И м е н и н ы
____
II. – ТОРЖЕСТВО
Тутъ самое торжество и началось. Въ сѣняхъ такъ грохнуло, словно тамъ стѣны рухнули, въ залѣ задребезжали стекла, а на парадномъ столѣ зазвенѣло-зажужжало въ бокальчикахъ, какъ вотъ большая муха когда влетитъ. А это пѣвчiе отъ Казанской и о. протодьяконъ архiерея втрѣчали, «исполать» ему вскрикнули. Пѣвчiе шли папашеньку поздравить, а тутъ какъ разъ и архiерей подъѣхалъ. Въ домѣ переполохъ поднялся, народу набилось съ улицы, а Клавнюша сталъ на колѣни на дворѣ и воспѣлъ «встрѣчу архiерейскую». А у него голосъ – будто козелъ кричитъ. Архiерей спросилъ даже, чего это юноша вопитъ: больной, что ли? И вотъ тутъ случилось… Архiерея подъ-руки повели, всѣ на него глазѣли, а прогорѣлый Энтальцевъ-баринъ, который въ красномъ картузѣ ходитъ, и носъ у него сизый, перехватилъ у какого-то парнишки пирогъ отъ Абрикосова, слету перехватилъ – сказалъ: «отъ Бутина-лѣсника, знаю! я самъ имениннику вручу, скажи – кланяются и благодарятъ.» И сколько-то въ руку сунулъ. Это ужъ потомъ узнали. А раззява-парнишка довѣрился и ушелъ. Баринъ отдалъ пирогъ Василь-Василичу, сказалъ: «дорогому имениннику отъ меня, отъ тетки наслѣдство получилъ, вотъ и шикнулъ… а вы меня за главный столъ посадите, какъ гостя, а не на заднiй столъ съ музыкантами, какъ лѣтось… я не простой какой!» Сестры, какъ раскрыли пирогъ, вскричали: «какой чудесный!.. сладкая ваза съ грушами изъ марципана, это десять рублей, не меньше!» И ромомъ отъ пирога, благоуханiе стояло въ комнатахъ. А это Бутинъ, изъ благодарности, что у него лѣсъ беремъ на всѣ на стройки. Вечеромъ все и разузналось, какъ самъ поздравлять прiѣхалъ, – вышла такаянепрiятность.
Архiерея вводятъ осторожно, подъ локотки. Слабымъ голосомъ читаетъ онъ что-то напѣвное передъ иконой «Всѣхъ Праздниковъ», въ бѣлой залѣ. И опять страшно грохнуло, даже въ роялѣ загудѣло, и крендель поползъ было позеркальной крышкѣ, да папашенька увидалъ и задержалъ. Архiерей сталъ ухо потирать, поморщился. Слабенькiй онъ былъ, сухенькiй, комарикъ словно, еще не старый, сѣренькiй ликомъ только, будто зола. Сказалъ протодьякону: «ну, и наградилъ тя Господь… не гласъ у тебя, а рыкъ львиный». И далъ приложиться къ ручкѣ.
Именинный обѣдъ у насъ всегда съ близкими родными. А тутъ монахи чего-то задержались, пришлось и ихъ пригласить. День выпалъ постный; такъ что духовнымъ лицамъ и постникамъ рыбное подавали, и лучше даже скоромнаго. И какъ подали преосвященному бульонъ изъ живыхъ ершей и пару растегайчиковъ съ зернистой икоркой, свѣжей, «архiерейской» самой, - такую только рыбникъ Колгановъ ѣстъ, - архiерей и вопрошаетъ, откуда такое диво-крендель? Какъ разъ за его спиной крендель былъ, онъ ужъ его примѣтилъ, да и духъ отъ кренделя истекалъ, миндально-сладкiй, сдобой такой прiятной. Папашенька и сказалъ, что было. И о. Викторъ указалъ на поучительный смыслъ кренделя сего. Похвалилъ преосвященный благое рвенiе, порадовался, какъ нашъ христолюбивый народъ ласку цѣнитъ. А тутъ тетя Люба, - «стрекотуньей» ее зовутъ, всегда она сперва бухнетъ, а потомъ ужъ подумаетъ, - и ляпни: «это, владыка, не просто крендель, а сердце человѣческое, и ему за то трезвонъ былъ!» Такъ и сгорѣли со стыда. Преосвященный, какъ поднялъ растегайчикъ, такъ и остановился, и не вкусилъ: будто благословляетъ насъ растегайчикомъ, очень похоже было. Протодьяконъ махнулъ на тетю Любу, да рукавнымъ воскрылiемъ лиловымъ бутылку портвейнца повалилъ и фужерчики полетѣли на полъ. О. Викторъ такъ испугался, что слова не могъ сказать. А преосвященный и погрози растегайчикомъ: что-то ему, пожалуй, показалось, - ужъ надъ нимъ не смѣются ли. Смѣялись въ концѣ стола, гдѣ сидѣли скоромники, куриный бульонъ со слоеными пирожками ели, а больше всѣхъ баринъ Энтальцевъ, чуть не давился смѣхомъ, радъ былъ, что посадили-таки съ гостями, изъ уваженiя къ пирогу. Велѣлъ преосвященный о. Виктору пояснить, какой-такойкренделю… тре-звонъ былъ? въ какомъ приходѣ?.. Тотъ укрѣпился духомъ и пояснилъ. И что же вышло!.. Преосвященный весь такъ ликомъ и просвѣтлѣлъ, будто блаженный сдѣлался. Ручки сложилъ ладошками, съ растегайчикомъ, и сказалъ такъ: «сколь же предивно это, хотя и въ нарушенiе благочинiя! по движенiю сердца содѣяно нарушенiе сiе! покажите мнѣ грѣшника». И долго взиралъ на крендель. И всѣ смотрѣли, въ молчанiи. Только Энтальцевъ крякнулъ послѣ очищенной и спросилъ: «а какъ же, ваше преосвященство, попускаютъ недозволительное? на сладости выпечено - «Благому», а сказано -что?! - «никто же благъ, только единъ…» И не досказалъ, про Бога. Строго взглянулъ на него преосвященный, ручкой съ растегайчикомъ погрозилъ. И тутъ привели Василь-Василича, въ неподобномъ видѣ, съ перепугу. Горкинъ подъ-руку его велъ. Рыжiе вихры Василь-Василича пали на глаза, борода смялась набокъ, розовая рубаха вылѣзла изъ-подъ жилетки. А это съ радости онъ, очень ужъ умастился, что о. Викторъ съ него не взыскалъ, а даже благословилъ за сердца его горячность. Поглядѣлъ на него преосвященный, и говоритъ: «это онъ что же… въ себѣ или не въ себѣ?» И улыбнулся грустно, отъ сокрушенiя. Горкинъ поклонился низко, и молитвенно такъ сказалъ: «разогрѣлся маленько, ваше преосвященство, отъ торжества». А преосвященный вдругъ и узналъ Василь-Василича: «а-а, помню-помню его… силачъ-хоругвеносецъ! Да воздастся ему по рвенiю его!» И велѣлъ подвести подъ благословенiе. Подвели его, а онъ въ ножки преосвященному палъ, головой объ полъ стукнулся. И благословилъ его истово преосвященный. И тутъ такое случилось. Тихо стало, когда владыка благословлялъ, и всѣ услыхали тоненькiй голосокъ, будто дите заплакало, или вотъ когда лапку собачкѣ отдавили: пи-и-и-и… – это Василь-Василичъ заплакалъ такъ. Повели его отдыхать, а преосвященный и говоритъ, будто про себя: «и въ э т о м ъ… в с е!» И сталъ растегайчикъ кушать. Никто сихъ словъ преосвященнаго не понялъ тогда: одинъ только протодьяконъ понялъ ихъ сокровенный смыслъ. Размахнулся воскрылiемъ рукавнымъ, чуть владыку не зацѣпилъ, - «Ваше преосвященство… досточтимый владыка… отъ мудрости слово онѣмѣло!» Никто не понялъ. А послѣ и разобрали все. Горкинъ мнѣ разсказалъ и я понялъ. Ну, тогда-то не все, пожалуй, понялъ, а вотъ теперь… Теперь я знаю: въ этомъ жалобномъ, въ этомъ дѣтскомъ плачѣ Василь-Василича, медвѣдя видомъ, было: и сознанiе слабости грѣховной, и сокрушенiе, и радостное умиленiе, и дѣтскость души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все это понялъ мудрый владыка: не осудилъ, а благословилъ. Я понимаю теперь: тогда, въ пискѣ-стонѣ Василь-Василича, въ благословенiи, въ мудромъ владычнемъ словѣ - «и в ъ э т о м ъ… в с е!» - самое торжество и было.
__________
И во всемъ было торжество, хотя и меньшее. И въ парадномъ обѣдѣ, и въ томъ, какъ владыка глазъ не могъ отвести отъ кренделя, ж и в о г о! - такъ всѣ и говорили, что крендель въ ж и в о м ъ румянцѣ, будто онъ радуется и дышитъ – и въ особенно ласковомъ обхожденiи отца съ гостями. Такого параднаго обѣда еще никто не помнилъ: сколько гостей наѣхало! Прiѣхали самые почтеные, которые рѣдко навѣщали: Соповы, богачи Чижовы-старовѣры, Варенцовы, Савиновы, Кандырины… и еще, какiе всегда бывали: Коробовы, Болховитиновы, Квасниковы, Каптелины-свѣшники, Крестовниковы-мыльники, Өедоровы-бронзовщики, Пушкину ногу отливали на памятникъ… и много-много. И обѣдъ былъ не хуже параднаго ужина, - называли тогда «вечернiй столъ».
Начто владыка великiй постникъ, въ посты лишь соленые огурцы, грузди да горошекъ только сухой вкушаетъ, а и онъ «зачревоугодничалъ», - такъ и пошутилъ самъ. На постное отдѣленiе стола – п о к о е м ъ, - «П» - во всю залу раздвинули столы офицiанты, - подавали восемь отмѣнныхъ перемѣнъ: бульонъ на живомъ ершѣ, со стерляжьими растегаями, стерлядь паровая, крокеточки рыбныя съ икрой зернистой, уха стерляжья, три кулебяки «на четыре угла», - и со свѣжими бѣлыми грибами, и съ вязигой – съ икрой судачьей, и изъ лосося «тѣлесное», и волованъ съ соусомъ рисовымъ и съ икорнымъ впекомъ; заливное изъ осетрины; воздушныя котлетки изъ бѣлужины, съ соусомъ изъ каперсовъ-грибковъ-оливокъ, подъ лимономъ; паровые сиги съ душистымъ соусомъ изъ рачьихъ шеекъ; тортъ орѣховый, кремъ миндальный, залитый духовитымъ ромомъ, и ананасный ма-се-ду-ванъ какой-то, въ розовыхъ вишняхъ и желтыхъ персикахъ. Владыка два раза крема принять изволилъ, а въ ананасный маседуанъ дозволилъ мадерцы влить.
И скоромникамъ тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточки, пирожки, два горячихъ – супъ съ потрохомъ гусинымъ и разсольникъ изъ телячьихъ почекъ; рябчик-заливное, отмѣнная ветчина «Арсентьича», съ Нижнихъ Рядовъ, – слава на всю Москву! – съ зеленымъ ростовскимъ горошкомъ-молочкомъ; гуси жареные, съ яблоками, съ красной капустой, съ румянымъ картофелемъ пустотѣлымъ – «пушкинскимъ», котлеты пожарскiя – курячьи, ананасная, «гурьевская», каша, со сливочными пеночками и орѣхово-фруктовой сдобой, пломбиръ въ шампанскомъ. Просили и рыбнаго повкуснѣй, а протодьяконъ, примѣтили, воскрылiемъ укрывшись, и пожарскихъ котлетокъ съѣлъ, и два куска кулебяки съ ливеромъ.
Передъ маседуваномъ, вызвали пѣвчихъ, которые пировали въ «дѣтской», «на заднемъ столѣ съ музыкантами». А ужъ они сомлѣли, – баса Ломшакова самъ Фирсановъ поддерживалъ. Сомлѣли, а себя показали. О. протодьяконъ разгорѣлся и такъ показалъ себя, что въ передней шуба упала съ вѣшалки, а владыка ушки прикрыть изволилъ. Такое многолѣтiе ему протодьяконъ возгласилъ, - никто и не помнилъ такого духотрясенiя. Какъ довелъ до… – «на многая лѣт-та-а-а-а…» -прiостановился, выкатилъ кровью налившiеся глаза, страшные-страшные… хлебнулъ воздуху, словно ков
// л. 1.
шомъ черпнулъ, выпятилъ грудь, горой-животомъ надулся… - всѣ мы и замерли, словно и страхъ, и радость – что-то вотъ-вотъ случится… а офицiантъ старичокъ ложечки уронилъ съ подноса. И такъ-то а-хнулъ… такъ-то во всѣ легкiя-нелегкiя запустилъ… - грохотъ, и звонъ и дребезгъ. Всѣ глядѣли потомъ стекло въ окошкѣ, противъ какъ разъ протодьяконова духа, - лопнуло, говорили, отъ воздушнаго сотрясенiя, «отъ утробы». И еще многолетiе возгласилъ – «дому сему» и «домовладыкѣ, его же тезоименитство нынѣ здѣ празднуемъ»… со чады и домочадцы… - чуть ли еще не оглушительнѣй, –говорили – «и ка-акъ у него не лопнетъ..?!» - вскрикнула тетя Люба, шикнули на нее. Я видѣлъ, какъ дрожали хрусталики на канделябрахъ, какъ фужерчики на столѣ тряслись и звякали другъ о дружку… - и все потонуло-рухнуло въ бѣшеномъ взрывѣ пѣвчихъ. Сказывали, что на Калужскомъ рынкѣ, дворовъ за двадцать отъ насъ, слышали у басейной башни, какъ катилось послѣднее - «лѣт-та-а-а-а…» - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до Петербурга даже: не разъ оптовики съ Калашниковской и богатеи съ Апраксина Рынка вызывали депешами – «возгласить». Кончилъ – и отвалился на пододвинутое Фирсановымъ большое кресло, - отдыхивалъ, отпиваясь «редлиховской» съ ледкомъ.
И такъ, послѣ этой бури, упокоительно-ласково, прошелестѣло слабенькое-владычнее – «миръ ти.» И радовались всѣ, зная, какъ сманивалъ «казанскую нашу славу» Городъ, сулилъ золотыя горы: не покинулъ отецъ протодьяконъ Примагентовъ широкаго, теплаго Замоскварѣчья.
Пятый часъ шелъ, когда владыку, послѣ чаю съ лимончикомъ, проводили до кареты, и пять лучшихъ кондитерскихъ пироговъ вставили подъ сидѣнье – «для челяди дома владычняго». Благословилъ онъ всѣхъ насъ – мы съ отцомъ подсаживали его подъ локотокъ, - слабо такъ улыбнулся и глазки завелъ – откинулся: такъ усталъ. А потомъ уложили о. протодьякона въ кабинетѣ на диванѣ, - подремать до вечернаго прiѣзда, до азартнаго боя-«трынки», которая зовется «подкаретной».
_________
Гости все наѣзжаютъ, наѣзжаютъ. Пироги-куличи несутъ и несутъ все гуще. Клавнюша все у воротъ считаетъ; иам и закусывалъ, какъ бы не пропустить, а просчитался. Сестры насчитали девяносто три пирога, восемнадцать большихъ куличей и одиннадцать полуторарублевыхъ кренделей, а у него больше десятка нехватало: когда владыку встрѣчалъ-вопилъ, тутъ, пожалуй, и просчитался.
Стемнѣло. И дождь, говорятъ, пошелъ. Прiѣхалъ лѣсникъ Бутинъ, и говоритъ отцу:
- Ну, какъ, именинникъ дорогой, угодилъ ли пирожкомъ, заказанным особливо?
А отецъ и не знаетъ, какой пирожокъ отъ Бутина. Помялся Бутинъ: настаивать неловко, будто вотъ говоришь: «какъ же это вы пирожка-то моего не уважили?» Отецъ сейчасъ же велѣлъ дознать, какой отъ Бутина принесли пирогъ. Всѣ пироги преглядѣли, всѣ картонки, - нашли: въ самомъ высокомъ пирогѣ, въ самомъ по виду вкусномъ и дорогомъ, от Абрикосова С-ья, «по лично-особому заказу», нашли въ марципанныхъ фруктахъ торговую карточку – «Складъ лѣсныхъ матерьяловъ Бутина, что на Москва-рѣкѣ…» Его оказался пирогъ-то знаменитый! А сестры спорятъ: «это Энтальцевъ-баринъ презентовалъ!» На чистую воду все и вывели: Клавнюша самъ все видалъ, а не сказалъ: боялся на всемъ народѣ мошенникомъ осрамить барина Энтальцева: грѣха-искушенiя страшился. Хватились Энтальцева, а онъ ужъ въ каретникѣ упокояется.
Къ ночи гостей полонъ домъ набился. Прiѣхали самые важнецкiе. И пироги, самые дорогiе, и огромныя коробки отборныхъ шоколадныхъ конфетъ – дѣтямъ, парадное все такое, и все оставляется въ передней, будто стыдятся сами преподнести. Ужъ Фирсановъ съ офицiантами съ ногъ посбились, а впереди парадный ужинъ еще, и закуски на «горкѣ» всѣ надо освѣжить, и требуютъ прохладительныхъ напитковъ. То и дѣло попукиваютъ пробки, - играетъ «латинская» вовсю. Прибыли, наконецъ, и «живоглоты»: Кашинъ-крестный и дядя Егоръ, съ нашего же двора: огромные, тяжелые, черные, какъ цыганы; И зубы у нихъ большiе, желтые; и самондравные они, не дай Богъ. Это Василь-Василичъ ихъ такъ прозвалъ – «живоглоты». Спрашиваю его: «а это чего, живоглоты… глотаютъ живыхъ пескариковъ?» А Горкинъ на меня за это погрозился. А я потому такъ спросилъ, что Денисъ принесъ какъ-то съ Москва-рѣки живой рыбки, Гришка поймалъ изъ воды пескарика и проглотилъ живого, а Денисъ и сказалъ ему: «ишь ты, живоглотъ!» А они потому такiе, что какими-то вексельками людей душатъ, ив се грозятся отцу, что долженъ имъ какiя-то большiя деньги платить.
Сейчасъ же протодьякона разбудили, на седьмомъ снѣ, - швыряться въ «трынку». Дядя Егоръ поглядѣлъ на крендель, зачвокалъ зубомъ, съ досады словно, и говоритъ:
- «Благому»!.. вотъ, дурачье!.. Лучше бы выпекли – «пло-хо-му»!
А отецъ и говоритъ, грустно такъ:
- Почему же – «плохому»? развѣ ужъ такой плохой?
А дядя Егоръ, сердито такъ, на крендель:
- Народишко балуешь-портишь, потому!
Отецъ только отмахнулся: не любитъ ссоръ и дрязгъ, а тутъ именины, гости. Былъ тутъ, у кренделя, протодьяконъ, слышалъ. Часто такъ задышалъ и затребовалъ парочку «редлиховскихъ-кубастенькихъ», для освѣженiя. Выпилъ изъ горлышка прямо, духомъ, и, будто изъ живота, рыкнулъ:
- А за сiе отвѣтишь ты мнѣ, Егоръ Васильевъ… по-лностью отвѣтишь! Самъ преосвященный хвалу воздалъ хозяину благому, а ты… И будетъ съ тобой у меня расправа стро-гая.
И пошла у нихъ такая лихая «трынка» - всѣ ахнули. И крикъ въ кабинетѣ былъ, и кулаками стучали, и весь-то кабинетъ рваными картами закидали, и полонъ уголъ нашвырялъ «кубастенькихъ» протодьяконъ, безъ перерыву освѣжался. И «освѣжевалъ», - такъ и возопилъ въ радости, - обоихъ «живоглотовъ». Еще задолго до ужина прошвыряли они ему тысячъ пять, а когда еще богачи подсѣли, - «всѣхъ догола раздѣлъ, ободралъ еще тысячъ на семь. Никто такого и не помнилъ. Билъ картой и приговаривалъ, будто вколачивалъ:
- А кре-ндель-миндаль… ви-далъ?..
Судъ-расправу и учинилъ. Не онъ учинилъ, - такъ все и говорилъ, - а… «кре-ндель, на правдѣ и чистотѣ заквашенный». А учинивъ расправу, размахнулся: сотнягу молодцамъ отсчиталъ, во славу Божiю.
__________
Ужинъ былъ невиданно парадный.
Было – «какъ у графа Шереметьева», разстарался Фирсановъ нашъ. Послѣ заливныхъ, соусовъ-подливокъ, индеѣкъ съ рябчиками-гарниромъ, подъ знаменитымъ рябчичнымъ соусомъ Гараньки; послѣ фаршированныхъ каплуновъ и новыхъ для насъ фазановъ – съ тонкими длинными хвостами на пружинкѣ, съ брусничнымъ и клюквеннымъ желэ, - съ Кавказа фазаны прилетѣли! - послѣ филэ дикаго кабана на вертелѣ, подали – вмѣсто «удивленiя»! - по заказу отъ Абрикосова, вылитый изъ цвѣтныхъ леденцовъ душистыхъ, въ разноцвѣтномъ мороженомъ, свѣтящiйся изнутри - ж и в о й «Кремль»! Всѣ хвалили отмѣнное мастерство. Отецъ и говоритъ:
- Ну, вотъ вамъ и «удивленiе». Да васъ трудно и удивить, всего видали.
И приказалъ Фирсанову:
- Обнеси, голубчикъ, кто желаетъ прохладиться, арбузомъ… къ Егорову пришли съ Кавказа.
Одни стали говорить – «послѣ такого мороженаго да арбу-зомъ!..» А другiе одобрили: «нѣтъ, теперь въ самый разъ арбузика!..»
И вноситъ старшiй официантъ Никодимычъ, съ двумя подручными, на голубомъ фаянсѣ, - громадный, невиданный арбузъ! Всѣ такъ и заглядѣлись. Темныя по немъ полосы, наполовину взрѣзанъ, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, свѣтится матово слезой снѣжистой, будто иней это на немъ, мелкiя черныя костянки въ гнѣздахъ малиноваго мяса… и столь душистый, - такъ всѣ и услыхали: свѣжимъ арбузомъ пахнетъ, влажной, прохладной свѣжестью. Ну, видомъ однимъ – какъ сахаръ, прямо. Кто и не хотѣлъ, а захотѣли. Кашинъ первый попробовалъ – и крикнулъ ужасно непристойно – «а, чорртъ!..» Ругнулъ его протодьяконъ – «за трапе-зой такое слово!..» И самъ попался: «вотъ-дакъ ч… чуда-сiя!..» И вышло полное «удивленiе»; всѣ попались, опять удивилъ отецъ, опять «марципанъ», отъ Абрикосова С-ья».
И вышло полное торжество.
А когда ужинъ кончился, пришелъ Горкинъ. Онъ спалъ послѣ обѣда, освѣжилъ и Василь-Василича. Спрашиваю его:
- А что… говорилъ-то ты… «будто весна пришла»? бу-детъ, а?..
Онъ мнѣ мигаетъ хитро: - бу-детъ. Но что же будетъ?
Фирсановъ велитъ убирать столы въ залѣ, а гостей просятъ перейти въ гостиную, въ спальню откуда убраны ширмы и кровати, и въ столовую. «Трынщиковъ» просятъ чуть погодить, провѣрить надо, шибко накурено, головы болятъ у барынь. Открыли настежь выставленныя въ залѣ рамы. Повѣяло свѣжестью снаружи, арбузомъ, будто. Потушили лампы пылкiя свѣчи въ канделябрахъ. Обносятъ – это у насъ новинка, - легкимъ и сладкимъ пуншемъ; для барынь – подносы съ мармаладомъ и пастилой, со всякими орѣшками и черносливомъ, французскимъ, сахарнымъ, и всякой персидской сладостью…
И вдругъ… - въ темномъ залѣ, гдѣ крендель на роялѣ, заигралъ тихо, переливами, дѣтскiй простой органчикъ, какiя вставляются въ копилочки и альбомчики… нѣжно-нѣжно такъ заигралъ, словно звенитъ водичка, радостное такое, совсѣмъ весеннее. Всѣ удивились: да хорошо-то какъ, простенькое какое, милое… ахъ, прiятно! И вдругъ… - соловей!.. ж и в о й!!. Робѣя, тихо, чутко… первое свое подалъ, такое истомно-нѣжное, - ти-пу… ти-пу… ти-пу…. - будто выкликиваетъ кого, кого-то ищетъ, зоветъ, тоскуя…
Солодовкинъ-птичникъ много мнѣ послѣ про соловьевъ разсказывалъ, про «перехватцы», про «кошечку», про «чмоканье», про «поцѣлуйный разливъ» какой-то…
Всѣ такъ и затаились. Дышать стало даже трудно, отъ радости, отъ счастья, - вернулось лѣто! ….Ти-пу, ти-пу, ти-пу… чок-чок-чо-чок… трстррррррр… - но это нельзя словами. Будто весна пришла. Умолкъ органчикъ. А соловушка пѣлъ и пѣлъ, будто льется водицей звонкой въ горлышкѣ у него. Ну, всѣ притихли и слушали. Даже дядя Егоръ, даже ворчунья Надежда Тимофевна, скряга-коровница, мать его…
Чокнулъ въ послѣднiй разъ, разсыпалъ стихавшей трелью – и замолчалъ. Всѣ вздохнули, заговорили тихо: «какъ хорошо-то… Го-споди!..» - «будто весной, въ Нескучномъ…»
Поздно, пора домой: два пробило.
Горкинъ отцу радость подарилъ, съ Солодовкинымъ такъ надумалъ. А отецъ и не зналъ. Протодьяконъ разнѣжился, раскинулся на креслахъ, больше не сталъ играть. Рявкнулъ:
- Горка..! гряди ко мнѣ!..
Горкинъ, усталый, слабый, пошелъ къ нему свѣтясь ласковыми морщинками. Протодьяконъ обнялъ его и расцѣловалъ, не молвя слова. Празднованiе закончилось.
Отецъ, тихiй, задумчивый, уставшiй, сидѣлъ въ уголку гостиной, за филодендрономъ, подъ образомъ «Рождества Богородицы», съ догоравшей малиновой лампадкой. Сидѣлъ, прикрывши рукой глаза.
Апрѣля 26, 1940. Возрождение
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1943 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.