Тени (машинопись РГБ 387. 6. 8)

Фонд № 387

И. С. Шмелев

Картон № 6

Ед. хран. № 8                                              Шмелев

Иван Сергеевич

ʺТениʺ — рассказ

1911 мая 1826

а) Первая редакция

                                               Машинопись                                               6лл

б) Вторая редакция

                                               Машинопись с авторской правкой          8 лл (1 ч)

в) третья редакция

                                               Машинопись с авторской правкой          6 лл

г) четвертая редакция

                                               Машинопись с авторской правкой          12 лл (1 ч)

                        Подпись: Иван Шмелев

 

 

 

Помяты, надорваны по нижнему краю и сгибу лл — 2 редакции «б»

Общее количество

листов

32

 

                                                                                                                      // карт.

а) Ранняя редакция

Машинопись                                   6 лл

// карт.

18 мая 1911 г.

ТѢНИ.

Устало и тих и безшумно тянутся съ полей сохи въ вечернемъ свѣтѣ и сидящіе верхами мужики плавно покачиваются на уистомленныхъ лошадках пробираются деревней. Солнце заходитъ за деревней и тѣни деревьевъ и избъ пали долгія, долгія и захватываютъ пыльную улицу кривой и остро издоманной[a]линіей. Золотятся въ концѣ деревни клубочки пыли тамъ, гдѣ мягко постукиваетъ пустая телѣга съ сверкающими концами поработавшихъ вилъ и и падаетъ тихо–хихо. Какая–то усталая ти вечерняя тишина плыветъ на деревню въ медленно подвисъ медленно подвигающимися сохами. Даже у трактир тихо. Дремлетъ сивая кобылка покинутая кобылка и пѣгій гая собаченка покойно лежитъ на кр истертыхъ ступенькахъ — никого вътишиноѣ чотко, какъ костяныя шарики постукиваютъ — чик–чик–чик… И отъ этого суххого потрескиванья кажется особенно пусто. Гдѣ–то, какъ будто въ трактирѣ пробуетъ пѣть жаворонокъ, робко, какъ про себя, и умолкаетъ. Падают бѣлыя лепестки виши съ осыпанныхъ отцвѣтающихъ вишенъ, свѣсившихся изъ за плетня и на пыльной улицсѣ лежитъ ихъ бѣлыя полоски отмирающего цвѣта. Чик–чик… чик–чи–чик… Трр…

Тяжело 3 Путаясь усталыми ногами сходитъ со ступенекъ мужикъ, шгаетъ[b] черезъ собачонку

— Тц..нно–о!

Сивая кобылка какъ–то уныло коситъ и двигается, и ползетъ соха съ усыпляющимъ усталымъ скрипомъ и кажется, что еще стоитъ глѣ–то[c] здѣсь въ тѣняхъ и садочкахъ этотъ долгій усталый — н–но–о!...

Въ душномъ сладковатомъ запахѣ воздухѣ трактира самъ хозяинъ Ива Силычъ Бочковъ старается сбросить съ себя остатки св чугуннаго сна.

Глаза ег Вѣки напухшія, не подымаются. Онъ. Слава тебѣ Господи, прошелъ день, и дѣлать–то нечего — только спать. И во что кажется спать, а наваливается проклятый, такъ и облѣпитъ, глаза не продерешь. Волосы у Ивана Силыча смотрятъ вихрами въ разныя стороны, борода смята къ одному боку, какъ лежалъ, а на вспухшихъ вѣкахъ точно старыя пятаки лежатъ — ничего не разберешь, что въ книжку записано. Жена записывала, какъ — какія то все палочки да крючки.

Селедки четыре по три копейки… папиросъ

— Чик–чик…

Съ задней двери въ трактиръ медленно пробирается курица насѣдка съ циплятами и хквохчетъ, , разгуличваетъ[d] подъ столами съ жолтымъ горошкомъ, а сытый котъ растянулся на столикѣ и поглядываетъ такъ же сонно какъ и Иванъ Силычъ…

 

                                                                                                       //1 л.

Съ прилавка, какъ жерло орудѣя смотритъ въ пустоту рупоръ граммофона.

— Гаври–ла! Спроси у хозяйки кваску. — густымъ какъ съ просонья басомъ выкатывается отъ прилавка черезъ окно въ тихій садикъ, гдѣ на скамейкѣ подъ вишнями тычется носомъ тоже сонный Гаврила, , въ которомъ огромная сила борется съ одолѣвающей истомой вечера теплаго вечера.

Квасъ со льду даетъ нѣкоторое проясненіе. Иванъ Силычъ медленно и ддолго[g] и сапо огромнымъ сапогомъ спихиваетъ собачонку.

И тамъ съ крылечка зѣваетъ такъ, какъ  ухаетъ ухаетъ отъ зѣвоты такъ рѣзко, что Иванъ Силычъ вздрагиваетъ.

— А, чтобъ таебя[h]!

Все еще никого нѣтъ. Уже и тѣней нѣтъ на дорогѣ — ушло солнце. На той сторонѣ улицѣ высокій клѣнъ еще держитъ послѣдній алый отблеск на молочно–золотистыхъ гроздьяхъ пышнаго цвѣта.

По той сторонѣ нерѣшительно плетется мужикъ въ кафтанѣ внакидку и на направляется черезъ дорогу. И Иванъ Силычъ, и Гаврила по ходу видятъ, что къ нимъ.

Какъ исполинскій мертывый цвѣтокъ, повертывается т расписная труба граммофона, долго что–то скрипитъ и шипитъ, какъ затяжной старческій кашель, кашляетъ Переливается что–то ржавое и вытягивается изъ трубы въ тишину:

На верхъ вы, товарищи всѣ по мѣстамъ..

                    Послѣдній парадъ наступаетъ!

Врагу не сдается нашъ гордый Варрягъ пощады никто–о не жела–а–е

Мужикъ входитъ въ трактиръ какъ бы нехотя, задѣваетъ за косякъ плечомъ и кафтанъ небрежно — бойко виситъ на одномъ плечѣ. Увѣренно идет къ своему мѣсту къ окошечку, поближе къ мѣсту, гдѣ виситъ залѣпленная с боковъ клѣтка и бросатеъ[i] хозяину:

— Силикаешь?

Иванъ Силычъ?

Сидитъ, развалясь, долго вытягиваетъ изъ бумажки папироску, закуриваетъ и сидитъ, слушая грасимононъ. Это недавняя новость. На Пасху завелъ его Бочковъ для удовольствія слуха

 

                                                                                                       //1 л. об.

Изъ–за границы… Всѣмъразсказываетъ, что сто рублей стоитъ, а самъ знаетъ, что у часовщика за пятнадцать рублей взялъ. И для души развлеченіе. На Пасхѣ народъ–то силой изъ трактира не выгонишь. Только и слышишь.

— Варяга дергани! Ну–ка про судьб судьба играетъ чи–ла–вѣкомъ!

П Десять фунтовъ пѣсенъ купилъ еще Иванъ Силычъ, но выпускаетъ не сразу, чтобы все по порядку расчухали. Каждый вечеръ Гаврила зычно объявляетъ:

— Завтра новыя будемъ заряжать

Всѣ деревня перебывали. Ужъ на что Ал Цыгановъ старикъ — крѣпкій и духу его никогда въ трактирѣ не было, а какъ услыхалъ, — мимо проходи какъ про липу вѣковую, что на рѣ у рѣки стоитъ, задержался, да шагъ за шагомъ, шагъ за шагомъ къ окну. Да и незамѣтно и забрался. На всѣ вкусы есть. Такія что за сердце беретъ и такія, что даже полются нѣкоторыя. А Иванъ Силычъ объясняетъ:

— Генеральская опослѣ обѣда. , съ перчикомъ!

На вечера Гаврилѣ маль перу мальчишекъ пришлось добавлять въ праздничное время.

Мужикъ куритъ и смотритъ въ трубу. Онъ любитъ про пожаръ Московскій, хоть и не высказывается. Когда граммонфонъ[j] поетъ:

Судьба играетъ чи–лавѣ–ѣ–ко–мъ.

Она измѣнчива всегда,

То вознесетъ его высо–о–ко. То броситъ въ пропасть безъ слѣда,

Лицо его принимаетъ выраженіе чуткаго и затаеннаго. Точно про него это. Лавка вочка у него была въ городѣ, мясомъ заторговалъ да сорвалось все. Теперь опять пришлось встать за соху и сажать картошку. одговаривался[k] къ Ивану Силычу дровами торговать, дѣлянки снимать, но Иванъ Силычъ и самъ очень способно за тимъ дѣломъ орудуетъ и безъ компаньоновъ. И надоѣлъ ему Лексѣй Комаренковъ — каждый разъ что–нибудь предлагаетъ: то хлѣбапекарню открывать, у заставы, то разсадой заняться по настоящему, то еще что. К Какъ кипитъ что у Комаренки да паровъ нѣтъ. И хозяйство такъ между прочимъ — больше все въ трактиръ ходитъ, подбиваетъ кой–кого, да всѣ знаютъ, что у Комаренки деньги съ зубами: заведутся въ карманѣ и перегряызутся и нѣтъ ихъ. Неспокойный человѣкъ

Лицо у Комаренки кА умное и чувствуется бьющаяся въ глазахъ напряженная дума. Какъ всматривается во что–то передъ собой. Такъ она у него и вьется, на плечи давитъ. И крѣпкій онъ, широкоплечій, и рука какъ <нрзб.>, пріучилъ къ копейкѣ, — то щавель, то грибы покупалъ . Вотъ у него съ этого и пошло. И кипитъ.

 

                                                                                                                  //2 л.

Подтягиваются въ тихомъ вечерѣ одинъ за другимъ къ трактиру. Пріостанавливаются — зайтить? И такк себѣ, на минутку заходятъ.

Подъ потолкомъ плаваетъ синій дымъ, темнчетъ въ трактирѣ, хоть за окнами бѣлѣетъ вечеръ и видно, какъ въ свѣтлый пролетъ рѣжутъ, мохнатыя пульки — гудятъ майскіе жуки, стукаютъ въ открытыя окна.

Грамофонъ поетъ: про «липу вѣковую, про колоколъ, что звучитъ въ вечерній часъ надъ полями и вызываетъ дѣтство далекое. Скрипитъ и завываетъ въ машинѣ, скрежещетъ, но тихо въ трактир. Уже давно слушают про липу и знаютъ слова. . Съ легкой руки Цыганова старика пошло. Тихой грустью вѣетъ и не слышать скрежета и шипѣнья, а ловятъ свѣжій захватывающей тоской голосъ. Старикъ Цыгановъ сидитъ совсѣмъ у прилавка подъ трубой. Сидитъ и смотриъ[l] на конецъ огромнаго сапога. На широкихъ плечахъ крупная голова съ сѣдыми крутыми прядями, подымающимися надъ крутымъ выпуклымъ лбомъ. Лобъ у Цыганова чистый, какъ огромный бѣлый ярлыкъ на загорѣломъ лицѣ. Глазъ ушли глубоко подъ лобъ и чудится въ нихъ, въ ихъ темной и горячей глубинѣ дума, мысль. Скинуть бы этотъ рыжій, нитками прохваченный кафтанъ, вздѣть блузу черную, раскинуть на столѣ вмѣсто залитой скатерти широкій листъ, на которомъ вычерчиваютъ чертежа, дать въ крѣпкую, ладонь циркуль, — и смѣло сойдетъ за погруженнаго въ чертежи инженера или профессора механики. А то Архимеда можно рисовать, накинуть на широкія плечи хитонъ, сложтить руки пальцами да откинуть на спинку мраморной скамьи… И остро изъ глубин орбита высматриваетъ глаза по бокамъ орлинаго носа. И красиво сѣдѣющим вѣеромъ прикрываетъ борода широкую грудь. Слушаетъ старикъ про липу, а самъ думаетъ, что опять на капусту раннюю сахарку навалилась мошка и опять и придется перепахивать подъ картошку.

— Гаври–ла, за–свѣ–ти!

Это Иванъ Силычъ. Ьнъ подъ грамофонъ все еще подскчитываетъ по тетрадкѣ, стучитъ косточками, изъ подъ брови слѣдитъ за всѣмъ и находитъ что у совсѣмъ темно. басъ сиплый Его голосъ выкатывается тяжело и медленно и гкрѣпко[m] и покрываетъ грамофонъ, какъ картошку въ мѣру высыпалъ

Да, пора огонь засвѣчать — темно. Тѣни вечернія тѣни совсѣмъ прильнули къ окошкамъ и чуть бѣлеетъ въ небѣ.

Долго покачивается съ потолка лампа, чуть тронутая тяжкой рукой Гаврилы.

Въ уголку, куда слабо доходитъ свѣтъ лампы, сидитъ молодой парень въ рубахѣ бѣлой, Вася Березкинъ. Лицо худое, продолговатое, чуть пробивается по щекамъ, какъ пушокъ, свѣтлая волосъ, и глаза смотритъ

                                                                                                       // 2 л. об.

Дѣтски–восторженно и наивно. И не видятъ. Черезъ голову Ивана Силыча смотрятъ. Не дума въ нихъ, не мысль а созерцанье чуется. Они какъ грезятъ… Видятъ какъ–будто тамъ за стѣной за стойками полками съ водк и рядами яркихъ чайниковъ, за стѣной то, что никто не видитъ и чего, можетъ быть н и нѣтъ совсѣмъ. Одухотворенное лицо. И не парень онъ, а настоящѣй мужикъ и — женился уже. И не мужикъ онъ даже — ужъ очень слаба узки плечи и тонки кости руки, которой подперся онъ. И глаза так открыты и наивны и полны грезой. Онъ–то должно быть ясно видитъ эту могучую раскинувшуюся надъ рѣкой липу, теперь еще стоящую въ сѣткѣ мелкихъ, какъ зеленые грошики листьевъ, , какъ заподернутую вуалью съ зелеными мушками. Видитъ ее и слышитъ пѣсню въ лугахъ и звонъ родной колокольни… Онъ уже забылъ, что непривѣтливо встрѣтить его же на и будетъ ругать, что таскается съ пьяницами по трактирамъ, что слабосильный и лядащій онъ, пятимѣрнаго мѣшка не можетъ взвалить на телѣгу. Уже не помнитъ, какъ примѣтилъ на Пасхѣ свою Настасью за огородами и широкаго, на плечами какъ ящикъ Кабанкова, что крался отъ Настасьи по грядамъ, точно такъ себѣ зашелъ случаемъ человѣкъ Не думаетъ, а въ глазахъ у него виситъ какъ сѣтка и застилаетъ что–то туманное… Любитъ пѣсни и птицъ, любитъ цвѣты и соловьиные трели, любитъ стоять въ пполѣ и задравъ голову слѣдить и разглядывать, да гдѣ же онъ, серебряный разсыпающійся голосъ… А Настасья, подоткнувъ подолъ, вся въ землѣ, съ поцѣлуями солнца на горячихъ щекахъ, вся напитанная духомъ поля и навозной силы, кричитъ:

— Ждать тебя? Что ли? — Запахивать–то кто жъ будетъ?...

Уже раздвинублись[n] и ушли стѣны трактира и кон нѣтъ скрипа и скрежет Далеко–далеко– не видать глѣ жаурчитъ знакомая трель, плачущая и тоскующая, отъ которой холодкомъ пробѣгаетъ по сердцу. Ж Какъ жалуется и с сладко и робко плачетъ птичій голосокъ… Далекій голосокъ… Журчитъ.

Это невидимый въ залѣпленной клѣткѣ жаворонокъ, поетъ. Робко поетъ Надъ е нимъ голубое небо — синій коленкоръ затянулъ рѣшетчатый верхъ и вокругъ — голубой воздухъ струится… — синій голубой дымъ и чадъ подымающійся снизу. Но не видитъ жаворонокъ, что внизу и вытягиваетъ шейку и журчитъ, журчитъ, задернувъ бѣлой пленкой глаза и вздрагиваетъ розовой язычекъ мелкой и боязливой жалущейся трелью…

— Га–ври–ла! Съ Прохора получи!

Испугался и смолкъ, швырнулся въ свое голубое небо и зактряслась клѣка. На отлетѣ сидитъ за столикомъ одинъ черный и высокій, жилистый, выглядывающій изъ–подъ лобья Сидоръ Вѣкшинъ. Онъ не слушаетъ ни жаворонка ни граммофона. И трактира не любитъ онъ, и а и, кажется, никого не

                                                                                                       //3 л.

Не любитъ и не съ кѣмъ не дружитъ. Сидитъ нога на ногу, подуинувъ бров и нѣтъ–нѣтъ поведетъ глазомъ и точно прислушивается къ чему или ждетъ. И его никто не любитъ. Пришлый, чужой человѣкъ, сапожникъ. Вклеиться все хочетъ да не того тѣста. На языкъ боекъ и такъ умѣетъ обольстить и заковыристо, что побаиваются и въ споръ вступать. Никто Никому еще въ спорѣ не уступилъ, разъ только и осѣкся, какъ старикъ Першовъ тряхнулъ сѣлымъ хохломъ, смѣрилъ глазами и выпустилъ:

— Не вклеивайся куды не слѣдуетъ. Сказывали про тебя — на семи Сид дѣдлъ восемь вывелъ…

Гордо смотритъ Семенъ Вѣкшинъ, знаетъ себя. Съ самого земскаго за сапоги охотничьи взы на самого земскаго за сапоги охотничьи искалъ, до сената дѣло довелъ и поставилъ по своему. Хоть и полезный человѣкъ и откуда–то законы знаетъ, а не принимаетъ его общество: и земскаго бояся, — не озволить, да и жутко. Всѣхъ въ руки заберетъ. И всѣ Семенъ красивъ взглядомъ, и плавны и полны силы движенія его. Уйдетъ въ комнату, да надѣнетъ фракъ съ крахмальной рубахой — прямо какъ тотъ адвокатъ, что недавно отъ помѣщика пріѣзжалъ насчетъ покупки землин И даже руками такъ по воздуху разсѣкаетъ, какъ тотъ.

Смотритъ навсѣхъ и точно спрашиваетъ:

— Ну что? Говорите… А, боязно?

И все же боится подсторегегаетъ что. И пришелъ–то затѣмъ, чтобы провѣрить, правду ли говорилъ Иванъ Силычъ, что хотятъ его выставить изъ деревни Снялъ по контракту полосу Старостину на пять лѣтъ подъ капуст, гдѣ и капусты–то никакой никогда не росло — болотина, разсаду садилъ да чужихъ коровъ для потравы наводилъ а потомъ судомъ грозился. Какъ клинъ врѣзался. И воколотилъ свое. Съ попа Молодиловскаго ср четвертно какъ косой срѣзалъ красную. А Надо же рѣшать —

Мягко и вкрадчиво начинаетъ въ сторону Старика Першова:

— Маловато съ арендателя кирпичника берете… Глинку–то покушивает хорошо…

Молчитъ Першовъ, косится въ уголъ.

— За капусто–то маловато выбираешь… — отзывается Комаренковъ, подмигивая. А кожа–то. А товаръ–то сапожный дорогой сталъ. Что конѣ–то сажать будешь?

— Лебеду — прогорѣлое брюхо набитвать собираюсь…

— Садить–то негдѣ… Можетъ земскій тебѣ от нарѣжетъ — толконись.

— Сталоть — Мда… Земскій не земскій, а вы то бы и нарѣзали да я можетъ не пожелаю…

Оглядываетъ трактиръ. Ивану Силычу интересно тоже и онъ забираетъ машину.

 

                                                                                                                  //3 л. об.

Опять вспыхиваетъ робкая трель невидимаго жаворонка и опять вздрагиваетъ клѣтка. Василій смотритъ черезъ голову Ивана Силычъ.

— Можетъ плакать будемъ, что тебя черти унесутъ.

— И поплачете… Тыщъ–то пять тоже на землѣ не подымешь…

Даже Першевъ вскидываетъ головой и смотритъ черезъ плечо на сапожника

— Это ты къ чему же?

Теперь всѣ поворачиваютъ головы къ и въ глазахъ вопросъ и глаза поли мысли тревожной и темной. И уже не усталями смотрятъ лица.

— Головы морочитъ…

— Ваши–то головы не морокомъ, а дубьемъ брать! — уже кричитъ Всапожник Обчество! Обчественную польза гдѣ? Въ чужихъ карманахъ. Въ кирпичикахъ растаскана…

Иванъ Силычъ совсѣмъ посвѣжѣлъ и уже нѣтъ опухшихъ вѣкъ, и змѣится огонекъ въ выѣяснившихся глазахъ, а и глаза прилипли къ сапожнику.

— Не пять, а десять тысячъ для обчества могу добыть… Да не съ вашими головами разговаривать…

— Ну, ты не разстривайся… Обчество! Ты своему обчеству Ра глаза разувай.. Да…

— На семи сидѣла восемь вывела…

И по голосамъ слышно, что дозволено сапожнику все теперь, лишь бы высказалъ дѣло. Какъ такъ десять тысячъ» И самъ онъ это хорошо понимаетъ. Но еще успѣютъ узнать.

— Да! А человѣка грабить очень возможно… Землю унавозилъ, назадъ подавай! Можете!

— Наво–озилъ! Какъ брюхо схватывало, такъ навозилъ на полосу бѣгалъ Вотъ какой твой навозъ… Чужіе коровы навозили… въ карманъ…

— Самъ уйди, ничѣмъ съ вами валандаться. Меня Мухинцы зовутъ не дозовутся… Вотъ мы тогда поговоримъ кащотъ чего прочаго Какъ повѣстку получите изъ окружного про кустики у ручейка, спросите тогда — когито на это самое постигъ. А ужъ кусти съ кустиками–то заранѣ попрощайся..

Кустики… Эти кустики предметъ долгаго спору. И никто не знаетъ кому чьи они. И уже много лѣтъ и Мухинцы, и Могилковцы гоняютъ на ни скотину. И вдругъ пришлый человѣкъ знаетъ. А чортъ его разберетъ можетъ быть и не знаетъ… и вретъ… И всѣ думаютъ, что знаетъ онъ что–то, потому что законы ему извѣстны И про земскаго вспоминаютъ и про сапоги.

— Это ты къ чему — опять спрашиваетъ Першовъ А Иванъ Силычъ впивается окончательно въ Вѣкшу.

— А про то! По разному могу повернуть и знаю какъ. Поверну въ одну сторону — ваши кустики хоть въ Сенатъ. А то пунктъ есть такой, что вс Мухинцамъ И самый настоящій законъ.

 

                                                                                                                      //4 л.

То законъ, а то право… Эт–то вы прикиньте! И глинку прикинте.

— Это ты п къ чему?

— Такъ промежду себя… Обчество! Аршинчикъ–то возьмите! П Замазалъ вамъ господинъ Колпаковъ буркало–то глинкой…

Сапожникъ круто отворачивается и уходитъ въ чаепитіе. Онъ все хорошо знаетъ. Онъ чуетъ, какъ  его слова впитываются въ головы и безпокоятъ. Что такое усмотрѣлъ подлецъ–сапожникъ. А вотъ и прикинь. Першовъ сощурилъ глаза, смотритъ съ усмѣшкой. Чуетъ, про что сказано, и самъ думалъ не разъ, а сознаться какъ–то зазорно. И всѣ знаютъ, что Колпаковъ глины выбираетъ не по контракту. Въѣлся на аршинъ глубже да очень обходительный человѣкъ. — самъ дорог для дороги вызвался щебень давать и каждый праздникъ четвертной билетъ старостѣ вручаетъ.

— Былъ бы вашъ, такъ распланировалъ бы, подкинулъ бы ему подметки… Обчество! Я за обчество–то кишки бы выдралъ!

И сапожникъ такъ вывертываетъ рукой, и глаза его такъ злобно окидываютъ трактиръ и Ивана Силыча, что всѣ поним что эт передается всѣмъ — Только у меня ходовъ нѣтъ… А ужъ я бы ему показалъ, какъ щебнемъ глотки заваливать да четвертухи подкидывать.. Общество! Продали вы обчество–то свое!

Сапожникъ говоритъ съ такимъ жаромъ и даже ск горечью, что всѣ вѣрятъ

— Льсти–то въ тебѣ, что соломы блохъ въ кобелѣ — говоритъ Першовъ.

— Ладно, все при насъ. Очень мнѣ ваше об земля дорога? Я себѣ притотонъ ищу, чтобы мехаъ вѣтру не стоятъ! , а не льсти во мнѣ. Съ души меня претъ, какъ васъ обчищаютъ, дураковъ… Я бы изъ одной злости вс всѣмъ глотки за обчество–то перервалъ… Я бы имъ законы–то показалъ..

Я бы ихъ черезъ всѣ суды протащилъ, дратвой А ужъ десять то тысячъ у меня бы вотъ глѣ были

Нъ дробно постукиваетъ пальцами по столику, и его пальцы ходятъ, какъ бѣшеные.

— А вы меня капустой! Ха! Да я можетъ эту самую капусту–то началъ, чтобвъ глаза вамъ разуть. На–то вотъ, смотрите, какъ сапожникъ раздѣлываетъ. На–вотъ! Возьми! Я правила–то знаю! Ты вотъ меня уличи А то — Кривое шило! Я какъ господину Колпакову про глинку–то закинулъ да по ладошкѣ–то пальчикомъ прочеркалъ, да сказалъ, что окружной–то еще не прикрыли….

Сапожникъ опять круто отворачивается и начинаетъ усиленно пить чай.

Въ трактирѣ тихо. Иванъ Силычъ облокотился на стойку и не спускаетъ глазъ съ Вкшина. Першовъ хмуритъ брови. Неясный гулъ, ворчливый стоитъ гдѣ–то, точно подъ потолкомъ.

— Ну–ка, Силычъ…

 

                                                                                                                      //4 л. об.

— Ну–ка Силычъ, запусти–ка повеселѣй! —

Сапожникъ уже другой, веселый, точно и разговору не было. Силычъ не торопится заводитьн.

— Что жъ онъ тебѣ къ чорту не по чортовой матери не послалъ? — спрашиваетъ Комаръ.

— Меня–то? — схватывается сапожникъ и опять загорается. — Это онъ васъ поошлетъ, а со мной онъ на кредитномъ разговариваетъ. , Я, говорю, нанимайте себѣ присяжнаго повѣреннаго, значитъ адваката, и хоь пятокъ адвокатовъ, а я одинъ отъ обчества пойду и на вашъ заводъ и на Берлинъ арестъ наложу въ моментъ! Въ суждебной палатѣ миромъ покончите на восьми тыщахъ!

— Ну и что жъ? — спрашиваетъ Першовъ, а Иванъ Силычъ, какъ–то вздрагиваетъ плечами.

— Ничего. Свидѣтелевъ не было. Корову вотъ покупать думаю…

Сапожникъ И весело кричитъ Силычу:

— Лимончикъ освѣжи!...

— Мнѣ мѣстоположеніе нужно! Вотъ! Я обчественный человѣкъ! Я, может давно послужить хочу обчеству. Учитывай меня! Меня не учтешь! А ужъ здѣшній бы я былъ, я бы, можетъ, послѣднюю подметку для обчества И себя не забуду, вѣрно, ну да и … заслужу… Кто съ земскимъ судился, а? А онъ самъ судья! А Спирина сына кто изъ рекрутъ вернулъ, а? У земства замощеніе кто схлопоталъ? А забастовку кто А про забастовку забыли? Не для обчества хлопоталъ, а?

И льется, и льется, горячая и рѣчь и бьетъ, какъ по головамъ.. И всѣ чувствуетъ, какъ крутитъ ихъ и клонитъ эта непонятная сила сапожника. И что онъ за человѣкъ, откуда такой? Взялся. Простой сапожникъ. И всѣ, и самъ осторожный и недовѣрчивый, разсчетливый, голова, Першовъ, смотритъ какъ–то хмуро, а не говоритъ напротивъ. Всѣ помнятъ, какъ что и дорогу схлопоталъ Вѣъкша, и Спирина сына воротилъ, доказалъ право и въ Сенатъ писалъ самъ на большомъ листй, тутъ же въ трактирѣ у Силыча И въ судѣ свидѣтелемъ выходилъ нащотъ забастовки и говорилъ такъ, что и сами дивились, что откуда взялось въ кемъ все. Поакали, какъ все дѣло изобразилъ.

— Имъ наплевать на обчество! Ураки, ничего не понимаютъ! Это поголи! Я не понимаю? Самъ Першовъ не понимаетъ: ЭЭто погоди? Головъ у насъ нѣтъ? И скроимъ и выкроимъ. И каблучки подндобьемъ. Мн устроитель–то говоритъ: — бери участокъ, садись и хозяйствуй! Я ему сапогами угодилъ. Нѣтъ, говорю, погоди. Я буду хозяйствовать, дакъ съ обчествомъ и я пойду, а не одинъ. Однього–то меня сейчасъ въ колодку возьмешь… Н–нѣтъ, постой–погоди!

 

                                                                                                                      //5 л.

Хмурое лицо Першова яснѣетъ. «Самъ Першовъ не понимаетъ?» Онъ вытираетъ краснымъ платкомъ свой красивый точоный лобъ и вдругъ весело плюетъ на полъ.

— Фу ты, чортъ! Пью–пью, никакъ не сопью, все красный. Въ краскѣ чтоли чай–то мочишь, Силычъ?..

Гулъ идетъ подъ утонувшемъ въ синему дыму потолкомъ. Василій Берекинъ ждетъ, когда Силычъ пуститъ машинку. Не хочется дои мой. А Настасья ругаться будетъ, что шляется все, деньги пропиваетъ. И въ ушахъ стоитъ выученное наизусть:

И тихо, и ясно, и пахнетъ сиренью…

И такъ тихо–печально на сердцѣ. Неясное что–то и позывающее… Ч Что такое? Зачѣмъ такая безталанная жизнь? И въ головѣ пробѣгаетъ бархатный и призывающій женскій, ласкающій за сердце голосъ

… За холодною далью не ты ли, не ты ли живешь

Полный тихой грусти, какъ–будто жа тоскующій и лажалюійся голосъ, не знаемый и манящій

О Мнѣ кажется, дышетъ вѣтеть мнѣ кажется, сладкою хмѣлбю отъ этихъ широ–окихъ по–лей!

Если бы уйти куда, далеко, за поля, въ эти широкія поля, гдѣ дышетъ холодною далью…

И въ душѣ бьется сладкое и Уйти, уйти въ поля и запѣть такъ запѣть О ч Что запѣть?...

Робко въ прыгающихъ голосахъ пробуетъ слабую больную трель жаворонокъ и опять начинаетъ биться въ клѣткѣ.

Уже темно за окнами. Въ Видно въ окно, какъ надъ потемнѣвшимъ кленомъ острый серпикъ молодого мѣсяца вытянулъ назадъ острыя рожки, серебряное тонкое полукольцо, уходитъ за листья, сверкаетъ крапинами.

Уже сидитъ Старикъ Першинъ съ сапожникомъ и еще третій, рыжій Спиринъ, красный какъ самоваръ, а сапожникъ кончилъ доливаетъ Першину стаканъ и гремитъ крышечкой — кипяточку еще. Иванъ Силычъ совсѣмъ облокотился и стар ловить ухомъ, но шумно в трактирѣ. — не слыхать, о чемъ говоритъ сапожникъ. А онъ говоритъ горячо и сѣчетъ рукой по столу, и глаза его горячи и лицо на лицѣ жизнь кипучая А Першинъ потрогивает пальцами круглый високъ, разглаживаетъ. Это не то лицо, покойное и свѣтлое безмятежное, съ какимъ старикъ еще до сихъ поръ сѣетъ на свое полосѣ. Какъ бы заглядываетъ старикъ за прыгающія слова, которыя вьются вокругъ и опутываютъ, и успокаюваютъ и сютъ тревогу опять.

По улицѣ идутъ съ пѣсней. Слышны шаги, но не видно людей — Уже десять часовъ показываетъ часики на стѣнѣ. Кое–кто собирается уходить

 

                                                                                                       // 5 л. об.

Иванъ Силычъ ставитъ на прощанье «шумитъ–гремитъ пожаръ Московскій».

Жаворонокъ уснулъ, а можетъ быть обезпамѣтѣлъ отъ табачнаго угара и лежитъ расплоставшись. Ничего, лучше вошка не возьматеъ. Для птицы это очень даже полезно, ко всему пріучена — второй годъ сидитъ.

Грамофонъ верещитъ , царапаетъ и стучитъ въ уши, но это ничего. Старикъ Першовъ слушаетъ, вскинувъ бровь:

Зачѣмъ я шелъ къ тебѣ, Росея, Европу всю завоева–алъ?..

А самъ все прикидываетъ — что за человѣкъ — сапожникъ. Какое–то безпкойство в на сердцѣ…

— Вася Березкинъ смотритъ въ окно — ночь. Черемухой тянетъ, вешнинимъ цвѣтомъ. И не видать серебряныхъ рожковъ. Темныя избы, тѣни там на той сторонѣ. Густѣетъ, и не видать — лѣсъ ли стоитъ, избы ли. И слышитъ, какъ изъ темнаго конца деревни катится тревожные голоса. И не онъ одинъ слышитъ. Уже десятокъ головъ смотритъ въ окна, уже выскочили на крылечкро и Иванъ Силычъ привернулъ машину.

— Держи! Держи! Стуч Ъ Верещать рожечки, точно пожаръ, но ни огня нѣтъ, ни н нвъ набат набатнаго гомона не слышно.

— Держи–и!..

И видятъ, какъ Слышатѣъ торопкія шаги на той сторонѣ, подъ деревьями Тѣнтъ бѣжитъ.

— Стой! Стой!

Уже срываются тѣ, что на улицу вышли и бѣгутъ не зная, за кѣмъ.

— Держи, держи!...

Десятки ногъ слышны, крики — не разберешь…

И старикъ Першовъ схватывается и бѣжитъ въ темноту.

— Эй, кого? Что?

— Прошка от застигли! — кричитъ голосъ и таетъ въ шумѣ топочущихъ ногъ.

— Отца, было, запалилъ! Гони, братцы… Въ проулокъ Проулкомъ Перехватывай съ задовъ–овсъ!

— Уе пусто въ трактирѣ. Какъ вѣтромъ сдудло. Голоса въ темнотѣ и крки.

— Вотъ оно, обчество! — говоритъ сапожникъ Силычу. Онъ допиваетъ послѣдній стаканъ. — Обчество! Землю закрепилъ, сына подъ лавку? Ты еще Прошку–то раскусти! Всаею деревню перепалитъ, и правъ будетъ.

— Что–то ты — Правъ… Обнаковено.. — соглашается Иванъ Силычъ, и зѣваетъ.

— Какъ вшей разметутъ… Обчество!

 

                                                                                                                      // 6 л.

— И имѣетъ полное право сожечь! И сожгетъ! И оправдаеютъ! Онъ сичасъ тотъ кра потребуетъ отводу къ сторонѣ, а Колпаковъ — пожалуйтке. Вчера ходилъ съ имъ у по за прудомъ, пальцемъ показывалъ. А Прошку куда? А? Обчество!

— Обнаковенно.

Силычъ молча наливаетъ рюмку и показываетъ пальцемъ. Сапожникъ

 

Между разговоромъ пьетъ и закусываетъ воблой. Жуетъ и разговариваетъ.

— Ты не брезгуй понимающимъ человѣкомъ, дай ему крылья расправить, онъ те взлетитъ.. Тогда не то что разсортировать кого, а прямо, давафй сюда Колпахкова со все требухой! Выкладывай денежки! Обчество, получа десять тысячъ. А Бери землю черезъ банкъ у Кувырковой барыни. Получай и благодари. Кривоа е ило.

— Обнаковенно. Ты, Семеинъ Микифорычъ, заходи какъ на слободѣ, надо мн тебѣ слова два…

— А то — на семи сидѣла. Мы и на шести можемъ и десятокъ выведемъ…

И вторую рюмку опустилъ.

— Такъ Колпаковъ–то со Степаномъ ходилъг, а?

— Они всѣ ходятъ… Обчество!... На кого наскочишь!

— Не иначе какъ… У него глазъ–то… обнаковенно. А ты часомъ позайди, надо мнѣ таебчѣ слово сказать…

Голоса на улицѣ слышны. Ближе.

— Чего, а? — спрашиваетъ Иванъ Силычъ, засматривая въ окно.

— Прошка… На огородахъ видали — къ большаку застегалъ.

— А что? Ужли жегъ?

— Къ СА За сараемъ самъ Степанъ усторожилъ. Цапнулъ, а у его коробокъ. Наотмашь какъ шаркнетъ да шмякнетъ да и убѣгъ.

Опустѣлъ трактиръ. Ушелъ сапожникъ. Сонный Гаврила убиралъ со столовъ, . И ванъ Силычъ записывалъ въ тетрадку и постукивалъ. Подвел итогъ. Въ окно доносилось росистое щелканье соловья съ съ кустовъ надъ рѣчкой, з а деревней внизкѣ. И читсые[o] однотонное звуки стеклянных дудочекъ. Пыль–пыль–пыль–пылллль… весенніе стоны и зовы лягушекъ дробные, звонкіе, какъ стекло переличачатые трели.

Иванъ Силычъ обмахнулъ грамофонъ вѣничкомъ, которымъ смахиваоъ пыль со стойки, заглянулъ для чего–то въ трубу, щелкнулъ пальцемъ и, почесывая у выпятившагося живота, зѣвнулъ и протянулъ:

— Гаври–ла, свѣтъ туши!...

Ффу!...

Жавронокъ встрепенулся, побился и стало тихо. Соловьиный раскатъ оборвался, когда Гаврила съ трескомъ закрылъ послѣдное окно.

 

                                                                                                                  //6 л. об.

б) Поздняя редакция

Машинопись с авторской правкой  8 лл (1 ч)

// карт.

Усталымъ и безшумнымъ ходомъ движутся съ полей сохи, оставляя з позадивъ пыли узкія борозды, и сидящіе верхами мужики  покачиваются на понурыхъ лошадках, красны алые и розовые въ вечернемъ свѣтѣ. Пятна. Сбоку тянутся качаюіщияся долгія тѣни, потому что уже заходитъ солнце и заливаетъ огнемъ. И избы и деревья въ огнѣ и бросили на пыльную улицу долгі изломанныя очертанія. Вспыхиваютъ клубочки золотыя клубочки пыли подъ ногами лошадей и курятся долго позади, Тих А на самомъ концѣ деревни стоитъ золотистое облако и въ немъ погромыхиваетъ телѣга и поблескивае яркое что–то должно быть концы вилъ. Какая–то истомленная тишина плыветъ на деревню за медленно подвигающимися сохами.

Даже у трактира тихо. Дремлетъ, поджавъ гу мягкія рыхлыя губы, поввислая покинутая сивая кобылка, и соха за ней дремлетъ, и собачонка на крылечкѣ дремлетъ на истертыхъ ступенькахъ. Въ открытыя окнасъ сухимъ потрескиваньемъ частый звукъ — чи–чи… чи–чи–чи… какъ костяные шарики сыплятся.

Робко и, Гдѣ–то вблизи, какъ– будто въ трактирй, пробуетъ пѣть жаворонокъ, пробуетъ робко, какъ про себя, и замираетъ.

.. Чи–чи–чок.. Чи–чи–чи–чи–чок…

Путаясь Ерзая усталыми тяжелыми ногами сходитъ со ступенекъ мужикъ, шагаетъ черезъ собачонку и взбирается на уснувшкую кобылку.

— Т ц… нн–о–о!...

Ползетъ соха съ усыпляющимъ усталымъ скрипомъ, рѣжетъ подпорками бѣлую дорожку напавшаго съ вдоль плѣтней вишневаго и черемуховаго цвѣта, цѣпляетъ голова мужика свѣсившіяся бѣлыя вѣтви и отмирающій цвѣтъ опять засыпаетъ слѣды. И плыветъ въ тѣняхъ и садочкахъ долго устало — н–но–о!... Вечерній голосъ.

Въ горячемъ слад жаркомъ сладковатомъ воздухѣ трактира хозяинъ Иван Силычъ Бочковъ все еще борется съ остатками чугуннаго сна. День будній и дѣлать нечего, какъ спать до вечера. Вѣки набрякли и не подымаются, точно старые мѣдяки лежать — ничего не разберешь, что въ тетрадку записано. Жена записывала — какія–то все палочка да крючки. И во что, кажется, спать, а вотъ такъ послѣ обѣда и навалится проклятый, и такъ и облѣпитъ — глазъ не продерешь. Волосы у Ивана Силыча смотрятъ вихрами въ стороны, борода къ одному боку, какъ подушка прижалъ.

… Селедки или с ѣмечки… четыре коп — чи–чи…

Изъ жилой половины медленно выбирается въ т торовую насѣдка и разгуливаетъ подъ столами съ жолтымъ горошкомъ. Даже погнать лѣнь. Съ Сб Сбоку на Ивана Силыча направлено расписное жерло, огромный голубовато кроясный у цвѣтомъ і — труба граммофона.

 

                                                                                                       //1 л.

— Гаври–ла–а! — Квасу у хозяйки спросъ! — —густо и тяжело басомъ выкатывается отъ прилавка черезъ боковое окно въ тихій садикъ, гдѣ подъ тѣнистымъ и въ цв бѣломъ цвѣтѣ вишн<нрзб.>икомъ сонный Гаврила провѣтриваетъ на газеткахъ горки мокрого чаю и дѣлаетъ что–то еще. Онъ тычется носомъ въ одуряющій горьковатый цвѣтъ, загребаетъ огромными лапами вмѣстѣ съ высохшимъ чаемъ бѣлыя лепестки и борется своей огромной силой съ о одолѣвающей истомой теплаго вечера.

Квасъ со льду даетъ нѣкоторое проясненіе. Иванъ Силычъ пьетъ изъ ковша, передыхаетъ и тупо смотритъ на широкаго Гаврилу, который отъ нечего дѣлать сошвыриваетъ со столика дымчатаго кота, наподдаетъ ногой и зѣваетъ такъ крѣпко, что слышно сухое потрескиванье скулъ. По

— ФФу–у… Успѣешь… — гово рыч хрипитъ Иванъ Силычъ и продолжаетъ тянуть. Гаврила выходитъ на крылечко, вид итъ, что идетъ вечеръ и отнече го дѣлать сбрасываетъ ногой собачонку.

— Ишь, чортъ!

Уже нѣтъ тѣней на дорогѣ: ушло солнце. Только высокій кленъ на той сторонѣ. Еще держитъ въ молочно–золотистыхъ гроздьяхъ цвѣта алый отблескъ. Черезъ дорогу подвигается мужикъ. Въ кафтанѣ внакидку. Это первая ласточка.

— Гаври–ла! Кубъ гляди!

Къ двери медленно поворачивается труба граммофона росписное жерло рождается шипенье, кашляетъ и перхаетъ въ скрипѣ и скрежетѣ и вываливается изъ трубы въ тишину:

«Наверхъ вы, товарищи, всѣ по мѣстамъ!..

«Послѣдній парадъ наступа–а–етъ!

«Врагу не сдает–о–тся нашъ гордый Вар–рягъ,

«По–ща–а–ды ни–кто —о не желаетъ!

Мужикъ шагаетъ бодрѣй и поправляетъ картузъ. Входитъ нехотя, задѣвая плечомъ за косякъ, и размашисто валится на къ столику.

— — коликаешь? Силычъ?

Роется въ въ табачномъ мѣшочкѣ Сидитъ развалясь, свертываетъ папироску и слушаетъ грамофонъ.

Это недавняя новость. На Пасху завелъ его трактирщикъ для удовольствія слуха. Взялъ по случаю у часовщика и при немъ фунтовъ десять разныхъ пѣсенъ и музыки, чтобы не отбивалась публика народъ къ внъ Васи Митреву въ Мухино, гдѣ грамофонъ съ Рождества заведенъ. И хорошій машина попалась трубой взяла.

— У Митрева–то труба полторы четверти такъ? А у меня на–ка… Ту оакая главная — труба…

 

                                                                                                                                 //1 л. об.

у ней захватъ–то — во!

И труба, и пѣсни всѣмъ дѣйствиткльно, были к хороши. Вся деревня перебывала. Ужъ на что старикъ Першовъ, рѣдко въ трактиръ ходилъ, а к какъ услыхалъ про липу вѣковую, такъ и зачастилъ. . Въ праздникъ мѣстечка свободнаго нѣтъ, какъ набито какъ куль овсомъ. И на всѣх вкусы есть. Есть и такія, что даже плюются нѣкоторые. Про пожаръ московскій всѣ любятъ, очень жалостливая пѣсня. Старикъ Паершовъ

Судьба играетъ чи–ла–вѣ–ѣ–комъ,

она измѣнчива всегда.

То вознесетъ его высоко,

То броситъ въ пропасть безъ слѣда.

Старикъ Першовъ всегда покачаетъ головой и лиц и загорѣлое лицо его принимаетъ выраженіе чуткое и затаенное. Точно про него это. Сынъ у него въ Москвѣ заторговалъ шибко, въ люди пошелъ, отца съ матерью забылъ, да оборвался. Такъ нехорошо оборвался, что… Вотъ она, судьба–то…

Мужикъ куритъ и смотритъ въ трубу.

— Что, господинъ Селезневъ, новенькаго придумали? Аль нѣтъ? Иванъ Силычъ

— Съ картошкой–то управились? — спрашиваетъ, позѣвывая Иванъ Силычъ.

— А ну ее… Теперь развѣ картошку сажать? Такое, у меня теперь дѣло, можно ба–альшіую деньгу зашибить!... У Кувыркина дѣлянки сдавать будутъ… Будь у меня ста три–и…

Это намъ извѣстно… Кто ежели при деньгахъ…

И не только Ивану Силычу извѣстно, а уже и задатки даны.

— Ежели бы въ канпаніи… А то вотъ самое бы время пекарню теперь… На дорогу что народу согнали… Будь у меня ста четыре…

Иванъ Силычъ не отвѣчаетъ. П Про пекарню Комаръ еща съ мѣсяцъ говорилъ и совершенно справе дливо. Откуда ему такое внушеніе идетъ, прямо отъ Господа такой ему талантъ назначенъ. И уже сейчасъ дѣло и затравлено и племянникъ у Ивана Силыча и не нынче– завтра первый выпекъ на пробу выпускаетъ.

— Ежели бы мнѣ кто сейчасъ сотни двѣ повѣрилъ — черезъ мѣсяцъ — три получай А!

Мужикъ смотритъ чарецъ поверхъ умолкшей трубы на полочку, гдѣ рядком тянется зеленоватая стеклянная полоска съ кра сной каемочкой. Но не на полоску смотритъ. А дальше, въ невидное. Въ глазахъ напряженная дума, а пальцы такъ и ходятъ по столику, безпокойно попрыгиваютъ. И во всей суховатой и фигурѣ, и въ небрежно накинутомъ кафтанѣ, и откинутой

 

                                                                                                       // 2. л.

 

Головѣ и въ б рыжеватой бородкѣ избитой чувствуется спѣшка — вотъ–вотъ увилдитъ что–то и побѣжитъ. Такой неспокойный человѣкъ. И откуда ему все извѣстно и самое полезное. Какъ изъ земли выковыриваетъ. А хозяйство забросилъ.

— Тебѣ бы Комаръ въ городѣ пребывать надо. Дѣла варганить… —

Лицо Комара загорается.

— Чего тамъ! Я бы ужъ… Давай Иванъ Силычъ въ компаніи… Открою тебѣ тайну… Прямо обѣими руками загребай. Случай меня навелъ. У Съ садовникомъ отъ съ рѣмки встрѣлся у въ Мухинѣ… Такое сказалъ… Черезъ День черезъ десять все объявится, да тогда поздно… Прямо тысщи три двѣ.. даромъ… Вотъ ….

Иванъ Силычъ заглядываетъ къ окнамъ выходитъ изъ–за стойки и заглядываетъ къ окнамъ.

— Мнѣ не рука… и такъ дѣловъ этихъ вагонъ… А ежели дѣльце, такъ я бы тебѣ ..Что есть?

— Мнѣ только развернуться… Ну, сотни четыре…

— Двѣ просилъ… Дамъ, ежели польза. Что есть? Въ темную ни почемъ.

— Да вѣдь… Тутъ первое во–время… Перешибутъ.

— Что есть? Брешешь зря.

— Даешь, ладно. Въ Косиловкѣ барскій домъ ломать будутъ. Новый въ чистую… На сносъ продадутъ… Мнѣ бы хоть триста… Я за секрет къ кому хошь въ пай влѣзу… К Митраву пойду… За полтары <нрзб.>, Желѣза!. Полы паркетныя… Садовникъ мнѣ все… А барыня ему вѣритъ, какъ не знаю что… Вотъ…

— Домъ хорошій, — говоритъ Иванъ Силычъ и начинаетъ вертѣть пальцами. Только у меня сейчасъ денегъ нѣтъ… Господь съ имъ и съ домомъ–то.. У меня теперь ежели хочешь знатъ, рубля вольнаго нѣтъ, а не то что сотни двѣ… Неспокойный ты человѣкъ, Комаръ….

Зѣваетъ Иванъ Сиоычъ, чешетъ у засаленнаго животса. Поправляетъ куски селедки и обтираетъ пальцы о волоса. Комаръ смотритъ на него мрачно.

— Та–акъ… А то бы деньги заши–ить обору нѣтъ. Ввотъ!

Подтягиваются въ тихомъ вечерѣ одинъ за другимъ къ трактиру. Пріостанавливаются — зайти?

                        « Ахъ, зачѣмъ эта ночь  Зачмъ я шелъ къ тебѣ, Росія

                                   Такъ была <нрзб.>

Входитъ, внося з тяжелый за полевой запахъ, — земли и пота. Гаврила лѣниво двигается, <нрзб.>  тыкая на столы облѣзлые подноонки. Хочитъ и спитъ находу.

 

                                                                                                       // 2 л. об.

Рука у него ти пудовая. Чуть тронетъ чайникъ — Иванъ Силычъ <нрзб.>:

— Легше ты! Ко–ло–да!

Подъ потолкомъ плаваетъ синій дымъ, темнѣетъ, а за окнами еще бѣлее вечеръ и видно, какъ въ свѣтлый пролетъ мматъ мох натыя пульки — майскі жуки рѣжутѣъ, съ гуломъ, постукиваютъ въ

Неясны лица, только очертанія видны, темныя лохматыя, тяжелыя, какъ густыя тѣни, чуть шевелящіяся, колышащіяся. Гулкія. Широкія и нескладныя тѣни, потому что сидятъ больше — кафтаны внакидку. А грамоыфонъ поетъи поетъ. Поетъ про липу, что вѣковую, что въ долинѣ шумитъ, про пѣсню удлую, что вдалекѣ звучитъ. Живой, за сердце тоской хватающій голосъ выкдываетъ желѣзная труба въ скрипѣ и срежетѣ, милый хоть и исковерканный скверной машиной голосъ.

Слушаютъ въ трактирѣ, всѣ слова знаютъ, такія печальные слова. Ста Самая крупная тѣнь, какъ копна сидитъ ближе къ окошку — старикъ Першовъ На свѣтломъ еще небѣ четко рисуется его очертаніе головы его. Крупный съ сѣдыми кудрявыми прядями, упруго взбитыми надъ крутымъ выпуклымъ лбомъ. Лобъ этотъ, какъ широкій бѣлый ярлыкъ на чорномъ лицѣ. Чуется дума его широтѣ, въ мохнатыхъ надвинувшихся къ орлиному носу бровяхъ. Слушаетъ Першовъ, преложивъ пальцы къ виску, сидитъ, какъ думаетъ надъ Чѣмъ, что передъ нимъ, надъ бѣлѣющей скатертью. Не видно, что на немъ выгорѣвшій зипунъ. , что руки сужи отъ земли и что въ складкахъ кожи и подъ ногтями все таже земля съ поля. Очертанія одни Въ тѣняхъ — не Першовъ это, а и скате залитая бѣлѣющая скатерть — и не скатерть. Бѣлый картонъ на столя[p] съ чертежами и думаетъ надъ ними широколобая голова, голова профессора. Такъ красивъ лобъ и какъ шишка выпираютъ точоныя височныя кости. Остро изъ глубины орбитъ высматриваютъ глаза. Задумался надъ чертежами, творитъ… Ловитъ мысль бѣгучую, мучающую мысль.

Гаври–ла, за–свѣ–ти.

Это Иванъ Силычъ, котораго уже невидно. Сиплый, густой и сонный , т точно вятягивающій[q] пудовики, голосъ наполняетъ все, покрываетъ пѣсню и скрипъ, наплываетъ на просвѣты оконъ и тамъ за ними, въ небѣ, какъ–то вдругъ сразу темнѣетъ. Уже ночь тамъ блѣдная. Прильнули сумерки холодящія къ окошкамъ и смотрятъ, слѣпые и трогаютъ прядку надъ выпуклымъ лбомъ чуть осьѣи<нрзб.>  Холодящимъ дыханіемъ.

Сонно покачивается и долго съ потолка лампа, тронутая тяжолой рукой Гаврилы. И теперь видно, что Першовъ сидитъ у окна,  , что на немъ это самый подлинный старикъ Першовъ, въ своемъ многолѣтнемъ и рыжемъ кафтанѣ, хваченномъ бѣлыми нитками и заплатками, что лицо его скучно и въ морщинахъ, что и подъ кафтаномъ бѣлая ситцевая рубаха съ горошинками

 

                                                                                                                  //3 л.

что на щекѣ всѣмъ знакомый красный рубецъ — дпавній[r] слѣдъ какого–то жуткаго удара, располосовавшаго щеку. Теперь видно, что что руки — не бѣлыя руки профессора, а въ чорныхъ складкахъ, потныя руки съ землей и на столѣ не картонъ, а залитая скатерть и ржавый подносъ съ бѣлымъ пузатымъ чайникомъ.

Слушаетъ старикъ про липу, а самъ думаетъ что опять на разсаду навалилась мошка и пожалуй придется перепсахивать[s] подъ картошку. Про сына думаетъ. Про одиночество свое, быть можетъ думаетъ, про судьбу…

А можетъ быть и ни о чемъ не думаетъ, хоть и лобъ и вся голова выдѣланы для глубокихъ и быть можетъ, великихъ думъ и мысли. О мошкѣ можетъ быть думаетъ, о капустѣ, дождѣ, : плохо подымается рожь. Хоть и день Вознесенья прошелъ и полѣзъ Богъ на небеса а не вытянулъ рожь за волоса.

А Иванъ Силычъ въ тетрадку смотритъ и на щетахъ между дѣломъ пощелкиваетъ, и изъ–подъ бойко играющей брови слѣдитъ за всѣмъ.

Въ уголку, куда слабо доходитъ скупой свѣтъ лампы, сидитъ парень въ бѣлой рубахѣ. Лицо худое, продолговатое, чуть пробивается по щекамъ какъ пушокъ свѣтлый волосъ и глаза смотрятъ наивно какъ–то и не ви черезъ голову Ивана Силыча. Сидитъ, сложивъ руки на груди, какъ думает или уснулъ. Смотрятъ глаза, какъ грезятъ. Какъ будто в идятъ тамъ, з стойкой съ полками, за полками съ рядами бутылокъ и расписныхъ чайниковъ, за стѣной то, чего никто не видитъ, и чего, можетъ быть и нѣтъ совсѣмъ. К Даже по чуть подался впередъ. И на мужика не похожъ И не парень онъ, а настоящій мужикъ, хозяинъ — женился уже. И не мужикъ онъ даже, — ужъ очень узки плечи и не видно крѣпкой груди и тонки Ки руки и остры плечи. ПВесь полонъ покоя, сна, или грезы.

… Липа вѣ–ѣ–ко–ва–а–я…

Въ долинѣ шу–митъ…

МУжъ не ее ли видитъ онъ за стѣнами, и слышитъ пѣсню въ туманныхъ лугахъ, и звонъ унылый колокола…

Онъ, должно быть забылъ, что непривѣтливо ывстрѣтитъ его Настасья и будетъ п ругать, что таскается по трактирамъ, что слабосильный онъ, пятимѣркаго мѣшка поднять на телѣгу не можетъ. Уже не помнитъ, какъ примѣтилъ свою Настасью за ого на огородахъ и широкаго плечами, какъ ящикъ Кабанкова, что крался бродилъ неподалеку по грядкамъ, точно такъ с лучаемъ[u] виситъ туманная сѣтка и застилаетъ что–то. И онъ старается проглянуть и видѣть что–то… Любитъ пѣсни и птицъ, любитъ цвѣты и соловьиные трели и раскаты, любитъ стоять въ полѣ и поднявъ лицо къ небу

 

                                                                                                       //3 л. об.

Слѣдить, да гдѣ же онъ серебряный, сыплющійся голосъ. А Настасья, подоткнувъ подолъ, вся въ землѣ, съ поцѣлуями солнца на г жаркихъ щекахъ вся напитанная духомъ полей и навозной силы, кричитъ:

— — Запхивать–то кто жъ будетъ?

Раздвинулись и ушли стѣны трактира и нѣтъ скриповъ. Далеко–далеко — не видать гдѣ, журчитъ и журчитъ знакомая пѣсня вздрагивающая. Какъ жалуется и робко плачетъ птичій голосокъ. Далекій голосокъ…

Это невидимый въ залѣпленной бумагой клѣткѣ поетъ жаворонокъ. Надъ нимъ — голубое небо — синій коленкоръ затянулъ рѣщетчатый верхъ и вокруг струится голубоватый воздухъ — дымъ и чадъ, подымающійся снизу. Но не видитъ должно быть жаворонокъ ничего и не понимаетъ, что внизу и вытягиваетъ шейку и журчитъ журчитъ И должно быть задернулъ бѣлой пленкой глаза и вздрагиваетъ розовый язычокъ мелкой и б робко жалующейся трелью

— Гаври–ла! Ланпа коптитъ! доверни!

Давно уже чорная струйка стелется по стеклу и наросъ чорный гри (и обвалился въ огонь г чорный гр грибокъ нагара какъ мелкій чорный снѣжокъ), и рѣд мелкая копоть чорнымъ рѣдкимъ снѣжкомъ садится на все и на т замасленную тетрадку съ выручкой. Опять качается лампа подъ рукой Гаврилы и качаются странныя взъерошенныя тѣни по стѣнамъ и потолку. И испуганный жаворонокъ смолкъ оборвалъ, швырнулся въ испугѣ въ своке[v] голубое небо упалъ и затихъ. И к затряслась клѣтка и стала покачиваться клѣтка.

И въ поднявшемся гуло голосовъ все стало неспокойно и вс е[w] качало ерзало по стѣнамъ потолку и полу. Точно лохматыя тѣни били головами, чудовищными головами въ потолокъ, чтобы пробить и уйти.

На отлетѣ, между лампой и выступившей потрескавшамися и закоптѣлыми изразцами печью сидитъ высокій и жилистый Сенька Толчоный. Скулосто лицо обросло пучками чорныхъ волосъ, какъ осочными кустиками жесткими. И брови брошены остро, и вихры торчатъ остро, и плечи подняты и уши остры къ концамъ и взглядъ тревожный и острый изъ подъ бровей. Толчены въ пиджакѣ. Сидитъ и весь ушелъ въ чаепитіе. Сахаръ кролетъ[cc] и убить словомъ можетъ. И спорить–то съ нимъ остерегаются.

 

                                                                                                       // 4 л.

И Только разъ всего и задавилъ старикъ Першовъ. Слушалъ–слушалъ, тряхнулъ сѣдыми прялями, смѣрилъ глазами и выпустилъ:

– Сказано про тебя: на семи сидѣла — восемь вывела.

Ктоаблакатомъ зоветъ, а кто трепломъ. Часами говорить можетъ и какъ горохомъ сыплетъ и ни спот кнется[ee] на своемъ поставилъ. И чего ему надо въ обществѣ Прими, сейчасъ всѣхъ въ руки заберетъ. А у него руки долгія и цѣпкія такъ и ходятъ, пальцы на мѣстѣ не лежатъ, двигаются, какъ чесала.

Сидитъ и выглядываетъ, какъ сторожитъ. Дол При И въ трактиръ– И въ трактирѣ бываетъ рѣдко, и теперь пришелъ не попустому. Узналъ отъ Ивана Силыча, что разговоръ идетъ въ обществѣ — совсѣмъ бы его изъ деревни выжать. И земскому пруіятно да и назойливый человѣкъ. Страшно съ нимъ. Того и гляди, что нибудь еще надумаетъ, , нпохуже капусты. Снялъ вольную полоску на три года подъ капусту — а тамъ и капусты–то никакой не можетъ расти — болотинка, разсаду сажалъ да чужихъ коровъ для потравы заводилъ а потомъ въ судъ жалобу. Какъ клещъ врѣзался. Съ попа Мухинскаго сорвалъ двадцать рублей, какъ косой снялъ. Съ дачника тоже — взыскалъ Только и кричитъ:

— Я, братъ, всѣ законы знаю!...

До земли дорывается– всѣмъ понятно. Старикъ Першовъ такъ и опредѣлилъ. Только такимъ людямъ земля–то не для работы. Та Въ такомъ человѣкѣ и щепотки земли нѣтъ — сгніетъ — только щебень и будетъ.

Сидитъ Толченый, папироски жжетъ, а глазами такъ и высвердливаетъ

И начинаетъ мягко и вкрадчиво, къ старику Першову, къ окошку, гдѣ ст старикъ Першовъ сидитъ, самый крѣпкій человѣкъ. Знаетъ Толчоный, что на немъ и зубы поломаешь, а прочіе остал ьные[ff] — картошка.

Слышитъ, что про господина Колпакова говорятъ —аренду бы надо поднять за глину. Черезъ годъ контракту срокъ.

— Хорошо глинку покушиваетъ арендатель–то вашъ. Можетъ скоро намѣссто[gg] кальеровъ–то пруды будутъ — карасей ловить будете.

Молчитъ Першовъ, только косится.

— Зачѣмъ… — говоритъ кто–то невидный. — Тебѣ подъ капусту кальеры сдадимъ… Скажи — нарѣжемъ. А то къ земскому толконись — онъ те нарѣжетъ изъ имѣнья…

— И сами бы вы нарѣзали и усадьбу предложили, да я–то можетъ не пожелаю. Просить будете…

Оглядыветъ[ii] интересно и онъ запираетъ машинку. Вспыхиваетъ робкая трель журчанье невидимаго жаворонка и вздрагив и рвется. И опять вздрагиваетъ клѣтка.

                                                                                                                      //4 л.об.

— Плакать будемъ, какъ тебя черти унесутъ…

— Вѣрно. Тыщъ–то пятокъ на землѣ не подымете.

Его тѣнь вытягивается на печекѣ, точно подкоадывается[jj] и вотъ вотъ побѣжитъ.

Молчатъ. С Першовъ смотритъ на Толчонаго, хочетъ понять.

— Это ты къ чему?Морочи Опять морочишь?

— Обчество! Обчественная польза гдѣ? Въ кирпичикахъ растаскалъ ее господинъ колпаковъ?

Иванъ Силычъ совсѣмъ посвѣжѣлъ, :. Уже нѣтъ опухшихъ вѣкъ и змѣится огонекъ въ прояснйвшихъ глазахъ, а глаза такъ и прилипли къ сапожнику.

— Не пять — десять тыщь! Вотъ они валяются… — тычетъ с Толченый въ кругомъ и поднимается даже. — А у васъ лупилы–то глиной господинъ К олпаковъ[kk]залѣпилъ.

— Ты ене[ll] разстраивайся… Общество–то тебѣ, какъ собакѣ пятая нога.

— Нйтъ, вы попомните.. А какъ тыщи будете получать, кто первый на это возникъ! Вотъ Вы это прикиньте…

Бьется темное пятно по печкѣ, выпу выбрасываетъ острые концы, какъ колетъ.

— А вамъ бы гроши собирать… Полощенку никудышную взялъ, унавозилъ — назадъ подавай… Можете!

— Наво–зилъ . На полосу бчгалъ[mm] какъ брюхо схватывало. Вотъ какой твой навозъ. Чужія коровы навозили…

— Вотъ меня Мухинцы приглашаютъ — не дозовутся. Вотъ тогда и поговоримъ нащотъ чего прочаго. Вотъ тогда потрясите винтиками, кто первой возникъ на это… Тогда нащотъ « Кустиковъ–то мы перетолкуетъ, какъ повѣстка вамъ будетъ изъ окружного.

Кустики… Эти Кустики — спорны. И не никто не знаетъ, чьи они. Судъ, конечно, можетъ узнать, но страшно начинать дѣло, потому что ни Мухин амъ[nn], ни Могилковцамъ въ точности ничего не извѣстно. Не попали Кустики въУст. Гр…… И много лѣтъ И Мухинцы и Могилковцы гоняютъ на нихъ скотину. И земство даже не знаетъ и складныхъ листовъ не посылает на эти Кустики. Старикъ Першовъ все остерегалъ– знаетъ должно быть что то, но не говоритъ. И вдругъ пришлый человѣкъ знаетъ. А можетъ и вр вретъ?

— Это ты къ чему? — хмуро спрашиваетъ Першовъ. А Иванъ Силычъ впиваетс такъ и въ Толченаго.

— А про то!На какой пунктъ повернуть… Въ одну сторону — ваши Кустики… А такъ примѣрить — мухинскіе… Хоть въ Сенатъ! То законъ, а то прав о[oo]. И глинку прикиньте…

— Это ты къ чему?

— Про <нрзб.>  Обчество!

                                                                                                                                 // 5 л.

Сапожникъ круто отворачивается и принимается глотать чай. Иванъ Силычъ смотритъ какъ завороженный. Гудятъ вокругъ, двигаются и все въ низкомъ трактирѣ взбудоажено[qq]… И самъ Першовъ все собирался поговорить — пусть хоть сотни три добавитъ до аренды. Да очень обходительный человѣкъ: самъ для дороги вызвался щебень давать и каждый праздникъ красную присылаетъ. Какія же тыщи?

— Да будь я съ обчествомъ, я бъ ему подкинулъ подметочки… Я за обчество–то свое кишки бы вымоталъ…

И сапожникъ такъ вывертываетъ рукой и глаза его такъ злобно окидываютъ трактиръ. Говоритъ съ горечью, и въ словахъ его чуется правда. вѣр въ себя.

— Льсти–то въ тебѣ, что блохъ въ кобелѣ… — говоритъ Першовъ.

— Все при мнѣ. Земля мнѣ ваша нужна? Я притонъ ищу, чтобъ навѣтру и не стоять. Я, можетъ, служить хочу обчеству! Я бы можетъ для обчеств то глотки перервалъ. Я бы ихъ его этого самаго Колпакова —то вашего скрозь всѣ суду дратвой бы протащилъ А ужъ Я бъ его закономъ–то и въ хвостъ и въ гриву… Стой, не сорвешься… Взыщу тыщи!

Сапожникъ не можетъ сидѣть. Онъ стоитъ во весь ростъ, колкій и остр острый, горячій. Не покойны его долгія руки. Онъ сѣчетъ по воздуху, охватываетъ что–то цѣпкими пальцами, стучитъ по груди. И игретъ И на бѣлой печи мечется еонъ , чорный, и если смотрѣть на это метанье, — не видно сапожника, не видно истертаго пиджака и корявыхъ пальцевъ измазаннвхъ[uu] мыслями.

— А вы меня капустой! Хе! Да я можетъ, и съ капусты–то началъ, чтобы г глаза вамъ открыть! Нате смотрите, что сапожникъ раздѣлываетъ… На–во Ты уличи! Обчество! Дорого вамъ обчество! Я какъ господину–то Колпакову про глинку–то закинулъ, да какъ по далошкѣ–то пальчикомъ прочерккалъ[ww] что окружной–то еще не прикрыли…

Сапожникъ машетъ рухой[xx] и опять круто отворачивается и принимается за чай.

Въ трактирѣ тихо, такъ тихо, что слышноа[yy] далекая пѣсня на деревнѣ, и

 

                                                                                                                  // 5 л. об.

Темно за окнами. Иванъ Силычъ какъ задремалъ, облокотившис ь[zz] на стойку и грамофонъ забылъ.

— Ну–ка, Силычъ! Запузырь танецъ какой… Кикокъ…

Сапожникъ уже другой, веселый. Но силычъ[aaa] не торопится.

— А онъ тебя къ чортовой матери не послалъ? — и спрашиваетъ онъ.

— Меня? — схватывается сапожникъ и опять загорается. — Хе! Свдѣтелей не было… У насъ разговоръ кредитный. Вы, говорю, можете, нанять знаменитаго адвоката, я ая одинъ пойду отъ обчества и… Хоть берлинъ[ddd] печать приложимъ. А вы намъ за распечатаніе выложите восемь тыщъ…

— Ну? — спрашиваетъ Першовъ а Иванъ Силычъ какъ–то вздрагиваетъ плечами.

— Ничего Корову покупать думаю… Лимончикъ освѣжи, Си–лычъ! Замлѣлъ… Кто съ заемскимъ[eee] судился? У земства замощеніе кто схлопоталъ, прошеніе писалъ, а?

Льется и льется горячая рѣчь и бьетъ по головамъ. И крутитъ и клони[ggg] И что въ немъ за сила такая? Не знаютъ имени этой силѣ.

— А ужъ меня–то вы будете просить. Я–то для обчества нуженъ. Не вы– хъ другимъ пойду… Для себя, а? Дорогу для себя? Колпакова для себя? Спирина сына изъ солдатъ возвратилъ — бумагу писалъ — для себя? На меня напорошьон объ меня. Только въ о комъ мнѣ силы нѣтъ а съ обчествомъ я… Думаютъ, ничего никто не понимаетъ? Одного–то меня въ колодку воъмешь, а ты меня съ обчествомъ возьми! И скроимъ и вкроимъ. Сто головъ сто умовъ? Ужъ собча–то мы вотъ какъ… Я не пойму, старикъ Першовъ пойметъ, научитъ… Старикъ Першовъ задумается, я къ нему на подмогу… Все обчество ехли… Да съ так

Хмурое лицо Першова яснѣетъ. Першовъ научитъ… Онъ вытираетъ сухой ладонью мокрый лобъ вспотѣвшій лобъ красивый точеный и весело и съ азартомъ плюетъ на полъ.

— Фру–ты… язва! Пью–пью — никакъ не сопью, все красный. Въ чемъ ты чай–то намачиваешь, Си–лачъ!

Силычъ пускаетъ машину.

                    И тихо, и ясно, и пахнетъ си–р–э–энью..

И гдѣ–то звенитъ со–лове–е–ей…

Василій Березкинъ слушаетъ съ зам сладкимъ замираніемъ сердца. Поли тихой грусти и сладкой нѣги, тоски и ласки,, какъ–будто жалующійся и манящій женскій голосъ. И грустно и тяжело. И точно выростаетъ въ душѣ что–то невѣдомое и спрашиваетъ неясно: зачѣмъ такая безталанная жизнь?

                                                                                                                                 // 6 л.

И вѣетъ, мнѣ кажется, сладкою хмелью…

Отъ этихъ ши–ро–о–кихъ по–лей!...

Видитъ широкія поля Василій, такъ ясно, зеленыя ковриги, брошенныя тяжелыми коврами , играющія по вѣтру сѣдоватыми волнами, и уходятъ далеко, далеко…

СМнѣ[hhh] кажется —дышетъ холодною талью…

Уйти–бы куда, за поля, за эти широкія поля, туда, глѣ[iii] доль дышетъ, гдѣ этотъ бархатный и томный сладкій чарующій голосъ, голосъ женщины..

Но тыли[jjj]? Не ты ли??...

У ти[kkk] въ поля и запѣть, такъ запѣть… Что запѣть?

Пора и Кончилась пѣсня. Пора итти. Уже черно за окнами. Видно какъ на потемнѣвшемъ кленомъ острый серпикъ моложака мѣсяца , серебряно[lll] тонкое полукольцо, вытянулъ назадъ острые рожки и уходитъ за листья, сверкаетъ крапинами.

Уже сидитъ Першинъ. Уже перешелъ сапожникъ на къ с къ старику Першину, и вокругъ нихъ совсѣмъ загородили ихъ ш ирокія[ooo] за темныхъ тѣней показывается бѣлый лобъ Першина и глаза. Какъ заглядываетъ старикъ за прыгающія слова, которыя вьются и захлестываютъ, успокаиваютъ и тревожатъ. И И синія винтиками струйки тянутъ изъ темной груды кверху, а потолокъ синій опустился еще ниже.

Жаворонокъ уснулъ, а можетъ быть и обезпамятѣлъ отъ табачнаго угару и лежитъ распластавъ слабыя крылья. Это ничего– лучше не возьметъ мовошка. Для птицы это даже полезно — ко всему пріучена– второй годъ сидитъ.

Силычъ пускаетъ машину и « шумитъ гремитъ пожар ъ[ppp] московскій…

По домамъ? — говоритъ кто–то…

Василій смотритъ въ окно — въ ночь. Тянетъ черемухой, виш горькимъ вишневымъ цвѣтомъ, землей сырой земляной сыростью изъ садочка.

Темно — не видно избъ. Черное тѣневое тамъ — избы ли, лѣсъ ли стоитъ не видно. И слышитъ Василій чутко, какъ съ дальяняго[qqq] конц края деревни катятся тревожные голоса. И не одинъ лышитъ. Уже десятокъ головъ лѣзутъ въ окна,, тяжело дышатъ, давятъ другъ друга, выбѣгаютъ на крылечко Ближе накатываетъ , сія тревогу, крикъ:

— Держи–и! Держи–и!

Глухо и часто топочатъ тяжеолый[rrr] прыгающія шаги — топ–топ–топ:…

— Держи — и!

 

                                                                                                                                 // 6 л. об.

Дробныя мел легкія шаги шуршатъ въ темнотѣ, на той сторонѣ улицы, подъ деревами, а позади наростаютъ еще, глухія и сильныя. Не видно въ тѣняхъ никого. И оттого что никого не видно , жутко. И опять внаростаютъ[sss] голоса и впереди и назади.

— Держи его! Держи!

Срывают ся[ttt] изъ трактира всѣ, бѣгутъ въ темнотѣ и кричатъ

—Держи, держи его!

Падаютъ, наскакиваютъ въ темнотѣ.

И слышенъ голосъ Першова:

— Эй, кого? Что?

— Прошку опять застигли! — бьется вспыхиваетъ и таетъ голосъ изъ черноты.

— Съ задовсъ! съ задовъ! Братцы съ задовъ! Проулкомъ. Видали!

Въ трактирѣ только Силычъ и сапожникъ. Василій глядитъ въ окно, ушелъ весь плечами. Ловитъ пугающія крики.

— Обчество! — кричитъ сапожникъ, тыкая пальцемъ въ пустоту. — Ты Прошку–то раскуси! Отцы! Землю закрѣпилъ, Прошку въ шею? Такъ? Всю деревню спалитъ и правъ выйдетъ…

— Правъ не правъ, а обнаковенно… — неясно говоритъ Иванъ Силычъ.

— И полное право имѣетъ сожечь! Оправдаютъ! Сын Прошка теперь причемъ будетъ? Онъ Отецъ отводу къ сторонкѣ требуетъ, а господинъ Колпаковъ — пожалуйте! Вчера ходилъ съ нимъ за прудомъ, пальцемъ показывалъ А Прошку куда? А? Обчество!

— Обнаковенно.

Иванъ Силычъ молча наливаетъ рюмку и тычетъ пальцемъ въ воблу. Сапожникъ пьетъ, не замѣчая. Жеуетъ[uuu] и разговариваетъ.

– Всѣхъ какъ вшей разметутъ, ваше обчество! Объ меня развѣ напорешься… Давай сюды Колпакова со всей требухой! Выкладай восемь тыщъ. Обчество получай! Бери землю черезъ банк ъ[vvv] у Кувырковаой барыни… Вотъ.

— Обнаковенно.. ежели кто пониматеъ[xxx] завтра часомъ, слова два тебѣ по одному пункту…

— А то на семи сидѣла…

И еще выпилъ.

— Такъ Колпаковъ со Степаномъ ходилъ? Не иначе, купитъ…

— Они всѣ ходятъ… Земля–то дачная… аренда какая!

— Не иначе какъ. У него глазъ–то обнаковенно… А ты зайди…

 

 

 

Голоса съ улицы. Медленно скребвутъ[yyy] ша устал лѣнивые шаги.

— Чего, а? — спрашиваетъ Иванъ Силы чъ[zzz] въ окно.

                                                                                                                      // 7л.

— — —Къ большагу застегалъ…

— Ужли правду жегъ?

— Отецъ самъ усторожилъ.  Видалъ. Изъ–подъ его выдрался, коробокъ оставилъ.

— Вотъ каторжникъ, а! — Ахъ, лобъ язевый! Уряднику дать зна<нрзб.>, обнаковенно…

Тревожно лаетъ собака, какъ кашляетъ. Кошки подъ въ саду повели разговоръ.

— Зоветъ какъ баситъ:

… Маа–ра–а!...

Опять тихо, и вдругъ въ шорохѣ визгъ:

… Ерми–и–илъ!...

— Ты ты, черти васъ раздепри[aaaa]! Фыть!..

Пусто въ трактирѣ. Сонный Гаврила сгребаетъ со столаловъ[cccc] ночь смотритъ съ дальнимъ чвоканьемъ соловьевъ росистымъ, сочнымъ. Подводитъ итогъ, а въ головѣ начатая дума о домѣ, о Колпаковѣ, о тепанѣ, который выдѣлится къ сторонѣ. О сапожникѣ. Тише ночь, громче и ближе соловьиные раскаты. Какъ въ садочкѣ, по росѣ падаетъ.

Итогъ сведенъ. Иванъ Силычъ смахиваетъ хвостатой щеткой пыль съ съ прилавка, проходитъ по воблѣ, по трубѣ по связкамъ баранокъ, чешетъ у живота, зѣваетъ.

— Гаврила, свѣтъ туши.

Ффу!

Жаворонокъ встрепенулся, побился и стихъ. Соловьиный раскатъ погасъ оборвался, когда Гаврила съ трескомъ закрылъ послѣднее окно. Слѣпы[dddd] роемъ съ гуломъ забились мухи въ духотѣ мухи.

Темно и душно. А за окномѣ[ffff].

 

                                                                                                                  // 7 л. Об.

                                                                                                                      // 8 л.

                                                                                                                      // 8 л. об.

 

ТѢНИ.

 

I

 

Устало ползутъ съ полей сохи, и мужики верхами покачиваются цвѣтными пятнами . Солнцѣ на закатѣ, и потому сбоку тянутся качающіяся долгія тѣни, курятся золотыми клубочками взбитой пыли. А на концѣ деревни стоитъ золотистое облако и въ немъ погромыхиваетъ телѣга и что–то свркаетъ[gggg] — должно быть ясные концы вилъ. Истомленная тишина плыветъ на деревню за медленно подвигающимися сохами.

ТДкие у трактира тихо. Дремлетъ распустивъ мягкія губы, покинутая сивая кобылка, и соха за ней дремлетъ, и собачонка дремлетъ на истертыхъ ступенькахъ. Изъ оконъ сыплется сухое потрескиванье — чи–чи… чи–чи–чи…. Какъ костные шарики,, пощелкиваютъ. И томитъ И, странно, какъ будто жаворонокъ пробуетъ пѣть въ трактирѣ, чуть журчитъ.

Вытирая рукавомъ усы, шагаетъ черезъ собачонку мужикъ и съ крехотом[hhhh] взбирается на качающуюся кобылку.

— Н–о–о, чортъ!

Ползетъ соха съ усыпляющимъ скрипомъ, рѣжетъ возилками бѣлую дорожку напавшаго у плетня цвѣту, голова мужика цѣпляетъ нависшія снѣжныя вѣтви, и отмирающій[iiii] лепестки засыпаютъ слѣдокъ. И плыветъ въ тѣняхъ и садочкахъ удаляющійся скрипъ и стоитъ еще здѣсь гдѣ–то долгое, усталое — н–но–о! —  вечерній голосъ.

Въ жаркомъ, напитанномъ прѣлью воздухѣ трактира Иванъ Силычъ борется съ остатками чугуннаго сна. Вѣки набрякли, и не, точно на нихъ лежатъ старые мѣдяки, не видать, что въ тетрадку записано — какія–то палочки да крючки. Жена записывала. Волосы у Ивана Силыча смотрятъ вихрами въ стороны, борода въ бокъ, какъ прижала подушка.

… Чи–чи… Чи–чи–чок…

Изъ жилой половины съ цоканьемъ выбирается насѣдка и разгуливаетъ подъ столами въ жолтомъ горошкѣ. Сбоку на Ивана Силыча смотритъ распиное[jjjj]жерло, какъ исполинскій мертвая лилія — труба граммофона.

— Гаври–ла! Квасу спрось у хозяйки! — густо и тяжело какъ связанные пудовики, ползетъ отъ прилавка черезъ боковое окно въ садикъ, гдѣ подъ тѣнью цвѣтущаго вишняка тоже сонный Гаврила провѣтриваетъ на газеткахъ горки сырого чаю.

Тычется Гаврила головой въ бѣлыя хлопья, сгребаетъ вмѣстѣ съ высохшимъ чаемъ бѣлые лепестки и борется своей огромной силой съ одолѣвающей

                                                                                                                  // 9 л.

истомой пьянаго вечера.

Квасъ со льду[kkkk] даетъ облегченіе. Иванъ Силычъ потягиваетъ изъ ковша, и въ груди у него что–то играетъ — уюк–уюк. А глаза тупо смотрятъ по верхъ ковша на широкаго, какъ ящикъ, Гаврилу который зѣваетъ такъ крйпко, что слышно сухое потрескиванье.

— Фу–у… А–ахъ…

Гаврила выдвигается на крылечко, видитъ, что идетъ вечеръ, что тѣни долги, и сбрасываетъ ногой собачонку.

— Ишь, чортъ!

И уже нѣтъ тѣней — запало солнца[llll]. Только высокій кленъ на той сторонѣ еще держитъ въ золотистыхъ гроздьяхъ розовый блескъ. Нога за ногу подвигается черезъ дорогу мужикъ.

— Гаври–ла! Кубъ догляди!

Медленно поворачивается къ двери расписное жерло, шипитъ и перхаетъ и въ тишину вываливается со скрежетомъ:

« Наверхъ вы, товарищи, всѣ по мѣста–амъ,

         « Послѣ–ѣдній парадъ насту–па–а–етъ ее

                    « Врагу не сдае–ется нашъ гордый Варягъ,

         « Поща–ды никто–о не жела–етъ…

Мужикъ входитъ нехотя, задѣвая плечомъ за косякъ, и размашисто валится къ столику.

— Скликаешь?

Скребетъ въ лоскутномъ кисетй, о вертитъ покурку и слушаетъ гра машину.

Съ Пасхи завелъ ее трактирщикъ — купилъ по случаю у часовщика и при ней фунтовъ пять пѣсенъ и музыки, чтобы не отбивался народъ къ Бочкову, въ Мухино.

— У Б Бочковская труба полторы четверти, а у меня — во! У ей раскатъ–то какой!

 

                        « Проща–ай–те това–а–ри–щи, съ Богомъ — Урра!...

– Съ картошкой–то управились?

– А, ну ее! — машетъ мужикъ рукой и сплевываетъ. — У меня теперь, Силачъ, такое дѣло… ба–альшую деньгу могу зашибить. Будь у меня ста два… Кувырчиха дѣлянки сдаетъ подъ задатки…

— При деньгахъ, обнаковенно… Дѣло полезное. Это намъ извѣстно.

И не только извѣстно, но уже и задатки даны.

— Говорилъ я тебѣ надысь — пекарню легонькую… Что народу согнали на дорогу… Си–ла! Будь у меня теперь, скажемъ, ста три… ба–альшую деньгу могу взять.

Иванъ Силычъ не отвѣчаетъ. Ужъ говорилъ Комаръ про пекарню. И сове

                                                                                                                   //9 л. об.

 

Шенно справедливо. Откуда только ему такое полезное внушенѣе идетъ – ппрямо такой талантъ отъ Господа. А И дѣло уже затравлено, и сынокъ Ивана Силыча не нынче–завтра первый выпекъ въ артель выпускаетъ.

— Повѣрь кто мнѣ сейчасъ сотни двѣ, – получай мѣсяцъ сроку четыре! Вотъ.

Мужикъ смотритъ поверхъ умолкшой трубы на полочку, гдя тянется зеленоватая стеклянная полоска мъ[nnnn].

– И откуда въ тебѣ такое знаменгитое знаніе дѣловъ? — говоритъ сладко Иванъ Силычъ. — Тебѣ въ Комаръ, въ городъ бы. Ужъ ты бы тамъ наварганилъ…

Лицо Комара загорается, а руки начинаютсъ безпокойно попрыгивать по столу

– Ужъ я бы… Давай, Силычъ, компанію! Открою тебѣ тайну — греби и больше ни<нрзб.>

– А что?

– То–есть случай… Садовникъ съ Жуковки въ Мухинѣ встрѣлся. Прямо тыщи даромъ… Только подгадать для конкуренціи…

Иванъ Силычъ выдвигается изъ–за стойки и заглядываетъ въ окно.

– Итакъ дѣловъ этихъ вагонъ… А что?

– Только бы мнѣ развернуться… Сотняги четыре… и…

– Двѣ просилъ…

– Ну, хоть двѣ… Жуковскій барскій домъ насносъ… Валки та–амъ!.. Двѣна–ашникъ. Однихъ дровъ на тыщу! Кирпичикъ, желѣзо, скобы… Полы паркетные.. Даромъ прямо. Барыня совсѣмъ въ разстройствѣ. У ей сынъ тамъ отъ чихотки померъ. Что бъ, притъ духу не было — ни бревна чтобъ отъ его не было. Вс е[oooo] заново. У ей тамъ и дочь померла. Заразный, говоритъ, домъ…

— Домъ хо–ро–шій, обнаковенно… – говоритъ Иванъ Силычъ. — А Господь с[pppp] нимъ И неспокойный ты человѣкъ, Комаръ!

Зѣваетъ и почесываетъ у засаленнаго живота. Поправляетъ пальцемъ куски селедки и обтираетъ пальцы о волоса. Комаръ смотритъ мрачно.

— Та–акъ… А то бы такую деньгу заши–ить… вотъ!

Подтягиваются въ тихомъ вечерѣ къ трактиру, внося несутъ съ собой терпкій рабочій духъ — духъ земли и пота. Что–то несознаваемое, а властное, какъ голодъ, тяне стягиваетъ ихъ сюда, въ длинную низкую комнату, похожую на гробъ, но такую просторную и свѣтлую, гдѣ и дышется легче и говорится , и чай совсѣмъ другой.

Подъ потолкомъ наплываетъ табачный дымъ, темнѣетъ и опускается потолокъ, а за окнами еще бѣлѣетъ вечеръ и видно, какъ рѣжутъ пролеты гулкія мохнатыя пульки — жуки.

Уже неясны лица, только очертанія видны, темныя и лохматыя, какъ Гус

                                                                                                                  // 10 л.

 

тыя колышащіяся тѣни.

Самая крупная тѣнь, какъ копна, сидитъ ближе къ окошку — старикъ Першовъ. На поблѣднѣвшемъ небѣ чотко рисуется голова его, – крупная, увѣренно выдѣланная съ сѣдѣющими кудреватыми прядями упруго взбитыми надъ крутымъ выпуклымъ лбомъ. Лобъ этотъ, какъ широкій бѣлый ярлыкъ свѣтится на темномъ лицѣ. Дума чуется въ его точеной широтѣ, въ мохнатыхъ ссдвинутыхъ къ орлиному носу бровяхъ. Першовъ сидитъ чуть наклонившись, приложивъ пальцы къ виску, точно думаетъ надъ тѣмъ, что передъ нимъ, надъ бѣлѣющей скатертью. Не видно, что на немъ выгорѣвшій з кафтанъ, что сухи отъ земли руки, и что въ сил морщинахъ ихъ и подъ ногтями все та же сземля[rrrr] надъ ними широколобая голова / а другая разглаживаетъ еще сохранившую чернь бороду/, какъ голова профессора. Шишками выпираютъ височныя точеныя кости, и за ними — острая мысль. Задумался надъ чертежами, ловитъ ускользающую мучающую мысль. Чоткая тѣнь.

— Гаври–ла, за–свѣти.

Ивана Силыча уже не видно. Густой, тпудовики вытягивающій голосъ напоняетъ[tttt] уже прильнултсвѣжѣющія сумерки къ окнамъ и заглядываютъ.ю слѣпые ми трогаютъ прядку надъ выпуклымъ лбомъ.

Долго и сонно покачивается висячая лампа , тронутая тяжолой рукой Гаврилы. И видно теперь, что Першовъ сидитъ у стола, самый подлинный старикъ Першовъ, въ своемѣъ[vvvv] чайникомъ.

         « Липа вѣ–ѣ–ко–вая

         « Въ до–о–ли–нѣ шумитъ…

Слушаетъ Першовъ и думаетъ, что опять, какъ и въ прошломъ году навалилась мошка на раннюю сахарку и пожалуй придется перепахивать подъ картошку. Про сына думаетъ, что взяли во флотъ, а вотъ больше полугода не пишетъ, не пишетъ… Про дождь думаетъ. — пр будаетъ[wwww] дождь собьетъ мошку. А можетъ такъ усталъ, что не думаетъ ни о чемъ, хоть и лобъ и вся голова выдѣланы для глубокихъ, и быть можетъ великихъ и счастливыхъ думъ.

                                                                                                       // 10 л. об.

Въ уголку, куда чуть доходитъ скупой свѣтъ лампы, бѣлѣетъ чье–то продолговатое лицо. Бѣлѣетъ рубаха <нрзб.>  очертанія узкихъ плечъ. Руки сложены на груди. Сидитъ неподвижно, поднявъ голову и смотривъ поверхъ, въ синѣющій подъ потолкомъ дымъ, стелющійся тяжолы[xxxx] волной. Не въ дымъ же смотритъ. Что можно въ дыму увидать? Грезить?

Ярче пускаетъ Гаврила лампу, и теперь изъ синеватой полутѣни выплываетъ яснѣй бѣлая задумавшаяся фигура. Освсѣмъ[bbbbb] и навозной силы, кричитъ:

– Запахивать–то я буду?

                        « Лугъ покрытъ тума ума–аномъ

                        Точно пе–ле–ной…

                                                                       « И вѣетъ, мнѣ кажется, сладкою хмке–е–лью[ccccc]

                        Отъ этихъ широкихъ по–лей…

Раздвинулись и ушли стѣны трактира, и нѣтъ скриповъ. Сине–сине надъ головой. Ахъ, какія ш иро–о–кія поля! Не видно гдѣ, чуть журчитъ и журчитъ играющая робкая слабая трель… какъ жалуется робко и плачетъ неслышно птичій голосокъ…

Это невидный въ задѣпленной[fffff] язычокъ жалующейся трелью:

– Гаврила! Ланпу доверни!

Давно чорная струйка лижетъ стекло и уже обвалился въ огонь Чорный грибокъ нагара., а мелкая копоть черными рѣдкими снйжинками на все вокругъ и на замызганную тетрадку Ивана Силыча. Опять качается лампа и качаются съ ней странныя очертанія взъерошенныя тѣни по стѣнамъ и потолку. Жаворонокъ смолкъ, испуганный крикомъ, швырнулся въ свое голоббое[ggggg] небо, упалъ и затихъ. Медленно покачивается клѣтка и тѣнь ея на потолкѣ, вытянулась, какъ дѣтскій гробикъ.

И въ по нявшемся[jjjjj] били чудовищными головами въ потолокъ, чтобы пробить и уйти…

         « Шумитъ–гре–митъ пожаръ моско–овскій…

                                                                                                                  // 11 л.

 

На отлетѣ, между лампой и выступившей потрескавшимися изразцами печью сидитъ въ пиджакѣ высокій и жилистый — Семенъ Толчоный. Скуластое лицо поросло пучками Чорными, какъ жесткими осочными кустиками. И брови брошены остро, и вихры торчатъ остро, и плечи подняты и уши остры къ концамъ и взглядъ тревожный и острый изъ–подъ бровей. И его тѣнь на печкѣ щетинистая, колючая – утакана[lllll] чай, съ хлюпаньемъ втягиваетъ, а нѣтъ–нѣтъ и поведетъ глазомъ, точно сторожитъ И на него покашиваются — не любятъ.

Пришлый онъ челов ѣкъ[mmmmm] – сапожникъ. И ѣдкій: и обольстить и убить словомъ можетъ. Лучше и не ввязываться. Только старикъ Першовъ разъ задавилъ словомъ. Слушалъ– слушалъ, смѣрилъ тяжолымъ взглядомъ и выкинулъ:

– Про тебя сказано: на семи сидѣла — восемь вывела.

Зовутъ — кто ш кривымъ шиломъ, кто трепломъ. Говоритъ, какъ по перулкамъ[nnnnn] шмыгаетъ, какъ хочетъ вертитъ словомъ и какъ горохомъ сыплетъ — часами можетъ говорить и не споткнется.

– Въ судъ дѣ тебѣ жить надо — правду хоронить — опять тотъ же Першов[ooooo] сказалъ.

Законы знаетъ очень хорошо. Съ земскимъ судился за охотничьи сапоги самъ въ городъ, въ съѣздъ жалобу подавалъ, больше году канителился, а достигъ. И знаютъ всѣ, что уже давно хочетъ вклеиться въ общество, все петельки закидываетъ. И и сулитъ послужить. И чего ему сладкаго въ обществѣ? Прими — сѣйчасъ всѣхъ въ руки заберетъ, а руки у него цѣпкія, такъ и ходятъ: пальцы покойно не полежатъ і– двигаются, какъ чесала.

Пьетъ чай и все высматриваетъ, сторожитъ. Должно быть узналъ отъ Ивана Силыча, что разговоръ идетъ, – совсѣмъ бы изъ деревни выжить. И земскій желаетъ да и спокойнѣй — выдумаетъ еще что не хуже капусты. Снялъ у вдовы полоску подъ капусту, гдѣ и капусты–то никогда родиться не можетъ, разсады натыкалъ да чужихъ коровъ на потраву заводилъ, а потомъ взыскъ. Съ попа Мухинскаго сорвалъ пятнадцать рублей, какъ косой срѣзалъ. Въѣлся, какъ клещъ. Только и кричитъ:

– Мнѣ всѣ законы извѣстны!

Чуютъ всѣ, что до земли дорывается. А развѣ такому человѣку земля подходитъ? Старикъ Першовъ такъ и сказалъ:

– Въ немъ и щепотки земли нѣтъ. Сгніетъ — только щебень будетъ

Толченый сидитъ, жжетъ папироски, а глазами такъ и сверлитъ. И начинаетъ мягко и вкрадчиво, къ окошку, гдѣ сидитъ самый крѣпкій человѣкъ Першовъ.

                                                                                                                  //11 л. об.

 

Слышитъ, что про кирпичника Колпакова г разговоръ, про арендатора.

– Покушиваетъ глинку–то арендатель… Замѣсто кальеровъ–то пруды (земли–то пруды глубокіе) вамъ изъ кальеровъ нароетъ: карасей ловить вамъ… будете…

Точно колючими вихрами укололъ. Вразъ головы повернули

– Подъ капусту тебѣ кальеры сдадимъ — говоритъ кто–то невидный. Поклонись — нарѣжемъ.

– И безъ поклоновъ нарѣжете, да я–то можетъ, не пож похочу.

Сидитъ, нога на ногу, острое плечо выставилъ. Ивану Силычу интересно и онъ запираетъ машину.

– Слезой изойдемъ, какъ тебя черти унесутъ…

– Да ужъ посморкаетесь. Тыщи–то на землѣ не валяются.

Укололъ, и его тѣнь вытягивается на печкѣ, какъ точно подкрадывается. Молчатъ. Першовъ смотритъ съ усмѣшкой

– Это ты про что?

– Про ничевушку съ ушками… Обчество! Обчественную–то пользу по кирпичикамъ разошлась? Въ кумы къ колпакову собираетесь?

Укололъ опять. Старостина сынка крестилъ Колпаковъ. Иванъ Силычъ совсѣмъ посвѣжѣлъ: уже нѣтъ вздутыхъ вѣкъ и змѣится огонекъ въ глазахъ и глаза такъ и прилипли къ сапожнику.

– Тыщъ–то пять — вонъ онѣ — валяются… – тычетъ Толчоный въ полъ. — А не видать вамъ ихъ. Замазалъ вамъ лупилы глиной господинъ Колпаковъ.

– Ты не разстраивайся… Обчество! ему! Собакѣ пятая нога…

– А какъ тыщи–то будете получать, попомните, кто первый возникъ на это!

Тычетъ въ грудь чорнымъ пальцемъ и бьется на печкѣ чорное пятно, выбрасываетъ острые концы, какъ колетъ.

– Гроши вамъ сбирать! Полорщенку никудышную взялъ, унавозилъ — назадъ давай! Можете!

– Наво–зилъ! Какъ брюхо схватывало… – вотъ и весь твой навозъ…

Иванъ Силычъ крутитѣъ[ppppp] головой и его лицо расплывается.

– Вотъ погоди! Мухинцы меня къ себѣ приглашаютъ, тогда и поговоримъ нащотъ чего прочаго. Вотъ тогда и прикиньте, кто первый возникъ на это. Тогда про Кустики мы перетолкуетъ, какъ повѣстка съ окружного налетитъ…

Это не уколъ, а ударъ и ударъ непонятный и нежданный, а жуткій.

Кустики? Эти Кустики — спорная земля, и никто не знаетъ, чьи они. Судъ, можетъ, узнаетъ, но страшно начинать дѣло., потому ни Мухинцамъ, ни Могилковцамъ въ точности ничего не извѣстно. Не попали Кустики и въ уставныя грамоты, ни въ земельныя списки, и земства не посылаетъ окладныхъ листовъ. И уже много лѣтъ и Мухинцы, и Могилковцы гоняютсъ на нихъ сктину[qqqqq]. А чьи? И вдругъ пришлый человѣкъ знаетъ… А можетъ и вр вретъ..

                                                                                                                  // 12 л.

 

– Это ты къ чему же? — с хмуро спрашиваетъ Першовъ., пытая взглядомъ, а Иванъ Силычъ такъ и впивается въ сапожника.

– Про то самое. Какъ повернуть… Такъ прикину — ваши, а какъ къ пункту примѣрю — мухинскіе… Въ Сенатъ подавай! То законъ, а то право. Да ужъ и глинку прикиньте…

– Слушаетъ въ неясномъ гулѣ, колышатся по угламъ въ волнѣ синяго дыма.

– Сапожникъ круто отворачивается и жадно глотаетъ чай. Какъ заворожилъ всѣхъ. Иглами вошли въ головы и груди слова сапожника. Гудятъ, д колышатся темныя тѣни, и все взбудоражено въ низкомъ трактирѣ. Хмуро с глядитъ Першовъ, ловитъ мысли. К Черны покраснѣвшіе лица, наклоняются въ сторону сапожника. Плечи ходятъ., сжимаются кулаки. Гудятъ.

А въ большой головѣ Першова мысли такъ и бѣ кипятъ. Подлецъ — сапожникъ. Взбунтуетъ Мухинцевъ, отхватятъ четыре демя пять десятинъ. Только поджечть[rrrrr]… И про глину понимаетъ. Въѣлся Колпаковъ на аршинъ глубже противъ контракта. И самъ Першовъ все сбирался поговорить — пусть сотни двѣ добавитъ до аренды. А очень обходительный человѣкъ: щебень для дороги даетъ и каждый праздникъ красную старостѣ присылаетъ и ограду для кладбища обѣщалъ изъ лома. Какія же тыщи?

– Смотри, какъ бы тебѣ голову не повернули!

– Да будь я въ обчествѣ, я бы ему подметки подкинулъ! — Я бъ ему за общество–то кишки вымоталъ

И сапожникъ такъ вывертываетъ рукой и глаза его такъ злобно загораются, что вѣрятъ. Только старикъ Першовъ говоритъ съ раздумьемъ

– Льсти въ тебѣ, что блохъ въ кобелѣ.

– Земля мнй ваша нужна! Хе! А можетъ я послужить хочу? Притонъ ищу, чтобъ на вѣтру не мотаться! Объявить себя для пользы! Я бъ его, Колпакова вашего скрозь всѣ суды дратвой бы протащтлъ[uuuuu]! Взыщу тыщи!

Толченый уже не можетъ сидѣть Стоитъ , какъ игла, колкій и горячій С Неспокойны руки– сѣчетъ по воздуху, х шевелитъ цѣпкими пальцами, какъ хватаетъ. А по печи мечется чорное и если смотрѣть на это метанье, кажется не видно сапожника, истертаго пиджака, исколотыхъ шиломъ чорныхъ отъ вара пальцевъ — живой человѣкъ — въ огнѣ человѣкъ, кипитъ.

И кругомъ все смотритъ какъ однимъ огромнымъ глазомъ, слушаетъ однимъ исполинскимъ ухомъ. Всѣхъ захватилъ, какъ знаменитый ораторъ, который сыплетъ съ трибуны гремучими и острыми мыслями.

– А вы капустой меня! Хе! Я какъ Колпакову–то про глинку закинулъ, к какъ по ладошкѣ–то пальчикомъ прочеркнуоъ[vvvvv] – и Толченый рѣзко черкаетъ по вытянутой ладони — да сказалъ, что окружной–то еще не прикрыли…

И сразу отвертывается и принимается за чай.

                                                                                                       // 12 л. об.

– Ну–ка, Силычъ! Повесели. Кикокъ заряди.

Темно за окнами. Иванъ Силычъ точно уснулъ за стойкой.

– А къ чортовой матери онъ тебя не послалъ? — просыпается Силычъ.

– Меня? — Хе! В Можете, говорю, всякаго адвоката нанимать, а я одинъ отъ общества. Хошь скрозь всѣ суды, и хошь берлинъ вашъ къ самому небу возведенъ а я на самую маковку взбодрюсь и тамъ судебной пкечать[wwwww] н приложу. А за распечатку выложите восемь тыщъ!

– О, трепло! — какъ про себя говоритъ Першовъ

– Ну и что же?

– Ничего. Свидѣтелевъ не было. Корову вотъ покупаю… Сила–ачъ! Лимончикъ освѣжи. Кто передъ земскимъ разстилается? я? А кто съ имъ судился? У земства замощеніе кто схлопоталъ?, прошенье писалъ?

Льется Прыгаютъ горячіе слова и бьютъ въ головы. И крутитъ и валит[yyyyy]имени этой силы.

– Для себя я, а? Дорогу для сеья[zzzzz]? Колпакова для себя? Спирина сына изъ рекрутъ взялъ, бумагу писалъ — для себя? Объ меня одного напорешься, а если я со всѣмъ обчествомъ, ла я… и скрою и выкрою.. А, думаютъ, ничего не понимаемъ! А ужъ собча–то мы… Я не достигну, дядя Першовъ науѣитъ пойметъ. Першовъ задумался, я къ нему на подмогу

Першовъ научитъ… Хмурое лицо старика яснѣетъ. Онъ треть сухой ладонью вспотѣвшій точеный лобъ и съ азартомъ плюетъ на полъ.

– Тьфу ты, язва! Пью–пью — никакъ не сопью, все красный. Въ чемъ ты чай–то намачиваешь, Си–лачъ?

                                   « И тихо, и ясно, и пахнетъ си–ре–енью

                                   И гдѣ–то гремитъ соло–ве–е–ей…

Покойна бѣлая фигура Березкина въ уголку и такъ же сложены руки. К Кружато С Плывутъ на него чарующій, сладкій, полный и печали и нѣги женскій голосъ. Къ сердцу льнетъ, заглядываетъ въ глаза синими васильками розовой зарей и шепчетъ:

         …за холодною далью

         Не ты ли, не ты ли живешь?...

Вѣетъ сладкою хмелью отъ этихъ широкихъ полей… , что раскинулись тамъ, въ теми, за окнами, далекія… Зеленыя, великанскія на нихъ перины, ходятъ и дышатъ сѣдыми волами подъ вѣтромъ. Уйти бы, уйти… Итти, все итти, туда, гдѣ вѣетъ сладкою хмелью… Пѣть, пѣть.. Куда уйти? Что пѣть? Бродитъ и позываетъ неясное въ душѣ и кажется безталанной унылая жизнь, тѣс скупой и тѣсной… А уйти некуда, какъ домой.

А пора. Уже черно за окнами. На[bbbbbb] тонкія какъ <нрзб.>  и опускается за листья, сверкаетъ крапинами

                                                                                                                  // 13 л.

 

Уже подсѣлъ сапожникъ къ старику Першину и закрыли ихъ широкія темныя спины. Шумное, спутанное ходитъ тамъ подъ синими винтиками, и Ива Иванъ Силычъ прислушивается изъза стойки. Шатаются и откидываются спины, и тогда бѣлымъ ярлыкомъ глядитъ широкій лобъ и глаза какъ–будто заглядываютъ за прыгающія частыя слова, которыя вьются и захлестываютъ, успокаив радуютъ и тревожатъ. А потолокъ опустился еще ниже.

Уснулъ жаворонокъ, а можетъ быть обезпамятѣлъ отъ синяго угара и лежитъ, распластавшись слабыя крылья. Ничего — лучше не возьметъ вошка

Ко всему привыкъ — втор ккакоторый годъ сидитъ.

Вася смотритъ въ окно, въ ночь. Тянетъ черемухой вишневою горечью земляной влагой изъ садочка. Не видать деревни — черно–черно. Лѣсъ ли стоитъ тамъ, избы ли…

– Держи–и! Держи–и! А–а–о!...

Катится нарастающій тревожный крикъ, катится съ даоьняго[dddddd] всѣ. Головы лѣзутъ въ окна, давятъ на плечи, бѣгутъ на крылечко. А голоса накатываютъ, сѣя тревогу. Топочутъ въ темнотѣ тяжелыя ноги, гонятъ.

– Держи–и!

По той сторонѣ бѣгутъ, подъ леревьями[eeeeee], и впереди бѣгутъ, и назади. Кричатъ кругомъ, и никого не видно. И оттого, что не видно — жутко.

Падаютъ , наскакиваютъ въ темнотѣ., и топочутъ дальше.

– Кого? Что?

– Прошку застигли.. побѣгъ…

– Съ задовъ… Братцы, съ задовъ… Проулкомъ… Братцы!

– Съ краю перенять! Съ задовъ!

И бѣгутъ, б ѣгутъ[gggggg] видно

Въ трактирѣ только Силычъ и сапожникъ. Гаврила спитъ, рсаскинулъ[hhhhhh] на столѣ пудовя руки и голову. Храпитъ.

– Обчество! — кричитъ Толченый, тыкая пальцемъ въ пустоту. — З Надѣл[iiiiii] закрѣпилъ, а Прошку въ шею! Всю деревню спалитъ и правъ выйдетъ.

– Правъ не правъ, а обнаковенно… – неясено отвѣчаетъ Силычъ.

– Степанъ на отводъ подалъ, а Колпаковъ тутъ иходитъ[jjjjjj] за прудомъ, пальцемъ показываетъ.

– Обнаковенно…

Иванъ Силычъ подвигаетъ рюмку и тычетъ въ вобду. Тллченый[kkkkkk] пьетъ, какъ не замѣчаетъ.

– А ты зайди–ка часомъ… Слова два есть… Колпаковъ ходилъ? Со Степаномъ?

– Всѣ они ходятъ. Земля дачная, аренда какая! Охъ, на меня бы… Я бы имъ показалъ … Обчество!

                                                                                                                                 // 13 л. об.

 

– Не иначе какъ. У него глъзъ–то[llllll] обнаковенно… А ты зайди…

Тихо въ трактир. Силычъ сводитъ итогъ, пощелкиваетъ. Тревожно лаетъ собака, точно кашляетъ. Урчитъ въ садочкѣ въ кустахъ подъ окномъ.

Мау…рааа:::

.т. Ерми–и–и–илъ!–

Проснувшійся Гаврила крадется къ окну, огромныйи[mmmmmm] мягкій съ чайникомъ кипятку, высматриваетъ, вытянувъ голову и , кА молніей выплескиваетъ.

– Г С Разѣваетъ въ широкую улыбку ротъ, слушая визгъ

_ Сбирай — кричитъ Силычъ и подходитъ къ окну. На него смотрятъ звѣзды Яркая Вега смотритъ. Ночь смотритъ съ (дальнимъ) сладкимъ чвоканьемъ соловьевъ, с[nnnnnn] сочными раскатами заговариваетъ съ нимъ. Скребутъ шаги по дорогѣ.

– Что, поймали?

– Не видать ничего. Обязательно къ большагу по тракту застегалъ…

– Опять что ль жегъ?

– Не извѣстно. Кричатъ держи…

– Ахъ, лобъ язевый… Уряднику обязательно надо… За такія дѣла тоже не хвалятъ…

Какъ въ садочкѣ поетъ соловей — по росѣ подаетъ съ рѣки.

Конченъ день. Иванъ Силычъ зѣваетъ, спахиваетъ[pppppp] у зѣвотъа, зѣваетъ…

– Гаврила, свѣтъ туши.

… Ффу!

Жаворонокъ побился и стихъ. Оборвался раскатъ соловьиный раскатъ въ трескѣ закрываемаго окна Порвался соловьиный раскатъ — хлопнуло посследнее[qqqqqq] окно. Слѣпымъ роемъ съ гуломъ възабились (въ духотѣ) мухи и застучали по потолку спинками —

Темно и душно.

                                                                                                                  // 14 л.

 

                                                                                                                  // 14 л. об.

 

ТѢНИ.

 

Ивана Шмелева.

 

                                                                                                                  // 15 л.

                                                                                                                  // 15 л. об.

 

ТѢНИ.

 

I

 

Устало ползутъ съ полей сохи, и мужики цвѣтными пятнами покачиваются на понурыхъ лошадкахъ, бросая долгія зыбкія тѣни. Въ концѣ деревни, гдѣ небо въ огнѣ, стоитъ золотистое облако, и въ немъ пограмыхиваетъ телѣга, и что–то сверкаетъ, можетъ быть ясные концы вилъ. Дремотная тишина плыветъ отъ полей за медленно подвигающимися сохами.

Даже у трактира тихо. Дремлетъ, распустивъ мягкія губы, покинутая кобылка, и соха за ней дремлетъ, и собачонка дремлетъ на истертыхъ ступенькахъ. Изъ оконъ сыплется сухой трескъ — чи–чи… чи–чи–чи… – какъ костяные шарики. И, какъ–будто, жаворонокъ пробуетъ пѣть въ трактирѣ, чут[rrrrrr] журчитъ.

Вытираясь рукавомъ, шагаетъ черезъ собачонку мужикъ и съ крехотомъ взваливается на качающуюся кобылку.

– Нно–о!...

Ползетъ скрипучая соха, рѣжетъ возилками бѣлую дорожку напавшаго у плетня цвѣта, голова мужика цѣпляетъ свѣсившіяся вѣтви, и бѣлые лепестки засыраютъ[ssssss] слѣдокъ. И плыветъ въ тѣняхъ и садочкахъ замирающій скрипъ, и все еще стоитъ гдѣ–то здѣсь долгое усталое нно–о!... — вечерній голосъ.

Въ жаркомъ сопрѣвшемъ воздухѣ трактира Иванъ Силычъ борется съ остатками чугуннаго сна. Вѣки набрякли, точно лежатъ на нихъ старые мѣдяки, и не разберешь, что въ тетрадкѣ — какія–то палочки да крючки. Волосы смотрятъ вихрами въ стороны, а борода въ бокъ, какъ прижала подушка.

...Чи–и… чи–чи–чи…

Изъ жилой половины съ клохтаньемъ выбирается насѣдка въ желтомъ играющемъ горошкѣ. Сбоку на Ивана Силыча смотритъ расписное жерло, какъ исполинская мертвая лилія — труба граммофона.

– Га–ври–ла! Квасу у хозяйки спрось! — густо и тяжело, какъ связанные пудовики, ползетъ отъ прилавка въ садикъ, гдѣ подъ тѣнью цвѣтущаго вишняка сонный Гаврила провѣтриваетъ на газеткѣ горки сырого чаю.

Тычется Гаврила головой въ бѣлые хлопья, гребетъ вмѣстѣ съ высохшимъ чаемъ бѣлые лепестки и борется своей огромной силой съ одолѣвающей истомой пьянаго вечера.

Иванъ Силычъ потягиваетъ квасъ со льду, и въ груди у него играетъ– уюк–уюк… А глаза тупо смотрятъ поверхъ ковша на широкаго, какъ ящикъ, Гаврилу. Закрылся ковшомъ.

                                                                                                      // 16 л.

                                                                                                       // 16 л. об.

 

 

Гаврила выходитъ на крылечко, скучно глядитъ въ оба конца, видитъ, что идетъ вечеръ, что черезъ дорогу шагаетъ въ трактиръ Шершавый, и вдругъ, словно очнувшись, сбрасываетъ ногой собачонку.

– Ишь, чортъ!

Высокій кленъ на той сторонѣ еще держитъ въ золотистыхъ гроздьяхъ розовый блескъ.

Медленно поворачивается къ дверямъ расписное жерло, шипитъ и перхаетъ, и въ тишину вываливается:

                    «Наверхъ вы, това–рищи, всѣ по мѣстамъ!

                    «Послѣ–ѣдній парадъ наступа–а–етъ…

                    «Врагу не сдае–отся нашъ гордый Варягъ…

 

 

II

 

Мужикъ входитъ, задѣвая плечомъ о косякъ, и валится къ столику.

– Скликаешь?

Скребетъ въ лоскутномъ кисетѣ и слушаетъ машину. Самъ посовѣтовалъ Силычу завести — полезное дѣло. Вотъ и завелъ, купилъ у часовщика и при ней фунтовъ пять пѣсенъ и музыки, чтобы не отбивался народъ къ Бочкову въ Мухино.

– У Бочкова–то труба шесть вершковъ, а у меня — во! У ей раскатъ–то как[tttttt]

                                   Проща–айте, това–рищи, съ Богомъ — урра!...

– Съ картошкой–то управился?

– А ну ее! У меня теперь, Силычъ, такое дѣло… ба–альшую деньгу зашибить можно… Кувырчиха дѣлянки сдаетъ…

– При деньгахъ обнаковенно… дѣло полезное. Это намъ извѣстно. И не только извѣстно, но ужъ и даны задатки.

– Эхъ, говорилъ я тебѣ намедни про пекарню… Народу согнали на дорогу! Будь у меня теперь ста три… ба–альшую деньгу могу взять…

Да ужъ говорилъ Шершавый про пекарню и совершенно справедливо. Откуда только ему такое полезное внушеніе идетъ — прямо такой талантъ отъ Господа. И дѣло уже затравлено, и сынокъ Ивана Силыча не нынче–завтра первый выпекъ въ артель выпускаетъ.

– Такъ все это враскосъ у меня… А повѣрь мнѣ сейчасъ кто сотни двѣ..

Шершавый глядитъ поверхъ трубы на полку, гдѣ тянется зеленоватая стеклянная полоска съ красными шапочками.

И откуда въ тебѣ такое знаніе дѣловъ? Вѣдь это прямо… Тебѣ въ самый разъ по надлежщему надо бы въ городѣ пребывать. Ужъ ты бы тамъ наварганилъ…

                                                                                                                      // 17 л.

                                                                                                                      // 17 л. об.

 

 

– Я–то? Вотъ что… Хочешь, за конпанію? Открою я тебѣ по секрету– греби и никакихъ…

– А чего?

– То ись… случай! Жуковскій садовникъ встрѣлся въ Мухинѣ… Прямо тыщи… Только подгадать…

Иванъ Силычъ выдвигается изъ–за стойки, заглядываетъ въ окно.

– Итакъ дѣловъ–то этихъ вагонъ. А чего?

– Только бы для затравки сотняги три…

– Двѣ говорилъ.

– А хоть двѣ. Домъ господскій насносъ, вчистую! Ба–алки тамъ! Двѣна–а–шникъ… Однихъ дровъ на тыщу! Кирпичъ, желѣзо… Полы парке–етные.. Отъ разстройства… У барыни сынъ померъ, и чтобъ духу не было, ни пера чтобъ отъ его. Наново. Дочка у ей еще померла.. Заразный, говоритъ, домъ…

– Домъ хо–ро–шій, обнаковенно… – вдумчиво говоритъ Иванъ Силычъ. — А Господь съ имъ, и съ домомъ–то…

Зѣваетъ и плочесываетъ у живота. Поправляетъ пальцемъ селедку и вытираетъ о голову.

– Та–акъ… – раздумчиво говорить Шершавый. — А то бы та–акую деньгу за–ши–ить…

 

III

Подтягиваются въ тихомъ вечерѣ къ трактиру, несутъ съ собой терпкій тяжелый духъ — духъ земли и пота. Что–то властное, какъ голодъ, стягиваетъ ихъ сюда, въ длинную низкую комнату, похожую на гробъ, но такую свѣтлую и просторную, гдѣ и дышется легче и все лучше, чѣмъ дома.

Подъ потолкомъ наплываетъ табачный дымъ, темнѣетъ и опускается потолокъ, а за окнами еще бѣлѣетъ вечеръ, и видно, какъ рѣжутъ пролеты гулкія мохнатыя пульки — жуки.

Неясны лица, одни только очертанія видны, темныя и лохматыя, какъ густыя колышащіяся тѣни.

Самая крупная тѣнь, какъ копна, сидитъ близко къ окну — старикъ Першовъ. На поблѣднѣвшемъ небѣ четко рисуется его крупная, увѣренно выдѣланная голова съ сѣдѣющими прядями, упруго взбитыми надъ крутымъ лбомъ. Этотъ лобъ, какъ широкій бѣлый ярлыкъ, свѣтится на темномъ лицѣ. Дума чуется въ его точеной широтѣ, въ мохнатыхъ бровяхъ. Першовъ сидитъ, приложивъ пальцы къ виску, точно глубоко задумался надъ тѣмъ, что передъ нимъ, – надъ бѣлѣющей скатертью. Не видно, что на немъ выгорѣвшій кафтанъ, что сухи отъ земли руки, а въ морщинахъ и подъ ногтями залегла все

                                                                                           // 18 л.

                                                                                           // 18 л. об.

 

 

та же земля съ поля. Въ тѣняхъ не Першовъ это, и залитая бѣлѣющая скатерть — не скатерть. Точно бѣлый картонъ на столѣ, съ чертежами, и думаетъ надъ ними широколобая голова, голова мудреца. Шишками выпираютъ точеныя височныя кости, а за ними глубокая мысль. Чоткая тѣнь.

– Га–ври–ла–а, засвѣти.

Ивана Силыча уже не видно. Густой, пудовики вытягивающій голосъ заполняетъ все, покрываетъ пѣвучій скрежетъ, выпираетъ въ просвѣты оконъ, и тамъ, за ними, въ небѣ, какъ–то сразу темнѣетъ. Блѣдная ночь тамъ. Прильнули свѣжѣющѣя сумерки къ окнамъ и заглядываютъ, слѣпыя.

Сонно покачивается висячая лампа, тронутая тяжелой рукой Гаврилы. И видно теперь, что Першовъ сидитъ у стола, самый подлинный старикъ Першов[uuuuuu] въ нитками и заплатками прохваченномъ кафтанѣ, что лицо его скучно и и въ черныхъ морщинахъ, что изъ–подъ кафтана смотритъ запотѣлая рубаха съ горошками, что на щекѣ всѣмъ знакомый багровый рубецъ — давній слѣдъ какого–то жуткаго удара, располосовавшаго щеку. Теперь видно, что пердъ нимъ только порванная замызганная скатерть.

                                «Липа вѣ–ѣ–ко–ва–а–а–я

                                «Въ долинѣ шумитъ…

Слушаетъ Першовъ и думаетъ, что опять навалилась мошка на раннюю сахарку, и придется перепахивать подъ картошку. Про дождь думаетъ – будет[vvvvvv] дождь — собьетъ мошку. Много думъ… А можетъ быть такъ усталъ, что не думаетъ ни о чемъ, хоть лобъ и вся голова выдѣланы для глубокихъ и быть можетъ, счастливыхъ думъ.

Въ уголку, куда чуть подаетъ[wwwwww] свѣтъ лампы, бѣлѣетъ неподвижное пятно. Руки сложены на груди, затѣненное лицо глдитъ поверхъ, въ колышущуюся синюю волну. Какъ грезитъ.

– Гаври–ла! Свѣтъ припусти.

Теперь изъ синеватой полутѣни яснѣй выплываетъ бѣлая фигура. Это Василій Березкинъ, тонкоголосый и свѣтлый лицомъ. Узки плечи, нѣтъ крѣпкой мужицкой груди, и тонки руки. Любитъ пѣсни и птицъ, любитъ цвѣты въ лугахъ и соловьиные раскаты, любитъ стоять въ поляхъ и слѣдить въ сверкающей синевѣ — да гдѣ же онъ, серебряный разсыпающійся голосъ. А крѣпкогрудая Настасья, подоткнувъ подолъ, вся въ землѣ, съ пьяными поцѣлуями солнца на жаркихъ щекахъ, вся напитанная духомъ земли и навозной силы, кричитъ:

– Я што ль запахивать–то буду? Влупился!

Раздвинулись и ушли стѣны трактира. Сине–сине надъ головой, и журчитъ–журчитъ, гдѣ — не видно, робкая трель… какъ жалуется и плачетъ птчій[xxxxxx]голосокъ.

Это невидный въ залѣпленной бумагой клѣткѣ поетъ жаворонокъ. Надъ

                                                                                                       // 19 л.

                                                                                                       // 19 л. об.

 

 

нимъ голубое небо — синій коленкоръ затянулъ рѣшетчатый верхъ, а вокругъ струится голубой воздухъ — дымъ и чадъ. Вытянулъ шейку, журчитъ и журчитъ, затянувъ бѣлой пленкой глаза, и дрожитъ жалующейся трелью розовый язычекъ.

– Гаврила, лампу доверни!

Давно черная струйка лижетъ стекло, и ужъ обвалились въ огонь хлопья нагара, а мелкая копоть чернымъ снѣжкомъ падаетъ вокругъ и на замызганную тетрадку Ивана Силыча. Жаворонокъ швырнулся въ свое небо, упалъ и стихъ. Качается клѣтка, и тѣнь ея ходитъ по потолку, похожая на дѣтскій гробикъ. Лампа качается, и лохматыя тѣни бьютъ чудовищными головами въ потолокъ , чтобы пробить и уйти…

 

IV

 

На отлетѣ, между лампой и выбѣленной печью, сидитъ въ пиджакѣ высокій и жилистый, Семенъ Толченый. Скуластое лицо точно изъ треугольниковъ скроено, поросло черными пучками, какъ жесткими болотными кустиками. И весь онъ какой–то кривой, черный и острый. Брови дугами, остро торчатъ вихры, плечи острыи[yyyyyy] взглядъ колкій и настороженный. Тѣнь отъ него на печкѣ колючая и кривая, безпокойная тѣнь.

Толчоный[aaaaaaa] за собой верхъ оставить. Только старикъ Першовъ разъ всего и задавилъ словомъ:

– Сказано про тебя: на семи сидѣла — восемь вывела.

И прилѣпили къ нему печатитяжолыя трепло да кривое шило. Законы знаетъ очень хорошо. Съ земскимъ судился за охотничьи сапоги, въ съѣздъ ходилъ и достигъ. И чуютъ всѣ, что хочетъ вклеиться въ общество, все петельки закидываетъ и сулитъ. Только усальбу проситъ, да ужъ очень цѣпки у него руки, такъ и ходятъ чесалами. Лучше совсѣмъ отъ деревни отшить: и земскій совѣтовалъ, и спокойнѣй — выдумаетъ еще что не хуже капусты. Снялъ у вдовы полоску на болотѣ, гдѣ и капусты=то никогда не родилось, разсады натыкалъ да чужихъ коровъ заводилъ, а потомъ за потраву взыскъ. Съ попа Мухинскаго красенькую сорвалъ, съ Шершаваго трешник[bbbbbbb]

Толченый сидитъ, жжетъ папироски, а глазами такъ и высверливаетъ. Слшитъ[ccccccc], что про арендатора Колпакова разговариваютъ, и начинаетъ вкрадчиво къ окошку, гдѣ сидитъ самый крѣпкій человѣкъ, Першовъ.

– Кушаетъ глинку–то арендатель… Замѣсто земли пруды вамъ съ карасями нароетъ…

Точно колючими вихрами укололъ.

                                                                                                       // 20 л.

                                                                                                       // 20 л. об.

 

 

– Поклонишься — подъ капусту тебѣ нарѣжемъ изъ кальеровъ…

– Самый лучшей нарѣжете, да не возьму…

– И не бери. Отъ тебя–то сама земля побѣгетъ. Сгніешь — ни щепотки земли не будетъ — щебень одинъ.

Грохаетъ трактиръ: опять задавилъ старый Першовъ. Чуютъ, что идетъ бой: положилъ сапожникъ нога на ногу, выставилъ острое плечо — сейчасъ швырнется. Вихры еще острѣй стали. Иванъ Силычъ запираетъ машину.

– Щебнемъ–то у васъ тыщи прикрыты!.. Найди вотъ!

Ударилъ и опять сжался. Молчать всѣ, только Першовъ спрашиваетъ:

– Ты это про что?

– Про ничеушку съ ушками. Об–чествό! Обчественная польза по кирпичикамъ разошлась? Къ Колпакову въ кумовья пошла!

Опять укололъ. Сына у старосты крестилъ Колпаковъ. Иванъ Силычъ совсѣмъ посвѣжѣлъ: нѣтъ вздутыхъ вѣкъ, а глаза такъ и прилипли къ сапожнику.

– Вонъ онѣ, тыщи–то! Увидь! Замазалъ вамъ лупилы–то глиной господинъ Колпаковъ.

– Ты не разстраивайся… Еще Богъ дастъ найдешь тыщи–то…

– А будете получать, попомните, кто первый возникъ на это…

Тычетъ въ грудь пальцемъ, и бьется по печкѣ черное колючее пятно.

– Гроши сбирать горазды! Полощенкуникудышную взялъ, зановозилъ — назадъ давай! Можете!

– Наво–зилъ! Какъ брюхо схватывалό, вотъ и весь твой навозъ.

Опять грохаетъ все въ трактирѣ — чашки звенятъ. Опять верхъ взялъ старый Першовъ. А черное пятно на печкѣ длиннѣй выпустило острые концы.

– Какъ въ Мухинѣ буду, тогда и поговоримъ нащотъ чего прочаго! Поглядимъ, у кого брюхо схватитъ. Какъ про «Кустики» повѣстка налетитъ съ окружного, прикиньте тогда, кто первый возникъ на это!..

Это уже не уколъ, а ударъ нежданный и жуткій. «Кустики»… Эти «Кустики» – спорная земля, и никому неизвѣстно, чьи они. Судомъ, конечно, можно узнать, но страшно начинать дѣло. Не попали «Кустики» ни въ уставныя грамоты, ни въ земельные списки, и земство не посылаетъ окладныхъ листовъ. И уже много лѣтъ и Мухинцы, и Могилковцы гоняютъ на нихъ скотину. И вдругъ этотъ, пришлый, что–то знаетъ… А, можетъ, и вретъ.

– Это ты къ чему же? — хмуро спрашиваетъ Першовъ, мѣряя взглядомъ, а Ива[ddddddd] Силычъ такъ и впивается въ сапожника.

– Къ ничему. Какъ повернуть… Ткъ[eeeeeee] – ваши, а такъ — мухинскіе. То законъ, а то право! Разочти–ка, гдѣ что!

Круто отворачивается и принимается за чай. Слушаетъ. Чуетъ, что

                                                                                           // 21 л.

                                                                                           // 21 л. об.

 

 

ударилъ больно. Гудятъ и колышатся тѣни, и все взбудоражено въ душномъ трактирѣ. Чорныя лица глядятъ къ печкѣ, сжимаются кулаки.

– Смотри, какъ бы голову не повернули!..

Гремятъ гуломъ, но покоенъ вихрастый затылокъ.

– Дай–ка кипяточку, Силычъ!

Въ большой головѣ Першова кипятъ мысли. Взбунтуетъ подлецъ–сапожникъ Мухинцевъ, отхватятъ поля семь десятинъ… И про глину понимаетъ. Въѣлся Колпаковъ на аршинъ глубже противъ контракта. И самъ Першовъ все настаивалъ, чтобы требовать набавки до аренды. И обходительный человѣкъ — щебень для дороги даетъ и каждый праздникъ красную присылаетъ. Какія же тыщи?

– Чорный ты человѣкъ! Чортъ тебя толокъ — вытолкалъ, Толченымъ сдѣлалъ!

Но не гремитъ трактиръ.

– А кто изъ тебя толкъ вытолокъ? Кто? Воду возилъ на барина котломъ–то своимъ?! — и хлопаетъ костлявой Чорной рукой по бугроватому лбу. — Да будь я въ обчествѣ, я бъ ему подметки–то подкинулъ! Я бъ ему за обчест–то[fffffff] кишки бы вымоталъ! Зубами выгрызъ глину–то изъ его кирпичей…

И сапожникъ такъ вывертываетъ рукой и глаза его загораются такой злобой, что вѣрятъ.

– Земля мнѣ ваша нужна? Хе! Я притонъ ищу, чтобъ на вѣтру не мотаться! Я можетъ, для пользы себя хочу объявить! Я бъ его, вашего Колпакова, скрозь всѣ суды дратвой бы протащилъ, закономъ бы его задушилъ. Стой, не сорвись! Взчщу[ggggggg] тыщи!..

Онъ уже не можетъ сидѣть. Стоитъ, какъ игла, колкій и горячій. Сѣчетъ по воздуху , цапаетъ пальцами, мечется по печи черное, и если смотрѣть на это метанье, – не видно сапожника, истертаго пиджака: рвется и бьется человѣкъ. И вокругъ все, смотритъ однимъ огромным[hhhhhhh] глазомъ, слушаетъ однимъ исполинскимъ ухомъ. Всѣхъ захватилъ и держитъ какъ знаменитый ораторъ, который сыплетъ съ трибуны гремучими и острыми мыслями.

– Капустой меня! Хе! Я какъ Колпакову–то про глину закинулъ, какъ по ладошкѣ–то прочеркнулъ — Толчоный рѣзко черкаетъ по вытянутой ладони, – да сказалъ, что окружной–то еще не прикрыли…

И сразу отвертывается и принимается за чай.

Темно за окнами. Надъ потемнѣвшимъ[iiiiiii] кленомъ острый серпикъ моложака–мѣсяца, тонкое серебряное полукольцо, вытянулъ назадъ тонкія лезвія и опускается за листья.

– Э, трепло! — какъ про себя отзывается Першовъ.

– Ладно. Хоть вашъ, говорю, берлинъ къ самому небу доведенъ, а я на са

                                                                                                                      // 22 л.

                                                                                                                      // 22 л. об.

 

 

мую маковку взбодрюсь и тамъ судебную печать приложу замѣсто крышки. А распечатка пять тыщъ!

– Ну и что жъ?

– Ничего. Свидетелевъ не было. Корову вотъ покупаю. Лимончикъ освѣжи, Си–лычъ! Кто передъ земскимъ разстилается? Я? А кто съ имъ судился? У земства замощеніе кто схлопоталъ, прошенье писалъ?

Прыгаютъ горячія слова, и крутитъ и валитъ непонятная сила сапожника. Не знаютъ имени этой силы.

– Значитъ, для себя я все это! Дорогу для себя… Такъ. Глину для себя! «Кустики» тоже для себя!.. Объ меня одного напорешься, а если я со всѣмъ обчествомъ, да я… и скрою и выкрою! А–а… думаютъ, ничего не понимаемъ! Это я–то не понимаю? Першовъ–то не понимаетъ? Я не достигну — Першовъ достигнетъ, научитъ! Першовъ задумался — я къ нему на подмогу! Вотъ я къ чему веду… А вы мнѣ про капусту!.. Гроши сбирает[jjjjjjj] Першовъ достигнетъ… Хмурое лицо Першова яснѣетъ. Онъ треть сухой ладонью вспотѣвшій точоный лобъ и съ азартомъ плюетъ на полъ.

– Тьфу ты, язва! Пью — пью — никакъ не сопью, все красный. Въ чемъ ты чай–то намачиваешь, Си–лачъ?..

 

 

V

 

                                   «И тихо, и ясно, и пахнетъ си–ре–нью…

                                   «И гдѣ–то гремитъ соло–ве–е–ей!..

Покойна бѣлая фигура Березкина въ уголку. Плыветъ на него чарующій, сладкій, опутывающій нѣжностью женскій голосъ. Заглядываетъ въ глаза синими васильками и шепчетъ:

                    … «за холодною далью

         «Не ты ли, не ты ли жи–ве–ешь?..

Сладкою хмелью вѣетъ съ широкихъ полей — объ этомъ поетъ голосъ. Там[kkkkkkk] они, тамъ, въ теми, за окнами, за стѣнами, далекія и близкія. Зеленыя великанскія на нихъ перины, перекинулись по взгорьямъ, спустились въ лощины, ходятъ и дышатъ сЙдыми валами подъ вѣтромъ… Уйти бы, уйти… Все идти, идти, туда, гдѣ сладкою хмелью вѣетъ… Пѣть, пѣть… Куда уйти, что пѣть? И некуда уйти, какъ домой.

Уже подсѣлъ Толчоный къ старику Першову, и закрыли ихъ широкія темныя спины. Шумное, спутанное ходитъ тамъ, и Иванъ Силычъ напрасно прислушивается изъ–за стойки. Уснулъ жаворонокъ, а можетъ быть обезпамятѣлъ отъ синяго угара и лежитъ, раскинувъ слабыя крылья. Ничего — лучше не возьметъ вошка. Да ужъ и привыкъ — который годъ сидитъ!

                                                                                                       // 23 л.

                                                                                                       // 23 л. об.

 

 

Василій смотритъ въ окно. Хорошо тамъ. Какія ясныя звѣзды. Не знаетъ, что за яркая, какъ серебряное яйцо, хрустальная звѣзда. А это! Какъ крестъ. А тамъ! Что за бѣлая, сверкающая дорога? Куда ведетъ? Тянетъ черемухой, вишневой горечью и земляной влагой изъ садочка. Не видать ничего — черно–черно. Лѣсъ ли стоитъ тамъ, избы ли…

И рождается изъ темноты раскатывающееся:

– А–а–а!... А–а–а!

И нарастаетъ съ того конца и выливается въ яснѣющій крикъ:

– Держи–и! Держи–и–и!

Пугаетъ привычнымъ страхомъ ночныхъ голосовъ. Бѣжитъ въ топотѣ, въ ревѣ, въ хрустѣ обрываемаго плетня. Подъ окномъ, въ садочкѣ, ломая кусты бѣжитъ розовое что–то, унося на себѣ отсвѣтъ окна.  И мечется[lllllll] по т темной дорогѣ невидимые люди и съ криками затихаютъ дальше.

Головы лѣзутъ въ окна. Бйгутъ на крыльцо. Топочутъ въ ночи.

– Держи–и!

Падаютъ въ канавы, натыкаются на столбики, сшибаются — ничего не видно.

– Кого? Что?

– Прошка опять… Съ задовъ! Братцы, съ задовъ… проулкомъ…

– Съ краю перенимай! Гони на край!

Василій смотритъ во тьму и такъ ясно видитъ розовую спину, согнувшуюся, какъ подъ ударомъ. Знаетъ, что это онъ, Прошка, знаетъ, что къ рѣчкѣ, въ соловьиныя заросли, побѣжалъ онъ.

Далеко, на концѣ деревни, все еще мечутся и ищутъ голоса. Слушаетъ и уходитъ въ ночь.

Въ трактирѣ только Иванъ Силычъ и сапожникъ. Гаврила спитъ, раскинувъ на столѣ пудовыя руки и голову. Храпитъ.

– Обчествό! Закрѣпился, а Прошку въ шею! И спалить, а правъ выйдетъ.

– Правъ не правъ, а обнаковенно… А ты зайди завтра, слова два есть…

Показываетъ на рюмку. Толченый пьетъ, какъ не замѣчаетъ.

– Отрѣжется да Колпакову! Ужъ ходилъ намедни за прудомъ съ имъ…

– Со Степаномъ? Колпаковъ?

– Всѣ они ходятъ. Земля дачная, аренда какая!

– Не иначе какъ… У него глазъ–то обнаковенно… А ты зайди…

Тихо въ трактирѣ. Иванъ Силычъ сводитъ итогъ, пощелкиваетъ. Гаврила сгребаетъ чашки. Тревожно лаетъ собака, точно покашливаетъ. Подъ окном[mmmmmmm], въ кустахъ урчатъ кошки. Гаврила крадется съ ковшомъ кипятку, всматривается, вытянувъ шею, и плещетъ. Слушаетъ визгъ.

– Сбирай! — кричитъ Иванъ Силычъ и подходитъ къ окну.

На него смотрятъ звѣзды. Ночь глядитъ на него въ сочныхъ раскатахъ

                                                                                                      // 24 л.

                                                                                                       // 24 л. об.

 

соловья. Скребутъ шаги.

– Поймали?

– Поймаешь его… А ужъ онъ добьется…

– Уряднику надо… Добьется… Обязательно уряднику…

Какъ въ садочкѣ поетъ соловей — по росѣ подаетъ съ рѣки.

Конченъ день. Иванъ Силычъ смахиваетъ хвостатой щеткой крошки съ прилавка, проходитъ по воблѣ, по трубѣ, точно кропитъ, чешетъ у живота, зѣваетъ.

– Гаврила, свйтъ туши…

….Ффу!...

Жаворонокъ побился и стихъ. Погасъ соловьиный раскатъ въ трескѣ закрываемаго окна. Слѣпымъ роемъ загудѣли въ духотѣ мухи, застучали по потолку.

Темно и душно.

                                                        Иванъ Шмелевъ.