмотрѣть чердакъ, чуланы! Побѣжали тамъ какiе… Сундуки осмотрѣть! 

И пошло навыворотъ. Все перетряхнули: косыночки, шали тамъ, приданое  какое для Наташки. За иконами  въ божницѣ глядѣли. Луша тутъ заступаться, но ей  очень вѣжливо сказали, что они аккуратно  и сами православные. И велѣли Колюшкѣ одѣваться. Луша въ голосъ, но тутъ  самъ приставъ - онъ благородно себя  держалъ, сидѣлъ  у столика и пальцами  барабанилъ -  успокоилъ ее: 

- Если ничего нѣтъ, подержатъ и выпустятъ. Не безпокойтесь… 

А Колюшка все молчалъ, сжался. А внутри у него, я-то  его шорошо знаю, кипитъ, конечно. И на  его поведенiе даже  главный  ему сказалъ: 

- Вы все объясните, и мы  васъ  не задержимъ.  

- Нечего, - говоритъ, - мнѣ объяснять, потому что  я ничего не знаю. Берите.  

А тутъ еще  скрипачъ  вернулся поздно  съ танцовальнаго вечера. Сейчасъ  его захватили, карманы  вывернули, а тамъ  грушка и конфетки съ бала. А Колюшка ужъ одѣлся. Простились  мы съ нимъ. Лушу  ужъ силой оторвали. Очень тяжело было. И повели его  съ городовыми. И я за  ними выбѣжалъ. И на дворѣ  полицiя. Окружили и повели. Посажались на извозчиковъ… И крикнулъ я ему тогда:   

- Колюшка, прощай! 

Не слыхалъ онъ. Повезли… Побѣжалъ я, упалъ на углу, поскользнулся. Ночь. И ни души, одни фонари. Сталъ я такъ  на уголку, а мнѣ дворникъ сказалъ: 

- Ступай, ступай… Замерзнешь…  

И не помню, какъ я  въ квартиру влѣзъ. Луша, какъ каменная, сидитъ среди  хоса, а Черепахинъ  ей  голову  изъ ковша примачиваетъ. И калитъ  всѣхъ на всѣ корки.  

- А-а… - кричитъ. - Сами кобели да еще собакъ  завели! 

Очень  сильно бушевалъ. И всѣхъ насъ очень  скрипачъ утѣшилъ. Совсѣмъ онъ слабенькiй былъ и сильно кашлялъ.   

- Iсусъ Христосъ тоже  въ темницѣ сидѣлъ…  

А Черепахинъ все геройствовалъ:  

- Я только  не могу васъ оставить  въ горѣ, а то бы я ихъ разворотилъ!   

И потомъ, когда  ужъ мы все въ сундуки  запихнули и мало-мальски  въ порядокъ привели, легли спать; но развѣ уснешь тутъ, когда на груди камень. А Луша  все плакала. И Наташа плакала за ширмочками. И Казанская при лампадкѣ смотрѣла на насъ, на наше житье безпомощное…   

Ахъ, какъ горько было!.. И вотъ какiе оказались  жильцы… Потомъ-то я все узналъ. А тогда  я все  проклялъ, все, и доброе отношенiе къ людямъ. А что люди? Сколькимъ я послужилъ и какъ послужилъ! А кто мнѣ послужилъ? Много я ихъ видѣлъ, и много прошло ихъ  мимо меня черезъ рестораны… И безъ  послѣдствiй. И всюду  безъ всякихъ послѣдствiй  для меня. Отъ господъ  я ничего хорошаго н видалъ. У нихъ, конечно, свои дѣла, но хоть  бы ласковое слово когда… И сколько  было страховъ и горя… Слезъ  сколько  было пролито  по уголкамъ, какъ у насъ съ Лушей… И изо дня въ день у насъ  въ ресторанѣ и свѣтло, и тепло было,  и всегда неизмѣнно оркестръ  румынскiй игралъ,  и господа кушали подъ музыку и  были веселые и довольные… И я  служилъ въ тоскѣ и подъ музыку. До  меня ли имъ, что у меня  на сердцѣ и внутри? Ибо  все было у нихъ, и  не о чемъ имъ было печалиться. Потому что такое устройство жизни…  

 

XVI.  

 

Много прошелъ я горемъ своимъ,  и перегорѣло сердце. Но кому  какое вниманiе?  Никому. Больно тому, который плачетъ и который  можетъ проникать  и понимать. А такихъ людей  я почти что не видалъ. Вокругъ  не видалъ, съ которыми имѣлъ дѣло. Потому что теперь нѣтъ святыхъ, которые  были раньше, какъ  написано  въ священныхъ книгахъ. Теперь  пошелъ  народъ другого фасона и больше склоненъ, какъ бы имѣть въ карманѣ лишнiе пять рублей. И ужъ потомъ я узналъ, что есть  еще люди, которыхъ не видно  вокругъ  и которые  проникаютъ все… Черезъ  собственную скорбь позналъ  и не  могу поносить, какъ другiе. Совѣсть мнѣэтого  не дозволяетъ. И нѣтъ  у нихъ ничего, и голы они, какъ  я, если еще  не хуже… Господь все видитъ и всему  положитъ судъ Свой. 

Не спалъ я тогда ночь и все думалъ, къ кому прибѣгнуть. И перебралъ  въ умѣ всѣхъ гостей могущественныхъ, которые бывали въ нашемъ ресторанѣ. И потомъ  побывалъ я у нихъ. И одни  совсѣмъ меня не допустили, а другiя  сказали, что это  къ нимъ  не относится, и они ничего  не могутъ. У самого  предсѣдателя суда былъ, и онъ  только  развелъ руками и тоже  сказалъ, что это не его дѣло. А его  очень  уважили всегда, и всегда  всѣ здоровались  съ нимъ  у насъ. И никто  никакого вниманiя. Только поежатся и поскорѣц бы отговориться. 

И повидалъ же я за это время! И почему такой   народъ пошелъ жестокiй? И въ участкѣ былъ, и въ отдѣленiяхъ разныхъ былъ… И никто ничего не знаетъ. Взяли, и никто не знаетъ! И въ тюрьмѣ тоже - не знаемъ, получите  увѣдомленiе. Къ батюшкѣ, отцу духовному, ходилъ,  а онъ покачалъ головой и говоритъ, зачѣмъ такъ  воспитали? Какъ воспитали? Его училище воспитало,  и не воспитало, а выгнало! А у меня-то  развѣ онъ алохое  что видѣлъ? И развѣ онъ былъ  такой  ужъ плохой?..  

Дней пять не былъ въ ресторанѣ,  такъ я разстроился. Являюсь, - почему пропадалъ? Не сталъ я  разсказывать, потому что  было  мнѣ стыдно. Заболѣлъ - и все. И тогда икоркинъ  меня предупредилъ еще:  

- Имейте, - говоритъ, - въ виду, что у насъ  въ уставѣ пунктъ есть для болѣзни. Могутъ  выдавать  изъ сбереженiй, но только у нашего  общества сейчасъ  пока  капиталовъ нѣтъ… 

Такъ мнѣ было тяжело, а онъ  съ такимъ  вниманiемъ  ко мнѣ, что я все ему  объяснилъ для облегченiя. А онъ  вдругъ и говоритъ: 

- Вы должны гордиться! Что вы?! 

И руку  мнѣ пожалъ, очень чувствительный человѣкъ. Чѣмъ же мнѣ  гордиться?  

А онъ и показалъ  пальцемъ  на залъ. 

- Вонъ они сидятъ, провизiю  истребляютъ… Они  намъ  съ вами  помогутъ  чѣмъ? Я теперь все очень  хорошо понимаю, что нужно. И вы не безпокойтесь. Я даже  очень  за васъ радъ!..  

Такой  горячiй человѣкъ. И какъ начнетъ въ тонъ  говорить, всѣмъ  на вы. А раньше, бывало, даже ругался  со мной изъ-за столиковъ.  

- А не похлопотать ли мнѣ, - спрашиваю, - у  Штросса? Очень  у него большое знакомство…   

- У сволочи-то этой! Онъ въ наше общество  втереться хотѣлъ, но у насъ  его очень хорошо знаютъ. И потомъ  вотъ что я  вамъ скажу… Ни-кому не говорите!  У насъ циркуляръ есть… Васъ уволить  могутъ изъ ресторана.  

- Это за что же? 

- А неблагонадежный вы…  

- да какой же я  неблагонадежный?  

- А они будутъ разсуждать? У васъ  сына забрали,  значитъ и того… За  лицъ боятся…   

И подмигнулъ. 

- Мы кушанье-то  подаемъ!..  

А черезъ недѣлю  такъ вызвали меня въ отдѣленiе. Такъ я обрадовалсяю Но только  мнѣ опять  ничего  несказали, а стали   расспрашивать про жильцовъ. А что я зналъ? И угрожали  даже,  что вышлютъ изъ города, но я ничего не могъ  объяснить.  

И вотъ когда я совсѣмъ  пришелъ въ отчаянiе и уже  не могъ  аккуратно  исполнять  свое дѣло въ ресторанѣ, вызываютъ меня вдругъ на кухню. А ко мнѣ  мальчишка разсыльный  подходитъ  и спрашиваетъ:  

- Вы будете Скороходовъ, который въ ресторанѣ лакей?      

Отдалъ мнѣ записку и ушелъ. А это  отъ Колюшки. Какъ ужъ  онъ переслалъ мнѣ - не знаю. И такъ нацарапано,  что насилу разобралъ. Написалъ,  чтобы я не безпокоился, и что скоро должны  выпустить,  потому что нѣтъ  противъ ничего, и чтобы мамашу  и Наташечку  поцѣловалъ. Только и всего,  но это меня возрадовало.  

 И потомъ никакихъ извѣстiй. И къ Кириллу Саверьянычу я ходилъ,  но тутъ меня постигло отношенiе  самое  неправильное. Вмѣсто  утѣшенiя  я отъ  него получилъ  упрекъ  и ропотъ. 

- Я, - говоритъ, - все предвидѣлъ, такъ по-моему  и вышло! Вышло по-моему! 

Даже пальцемъ  себя въ грудь  ткнулъ и очень  торжествовалъ,  что по его вышло.  

- Мнѣ даже  странно, - говоритъ, - что  вы ко мнѣ съ такимъ  дѣломъ приходите. Какой я вамъ  могу совѣтъ  подать? Я человѣкъ торговый, коммерческiй  и не могу  въ такiя дѣла мѣшаться… Этого я отъ васъ  не ожидалъ!  

И въ такихъ мытарствахъ  прожилъ я съ мѣсяцъ. И разъ утречкомъ, когда я вышелъ  изъ воротъ и пошелъ въ ресторанъ, нагналъ  меня незнакомый человѣкъ.  

- Зайдемте  скорѣй въ пивную! - говоритъ. - Я вамъ  могу помочь… 

Тревожно такъ, какъ боится.  

- Скорѣй, скорѣй, а то меня  могутъ  увидѣть… 

И побѣжалъ впередъ, а рукой  сзади, какъ манитъ. Очень прилично одѣтъ, и вѣжливый тонъ. Какъ толкнуло меня за нимъ. Завернулъ онъ за уголокъ  и показалъ  мнѣ на пивную. Вошелъ я и спросилъ  пару пива,  но онъ наотрѣзъ:  

- Я  васъ самъ угощу… - говоритъ. - Вашего Николая я знаю по партiи и я самъ пострадалъ. И мнѣ поручили вамъ помочь…  

А самъ  такъ рѣзко  смотритъ, какъ спрашиваетъ глазами.  

- Я, - говоритъ, - долженъ скрываться отъ  властей, но долженъ вамъ помочь. Только  мнѣ нужно  прибѣжище  и пачпортъ. Дайте  мнѣ видъ на жительство, если у васъ  есть какой…  

Но я сказалъ, откуда  у меня пачпортъ, когда у каждаго  человѣка только одинъ пачпортъ, а безъ пачпорта  я его не могу  держать  въ квартирѣ. 

- Тогда, - говоритъ, - скажите, куда жилецъ, Сергѣй Михайлычъ, уѣхалъ, а то я ихъ изъ виду  потерялъ, сидѣвши въ тюрьмѣ… Тогда мы ужъ  выпутаемъ  вашего  Николая…   

И тутъ я ему ничего не могъ сказать. И онъ сталъ тогда жаловаться  на свою  горькую жизнь. И я ему  сказалъ про свое  горе, что вотъ Николай экзаменъ  долженъ сдавать, а теперь  ни за что  сидитъ изъ-за жильцовъ.  

- Да, - говоритъ, - я и самъ  изъ-за товарищей погибъ…  

Пригорюнился онъ тутъ, а потомъ и говоритъ съ печалью:  

- Значитъ, другихъ средствъ нѣтъ… - И схватилъ меня за руку. - Вотъ что… Идемте сейчасъ въ  отдѣленiе и объявимся… Единственный путь… Чортъ съ ними! Не могу я больше терпѣть! Скажемъ все, что знаемъ, и разъяснимъ… И намъ будетъ прощенiе… Я мѣста  себѣ не найду!.. И тогда  вашего  сына освободятъ и мнѣ пачпортъ  выдадутъ… А то мнѣ одному  страшно итти… И такъ я хорошо раньше жилъ!..  И вашъ сынъ можетъ имѣть такую  судьбу ужасную, какъ я… Идемте!... 

И тогда я сказалъ ему,  что все  ужъ на допросѣ  разсказалъ, что зналъ, и вотъ  не освобождаютъ.  

- Ну, значитъ, плохо дѣло… Значитъ, ничѣмъ я  не могу  вамъ помочь.  

И ушелъ. И даже за пиво не заплатилъ.  

И такъ-то  у меня внутри все оборвали, а послѣ этого разгоора стало совсѣмъ  темно. А въ заключенiе всего  постигъ меня ударъ съ деньгами. Не до нихъ было все это время, и вдругъ получаю  заказное письмо изъ той конторы. Требуютъ съ меня  полтораста рублей добавки.  Что  тутъ дѣлать? Къ Кириллу Саверьянычу… А онъ  меня дуракомъ назвалъ. 

- Вольно тебѣ было, - говоритъ, - дожидаться  вешняго снѣгу!Я свои  три недѣли  какъ продалъ и двѣсти рублей  нажилъ.  

- Да что же вы мнѣ, - говорю, - не сказали?  

- А какъ я могъ пойти, если за твоей квартирой  теперь наблюденiе?  Я себя не могу ронять. 

Тогда я  сказалъ ему  съ горечью, что такъ  можетъ поступать  только  необразованный и  безчувственный  человѣкъ. Ему стало непрiятно, и онъ посовѣтовалъ мнѣ  скорѣй итти и продать, чтобы не погибнуть. И я тогда же  продалъ  свои бумаги и понесъ  убытку сто восемьдесятъ  рублей.  

Вотъ тебѣ  и домикъ  мой… Какой тамъ домикъ!..   

 

XVII.

 

Прошло такъ  мѣсяца два, и Пасха какъ прошла - не замѣтили. Наташа мнѣ и заявляетъ:   

- Экзаменъ сдамъ  и поступаю въ магазинъ  въ кассирши. У подруги дядя тамъ управляющiй, у Бутъ и Брота, и мнѣ  обѣщалъ…  

Что же, думаю, это очень хорошо. А вѣдь  теперь  и мужчины-то образованные даже въ кондукторахъ на трамваѣ  за тридцать рублей  служатъ. А ей мѣсто на  сорокъ рублей выходило. Будетъ  билетики  выдавать. Училась - вотъ и награда. И все-таки лучше, чѣмъ на телефонъ итти. А теперь  даже  для телефона нуженъ дипломъ. Очень тѣсно стало.  

- И васъ освобожу, - говоритъ, - отъ заботъ, буду платить вамъ  пятнадцать рублей за столъ и квартиру, и сама вздохну…  

А Луша тутъ ей и скажи:  

- Значитъ, намъ въ благодарность… Пятнадцать  рублей мы  только и стоимъ…  

А она  такъ ей дерзко:  

- Что же, нищей мнѣ ходить? Я теперь одѣваться должна, все покупать на себя… Теперь самое главное, чтобы хорошо одѣваться… 

Такая стала  свободная.  

- Надоѣло мнѣ оборванкой ходить! Мнѣ тоже жить хочется… Теперь  всѣ такъ  смотрятъ… Изъ-за васъ я  должна себя стеснять?   

И ни  одной-то  книжки  не прочла, а все ленточки  да хи-хи да ха-ха… 

- Пока  молода-то я, - и пожить…  

И все-то передъ  зеркаломъ вертѣлась и про свою  красоту. Хорошенькая я и хорошенькая… Всѣ ей такъ  говорили, ну и набили въ голову.    

И съ матерью  у ней былъ очень горячiй разговоръ, даже  сцѣпились онѣ. И Наташка-то даже на  матери кофту разорвала  зо злости,  что та ее уродомъ назвала. Ну, я тогда ей и показалъ: запѣла она Лазаря. Такъ я ее оттрепалъ  за косу, прости меня Господи, такъ разстрепалъ въ разстройствѣ… Такъ  съ матерью обращаться, да еще образованная!.. А она такая упрямая, шельма,  еще угрожаетъ:  

- Я и уйти могу отъ васъ! Стану на ноги  и посвоему буду жить!...  

Это ужъ ее въ гимназiи  испортили… Тамъ у нихъ  больше дочери купцовъ  учились, - въ такую гимназiю ее  тетка портниха опредѣлила по знакомству, - вотъ она и взяла ъс нихъ примѣръ. Вотъ и наряды-то… Тамъ-то пустякъ - швырнуть  на тряпки  сто-двѣсти рублей, ну и эта  за ними  свой грошъ въ растяжку, чтобы не хуж быть.    

А соблазну-то сколько! Какiе магазины пошли  съ выставками! Какъ въ свободный  денекъ  пойдешь  если  съ Наташкой, у каждаго стекла  останавливается и зубками стучитъ. Ахъ, тот-то хорошо, ахъ - это великолѣпно!.. Ахъ, какая прелесть! И какъ ошалѣлая, ничего  не соображаетъ. И дуръ этихъ стадо  цѣлое  у стеколъ  торчитъ и завиствуютъ. Характера-то нѣтъ  мимо пройтить… А сколько черезъ  этотъ блескъ  всего быватъ! Это надо  принять  въ разсчетъ. И сколько  совращено  на скользкiй путь! Знаю я очень хорошо.   

И съ одной стороны мнѣ было очень прiятно,  что Наташѣ мѣсто выходило, но и задумался я. На этомъ  дѣлѣ  очень надо много характеру, потому что для  барышни очень  много зависимости. И такъ  публика  поставила, чтобы все было чисто и прiятно для глазъ. И магазины  на это очень вниманiе обращаютъ  для привлеченiя покупателей. Вотъ почему и женскiй персоналъ  имѣетъ  ходъ, особенно красивыя и  молоденькiя. Есть такiе магазины, гдѣ прямо  шикъ требуется. Все чтобы подъ  одинъ гарниръ. И убранство, и служащiе. Обстановка очень въ цѣнѣ. Уродливую какую  барышню и не возьмутъ. Ужъ ей  надо себя  особенно украшать и прихарашиваться, чтобы могла  соотвѣтствовать  дял магазина. Ну, и бываетъ ихъ положенiе  очень не легкое. У кума  моего племянница  поступила въ магазинъ шляпъ, а хозяинъ сталъ добиваться любви и вниманiя. Да… А какъ она стала  упираться, призвалъ въ кабинетъ какъ бы для  разговору о товарѣ, и говоритъ: 

- Или покоритесь на мою  къ вам любовь,  или же я васъ завтра  прогоню… 

И силой цѣловаться полѣзъ. А она въ обморокъ  и теперь въ сумасшедшемъ домѣ.  

А отчего? Отъ раздраженiя. Наряды эти и прически  съ локонами  заставляютъ  привлекать  къ себѣ, и если  хорошенькая какая, то въ нарядахъ она такое  раздраженiе можетъ сдѣлать, что и порядочнаго человѣка  повергнетъ на преступленiе, и даже  силой  модно, что и бывало при  невоздержанности и слабомъ отношенiи къ этому вопросу. И теперь очень много развелось женскаго персоналу  на службѣ, и зависимость  ихъ коммерческая отъ мужчинъ. И зачѣмъ  мужчинамъ вступать  въ законный бракъ, когда у него  въ распоряженiи масса  дѣвицъ?.. А долго ли  сбиться и погибнуть? Сегодня одинъ  управляющiй и  старшiй приказчикъ, а завтра какой окупатель приглядѣлъ и сталъ  вниманiе  показывать, а потомъ еще и еще… И вотъ  сваха Агафья  Марковна вѣрно  говоритъ, что  бракъ  теперь  за рѣдкость, а больше по-граждански поступаютъ.  

И я очень  тревожился  за Наташу, но что  подѣлаешь, разъ  такъ необходимо по устройству жизни.  

А послѣ Пасхи  вышло мнѣ разрѣшенiе повидаться  съ Колюшкой. Черезъ рѣшетку. Какъ  съ каторжникомъ,  разговаривали  при людяхъ. Но онъ ничего, все бодрился. А какъ  сталъ съ нами  къ концу свиданiя  прощаться, ничего не сказалъ, а только поглядѣлъ со слезами. 

Простились мы. Насилу Лушу увелъ. Стали у воротъ, ручейки текли, снѣгъ сходилъ. Стояли такъ и не уходили. А Луша  такъ тихо плакала. И сталъ я  ее утѣшать.   

- Слезами не поможешь, Богъ такъ, значитъ… А ты одно  утѣшенiе имѣй,  что онъ у насъ не каторжникъ какой, а политическiй!  

А тогда я ужъ все зналъ до тонкости отъ господина Кузнецова, который писалъ въ газетахъ про пожары и кражи. Мы ему комнату  послѣ жильцовъ сдали, и онъ  былъ очень образованный, но только очень  деньги растягивалъ и водилъ къ себѣ  разныхъ, что было неудобно въ виду Наташи.  

А въ концѣ  апрѣля  отправили Колюшку на  житье въ  дальнюю губернiю, даже не  дозволили  на квартиру зайти проститься. А потомъ я пошелъ къ прокурору  справиться.   

- ни въ чемъ не замѣченъ, - говоритъ, - а это  по особому  правилу за неспокойствiе въ мысляхъ. 

Въ мысляхъ! Да мало ли что у меня  въ мысляхъ! Да за  мои мысли меня бы, можетъ, ужъ въ каторжныя работы  давно угнали!... 

Кончились  экзамены  у Наташи, и вдругъ  она  намъ и объявляетъ: 

- Поступаю къ Бутъ и Броту въ кассирши  на сорокъ рублей. 

Удивился даже я. Другiя мѣсяцы  ищутъ, а тутъ - разъ и готово.  

- А счастливая я такая! Мнѣ и учителя всегда  услуживали. Я только слово заикнулась подругину  дядѣ, который тамъ завѣдующiй, онъ и устроилъ.  

Пошелъ я справиться, и оказалось вѣрно. Завѣдующiй такой  бойкiй, франтъ такой, голубенькiй платочекъ въ кармашкѣ. И очень вѣжливый.  

- Намъ, говоритъ, очень прiятно, и намъ нужны  образованныя… Онѣ не просчитаютъ… Вы, говоритъ, тоже, кажется, по коммерческой части?  

Сказалъ ему, что машинками занимаюсь. Выговоръ  задалъ Наташкѣ, зачѣмъ опять наврала. А она еще  съ претензiей:  

- Что выдумали! Чтобы  мнѣ вездѣ въ носъ  совали!.. 

И такая  стала самостоятельная, такъ матерью и вертитъ. Канителились  онѣ тутъ дня три съ  платьемъ. 

И вотъ прихожу  ночью изъ ресторана. Луша  мнѣ вдругъ палку подаетъ, а  на палкѣ мои буквы  изъ серебра. 

- Вотъ, - говоритъ, - смотри, какъ она для себя  все!.. Она добрая. 

Очень хорошая палка.  

- Пять рублей заплатила  черезъ магазинъ съ уступкой. Это она съ перваго жалованья - впередъ взяла. А мнѣ шляпку  въ пять рублей… 

И при мнѣ стала  примѣрять. Очень меня тронуло это. То зубъ на зубъ, а то вотъ… отъ своего труда.  

Прошелъ я къ ней  въ комнатку за ширмочки - спитъ. Розовенькая такая, губки открыты, и улыбается. Поцѣловалъ ее, и проснулась.  

- Спасибо, говорю, Ташечка, за подарокъ…  

Такъ она улыбнулась, взяла меня рукой за шею и поцѣловала. И потомъ вытащила  изъ-подъ  подушки грушу холодную, мари-луизъ, и мнѣ.  

Такое счастье я испыталъ, а Луша стоитъ и ворчитъ:  

- Транжирка какая… Не умѣетъ деньги беречь…  

И стала Наташа аккуратно на службу ходить.    

   

XVIII.  

 

Мѣсяца три прошло, ужъ къ снтябрю  подвигалось. То каждую  недѣлю  отъ Колюшки  письма  получали, а тутъ - нѣтъ и нѣтъ. И вдругъ опять  къ нмъ на квартиру походъ. Ничего не сказали, письма  прочли - у Луши  въ рабочей  корзиночкѣ хранились - забрали и ушли. Потомъ  ужъ приставъ  мнѣ сказалъ, что Колюшка съ поселенiя отлучился.  

Такъ это насъ  растревожило. 

- Что жъ - говорю Лушѣ - плакать? Слезами  не поможешь… 

Но вѣдь  мать и притомъ женщина. А господинъ  Кузнецовъ  мнѣ сказалъ:  

- Вашъ сынъ скоро получитъ  извѣстность!..   

Пошелъ наутро  въ ресторанъ, а мнѣ и говоритъ:  

- Въ газетахъ про тебя  пропечатали, что твой  сынъ  убѣгъ, и про обыскъ. 

И показываютъ. Такъ я и ахнулъ.  А тамъ все! И мое имя-отчество и фамилiя, и въ какомъ я  ресторанѣ, все. А это нашъ жилецъ Кузнецовъ прописалъ.  

И вдругъ  мнѣ Игнатiй Елисеичъ  и объявляетъ: 

- Штроссъ распорядился  тебя уволить. Ступай  въ контору. Я тебя  не могу  къ дѣлу допустить.  

Сперва и не понялъ я.  

- какъ такъ уволить? за что - про что?  

- За что, за что! приказалъ и больше ничего.   

Такъ  руки у меня и опустились. Я къ Штроссу  въ кабинетъ. Допустилъ. Сидитъ въ креслѣ  и кофе  ложечкой мѣшаетъ.  

- Да, говоритъ, что дѣлать! Нельзя  тебѣ больше у насъ  служить. 

А на лицо не смотритъ.   

- Мы подвержены… Ужъ раньше  требованiе было, а я тебя держалъ, а теперь  все извѣстно, и про  нашъ  ресторанъ… Ничего не могу.  

- густавъ Карлычъ, - говорю, - за что же? Я двадцать третiй годъ  вѣрой и правдой… интересъ вашъ  соблюдалъ…  

Поплакалъ я даже  въ кабинетѣ. А онъ всталъ  и заходилъ.  

- Я ничего не могу! И хорошiй ты слуга, а не могу. Вотъ  что могу  - сдѣлаю… 

Взялъ со стула трубку телефонную - съ конторой - и приказалъ:  

- Выдать Скороходову  въ пособiе  семьдесятъ  пять рублей и залогъ! 

Взяло меня  за сердце, и я имъ тутъ сказалъ:  

- Вотъ какъ за мою службу! Я все у васъ  между  столовъ оставилъ, за каждую сткляшку* заплатилъ… Обижайте!...  

Онъ бумагами  зашумѣлъ и такъ и покраснѣлъ. 

- Не мы, не мы!.. Мы тобой довольны, а у насъ правила….   

Да,  у нихъ правила.. У нихъ  на все правила. И на  всѣ услуги. Деньги, вотъ какiя у нихъ рпавила. И въ проходы можно, на это  препятствiй нѣтъ. Пылинку на столахъ, соринку  съ пола  слѣдятъ со всей строгостью. За пятна  на фракѣ замѣчанiе и за нечистыя салфетки… Все это очень  необходимо. А вотъ  за двадцать  два года…   

Посмотрѣлъ я на нихъ, какъ они въ  креслѣ сидѣли, какъ налитой, и въ бумагахъ по столу искали, и хотѣлъ я имъ отъ души  все сказать. Такъ вотъ… хотѣлъ имъ сказать съ глазу на глазъ… Да въ глоткѣ застряло. Такъ все у нихъ удобно, и ковры, и сухарики…  

- Только, конечно, говорю, всѣ помирать  будемъ!.. 

- ну, довольно, довольно!.. Сказалъ,  ничего не могу!.. 

И замѣшалъ  ложечкой. 

Пришелъ въ офицiантскую. Посочувствовали, конечно,  администрацiю поругали.  Ругай, пожалуй… Икоркинъ  очень жалѣлъ и руку жалъ. Сказалъ, что въ  обществѣ  заявитъ. Очень горячился. Говорю метродотелю:  

- Вотъ, Игнатiй Елисеичъ,  за хорошую службу  мнѣ награда… 

А онъ мнѣ тоже руку пожалъ  и говоритъ:  

- Жаль, ты очень  знающiй по дѣлу. Я вотъ садъ  на лѣто сниму и тебя  возьму для ресторана старшимъ. Навѣдайся къ веснѣ…  

Вошелъ я въ  нашъ бѣлый залъ. Много я тутъ силъ  оставилъ на паркетахъ, а жалко стало… Двадцать два года! Долженъ  же былъ знать, что не въ этихъ покояхъ помирать буду. И людей совѣстно… Словно какъ жулика какого  выгнали, а сколько я здѣсь всего передѣлалъ и сколькихъ  ублаготворилъ! Слѣдовъ  не осталось отъ такой службы - въ воздухъ и въ ноги  она уходитъ…      

Получилъ залогъ и награду и какъ  вышелъ  въ боковой ходъ и пошелъ мимо  подъѣзда, изъ автомобиля  господинъ Карасевъ выходитъ, и швейцаръ  ихнюю содержанку, любовницу ихнюю высаживаетъ, которая на скрипочкѣ играла у насъ  въ оркестрѣ. Добылъ-таки  онъ ее отъ насъ и опредѣлилъ въ театръ, и потомъ  оставилъ при себѣ. И такая  она стала замѣчательная, и въ такихъ стала нарядахъ ходить… Какъ  укоръ мнѣ какой  былъ этимъ!  

А я-то ее пожалѣлъ  тогда… И такъ  она замотала  господина Карасева своими манерами, что совсѣмъ  въ руки забрала. Да, эта въ обиду  себя не дала, хоть  и вся-то въ пять фунтовъ, что очень  обожаютъ нѣкоторые. Махонькая и тоненькая, какъ бѣлка, а вотъ, поди ты, какое счастье взяла!..  

Не пошелъ я домой  тогда. Какъ Лушѣ-то скажу? А она совсѣмъ  расхворалась, и припадки сердца стали  съ ней дѣлаться. И пошелъ я бродить безъ направленiя.  

Въ пивной посидѣлъ, на мосту постоялъ. Стою  и смотрю  на воду, какъ течетъ и течетъ… Всѣ за дѣломъ, бѣгутъ, ѣдутъ, въ магазинахъ стоятъ, а я безъ опредѣленнаго занятiя… Куда пойти? Думалъ, было, къ Кириллу Саверьянычу  пойти, да какъ  вспомнилъ, какъ  онъ глазомъ подмигиваетъ до ротъ кривитъ,  не пошелъ. И вышелъ я на улицу - сами ноги привели… А это  гдѣ мы раньше квартировали, у барышень Пупаевыхъ. Прошелъ  мимо воротъ. Вывѣсочка про попечительство у барышень, автомобиль ихнiй у крыльца и шоферъ знакомый папироску куритъ. Поздоровались, а мнѣ стыдно: какъ написано на мнѣ, что устранили меня  отъ дѣла.  

Окликнула  меня тутъ женщина, надъ нами жили, жена машиниста съ желѣзной дороги. Стала про лушу  спрашивать, не къ намъ ли навѣстить… Чай пить стала  приглашать, а я вижу, что она  ко мнѣ какъ-будто приглядывается, почему я не въ ресторанѣ. И я  сказалъ ей, что свободный  мой день и хочу  вотъ провѣдать Ивана Афанасьича. Про учителя вспомнилъ. Оказывается, совсѣмъ плохъ. Хоть душевнаго человѣка  навѣстить…  

Прошелъ къ нему въ квартиру, а онъ въ кухнѣ,  за ширмочкой. Отдѣлили ему уголокъ.   

Сынъ-то его былъ на службѣ, а супруга  высунулась  въ бумажныхъ завитушкахъ и говоритъ сердито:  

- какiе ужъ тутъ ему гости! Пройдите… 

Очень меня сконфузила. Прошелъ къ нему и не раздѣлся. За ширмочкой на диванчикѣ онъ лежалъ, дремалъ, голова газетой укрыта. И воздухъ у него былъ очень  тяжелый. Кухарка его  окликнула.  

- Всю кухню завонялъ, - говоритъ. - Гнiетъ у него снутри, и на дню  сколько разъ рветъ, какъ сажей…  

Узналъ онъ меня и заплакалъ. Подняться хотѣлъ и за животъ схватился. Очень бѣдственное положенiе. Присѣлъ къ нему на табуретку.  

- Вотъ… очень  страдаю… завтра въ больницу, въ раковую клинику… 

Приглядѣлся я къ нему, а по немъ эти… насѣкомыя  ползаютъ.

- Вотъ, говоритъ, какъ живу… Въ банѣ четыре  мѣсяца  не былъ, не свезутъ. Въ номера мнѣ надо, а дорого имъ.. 

Закрылъ глаза и затрясся.  

- Вотъ, Яковъ Софронычъ… законъ Божiй… Можетъ, чаю  выкушаете?  

А кухарка выставила  голову и шепчетъ: 

- Каторжники проклятущiе… И мнѣ-то  жалованье  за три мѣсяца  не даютъ, все въ банку носятъ… сволочи!..  

А онъ мнѣ:  

- Насилу умолилъ въ клинику меня… Тамъ меня въ ванну посадятъ… Вотъ, Яковъ Софронычъ… законъ  Божiй…

И я разсказалъ ему тутъ про свое горе. А онъ и говоритъ:  

- счастливый  вы человѣкъ! За сына вы страдаете, а я такъ отъ сына… И внучку не пускаютъ ко мнѣ… отъ заразы…

И какъ  вышелъ я отъ него на чистый воздухъ, совсѣмъ оправился. Вотъ еще въ какомъ  несчастномъ положенiи бываютъ, а я-то еще слава Богу…  

   

XIX.  

  

Всего было. Съ лушей опять припадокъ  сердца случился, всѣ фортки  пооткрывали. И очень жилецъ  Кузнецовъ извинялся.  

- Не думалъ я, - говоритъ. - Я хотѣлъ  про вашего сына хорошее написать.  

И такъ ему стало  стыдно, что на другой же день отъ насъ перебрался. Точно какъ нарочно его къ намъ принесло, чтобы навредить.  

И вдругъ дня черезъ три  заявился ко мнѣ Икоркинъ. Никакой особой  и дружбы-то у меня съ нимъ не было, а онъ является и говоритъ:  

- Наше общество пока безъ денегъ, а мы постановили поддерживать васъ мѣсяцъ по копейкѣ  съ номера. Вотъ пожалуйте три рубля…  

И руку за бортъ, какъ у насъ господа  на юбилеяхъ. Сказалъ я ему, что не въ такомъ  еще положенiи, и дочь помогаетъ, но онъ настоялъ.  

- Не обижайтесь принять отъ товарищей. Только  позвольте мнѣ росписку въ полученiи оной суммы…  

Чай пить даже не остался. Вотъ! Вотъ какое  проникновенiе!  

А вечеромъ мнѣ Черепахинъ вдругъ:   

- Вотъ вамъ пять адресовъ кондитеровъ, у нихъ я на балахъ играю, васъ съ удовольствiемъ старшимъ  будутъ брать. Я о васъ говорилъ. 

Поблагодарилъ я его за уваженiе и сказалъ, что такое знакомство у меня есть, и рѣшилъ пока въ розницу себя  отдавать, на случай.  

И перешелъ на на другое занятiе,  приходящимъ офицiантомъ. 

Конечно, не такъ это почетно, но жить можно. И я приступилъ, ударяя себя  по самолюбiю. А эта  работа  много ниже: И тяжело, и зависимости больше. Сегодня  у одного кондитера, завтра у другого, и ночная работа опять - раньше какъ въ седьмомъ часу не уберешься. А отвѣтственность! На балахъ всякаго народу бываетъ. Мельхiоръ крадутъ, а про  серебро и говорить нечего. Опять строгость нужна съ подручными, а къ  этому я не прiученъ. И потомъ  приноровляться  надо и знать, около кого  надо пошумѣть, чтобы видно было уваженiе. Какъ, примѣрно, середь бала обношенiе  пирожками съ икрой, чтобы сперва  родителямъ  жениха и кто  больше влiянiя для свадьбы  имѣетъ. Тутъ-то и  шумѣть, около нихъ. Это всѣ очень любятъ безъ всякаго различiя. Тутъ-то и сорвешься, и на непрiятность.  

Разъ вотъ такъ старушка въ уголку  сидѣла, а я ее  проглядѣлъ - такъ  себѣ старушка, безъ особаго  вида, и  ямимо  ея барынѣтолстой  поднесъ пирожки. Такъ меня старушка за  фалду  и дернула! И вся-то  съ косточку… А такой шумъ  устроила при всѣхъ гостяхъ…  

- Я приданое за внучкой даю, а меня  на заднiй планъ! Внушите хвостатымъ дуракамъ вашимъ!   

А потомъ и вообще… Въ ресторанахъ незамѣтно  въ отношенiи женскаго полу, а на свадебныхъ балахъ, особенно у торговаго сословiя, вопросъ  этотъ обстоитъ  очень неблагополучно. Очень лихiе молодые  люди  изъ этого сословiя и любятъ сорвать плодъ  подъ шумокъ съ легкомысленныхъ дѣвицъ, которыя  приходятъ въ раздраженiе танцами подъ музыку и секретнымъ  употребленiемъ изъ буфета. Снюхиваются  съ невѣроятной быстротой! А наичаще  молодыя  женщины, которымъ  очень  трудно  это при  семейной обстановкѣ, и ищутъ  удобнаго случая. Вотъ тутъ только слѣди, чтобы  не было непрiятности. 

Подойдетъ какой  степенный и говоритъ прямо:   

- Понаблюдай, чтобъ  та вонъ, въ желтомъ платьѣ… и тотъ вонъ, съ хохломъ… Послѣди… 

Понятно, чего послѣди… 

А то  франтъ какой  краснорожiй въ высокомъ  хомутѣ миганетъ и требуетъ:  

- Гдѣ у васъ тутъ, чтобы люди не ходили? - и цѣлковый суетъ. 

И скандалы  часто изъ-за  провизiи. Очень  тревожная служба. Прiѣхали  повеселиться и покушать, а ты, какъ окаянный какой, мучаешься подъ музыку. Разглядѣть  если хорошенько, такъ  всѣ мы  облѣзлые  и съ болѣзнями  ногъ и груди. А мнѣ сразу  переломъ: изъ теплыхъ и свѣтлыхъ залъ съ зеркалами - въ нѣдра  сквозного вѣтра и прочихъ неудобствъ…   

И вся-то жизнь моя, какъ услуженiе на чужихъ пирахъ… И вся-то жизнь, какъ одинъ  ресторанъ. Словно  пируютъ  кругомъ  изо  дня въ день, а ты мотаешься  с

 Блюдами и подносами и смотришь  за поглощенiемъ  напитковъ и ѣды.  И всю-то жизнь  въ ушахъ  польки и вальсы, и звонъ  стекла  и посуды, и стукъ  ножичковъ. И пальцы, которыми  подзываютъ… А вѣдь  хочется  вздохнуть  свободно и чтобъ  душа  развернулась, и глотнуть  воздуху хочется  во всю ширь,  потому что въ груди  першитъ  и въ носу отъ чада  и гари  и закусочныхъ и винныхъ запаховъ…  Очень непрiятно.  

Мѣсяца два подвизался я такъ, въ розницу, и тоска насъ ѣла за Колюшку:  пропалъ и пропалъ. И къ гадалкамъ Луша ходила. Будутъ, говоритъ, перемѣны  къ лучшему.  

А тутъ еще Наташа насъ удручать стала. Придетъ  изъ магазина, истомленная, и сидитъ. Првое* время  еще въ театръ  ходила, а  тутъ уткнется  въ уголокъ и молчитъ…  

Стала Луша говорить, замужъ бы ее какъ… А за  кого теперь замужъ, когда  жизнь  переходитъ  на холостую  ногу! У меня и знакомства - что офицiанты  да повара, а она ихъ терпѣть  не могла. Одинъ единственный  безъ  нашей  спецiальности - Кириллъ Саверьянычъ, но онъ совсѣмъ меня покинулъ. Встрѣлся** я съ нимъ на улицѣ, а онъ  отъ меня на другую  сторону. 

Пробовалъ я Наташу пытать, и у ней одинъ  отвѣтъ: 

- Что вы все выдумываете! Скучно мнѣ, и я пять   рублей просчитала..

Всегда такая  легкомысленная была, что ей пять рублей! И рѣшилъ я сходить  въ магазинъ, спросить, какъ она служитъ.  

Пришелъ, подняли меня  на машинѣ, вошелъ, какъ покупатель, и разглядѣлъ ее.  

Сидитъ моя Наташечка въ клѣткѣ и печаткой  отщелкиваетъ. А тотъ, завѣдующiй, перепархиваетъ и наблюдаетъ, такое его занятiе - порхать для наблюденiя. Тамъ  карандашикомъ отчеркнетъ, тамъ  выговоръ задастъ, по-нѣмецки съ барынями  разсыпаетъ. Подошелъ къ нему, чтобы Наташа  не видала, и спрашиваю, ну какъ, привыкаетъ ли къ должности. Такъ  мелочью  и разсыпалъ:  

- Даже очень! И прочетовъ никогда, я вполнѣ доволенъ. 

И такъ стеклышкомъ и мотаетъ на шнуркѣ и съ  носочковъ  на каблучки  перекачивается.  

- Замѣчательно… удивительно трудолюбива… въ полномъ   смыслѣ…  

И отъ  него такъ - помадой. Утѣшилъ меня. И Наташѣ я на глаза  не показался, чтобы еще  не обидѣлась. Значитъ, наврала  про пять рублей. Конечно, думаю, просто ей  скучно стало, и такiя притомъ  лѣта, а она  очень  изъ себя солидная…  

Пошелъ домой и ужъ сталъ  къ своему  переулку  подходить, слышу вдругъ сбоку: 

- Папаша!..  

Оглянулся - онъ! Колюшка! Глязамъ не в-рю и перепугался, а онъ отъ меня  въ переулокъ и рукой  махнулъ.  

Такъ во мнѣ забилось, забилось все, ногъ не слышу.   Исхудалъ онъ сильно и въ легкомъ  пальтѣ, а ужъ  морозы  начались.  

Пришли мы въ портерную, прошли въ заднюю комнату. Пошелъ молодецъ  за пивомъ, а Колюшка обхватилъ меня, опомниться не далъ, и опять сѣлъ.    Глядимъ другъ на друга и смѣемся.  

- Вотъ и я! - гвооритъ. - Не ждали?  

У квартиры меня караулилъ, а зайти опасался. Такое положенiе его. И очень сталъ  безпокойный и тревожный. Спрашивать его сталъ обо всемъ, какъ жилъ, - ничего не объяснилъ.  

- Что обо мнѣ гвоорить… О себѣ лучше скажите. 

А обо мнѣ-то что говорить? Сказалъ про все, что вотъ устранили меня, и теперь по баламъ хожу. Сморщился и губы сталъ кусать.  

- Да, говоритъ, плохо…  

Грустный такой сталъ. Про мать и про Наташу  спросилъ. И сказалъ я ему съ чувствомъ: 

- Коля! Милый ты мой сынъ! Вернись ты къ намъ, пожалѣй себя! Явись къ начальству. Вѣдь затобой нѣтъ ничего, можетъ и простятъ тебя..  

Даже разсердился. Нечего объ этомъ говорить, оставьте и оставьте!  

- На кого ты, говорю, похожъ сталъ! Вѣдь  прямо волчью жизнь ведешь! И при насъ нѣтъ никого, Наташа замужъ выйдетъ, старость идетъ…  

А онъ только: 

- Оставьте… Тяжело мнѣ слушать.  

И морщины  у него даже стали  на лбу и на лицѣ. Слезъ не могу удержать, и онъ  разстроился, стаканчикомъ  постукиваетъ. 

- Ничего, ничего… Очень радъ, что васъ  повидалъ. Можетъ, скоро и опять вмѣстѣ будемъ, другое пойдетъ… 

По матери  онъ сильно соскучился,  по разговору видно было. 

Спрашивать сталъ, гдѣ онъ присталъ, не сказалъ. На два дня только, проѣздомъ осановился. Даже  обидно стало, что и отъ меня-то скрываетъ. И такъ во мнѣ горечь закипѣла, и сказалъ я ему:  

- Жильцы эти проклятые тебя совратили! Не будь ихъ, съ нами бы ты былъ и экзаменъ сдалъ… А теперь  мать убита прямо… 

- Оставьте! Не знаете вы людей!..  

- Отлично, говорю, знаю! Всегда такъ: взманятъ  неопытнаго, а сами… 

А онъ и сказать не далъ.  

- Ну. такъ я вамъ скажу! Сергѣй Михайлыча  и нѣтъ теперь даже!.. 

- И такъ на меня разительно посмотрѣлъ. А мнѣ отъ этого еще  больнѣй сдѣлалъ. Жуть прямо. И опять  я его сталъ  просить отойти  отъ нихъ. И потомъ  мнѣ вдргъ одна  мысль пришла. Спросилъ я его  про сожительницу того, про  жиличку. И въ глаза  ему посмотрѣлъ. Ничего. Очень  спокойно сказалъ, что та вовсе  и не сожительница была, а сестра.  Такъ я ничего и не понялъ. 

Потомъ  вырвалъ онъ  листокъ изъ книжки, закрылся рукой и сталъ писать.  

- Вотъ мамашѣ отдайте… Скажите, отъ кого-нибудь получили… Скажите, что на заводѣ  гдѣ-нибудь живу… на Уралѣ… Очень тяжело было. И мой  онъ, и какъ  бы и не  мой. А вижу, что и ему не легко. Взялъ меня  за руку, посмотрѣлъ  мнѣ въ глаза… 

- Какой, - говоритъ, - вы худой стали, папа… 

И заморгалъ.  

Вышли мы изъ пивной, и ужъ  темно  было на улицѣ. 

- Ну, мнѣ сюда… - говоритъ. - Простимся.  

Обнялись мы у заборчика въ темнотѣ, и я  его наскоро  перекрестилъ, какъ бывало. Поцѣловались.  

- Что же, не увидимся больше?    

- Ничего, увидимся…  

Только и сказалъ. И разошлись. Посмотрѣлъ я, какъ  онъ въ темнотѣ скрылся. 

Пошелъ я домой. На колокольнѣ ко всенощной  благовѣстили. И зашелъ я въ церковь,  чтобъ облегчить душу,  камень  скинутъ…  

И не  получилъ  облегченiя.  

   

XX.  

 

А въ  послѣднее время у  меня  предчувствiе было: вотъ что-то должно  и должно случиться…    

Отдалъ я записку Лушѣ, сказалъ, что черезъ  ресторанъ  получилъ. Повѣрила. И такъ онъ ей ласково  написалъ, что она  вся какъ засвѣтилась. Румяная  стала, на мѣстѣ не могла  усидѣть. И вдругъ съ ней  нехорошо  сдѣлалось. Платье на груди стала рвать. Воздуху мало стало. Привели ее въ себя, ничего. Плакать начала. Сидитъ тихая, а слезы  такъ  и бѣгутъ, бѣгутъ..  

А ночью  съ ней опять припадокъ. Поднялась на постели, а потомъ  на бокъ, на бокъ… 

Позвали доктора, а ужъ она померла. Параличъ сердца.  

Похоронили… Я тогда совсѣмъ голову потерялъ…  

Такъ Колюшка съ матерью  и не простился…    

Да. А тутъ  вдругъ  съ Наташей стало твориться. Ужъ  похоронили, а она  не хочетъ и не хочетъ итти  на службу. Ходитъ  и ходитъ, какъ тѣнь, по квартирѣ,  пальцами похрустываетъ. Поставитъ колѣнку на стулъ и глядитъ въ окно. И Черепахинъ  все ее успокаивалъ, и то воды  подастъ, то капель накапаетъ. Со мной сталъ очень раздражительный, даже кричать  сталъ на меня, а ей только  одно:   

- Наталья Яковлевна, успокойтесь… Наталья Яковлевна, не безпокойтесь… Примите капель  отъ волненiя…  

А она такъ  и рветъ:  

- Оставьте  меня, оставьте!..  

А то  забьется  въ уголъ и на мандолинѣ звенитъ. Мать не  остыла, а она музыку. До того довела, - выхватилъ  музыку да объ  полъ. А въ  душѣ у меня - вотъ! Бьется и бьется… 

И отъ Бутъ и Брота  два раза  присылали записку, чтобы  приходила  на службу. А она прочитаетъ  и разорветъ. Ужъ какъ я ее успокаивалъ, допытывался,  что такое съ ней,  одинъ отвѣтъ:  

- Надоѣло мнѣ все, надоѣло!..  

Тогда я рѣшилъ  пойти къ Кириллу Саверьянычу и просить, чтобы онъ  повлiялъ, потому что у него  даръ слова. Но тутъ меня постигъ послѣднiй ударъ.  

Пришелъ я совсѣмъ не во-время.   Стою передъ  его магазиномъ и глазамъ не вѣрю. Всѣ зеркальныя стекла вдребезги, восковыя фигурки сбиты - какъ пожаръ былъ. Вошелъ къ нему въ магазинъ, а онъ тамъ въ шубѣ ходитъ безъ шапки и собираетъ  прически и пузырьки.   

- Что такое случилось? - спрашиваю.  

А онъ  въ растерянности  мнѣ пальцемъ  мотаетъ. 

- Вотъ… вся высшая  парфюмерiя и образцы  волосъ… Нѣ-ѣтъ, я взыщу съ администрацiи!.. Вѣдь  это что!.. 

- Кириллъ саверьянычъ! неужто  это ваши  мастера?

А онъ  такъ  на меня и накинулся. 

- Какой я тебѣ Кириллъ Саверьянычъ?! - Любоваться пришли? Вотъ они, сынки  ваши, мерзавцы! На тысячу рублей убытку!..    

А это было нападенiе. Типографiи забастовали, а которыя  не закрылись, ихъ силой  ходили закрывать. И одна такая  какъ разъ рядомъ была. Кириллъ-то Саверьянычъ и вышелъ укорять для удержанiя порядка и даже въ раздраженiи  въ свистокъ ударилъ. Ну, тутъ  и вышло взаимное  неудовольствiе. Напали они  на него.  

Сталъ я его  успокаивать и просить къ себѣ. Думаю, можетъ, развлекется  въ постороннемъ мѣстѣ, а то прямо  потрясенъ. А онъ такъ на меня  и напалъ со всякими словами. 

- Чтобы я къ тебѣ пошелъ?! Да я и сапоги-то  брошу, въ которыхъ и  былъ-то у тебя! Это все черезъ такихъ, какъ твой сынъ, мерзавцевъ! Они-то и натравляютъ! Ихъ вѣшать всѣхъ надо  поголовно, стрѣлять, сукиныхъ дѣтей!   

И тогда  я  ужъ не могъ стерпѣть. Вышелъ я на тротуаръ, въ окно  голову просунулъ и сказалъ  отчетливо: 

- Все  это по-вашему, можетъ, очень хорошо и умно, а жаль, говорю, что такой сволочи, какъ вы, они вамъ  головы не оторвали!..  

Очень я разстроился. А онъ  такъ и закаменѣлъ.  

- Повторите, повторите!   

Плюнулъ я и пошелъ.  

И такъ  покончиласъ дружба моя съ этимъ человѣкомъ, который вошелъ  въ мою душу, какъ змѣй,  съ лаской и умомъ, а на дѣлѣоказался  не какъ  образованный человѣкъ, а жестокiй и зловредный. Онъ очень  хорошо могъ  говорить  про науку, а что его слова! Много людей повидалъ я, которые очень хорошо  говорили, а что толку! Онъ поскрбитъ и покуритъ сигару въ мечтѣ, а какая цѣна? Нѣтъ, ты ко мнѣ  подойди, успокой мое сердце, поплачь  со мной и забудь  про свою сигару… Вотъ какая должна быть  самая главная наука.  

И вдругъ заявляется къ  намъ завѣдующiй  отъ  Бутъ и Брота, на лихачѣ прикатилъ. Такой  разодѣтый, въ шубѣ съ бобрами. Наташа его приняла, и что-то  они поговорили - не слыхалъ я. Сама  и дверь за нимъ  заперла. Сталъ я спрашивать, по какому  случаю  онъ къ намъ.  

- У насъ  вышли  недоразумѣнiя… Онъ мнѣ замѣчанiе сдѣлалъ, а теперь  извиняться прiѣзжалъ…  

И по лицу ея понялъ я, что что-то не такъ… А развѣ  отъ нея добьешься? Да и въ головѣ-то у меня  не то было. 

И опять стала  на службу  ходить.  

А Черепахинъ  совсѣмъ  тогда расклеился. Какъ вечеръ, такъ у него  голова болитъ. Все себѣ голову  полотенцемъ  стягивалъ  и въ темнотѣ сидѣлъ. Вѣточку какую-то принесъ  изъ сада и въ бутылку посадилъ.  

- Для чего это вамъ? - спрашиваю. 

- А это я сюрпризъ хочу для праздника… 

Очень сталъ  странный, и я  подумалъ, не  тронулось  ли у него тутъ. А разъ ночью слышу безпокойство у него  въ комнатѣ. А это  онъ съ музыкантомъ  разсуждаетъ и очень настойчиво: 

- Одѣвайся, одѣвайся! Ѣдемъ! Тамъ электричество  и котлеты… Супомъ тебя будутъ кормить… 

А скрипачъ  его молитъ: 

- Что вы меня дергаете, Поликарпъ Сидорычъ?  Оставьте  меня въ покоѣ!.. 

- Нѣтъ, нѣтъ! Дай мнѣ дѣло совершить! Я докторамъ  рѣчь скажу… Нельзя  тебѣ здѣсь, здѣсь  температура высокая и отъ  оконъ дуетъ… 

А у насъ, дѣйствительно, высокая была  температура: плюнешь и примерзаетъ.  

Присталъ и присталъ къ нему. И тотъ  ужъ всячески  отговариваться сталъ: 

- У меня  и калошъ нѣтъ,  простужусь… 

- Подарю тебѣ калоши!   

- Да онѣ мнѣ  велики… Я и здѣсь  не умру…  

- Умрешь обязательно! - молитъ  Христомъ Богомъ, прямо смѣхъ. - А тамъ виномъ  тебя отпоятъ… 

Тогда  ужъ скрипачъ  его зацѣпилъ. 

- Вы хотите меня прогнать, боитесь, что  за уголъ  не заплачу! Такъ я опять  скоро буду  на работу ходить…  

Тутъ  произошло молчанiе. 

- Въ такомъ случаѣ вамъ  нельзя въ больницу. Я этого  не подумалъ…  

А въ  немъ ужъ начиналось проявленiе. 

Возвращаюсь  я по утру съ дѣла, Черепахинъ не спитъ. Отперъ мнѣ въ одеждѣ и говоритъ по секрету  съ дрожью, а самъ  все  за голову себя: 

- Съ Натальей Яковлевной произошло… Плакала  сегодня ночью, въ три часа… Я не могу  смотрѣть… Одна ѣздитъ ночью…  

Думаю, можетъ, это ему  представляется. А онъ  вполнѣ  разсуждаетъ:  

- Потому мамаши у нихъ  нѣтъ, а мужчинамъ  можетъ  не показаться. Ежели  кто ихъ обидѣлъ! - даже  зубами заскрипѣлъ. - Что-то у нихъ  внутри есть…  

Прошелъ я къ Наташѣ - спитъ. Поставилъ самоваръ, сходилъ  въ булочную, а ужъ  восемь часовъ, и, слышу,  Наташа проснулась. Прошелъ  къ ней и спрашиваю,  почему такъ  поздно воротилась, дворникъ  мнѣ сказалъ.  

А она мнѣ гордо: 

- Кажется, не маленькая!  Сама зарабатываю  и не даю отчета…  

Волосы чесала,  такъ и рветъ гребенкой, даже  трещатъ. Сталъ я ей  выговаривать, а она шваркъ  гребенку и на меня:  

- Ну, что вы  на меня уставились? Когда только  кончится проклятая жизнь!  

- Да  что съ тобой? И Черепахинъ слышалъ, какъ ты ночью плакала…  

- Ну, и плакала! Хотѣла  вотъ и плакала! И отвяжитесь вы отъ меня  съ  вашимъ Черепахинымъ!..  

И кофточки швыряетъ, и по комнатѣ мечется…  

- Спасибо, говорю, тебѣ… 

Сѣла чай пить,  пощипала бѣлый хлѣбъ и на службу. Такъ ничего  и не добился. 

Недѣли двѣ прошло. Раза три  ночью возвращалась.  Начнешь говорить, одинъ отвѣтъ  - не маленькая, у  подруги въ гостяхъ была. И то  на нее хмара нападетъ, сидитъ - дуется, то на мандолинѣ бренчитъ. Опять  завела. Не пойму и не пойму. И вотъ разъ вечеромъ  прибѣгла изъ магазина и одѣваться. Перчатки лайковыя  по сихъ поръ  надѣла… 

- Куда собралась? 

- Въ театръ. Не могу я въ театръ? 

Поѣхала. Въ четвертомъ часу - звонокъ. 

- Что такъ рано? - спрашиваю. 

- Потому что  не поздно!... 

Дерзко такъ. Прошла мимо меня, шуръ-шуръ юбками. И такъ отъ нея духами. Перчатки сорвала, швырнула.  

- Этого, - говорю, - я больше не дозволю! Не должна ты  себя срамить! 

- Мое дѣло!

- Какъ такъ - твое дѣло? А замужъ-то я буду  тебя отдавать? 

Передернула она плечами, какъ, бывало, Колюшка.

- Не собираюсь!.. И вотъ что я вамъ скажу. И васъ я стѣсняю, и себя… Все мнѣ надоѣло… Лучше я  буду  отдѣльно жить.  

Убила  она меня этимъ словомъ. 

- Все равно  семьи нѣтъ… Только  по утрамъ  и видимся… 

И не своимъ голосомъ, а какъ насильно. 

- А-а… вотъ какъ! такъ  ты свободной жизни  захотѣла?! Ну, такъ ты  прямо мнѣ скажи, всади  ужъ лучше ножъ  въ душу! Скажи, я тебя бить  не буду!.. Захотѣла свободной жизни? 

Отвернулась она и молчитъ. И больно мнѣ и даже страшно стало оттого, что она не отвѣтила. 

- Скажи, Наташа! Дѣтка ты моя, родная!.. 

Дернулась она и руки сжала. 

- Ну, что я вамъ скажу? что?  

- Да вѣдь ты вся не въ себѣ это время! НуЮ посмотри мнѣ въ глаза!.. Ну, смотри… Смотрѣть  не можешь?!.. Наталья! - говорю. -Лучше все скажи!  

Подняла она  на меня глаза и смотритъ  черезъ голову, думаетъ. Тогда  рѣшилъ я ее тронуть. 

- Вотъ, говорю, мать  на тебя глядитъ со стѣны… Ея ради  памяти скажи мнѣ… Зачѣмъ отца  хочешь бросить? Для кого я жилъ-то?.. 

Кинулась  она ко мнѣ и прижалась.  

- Если бы вы знали, какъ тяжело… 

- Ну скажи, дѣтка, скажи… - шепчу ей, а такая мука во мнѣ… 

- Неудобно  мнѣ у васъ… У меня женихъ есть… 

- Какъ женихъ?

- Василiй Ильичъ… нашъ завѣдующiй… 

- Почему же я этого не знаю? Зачѣмъ  тогда  тебѣ уходить?!.. Нѣтъ, это не то!  

- Онъ только сейчасъ  не можетъ жениться… ему бабушка не дозволяетъ… 

Оттолкнулъ я ее. Сразу мнѣ она тогда  противна стала. 

- Ложь! - говорю. - Ложь! Я все узнаю! Я завтра  въ фирму пойду! 

- Вотъ вамъ крестъ! Я вамъ  все скажу! - испугалась тутъ она. - Вы сами хотѣли этого! Я его  полюбила. Онъ женится на мнѣ… 

Все тутъ я понялъ. И назвалъ я ее тутъ… И тутъ мнѣ нехорошо стало. Прожгло меня  наскрозь. Очнулся  я на постели, - параличь лѣвой  стороны сдѣлался.  

Двѣ недѣли  пролежалъ, пока оправился. Ходила  она за мной, и Черепахинъ помогалъ… И докторъ  ѣздилъ. И такая  ласковая была, такая ласковая. Ночи  просиживала. И какъ поправился я, она мнѣ и говоритъ:  

- Папаша, вы ошиблись… Василiй Ильичъ самъ съ вами хочетъ  говорить. Можно? 

И вдругъ и заявляетъ онъ, какъ наготовѣ.  

И тогда я ему  прямо   сказалъ все, что такъ  поступать нехорошо. Но онъ нисколько  не смутился и сталъ, негодяй, оправдываться. 

- Я люблю  вашу дочь и сейчасъ  бы женился, но  бабушка не хочетъ… Она  мнѣ съ миллiономъ сватаетъ, а я человѣка ищу… Но она больше году не протянетъ, у ней сахарная болѣзнь, и всѣ доктора въ одно слово… Вотъ я и тяну, чтобы она  меня наслѣдства не рѣшила… Она  очень со средствами. 

И давай  мнѣ разъяснять: 

- Мы получимъ отъ бабушки  капиталъ и откроемъ магазинъ. И вы увидите, въ какой  жизни будетъ ваша дочь… Вотъ клянусь вамъ!  

И перекрестился. А тутъ Наташа вышла и обняла  меня. А тотъ-то мнѣ свое  поетъ:  

- Это все предразсудокъ… Мы какъ мужъ и жена, только по-граждански. И я считаю васъ за отца, потому что сирота… А вы приходите ко мнѣ на квартиру и увидите, какъ я живу…  

И Наталья мнѣ:   

- Какъ у него хорошо! У него каминъ, папаша… И дача есть… 

И тотъ-то мнѣ: 

- Прiѣзжайте къ намъ на дачу чай пить. У насъ лодка, будемъ рыбку ловить. 

Такъ все  хорошо изобразилъ. 

- Я вашу  Натю буду куколкой  одѣвать…

И такъ просто все обернули, какъ калачъ купить. Запутали меня, словно ничего такого нѣтъ.  

- И вы не думайте, что я къ вашей  спецiальности въ пренебреженiи. Я даже Натю побранилъ, зачѣмъ она  скрывала. Я даже горжусь этимъ… 

Такъ расположилъ меня словами, удивительно. А Наталья мнѣ въ другое ухо: 

- Онъ три тысячи получаетъ!.. 

А тотъ-то мнѣ съ другой стороны: 

- У меня кой-что есть. Я еще  изъ процента и комиссiю получаю съ поставщиковъ. На черный день будетъ… 

- Ахъ, папаша, онъ мнѣ жизнь открылъ! Мы на бѣгахъ  были, и въ тотализаторъ  онъ на мое счастье  двѣсти  рублей выигралъ, на  сакъ мнѣ хивинковый. 

Горько  было, но я  все принялъ на душу. И далъ разрѣшенiе на уходъ. Что подѣлаешь, разъ жизнь  такъ вышла? Все одно. 

Звали очень  къ себѣ, Наташа приходила.  Былъ я у нихъ. Кофеемъ поили и показывали  все изъ обстановки. Очень все хорошо. А ему  это поставщики разные на Бутъ и Брота  въ даръ присылали. Буфетъ одинъ двѣсти рублей стоилъ. У камина сидѣлъ, и сигарой меня угощали. И, дѣйствительно, онъ  такой сакъ купилъ Наташѣ замѣчательный - рублей за триста, а ему по знакомсту  за сто отдали. И она какъ все равно жена у него стала. Въ электрическiй звонокъ звонитъ, прислуга  входитъ, и она ей съ  тономъ такъ: 

- Подайте то, да подайте это! И почему самоваръ такъ долго?  

Откуда это взялось. Въ капотѣ голубомъ, ну не какъ дѣвчонка, а какъ  солидная барыня. А тяжело  мнѣ  у нихъ было:  такъ какъ-то все шиворотъ-навыворотъ. 

И думалъ ли я когда, что такъ будетъ?.. 

        

XXI.

 

Бросилъ  я квартиру и перебрался въ комнату. Зачѣмъ мнѣ квартира? Старичка-скрипача  въ больницу помѣстили, а Черепахинъ-таки напросился ко мнѣ, слезно просилъ. 

- Я, - говоритъ, - не могу одинъ… Я одинъ боюсь… 

И очень на него уходъ Наташи  подѣйствовалъ. Начнешь что-нибудь про нее говорить, а онъ уставится глазами и спрашиваетъ:  

- Почему такъ  ниспровержено?  

Только очень  невнятно сталъ говорить, даже  не доканчивалъ и у него слова  навыворотъ  выходили. А на работу  ходилъ, куда требовали. И какъ  свободное время, мы съ нимъ  въ карты, въ шестьдесятъ  шесть,  но только  онъ сталъ  масти путать. И начнетъ какую-нибудь  околесицу вести:  

- Поѣдемте куда-нибудь, къ туркамъ… тамъ у нихъ табакъ  растетъ. Или въ Сибирь? Тамъ очень много золота, и можно желѣзную дорогу скупить и всѣхъ возить…  

А то разъ про керосинъ:  

- Зачѣмъ  керосинъ покупать? Можно взять  въ аптекѣ  травки свѣтлики  и настоять  на водѣ.. Вотъ и будетъ керосинъ!.. 

Ужъ тронулось у него. И я даже сталъ  его опасаться. Супъ  сталъ горсткой черпать. А какъ  засталъ его разъ,  что онъ на полу  въ чурочки  играетъ, пригласилъ  полицейскаго врача знакомаго - осмотрѣть.  Тотъ его  по колѣнкамъ постучалъ, въ глаза  поглядѣлъ, писать  велѣлъ, и какъ сталъ ему Черепахинъ  про свѣтлику  объяснять, будто она  на кобыльемъ  салѣ растетъ, прямо сказалъ,  что у него параличъ мозга, и скоро  можетъ начаться буйство. 

Обѣщалъ  въ больницу устроить. А Черепахинъ  въ тотъ же вечеръ  пошелъ на трубѣ играть и скоро, смотрю,  возвращается  съ пакетами. Принесъ  фунтовъ  десять  мятныхъ пряниковъ и пять коробокъ заливныхъ орѣховъ. И вывалилъ на столъ.  

- Вотъ вамъ, кушайте! Супу можно не варить,  а будемъ такъ, съ пряниками…  

- А гдѣ же, говорю,  ваша труба?  

Онъ такъ головой мотнулъ и какую-то бумажку  въ огонь  шваркъ - печка  желѣзная топилась.  

- Я ее въ  кассу отнесъ. Очень у меня отъ нея  въ головѣ гудитъ… 

Сѣлъ  такъ вотъ, положилъ  голову на руку  и глядитъ въ огонь.  

А тутъ и началось страшное: опять полная  остановка всей жизни. И, слышно, стрелять  начали.  

Въ ужасномъ  потрясенiи мы были. У хозяйки  пять дѣвчонокъ, а мужъ  былъ въ вѣсовщикахъ и тоже бастовалъ, и она все плакала,  что его прогонятъ со службы. А  меня страхъ за Колюшку взялъ. Лежу и думаю - ужъ гдѣ-нибудь  здѣсь онъ. И пропалъ  тутъ отъ  насъ Черепахинъ. Слушалъ-слушалъ все, по комнатѣ  метался, вышелъ назамѣтно и пропалъ. Гдѣ тутъ  искать? Сунулся я, было, а у насъ  на углу  стѣна. Ночь  не ночевалъ, на другой день  явился къ вечеру. Рваный  пришелъ, словно его по гвоздямъ  волочили. И страшно такъ глядитъ.  

- Дома надо  сидѣть! - прикрикнулъ ужъ на него. 

А онъ меня за руку такъ спокойно.  

- Пойдемте… Тамъ очень  много народу…  

Покричалъ  тутъ я на него, пригрозилъ, что  изъ комнаты попрошу, ну онъ  и присмирѣлъ  съ этихъ поръ. И всѣ дни сидѣлъ у окошечка и на воронъ на помокѣ смотрѣлъ. 

И вотъ въ такомъ тяжеломъ  положенiи наступило  Рождество Христово.   

Всталъ я утромъ, въ комнатѣ холодище, окна сплошь обмерзли. А день ясный, солнце бьетъ  въ стекла. Подошелъ я къ окну. И такъ  мнѣ тяжело стало… Праздникъ, а ни души родной  нѣтъ… Одинъ въ такой торжественный  праздникъ…  А, бывало, такъ торжаственно у насъ въ этотъ  день. Луша  ранымъ-рано подымется, пироги бьетъ… Гусемъ  пахнетъ, поросенокъ съ кашей и супъ изъ потроховъ… И у меня чистая  крахмальная рубашка всегда на  спинкѣ стула была приготовлена и сюртукъ  на вѣшалочкѣ, чтобы  мнѣкъ обѣднѣ одѣться. И всегда всѣмъ  подарки я  раздавалъ. Сперва Лушѣ моей, хлопотуньѣ… Ей я духовъ  хорошихъ подносилъ  флаконъ - одеколону, и на  платье. И Наиашѣ на театръ тамъ, и Колюшкѣ тоже… Бывало, пойдешь  ихъ будить,  выдернешь  думочку и ихъ  по этому мѣсту… Пообѣдаемъ честь-честью,  какъ люди… 

И вотъ  то Рождество я встрѣтилъ въ такой ужасной обсатновкѣ.  

Смотрю въ окно на морозъ, и томитъ въ душѣ… И колоколъ гудитъ праздничный… И вотъ, вижу я, на окнѣ-то, у стеколъ-то мерзлыхъ,  цвѣты изъ бутылки… А это вѣтка, которую Черепахинъ-то  посадилъ, вся въ цвѣту, сплошь. Черемуховый цвѣтъ, бѣлый… И пахнетъ даже, какъ  весной… Такъ какъ-то необыкновенно стало. Какъ подарокъ необыкновенный  къ празднику… 

Посмотрѣлъ я на Черепахина, а онъ лежитъ  на спинѣ и смотритъ въ потолокъ.  

- Вотъ, - говорю, - ваша вѣтка-то… распустилась!  

И поднесъ къ нему. Поглядѣлъ онъ, вытянулъ руку  и погладилъ  ихъ,  цвѣты-то… Очень  осторожно. И такое  у него  лицо  стало,  въ улыбкѣ. Однако, ничего  не сказалъ.  

А это въ старину, бывало, дѣлали.  Черемуху  или вишню  ломаютъ въ Катерининъ день и  сажаютъ въ бутылку, у кого Катерина въ домѣ. Для задуманнаго  желанiя. И она на первый день Рождества  должна  поспѣть. Такъ мнѣ  хозяйка объяснила. 

И такъ она у насъ  и стояла  дня три, все  осыпалась…  

И работы  не было у меня  всѣ четыре дня. Лежалъ и лежалъ все въ постели. Куда итти и зачѣмъ?  Все у меня разбилось  въ жизни. И только одинъ Черепахинъ при мнѣ былъ и все ходилъ и шарилъ по угламъ. А  это онъ, должно быть, все трубу свою отыскивалъ.           

И вотъ когда я былъ  въ такомъ  удрученiи  и проклялъ  всю свою судьбу и все,  проклялъ  въ молчанiи  и въ тишинѣ, въ холодную  стѣну смотрѣмши, проклялъ  свою жизнь безъ просвѣта, тогда  открылось  мнѣ какъ сiянiе въ жизнь. И пришло это сiянiе  черезъ муку и скорбь…  

Пятый день Рождества  пришелъ, и собирался  я ужъ  къ вечерку пойти  на дѣло,  приходитъ хозяйка и говоритъ: 

- Спрашиваютъ  васъ тутъ… въ прихожей… 

А это  поваръ  знакомый  долженъ  былъ зайти по дѣлу.  

Вышелъ я въ  прихожую и не вижу, кто… Слышу  голосъ незнакомый и не мужской, тоненькiй: 

- Вы Скороходовъ?  

А темно  ужъ было и не  видать  въ прихожей. Сказалъ я, что самый и есть Скороходовъ, и позвалъ въ комнатую Вижу - женская фигура, а разобрать не могу, кто.   

А она и говоритъ:  

- Это я… Мы у васъ жили… Я вамъ  письмо  отъ Коли… 

Лампочку я засвѣтилъ чуть не уронилъ. Такъ все  и забилось во мнѣ. А это она, жиличка наша, Раиса Сергѣевна, бѣленькая-то… Въ  жакеточкѣ  и башлычкѣ…  Увидала Черепахина и назадъ… А  я ей  показалъ  на голову. И подаетъ записку. 

- Ничего, ничего…  не пугайтесь… 

Не могу прочитать… Увидала она, что я не могу,  сама мнѣ прочитала. И все меня  за руку держала.  

- Не плачьте… не надо  плакать… 

Теперь  все прошло, и все я  знаю… А тогда камнемъ  все навалилось на меня. А онъ  тогда  суда ожидалъ въ другомъ городѣ и со мной прощался. И какъ она  меня  нашла  въ такiе дни, и какъ все вышло, не знаю.  Кто ужъ укаазлъ ей путь?  Не знаю.  

Ахъ, какъ онъ написалъ! какъ могъ  къ душѣ моей  такъ подойти и постичь  мою скорбь! Я его  письмо  все сердцемъ  принялъ  и вытвердилъ…  

“…Прощайте, папаша милый мой, и простите мнѣ, что я вамъ  такъ причинилъ…”  

Слезы  у меня все застлали, ничего не вижу, а она  меня за руки  держала и такъ ласково: 

- Не надо… не плачьте…  

Ушла она… Что тутъ говорить? Тутъ  не скажешь, что пережито…  

 

XXII.  

 

Ахъ, какая была ночь!..   Утро пришло наконецъ. Собрался я и поѣхалъ туда… Только бы его застать, повидаться бы только въ послѣднiй разъ…  

Потомъ, какъ прiѣхалъ я туда, въ гостиницѣ  меня  нашли, но ничего  мнѣ не сдѣлали, потому что я прямо  сказалъ,  что получилъ  письмо и прiѣхалъ  проститься. Письмо взяли…

- Берите и меня… - говорю. - Посадите меня  съ нимъ…  

Но меня оставили въ покоѣ. И съ недѣлю  выжилъ я тамъ,  но не могъ увидѣть.  Ходилъ-ходилъ кругомъ и ничего не узналъ. Потомъ мнѣ  сказалъ одинъ: 

- Поѣзжайте домой  и получите уведомленiе… И не надо  разстраиваться. Дѣло  еще  не закончено.  

И обманулъ вѣдь! Не поѣхалъ я. А на другой день судъ  долженъ былъ происходить… Да не состоялся. Къ ночи  убѣжало  ихъ двѣнадцать человѣкъ… Восьмерыхъ поймали, а  Колюшку не нашли…  

Потомъ узналъ я все, почему не нашли… И вотъ  тутъ-то  открылось мнѣ какъ сiянiе  изъ жизни… 

Черезъ базаръ  побѣжалъ онъ  на рискъ, пустился  на послѣднее  средство. И видитъ -  лавочка въ тупичкѣ. Вбѣжалъ въ нее, а тамъ старикъ одинъ,  теплымъ товаромъ торговалъ. На погибель  бѣжалъ, на людей, а вотъ… Богъ-то!..     

  Вбѣжалъ въ лавочку, а тамъ старикъ одинъ  дремлетъ въ уголку на морозѣ.  

- Спасите меня или  выдавайте!.. Некуда, - говоритъ, - мнѣ больше!..  

Только и сказалъ. Одинъ  бы моментъ - и погибель  ему была… Глянулъ на него тотъ старикъ, взялъ  за рукавъ и отвелъ  за теплый  товаръ. 

- Постой, молодецъ… Сейчасъ я тебѣ скажу…  

Такъ и понялъ тотъ,  что сейчасъ выдастъ, да ошибся.  Къ уголку старикъ отошелъ и подумалъ. А въ томъ уголоку-то икона  черненькая между  валенокъ и висѣла…   

И вотъ сказалъ ему тотъ старикъ: 

- Не долженъ  бы я тебя принять по правиламъ, а не могу. Разъ ты самъ ко мнѣ пришелъ, твое дѣло. Полѣзай въ  подвалъ  на свое счастье. 

И ужъ  лавки на базарѣ всѣ были  закрыты, одинъ  тотъ старикъ задремалъ и запоздалъ. И вотъ надо было  ему запоздать…  

И опустилъ его въ  подвалъ подъ  лавкой. И потомъ  валенки туда ему кинулъ и теплую одежду. И хлѣба ему опускалъ. Двѣнедѣли  выдержалъ его такъ, а отомъ  повезъ товаръ  въ село на базаръ и Колюшку  провезъ  въ ночное время  изъ городу и выпустилъ въ уѣздѣ у лѣса.  

- Богъ, - говоритъ, - тебѣ судья… Ступай  на свое  счастье!.. 

Какъ чудо  совершилось. 

Писалъ потомъ мнѣ Колюшка: 

- Есть у меня два человѣка: ты, папаша, да вотъ  тотъ старикъ. И имя его я не знаю…  

Потомъ  былъ я въ томъ  городѣ,  нарочно  поѣхалъ  въ Великомъ посту. Хоть повидать  того старика и сказать ему отъ души. Былъ. Обошелъ всѣ  лавки  съ теплымъ товаромъ.  Четыре  ихъ было: три  въ рядахъ, на базарѣ, и четвертая въ  уголку, въ тупичкѣ. Вошелъ въ нее, смотрю - дѣйствительно, старикъ  торгуетъ. Строгiй такой, брови мохнатыя, и въ очкахъ.  

Купилъ у  него валенки и варежки  и говорю: 

- Вы для меня очень большое одолженiе сдѣлали…  

Даже поглядѣлъ на меня съ  удивленiемъ. 

- какое одолженiе? Взялъ я съ  васъ, какъ со всѣхъ.  Конечно, въ магазинѣ бы съ васъ  на полтинникъ  дороже взяли, это вѣрно… 

А я такъ пристально на него посмотрѣлъ и говорю тихо ему: 

- Не то. Вы, - говорю, - сына мнѣ сохранили!.. 

Такъ онъ это  отодвинулся отъ меня и говоритъ строго: 

- Что это я вашего  разговору  не пойму… 

А я ему опять въ глаза: 

- Не могу я, конечно, васъ  по настоящему отблагодарить… Только вотъ  просвирку за ваше здоровье буду вынимать…  Какъ ваше имя, скажите!.. 

Пожалъ онъ плечами и улыбается. 

- И все-таки не пойму… Но если  ужъ вамъ такъ желательно, такъ зовутъ меня Николаемъ…  Вѣдь это что! 

- И моего сына зовутъ  тоже николаемъ… - говорю. 

- Очень прiятно, но только я никого не  сохранялъ… Торгую  вотъ помаленьку. 

А самъ такъ  ко мнѣ присматривается. Очень  мнѣ это понравилось, какъ онъ себя  держитъ. Глянулъ я на уголокъ, а тамъ  между  валенокъ  черный образокъ  виситъ. Говорю старику: 

- Вы это! Вотъ по образку призналъ!..  

- Ну, и хорошо, - говоритъ. - Вы образокъ  спросите, можетъ онъ скажетъ…  

И все  улыбается. А потомъ  взялъ меня за руку, къ локотку, и потрясъ. 

- Не знаемъ мы, какъ и что. Пусть Господь знаетъ… И больше ничего.  

Однако  поинтересовался, чѣмъ занимаюсь, и много ли  дѣтокъ. И какъ все  прослушалъ, сказалъ глубокое слово.  

- Безъ Господа не  проживешь. 

А я ему  и говорю: 

- Да и безъ добрыхъ людей трудно. 

- Добрые-то люди имѣютъ  внутри себя  силу отъ Господа!... 

Вотъ какъ сказалъ. Вотъ! Вотъ это золотое слово, которое многiе не понимаютъ и не желаютъ понимать. Засмѣются, если такъ сказать  имъ. И простое это слово, а не понимаютъ. Потому что такъ  поспѣшно и бойко  стало въ жизни, что нѣтъ  и времени-то понять, какъ слѣдуетъ. Въ этомъ я очень  хорошо убѣдился въ своей жизни.  

И вотъ  когда  освѣтилось  для меня все. Сила отъ Господа… Ахъ, какъ бы легко было жить, если бы всѣ понимали это и хранили въ себѣ.  

И вотъ одинъ незнакомый  старичокъ, который торговалъ  теплымъ товаромъ, растрогалъ меня и вложилъ въ меня сiянiе  правды.  

Просидѣлъ я тогда съ недѣлю  въ томъ городѣ,  какъ Колюшка-то убѣжалъ. Пытали меня, не знаю ли  чего про сына. А что я зналъ? И всѣ-то дни и ночи какъ на огнѣ былъ. Поймаютъ - нѣтъ ли… По церквамъ ходилъ и на  базарѣ толкался,  не услышу ли чего. Никто и не разговаривалъ. Торгуютъ и продаютъ, какъ вездѣ.  Совсѣмъ мимо него  ходилъ и не чуялъ. Въ канцелярiю ходилъ, спрашивалъ, не поймали ли… 

А писарь  мнѣ и говоритъ: 

- Почему это  вы такъ интересуетесь, поймали ли? Вѣдь одинъ конецъ… 

- Потому, говорю, и спрашиваю, чтобы знать, что еще не поймали!  

Такъ прямо и сказалъ. А онъ мнѣ:  

- Даже и неудобно такъ говорить… Но только  что все равно поймаютъ.

Надо ѣхать. Оставилъ я хозяину постоялаго  двора   на письмо и марку. Попросилъ написать мнѣ,  если поймаютъ. 

- Обязательно  пришлю, - говоритъ, - Очень  намъ  все это надоѣло. 

И прiѣхалъ я тогда домой въ страшной тревогѣ. Что подѣлаешь - надо работать. А Черепахина ужъ нѣтъ - отправили въ  сумасшедшiй домъ за буйство. Все меня искалъ  и всѣ стекла переколотилъ.  

И сколько потомъ ночей  протомился я, потому что пришло такое, что ничего въ  жизни у меня  не осталось. Наташа… А она совсѣмъ какъ чужая стала стала  ко мнѣ… Да и тотъ ее не пускалъ. И какъ раскидалъ  кто и порастащилъ  все въ моей жизни. Единая отрада, что забудусь во снѣ. А какой сонъ? И во снѣ-то одно и одно… Все  ждалъ, всю-то жизнь  ждалъ - вотъ будетъ, вотъ будетъ… вотъ устроюсь… И дождался  пустого мѣста. 

И уже черезъ мѣсяцъ пришелъ  неизвѣстный  человѣкъ и сказалъ на словахъ: 

- Будьте  покойны, вашъ  сынъ въ безопасности. 

Только и сказалъ. Тперь-то знаю я, что онъ  въ безопасности, и получаю  черезъ нѣкоторыхъ извѣстiя  отъ него. Очень далеко живетъ. И должно быть  такъ я его и не увижу… 

     

XXIII. 

 

Такъ изо дня въ день пошла и пошла моя жизнь  по баламъ и вечерамъ. А къ лѣту  вспомнилъ  обо мнѣ Игнатiй Елисеичъ, что я знающiй человѣкъ, и вручилъ  управлять буфетомъ и кухней въ лѣтнемъ саду. Очень хорошо поставилъ  я ему это дѣло и къ концу сезона  очистилъ три тысячи.  

Чудотворцемъ даже меня назвалъ. 

- Ну, Яковъ Софронычъ, - сказалъ - въ лепешку расшибусь, а добуду тебѣ прежнее положенiе въ нашемъ ресторанѣ! И гости часто про тебя спрашиваютъ… Похлопочу у Штросса. 

Очень былъ растроганъ. А время, конечно, стало поспокойнѣй, и, конечно, они могли снизойти  къ моему  положенiю, потому что я совсѣмъ  былъ  невредный человѣкъ нащотъ чего.  Не почета мнѣ какого нужно было - какой человѣкъ! - а хоть бы итти въ одномъ  направленiи.

А тутъ опять у меня  наступили тревоги, потому что Наташа родила  дѣвочку, и тотъ-то, ея-то, поставилъ  неумолимое требованiе - направить  младенца  въ воспитательный домъ. Раньше  все предупреждалъ, чтобы не  допускала себя, а какъ будетъ если беременная, чтобы  непремѣнно выкинуть черезъ операцiю. А она отъ него  скрывала до послѣдней  возможности. И ко мнѣ она приходила и плакалась, потому что боялась операцiи, и я ей отнюдь не совѣтовалъ: 

- Неси свое бремя, Наташа! - говорилъ ей. - Это какъ смертоубiйство!  

И когда  онъ угрозилъ силой ее заставить, тогда я самъ  пошелъ къ нему для объясненiя. Очень разгорячился:  

- При чемъ тутъ вы? - упрекъ  мнѣ. - Сами вы разрѣшили вашей  дочери жить со  мной, ну и предоставьте мнѣ распоряжаться  въ моихъ дѣлахъ! 

Какъ плюнулъ въ меня.   

- Если я этими  дѣлами буду заниматься - мнѣ миллiоны  надо!.. 

- Я, - говорю, - васъ не понимаю… 

А Наташа мнѣ  изъ другой комнаты  головой показываетъ - оставь. Но я не могъ  допустить ему нахальничать. 

- какъ такъ? 

- А очень понятно. Дѣти отъ брака бываютъ, а вамъ, кажется, дочь  выяснила, что нашъ бракъ  еще въ предположенiи… 

Смѣло  такъ въ глаза мнѣ смотритъ и руками  въ карманахъ играетъ.  

- Значитъ, - говорю, - обманули вы ее, господинъ хорошiй? Значитъ,  выходите вы прохвостъ? 

- Пожалуйста, безъ крѣпкихъ словъ! Никого я не обманывалъ, а нашъ бракъ  пока невозможенъ. И прошу не мѣшаться  въ семейную  жизнь! 

Хлопнулъ  дверью передъ  носомъ и въ кабинетъ укрылся. А? Семейная жизнь!.. Тогда я за нимъ. 

- Я, - говорю, - завтра же  въ вашу контору  явлюсь и васъ  аттестую со всѣхъ сторонъ!  

- А-а!.. Такъ вы шантажъ хочете устроить? Пожалуйста! Но только  это для васъ будетъ очень неудобно… Я-то останусь, потому  что меня цѣнятъ, а для  вашей дочери… 

Но тутъ Наташа сзади  ему ротъ зажала и плачетъ: 

- Не надо, оставь… Не разстраивайся… - а сама  мнѣ глазами.  

А онъ, подлецъ, вывернулъ голову и рѣзко такъ:  

- Оставьте  мою квартиру! Я не желаю  слушать отъ всякаго… 

И опять  она ему ротъ зажала. 

- Мнѣ ужъ сейчасъ этотъ ребенокъ вашъ больше  ста рублей стоитъ!..  Я кассиршѣ за Наташу плачу… 

А та-то, мямля, по головѣ его гладитъ, ротъ  кривитъ и мнѣ глазами мигаетъ. И упрашиваетъ: 

- Виличка, успокойся… не волнуйся…  

Я бы его успокоилъ, подлеца!.. Вотъ Наташа… Что сталось? Ни самолюбiя, ничего… А какая была  настойчивая!..  

Родила она въ прiютѣ  дѣвочку. И взялъ я ее къ себѣ. Внучка… Все-таки внучка… Юлька… Сытенькая такая, крѣпкая. Корзинку изъ-подъ бѣлья ей усроилъ и хозяйскую дѣвчонку  нанялъ за два  рубля ходить  за ней и молоко грѣть. Вотъ у меня и сталъ  свѣтъ  въ комнаткѣ. 

Придешь съ бала, а она тутъ, кряхтитъ  въ корзинкѣ. Ночью проснешься - почмокиваетъ. Какъ жизнь  опять у меня началась. И Наташа чаще прибѣгать стала. Посидитъ, повертитъ ее, поморгаетъ и къ нему.  

И счастье мнѣ Юлька принесла. Сижу я съ ней какъ-то, бородой ее щекочу, и заявляется  вдругъ ко мнѣ Икорнкинъ. Вотъ вѣдь  ловкiй  парень! Бунтовалъ въ ресторанѣ и требованiя предъявлялъ, а не погибъ. И говоритъ торжественно: 

- Яковъ Софронычъ! Долженъ объявить  вамъ  порученiе… Идите опять къ намъ, въ нашу дружную  семью! 

И руку за бортъ. Что такое?  

- Сейчасъ же можете итти!    

Возрадовался я и вспомнилъ про заботу Игнатiя  Елисеича. 

- Нѣтъ, тутъ метродотель не при чемъ… Мы ходатайствовали черезъ общество передъ Штроссомъ… Теперь у насъ  влiянiе… 

Такъ онъ  меня поразилъ. Помнили меня!

- Да вѣдь  вы нашъ членъ… А у насъ  всѣ члены на учетѣ…  

А я и про общество-то забылъ. Вотъ тебѣ и Икоркинъ! А такъ  маленькiй  и невидный былъ, но очень  горячъ.

- Вотъ видите, что такое  наше общество! Вы теперь  не одни… А это у ваъс что же? 

И показываетъ на внучку. А я ужъ во фракъ облекался. 

- А вну чка, говорю. - Юлька при мнѣ… 

Пальцемъ ее по подбородочку пощекоталъ. 

- Здорово сосетъ… Можетъ, счастливѣй  насъ съ вами будетъ… 

Растрогалъ онъ меня. 

- Очень, - говорю, - вы меня  утѣшили… 

А онъ такъ серьезно: 

- Это  не мы, а общественное дѣло. Мы - люди, а собранiе людей - общество! 

Очень умный человѣкъ. 

А тутъ вскорости и приходитъ  ко мнѣ Наташаю Посидѣла, поиграла съ Юлькой, и что-то тревожная. 

- Что ты, - говорю, - кислая какая? 

А она и говоритъ: 

- Папаша… что я хочу  вамъ сказать… - и замялась. 

- Что? - и, вижу, слезы  у ней. 

- Видите… онъ меня просилъ… Только не подумайте… у него критическое  положенiе… по векселю  надо платить… Нѣтъ ли у васъ  пятисотъ рублей?  

Поразила она меня.  

- Онъ давно  меня посылалъ… Все говорилъ, что у васъ  деньги есть… Ему только на два мѣсяца… 

Такъ меня взяло. 

- Вотъ какъ! Онъ тебя  такъ обошелъ да еще до моихъ грошей добирается! 

А она мнѣ:   

- Я знаю, знаю… - и забилась, упала на постель. - Не могу я… не могу больше… не могу!.. Измучилась я… Онъ меня вторую  недѣлю посылаетъ къ вамъ… 

Сжала кулачки и себя  въ голову, въ голову. 

- Вѣдь его прогоняютъ вонъ… Онъ тамъ  растрату  произвелъ… 

И тутъ она все мнѣ открыла. А этотъ, оказывается, ужъ новую себѣ завелъ. Тоже на мѣсто опредѣлилъ. И моя Наташа терпѣла… Два мѣсяца терпѣла. Она родами мучилась, а онъ… 

- Онъ мнѣ не велѣлъ  безъ денегъ приходить… 

- А-а, такъ? Хорошо. Ты, - говорю, - больше къ нему не пойдешь! А если что, такъ онъ у меня  съ лѣстницы кубаремъ  полетитъ отсюда!.. 

Мерзавецъ! Какъ отрѣзалъ я и Наташу  въ руки взялъ. Всей воли  ее рѣшилъ. И самъ пошелъ въ  правленiе ихнее и имѣлъ  разговоръ по совѣсти  съ нѣмцемъ. 

- Мы, - говоритъ, - его ужъ отпустили безъ суда. Онъ намъ на пять тысячъ растратилъ. А ваша дочь можетъ служить. 

Ну, и служитъ, щелкаетъ печаткой въ клѣткѣ. Исхудала, робкая стала. Внутри-то у ней, знаю я, внутри-то… Можетъ и развлекется, еще цѣлая  жизнь  впереди… 

А у меня ни впереди, ни сзади. Можно сказать, одинъ только  результатъ остался, проникновенiе  наскрозь. Да кости  ноютъ. Да вотъ тутъ, иной  разъ, подымется, закипитъ… такъ бы вотъ на все и плюнулъ!

Ну, опять служу въ теплѣ и свѣтѣ, въ залахъ съ зеркалами стою и еще могу  шмыгать и потрафлять. А не моги я потрафлять -пожалуйте, скажутъ,  господинъ Скороходовъ, на воздухъ, на электрическiе огни… Прогуляться для хорошаго моцiону… Вотъ то-то и есть. Маленько сдавать сталъ, замѣтно мнѣ, а виду не показываю.  

И вотъ сегодня воскресенье, а надо скорѣй бѣжать въ ресторанъ, потому сегодня у насъ  очень большое торжество. Юбилей господину Карасеву будетъ. Сто лѣтъ его фабрикамъ! Будутъ подношенiя отъ  всякихъ обществъ и отъ театровъ, потому что  очень  уважаемый. Обѣдъ въ  семь часовъ  необыкновенный на четыреста  персонъ въ трехъ залахъ. По двадцать пять рублей съ персоны! Цвѣтовъ  выписано, растенiй, прямо садъ въ ресторанѣ. Спецiальная посуда на заказъ,  золотые знаки на память. Вотъ-съ!... А потомъ скоро у насъ и свадьба ихняя.  

Та-то, маленькая-то,  укатила отъ него за-границу, въ виду обиды по случаю отказа  его отъ свадьбы, тоже съ миллiонеромъ, но господинъ Карасевъ  не могъ этого допустить, взялъ экстренный поѣздъ и нагналъ ихъ со страшной скоростью. Силой привезъ. А тотъ-то не могъ рискнуть на свадьбу, потому что недавно только женился. И потомъ  ему никакъ нельзя тягаться: у него пять миллiоновъ, а у господина Карасева двадцать! Зацѣпила-таки, хоть и вся-то въ  пять фунтовъ. 

Будетъ работка… Глаза вотъ слезиться стали, безсонница у меня… Ну. а въ залахъ-то я ничего, въ норму, и никакого вида не показываю. Вчера вотъ  на этомъ… какъ его… порожекъ у насъ къ кабинетамъ есть, такъ за  коврикъ  зацѣпился и колѣнкой объ косякъ, а виду не  подалъ. Такъ это маленько вприпрыжку сталъ, а ничего… Что подѣлаешь! Намедни вотъ  прохвостъ этотъ, котораго отъ Брутъ и Брота выгнали, съ компанiей за мой столъ сѣлъ - ничего, служилъ. На, смотри! Все одно. У меня результатъ свой есть, внутри… Всему цѣну знаю. Ему ли, другому ли… Антрекотъ? - Пожалуйте. Въ проходы? Пожалуйте,  по лѣсенкѣ  внизъ, направо. Въ нуликъ-съ вамъ? Налѣво, за уголокъ-съ. А ужъ мое при мнѣ-съ. Какое мое разсужденiе – это ужъ я знаю-съ. Вотъ вамъ ресторанъ и чистыя салфетки и зеркала-съ… Кушайте-съ  и глядите-съ… А мое такъ при мнѣ и остается, тутъ-съ. Только Колюшкѣ когда… сообщишь  изъ себя… Да-съ… А впрочемъ я ничего… 

А ужъ какъ пущено теперь у насъ! Заново все и подъ  мраморъ съ золотомъ. И обращено вниманiе на музыку. Хоть тотъ же румынскiй играетъ, и господинъ  Капулади, но въ увеличенномъ размѣрѣ - полный комплектъ  сорокъ пять человѣкъ! И кабинеты заново, очень роскошно. Ковры освѣжили и портьеры. Освѣщенiе  по салонамъ въ тонъ для разныхъ вкусовъ. И проходы тоже… Увеличивается наклонность къ этому  занятiю… 

Много новыхъ гостей объявилось, ну и старые  не забываютъ. И которые, бывало, очень рѣзко  обсуждали, тоже ѣздятъ, ничего. Только, конечно, теперь  все очень строго и воспрещено разсуждать  нащотъ чего - ни-ни! Но чествуютъ, конечно, за юбилеи тамъ и промежду собой все-таки говорятъ нащотъ… вообще… Собственно, вреда никакого нѣтъ… Стоишь и слушаешь. Такъ это скворчитъ въ ухѣ: зу-зу-зу… зу-зу-зу… Одинъ пустой разговоръ…