Иван Кузьмич

ИВАНЪ КУЗЬМИЧЪ.

_____

 

I.

 

Иванъ Кузьмичъ Громовъ былъ хорошо извѣстенъ “городу”. “Кряжъ”, - говорили о немъ въ торговомсъ мiрѣ, - “по старинкѣживетъ”. Да, Иванъ Кузьмичъ былъ, что называется, стараго закала. Новый ходъ коммерцiи, шикарные магазины и зеркальныя окна были ему не по нутру. 

- Имъ бы пыли напустить, - вотъ-те и коммерцiя вся… Окна въ двѣ сажени вывелъ, молодцовъ въ штиблетки обулъ, а посмотри-ка ему въ карманъ… На шинахъ катаютъ, по заграницамъ швыряются, всякой голой шельмѣ сережки на честномъ народѣ подаютъ… Купцы-ы!... 

Торговалъ Иванъ Кузьмичъ близъ вокзала, въ громадномъ лабазѣ. Лабазъ былъ заваленъ мѣшками съ мукой, кулями овса и соли; онъ имѣлъ унылый видъ сарая и не топился зимой. Молодцы днями играли въ шашки, а Иванъ Кузьмичъ сидѣлъ въ стеклянной конторкѣ, при лампочкѣ, и щелкалъ на счетахъ. Дѣло падало, старыя фирмы вымирали, всемогущiй кредитъ шелъ и сметалъ купеческiя традицiи; рѣже и рѣже подъѣзжали къ лабазу подводы, рѣже заѣзжали  иногороднiе. Пора бы совсѣмъ прикрыть лавку и жить на капиталъ, но старикъ такъ свыкся съ лабазомъ,  въ домѣ была такая гулкая пустота, что страшно было порвать привычную нить. 

Мимо бѣжала кипучая жизнь, вертѣлась пестрыми лоскутами, и годъ отъ году угрюмѣй глядѣлъ онъ на эти пестрые клочья. 

- По заграничному норовятъ… ну-ну…  

Заграничное - это было безличное что-то и сумбурное, не имѣющее ни прочныхъ устоевъ, ни правды, ни благолѣпiя. Другое дѣло “мы”, Русь… 

Она, какою онъ ее зналъ, съ ея несчетными миллiонами народу и царемъ, съ необъятнымъ просторомъ, полей и, лѣсовъ, съ красавицей Волгой, по которой онъ еще парнишкой гонялъ мокшаны и барки, - она была въ его глазахъ несокрушимымъ гигантомъ, который - придетъ время - всѣмъ покажетъ себя, укажетъ, какъ надо устроить все по правдѣ… А заграница - что! 

- Всякъ о себѣ только… Царей не слушаютъ, Бога  забыли… Ну, и ползетъ все… А у насъ обѣдни - каждый день, политика - уму непостижимо… Нардишкѣ какому утѣсненiе, - сейчасъ къ намъ, и сейчасъ всѣхъ къ порядку… Ужъ на что французы - своевольный народъ, - а на поклонъ пришли и отраду получили. Да и нѣмцы-то… по хлѣбной части въ зависимости. А почему? По-ря-докъ. Единъ глазъ - едина сила. Пачпорта опять… Всякой, можно сказать,пропечатанъ… А у нихъ!.. Да и вообще… А деньжищь-то, Господи! Стройки этой  одной что!... Дороги повели, всю Сибирь захватили, до Китая добрались… Что ни годъ - растемъ. Самъ перстъ Божiй дорогу указуетъ…

И вдругъ все зашаталось и заскрипѣло.

Народишко, о существованiи котораго Иванъ Кузьмичъ и не подозрѣвалъ, у котораго и земли-то съ горсть, повалилъ и растопталъ силу. 

“Испытанiе… Да за что же? вѣдь по-божьи все, и церкви, благолѣпiе”… - съ грустью думалъ Иванъ  Кузьмичъ. Голова его пыталась разобраться въ хаосѣ слуховъ и предположенiй и становилась втупикъ. 

- Жиды?.. Вонъ она, заграница-то… Помощи не даютъ, вездѣ пушки готовятъ…

Дальше – больше. Онъ почувствовалъ въ себѣ шатанiе, недоумѣнiе, тревогу. Его трезвый умъ дѣлового человѣка старался разобраться въ событiяхъ, найти причины. 

- Да, непорядки… непорядки…

И все ярче стали выясняться эти непорядки. 

Еще не сознавая вполнѣ положенiя, онъ уже обвинялъ всѣхъ. А газеты громили и указывали. 

- Брехня! Что толку, что надо!.. и сами знаемъ… Ты устрой! А то… мошенникъ-то на мошенникѣ… 

- Брехня! Что толку, что надо!.. и сами знаемъ… Ты устрой! А то… мошенникъ-то на мошенникѣ…

Обида за неслыханный позоръ закипала въ его сердцѣ. Но кого же винить? - спрашивалъ онъ себя и не находилъ отвѣта.

 Начались волненiя по мѣстамъ, пошли слухи жуткiе, смутные. Иванъ Кузьмичъ насторожился. Онъ не понималъ, что творится. Онъ чувствовалъ только, что въ его народѣ, въ этой многомиллiонной гущѣ, идетъ гулъ… Кругомъ всѣ говорятъ, бранятъ, ходятъ съ встревоженными лицами. 

- И что такое творится… Конца-краю не видать…

Какъ-то въ октябрѣ Иванъ Кузьмичъ отперъ, по обыкновенiю, лабазъ въ шесть утра, засѣлъ въ конторку, налилъ чайку и сталъ подсчитывать. 

Затрещалъ телефонъ. Старшiй приказчикъ Матвѣичъ  сталъ говорить. 

- Ахъ, ты… А вѣдь встали дороги-то, Иванъ Кузьмичъ…

- Что-о?!  

- Ахъ, ты… - Матвѣичъ снова приложилъ трубку. - “А муку-то какъ же?..” - Отбой. 

- И муку со складовъ не выпущаютъ…  До-ожили… 

Иванъ Кузьмичъ еще наканунѣ слышалъ объ ожидавшейся забастовкѣ и не вѣрилъ. “Да развѣ можно? казна вѣдь”… 

Онъ сразу почувствовалъ эту разлитую кругомъ, притаившуюся и заигрывающую силу. Онъ хотѣлъ, чтобы кто-нибудь объяснилъ ему все и успокоилъ, а на него смотрѣло сухое, съ сѣденькой бородкой лицо Матвѣича и тоже, казалось, спрашивало и укоряло.  

- До-ожили… - желчно повторялъ Матвѣичъ.  

“Дороги встали… и муку не выпустили… Значитъ, и растащить теперь могутъ все? А тѣ-то что смотрятъ, тѣ?.. Полицiя-то что же, начальство?”     

- Объявленiе!.. 

Въ лабазъ вбѣжалъ мальчишка, швырнулъ листокъ и исчезъ. 

- Что такое? Дай-ко-съ, Матвѣичъ…

Матвѣичъ поднялъ съ прилавка узкую полоску бумаги съ ободкомъ печати внизу и значительно взглянулъ на хозяина. 

- Да давай, что ли!.. что такое?.. 

Онъ взялъ листокъ, надѣлъ большiе очки… 

… Что такое?.. гм… гм… Ко-ми-тетъ.. объявитъ… должны закрыть… полный порядокъ… требуемъ…  

Онъ вынулъ ситцевый платокъ и вытеръ вспотѣвшее лицо. 

“Что такое?” - еще разъ спросилъ онъ себя. - “За-крыть“…

Ободокъ печати вызвалъ, было, въ памяти хорошо  знакомые “окладные”, мирно преподносимые околоточнымъ, но сущность дрожавшаго въ его рукѣ воззванiя поразила его своею властной дерзостью. 

“Что такое?.. Закрыть лабазъ? Да что это, позвольте, за комитетъ за такой?.. да какое ему дѣло до моего лабаза?.. Въ мой карманъ”… 

Онъ почувствовалъ, какъ злость начинаетъ подыматься въ немъ, уже сжалъ кулакъ, хотѣлъ выругаться… 

“Дороги встали”, - вспомнилъ онъ и опять вытеръ потное лицо. Онъ понялъ, что о н а, эта разлившаяся кругомъ, невѣдомая сила добралась до него, до его лабаза и тихой конторки: что и онъ, и его лабазъ связаны съ этой силой. 

- Что же дѣлать? закрыть? ай подождать, какъ люди… вѣдь и имъ…  

- Закрыть лавку!..

Иванъ Кузьмичъ поднялъ голову. Въ дверяхъ стояли незнакомые люди. 

Онъ выпрямился и строго оглянулъ всѣхъ. Онъ забылъ о притаившемся въ немъ страхѣ. Онъ видѣлъ только, что въ его лабазъ самовольно вошли и требуютъ. 

- Вамъ чего? 

- А… вы хозяинъ?.. Закрывайте лавку и отпустите служащихъ… Господа!.. товарищи! выходите…  

И тутъ Иванъ Кузьмичъ увидалъ, что его молодцы нерѣшительно подталкивали другъ друга и подвигались къ толпѣ.  Онъ хотѣлъ обругать ихъ, схватить за воротъ, но не нашелъ въ себѣ силы. Онъ хотѣлъ крикнуть городового, потребовать протокола и растерялся. Возлѣ себя видѣлъ онъ только желтое лицо Матвѣича, въ волненiи крутившаго пальцами. 

Стараясь сохранить свое достоинство, онъ растолкалъ толпу, подошелъ къ выходу и посмотрѣлъ. Лабазы запирались, городовой мирно толковалъ въ кучкѣ прохожихъ. Все было тихо. 

- Да вы что же, - правительство, а? - раздраженно крикнулъ Иванъ Кузьмичъ, въ упоръ глядя на незнакомыя лица. - Я права плачу… я…

- Мы просимъ васъ…

- Ладно! - сердито перебилъ онъ. - Про-симъ!..

Онъ прошелъ въ конторку, разорвалъ листокъ, взял деньги и потушилъ лампу. 

- Запирай, Матвѣичъ! 

- Затѣмъ, повернувшись къ темному образу, укрѣпленному къ балкѣ, онъ положилъ, какъ всегда, три малыхъ поклона и, не глядя ни на кого, вышелъ изъ лабаза. 

 

II.

 

Жилъ Иванъ Кузьмичъ въ глухомъ переулкѣ, въ большомъ каменномъ домѣ, купленномъ прогорѣвшаго  дворянина. Уныло глядѣлъ старый фамильный особнякъ покосившимися столбами воротъ и чугунной калиткой. Похоронивъ жену, Иванъ Кузьмичъ забилъ большiя комнаты и жилъ въ трехъ ближнихъ, ни къ кому не ходилъ, и у него никто не бывалъ. Старые прiятели перемерли, а изъ родныхъ было всего - двоюродная сестра въ Андреевской богадѣльнѣ да племянникъ Никитушка, горбунъ и припадочный, ходившiй по монастырямъ. 

Прошло дня три. Жизнь замерла: не выходили газеты, не громыхали конки, ночью все тонуло во мракѣ. Проходили патрули, ночные сторожа и городовые кучками толклись на перекресткахъ. 

Иванъ Кузьмичъ не выходилъ изъ дому. Крупными шагами бродилъ онъ по спальной, останавливался передъ темными ликами иконъ и вопрошалъ со вздохомъ: “Что же будетъ-то, Господи?” 

- Ну, что? - спрашивалъ онъ Матвѣича: - какъ? 

- Неспокойно! - угрюмо отвѣчалъ тотъ.ю - Гуртами ходятъ, пѣсни поютъ…

- А не грабятъ? ничего такого?.. 

- Какъ сказать… Скандальничаютъ… а такъ чтобы…

“Ну, а полицiя-то?” - спрашивалъ себя Иванъ Кузьмичъ и недоумѣвалъ. 

Полицiя въ его глазахъ до послѣдняго времени представляла силу. Вѣдь всегда и вездѣ совала свой носъ полицiя.  Кража ли случится, человѣка задавили, - являлась полицiя; домъ построить, покойника похоронить, - надо дать знать полицiи; всѣ эти окладные листы по разнымъ сборамъ шли черезъ полицiю;  снѣгъ съ улицы не убрали, сажу изъ трубы выкинуло, - сейчасъ полицiя и за ней протоколъ. 

Въ дѣтствѣ Ивана Кузьмича стращали: 

- “Бери его, квартальный!” 

Въ тѣ далекiе годы полицiя въ лицѣ бутаря, мирно чинившаго сапогъ на крылечкѣ будки, была въ его глазахъ таинственной и страшной силой, которая все видитъ и все можетъ.  Это впечатленiе дѣтства такъ и осталось въ Иванѣ Кузьмичѣ. 

Онъ часто видѣлъ, какх  отецъ, самъ грозный Кузьма, терялся передъ квартальнымъ; онъ зналъ, для кого грузили подводу подъ праздники; онъ помнилъ, какх квартальный грозилъ “упечь” Кузьму, якобы за поджогъ лабаза, какъ ни въ чемъ неповинный Кузьма тоненькимъ голоскомъ переговаривался съ квартальнымъ въх моленной, и какъ потомъ всемогущiй квартальный строчилъ что-то передъ графиномъ и бурчалъ: 

- Выправлю тебя, Кузьма, шельма ты эдакая!...

И отецъ ходилъ въ спальню, со звономъ отпиралъ чугунный сундукъ, сводилъ “язву” съ крыльца, поддерживая подъ локоть, а потомъ долго ругался и, напившись, плакалъ въ темной столовой. А бабушка Пелагея Семеновна  неслышно скользила по комнатамъ съ лѣстовкой и выкуривала “песiй духъ”.  

Когда во дворѣ появлялся приставъ и господа съ портфелями, Иванъ Кузьмичъ чувствовалъ какое-то сосущее беспокойство. За послѣднее время, правда, полицiя теряла обликъ силы, уже не имѣла былого духа, но все же, въ затруднительныхъ случаяхъ, онъ обращалъ  взоры къ участку и вопрошалъ: “Ну, а полицiя-то чего смотритъ?” 

- Нѣтъ, порвалось что-то… А-ахъ!.. Скорѣй бы ужъ выяснилось все… Пятый день лабаза не отпирали… 

Скучно. Съ фабрики, что стоитъ за домомъ, не слышно гудковъ. А Матвѣичъ шепоткомъ сообщалъ: 

- Пристава-то нашего… хи-хи-хи… съ фабрики выставили! Такого пластыря вставили!.. хи-хи… 

Какъ-то къ вечеру заявился Матвѣичъ изъ “города”. 

- Пошли дороги-то, Иванъ Кузьмичъ… Вразъ тронули! 

- Да ну?.. пошли?.. 

- По всѣмъ мѣстамъ… вразъ! 

“Вразъ стали, вразъ тронули… Что за шутка?” 

- И сами? 

- Сами. На улицахъ-то что дѣется, - праздникъ чистый… Манифестъ… гм… Дай-то, Господи… 

Онъ вздохнулъ, а въ сердцѣ закопошилась не то надежда на что-то, не то тоска.  

 

III.

 

Утромъ онъ отперъ лабазъ и принялся за обычное: раскрылъ книгу, придвинулъ счеты… 

- Крупчатки голубой 200 мѣшковъ… по… 

Онъ такъ и оставилъ пальцы на костяшкахъ и поднялъ голову. 

Поютъ гдѣ-то… 

Молодцы толпились у входа и вытягивали головы. Матвѣичъ со строгимъ лицомъ смотрѣлъ тоже. А голоса близились, бились въ стекла конторки, перекатывались подъ потолкомъ лабаза. 

Иванъ Кузьмичъ вылезъ изъ будки и подошелъ къ выходу.  

Бѣжали мальчишки. Городовой сошелъ съ мостовой и терся около стѣнки. Густая толпа народа двигалась по переулку, и волны звуковъ заполнили все.   

Вольная пѣсня!.. 

Ивану Кузьмичу чуялась въ ней широта и просторъ Волги, молодость; сильнѣе заходила кровь въ старомъ  сердцѣ. Какая-то давно незнакомая бодрость, заигрывающая и жгучая, пробѣжала въ тѣлѣ, а за ней смутное безпокойство, недоумѣнiе. Онъ смотрѣлъ на толпу, и она была для него и знакомой, и новой. 

- Ахъ, ты… на флажкахъ-то… а-а-а… - тревожно зашепталъ Матвѣичъ, показывая пальцемъ. - Ахъ, сукины дѣти… а!?.. 

Иванъ Кузьмичъ взглянулъ, и ему стало не по себѣ. Бодрость пропала, и толпа показалась ему незнакомой, чужой. 

…Зря!.. 

Толпа прошла и унесла съ собой всѣ звуки. Городовой выплылъ на мостовую и смотрѣлъ вслѣдъ. Лабазники влѣзли въ свои сараи. Сѣрая тишина ползла по переулку, давно знакомая, сонная тишина. 

Скучно что-то стало Ивану Кузьмичу. Онъ стоялъ  у входа, заложивъ за спину руки, и глядѣлъ въ небо. Молодцы прислонились къ мѣшкамъ. Только Матвѣичъ  гремѣлъ посудой и кололъ щипчикамисахаръ: чи-кру…  чи-кру… 

- Бери, што ль, стаканы-то… я говорю!.. Ну, и  народъ… Всякому, то-ись, скандалу  радъ… А ты, Василья, и шапку снялъ… 

- Ну, снялъ… Не съ твоей головы… 

- Зацѣпило кошку за хвостъ! Ты для ча снялъ то?.. 

- “Для ча”! Взялъ да и снялъ… “Для ча”!.. 

- То-то… Ты думаешь - не вижу я ничего… Я, братъ, скрозь тебя вижу… скро-озь…

- А что меня видѣть?.. Смотри, на! 

- И смотрю! Листки зачѣмъ таскаешь?!..

- Ну, и что?  

- Ну, и то! Въ участокъ тебя стащитъ!.. 

- Стащи!..

- И стащу… Ишь, перья-то распустилъ… цацабля… 

- А ты завяжи языкъ-то!.. Помолчались… лопнешь неравно! 

- И лопнешь - невелико горе… 

- Самъ лопни! А я теперь, что хочу, то и могу говорить! 

Иванъ Кузьмичъ слушалъ и не вѣрилъ: Василiй, всегда исполнительный, добрый парнишка, на его глазахъ “грызся” съ его “правой рукой”. 

- Могешь? Ладно-съ. А вчерась ты каки слова на антрисоли говорилъ?  

- Каки?

- Каки? про правленiе что говорилъ? про вышнихъ… 

- А вы что-же-съ… сыщикомъ будете?.. 

Молодцы прыснули. Матвѣичъ метнулся. 

- Сыщикъ?! Я тебѣ покажу… я тебя достану за это за самое… 

Онъ растерянно смотрѣлъ на хозяина, но плотная фигура Ивана Кузьмича не шевельнулась. 

- Полицiей на стращай!.. Я теперь все знаю…  

“Каковъ подлецъ!” - думалъ Иванъ Кузьмичъ, похрустывая пальцами. - “Ахъ, стервецъ!” 

Въ его лабазѣ, гдѣ всегда царила тишина, гдѣ говорили шопотомъ, гдѣ и ходили-то съ осторожкой, теперь, на его глазахъ, скандалилъ парнишка, молокососъ!.. 

Онъ сжалъ губы, хрустѣлъ пальцами и слушалъ.

- Все знаю!.. И кому захочу правду сказать… Хочу пальцимейстеру! Мы тоже себѣ хозяева теперь. 

“Вотъ дать ему сейчасъ “хозяина”… - кипѣло въ Иванѣ Кузьмичѣ. - “Ай, сукинъ сынъ”… 

- Хозяина-то постиснись!..

- Хозяинъ… Больно много хозяевъ!.. Эка… хо-зя-инъ!.. Что намъ даетъ твой хо-зя-инъ?.. - уже кричалъ Василiй… - Харчь сѣрый, жалованья… На грошъ пятаковъ захотѣли!..

- Ахъ, ты… такой ты сынъ!.. - крикнулъ Иванъ Кузьмичъ, топнулъ ногой. - Духу  чтобъ твоего не было!..   

- Я не такой сынъ!.. Я… Вы меня…  

- Я… я… я!.. на то я хозяинъ! А ты  что супротивъ меня?!.. хлѣбъ мой жрешь, сукинъ ты сынъ…   

- Самъ ты… Ты мнѣ хлѣбъ, я тебѣ мѣшки таскаю. Подавай разсчетъ, а тамъ я скажу, что я за человѣкъ!.. 

- Че-ло-вѣкъ!.. Халуй ты… 

- Какой я халуй, а?  Ты что за начальство? 

- Въ морду тебя, подлеца!.. 

- Да плюньте на него, Иванъ Кузьмичъ!  - вмѣшался Матвѣичъ. - Ишь, у ево глотка-то - труба. Уходи, уходи, покель я тебѣ шеи не намылилъ… 

- Эхъ, ты, Кузьмичъ! Старый человѣкъ… въ церкву каждый праздникъ ходишь,  а кричишь - въ морду!..  

- Духу чтобъ твоего не было!.. 

Иванъ Кузьмичъ прошелъ въ конторку, хлопнулъ дверью и - дробью загремѣлъ на счетахъ; повалилъ стаканъ, расплескалъ чай на книгу, выругался. 

… Чу-чу-чу… Чу-чу-чу 

Онъ заглянулъ въ лабазъ. Молодцы съ напряженiемъ глотали кипятокъ, выпучивъ въ пространство глаза. Матвѣичъ макалъ въ чай калачикъ, и его лицо было строго. Василiй сидѣлъ на ящикѣ и смотрѣлъ  въ полъ. 

- Ишь, стервецъ… набрался… Въ церкву ходишь!..  Гм… гм… О, Господи… грѣха что… Крупчатки голубой 200 мѣшковъ по рупь восемь… А Кудыкину овса-то и не послано… Голова кругомъ идетъ…  

Онъ опять заглянулъ въ лабазъ. 

Утихомирился… А нужно прогнать… для острастки нужно… 

Онъ порылся въ книгѣ, нашелъ счетъ Василья и подсчиталъ. 

Ишь, чортъ-дуракъ!.. Осьмой годъ служитъ.  

- Василья!.. 

Василiй вскочилъ и бѣгомъ, какъ всегда, подлетѣлъ къ конторкѣ.  

- Разсчетъ тебѣ вотъ… Пиши въ книжку… Такъ… А все карактеръ твой… Языкъ твой - врагъ твой… - уже мягче говорилъ Иванъ Кузьмичъ. - Ощерился… Махонькой ты человѣкъ, а тоже… гремишь, какъ муха въ каретѣ… Сколько годовъ живешь, а хозяину уважить не могъ, помолчать… 

Василiй вздохнулъ. 

- Старому человѣку… Вѣдь ты передо мной… Ишь, какъ съ цѣпи сорвался. Небось, дѣти есть? 

- Ну, есть. 

- Ну!.. Ишь,  злости-то въ тебѣ что… 

Онъ посмотрѣлъ въ лицо и встретилъ сѣрые, мягкiе глаза.  

- Вотъ что… Держать тебя не могу. Обидѣлъ ты меня. - Иванъ Кузьмичъ замолчалъ и сталъ играть на счетахъ.  - Шибко ты меня, Васька, обидѣлъ…

- Что жъ теперь… вышло такъ. 

Иванъ Кузьмичъ опять заигралъ на счетахъ. 

- То-то и есть. Я по правдѣ живу… На вотъ… на дорогу…

Василiй видѣлъ нагнувшуюся надъ книгой сѣдую голову, играющiе на костяшкахъ пальцы. Слышалъ, какъ тяжело сопѣлъ носъ Ивана Кузьмича. 

- Такъ-то… да-а… Побывай на весну… посмотрю тамъ…

И съ трескомъ загремѣлъ на счетахъ. 

Идя домой, Иванъ Кузьмичъ всюду видѣлъ небывалое оживленiе. Толпы народу часто останавливали движенiе. На бульварѣ , гдѣежедненвно проходилъ онъ, пѣли уже знакомую пѣсню. Гдѣ-то кричали ура.  Жизнь била сильнѣй. 

- Слободу дали, - угрюмо сказалъ Матвѣичъ. - Что-то будетъ. Дожили до сло-бо-ды… 

Въ своемъ переулкѣ было по-прежнему тихо: городовой дежурилъ на углу, у воротъ сидѣлъ дворникъ съ бляхой. 

Дома Иванъ Кузьмичъ засталъ Никитушку. 

 

IV.

 

Никитушка сидѣлъ у стола и вынималъ изъ котомки священныя вещи: образки, ладанки, камушки и пузыречки. Блѣдное лицо его было почти закрыто свѣтлыми, цвѣта мочалы прядями волосъ. Маленькое, тощее тѣльце подергивалось, встряхивалась голова, нервно двигались тонкiя руки.

- А-а… Божiй человѣкъ объявился. 

Никитушка вздрогнулъ, поднялся и бухнулся въ ноги. 

- Къ вамъ, дяденька. На зиму къ вамъ, дяденька. 

- Ну, здравствуй. Мощой сталъ… Все-то по свѣту мыкаешься, горе ты человѣкъ.  Мало ль святынь-то у насъ? Ну, ну… заморгалъ. Не неволю я тебя…  

- Богъ милости прислалъ, дяденька.  Водица святая съ гробика Серафима преподобнаго… орѣшекъ отъ пещернаго древа, отъ  напрасныя смерти, дяденька… 

- Спасибо, спасибо. Экъ тебя носило-то! 

- Дя-аденька, дяденька! Туфелечки вамъ изъ Шамордина несъ, да взяли.  Попустилъ Господь, дяденька… а?.. 

Старушка Акулина подала ужинать и сѣла въ уголку. 

- Ужинать пора. Складывай образки-то, Никитушка.  

- А хлѣбца бы мнѣ… водицы, дяденька… а?...

- Да ѣшь щи, чего тамъ… Ссохся весь. 

- Ужъ дозволь ему на хлѣбцѣ-то, батюшка… Святой человѣкъ. 

- За-пѣ-ла!.. Такъ украли, говоришь? 

- Взяли, дяденька… и побили… по горбику побили… 

- Ахъ, сердешный! - вздохнула Акулина. - Да кто жъ это тебя? 

- А люди ъ спуговицами… власти…  Богъ съ ними дяденька, а? 

- Чортъ съ ними, а не Богъ, прости ты мое согрѣшенiе! 

Никитушка заерзалъ и закрестился.

- Въ ночь пришли. Зашелъ я въ деревушку у города. Тру-убы все, какъ свѣчки стоятъ, дымятся. Ла-аско-вые хозяева, хлѣбца дали. Про землю пытали все… про землю, дяденька. А я-то не знаю… Полегли спать, а я на молитвѣ стою. Стою на молитвѣ, дяденька…  

Никитушка говорилъ пѣвучимъ голоскомъ. Ему было лѣтъ тридцать. Ясные глаза его смотрѣли довѣрчиво, отражая чистый душевный мiръ больного человѣка. 

- И таково мнѣ сла-адко было. Старичокъ на печкѣ спалъ. Вдругъ какъ  стукнетъ въ оконце… Бываетъ это, дяденька, искушаетъ  онъ… искушаетъ, дяденька…

- И-и-и… болѣзный ты мой! - всплакнула Акулина. 

- Сту-у-чи-итъ… А я стою, все-о стою… не могу съ молитвы сойтить. И вошли они… великое множество. На боку мечи, и оружiе всякое, и знаки… За воротъ меня взяли… су-умочку мою… все повыкинули… иконки… водичку… ли… ли… сточки порвали… А старичокъ въ уголокъ схоронился. А я молитвенку сотворилъ и  сказалъ: “За что святыню такъ?” А они палкой… по спинѣ, дяденька… да чернымъ словомъ все… да по головѣ, и ушли… А туфелички-то бисерныя пропали… 

- Полынный ты человѣкъ! - вздохнулъ Иванъ Кузьмичъ. - Сидѣлъ бы въ теплѣ… Ну, а по деревнямъ какъ? 

- Бѣдно-о, бѣдно… что пчелка Божiя…  гуде-отъ тамъ, дяденька, гудетъ… А въ небѣ ночью… огни… огни стоятъ… 

- Ну, чего ты, божья душа, чего? Никита!

Никитушка трясся. Волосы совсѣмъ закрыли лицо, голова упала въ колѣни, и обтянутый полинявшей ряской горбъ встряхивался и ходилъ.   

- Уходился онъ, батюшка, измаялся. 

- Нашло… - глухо сказалъ Иванъ Кузьмичъ.

Онъ нагнулся къ племяннику и взялъ его за голову. 

- Никита! - твердо сказалъ онъ. - Смотри на меня!  

Онъ зналъ, какъ надо поступать въ такихъ случаяхъ съ Никитушкой.. Уже лѣтъ двадцать тотъ былъ  у него нп ризорѣ. 

Съ раннихъ лѣтъ Никитушка боялся людей, забивался въ углы и молчалъ. Онъ пугался всего, что двигалось, кричало, стучало. Его тянули къ себѣ темные своды  храмовъ и печальные звуки монастырскихъ напѣвовъ. 

Появленiе Никитушки всегда наводило на Ивана Кузьмича тоску и смутный  страхъ. Уродецъ напоминалъ ему брата, всегда молчавшаго Савву, зарѣзавшагося въ припадкѣ; подымалъ въ памяти годы одиночества и пустоты. 

Сѣрой полосой проходила передъ нимъ жизнь, и онъ не могъ отыскать въ ней ничего, что стоило бы вспомянуть и пожалѣть. Жена? Онъ плохо жилъ съ ней. Дѣти? Ихъ не было, если не считать прижитаго отъ модистки ребенка, отданаго на  воспитанiе  какой-то торговкѣ.  Этотъ ребенокъ былъ мимолетнымъ лучомъ  въ темной жизни. Умеръ,  - и опять пустота, тоска стараго дома.  Уродецъ Никитушка одинъ остался  живымъ воспоминанiемъ прошлаго, наслѣдникомъ когда-то крѣпкой семьи. 

Иванъ Кузьмичъ прошелъ въ спальню. 

Два кивота со старыми образами плотно стояли въ углахъ у оконъ. Широкiе, черные, пропитанные тяжкимъ запахомъ регальнаго масла и кипариса, кивоты эти были еще при дѣдушкѣ самого Кузьмы Иваныча.  Тяжелые образа, въ кованныхъ ризахъ, покрытые жирной черной копотью, глядѣли суровыми ликами черезъ стекла.  Сотни образковъ, крестиковъ и поясковъ, принесенныхъ Никитушкой, помѣщались внизу, между вѣнчальными свѣчками. 

Иванъ Кузьмичъ снялъ длиннополый кафтанъ, распоясался и сталъ молиться.  Онъ помолился на правый кивотъ, громовскiй; потомъ на лѣвый - стороннiй: тамъ стояли и коны взятыхъ въ домъ женъ. Молясь, онъ вспомнилъ событiя дня, Василiя… 

“Прогналъ… А за что? за что выгналъ парнишку на улицу, къ зимѣ?” 

- Господи! не вмѣни мнѣ грѣха сего!  Владыко  милостивый! избави душу мою отъ злобы и гордыни!.. 

Вспомнилъ объ одолѣвающемъ его, за послѣднее время смутномъ страхѣ и душевномъ томленiи, о мятущейся жизни. 

- Господи! наставь мя! научи мя идти путемъ Твоимъ![i]

Взглядъ его упалъ на вѣнчальныя свѣчи, и стало грустно. А въ головѣ стояло: “Скоро придетъ она, и надо дать отвѣтъ за все”. Образки и ленточки навели мысль на Никитушку, въ головѣ всплыли печальныя рѣчи уродца. 

“Непорядки, непорядки… Какiе ужъ это порядки, ежели все смуты да смуты?.. А какiе ужъ это порядки, что божьяго человѣка да палкой бить?..” 

Онъ вышелъ въ столовую потушить лампу, но лампа уже была погашена. Въ лучѣ лампады  онъ едва различилъ распростертаго на полу молящагося Никитушку.  И снова стало ему грустно, грустно. Онъ затворился въ спальнѣ и сѣлъ на постель. 

Тихо горѣли лампады, тысячи золотыхъ звѣздочекъ дрожали на ризахъ за стеклами, и стояли вѣнчальныя свѣчи,  отзвукъ ушедшей молодости. 

“Эхъ, поговѣть надо”… - подумалъ Иванъ Кузьмичъ  и перекрестилъ постель.  

 

V. 

 

Начались страхи. 

Вездѣ и всюду говорили о смутѣ, погромахъ, избiенiяхъ, грабежахъ.  Иванъ Кузьмичъ силился уяснить, что же, въ самомъ дѣлѣ, творится, - и не могъ. Онъ только  чувствовалъ, какъ со дня на день растетъ забравшiйся въ душу страхъ, гонитъ его прочь отъ  мятущейся жизни. Онъ уже боялся ходить по улицамъ, часто подымался среди ночи, всматривался въ темныя окна и прислушивался. 

- Къ концу идетъ! - зловѣще говорилъ Матвѣичъ. - Мыши вонъ соль стали ѣсть.  Сколько кулей изгрызли… А вчера, сказываютъ, мухинскаго молодца  чуть не убили…

- Да ну? 

- Налетѣли сзаду  у проулка, да по шеѣ гирькой. Повыпускали вонъ изъ остроговъ-то… Дѣла-а!..  

- Господи! и съ чего это народъ озвѣрѣлъ?.. 

Какъ-то, идя изъ лабаза, близъ своего переулка, онъ наткнулся на  кучу прохожихъ. 

- Что такое, а? 

- Да скрючило одного, бьется… 

Окружили вплотную. Въ серединѣ стоялъ городовой.  

- Съ напугу это. Бываетъ, которые порченые… 

- Помяли одного малость… съ лентой шелъ… а  энтотъ испугался, и заверещалъ. Махонькiй такой… такъ што странникъ… 

Иванъ Кузьмичъ  растолкалъ толпу и подошелъ къ городовому. На грязной панели, подъ фонаремъ, онъ увидалъ Никитушку. Лицо его было прикрыто, ноги и руки двигались, размазывая грязь, и по ихъ движенiямъ Иванъ Кузьмичъ  понялъ, что припадокъ  кончался. 

- Мой! - сказалъ онъ городовому, взялъ извозчика и повезъ племянника домой. 

Припадокъ кончился. Худое лицо Никитушки осунулось, а ввалившiеся глаза смотрѣли неподвижно, точно таили тяжелую боль. 

Иванъ Кузьмичъ  сидѣлъ въ головахъ и молчалъ.  На сердцѣ была муть, все сильнѣе овладѣвавшая имъ  послѣднее время. 

… Какъ все хорошо было, тихо. Привозили муку, ходили въ храмъ Божiй, жизнь шла черезъ-пень-колоду… Война эта все! Ну, что же дѣлать, - не привелъ Господь… А тутъ эти штуки, жульничество, непорядки. А люди-то все какiе! А тутъ эти бунты, стачки… бю-ро-кра-тiя!.. И слово-то какое окаянное, зловѣщее слово… Ну, вотъ тутъ и живи… А дальше-то что будетъ?.. Ни правды ни въ чемъ нѣтъ, ни порядку… 

Иванъ Кузьмичъ посмотрѣлъ на Никитушку. 

“Божiй человѣкъ. Какъ птица  небесная, чисто младенецъ. И все онъ чистый.”

- Что ты, что?.. Никитушка!  

Больной ткнулся къ нему, напряженно всматриваясь  въ темный уголъ. 

- Дя-аденька-а!.. бою-усь… Возьми меня, дя-а-денька!.. 

За сердце схватило Ивана Кузьмича, похолодѣло  въ ногахъ. Въ замиравшемъ багрянцѣ лампады тонули углы, выплывали и снова тонули.  

- Голубь  ты мой… родненькiй мой… Никитушка! 

Онъ охватилъ дрожавшее тѣльце Никитушки, прижалъ:  жалость томила его. 

- Дя-аденька… пойду я… на Аѳонъ пойду… Солнышко Божiе, главки позлащенныя… А котомочка моя, дяденька? гдѣ котомочка, а?.. 

- Итить-то некуда, - зима!.. На-ка вотъ, испей. 

Онъ прошелъ въ спальню и затворился. Тамъ  онъ зажегъ лампу, зажегъ еще свѣчку и взялъ етьи-Минеи; но не читалось ему. Въ забитыхъ комнатахъ  мягко похрустывало что-то. Строго смотрѣли черныя лики: лампады недвижно лили разноцвѣтные лучи; въ окна глядѣла черная ночь.  

 

VI.

 

Бывало, Иванъ Кузьмичъ встанетъ въ воскресенье часовъ въ пять и ък ранней обѣднѣ пойдетъ, а потомъ и къ поздней - пѣвчихъ послушать. Придетъ отъ обѣдни, а на столѣ уже пирогъ съ вязигой, Матвѣичъ заявится, и такъ хорошо чайку попить.  Потолкуютъ, -хорошо-ли баса выводилъ Евдокимычъ, почему паникадило не зажигали, отчего у о. дьякона голосъ, какъ-будто “поистершись”. А потомъ часокъ-другой сос нутъ передъ обѣдомъ… А теперь… 

На сердцѣ смура какая-то, на улицу выйти жутко, Никитушка по угламъ хоронится, головой дергаетъ, плачетъ, все въ “божью пустынь” сбирается. 

Подошелъ рождественскiй постъ.   

“Надо поговѣть, надо. А тамъ - что Господь дастъ”. 

На третiй день говѣнья, къ вечеру, явился встревоженный Матвѣичъ и сообщилъ: 

- Почта остановилась… на всю Россiю встала. 

Иванъ Кузьмичъ напѣвалъ “Христосъ рождается”, когда услыхалъ о почтѣ.  

- И телеграфъ прекратили. По фабрикамъ шумъ идетъ… Одно слово – конецъ…   

- Да не каркай ты-то еще!  И поговѣть-то толкомъ не дадутъ!... 

- Чево тамъ “каркай”… Что слыхалъ, то и сказываю… 

- Сказываю-сказываю!.. ходишь да каркаешь…  

Онъ уже не могъ  больше напѣвать “Христосъ рождается” и разстроенный ходилъ по столовой, вздыхалъ, старался настроить себя на молитвенный ладъ и не могъ: въ голову лѣзли тревоги и стархи.  

То ему начинало казаться, что, дѣйствительно, идетъ конецъ, тотъ самый “конецъ”, о которомъ сказано въ св. Писанiи. И онъ старался представить себѣ, какъ это можетъ быть конецъ, когда онъ, Иванъ Кузьмичъ, еще живъ, у него въ переулкѣ лабазъ, въ банкѣкапиталъ, и онъ еще не успѣлъ о многомъ подумать.  Нѣтъ не можетъ быть такъ близокъ конецъ. Онъ помнилъ, что по слову Писанiя передъ концомъ должны быть “глади и пагубы, и труси по мѣстомъ”, что “вся же сiя начало болѣзнемъ”[ii]… Болѣзни еще должны начаться! А о нихъ что-то не слышно. То онъ начиналъ прiободряться и старался увѣрить себя, что хуже  не будетъ: пошумятъ, будетъ усмиренiе, а потомъ и опять все по старому пойдетъ.  Вѣдь вонъ и французы приходили и всю Москву спалили, а ничего.  Чему и холеру пережили, да еще какую! - и ничего. Нѣтъ, хуже не будетъ. Да что же можетъ быть хуже?  Ежели отымутъ у него все? Ну, тогда… тогда онъ уйдетъ въ монастырь, и ему сдѣлалось весело даже, когда онъ вспомнилъ, что не одинъ онъ уйдетъ, а съ Никитушкой. Надѣнутъ котомочки и пойдутъ… Нѣтъ, хуже не будетъ… 

Забастовка почты и телеграфа разросталась.  Тамъ и сямъ начинались и умирали забастовки по фабрикамъ. Отдѣльные очаги бурлили и кипѣли. Заревомъ пылали пожары. Подымалась волна, и въ широтѣ полей и степей, теперь закрытыхъ покойной пеленой снѣга, зрѣло тревожное.  

Иванъ Кузьмичъ отдался говѣнью. Никитушка съ  ранняго утра ходилъ по монастрырямъ и возвращался послѣ вечеренъ усталый, сумный. Сидя съ ногами на старомъ диванѣ, перебиралъ онъ котомочку и сказывалъ о тихихъ обителяхъ и пещеркахъ. 

Пришла пятница. Иванъ Кузьмичъ положилъ поклоны передъ родительскими образами, оправилъ лампадки и подошелъ къ окну. Падали сумерки. Тихiй переулокъ былъ какъ всегда, только на мостовой прохаживался въ тулупѣ дворникъ. 

“Дежуритъ… время неспокойное… сторожитъ…. 

Ударили къ вечернѣ. Пора. 

Въ церкви пусто. Евдокимычъ гудитъ въ бороду и изъ-подъ очковъ выглядываетъ на входящихъ.  “Помилось, помилось… помилуй…” - раскатывается трескучiй голосъ. Богадѣлки неслышно скользятъ, возжигая тоненькiя свѣчи. 

“Яко свѣтъ еси, Боже нашъ”… - всплываетъ изъ темноты алтаря замирающiй возгласъ и тонетъ. 

Иванъ Кузьмичъ прошелъ въ алтарь. О. Сергiй шепталъ надъ закапанной книгой и, не отрывая глазъ отъ страницы, крестился и покачивался. Ровно теплились семь запрестольныхъ лампадъ. Тутъ, въ алтарѣ было, какъ всегда, тихо. Сюда не проникаетъ смятенiе жизни, и о. Сергiй все тотъ же, такъ же спокойно его лицо, точно и не знаетъ онъ ничего.   

Началась исповѣдь. Долго шепталъ Иванъ Кузьмичъ, упорно смотря на крестъ, говорил о душевномъ смятенiи, просилъ пояснить ему, что же будетъ теперь, какъ повести себя. Событiя жизни перепутались съ всѣмъ обиходомъ, и онъ уже не могъ выдѣлить ихъ отъ своей частной жизни. 

О. Сергiй вздыхалъ. 

- Людское безумiе, - шепталъ онъ. - Всѣмъ не легко, всѣмъ… Испытанiе Господне… Его воля… 

- Тоска меня взяла, батюшка… страхъ. Хоть бросить все, уйти куда на спокой… 

Отецъ  Сергiй вздыхалъ: 

- Доброе дѣло, доброе… Могiй вмѣстити… “и азъ, недостойный iерей, властью мнѣ  данной, прощаю и разрѣшаю. Аминь!”

Вышелъ Иванъ Кузьмичъ изъ алтаря, подошелъ къ Распятiю, въ углу храма, и стоялъ, не въ силахъ молиться. Нѣтъ, не то… нѣтъ на душѣ легкости и мира, какъ прежде. Еще поговрить съ о. Сергiемъ?.. А можетъ быть, и онъ растревожился и оттого такъ мало сказалъ? 

Вечерня кончилась. Подошелъ о. Сергiй и заговорилъ о ремонтѣ: надо бы посеребрить паникадила и поставить за клиросами иконостасики. 

- Д-да… надо…

- Ужъ вы не откажите, Иванъ Кузьмичъ… 

- Да-да… хорошо… 

- А нащотъ чего думаете… хорошее дѣло, конечно… великое дѣло…  

И о. Сергiй сталъ говорить о скудости церковныхъ капиталовъ и объ оскудѣнiи жертвъ. 

- Такое время теперь: всякъ о себѣ… всякъ  о себѣ… 

Иван Кузьмичъ подходилъ къ дому разстроенный: исповѣдь не облегчила его. Въ воротахъ онъ столкнулся съ Никитушкой.  

Тотъ былъ одѣтъ по дорожному: въ сапогахъ, въ ряскѣ на ватѣ, въ скуфейкѣ; за спиной, на горбу, торчала котомка, жестяной чайникъ позвякивалъ на ремешкѣ. 

- Ты куда?!. 

- Дяденька! - взвизгнулъ Никитушка и повалился въ ноги. 

- Куда ты?.. 

- Про-сти-те, дя-денька… уйтить хотѣлъ… 

- Ахъ, ты, господи!.. да что ты, ей-Богу!.. Ну, куда тебя несетъ, на зиму-то? Иди домой, иди!.. 

- Дя-аденька-а!.. не могу я… стра-ашно мнѣ… моченьки моей нѣтъ… 

На сердцѣ Ивана Кузьмича защемило. Жуткое слышалось ему въ дрожащемъ голосѣ Никитушки, во всей его охваченной трепетомъ фигуркѣ. 

- Пу-стое… затѣялъ… Иди!.. Да не плачь ты, не  плачь! Погоди… придетъ весна… вмѣстѣ уйдемъ…  

 

VII. 

 

Послѣ причастiя Иванъ Кузьмичъ пилъ чай съ пирогомъ и толковалъ съ Никитушкой о монастыряхъ и подвижникахъ. На душѣбыло какъ-то особенно мирно и торжественно. Да и день былъ ясный, морозный. Заливалась канарейка, вертѣлись зайчики по стѣнамъ, тянулъ нотку затихавшiй самоваръ. Никитушка пилъ горячую воду съ изюмомъ  и повѣствовалъ о старцахъ. 

- И молчать? 

- Молчать, дяденька. Одинъ въ скиту Александра Свирскаго тридесятъ лѣтъ молчалъ и хвалу Господу мысленно  воспѣвалъ. 

- Да, да… Какiе люди! ахъ, ты, какiе люди!   

- А тишь-то какая, дяденька!.. На каменяхъ лѣса  высо-окiе, воды глубо-окiя… скиты неописуемые… А въ колокола ударятъ, - и ка-атится  по лѣсамъ зво-онъ… и-и-и… 

- Д-а-а… Вотъ что… Весна придетъ, - съѣздимъ туда. Обсмотрю все, какъ тамъ… А нащотъ пищи какъ? 

- Пищи… пищи… А это что же, дяденька, - пища, а? 

- ну, нашло, братъ. Ну, харчи тамъ…

- А-а… Трапеза, дяденька?  Святая трапеза. И съ благословенiя все… И похлебки разныя, и рыбы морскiя, и все, дяденька!.. 

Вошелъ чѣмъ-то разстроенный Матвѣичъ. 

- Что скажешь, Матвѣичъ? Присаживайся… 

- Да што… Камисiя у насъ на дворѣ… вотъ што!  Протоколы пишутъ! Самъ помощникъ… 

- какъ камисiя?! 

- Галдарею грозятъ снести… Для пожару, говорятъ, опасно. Да выдьте къ нимъ, Иванъ Кузьмичъ, урезоньте… Злющiе!..  

Тѣнь набѣжала на спокойное лицо Ивана Кузьмича. 

“Выйти! зачѣмъ же ему выходить?” 

Такъ хорошо было сидѣть и бѣседовать, тихiя думы посѣтили его, изгнали изъ сердца сосущую боль переживаемой смуты. И вдругъ – полицiя! Что такое? Зачѣмъ онъ понадобился полицiи? Что связало его съ ней? 

И онъ уже чувствовалъ разбросанныя вокругъ проклятыя сѣти. Онѣ могутъ запутать его и лишить того къ чему онъ такъ стремился послѣднiе дни, - душевнаго мира. Но жизнь звала, требовала вмѣшательства. И онъ не находилъ въ себѣ силы итти  и спорить.  Онъ хотѣлъ бы въ эти минуты даже не думать о томъ, что напоминало о разлившемся кругомъ смятенiи. 

- Ступай. Самъ говори… Не пойду я. Пусть, что хотятъ… 

- Да какъ же это? Да развѣ они меня послушаютъ?  Да…

- Не пойду я… Боленъ скажи!.. 

Матвѣичъ помялся и пошелъ. 

Санитарная комиссiя уже обслѣдовала всѣ закоулки двора, нашла непорядки и составила протоколъ. Матвѣичъ уныло ходилъ въ хвостѣ, дергалъ за рукавъ знакомаго околоточнаго и что-то говорилъ знаками, но тотъ толкьо кивалъ на помощника и изображалъ лицомъ невозможность.  

- Это что? - указалъ помощникъ на сарайчикъ съ трубой. 

- А дворницкая-съ… дворникъ живетъ-съ… - заискивающе объяснялъ Матвѣичъ. 

- Стройка разрѣшена? 

- какъ же-съ… - совралъ Матвѣичъ. 

- Планъ!.. 

Матвѣичъ зналъ, что строили по-домашнему и растерялся.  

- Собственно… по согласiю строили…   

Околоточный изобразилъ на лицѣ угнетенiе, помощникъ пожалъ плечомъ. Вошли въ дворницкую и составили протоколъ.  

Въ воротахъ Матвѣичъ поймалъ околоточнаго за рукавъ. 

- Что жъ это такое, а?.. За все вѣдь плачено…   - Что я тутъ могу? Самъ велѣлъ…  - махнулъ тотъ рукой. 

Комиссiя ушла. Матвѣичъ сердито посмотрѣлъ вслѣдъ и плюнулъ. 

- Черти!!. 

Но сейчас же сообразилъ и отправился по горячему слѣду Дѣло оказалось простымъ-просто: на Михаила Архангела не давали, и “самъ” обидѣлся. Но протоколы можно было подсушить. Такъ именно сказалъ хорошiй человѣкъ - дѣлопроизводитель. 

- И цѣна-то ей – грошъ, галдарейкѣ-то, а новую ставить, кирпичную, да рельцы, - тыщи четыре на плохой конецъ… 

- Сторожка опять…

Иванъ Кузьмичъ выслушалъ и сказалъ: 

- Ни гро-ша! Такъ и передай: ни гро-ша! 

- какъ такъ? Да убытку што! Да судомъ вѣдь… 

- Простою, а не дамъ. Пущай его теперь повертится… 

- Чего меу! Онъ протоколами нажжетъ… 

- Не дамъ. 

- Все едино выживетъ. Вонъ,  тоже Алехинъ такъ-то… ну, и продалъ домъ… 

- Алехинъ, што-ль, я имъ? Не дамъ и не дамъ!  Фертъ лаковый!.. Въ рыло не влило, такъ за правду? Ну, я ему покажу правду! За красную правду-то купить захотѣлъ? Дешево! Прострою, а не дамъ!.. 

Игра полицiи задѣла его самолюбiе.  А сколько было этой “игры” раньше, а онъ точно и не замѣчалъ ея. 

Но теперь она представилась ему прямо смѣшной и обидной. Недавно еще онъ видѣлъ въ полицiи силу, съ которой по привычкѣсчитался и не пытался мѣряться: еще что выйдетъ.  Но теперь, послѣ всего того, когда вся полицiя спасовала, а “самому” фабричные “шейнаго пластыря вставили”, - теперь дѣло другое. И вдругъ этотъ фертъ врывается во дворъ, къ нему, можно сказать первому въ околоткѣ человѣку, и  грозитъ!  “Приди, попроси, скажи, что требуется… и все бы  сдѣлалъ, и праздничныя бы далъ… Ну, а теперь… вре-ошь”…  

 

VIII.

 

Иванъ Кузьмичъ разстроился.

Ощущенiе душевнаго мира, послѣ причастiя, пропало, пробудилось оскорбленное самолюбiе. Онъ долго не могъ уснуть въ эту ночь, лежалъ съ открытыми глазами и думалъ… 

Съ нимъ поступили не по закону. 

Двадцать лѣтъ ходилъ онъ старостой приходскаго храма, иконостасъ вызолотилъ; пять тысячъ на колоколъ преп. Серафиму подписалъ; прiютъ для сиротъ  устроилъ; на голодающихъ генералъ-губернатору десять тысячъ въ собственныя руки передалъ и удостоился благодарности; да еще  пять вагоновъ муки “отъ неизвѣстнаго” отправилъ… И такое отношенiе! Самъ епископъ чай у него въ столовой пилъ и даже кулебяку кушалъ и благодарилъ… А война! Сколько по комитетамъ разнымъ всякаго добра отпущено! Хоть  тамъ, сказываютъ, и порастаскали, а даръ-то былъ. А барыни эти, благотворительныя!.. - “Ужъ не откажите, Иванъ Кузьмичъ!” И никогда отказу не было. Да что барыни! Самому Александру Александровичу депутатомъ отъ купечества представлялся и милостиваго слова удостоился! И вдругъ! Фертъ изъ участка, - да еще  битый, - налетѣлъ и власть свою показалъ… Такъ вотъ какъ отблагодарили!.. 

Власть! А четвертной къ празднику подай! Не проситъ, а подай… Вла-асть! Выскочилъ фертъ, щелкнулъ шпоркой и  кричитъ: “Я - власть!  А я-то, который, можно сказать, всему околотку благотворитель, ноль, што-ли, а?.. Уважили!.. 

“Хуже стало, хуже”… - продолжалъ думать Иванъ  Кузьмичъ. - “Что дѣлается, а-а-а… Тѣ грозятъ, эти  какъ разбойники налетаютъ… Да развѣ это жизнь”? 

“Правъ Никитушка, божья душа… провидитъ онъ по наитiю… Можетъ, еще какiя страсти  пойдутъ, не иначе… Только еще разворошили… И о душѣ-то подумать не соберешься. Пущай ихъ  тутъ сами разбираются… Э-эхъ… Домъ продамъ… дѣло прикончу… Капиталъ… Надо подумать, - съ капиталомъ какъ… Съ нотарiусомъ, Василь Ѳедорычемъ, надо потолковать”… 

“А съ ими какъ?”  - думалъ онъ, смотря на кивотъ громовскаго дома. Вѣдь все отъ родителевъ переходило… Кузьма-безсребренникъ… Казанская… еще до француза была.  Съ ней Иванъ  Иванычъ Москву-рѣку переплылъ, отъ француза спасался… Неопалимая купина… отъ прадѣдушки, изъ деревни принесла, чудотворная… Возьму съ собой, всѣхъ возьму… Да-а-а…  Кончился громовскiй домъ, кончился. Вѣрное слово - домъ, - такъ еще Кузьма Иванычъ говаривалъ. Прочно все было, крѣпко… Кузьма Иванычъ, Савва Кузьмичъ, Иванъ Иванъ, Иванъ Кузьмичъ, - прадѣдушка… Всѣ ушли, ушли… И я уйду, и Никитушка… и  никого не останется… Кивоты на базаръ выставятъ… Да, она скоро придетъ… Что жъ… Зла никому не сдѣлалъ”… 

Одна лампада  зашипѣла и погасла. Иванъ Кузьмичъ надѣлъ валенки и пошелъ оправлять. 

…Тукъ… 

Онъ вздрогнулъ.

“Выживаетъ”… - пробѣжало въ его головѣ. - “Какъ Кузьмѣ Иванычу помереть, - тоже…” 

Онъ подошелъ къ заколоченной двери и прислушался.  Въ пустой половинѣ было тихо. Кровь стучала  въ виски и билось сердце. 

“Почудилось”…   

Онъ оправилъ лампадку и сталъ молиться.  

“И желанiю сатанинѣ не остави мене… спяща мя сохрани немерцающимъ свѣтомъ… и воздвигни”…  

…Тукъ… - снова услыхалъ онъ и похолодѣлъ. 

- Господи…   

Нѣсколько секундъ онъ стоялъ, смотря на забитую дверь, потомъ быстро подошелъ къ двери въ столовую и съ силой открылъ. На диванѣ спалъ Никитушка. Тикали часики. Вспыхивала пунцовая лампада, и Никола-угодникъ въ епископской шапкѣ глядѣлъ изъ угла и прятался въ тѣнь. 

Иванъ Кузьмичъ послушалъ и затворился. 

“Выживаетъ”… 

Онъ хорошо зналъ примѣты громовскаго дома. И Кузьму Иваныча “выживали”, и бабушку Пелагею Семеновну “выживали”. Дошло теперь и до него. 

И онъ принялъ этотъ зовъ какъ неизбѣжное и  рѣшающее. 

 

IX. 

 

Жизнь не переставала бурлить. Казалось, что въ тысячахъ тревогъ, слуховъ и дѣйствiй росло и создавалось что-то новое: намѣчалось только, а то стройное цѣлое, во что должна облечься въ концѣ концовъ жизнь, еще таилось въ неясности.  

Иванъ Кузьмичъ побывалъ у нотарiуса и дожидался праздника. Съ новаго года торговли  не будетъ, къ веснѣ домъ будетъ проданъ, а затѣмъ… 

Со всѣми и всѣмъ примирился онъ. Оставался только одинъ темный штрихъ: никакъ онъ не могъ простить полицiи. На послѣдокъ дней она его “допекла”. 

Даже Матвѣичъ негодовалъ. 

- Развѣ она понимаетъ… Ей хучь колъ на головѣ теши… А я, было, къ вашей милости, Иванъ Кузьмичъ… 

- А что? 

- Да вотъ какое дѣло-то… Сынъ намедни  изъ дому писалъ… Какъ я ужъ тридцать семой  годъ при васъ… Пишетъ такъ, чтобы совсѣмъ чтобы… 

- Та-акъ… Ну, что же?.. 

- Да. Землю, пишетъ, которая вкругъ насъ… такъ что отойдетъ на весну. Всѣмъ  мiромъ порѣшили… 

- Во-онъ что… 

- Такое дѣло, кто што… Время-то какое!.. ползетъ  все… Хучь на внучковъ посмотрю… 

Да. Все кончается, распадается, уходитъ на свои послѣднiе концы. 

Иванъ Кузьмичъ вздохнулъ и сказалъ. 

- Да-а… Пора… пора. И я кончаю.  

И они поняли другъ друга. 

Какъ-то, въ началѣ декабря, Иванъ Кузьмичъ сидѣлъ въ албазѣ и подводилъ счета. Матвѣичъ пилъ  десятый стаканъ и прѣлъ. Молодцы переговаривались у мѣшковъ. Прошелъ съ чемоданомъ кондукторъ. 

- Не слыхалъ? 

- Начинаемъ! - сказалъ кондукторъ и ускорилъ шаги. 

“Начинаютъ”… - пошло изъ лабаза въ лабазъ. Мирныя, здоровыя лица молодцовъ потеряли обычное выраженiе и насторожились. 

Промчалась полусотня  въ сторону “товарной”. 

- Запирай!.. запирай!..  - неслись крики отъ большой улицы. 

Слышалось  хлопанье творилъ и лязгъ желѣзныхъ засововъ. Мальчишки разбивали фонари, карабкались по столбамъ, и желѣзныя змѣйки съ визгомъ крутились  въ воздухѣ.  

- Сторонись, купецъ!.. дорогу!.. 

Волокли  творила воротъ. Кругомъ пилили, ломали, рвали. Летѣли стекла; путались въ ногахъ  проволоки. Въ мигъ сокрушалось то, что строилось днями. 

- И-и-ихъ! - взвизгивающимъ голосомъ точно смѣялся Матвѣичъ. - Чистятъ-то!.. - Откуда что взялось…

И Иванъ Кузьмичъ думалъ: 

“Господи! скорѣй бы до дому дойти… убьютъ еще”…  Онъ нахлобучилъ шапку и поднялъ воротникъ енотовой шубы. Онъ уже не имѣлъ силы возмущаться, разбираться въ происходящемъ. Онъ почти бѣжалъ, чувствуя только одно - страхъ. 

На большой улицѣ стоялъ пустой вагонъ конки. Хлопали щитами, заставляя зеркальныя окна. Улицы вымирали. Всегда людныя, онѣ напоминали теперь раннее утро большого праздника своей церемонной   пустотой. 

Обыватели спѣшили забиться въ тихiй уголъ, уступить мѣсто инымъ, гражданамъ безъ имени и правъ, стягивавшимся теперь съ окраинъ,  изъ затхлыхъ и шумныхъ фабричныхъ предмѣстiй. 

Пригнувшись, пронесся запоздавшiй казакъ. Лошадь задѣла  за проволоку и упала. Казакъ поднялъ лошадь и снова помчался, тревожно осматриваясь по сторонамъ. Позади  выросталъ шумъ; то подымались, то затихали крики. 

- Народу вали-итъ! - сказалъ, оглядываясь Матвѣичъ. 

А Иванъ Кузьмичъ торопился и думалъ:  

- “Скоро отрѣшусь отъ всего… А тутъ пусть, пусть”… 

Они свернули къ бульвару, но большая толпа загородила дорогу. Он повернули въ переулокъ, но оттуда вылилась новая толпа: шли рабочiе съ механическаго завода.  

Иванъ Кузьмичъ хотѣлъ повернуть назадъ, но отъ большой улицы, гдѣ онъ только что проходилъ, тянулась сплошная волна. 

- Иди, купецъ, не бось! - услыхалъ онъ задорный молодой голосъ. - Не волки, не съѣдимъ… 

Онъ видѣлъ кругомъ блѣдныя и румяныя лица и въ нихъ что-то дѣловое, общую мысль: идемъ, идемъ! 

Онъ искалъ глазами Матвѣича и не находилъ. А толпа несла его на бульваръ, и онъ не могъ уйти отъ нея. 

Вдругъ онъ почувствовалъ, что стало свободнѣй: толпа вылилась на широкую  площадку бульвара. Съ открытаго помоста гдѣлѣтомъ игралъ оркестръ, кто-то кричалъ. 

“Куда я попалъ?”  -  тревожно думалъ Иванъ Кузьмичъ. - “Вѣдь это  о н и тамъ. Выбраться бы какъ…”  

О н и  - это была та нещнакомая сила, поднявшая смуту и перевернувшая жизнь. 

Онъ попробовалъ выбраться въ сторону, но отовсюду шли на него кафтаны и полушубки. Въ людскомъ водоворотѣ его крутило, толкало, мяло. 

“Нѣтъ, не уйтить… И куда это Матвѣичъ?..”  Страхъ захватывалъ его все сильнѣй и сильнѣй. 

“Еще стрѣлять станутъ”… 

- засти, ты, шуба!.. 

Рябой парень, мясникъ по виду, толкнулъ его. За парнемъ, въ проходъ, хлынули молодцы въ замазанныхъ мукой зипунахъ и понесли Ивана Кузьмича къ помосту. Теперь тотъ, кто кричалъ, былъ  хорошо видѣнъ. Это былъ сухощавый человѣкъ въ короткомъ пальто. Его шляпа сдвинулась на затылокъ, и бѣлымъ пятномъ яснѣлъ  лобъ. Человѣкъ  этотъ кричалъ, отбивая каждое слово, окидывалъ взглядомъ толпу, и слова падали тяжело, какъ мыши. 

Иванъ Кузьмичъ не понималъ ни слова: онъ безпокоился и не переставалъ  думать, какъ бы уйти, старался пробиться, потѣлъ и пенялъ на Матвѣича, оставившаго его въ такую тяжелую минуту. Сперва онъ слышалъ отдѣльные выкрики, прорывающiеся, глухiе вздохи толпы.  Но понемногу онъ начиналъ вслушиваться. 

- … Вы отданы во власть капиталу! Съ восхода солнца и до заката, стоите вы у станковъ и машинъ… Это солнце не для васъ свѣтитъ! Ваше солнце - огонь заводскихъ печей!.. 

Онъ поднялъ руку показывая на солнце. 

А декабрьское, солнце смотрѣло красное  и холодное. 

Совсѣмъ новое, никогда неслыханное открывалось Ивану Кузьмичу. Онъ уже хорошо понималъ слова и думалъ: 

“А вѣдь это онъ возмущаетъ… возмущаетъ”… 

Онъ думалъ, что это запрещено, но не могъ проронить ни одного слова. Слова ли были особенныя или  т о т ъ  такъ хорошо умѣлъ говорить, но съ каждымъ  новымъ словомъ. Иванъ Кузьмичъ чувствовалъ, что то, что говорится - правда.  И когда онъ понялъ, что это - правда, сталъ успокаиваться и даже постарался продвинуться ближе. 

- А когда вы  теряете терпѣнье и, остановивъ станки, кричите: довольно!.. - чѣмъ отвѣчаютъ вамъ?.. 

Голосъ катился волной, и эта волна топила. Иванъ Кузьмичъ чувствовалъ, какъ въ ногахъ его забѣгали  мурашки, а на сердцѣ стало горячо. 

- Но кто жъ за васъ? - кричалъ человѣкъ съ  помоста. - Не церковь ли съ попами и колоколами?.. Нѣтъ! Она кричитъ вамъ: “Въ потѣ лица работайте!”  Да! вы работаете въ кровавомъ потѣ!  Глядите на эти храмы, дворцы, дороги! Смотрите на этихъ господъ, несущихся въ экипажахъ! Теперь ихъ нѣтъ!! Они закрылись щитами!!! Вѣдь вы все это дали имъ!.. вѣдь вездѣ были ваши руки!!!  

Онъ овладѣлъ толпой. Онъ громилъ, требовалъ и проклиналъ. Онъ звалъ перевернуть всю жизнь… 

- Мы добудемъ жизнь нашимъ дѣтямъ! Мы бросимъ проклятье нашей долѣ! Мы создадимъ великое царство труда! Что намъ терять? Лохмотья, корки, норы?! А впереди, товарищи!..  

Толпа шудѣла. Ивана Кузьмича точно подхватилъ вихрь и закружилъ, закружилъ. Вседрожало* въ немъ, билось, ходило,  клокотало. Его захватило всего, захватила блеснувшая передъ нимъ правда. Онъ искалъ ее, безсознательно, ощупью отыскивалъ ее… и сколько лѣтъ! Онъ никому не говорилъ, но онъ искалъ ее. Въ тоскѣ, въ одиночествѣ, въ Четьи-Минеяхъ, въ Никитушкѣ, въ старыхъ образахъ и кивотахъ, въ благотворенiяхъ и молитвѣ, въ колоколахъ и обителяхъ, въ преданiяхъ громовскаго дома, - вездѣ и всегда онъ искалъ ее. И показалось ему, что она здѣсь, что въ этой толпѣ, во вздохахъ и стонахъ  мелькнула она… 

Такъ близко!..  

Въ охватившемъ его вихрѣ новыхъ ощущенiй и, пожалуй, страха онъ растерялся, не зналъ, что же ему теперь дѣлать… Да, правда. Все – правда… Ну, и что же?.. Она здѣсь. Онъ знаетъ ее, чуетъ… Но что же дальше-то? И онъ не зналъ. Потъ градомъ катился съ него, билось сердце… Онъ стащилъ шапку, распахнулъ  енотовую шубу: ему было душно. Забирающая дрожь пронизывала его тучное тѣло.  Что-то новое, молодое и сильное, что еще таилось въ немъ. Отзвуки ли молодости были  это, или это былъ скрытый крикъ задавленнаго въ немъ человѣка, человѣка изъ народа и отъ народа, человѣка, предки котораго гнули спины и были рабами?..  Была ли  это тоска  по жизни, такъ тускло, безтолково и скучно прожитой и теперь угасавшей?  Онъ не зналъ, но чувствовалъ грусть, жалость къ себѣ и къ нимъ, къ этимъ людямъ въ зипунахъ и курткахъ, полушубкахъ и лохмотьяхъ.  И надъ нимъ, крупнымъ человѣкомъ, измывались… А его отецъ? а  дѣдъ. Многое было. А имъ, что тысячами собрались здѣсь, имъ что было и что еще будетъ…   

- Казаки!.. казаки!!.  

Все шарахнулось. Толпа бѣжала, ломала рѣшетки, сбивала скамейки. Иванъ Кузьмичъ бѣжалъ за толпой, упалъ на рогатку и ссадилъ ногу, попалъ въ кустъ и едва выбрался по глубокому снѣгу. Опомнился онъ уже въ глухомъ переулкѣ, измученный и напуганный.  

Далеко тянулись, точновымершiе, пустые кварталы.  

- О, Господи… вотъ она, правда… Извозчикъ! извозчи-икъ!.. 

Магазины были забиты. Полицейскiе посты были сняты. На углахъ площадей громоздилось что-то. Вотъ, наконецъ, и родной переулокъ.  

- Слава те Господи!.. А я то перепугался… - встрѣтилъ обрадованный Матвѣичъ. - Что творится-то!..  

Иванъ Кузьмичъ только рукой махнулъ.  

 

Х. 

 

Прошло три томительныхъ дня. 

Иванъ Кузьмичъ безвыходно сидѣлъ въ спальнѣ, переживая незнакомыя раньше ощущенiя томительнаго ожиданiя.  

Такъ просто, монотонно  просто ползла его  жизнь до всей этой сумятицы. Онъ отсчитывалъ въ своемъ жизненномъ календарѣдень за днемъ: сегодня вторникъ, завтра среда, тамъ суббота, шубу украли, память по Кузьмѣ Иванычу, въ баню надо сходить…  Онъ даже не имѣлъ понятiя, что такое - ждать.  Жизнь хлеснула его теперь, зацѣпила и поволокла. И онъ жилъ и не видѣлъ никакого смысла отъ этого. Мелькнувшая тамъ, на бульварѣ, когда онъ стоялъ въ народѣ, правда учуянная, воспринятая сердцемъ, вдругъ точно провалилась куда. Она затерялась въ снѣгу, на мостовой, по переулкамъ. 

Только одно чувство жило въ немъ теперь - мучительное ожиданiе. Чего? Этого онъ не могъ представить ясно, такъ какъ это, чего онъ ждалъ, не должно было походить на совершающееся. И только. А въ какой  формѣ должно придти это - не важно: лишь бы пришло.   

А время тянулось такъ долго, какъ никогда. Шли вѣсти тревожныя, несуразныя. Матвѣичъ собиралъ ихъ неизвѣстно откуда, и онѣ, при тихомъ свѣтѣ лампадъ спальной, въ атмосферѣ недвижимыхъ взоровъ почернѣвшихъ иконъ, еще болѣе угнетали. 

- А вонъ Андрюшка-то нашъ знаменiе видѣлъ… 

- Зна-менiе?  

- Да. - “Сижу, говоритъ, у воротъ, на часаахъ… И быдто ко сну меня клонитъ… И вдругъ, гритъ, вижу на Барминихинъ-то домъ искры летятъ… какъ молонья  прошла”… Это, гритъ, ужъ безпремѣнно къ пожару… А Никита Саввичъ…  

- А гдѣ Никитушка? - вспомнилъ Иванъ Кузьмичъ. 

- Да гдѣ ужъ ему быть-то? чай, въ монастырѣ гдѣ… Съ утра вышелъ…  

- Э-эхъ… Носить же его… въ такое-то время… Какъ придетъ, накажи Андрюшкѣ… отнюдь  чтобы со двора не  выпускалъ! Ахъ, ты… и я то не доглядѣлъ…  

Никитушка къ ночи не явился. 

На зорькѣ Ивана Кузьмича разбудилъ громъ: дрожали рамы. 

- Бу-уммм!.. бу-уммм!..  

Даже похолодѣлъ Иванъ Кузьмичъ. 

Онъ былъ  такх потрясенъ неожиданнымъ грохотомъ, что первое время лежалъ, не зная, - что дѣлать: прятаться, молиться, кричать… 

Молиться?.. 

Онъ взглянулъ на кивоты. 

Всѣ образа серебрились свѣтомъ холоднаго утра; гасли золотые блики  на ризахъ; пунцовые тоны лампадъ темнѣли; черные лики глубже уходили въ золоченые вѣнчики, прятались… 

Звенѣли  стекла. Нагрѣтый воздухъ спальни колебалъ умиравшiе язычки лампадъ. 

- Тррр… та-та-та… та-та-та!..  - защелкало и затакало совсѣмъ близко. 

Онъ вскочилъ и босой подбѣжалъ къ замерзшему окну. Ничего не видно. Онъ сталъ скрести ногтями  холодный, рыхлый налетъ, дышалъ, впивался губами въ морозныя стекла. Опять затакало, побѣжало скоро-скоро, точно гналось за кѣмъ-то.  

- Что такое? что?   

Въ переулкѣ было  безлюдно, только пестрая собачонка царапалась съ визгомъ въ калитку. 

- Бу-уммм! Дж-з-з-з!.. 

Какъ человѣкъ, боящiйся грозы, замѣтивъ распахнувшееся отъ вѣтра окно, быстро бѣжитъ, чтобы захлопнуть его, и, встрѣченный блескомъ и громомъ, стремительно откидывается въ сторону: такъ Иванъ Кузьмичъ, потрясенный внезапнымъ трескомъ рамы отскочилъ  вглубь спальни и ждалъ удара.  Его голая, поросшая волосами, широкая грудь, съ большимъ мѣднымъ крестомъ нашнуркѣ, покрылась каплями пота. Растеряннымъ взоромъ обводилъ онъ комнату, окна, кивоты. Все на мѣстахъ: мигаютъ лампады; стоя за стеклами, чинно глядятъ темные лики. Пятно на стеклѣ, какъ большой тусклый глазъ, тянетъ къ себѣ заигрывающимъ страхомъ. 

Онъ сжалъ ладони, сморщился и обратилъ лицо къ образамъ.  

- Царица Небесная! Богородица Казанская! Никола Угодникъ! Купино Неопалимое!!. Помоги!!.  

Господи!!! 

Еще ударъ… 

 

XI. 

 

Къ вечеру и этого дня Никитушка не явился. 

Растерянный и поникшiй ходилъ Иванъ Кузьмичъ по спальнѣ. Долго тянулась тревожная ночь.  

Чуть стало брезжиться, онъ разбудилъ Матвѣича. 

- Узнай… по монастырямъ сходи… Да Сергѣя пошли, къ Трифонычу-мученику чтобъ съѣздилъ… да и Степанъ пусть идетъ…  

Самъ онъ поѣхалъ въ Донской монастырь. Тамъ Никитушки не оказалось. Поѣхалъ въ Даниловъ, - и тамъ нѣтъ. Въ Симоновъ -нѣтъ. Онъ заѣхалъ въ богадѣльню, къ двоюродной сестрѣ, путался въ каменныхъ корридорахъ… Нѣтъ.  

Богадѣльня съ перепуганными старухами подѣйствовала на него удручающе. Прiѣхалъ онъ домой къ ночи, разбитый, запуганный. 

Было около девяти. Явился Сергѣй.  

- Никакъ нѣтъ… у Трифона не нашелъ… И не было ихъ тамъ…  

Въ десятомъ воротился Степанъ, не узнавъ ничего. 

Иванъ Кузьмичъ ходилъ изъ угла въ уголъ. Сердце уже  все сказало ему. Онъ прикладывалъ руку, стараясь унять его, но оно продолжало томиться и говорить.  

Къ одиннадцати, занесенный снѣгомъ, вернулся Матвѣичъ.  

Онъ вошелъ тихо, какъ-то особенно тихо, перекрестился  и молчалъ… 

Взглядомъ спрашивалъ его Иванъ Кузьмичъ, хотѣлъ обмануть себя, забыть, что онъ уже все самъ знаетъ, закрыть глаза, заставить Матвѣича молчать, уйти.  Но не могъ совладать  съ собой и глухо спросилъ: 

- Ну?.. 

- Царство небесное… 

- Что? - крикнулъ Иванъ Кузьмичъ.   

- Царство небесное… - тихо сказалъ Матвѣичъ, покрестился и поникъ.  

Бѣгающимъ взглядомъ глядѣлъ Иванъ Кузьмичъ: его пришибло. Онъ весь какъ-то принизился съежился, обводилъ комнату, отыскивая что-то… Какъ во снѣ подошелъ  онъ къ столу и грузно облокотился. 

- Божьяго человѣка… человѣка, божьяго че…  

- Ни-ки-та!!  - крикнулъ онъ страшнымъ крикомъ, захлебнулся, схватился за голову и запрокинулся. 

- На диванчикъ… батюшка… Иванъ Кузьмичъ…  сюда… сюда… Степанъ!!. Держи!.. такъ… Водички  отпейте… Господи Iсусе… Кузьма-Демьяна, не разстраивайтесь… - почти плакалъ Матвѣичъ. 

Большая голова Ивана Кузьмича съ растерянными  сѣдыми вихрами тяжело лежала на плечѣ согнувшагося Матвѣича. Прерывистое рыданiе, похожее на икоту, потрясало грузное тѣло, и было жутко  въ маленькой, полутемной столовой, куда докатывались  еще послѣднiе звуки разгрома. 

Строгiй ликъ Николы Угодника въ епископской шапкѣ, въ углу, - то являлся грознымъ видѣнiемъ,   вспыхивалъ гнѣвно въ метнувшемся языкѣ пурпуроваго пламени лампады, молнiей оглядывалъ все вокругъ и точно грозилъ: “вижу!..” - то пропадалъ въ полутьмѣ, оставляя потухавшее сiянiе ризы… И опять грозилъ: - “вижу!” - и опять пропадалъ…  

И старшно было въ этой столовой, вспыхивавшей и темнѣвшей. 

Иванъ Кузьмичъ поднялъ голову и вдругъх уловилъ грозный ликъ Николы Угодника въ пламени…  

- Ты!!! Никола Угодникъ!..  Грозный!.. Ты видишь… ты… ви… дишь… 

Онъ захлебнулся, впился въ икону, вытянулся и просилъ… 

Лампада гасла. Послѣднiй разъ метнулъ молнiей изъ угла грозный старецъ и пропалъ… 

Ночь тянулась… 

 

XII.

 

Съ Никитушкой Иванъ Кузьмичъ похоронилъ послѣднюю свою вѣру въ правду. 

И ничего не осталось, и пропала жизнь… 

Да, въ ней для Ивана Кузьмича ничего не оставалось. При концѣ дней открылась передъ нимъ бездна, открылся хаосъ, въ который была облечена жизнь. И онъ такъ долго не замѣчалъ этого хаоса, - а жизнь прожита. Съ грустью смотрѣлъ онъ на свои руки съ вспухшими  синими жилками, когда-то  крѣпкiя, теперь сухiя и безпомощныя.  

Да, второй жизни не бываетъ. И нѣтъ времени искать новой жизни, и нѣтъ силъ строить ее по правдѣ. Другiе, у кого крѣпкiя руки, ну, тѣ… А онъ даже не въ силахъ думать и понимать.  

Смерть Никитушки, тревоги и ужасы забили всѣ выходы, которые старалась отыскать его мысль. И нѣтъ ни души кругомъ, кто могъ бы успокоить, подать надежду. 

Оставалось небо, тотъ таинственный мiръ, къ кторому онъ взывалъ въ минуты душевнаго гнета, при  мысли о которомъ весь исполнялся священнаго трепета. Окруженный страшной загадочностью, черезъ которую переступили уже и Кузьма Иванычъ, и Пелагея Семеновна, и Никитушка, этотъ несказанный мiръ золотого свѣта, яркихъ красокъ, ангельскихъ звуковъ, шелеста крыльевъ  херувимовъ и серафимовъ и тихихъ молитвенныхъ гласовъ, - мiръ этотъ тянулъ его къ себѣ, какъ неизбѣжное и должное.  О немъ говорили священники и архiереи, онъ открывался въ туманныхъ волнахъ церковныхъ куренiй, въ золотѣ алтаря, въ перезвонѣколоколовъ, въ ризахъ и ликахъ иконъ. Ждать этотъ мiръ его учили съ дѣтства: ждать и бояться.  

Этотъ мiръ нельзя уничтожить ничѣмъ, нельзя смести: онъ былъ въ душѣ Ивана Кузьмича. Его-то онъ не отдастъ, его нельзя отдать… Но чтобы принять его  надо сбросить съ себя накипь и горечь жизни, забыть  и забыться. 

Кромѣ него, у него ничего не осталось…  

Воспоминанiя? Какiе воспоминанiя!.. Отецъ Кузьма, мрачный, суровый и жалкiй въ тотъ день, когда началъ пить. Братъ Савва… припадочный, пьяница; о н а, давшая ему годъ счастья; розовый мальчикъ, надежда старости, умиравшiй въ бѣдной комнаткѣ старой торговки… Никитушка… Передъ нимъ вставали тихiя обители, скиты въ горахъ, пустынныя озерки…

Городовой сообщилъ Матвѣичу, что “наши побѣдили” и теперь “все по старому пойдетъ”. 

- А ужъ су-удъ будетъ! 

Матвѣичъ передалъ Ивану Кузьмичу. Тотъ не сказалъ ни слова. 

“Какая побѣда, и кто могъ побѣдить?“  

Да. Кто могъ побѣдить и чѣмъ?  

Иванъ Кузьмичъ оглядывался назадъ, - тамъ была пустота. Старался прозрѣть впередъ, - тамъ были темь и страхъ. Почва ушла изъ-подъ ногъ, и все разлетѣлось, какъ дымъ…  

Вѣчность - одна открывалась ему. Она звала его къ себѣ, эта вѣчность, съ ея незыблемой, закрытой отъ всѣхъ правдой.  

 

 

_________