Под горами

ПОДЪ ГОРАМИ.

_______

 

I.

 

Горы еще дремали въ туманѣ, а на сѣрыхъ уступахъ уже сидѣли орлы, недвижные, какъ куски  камня, и ждали солнца. Оно скоро покажется. Свѣтлѣетъ  по востоку, ширится и краснѣетъ. Брызжетъ  алымъ огнемъ, плыветъ  золотымъ потокомъ по взгорьямъ, вливаетъ  въ лѣсныя чащи.  

Дрогнули и поднялись орлы. Козы выбѣжали  къ утесамъ, нюхая золотой воздухъ. Олень уходилъ въ чащу съ тяжелымъ трескомъ. Жаркимъ стукомъ застучали цикады.  

Тонкiй и длинный, какъ зовъ далекой серебряной трубы, вытянулся подъ небомъ крикъ, вздрагивающiй и печальный… 

Это Ганѣмъ встрѣчалъ солнце.  

Какъ стрѣлка  часовъ, двигался онъ  по каменному помосту, надъ вершинами старыхъ орѣховъ, и звалъ, играя молодымъ горломъ:  

– Ал-ла-а-а-а… ил-ла-а-а… ил-ал-ла-ааа…      

Слушали  горы. И виноградники, и сады, и бѣлыя  ленты дорогъ, и кровли. Слушали.  

– Ре-сюл-ла-а-а-ааа…  

Срипитъ старая мажара Керимэ, ползетъ въ горы за буковыми дровами.  

– Аго-ой! Кричи, кричи… весело!.. А-гой!.. 

И лопоухiй буйволы  мѣряютъ бѣлую пыль дороги, роняя слюну.   

Чокаютъ бодрымъ топотомъ  кони къ горамъ. Свѣжiй  молодой голосокъ звонко смѣется и дразнитъ:  

– Ля-ля-ля-ля-ля-ааааа!.. 

И перебой копытъ, и свистъ хлыста, и смѣхъ… 

А вотъ уже и старый Мустафа, корявый и  хмурый, какъ  придорожная маслина, выбирается изъ своей мазанки и усаживается, скрестивъ ноги, на земляной кровлѣ. Кланяется къ востоку, прикладывая пальцы къ ушамъ, и поблескиваетъ  на его спинѣ затертый халатъ. 

Ярче играетъ  звонкiй голосъ Ганэма и теперь кричитъ  не горамъ и не городу. 

Не голубокрылая сойка прыгаетъ  въ виноградникѣ, – это маленькая Нургэтъ стукнула калиткой и прыжками пробирается  съ оловяннымъ  кувшиномъ къ фонтану. Засматриваетъ  на минаретъ и спотыкается о камни. А можетъ быть, разглядываетъ  совку, что уже давно  убралась  въ дупло орѣшника.  

„Гляди подъ ноги!“ – хотѣлъ бы крикнуть Мустафа, но еще  не окончена молитва. – „Вотъ, дѣвчонка“… 

И опять  спотыкается Нургэтъ и гремитъ  кувшиномъ  о стѣнку. 

А вотъ и еще  выбираются  на крыши и покачиваются подъ солнцемъ. Оно уже  выбралось изъ-за высокой дачи съ серебрянымъ шпилемъ и пригрѣваетъ.  И море начинаетъ  слѣпить, синее, съ бѣлой, играющей по берегамъ полоской.  

– Ил-ал-ла-а-а… – звонко выкрикиваетъ  Ганэмъ, складывая у  висковъ ладони, а глазами слѣдитъ за нургэтъ. И хочется крикнуть: 

– Нур-гэ-этъ!  

Нельзя: надо  еще сдѣлать кругъ. Мулла, хаджи-Юсуфъ, возится въ саду, не то молится подъ платаномъ, не то подвязываетъ розовые кусты. Этотъ старый хитрецъ! Онъ и во снѣ скажетъ, сколько разъ прокричали съ минарета. 

И Гамэнъ еще и еще кричалъ  городу и горамъ, и садамъ, и морю, и отдѣльно  кричалъ Нургэтъ. Слѣдилъ, какъ  она подбираетъ голубую рубаху,  чтобы не замочить у воды, сбрасываетъ чувяки и полощетъ ноги подъ струйкой.  

Теперь довольно. И радуясь  яркому утру, и себѣ, и маленькимъ ножкамъ  Нургэтъ, Ганэмъ свѣшивается за парапетъ и весело  кричитъ старому Мустафѣ:   

– Селамъ-алейкумъ, Мустафа! Да обрадуетъ  тебя Аллахъ!  

Мустафа  щуритъ глаза  и всматривается. 

– Алейкумъ-селамъ… – уныло, какъ всегда, отвѣчаетъ онъ и принимается  скручивать папироску. 

…Ишь, хитрый хорекъ… 

– Черешни поспѣли… Ну, и не носилъ. Черешни!.. А тебѣ что?  

Ганэмъ знаетъ, что Нургэтъ еще не  собирала черешни,  но такъ хорошо поговорить утромъ и слушать, какъ переливаются внизу, въ саду муллы, арыки.  

Не совсѣмъ-то непрiятно и Мустафѣ. Этотъ тонкiй, вертлявый щенокъ, голосистый, какъ  вешнiй жаворонокъ, хоть и мальчишка еще, – что ему? и двадцати зимъ нѣтъ, – но съ нимъ  иной разъ стоитъ поговорить. Дальше горъ не ходилъ, а можетъ такое  разсказать, что и во снѣ не приснится. Вонъ старый хаджи-Абдулъ гдѣ только не былъ! И въ  Трапезонтѣ, и въ Стамбулѣ, и три раза въ Мекку ходилъ, и три чалмы  у него на головѣ, а разсказать такъ складно не можетъ. А этотъ, какъ скалапендра хвостомъ, такъ и повертываетъ языкомъ. Другой и пальцами  такъ не можетъ. Какъ кукурузу сыплетъ. Далъ Аллахъ, задался у Ибрагима сынокъ! У такого-то плута! 

И про гору Арафатъ знаетъ, и про Ходжаръ-ливатъ знаетъ, что въ серебро обложенъ, и про мечъ пророка знаетъ. Чего онъ только не знаетъ! И на стѣнкѣ, у фонтана, всѣ крючки можетъ разобрать. А ужъ тамъ  такая паутинка, что самъ мулла-то  еще разберетъ ли. 

– Давно пора собирать, воробьи клюютъ…  

– А-а-а-а… У тебя не клюютъ.  

У насъ  ужъ начали собирать. Правда, говорилъ  Джаффаръ въ кофейнѣ, въ Мекку собираешься?   

– Языкъ не камень – лежитъ да говоритъ. А тебѣ что? Поѣдешь-поѣдешь… Ты, что ли, мнѣ денегъ дашь?    

Мустафа щурился и медленно  выпускалъ голубой дымокъ, поглядывая на горы.  

Кому какое дѣло, поѣдетъ или не поѣдетъ онъ въ Мекку? А этотъ чего? 

– Когда ѣдешь-то? 

– А вотъ какъ у тебя уши на  лбу выростутъ. И языкъ же у тебя!  

Мулла въ саду ушелъ къ самому краю, оглядываетъ персиковыя деревья и отсчитываетъ  на пальцахъ. 

– Мустафа… 

– А-а-а?  

– Денегъ, говоришь, нѣтъ? А я вотъ что тебѣ скажу… 

– Ну, скажи. 

– Когда въ садахъ спѣютъ  персики, и виноградъ наливается въ виноградникахъ, развѣ хозяинъ  не знаетъ, что ему всякiй  дастъ денегъ…

Мустафа  прищурилъ глазъ и склонилъ голову на бокъ, какъ  сойка.  

– Ге-ге… виноградъ… Языкъ-то у тебя, какъ пыль: сдуло – опять сѣла. Только у меня виногадника нѣтъ, и персикъ не уродился. А ты вотъ что скажи… Ибрагимъ-то  еще коня купилъ? 

– Двухъ купилъ. Теперь, какъ отпустилъ мулла, и я буду съ господами ѣздить.  

– Це-це-це… дву-ухъ! Слово знаетъ Ибрагимъ, счастье манитъ. Хорошую  ему Аллахъ птицу на шею привязалъ.  

– Съѣздишь въ Мекку, и тебѣ счастье будетъ… 

– Судьба  знаетъ. 

Ганэмъ поглядѣлъ къ фонтану, гдѣ еще мелькало голубое пятно, и скрылся по винтовой лѣстницѣ минарета.  

– Ви-но-градъ… – самъ съ собой  разсуждалъ  Мустафа. Саранча… Во дворъ глядишь, да кого видишь-то… Ви-но-градъ!..  

Курилъ и прикидывалъ, сколько всего накопилось за нимъ долгу у Ибрагима, и какъ бы  поскорѣй дать Нургэтъ сшить новые штаны, чтобы ходить съ черешнями по дачамъ въ приличномъ видѣ.  

    

II.  

 

Нургэтъ вымыла ноги  и полоскала кувшинъ, любуясь, какъ тонкой струйкой льется  вода и разбивается  въ мелкiе сверкающiя брызги. Хорошо въ холодкѣ, у воды. Ломоносъ по утрамъ такъ густо пахнетъ, и фонтанъ такъ  сонно журчитъ тихую пѣсенку. А вода свѣтлая, свѣтлая… Она бѣжитъ изъ земли, изъ самой глубины, гдѣ груды  голубой бирюзы и яркихъ  сапфировъ, и  оттого  такая свѣтлая и играющая, какъ молодые глаза. А если закрыть глаза и прислушаться, можно понять, о чемъ разсказываютъ струйки…  

… Бу-урль-лю-лю-лю… бу-урль-лю-лю…  

Время идетъ, отецъ скоро кликнетъ, а Ганэмъ  все еще разговариваетъ.  

Снова и снова Нургэтъ наполняла кувшинъ. Вода брызгала  на чувяки, и надо было ихъ  вытереть, чтобы не пристала пыль. Маленькая лягушечка, сочная и зеленая, какъ молодая травка, выглядывала изъ щели, и было забавно топать на нее и пугать. Шустрая ящерка принималась рѣзко кричать  гдѣ-то близко – гек-гек… – словно дразнила.  

А Ганэмъ  все еще разговариваетъ. 

Она снова  сняла чувяки и, вытянувъ ногу, смотрѣла, какъ вода играетъ и струится по пальцамъ, и кончики ихъ становятся розовыми, какъ кораллы. 

– У-ухъ! 

– Ахъ! Испугалъ… 

– Ну, чего ты тутъ возишься… Давай  наберу. 

Ганэмъ поднялъ кувшинъ. 

– Оболью! 

Она отскочила и смѣялась, а онъ билъ по струямъ ладонью и брызгалъ, стараясь попасть  въ разгорѣвшееся лицо.  

– Ну, оставь… Смотри, Ганэмъ, какая лягушечка… Да во-отъ… 

Они оба смотрѣли на лягушечку, точно видѣли ее въ первый  разъ. 

– Ну, давай же кувшинъ… Мустафа кликнетъ… 

– Возьми!..  

Онъ протягивалъ и не давалъ, а она  старалась тонять. Прыгали тонкiя косы по плечамъ, сверкали  глаза, въ смѣхѣ играли  зубы. И ей, и ему всегда  нравилась эта игра у воды.  

– Ты каждое утро  растешь, какъ травка… 

Нургэтъ  поглядѣла на свои ноги и усмѣхнулась…  

– Отдай кувшинъ! 

Но онъ не давалъ, заглядывая въ черные, лучистые глаза. Ихъ руки сплелись, а кувшинъ  бился и  плескался на ноги.  

– Ну, я долью. Не сердись.  

Онъ вытянулся и  ловилъ выбѣгающую изъ  плиты струйку. Нургэтъ смотрѣла. 

– Прочти еще, что здѣсь… Забыла я… – сказала  она, показывая на плиту фонтана – „Бѣжитъ вода изъ земли“…  

– И такъ видишь… Откуда же ей бѣжать?  

– Прочти… Тутъ такъ хорошо… 

– Поцѣлуй!  

Она вспыхнула и закрыла лицо  рукой.

– ПОцѣлуй! 

Онъ подошелъ вплотную и смотрѣлъ въ глаза. Ихъ взгляды встрѣтились и сказали. 

– Прочти…

Онъ потянулся къ ней, но она отбѣжала  и оглянулась. Смотрѣла на него, свѣжая и смѣющаяся, облитая солнцемъ.  

– Глупая ты! Когда  пойдешь въ садъ? Черешни поспѣли… 

– Мустафа говорилъ – сегодня… 

– А-а-а… Ну, слушай. 

Онъ сдѣлалъ вдумчивое лицо и пѣвуче прочелъ  арабскую надпись: 

„Свѣтлая, какъ хрусталь въ горахъ, выбѣгаетъ вода, даръ земли. Слава Аллаху! Пей, путникъ, и да будутъ мысли  твои чисты, какъ эта прозрачная вода“! 

– Пусти… Ганэмъ… 

Она выскользнула изъ-подъ его руки и оправила выбившiеся волосы. 

– Сильная ты! Какъ паутинка, а сильная… 

– Нургэ-этъ! – звалъ голосъ Мустафы.  

Нургэтъ схватила кувшинъ. 

– Постой!.. погоди!.. Жучокъ на тебѣ… 

Она остановилась, смирная, позволяя снять жучка съ шеи.  

Тяжелые  шаги ерзали близко-близко, точно тащили по дорожкѣ хворостъ. Съ горки спускалась  съ большимъ кувшиномъ старуха. 

– Стыда нѣтъ!.. Какъ кошки на зарѣ… Скажу Мустафѣ!  

Ганэмъ отбѣжалъ за уголъ, къ мечети, и притаился за стѣнкой.  

– А съ мечети кричишь! Стыда нѣтъ! Поганцы вы… Люди видятъ, – ворчала старуха, обмывая желтыя, жилистыя ноги. – Смотри ты! а?!.

Зардѣвшаяся и смущенная, какъ осыпанная росой яркая роза, стояла Нургэтъ, опустивъ рѣсницы. 

– Кувшинъ у меня упалъ, а онъ шелъ… 

– Шелъ… Вонъ Аминка-то родила такъ, по садамъ бѣгала  съ Османомъ. Стала, какъ дырявый кувшинъ…  

– Я, Маймуна, ничего… 

– А мнѣ что! Что ты будешь, бѣганая-то! Кто возьметъ? Трогать себя не давай до поры… Они какъ мухи на медъ, избаловались съ господами… Заставь теперь Османку-то  жениться! Ерзаетъ по кустамъ, скачетъ по горамъ…  

– Не беретъ Амину?

– И мулла уговаривалъ… Бѣдная, отца нѣтъ… А Османкѣ что! Какъ вихрь. А и женится, такъ прогонитъ… Такъ и говоритъ.  

– Нургэ-этъ! 

– Побѣгу я… 

Нургэтъ подхватила кувшинъ, вскинула  на плечо и, перегнувъ тонкiй станъ, быстро пошла въ горку.  

За угломъ, подъ сѣнью  цвѣтущаго  ломоноса, все еще стоялъ Ганэмъ, что-то разглядывая на рукѣ. Мѣтко пущенная галька  ударила его въ ногу. Поднялъ голову, услыхалъ  звонкiй смѣхъ. Нургэтъ  уже подходила къ  дому. Тряхнулъ головой, бросилъ жучка на кусты и пошелъ.  

Солнце уже выбралось изъ-за вершинъ старыхъ орѣховъ. Капли росы, сверкая, скатывались съ листьевъ и умирали въ пыли дорогъ. Уже собаки искали тѣни, и золотистыя мушки звенѣли подъ листьями. Знойная трескотня  цикадъ нагоняла  жаръ изъ долинъ, и много путаныхъ лентъ и слѣдовъ легло  на покойную за ночь, теперь взбитую пыль дорогъ.   

Медленно, какъ столѣтняя арба, поднималась въ гору Маймуна, пригибаясь подъ тяжелымъ кувшиномъ.  

– Эге! Кто кого тащитъ? – крикнулъ Мустафа съ крыши.  

– Молчи ужъ, старый… Скоро ли въ Мекку-то поѣдешь? 

– А вотъ какъ  помрешь… 

– Тьфу ты, старый шайтанъ!   

И опять мѣряла дорогу, и прыгали, и крутились за ней  смоченные водой комочки пыли.  

   

III. 

 

Уславъ дочь въ садъ собирать черешни, Мустафа спустился съ крыши и, пристоившись въ холодкѣ, на крылечкѣ, раздумывалъ, идти ли къ Ибрагиму просить денегъ. Онъ еще вчера рѣшилъ, что нужно идти, но сегодня утромъ ему показалось, что не достаточно хорошо подумалъ вчера, и надо снова обсудить все дѣло.   

Черешня поспѣваетъ, и сегодня  можно  собрать кое-что. Это хорошо. Но нехорошо, что совсѣмъ  расползались чувяки, а въ  кофейнѣ написали цѣлый столбикъ долгу. А ужъ если  не зайти иной разъ въ кофейню, такъ что же остается тогда? Въ кофейню надо отдать. Потомъ надо  взять кожи и отдать Нургэтъ, чтобы сшила двѣ пары чувякъ – себѣ и ему. Потомъ надо купить  на штаны. Такъ все запуталось, какъ умерла старая  Алимэ – нитки нѣтъ  въ домѣ, и соткать  некому. А штаны надо. Въ плохой одеждѣ совсѣмъ не пускаютъ  на богатыя дачи. Да что говорить! Въ плохой одеждѣ и на томъ свѣтѣ плохо, а въ рваныхъ чувякахъ и по лезвiю ножа не  пройдешь, что протянулъ Габраилъ  надъ чернымъ проваломъ. Ужъ такъ все устроено, что хорошему человѣку нужна  чистота. И самъ мулла говорилъ, что когда  тѣло чисто, и душа – какъ бѣлый голубь… 

Потомъ давно бы надо купить пары  двѣ овецъ и пустить въ отару  на яйлу. Вѣдь вотъ  какъ  нападетъ судьба на человѣка, не отмахнешь. И все такъ  пойдетъ, что либо камнемъ о кувшинъ, либо кувшиномъ о камень. Не повернешься. Шесть штукъ было, и всѣподохли.  У другихъ не дохнутъ! Вонъ у Ибрагима двѣ сотни, а не дохнутъ. А овецъ  нужно. Хоть брынзы пожуешь, кружечку язьмы  выпьешь… И душѣ весело. Да и мулла обижается. На тотъ годъ ничего  не давалъ въ праздникъ. Теперь ужъ заднюю половину  надо ему отдать… И какой  же праздникъ безъ барана! 

… А Ибрагимъ дастъ, дастъ, старый барсукъ, – раздумывалъ Мустафа, покуривая и  щурясь на солнце. – Ужъ говорилъ, что еще можетъ долго давать, и потомъ, какъ будетъ пятьдесятъ рублей, тогда плетень можно на десять  шаговъ перетащить, и потомъ еще брать. А тогда  что же останется? 

Мустафа зажмурился и представилъ себѣ  свой садъ. Старая  шелковица на углу, трещина въ оградѣ къ дорогѣ, растрепанный  плетень къ саду Ибрагима. Растрепали, когда два раза перетаскивали. Просторнѣе становилось  въ саду Ибрагима, совсѣмъ  тѣсно у Мустафы. Сосчиталъ Мустафа деревья.  

… Це-це-це… Восемь черешень  отойдетъ, да пятокъ персиковыхъ, да… Та-акъ… Останется четыре черешни да… Совсѣмъ ничего не останется… 

Мустафа  покачалъ головой. Поглядѣлъ на потрескавшiйся  каменный заборчикъ, на погнувшуюся мазанку старой Маймуны. Изъ-за  осыпающейся  ограды ея глядѣли розовыя гнѣзда мальвъ.  

…Валится все, какъ старый горшокъ… Аллахъ милостивый! Какъ  померла Алимэ, такъ  и пошло… Аслана задавило… Какъ зима придетъ, ноги – точно камень, всѣ кости и жилы выворачиваетъ…  Будь деньги, въ Мекку бы пошелъ. Тогда бы Аллахъ все покрылъ милостiю. Правда говоритъ мулла: кто  входитъ за священную ограду, отъ всякой напасти  защиту получаетъ. Правда… Планъ  бы  у кладбища продать, да  Ибрагимъ цѣны не даетъ. Вонъ отецъ его былъ  въ Меккѣ, и теперь у него три сада,  шесть коней, четыре пары буйволовъ, да двѣ сотни овецъ, да… И не сочтешь… 

Тутъ Мустафа вспомнилъ, какъ  лѣтъ восемь тому продалъ  планъ около берега за пятьдесятъ рублей да десять мѣръ пшена, а теперь эту землю три раза  продавали, и грекъ Хiониди за три тысячи генералу продалъ. Кто  тутъ что пойметъ! Къ мокрому  вся пыль пристаетъ… 

Приближался  путаный топотъ копытъ, и Мустафа различилъ опытнымъ ухомъ, что бѣгутъ четыре  коня. Поднялся и смотрѣлъ. Изъ-за  поворота вывернулъ Османъ. На немъ  бѣлая куртка въ обтяжку, синiе рейтузы, круглая хивинковая шапочка и лаковые  сапоги съ хлыстомъ за голенищемъ. 

– Саламъ-алейкумъ, Мустафа! Какъ здоровъ? 

– Алейкумъ-селамъ… Ничего, живу… Шайтану душу не продаю…

– У него  этого товару довольно.

– Ну, и проѣзжай себѣ… Да, постой… 

– Ну, чего? 

– Съ тобой  старикъ говоритъ, а ты какъ червякъ мотаешься. Куда коней-то ведешь?  

– Видишь, – заказаны… Въ горы съ господами… 

– Раньше сами себѣ господа были. Да ты погоди… 

– Ну, чего? 

– Какъ собака рычишь… Э-эхъ! Много  ли даютъ господа-то  твои? 

Османъ вынулъ  хлыстъ и щелкнулъ  по сапогу… 

– Много, на  пальцахъ не сосчитаешь. По восемь  рублей за лошадь. 

– По во-осемь!.. 

– И по десять, и по двѣнадцать… 

– Аллахъ милостивый! 

– Аллахъ  всегда милостивъ. Скоро Нургэтъ  сватать будутъ? 

– А тебѣ спрашивать?.. Избаловался ты, Османъ. Душа-то у тебя  стала зеленая, какъ кувшинъ нечищенный. Про  Амину думай… 

– А что мнѣ про нее думать! – Ударилъ коня и  взвилъ на дыбы. – Ее спроси, кто у ней первый былъ…  

– А-а… Какъ ты  такъ говоришь! Да Амина-то два  года у муллы женѣ служила.  

– Ну, такъ муллу спроси. 

Мустафа плюнулъ. 

– Забылъ ты законъ, забылъ. Зло – какъ пыль: на тебя же по  вѣтру вернется. Изгадили тебя деньги. Шайтану  душу продать готовъ.. 

– И деньги будутъ, и душа будетъ. Все будетъ… 

– Два арбуза  подъ мышкой не удержишь! 

– Удержимъ. Въ Мекку еще не собираюсь. Прощай, да не приклонится  спина твоя къ постели!  

Вытянулъ хлыстомъ лошадь и поскакалъ. И скакали за нимъ на поводахъ кони, взбивая облака пыли.  

Смотрѣлъ вслѣдъ  Мустафа и покачивалъ головой.  

… Въ Мекку! Смѣется… Знаетъ, что не подняться. Вотъ какой народъ сталъ! Правда говорится: кто  съ вороной пируетъ, у того и  носъ не чистъ. И самъ мулла  ничего не скажетъ… 

Мустафа  покрутилъ головой, вспомнилъ, что и самъ мулла любитъ деньги. Съ церковнаго сада абрикосовъ на двѣсти рублей продаетъ, да персиковъ, да грушъ, да… Три сотни овецъ по яйлѣ  ходятъ, два сада въ аренду сдаетъ, да что десятины  получаетъ. И деньги даетъ подъ лихву. И не боится, что дастъ отвѣтъ, когда  настанетъ  день великаго суда. И не боится, что станетъ у него  лицо, какъ кора, за лихву. Не боится. Ему  самъ Габраилъ знакомъ. Вотъ и пойми… 

И съ тоской посмотрѣлъ на море. Тамъ, гдѣ стоитъ солнце въ полдень, за далекой водой лежатъ земли  великаго султана, да навостритъ Аллахъ саблю его! И законъ тамъ  крѣпко стоитъ. И живутъ тамъ  по правдѣ, какъ когда-то и здѣсь жили. И держатъ законъ въ сердцѣ. И всѣхъ покрываетъ тамъ Аллахъ милостiю своею и пророкъ  мантiею  своею. 

… Лѣто въ лѣто уходитъ, зима къ зимѣ летитъ. Шестьдесятъ четыре зимы на  спинѣ… 

Смотрѣлъ въ далекую и покойную синеву, такую  же чистую и вольную, какъ небо.  

И поморщился, вспомнивъ, что надо идти къ Ибрагиму просить денегъ. 

А день разгорался ярче. Сверкалъ снѣгъ въ складкахъ далекой вершины. Въ тонкой голубоватой дымкѣ дремали  подъ солнцемъ горы. Гремѣли  цикады. Кругомъ, – и на горахъ, и въ долинахъ, и въ морѣ, было такъ вольно, свѣтло и сильно,  какъ никогда не  быватеъ на душѣ. 

Мустафа прошелъ въ саклю, вооружился иглой и сѣлъ чинить старые штаны, чтобы было  въ чемъ  идти продавать  по дачамъ черешни. 

 

IV.  

 

Было  знойно по бѣлымъ дорогамъ, и золотистыя ящерки дремали въ горячихъ камняхъ. Накипалъ жаръ въ долинахъ, и только въ укрытыхъ мѣстахъ, въ густыхъ заросляхъ цѣпкой  ажины и ломоноса, подъ листьями, еще  таилась свѣжесть развѣянной ночи. Тамъ еще  не успѣло  прожарить, и роса лежала въ тѣняхъ. 

За оградами и плетнями, въ садахъ, съ соннымъ бурлыканьемъ бѣжали  въ травѣ арыки. ПОдъ тѣнистыми сводами старыхъ шелковицъ и орѣховъ тихо струилось  зеленое и живое, пронизанное  золотыми полосками солнца. Острой, густой волной  бродили и наливались  соки.  Дрожала въ лучѣ пурпуровая  искра плодоваго налива. Яркимъ зеленымъ огнемъ вспыхивалъ листъ. Сквознымъ рубиномъ  играла зрѣющая  черешня. Изъ тихой  зеленой дали наплывали  тонкiе, печальные свисты. 

Нургэтъ  собирала черешни.  

Тонкая, какъ побѣгъ камыша, тянулась она въ  вѣтвяхъ, и широкiе рукава рубахи  спадали къ плечамъ, обнажая еще  полудѣтскiя руки и острые локти. Въ золотисто-зеленыхъ тѣняхъ эти тонкiя руки казались прозрачными  въ тихомъ бѣгѣ молочно-розовой  крови. Черныя тонкiя косы въ нитяхъ сверкающаго  бисера тянули къ землѣ маленькую головку, и очертанiя  юнаго, насыщеннаго  солнцемъ тѣла ярко сквозили, играющiя и живыя. Капли росы сыпались  на нее роскошнымъ сверканьемъ, съ холодящей щеокткой бѣжали  по разогрѣтому тѣлу, и она улыбалась и  вздрагивала. И все, что было вокругъ, – и зеленыя листья, и черешни, и солнце, – все дрожало и билось въ глазахъ.  

Въ сонномъ звонѣ крутились золотистыя  мушки, липли къ рукамъ, путались въ волосахъ съ жужжаньемъ. И падали, падали  спѣлыя черешни,  разогрѣтыя солнцемъ, мягкiя и живыя, какъ алыя капли  воска. 

„Вотъ бы такое ожерелье…“ – любовалась Нургэтъ, обрывая крупныя, готовыя брызнуть, кисти.  

Семья алаго мака росла подъ  кривой грушей. Солнце заглянуло въ  просвѣтъ и зажгло – брызнуло кровью. Яркiя пятна дразнили глаза, смѣялись въ зрачкахъ, манили.  

Пачкая пальцы бѣлымъ, дурамннымъ сокомъ, Нургэтъ сорвала цвѣток и прикрѣпила къ груди, за хрустальную пуговку. И вздохнула, и потянулась, лѣнивая, щуря глаза на солнце. 

…Твое тѣло подобно блѣдной жемчужинѣ,

Твой подбородокъ пахнетъ розами,

Глаза милѣй черной малины…

Тихая моя овечка…

Совсѣмъ близко, должно быть на кривой грушѣ, зябликъ насвистывалъ свою  короткую пѣсню.  

…Слышишь, какъ пахнетъ васильками въ горахъ?

Какъ въ долинѣ  цвѣтетъ душный ясминъ? 

Кудрявая моя ясочка…

  Эту пѣсню пѣлъ ей  Ганэмъ, прячась за каменнымъ заборомъ. Тогда былъ вечеръ, и большая звѣзда стояла надъ  Палатъ-горою. 

Нургэтъ напѣвала, вспоминая и  забывая слова.

…Руки твои сiяютъ хрусталями,

А глаза  алмазами горятъ…

Но какъ бы скромна ни была ты,

Все же отстегнешь свои пуговки… 

Моя пугливая овечка…

Она пѣла и обрывала кисти, а зябликъ  насвистывалъ, близко-близко. И другой отзывался вдали. 

Внизу все обобрано. Теперь  надо подняться выше, гдѣ самыя спѣлыя. Она прыгнула и  уццѣпилась за  сукъ, поджала и выбросила, какъ пружины, сильныя ноги и взмахомъ гибкаго стана перекинулась  вверхъ. Пурпуромъ  янтаря свркнули на солнцѣвязкiя бусы  клея. Мелкимъ дождемъ  сыпались  послѣднiя капли  росы. 

Нургэтъ стояла, покачиваясь въ вѣтвяхъ, окруженная рдѣющими  кистями. Тонкi пальцы проворно рвали  черешни, и онѣсыпались внизъ, въ сочную траву, розовой, играющей лентой. Какъ голубая стрекозка,  колыхалась она въ вѣтвяхъ. 

Золотое солнце горитъ въ моихъ глазахъ,

Губы мои красны, какъ кизиловыя  ягоды,

Но поцѣлуи жгутъ холодомъ  снѣга съ горъ.

Приди и зажги мои губы, милый, милый! 

И погнаси огонь моихъ глазъ, 

Чтобы онъ не сжегъ ихъ….

Милый, милый!..

Она пѣла, играя горломъ, пѣла, какъ поютъ зяблики и синицы въ садахъ. Пѣла, радостная, какъ всѣ вокругъ, чуя въ себѣ  силу жизни, готовую  загорѣться бурнымъ  порывомъ и принести плодъ. Она не могла  молчать, ибо пѣло въ ней все, рдѣли щеки, играли глаза, и кровь била, теплая и богатая кровь, что такъ буйно  горитъ подъ солнцемъ.  

А кругомъ мощно играли соки. Знойно звенѣли  сверкающiя мушки; горѣли кровавые огоньки плодовъ; зелень вспыхивала  въ горячихъ лучахъ, и было такъ весело  и свѣтло, и утро пѣло въ душѣ, – буйное, роскошное утро. 

…И погаси огонь моихъ глазъ,

Ми-и-лый, милый!..

 – Вотъ ты гдѣ!.. 

– Ай!.. 

Она вскрикнула, какъ пойманная птица, и схватилась за сукъ. 

– Ага!.. Ну, держись!.. 

Ганэмъ смѣялся  и изо всей силы раскачивалъ черешню. 

– Упаду же, Ганэмъ!.. Не тряси… Ай!.. 

– Падай, подхвачу!.. 

Глядѣла на него и смѣялась, голубая и нѣжная въ зелени, а глаза говорили, что она рада.  

– „И по-ту-ши  солнце моихъ глазъ!..“ Ты поешь, какъ маленькiй Буль-буль. Собираю у себя черешни и слышу… Сперва зябликъ насвистывалъ, потомъ… 

– И я слышала зяблика… А потомъ? 

– А потомъ – маленькiй соловей… 

– Я не слыхала.

– А я слыхалъ. И сейчасъ слышу… 

Онъ снизу заглядывалъ ей въ глаза. Она спрятала лицо въ листья.  

– Я къ тебѣ влѣзу… Можно? 

– Фесю брось… Она тамъ, упала… 

Онъ нашелъ  въ травѣ фесю и надѣлъ на голову. 

– Хорошо? „И потуши огонь глазъ моихъ“… 

– Давай!.. 

Съ игривымъ  крикомъ испуга и радости схватила она фесю. У кого и когда  переняла она и этотъ игривый крикъ, и чарующую гибкость движенiй? 

Никто не знаетъ.  

Почему такъ игриво вздрагиваютъ кони въ степи и поводятъ ушами, и останавливаются въ трепетѣ, слыша за горой призывное раскатистое  ржанье? И охорашивается малиновка, чуя волнующiй свистъ  по садамъ? 

Никто не скажетъ.  

Она оправила упрямыя косы и накрылась. А онъ заходилъ и засматривалъ, стараясь видѣть лицо, прятавшееся въ вѣтвяхъ. 

– Черешни давишь! Смотри, наступилъ… 

– Ничего. У насъ много. Вотъ! 

Онъ поднялъ корзину и высыпалъ въ корзину Нургэтъ.  

– Ну, зачѣмъ ты… 

– Для тебя собиралъ… 

И пересыпалъ розовыя и алыя струйки  хрупкихъ и зрѣлыхъ, а она смотрѣла  изъ-за вѣтвей. 

„Въ саду растутъ сочныя черешни…

Онѣ такiя же, какъ твои губки… 

 – Узнаетъ Ибрагимъ… 

– Если бы я былъ Ибрагимъ, всѣ сады были бы твои… Цикадочка моя! 

Нургэтъ спряталась въ зелень и закрыла глаза. 

– Зачѣмъ ты называешь меня цикадочкой?.. 

– А такъ… Звонкая ты… Нѣтъ, ты лучше. Ты еще не знаешь, какъ я хочу  называть тебя! Ты бабочка! Да? Иволга ты, маленькая-маленькая лягушечка, которая играетъ  въ дудочку по ночамъ. Ты золотенькая рыбка, какихъ продаютъ на набережной. Бѣлая голубка! Твое лицо розовое, какъ розоватыя  яйца страуса… У пророка была жена, у ней было такое лицо… Ну, посмотри на меня, покажи свои глазки… Ну, покажи!.. 

Но она пряталась  и смотрѣла въ просвѣтъ, въ голубое небо, полное  золотого свѣта. Тамъ солнце плавало  и жарко смѣялось сверкающимъ шаромъ. 

Смотрѣла и жмурилась. И замирало въ ней все, вздрагивало и билось, тихое и призывающее. И казалось ей, что играетъ  кругомъ серебряная пѣсня, обвиваетъ  ноги и грудь и ласкаетъ лицо. Если бы всегда, всегда стоять такъ, видѣть голубое и свѣтлое т всегда слушать то,  что она слышала теперь, въ первую  весну жизни… 

– Ну, скажи словечко…  

– Не умѣю я… Почему ты такъ говоришь?.. 

Она спрашиваетъ, почему онъ такъ говоритъ. Пусть спроситъ у горлинки, зачѣмъ вырываетъ свои  старыя перышки и правитъ носикомъ яркiя. Почему такъ томно и нѣжно выводитъ свое замирающее „тур-уррр“… И у игривой кукушки, хихикающей по  лѣсамъ и зовущей. Пусть у соловь яспрашиваетъ, забывающаго весь мiръ въ треляхъ, и пойметъ рѣзкiе, какъ труба, серебряные зовы самцовъ оленей. И у румяной зари  спроситъ, играющей съ вечеромъ за горами въ небѣ.  

Не скажутъ. 

– Тихая моя, кудрявая овечка…  

Его глаза искали ее, и она видѣла  ихъ черезъ узенькую  полоску въ листьяхъ и впитывала въ себя. 

Тихо было въ садахъ. Тонкiе свисты прислушивались и звали.  

– А еще кто я?.. 

Это былъ несознанный зовъ, откликъ, молодая игра въ солнцѣ и зелени. Не тамъ, не рядомъ съ ними стоя, спрашивала она. Она была въ вѣтвяхъ, какъ одна. И не  его спрашивала. Она закрывала глаза и спрашивала себя. 

– Ты? Кто ты еще?!

Онъ понялъ этотъ робкiй и такой  ясный для него призывъ. Почуялъ, какъ чуютъ въ лѣсныхъ чащахъ слѣды и тропы, и трепетъ крыла, и взлеты, и хорканье, и клекотъ тысячъ птицъ и звѣрей. Чуютъ зовы  жизни. 

– Не знаю я, кто еще ты, Нургэтъ. Не знаю… Все ты, что есть на землѣ… Все, что создалъ Аллахъ своимъ свѣтлымъ желанiемъ. Ты золотая пчелка, которая собираетъ сахаръ съ розовыхъ лепестковъ мимозы… съ розовыхъ пушинокъ… Ты быстрая ласточка съ морского берега… Бѣлый цвѣточекъ, который растетъ одинъ тамъ, на горахъ… 

И все, что  когда-то читалъ у стараго муллы и зналъ  наизусть изъ Корана, о чемъ думалъ  одинъ въ горахъ, сидя ночью у шалаша чабановъ, слушая ночь, что вобралъ въ себя за двадцать лѣтъ на землѣ, все, что сейчасъ  родилось въ немъ изъ крови, – все это билось  въ немъ  сладкой истомой и требовало исхода.  

– Не знаешь ты, какъ хороша ты, Нургэтъ!.. Великiй Аллахъ велитъ дню входить въ  ночь и ночи въ день, и солнцу стоять на вершинѣ семи небесъ. И ты пришла, когда не было ни дня, ни ночи. Солнечная! Ты и ночь, которая  простираетъ  свою завѣсу, и день, сiяющiй блескомъ, и розовое утро зари, и ночная звѣзда, бросающая голубые стрѣлы. Желанная!.. Тихiй  глазокъ… Твои глаза – какъ черная слива въ молокѣ, и губы твои – какъ барбарисовое  колечко… 

Она слушала, притаившись въ вѣтвяхъ; трпетно постукивало  и замирало сердце, а волнующiй и ласковый голосъ плелъ золотыя сѣти. Голова начинала кружиться, и зеленое и красное кругомъ  и внизу ходило въ глазахъ, вздрагивало и путалось. Сильнѣй припекало и слѣпило пробившееся  солнце. 

Затряслась старая  черешня. 

– Ганэмъ!..

Онъ схватился за сукъ и перекинулся  гибкимъ тѣломъ. 

– Упаду… Ганэмъ… 

– Нѣтъ, не упадешь ты, горлинка моя, не упадешь…  

Онъ стоялъ рядомъ съ ней, въ золотой зелени, въ сочной и острой  волнѣ.  

– Сукъ скирипъ… Слѣзу я… Увидятъ… Ганэмъ… 

– Никто не придетъ. Возьми мою руку, я сильный. Одной рукой я могу унести тебя, какъ пушинку, на самую высокую гору. Смотри, какъ хорошо здѣсь. 

Они стояли грудь съ грудью. Она подняла рѣсницы, чуть заглянула снизу, встрѣтила взглядъ и вспыхнула. А онъ смѣло обнялъ ея тонкiй, волнующiйся станъ, стянутый подъ рубахой, и притянулъ къ себѣ. 

– Не надо… пусти… 

Колыхался и поскрипывалъ сукъ. Острая, томящая волна грѣтой зелени охватывала ихъ. Волна, заставляющая зрѣть  плоды  и зажигающая краски цвѣтовъ. Волна  солнца и зеленаго сока. 

– Слушай, Нургэтъ. Лѣтомъ я много заработаю. Ибрагимъ сказалъ, что теперь я буду брать половину денегъ за лошадь… Буду ѣздить съ господами, какъ Османъ… Отецъ купилъ еще двухъ коней. Одна будетъ моя. Я уже назвалъ ее… Знаешь – какъ? 

Любовно и пытливо заглянулъ ей въ глаза. 

– Какъ? – спросила она, отводя взоръ. 

– „Келинъ“.

– „Келинъ“… – повторила Нургэтъ и улыбнулась.  

– Да, „Келинъ“. Это ты, моя невѣста… Я соберу  деньги для свадьбы…. Скоро назову тебя моей невѣстой, передъ всѣми назову тебя… 

Она вздохнула. 

– Ибрагимъ богатый, Мустафа бѣдный… 

– Я назову тебя. Пройдутъ двѣ зимы… Люблю, такъ люблю!.. 

Крѣпко прижалъ ее къ себѣ, и такъ они оба стояли тихо-тихо. 

Дремали горы въ знойной синѣющей  дымкѣ. И море вдали было синее-синее, и небо синее. И все вокругъ было  дремотно-тихо. Точно спали и  грезели зрѣющiй  черешни. И макъ яркiй  дурманнымъ  сномъ спалъ, наклонивъ красные цвѣты свои съ  черными пятнами въ глубинѣ. А сонные свисты плыли и плыли изъ  тихой зеленой дали.   

  

V. 

 

По дорогѣ, за стѣной сада, медленно  подвигалась  съ дровами скрипучая мажара. Лѣнивые буйволы едва волочили ноги, опустивъ подъ жесткимъ ярмомъ  волосатыя головы, точно обнюхивали жаркую пыль дороги. Поперекъ буковыхъ плахъ, лицомъ къ небу, дремалъ татаринъ, свѣсивъ ногу. Стонущiй визгъ разогрѣтыхъ  деревянныхъ колесъ далеко мутилъ воздухъ, точно  высверливали по металлу, и нога качалась, какъ мертвая, и терлась  по колесу чувякой. 

Они ждали, когда уползетъ  мажара. А та двигалась, какъ огромная скрипучая черепаха, и все такъ же покачивалась нога  въ скрипѣ и визгѣ, и буйволы тянулись въ пыли. Наконецъ, уползла.  

– Ѣдутъ… – сказалъ Ганэмъ. – Слушай… 

Они слушали. 

Замиралъ скрипъ мажары, и теперь яснѣй и яснѣй набѣгалъ чокотъ  галопа,  точно часто-часто почмокивалъ кто-то по сторонамъ и прятался. Глуше на заворотахъ. Голова лошади мелькнула въ просвѣтѣ. Сочный, играющiй смѣхъ вплетался въ галопъ, и изъ-за угла стѣнки вывернулась амазонка. Она сильно затягивала поводья, оглядывалась назадъ и  звала:  

– Османъ!.. Не остановлю!.. 

Они смотрѣли. Смотрѣли, какъ амазонка откинулась и рванула. Лошадь взвилась на  дыбы, разбрасывая  бѣлые клочья пѣны, закидывала мордой  и вертѣлась на заднихъ ногахъ. Попала подковой по стѣнкѣ  и сбила камень. 

– Смотри, смотри… – шепталъ Ганэмъ, – Сброситъ, сброситъ… 

Лошадь крутилась, перекидываясь на переднiя ноги, и била задними, и брызгали со щелканьемъ камни изъ-подъ копытъ. Амазонка колыхалась въ сѣдлѣ. 

– Крѣпко сидитъ…

Изъ-за  поворота вылетѣлъ Османъ, стоя на стременахъ, съ рукой у бедра, и сильнымъ рванкомъ схватилъ  лошадь.  

– Ничего… Онъ смирный. 

– Уфф… спасибо. Я хорошо ѣзжу, но… онъ закинулся… 

– Совсѣмъ вѣжливый… Баринъ любитъ… 

– Вѣжливый!.. Я дала хлыста, а онъ вдругъ  понесъ и закинулся… 

– Не  любитъ хлыстъ, мадамъ… Крутиться любитъ… – перегибаясь и поглаживая  шею лошади, говорилъ Османъ, по-прежнему съ зажатымъ хлыстомъ у бедра. – Онъ дама. 

– Ха-ха-ха… Онъ – дама! И потому не любитъ!.. 

– Дамы не  любитъ хлыстъ, – смѣялся  Османъ, показывая точеные зубы и играя глазами. – Нэжный цвѣтокъ… 

Они наблюдали изъ-за вѣтвей черешни.  

– Смотри, – толкнула Нургэтъ. – Она его  хлыстомъ… 

Изъ-за вѣтвей смотрѣли они, какъ амазонка трепала  Османа хлыстомъ по плечу, а Османъ смѣялся и показывалъ зубы. Оправляла  растрепавшiеся  золотистые волосы.  

Бойкимъ галопомъ подошли еще трое, и вся группа умчалась къ горамъ.  

– Хорошо скачетъ Османъ, – сказала Нургэтъ. 

– А я плохо?! Вотъ какъ  надѣну такую же куртку… 

– Надо скорѣй… Мустафа ждетъ. 

Ганэмъ протянула кисть. 

– Твои губки… 

– Оставь… Притяни мнѣ т увѣтку. Да не эту, верхнюю… Что ты дѣлаешь!.. Оставь… Зачѣмъ трогаешь мою ногу?.. Упаду я… Ганэмъ!.. 

Но онъ  не слушалъ. Онъ обнялъ ее одной рукой и прижималъ къ себѣ, и цѣловалъ шею и глаза, и искалъ горячiя губы. Она вырывалась и старалась  укрыться, но негдѣ было укрыться. 

Вся трепетала старая черешня. Знойно тянулся съ долинъ трескъ распаленныхъ солнцемъ цикадъ, и было  вокругъ пестро и смутно.  

– Пусти, пусти, Ганэмъ… 

Ихъ испугалъ шорохъ внизу: кто-то ходилъ въ саду. Ганэмъ соскользнулъ на землю и увидалъ большую собаку. Она узнала его  и завиляла хвостомъ. 

– У, шайтанъ!  

Онъ бросилъ въ нее горстью черешенъ, и она убѣжала съ визгомъ.  

Какъ ящерка, скользнула  Нургэтъ. Пряча разгорѣвшееся лицо и опустивъ рѣсницы, она проворно  собирала теперь  раскиданныя въ травѣ черешни. Оба молчали, зная и думая каждый свое. Иногда руки  ихъ хватали одну кисть, и Нургэтъ уступала, чувствуя, какъ вздрагиваетъ что-то въ пальцахъ.  

Онъ слѣдилъ за ея  гибкимъ движенiемъ, смотрѣлъ, какъ игралъ подъ рубахой весь тонкiй, змѣистый корпусъ, какъ путались тонкiя косы, мѣшая рукамъ, и грудь трепетала въ складкахъ.  

Густо разлитая зеленая сила наполняла  больше и больше теперь  уже весь солнечный садъ. Пряный, томящiй  духъ травъ, цвѣтущаго мака, шалфея, острой ромашки и еще чего-то дурманнаго, и уже  обжигающiе лучи солнца бродили въ немъ. И Ганэмъ чувствовалъ ярко эту зеленую силу. Она напрягалась, била въ виски, ходила въ глазахъ красной волной, сливалась съ голубыми тонами  рубахи и черными глазами Нургэтъ. Томила.   

Совсѣмъ рядомъ нагибалась Нургэтъ, придерживая свисающую у груди рубаху. А надъ ними  стояла плодоносная тяжелая черешня, знающая и весну, и лѣто, и осень. И разливалась творящая сила, сытая, буйная, спасающая отъ смерти. Сила солнца.  

Онъ протянулъ руку къ Нургэтъ. Она испугалась его затуманеннаго  взгляда. 

– Что ты… 

– Ничего, – сказалъонъ*, дѣлая полный вздохъ и проводя рукой по глазамъ. 

– Жарко… 

– И мнѣ… 

И потянулась лѣниво, слабая, пронизанная  солнцемъ.  

– Слышишь… чеканка… 

За садомъ и за дорогой, тамъ, гдѣ сухими  ребрами обнажились земли, на камняхъ играли, пощелкивая, чеканки. Прыгали ровные-ровные выкрики, какъ четкiе  удары молоточкомъ  по камню. 

…Чек-чек… чек-чек… чек-чек… 

Отъ этаго ровнаго каменнаго  постука еще жарче казался недвижный  воздухъ. Жарче и  громче.

Какъ крикливыя кумушки на торгу, трещали и верещали на шелковицѣ сойки. Цикали ближе подобравшiяся цикады. Съ рыхлымъ встрепетомъ вспархивали  по ломоносу воробьи, гонялись и прятались, и вываливались, какъ взбитые изъ пыльныхъ  перьевъ комки. И уже не были слышны тонкiе, печальные свисты. 

– Придешь завтра? 

– А ты?.. 

– Приду. 

– Теперь ты будешь ѣздить… 

– Отецъ уже купилъ мнѣ  штаны и  высокiе сапоги… 

Гудокъ парохода долгой ревущей волной влился  съ моря въ сады, ушелъ въ море,  умолкъ. И снова влился.

– Пароходъ, – сказалъ Ганэмъ. – Много людей ѣдетъ. Деньги будутъ давать… 

– Будутъ покупать  наши черешни… 

Опять заиграли чеканки: 

– Чек-чек… чек-чек…  

Кто-то, шмурыгая, шелъ стѣнкой.  

– Мустафа… 

Ганэмъ  выглянулъ изъ-за кустовъ ажины, пригнулся, какъ  кошка скользнулъ вдоль  стѣнки и скрылся  въ зелени.  

Черезъ заборчикъ, кряхтя, перелѣзалъ Мустафа. Упали въ траву огромныя чувяки.  

– Нургэ-этъ! Гдѣ ты тутъ завязла?..  

– Здѣсь я…  

– Здѣсь, а молчишь, какъ лошадь… Эге! много… Это что? 

Онъ тыкалъ ногой въ оставленную Ганэмомъ корзину. Нургэтъ только сейчасъ  увидала ее и вспыхнула. 

– Это… это старая… За саклей нашла… 

– Старая? Совсѣмъ новая! Врешь, какъ… Хорошая такая корзина… Гдѣ взяла?  

– Ганэмъ далъ, – сказала она спѣшно собирая съ земли черешни. – Мимо шелъ и бросилъ…  

– Тц… Я ему брошу!юю  

Строго оглянулъ дочь, осмотрѣлся и пошелъ  въ сторону Ибрагимова сада, гдѣ тянулся  плетень. Постоялъ, посмотрѣлъ на знакомыя деревья, которыя еще такъ недавно были его. Окликнулъ. Никто не отозвался. И швырнулъ далеко корзину. Она упала въ грушу и застряла.  

– Шакаклка, шайтанъ… А тебя на арканѣ водитъ?!. Съ Аминки переняла! Глупая овца… Ступай, разинула  ротъ!.. Неси. 

И когда Нургэтъ, подхвативъ тяжелую корзину, гибкая, какъ камышъ, побѣжала въ зелени сада, Мустафа смотрѣлъ вслѣдъ. И когда  перел–зала черезъ стѣнку, все смотрѣлъ.  

…Замужъ скоро…  

И вспомнилъ покойную жену. Не ту, какой была она недавно, сморщенная и больная, а другую, молодую и ясную, гибкую, черноглазую Алимэ. Когда-то, давно-давно, увозилъ онъ ее по тайному уговору изъ Бахчисарая.  

„Направь меня на путь праведный, Аллахъ… на путь, который  усыпалъ Ты своими благодѣянiями“…  

Эту молитву онъ твердо  зналъ  и повторялъ часто. Узналъ онъ ее отъ отца давно-давно. И повторялъ всю жизнь. Самая  лучшая молитва, какъ говорилъ самъ мулла.  Присѣлъ у стѣнки, въ тѣни  шелковицы, досталъ  черную табашницу съ вытертымъ, когда-то очень цвѣтистымъ  изображенiемъ  падишаха, и сталъ  скручивать папиросу.  

…Сейчасъ бы самая пора посидѣть въ холодкѣ, въ кофейнѣ. Пообдумать, что и какъ… какъ тамъ и все такое… Нѣтъ ли письмеца изъ Трапезонта, отъ стараго Бекира… Черешни надо нести. И послать некого… Плохо… 

Покурилъ, послушалъ соекъ и перелѣзъ черезъ стѣнку. Зной стоялъ  на бѣлой дорогѣ. Приладилъ упавшiй со стѣнки камень. Подумалъ. 

…Направь  меня на путь правый… 

И повернулъ по дорогѣ къ кофейнѣ.   

 

VI.  

 

…Ре-сюль ла-а-а-а…  

…ла-а-а-а-ааа… – отозвалось къ горамъ. 

…а-а-а-ааа… – повторила даль.  

Въ морѣ тонуло солнце. Ширилось  въ огневую полоску. Дрожало точкой. Ушло.  

Потянулись синѣющiя  тѣни. 

Въ сонномъ перезвонѣ колокольцевъ шелъ вечеръ. Брели по дворамъ коровы, становились на поворотахъ и думали. Мычали протяжно, круто выворачивая шеи, и опять шли въ булькающемъ  звонѣ. 

За бугромъ, у кладбища, кто-то печальный  игралъ на зурнѣ. 

Расходились отъ мечети благочестивые. Брели въ тихихъ вечернихъ тѣняхъ, преклонивъ головы и заложивъ  руки назадъ, и шмурыгали по камнямъ ссохшiяся кожаныя чувяки. Сторожъ  съ грохотомъ задвинулъ засовъ, стукнулъ  замкомъ и ушелъ.  

Неслышный за день  фонтанъ  теперь бойко плескалъ, холодный и звонкiй. 

Окончивъ вечернюю молитву. Мустафа  сидѣлъ на кровлѣ и смотрѣлъ въ небо. Оно было все то же, какимъ онъ зналъ его съ дѣтства. Оно не мѣнялось. Мѣнялась земля, мѣнялись люди, а оно оставалось далекимъ  и свѣтлымъ, святымъ и призывающимъ. Ибо утвердилъ его Великiй Аллахъ неизмѣннымъ и свѣтлымъ, чтобы отражало оно  въ глазахъ  нетемнѣющiй свѣтъ Его. Чтобы не одѣлась душа людская коростой. Чтобы вѣрные не забыли Его наблюдающее Око.

Все это хорошо зналъ Мустафа. Зналъ и любилъ небо. И горы любилъ: онѣ такiя же вѣрные и неизмѣнныя. Онѣ говорятъ съ небомъ, и небо слушаетъ  ихъ. Вонъ стоятъ онѣ, тихiя и синѣющiя. Знаютъ онѣ, что дѣлается подъ ними  и вокругъ, все набираютъ на каменную грудь свою и все  пересказываютъ небу. И набѣгаютъ  къ нимъ тучи, и слушаютъ. И плачутъ. 

Все зналъ Мустафа. 

Зналъ онъ, съ  какого края  небесъ  подымается мѣсяцъ и гдѣ потонетъ. Куда передвинется серебряный  мечъ, что перегнулъ Аллахъ надъ  землею и моремъ. По каимъ  путямъ ходитъ золотое  стадо.  

Все зналъ Мустафа. 

И когда время лозѣ зеленѣть въ виноградникахъ и когда первая ласточка прилетаетъ, и олень начинаетъ  трубить въ горахъ. Хорошо зналъ, ибо неизмѣнно и прочно положилъ все Премудрый. Онъ повелѣлъ  дню входить  въ ночь и звѣздамъ править пути свои, и горамъ  недвижно  стоятъ до времени. 

И на горы смотрѣлъ Мустафа. 

Стоятъ все такiя же, тихiя. Тамъ еще садятся орлы…  

И небо, и горы любилъ Мустафа, и никогда никому не сказалъ, что онъ любитъ. Не сказалъ, что любитъ слѣдить, какъ ночь изъ-подъ горъ тянетъ крыло свое и плыветъ, тихая и  росистая. Никогда не признавался, что любитъ и тоскливый зовъ съ минаретiа, и далекое ржанье, и позднiй топотъ коня, и вечернюю пѣсенку Нургэтъ съ порога.  

Онъ могъ бы сказать, чего не любитъ. Но развѣ есть кому  до этого дѣло!  

Онъ не любитъ ходить туда, гдѣ теперь  уже подымается столбъ голубого свѣта надъ тополями, и прыгающiе нвдоѣдные  звуки мѣшаютъ  путямъ ночи. Не любитъ толкаться по набережной,  гдѣ бродятъ въ пыли  и въ шумѣ, гдѣ позваниваютъ деньги, и жадно заглядываютъ въ кошельки. Гдѣ покупаютъ и продаютъ, смѣются и путаютъ прямыя дороги. 

Не любитъ чужое и новое, что уже давно пришло и растетъ, пугаетъ тихую  жизнь и наваливается силой въ смѣхѣ и гомонѣ. Новое… Оно срываетъ бугры, занимаетъ сады и луговины и забиваетъ въ камень. Рѣжетъ и засыпаетъ играющiе подъ землей ключи. Рубитъ и выметаетъ покойное. Оно съ трескомъ вырываетъ  вѣковые плетни, святые, давнiе знаки  земли, взрываетъ съ грохотомъ скалы и выжигаетъ заросли по  холмамъ. Лѣзетъ  все выше и выше по взгорьямъ, подбирается къ горамъ, гонитъ покой и тишь прежнихъ  росистыхъ ночей. Бросаетъ въ небо сверкающiе шпили. И тѣснитъ. И мѣняется все вокругъ, какъ ложе вешнихъ потоковъ.  

Прыгающiе звуки оркестра набѣгали  снизу, и хрипѣла  большая труба …тру-ру… тру-ру-ру-ру…  

Съ подгорныхъ долинъ  тянуло теплой, душистой  волной. 

– Ге, Нургэтъ! Ужинать…  

Свѣтлѣетъ за гребнемъ горъ и выбиваетъ въ небо. Кажетъ  мѣсяцъ холодный и ясный край  свой и растетъ. Тянетъ его вверхъ невидимая рука. Вытянула, – и сталъ онъ  большой и круглый, какъ разгорающiйся фонарь. Смотритъ…  

Какъ осыпанныя мукой, забѣлѣли дороги. Розовымъ перламутромъ  тронуло  цвѣтущiя  короны мимозъ, и бѣлокрылые голуби притаились въ вѣтвяхъ магнолiй. 

Кто-то черный и маленькiй дробнымъ шажкомъ  подымался въ  горку. Остановился  у каменной стѣнки.  

– Добрый вечеръ, Мустафа! Сидишь все? 

– Добрый вечеръ… Не видать тебя… 

– Алкивiадисъ… Не узналъ?  

– А-а-а… Все крутишься?  

– Къ Ибрагиму иду, лошадей  къ утру надо. 

– А-а-а-а… Каждый день… Загоняетъ онъ коней. 

– Загоняетъ… Хотѣлъ бы я такъ  себя загонять!   

– Вотъ и запрягись. Кормятъ ноги шакалку… 

– Все смѣешься… Хуже шакалки. Крутитшься-крутишься, – кушать надо.

– В–рно, – вздохнулъ Мустафа. – Однѣ ноги у тебя, далеко не ускачешь. 

– Вотъ, вотъ. Совсѣмъ вѣрно. Я всегда говорю, что Мустафа самый умный татаринъ. Ты все понимаешь, а вонъ  всѣ ваши татары говорятъ: „греки, греки задушили“. Кто задушилъ? зачѣмъ греки? А? Ты все знаешь. Ну-ка, скажи, – кто задушилъ? кого задушили? а? 

Мустафа вздохнулъ. Но совсѣмъ  ясенъ  былъ для него  вопросъ Алкивiадиса, да и говорилъ-то Алкивiадисъ такъ быстро, словно  камешки встряхивалъ въ мѣшкѣ.  

– Всякiй сильный человѣкъ душитъ, а не греки. И татаринъ душитъ, и русскiй душитъ, и грекъ, можетъ быть, душитъ. Не вѣрно я говорю? а?.. 

– Кто закона не держитъ. Такъ это и не человѣкъ. Песъ онъ, кто закона…  

– Вѣрно, золотое слово, хорошее слово говоришь. Я всегда говорю, – кто у насъ самый…   

– Кто законъ держитъ… – продолжалъ, перебивая, Мустафа. – Да не знаешь  ты нашего закона. 

– Зачѣмъ не знаю! Э-э… Я все знаю. Це-це-це… совсѣмъ забылъ… Торгуютъ твой планъ-то… Въ кофейнѣ слышалъ я…  

Мустафа насторожился и нагнулъ голову къ краю  кровли. 

– А-а-а… Торгуютъ?! Кто-жъ это?  

– Такой разговоръ, такой… Нехорошо говорили. И Ибрагимъ, и… Говорили тамъ, что теперь тебѣ деньги нужны, въ святое ваше мѣсто  поѣдешь, въ Мекку… Вѣрно?  

– Имъ какое дѣло? А тебѣ что? Что тебѣ-то?  

Замутило на сердцѣ. Всѣ, даже Алкивiадисъ знаетъ. И чего имъ всѣмъ нужно! И стало досадно, зачѣмъ говорилъ тогда, въ саду у муллы, когда хаджи Абдулъ такъ сладко разсаказывалъ  про святое дѣло. Зачѣмъ сказалъвѣтру самое хорошее, что горѣло на сердцѣ? Зачѣмъ выбросилъ на дорогу, въ пометъ? И топчутъ теперь… Зачѣмъ?  

– Что мнѣ? – говорилъ Алкивiадисъ, снимая  и выворачивая на кулачкѣ черную  шляпу  и ею же вытирая  вспотѣвшую шею. – Что мнѣ… Я все понимаю. И я знаю все. Если  Мустафа сказалъ, какъ камень въ море  бросилъ… Я и подумалъ… 

– Про землю ты говорилъ… Ну, что же?  

– Вотъ-вотъ. А я и сказалъ себѣ, что они тутъ не хорошо думаютъ. И вотъ я все слушалъ и теперь знаю, что они хотятъ совсѣмъ даромъ купить, за лепту купить…  

– А-а-а… Та-акъ… А я и продамъ… 

– Вотъ-вотъ. А я и сказалъ самъ  себѣ: онъ такъ даромъ и отдастъ, такъ и… 

–Э-э… Ну? А они что?.. 

– Ну, а я и сказалъ самъ себѣ: Мустафа самый хорошiй человѣкъ… 

– Ге… 

– Да. Я такъ и сказалъ. Надо покупать, что стоитъ. А Ибрагимъ говоритъ, – ему деньги нужны. И Османъ былъ, и Джафаръ былъ… И я сказалъ Ибрагиму: „зачѣмъ  такъ, давать  пятьдесятъ копеекъ, а тамъ сажень стоитъ цѣлый рубль“… 

– Два рубля. 

– Какъ  два рубля?! Не стоитъ два рубля. Подъ кладбищемъ-то… У шоссе стоитъ два рубля, а… 

– Два рубля стоитъ. 

– Ну, конечно, можетъ быть, стоитъ. Ты такъ и думай. А я знаю, что не стоитъ… Ну, хорошо, пусть два рубля. Тамъ земля плохая, и больше рубля не стоитъ. И рядомъ совсѣмъ я  участокъ продавалъ барину… Меня  всѣ просятъ продавать, я все понимаю… И баринъ только рубль  давалъ. Но я знаю, кому нужны деньги, тому лучше, если дороже. Вѣрно? И я сказалъ, что приведу покупателя за рубль и двадцать пять копеекъ…  

– Два рубля. Стоитъ два рубля.  

– Ну, хорошо. Вѣдь я такъ имъ нарочно сказалъ. Вчера я водилъ  туда господина, но онъ не давалъ даже рубля. Увидалъ яму, говоритъ – ямы все и камни. Дамъ  пятьдесятъ копеекъ… 

– Нѣтъ камней. Одна яма да  воды.  

– Я ужъ знаю, что тамъ есть, а баринъ  все говоритъ. А когда баринъ говоритъ, пусть говоритъ. И я ему  все показалъ, и онъ сказалъ, что земля хорошая, и камня нѣтъ, и даетъ рубль  и двадцать пять копеекъ.  

– Два рубля.  

Мустафа попыхивалъ крученкой, моталъ головой и повторялъ  свое такъ настойчиво, что, казалось, предложи ему  Алкивiадисъ  три рубля, онъ опять-таки повторилъ бы – два. Объ этихъ двухъ рубляхъ онъ давно думалъ, думалъ съ самаго того дня, какъ запала ему свѣтлая мысль на сердце – поѣхать въ Мекку. Только и было у него, что пустынный, заброшенный участокъ у кладбища, теперь уже лишнiй ему, какъ задавило Аслана, и стали сохнуть руи и ноги. Когда-то сажали табакъ и продавали армянамъ, а теперь  никто не беретъ въ аренду. И овцѣ разгуляться негдѣ. И хотѣлъ продать, и боялся, что купятъ. Тяжко было, что возьмутъ этотъ клочокъ, который уже не нуженъ, но все же дорогъ. А ужъ если нужно продать, такъ продать нужно какъ слѣдуетъ, за два рубля. Онъ все прикинулъ, и сумма въ четыреста рублей была такъ округла, проста и внушительна, и такъ хорошо укладывались въ нее всѣ планы, что иного, казалось Мустафѣ, трудно было и придумать. И теперь, слушая путаную рѣчь грека, онъ еще разъ прикинулъ въ умѣ, что не ошибся, и настойчиво повторялъ: 

– Два рубля.  

– Ну, вотъ. И я сказалъ себѣ: продамъ я не за пятьдесятъ  копеекъ, а за  рубль двадцать пять копеекъ. Тогда Мустафа  дастъ  за хлопоты по десять копеекъ.  

– Самъ продамъ.  

– Хе-хе… Когда  даютъ рубль! А я могу такъ потрудиться и такъ все разсказать, что  могу привести самаго хорошаго  покупателя, и онъ, можетъ быть, дастъ  даже и рубль семьдесятъ пять копеекъ… А?  

Мустафа потеръ лобъ и закачался. 

– И что ты путаешь меня?! Ахъ, ты, какой человѣкъ! Тебѣ-то что?   

Въ головѣ у Мустафы ворочались рубли и копѣйки, пересыпались и звенѣли. Тягучая, медленно  перемалывающая мысль не могла уловить слова, и они прыгали и вертѣлись, какъ рой мелкихъ и звонкихъ надоѣдливыхъ мошекъ. А Алкивiадисъ не уходилъ. Онъ то и дѣло стаскивалъ  съ головы шляпу, мялъ и выворачивалъ, снова надѣвалъ и ерзалъ большими пальцами по жилетнымъ кармашкамъ. Даже присѣлъ  на камень и скрутилъ папироску.  

– А ты меня слушай. Никого не слушай, только меня слушай. Ты не уступай, просит рубль и двадцать пять копеекъ… 

– Ге… Не ушелъ ты…  

Алкивiадисъ  вскочилъ  съ камня и опять  снялъ  шляпу.   

– Ушелъ… А зечѣмъ  мнѣ уходить, когда дѣло  не дѣлается! И мы совсѣмъ не поговорили…  

– Коней тебѣ заказали, а ты…  

– Кони не убѣгутъ. А ты послушай, хорошо послушай все. Ты обещай мнѣ по восемь копеекъ, и я буду очень стараться. И буду имъ всѣмъ говорить, что приведу покупателя  даже по два рубля и пятьдесятъ копеекъ.  

–Аллахъ милостивый!... Закрутилъ  ты меня… Ступай себѣ. 

– Ты послушай  хорошенько… Такого покупателя нѣтъ – по два рубля и пятьдесятъ копеекъ. Это я имъ такъ нарочно скажу. А можетъ быть, и будетъ. У богатыхъ людей  деньги дешевыя.  И когда я имъ  такъ все говорилъ, они сказали… Самъ Ибрагимъ сказалъ: „Мы мало ему даемъ. Мы ему рубль пятьдесятъ копеекъ  дадимъ. Ему на хорошее дѣло нужно“. А-а! Вонъ что сказалъ! А ты наплюй имъ въ глаза. Ты завтра приходи въ кофейню, и я буду тамъ. И при мнѣ скажи, что мало. А они скажутъ, – мы, можетъ быть, прибавимъ. Э-э!..  Да, да… Имъ совсѣмъ стыдно стало, когда я сказалъ. А еще я тебѣ не все сказалъ. Я имъ  и сказалъ, что надо  давать  рубль и семьдесятъ  пять копеекъ…    

– Спать пойду… 

– Ты погоди…  Ты приходи завтра, и я самъ при тебѣ скажу… 

– Пустой у тебя языкъ, какъ пузырь. Самъ буду говорить. 

– Не дадутъ два рубля! Я имъ сказалъ…

И еще долго разсказывалъ  Аликвiадисъ*, какъ  онъ сказалъ, и какъ они сказали, и что надо сказать имъ завтра, и Мустафа понялъ только одно: что Алкивiадисъ плутъ. 

Мѣсяцъ поднялся вровень съ полумѣсяцемъ  на мечети и принялъ его на себя, какъ маленькую черную лодочку. Алкивiадисъ простился  и побѣжалъ по своему дѣлу, а Мустафа спустился съ кровли, поужиналъ и легъ.  

И пока Нургэтъ убиралась съ посудой и выметала мазанку, онъ лежалъ и думалъ. И когда Нургэтъ мыла лицо и руки, и ноги, и выбѣгала во дворъ поглядѣть въ свѣтлую и тихую ночь, онъ лежалъ и думалъ. Уже маленькая совка  крикнула изъ сада муллы, что давно спитъ, и Нургэтъ уже помолилась у порожка на далекое кольцо свѣта въ морѣ, въ той сторонѣ, гдѣ лежитъ невѣдомая ей Мекка, – онъ все еще лежалъ, заложивъ за голову руки, и  думалъ. 

Думалъ о  своей землѣ у кладбища, гдѣ  когда-то сажали они  съ отцомъ табакъ. А потомъ  съ асланомъ  сажали… А потомъ  задавило Аслана, когда рвали  дорогу къ господской дачѣ. Растревожилъ Алкивiадисъ, поднялъ все, что дремало въ душѣ, далекое. Что ныло, неясное.   

…Эхъ, будь живъ асланъ, ушелъ бы, ушелъ… Вонъ и Бекиръ ушелъ, и Мирза старый ушелъ, и Али, и Ассанъ… И Алимбековъ ушелъ, и Умеровъ ушелъ… Хорошiе ушли… Много… Одна шелуха осталась. Такiе остались, что либо силы нѣтъ, либо законъ не держатъ. Кто куда… Землей, какъ греки орѣхами на базарѣ, торгуютъ да жмутъ. Все святое забыли, законъ топчутъ. И размететъ ихъ, какъ вѣтромъ…   

…Эхъ, Асланъ, Асланъ!.. Аллахъ милостивый! Направь  меня на путь  праведный… 

И опять  уносила его мысль  свѣтлая къ свѣтылмъ берегамъ, въ  иную землю. Въ той землѣ тихо  и праведно, свѣтло и неизмѣнно, какъ в небѣ. Высокiе-высокiе, какъ буки въ горахъ, тянутся къ небу  бѣлые минареты. Тамъ не  посвистываютъ невѣрные и не смѣются въ кулаки по мечетямъ. И лежатъ правда тамъ и законъ, и всѣ равны тамъ другъ передъ другомъ, какъ равны всѣ передъ  Свѣтлымъ Аллахомъ. Еще жива правда тамъ, а то рассѣкъ бы Аллахъ  небеса  огневымъ мечомъ своимъ и разогналъ звѣзды, и горы обратилъ въ  пыль… Сорвалъ бы, грозный и справедливый, солнце и установилъ судъ… 

Лежалъ и думалъ.  

И путались думы въ головѣ, и вливались  въ засыпающiя  мысли голоса ночи. Со всѣхъ сторонъ, – съ деревьевъи изъ-подъ  камней, изо всѣхъ щелей тонкiя дудочки тянули  вздрагивающее и росистое iй-оррррр… iй-оррр… Передвигались тѣни. Черные, прислушивались кипарисы. Шептали арыки… Сплю-у… сплю-у…  

  

VII. 

 

Высоко въ небѣ ходилъ мѣсяцъ, бросая на море тусклое  кольцо свѣта. Затихли трубы подъ тополями,  пропалъ столбъ  голубого свѣта на берегу, и прибрежный грекъ погасилъ фонари  у кафе. Натянувъ  черные плащи свои, дремали кипарисы, какъ путники на распутьи. Ждали утра. Теплымъ душистымъ  снѣгомъ лежали на плетняхъ и оградахъ пышныя гроздья ломоноса.  

Погруженными въ сонъ  тѣсными уличками пробирался Ганэмъ. Слышалъ, какъ колотится сердце, какъ плещетъ сонный фонтанъ. Больше ничего не слыхалъ. Уснули сномъ предрассвѣтнымъ  всѣ невѣдомые голоса ночи.   

Подошелъ  къ низенькому забору Мустафа и заглянулъ. Пустынно и тихо было  на дворикѣ. Сиротливо стоялъ  разбитый кувшинъ, и поблескивала холодкомъ вода въ птичьемъ корытцѣ. Забытое бѣлье висѣло  въ росѣ. Маленькiя чувяки  чинно стояли на порожкѣ.  

Тихо было кругомъ, знакомо и близко. Все было полно Нургэтъ. Свѣтились  рукава золотой рубахи, маленькiе милые рукава. Вотъ коврикъ на порогѣ. Нургэтъ забыла его. Молилась и забыла. Темнѣло сѣрое пятно на землѣ. Это, должно быть, она выплеснула воду, полоскала свои маленькiе ноги.  

Осторожно перебирался черезъ ограду и остановился  въ тѣни. Слушалъ. Холодѣющими  на росѣ руками чувствовалъ  тепло  просыпающагося, согрѣтаго кровью тѣла. Чуялъ запахъ свѣжей, золотой отъ  загара кожи, знакомый запахъ ясмина и  магнолiй, отъ котораго кружится голова. И томили порывы, родившiеся памятнымъ утромъ въ саду, въ солнцѣ и зелени. Они крѣпли и ширились  всѣпослѣднiе дни, пока  зрѣли черешни. И теперь, отдѣленный отъ нея только  глиняной стѣнкой, въ росѣ и свѣжести, радостный  и тревожный, чувствовалъ  онъ ее особенно полно и близко.  

Маленькое  оконце въ стѣнкѣ чуланчика было закрыто спускной деревянной ставней. Тихо стукнулъ и позвалъ шопотомъ:  

– Нургэтъ!..  

Зашуршало за стѣнкой. Чуть стукнулась и опустилась  закрышка.  

– Тише… Мустафа услышитъ…  

Они потянулись другъ къ другу. Мѣсяцъ глядѣлъ. Подкрадывались тѣни.  

– Милая… Отопри…  

– Нельзя… Дверь скрипитъ…  

– Я говорилъ… надо сала въ петли…  

И выпустилъ ея руку.   

– Не сердись, Ганэмъ…  милый… Забыла я. У насъ нѣтъ сала…  

– Все равно, отопри. Мы тихо отворимъ. Отопри!.. 

– Яже знаю, что заскрипитъ… Будемъ такъ… 

– Скажи, что выпускала кошку. Отопри! 

– У насъ нѣтъ кошки.   

Виноватая и покорная, смотрѣла  она въ глаза его и ждала. 

– Отопри. Я же сказалъ  тебѣ, что ты моя невѣста… Ты не хочешь, чтобы я приходилъ… 

Не хочетъ, чтобы онъ приходилъ! Она глядѣла съ радостной мольбой и говорила взглядомъ, что рада ему, что только и ждетъ его, а онъ говоритъ… 

– Ждала тебя, все ждала. Два дня не  видала… И на дорогу выходила, и съ крыши смотрѣла. Османъ говорилъ Мустафѣ, что ты теперь  ѣздишь… 

– Зачѣмъ Османъ былъ?  

– Онъ мимо ѣхалъ… 

– О чемъ они говорили? 

– Не знаю. Онъ всегда останавливается, когда мимо ѣдетъ. Новаго  коня показывалъ и серебряную  плетку.  

– А-а-а… Что же онъ говорилъ с Мустафой? 

– Да ничего не говорилъ. Джигитовалъ все. Прыгнулъ  съ улицы къ намъ черезъ заборъ и кувшинъ разбилъ. Сказалъ, новый принесу. Больше  не будешь кричать сверху?   

– Али выздоровѣлъ. Теперь много работы. Каждый день ѣздимъ съ господами, одному Фезулѣ не управиться. Пусти!..  

– Что же дѣлать-то.. Тссс… 

Изъ мазанки донесся  шорохъ и глубокiй вздохъ. Было слышно, какъ возился и вздыхалъ Мустафа. Кряхтѣлъ и гремѣлъ чувяками. Ганэмъ  отбѣжалъ за мазанку и  укрылся въ тѣни у стѣнки. Неслышно поднялась  закрышка. Заскрипѣла  дверка, и Мустафа  въ одной рубахѣ показался на порогѣ. Посмотрѣлъ  въ небо, потеръ грудь и, позѣвывая, поплелся въ уголъ дворика, за сарайчикъ. Прошелъ въ мазанку и заперъ скрипучую  дверь. И стало опять  тихо. 

– Нургэтъ… 

– Тише… 

По движенiю губъ они понимали другъ друга. 

– Красивый ты…  

Онъ расправилъ плечи, туго охваченные  бѣлой курткой. Выпятилъ грудь.  

– Иди въ оконце…

– Не пролѣзу я…  

Она уже не разъ лазила въ оконце и знала, что пролѣзетъ.  

– Пролѣзешь, иди.  

– Подожди, Мустафа не спитъ… Идетъ кто-то… – пугливо прошептала она. 

Они слушали.  

– Это куры въ сарайчикѣ.  

Шумно затрепалъ крыльями пѣтухъ и крикнулъ. Отвѣтилъ пѣтухъ со двора Маймуны, потомъ отъ мечети дальше… И потянули  пѣтушиные  сторожевые крики. 

– Иди!... – настойчиво говорилъ Ганэмъ. – Тамъ, у мечети, совсѣмъ темно.  

– Не пролѣзу я…  

Высунулась въ оконце до половины и уже не могла отступить. Крѣпко обнялъ ее Ганэмъ, цѣловалъ, сжимая тонкiя  плечи, стискивая ее всю, прикрытую только  одной рубахой. Она уже  не могла уйти.  

– Пусти… Ганэмъ… нельзя… – шептала она и билась  въ его рукахъ. – Пусти… рубаха на мнѣ… 

Зачѣмъ она сказала это! Это слово остро вошло въ него. Онъ теперь ярко чувствовалъ, что на ней только рубаха, согрѣтая тѣломъ. Трепетную чувствовалъ онъ ее. Всю, тонкую и теплую, играющую кровью. Она вырывалась, но онъ не пускалъ, умолялъ и шепталъ самое  нѣжное, что приходило ему на языкъ. Не помнилъ, какъ называлъ  ее. Все тонуло въ бѣлой ночи.  

– Не надо, не надо… Ганэмъ… 

Закрывала глаза, билась  въ рукахъ, маленькая и легкая, какъ ребенокъ, въ его сильныхъ рукахъ. 

– Тише… тише… – шепталъ онъ и несъ уже  къ забору, что выходилъ на дорогу, къ саду мечети, въ черную тѣнь  старыхъ орѣховъ, тополей и мимозъ.  

Перебрался черезъ низенькую  стѣнку, мелькнулъ въ лунномъ свѣтѣ и ушелъ въ тѣнь.  

Темно и сонно  было въ саду, за оградой. Играли невидимые арыки, поблескивая въ  полоскахъ луннаго свѣта. Бѣлая стѣна мечети, съ темнынми змѣями глцинiй, маячила за кипарисами.  

Онъ опустилъ ее на дерновую скамью. Здѣсь ихъ никто  не могъ видѣть. 

– Козочка моя, шелковая моя…

 

 

ПРОПУЩЕНЫ СТРАНИЦЫ