У старой церкви

Фонд № 387

И. С. Шмелев

Картон № 6

Ед. хран. № 17                                                                                                       Шмелев,

Иван Сергеевич

«У старой церкви –

рассказ, отрывки без концов

1912 – 1913

Разные редакции.

Машинопись с авторской правкой                                 24 лл.

На 3-х лл. даты: 4 окт 1912, 7 февр 1913, 4 окт. 1913г.

Часть текста – на оборотах листов с автобиографией,

(машинопись с авторской правкой).

 

 

Общее количество

 листов

24

                                                                                                                                             // карт.

а)                                                                               6 лл.

Часть на обороте листов с текстом

автобиографии Машинопись.

с авторской правкой.

                                                                                                                                             // карт.

 

 

                                                                                                                                 4 окт. 1912 г.

 

Порядочная-таки глушь даже для людей невзыскательныхъ привычныхъ былъ этотъ погостъ и носилъ странное названіе Божья Щель почему-то двойное названіе, точно тѣ, кто имѣли съ нимъ дѣло боялись, что его можно забыть и потому одни прозывали Серго-щель, другіе , сами же обитатели говорили о немъ Сергіевскій погостъ, что у подъ Старой Плесней.

Но до о Старой плесни надо было ѣхать верстъ пятнадцать и лѣсомъ и та топкими мѣстами. Почему называли его подъ Старой Плесней, никто бы не могъ сказать, потому что до этой старой Плесни было верстъ семь лѣсной и топкой дороги. , а къ погосту тянули три ближнія деревеньки, откуда приносились покойники, таскали крестить ребятъ и пріѣзжали вѣнчаться. Старая же Плесня имѣла свой погостъ. Должно быть потому, что у Этой старой Плесни была пароходная пристань.

Но какъ ни глухъ былъ погостъ, какое бы странное названіе ни носилъ, но и здѣсь жили люди и не плохіе. Дьячокъ погоста, напримѣръ, слави<л>ся на далекую округу, какъ врачеватель отзъ[a] зубной боли, и къ нему за ѣздили не только изъ Плесни (за записочками и молитвой), но изъ Мутнаго и изъ –подъ Старой Гари, а это такія мѣста, про котор которыя только одно и говорили – вдовая сторона. Славенъ былъ дьячокъ и долголѣтіемъ – точно онъ всегда былъ на погостѣ. И самъ онъ сомнѣвался – Только онъ одинъ и зналъ сколько ему лѣтъ. А ему было Восемьдесятъ семь.

Батюшка не былъ знаменитъ чѣмъ-нибудь особеннымъ, гомеопатіей не занимался, какъ его предшественникъ, но служилъ съ чувствомъ, особенно если Даже въ поговорку вошелъ , какъ Муфосоилъ(афу)

Поговорятъ поговорятъ встрѣчные какіе про свои дѣла, а какъ прощаться кто-нибудь обязательно скажетъ:

А дьячокъ-то живетъ…

–Н Живетъ Поди ты вотъ… живетъ!

Батюшка о Василій. Ничѣмъ особеннымъ не отличался, но и дурного про него не слыхали. Службами не канителилъг, за метрическіе выписки бралъ по полтиннику всего, проплвѣдей[b] длинныхъ не говорилъ да и зналъ только одну проповѣдь. Выйдетъ на амвонъ, потретъ руку объ руку, повздыхаетъ и скажетъ съ чотъ сердца. : рызскажетъ насчетъ праздника и закончилъ:

–А дома Божія не забывайте….

Говорили про него, что разбогатѣлъ – жена наслѣдство отъ отца получила, что у Покрова былъ въ Загорьѣ. И всѣмъ доставляло удовольствіе прикидывать – пять ли, семь ли тыщъ., а можетъ быть и восемь.

                                                                                                                               // 1 л.

 

Былъ на погостѣ еще сторожъ Вавася, замка и ложкарь –оисиновыя[c] ложки рѣзалъ и и писалъ ставилъ на нихъ семь черныхъ палочекъ – Церкоковъ которыя должны были изображать церковь. Ложки охотно раскупались и любилъ пугать волковъ звон ночнымъ звономъ.

А волковъ вкругъ погоста было много. Такъ много, что вокругъ домовъ ставили и заборы въ четыре аршина, съ гвоздяими, и зимой батюшка никогда не служилъ ранней обѣдни. Такъ много было волковъ, что Вавася ставилъ капканы у самой церкви и раза два находилъ п отгрузенную лапы. Воки[d] же не нападали. Три собаки были на погостѣ, у всѣхъ обитателей по собакѣ, но и собакъ запирали на ночь въ сѣнцыи ночное время кружилъ округ погоста долгій стенящій вой.. и если глянуть черезъ заме маленькія окошечки черезъ слуховыя оконца, можно бы подумать, что на заснѣженныхъ могилкахъ теплятся зеленоватыя свѣчечки. теплятся и плывутъ. И когда вой становился невтерпежь даже привычному Вавасѣ, онъ протя нещупывалъ проведенную проволоку и ровно и мѣрно отбивалъ наурочный ча часъ. Тогда вой затихалъ на короткое время. И собаки подворачивали носы подъ брюхо.

–Волковъ у насъ –Такъ было много волковъ, что когдп а[g] у церковныхъ дверей, вздыхалъ, съ чувствомъ крестился и вспоминалъ про капканы. /Товару этого у насъ достаточно/

Такой тстарый[i] батюшка окликалъ изъ алтаря; съ укоризной:

–Нилычъ!

Когда попадья жаловалась на смертельную тоску (напуганная волками и снѣгами) Первые годы попадья жаловалась на тоску и нудила Отца хлопотать о переводѣ, но и попъ хлопоталъ, но за нимъ числилось всего одинъ классъ семинаріи и толку не вышло. Потомъ и попадья привыкла. По веснѣ здѣсь было хорошо. По овражку –щели бѣжалъ водопадами потокъ въ рѣкѣ, на , доносились съ рѣки веселые гудки пароходовъ.  . Попъ развелъ подъ откосомъ яблочный садъ, залетали на погостъ даже соловьи – а по этимъ мѣстамъ соловей былъ за рѣдкость, и стояла по всемъ погостѣ теплынь и солнечная тишина. Попадь<я> успокаивалась и принималась за Къ лѣту пріѣзжалъ изъ Мутнаго сынъ –учитель и отдыхать, ходилъ съ ружьемъ по лѣсу и грохалъ, объотъѣдался на пирогахъ и оладьяхъ, и попадья была довольна.

Въ послѣднее лѣто учитель выписалъ въ погостъ газету, и тогда стали узнавать, что дѣлается на свѣтѣ. Попадьѣ очень понравилось, что теперь начали летать по воздуху, попъ увлекся даже политикой и тосковалъ, чт<о> такъ привыкли всѣ слушать изъ газеты – и Никоколай приходилъ послушать подъ окно и узналъ, что

                                                                                                                   // 1 л. об.

 

 

На Новый годъ О Василій получилъ. Газет Въ газетѣ о Василію нравиллись[j] иностранныя слова –, которыя онъ.ю припоминая латинскій языкъ (Окиему напоминали семинарію, латинскій языкъ.) тосковалъ по своему. Матушкѣ онъ говорилъ съ упрекомъ, когда она начинала его точить за пристрастіе на третьей рюмкѣ за обѣдомъ:

–Ну, это съ твоей стороны даже не конкретно … Разъ я всегда пилъ три, всегда и буду…

–А щи-то нынче у тебя очень даже солидарны…

А чорнаго Муху сталъ звать «Копейка».

Учитель вносилъ въ жизнь веселость. Изъ газетъ онъ вырѣзывалъ объявленія, наклеивалъ на картонъ и вѣшалъ въ разныхъ мѣстахъ. На двери въ «холодное помѣшщеніе онъ наклеилъ: Спѣшите! » Сегодня безплатно (всѣмъ) каждому! На двери Николая сторожки – полѣпилъ и раскрасилъ карандащами[k]:

На двери Нилыча наклеилъ: Старинныя вещи!

Какъ-то лѣтомъ пріѣхалъ заѣхалъ какими-то судббпми[l] художникъ и попросилъ позволенія писать. Ему очень понравилась внѣшность храм церкви и онъ попросилъ позволенія писать.

Церковь была старая, деревянная – большой коробъ большой срубъ коробомъ, обшитый тесомъ. На тесовой плоской крышѣ стояли, какъ семейка грыбовъ восемь главокъ, а девятая самая высокая была въ середкѣ. Гл главки Шейки главокъ были выкрашены въ бѣлуый[o] по три главки, а четвертая была выше всѣхъ. Главки – шатрами были сѣро грязно-сѣрые, голубая краска смыли дожди, и желтая крупчатая плѣсень затягивала трещины. И кресты на главкахъ были дубовые съ, обитые зеленой мѣдью. На<д>ъ передней и задней пристройками засѣли шатры рѣпками и тянули церковь къ землѣ, дѣлали ее добродушной и покойной, покладливой. Хоть и была она въ два свѣта, но оконца были скупы, въ съ толстыми крестовыми рѣшетками. Вся она свѣтилась въ сухую погоду, какъ сѣрый шелкъ, а въ дожди чернѣла и потеками, точно плакалась. И главки и карнизы, и и кресты, обрастали наро бѣловатыми наростами слѣдками птицъ. О По осени садились здѣсь тучи галокъ, а въ а лѣтнее время стоялъ стонъ отъ и шебетъ густой ласточекъ, облѣпившись бурыми гнѣздами всѣ карнизы, точно старыя бородавками обрастала церковь. А пузатый колоколъ «ревунокъ» съ подзвономъ прятался отъ дождей подъ широкой грибомъ крыше особой звонницы..

Художникъ писалъ церковь два дня и говорилъ разсказывалъ, что расхваливалъ церковь и всѣмъ понравился. и при отъѣздѣ подарилъ Никоколаю кисточку. и далъ голубой краски. Съ этого вре поры ложки на ложкахъ пошли голубые палочки. и вечерами лѣтними вечерамивесь погостъ

                                                                                                                               // 2 л.

 

 

Сталъ вспоминать про художника и портретъ церкви. Даже обходили всѣ трое, съ Николаемъ позади свою церковь, оглядывали ее и батюшка грозилъ кому-то пальцемъ и говорилъ увѣренно:

–Наша церковь замѣчательная! Она старинная церковь… Такихъ поискать.

–Д… дддд ддд До-до-додомъ Бо бо бо жій… –отзывался Никоколай.

–Удивительная церковь… антикварная…

А ихъ подъ шатра смотрѣла на нихъ слѣпая надпись вязью и спрашивала:

–Не вѣсти ли, яко храмъ Божій есте и духъ Божій живетъ въ васъ::::

А дьячокъ Нилычъ сердился, зачѣмъ дали художнику писать.

Лѣтомъ она понизу заростала крапивой и просвирникомъ

Художникъ говорилъ, что съ его картины снимутъ карточки и онъ обязательно пришлетъ всѣмъ напамять. Но съ того времени прошло пять лѣтъ, а карточки не пришли.

 

II

 

Тихо, невозмутило[q] и крестилъ на пристани въ подъ Старой Плесней и поручалъ Богу и благочинному изъ изъ Старой Гари, у котораго четыре дочери самъ возилъ четырехъ дочерей да трехъ сыновей въ городъ.

 

II.

 

Хоть и неслышно и невидно тянулась жизнь на сергощельская жизнь, но не замѣтили Такъ невидно и неслышно тянулась жизнь на Сергощели что и не замѣтили о Василій, какъ Надя епархіалочука[t] и по бйлье для епархіалочки, много разъ прилетали стрижи, и много разъ радостно прощалась Надя съ тоской и тишиной сергощельской жизни. И пришла пора, когда пришло и нѣожиданное – перестала Надя быть епархіалочкой и Уѣхала Проводили Надю въ самое пекло, въ большой городъ, на курсы.

Всегда она была и тихая и уступчивая – вспоминала матушка зимними вечерами, нанизывая бисеръ на пелену для плащаницы. – Куда спокойнѣй,

                                                                                                                   // 2 л. об.

Поступила бы къ брату второй учительнизцей[u]… Что она теперь тамъ одна, на какихъ-то курсахъ… въ учоные захотѣла. Вотъ какой характеръ весь въ отца… Такой же упрямый…

И взглядывала на отца Василія. На его розовую лысину и табачную бородку – За<с>ѣлъ въ щель изъ упрямства, что съ дочерью тамъ – неизвѣстно.

А отецъ Василій стро пилилъ «для моціона тѣла» лобзикомъ по рамочку ко дню ангела матушки и тоже думалъ про Надю:

–Росла безъ глаза отцовскаго… кто ихъ тамъ знаетъ, кто ей въ голову вбилъ… У Сусобинскаго попа сынъ женился, приходъ принялъ… хорошій приходъ… А она-то мытарится… отъ. Двадцать пять рублей каждый мѣсяцъ… Упрямая… въ вся въ мать. … И закипала въ немъ тоска и горечь, раздраженіе. Переставалъ Ломалъ пилуку[v] и говорилъ съ раздраженно:

–Опять коленкой толкнула! Гдѣ я тутъ пилки возьму?

–Не толкала я тебя, съ чего липнешь?

–Ли-пнешь! Знаю твое упрямство!...

А во вьюшкахъ гудѣло и выло, и крутило за окнами метелью, и безпокоилась въ сѣнцахъ, въ двери царапалась трусливая Копейка.

А ходики на ситѣнкѣ[w] такъ и гнали и гнали время, юркимъ маятникомъ подвывающимъ

–Часы бы вотъ лучше смазалъ… за душу тянутъ.

А на дворѣ, за высокимъ заборомъ, надъ сугробами, надъ старой церкѣвушкой[y] кресты окрашивались тихимъ отблескомъ далекаго пожара.

Въ коменатахъ[aa] и раздумывалъ постукивая ногой. Думалъ. Думалъ о / О худ./ Художникъ писалъ, а о Василій и Никоколай смотряли сзади и никоколай И художникъ слышалъ довольное:

Такъ… какъ есть…

Бралъ кисть въ зубы и говорилъ невнятно:

Ваша церковь рѣдкостная… А это что же надъ входомъ… надпи<сь> стерлась? храм Божій…

А это – не вѣсте ли яко храмъ Бож ит д Посл къ Коринф.

–А-а… Очень красиво… Да, вашъ храмъ замѣчательный.

А о. Василій оглядывался на Никоколая и потряхивалъ головой.. боясь говорить и мѣшать художнику.

                                                                                                                              // 3 л.

У дьячка каъ ушей сѣрый пухъ росъ – такой онъ былъ старый и мшистый и ходилъ всегда, разинувъ ротъ, какъ птица въ жару. И уже губъ не б<ы>ло, а на мѣсто рта была чорная дыра И глаза въ красныхъ кругахъ и у гл и носа смертныя пятна.весь онъ напоминалъ И пахло отъ него ладаномъ

Сторожъ Никоколай брился но ржавыми ножницами <нрзб.>солдата было похоже на сѣдого ежа, кое-гдѣ порваннаго (гое-гдѣ выщипана<г>о)до живого мяса.

Дьячокъ. / былъ ходилъ и даже лѣтомъ опутывалъ даже лѣтомъ шею краснымъ, побурѣвшимъ шарфомъ. Былъ онъ тощъ, какъ сухостойная осинка и трясъ головой, точно досадывалъ на то что еще живетъ. И когда приносили отпѣвать старичка, можно было бы подмѣнить его Нилычемъ, и пожалуй даже о Василій не разобралъ бы – что это Нилычъ.

Съ нимъ жила въ сторожкѣ баба Домна, которую онъ выдавалъ за жену и два раза въ годъ билъ ее на лѣтняго и зимняго Николу. Такое у него было положеніе. А не споръ! Всякій человѣкъ понимаетъ когда онъ именинникъ. Пусть о Василій спроситъ!

Двѣнадцать скворешенъ стояло на погостѣ, летками къ солнцу.

За зиму снѣгу наносило горы, на кладбищѣ безъ лыжъ нельзя было ходить. . На поповкѣ въ снѣгу Никоколай прорывалъ лазы къ паперти къ себѣ и къ дьячку и тогда поповка имѣла видъ снѣговой крѣпости и звонница тонула въ холмахъ. Насыпал Засыпало сплошь восемь прижавшихся друкъ дружкѣ главокъ, снѣгъ слеживался и образовывалъ одинъ сплошной снѣговой куполъ съ обледенѣлымъ крестомъ. А когда подходили вешніе дни, огромныя пласты съ шорохомъ и гуломъ падали на широкіе скаты и и купола прсыпались.

Съ Нилычамъ Никоколай былъ очень друженъ, и настолько хорошо постигъ писаніе, что Когда дьячокъ выползалъ послѣ зимы отогрѣваться на солнышко, Никоколай говорилъ ласково.

–Вотъ какъ Господь дастъ –преставишься, я твое мѣсто заступлю.

А Нилычъ отзывался крехотомъ:

–Не осилишь… У тебя языкъ великъ… Го-го-го-го-го спопо

А наноѣило[cc] не видать его было со стороны.

III

Капа Такой тонкой и блѣдной создали ее тишина погоста и задумчивая многовѣковая церковь и щебетъ ласточекъ и глубокіе снѣга. Задумчивой и печальной и грустной. Съ раннихъ лѣтъ встрѣтилъ ее зимой вой волчі<й> заунывный вой Не пѣлось здѣсь лѣтнихъ пѣсенъ, зимней дорогой не насла<сь> ныряя въ ухабахъ кибитка проѣзжаго, издалека еще окатывающая деревню морозной гремью гремливою пѣснею колокольцевъ и гормотунчиковъ

                                                                                                                   // 3 л. об.

, за версты слышныхъ . Только уныле часы вызванивалъ Никоколай. Свѣтловолосая и голубоглазая, она, казалась, вышла изъ этой тяжолой тишины и снѣговъ, какъ сказачная Снѣгурка. , безкровная и тихая. , порой вспыхивавшая, какъ снѣжинка подъ звѣздами, когда на святкахъ, отк летъ грубов<а>тый семинаристъ сорвавшуюся непристойность.

Волки по зимамъ подходили близко-близко, взбирались на сугробы, слушая вздохи двухъ батюшкиныхъ коровъ и тревожное стукъ о настилъ въ сараѣ карнаухаго Чалки. Они искали глазасми[ee] заводили выше забирающійся вой. И шарахались легкимъ шорохомъ и метались тѣнями, когда ударялъ по нимъ ч мѣдный тягучій звонъ

По крутой тропкѣ оврага пробиралась она къ выходу, къ волной широкой рѣкѣ и съ крутого берега слѣдила какъ бѣгутъ вверхъ и внизъ бѣлые п пароходы, медленно опускаются плоты Но до рѣки было верстъ п три, и жутко было уходить такъ далеко одной. И она больше сидѣла на погостѣ и читала взятые изъ училища книги.

Только на новый годъ, въ день именинъ О Василія, грохотало за стеклами попова дома, метались по мерзлымъ окнамъ подпрыгивающія тѣни, вырывалась черезъ отодранную дверь на морозъ въ клубахъ пара визгливая вдвухрядка, ухало и гремѣло, точно обрушивались полы, двѣ-три тѣни шуршали у сугроба и переговаривались басками:

–А-а… хороша Надька у попа… я ее за вальсомъ нажалъ (только фордыбачить…) хо-хо-хо

-–Ффу-у… Здорово я нарѣзался… На кого наскачетъ…

А послѣ ужина , когда въ натопленномъ домѣ текло съ оконъ,и становилось не въ мочь дышать и , вываливались оравой гости въ пиджакахъ, сюртукахъ и рясахъ, во дворъ. Ухало и ахало по погосту. Ки<д>ались головами въ рыхлые сугробы, сверлили головами горячими пяными[gg] въ бѣломъ вихрѣ, заворачивая крылатую рясу и ахалогустымъ какъ изъ трубы ахалъ густо, какъ

                                Ихъ полъ трещитъ

                    Смородина вьется.

                    Хозяина дома нѣтъ. Дѣло обойдется!

А наутро К Никоколой заметалъ метлой на боковинахъ слѣды,и разыскивалъ затонувшіе портсигары и запонки.

 

III

 

У матушки померъ родной братъ, смотритель духовнаго училища.. холостякъ Сейчасъ Хоть и глухое было мѣсто, но скоро вся округа прикидыв

                                                                                                                               // 4 л.

шесть ли, самъ ли тыщъ попадетъ сергощельскому попу. – мало ли денегъ остается послѣ смотрителей. А этотъ былъ стар холостякъ и скупой

 

III.

 

–охъ, что–то у меня подъ сердце подкатываетъ! Вотъ такъ захолонетъ, захолонетъ…. Подкотится… –стала жаловаться матушка. – Какъ ночь, такъ вотъ и томитъ, и томитъ…

–Говорю, съѣзди къ фельшеру Семену Кондратичу… онъ тебѣ какихъ тамъ капель дастъ… Человѣкъ знающій…

Матушка махала рукой.

–Что тутъ Семенъ Кондратьичъ.. И что-то Надюша не пишетъ давно…

–Нечего ей писать, потому и не пишетъ…. – ворчалъ о. Василій. – А ты вотъ покой еще – легче будетъ…

Подымался и началъ ходить по половичку. Туда – назадъ Впередъ –на

–Заходилъ… Да вѣдь съ тебя-то и тоска-то на меня идетъ…

–Тьфу!

–И такъ всѣ полы заплевалъ… А еще себя ку…ку… турнымъ называешь…

–Ку-ку! Культурнымъ во первыхъ… Т – подымалъ И вдругъ поднялъ руку и ткнулъ пальцемъ.

–Ты виновата! Ты! Ты!! Намедни благочинный опять по пустилъ… Всѣ глаза мнѣ продрали…

–Я виновата? А ты ее не благословлялъ?

–Да она , дура ты… дура… олухъ! Да она все лѣто за душу тянула… не могу такъ жить… хочу учиться… на на… разнымъ наукамъ… по исторіи… Ну? я ее благословлялъ?! А кто меня за душу тянулъ?!

–Она тамъ, можетъ, … еще…

–Что?! Ну, ты то чего меня томишь? Что она тамъ? что?

Матушка опустила плащсаницу и утерла слезы. –

–Путаныя онѣ всѣ тамъ… люди тамъ вся… всякіе….

–Всякіе! – кричалъ, бѣгая по комнатѣ о Василій. – Теперь всякіе! А почему ты раньше этого не говорила?

–Измаялась я на не-о…

 

Писалъ сыну Сынъ отвѣчалъ « Но въ интересахъ культуры это такъ, потому что жизнь есть ээволюція[ii] обособленія. Но, конечно, для успокоенія родителей лучше бы ей окончивъ образованіе идти на ниву и

                                                                                                                   // 4 л. об.

Прадѣдъ мой по отцу происходилъ ,происхожденіемъ крестянинъ Богородскаго уѣзда, Московской губ., кажется деревни Гуслицы. Торговалъ Началъ торговлю щепнымъ товаромъ и лѣсомъ въ удачное время, сейчасъ же по уходѣ французовъ. Дѣдъ продолжалъ дѣло и занимался подрядами по постройкѣ мостовъ и домовъ. Отецъ Тѣмъ же дѣломъ занимался и отецъ. Богатства въ семьѣ не было. Дѣдъ потерялъ весь свой капиталъ, что-то около сорока тысячъ рублей, для того времени – лѣтъ пятьдесятъ назадъ очень значительный, на постройкѣ новаго дворца въ селѣ Коломенсукомъ[jj] изъ-за своего упрямства – не хотѣлъ доть взятку дворцовому архитектору Намъ еще должны кулекъ крестовъ прислать, дай Богъ свое-то не потерять а тутъ взятки! Не дамъ! « Стройку заставили разбирать и въ результатѣ всей работы , Дѣдъ отказался отъ подряда и потерялъ залогъ и все, что уплатилъ за матерьялъ. Заставили ломать и строить заново. Дѣдъ сломалъ и увезъ матерьялъ, а строитъ отказался. У Ему не вернули залогъ. Объ этомъ я хорошо помню потому, что въ домѣ нашемъ остались были настланы паркетные полы – когда-то лежавшіе въ старомъ дворцѣ, З красивые, хоть и сильно подержанные полы. Въ дѣтскіе игры на полу я , бывало, подолгу всматривался въ щелистые квадраты, осторожно царапалъ пальцимъ и думалъ – и повторялъ то казавшееся чудеснымъ, что слышалъ въ семь: По этимъ поламъ Цари ходили! Цари!... Что-то сказочное и таинственное. А дѣдъ, какъ разсказывали, частенько другое говорилъ – про полы эти

                                                                                                                               // 5 л.

 

 

Настолько дѣйствовали на воображеніе книги Жуля Верна, что и во втором<ъ> классѣ гимназіи завелъ тетрадку и началъ писать романъ въ изъ жизни американскихъ охотниковъ. Довелъ до четвертой главы и бросилъ за недостаткомъ времени. Въ четвертомъ классѣ началъ издавать журналъ Волга Матушка и отсидѣлъ за этотъ журналъ на воскресенье Въ Журналъ попалъ ненавистному надзирателю, который усмотрѣлъ узналъ себя въ носастомъ парнѣ» –сыщикѣ», дѣйствовавшемъ въ ролѣ Фикса изъ романа Ж В вокругъ свѣта въ в 80 дней. Журналъ Кончился на третьемъ нумерѣ. Въ четвертомъ клсассѣ[pp]… Времена года въ его стихахъ Черезъ него я полюбилъ родную природу. Я ее почувствовалъ. Это непередаваемо. То, что я почувствовалъ и что затрудняюсь передать въ полнотѣ словомъ . душѣ моей сказало, что незнаемый м дотолѣ Пушкинъ – мой, родной мнѣ. Я чувствовалъ запахъ снѣга, зимы. Я полюбилъ родное Ни одинъ поэтъ не далъ мнѣ того, что далъ Пушкинъ. Его сказка о рыбакѣ и рыбкѣ напомнило мнѣ грустное въ дѣтствѣ, когда у насъ прогоняли прислугу. –« Старика взашеи затолкали» Его Какъ нынѣ сбирается вѣщій Олегъ» я читалъ до слезъ. Смерть коня – вызывало рыданія.

Въ пятомъ классѣ я перечиталъ всего Успенскаго. Здйсь Онъ показался мнѣ близкимъ, точно я былъ знакомъ съ нимъ раньше. Мно Я встрѣтилъ въ его книгахъ знакомую мнѣ рѣчь –. Е Многіе его персонажи – были мнѣ отчасти знакомы по двору. Онъ втиснулъ меня въ гущу жизни. На Подъ его непосредственнымъ вліяніемъ я написалъ разсказъ « Городовой Семенъ» и отнесъ въ редакцію Русскихъ Вѣдомостей». Эту газету я стали выписывать у насъ въ семьѣ по совѣту одного адвохатъ къ которому с для старшихъ сестеръ. Въ газетѣ я полюбилъ Читалъ В. Г. Короленко, котораго и перечиталъ. Короленко своимъ благороднымъ языкомъ и мягкостью, какой то удивительной нѣжность и чистотой душевной сталъ мнѣ необыкновенно близокъ. Его Лѣсъ шумитъ, Сбѣпой[qq] музыкантъ и въ дурномъ обществѣ дал заставили меня Ося ярче почувствовать музыку русскаго языка.

                                                                                                                                  // 5 л. об.

 

 

Родился я въ средней купеческой семьѣ, 21 сентября 1875 года. Родъ по отцу происходитъ изъ крестьянъ Богородскаго у., Московской губерніи Предки по отцу Прадѣдъ по отцу былъ крестьянинъ Богоро изъ Гуслицъ, Богородскаго у., Московской губ. Началъ свою жизнь въ Москвѣ мелкой торговлей въ разъ возъ. Ѣздилъ съ галантереей и торговлей щепнымъ товаромъ и гиробами въ удачное для торговли время, когда Москва начала устраиваться послѣ пожаровъ и ухода французовъ. Дѣдъ продолжалъ торговлю Торговали въ Москвѣ посудой и щепнымъ товаромъ, брали мелкіе подряды по выстройкѣ мостовъ и домовъ. На постройкѣ дворцавъ с. Коломенскомъ въ компаніи съ другимъ подрядчикомъ дѣдъ потерялъ весь свой капиталъ, что-то около сорока тысячъ, какъ говорили въ нашей семьѣ, «изъ за своего упрямства. Надо было дать членамъ прѣемной коммиссіи дворцовому архитектору. Дѣдъ, говорятъ, былъ увѣренъ въ достоинства<хъ> своей работы и не только самъ не далъ , но отговорилъ и своего компаньона. « Намъ еще кулекъ крестовъ должны прислать за такую работу, тово во но… а не имъ платить! Дай Богъ свои деньги выбрать только, а на взятки портки для ихъ надо скидавать. Изъ чести строю. «»» Комиссія, куда съ архитекторомъ во главѣ, потребовала капитальныхъ передѣлокъ все сломать и вести всю стройку заново. Ддъ отказался и потерялъ залогъ и не получилъ ничего за работу. Судиться съ дворцовымъ вѣдомствомъ побоялся. Забралъ свою долю матерьяла

                                                                                                                                              // 6 л.

 

 

Они начинали рисовать себй такія картины, что обоимъ становилось страшно до жути.

Тогда о Василій, не зная, съ кѣмъ посовѣтоваться, чтобы снять этотъ невѣдомый, ясно не видный ужасъ и безпокойство, рѣшилъ итт пофйти[rr] къ дьячку, котораго всегда считалъ за человѣка умнаго. А послѣдніе годы, когда дьячокъ казалось, былъ близокъ къ особенному внутреннему прозрйнію. И видѣлъ знаменательные сны. Онъ прошлой весной сказалъ, ч какъ бы продавило снѣгомъ шатеръ надъ паперьтью, и вышло какъ разъ по его придавило снѣгомъ продавило снѣгомъ. И сонъ видѣлъ онъ на апостола іу іуду. – два гроба и сбылось по его сну : въ горевой убило деревомъ Семена да Михайлу Копытовыхъ.

И пошелъ онъ къ дьячку, освѣщая фонарикомъ сверкающіе срѣзы грудъ снѣга. Было восьмой часъ, и дьячокъ уже спалъ накрывшись поверхъ тулупа лоскутнымъ одчломъ. Въ комнаткѣ его, гдѣ отъ жары вяли листья герани и , пахло тлѣномъ. Выползла стряпуха –бобылка, съ шамкающая и долго не отпирала, не вѣря тупо притупленнуму[ss] измѣнчивому слуху, что стучатся свои.

Дьячокъ выглянулъ изъ-подъ тулупа, какъ сѣденькій мышь изъ-подъ стога и долго смотрѣлъ на о Василія, не зная сонъ лито, явь ли. И когда призналъ по голосу, приложивъ ухо и обдавая тлѣномъ горячимъ, сказалъ деревянно и безучастно:

–А что?

И тог И сѣлъ въ тулупѣ, похожій теперь на завернутаго покойника

И тогда о Василій началъ говорить наболѣвшее и про тревогу.

Дьячокъ слушалъ, и его голова тряслась точно все понималъ. Его глаза слипались и откры, точно онъ обдумывалъ все, и когда о Василій до его слуха дошло пугающее въ дремотѣ –

–Такъ какъ? Ученье одолѣло…

Дьячокъ сказалъ:

–Книга одна – писаніе… и что глаголано? Горе вамъ книжники и фарисеи, лицеміри… И еще сказано: –чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будетъ / поднялъ палецъ и погрозилъ. – Невѣрніе… смуты… разбои…

 

Каждому индивидууму свойственно обособлять себя, и въ интересахъ культуры понятно, какъ эволюція жизни, но лучше ей бы ей приложить свой запахъ[tt] силъ къ съ большей инерціей къ непосредственной жизни.

–Чтой-то какъ онъ путаетъ, не пойму… –сказала матушка.

–Гм… гм… все очень понятно… гм… не одобряетъ … А онъ у н умичый Маху мы дали…

                                                                                                                                              6 л. об.

 

 

У старой церкви.

 

I.

 

Глухимъ считали даже люди привычные этотъ погостъ, завалившійся въ верховья многоверстнаго оврага-щели. Можетъ быть потому, что боялис<ь> позабыть его, дали ему два прозванія: окружные называли его Серго-щель, погощани же говорили длинно – Сергіескій погостъ, что подъ Старой Плесней. Послѣдняя прибавка была натяжкой, : ло Старой Плесни было верст<ъ> пятнадцать рѣкой, а если берегомъ – верстъ десять лѣсной и топкой дороги.

Къ погосту тянуло пять деревнюшекъ, крывшихся за гривами и лѣсами; оттуда приносили въ открытыхъ гробахъ покойниковъ, таскали крестить ребятъ парами и тройками и пріѣзжали шумливыми поѣздами вѣнчаться. Старая же Плесня имѣла свой погостъ – Завалишки. А славилась по округЙ Такъ что почему – подъ Старой Плесней – неизвѣстно. Можетъ быть потому.ю что тамъ была пароходная пристань.

Но какъ ни глухъ былъ погостъ Серго-щель, какое бы странное названіе ни носилъ, все же здѣсь жили люди въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ замѣчательные. Дьячокъ погоста, напримѣръ, непоконъ вѣку славился по зубной боли, снималъ всякую боль съ зуба молитвой да сургучнымъ колечкомъ, и къ нему бывали не только изъ-подъ Плесни, но даже и изъ Кузюковъ, и изъ Мутнаго, а это такіе мѣста, про которыя говорили только одно – еловая сторона. Славенъ былъ дьячокъ и долголѣтіемъ. Никто не помнилъ времени, когда его еще не было на погостѣ: точно онъ всегда былъ. никто не зналъ, сколько ему лѣтъ. А было ему Девяносто два года.

Говорили о немъ, точно о погодѣ.

–А дьячокъ-то… живетъ!

–Живетъ!! Поди ты вотъ…

У дьячка изъ ушей сѣрый пухъ росъ – такой онъ былъ старый, мшистый, и ходилъ онъ всегда, разинувъ ротъ, какъ птица въ жару. И уже губъ не было у него, а вмѣсто рта залегла темная щель. И глаза остеклѣли и лежали въ провалѣ, въ чернотѣ смертныхъ пятенъ. И всѣ хрящи у него сросллись[uu] и закостенѣли, спина не гнулась, только подался онъ весь отъ самыхъ колѣнъ впередъ. и тощъ онъ былъ, какъ обтянутая тряпками кривая клюка. И пахло отъ него на большое разстояніе тлѣномъ и ладаномъ.

Батюшка сергощельскійничѣмъ[vv] особеннымъ не отличался, но и плохого за нимъ не водились. Любилъ зимой на Чалкѣ своей карнаухой по ухабамъ съ попадьей прокатиться и колокольцемъ съ громотунчиками пошиковать. И

                                                                                                                               // 7 л.

 

 

когда заслышатъ на зимней дорогѣ, за перелѣскомъ серебряный говорокъ; улыбаютсяи[ww] различаютъ, какъ ясно выходитъ : купи-денегъ-не жалѣй, купи-денегъ не жалѣй! Знаютъ, что катитъ сергощельскій попъ отецъ Степанъ Всѣ знали, что за одинъ поддужный колоколецъ заплатилъ онъ восемь рублей, а на томъ колокольцѣ вылито:

                                   «Купи, денегъ не жалѣй, со мной ѣздить веселѣй!

Службами батюшка не донималъ, за метрики бралъ только по полтиннику и даромъ рѣчи не обладалъ. Захочетъ сказать проповѣдь, выйдетъ на амвонъ, потретъ руку объ руку, вздохнетъ, склонивъ голову и разскажетъ о праздникѣ по старой пожелтѣвшей записочкѣ. А заканчивалъ всегда такъ:

–Замѣчаю, братцы мои, вотъ что… пьянство у васъ въ большомъ ходу, а на церкву что? А можете вы безъ церкви? А? хоронить васъ надо, вѣнчать? А? крестить? А?! А у насъ скоро балки повалятся…

И показывалъ на чорныя закоптѣлыя балки. А мужики хозяйственнымъ глазомъ окидывали осѣвшія балки.

–Балки чего… балки обязательно …

Былъ на погостѣ сторожъ Никоколай, заика. Рѣзалъ изъ осины ложки и ставилъ на нихъ семь черныхъ палочекъ – выходила, какъ-будто, церковь Ложки покупали. Видъ имѣлъ сумрачный и недовольный, плечи , ходилъ какъ овсяной куль переваливался, брился ржавыми ножницами, и лицо его походило на сѣдого ежа, кое-гдѣ выщипанного. Охранялъ погостъ отъ волковъ по зимамъ, пугая ночнымъ звономъ.

А волковъ округъ погоста бывало много годами. Такъ много, что дѣва дома и пристройки хоронились за высокими заборами съ гвоздями, и по зимамсъ батюшка не служилъ никогда ранней. Волки по зимамъ подходил<и> близко, взбирались на сугробы, искали глазами въ морозной звучной пустотѣ , и тягали носами, слушая вздохи двухъ батюшкиныхъ коровъ  тревожно<е> постукиванье о настилъ Чалки. И выли, пднявъ острые морды въ темное звѣздное играющее небо. Выли такъ нудно, что просыпался никоколай[xx], нащупывалъ проволочку и отбивалъ гулко неурочный, незнаемый часъ. И тогда волки пар<нрзб.> неслышными тѣнями и крылись за сугробы.

Такъ было много волковъ, что Никоколай ставилъ капканы у самой церкви и много разъ находилъ отгрызенныя лапы. Сами же волки не попадались.

Три собаки жили на погостѣ, у всѣхъ обитателей по собакѣ но и собакъ запирали по ночамъ въ сѣнцы. И если глянуть черезъ слуховыя оконца, поверхъ заборовъ – на заснѣженныхъ могильныхъ буграхъ теплились зеленоватые огоньки невѣдомыхъ свѣчей, двигались и гасли.

Такъ много было волковъ, что, когда батюшка читалъ особенно громко – « и видитъ во-олки грядуща-а…» Никоколай вздыхалъ и вспоминалъ про поставленные капканы.

                                                                                                                   // 7 л. об.

А церковь была старенькая, деревянная, похожая на большой корабль. Тесовая обшивка коробилась, какъ старая кожа дьячка, проростала мохомъ , ласковымъ, какъ зеленый плющъ и густымъ. И такъ много было въ ея щеляхъ жучковъ древоѣдовъ, что изъ сосѣдней еловой чащи въ летнія утра налетали дпестрыя[zz], какъ сухой пень.

И если был грйлся на солнышкѣ дьячокъ, смотрѣлъ тряся головой , слушалъ и ничего не видѣлъ.

–Чинять ее гдѣ?...

Не видно ему было дятловъ.

Сконца ея по два на сторонѣ, , тусклыя, глубоко выдѣланныя въ стѣнахъ, какъ ввалившіеся <нрзб.>къ дьячковы глаза, , и должно быть немного свѣта падало въ гулкую ея пустоту. Вся она свѣтилась въ сухую погоду, как<ъ> сѣрый старушечій шелкъ, а въ дожди чернѣла, потеками. На плоской тесовой крышѣ плотно прижавшись одна къ другой , какъ круп молодые подосиновички, стояли на толстыхъ бѣловатыхъ шейкахъ красноватые куполочки, увѣнчанные крестинами. А съ востока и запада прилѣпилась двѣ шатровая, съ широкими рѣпами поверху пристройка и тянули ее къ землѣ. И при нихъ ея неуклюжій коробъ дышалъ добродушіемъ , дѣлали ее благодушней, , покойной и покладливой.

Эти девять жавшихся главокъ придавали церквушкѣ кроткій и робкій видъ, и если тихимъ лѣтни<м>ъ вечеромъ долго вглядываться въ нее, когда въ открытое оконце доносится – видѣвше свѣтъ вечерній… поемъ Отцу, –на душу сходила тихая чуткая грусть, и и думалось о многомъ. Думалось, что это боли и невыплаканное за , скорби всей этой пустынной округи, и неизбывныя печали вошли въ ея стѣны и проступили сѣрымъ грязноватымъ отблескомъ и полосками мха и желтой крупчатой плесенью. Это они , боли и слезы ѣдучія погасили медную оковку девяти крестовъ, одѣли ее ржавчиной и ѣдкой зеленью.

По осен<нрзб.> присаживались на нее тучи галокъ, а въ лѣтннеее[aaa] вемя пору стономъ стоялъ щебетъ ласточекъ, облѣпившихъ бурыми гнѣздаи карнизы – точно старыми дьячковскими бородавками обростала церквушка.. И стѣны е чуть скосились

Съ бѣловатыми потеками птичьяго рощеванья.

                                                                                                                                  // 8 л.

                                                                                                                                  // 8 л. об.

 

 

Еще съ ночи пришли трое изъ Безымянки

II.

Поконъ вѣку стоялъ этотъ погостъ, кспоконъ[ccc] расти сосенки.ю а по кладбище не ширилось. Жались покойники, тискались тѣснились, чтобы дать мѣсто новому пришельцу, какъ въ дружной компаніи всегда найдется мѣстечко для собрата. По неволѣ жалось: съ одной стороны былъ отвѣсъ оврага-щели, съ другой дорога. По узкимъ конямъ – съ одного краю канава, за которой вотъ и дома причта, А съ другого причто на пашня. И всегда такъ было. Умирали люди въ <нрзб.> деревняхъ, и всѣ находили свое мѣсто. На одномъ мѣстѣ лежали изъ Вотчи, изъ Безымянки, изъ Семиной пашни, изъ Вотьмы, изъ Тюгрей. И друзья, и враги. Какъ въ амбарѣ хозяина-скопидома , гдѣ всѣ разнокалиберное находитъ себѣ послѣдній пріютъ. И не было тутъ границъ и межевыхъ имъ, какъ тамъ въ пяти деревняхъ. Приходили со своимъ инструментомъ близкіе, прихватывали Никоколая и шли высматривать гдѣ посвободнѣй.

И Никоколай совѣтовалъ по памяти перебиралъ въ головѣ тѣхъ, которыя посвѣжѣй и симъ путался.

–Тутъ, гляди, безпремѣнно, сдается мнѣ. Егоръ Ивановъ должонъ быть. либо… кнакакакъего… Митрева-то … да вотъ изъ тюгринскій-то былъ … да рыжій-то… еще который все да бондарь-то! Али бондарь по тому краю…

Не поимнили[ddd] ни бондаря, ни Леньку изъ Семиной Пашни, который медвѣдятникъ былъ, ни Василья Новаго, у котораго голосъ былъ – ахъ ты Боже мой.

И что тутъ поймешь въ этихъ пустыхъ кочкахъ, , сотнями завалившихся среди десятка синихъ камней и уцѣлѣвшихъ крестовъ. Что поймешь въ кротовьихъ кочкахъ на сырыхъ лугахъ? Киснетъ и плыветъ глина въ осенніе дожди и расползается подъ весенними потоками. Не стоятъ кресты въ ползучей землѣ ькла[eee] нятся подъ весенними вѣтрами въ рѣдкихъ деревьяхъ.

И вотъ теперь пришли изъ Безымянки трое съ рыть могилу для Семена Новаго, котораго наканунѣ пойдавило въ лѣсу деревомъ. Пришли эти уже затемно., намѣтили мѣсто на безымянкинской долѣ, но поднялась метель, затушила фонарикъ, и они бросили работу. Рѣшили ночевать въ церковно<й> сторожкѣ у Никоколая. Здѣсь они распили бутылку водки, угостили и Никоколая и долго разсказывали, какъ задавило Семена.

–Все изъего[fff] вышло изъ нутря…

–На манеръ какъ лягушку сдавило… по самому пузу…

–Очень просто… Ему бы бечь , а онъ стоитъ… все-о стоитъ… какъ

                                                                                                                                              // 9 л.

 

 

морокомъ его взяло…

–И очень просто… Смерть свою увидалъ… заглядѣлся…

Они разсказывали, какъ онъ чуялъ свою смерть и поѣхалъ въ лѣсъ такъ, безъ особаго нужды. Припомнили, что наканунѣ былъ онъ не въ себѣ и жалился, какъ растомило его всего, а съ чего неизвѣстно. Вспомнили, что ночевалъ у него по осени два раза Костяной Коложаръ, и не надо бы ему пускать къ себѣ этого Костяного. Онъ ему въ домъ несчастье занесъ. Стали припоминать, кому несчастье заносилъ Костяной.

–Костяной тутъ не можетъ ничего… –говорилъ Никоколай. – У Костяного самого не на что операться. Ты отъ писанія подумай… надо отъ писанія думать, что тутъ можетъ Костяной. У него весь родъ горемъ изшелъ.

Долго говорили о Костяпномъ[ggg], называли его коталомъ и вошкой съ поля Мыкался этотъ Костяной по округѣ, билъ бѣлку по зимамъ и рябчиковъ, обд приканчивалъ лошадей и обдиралъ шкуры. У него вся семья вымерла отъ язвы, а самъ онъ вырѣзалъ у себя на лѣвой рукѣ чорное язво и прижегъ порохомъ – съ того и отошелъ. Съ того до кости. Съ того и костянымъ стали звать.

Уснули въ угарной сторожкѣ каменнымъ сномъ, а на утро, еще до свѣту встали. Утихла метель. пошли готовить могилу.

Встала заря въ вѣтрѣ, показала обложное небо. Долбили ломомъ и мотыгами крѣпко промезшую землю, хотябыло[hhh] еще начало декабря. Выворачивали глыбы съ вмерзшими въ нихъ кусъками гнилого дерева сосѣднихъ гробовъ. а красногрудые снигири посвистывали надъ ними. Играли выпущенныя собаки, обнюхивали запорошенные метелицей волчьи слѣды и дружно лаяли къ лѣсу, забѣжавъ за кладбищенскую межу. Чуяли волковъ.

Къ девятому часу могила была готова, и трое пошли опять въ сторожку погрѣться. И когда переходили канаву, поглядѣли въ поле, по которому шло засыпанная теперь дорога на Безымянку и – не везутъ ли Семена.

Далеко, чуть видно, чернѣла чар какъ вешка.. – одинокое что-то. Это конечньо, не могло быть похороннымъ холодомъ – одно чорненькое подвигалось по снѣжному покрову, покачиваясь, и сейчасъ же поняли, что человѣкъ катитъ на лыжахъ. Разглядѣли разметывавшійся въ обѣ стороны отъ лыжи снѣгъ и закручивающійся въ сторону повѣтру бѣлый денѣжный дымокъ.

–Стелетъ жарко… спѣшитъ… –сказалъ одинъ.

–На похороны спѣшитъ… Кто бь такой?...

–А вѣдь онъ Костяной…

И не успѣлъ еще проговорить, какъ всѣ трое почувствовали, что , дѣйсствительно[iii]. Костяной только можетъ ходить такъ, врѣз взрѣзывая рыхлыя сугробы гробье и суметы снѣговые. Узнали его ушастую съ в острымъ верхомъ бѣличью шапку, признали, мотающееся за плечомъ ружьишко и разв вѣ

                                                                                                                   // 9 л. об.

 

 

щія у пояса притороченныя бѣличьи шкупки.

                                                                                                                      // 10 л.

                                                                                                                      // 10 л. об.

 

 

7 февр. 1913 г.

У старой церкви.

 

I

 

Глухимъ считался этотъ погостъ, завалившійся въ верховья многоверстнаго оврага-щели. Можетъ быть потому, чтобы не забыть о немъ, дали ему два прозванья: окольные называли его – Сергощель, погощане же говорили такъ, какъ издавна писалось въ казенныхъ бумагахъ и книгахъ: Сергіевскі<й>

 Погостъ, что подъ Старой Плесней. И неизвѣстно почему – подъ Старой Плесней: до этого поселенья было верстъ пятнадцать лѣсной и топкой дороги, а рѣкой еще больше. Можетъ быть потому, что подъ Старой Плесней была пароходная пристань.

Къ погосту тянуло пять деревень крывшихея[jjj] за лѣсами и логами: оттуда приносили въ открытыхъ гробахъ покойниковъ, партіями таскали крестить ребятъ и наѣзжали шумливыми поѣздами вѣнчаться. И всѣ до однаго изъ , че жили въ этихъ пяти деревняхъ, всѣ Иваны, Петры и, Марьи и Домны, всѣ , попискивавшіе въ зыбкахъ, или уже сваливающіе топорами лѣса для сплава, или уже ожидающіе конца на негрѣющихъ печахъ, всѣ до единаго значились на учетѣ, въ книгахъ Сергіевской церкви. Всѣ они съ крикомъ прошли черезъ сергощельскую ржавую купель, подъ закопченымъ сводомъ одряхлѣвшей церкви, и всѣ должны были , съ закрытыми на всегда ртами глазами и навѣкъ стиснутыми челюстями, не слыша, слушать послѣдній разрѣшающій все отпускъ изъ жизни.

Но какъ ни глухъ былъ погостъ, какое бы прозваніе ни носилъ, здѣсь жили люди, и нельзя сказать, чтобы совсѣмъ незамѣтные. Дьячокъ погоста, напримѣръ, славился по округѣ мудростью и по зубной части – снималъ съ зуба лютую боль молитвой и сургучнымъ колечкомъ, и къ нему бывали даже изъ Кузюковъ и изъ Мутнаго, а это такая глушь, про которую говорили – еловая сторона.Мудрость же дьячкова установилась давно. Славенъ быдъ[kkk] дьячокъ и долголѣтіемъ. Никто не помнилъ, когда его еще не было на погостѣ, –точно онъ всегда былъ. И мало кто зналъ, сколько ему лѣтъ. А было ему девяносто два года. И такъ всѣ привыкли И такъ всѣ испоконъ вѣку привыкли И уже стали говорить о немъ, какъ о погодѣ. Встрѣтятся гдѣ проѣзжіе на проселкѣ, поговорятъ о дѣлахъ, и уже обязательно кто-нибудь да скажетъ:

–А Милычъ-то живетъ… –и тряхнетъ головой.

–Поди ты вотъ… Живетъ!

                                                                                                                                              // 11 л.

И никто на погостѣ Когда заѣзжалъ на погостъ, въ гости , діаконъ изъ Засыпкина, Никодимъ Гуляевъ, за стихосложеніе прозванный – отецъ Накадилъ, каждый разъ вопрошалъ дьячка:

-

У дьячка изъ ушей сѣрый пухъ росъ, –такой онъ былъ старый, мшистый, какъ сухостой въ тайгѣ, и ходилъ онъ, разинувъ отъ слабости ротъ, какъ птица въ жару. И уже губъ не было у него, а вмѣсто намѣстѣ ихъ залегла темная щель. И глаза остклѣли и лежали въ провалѣ, въ чернотѣ смертных<ъ> пятенъ. И всѣ хрящи у него срослись и закостѣнѣли, и уже не гнулась спина, а только подался онъ весь отъ самыхъ колѣнъ впередъ, и весь ссохся и походилъ на обтянутую тряпками кривую клюку. И уже пахло отъ него тлѣномъ и ладаномъ. А жилъ. И уже голосъ его издавалъ одинъ невнятный и глухо гудящій звукъ – бу-бу-бу-у…. А жилъ.

Батюшка сергощельскій , о. Иванъ, ничѣмъ особо примѣчательнымъ не отличался, но и плохого за нимъ не водилось, а а окружныя бабы особенно почитали его за молебны «Упиваемой Чашѣ». Мужики И мужики нельзя сказать, чтобы не любили. И хоть ничего выдающагося въ немъ не было, но

Батюшка Сергощельскій, о. Иванъ, славился по округѣ молебнами «Упиваемой Чашѣ», и коли спивался съ округа какой мужикъ, у бабы оставалась одна надежда на «Упиваемую Чашу» и о. Ивана. А такъ чего-либо особенно выдающагося, –подвиговъ ли какихъ, или , наоборотъ, великихъ пороковъ, за нимъ не водилось. Хоть и былъ онъ ростомъ (немалъ) великъ и осанкой не плохъ и носолъ[lll] красивую черную бороду, но голосъ имѣлъ слабый и робкій, и во всей фигурѣ чувствовалась робостьи затаившаяся болѣзнь. И если спрашивали сергощельских<ъ> прихожанъ: « Ну, какъ попъ у васъ?», всегда получали въ отвѣтъ: « Что жъ, попъ у насъ ничего… тихой… не жадный… И было у о. Ивана странное прозвище – Пой русскую. И ничего въ этомъ не было обиднаго, а скорѣе даже хвалебное было въ этомъ прозваніи, данное за великое рвеніе.

Было Случилось это давно, лѣтъ десять хмакъ, когда еще сыновья о Ивана учились въ первомъ классѣ семинаріи, и тягались съ дьячкомъ по кклиросамъ[mmm]. Четверо было ихъ, рослыхъ и съ зачинающимися го пѣвучими голосами. Привезли они ноты и по нимъ вели пѣніе на страстной седмицѣ. И когда въ Великую субботу на литургіи, завели было, они концертное Вечери Твоея», а о. Иванъ благ въ благоговѣйной тиши алтаря кадилъ пере престоломъ, спутались ихъ молодыя голоса подъ ревнивымъ взглядомъ дьячк<а> съ лѣваго клироса, и нарушили торжественный чинъ. И тогда въ порывѣ святого возмущенія крикнулъ о. Иванъ строго изъ алтаря: Пой русскую. Такъ сорвалось съ языка и пошло по округѣ. А хотѣлъ о. Иванъ сказать пой простую! А діаконъ изъ Засыпкина, о. Никодимъ, за способность го

                                                                                                                   // 11 л. об.

 

 

ворить стихомъ прозванный – о. Накадилъ, съ тѣхъ поръ увѣрялъ, что кри<к>нулъ о Иванъ – пей русскую!

Службами И по тихости характера своего , если и упрекалъ въ проповѣдяхъ, то всегда мягко и скорбно за пьянство и небреженіе ко храму. Да т то только по большимъ праздникамъ. Выйдетъ на о амвонъ въ затертой и до нитокъ ряскѣ ризкѣ, повздыхаетъ, покачаетъ головой и скажетъ тихо-тихо для переднихъ рядовъ:

–Какъ можете вы безъ церкви? а? Крестить васъ надо? А? А вѣнчать? А хоронить? А?! А у насъ скоро балки повалятся…

И показывалъ на черныя обвисающія балки. И передніе ряды подымали головы и оглядывали.

-Да-а… балки того…Маленько бы перетряхнуть… того…

И хоть много было лѣсу кругомъ, все какъ-то не доходили руки.

Славился еще батюшка мягкимъ наборомъ упряжнымъ: слабость его была. Любилъ зимой на Чалкѣ своей карнаухой по ухабамъ съ попадьей прокатиться и колокольцемъ съ громотунчиками пошиковать. И какъ, бывало, заслышат<ъ> по зимней дорогѣ, за перелѣсками серебряный говорокъ, различаютъ, какъ явственно выходитъ: купи-де – купи-де-купи-денегъ не жалѣй! И знаютъ, что катитъ сергощельскій попъ съ колокольцемъ и за колоколецъ этотъ поддужный заплачено одиннадцать рублей, а на томъ колокольцѣ вылито:

         «Купи, денегъ не жалѣй, со мной ѣздить веселѣй!

И не по своей слабости завелъ этотъ наборъ о Иванъ, а чтобы хоть чѣмъ –нибудь поразвлечь попадью, взятую изъ люднаго мѣста и затосковавшую на погостѣ. И давно завелъ, когда еще въ первый годъ ж брачной жизни, да такъ и сохранилъ на двадцать пять лѣтъ и полюбилъ.

Былъ еще на погостѣ замѣтный человѣкъ, сторожъ Никоколай, заика. В

                                                                                                                   // 12 л.

                                                                                                                   // 12 л. об.

 

 

А церковь была старенькая, деревянная, похожая на большой коробъ. Тесовая обшивка ее покоробилась, какъ дьячкова кожа, поростала по трещинам<ъ> ласковымъ и густымъ, какъ плющъ, зеленымъ мохомъ, и такъ много было по щелямъ жучковъ-древоѣдовъ, что изъ сосѣдняго сосняка погожими лѣтними утрами прилетали пестрые дятлы и долбили, какъ сухой пень. И если грѣлся на солнышкѣ у своего дома дьячокъ, явственно слышалъ гулкій стукъ въ пустой церкви и сердился на Никоколая – чего не гоняетъ. Все боялся, что это на его смерть стучатъ, такая была у него примѣта. А Никоколай къ дятламъ благоволилъ, а можетъ. Любилъ посердить дьячка.

–Дятелъ… онъ для церкви старается. Ну, однако и обозначить можетъ Придетъ время – всѣхъ заколотятъ, не уйдешь. Да-а… А вотъ, какъ Господь дастъ, приставишься, я твое мѣсто заступлю

А Нилычъ бубнилъ:

–У тебя языкъ великъ… Го-го-го-го-споди… не осилишь…

Сиротливый видъ имѣла церковь. Тусклыя, зарѣшеченныя окона[qqq], стояли на сѣрыхъ шейкахъ съ бѣловатыми потекамиптичьяго стана: по осени въ осенніе вечера присаживались здѣсь на крестахъ трескучія стаи галокъ.

                                                                                                                   // 13 л.

                                                                                                                   // 13 л. об.

 

 

II

 

День за днемъ шла сергощельская жизнь, какъ будто ровная, не рождающая событій. Такъ годъ за годомъ растутъ лѣса, точно и не растутъ совсѣмъ, а прошло время, смотришь – уже шумятъ вершины.

Годъ за годомъ отошла молодость. Стали серебриться сивые виски о. Ивана, у Олимпіады Егоровны заморщились у глазъ лапки, рѣзче залегали[rrr] морщины, и перестала она родить. Да и пора была перестать – семь человѣкъ дѣтей.

Старшую дочь, Руфиму, выдали въ Старую Плесню, за сына о. Михаилы, діакона. Вторая, Надюша, кончала училище. Меньшая, Симочка, съ рожденія болѣла ногами и жили дома.

Было четыре сына.

Старшій полюбился архіерею за голосъ, получилъ приходъ въ городѣ и копилъ деньги; всегда былъ скупой, а приходъ попался хорошій, и дѣтей не было. Самаго младшаго, Степку. Выгнали изъ семинаріи за пьянство и развратное поведеніе; слонялся онъ безъ дѣла на сторонѣ, пьянствовалъ: скучно ему было на погостѣ. Раза два въ годъ заявлялся разутый–раздѣтый, запухшій и заросшій, прятался у Никоколая до воскресенья, приводилъ себя въ видъ, а во время обѣдни когда мать возилась на кухнѣ, показывался на порогѣ и окликалъ хныкающимъ баскомъ, прикрывъ отъ отца глаза:

–Гм… мамашенька…

Больно было Олимпіадѣ Егоровнѣ, что такой онъ здоровый, и въ высь, и въ ширь, и лицомъ весь въ нее, и такой безпутный. И чѣмъ больше болѣла о немъ – больше жалѣла.

Былъ еще Всеволодъ, учительствовалъ въ селѣ Короваевѣ, въ сорока верстахъ, спасаясь отъ солдатчины. Его въ семьѣ считали самымъ способннымъ[ttt] на Чалкѣ и когда слу

                                                                                                                               // 14 л.

 

 

жилъ молебны «Неупиваемой Чашѣ, плакалъ, –разсказывали бабы.

И раньше не такъ ужъ весело жилось на погостѣ, а какъ выслали Васю, совсѣмъ затихли и все чего-то боялись. Какъ-то учитель выпилъ на Рождествѣ и хотѣлъ утѣшить:

–Мамашенька и папашенька! Горжусь я Васькой, ей Богу! Вѣдь прокрасоивный человѣкъ! Это про-грессъ. Только бы учительство мнѣ смахнуть, я тогда… по-кажу!

И не утѣшилъ: матушка заплакала, а о. Иванъ пугливо замахалъ на Степана.

–Не кричи ты хоть…

А только сугробы были за окнами.

II

Какъ-то въ ноябрѣ Споконъ вѣку стоялъ этотъ погостъ, и кладбище на немъ было все то же обрытое канавой, пустынное, съ рѣдкими кривыми вербочками. Тревожно было здѣсь деревьямъ. Новыхъ и новыхъ несли сюда съ пяти деревень, и приходилось тѣсниться, чтобы дать мѣста: съ одной стороны – оврагъ, съ другой дорога. Когда было нужно, приходили близкіе и шли со сторожемъ высматривать, гдѣ посвободнѣй. Перебирали, кокія пустынѣй и путались.

–Сдается , Лексѣй здѣсь долженъ быть… Сенинскій, либо этотъ… какъ его… рыжій… да бондарь-то! А? Али бондарь по тому краю…

–Не бондарь тутъ, а Костинкинова вдова… крестъ былъ намедни. Должно свалился, снѣгомъ занесло…

То Вытаптывали снѣгъ, нащупывая упавшій крестъ. Чуть помнили бонд<а>ря Рыжаго, еще слабѣй семинскаго Лексѣя. И что тутъ поймешь въ этихъ волнистыхъ снѣжныхъ буграхъ, въ рѣдкихъ крестахъ. Зимой совсѣмъ трудно было разобраться.

Послѣ Дня черезъ три послѣ Введенія, когда крѣпко установилась <нрзб.> и не по ноябрю нав были большіе снѣга. Пришли на погостъ трое изъ Безымянки готовить могилу Семену, котораго задавило деревомъ на работѣ. Пришли запоздно, къ самой ночи, нашли мѣстечко на безымянкинской долѣ, но поднялась метель, затушила дырявый фонарикъ, и пришлось бросить работу Заночевали у Никоколая въ сторожкѣ. Здѣсь они роспили бутылку водки, подрѣлись у желѣзной у печурки разсказывали, какъ задавило Семена.

–Ему бы отбечь, а онъ стоитъ и стоитъ…

–Смерть свою увидалъ, заглядѣлся….

Разсказывали, что онъ за два дни еще ее чуялъ – былъ не въ себѣ. Вс Вспомнили что ночевалъ у него по осени какъ??? Костяной изъ Тюгрей. Но надо было его допускать, такого человѣка. Припоминали, еще кому несча

                                                                                                                   // 14 л. об.

 

 

стье занесъ Костяной.

–Ничего не можетъ черезъ его… –наставлялъ ихъ Никоколай. – Про это дѣло надо отъ писанія думать. Что тутъ можетъ Костяной

Но мужики въ одинъ голосъ указывали на Костяного. У него и вся семья повымерла отъ язвы, и самъ онъ вырязалъ себѣ руку и прижокъ порохомъ , только и отошолъ. И отецъ у него въ банѣ задохся, и дѣло его поганое, скотину обдираетъ. И теперь мыкается человѣкъ безъ пути, кружитъ, и дворъ забросилъ.

Уснули въ угарной сторожкѣ каменнымъ сномъ, а на утро , еще до свѣту, встали съ тяжелыми головами и пошли готовить могилу.

Утихла за ночь метель. Встала заря въ вѣтрѣ, показала обложное небо. Долбили.ломомъ и мотыгами крѣпко промерзшую землю, выворачивали глыбы съ змерсшимся кусками гнилья, а краснозобые снѣгири посвистывали надъ ними въ вербахъ. Играли по снѣгу выпущенныя собаки, проваливаясь по брюхо въ сугробахъ, вынюхивали снѣгъ и дружно лаяли къ лѣсу, забѣжавъ за кладбищенскую межу, чуяли.

Къ девятому часу покончили и опять пошли въ сторожку – погрѣться. И когда переходили канаву, поглядѣли въ полѣ, въ сторону Безымянки, –не везутъ ли Семена. Чуть видно, чернѣла вешка. какъ, Признали, что это не похоронный ходъ, а подвигается черненькое, покачиваясь и пыля снгжной[uuu] пылью. Признали, что катитъ человѣкъ на лыжахъ. Хорошо разглядли, какъ разметывается въ обѣ стороны отъ лыжъ рыхлый снѣгъ и носитъ по вѣтру снѣговую поземку.

–Жарко стелетъ… спѣшитъ-бѣжитъ…

–Никакъ Костяной!

Признали, что онъ. Онъ только и можетъ такъ рѣзать сугробы. Признали его ушастую съ острымъ верхомъ бѣличью шапку и мотающееся за плечами ружьишко.

                                                                                                                               // 15 л.

                                                                                                                                  // 15 л. об.

 

 

4 окт. 1913 года.

У старой церкви.

 

I

 

Глухимъ считался этотъ погостъ, завалившійся въ верховья многоверстнаго оврага – щели. Можетъ быть потому, чтобы не забыть о немъ, дали ему два прозванья: окольные называли его – Сергощель, погощане же говорили длинно: Сергіевскій погостъ, что подъ Старой Плесней, хотя до нея было верстъ двадцать лѣсныхъ и топкихъ дорогъ, а рѣкой еще дальше. Можетъ быть потому, что такъ недавно писалось въ казенныхъ книгахъ. Къ тому же подъ Старой Плесней была пароходная пристань.

Къ погосту тянуло пять деревень, кроясь за лѣсами и логами: оттуда приносили въ открытыхъ гробахъ покойниковъ, таскали крестить ребятъ и наѣзжали шумными поѣздами вѣнчаться. Всѣ съ этихъ пяти деревень – уакающіе въ зыбкахъ, сваливающіе лѣса для сплава или только дожидающіе конца своего на печахъ, –всѣ до единаго значились по книгамъ сергощельской церкви; всѣ съ крикомъ прошли черезъ сергощельскую ржавую купель подъ законченнымъ сводомъ дряхлѣющей церк<в>и, и всѣмъ почти назначено было прійти сюда напослѣдокъ съ закрытыми ртами и глазами – получить всеразрѣшающій отпускъ отъ жизни.

Но какъ ни глухъ былъ погостъ, какое бы негромкое прозваніе ни носилъ – здѣсь жили люди, и нельзя сказать, чтобы совсѣмъ незамѣтные.

Дьячокъ погоста, напримѣръ, славился по округѣзубнымъ[vvv] врачеваніемъ – снималъ съ зуба лютую боль молитвой и сургучнымъ колечкомъ, и къ нему бывали даже изъ Кузюковъ и изъ Мутнаго, а это такая глушь, про которую говорили – еловая сторона. Славенъ былъ дьячокъ и долголѣтіемъ: никто не помнилъ, когда его не было на погостѣ, точно онъ всегда былъ. И мало кто зналъ, сколько ему годовъ. А было ему девяносто два года. И уже стали говорить о немъ, какъ говорятъ о погодѣ -. Встрчались проѣзжіе на проселкахъ, перекидывались о дѣлишкахъ, и кто-нибудь ужъ обязательно спрашивалъ:

–А Милычъ-то живъ никакъ все…

–Жи-ивъ. Поди ты вотъ…

У дьячка изъ ушей сѣрый пухъ росъ – такой онъ былъ мшистый, какъ сухостой въ тайгѣ, –и ходилъ онъ, разинувъ отъ слабости ротъ, какъ птицы въ жары; и уже губъ не было у него, а залегла темная щель, и глаза остеклѣли и лежали въ провалинахъ, въ восковой чернотѣ смертныхъ пятенъ; и всѣ

                                                                                                                   // 16 л.

 

 

хрящики у него срослись и закостенѣли, не гнулась спина, подался онъ весь отъ самыхъ колѣнъ впередъ, какъ похилившійся столбикъ деревцо сухое, <нрзб.>, и уже пахло отъ него тлѣномъ. А жилъ. И голосъ его былъ глухой, глухо гудящій, замогильный. А жилъ.

Батюшка сергощельскій ничѣмъ особенно примѣчательнымъ не отличался: не имѣлъ ни большихъ пороковъ, ни выдающихся добродѣтелей. Былъ онъ ростомъ ни малъ, ни великъ, скоріе робокъ по виду, чѣмъ осанистъ сильно костлявъ; такъ что лопатки выпирали подъ подрясникомъ, сильно, до черноты обсаленномъ сивыми волосами, такими жирными, точно онъ смазывал<ъ> коровьимъ масломъ. Былъ онъ сильно костистъ и хрящеватъ, и лицо было все въ углахъ, съ мочалистой бородкой. И весь онъ былъ какой-то унылый и постный. Первые года, когда были помоложе, жена, Лукерья Егоровна очень хотѣла, чтобы онъ растолстѣлъвсе-таки ви<д>у больше, нравилось ей, какъ у полнаго отца Михаила изъ Плесни крестъ лежитъ на виду, на обемнотомъ животѣ и покойно, какъ на подушкѣ. И когда оставались они однй въ спальнѣ и о. Василій, потрескивая хрящами, снималъ по<д>рясникъ и оставался въ розовыхъ ситцевыхъ штанахъ, заправленныхъ въ ноч<и>щенные сапоги и стоя передъ зеркальцемъ заплеталъ себѣ косу на ночь, попадья похожій на старую дѣвку въ сапогахъ, попадья хлопала его по костистой спинѣ и говорила съ сокрушеніемъ:

–Одно-то костье, таранъ чисто.

А батюшка отшучивался:

–Не все тебѣ мясоѣдъ…

И въ ночной тиши, при аломъ свѣтѣ лампады сочне отдавалось сочное шлкепанье[www]: матушка была какъ слѣдуетъ, въ тѣлѣ. Зато не могла такъ трещать пальцами, какъ о. Василій – до пяти разъ подрядъ, и давать сухой трескъ переламываемой лучины.

Голосъ онъ имѣлъ слабый, и во всей его обликѣ чувствовалась робость и затаившаяся болзнь. И если спрашивали сергощельскихъ прихожанъ, –ну, какъ попъ у васъ?» –всегда получали отвѣтъ: Что жъ, попъ у насъ ничего, тихой… и не такъ чтобы жадный… И было у него прозвище вѣдомое всЙмъ въ округѣ – Пой русскую» , совсѣмъ не въ обиду данное, а скорѣе хвалебное.ю за великое рвеніе. Случилось это лѣтъ десять тому когда сыновья учились въ первомъ классѣ семинаріи.и тягались съ дьячком<ъ> по клиросамъ. Четверо было ихъ, рослыхъ, съ зачинающимися пѣвучими голосами. Привезли они ноты и по нимъ вели пѣніе на страстной седьмицѣ. И когда, въ Великую Субботу, на литургіи, завели они концертное, а о. Иванъ въ благоговѣйной тиши алтаря кадилъ, сладко прислушиваясь къ новому и далекому, спутались ихъ молодые голоса подъ ревнивымъ взглядомъ дьячка съ лѣваго клироса, и нарушили торжественный чинъ. Тогда въ

                                                                                                                                  // 16 л. об.

 

 

и не могли наладить. Тогда, въ порывѣ святого возмущенія, крикнулъ о Иванъ <нрзб.>: Пой русскую!» Сорвалось и пошло по округѣ. и А хотѣлъ крикнуть – пой простую! И съ тѣхъ поръ, какъ бывалъ о Иванъ въ гостяхъ гдѣ , діаконъ изъ Засыпкина, за способность говорить стихами, прозванный о. Накадилъ, наливая рюмки, приговаривалъ: пей русскую!

Службами о Иванъ не неволилъ, за выписки бралъ всего по двугривеннуму и по тихости карнантора своего если и укорялъ на проповѣди, то развѣ только за пьянство и небреженіе ко храму. Да и то мягко и только по двунадесятымъ праздникамъ:

–Какъ можете вы безъ церкви?! а? Крестить васъ надо? А? Вѣнчать? а? А хоронить?! А у насъ скоро балки повалятся…

И показывалъ на черныя провисавшія балки. И всѣ подымали головы, дѣловито оглядывали и вздыхали:

–Маленько бы да… слѣдуетъ перетряхнуть бы…

И только, пожалуй, одна слабость была у о Василія: славился онъ звонкимъ и дорогимъ упряжнымъ наборомъ. Любилъ зимнимъ дѣломъ на Чалкѣ своей прокатиться съ матушкой по ухабамъ и колокольцемъ съ громотунчиками пошиковать. И какъ, бывало, заслышатъ по зимней дорогѣ, на праздникахъ серебряный голосокъ за перелѣсками, различаютъ съ веселыми прислушивающимися лицами, какъ явственно выходитъ знакомое: купи… купи-де… купи-де… купи-денегъ –не жалѣй! Знаютъ, что катитъ сергощельскій попъ съ колокольцемъ, и за колоколецъ этотъ поддужный заплачено одиннадцать рублей, и на томъ колокольцѣ вылито вязью:

«Купи, денегъ не жалѣй, со мной ѣздить веселѣй!

И вовсе не по своей слабости завелъ этотъ наборъ о Василій а чтобы хоть этимъ что ли, развлечь жену, взятую изъ люднаго мѣста и затосковавшую на погостѣ. Завелъ еще въ первый годъ по женитьбѣ брачной жизни да такъ и сохранилъ на двадцать пять лѣтъ – самъ полюбилъ.

Былъ еще на погостѣ сторожъ Никоколай, заика, кривоскулый отъ турецкой пули, –осиновыя ложки рѣзалъ и ставилъ на нихъ семи черныхъ палочекъ – выходила, какъ-будто, церковь. Ложки покупали охотно. Вида был<ъ> сумрачнаго, брился рѣдко да и то ржавой половинкой отъ ножницъ, и лицо его опухлое походило на сѣдого ежа кое-гдѣ выщипаннаго до крови. Онъ охранялъ погостъ отъ лихихъ людей и пугалъ по зимамъ волковъ ночнымъ звономъ.

А волковъ округъ погоста бывало много годами. Такъ много, что жилье хоронилось за высокимъ заборомъ съ гвоздями, и по зимамъ батюшка никогда не служилъ ранней обѣдни. Волки подходили къ забору, взбирались на сугробы и выискивали глазами въ потягивая носами въ рѣдкой морозной пустотѣ, слушая вздохи батюшкиной коровы и тревожное постукиванье о настилъ

                                                                                                                              // 17 л.

 

 

Чалки И выло, уставясь острыми пощелкивающими мордами въ черное, полно<е> звѣздъ небо. Выли долго, пока не просыпался Никоколай, нащупывалъ проволокуотъ[yyy] глаза.

Такъ много было волковъ, что когда о Иванъ читалъ въ святительскія всенощныя иръ алтаря – «и видитъ во-о-лка грядуща-а…» Никоколай вздыхалъ и вспоминалъ о поставленныхъ капканахъ.

 

Церковь была старенькая, деревянная, похожая на большой коробъ. Тесовая обшивка ее покоробилась, какъ дьячкова кожа, поросла точно зеленымъ плющемъ –ласковымъ и густымъ мохомъ, и такъ много было по щелямъ жучковъ-древоѣдовъ, что изъ сосѣдняго сосняка лѣтними утрами налетали пестрые дятлы и долбили въ стѣны, какъ въ сухой пень. А когда дьячокъ слышалъ гулкій долбящій стукъ въ пустотѣ, сердился на сторожа, что не гоняетъ: была у него примѣта. Все боялся, что это на его смерть стучатъ, такая была у него примѣта. А Никоколай успокаивалъ, хитро подмаргивал<ъ>

–Для чистоты церкви старается... А кому <нрзб.> помереть, развѣ отъ дятла?! А вотъ, Господь дастъ, приставишься, я твое мѣсто заступлю.

–У тебя языкъ великъ… Го-го-го-го-споди помилуй! – дразнился дьячокъ.

Сиротливо и скорбно глядѣла церковь, какъ-будто скорбное всей округи неизбывной печалью вошло въ нее, сотрарило[zzz] и заслезило: вся она свѣтилась въ сухую погоду сѣрым старушечьимъ шолкомъ, а въ непогоду чернѣла потеками. Девять главокъ съ крестами жались одна къ другой тѣсно, столпились на плоской кровлй и , какъ-будто давили церковь къ землѣ, сообщали ей кроткій и робкій видъ. Посмыло дождями былую окраску, ѣдкою ярью и ржавчиной погасило мѣдную оковку крестовъ, тронуло ржавчиной и ѣдкой ярью. Осенними вечерами присаживались на нее гомозливыя стаи галокъ, лѣтней порой стономъ стоялъ острый верезгъ стрижей. И стояла церковь въ бѣлыхъ потекахъ птичьяго стана и въ бурыхъ гнѣздахъ : точно бородавками обростала церковь. А пузатый колоколъ –ревунокъ съ позвономъ прятался отъ дождей подъ патрономъ особой звонницы.

                                                                                                                  // 17 л. об.

 

 

 

II

Тихо день за днемъ, шла жизнь сергощельская, какъ незамѣтно растут<ъ> лѣса годъ за годомъ, а прошло лѣтъ полсотни, смотришь, уже нѣтъ поросли, ишумятъ вершины, скоро и валить можно. А тамъ опять поросль, и опять шумятъ вершины. Такъ день за днемъ отошла молодость. Вотъ уже и сивые виски о. Ивана стали серебриться, и у Олимпіады Егоровны пошли у глазъ лапки, перестала она родить дѣтей. Да и пора была перестать. Куда ихъ столько! Дочь старшую, Руфиму, выдали замужъ, въ Старую Плесню, за сына (покойнаго) о. Михаила, діакона въ больоое[aaaa] торговое село Коложоры и у ней теперь было трое детей. Средняя дочь, Надюша, перешла въ послѣдний классъ епархіальнаго училища въ Вологдѣ, и, мука съ ними, теперешними, и слушать не хотѣла выходить за попа.ни за попа, ни за кого угодно. Совсѣмъ не хотѣла замужъ. Хотѣла учиться дальше, идти на курсы. Двѣ Младшая, Симочка, родилась съ больными ногами – сохли онѣ у ней. – и хоть было ей уже двѣнадцать лѣтъ, ходила чуть могла ходить на костыляхъ. Ее Олимпіада Егоровна въ думахъ своихъ обрекала въ монастырь если пожелаетъ. Собрать пятьсотъ рублей, вложить вкладомъ въ Воздвиженскую пустынь – тамъ и скоротаетъ вѣкъ. Было четыре сына. Старшій получилъ приходъ въ городѣ бѣдный приходъ, но лучше, чѣмъ на погостѣ. Полюбился архіерею голосомъ. и устроился. И у него было двое дѣтей. Средній сынъ, озорникъ Ленька, недоучился, –выгнали изъ перваго класса семинаріи за пьянство. – теперь переходилъ съ мѣста на мѣста. То въ полиціи служилъ, то неизвѣстно гдѣ. Приход Нежданно п<о>являлся слонялся на погостъ разутый-раздѣтый, запухшій, небритый и вонючій, хоронился у Никоколая, а потомъ въ праздникъ, , когда батюшка, служилъ обѣднию, а матушка возилась съ пирогами, появлялся въ кухнѣ, становился у порога, прикрывъ отъ отца глаза и просилъ, хныкающимъ голосомъ:

–Мамашенька….

Выдался онъ огромнаго роста, въ отца, и широкой по кости, въ мать, и вотъ ничего изъ него не вышло. Матушка Много слезъ пролила отъ него матушка, и чѣмъ больше лила, тѣмъ больше жалѣла. Два послѣдніе года пропадалъ Ленька невѣдомо гдѣ, ни слуху ни духу. Разъ только Иванъ Максимовъ, лавочникъ изъ Плесни, сказывалъ, что будто видалъ онъ его въ Вологдѣ, въ приличной одежѣ и въ шляпѣ, очень похожъ на Леньку, только съ бородой.

Былъ еще сынъ, Георгій, тоже не пошелъ кутью ѣсть, а выбралъ себѣ учительское поприще – устроился учителемъ отъ солдатчины. А послѣдній сынъ – самая большая мука, былъ въ ссылкѣ по политическому дѣлу. Уже

                                                                                                                               // 18 л.

Какое политическое было дѣло, не знали ни о. Иванъ, ни мать. , и оттого что не знали, было имъ еще страшніе и мучительніе. Былъ у нихъ и обыскъ, пріѣзжалъ становой съ урядникомъ и и еще господинъ въ хорошей одежѣ, въ драповомъ пальто и шляпѣ, пересмотрѣли всѣ сундуки и ящики искали и въ церкви, даже подъ престоломъ, рылись и въ сторожкѣ Никоколая, и у дьячка, насмерть перепугавшагося, и ничего не нашли. Вызывали о. Ивана къ архіерею. Послѣ этой поѣздки, о. Иванъ сталъ еще тише, чѣмъ былъ и лопатки стали сильнѣй выпирать. Съ этого года  повалились волосы изъ головы, стали вылѣзать прядями, и когда онъ служилъ молебны Неупиваемой Чашѣ, –говорили бабы, –плакалъ.

учитель пробовалъ разъ утѣшить родителей, какъ-то разъ на праздникахъ, выпилъ больше, чѣмъ слѣдовала, сталъ произносить разные рѣзкіе слова, ударять себя въ грудь и кричать:

–Мамашенька и папашенька! Я горжусь этимъ, горжусь! Молодчина Егорка У него сильный духъ! Какъ только отбуду учительство, я тогда покажу!

Матушка заплакала, а о. Иванъ замахалъ на него руками.

–Да не кричи ты, су-масшедшій!

А и никого не было, только сугробы за окнами.

Надюша, но да пріѣхала на каникулы, разсказывала, что слышала въ городѣ, будто Егорчика забрали на квартирѣ у какого-то чиновника въ гостяхъ, и будто чиновникъ этотъ вовсе не былъ чиновникъ, а самый главный, и подучивалъ Егорку всякимъ политическимъ дѣламъ, и чиновника судили и сослали на каторгу. Было отъ Егорки письмо изъ Сибири. Только и знали изъ этого письма, что ни въ чемъ не виновенъ, живетъ на рекѣ Ленѣ и жить ему тамъ опредѣлено пять лѣтъ. О. Иванъ посылалъ  ему каждый мѣсяцъ по десять рублей черезъ сына учителя. А самъ боялся.

Теперь острота этого несчастья огладилась, оставался всего одинъ год<ъ> ссылки. Тяжело было особенно, что письма отъ него бывали рѣдки, точно чужіе у него на Сергощели.

                                                                                                                   // 18 л. об.

 

 

–Го-го-го-го! … –дразнился дьячокъ.

Скорбно и кротко глядѣла церковь, точно всѣ скорби округи неизбывной печалью вошло въ нее, шатнули и заслезили: въ сухую погоду свѣтилась она старушечьимъ шолкомъ, а въ непогоды чернѣла потеками. Узкія, зарѣшеченныя оконца запали, какъ старческія глаза. Девять пузатыхъ главокъ жались одна къ другой, тѣснились на плоской кровлѣ и точно давили ее къ землѣ Смыло дождями съ нихъ краску, погасило оковку крестовъ, тронуло ярью и ржавчиной, осяпало слѣдками птичьяго стана: осенними вечерами садились здѣсь стаи галокъ, а лѣтомъ звономъ-звенѣлъ острый верезгъ стрижей.

Споконъ вѣку стоялъ этотъ погостъ, а кладбище на немъ было все то же, тѣсное, съ рѣдкими зябкими вербами. Носили сюда съ пяти деревень, и приходилось тѣсниться, потому что съ одной стороны былъ оврагъ, а съ другой дорога. Когда наступала нужда, приходили родные и долго искали его мѣстечка. Перебирали и путались. Зимой особенно.

–Семинскій Лексѣй никакъ тутъ, али бондарь… Али бо Лексѣй къ тому краю?...

–Тамъ мельникъ… али тюгринскимъ, а тутъ Костинкинова вдова. Должна быть… крестъ еще намедни видалъ, какъ Егора клали… Гдѣ онъ, крестъ-то…

Оглядывали бѣлые бугорки, –гдѣ крестъ. Вытаптывали глубокій снѣгъ нащупывая ногами. И креста не было. Уже не помнили бондаря, семинскаго Алексѣя… Да и что тутъ поймешь, въ снѣжныхъ буграхъ!

                                                                                                                                 // 19 л. об.

 

 

У старой церкви.

 

I

 

Глухимъ считался этотъ погостъ, завалившійся въ верховья многоверстнаго оврага-щели. Можетъ быть потому, чтобы не забыть о немъ, дали ему два прозванья: окольные называли его – Сергощель, погощане же говорили длинно: Сергіевскій погостъ, что подъ Старой Плесней, хотя до нея было верстъ двадцать лѣсной и топкой дороги, а рѣкой еще дальше.

Пять деревень тянуло къ погосту, кроясь за лѣсами и логами: оттуда приносили въ открытыхъ гробахъ покойниковъ, таскали крестить ребятъ и наѣзжали шумными поѣздами вѣнчаться. Всѣ съ этихъ пяти деревень – уакавшіе въ зыбкахъ, валившіе лѣса для сплава, дожидающіе ли конца своего на печахъ, –всѣ значились по книгамъ сергощельской церкви; всѣ съ крикомъ прошли черезъ сергощельскую ржавую купель подъ задымленнымъ сводомъ дряхлѣющей церкви, и всѣмъ почти назначено было прійти сюда съ плотно закрытыми ртами и глазами – получить отпускъ отъ жизни.

Но какъ ни глухъ былъ погостъ, какое бы прозваніе ни носилъ, – здѣсь жили люди, и нельзя сказать, чтобы совсѣмъ незамѣтные.

Дьячокъ погоста, напримѣръ, славился по округѣ зубнымъ врачеваніемъ – снималъ бол<ь> молитвой и сургучнымъ колечкомъ, и къ нему бывали даже изъ Кузюковъ и изъ Мутнаго, а это такая глушь, про которую говорили только – еловая сторона Славенъ былъ дьячокъ и долголѣтіемъ: никто не помнилъ, когда его не было на погостѣ, точно онъ всегда былъ. И мало кто зналъ, сколько ему годовъ. А было ему подъ девяносто. Стали уже походя говорить о немъ, какъ о погодѣ:

–Такъ вотъ… Ну, а Милычъ-то … неужъ живъ все?..

–Живъ…

-Жи-ивъ! Поди ты…

У дьячка изъ ушей сѣрый пухъ росъ, и ходилъ онъ, съ открытымъ ртомъ, какъ птицы въ жары; и уже губъ не было у него, и глаза остеклѣли и лежали въ провалинахъ, въ восковой чернотѣ смертныхъ пятенъ; и всѣ хрящи у него срослись и закостенѣли, и уже пахло отъ него тлѣномъ. А жилъ. У Уже стойкомъ встали лохматыя брови, и голосъ сталъ замогильный, а онъ все жилъ.

Батюшка сергощельскій, о. Иванъ, славился по округѣ молебнами «Неупиваемой Чашѣ», послѣднему прибѣжищу бабъ, замученнымъ мужиками-пьяницами, а чѣмъ-либо особенно примѣчательнымъ не отличался. Былъ костлявъ такъ,

                                                                                                                              // 20 л.

 

 

что лопатки протирали подрясникъ, обсаленный дочерна сивыми волосами, жирными, какъ коровье масло. Когда были моложе, Одимпіадѣ[bbbb] Егоровнѣ все хотйлось, чтобы онъ располнѣлъ, –глазу пріятно было, какъ у о Михаила съ Плесни, крестъ лежитъ на самомъ виду, на животѣ, покойно, какъ на подушкѣ, а у о. Ивана все соскальзываетъ подъ мышки. И все , бывало, какъ отойти ко сну, когда о. Иванъ, потрескивая хрящами, снималъ подрясникъ и оставался въ ситцевыхъ штанахъ, заправленныхъ въ рыжія голенища, и заплеталъ себѣ косу на ночь, матушка стучала по его костистой спинѣ и жалѣла

–Чистая ты у меня таранъ. Одно-то костье…

А батюшка отшучивался:

–Не всѣ тебѣ мясоѣдъ.

И въ тихой ночной спальнѣ, при розовой лампадкѣ, отдавалось отвѣтное, сочное шлепанье – матушка была въ тѣлѣ. Зато не могла такъ трещать пальцами – до пяти разъ подрядъ, какъ это дѣ<нрзб.> о. Иванъ – точно ломалъ сухую лучину.

Мужики про него говорили:

–Попъ у насъ ничего… тихой. Голосу у его не доходитъ, а то ничего.

Когда читалъ проповѣди, корилъ рѣдко, развѣ когда за пьянство и небреженіе ко храму, да и то больше по большимъ праздникамъ.

–Можете вы безъ церкви?! а? крестить васъ надо? вѣнчать? а? хоронить? а? А у насъ вонъ балки вотъ-вотъ повалятся.

Показывалъ на черныя провисавшія балки, и всякій разъ всѣ пытливо оглядывали, задравъ головы и вздыхали:

–Спасиб[cccc] Богъ…

Славился еще о. Иванъ ладно подобраннымъ упряжнымъ наборомъ. Зимнимъ дѣломъ любилъ прокатиться съ попадьей на своей Чалкѣ и колокольцемъ съ громотунчиками пошиковать. И какъ, бывало, заслышатъ по крѣпкой зимней дорогѣ серебряный говорокъ за лѣскомъ, слушаютъ съ прояснѣвшимъ лицомъ, какъ отчитливо выходитъ знакомое: купи-де… купи-де… Знаютъ, что катитъ сергощельскій попъ съ колокольцемъ, и за колоколецъ этотъ заплачено семь рублей, и вылито на немъ вязью:

         «Купи, денегъ не жалѣй, со мной ѣздить веселѣй.»

И не по своей слабости завелъ онъ этотъ наборъ, а чтобы развлечь жену взятую изъ люднаго мѣста и тосковавшую на погостѣ. Завелъ еще въ первый годъ по женитьбѣ и сохранилъ на двадцать пять лѣтъ и  самъ полюбилъ.

И еще одно было у него примѣтное: было у него прозвище, извѣстное всѣмъ по округѣ: –«Пой русскую.»

Случилось это лѣтъ пять назадъ, когда сыновья еще учились въ семинаріи. Привезли они на погостъ нотя и повели пѣніе на страстной седьмицѣ.

                                                                                                                   // 20 л. об.

 

 

И когда, –было то въ Великую Субботу, на литургіи, –завели они концертное, а о. Иванъ благоговѣйно кадилъ въ тиши алтаря, сбились ихъ юные голоса подъ ревнивымъ взглядомъ дьяка съ лѣваго клироса, и нарушился чинъ. Спутались и не могли наладить. Тогда, въ свѣтломъ порывѣ возмущенія крикнулъ о. Иванъ строго изъ алтаря:

–Пой русскую!

Сорвалось и пошло по округ. А хотѣлъ крикнуть – пой простую!

Былъ еще на погостѣ сторожъ Никоколай, заика, кривоскулый съ турецкой пули, дожкарь: рѣзалъ изъ осины ложки и ставилъ о нихъ на затылкахъ по семи черныхъ палочекъ, – выходила, какъ-будто, церковь. Былъ онъ молчаливъ, брился рѣдко да и то ржавой половинкой отъ ножницъ, и запухшее, круглое лицо его походило на сѣдого ежа, кой-гдѣ выщипаннаго до мяса. Сторожилъ погостъ и пугалъ по зимамъ волковъ ночнымъ звономъ.

А волковъ бывало много годами. Такъ много, что жилье хоронилось за высокимъ заборомъ съ гвоздями, и зимой батюшка никогда не служилъ утрени. Волки взметывались на сугробы, втягивали носами съ жилья острую морозную пустоту и чутко сторожили вздохи батюшкиной коровы и тревожное постукиванье о настилъ Чалки. И начинали выть, уставясь щелкающими мордами въ черное звѣздное небо. Выли пока не просыпался Никоколай, нащупывалъ проволоку и отбивалъ гулко неурочный незнаемый часъ. Тогда взметывались они неслышными тѣнями и пропадали.

Такъ много было волковъ, что Никоколай ставилъ капканы у самой церкви и много разъ находилъ отхваченныя лапы. Сами же волки не попадались. Три собаки жили на погостѣ, но и собакъ запирали въ сѣнцы. И если глянуть черезъ слуховое оконце, – на заснѣженныхъ могилкахъ вспыхивали огоньки, двигались и гасли – острые волчьи глаза.

Такъ много было волковъ, что, когда батюшка протяжно читалъ въ святительскія всенощныя изъ алтаря – «и видитъ во-о-лка грядуща-а…», Никоколай вспоминалъ о своихъ капканахъ.

Примѣтная была и церковь на Сергощели.

Была она старенькая, деревянная, похожая на большой коробъ. Обшивка на ней покоробилась, какъ дьячкова кожа, проросла ласковымъ и густымъ мохомъ, точно зеленымъ плющемъ, и такъ было много по щелямъ жучковъ-древоѣдовъ, что лѣтними утрами налетали изъ сосѣдняго сосняка пестрые дятлы и долбили стѣны, какъ сухой пень. Дьячокъ не любилъ этотъ гулкій долбящій стукъ въ пустотѣ, –была у него примѣта. А Никоколай утѣшалъ, подмаргивая:

–Червя выбираетъ, Нилычъ… А помереть кому – такъ отъ дятла развѣ?! Вотъ, Господь дастъ, преставишься, –я твое мѣсто заступлю...

                                                                                                                                             // 21 л.

–Анъ не можешь! У тебя языкъ великъ… Го-го-го-госпо-по-ди поми-милуй! – сердито дразнился дьячокъ.

–А я его подточу!

Кротко и скорбно глядйла церковь, будто все скорбью всей округи неизбывной печалью вошла въ нее.ю шатнуло, состарило и заслезило: вся она свѣтилась въ сухую погоду сѣрымъ старушечьимъ шелкомъ, а въ непогоду чернѣло потеками. Девять главокъ ея жались одна къ другой, тѣснились на плоской кровлѣ, и точно давили къ землѣ. Смысло[dddd] дождями краску, погасило оковку крестовъ, тронуло ржавчиной и ѣдкой ярью. Осенними вечерами присаживались на нихъ гомозливыя стаи галокъ, лѣтней порой стономъ стоялъ острый верезнъ стрижей.

                                                                                                                  // 21 л. об.

 

 

У старой церкви.

 

I

 

Глухимъ считали этотъ погостъ, завалившійся въ верховья многоверстнаго оврага-щели. Можетъ быть потому, чтобы не забыть о немъ, дали ему два прозванья: окольные называли его – Сергощель, погощане же говорили длинно –Сергіевскій погостъ, что подъ старой Плесней, хотя до нея было верстъ пятнадцать лѣсной и топкой дороги, а рѣкой еще дальше.

Пять деревень тянуло къ погосту, кроясь за лѣсами и логами: оттуда приносили въ открытыхъ гробахъ покойниковъ, таскали крестить ребятъ и наѣзжали шумными поѣздами вѣнчаться. Всѣ съ этихъ пяти деревень – уакавшіе въ зыбкахъ, валившіе лѣса для сплава, дожидающіе ли конца своего на печахъ, –всѣ значились по книгамъ сергощельской церкви; всѣ съ крикомъ прошли черезъ сергощельскую ржавую купель подъ задымленнымъ сводомъ дряхлѣющей церкви, и всѣмъ же назначено было прійти сюда съ плотно закрытыми ртами – получить отпускъ отъ жизни.

Но какъ ни глухъ былъ погостъ, – здѣсь жили люди, и нельзя сказать, чтобы совсѣмъ незамѣтные.

Дьячокъ славился по округѣ зубнымъ заговоромъ – снималъ боль молитво<й> и сургучнымъ колечкомъ, и къ нему бывали даже изъ Кузюковъ и изъ Мутнаго, а это такая глушь, про которую говорили только – еловая сторона Славенъ былъ дьячокъ и долголѣтіемъ: никто не помнилъ, когда его не было на погостѣ, точно онъ всегда былъ. И мало кто зналъ, сколько ему лѣтъ. А было ему подъ девяносто. Стали ужъ походя говорить о немъ, какъ о погодѣ:

–Такъ, такъ… Ну, а Милычъ-то … неужъ живъ все?

–Живъ.

-Жи-ивъ! Поди ты…

У дьячка изъ ушей сѣрый пухъ росъ, и ходилъ онъ съ открытымъ ртомъ, какъ птицы въ жары; и уже губъ не было у него, и глаза остеклѣли и лежали въ провалинахъ, въ чернотѣ смертныхъ пятенъ; и всѣ хрящи у него срослись и закостенѣли, и уже пахло отъ него тлѣномъ. А жилъ. Уже сталъ изъ слабости засыпать на крылосѣ[eeee], и батюшка тогда окликалъ изъ алтаря съ укоризной:

–Ни-лычъ!

 Батюшка, о. Иванъ, славился по округѣ молебнами «Неупиваемой Чашѣ», послѣднему прибѣжищу бабъ, замучившихся съ мужиками-пьяницами. Былъ онъ сильно костлявъ и лицомъ постенъ и просвѣтленъ, что тоже очень нра

                                                                                                                              // 22 л.

 

 

Вилось бабамъ изъ богомольныхъ и печалило матушку. Когда были моложе, Олимпіадѣ Егоровнѣ хотѣлось, чтобы онъ располнѣлъ, какъ о. Михаилъ съ Плесни: нравилось ей, какъ у того крестъ лежитъ покойно на животѣ, какъ на подушкѣ, а у о. Ивана все соскальзываетъ подъ мышки. И, бывало, какъ отходитъ ко сну, когда о. Иванъ, потрескивая хрящами, снималъ подрясникъ и, оставшись въ ситцевыхъ розовыхъ штанахъ, заправленныхъ въ рыжія голенища, заплеталъ себѣ косу на ночь, матушка стучала по его костлявой спинѣ и пѣняла:

–Таранъ ты таранъ! Одно-то костье…

–Не все тебѣ мясоѣдъ… –отшучивался о. Иванъ, и въ тихой спальнѣ, при розовой лампадкѣ, отдавалось отвѣтное сочное шлепанье – матушка была въ тѣлѣ.

Зато она не могла такъ трещать пальцами, какъ о. Иванъ, –точно ломали сухую лучину.

–Попъ у насъ ничаго, тихой… –говорили мужики, про о. Ивана.

Проповѣди читалъ рѣдко, по большимъ праздникамъ, и не корилъ, развѣ когда за небреженіе ко храму:

–Можете вы безъ церкви, а?! крестить васъ надо? Вѣнчать, хоронить? А у насъ вонъ балки скоро повалятся.

Показывалъ пальцемъ, а мужики задравъ головы, оглядывали пытливо черныя провисавшія балки.

–Спаси Богъ…

Жизнь о. Иванъ велъ тихую, только и было развѣ, что зимнимъ дѣломъ любилъ прокатиться съ попадьей на своей Чалкѣ и колокольцемъ съ громотунчиками пошиковать. И какъ, бывало, заслышатъ по крѣпкой зимней дорогѣ серебряный говорокъ за лѣскомъ, слушаютъ съ прояснѣвшимъ лицомъ, какъ отчетливо выходитъ знакомое: купи-де… купи-де… Знаютъ, что катитъ сергощельскій попъ съ колокольцемъ, и за колоколецъ этотъ заплачено семь рублей, и вылито на немъ вязью:

         «Купи, денегъ не жалѣй, со мной ѣздить веселѣй!»

И не по своей слабости завелъ онъ этотъ складный звонкій наборъ, а чтобы развлечь жену, взятую изъ люднаго мѣста и тосковавшую первое время на погостѣ. Завелъ еще въ годъ женитьбы, а потомъ и самъ полюбилъ.

Одно еще было у него примѣтное прозвище: извѣстное всѣмъ въ округѣ: «Пой русскую!»

Вышло это лѣтъ семь назадъ, когда еще сыновья учились въ семинаріи. Привезли они на погостъ нотя и повели пѣніе на страстной седьмицѣ. И когда, –было то въ Великую Субботу, на литургіи, –завели они концертное, а о. Иванъ благоговѣйно кадилъ въ алтарѣ, сбились ихъ юные голоса

                                                                                                                  // 22 л. об.

 

 

 

подъ ревнивымъ взглядомъ дьячка съ лѣваго крылоса, и нарушился чинъ: сбились и не могли наладить. Тогда въ свѣтломъ рвеніи и досадѣ окрикнулъ о. Иванъ строго изъ алтаря:

–Пой русскую!

Сорвалось и пошло въ народъ. А хотѣлъ крикнуть – пой простую!

Былъ еще на погостѣ сторожъ Никоколай, заика, безродный. Зашелъ сюда проходомъ съ богомолья, съ Соловокъ, лѣтъ пятнадцать назадъ, нанялся въ работники къ о. Ивану, <нрзб.> застарѣлъ и остался сторожемъ на погостѣ. Рѣзалъ изъ осины ложки и ставилъ на нихъ по семи черныхъ палочекъ, – выходила, какъ-будто, церковь. Принесъ свое ремесло съ Соловокъ. Былъ онъ нравомъ угрюмъ и ворчливъ, и его запухшее, круглое лицо, брился онъ ржавой половинкой отъ ножницъ, –походило на сѣдого ежа, кое-гдѣ выщипаннаго до мяса. Сторожилъ погостъ и пугалъ по зимамъ волковъ ночнымъ звономъ. А волковъ бывало много годами.

Такъ много, что жилье хоронилось за высокимъ заборомъ съ гвоздями, и зимой батюшка никогда не служилъ утрени. Волки взметывались на сугробы, тянули носами съ жильявъ въ острой морозной пустотѣ, чутко сторожили вздохи батюшкиной коровы и тревожное постукиванье о нстилъ[ffff] Чалки и начинали выть, уставясь щелкающими мордами въ черное, въ звѣздное небо. Выли, пока не просыпался Никоколай, нащупывалъ проволоку, пропущенную въ оконце, и отбивалъ гулко неурочный незнаемый часъ. Тогда взметывались они неслышными тѣнями и пропадали.

Такъ много было волковъ, что Никоколай ставилъ капканы у самой церкви и много разъ находилъ волчьи лапы, –сами же волки не попадались. Три собаки жили на погостѣ, но и собакъ запирали въ сѣнцы. И если глянуть темной ночью къ погосту, – на заснѣженныхъ могилкахъ вспыхивали огоньки, двигались и гасли – острые волчьи глаза. Такъ много было волковъ, что, когда батюшка протяжно читалъ въ святительскія всенощныя изъ алтаря протяжно: «и ви-дитъ во-о-лка грядуща-а…» –Никоколай вспоминалъ о своихъ капканахъ.

Примѣтная была и церковт[gggg] на Сергощели.

Была она старенькая, деревянная, похожая на большой коробъ. Тесовая обшивка на ней покоробилась, какъ дьячкова кожа, проросла ласковымъ и густымъ мохомъ, какъ зеленымъ плющемъ, и такъ много было въ ея щеляхъ жучковъ-древоѣдовъ, что лѣтними утрами налетали изъ сосѣдняго сосняка дятлы и долбили, какъ сухой пень. Дьячокъ не любилъ этотъ гулкій ихъ стукотни въ пустотѣ церкви, –думалъ, что это къ его смерти. А Никоколай , зная эту его примѣту, запугивалъ:

–Закола-лачиваетъ. Бо-богъ дастъ преставишься, –я то-тогда твое мѣсто за-заступлю...

                                                                                                                  // 23 л. об.

 

 

 

-Го-го-го-го… –сердился дьячокъ.

Кротко и скорбно глядѣла церковь, точно всѣ скорби округи неизбывной печалью вошли въ нее, шатнули, состарили и заслезили: въ сухую погоду свѣтилась она сѣрымъ старушечьимъ шолкомъ, а въ непогоды чернѣла потеками. Узкія зарйшеченныя оконца совсѣмъ запали въ стѣнахъ, какъ старческі<я> глаза. Девять главокъ ея тѣснились на плоской кровлѣ, сиротливо жались одна къ другой, и точно давили ее къ землѣ. Смыло дождями съ нихъ яркія краски, погасило мѣдную оковку крестовъ, тронуло ржавчиной и ѣдкой ярью, слѣдками птичьяго стана: осенними вечерами присаживались здѣсь гомозливые стаи галокъ, а лѣт<нрзб.> стономъ стоялъ веселый верезгъ стрижей.

 

II

 

День за днемъ шла сергощельская жизнь, какъ-будто ровная, какъ-будто не рождающая событій. Такъ незамѣтно, годъ за годомъ, растутъ лѣса, точно и не ростутъ совсѣмъ, а прошло время, смотришь – уже шумятъ вершины, и можно валить. Были событія и на погостѣ.

День за днемъ, годъ за годомъ отошла молодость. Уже стали серебриться сивые виски о. Ивана, и у Олимпіады Егоровны пошли у глазъ лапки, намѣчались и проступали морщины, и перестала она родить. Да ужъ и пора была перестать – сорокъ два года, -семь человѣкъ дѣтей. Куда ихъ больше!

Старшую дочь, Руфиму, выдали въ Старую Плесню, за сына о. Михаила, принявшаго отцово мѣсто; теперь и у ней было трое дѣтей. Вторая, Надюша, кончала училище и слышать не хотѣла быть попадьей. Меньшая, Симочка, съ рожденія болѣла ногами, жила дома, едва передвигалась на костыляхъ. Обрекала ее Олимпіада Егоровна въ думахъ своихъ въ монастырь, въ Воздвиженскую пустынь: тамъ и скоротаетъ свой вѣкъ – только небольшой вкладъ сдѣлать. А то, какъ умрутъ родители, кому она нужна такая!

Было четыре сына.

Старшій полюбился архіерею голосомъ и получилъ приходъ въ городѣ, хорошо устроился: копилъ деньги дѣтей не было – откладывай да покупай ренту. Средняго сына, Леньку, недоучился, выгнали изъ семинаріи за лѣнь и пьянство, и былъ онъ безъ о<п>ределенныхъ занятій:жилъ гдѣ-то, пьянствовалъ, а на погостѣ было ему скучно, –никакого развлеченія. Впрочемъ, изрѣдка заявлялся на погостъ, разутый-раздѣтый, запухшій и заросшій, котъ-котомъ, обыкновенно къ ночи, хоронился у Никоколая, въ сторожкѣ, до воскресенья приводилъ себя въ человѣческій видъ, а когда о. Иванъ служилъ обѣдню, а матушка возилась съ пирогами, становился у порога, прикрывъ отъ стыда глаза, и окликалъ хныкающимъ баскомъ:

                                                                                                                  // 23 л.об.

 

 

 

–Мамашенька….

И особенно было больно Олимпіадѣ Егоровнѣ, что онъ такой здоровый, и въ ростъ, и въ ширь, а такой безпутный. И чѣмъ больше лила она слезъ о немъ –больше жалѣла. Красивый такой, весь въ нее лицомъ – и погибшій Послѣдній годъ не заявлялся Ленька даже на Пасху – пропалъ изъ виду. Раз<ъ> только лавочникъ съ <П>лесни сказывалъ, что видалъ будто бы Леньку въ Вологдѣ, на пристани въ крючникахъ. А можетъ быть и не онъ –съ бородой.

Былъ еще сынъ, Степа, пошелъ въ учителя отъ солдатчины; жилъ въ сорока верстахъ, въ Короваевѣ. Имъ очень гордился о. Иванъ, потому что Степанъ посылалъ въ губернскія вѣдомости корреспонденціи. А послѣдній сынъ, Вася, – былъ въ ссылкѣ по политическому дѣлу. Что за политическое дѣло, хорошо не знали на Сергощели, и оттого что не знали, было еще мучительніе, и страшніе. Былъ на Сергощели обыскъ, пріѣзжалъ становой съ урядникомъ и еще человѣкъ въ драповомъ пальто, чистый, все обыскали, даже въ церкви подъ жертвенникомъ, даже у Никоколая въ сторожкѣ и у насмерть перепугавшагося дьячка, и ничего не нашли. Вызывалъ о. Ивана архіерей, а что было у архіерея, знала только Олимпіада Егоровна. Съ этого года повалились волосы изъ головы о. Ивана, стали лѣзть цѣлыми прядями, и когда служилъ онъ молебны «Неупиваемой Чашѣ», разсказывали бабы, –плакалъ.

Какъ-то на праздникахъ учитель выпилъ и пробовалъ утѣшать; бія себя въ грудь:

–Мамашенька и папашенька! Молодчина Васька, и я горжусь! По-годите! Отбуду учительство… покажу тогда! Сильный духъ!

Матушка еще пуще заплакала, а о. Иванъ замахалъ на него:

–Охъ, не кричи ты…

А только и было, что сугробы за окнами.

Былъ тогда Вася въ послѣднемъ классѣ семинаріи

                                                                                                                              // 24 л.