I.
– Здорово набираетъ… Мѣрочку-то накрыла…
– Въ силу пошла… Вершка два, гляди, и…
– Къ утру, гляди, тронетъ…
– Не спать, значитъ. Та-акъ…
– И не поспишь… Люди въ церкву идутъ.
– Въ церкву-то и я бы пошелъ…
– У тебя ноги для церквы не годятся… Лаковы сапоги заведи…
– Гы-гы-гы…
– Чего ржешь-то! Гы-гы-гы! Ка-лу-га!...
Горитъ костеръ, Языки пламени выхватываютъ изъ темноты то рыжую бороду Прокла, то безусое, круглое, какъ яблоко, молодое лицо Васьки, то сморщенное, съ козлиной бородкой, – старшаго Ипатыча. Далеко во тьмѣ – огоньки. Тамъ, за рѣкой, городъ на горѣ.
На вязкомъ глинистомъ берегу сидитъ водная артель. Дней пять какъ пришла она разводитъ мостъ и устанавливаетъ переправу. Теперь сидитъ и ждетъ срока. Рѣка вотъ-вотъ дойдетъ до своей мѣрки и пойдетъ, пойдетъ…
Костеръ отдуваетъ въ бокъ, и теперь видны рваные сапоги пятками къ огню, съ комьями глины, и драную мѣховую шапку на чьей-то грѣющейся головѣ.
– Шапка горитъ! Рябой!!
Голова вскидывается, и въ огонь смотритъ рябое лицо.
– Гы-гы-гы.. – грохочетъ Васька.
– Мордой вотъ ткнуть… сусликъ!
Голова укладывается подъ хохотъ, но сейчасъ же опять поворачивается къ окну.
– Сонъ я видалъ… Лопатычъ, будто, къ обѣдни идетъ…
– Гы-гы-гы…
– Я са-амъ сонъ видалъ, – говоритъ Ипатычъ. – Вся у тебя морда чи-истая, какъ рѣшето…
Артель знаетъ, что старшой все сулился пойти въ городъ къ утрени. Заморозки, было, взялись, и рѣка на убыль ударилась – значитъ, на третiй день жди навалу. А тутъ вдругъ какъ насмѣхъ: хватило дождемъ и пошло. Теперь не у йдешь. Вонъ ужъ и къ кустамъ добирается, до свой мѣрки. А имъ что! Зубы только почесать.
Изъ темноты тянетъ глухимъ расплывающимся хрустомъ. Слушаютъ. Опять ничего. Бурлыкаетъ въ берегахъ подъ лозинками.
– Позываетъ… Ну-ка, на мостъ пройдемъ…
Надоѣло всѣмъ въ десятый разъ слушать, что будетъ вбивать въ голову Ипатычъ. Не первый ужъ годъ-то канителится. Лѣниво подымаются и тонутъ въ чернотѣ. Отблескъ костра играетъ на заткнутыхъ за кушаками топорахъ. Чмокаютъ по грязи. Кто-то упалъ и скребется по ледяной корочкѣ. Стучатъ шаги по настилкѣ моста.
– Слышь, ребятя! Свое мѣсто знай! – наказываетъ строго Ипатычъ. – Василья съ Прокломъ къ тому берегу, и Степанъ еще… Концовъ не спущай! Концы у меня помни! Какъ его развернетъ къ берегу, сигай на шестахъ, концы береги, прикручай! Я съ Рябымъ съ этого боку разверну…
Говоритъ и видитъ, какъ все будетъ. Мостъ разломитъ съ середки, и мостовины потянутъ къ берегамъм, а въ проходъ ударитъ напоромъ верховой ледъ.
– Икоря въ разъ руби! Дружка въ дружку топоры… Помни! Какъ не въ разъ – закорежитъ. Концовъ не счпущай! Пуще глазу береги!
Опять у костра выплачиваютъ фигуры. Сидятъ и слушаютъ. Позади, на дамбѣ, чмокаютъ копыта и погромыхиваетъ. Изъ черноты идетъ голосъ:
– Можна-а? Стои-итъ?
– Ѣзжай!
Теперь мостъ во власти Ипатыча.
– А-ахъ, водочки бы я сейчасъ выпилъ… – вздыхаетъ Рябой.
– А я бы те поднесъ! – отзывается старшой. Крякаетъ.
Всѣ думаютъ о четвертной бутыли, которая теперь лежитъ въ землянкѣ, бережно укутанная въ солому. Еще съ вечера Васька сходилъ въ городъ и принесъ ее, пять фунтовъ рубца и ведерко огурцовъ для праздника. А за разводку отъ подрядчика будетъ особо.
Живутъ въ промозглой землянкѣ, потому что въ мостовую избу не пускаетъ сторожъ, а другого жилья не имѣется.
Что-то мягко попискиваетъ, и изъ темноты выходитъ человѣкъ. Н анемъ резиновыя калоши, въ одной рукѣ зонтикъ, въ другой бѣлый узелокъ. Все блеститъ: крутой дипломатъ, картузъ, до жару начищенные сапоги.
– Какъ нащотъ рѣки, братцы? Въ какомъ положенiи?
Ипатычъ смотритъ на калоши, тронутыя алымъ глянцемъ костра, и говоритъ въ огонь:
– Тамъ разговѣешься…
Мотаетъ головой на тотъ берегъ. Коситъ на узелокъ и зонтикъ.
– Почему такъ? Развѣ ужъ моментъ?..
– У ей спросись.
– Гы-гы-гы…
– Ок-казiя… Значитъ, безысходно? А переправу какъ, къ утру-то установите? Должны установить…
– Ее спросись. Съ лѣсопилки, что ль?
– Конторщикъ я… за управляющаго…
Конторщикъ тычетъ зонтомъ въ головешку и приподымаетъ узелокъ.
– Хозяинъ вотъ послалъ святить… Водянка у него. Хучь плыви, говоритъ, а доставь мнѣ освященiе…
– И поплывешь. Такое ваше дѣло. Дерьмо въ ротъ сунутъ – слопаешь.
– А ты, милашъ, плесни-ка на ее изъ рѣки, вотъ те и освященiе будетъ, – говоритъ Рябой. – А то мы поберегемъ…
– Гы-гы-гы…
Тише и тише попискиваютъ въ темнотѣ калоши. Крикъ вспугиваетъ тишину.
– На калошкахъ поѣхалъ… Эй, сдержива-ай!
Вх городѣ, на томъ берегу, бьютъ часы. Десять. Небо въ звѣздахъ.
Изъ темноты рождается тонкiй бабiй голосъ. Неслышно подобралась она и уже около костра. Красная, какъ кровь, юбка точно охвачена пламенемъ. И голова тоже горитъ въ аломъ платкѣ.
– Родимые, пройтить-то можно? Сказывали, рѣка-то тронулась… Ай нѣтъ?
Какъ видѣнiе наступило. Всѣ смотрятъ на бабу. Лицо у ней молодое, свѣжее. И оно горитъ, точно выкрашенное для праздника.
– Красное яичко заявилось… Садись къ намъ, – говоритъ рябой, подмигивая на ноги. – Чего зря полсапожки-то грязнить, пра… Просушимъ.
У бабы обѣ руки заняты. Въ одной новыя калошки, въ другой узелокъ въ кумачевомъ платкѣ. Вся праздничная.
– Итить можешь, – строго говоритъ старшой. – Оттудова поплывешь…
– Да чтой-то? А, сказывали, можно… Раньше трехъ денъ не пройдетъ…
– Ей по проволокѣ дошло…
– Сказывали – по губамъ мазали, а какъ поднесли – мимо пронесли…
– Гы-гы-гы…
– Тьфу! Языкъ-то обмой!
– Подари мочалочку!..
Яркiй смѣхъ вспугиваетъ костеръ. Вѣтеръ несетъ смѣхъ въ клубахъ дыма и искръ, вздуваетъ красную юбку и, кажется, вотъ-вотъ подхватитъ алую бабу и унесетъ въ темноту. Да ея ужъ и нѣтъ. Постукиваетъ на мосту полсапожками, отряхая ноги отъ грязи. Смотрятъ туда. Видѣнiе пропало.
– Лѣсникова баба… Да Дунька-то! Степанъ! а, Степанъ! Чего рыло-то спряталъ, аль не призналъ?
Степанъ лежитъ ногами къ огню и молчитъ. Глядитъ въ черноту, куда ушла баба. Его толкаютъ въ бока, но ему не до разговоровъ: такъ болятъ зубы, что выворачиваетъ глаза. И потомъ совсѣмъ разладились сапоги и оборвался весь – людей стыдно.
– Что зря трепаться-то… Нашли время! – строго говоритъ старшой. – Василiй, мѣрочку огляди.
Гуще тянутъ шорохи отъ рѣки. Тонко поскрипываетъ что-то въ темнотѣ, какъ стонетъ порой. Должно быть давитъ на мостовины прибылой водою. Выпираетъ надонный ледъ. Отъ костра видно, какъ подрагиваютъ вершинки лозинъ, облитыя алыми отсвѣтами: вода доходитъ.
– Дюжей забираетъ! приступочка-то ужъ нѣ-этъ! Во, какъ я!
Васька оглядываетъ мокрые сапоги, выворачивая ноги. Стягиваетъ поочередно и выливаетъ воду въ огонь. Шипитъ въ кострѣ, но никто ни слова. Не то спать хочется, не то раздумье напало. Ждутъ.
Степана трясетъ такъ, что зубы выстукиваютъ. Третьяго дня въ баню сходилъ, а потомъ цѣлый день мостъ обкалывали ото льда, по поясъ измокъ. И вѣтеръ-то пошелъ вскрышной, ѣдкiй. Зубы принялись болѣть такъ, что только ледышками и отпуститъ: сунетъ въ ротъ да какъ сахаръ и разгрызетъ. Керосиномъ пробовалъ – только языкъ ободрало. Тьфу!
Къ ночи боль сильнѣй. Степанъ давитъ кулаками на скулы, бьетъ и сонно прислушивается къ боли. Зеленые круги ходятъ передъ нимъ въ темнотѣ, и мигаютъ искры.
Ипатычъ думаетъ свое: у него въ головѣ мостъ, за который онъ отвѣчаетъ передъ Максимъ Прохоровымъ, подрядчикомъ. Такая бумаганаписана, что обязательно надо все сдать въ исправности до послѣдней веревки. Хоть восьмой годъ работаетъ артель по разводкѣ, но такой ужъ у Максима Прохорыча порядокъ, что бы неустойку ни подъ какимъ видомъ не прощать. А неустойка какъ разъ половина всего подряда – семьдесятъ рублей. А работы съ мѣсяцъ, пока рѣка ляжетъ. И другое еще у Ипатыча въ головѣ – смутныя думы, которыя имѣютъ отношенiе къ празднику. Послать надо было обязательно въ деревню, а подрядчикъ раньше разводки не даетъ по условiю. А рѣка какъ разъ и подгадала. И еще много всего въ старой головѣ. Всю-то жизнь по мокрымъ берегамъ, по чужимъ берегамъ…
И Рябой не спитъ, и къ нему думы подобрались. Э, ну ихъ! Цикнетъ черезъ зубы въ костеръ, встряхнется, а онѣ опять лѣзутъ въ тишинѣ, изъ темноты высматриваютъ. Хоть бы взламывало скорѣй, зашумѣло…
И Проклъ думаетъ, хоть и совсѣмъ дурашливый, несуразный человѣкъ. Жженый прозвищемъ. Красныя пятна у него на лицѣ. Пятый годъ ходитъ съ артелью, а никто и не знаетъ, что онъ за человѣкъ. Такъ, изъ-подъ Алексина. Самъ присталъ какь-то подъ Муромомъ, по свайному дѣлу хорошъ и на ноги крѣпокъ – въ ледяной водѣ сутки стоять можетъ. А на разговоръ совсѣмъ плохъ. Только суслитъ.
Жженый сидитъ, какъ вегда, мрачный, хоть бы солнце во всю свѣтило. Сидитъ и обламываетъ желтые ногти да носомъ пошмыгиваетъ. Точно обидѣли его крѣпко, или навалилась большая дума и задавила. Пламя костра рѣзко ставитъ пятна ожоговъ, и они лоснятся, какъ свѣжiя сургучныя печати. Поставилъ ихъ кто-то ему и положилъ отмѣтины на всю жизнь.
И костеръ приникъ – не рвутся языки, точно и въ нихъ томленье. А шорохъ идетъ и идетъ, бурлюкаетъ въ чернотѣ.
…аф-аф-афф…
Наростаетъ порывистое дыханье. Смотрятъ – собака. Видна только черная голова и два огонька въ зрачкахъ – маленькiе костры. Голова двигается, должно быть собака виляетъ хвостомъ, а подойти боится: вчер а* Васька швырнулъ въ нее уголькомъ. Хрустятъ по ледяному кружеву лѣнивые шаги –
НЕТ ОКОНЧАНИЯ – 274 СТР.