На святой

ИВ. ШМЕЛЕВЪ.

На Святой.[i]

Изъ воспоминанiй.

 

- Вотъ погоди, косатикъ, придетъ Святая, мы съ тобой въ Кремль поѣдемъ, покажу тебѣ всѣ святыньки, и Гвоздь Господенъ, и всѣ соборы наши, и Царя-Колокола покажу, и потрезвонимъ, поликуемъ тогда съ тобой… - сколько разъ обѣщалъ мнѣ Горкинъ, - маленько подразстешь, тебѣ и понятнѣй будетъ. Вотъ, на Святой и сходимъ.

Я подросъ, теперь уже не младенецъ, а «отроча», поговѣлъ-исповѣдался, какъ большiе, и вотъ – Святая.

Я просыпаюсь, радостный, меня ослѣпляетъ блескомъ, и въ этомъ блескѣ – веселый звонъ. Сразу я не могу понять, отчего такой блескъ и звонъ. Будто еще во снѣ – звонкiя золотыя яблочки какъ въ волшебномъ саду, изъ сказки. Открываю опять глаза – и вспоминаю, что это Пасха, яркое солнце, утро, пасхальный звонъ. Розовый накомодникъ, вышитый бѣлыми цвѣтами, - только на Пасху стелятъ! - яркiя розы на иконѣ… – Пасха!.. - и меня заливаетъ радостью. На столикѣ у постели – пасхальные подарки. Серебряное портмонэ-яичко на золотой цѣпочкѣ, а внутри радостное-пунцовое, свѣтится золотой и серебрецо, - подарилъ мнѣ вчера папаша. Еще – большое сахарное яйцо, съ золотыми большими буквами - Х. и В., а за стеклышкомъ въ золотомъ овалѣ, за цвѣтами безсмертника, надъ мохомъ, радостная картинка Христова Воскресенiя. И еще – матушкинъ подарокъ – золотисто-хрустальное яичко, граненое все, чудесное: если въ него смотрѣть, свѣтится все, какъ въ солнцѣ, веселое все, пасхальное. Смотрю въ яичко, - ну, до чего красиво! Вижу окошечки, много солнцъ, много воздушныхъ шариковъ, множество вѣтокъ тополя, много иконокъ и лампадокъ, комодиковъ, яичекъ, мелкихъ, какъ зернышки, какъ драже. Отнимаю яичко, вижу – живую комнату, красный шаръ, на комодѣ пасхальныя яички, все вчера нахристосовалъ на дворѣ, у плотниковъ, - зеленыя, красныя, лиловыя… А вонъ – жестяная птичка, въ золотисто-зеленыхъ перышкахъ, - «водяной соловей», «самопоющiй»: если дуть черезъ воду въ трубочку, онъ начинаетъ чвокать и трепетать. Пасха!.. - будетъ еще шесть дней, и сейчасъ будемъ разговляться, какъ и вчера, будетъ куличъ и пасха, и еще долго будемъ, каждое утро будемъ, еще шесть дней… и будетъ солнце, и звонъ-трезвонъ, особенный, радостный-пасхальный, и красныя яички, и запахъ пасхи… а сегодня поѣдемъ въ Кремль, будемъ смотрѣть соборы, всякiя святости… будетъ еще хорошее… Что же еще-то будетъ?..

На Страстной еще выставили рамы, и потому такъ свѣтло. За окнами перезвонъ веселый, ликуетъ Пасха. Трезвонятъ у Казанской, у Иванъ-Воина, гдѣ-то дальше … - тоненькiй такой звонъ. Теперь ужъ по всей Москвѣ, пускаютъ звонить на колокольни, такой обычай – въ Пасху поликовать. Василь-Василичъ всѣ вчера руки отмоталъ, звонивши, къ вечеру заслабѣлъ, свалился. А что же еще, хорошее?..

За окнами распустился тополь, особенный – духовой. Остренькiе его листочки еще не раскрутились, такъ и текутъ отъ клея, желтенькiе еще, чуть въ зелень, къ носу приложишь – липнутъ. Если смотрѣть на солнце – совсѣмъ сквозные, какъ пленочки. Кажется мнѣ, что это и есть масличная вѣтка, которую принесъ голубь праведному Ною, въ священной исторiи, всемѣрный потопъ когда. И Горкину тоже кажется: масличная она такая и пахнетъ священно, ладаномъ. Прабабушка Устинья и велѣла подъ окнами посадить, для радости. Только отворишь окна, когда еще первые листочки, или послѣ дождя особенно, прямо отъ духу задохнешься, такая радость. А если облупишь прутикъ, пахнетъ живымъ арбузомъ. Что же еще хорошее?.. Да, музыканты придутъ сегодня, никогда еще не видалъ, какiе-то «остатки», отъ графа Мамонова, какiе-то «крепостные музыканты», въ шляпахъ съ перомъ сокольимъ, въ старинной модѣ, - теперь ужъ не ходятъ такъ. На Рождествѣ были музыканты, но тѣ простые, которые на винцо собираютъ, а эти – царю извѣстны, ихъ помѣстили въ богадѣльню, и они старенькiе совсѣмъ, только на Пасху выползаютъ, когда тепло. А играютъ такую музыку-старину, какой ужъ никто не знаетъ.

Въ передней, рядомъ, заливается звонко канарейка, а скворца даже изъ столовой слышно, и соловья изъ залы. Всегда на Пасху птицы особенно ликуютъ, такъ устроено отъ Творца. Реполовъ у меня что-то не распѣвается, а торговецъ на «Вербѣ» побожился, что обязятельно запоетъ на Пасху. Не подсунулъ ли самочку? Трудно ихъ разобрать. Вотъ придетъ Солодовкинъ-птичникъ и разберетъ, знаетъ всѣ качества.

Я начинаю одѣваться и слышу крикъ: «держи! лови!..» Вскакиваю на подоконникъ. Бѣгутъ плотники въ праздничныхъ рубахахъ, и Василь-Василичъ съ ними, кричитъ – «за сани укрылся, подъ навѣсомъ!.. тащи, робята!...» Не видно за амбаромъ. Жулика поймали?.. У амбара стоитъ въ новенькой поддевкѣ Горкинъ, качаетъ головой, – жалѣетъ? Кричитъ ребятамъ: «потише, рубаху ему порвете... ну, провинился – покается…» - слышу я въ форточку: - «А ты, Гриша, не упирайся… коль присудили, отчитывайся, такой порядокъ… Ну, пострадай маненько.» Слышу Гришку: «да я готовъ, повинюсь… да, вѣдь, вода холодная, леденая...» Я ничего не понимаю, бѣгу во дворъ.

А они уже у колодца. Василь-Василичъ ведра велитъ тащить, накачивать. Гришка стоитъ, усмѣшливо коситъ глазомъ, какъ и всегда. Говоритъ – «ну, покорюсь, только вы, чуръ, немного братцы… Да дайте же мнѣ пиджакъ-то скинуть да сапоги… только къ Пасхѣ справилъ, изгадите…» Ему кричатъ:

- Ишь какой, спинжакъ справилъ, а Бога обманулъ – …(?)! Нѣтъ, мы те такъ упаримъ..!

Я спрашиваю Горкина, что такое. Онъ говоритъ:

- Папашеньку подымемъ, что скажетъ. Дѣло такое, отъ старины. И прабабушка Устинья такихъ купала, какъ можно… Скорнякъ напомнилъ, сказалъ робятамъ, а тѣ и рады. Одинъ онъ только не говѣлъ, а насъ обманулъ – отговѣлся я, говоритъ… Гишка-то. А самъ ходилъ со двора, отпускалъ его папашенька въ церковь поговѣть, на шестой. Ну, я, говоритъ, отговѣмши… такъ намъ и сказывалъ. А мнѣ сумнѣнiе, не вижу и не вижу Гишку, въ церкви-то. А онъ, робята, дознали, въ полпивныхъ говѣлъ вонъ какъ. А въ заутреню вчера не пошелъ, и къ обѣднѣ, похристосоваться. Я Онтона послалъ – смѣни Гришу, онъ у воротъ дежуритъ, пусть хоть обѣдню постоитъ, нельзя отъ дому отойти. Не пошелъ, спать пошелъ. Вотъ робята и возревновали… И Василь-Василичъ подговорилъ - поучимъ его, ребята…

Гришка стоитъ въ розовой рубахѣ, босой, въ подштаникахъ. Ждутъ отца. Марьюшка кричитъ: «попался бычокъ на веревочку!» – не любитъ она Гришку. Никто его не любитъ, зубастый конь. А руки по дѣлу, золото. Отецъ два раза его разсчитывалъ, и опять бралъ. Никто такъ не можетъ начистить самоваръ или сапоги, - какъ жаръ горятъ. Но очень дерзкiй на всякiя слова… и бабъ ругаетъ. Маша высунулась въ окно, кричитъ, тоже она зубастая: «что это вы, Григорiй Тимофеичъ, али купаться хочете?» Гришка даже зубами скрипнулъ. Антипушка вышелъ изъ конюшни, все-таки пожалѣлъ: «это тебя, Григорiй, нечистый отъ Бога отводилъ, а ты покайся, можетъ, и простятъ робята.» Гришка плаксиво говоритъ: «да я жъ ка-юсь!.. пустите, ребята»… «Да я же каюсь!... Пустите, ребята, для праздника…» Говорятъ: «нѣтъ, начали дѣло – кончимъ.» И Василь-Василичъ говоритъ: «надо тебя постращать, для пользы.» Приходитъ отецъ, совѣтуется съ Горкинымъ.

- Ну, хорошо, правильно, ребята, разсудили. А хотите – отпустите.

Говорятъ – «и у насъ въ деревнѣ бывало, и у васъ хорошо заведено… у насъ въ рѣчкѣ такихъ купаютъ, въ Клязьмѣ». Отецъ говоритъ – «ну, три ведерка развѣ…» А Гришка, нарочно будто, ощерился и кричитъ: «да хоть десяток, для Пасхи искупаюсь, погода теплая!» Всѣ тутъ и закричали: «гордый онъ! мочи его!» Разъ, разъ, разъ!.. Ухнулъ Гришка, присѣлъ, а его сразу на ноги. Вылили ведеръ пять, отецъ приказалъ кончить,  тащить Гришку въ столярную сушиться, да стаканъ водки ему впридачу. Гришка вырвался, далъ козлда, да въ сушильню, только сверкнуи пятки. Сходили поглядѣть, а онъ свиститъ, какъ съ гуся вода ему. Всѣ дивятся: «нѣтъ у него стыда, въ церкви не хотѣлъ – въ колодцѣ отговѣлся, будемъ помнить». Горкинъ только рукой махнулъ, - «отпѣтый, говоритъ, – «пойду, постыжу». Приходитъ скоро и говоритъ:

- Все-таки онъ покаялся, ребята, поплакалъ… дошло до совѣсти. Ужъ вы его не корите.

А мнѣ пошепталъ: «папашенька рубликъ ему пожаловалъ, простилъ».

И всѣ простили, одна только Маша не простила, а почему – не знаю. Вышелъ Гришка передъ обѣдомъ, въ новую тройку вырядился, она ему и крикни: «съ легкимъ паромъ!» И стали его дразнить. Но все-таки, обошлись, простили. Вечеркомъ повели въ трактиръ, сдѣлали мировую, чайкомъ попили.

 

*

 

Послѣ обѣда на третiй день, ѣдемъ въ Кремль съ Горкинымъ, и Антипушка съ нами увязался. Поручили нашу «Кривую» солдату-сторожу при дворцѣ, знакомый Горкина оказался, и похристосовались съ нимъ. Горкина вся Москва знаетъ, старинный хоругвеносецъ онъ, и въ Кремлѣ мы каждую Пасху иллюминацiю дѣлаемъ, ну, всѣ и знаютъ. У самаго стараго собора, гдѣ наши цари корону надѣваютъ, встрѣчаемъ вдругъ Домну Панферовну съ Анютой, ходили-то вмѣстѣ къ Троицѣ. Какъ роднымъ обрадовались, яичками помѣнялись-похристосовались, у Горкина въ сумочкѣ запасецъ, десятка два, съ обмѣнными-то на всѣхъ и хватитъ. Я было задичился, стыдно что-то съ Анютой цѣловаться, и она тоже задичилась, а насъ заставили. Ее Домна Панферовна держала, а меня Горкинъ подталкивалъ. А потомъ ничего, прошло, ручка за ручку ходили съ ней. Такая она нарядная, въ кисейномъ розовомъ, а на косичкахъ у ней по бантику. Горкинъ ангельчикомъ назвалъ. И все она мнѣ шептала – «а что, пойдемъ опять къ Троицѣ… попроси бабушку». Сердце у меня даже заиграло, опять бы къ Троицѣ… Повидали соборы, поклонились мощамъ-Святителямъ, приложились ко всѣмъ иконамъ, помолились на Гвоздь Христовъ, а онъ подъ стекломъ, къ стеклышку только приложились. Народу полны соборы, не протолкаться даже. Домна Панферовна насъ водила, какъ у себя, ну все-то ей извѣстно, каiя иконы-мощи, Горкинъ дивился даже. А она такое показала, и онъ не зналъ: показала отъ царевича убiеннаго кровь въ чашечкѣ, только ужъ высохло, одно пятно. А это Дмитрiя Царевича, мощи его въ гробничкѣ. И хрустальные кресты корсунскiе смотрѣли, и цѣпи пророка Гермогена, Горкинъ намъ объяснилъ, а Домна Панферовна поспорила – не пророкъ онъ, а патрiархъ! А народъ ходитъ благолѣпно, радуется на все, такъ всѣ и говорятъ – «вотъ гдѣ покой-отдохновенiе, душа гуляетъ». И это вѣрно, все даже забывается, будто и домъ ненуженъ… ну, какъ у Троицѣ. И всѣ-то ласковые такiе, разговоримся – и похристосуемся, совсѣмъ родные. И дорогу другъ дружкѣ уступаютъ, и даютъ даже добрые совѣты. У одной дѣвушки зубы разболелись, и ей Домна Панферовна наказала маковыми головками полоскать. И вездѣ подъ ногами можжевельникъ, священно пахнетъ, и царскiя врата раскрыты, и малыя врата раскрыты тоже, чтобы всѣ помнили, что теперь царство небесное открылось. И такъ на душѣ прiятно. Никого въ алтарѣ, священниковъ, тихо, дымно отъ ладана, какъ небо, и чувствуется Господь.

Въ одной цековкѣ, подъ горой, смотрѣли, тамъ никого народу, одинъ старичокъ-сторожъ, севастопольскiй былъ солдатъ. Онъ намъ и говоритъ: «вотъ посидите тихо, поглядите въ алтарикъ нашъ… ангелы будто ходятъ». Мы посидѣли, задумались, и такой звонъ надъ нами, весь Кремль ликуетъ, а тутъ – тишина-а… только лампадки теплятся. И такъ хорошо намъ стало, смотрѣть въ алтарикъ… и я тамъ бѣлое увидалъ, будто дымокъ кисейный… будто тамъ ангелъ ходитъ. Похристосовались со стаичкомъ и всѣ ему дали по яичку. А потомъ царевы гробы пошли смотрѣть, и даже Ивана Грознаго. Гробы огромные, накрыты краснымъ, и крестъ золотой на каждомъ. И много народу смотритъ, и всѣ молчатъ. Горкинъ и говоритъ, гробамъ-то: «Христосъ Воскресе, благовѣрные цари-царицы… россiйскiя державы! со святыми упокой вамъ!» И положилъ яичко, одно на всѣхъ. Глядимъ, а это – самого Ивана-Грознаго! И другiе начали класть яички, понравился имъ примѣръ. И сторожъ насъ похвалилъ, какiе мы настоящее православные, хорошiй примѣръ дали. И во всѣ кружечки копейки клали, и со сторожами христосовались, всѣ у меня губы обметало.

А въ большомъ соборѣ, гдѣ чудотворная икона «Владимiрская», Богородицына, видѣли святой Артосъ на аналоѣ, помолились на него и ко краешку приложились, - такая великая просфора, мнѣ не поднять, съ пудъ пожалуй, куда больше. Антипушка не зналъ, чего это такое – святой Артосъ, а я-то зналъ, будто это Христосъ, Горкинъ мнѣ говорилъ. А

// л. 1 об.

 

[ii]Домна Панферовна стала спорить, ужасная она спорщица, и устыдила Горкина. Не Христосъ это, говоритъ, а т р а п е з а Христова! Стали они спориться, только вѣжливо, шепоткомъ. Подошелъ къ намъ монашекъ одинъ, и говоритъ: «это апостолы всегда, послѣ Христа, вмѣстѣ вкушали трапезу, а на мѣсто Христа полагали хлѣбъ, будто и Христосъ съ ними вкушаетъ, для Него удѣляли… это вотъ и воспоминанiе – «хлѣбъ Христовъ». Домна Панферовна такъ и возликовала, все равно, говоритъ, – т р а п е з а! Упрямая такая.

Потомъ мы Царя-Колокола смотрѣли, подивились. Мы съ Анютой лазили подъ него, въ пещерку, для здоровья, гдѣ бокъ расколотъ, и покричали, погукались тамъ, гу-лко такъ. И Царя-Пушку видѣли. Можетъ всю Москву разнести, такая сила. Народъ говорилъ, - она-то Наполеона и выгнала-настращала, и всѣ пушки онъ намъ оставилъ, ихъ потомъ рядкомъ всѣ и уложили. Посмѣялись мы на Антипушку-простоту: онъ и на Царь-Пушку помолился! а подъ ней рожа страшная-зеленая, какой-нибудь звѣрь, можетъ, на пушкахъ это бываетъ, а онъ за святыньку принялъ!

И на Иванъ-Великую колокольню лазили. Сперва-то ничего, по каменной лѣстницѣ, до пролета добрались, на Москву поглядѣли, очень высоко. И главный колоколъ тутъ. Дали гривенникъ звонарю, языкъ чтобы раскачалъ. Онъ раскачалъ, но только, говоритъ, лучше и не вдарять, а то такое сотрясенiе надо имѣть сноровку, ухи полопаются. Ну, мы въ малые попросили поблаговѣстить, и то духъ захватило, въ грудь ударило очень сильно. Хотѣли полѣзть повыше, а лѣстница пошла желѣзная, въ дырьяхъ, голова кружится. Домна Панферовна не могла, толстая она, юбка у ней какъ колоколъ, пролѣзть ей трудно, и сердце замираетъ. И Анютѣ страшно, да и меня что-то затошнило, - ну, компанiю чтобы не разстраивать, дальше не стали лѣзть.

Взяли «Кривую», ѣхать, а насъ Домна Панферовна къ себѣ зазвала – «не отпущу и не отпущу». Посадили ихъ съ собой, поѣхали. А она на церковномъ дворѣ жила. У Марона на Якиманкѣ. Прiѣзжаемъ, а тамъ на травкѣ яйца катаютъ. И мы покатали, за компанiю, оказались знакомые, псаломщикъ съ дѣтьми и о. дьяконъ, съ большимъ семействомъ, съ барышнями, къ намъ они въ бани ходятъ. Меня барышни заласкали, прикололи мнѣ на матроску розаны, пасхой угощали, и накокалъ я съ дюжину яичекъ, и еще мнѣ бровки уголечкомъ навели, – «совсѣмъ теперь будешь ангелочекъ», – очень я имъ понравился, затискали меня прямо, – такого ласковаго семейства и ненайти, всѣ такъ и говорили. У нихъ пасху пробовали, а потомъ у псаломщика куличъ пробовали,  даже Домна Панферовна обидѣлась. Ну, у ней посидѣли. А у ней полонъ столъ пасхальный, надарили банные гостьи и кого она отъ мозолей лечитъ, и у кого принимаетъ, - бабка она тоже, повитуха. У ней шоколадную пасху пробовали и сливочную, и бабу греческую. А ужъ чему подивились - такъ это святостямъ. Всѣ стѣнки у ней въ образахъ, про всѣ она святыньки разсказала, всякiя рѣдкости. Горкинъ даже дивился, сколько утѣшенiя у ней: и песокъ iорданскiй въ пузыречкахъ, и рыбки священныя съ Христова моря, и даже туфли старинныя, которыя апостолы носили… ей грекъ за три рубля въ Ерусалимѣ уступилъ, а она ихъ на стѣнку пристроила, подъ иконы. Ну, будто церковь у ней въ квартирѣ, восемь лампадокъ насчитали. Попили у ней чайку, отдохнули. Антипушка и уходить не хотѣлъ, все говорилъ-воздыхалъ – «будто на небѣ мы, какое благолѣпiе.» И у Горкина хорошо устроено въ каморкѣ, тоже всякiя святости, а у ней и сравненья нѣтъ. Мнѣ Анюта шепнула - бабушка ей всѣ святости откажетъ, выйдетъ она замужъ и тоже будетъ хранить, для своихъ дѣтей. Такъ мы сдружились съ ней, не хотѣлось и разставаться.

 

*

 

Прiѣзжаемъ домой подъ вечеръ, а у насъ полонъ домъ народу – старинные музыканты пришли, которые «графа Мамонова, крѣпостные». Ихъ угостили пасхой, выпили они мадерцы, и стали намъ мѣдную музыку играть. И правда, такихъ музыкантовъ больше и нѣтъ теперь. Всѣ они старички, четверо ихъ осталось только, и всѣ съ длинными бакенбардами, какъ у кондитера Фирсанова, будто нѣмцы, и на всѣхъ зеленые фраки съ золотыми пуговицами въ рубликъ, и на фракахъ, на длинныхъ концахъ, сзади, «мамоновы гербы», львы съ ключами изъ золота. Всѣ надѣли зеленые цилиндры-шляпы съ длинными перьями, соколиными, какъ у графа они играли, и у одного туфельки съ пряжками, - при насъ ихъ и надѣвалъ, - а у другихъ износились, не осталось, они въ сапогахъ были. И такiе всѣ старые, едва дышутъ. А имъ на трубахъ играть-дуть. И все-таки хорошо играли. Вынули изъ зеленыхъ футляровъ трубы… - съ ними два мужика ходили, носить имъ помогали, для праздника, только на Пасху они ходятъ по уважаемымъ заказчикамъ, на табачокъ себѣ собираютъ старички… - сперва табачку понюхали, другъ дружку угощали, и такъ все вѣжливо-вѣжливо, съ поклончиками, и такъ привѣтливо угощали, такiе вежливые, и манеры у нихъ такiя вальяжныя, будто они и сами графы, такого воспитанiя, тонкаго, и стали играть старинную музыку – «пи-ру-нетъ». И объяснили намъ, что это маркиза съ графомъ выступаютъ. Одна  большая труба, а три поменьше, одна черненькая съ серебрецомъ. Конечно, музыка ужъ не та, духу не хватаетъ отъ старости, и кашель забиваетъ, и голосъ западаетъ, а ничего, прилично, щеки только не надуваются. Имъ еще мадерцы дали, для укрѣпленiя. И они старинную пѣсенку проиграли, называется  «романезъ-пастораль». Такъ она всѣмъ понравилась, я  заучилъ на память, папаша все напѣвалъ:

«Единъ младъ охотникъ

Въ полѣ разъѣзжаетъ,

Въ островахъ лавровыхъ

Нѣчто примѣчаетъ.

Венера-Венера,

Нѣчто примѣчаетъ.

Одинъ старичокъ пѣлъ-хрипѣлъ, а другiе ему подыгрывали:

Дѣву сколь прекрасну,

На главѣ вѣночекъ,

Перси бѣлоснѣжны,

Во рукѣ цвѣточекъ...

Венера-Венера,

Во рукѣ цвѣточекъ.»

Такъ и не доиграли пѣсенку, устали. Двоихъ положили на диванъ и дали капелекъ. И еще поднесли, портвейнцу. Навязали гостинцевъ и отвезли на пролеткѣ въ богадѣльню. Десять рублей подарилъ имъ папашенька, и они долго благодарили, шаркали ножками и поднимали высокiя шляпы съ перьями. - «Послѣднiе остатки», –сказалъ отецъ.

 

*

 

Въ субботу на Святой монахини изъ Страстного привозятъ въ бархатной сумочкѣ небольшой пакетъ: въ бѣлой, писчей, бумагѣ, запечатанной краснымъ сургучомъ, ломтикъ святого Артоса. Его вкушаютъ въ болѣзни и получаютъ облегченiе. Артосъ хранится у насъ въ кiотѣ, со святой водой, съ крещенскими и вѣнчальными свѣчами.

Послѣ свѣтлой обѣдни трезвонъ кончается. Иду ко всенощной  и вижу съ грустью, что царскiя врата закрыты. «Христосъ Воскресе» еще поютъ, свѣтится еще въ сердцѣ радость, но Пасха уже прошла: царскiя врата закрылись.

ИВ. ШМЕЛЕВЪ.

Парижъ, 7 апрѣля 1939. Возрождение