СВЕТ
(Из разорванной рукописи)
…Все…?.. ― спросил Антонов душившую его тьму.
«Все» ― это была жизнь, земное, что остается за чертой смерти.
Возвращение к жизни случилось так.
Он услыхал знакомые, радостно озарившие слова ― … «и сущим во гро-бех жи-во-от да-ро-вав!..» Будто из под земли дошел до него тяжелый вздох ― «о, Го-споди…» Он крикнул в душившую тьму ― «спасите!..» и потерял сознание.
Снова его вернуло к жизни свежее дуновение. Он открыл глаза. Солнечный благодатный дождь ― во сне ли, мыслью ли видел он этот дождь? ― вызвал в нем чувство легкости. Но не было ни дождя, ни солнца: был темный свод, какая-то странная машина, ― отопления? ― коптившая лампочка без стекла. Возле сидел на ящике седой, изможденный человек и тревожно всматривался в него. Антонову бросилось в глаза, что этот человек ― безрукий: висел пустой рукав старого пиджака.
_ Что это?.. где я?... с трудом прошептал Антонов и почувствовал, как бьет в голову, будто молот.
Слава Богу, очнулся! ― сказал безрукий.
― Что это, где я?..
― У меня, в подвале. Подыми ногу… так. Другую…. Рукой пошевили… Нигде не больно?
― Голова гудит… больно.
// 193
― Ясно, контузило, оглушило. Как0никак, ― бомба!
Словом ― «бомба» прорвало тьму. Хлынули мысли, но Антонов не мог разобраться в них.
― Кажется, все в порядке… ― сказал безрукий и отошел куда-то.
Антонов закрыл глаза и опять почувствовалось что-то освежающее, приятное: где-то лилась живая вода, ― будто солнечный дождь, весенний…
― Ну-ка, хвати моего гро-га… ― услыхал Антонов сквозь этот чудесный дождь, и открыл глаза.
Мягко, прищуря глаз, смотрел на него человек без руки, держа консервную жестянку с выписанным на ней совсем живым горошком. Это было красное и крепкое вино с горячей водой, но этот «грог», без сахару, показался Антонову необыкновенным. Он почувствовал радость, что жив, что видит этот живой горошек, слышит сладкий, необыкновенно резкий запах вина.
― Чуточку бы еще, попросил он.
― До-сада!.. Это красное ― последнее, что было, ― сказал безрукий. Ну, это мы наладим.
Антонов увидал на себе грязные лохмотья. А где же костюм, в котором он только что шел куда-то, ― обновка, купленная по случаю за шесть тысяч?.. Шли завтракать, «с нагрузкой», потом ― на скачки… всплывало в мыслях.
― Вы спасли меня?.. ― спросил Антонов, стараясь вспомнить что-то, ― очень, при том, важное; но оно, это «что-то», мучило мысли (и) не давалось.
И увидал, что лежит на ящике, на войлочной подстилке.
// 194
― Бог тебя спас, ― сказал безрукий. ― Есть хочешь?
При слове ― «есть» Антонов почувствовал, как он хочет есть.
― И с продовольствием у меня тоже слабо, ― опять с досадой сказал безрукий, ― есть две картошки, соль, сварю… А пока вот, сухарики.
Он поставил железную коробку с кусочками; но эти кусочки были слаще кулебяки известного ресторана, где недавно обедали с приятелями.
Который же теперь час?.. Он взглянул на руку: золотые часики, купленные недавно за двенадцать тысяч, сплющило и можжила багровая ссадина, до локтя. Неловко что-то было в глазу. Он потрогал: над глазом вспухло, на пальце осталась кровь. Мысли вертелись вокруг чего-то, «самого главного», но оно ускользало. В этом «главном» пряталось страшное, бывшее, где-то тут.
― А меня… ― улавливая что-то в мыслях, спросил Антонов, ― изуродовало… шибко?
― Благодари Бога, что пустяками отделался. Другие!.. мотнул безрукий головой за стены.
От горячего вина вернулись силы. Он поднялся на локте, чувствуя боль в спине, спустил ноги на земляной пол и оглянулся.
Это был подвал ― кочегарка, Антонов узнал, что безрукий живет тут помогая истопнику, ― зимой подбрасывает уголь к топке; узнал еще о хозяине: инвалид, ― он приметил затертую георгиевскую ленту, ― капитан, был на войне и в Белой Армии, получает что-то от Союза, собирает окурки на продажу. И узнал самое главное: как вырвал его из тьмы безрукий. Мотыгой продолбил стену, где была трещина.
// л. 195
Как раз в этом месте была ниша, а стена в два кирпича всего. По звуку определил пустоту, выволок из черной дыры заживо-погребенного, втащил на ящик, смыл с лица грязь, ― обливал голову, оттирал, хотел уже бежать за помощью…
― А ты и очнулся. А теперь, объясни, как тебя угораздило застрять там, промеж двух домов? Соседний, шесть этажей, рухнул, и все в подвале, ― человек тридцать, говорят, ― погибли…
― Погибли?!
― Все. Третий день откапывают, и стуку не стало слышно.
― Погибли… ― прошептал Антонов, ― третий день… А сегодня, какой же день сегодня?.. Странно… вторник?!
Третьего дня, в воскресенье, с тремя приятелями, ― большие дела вертели они вместе, комиссионные разные, и здорово разбогатели, а раньше работали на «Рено», ― шли завтракать в ресторан, а потом, думали, на скачки. Вдруг, сирены, ― и сразу же бомбы… Одна упала совсем радом, домов за пять. Они кинулись в первый абри, в закоулках темного подвала он потерял приятелей, ткнулся в тупик куда-то, и тут его взвило и задушило тьмой. Больше ничего не помнил. Потом услыхал пение?..
― Это вы пели, господин капитан?
― Я. Пою иногда, молитвы. Тяжело… рядом, ведь, «сущие во гробех»… ― мотнул капитан за стены, ― и Пасха скоро… вот и запелось.
«Сущие во гробех!..» ― прошептал Антонов, и перекрестился, в страхе.
И увидел тех, троих, с которыми дружил и вертел дела, еще больше его разбогатевших, строивших
// 196
всякие планы… ― и двое были женаты, и дети были. Все в полной силе, совсем молодыми столкнулись в Галлиполи, ― да так и не расставались. И теперь ― «сущие во гробех»?..
― Ты все говоришь ― «господин капитан»… ― солдат был?
― Так точно, унтер-офицер, господин капитан. Чудо Господне, один я спасся!..
Он не постигал, как спасся, как очутился в тесной дыре, за этой стеной, треснувшей от удара. Швырнуло его вверх, ― в пробоину, что ль, в стене того подвала? Бывает. Бывают в стенах пустоты, архитектора арочки применяют, для экономии… Эта стена по-низу вся в таких арочках, в два кирпича меж устоями. Бывают и чудеса.
― «Бывают и чудеса…» ― повторилось сонливо в мыслях…
― Поешь картошки, ― услыхал Антонов, и открыл глаза.
Дымилась и вкусно пахла чудесная картошка. Радость, что жив, жив, жив… ― переполняла душу. Короткие, тупые стуки показало ему, он слышит. Верно, это, стуки?.. это там ― стуки?.
― Там… откапывают, ― сказал капитан. ― Да, чудо. Пока ты спал, обследовал я твой «гроб». Истинно, ― гроб. Стена, та, ― глухая. Только ― вверху прошибло ее с метр… и, швырнуло тебя, как по заказу, вкатило наглухо клином глыбу симан-армэ! Наглухо!!.. Через эту вот трещину, здесь в стене, подавало воздух.. ― особенным, внушительным голосом сказал капитан. ― Заправься, надо дать знать властям, в Комиссариат.
― Наглухо… ― повторил Антонов.
// 197
― Да. Бывает. И чу-де-са бывают.
Не только наружное ― видимая жизнь ―прояснилось теперь Антонову. Он чувствовал, как в нем проясняется и внутри, ― и не думалось раньше, что есть такое, внутри. Случилось… чудо? Но чем он лучше других, тех троих, всех? Он теперь ясно видел темное свое, греховное. Он томительно сознавал, до озноба в груди, боли в сердце, что не заслужил милости. И хоть и радовался счастью, что жив, живет, слышит этот неслыханный никогда, как будто, запах дымящейся картошки, до того радовался, что хотелось вскочить и прыгать, обнять милого капитана, схватить в охапку и бежать с ним куда-то из этого страшного подвала; но мешала какая-то «зацепка».. было что-то неловкое… был стыд, что вот уцелел, один… радуется, жи-вой… что у него квартира, новая мебель, невеста… все есть и будет… и эта чудесная картошка, какая же вкусная она!.. ― А те, все… там!..
Он не мог удержать в себе этого «неловко что-то», этого «стыда!» И стал говорить от переполненного сердца, от чего-то чудесно-нового в нем, что открылось в его душе здесь, угнездилось в душе, здесь, в подвальном, жутком углу калеки-капитана, такого ласкового, такого заботливого к нему, чужому, незнакомому. Он высказывал сбивчиво, сумбурно, как из души просилось.
― Значит так надо было, ― сказал капитан. ― Кто достоин, кто недостоин… это не нам судить.
От этих слов пропала в Антонове «зацепка» ― неловкости ли, стыда ли, ― и он заплакал. Плакала в нем радость его, что жив, и облегчение, что теперь
// 198
нет «зацепки», и нывшее болью тело. Так легко никогда еще он не плакал.
― Ах, господин капитан!.. Не знаете вы меня, какой я… Я, может, последний из подлецов… нажрался этих проклятых франчков, загордел, заскорузнул… забыл, когда и нуждался… все я забыл, господин капитан… Только о себе и о себе. А вы последним куском жалуете, последним глотком поите… а живете, как самый последний нищий!.. и с Георгием!.. Ноги мне ваши целовать надо!..
Путались слова в слезах и всхлипах.
― Здорово тебе нервы потрепало… ― сказал капитан, ― брось разбираться… Жив? ― значит, так надо было. А почему… этого знать нельзя. Для дезинфекции, может?.. Что вот теперь творится… для чего это?.. Все, значит, брат, как-то заслуженно.
Антонов затаился. Слышались за стенами, оттуда, стуки тупые, раздумчивые, усталые.
Страшное что-то увидал Антонов: очнулся, привстал на ложе и стал креститься.
― Господи, спаси… Господи… Здесь вы, господин капитан?.. ― испуганно и облегченно, ― видя, что капитан здесь, ― крикнул Антонов.
― Успокойся… все в порядке… ― сказал капитан и положил ему на голову руку. ― Такое бывало на войне… пройдет.
― Так точно, господин капитан, пройдет. Бывало такое… раз было под Лежанкой… под Екатеринодаром еще, ― как от красных нас вырвали. А только, господин капитан, теперь мне все страшно… Я уж теперь не могу без вас… теперь я без вас никак не
// 199
могу… как теперь без вас?!.. и он растерянно смотрел на капитана.
‑ Хорошо, хорошо, голубчик, постарайся не думать… сказал капитан.
‑ Так точно, господин капитан.
Взглядом, в котором были облегчающие душу слезы, сказал Антонов капитану все, что могла сказать раскрывшаяся душа его. И сказали они один другому все, что могут сказать люди, которым непостижимой Волей, во тьме кромешной открылся свет.
Август, 1943.
Париж.
И.С.Шмелев. Свет вечный. Париж, 1968.