На скалах Валаама

Иванъ Шмелевъ

 

НА СКАЛАХЪ ВАЛААМА.

 

ЗА ГРАНЬЮ МIРА.

1897.

Иванъ Шмелевъ

 

НА СКАЛАХЪ

ВАЛААМА

 

(Путевые очерки)

 

СЪ РИСУНКАМИ

 

 

МОСКВА

Типографiя Елизаветы Гербекъ, 2-я Мѣщанская, домъ № 26

1897

Дозволено цензурою. Москва, 16 ноября 1896 года.

ЗА ГРАНЬЮ МIРА.

НА СКАЛАХЪ ВАЛААМА.

 

(Путевые очерки).

 

Безмолвiемъ вѣчныхъ лѣсовъ, гнетомъ сѣрыхъ скалъ, спокойнымъ блескомъ тамъ и сямъ разбросанныхъ озеръ и болотъ манилъ меня къ себѣ угрюмый сѣверъ. Его свѣтлое, холодное небо, отъ котораго вѣетъ тихой грустью, безпредѣльная Ладога, группа древнихъ острововъ Валаамскихъ – все это влекло меня къ себѣ, неотступно звало, вставало въ моемъ воображенiи, принимая неясныя, туманныя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, загадочно-прекрасныя очертанiя. Сердце, еще только что начинавшее жить, тянуло туда, въ эту чудную, полную дикихъ красотъ страну, фантазiя, молодая,

- 6 -

какъ весна, создавала картины, громоздила неясныя представленiя, заставляя невольно предчувствовать еще ни разу не испытанныя ощущенiя…

И наконецъ-то я увидѣлъ все это… И теперь, когда я осеннимъ вечеромъ сижу за письманнымъ столомъ и собираюсь пересмотрѣть и привести въ порядокъ дорожныя впечатлѣнiя, далекiй и чудный Валаамъ стоитъ передъ моими очами, выдвигая одну за другой – цѣлый рядъ, цѣлую вереницу своихъ величественныхъ, очаровательныхъ, поэтично-волшебныхъ красотъ… Дождь порывами стучитъ въ стекла, слышенъ шорохъ воды по водосточнымъ трубамъ, сѣрое небо низко-низко тянется надъ темнымъ городомъ, – но ни этотъ надоѣдливый дождь, ни это тусклое небо не въ силахъ задернуть отъ меня беспредѣльное озеро – море, гранитные утесы, длинныя отмели, темные лѣса на высотахъ, заглушить печальный звонъ скитских колоколовъ, нѣжный рокотъ прибоя…

Черныя фигуры монаховъ, выраженье печальной думы, застывшее на ихъ блѣдныхъ лицахъ, разнообразные типы богомольцевъ, явленiя незнакомой жизни – все это перемѣшалось, слилось въ одну общую, неимѣющую

- 7 -

ясныхъ очертанiй группу, группу, тѣмъ не менѣе, выразительную… Сколько неизвѣданныхъ ощущенiй, новыхъ впечатлѣнiй, неподдающихся выраженiю мыслей!..

 

 

ГЛАВА I.

 

Пароходъ „Петръ I“, самый большой изъ плавающихъ по неспокойнымъ волнамъ Ладоги, шелъ на всѣхъ порахъ къ Шлиссельбургу, когда я подъѣхалъ къ Калашниковской пристани. Возлѣ пристани, слегка покачиваемый расходившейся Невой, стоялъ  пароходъ „Александръ“, на палубѣ котораго матросы финны энергично дѣйствовали швабрами.

– Опоздали… „Петръ“ съ полчаса, какъ ушелъ… – сказалъ сторожъ.

– А этотъ?..

– Этотъ въ понедѣльникъ идетъ.

Сильный вѣтеръ рвалъ фуражку, и темныя волны рѣки шлепали въ бортъ парохода.

– Ишь претъ-то какъ… – замѣтилъ сторожъ. – Что только на озерѣ теперь дѣлается… и-и!! Вы на Валаамъ, што ли?

– На Валаамъ.

– Хорошее дѣло… Только покрутитъ васъ

- 8 -

на озерѣ, не обойдется безъ этого… Вотъ и этотъ, теперича, – указалъ онъ на пароходъ – едва добрался… Чуть, сказываютъ, волной не захлестнуло… Ишь, моютъ-то его какъ… все народъ набезобразилъ съ качки-то… Одного купца замертво вытащили… коньякомъ всю дорогу лѣчился… Молебенъ благодарственный за спасенiе отслужили… д-да!

Я хотѣлъ было уходить, но сторожъ сказалъ:

– Ступайте-ка подъ Смольный… Пароходикъ скоро въ Шлюшинъ (Шлиссельбургъ) пойдетъ, можетъ, догоните „Петра“, ежели онъ остановку сдѣлаетъ… а не догоните, „Александра“ подождите.

Я рѣшилъ ѣхать въ Шлиссельбургъ. Скоро подошелъ пароходъ „Рыбка“, и черезъ 4 часа я уже подъѣзжалъ къ городу. Масса баржъ, соймъ, барокъ. Два – три пароходика проползли мимо насъ. На лѣвомъ берегу огромная каменная масса фабричныхъ корпусовъ посылаетъ въ небо черную тучу дыма. Впереди громадный пероходъ покачивается, не двигаясь съ мѣста, – очевидно стоитъ на якорѣ. Мы плывемъ мимо. „Петръ I“ – читаю я у него на носу. Обшарпанная палуба густо покрыта народомъ, – точно

- 9 -

стая птицъ перелетныхъ опустилась на отдыхъ передъ долгой дорогой…

Вотъ и пристань. Два оборванца предлагаютъ донести багажъ до гостиницы.

– По какому случаю „Петръ“ бросилъ якорь? – спрашиваю я у нихъ.

– Озеро не въ порядкѣ… по омнаковенiю выпираетъ… Ну „Петръ“ и сталъ, чтобы богомольцевъ въ сумлѣнiе не вводить… Капитанъ говоритъ теперича: къ чему мнѣ, гритъ, людей пужать, ежели они Богу молиться ѣдутъ… ну и присталъ.

– А ты съ имъ разговаривалъ, поди? – язвительно вставляетъ словечко фигура въ костюмѣ мельника изъ „Русалки“. Рожа у фигуры налитая, сине-багровая, и глаза алчутъ и жаждутъ.

– А то што-жъ… А по какому случаю мнѣ съ имъ нельзя разговаривать, когда я самъ въ капитанахъ на баржѣ ходилъ? – отрѣзалъ „капитанъ“ и рванулся къ моему чемодану.

– Дозвольте донесу… недалечко-съ!

Но я хотѣлъ попасть на пароходъ, который стоялъ въ четверти версты отъ пристани.

– На пароходъ не надоть ли кому? – крикнулъ со стороны грубый голосъ.

Я глянулъ на рѣку. Въ небольшой лодкѣ

- 10 -

Стоялъ матросъ, видимо, старался соблюсти равновѣсiе: лодк атакъ и ходила подъ нимъ, раскачиваемая неспокойной рѣкой.

Моя спутница нерѣшительно остановилась: волненiе рѣки пугало ее. Это не ускользнуло отъ фигуры съ багровымъ лицомъ и „капитана“. Ихъ лица выразили надежду и насторожились.

– Да!! гм… гм… нехорошо… – протянулъ „капитанъ“.

– Что „нехорошо“…? – вопросительно посмотрѣлъ я на него.

– Т. е., оно конечно… только что касательно ихъ-съ… потому они въ нервахъ и все такое… – А тутъ ежели нащотъ волны – такъ ко дну-съ можно… да и напужаются… – изобразивъ вдумчивость и предостереженiе на своей физiономiи, проговорилъ „капитанъ“.

– Вѣрное дѣло… – помогла фигура съ синимъ лицомъ: – Нева не то што, теперича, ежели къ примѣру, ручей. Зыби ежели на ей – ни-и-и… волна волной… пучина. А вамъ бы въ гостиницу… сейчасъ самоварчикъ… – убѣждала меня сладкогласно фигура, и четыре руки протянулись къ моему багажу.

Но и на этотъ разъ ихъ благородный порывъ оказался напраснымъ.

- 11 -

Мы спустились въ лодку, оставивъ разорванными „капитана“ и его товарища.

Наша лодка неслась по высокимъ волнамъ рѣки, высоко поднимаясь на гребняхъ.

– Перекувырнетъ волной-то!.. худая одка-то! – орали съ берега оборванцы.

Пароходъ все приближался. Черная масса на его палубѣ начинала дробиться, яснѣть. Уже можно различать отдѣльныя фигуры. Виднѣется остренькая скуфейка послушника; толстая фигура старика купца явственно выдѣляется на кормѣ. Волны бьютъ въ бортъ парохода, бѣгутъ назадъ, мѣшая нашей лодкѣ, не пускаютъ ее подойти.

– Эй!.. эй! штурма – анъ!!.. эй! – кричитъ матросъ, задирая голову.

Любопытныя богомольцы, скучающiе уже два часа  на якорѣ, вытягиваютъ головы и смотрятъ на насъ гдѣ-то высоко на палубѣ.

– Гдѣ у ево бокъ-то открывается? Эй, трррапъ!!.. – оретъ матросъ.

– Оттеда заходи! – кричитъ сверху хриплый голосъ.

Мы заѣзжаемъ сбоку. Въ боку парохода открывается дверка, матросы спускаютъ желѣзную лѣсенку прямо въ лодку, и мы вступаемъ на пароходъ.

- 12 -

Толпа народа… Сидятъ, лежатъ, распиваютъ чаи изъ жестяныхъ чайниковъ. Неясный гомонъ стоитъ въ душномъ воздухѣ надъ этой густой массой народа. Пахнетъ жаромъ машины, смазочнымъ масломъ, гарью изъ кухни. Въ общихъ каютахъ 1-го и 2-го класса все занято. Прислужницы финнки, въ синихъ юбкахъ и красивыхъ полосатыхъ передникахъ, очень недурненькiя блондинки, быстро шмыгаютъ по лѣстницамъ. Въ углу подъ образами компанiя торговцевъ въ лаковыхъ сапогахъ и длинныхъ пиджакахъ съ жадностью пьетъ чай и потѣетъ.

Благообразный черненькiй монашекъ, видомъ напоминающiй грека, съ юркими глазками, чинно раскланивается съ монахомъ въ грубой потертой ряскѣ. Лицо у монашка изображаетъ смиренiе и покорность судьбѣ: совсѣмъ агнецъ. Даже  новенькая и чистенькая ряска сидитъ на немъ особенно смирно, не таращится въ стороны, не задѣваетъ за ноги проходящихъ. Одна ручка третъ другую.

– Куда вы, отецъ… – заминается скуфейка и вопросительно смотритъ на скромнаго монашка.

– Амфилохiй…, – поетъ монашекъ.

- 13 -

– Какъ-съ? не дослышалъ… – вопрошаетъ скуфейка.

– Амфилохiй… – тонъ въ тонъ, съ оттѣнкомъ печали выпѣваетъ монашекъ.

– Куда же вы изволите ѣхать, о. Амфилохiй?

– На Валаамъ… узрѣть красоту дивную, неизреченную… Господу послужить… – поетъ о. Амфилохiй и смотритъ на пассажировъ.

– Такъ-съ, – испытующе говоритъ Валаамская скуфья, какъ бы недовѣряя чистенькой ряскѣ. – Только трудно у насъ, жизнь тяжелая… Труды, молитва, постъ. Подвигъ не всѣмъ-то достижимый и, можно сказать, для кого и невозможный…

Скуфья, очевидно, намекала на смиреннаго монашка.

– Для Господа… – поетъ тотъ. – Кто на Аөонѣ бывалъ и на Валаамѣ живъ будетъ… – возвышаетъ голосъ монашекъ.

Богомольцы съ благоговѣнiемъ взираютъ на него.

– Много ли нужно намъ?.. лишь бы просуществовать!!.

Скуфейка – искуситель побѣждена: монашекъ смиренiемъ сердца покорилъ и получилъ приглашенiе на чай отъ компанiи торговцевъ.

Мы поднялисъ въ каюту 1-го класса на кор-

- 14 -

мѣ. Бархатные диванчики заняты пассажирами. Люди все почтенные, благопристойные. Старичокъ въ пуховой шляпѣ читаетъ священную книгу; пожилыхъ лѣтъ толстая барыня въ очкахъ дремлетъ, сложивъ на колѣняхъ пухлыя руки. Толстый, заплывшiй жиромъ купецъ въ засаленномъ глянцовитомъ сюртукѣ, всей своей сонной фигурой напоминающiй осетра, то засыпая на мгновенiе, то опять просыпаясь, разсказываетъ пареньку свое первое путешествiе на Валаамъ.

– Ну-съ… такъ вотъ-съ. – Пауза, и глаза его смыкаются. – Прiѣзжаемъ… Семенъ Иванычъ сичасъ къ капитану… – Пауза.

Молодой парень свертываетъ умасленную голову въ сторону и засматриваетъ въ мясистую физiономiю купца, точно желая провидѣть – не заснулъ ли.

– Хорошо-съ… къ капитану. – Пауза. – Ну и жара же!.. – рявкаетъ купецъ. Дремавшая барыня вздрогнула и въ волненiи поправила очки, а молодой парень нервно въ сторону откачнулся.

– Спрашиваетъ… Семенъ иванычъ-то, тятенька-то… хорошо-съ… да… – Молчанiе. – Вы, говоритъ, капитанъ? – почти вскрикиваетъ купецъ. – Я, говоритъ… Это капитанъ-то говоритъ.

- 15 -

ну-съ, хоро-шо-съ… да-съ… Быть, говоритъ, бурѣ али нѣтъ?.. Это Семенъ Иванычъ-то… потому ее мой каракттеръ не терпитъ… затрясетъ… – Пауза и даже легкiй храпъ.

– Ну-съ такъ вотъ-съ… дда-съ…

Купецъ забываетъ, о чемъ и говорилъ.

– Чайку-бы… а?!. – рявкаетъ онъ, и опять барыня вздрагиваетъ, зѣваетъ и креститъ ротъ.

Мы прошли на палубу. Здѣсь народъ попроще. Съ кмъ ни заговоришь о Валаамѣ, – для всѣхъ онъ точно родное что-то, давнымъ давно знакомое.

– Изощряется народъ нонеча… и-ихъ какъ! – говоритъ низенькаго роста мужчина въ кожаной курткѣ, приказчикъ по виду. – Монашекъ такъ себѣ, и немудрящiй вовсе, а ты посмотри ему въ нутро, и обрѣшитъ сокровищницу. Всѣ они тамъ съ гвоздемъ. Одинъ тамъ, сказываютъ, машину изобрѣлъ – хлѣбы мѣсить, да!.. замѣсто весла… штука?

– Какъ же это такъ? – говоритъ одинъ изъ слушателей. – А я было потрудиться монастырю ѣхалъ, хлѣбы мѣсить… авось, думаю, Господь мои труды взыщетъ.

– Взыщетъ, взыщетъ, братъ!.. тамъ теперь на каждомъ мѣстѣ машина… шагнулъ шагъ – машина, шагнулъ другой – опять машина…

- 16 -

сливочное масло теперь… налилъ въ бутылочку и тряси… у насъ-то…

– Да!?. – вопросительно говоритъ одинъ изъ слушателей.

– А у нихъ – машина!

– Машина? – вскрикиваетъ кто-то.

– Разумѣется. Лѣсъ, теперича взятъ, пилить ежели… – положилъ дерево, ну машина и пилитъ?.. А тамъ, братъ, не такъ.

– А какъ???

– Тамъ машина и дерево притащитъ, на станокъ положитъ, пилитъ его и скидываетъ замѣсто человѣка.

– Ишь ты… а? а все Богъ, все Господь умудряетъ… Монашекъ онъ не простой человѣкъ… н-нѣтъ. Въ емъ, ежели сказать прямо, святости си-ила!.. – говоритъ странникъ, незамѣтно перебравшiйся съ общей палубы.

– Умъ-то у него по мечтанiямъ не ходитъ, а все въ одну линiю бьетъ, всъ къ одному знаменателю подводитъ… – говоритъ петербургскiй извозчикъ-собственникъ, имѣвшiй охоту хлѣбы помѣстить. Онъ, очевидно, былъ знакомъ съ знаменателемъ.

– А ты знаешь, какой такой этотъ знаменатель? Каък его звать-то?.. – загорячилась кожаная куртка.

- 17 -

Петербургскiй извозчикъ замялся. Всѣ слушатели натсорожились.

– Ма-ши-на!!! съ апломбомъ произнесъ разсказчикъ. – теперича у нихъ вода на гору бѣжитъ… А отчего? какая тому причина?... – машина!.. Бакъ у нихъ съ водой на третьемъ этажѣ, а монашекъ стоитъ внизу и знаетъ, сколько въ баку томъ воды. А почему?..

– Машина… – уже подсказываютъ слушатели.

– То-то вотъ и есть. Да это все ничего… Рыбу изъ икры дѣлаютъ!

– Ну, это, братъ, врешь! – нерѣшительно старается возразить питерскiй извозчикъ.

– Нѣтъ не врешь… Машина!.. говорятъ тебѣ, на все у нихъ машина!

– И живая рыба? – спрашиваетъ кто-то изъ слушателей.

– Живая… какъ ось, нстоящая. Ты то разсуди, что ежели Богъ умудритъ, такъ никакихъ предѣловъ дял этого не положено… Взять теперь хлѣбъ или овощу какую. У насъ, такъ навозу надобно, чтобы сыть въ землѣ была… такъ?

– Извѣстное дѣло… безъ его не обойдешься…

– А у нихъ на камнѣ хлѣбъ растетъ!

- 18 -

земли настоящей у нихъ нѣтъ, а все большiе камни подземные, а замлицы такъ чуточку, больше для видимости, и растетъ всякое произрастанiе… Вотъ что означаетъ-то произволенiе! Потому силу въ себѣ имѣютъ, по вѣрѣ-то оно и выходитъ.

– И чудесовъ на Валаамѣ, то-ись, на каждомъ мѣстѣ. Колодцевъ этихъ понакопано – миллiонъ! – говоритъ питерскiй извозчикъ, бывавшiй на Валаамѣ.

– Ты говоришь – понакопано? – возвысилъ голосъ торговецъ въ кожанйо курткѣ. – Природные самые… изъ камня вода течетъ. А ты – понакопано. Какъ же это камень-то копать? Говорятъ тебѣ, произволенiе.

– Ягоды тоже много разной тамъ, – разсказываетъ странникъ съ заплатанной кожаной сумкой на спинѣ. – Идешь по лѣсу, а подъ ногами-то кррр-кррр… брусника лопается. Присѣлъ было я да рвать… во-кольки нарвалъ… Слышу вдругъ, позади меня какъ ахнетъ гласъ рыкающiй: – „Съ благословленiя али безъ благословленiя?..“ – Ну, думаю, нагрѣетъ онъ меня по загривку, съ монашеской пищи-то… „Съ благословленiя, говорю, отецъ честной!“ – „Ну, то-то, говоритъ, а то у насъ безъ благословленiя не моги!..“

- 19 -

– Да, у нихъ строго… Нащотъ табаку ежели – духу не выносятъ. – Сами-то не потребляютъ, имъ и чувствительно… Какъ усышатъ, два послушничка въ келейку – ревизiя… все перевернутъ… да! ну, ужъ коли найдутъ, тогда, братъ…

– Что тогда?..

– А вотъ что. Первымъ долгомъ приглаенiе: не угодно ли вонъ… на пароходъ… Нѣтъ ежели парохода, на своемъ пары разведутъ и на берегъ, въ Сердобыль пивезутъ… тамъ и выпустятъ – ступай на всѣ четыре стороны… А до Питера верстъ пятьсотъ… вотъ и при. Хорошо теперь машина ходитъ, а вотъ когда ее не было-то?..

– Да!.. Вотъ однажды случай со мной былъ замѣчательный… – сообщаетъ молодецъ въ лаковыхъ сапогахъ. – Чуть было не упекли. Курилъ я въ тѣ поры махорку… хорошо-съ… Прiѣхали мы съ дяденькой въ монастырь, келейку заняли, ну, самоварчикъ. Принесъ монашекъ самоварчикъ, поставилъ. Только, смотримъ, вытянулся въ струну и головой эдакъ все, во всѣ стороны… Что съ имъ, думаемъ, такое случилось?..

– У васъ, говоритъ, нечисто…

- 20 -

– Какъ, то-ись, не чисто? спрашиваемъ. Мы пыли съ собой не возимъ.

– Нѣтъ, говоритъ, не то… Вы, говоритъ, съ табакомъ прiѣхали… вамъ, говоритъ, сейчасъ строгiй осмотръ будетъ. А дяденьки-то изъ кельи выходили къ мощамъ прикладываться напередъ. Глянули на меня да и говорятъ: – Ты, Андрюшка, курилъ, а? сказывай, говорятъ, курилъ? Кайся! говорятъ. – Не курилъ, говорю, дяденька! – Врешь, говоритъ… – Ей Богу, говорю, не вру. – Клянись, говорятъ. – Поклялся. Что ты тутъ будешь дѣлать? А послушникъ свое тянетъ: моя обязанность, говоритъ, донести по начальству. Я ему цѣлковый.

– На, говорю, только не тревожь начальство. Разрази меня Богъ, говорю, чтобъ, говорю, потопнуть мнѣ на озерѣ, ежели курилъ!.. Не вѣритъ и денегъ не беретъ. Ну, хорошо… пришли, осмотрѣли, не нашли табаку.

– Какъ же это такъ? – спрашиваетъ кто-то.

– Это, видишь ли, отъ поддѣвки моей больно ранило – пропиталась она…

Вечерѣло. Совсѣмъ утихъ вѣтеръ, только волны рѣки, подчиняясь влiянiю неспоконаго озера, все еще поплескивали въ берега. Холодѣлъ воздухъ, и высокiе мачты и шпили баржъ и соймъ горѣли огнемъ, озаренные кра-

- 21 -

сными лучами потухавшаго солнца. Съ берега доносилась до насъ пѣсня фабричныхъ, одинъ мотивъ только. По временамъ прокатывался по рѣкѣ грубый голосъ барочниковъ, и закопченный шипящiй „буксиръ“ тянулъ мимо насъ сѣрыя, неуклюжiя баржи. На блѣдномъ небѣ въ разныхъ мѣстахъ появились бѣлыя точки звѣздъ: онѣ ждутъ, скоро-ли пропадутъ на западѣ оранжевыя полосы. На берегу мелькнулъ огонекъ: должно быть, жена, фабричнаго зажгла лампочку въ своей убогой квартиркѣ. Затихла фабрика; высокая, въ небо уходящая труба перестала выбрасывать черные клубы дыма. На берегу, у самой рѣки, еще огонекъ беснулъ и отразился въ водѣ.

Возлѣ нашего парохода стоитъ на якорѣ пароходъ „Нева“.

– Еще вчера на Свирь пошелъ да воротился… насилу-насилу изъ озера выбрался, швыряетъ… – говоритъ кто-то.

– Якорь подымаютъ… никакъ сыматься хочетъ!..

На пароходѣ воротомъ вытасиквали изъ воды тяжелый якорь. Видно, каък звенья цѣпи медленно пропадаютъ въ темномъ отверстiи борта… Свистокъ.

- 22 -

– Счастливаго пути! – крикнулъ кто-то съ нашего парохода.

Съ „Невы“ замахали картузами. Длинный, невысокiй пароходъ круто повернулъ и медленно двинулся въ озеро.

– Покачаетъ его знатно! – говоритъ кожаная куртка. – Ну, а мы, должно, до утра простоимъ.

Стало снѣжно. Смолой обдавало отъ стоявшихъ около баржъ и соймъ. На отдаленной баржѣ, на самомъ шпицѣ затрепеталъ зеленый огонекъ – сигналъ, а высоско надъ нимъ уже горѣли звѣзды. На пароходѣ тишина невозмутимая, хотя на немъ около пятисотъ человѣкъ.

„Свѣте тихiй, святыя славы“ – запѣли на палубѣ 3-го класса. Тихiе звуки молитвы потекли по рѣкѣ, смѣшались съ тишиной августовской ночи.

– „Помилуй мя, Бо-же, поми-и-луй мя“ – стоятъ въ воздухѣ печальныя ноты постнаго напѣва.

Мы спустились вх каюту.

Когда я сталъ засыпать, лежа головой къ борту, волны рѣки изрѣдка ударяли въ желѣзную обшивку, и ихъ плескъ, проникая въ круглое окошко надъ моей головой, усыплялъ меня.

– Мадамъ? а, ма-дамъ? Да ежели мнѣ до

- 23 -

васъ великая надобность… Стуль-чикъ, стуль-чикъ!.. А по какому случаю вы не жела-ете меня пускать къ себѣ? а?.. Р-разъ у меня въ гостяхъ двѣ барышни и коньякъ… и ежели желательно, можно и легонькое – м-мадерцы… Стуль-чикъ… стуль-чикъ… – разбудилъ меня пьяный голосъ.

Пьяный купчикъ ломился въ дверь каюты, гдѣ спала хозяйка буфета, молодая финнка. На крики пьянаго отвѣта не было.

– Барышня!.. блондиночка!.. Я васъ съ собой въ Россiю могу взять, ей-ей… Да ежели когда вы поѣдете на моемъ… ппаррраходѣ… то съ большимъ удовльствiемъ…

Стукъ въ дверь сапогомъ.

– Я штурмана зову сейчасъ – слышится голосъ финнки.

– Ш-штур-мана?? ого!! – рычитъ купчикъ. А плевать мнѣ на твоего ш-штурмана… Свинья!! вотъ што… свинь-я!.. дда! И штурманъ твой свинья чухонская… прямо тебѣ говорю!

– Ишь его, канителится, мерзавецъ… – слышится басистый голосъ за стѣной каюты, гдѣ остановились два пожилыхъ лѣтъ купца. – Радъ-радехонекъ, что на волю урвался – вотъ и куражится…

– Да и монашка черненькаго подпоилъ –

- 24 -

на ногахъ стоитъ, съ Аөону-то… – говоритъ друой голосъ.

– Охъ, Господи, очисти насъ грѣшныхъ… – баситъ первый голосъ. – Съ Аөона, – а поди ты!.. Все затихаетъ… Пьяный купчикъ оралъ гдѣ-то далеко; слышались визгливыя нотки женскаго смѣха…

Плескъ рѣки опять усыпилъ меня.

Меня разбудилъ стукъ машины… Я приподнялся и посмотрѣлъ въ кругленькое окошко. Мимо насъ плыли баржи съ поблѣднѣвшими зелеными огоньками на реяхъ, бѣжали берега, погруженное въ сонъ селенье съ бѣлой невысокой колокльней, бѣдной церковкой, съ сѣрыми невеселыми избами, оконца которыхъ ярко блестѣли, отражая наступившее утро. Дальше и дальше бѣжитъ отъ насъ убогое селенье… На берегу потухающiй костеръ борется съ могучимъ солнцемъ, вспыхиваетъ, посылая по вѣтру бѣлыя полосы дыма… И костеръ убѣжалъ. Длинная полоса кустовъ надъ сонной рѣкой… Вздрагивающiе звуки свирѣли звенятъ въ сторонѣ, щелканье кнута слышится… Опять огонекъ на берегу – жалкiй, желтый, какъ умирающая звѣхда на утреннемъ небѣ… Все дальше отступаютъ берега, уносятъ отъ глазъ мирныя картины ут-

- 25 -

ра, кутаются въ водяныхъ парахъ, сливаются въ одну голубоватую линiю… Золотомъ окрашенныя, сильнѣе плескаютъ волны въ бортъ парохода, бросаютъ въ глаза первые лучи солнца. Островъ гранитный бѣжитъ мимо… На немъ каменныя высокiя стѣны, за стѣнами шпицъ торчитъ, сверкаетъ золотой крестъ церкви… Безмолвно, точно погруженныя въ сонъ, стоятъ возлѣ своихъ полосатыхъ будокъ неподвижныя фигуры часовыхъ, сторожатъ неприступныя стѣны, смотрятъ на бѣгущiя волны, на удаляющiеся пароходы, на плывущiя въ небѣ далекомъ облака…

Шлиссельбургская крѣпость отступаетъ назадъ, меньше и меньше становятся ея высокiя стѣны.

Опять слышу я, какъ шлепаютъ волны, прямо на носъ бѣгутъ, обдавая прозрачной розовой пѣной.

Передъ нами широкая Ладога, безграничная, ровная дорога. Тоскливо – вопросительно гляжу я на бѣгущiя волны, и эти волны, такъ походiя одна на другую, ничего не говорятъ собой, не выказываютъ ни одной веселой мысли, ни одного свѣтлаго представленiя… Тайну носятъ въ себѣ эти то спокойные, синiе, какъ ночное небо, то покрытыя пѣной,

- 26 -

черныя волны… Тоскливо слѣдишь за ними, и невольно печальный зовъ поднимается въ сердцѣ: – куда вы, вѣчныя волны? Что означаетъ вашъ бѣгъ? 

Начинало покачивать… Что-то звякнуло надъ моей головой: висячiй подсвѣчникъ раскачивается на шарнирахъ. Хлопнеула дверь въ корридорѣ, что-то скрипнуло… Надоѣдливый, ровнымъ тактомъ стучитъ машина, волны бьютъ въ пароходъ, покачиваютъ его на своихъ эластичныхъ гребняхъ. Что-то будто подняло меня и бросило вмѣстѣ съ каютой, съ койкой, съ звенящимъ надъ головой подсвѣчникомъ, съ лучомъ солнца, проскользнувшимъ въ круглое окошко сквозь зеленую шторку. Я лечу куда-то… Такъ иногда бываетъ во время перваго сна въ дѣтствѣ. Потомъ опять подняло и бросило… Нѣга забытья охватываетъ меня… А! я понимаю, что это такое: это морская болѣзнь, которую я еще не зналъ. Ужасное чувство!.. Шея моя ослабѣла, точно кто-то ее перерѣзалъ, ноги и руки похолодѣли, чувствую страшное раздраженiе мозжечка: тошноту… Та-та-та-та-та-та-та-та – стучитъ надоѣдливая машина, бѣгутъ передо мной волны, бросаютъ меня, мучаютъ нестерпимо, а ужасное чувство онѣмѣнiя добирается до моего

- 27 -

Сердца… Мучительные, тяжелые часы! Я все –таки слышу, каък надъ моей головой кого-то протащили по палубѣ…

– Ли-имонъ!! – доносится отчаянный голосъ изъ дальней каюты, и я узнаю голосъ купчика.

– Потрепитъ теперича! – говоритъ басомъ старикъ купецъ въ сосѣдней каютѣ. – Завсегда, говорятъ, съ грѣшными людьми такъ-то… Валаамъ,-то не трактиръ… Чайку бы?..

Слышу я, какъ купцы вышли изъ каюты и, держась за стѣнки, идутъ на палубу, отчитывая пьянаго купчика, – и я ужасно завидую этимъ людямъ. Тянутся долгiе часы… Солнце ярко свѣтитъ въ окошко каюты… Гремятъ двери, плескается вода за бортомъ и на стѣнѣ, въ графинѣ, отбиваетъ надоѣдливый тактъ машина, стучатъ каблуки вверху, на палубѣ.

Смотрю на часы: 11 утра…

– Коневецъ видать!! – кричитъ кто-то на палубѣ.

Что-то задрожало во мнѣ… Пахнуло избавленiемъ отъ тяжелой муки, чѣмъ-то далекимъ, къ чему я стремился, что желалъ увидѣть… Я не видалъ далекой Россiи, а она теперь тутъ, за бортомъ парохода, и я ее увижу сейчасъ, скоро… Увижу не мертвой, какъ географическая карта, а такой, какая она есть,

- 28 -

освѣщенная солнцемъ, прекрасная, чудная въ своемъ бытiи.

 

ГЛАВА II.

Пароходъ подошелъ къ искусственной, въ озеро выдающейся пристани, подошелъ настолько блищзко, что жаже ударился о бревенчатую обшивку. Плспѣшно бѣгутъ богомольцы къ монастырю въ гору, аллеей развѣсистыхъ березъ. На пристани – часовенка, а подлѣ нея высокiй, худой старикъ монахъ, сложивъ на груди руки, смотритъ холодными, строгими глазами на вереницу бѣгущихъ мимо него людей. Ни удивленiя, ни вопроса въ его холодномъ взорѣ, точно статуей поставленъ  онъ здѣсь, можетъ быть, много лѣтъ назадъ; сталъ, насмотрѣлся и замеръ душою; глаза устали смотрѣть на волнующееся озеро, на туманную линiю лѣсовъ финскихъ, на вѣчную вереницу суетливыхъ богомольцевъ. Вѣтеръ съ озера дуетъ въ его худое, подвигами истомленное лицо, развѣваетъ полы  его пожелтѣвшей  ряски, а старикъ стоитъ на своемъ посту у часовни и смотритъ…

Пароходъ стоитъ только часъ. Богомольцы

- 29 -

спѣшатъ поклониться мощамъ преп. Арсенiя, осмотрѣть наспѣхъ кое-что, а потомъ опять на пароходъ, къ древней святынѣ, къ чудному Валааму.

На пристани монахъ съ повозкой. Сильная лошадь духомъ несетъ насъ въ гору, аллеей, обгоняя суетливую цѣпь богомольцевъ. Вправо пятиглавый соборъ, закрытый старыми березами. Влѣво, на горѣ, двухъэтажное зданiе гостиницы. На порогѣ встрѣчаетъ толстый сѣдой монахъ. На его лицѣ добродушная улыбка. Слѣдуетъ опросъ…

– Вы кто такiе будете? – спрашиваетъ онъ, глядя на мое студенческое платье: – на службѣ гдѣ?

– Нѣтъ, учусь еще!..

– А!! – тянетъ онъ и смотритъ на мою спутницу. – А онѣ кто же вамъ будутъ?.. сестрица?...

– Нѣтъ, это моя жена!...

Гостиникъ улыбается дѣтской улыбкой, точно что-то прiятное вспомнилъ, можетъ быть, далекую молодость, можетъ быть, давно пережитое, забытое поднялось въ его сердцѣ, закрытомъ для свѣтлыхъ картинъ суетнаго мiра.

- 30 -

Привѣтливо кивнулъ головой, повелъ онъ насъ длиннымъ коридоромъ.

– Вотъ и келейка вамъ… сейчасъ и обѣдъ принесутъ.

Келейка представляла собой комнатку шаговъ 10 длиной и три шириной. Выбѣленныя стѣны съ черными точками прилипшихъ мухъ были украшены гравюрой съ видомъ какихъ-то развалинъ и маленькимъ зеркальцемъ на подобiе тѣхъ, что употребляются въ смѣхотворныхъ кабинетахъ. Березка протягивала свои вѣтки въ раскрытое окно, а сквозь ея вѣтви виднѣлась освѣщенная поверхность волнующагося озера, верхушка часовни, концы рей на монастырскомъ галiотѣ, уходящая въ озеро песчаная коса, поросшая лѣсомъ.

Влѣво – зеленыя главы собора съ потемнѣвшими отъ непогодъ крестами. Соборъ не поражаетъ величiемъ, не ослѣпляетъ богатствомъ золота, разнообразiемъ красокъ, изяществомъ архитектуры; онъ вполнѣ соотвѣтствуетъ суровой природѣ небольшого островка, печальной, однообразной жизни его обитателей. День за днемъ раздаются съ желтенькой оклокольни печальныя ноты монастырскаго благовѣста и, послушные имъ, бредутъ монахи въ церковь на очередную молитву, и такъ постоян-

- 31 -

но, цѣлую жизнь, безъ просвѣта, безъ грезъ, безъ желанiй… Вѣчная дума о смерти.

– Во имя Отца и Сына и Св. Духа…

– Аминь!..

 Монашекъ – подростокъ вноситъ обѣдъ. Все простое: капуста, посыпанная тминомъ, похлебка, каша.

– А яицъ или молок аможно достать? – спрашиваю я монашка.

– Надо благословляться къ о. игумену итти, а они нонѣ службу правятъ – устали… – сказалъ онъ. – Вотъ завтра чухны съ берега прiѣдутъ – достанете… Вотъ на Валаамъ прiѣдете, тамъ не дадутъ… тамъ строго… А у насъ разрѣшаютъ, ежели богомольцы попросятъ.

Съ непривычки было очень трудно пользоваться монастырской пищей, но приходилось подчиняться монастырскому утсаву.

Вечеромъ мы пошли бродить по острову. Сейчаъс же за гостиницей начинается лѣсъ. Тишина обступила насъ, тишина внизу, подъ темными шапками красныхъ сосенъ, покрытыхъ мохомъ.

Вверху, гдѣ длинные сучья сосенъ затянули темно-зеленый хвоей свѣтлое небо, гдѣ грацiозныя бѣлки, роняя на насъ сухiя шишки, стоялъ тихiй, немолчный шумъ, вѣч-

- 32 -

ный шумъ и звонъ хвои, точно не лѣсъ то шумитъ, а море, со всѣхъ стороно обступившее этотъ небольшой уголокъ зеленаго царства. Подъ ногами брусника  закрыла всю почву. Прямо передъ нами валъ. Онъ тянется  вправо и влѣво по осторву, теряется за красными стволами сосенъ… Всходимъ, и вдругъ, точно въ сказкѣ, лѣсъ пропадаетъ, и новый шумъ заглушаетъ тихiй звонъ хвои… Передъ нами необъятность, величiе, необозримый просторъ безбрежнаго моря. Оно внизу, у нашихъ ногъ. Валъ, на которомъ стоимъ мы – работа этого моря… Бури нагромоздили эту насыпь, защитили лѣсъ отъ разрушительной силы могучихъ валовъ. Волны нанесли песку и круглыхъ камней, волны создали островъ, и этотъ старый лѣсъ, что позвди звенитъ темно-зелеными иглами, растетъ на сыпучихъ пескахъ, обвиваетъ корнями круглые камни…

Море бѣжитъ на насъ, волна за волной ударяютъ въ сыпучiе берега, ломаясь на своихъ шипящихъ гребняхъ. Впереди не видно ни островка, ни паруса, ни птицы… Видны гребни волнъ, выскакивающiе въ разныхъ мѣстахъ бѣленькiе барашки, предвѣстники бури, туманность на горизонтѣ – вода ли, берегъ ли финскiй, закрытый закипающимъ моремъ, или

- 33 -

то – небо, затянутое бѣлыми полосами надвигающихся облаковъ?..

 Вѣтеръ бьетъ въ лицо, свиститъ позади, прорываясь вершинами сосноваго лѣса… Мы спустились съ вала, – и озеро точно вдругъ провалилось куда-то, и опять тихiй звонъ хвои залепеталъ надъ нашими головами, и тишина земли явилась на смѣну вѣчному шуму моря… Теперь только понялъ я, что такое море, его вѣчный шумъ, жизнь въ себѣ носящiй, понялъ, что такое природа… Да! море дышитъ, море живетъ, море шумитъ, море поетъ пѣсню, ласкаетъ слухъ, говоритъ съ вами, а вамъ остается только понять, что же поетъ оно, о чемъ говоритъ… Оно поетъ о тайнѣ природы, которую долженъ познать человѣкъ, потому что оно, море, было свидѣтелемъ всего бытiя; оно говоритъ о вѣчной жизни природы, такой же вѣчной, какъ и его сѣдые валы, оно шумитъ, и въ шумѣ этомъ слышится грустная нота, вѣковая борьба, вѣковой вызовъ природы, брошенный людямъ.

Часто въ лѣсу попадались намъ круглые камни, покрытые мохомъ; нанихъ краснѣла крупными ягодами брусника. Изъ далекой Финляндiи льды занесли эти камни и бросили здѣсь… Гдѣ теперь такъ пышно разросся

- 34 -

бархатный мохъ и краснѣетъ брусника, гдѣ высокiй лѣсъ звенитъ хвоей, шумѣли могучiя волны. Много вѣковъ прошло… Отхлынули воды, островъ поднялся изъ водъ, и эти сѣрые, молчаливые, поросшiе мохомъ камни разсказали уму человѣка сказку о томъ, что было когда-то, давнымъ-давно.

В монастырѣ зазвонили ко всенощной. Мы пошли изъ лѣсу. Возлѣ монастырскихъ построекъ я увидалъ блуждающаго старика – монаха. Онъ два раза оглянулся на насъ и торопливо пошелъ, точно боялся, что мы заговоримъ съ нимъ, разспросимъ печальную повѣсть его души. Видимо, одичалъ человѣкъ… Суровая природа и тяжкая атмосфера монастырской жизни поглотила свойства человѣческаго духа. И мнѣ стло жаль человѣка, который притаился въ немъ подъ монашеской ряской, стало жаль человѣческое сердце…… Проходя скотнымъ дворомъ, я увидалъ толпу пестро одѣтыхъ бабъ – корелокъ. Это наемныя работницы монастырскiя.

На сосѣднемъ лужку паслось стадо коровъ головъ въ пятьдесятъ. Пастухи – не монахи, а опять таки наемные рабочiе – корелы. Удивительная вещь: монастырь небогатый, а между тѣмъ находитъ возможнымъ платить жалованье ра-

- 35 -

бочимъ, располагая даровыми силами 200 слишкомъ человѣкъ братiи… Я осмотрѣлъ ферму, немногочисленныя хозяйственныя постройки, старался вглядѣться въ рабочую жизнь монаховъ, но не замѣтилъ и тѣни той кипучей дѣятельности, которою поразилъ меня Валаамъ. Мнѣ страннымъ казалось, каък это 200 человѣкъ слишкомъ не могутъ одни управляться съ своимъ ничтожнымъ хозяйствомъ.

– Строгости въ ихъ нѣтъ никакой… – говорили мнѣ на Валаамѣ. – Таъм и кури, и, что хошь, твори! –

Но этого творенiя „чего хошь“ я не замѣтилъ. Все было чинно и по виду благопристойно.

У монастырскихъ воротъ подъ развѣсистыми березками толпятся послушники. Нѣкоторые изъ нихъ въ чистенькихъ, довольно щегольскихъ ряскахъ, точь-въ-точь, каък наши столичные. Тутъ же между ними и толстогубые парни-корелы въ клѣтчатыхъ штанахъ и англiйскихъ картузахъ съ прямыми козырьками. Центръ вниманiя толпы – велосипедъ. Я поразился… Да, дѣйствительно, велосипедъ на пневматическихъ шинахъ. Велосипедъ, положительно, въ гору лѣзетъ, просто съ невыразимой быстротой распространяется. Но въ оби-

- 36 -

тели, да еще такой отдаленной, я не ожидалъ его встрѣтить.

Толпа восхищается машиной – корелы что-то по своему галдятъ, нажимаютъ пальцами резину, звонятъ звонкомъ, послушники даже остроты пускаютъ.

– Эй! отецъ Василiй! – кричитъ послушникъ монаху-юродивому. – Вотъ бы тебѣ на емъ пищу въ скитъ возить… хорошо!..

Дурачекъ, широко раскрывъ ротъ, смѣется и топчется на мѣстѣ.

– На емъ и по водѣ модно! – остритъ послушникъ.

– Ой хорошо.. хорошо! – глупо смѣется юродивый, плюетъ на велосипедъ, при общемъ хохотѣ монаховъ и корелъ, и бѣжитъ въ соборъ.

Въ храмѣ обращаетъ вниманiе иконостасъ, раздѣланный подъ красное дерево, съ налѣпной рѣзной позолотой, да серебряная рака съ мощами преп. Арсенiя, а надъ ней рѣзной балдахинъ, задрапированный малиновымъ бархатомъ. Стариной дышатъ низкiе своды собора. Полъ изъ сосновыхъ досокъ, стѣны плохо расписаны, нѣтъ и намека на то великолѣнiе, какимъ поражаетъ Валаамскiй соборъ. Вправо отъ входа – прилавокъ съ монастырскимъ товаромъ: иконками, книжками, картинами. Монахи

- 37 -

Все здоровый, коренастый народъ, съ грубыми чертами лица, съ затаенной энергiей въ взорѣ. Много туземцевъ. Поютъ аөонскимъ напѣвомъ, съ выкриками, растягиванiями, нестройно. Не смотря на застрашнiй праздникъ Преображенiя, богомольцевъ очень мало, да и тѣ, что явились ко всенощной, сейчасъ уѣдутъ: они проѣздомъ съ Валаама, и пароходъ „Ладога“ скоро дастъ второй свистокъ.

Пусто въ гостиницѣ, – только одинъ послушникъ-подростокъ сидитъ на крылечкѣ и ковыряетъ пальцемъ въ носу, – другого занятiя для него пока не существуетъ.

Всенощная не отошла еще… Озеро въ ночи начинаетъ шумѣть, и изъ гостиницы слышно, какъгремятъ на берегу прибрежные камешки, каък плещутся волны. Небо довольно чисто, только на западѣ легла длинная узкая полоса, точно тучи надвигались оттуда.

На колокольнѣ ударили. Послушникъ, ковырявшiй въ носу, сорвался съ рыльца и побѣжалъ въ кухню за трапезой для богомольцевъ. Старичокъ-гостиникъ пришелъ отъ всенощной и полюбопытстововалъ, какъ день провели, что осмотрѣли.

– Конечно, – сказалъ онъ, – далеко намъ до

- 38 -

Валаама… Тамъ сила, деньги… тамъ и народу много, а у насъ небогато.

Потомъ мы разговорилисб о монастырскомъ хозяйствѣ, и изъ словъ монаха я заключилъ, что оно не велико.

– Овоща хватаетъ, а хлѣбъ, рыбу покупаемъ… Песокъ одинъ у насъ да лѣсъ… Что изъ его сдѣлаешь? Рыба что-то плохо ловиться стала…

– Ну, а схимонахи-то у ваъс есть?

– Были! – радостно и даже съ гордостью сказалъ старецъ. – Человѣкъ пять было ихъ у насъ… а теперь нѣтъ, – съ грустью протянулъ онъ. – И похвастаться нечѣмъ… а были, и какiе старцы! – Даже причмокнулъ старикъ, говоря это.

– Вотъ схимникъ Iаковъ былъ, царство ему небесное… такъ замѣчательность одна… Самъ себѣ и смерть предсказалъ. Да и для братiи много утѣшенiя было, и все такое, поому какъ схимонахъ-то въ монастырѣ есть, такъ оно и для богомольца-то духорадостнѣе и все такое… А вотъ еще Виталiй схимонахъ былъ, тоже старецъ замѣчательный и смерть себѣ предсказалъ. Оба года четыре какъ померли… и нѣтъ у насъ больше схимонаховъ. А ужъ одно это обители укоръ, потому намъ безъ схимо-

- 39 -

наховъ никакъ невозможно. Праздникъ придетъ, мы, бывалыча, ихъ къ мощамъ для благолѣпiя приставляемъ. Весь-то онъ крестами да молитвой изукрашенъ, кто не видалъ-то его, крестится на него, ну и чувствуетъ… А теперь нѣ-ѣтъ… примерли… – и гостиникъ тяжело вздохнулъ.

Разговорились мы о посѣтителяхъ, о жертвователяхъ.

 – А не помните ли вы, батюшка, – прiѣзжалъ къ вамъ, лѣтъ пятнадцать назадъ, одинъ писатель нашъ?..

– Какъ же… помню. – Онъ назвалъ его фамилiю. – Помню… – и гостинникъ сокрушенно улыбнулся. – Поругалъ онъ насъ въ книжкѣ-то своей, больно поругалъ… Только ни за что…

– Какъ же это такъ, – ни за что?

– Да такъ-таки и ни за что… задарма… вѣрно вамъ говорю!.. – возвысилъ голосъ старикъ. – Оно дѣйствительно, не крѣпко было у насъ при архимандритѣ Израилѣ… ну да ужъ не такъ… это онъ для смѣху… ей-ей для смѣху, повѣрьте моей душѣ… Архимандритъ Пименъ былъ у насъ, съ Валаама… Тотъ ему даже въ возражанiе отписалъ, разъ онъ неправильность оказалъ… Да что… въ книжкѣ-то все расписать можно. На то она и книжка пи-

- 40 -

сана, чтобы читать да смѣяться… для смѣху… Но только ужъ очень онъ нашъ монастырь обидѣлъ! – печально сказалъ гостиникъ и замолкъ.

Черезъ растворенное окно слышно, какъ шумятъ отъ вѣтра вершины сосноваго лѣса, каък плещется озеро о прибрежные камни.

– Вы вотъ ежели писать будете, такъ по правдѣ все, ну, какъ есть… Вотъ архимандритъ Пименъ написалъ про насъ, любо почитать… Ученый человѣкъ, слышно было даже въ ниверситетахъ обучался…

– Да, я слыхалъ о немъ…

– Ну, вотъ видите… Многаго у насъ нѣтъ, а все же… Богу служимъ. Вѣрно оно, что на Валаамѣ и строже, и лучше, – да за то тамъ и силы больше, и показу больше… богомольцевъ много. А у насъ, если и есть что показать, такъ смотрѣть некому. На Валаамѣ бодрости больше, потому, есть кому на нихъ подивиться, а на насъ рѣдко кто и глянуть хочетъ…

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа – раздался за дверью голосъ.

– Аминь… – сказалъ гостиникъ.

Вошелъ послушникъ.

– Благословите, батюшка, огонь зажигать.

Гостиникъ благословилъ.

- 41 -

– Про Валаамъ-то ишь онъ, писатель-то, сколько написалъ! А про обитель-то нашу вскользь… ничего и путнаго не нашелъ. „Конь-камень“ теперь, говоритъ, и смотрѣть не стоитъ… Ишь ты! а? А у насъ тутъ англичане прiзжали[a], осматривали – диву давались… Опять профессоръ одинъ изъ Москвы былъ, такъ даже кусочекъ съ собой захватилъ, чтобы въ музей, значитъ… Вотъ онъ камень-то какой… вы его видали?

– Нѣтъ еще…

– Ну, такъ завтра посмотрите… Замѣчательность… Тутъ подъ нимъ жительство нечистыхъ духовъ было…

– Да что вы?

– Ишь ты, а вы и не знали? Вотъ завтра вамъ монашекъ разскажетъ, пойдетъ съ вами… Стратсь сколько нечисти было здѣсь до Преподобнаго… Только онъ всю ее оттеда изгналъ да за озеро, къ чухнамъ пустилъ.

– Вотъ какъ?.. интересно.

– Очень интересно. Тутъ у насъ, ежели все, какъ есть, съ чувствомъ осмотрѣть, много интереснаго… Ужъ на что англичане, народъ образованный, а и тѣ прiѣзжаютъ. Опять „Змѣиная гора“…

– Что же… змѣй много, что ли, на ней?..

- 42 -

– Нѣтъ… Змѣи у насъ настоящей нѣтъ, а такъ… она кривая такая… точно змѣя вьется. Пустынники и схимники на ней въ своихъ пещеркахъ жили… святые люди…

– А теперь?

– Запустѣло мѣсто. Не тотъ нонѣ духъ… Нѣтъ никого на Змѣиной горѣ. Вотъ и схимники были и померли… а что будетъ послѣ, Господь знаетъ… Захочетъ славу Свою показать и покажетъ, да!.. – грустно сказалъ старикъ и вздохнулъ.

На соборѣ ударило 9 часовъ ровными, печальными ударами.

– Вотъ завтра посмотрите, – сказалъ, провожая меня, гостиникъ. – А коли писать захотите, такъ ужъ вы по правдѣ все, ну, что какъ есть… Аминь!..

– Да! думалъ я, смотря изъ окна своей кельи на виднѣвшееся вправо неспокойное озеро. – Были отшельники, схимники, жили въ пещеркахъ на горѣ Змѣиной, подъ темными елями и густыми шапками красныхъ сосенъ, творили политвы, боролись съ браждебными представленiями плоти, получали видѣнiя свыше, озарялись свѣтомъ небеснымъ… Давно это было… Новое время пришло, новымъ духомъ повѣяло, порѣдѣли лѣса, лучи солнца

- 43 -

проникли въ дебри, и стали, одна на другой, рушиться отшельническiя кущи, обсыпаться пещеры, и суровыя обитатели ихъ стали исчезать съ лица земли*).

  Гдѣ тѣ великiе сердцемъ, образы которыхъ и теперь еще являются опорой слабыхъ? Явятся ли опять могучiе духомъ, чтобы поддержать падающихъ? Я оглядывался въ далекую, ушедшую отъ насъ старину, я искалъ въ представленiяхъ своей фантазiи картинъ далекаго прошлаго, всматривался въ неясныя очертанiя будущаго, и что-то непонятное щемило сердце.

 

ГЛАВА III.

 

– А вы что думаете… – говорилъ мнѣ старичокъ-послушникъ, когды мы на другой день шли осматривать „Конь-камень“, – наша-то обитель, видимо, на себѣ благодать Божiю носитъ… Сколько ее разъ шведъ разорялъ, и все она недвижимо стоитъ… Вы что на это скажете? 

- 44 -

Я, разумѣется, ничего на это сказать не могъ… Лѣсъ – рѣдкiй, деревья не поражаютъ своей древностью и высотой.

– Тутъ при Елизаветѣ Петровнѣ пожаръ былъ, весь лѣсъ погорѣлъ… А вотъ до пожара, сказываютъ, былъ лѣсъ…

Мы идемъ лѣсомъ. Вправо валъ, за валомъ шумитъ Ладога… Камни, поросшiе мохомъ, по сторонамъ дороги…

– Вотъ онъ, „Конь—то камень“ – сказалъ монахъ.

Темныя ели обступили поляну… На ней гранитная масса, точно гигантскiй хребетъ ушедшаго въ землю животнаго.

Передъ нами лежалъ „Конь-камень“. На двухсаженную его высоту всползала деревянная лѣстница. На вершинѣ его часовня. Грандiозная лѣстница. На вершинѣ его часовня. Грандiозная гранитная масса, памятникъ сѣдой древности, могучей силой заброшенный на песочный островъ. Я глядѣлъ на гранитную глыбу, и въ чуткомъ воображенiи вставали картины минувшихъ лѣтъ, поэтичныя, грандiозныя, сказочныя…

Чѣмъ могли объяснит повявленiе этой массы среди дремучаго лѣса на песчаномъ островѣ дикiе финны? Ихъ дѣтская фантазiя могла составить только болѣе или менѣе поэтичное

- 45 -

измышленiе. Въ природѣ они видѣли олицетворенiе бога, разныхъ боговъ, добрыхъ и злыхъ… Несомнѣнно, что эту скалу принесъ въ темный лѣсъ какой-нибудь богъ… Какой же? Грозный или милостивый? Обстановка говорила о первомъ. Дѣйствительно, кругомъ мрачный лѣсъ угрюмо звенѣлъ своими вершинами, море вѣчно шумѣло надъ нимъ. Не безъ причины же явилась въ дебри лѣсныя эта скала. Несомнѣнно, нѣкая сила, грозный богъ устроилъ себѣ жилище…

На этомъ островѣ, среди дремучаго лѣса, не было хищныхъ звѣрей, которые населяли лѣса финскiе, наводя страхъ на жителей. И преданiе говоритъ, что корелы  и финны держали на островѣ скотъ, который могъ безпрепятственно блуждать по пустыннымъ мѣстамъ, отыскивая себѣ кормъ по лѣснымъ полянамъ. Но въ дѣтскихъ умахъ дикарей вставала тревожная мысль о грозномъ богѣ, который живетъ на гранитной скалѣ, подъ мракомъ суроваго лѣса. Ихъ тревожило, допуститъ ли богъ, чтобы скотъ ихъ нарушилъ его уединенiе, вѣковую тишину лѣсного царства…

И вотъ, въ теченiе многихъ вѣковъ, можетъ быть, когда съ далекаго юга подуетъ теплый вѣтеръ, и солнце растопитъ ледяную кору

- 46 -

Ладоги, съ туманныхъ береговъ финскихъ одна за другой тянулись къ осторову грознаго бога неуклюжiя лодки. Во мракѣ лѣса, у гранитной скалы, творили финны молитвы, возжигали костры и приносили въ жертву коня, чтобы умилостивить грознаго бога, что таится подъ гранитной скалой, прячется во мракѣ лѣсовъ.

Преданiе это сообщилъ препод. Арсенiю Филиппъ, занимавшiйся ловлею рыбы у береговъ острова. Отсюда и камень зовется „Конемъ“, и островъ носит

 На себѣ это названье. Но это преданье въ умахъ христiанъ получило иной смыслъ. Рыбарь Филиппъ уже вѣритъ, что подъ камнемъ живутъ злые духи, враги христiанства, и пугаютъ людей. Разсказъ его находитъ живой откликъ въ душѣ преп. Арсенiя.

Тотъ – монахъ. Всю жизнь положилъ онъ, чтобы избавить души людей отъ сѣтей дiявольскихъ, отъ дiавольской лести… Въ его памяти встаетъ Аөонъ, гдѣ онъ искушалъ свои силы, пророческое напутствiе Аөонскаго игумена Iоанна, который съ благословенiемъ отпускалъ его на далекiй сѣверъ: „Имать Богъ тобою воздвигнуть обитель подъ сѣверною страною, и многiе люди имутъ спастися тамо: избавитися же имать страна та отъ многiя лести“. И преп.

- 47 -

Арсенiй видитъ предстоящiй подвигъ – сокрушенiе лести и ковъ дiавольскихъ. Очевидно, онъ словомъ проповѣди заставилъ дикарей отказаться отъ идолослуженiя и на мѣстѣ моленiй языческихъ воздвигъ часовню. Преданiе же въ поэтичныхъ краскахъ описываетъ изгнанiе изъ-подъ камня нечистой силы.

 Преподобный цѣлую ночь стоялъ на молитвѣ. На утро, сопровождаемый своими послѣдователями, явился онъ съ иконой Богородицы къ гранитному камню, обошелъ его вокругъ и окропилъ св. водою… И тутъ свершилось чудо, отмѣченное въ лѣтописяхъ Коневецкаго монастыря: лишь только преп. Арсенiй обошелъ камень и окропилъ его св. водой, туча злыхъ духовъ въ видѣ черныхъ вороновъ вылетѣла изъ-подъ каменной глыбы и съ крикомъ полетѣла за озеро, на финскiй берегъ, въ глубокiй заливъ… Съ того времени тотъ заливъ зовется „Сартанлаксъ“, что значитъ „Чертова Лахта“, „Заливъ чертей“.

Это поэтичное, пережившее нѣсколько вѣковъ сказанье является яркимъ памятникомъ, живымъ отголоскомъ старины. И до сихъ поръ коневецкiе монахи съ чувствомъ религiознаго трепета разсказываютъ о чудѣ, о дiавольской лести и о древнемъ преданьѣ.

- 48 -

– Вы что, – не вѣрите, можетъ быть? – испытующе спросилъ меня монахъ.

Я поспѣшилъ успокоить его тревожную мысль.

– Доподлинная правда… Даже въ умныхъ книгахъ писана… Теперь у насъ ни единой вороны на островѣ нѣтъ… – боятся. Воробей, голубокъ тамъ, – тѣ бываютъ, ну а ворона, – та все больше обходцемъ… или такъ гдѣ-нибудь на бережку посидитъ, носъ поточитъ, а чтобы въ монастырь залетѣть – силы въ себѣ такой не чувствуетъ… И рада-бы – да Ге можетъ… нѣ-ѣтъ!!

Очевидно, онъ все это говорилъ, чтобы урезонить меня, и я не хотѣлъ его разочаровывать и потому не сказалъ, что сегодна же видѣлъ цѣлую стаю воронъ на монастырскомъ дворѣ.

– Этотъ камень любопытный… Многiе его въ фотографiю сымаютъ… Нигдѣ, говоритъ, такого нѣтъ, только у насъ… – повѣствовалъ монахъ…

Я поднялся въ часовню. Икона Божiей Матери. Тутъ же дощечка съ просьбой, чтобы никто не писалъ на часовнѣ. На одномъ изъ столбовъ, несмотря на просьбу, написано стихотвореньице въ амурномъ тонѣ, и

- 49 -

Подписано: „Былъ здѣсь я… 1893 года, Iюня 20“. Подъ этой строкой написано: „Дуракъ, кто это написалъ… 1893 года, Iюля 12-го“… и, наконецъ, третья подпись: „Оба вы дураки… 1894 года, өюня 15-го. Павелъ Смирновъ“.

Замѣчательная страсть людей увѣковѣчивать годомъ и числомъ свои подвиги!..

Съ вершины скалы, отъ часовни, упорно глядѣлъ я въ лѣсную чащу… Мохнатыя ели закрывали небо. Лѣсныя вершины чуть слышно нашептывали мнѣ былое, иглы боязливо звенѣли о чемъ-то… Старое, наивное время, полное сказокъ, легендъ, преданiй, гдѣ ты? Теперь еще о тебѣ вспоминаютъ, твои поэтическiя легенды и сказки еще встаютъ неясными въ людской фантазiи и своими полуистершимися красками блѣдно-блѣдно рисуютъ тебя… Время бѣжитъ… Скоро совсѣмъ поблѣднѣютъ когда-то яркiя краски былыхъ временъ, былыхъ картинъ, и уйдутъ въ глубокую древность, чтобы тамъ затеряться, пропасть безслѣдно.

– Вы, должно быть, не вѣрите… грустно покачалъ головой монахъ. – По всему вижу, что не вѣрите… Эхъ! Бога-то люди боятся перестали… да… А чего не вѣрить?.. Все на лицо: и камень и часовня…

- 50 -

– И воронъ нѣтъ – добавилъ я.

– И воронъ нѣтъ!! –радостно подхватилъ монахъ.

Но новое время явилось вдругъ въ образѣ несносной вороны и каркнуло надъ нашей головой. На высокой ели важно сидѣла ворона и спокойно смотрѣла на гранитную глыбу.

– Шш… – шш… – шш… пррроклятая!! – злобно крикнулъ на нее монашекъ. – Это она пролетцемъ такъ… а чтобы жить – ни-и-и… не бываетъ… Такъ со временемъ преподобнаго, сказываютъ, ведется. Теперь я васъ въ скитъ поведу.

По лѣсу звенѣли бубенчиками монастырскiя лошади. Заслышавъ шаги, онѣ выходили на дорогу и протягивали свои мордочки.

– Это онѣ за хлѣбомъ повадились… – пояснилъ монахъ. – Братiя избаловала…

Куски гранита лежатъ между деревьями… Брусника и черника обвиваютъ ноги своими цѣпкими вѣтками. Ягода лопается подъ ногами, трещатъ сухiя шишки. Лѣсъ отошелъ въ сторону, и передъ нами монастырскiй покосъ. Стоятъ большiе стога сѣна. Маленькiй сарайчикъ точно изъ-подъ земли выскочилъ.

- 51 -

На лугу – молодой монахъ съ поднятымъ къ небу лицомъ. Пышные каштановые волосы его закрыли спину. Черная ряса красиво обозначаетъ могучiй корпусъ. Блѣдное лицо выражаетъ неопредѣленность, тоску, можетъ быть, желанiе отдаться безконечности, что молочно-голубымъ пологомъ простерлась надъ нимъ.

Нашъ проводникъ сочувственно слѣдилъ за монахомъ.

– Это кто жъ такой? вашъ монахъ? – спросилъ я старичка-послушника.

– Да… послушникъ… очень скучаетъ… Изъ купцовъ онъ… лавку свою имѣлъ, да проторговался… вотъ и явился къ намъ благодать обрѣсти… На слободѣ и мечтаетъ… среди природы… и частенько эдакъ… Она, природа-матушка какъ утѣшаетъ-то… и-и!

А у васъ можно послушникамъ-то по лугамъ гулять и мечтать?

Старичокъ даже укоризненно взглянулъ на меня.

– А чего же и не погулять? Не Валаамъ… Тамъ дѣйствительно… тамъ по грибы не пущаютъ… А у насъ до этого не дошло… гуляй и услаждайся, сколь красна природа… Вы читали псалмы-то Давидовы?

– Читалъ… ну такъ что же? 

- 52 -

– А то же… онъ тамъ на кажномъ мѣстѣ природу славословитъ…

– Ну, а табачкомъ балуетесь?

– Запрещено… Послушнички развѣ… а съ монаха строго взыскано будетъ… Монаху ни-ни!..

Наконецъ мы увидали скитъ. Съ трехъ сторонъ обступили его высокiя стѣны лѣса. Озеро у самыхъ воротъ, того и гляди, что вбѣгутъ на пустынный дворъ темныя волны. Кирпичныя стѣны закрыли каменный хлрамъ и кельи… Впереди, въ просторѣ водъ видны туманныя очертанiя финскаго берега, и далеко въ озеро выступила песчаная коса, поросшая лѣсомъ, образуя глубокiй, тихiй заливъ „Владычныя лахты“.

Я видѣлъ передъ собой чудную картину уединенiя, заброшенности глуши. Тихо шумятъ вершины елей, а за стѣнами мертвая тишина, не доносится иноческая молитва изъ дверей храма. Висятъ на колокольнѣ молчаливые колокола, и не знаешь, звенѣли ли кодгда-нибудь ихъ мѣдные языки, призывая иноковъ на молитву… Зачѣмъ звать, кого звать, когда все кругомъ мертво, только неугомонное море плещется. Ворота отворены. На заросшемъ травою дворѣ – ни души, точно мы въ

- 53 -

сонное царство попали. Храмъ отпертъ. Входимъ. Изъ подъ земли выросла фигура старца-монаха. Строгiе глаза изъ подъ очковъ внимательно. Удивленно смотрятъ на насъ.

– Вамъ чего?

– Скитъ пришли посмотрѣть.

– А-а-а! – И больше ни слова, точно, сидя въ этой глуши, говорить разучился.

– Давно вы здѣсь?..

– А?.. а? наклонился ухомъ старикъ.

Я повторилъ вопросъ…

– Скоро 30 лѣтъ будетъ… скоро… – прошамкалъ монахъ.

30 лѣтъ среди глуши и дичи на пустынномъ островѣ!!

– Можно будетъ вашъ скитъ снять?.. аппаратъ у меня съ собой есть…

Монахъ продумалъ.

– А не грѣхъ?

– Сымаютъ… успокоилъ его нашъ проводникъ. Теперь заведено такъ, чтобы сымать все… Вонъ у насъ алтарь сымали… съ благословенiя.

– Ну, значитъ, можно!.. патерикъ съ нашего скита-то сымите? – спросилъ старецъ.

– Да… Да…

Онъ внимательно слѣдилъ за монахами дѣй-

- 54 -

ствiями и приглядывался къ аппарату, какъ ребенокъ.

– Разныя нонѣ штуки пошли… – сокрушенно сказалъ монахъ-проводникъ. Вонъ вчера одинъ нѣмецъ на колесѣ прiѣхалъ.

Кто прiѣхалъ? – спросилъ старецъ.

– Нѣмецъ на колесѣ… вилсапитетъ прозывается…

– Это нѣмецъ-то прозывается? Кто жъ онъ такой?

– Нѣ-ѣтъ… Колесо это такъ называется. А нѣмецъ-то самъ по себѣ… Извѣстно, онъ, нѣмецъ-то, какой – лютеръ.

– А-а… Нѣмецъ, говоришь, прiѣхалъ?

– Нѣмецъ…

– Не ладно… не ладно нѣмца въ обитель пускать… Не его это мѣсто… – вздохнулъ скитянинъ.

– Да рази его удержишь? Какъ сшелъ съ парохода, сѣлъ на свое колесо да въ гору-то ровно искра…

– Э-эхъ! – вздохнулъ монахъ. – Грѣхъ ему будетъ… Святой островъ-то… а онъ искрой по емъ… Ну, а каковъ онъ изъ себя-то?

– Куцый такой… безъ сапогъ…

– А-а… ну, а на лицо?

– Бѣлый такой…

- 55 -

 – Ну, это ничего… Чернаго бойтесь… чернаго!..

И опять вздохъ глубокiй.!

Я снялъ.

– Вонъ на Валаамѣ, сказываютъ, всѣ схимонахи поснялись… – сказалъ проводникъ-монахъ.

– Ишь-ты… схимонахи, говоришь?... – таинственно спросилъ старецъ.

– Схимонахи… И Iоаннъ-молчальникъ…

Смотрю, – заторопился, засуетился старецъ, замялся на одномъ мѣстѣ. Лицо его приняло застѣнчивое выраженiе, совсѣмъ дѣтское.

– А… если меня снять, – можно?.. – попросилъ онъ.

– Съ большимъ удовольствiемъ.

Лицо старика просiяло.

– Спасибо вамъ… Ужъ погодите минуточку… побѣгу я въ келью, въ мантiю облекусь…

И бѣгомъ, откуда силы взялись, затрусилъ къ каменному зданiю келiй.

– Много ихъ живетъ здѣсь? – спросилъ я у монаха.

– Человѣкъ шесть… только теперь они отдыхаютъ… праздникъ.

– Готовъ я теперь! – шамкаетъ, задыхаясь, старецъ въ мантiи, которая пузыремъ вздува-

- 56 -

лась при его  поспѣшныхъ шагахъ. – Ужъ вы сымите патретикъ-то… а?... Пожалуйста – повторялъ онъ, точно боялся, чтобы я не раздумалъ. – Тамъ… въ мiру – родные есть… дочь…

Онъ сталъ на паперти, красиво задрапировавшись мантiей, которая очень шла къ его высокой фигурѣ, къ строгому выраженiю лица. Въ рукахъ онъ держалъ четки. Сѣдая борода придавала ему почтенный видъ. „Точно патрiархъ“ – подумалъ я.

Я снялъ его.

– Позвольте узнать ваше имя…

– Монахъ Севастiанъ.

– Такъ я вамъ пришлю карточку, о. Севастiанъ, приготовлю и пришлю.

– Пожалуйста… Позвольте ваше имя узнать. Я сказалъ.

– Буду васъ на молитвѣ поминать…

Онъ крѣпко пожалъ мою руку.

Я не забуду, какъ онъ просилъ меня прислать портретъ, съ какой надежой провожалъ меня. И этой надеждѣ не суждено было осуществиться: дальней дорогой я, независимо отъ себя, испортилъ всѣ свои фотографическiе снимки и, между ними, снимокъ съ монаха Севастiана. Я написалъ ему письмо, въ которомъ утѣшалъ ешл надеждой, что, можетъ быть, скоро опять навѣщу

- 57 -

его и постараюсь исполнить гео желанiе. Мнѣ было бы очень жаль опечалить симпатичнаго старца, полнаго еще д–тской привязанности къ родному, которое онъ оставилъ тамъ… въ мiру. Монахъ Севастiанъ проводилъ насъ до воротъ. Въ шагахъ четырехъ отъ калитки песчаный спускъ въ озеро. Внизу черные камни; вода пѣнится, темная, какъ тучи, что въ небѣ нависли низко-низко, чуть не задѣвая острые верхушки елей.

– Скучно у васъ здѣсь…

– Теперь ничего, а вотъ осень наступитъ – страшно. Лѣсъ позади гудетъ, а въ ворота озеро рвется… Да что намъ… одной ногой въ могилѣ стоимъ. Прощайте! добраго пути!.. Патретикъ-то не забудьте!..

Онъ стоялъ у скитскихъ воротъ и долго смотрѣлъ намъ вслѣдъ. Темный лѣсъ кольцомъ охватывалъ тихiй скитъ. Скоро фигура монаха исчезла за стѣной, и красивая колокльня затерялась въ лѣсныхъ вершинахъ. Слѣва, внизу шумѣла вода, а надъ головой хмурый лѣсъ глухо звенѣлъ хвоей. По обрыву вьется дорога надъ моремъ, и намъ видно, какъ впереди у пристани качаются монастырскiя соймы…

– Ну, какъ?... осмотрѣли наши достопримѣча-

- 58 -

тельности?.. понравилось? – втсрѣтилъ насъ старичокъ гостиникъ.

– Ничего… только вотъ схимонаховъ-то нѣтъ… – пошутилъ я.

– Да… прибралъ Господь… Ну, да еще будутъ, Господь дастъ… „Конь-то камень“ видали?

– Видали.

– А въ скиту были?

– Были.

– А сосну видали?

– Какую сосну?

– Эхъ ты… – укоризненно взглянулъ онъ на сопровождавшагося насъ монаха. – Сосны-то и не показалъ!..

Монахъ сконфузился.

– Да какая сосна-то? спросилъ я.

– Какъ какая?... святая сосна у насъ есть… замѣчательная… подъ ей еще  преподобный сиживалъ… 500 лѣтъ ей… вотъ она какая сосна-то!.. посмотрите – противъ часовенки-то, въ саду… Экой ты какой, братъ!.. – укорялъ старичокъ монашка. – Про сосну-то и забылъ… Эхъ!!

Я съ удовольствiемъ провелъ два дня на Коневицѣ, но особенно сильнаго впечатлѣнiя не вынесъ: Валаамъ цѣликомъ поглотилъ меня.

Хозяйство Коневецкаго монастыря было въ

- 59 -

самомъ зачаточномъ состоянiи и не могло быть даже блѣднымъ отраженiемъ того, что увидалъ я на Валаамѣ. У Коневца нѣтъ силы. У братiи нѣтъ того трудового духа, которымъ такъ богатъ валаамскiй инокъ. Лѣтописи коневецкiя не богаты сказанiями о могучихъ духомъ схимонахахъ и отшельникахъ, какъ лѣтописи валаамскiя. Монастырь не обладаетъ той богатой священной внѣшностью, какъ Валаамъ: Конь-камень, святая сосна да умершiе года четыре назадъ схимонахи не въ состоянiи привлечь богомольцевъ, расшевелить религiозное чувство, вызвать на крупныя жертвы. Будь  у Коневца хоть одинъ изъ тѣхъ дѣятелей, какiе  были на Валаамѣ, пошли ему судьба своего Дамаскина, было бы совсѣмъ иное: на Коневцѣ закипѣла бы работа, застучали бы машины, хлынули силы. Но капризная судьба не даетъ ихъ, да и богатый Валаамъ является серiозной конкуренцiей, притягивая къ себѣ силы и капиталы и затмевая славой своей скудныя лѣтописи и сказанiя Коневецкаго монастыря.

Въ половинѣ 3-го часа утра разбудилъ меня звонокъ въ коридорѣ гостиницы. Было еще совсѣмъ темно. Видно только, какъ плывутъ въ небѣ тучи, то открывая, то закрывая звѣз-

- 60 -

ды. Темный контуръ собора высится надъ темными березами. Море шумитъ, шелестятъ дерева въ палисадникѣ подъ окномъ… На колокльнѣ ударили къ полунощницѣ. Стучатъ каблуки по каменной дорожкѣ къ собору. Изображенiе преподобнаго на святыхъ воротахъ благословляетъ темныя фигуры иноковъ.

– Во имя Отца и Сына и Св. Духа…

– Аминь.

– „Александръ“ черезъ часъ отходитъ… еще въ 11 ч. Вечера пришелъ.

– Спокойно озеро?

– Нѣтъ… волнисто. Бури не будетъ, а покачаетъ…

Опять это „покачаетъ“. Красиво озеро, чудно, но при воспоминанiи о качкѣ невольно содрогаешься.

Я пошелъ въ соборъ въ послѣднiй разъ взглянуть на монастырскую братiю и потомъ въ дорогу. Меня охватила сырость моря. Въ небѣ быстро бѣжали разорванныя тучи, открывая темно-голубое пространство. Издали вижу я, какъ сверкаютъ во мракѣ желтые огоньки свѣчей.

– „Изведи изъ темницы душу мою“ – звучитъ подъ сводами храма пронзительный альтъ монаха.

- 61 -

Разноцвѣтныя лампады надъ ракой преп. Арсенiя едва-едва мерцаютъ. Малиновая бархатная завѣса красивыми складками повисла надъ ними.

Старенькiй, едва двигающiйся монахъ, разинувъ отъ слабости ротъ, еще болѣе старый при слабомъ мерцанiи огоньковъ, ставитъ обѣими руками дрожащую въ нихъ свѣчку. Накрывая гофреной мантiей, виднѣется распростертая возлѣ раки фигура монаха. Подъ сводами мракъ сгустился… Въ темномъ алтарѣ разноцвѣтными огоньками теплится седьмисвѣчникъ.

Пѣть кончили. Гнусавымъ голосомъ читаетъ монахъ молитвы. Тихо, ни кашля, ни шопота. И мнѣ показалось, что стою я полунощницу подъ Свѣтлое Воскресенье: только тогда бываетъ такая торжественная тишина и такъ слабо мерцаютъ огоньки свѣчей и лампадокъ. По стѣнамъ стоятъ черныя фигуры монаховъ съ надыинутыми на глаза черными клобуками, и отъ этихъ черныхъ фигуръ еще болѣе увеличивается мракъ храма. Я прислонился къ стѣнѣ и задумался, глядя на эти чинныя, темныя фигуры, читающiя молитвы по четкамъ, чтобы не пропустить ни одного поклона. Вотъ вся ихъ жизнь: ходить по звон-

- 62 -

ку, въ извѣстные часы снимать клобукъ, въ извѣстное время идти въ церковь, молиться, думать о смерти и ждать конца. Мнѣ они казались уже не живыми людьми, а умершими, которые въ полночный часъ встаютъ изъ гробовъ и собираются на молитву… Тишина, запахъ ладана, старческiя, мертвенныя лица, гнусавое чтенiе, потрескиванье свѣчекъ передъ образами… И вдругъ на неспокойномъ озерѣ, за стѣной загудѣлъ свистокъ парохода. Онъ звалъ меня. Точно жизнью пахнуло въ душную, – мракомъ ночи пропитанную атмосферу. Бросивъ прощальный взглядъ на собранiе черныхъ фигуръ, застывшее въ молитвенной позѣ, я поспѣшилъ къ выходу. „Добраго пути„» – чуть слышно, съ оттѣнкомъ грусти сказалъ кто-то. Я оглянулся. Согнутая фигура… Голова склонилась къ досчатому полу собора, и черная мантiя, надвинувшись складками, закрыла клобукъ…

– Спасибо! – сказалъ я, весь проникнутый любовью къ этому неизвѣстному мнѣ человѣку, въ сердцѣ котораго осталось еще такъ много человѣческаго чувства.

Я вышелъ на чистый воздухъ. Начинало свѣтать. Рѣдкiя тучи бѣжали, образуя голубыя волны.

- 63 -

Старичокъ-гостиникъ стоитъ на крыльцѣ. Онъ уже распорядился отправить на пристань наши вещи.

– Счастливаго пути! – сказалъ онъ и поцѣловался со мной на прощанье. – На Валаамъ поѣдете, насъ не забывайте. Да коли писать будете, не ругайте насъ.

Онъ жалъ мою руку, точно не хотѣлъ разставаться, и часто моргалъ.

– Ну, прощайте!.. – и мы опять поцѣловались.

Мнѣ жаль было расставаться съ этимъ добродушнымъ старичкомъ, въ душѣ обиженнымъ за свою обитель и питающимъ въ сердцѣ надежду, что захочетъ Господь – и покажетъ славу Свою. Мнѣ жаль было покидать этотъ уголокъ, гдѣ въ теченiе двухъ дней я узналъ многое, чего не видалъ раньше. Мнѣ рисовался тихiй, въ сонъ могилы погруженный скитъ, затерянный въ лѣсистомъ заливѣ на песчаномъ побережьѣ, церковь съ открытой настежь дверью, пустынный дворикъ, травою заросшiй… Я видѣлъ бьющееся въ берегъ море и фигуру монаха Севастiана, красиво задрапированную черной мантiей. Потомъ старый монахъ, распростертый на полу, который точно испугался сказанныхъ словъ, вырвавшихся изъ глубины

- 64 -

души, и поспѣшилъ закрыть черной мантiей таившагося въ немъ человѣка. Наконецъ добродушный гостиникъ, крѣпко жавшiй мнѣ руку и выражавшiй на своемъ лицѣ чувство симпатiи. Второй свистокъ…

  Я сбѣгаю съ горы… Высокая. Худая фигура монаха неподвижно, какъ и двое сутокъ назадъ, стоитъ у часовни и смотритъ куда-то вдаль. Третiй свистокъ…

Монашекъ сбрасываетъ причалъ и смотритъ, какъ нашъ пароходъ, вздымая пѣну винтомъ, медленно отодвигается отъ пристани. Дальше и дальше уходитъ лѣсомъ поросшiй Коневецъ. Бѣлѣетъ соборъ на зеленой стѣнѣ лѣсовъ. Вправо чуть виденъ тихiй скитъ, задернутый густой сѣткой тумана.

Видна длинная полоса земли, едва-едва маячитъ колокольня собора. Прощай, Коневецъ! Туманъ начинаетъ обвивать его бѣловатою мглою. За полосою земли на водахъ поднялось огненное солнце, но оно еще не прорвало туманъ.

„Сартанлаксъ!“ – крикнулъ штурманъ, вбѣгая на палубу.

Передъ нами „Чортова лахта“, глубокiй заливъ, окаймленный лѣсомъ. Видны домики, пристань, на ней  кучка людей, бѣлый маякъ

- 65 -

На песчаной косѣ. Свистокъ… Пароходъ дѣлаетъ остановку. Небо, ясно, солнце высоко въ небѣ, и я вижу, каък лежитъ на водахъ освѣщенный солнцемъ, покинутый нами Коневецъ.

 

 ГЛАВА IV.

 

Оставивъ на пристани нѣсколько бочекъ и ящиковъ, „Александръ“ идетъ вдоль финскаго берега, поросшаго невысокимъ березнякомъ и ельникомъ. Мертвыя песчаныя осыпи, длинныя косы съ бѣлыми маяками у самой воды. Нѣсколько позади, вправо – темно-зеленая полоса земли смутно напоминаетъ собой знакомыя очертанiя Коневца. Море – спококное небо вверху, безконечный лѣсъ по берегамъ финскимъ…

– На Валаамъ-съ? – спрашиваетъ меня упитанный, краснощекiй паренекъ въ лаковыхъ сапогахъ и, получивъ утвердительный отвѣтъ, добавляетъ: – Десятый разъ ѣдутъ-съ…

– А!...

– Да-съ. По желѣзной чатси мы… Мастерскiя у монашковъ-съ, ну, мы и скупаемъ у нихъ, которое ежели желѣзо отъ дѣла остает-

- 66 -

ся, оковку изъ кузницы. Пудиковъ по 300… А знатно-съ нонеча ѣхать… одна-съ меланхолiя.

– Какъ?..  

– Меланхолiя… т. е. въ родѣ она – чуть-чуть колышетъ. А мы вѣдь по самымъ опаснымъ мѣстамъ ѣдемъ. Чуть въ сторону – и погибель… камни по дну тянутся… – невозмутимо сообщилъ мнѣ парень въ лаковыхъ сапогахъ.

Чаще и чаще встрѣчались маяки. Полосатыя палки торчали изъ воды, обозначая фарватеръ. Впереди цѣлая семья скалъ. Невысокiй лѣсъ раскинулся на нихъ темно-зеленой щетиной. Мы выступаемъ въ тихiе проливы, плывемъ мимо унылыхъ шхеръ, лавируемъ, поворачивая то вправо, то влѣво. Вотъ невысокiй холмикъ лежитъ на водѣ, покрытый красной брусникой; вотъ исполинская стѣна точно готовится упасть на нашъ пароходъ и задавить своей тяжкой массой. Черныя трещины исполосовали ее. Зiяющая грозной тьмой пещера притаилась у самой воды.

Передъ нами глубокiй заливъ, окруженный гранитными островками. Та же деревянная пристань, тѣ же крытые еловой лучиной домики,

- 67 -

какъ и въ Сартанлаксѣ. Это предмѣстье Кексгольма.

На берегу финскiя двухколески, запряженныя минiатюрными шведками. Старуха финка торгуетъ баранками и булками своего печенiя. Угрюмые финны, въ кожаныхъ курткахъ, съ привѣшенными у пояса ножами  сосредоточенно покуриваютъ короткiя трубки. Опять визгливая цѣпь вытягиваетъ изъ трюма мѣшки и бочки, старикъ финнъ, не выпуская изо рта трубки, размѣренными движенiями мозолистыхъ рукъ сбрасываетъ причалъ съ деревянной тумбы, хмуро глядитъ вслѣдъ, и новая вереница прихотливыхъ шхеръ закрываетъ отъ насъ затерянное на пустынномъ побережьѣ предмѣстье Кексгольма.

Кончились шхеры. Открытое озеро плещется подъ нами, слѣва тянется песчаный берегъ, а впереди опять идутъ на насъ груды каменныхъ горъ… Опять обступаютъ насъ башни, пещеры, гигантскiя стѣны, разсѣченныя ржавыми полосами желѣзной руды, циклопичсекiя постройки, безпорядочно наброшенныя груды плитъ. Подъ страшно-высокой стѣной, точно чайка, притаилась лодочка съ бѣлымъ парусомъ и двумя маленькими финнами… Надъ ней повисла скала, а со скалы могучая сосна

- 68 -

протягиваетъ въ воздухъ свои крючковатые корни. Въ промежуткахъ утесовъ видны берега, деревушки, крытыя дранью, желтыя полосы ячменя и овса, маленькiе снопики ржи.

„Кроноборъ!..“ – кричитъ штурманъ.

Маленькiй поселокъ, окруженный горами… Деревянная лютеранская церковь тонкимъ шпилемъ царитъ надъ узкой долиной. Толстогубые финны курятъ свои трубки; ни улыбки, ни мысли на ихъ деревянныхъ лицахъ. Остановки кончились. Пароходъ идетъ къ Валааму, до котораго около 70 верстъ.

Скалы все еще давятъ насъ своей сѣрой массой. Надъ нами плывутъ рыхлыя дождевыя обалака. Порывъ вѣтра вдругъ налетитъ изъ угрюмаго ущелья, покачаетъ пароходъ и затихнетъ… У подножья каменныхъ горъ, покрытыхъ тьмой сосноваго лѣса, начинаютъ закипать бѣлой пѣной потемнѣвшiя волны. Бѣловатые  барашки на поверхности волнъ говорятъ о наступающей непогодѣ. Одна за одной уходяьъ назадъ скалы, скоро совсѣмъ убѣгутъ, вотъ только минуемъ длинную, черной щелью прорѣзанную гору. Море шумитъ впереди.

На палубу прибѣжали матросы и стали натягивать паруса. Попутный вѣтеръ несетъ пароходъ къ скаламъ Валаама, еще закрытымъ

- 69 -

отъ насъ кривизной волнующагося моря. Сѣрыя шхеры остались далеко позади. Верстахъ въ 6 влѣво берегъ уходилъ къ сѣверо-западу, и казалось, что мы никогда больше не ступимъ на землю. На горизонтѣ, точно на ниточкѣ, быстро бѣжитъ пароходъ, распустивъ паруса, бѣлый, какъ чайка… Мы весь его видимъ, но скоро остались одни только бѣлыя крылья, пронизанныя черной полосой дыма. Въ далекой синевѣ темнымъ контуромъ островокъ показался и пропалъ.

Темныя волны каък бы масломъ подернуты; ихъ малко-мелко нагофренная поверхность принимаетъ видъ расплавленнаго сверкающаго графита всякiй разъ, какъ упавшiй изъ тучи лучъ солнца пробѣжитъ, извиваясь, по ихъ бѣловатымъ гребнямъ. Щеллкаютъ растянувшiеся паруса… Вѣтеръ ударилъ въ бокъ, и апроходъ несется впередъ, склонившись на сторону… Насъ качаетъ и бортомъ и килемъ. Руль поднимается и падаетъ съ страшнымъ трескомъ, и мнѣ нравится эта качка  подъ вѣтромъ, и вспоминаются рождественскiя карусели…

Старикъ финнъ, шкиперъ судна, обходитъ бортъ, тревожно осматриваетъ рулевую цѣпь и перегибается за корму. Сквозная рѣшотка

- 70 -

борта совсѣмъ склонилась къ водѣ, и темныя волны едва не забѣгаютъ на палубу. Прибѣжали матросы и опять стали натягивать растянувшiеся, гремящiе паруса. Пароходъ стучитъ чѣмъ-то внизу, точно бьется о подводные камни. За частой сѣткой дождя опять показались на горизонтѣ синiя очертанiя острова.

– Не Валаамъ-ли? – спрашиваю старика шкипера, сморщенное лицо котораго не выражаетъ, кажется, ни одной мысли. Точно деревянную голову прикрыла рыжая касторовая шляпа.

– Нѣ-йтъ Валямъ… – Онъ махнулъ сухой рукой въ пространство. – Дридцать верста…

Передъ нами одинъ изъ острововъ, купленныхъ игуменомъ Дамаскинымъ у финляндскаго правительства, благодаря содѣйствiю Россiи. Бѣлые гребки волнъ закрыли островъ. Въ будкѣ рулевого появился капитанъ съ подзорной трубой и долго смотрѣлъ впередъ: онъ боялся, не отнесло ли насъ вѣтромъ. Матросы – финны прислушиваются, не ударяютъ ли колокола валаамскiе, призывая въ бурное время на серебряный звонъ, въ тихую пристань Монастырскаго пролива.

Но не слышно серебрянаго звона, не синѣ-

- 71 -

етъ на горизонтѣ группа Валаамскаго архипелага. Проходитъ долгiй, томительный часъ… Дождь льетъ, вѣтеръ свиститъ, хлопая парусами…

– Валаамъ видать! Слава те, Создателю… – слышу я.

Передъ нами большой зеленый островъ, высокiй, скалистый. Бѣлой пѣной кипитъ вокругъ него море. На гранитную стѣну бѣжитъ пароходъ, подпрыгивая на пѣнящихся гребняхъ. Ближе подходимъ. Островъ начинаетъ дробиться: видны каменистые берега, проливы, а за проливами опять берега, горы скалъ – однѣ надъ другими, а на этихъ горахъ, уходя высоко въ небеса, старые, могучiе лѣса растутъ. Тамъ, на острыхъ верхушкахъ елей и темныхъ вершинахъ сосенъ лежатъ дождевыя облака, тамъ плывутъ сѣрыя тучи. Древностью, силой могучей вѣетъ отъ мрачныхъ скалъ и дремучихъ лѣсовъ. Передо мной сказочное царство… Весь знакомый, обыденный мiръ пропалъ за водяными валами, и невидимая сила, волшебный корабль принесъ къ этимъ таинственнымъ берегамъ, неприступнымъ и дикимъ, безлюднымъ и величественнымъ.

Великолѣпный проливъ Монастырскiй выдвинулся изъ-за скалистаго мыса. Слѣва, почти

- 72 -

на отлетѣ каменный островъ точно сторожитъ входъ въ царство иноковъ валаамскихъ. На немъ бѣлая церковь, высокiй гранитный крестъ, позади темно-зеленая стѣна лѣса. Это скитъ Никольскiй.

Пароходъ вступаетъ въ проливъ и медленно  движется между отвѣсными скалистыми берегами. Справа и слѣва тихiй лѣсъ охватилъ насъ тишиной и свѣжестью своихъ молчаливыхъ нѣдръ.

Свистокъ. Высоко влѣво на отвѣсной скалѣ грацѣозный храмъ. Золотятся кресты на голубыхъ куполахъ, точно безконечныя тучи разорвались вдругъ, и лучи солнца засверкали въ голубомъ эфирѣ. По тридцатисаженной горѣ лѣпятся клены, висятъ надъ фруктовымъ садомъ, надъ тихими водами пролива. На скалѣ чугунная рѣшотка. Черными точками смотрятъ оттуда монахи, какъ глубоко внизу подъ ихъ ногами медленно движется пароходъ, пришедшiй изъ чуждаго, но когда-то родного имъ мiра. На соборѣ ударяютъ къ вечернѣ. Съ крутой горы монастырской съ грохотомъ спускается повозка. На пристани толпа богомольцевъ. Монахи-пѣвчiе выступили впередъ и собираются пѣть.

– Во-скре-се-нiе Хрии-сто-во ви-дѣ-вше, по-

- 78 -

клонимся Святому Господу Iису-усу… – запѣли на нашемъ пароходѣ немногочисленные богомольцы, и стали креститься на соборъ.

– Е-ди-но-му безгрѣ-ѣшному… – подхватили на берегу монахи-пѣвчiе и огромная толпа богомольцевъ.

Пароходъ бьетъ винтомъ, стараясь повернуться и пристать.

Я вижу на берегу знакомыхъ богмольцевъ, прiѣхавшихъ раньше на „Петрѣ I“. Извозчикъ-собственникъ привѣтливо раскланивается со мной. Тутъ же торчитъ Валаамская скуфья, искушавшая смиреннаго монашка съ Аөона.

Наконецъ „Александръ“ повернулся, присталъ, раскрылъ бортъ и выпустилъ насъ на твердую землю.

– Потрепало васъ малость… А мы на „Петрѣ“ ровно какъ стеклу доѣхали… – сообщаетъ мнѣ Метрх Егорычъ, извозчикъ. Скуфья Валаамская также считаетъ нужнымъ вставить словцо о „чудесѣхъ валаамстiихъ“ и „езерѣ“, которое ужъ оченно бурно.

– Въ рай, сказано, вратами тѣсными вступаютъ… Намаялись, ну и утѣшенiе для души обрящете! – и скуфья умиленно лѣзетъ цѣловаться.

- 74 -

– Ну, а монашекъ-то съ Аөону какъ себя чувствуетъ?

– Какъ, по писанiю, грѣшникамъ геена огненная уготовляется, тако и сему монаху. Недостоинъ бо есть внити въ лоно братiи сей обители и теперь угрызается, во тьмѣ сидя.

– Что же это означаетъ? – спрашиваю я Петра Егорыча.

– До подпоилъ его купчикъ одинъ дорогой. Коньякомъ больше наливалъ… Ну, тотъ съ непривычки и захмелѣлъ. Много ли монаху надость? А монашекъ-то изъ горячихъ, видно… Какъ сшелъ съ парохода, – прямо къ старичку-монаху одному да дерзновенно таково: – „Съ Аөону, кричитъ, я!.. подавай сюда колокльный звонъ на встрѣчу!“ – Ну, его сейчасъ подъ руки и въ темную. Третiй день сидитъ…

– Ну, а купчикъ какъ?

– Того не пустили. Въ Сердобыль повезли, чтобы протрезвился сначала, а потомъ каяться прiѣзжалъ. Только его теперь безпремѣнно засудятъ…

– А что?...

– Да грѣхъ съ нимъ одинъ тутъ вышелъ. Къ финнкѣ онъ допрежь все приставалъ… – бѣленькая такая на „Петрѣ“ была… – „Поѣдемъ да поѣдемъ со мной“. – А потомъ цѣловаться

- 75 -

полѣзъ… въ обнимку… Та-то его и огрѣла. А онъ опять было въ обнимку да сгоряча-то старичку одному въ ухо и саданулъ, – въ шляпѣ-то который, все книжки священныя читалъ. Старичокъ такъ и закипѣлъ… – „чиновникъ, кричитъ, я! я тебя за это за самое оскорбленiе на каторгу угоню“… спьяну-то. Старичокъ сейчасъ свидѣтелей… – „Въ Питерѣ разыщу!“ – кричитъ. И засудитъ вѣдь, вѣрное дѣло… Всѣмъ тутъ пачпортъ свой показывалъ, и видно по пачпорту, что такъ оно и есть – чиновникъ.

На пристани гранитная часовня, сооруженная монахами изъ своего матерiала. Передъ иконой Матери Божiей начался благодарственный молебенъ…

Небо дождливое, свинцовое. На всемъ лежитъ туманная, тусклая пелена непогоды.

Монастырская лошадка быстро несетъ насъ въ гору, къ величественному зданiю трехъ-этажной гостинницы.

 

ГЛАВА V.

 

На фронтонѣ гостинницы, въ кругломъ медальонѣ – икона двухъ чудотворцевъ валаамскихъ: Сергiя и Германа. На крыльцѣ нѣсколько че-

- 76 -

ловѣкъ монаховъ – прислужниковъ во главѣ съ „хозяиномъ“ гостинницы, о. Антипой. О. Антипа, юркiй и востроглазый старичокъ въ выбившимися изъ-подъ клобука косами сѣдыхъ волосъ, пытливо и подозрительно всматривается въ насъ. Да и нельзя ему не смотрѣть подозрительно: передъ нимъ парочка, а за спиной стоитъ строгiй уставъ монастырскiй, указающiй „разъединять“. Еще на пароходѣ одна изъ пассажирокъ, посѣтившая въ молодости Валаамъ, говорила: „ – Вотъ и Богъ соединилъ, а разлучать васъ… Васъ вотъ въ одну келью, а ее въ другую. Строгость ужъ такая у нихъ. Меня съ мужемъ тоже разлучили…“

Можетъ быть это было прежде, можетъ быть такое правило и находится въ строгомъ кодексѣ валаамскихъ установленiй и иногда нарушается по усмотрѣнiю отца гостинника; къ намъ же оно не было примѣнено. О. Антипа пронзилъ насъ своими пытливыми глазками и со строгостью въ голосѣ, какъ слѣдователь, вопросилъ:

– Вы откуда?..

Кругомъ въ почительномъ молчанiи стоятъ послушники.

– Изъ Москвы.

Нѣкоторые удивленiе. Послушникъ Василiй –

- 77 -

Москвичъ, какъ я узналъ послѣ, даже крякнулъ отъ удовольствiя. Надо замѣтить, что богомольцы изъ Москвы на Валаамѣ довольно рѣдкая вещь. Большинство – петербуржцы, новгородцы, псковитяне, олончане, финны.

Нашъ отвѣтъ не удовлетворилъ мудраго старца Антипу.

– Вы кто же?... братъ и сестра??...

Пронзительный взглядъ.

Отвѣтъ нашъ ставитъ о. Антипу въ тупикъ. „Изъ Москвы… гм… гм… надо же имъ какое-нибудь послабленiе сдѣлать… Москвичъ – рѣдкая птица…“ – можетъ быть подумалъ проницательный о. Антипа. Онъ колебался, примѣнить ли къ нимъ правило о разлученiи. Зачѣмъ-то побѣжалъ онъ во второй этажъ, потомъ опять сбѣжалъ внизъ, юркнулъ въ свою келейку, погремѣлъ ключами и, наконецъ, повелѣлъ отвести насъ въ келью № 27 въ первомъ этажѣ, подать самоварчикъ  и, вообще, успокоить съ дороги.

Келья узенькая, похожая скорѣй на клѣтку, чѣмъ наи комнату, двѣ постели съ кирпичными подушками и каменными матрацами. Окно въ цвѣтничокъ. Вправо виденъ соборъ за монастырскими зданiями, прямо – высятся за проливомъ скалы, покрытыя лѣсомъ. Пахнетъ постнымъ

- 78 -

масломъ, сухими корками и еще какою-то дрянью.

Я прилегъ на каменный матрацъ и сталъ было забываться, какъ за дверью точно кто въ трубу загудѣлъ:

– Господи Боже нашъ, молитвами св. отецъ помилуй насъ…

– А? что? – сначала не понялъ я и открылъ глаза. Вижу – отворяется дверь, рполѣзаетъ сѣрая книга, а за ней монашекъ – блондинъ благообразной наружности. Власы умаслены и лежатъ по плечамъ. На лицѣ – улыбка.

– Ваше имя и фамилiю позвольте узнать…

Называю себя.

– Вы кто-жъ такой будете?

– Студентъ.

– Служите-съ гдѣ?

– Студентъ… учусь еще.

– А… а!. науки происходите… А гдѣ жительстовать изволите? адресокъ вашъ?

 Я сообщаю ему свой адресъ, и онъ старательно заноситъ все въ свою книгу.

– Издалека вы… очень даже издалкека.  А у насъ хорошо. Особливо мастерства… Есть такiя, что и въ Москвѣ не сыщешь.

– А схимонахи у васъ есть?.

– Схимонахи?... какже-съ. Схимонаховъ

- 79 -

у насъ десять челвѣкъ. Мы всегда схимонахами богаты. Старцы замѣчательные… А ежели на кладбище загляните, такъ диву дадитесь, какiе подъ землей лежатъ… Чудеса творили…

– А прозорливцы есть?

– Прозорливцы? – послушникъ улыбается. – Мы всѣ прозорливцы – знаемъ, что завтра будетъ…

 Онъ смиренно поклонился и вышелъ.

– Господи Боже нашъ, помилуй насъ… – звучитъ голосъ за дверью, и, не дожидаясь отвѣта, братъ Василiй наподдаетъ ногой дверь и вноситъ самоваръ. Физiономiя его, украшенная тослтымъ носомъ, сiяетъ.

– Я вѣдь тоже изъ Москвы. Земляки вѣдь… Какъ Москва стоитъ? не провалилась еще?

– Чего же ей проваливаться?

– Да вѣдь всегда города грѣшные въ тартарары, значитъ… Ну, благослови Господи, кушайте! – и онъ уходитъ.

Слышно, какъ прохаживаются по коридору монахи, напѣвая стихиры.

Отъ праздника Преображенiя осталось еще довольно много богомольцевъ, но ихъ почти не видно: всѣ стоятъ вечерню.

- 80 -

Я всетаки заснулъ въ каменномъ валаамскомъ матрацѣ.

– Передъ тѣмъ, каък проснуться, я почувствовалъ, что на меня пахнуло свѣжестью, запахомъ моря, лѣса, тихимъ дыханiемъ валаамской ночи… Занавѣска у окна пузырилась отъ легкаго вѣтерка и позволила видѣть потемнѣвшiй лѣсъ на скалахъ за проливомъ, чистое небо съ желтоватыми точками просыпающихся звѣздъ…

И когда, просыпаясь, я увидалъ то, что позволяла видѣть откинувшаяся занавѣска, когда почувствовалъ на себѣ дыханiе озера, ночи, скалъ, лѣсной глуши, увидалъ слабое мерцанiе звѣздъ съ сѣвернаго неба, тихая радость овладѣла всѣмъ существомъ моимъ.

Девятый часъ вечера.

– Господи Боже нашъ, помилуй насъ… – Братъ Василiй вноситъ ужинъ. На подносѣ стоитъ миска щей, каша, картошка съ грибами, графинъ съ квасомъ и стопа чернаго хлѣба.

– Кушайте во славу Господа! отвѣдайте нашей пищи-то. Наша-то пища свой секретъ имѣетъ, два даже… – сообщилъ братъ Василiй и хитро подмигнулъ глазомъ.

– Какой же такой секретъ?

- 81 -

– А вотъ какой. Спервоачалу она не скусна для богомольца-то… съ непривычки, особливо ежели изъ чистыхъ-то… Хлебнетъ ложку, понюхаетъ и броситъ. А потомъ, какъ пусто у него въ чемоданѣ-то станетъ, глядишь, и привыкать начинаетъ, такъ подчиститъ, что и мыть незачѣмъ… Вотъ и вамъ тоже спервоначалу не пондравится.

– А другой какой секретъ?

– Другой замѣчательный. Сперва съ нашей пищи слабѣть человѣкъ начинаетъ, исхудаетъ, побѣлѣетъ, особливо съ работы. А потомъ переломитъ его что-то, и въ силу пойдетъ, и крѣпости въ немъ больше становится, чѣмъ когда въ мiру жилъ, мясо трескалъ.

– Почему же это такъ?

– А потому что благословенная пища… Надъ ей молитву читаютъ, пѣснопѣнiя моютъ, – ну и крѣпость въ ней съ молитвы-то.

– Привычка много значитъ.

– Вѣрно вы сказали – привычка… Ну да не одна привычка. Пустынникъ у насъ былъ въ скиту… Просфору на три дня полагалъ да въ огородѣ работалъ. Какъ это по вашему?

– Это еще ничего… – говорю я брату Василiю. – А вотъ у насъ нѣмецъ одинъ 40 дней одной водой питсался.

- 82 -

– Нѣмецъ! Вретъ нѣмецъ, обманываетъ… – обидѣлся братъ Василiй. – Развѣ нѣмцу выдаржать? Молитва да носъ держитъ духъ-то въ тѣлѣ, а нѣмецъ поста не чтетъ.

– Не скучно ваъм здѣсь, братъ Василiй?

– Чего скучать? Ну, его къ Богу, городъ-то вашъ! Вотъ онъ гдѣ у меня сидитъ-то… – ткнулъ онъ себя въ горло. – Ттуъ тепло, сытно, занятъ… и благолѣпiе… Тутъ мы всѣ равны. Хорошо у насъ: нѣтъ того, чтобы забыли человѣка, замытарили. Монахъ, еромонахъ, послушникъ – у насъ все равно: картошку копать – всѣ идутъ… У насъ по правдѣ живутъ… Чиноначалiя этого у насъ и слыхомъ не слыхать: – у насъ обчество. Самъ игуменъ послушанiе исполняетъ, а потому что законъ Божiй соблюдаетъ. А тамъ, въ мiру не то… Чуть ты слово – сейчасъ и по загривку влетѣло… Ты хочешь своимъ умомъ, а тебѣ сейчасъ въ шею – рразъ, и готово дѣло… А у насъ по рпавдѣ все. Ну, покойной ночи!

Братъ Василiй ушелъ.

Я прожилъ на Валаамѣ недѣлю и за это короткое время успѣлъ убѣдиться въ искренности и справедливости словъ брата василiя… Въ человѣкѣ не затирали души, хотя требовали отъ него отсѣченiя воли. Человѣкъ оста-

- 83 -

вался независимымъ, хотя и терялъ волю, ибо отсѣченiе воли – идея, выработанная тѣми, кто пришелъ охотой на Валаамъ. Человѣка не били по загрвку, не унижали, напротивъ, давали возможность развиваться его стремленiямъ, давали ему въ руки то дѣло, которое онъ знаетъ, и въ этомъ дѣлѣ онъ являлся вполнѣ отвѣтственнымъ, самостоятельнымъ хозяиномъ… Въ человѣка вѣрили, въ человѣкѣ признавали опять таки человѣка, хотя это признанiе было обставлено такими условiями, которыя на нашъ взглядъ могутъ показаться невозможными, какъ напр., отсѣченiе воли, т. е. полнѣйшее отсутствiе собственнаго своего я.

10 часовъ вечера. Богомольцы уже вернулись отъ трапезы и разбрелись по кельямъ. Монахи еще въ храмѣ: они слушаютъ правило и поютъ отпускную молитву… Величественный контуръ собора темнымъ исполинскимъ пятномъ обозначается на свѣтломъ пологѣ неба… Кресты горятъ на немъ, отражая лучи мѣсяца, который еще закрытъ стѣной лѣса… Дремлетъ величественный Валаамъ на горахъ скалистыхъ, огражденный шумнымъ озеромъ отъ бурнаго мiра. Спятъ лѣса на каменистыхъ горахъ, печальные скиты по остро-

- 84 -

вамъ и дебрямъ… И надъ всѣмъ этимъ пцарствомъ мира и тишины изъ-за острыхъ верхушекъ еловаго лѣса поднимается мѣсяцъ.

Усталый отъ впечатлѣнiй тревожнаго дня, я скоро заснулъ на каменной монастырской постели. Дребезжащiй звонокъ разбудилъ меня въ срединѣ глубокой ночи.

– Вре…мя пѣ…нiю… – пауза и звонокъ. – Мо…ли…твѣ часъ… – затянулъ унылый голосъ за дверью. Опять звонокъ… – Го…спо…ди Бо…же нашъ… – тянетъ печально монахъ, уходя въ конецъ коридора. – По-ми-лу-у-й насъ… – чуть-чуть слышенъ мотивъ молитвы. И опять дребезжащiй звонокъ…

Проходитъ нѣкоторое время. Я начинаю забываться.

– Вре-мя… пѣ…нi…ю… мо…ли… твѣ асъ… – опять тянетъ надъ моимъ ухомъ монахъ. Голосъ печальный, мотивъ похоронный, даже жутко становится отъ тишины ночи, пробужденной нотами замогильнаго напѣва… – Господи Боже нашъ, помил-у-уй насъ…

Гдѣ-то стукнула дверь… Раздались поспѣшные шаги по каменнымъ плитамъ коридора. 1Началась полунощница?“ – спрашиваетъ кто-то за дверью…

Я не пошелъ къ полунощницѣ и старался

- 85 -

зснуть, все еще опасаясь внезапнаго пѣнiя и звона. Мнѣ представлялся длинный, темный, каменный корридоръ, точно длинный гробъ, и черная фигура блѣднаго монаха съ восковой свѣчей и звонкомъ. Печальный мотивъ, напоминающiй о смерти, разрушающiй грезы, больно ударялъ по сердцу, говорилъ, что и мы оторваны отъ мiра, отъ жизни, должны непрестанно думать о смерти, должны повторять ночью: „Господи Боже нашъ, помилуй насъ!..“

Мнѣ не спалось. Хлопали двери келiй, шмыгали богомольцы, проходили прислужники, напѣвая: „Се женихъ грядетъ“… Къ чему эта суетня, эта ночная тревога, разрушенiе забытья? Для того, чтобы ночью не забывать о смерти… Вѣчная дума о смерти, о гробѣ, о прахѣ, о будущей жизни. И за работой, и во снѣ – дума о смерти…

Ясный день. Солнышко зайчиками бѣгаетъ въ бѣленькой кельѣ. Въ цвѣтникѣ подъ окномъ свиститъ пташка, на колокольнѣ звонятъ къ „Достойно“. Синее небо далеко надъ землей. Воздухъ чистъ, позволяетъ далеко видѣть. Впереди у чугунной рѣшетки, что по скалѣ протянулась, монахъ тоскливо смотритъ въ озеро, туда, гдѣ за широкой водяной дорогой лежитъ родная сторона, гдѣ брошено

- 86 -

навсегда самое дорогое, что есть у человѣка: семья, чуткое сердце, первый лепетъ ребенка, родны могилы… Далекъ отъ монаха этотъ родной край, гдѣ среди полей и лѣсовъ затерялись родные уголки, насиженныя мѣста, и туманный берегъ земли только лишнiй разъ заставитъ сердце забиться тихимъ чувствомъ грусти.

– Господи Боже нашъ, помилуй насъ… – и хлопъ въ то же время ногой въ дверь. Братъ Василiй вноситъ трапезу.

– Къ чему это вы съ молитвой и въ то же время ногой дверь вышибаете?

Послушникъ смѣется.

– Привчка, конечно… а все пользительно лишнiй разъ молитву сказать. Хоть и безъ чувства, а взыскано будетъ…

– Ну, это положимъ…

– Т. е., каък это положимъ?.. Вѣрно говорю, что зачтется. Братъ мнѣ одинъ сказывалъ: сталъ я, говоритъ, сомнѣваться такъ-то, духъ зла и поселился въ душѣ-то моей и давай ее мучить… такъ и шепчетъ: „не молись! нНе молись походя!“… Что за оказiя, думаю… какъ бы въ ересь не впасть. Пошелъ къ старичку-схимонаху – а мудрѣющiй старичокъ былъ, теперь умеръ. – Старичекъ такъ

- 87 -

на меня и воззрился… И вижу я по всему, что знаетъ онъ, какъ у меня въ сердцѣ духъ зла себѣ гнѣздо вьетъ. „Молись, говоритъ, молись!“ Я ему въ ноги и все выложилъ. Тутъ онъ меня благословилъ и говоритъ: – „Кайся! говоритъ. Вотъ тебѣ по шестьсотъ поклоновъ на день за суемудрiе… Да вотъ, говоритъ, я тебi одну штуку разскажу“. – Ну ужъ и сказалъ, потомъ ума необыкновеннаго былъ старичокъ, а въ родѣ прозрѣвателя, быдто.

– Что же онъ разсказалъ-то?

– А вотъ что… Была, говоритъ, у попа ученая птица, попугай – зовомая, потому красныя перья на хвостѣ носитъ… Ну, и зналъ тотъ попугай словеса разныя говорить, а особливо „не дерзни“… Ну, и какъ слово, такъ и „не дерзни“ – высвистываетъ. Ну, хорошо-съ. И случилось тому попугаю улетѣть отъ попа. Взвился высоко въ небо, а за побѣгъ посланъ былъ на него ястребъ… Цапъ-царапъ его сверху, за спину-то… Попугай-то каък запищитъ да со страху и махни: „Не дерзни!“ Ястребъ-то, какъ услыхалъ, со страху-то и выпустилъ попугая. Вотъ оно што… Мудрый старичокъ у насъ былъ. – Ты, говоритъ, хошь и безъ вниманiя, а читай… не входи въ сумлѣнiе…

- 88 -

– Господи Боже нашъ, помилуй насъ… – слышится наскоро и съ оттѣнкомъ раздраженiя молитва за дверью, и, не  дожидаясь отвѣта, входитъ о. Антипа.

– Чего застрялъ?! – шутливо-строго пугнулъ онъ словоохотливаго брата Василiя.  

– Ну, каък ночь провели? – мягкимъ голоскомъ вопросилъ меня о. Антипа.

– Ничего… только вотъ жестко больно.

– Жостко?!! – укоризненно сказалъ о. Антипа. – А тамъ-то, тамъ мягко намъ будетъ, а?.. Пагуба эти перины пуховыя.

– Да чѣмъ пагуба-то?

– Какъ чѣмъ… отъ Бога отводятъ. Тѣло нѣжится, а душа-то въ потемкахъ блуждаетъ… А стихъ-то что сказываетъ?

– Какой стихъ?..

– Какой!!.. – о. Антипа головой покачалъ. – „Человѣкъ, яко трава, днiе его яко цвѣтъ сельный, тако отцвѣтаетъ, – яко духъ пройдетъ въ немъ, и не будетъ, и не познаетъ къ тому мѣста своего“…

– Ну, такъ что же?

– А вотъ то же… Смыслъ-то каковъ?.. Не спи, значитъ, не давай покоя тѣлу твоему, потому оно – прахъ, и душа не узнаетъ его, когда изъ тѣла пойдетъ… Значитъ, о душѣ

- 89 -

пекись. Къ чему только мiръ идетъ? У насъ тамъ только мамона ублаготворяютъ… а о душѣ-то… душу-то и забыли. Духъ-то и немощенъ выходитъ.

– А у васъ?

– У насъ по писанiю: духъ бодръ, плоть же немощна… А у васъ какой духъ-то? какой?.. э-эхъ!!

– Да вы бывали у насъ-то?

– Не бывалъ и бывать не хочу. Я вотъ 40 лѣтъ на Валаамѣ, парнишкой пришелъ… а мiра вашего и знатъ не хочу…

О. Антипа плюнулъ и улыбнулся.

– А теперь намъ надо уставъ соблюсти, къ отцу игумену объявиться, благословенiя на жительство попросить. Тамъ у васъ сейчасъ – видъ подавай и полицiя, а у насъ благословенiе… по-Божьему у насъ… Приходи убогiй, приходи нищiй, приходи безпачпортный – всѣмъ благословенiе и уголъ… Потому нѣсть на лица зрѣнiя у Бога.

О. Антипа представлялъ собой любопытный типъ валаамскаго монаха-хозяина, у котораго нѣтъ минуты свободной, который глядитъ во сто глазъ, дѣлаетъ во сто рукъ. Онъ всегда въ суетѣ. Если онъ не распоряжается, онъ наблюдаетъ, изучаетъ все, что видитъ

- 90 -

передъ собой. Онъ соображаетъ, такъ ли это, служитъ ли интересамъ монастыря, не нарушаетъ ли правильнаго теченiя монастырскаго обихода. Встрѣчая новое лицо, онъ однимъ взглядомъ рѣшаетъ, что это за птица, будетъ ли отъ него какой прокъ. И если прокъ будетъ, о! тогда о. Антипа знаетъ, какъ повести дѣло… Тогда онъ предложитъ и келейку вымыть, и печку протопить, и за талiю отечески обниметъ, и о здоровьѣ справится, и веселой улыбкой подаритъ, и ручку пожметъ… Не въ осужденiе о. Антипы говорю я это: это зхарактеризуетъ его, какъ опытнаго хозяина-монаха. Онъ всецѣло преданъ монастырю, онъ чувствуетъ себя важнымъ винтикомъ монастырской машины и астолько любитъ это свое дѣло, что даже отказался отъ iеромонашества, чувствуя, что тогда онъ долженъ измѣить своему дѣлу. Онъ убѣжденъ, что всегда надо быть на высотѣ своей задачи.

– А какой я iеромонахъ буду, ежели среди мiрянъ въ гостиницѣ останусь? Тутъ грѣха-то сколько! Либо iеромонахъ, либо гостинникъ. Да и попривыкъ я къ своему дѣлу-то.

Мы прошли въ монастырскiя ворота, вступили въ первый внѣшнiй четырехугольникъ зданiй, потомъ прошли вторыя ворота и очу-

- 91 -

тились во внутреннемъ четырехугольникѣ, среди котораго, на обширной площади, высился грацiозный соборъ. О. Антипа ввелъ насъ въ покои игумена Гаврiила, помѣщающiеся противъ паперти въ двухъ-этажномъ корпусѣ внутренняго четырехугольника.

Одѣтый въ бѣлую ряску привратникъ молча отворилъ намъ стеклянную дверь и съ молчаливымъ поклономъ впустилъ въ прихожую.

 Старушка-богомолка, съ морщинистымъ безкровнымъ лицомъ, смиренно притаилась въ уголку, дожидаясь о. игумена. Мы прошли въ первую комнату. Потолокъ сводами, стѣны выкрашены, въ окнахъ исполинская арма и фикусы. По стѣнамъ нѣсколько видовъ валаамскихъ, преподнесенныхъ г. г. художниками, проживающими на даровыхъ харчахъ цѣлые мѣсяцы на гостепрiимномъ Валаамѣ… Между двухъ оконъ, въ рѣзной лубовой рамѣ – портретъ строителя валаамскаго, игумена Дамаскина, гравированный, изъ уваженiя, самимъ Iорданомъ. Возлѣ старинныхъ часовъ въ футлярѣ, громко отсчитывавшихъ тягучее валаамское время, стоялъ молодой послушникъ, печально опустивъ олову: видно ожидалъ труднаго послушанiя за провинность… По временамъ, когда въ сосѣдней комнатѣ слышались

- 92 -

шаги, онъ вздыхалъ и еще ниже опускалъ блѣдное лицо свое. О. Антипа стоялъ въ дверяхъ и шертался съ привратникомъ. Старушка, до того времени безмолвно стоявшая въ уголку прихожей, заслышавъ шаги въ сосѣдней комнатѣ, двинулась было въ зальце, но всевидящiй о. Антипа, растопыривъ руки. Загородилъ ей дорогу.

– Куда прешь-то, куда? Стой, гдѣ показано… Не велика птицв – и тамъ постоишь. Ишь сору-то что на ногахъ везешь…

Старушка опѣшила и осталась въ передней, а о. Антипа опять зашептался съ привратникомъ.

Наконецъ изъ боковой комнаты вышелъ о. игуменъ Гаврiилъ, начальникъ Валаамскаго монастыря и его владѣнй.

Игуменъ – коренастый шатэнъ высокаго роста съ умнымъ лицомъ и добрыми вдумчиыми глазами. Улыбка его какая-то принужденная, грустная, точно ни одна страсть, ни одно пылкое желанiе не возмущало его духа. Онъ говоритъ тихо, медленно, видимо обдумывая, пойдетъ ли къ дѣлу то, что онъ скажетъ, да и стоитъ ли говорить… Вся его фигура, лицо, глаза производили впечталѣнiе добродушiя, думы, чистоты и располагали къ нему.

- 93 -

Игуменъ благословилъ насъ и старушку, за которой о. Антипа ревниво слѣдилъ, боясь, какъ бы она не переступила порогъ зальца. Послушникъ, земно поклонившись о. игумену, продолжалъ стоять у часовъ. О. Гаврiилъ пригласилъ насъ къ себѣ на чай, поданный въ гостинную, и это обстоятельство, какъ я замѣтилъ, произвело впечатлѣнiе на о. Антипу, который моментально исчезъ, потянувъ за собой все еще мявшуюся въ пеердней старушку.

Мебель гостинной – стариннаго фасона, тяжеловѣсная, краснаго дерева, овальный столъ и опять часы съ курантами. Надъ столомъ большая картина Шишкина, изображающая группу острововъ Валаамскихъ, писанная художникомъ версты за двѣ въ морѣ. Видна вся грандiозная прелесть архипелага: дремучiе лѣса надъ проливами и бѣлый монастырь на скалистыхъ утесахъ. Виденъ скитъ Никольскiй, черный гранитъ горъ, зелень вѣчнаго лѣса, и колокольня скита Всѣхъ Святыхъ, и серебряная чайка надъ голубой поверхностью Ладоги… Видно, каък лѣпятся одинъ къ другому островки, сливаясь въ общую группу… Видно только общее, прекрасное, но не видно многа-

- 94 -

го, что трудно показать сразу – взмахомъ пера, мазкомъ кисти.

Это – цѣлое царство лѣсовъ, скалъ, острововъ, голубыхъ проливовъ и молчаливыхъ заливовъ, спококныйхъ озеръ, окруженныхъ вѣковыми деревами, извивающихся лѣсныхъ дорогъ, крестовъ гранитныхъ и деревянныхъ церквей на островахъ, – цѣлое царство сказки, мечты, чудное, неописуемое, неуловимое…

Разговоръ нашъ съ о. игуменомъ вертѣлся въ ощихъ фразахъ, какъ обыкновенно бываетъ, когда сталкиваются люди, раньше другъ друга незнавшiе. О. Гаврiилъ оказался очень радушнымъ и предупредительнымъ, познакомилъ насъ вкратцѣ съ условiями Валаамской жизни и на прощанье благословилъ все осмотрѣть.

– У насъ есть, что посмотрѣть. Вотъ соборъ отстроили… Тамъ у насъ и школа живописная. Своими средствами весь храмъ расписали… Мастерскiя наши посмотрите.

Потомъ о. игуменъ разспрашивалъ насъ о Москвѣ.

– А Донской монастырь знаете?

– Какъ же…

– Я тамъ мальчикомъ въ духовномъ училищѣ учился… Мнѣ Москва-то – родная сторо-

- 95 -

на… – и грустно улыбнулся. – Хозяйство у насъ большое, производства раныя, машины, великiе памятники дѣятельности покойныхъ игуменовъ – Дамаскина и өонафана.

Получить разрѣшенiе не осмотръ владѣнiй валаамскихъ было весьма важно для насъ, ибо безъ благословенiя игумена на Валаамѣ, что называется, нельзя и шагу ступить. Ни одинъ монахъ безъ благословенiя о. игумена и показывать не поведетъ. Иногда за недосугомъ игумена обязанность, или, вѣрнѣе, право благословлять принимаетъ на себя о. Антипа, старожилъ монастыря, но и то съ большими ограниченiями.

 Въ монахахъ валаамскихъ я наблюдалъ очень интересную черту, причину которой съ перваго взгляда трудно найти, но, присмотрѣвшись поближе къ суровой жизни иноковъ, къ ихъ составу, начинаешь понимать, почему это такъ. Я говорю о той скрытности, о той замкнутости, даже суровости, которыя тянется въ каждомъ почти монахѣ, проживавшемъ на Валаамѣ нѣкоторое время; даже новички быстро, изъ подражанiя, усвоиваютъ эту интересную черту. На Валаамѣ есть что посмотрѣть, надъ чѣмъ пораздумать, а между тѣмъ вы рѣдко отъ кого услышите хвастливую фразу… Какая-

- 96 -

то суровая простота, скрытность, способность ничему неудивляться – отличительная черта иноковъ валаамскихъ, точно иначе и быть не можетъ. Придетъ новый человѣкъ на Валаамъ, попросится въ число братiи, попривыкнетъ ко всему и настолько войдетъ въ колею Валаамской жизни, уйдетъ въ работу, что даже перестанетъ сознавать происходящее передъ его глазами… Трудъ цѣликомъ захватилъ его, и когда вы войдете въ монастырскую, гдѣ онъ трудится у станка, у печи, у машины, онъ уже и головы не подниметъ и не глянетъ на васъ. Причиной всего этого та обстановка, въ которой они живутъ, лишенная созерцанiя дѣятельность, постоянный урокъ, вѣчная работа, строгiй уставъ, которому они рѣшили добовольно подчиниться. Я наблюдалъ эту черту въ то время, когда строгiй уставъ монастрыскiй, точно по инерцiи, безъ всякаго внѣшняго принужденiя соблюдался бретiей, когда строгое правленiе игуменя Дамаскина заслонилось хозяйственною дѣятельностью Iонафана и Гаврiила. Строгiй уставъ придалъ каждому члену братiи общiя черты, уничтожилъ или сгладилъ индивидуальныя склонности.

Это цѣли очень способствовалъ и однооб-

иллюстрация

- 97 -

Разный составъ: крестьянскiй элементъ составляетъ 95 % всей братiи.

 

ГЛАВА VI.

  

Передъ нами Валамскiй соборъ уходитъ въ небо своей тридцати трехъ саженной колокольней. Величественная масса на гранитномъ фундаментѣ, черныя гранитныя колонны въ окнахъ, гранитные кресты на стѣнахъ, гранитное крыльцо паперти, поддерживаемое массивными колоннами. Голубые купола затерялись въ небѣ, кресты горятъ такъ, что больно смотрѣть на нихъ. И  свя эта величественная, прекрасная въ гармоническомъ сочетанiи отдѣльныхъ частей масса сооружена иноками, тѣми иноками, которые такъ смиренно раскланиваются съ вами, покрытые бѣлыми и сѣренькими потрепанными рясками. Всѣ матерiалы добыты и обработаны на Валаамѣ своими трудами, все, до послѣдняго гвоздя, вышло изъ мастерскихъ валаамскихъ. Соборъ былъ заложенъ лѣтомъ 87 года, а въ 1890 году былъ оконченъ вчернѣ. Съ 1891 года началась внутренняя его отдѣлка, и лѣтомъ 95 нижнiй храмъ былъ совершенно готовъ.

Глубокимъ притворомъ вступили мы въ пер-

- 98 -

вый этажъ собора. Стѣны, своды, колонны расписаны прихотливыми узорами, херувимами, звѣздами, картинами изъ библейской исторiи. Изящный иконостасъ, въ которомъ золото перемѣшалось съ голубой, бѣлой и красной краской, представляетъ собой съ большимъ вкусомъ сдѣланное сочетанiе рѣзныхъ колонокъ, причудливыхъ узоровъ и витiеватыхъ разводовъ… Вправо, между двумя четырехугольными колоннами – серебряная рака съ мощами преп. Сергiя и Германа.

– Скажите, пожалуйста, иконостасъ вашей работы? – спросилъ я старика-монаха.

– Да… работа братiи.

– И иконы?

– И иконы…

– И кресты на соборѣ?

– Да… – и сталъ спокойно перебирать четки.

– Чудодѣйственно? –шепнулъ мнѣ стоявшiй рядомъ странникъ и даже глазомъ подмигнулъ. – тутъ не то еще увидите. Я вотъ 34-й день здѣсь, а и то надивиться не могу… Исходилъ я землю россiйскую, можно сказать, во вся концы, какихъ-какихъ монаховъ не видалъ: и въ очкахъ, и господь, а вѣдь ничего подобнаго не обрѣлъ… Трубу вѣдь на колокльнѣ воздвигли.

- 99 -

– Какую трубу?..

– Замѣчательную трубу. Питеръ, сказываютъ, въ ее виденъ… Для спасенiя пароходовъ…

– Какъ же это такъ „для спасенiя?“

– Туманъ теперича на озерѣ. Не идетъ пароходъ, а надоть бы ему притти… Манашекъ тутъ у нихъ и приспособленъ для этого случáю… Ну и лѣзетъ онъ на самую высь, къ кресту, сядетъ тамъ да въ тую трубу и глянетъ… И увидитъ монашекъ пароходъ скрозь туманъ, и сичасъ затрезвонятъ во всѣ колокола. Пароходъ и бѣжитъ на звонъ, и чувствуетъ, а безъ звону-то по туману онъ и мимо пролетѣть можетъ али на камень наскочитъ… Вотъ труба-то какая… Мозгуютъ монашки здорово отъ постной то пищи…

– Почему же отъ постной?..

– А то какъ же не отъ постной? Если бы они  сыты были, рази додумались бы до трубы?.. нипочемъ… все бы ко сну тянуло. А какъ голоденъ-то человѣкъ, онъ и почнетъ штуки выкидывать, на слободѣ-то и изворачивается… Да, здѣшнiй монахъ до всего дошлый… Скалы порохомъ-гинамитомъ рветъ, воду на гору машиной тянетъ да и благолѣпiе…

Поютъ аөонскимъ напѣвомъ довольно строй-

- 100 -

но. Игуменъ Гаврiилъ любитъ церковное благолѣпiе и особенно налегаетъ на живопись. Его старанiями улучшена „живописная“, расписанъ соборъ и многiе храмы въ скитахъ.

 Недалеко отъ раки, возлѣ гранитнаго подоконника – высокая согнутая фигура схимонаха. Я долго ждалъ, когда же наконецъ подниметъ онъ голову, но схимонахъ точно застылъ, точно пыталъ плоть свою. И такъ всю долгую службу… Кончалась литургiя.

Я поднялся по широкой гранитной лѣстницѣ во второй этажъ храма. Внутренняя отдѣлка великолѣпнаго храма Преображенiя не была закончена, и работа кипѣла во всѣхъ пунктахъ. Подмостки во всю вышину храма представляли собой цѣлый лѣсъ перекладинъ, лѣстницъ, настилокъ съ движущимися фигурами въ бѣлыхъ ряскахъ. Клали штукатурку, разрисовывали стѣны, строили хоры. Направо въ углу на положенныхъ на козлы доскахъ прiютилась школа живописи. Человѣкъ 10 подростковъ въ ряскахъ, монашонковъ, каък ихъ называютъ богомольцы, срисовываютъ съ гравюръ, тушуютъ… Смиренiе, дисциплина монастырская сообщилась и имъ: ни одинъ изъ нихъ, изъ этихъ дѣтей съ бѣлокурыми волосами и ясными глазками, не поднялъ головы,

- 101 -

не оставилъ своего дѣла. Только осторожные взгляды, которые они бросали на асъ, говорили, что имъ порядкомъ надоѣла работа.

 Кстати замѣчу, въ какiя ненормальныя условiя поставлено ихъ обученiе. Суровый уставъ, гласящiй, что праздность – злѣйшее зло, примѣняется и къ этимъ росткамъ человѣчества, живая натура которыхъ проситъ игръ, тепла, свѣта, ласки… Какiе они всѣ блѣдные, почти прозрачные!.. Въ 6 ч. встаютъ и работаютъ нѣкоторыя обязанности по кухнѣ (чистка рыбы) и отдыхаютъ. Съ 12 – 3 рисуютъ, потомъ 1 часъ на чай, и опять работа до 7-8 ч. вечера. Цѣлый день работы, сидя на одномъ мѣстѣ, въ согнутомъ положенiи, въ атмосферѣ, переполненной запахомъ красокъ и масла (съ соборѣ пишутъ стѣны), и когда же? – въ лѣтнюю пору, когда солнце такъ весело играетъ въ синихъ проливахъ, отдыхая на зеленыхъ вершинахъ сосноваго лѣса, когда воздухъ такъ прозраченъ, что залетѣвшая въ глуьокую синеву ласточка ясно видна, когда отъ скалъ, лѣсовъ, водъ, даже отъ скучныхъ зданiй монастырскихъ вѣетъ жизнью… А бѣдные монашонки съ прозрачными, исхудалыми отъ постной пищи и работы лицами сидятъ

- 102 -

среди пыльныхъ подмостковъ и пишутъ, и тушуютъ, и мажутъ, мажутъ, и, кажется, никогда не будетъ конца этой ихъ мукѣ…

– Ты что, Степа, опять по сторонамъ смотришь?.. – говоритъ наставникъ, о. Лука. – Лѣнишься… А еще исправиться обѣщалъ…

 И мальчикъ нагибается и тщательно начинаетъ вырисовывать зрачокъ одинокаго глаза. А солнце глядитъ въ широкiя окна собора и мѣшаетъ писать, стушевывая штрихи и тѣни; блѣдные мальчики жмурятся, а пушистые, разогрѣтые гоярчимъ солнцемъ воробьи назойливо орутъ и летаютъ стайками подъ карнизомъ храма.

Право, думается мнѣ, лучше бы этимъ дѣтямъ съ блѣдными сосредоточенными лицами, на которыя монастырскiй режимъ наложилъ свою тѣнь, право, лучше бы имъ бѣгать теперь по берегамъ озера въ виду бѣдныхъ корельскихъ деревушекъ, плескаться въ синихъ волнахъ Ладоги, сидѣть на раскаленныхъ верхушкахъ подводныхъ камней, терпѣть недостатки и бѣдность, чѣмъ сидѣть въ тепломъ углу монастырскаго и вѣчно рисовать и чертить надоѣвшiе глаза, зрачки, носы, губы…

Многiе изъ этихъ ребятишекъ, по словамъ о. Луки, подаютъ большiя наждежды. Мальчу-

- 103 -

Ганъ 12 лѣтъ уже бойко расписываетъ стѣны храма, рядомъ со взрослымъ монахомъ. Малышъ 10 лѣтъ при мнѣ закончилъ копированье съ гравюры и, право, я думаю, очень было бы трудно сказать, гдѣ копiя…

Тостый монахъ, стоя на подмосткахъ, старательно мазалъ на стѣнѣ группу фарисеевъ, стараясь придать ихъ лицамъ побольше звѣроподобiя. Потъ катился съ него градомъ, а онъ только встряхивалъ волосами и мазалъ, мазалъ съ увлеченiемъ.

Изъ цѣлой сѣти перекладинъ вынырнулъ худой старикъ монахъ высокаго роста, какой-то сѣрый, точно мохомъ обросшiй, съ впалыми глазами, и глухимъ, загробнымъ голосомъ быстро-быстро, постоянно сбиваясь, сталъ пояснять намъ содержанiе стѣной живописи, вдаваясь въ подробности.

– Вотъ это фарисеи… Ишь у нихъ носы-то какiе горьатые… извѣстно, не какъ у насъ… А вотъ это притчу изображаетъ…

И онъ сбивчиво начинаетъ разсказывать евангельскую притчу.

Потомъ о. Өедулъ повелъ насъ на колокольню по широкой гранитной лѣстницѣ, уставленной лѣсами. Навстрѣчу намъ попада-

- 104 -

лись монахи съ шайками извести и кирпичами. Мы поднимаемся въ первый пролетъ. Здѣсь виситъ громадный колоколъ въ 1000 пудовъ, отлитый при Дамаскинѣ.

– Это Андреевскiй колоколъ… – говоритъ о. Өедулъ. – Звонъ отъ его больно хорошъ… Сказываютъ такъ, что за 50 верстъ, въ самой Финляндiи слышно.

 – Почему же онъ „Андреевскiй?“

– А по апостолу Андрею Первозванному. Доподлинно не извѣстно, а пишутъ, быдто онъ на нашъ Валаамъ заходилъ и крестъ на горахъ Валаамскихъ водрузилъ, и капища идольскiя попралъ… Вѣдь что здѣсь допрежь было-то… тьма! Идолы стояли по пригоркамъ. А пришелъ Андрей-то Первозванный и возвѣстилъ… И, по писанiю, „во всю землю изыде вѣщанiе и въ концы вселенныя глаголы его…“ Игуменъ Дамаскинъ и возгорѣлся… Быть, говоритъ, колоклу сему въ честь Андрея Первозваннаго, потому и отъ него, говоритъ, вѣщанiе идетъ во всѣ концы: и къ чухломѣ невѣрной, и корелѣ и всей странѣ окрестной… И звонъ же у его… ма-а-линовый!.. Вотъ ночью какъ на Пасху вдаритъ – и… Боже мой!юю Несется гулъ по лѣсамъ да скаламъ, по озерамъ да берегамъ… на островахъ отзывается… въ

- 105 -

морѣ пропадаетъ… Славимъ Господа Бога по мѣрѣ силъ нашихъ… Тако и пророкъ Исаiя говоритъ: „Да воздадутъ Господу славу и хвалу Его на островахъ да возвѣстятъ…“

На колоколѣ изображенiе Троицы, Божiей Матери и святыхъ, а внизу надпись: „Велiй Господь и хваленъ зело во градѣ Бога нашего, въ горѣ святѣе Его“.

Я посмотрѣлъ въ пролетъ. Виденъ весь монастырь съ своими многочисленными постройками, проливъ, пристань, пароходикъ „Святитель Николай“, попыхивающiй дымкомъ у пристани, возлѣ него два маленькiе монаха. Посреди тихаго пролива недвижно стоитъ сойма.

– На этомъ-то колоколѣ – сказалъ вдругъ о. Өедулъ – чудо оказалось!

– Чудо?

– Вѣра дивная, горами двигающая. Потому состоимъ мы въ отсѣченiи воли своея и что приказано намъ – исполняемъ, ежели и не разумѣемъ, а оп вѣрѣ все намъ дано есть…

Сказавъ такую длинную фразу, о. Өедулъ перевелъ духъ и уставился на меня глазами, ожидая, какое впечатлѣенiе произвела на меня его рѣчь.

– Какое же чудо-то?

– Ну, чудо оно, положимъ, не чудо, а и чуду

- 106 -

не уступитъ. У насъ вѣдь какъ… Пришелъ человѣкъ въ монастырь, – сейчасъ спросъ: что работать знаетъ… Ну да мало кто знаетъ, – все мужички больше… Ну, сейчаъс его къ дѣлу и приспособятъ, и присматривается мужичокъ… Сейчасъ о. игуменъ и посылаетъ на послушанiе: иди, молъ, и орудуй… Тотъ, хоть и не умѣетъ, а идетъ – поковыяется и сдѣлаетъ. Потому вѣра да молитва… Такъ вотъ и о. Леонидъ теперь – въ кузницѣ… Литейщикомъ былъ и возревновалъ: мало, говоритъ, мнѣ дѣла въ литейной. Пошелъ къ о. игумену… – „Благословите, батюшка, въ кузницѣ поработать“. – О. Дамаскинъ и благословилъ… „Иди, говоритъ, только духомъ не возгордись…“ Ладно… Ну, работаетъ тамъ подковки, гвоздочки и все такое… А къ тому времени привезли изъ Питера колоколъ въ тыщу пудовъ – вотъ этотъ самый… Привезли этто изъ Питера колоколъ и ввезли на гору, поставили у часовни… Надоть теперь его на столбы повѣсить, потому соборъ еще не начинали сооружать, а только матерiалы заготовляли. Какъ на грѣхъ, хозяинъ-то кузницы, монахъ, въ больницѣ лежалъ. Вотъ игуменъ Дамаскинъ и посылаетъ казначея къ о. Леониду… – возвѣси ему, говоритъ, чтобы сковалъ восемь хомутовъ, чтобы

- 107 -

колоколъ на столбахъ держали… Пришелъ о. Казначей къ о. Леониду и возвѣстилъ ему: – Благословилъ тебя игуменъ хомуты для колокола копать… – О. Леонидъ гвоздочки да подковки ковать только и умѣлъ… Убоялся, заплакалъ… – Не могу, говоритъ, я сей послушанiе принять… Не токмо што, говоритъ, ковать, а и видать-то не видалъ, какiе такiе хомуты бываютъ!! – Пошелъ о. казначей къ игумену и возвѣстилъ… – Иди и возвѣсти, говоритъ игуменъ Дамаскинъ, чтобы дѣлалъ хомуты… благословляю я его. – Пошелъ о. казначей… О. Леонидъ плачетъ, въ ноги кланяется игумену, чтобы снялъ съ него послушанiе… Возвѣстилъ игумену о. казначей. Подумалъ о. Дамаскинъ… на молитву сталъ… – Иди, говоритъ, возвѣсти о. Леониду: сдѣлаетъ онъ хомуты… благословляю я его… Только чтобы духомъ не превозносился. – Что ты будешь дѣлать?.. поклонился о. Леонидъ… – Принимаю, говоритъ, благословенiе… стану дѣлать хомуты… Только покажите, какой видъ-то у нихъ, у хомутовъ-то… – О. казначей рисовать умѣлъ… сталъ ему на бумагѣ показывать… – И што только исдѣлалось тутъ со мной… – самъ такъ о. Леонидъ разсказывалъ: – точно просвѣтлѣнiе меня вдругъ осiя-

- 108 -

ло… – Что же бы в ыдумали, – вдругъ воззрился на меня о. Өедулъ, – вѣдь состроилъ хомутыт-то… да расчудесные… Мастера изъ Питера прiѣзжали – дивились. Барину одному сказывалъ я, такъ онъ мнѣ такое слово сказалъ, такое слово… и-и… Обида – вотъ что…

 – А что?

– Да чудно больно… прямо видно, что изувѣръ. Это, говоритъ, сотрясенiе въ немъ было… ровно во снѣ… Побоялся игумена да со страху и дсѣлалъ… А?.. со страху!!? А вы, какъ думаете?

Я промолчалъ.

– Такъ-то лучше, чѣмъ зря репать-то. А дѣло-то простымъ-просто… Вѣра… откровенiе… Иди, куда приказываютъ, дѣлай, что возвѣстятъ. Сооружай хомуты – и соорудилъ… Въ сумлѣнiе-то онъ не вошелъ, а во всемъ на Бога подложился да на игумена-батюшку… Мы все такъ… Потому и процвѣтаемъ во благолѣпiи, и нѣтъ лукавства въ насъ. Словесами не кощунствуемъ, потому что въ отсѣченiи воли пребываемъ.

О. Өедулъ умолкъ и сталъ ковырять пальцемъ въ своемъ длинномъ носу.

Подъ нами, на крышѣ собора, ворковали голуби, разморенные жаркимъ солнцемъ, немолчно

- 109 -

чирикали воробушки, а надъ куполами съ визгомъ и верестомъ носились стрижи, опускались на огненные сквозные кресты, пролетали въ широкiе просвѣты и вдругъ цѣлой стайкой пропадали за колокольней…

Эти свободныя птицы, веселыя, звонкiя, и этотъ угрюмый о. Өедулъ, гордый сознанiемъ своего обезволенiя, – какъ странно это сопоставленiе!

– Выше полѣземте… – сказалъ о. Өедулъ. – Что это вы на птицъ-то загладѣлись? мало ли ихъ вездѣ… Вы вотъ на скиты-то съ колоколенки гляньте, посмотрите, гдѣ наши схимонахи обрѣтаются, каък они въ лѣсахъ живутъ, точно звѣри полевые, да хвалу Богу воздаютъ…

– Да молчатъ?..

– Да… и молчатъ, потому въ отсѣченiи воли. Молчи – и молчитъ. Вотъ у насъ теперь въ Предтеченскомъ скиту схимонахъ Василискъ второй годъ молчитъ…

– Только-то…

– А что?.. и больше промолчитъ… И сорокъ лѣтъ промолчитъ, и пятьдесятъ промолчитъ… Сколько игуменъ накажетъ, до срока и молчать будетъ, и радостно ему будетъ… Слы-

- 110 -

хали небось про схимонаха-то Iоанна, на Предтеченскомъ-то острову жилъ?

–Ислыхалъ, и читалъ…

– А!.. вотъ видите… У насъ какъ? Любилъ онъ съ добрымъ человѣкомъ поговорить… А у о. Дамаскина покойнаго все на виду, и задумалъ испытать…

– Да что же испытывать? Вѣдь и раньше о. Iоаннъ былъ великiй подвижникъ…

– Да… – задумался о. Өедулъ. – Такъ-то оно такъ, да о. Дамаскинъ мудрѣющiй былъ: хотѣлъ въ еще пущiе подвиги его внѣдрить. Призвалъ да и говоритъ: – Считай себя недостойнымъ съ людьми говорить – молчи! Разрѣшаю тебѣ съ Богомъ бесѣдовать да, когда придется, со мной али духовникомъ… – Да 14 лѣтъ такъ-то.

– Я читалъ, 9 только.

– Девять?.. нѣтъ, братъ, – невѣрно. Четырнадцать, хоть у игумена спроси, – четырнадцать цѣлыхъ лѣтъ. Ну, а потомъ игуменъ-то батюшка, чтобы смиренiе-то пуще испытать, и говоритъ: – „Недостоинъ ты, говоритъ, такой великiй подвигъ нести… Говори опять, каък и обычно“… – И не возропталъ тотъ, и опять по прежнему говорить сталъ. Ну-ка? у васъ-то есть такiе?.. – сдѣлалъ вызовъ о. Өедулъ.

- 111 -

„Нѣтъ, думалось мнѣ, такихъ у насъ нѣтъ“.

Мы влѣзли на самую высь. Надъ нами былъ еще одинъ этажъ, гдѣ стоитъ зрительная труба. Здѣсь я натолкнулся на одинъ характеризующiй валаамскихъ монаховъ фактъ… Назначенный къ трубѣ послушникъ поднимался въ это отдѣленiе.

– Позвольте и мнѣ съ вами… – попросилъ я его.

– Нельзя… Игуменъ только меня благословилъ.

– да меня игуменъ на все благословилъ…

– Не могу… я воленъ дѣлать только то, на что благословенiе получилъ. У насъ  распоряженiя не было пускать къ трубѣ.

О Өедулъ похвалилъ послушника.

Упражняйся, братъ Ляксандра, упражняйся… И знаешь, что ничего трубѣ не сдѣлается, а нельзя, указа нѣтъ…

– „Указа нѣтъ“… „благословенiя нѣтъ“ – вотъ она прочная стѣна валаамская.

– Нынѣ еще ничего – послабленiе бываетъ, потому о. Гаврiилъ очень доброй души человѣкъ… А вотъ при Дамаскинѣ-то, бывало, прута сломить не моги, камня поднять не смѣй… Богомольцевъ и на колокольню, и въ скиты не допущали. Монахъ къ рѣшеткѣ у

- 112 -

кладбища подойти не могъ, на озеро поглядѣть.

Я подивился и въ душѣ поблагодарилъ о. Гаврiила. Съ верхняго этажа колокольни, съ высоты 30 саженъ, я видѣлъ весь архипелагъ валаамскiй… Ладога обступила острова, Ладога врѣзалась въ нихъ голубыми проливами, точно совсѣмъ поглотить хочетъ этотъ чудный уголокъ лѣсовъ и тихихъ горъ, среди которыхъ отшельники и молчальники живописно настроили среброглавыя и златоглавыя церкви… Какъ высоко стою я надъ живописной землей, точно въ небо уношусь къ солнцу жгучему, къ перистымъ тучкамъ, вмѣстѣ съ бкстрокрылыми ласточками плаваю надъ темными лѣсами, вольной птицей ношусь надъ синей водой, сливаюсь съ воздухомъ голубого пространства… Внизу все черно и пестро… внизу даже легкая дымка тымана, а тамъ, въ голубой дали – необъятность, безграничность, а вверху небо тоже необъятное, безграничное, глубокое, далекое, нѣжно-прозрачное… Унестись бы туда на крыльяхъ дымки туманной, ринуться въ бездонную сферу голубыхъ струй, поноситься надъ черной землей, что такъ спокойно раскинулась подъ голубымъ пологомъ, защищенная отъ страшной необъятности…

- 113 -

Стрятаться бы за холодную снѣжную тучку и на ней, пожалуй, занестись куда-нибудь, забыть обо всемъ…

– Хорошо здѣсь!

– Чего же лучше… – стой и зри, коль славна вселенная, да о душѣ-то помни… Помни, что рай-то куды лучше, да не давай врагу человѣческому души-то, а готовь ее, пекись объ ей… Сказано: не прилѣпися къ сокровищницѣ… Ну. посмотрѣлъ – и довольно, а о душѣ-то не забывай… – заговорилъ позади меня о. Өедулъ гробовымъ голосомъ, и на меня пахнуло точно мракомъ могилы.

– Во-онъ… – покзаалъ мнѣ о. Өедулъ костлявымъ пальцемъ на раскинувшiеся за проливомъ лѣса, – скитъ Всѣхъ Святыхъ… тамъ у насъ схимонахи есть… Вонъ Предтеченскiй… тоже схимонашекъ живетъ… А вонъ – чуть виденъ – Коневскiй… тоже схимонахъ обрѣтается – о. сысой, прозорливецъ глуьокомысленный… А вонъ Ляксандра Свирскаго… Вотъ наша пустыня – вся тутъ. Лѣса темные, кресты гранитные, церковки среброглавыя, крестами увѣнчанныя… Святыя мѣста… Тишина у насъ, покой праведный душамъ. А кой человѣкъ съ воли, – духъ то въ немъ ходитъ непокойный, – и нѣтъ ему у насъ мира. Тихiя обители не примаютъ его

- 114 -

мятущагося духа… Своеволiе въ немъ… Такъ-то вотъ…

– Какой же вы философъ, о. Өедулъ! – засмѣялся я.

О. Өедулъ покосился. Незнакомое слово задѣло его.

– Вотъ вы ишь что сказали!.. По вашему оно можетъ и оскорбительно, а мнѣ што… – чиста душа моя… Сумлѣнiя не имѣю, суемудрiя не прiемлю… А почему вы такое слово непонятное сказали? почему? Потому что духъ въ васъ мятется… И слабости много въ васъ, мiрянахъ-то. Ишь высь-то какая! Вамъ, чай, глядѣть страшно, а у насъ монашекъ одинъ кумпола красилъ да молитвы нараспѣвъ вычитывалъ… А старичекъ лѣтъ подъ шестьдесятъ. Примостился и вымазалъ кумполокх… Вѣтромъ его, точно въ озерѣ, раскачивало о крышу-то, а ему и горюшка мало… А почему?

– Почему?

– Благословенiе… воли отсѣченiе… – Лѣзь, о. Анфимъ! – говоритъ игуменъ, – онъ и лѣзетъ, и молитвы нараспѣвъ… А тридцать три сажени.

Я вспомнилъ, что г. Немировичъ-Данченко, бывшiй на Валаамѣ лѣтъ восемнадцать назадъ, говорилъ объ о. Анфимѣ.

- 115 –

– Можно о. Анфима повидать? – спросилъ я о. Өедула.

О. Өедулъ головой покачалъ.

– Нѣтъ… Теперь о. Анфимъ горняя позналъ!

– Отъ старости?

– Нѣтъ…. Видно ужъ ему такъ отъ Господа начертано было, чтобы на послушанiи дни свои покончить… Съ крыши сорвался…

– Да неужели?

– Да. Съ 8 саженъ махнулъ. Красилъ онъ въ скиту Iоанна Предтечи кумполокъ, на дощенкѣ стоялъ. Молитвы, каък и всегда, пѣлъ. Схимонахъ Василискъ въ томъ скиту жилъ… Теперь онъ второй годъ молчитъ, а тогда еще говорилъ… Вотъ и идетъ схимонахъ-то Василискъ мимо церкви… Идетъ это схимонахъ Василискъ мимо церкви, остановился да и говоритъ проникновенно таково: – О. Анфимъ! а, о. Анфимъ!.. Поправилъ бы ты дощонку-то… Мотри, каък бы грѣхомъ не сдвинулась!.. – Ну, а о. Анфимъ привыкъ по высямъ лазать, ему и нипочемъ 8 саженъ… только голвой качнулъ – дажно молъ. Только этто схимонахъ Василискъ отошелъ, онъ и уши внизъ, и покончился… Бедро раздробилъ и головой стресся… Ночью привезли въ монастырь… – стоналъ да охалъ,

- 116 -

а къ утру преставился… Второй годъ, какъ померъ… Ну, онъ прямо въ рай, потому на  послушанiи животъ положилъ. А вотъ одинъ рабочiй у насъ въ соборѣ съ кумпола ухнулъ, такъ прямо по беззаконiю… въ задъ…

– Какъ по беззаконiю?

– Да такъ. Что они, рабочiе, дѣлаютъ?.. Скоромятину жрутъ, всякимъ словомъ нехорошимъ ругаются на Божьемъ-то дѣлѣ. Не какъ мы – со страхомъ и молитвой… Ну и ухнулъ прямо сверху да на кирпичи. Вонъ народъ изъ церкви пошелъ – въ трапезу пора.

Мы стали спускаться съ колокольни.

 

ГЛАВА VII.

 

На вершинѣ скалы, висящей надъ проливомъ, – старое монастырское  кладбище. Бѣлая ограда отдѣлила его отъ моначтря, бѣлая невысокая стѣна закрыла  видъ на тихiй проливъ Монастырскiй… И за эту каменную стѣну, на это небольшое кладбище перебралась могильная тишина.

Я вошелъ въ ограду, – и сырость, и тишь, и печаль охватили меня, окутали своей траурной пеленой… Старые липы и клены закрыли тѣнью заросшiя травою, сыростью

- 117 -

пропитанныя могилы. Почти совсѣмъ нѣтъ памятниковъ надгробныхъ, несмотря на обилiе матерiала: – иноки не любятъ гробницъ… Гробницы не прибавятъ ничего къ ихъ земной славѣ. Круглые камешки на едва замѣтныхъ буграхъ…

 „Послушникъ Василiй. Преставился лѣтъ 1871, апрѣля  въ 26-й день, 23-хъ лѣтъ отъ роды“ – читаю я на одномъ. Кто этотъ послушникъ Василiй? Откуда онъ родомъ, зачѣмъ пришелъ на это сырое кладбище въ такiе раннiе годы? Сырой бугорокъ не дастъ отвѣта...

Тихое убѣжище мертвыхъ прорѣзано валомъ: это тоннель, въ которомъ лежатъ водопроводныя трубы.

Вотъ вдоль дорожки, подъ тѣнистыми вѣтвями кленовъ и липъ, одна за одной, лежатъ простыя каменыя плиты. Всѣ похожи одна на другую, каък и тѣ, что лежатъ подъ ними въ сгнившихъ сосновыхъ гробахъ. Это могилы схимонаховвалаамскихъ, старцевъ могучихъ лѣтъ… Одиннадцать ихъ здѣсь леитъ – обитателей дебрей, скитовъ пещеръ валаамскихъ, ревностныхъ пустынниковъ, постниковъ, молчальниковъ. Самому старшему 95 лѣтъююю Чему же научатъ насъ  эти древнiе старцы, посвя-

- 118 -

тившiе жизнь свою на служенiе Богу? что говоритъ о нихъ лѣтопись валаамская?

Если вѣритъ сказанiямъ, это, дѣйствительно, герои аскетизма, стоики, мученики идеи, которую выработали, воспитали въ себѣ сами, могучiе характеры, сокровищницы воли гигантской. Жаль только, что унесли они изъ мiра свои могучiя силы; жаль, что оставили по себѣ только эти надгробныя плиты да сказанья… Мiръ вамъ, могучiе люди, сильные вѣрой, твердые духомъ, монахи! Спите, покрытые сырой землей, спрятанные отъ мiра плитами камня, каък при жизни прятались вы за камнемъ скалъ гранитныхъ, за мракомъ лѣсовъ дремучихъ.

Вспоминаютъ ли этихъ столповъ валаамскихъ оставленные ими села, деревни, бѣдные, захолустные городки? Едва ли… Они ушли изъ мiра, и мiръ забылъ о нихъ. Родные ихъ давно уже спятъ на бѣдныхъ, бурьяномъ заросшихъ кладбищахъ. Родная рука поставила въ изголовье перекошенный крестъ, посадила вербочку, принесла яичко въ Христовъ праздникъ… А вы, схимонахи, забыты!.. Чужiе люди проходятъ мимо каменныхъ плитъ, читаютъ незнакомыя имена людей, укрывшихся отъ мiра подъ чужимъ именемъ: Өеофанъ сталъ Өеок-

- 119 -

тистомъ, Семенъ – Серафимомъ… А вѣдькаждый изъ нихъ имѣлъ семью, имѣлъ свою исторiю жизни, свои радости и печали…

Съ тихимъ чувствомъ грусти стоялъ я возлѣ гранитныхъ плитъ. Что-то шуршали мнѣ старые клены безчисленными звуками желтѣвшихъ листьевъ… Тысячи пропавшихъ могилъ что-то шептали мнѣ. Покрытое бѣлыми клочьями облаковъ, далекое небо само, казалось, хранило тайну. Чудилось, что за оградой, дальше, дальше, за проливомъ на скалахъ, вѣковой боръ говорилъ мнѣ тревожнымъ шорохомъ могучихъ вершинъ. Умершее прошлое поднимало свою завѣсу.

Забытыя могилы, одна за другой, начинали разсказывать длинныя исторiи, и эти исторiи блѣдной нитью тянулись въ моемъ мозгу, и я напрасно старался понять ихъ, – разобраться въ массѣ охватившихъ меня чувствъ.

Мнѣ перечесть не хватитъ силы

Твоихъ подвижниковъ святыхъ;

Но ихъ поросшiя могилы

Легко пополнить могутъ стихъ…

вспомнилъ я отрывокъ стихотворенiя инока валаамскаго.

- 120 -

Я не понималъ, что говорили эти поросшiя травой могилы, но явственно представлялъ себѣ даже лица тѣхъ, кто лежатъ подъ землей.

Странно, но это было такъ.

Своими глазами видѣлъ я подвиги самобичеванiя, страданiя людей съ глазами, обращенными къ небу, къ свѣту, ъс руками, простертыми къ Солнцу Правды.

Прошли десятки лѣтъ. Добровольно принятое бремя лишенiй свалилось съ наболѣвшихъ плечъ трудниковъ, и теперь мирно спятъ подъ плитами могучiе старцы, успокоенные на вѣкъ послѣ такой тяжкой жизни. Старыя липы раскинулись надъ ними, и трава проросла изъ трещинъ, и упавшее зерно уже дало ростокъ. Тутъ же досужiй монахъ изъ пня старой липы устроилъ кресло, чтобы прохожiй сѣлъ отдохнуть около этихъ 1 1плитъ и на досугѣ поразмыслилъ о бренности жизни.

Эти плиты, покрытыя плѣсенью, сравнявшiеся съ землей бугорки могилокъ, печальный шелестъ умиравшихъ листьевъ, ровный всплескъ волны, доносившiйся снизу, медленно двигавшiяся въ небѣ облака, – все говорило о движенiи, о времени, которое бѣжитъ куда-то… Куда?

- 121 -

На краю кладбища, возлѣ стѣны монастырскихъ келiй – длинная, поросшая травой плита. На ней высвѣчены стихи. Это могила краля Шведскаго, Магнуса II Смека.

Стихи на плитѣ, сочиненные монахомъ валаамскихъ лѣтъ сто тому назадъ, съ хронологическими данными, (совершенно невѣрными), разсказываютъ довольно фантастическую исторiю короля – воина, по волѣ валаамскихъ монаховъ превратившагося въ схимонаха Григорiя.

„Бывъ въ коронѣ, и схимою увѣнчался“.

Правда ли все это? Исторiя говоритъ намъ, что валаамскiе монахи находятся въ заблужденiи.

Не горя уже о невѣрныхъ хронологическихъ данныхъ, обозначенныхъ на плитѣ, король Magnus II Смекъ едва ли бывалъ когда на Валаамѣ. Ему не до того было. Хотя онъ, можетъ быть, и носилъ „шишакъ и латы“, но характера былъ трусливаго, жизнь велъ порочную и не умѣлъ прiобрѣсти расположенiя народа. Онъ старался обезопасить себя отъ аристократовъ и большую часть своей жизни провелъ въ этихъ старанiяхъ: не до Валаама ему было.

Онъ не могъ отлучиться въ Россiю изъ

- 122 -

опасенiя потерять престолъ, который легко могли захватить влiятельные аристократы… Наконецъ, онъ шесть лѣтъ просидѣлъ подъ замкомъ, потерявъ престолъ, и именно въ то время, когда, по словамъ преданiя, онъ надѣвалъ на себя схиму. Отправляясь въ Норвегiю, къ сыну своему Гакону, онъ утонулъ близъ Бергена.

 Какимъ же образомъ явилось преданiе Валаамское? Это загадка. Можетъ ьыть, старцы валаамскiе были обмануты и похоронили вмѣсто Magnus’а кого-нибудь другого, выдавшаго себя за короля, можетъ быть, осуществили другое преданье, исказивъ его. Разсказываютъ, что въ 1000 году король норвежскiй Тригвасонъ былъ побѣжденъ датскимъ кололемъ Свенономъ и бросился въ море. Онъ не погибъ, а достигъ острова Рюгена (на немъ и городокъ Бергенъ), оттуда перебрался черезъ Европу въ Египетъ, гдѣ и сдѣлался настоятелемъ монастыря. Можетъ быть, лѣтописецъ валаамскiй слышалъ объ этомъ преданьѣ, можетъ быть, извѣстiе о смерти Magnus’а въ волнахъ моря дошло до Валаама – и вотъ плодомъ этихъ двухъ преданiй явилось сказанiе, что Magnus II не погибъ въ морѣ, а, какъ Тригвасонъ, доплылъ до острова, но не Рюгена, а Валаама,

- 123 -

И принялъ схиму подобно тому, какъ Тригвасонъ сдѣлался настоятелемъ… Можетъ быть, эти два преданiя слились въ одно, были записаны, а потомъ явилась и могила, благодаря невѣжеству монаховъ, не разобравшихся въ историческихъ данныхъ… Удивительно, каък только могла уцѣлѣть могила Magnus’а, если бы даже она и была на самомъ дѣлѣ, послѣ многихъ разоренiй, которымъ подвергался монастырь отъ шведовъ. Плита не изъ древнихъ, и стихи, сравнительно, недавняго происхожденiя. Все это наводитъ на грустныя мысли.

Въ противоположномъ углу кладбища нѣсколько памятниковъ надъ могилами благодѣтелей монастырскихъ. Гранитный гробъ надъ прахомъ какой-то купеческой жены, и на немъ надпись: „Благодарный мужъ изъ Дѣтьми“. А кругомъ безчисленные бугорки, камешки, крестики и густая трава, а надъ этими бугорками протянулись широкiя вѣтви липъ и кленовъ. Много могилъ совсѣмъ пропало, много крестовъ сгнило, надписей стерлось… Шестиаршинный гранитный крестъ поставленъ надъ всѣми забытыми трудниками и монахами. На крестѣ надпись: „Со святыми упокой, Христе Боже, рабъ твоихъ“ и т. д.

Все время, пока я былъ на этомъ, сыро-

- 124 -

стью пропитанномъ, монастырскомъ кладбищѣ, меня давило что-то, точно эти бугры и плиты старались навалиться на меня, притянуть къ себѣ въ сырость и мракъ могилы… Липы и клены не колышутъ листочкомъ, ни одной птички не видно… Только блѣдно-красный макъ печально склонился надъ безыменной могилой, роняя въ сырую траву капли еще не пропавшей росы.

Я вышелъ изъ воротъ кладбища и остановился у чугунной рѣшетки, которая вилась по краю высокой гранитной скалы. Я увидалъ солнце, которое въ небѣ нестерпимо-ярко горѣло и сверкало въ голубоватомъ проливѣ. Скалы угрюмыя теперь точно повеселѣли, и темный лѣсъ на нихъ теперь уже не такъ теменъ и дикъ… Я вижу, каък черный монашекъ бредетъ по скалистому берегу съ ьерестяной корзинкой, вижу, каък красная лодочка съ гребцами – монахами быстро плыветъ къ островку посреди пролива… А вправо – широкая Ладога, на этотъ разъ почти спокойная. Рѣдко-рѣдко закипитъ бѣлой пѣной синяя волна у подводныхъ камней Никольскаго острова. Скитъ на островкѣ точно вымеръ: не видно ни одной ряски… Прямо противъ него, точно другой стражъ безмолвiя лѣсного царства, тор-

иллюстрация

- 125 -

читъ, отражая солнце на золотомъ крестѣ, серебряная колокольня скита Всѣхъ Святыхъ.

 

ГЛАВА VIII.

 

Я посмотрѣлъ внизъ. Подъ скалой раскинулся садъ монастырскiй, а по самой скалѣ тянутся могучiе клены, подъ ногами близко-блищко шелестятъ вершины. Нѣтъ земли подъ ногами, а какой-то силой виситъ надъ этими волнующимися миллiонами листьевъ.

Исторiя монастырскаго сада говоритъ о неизсякаемой энергiи инока валаамскаго. Когда-то здѣсь былъ каменистый берегъ, одинъ голый камень, луда, какъ говорятъ на Валаамѣ. А теперь правильными шпалерами разсажены коренастенькiя, развѣсистыя яблоньки, груши, вишни. Возлѣ нихъ – подпертые жердями ягодные кусты, а у самыхъ дорожекъ цвѣты. Прижавшись къ гранитной стѣнѣ, поросшей кленами, вязами, рябинами и шиповникомъ, стоитъ деревянная бесѣдка, окутанная зеленью черемухи, сирени, акацiй.

– Садикомъ любопытствуете? – подошелъ къ оградѣ старичокъ-послушникъ въ остренькой, пожелтѣвшей скуфейкѣ. – Оно, дѣйствительно,

- 126 -

удивительно. Камень былъ, а теперь поскольку яблока-то сбираемъ… Налима, примѣрно, на весь годъ братiи хватаетъ…

Къ намъ подошли богомольцы. Они уже потрапезовали и теперь отправлялись наслаждаться дивами валаамскими.

– Что, братъ; Семенъ Ивановичъ, какова похлебка-то? по скусу? – спрашиваетъ Петръ Егорычъ своего товраища по профессiи.

Семенъ Ивановичъ, высоченный мужчина съ бакенами, похожими на щеки мопса, скорчилъ кислую мину и головой тряхнулъ.

– Постъ, братецъ мой, – ну и терпи… А вотъ въ Питеръ прикатимъ, за уху примемся…

– А знатокъ онъ касательно этой ушицы чудотворнодѣйственникъ… – обратился Петръ Егоровичъ въ старичку-монаху.

– Развѣ въ ушицѣ есть цѣль спасенiя? – серьезно, не чувствуя искушенiя, протянулъ печально монашекъ. – Мамонѣ потвортсов – душѣ гибель…

– А что мнѣ, Петръ Егорычъ, Митька съ Невскаго сказывалъ… Возьми, говоритъ, налимчика порцiоннаго съ печоночками, прихвати къ ему судачка да сижка, да живьемъ и вари… Такъ вотъ, братецъ ты мой, уха-то!..

- 127 -

Куда и похлебка валаамская… Говѣешь нонеча?

– Говѣю, братъ… А ты?

– И мы тоже… Грѣховъ это въ Питерѣ натворишь – страсть…

– Да… много грѣховъ въ мiру, много…

– Д-да! Тутъ только и отдохнешь… Только ногой сюда ступишь, точно другимъ человѣкомъ станешь. А на душѣ такъ праздникъ какой словно… – говорилъ Семенъ Ивановичъ.

– Это ты точно… Тутъ все какъ есть… чередъ-чередомъ… Исповѣдался?

– Сподобился.

– Хорошо! Тутъ только и человѣкомъ себя чувствуешь. А въ городѣ прiѣдешь, – точно въ яму помойную окунешься.

– Вы это нащотъ городу-то? – вмѣшался старичокъ-послушникъ.

– Да… нащотъ городу… Въ родѣ, говорю, ада…

– И вѣрно вы это назвали… Жизнь самая круговоротная… А сами, чай, думаете, какъ бы туда поскорѣй…

– Нѣ-ѣтъ… Ужъ это вы напрасно. Прямо вамъ кажу, кабы не жена да не дѣти, безпримѣнно бы къ вамъ и прямо въ скитъ…

- 128 -

Али бы въ самую, что ни есть, чащу зашелъ и тамъ бы себѣ сичасъ келью… и затворился бы… И хорошо… Птицы тебѣ на разные голоса поютъ, лѣсъ, примѣрно, про природу, про разныя тамъ чудеса тебѣ разсказываетъ – занятно!

– Вамъ бы все изъ занятнаго… Нѣтъ, а вы о душѣ бы вотъ лучше. Деньги ежели которыя – на поминъ души… бѣднымъ, къ примѣру…

– Ну, ужъ это само-собой… на церковь бы… Колоколъ бы, примѣрно, въ тыщу пуловъ, и на немъ бы свое имя велѣлъ излить и родителевъ покойныхъ.

– Во-во… – поддакивалъ старичокъ. – Колоколъ – это хорошо… Намъ вонъ одинъ кузнецъ на колоколъ тоже. И непримѣнно, говоритъ, чтобы у Финляндскаго – во какъ!

– Да! – это дѣйствительно…

– А я бы не  такъ, – замѣтилъ Семенъ Иванычъ.

– А какъ?

– Я бы сичасъ капиталъ на неприкосновенность.

– То-ись, это какъ-же-съ? – умильно вопросилъ старичокъ-послушникъ.

– Неужели не понимаете?

- 129 -

– Не могу-съ… сумлительно что-то…

– Сумлительно? Ну, нѣтъ… Это означаетъ на процентъ его положить. И чтобы кажинный годъ процентъ на благодѣянiя разныя.

– И это тоже очень хорошо-съ… И капиталецъ въ цѣлости, и излишекъ. Ну, а скажите-съ… Не думаете съ суетой жительской развязаться?..

– Н-ну-съ… не знаю-съ…

– Ну, а всетаки?

– Тяжело… а иногда бываетъ такое воспыланiе… Жена иной разъ раздражитъ своей бабьей руготней… Ну, мечта-то и того… и можжитъ. 

– А правда, быдто у васъ одинъ схимонахъ въ далекiе края ушелъ? – спросилъ Петръ Егорычъ.

– Вѣрно-съ. Въ пермкiе лѣса. Благословился у игумена и ушелъ. Совсѣмъ отъ мiра отрѣшиться возжелалъ. А у насъ всетаки людно. И точно-съ… ушелъ онъ въ Пермскiй край, въ лѣсъ далеко зашелъ, постаивлъ келейку и живетъ. Какъ тамъ вышло – не знаю, только прошелъ по тѣмъ мѣстамъ слухъ, что явился къ нимъ схимонахъ и спасается съ лѣсахъ одинъ. Отыскали его, стали ему досаждать… Онъ дальше ушелъ, въ самую глушь, ограду посавилъ, ставни къ оконцу придѣ-

- 130 -

лалъ – не помогло: и туда дорогу нашли. Станетъ онъ на молитву, а въ заборъ-то стукъ-стукъ – народъ ломится, черезъ заборъ перелазятъ, въ окно стучатъ, благословенiя просятъ. А онъ-то – схимонахъ, благословлять не въ правѣ. И только въ снисхожденiе мiрской скорби разрѣшилъ ему благословлять преосвященный… Вотъ какъ взыскуютъ-то у насъ людей, жизнь свою свято провождающихъ!..

– Поѣдутъ по скитамъ-то? – спросилъ Петръ Егорычъ у старичка.

– Поѣдутъ. Вашъ пароходикъ дымитъ – пары развели… Куда ѣздили-то?

– Къ „Коневской“ ѣздили, ко „Всѣмъ Святымх“. А теперь куда повезутъ?

– О. казначей говорилъ, чтобы, значитъ, къ Александру Свирскому… Бывали?

– Какъ же… Мы всѣ скиты объѣзжали. Мы годовъ пятнадцать на Валаамъ ѣздимъ и завсегда по скитамъ. Когда же на лодкахъ ходили… А теперь у насъ пароходъ завели, деньги стали брать, по билетамъ… Все больно денегъ надоть.

– А какъ намъ не брать? Чего-нибудь да стоитъ на пароходикѣто паръ развести. Ну и беремъ во славу Божiю. Теперь для богомольца всякое удовольствiе предоставляемъ.

- 131 -

Вотъ стихъ для богомлльца монахи чувствительный поютъ – монашекъ нашъ сочинилъ. Оченно хорошiй стихъ…

– Д-да-съ… – протянулъ Семенъ Ивановичъ. – Въ стихѣ-то Валаамъ какъ похваленъ!.. „Обитель избранныхъ людей“ – про него сказано… И вѣрно, Петръ Егорычъ: именно обитель избранная… Что у насъ въ Питерѣ, что? шерамыга на шерамыгѣ… а у нихъ всякiй клинъ къ дѣлу пристроенъ… Особливо съ игумена Дамаскина – истинно „избранные“.

– То-то и есть, что у нихъ всн по-Божьи… Богъ благословилъ – ну и орудуютъ. Вотъ у насъ теперича котлы взять: осматриваютъ сколько разовъ, а все рветъ ихъ. А вотъ у нихъ въ три года разъ, а на пароходикѣ и того меньше, – а ничего. Сколько лѣтъ по скитамъ катаемся – и благополучно, потому предохраненiе, перстъ невидимый…

– Это вы про котлы-то? – смиренно вмѣшался старый монахъ. – Да ежели и худой будетъ – не разорветъ… Предѣлъ такой. У насъ чтобы потопнуть – невозможно… Рази не чудо? Носитъ-носитъ разъ иной въ бурю пароходъ по волнамъ – глядь и добрелъ. Хоть на дно сядетъ, а не потопнетъ… хоть водой захлестнетъ, а угодники наши изъ воды изымутъ.

- 132 -

Ни однова раза потопленiя не было. Вотъ оно что означаетъ благословенiе!

– А запрошлый годъ послушничекъ утопъ у мостковъ-то… противъ скита… – сказалъ Петръ Егорычъ.

Старичокъ монахъ подумалъ, поглядѣлъ за проливъ въ то мѣсто, гдѣ тянулись два ветхiе мостика съ берега на островокъ псреди пролива.

– Вѣрно… былъ случай. Только это въ наказанье ниспослано.

– Какъ въ наказанье?

– А такъ… У насъ купаться нельзя – баловсктво… да и оскверненiе. Святая у насъ вода въ проливѣ, потому что острова святые. Вотъ и захотѣли два послушничк аискупаться… Ну и погрузило ихъ…

– Почему же погрузило? – спросилъ я. – Сми потонули…

– Какъ сами?! – вскинулся на меня старичокъ. – Говорятъ – погрузило… сила невидимая за устава нарушенье…

– Ну и что же?

– Одного вынули, а другой пропалъ, невѣдомо куда исчезъ… Уставъ бо нарушить – грѣхъ грѣховъ есть… соблазнъ  для братiи.

– А хорошо садикъ… – сазалъ Петръ Его-

- 133 -

Рычъ. – Весной, чай, знатно, когда дерева зацвѣтутъ…

– Двадцать лѣтъ трудился надъ имъ монахъ Гаврiилъ, землю таскалъ на луду плѣшиную… Деревца своими руками сажалъ… А вонъ поправѣе, у моста черезъ оврагъ – другой садъ. Тамъ у насъ разная лѣчебная трава растетъ. Тамъ на кажной яблонѣ можетъ десятка по два сортовъ родится трудами о. Никанора премудраго… Награды имѣемъ за яьлоки, миндали золотыя. Въ iюнѣ льдинки еще по озеру ходятъ, а у насъ въ садахъ восточная трава родится.

– Какая это такая?

– Какая???..

Старикъ перевелъ духъ и торжественно посмотрѣлъ на всѣхъ насъ.

– Иссопъ!!!.. во какая! – съ апломбомъ отхватилъ монахъ.

– Ну?? – не сказали, а подкрикнули слушатели.

– Да какъ же не восточная? Давидъ-то гдѣ небось жилъ? на востокѣ?!.. Ну, а псаломъ-то каък читается, а? – подступилъ ко мнѣ старичокъ. – О-кро-пи-ша мя ис-со-помъ и… очищуся… ис-со-помъ… – повторилъ внушительно старичокъ.

- 134 -

– А вѣдь вѣрно! Расписалъ-то какъ по Писанiю отхватилъ… ай да… Какъ ваше имя праведное?.. – вопросилъ Петръ Егорычъ.

– О. Ампидоръ.

– Ай-да о. Ампидоръ! молодчина! – похвалили Петръ Егорычъ и Семенъ Иванычъ старичка и направились къ пристани, гдѣ пароходикъ „Св. Николай“ собирался съ силами и пускалъ черный дымъ изъ короткой трубы.

Старичокъ, поразившiй всѣхъ своей восточной травой, произрастающей въ садахъ валаамскихъ, чинно расланялся со мной и, сказавъ коротко: „любопытствуйте“, направился къ монастырю.

Я одинъ остался у чугунной рѣшетки и смотрѣлъ внизъ, отыскивая одиноко висѣвшiя красноватыя точки яблокъ. Вижу я, какъ въ саду по дорожкѣ медленно прохаживается монахъ, нагибается, поправляя куст, подхватываетъ мочалой кое-гдѣ свѣсившiяся вѣтви. Я смотрѣлъ на проливъ, чудную голубую полосу спокойной воды, точно погруженной въ дрему горячимъ солнцемъ. Я глядѣлъ на дремлющiй лѣсъ на высокомъ берегу пролива, на удаляющуюся фигуру монаха съ берестяной корзиной, я любовался, какъ въ небѣ далекомъ сталкивались пушистые облака. Съ

- 135 -

вершины скалы вижу я, какъ къ пристани сходятся богомольцы, чтобы ѣхать въ скиты. Мальчики-монашонки въ длинныхъ ряскахъ и остренькихъ шлычкахъ, перетянутые кожаными поясами, чинно расхаживаютъ возлѣ пароходика, присаживаются на бортѣ пристани и ведутъ себя солидно, каък настоящiе монахи. Молодость замерла въ нихъ, жизнь запряталась подъ черную ряску, улыбка исчезла съ блѣдныхъ лицъ, и печаль, такъ несвойственная ихъ молодымъ годамъ, начинала подолгу настаиваться на ихъ красивыхъ личикахъ.

Мнѣ явственно припоминается красивый, какъ дѣвочка, мальчикъ-монашекъ, продававшiй просфоры въ притворѣ собора. Пышные волосы, цвѣтомъ напомниающiе волоса дорогихъ куколъ, касались его все еще розовыхъ щекъ: должно быть недавно въ монастырь привезли его. Глаза голубые, какъ воды заливовъ на сеѣверѣ Ладоги, гдѣ онъ недавно такъ беззаботно игралъ, кидая камни въ воду или, болтая босыи ногами, сидѣлъ подъ лучами солнца на острыхъ верхушкахъ подводныхъ камней. Но въ этихъ голубыхъ глазахъ уже трудно уловить тѣнь прежнихъ веселыхъ взглядовъ, беззаботной улыбки. Сосредоточенно смотрятъ они, и этотъ мальчикъ, недавнiй сынъ природы, входя   

- 136 -

въ вашу келью, съ видомъ смиреннаго „брата“ старческимъ голосомъ тянетъ: „Молитвами святыхзъ отцовъ, Господи Iисусе Христе, Боже нашъ, помилуй насъ…“

– Гм… гм… – послышалось вправо отъ меня.

Я обернулся.

Возлѣ чугунной рѣшетки, опершись на нее сжатыми кулаками и повернувъ сѣдую голову въ сторону Никольскаго скита, гдѣ Ладога играла своими волнами, стояла полная, коренастая фигура въ рясѣ.

Сперва мнѣ показалось, что это монахъ, но потомъ я разглядѣлъ на его головѣ касторовую священническую шляпу. Его высокая фигура подергивалась нервной дрожью, сжатые кулаки нервно ударяли по чугунной рѣшеткѣ. Вся его фигура выражала одно – нетерпѣнье горячее, страстное. Точно онъ ждалъ чего-то изъ-за моря, оттуда, куда смотрѣлъ, точно крикнуть хотѣлъ: „да скорѣй же, скорѣй, Бога ради!“

Я не видалъ выраженья его лица: оно закрыто было упавшей на плечо прядью сѣдыхъ волосъ.

– Парохода ждете? – спросилъ я.

Онъ быстро повернулся и окинулъ меня взглядомъ тусклыхъ, слегка воспаленныхъ

- 137 -

глазъ, нопосмотрѣлъ не прямо, а только скользнулъ взглядомъ и, опустивъ голову  внизъ за рѣшетку, сталъ внимательно всматриваться въ садъ. Онъ глядѣлъ внизъ и нервно ударялъ носкомъ сапога въ гранитный столбъ рѣшетки.

Я опять сталъ смотрѣть въ сторону озера. Вдругъ странный человѣкъ поднялъ голову и сталъ прислушиваться:

– Пароходъ! – глухо сказалъ онъ. – Слышите – свиститъ?..

Онъ сталъ напряженно слушать и опять забарабанилъ кулаками по чугунной рѣшеткѣ.

– Вы изъ богомольцевъ? – спросилъ я его. Странный человѣкъ обернулся и на этотъ разъ пристально сталъ меня разглядывать. Потомъ глубоко вздохнулъ.

– Присланъ сюда… подъ началъ… на переправленiе.

Онъ говорилъ отрывисто, нервно, точно спѣшилъ куда-то, и мнѣ показалось, что въ это время мысль его была занята совсѣмъ другимъ.

– Три года здѣсь…

Говоря это, онъ держался обѣими руками за рѣшетку и раскачивался, какъ. обыкновенно, дѣлаютъ дѣти, признаваясь въ своихъ шалостяхъ.

- 138 -

Потомъ онъ посмотрѣлъ на меня и жалобно улыбнулся. На глазахъ старца слезы показались, и красныя пятна обозначились на блѣдномъ лицѣ, заросшемъ сѣдой щетиной. Онъ опять сталъ смотрѣть въ озеро, вытянувшись всѣмъ корпусомъ. Потомъ махнулъ рукой безнадежно.

– Вы знаете, г. студентъ, тамъ вѣдь семья у меня… жена, дѣтей шестеро… Самъ я въ Олонецкой губернiи на селѣ священствовалъ…

– Какъ же они существуютъ?

– А Богъ ихъ знаетъ… Слышно, живутъ… живы… Жена посфоры на селѣ печетъ – на копейку… Дочка – учительница… Сыновья въ семинарiи, малыши есть… Зовутъ меня къ себѣ… Я вѣдь выжилъ срокъ-то… – шепотомъ сообщилъ мнѣ онъ.

– такъ что же вы не ѣдете?

– Ахъ вы, милый человѣкъ… Вы говорите, что же я не ѣду… Распоряженiя нѣтъ, потому что приходъ мой занятъ, а новаго нѣтъ… Да и зачѣмъ я поѣду – хлѣбъ отбирать у сиротъ? Вотъ и сижу я теперь, каък ракъ въ норѣ, клещи подъ себя подложивши… Вотъ сижу у моря да жду, когда вонъ изъ-за островка дымокъ взовьется, пароходъ прибѣжитъ… письма о приходѣ жду…

- 139 -

– Да вы бы похлопотали…

– Хлопоталъ, только вѣрнаго нѣтъ ничего… Обѣщали… А тяжко мнѣ было… Не легкое дѣло отъ мiра отрѣшиться… Вы – студентъ, вы вѣдь можете чувствовать, что такое означаетъ живая душа… Вотъ ея-то во мнѣ и нѣтъ теперь…

Въ это время тихой походкой подошелъ, точно на колесикахъ подкатилъ, монашонокъ въ длинной ряскѣ и бухнулся въ ноги священнику.

– Благословите, о. Николай!

О. Николай истово благословилъ его и далъ поцѣловать свою волосатую руку.

– Что, малышъ, не скучаешь? – потрепалъ онъ монашонка по щекѣ. – И поблѣднѣлъ же ты братъ!.. А какой румяный былъ, какъ отецъ въ монастырь привелъ…

– Въ бабки бы ему играть, а онъ въ ряску лѣзетъ… – обратился ко мнѣ о. Николай.

– …Въ бабки-то игрывалъ, небось? хочется, чай, поиграть, съ мальчишками подраться? а, сердяга?

– Н-нѣ-ѣтъ… – печально протянулъ монашонокъ. – Грѣха много.

– Ишь… ишь... грѣха много!! Ахъ ты… прокуратъ!.. Да знаешь ли ты еще грѣхъ-то?..

- 140 -

совершалъ ли ты беззаконiя?.. Грѣхъ!!!.. Грѣхъ, братецъ ты мой… да… грѣхъ…

Изъ-за скалистаго мыска бѣлая труба парохода показалась и надъ ней длинной полосой густые клубы дыма.

О. Николай сразу оборвалъ, порывисто отдернулъ волосатую руку отъ бѣлокурой головки мальчика-монашонка, поблѣднѣлъ отъ волненiя и, опершись локтями на чугунную рѣшетку, уставился въ бѣлый, вес ближе и ближе подходившiй пароходъ.

Видно, какъ за пароходомъ тянется длинный слѣдъ заволновавшейся воды, точно хвостъ исполинскiй.

На островкѣ Никольскомъ двѣ черныя фигуры показались. Выползли, должно быть, отшельники-скитяне изъ своихъ темныхъ келiй глянуть на вѣстника далекаго мiра, который они все еще не могутъ забыть, выползли, проводили холодными взглядами пароходъ, черную толпу чужихъ имъ людей на палубѣ и побрели назадъ читать неумолчно псалтырь, въ пропитанную ладаномъ атмосферу церкви, за укапанный воскомъ анолой…

– „Господь на небеси уготовалъ Престолъ Свой, и царство Его всѣми обладаетъ“… – можетъ быть сейчасъ будутъ читать они эти на-

- 141 -

изусть выученныя слова, а бѣдный контуръ парохода все еще будетъ рисоваться въ ихъ бѣдномъ представленiями воображенiи, фигуры людей незнакомыхъ будутъ мелькать, пока не пропаудутъ, задернутыя однообразiемъ монастырской жизни.

А пароходъ ближе подходилъ… Тонкая струя бѣлаго пара пронизала воздухъ, и долгiй свистокъ прокатился по обставленному склаами тихому проливу. Мимо островка бѣжитъ пароходъ, мимо соймы, одиноко стоящей на немъ, пробитой подводными камнями въ одну изъ непогодъ грознаго озера…

Монастырская телѣжка съ грохотомъ спускается отъ монастыря къ пристани. Полный монахъ съ книгой важной поступью сходитъ по гранитной лѣстницѣ. Бѣгутъ богомольцы по горѣ… Къ чугунной рѣшеткѣ подходятъ свободные въ этотъ часъ монахи-пѣвчiе. Всѣ смотрятъ на проливъ. Монастырь ждетъ новыхъ гостей…

Только что пароходъ миновалъ островокъ, о. Никодай быстро-быстро побѣжалъ съ горы къ пристани. Я видѣлъ его взволнованное лицо, печальные глаза и, какъ мнѣ показалось, огонекъ надежды въ нихъ.

- 142 -

Онъ сильно размахивалъ руками на ходу, часто поправлялъ свою касторовую шляпу.

Блѣдный монашонокъ печально смотрѣлъ на подбѣгавшiй пароходъ.

– Ишь, о. Николай какъ побѣжалъ-то! все извѣстiя ждетъ… – говорили монахи. – Рвется на волю, хоть и попривыкъ къ намъ!..

– А все отчего? – зашамкалъ надъ моимъ ухомъ старичокъ-монахъ съ кирпичнымъ лицомъ, точно изъ стараго дуба выточеннымъ. – Оттого, что сладости монашества не позналъ, духъ въ себѣ суемудрiя питаетъ, въ отсѣченiи воли своея не прiобыкъ… Да-а… а ему бы…

Я поспѣшилъ поскорѣе уйти отъ этого старца: могилой пахло отъ него, отъ его словъ, отъ звука его глухого голоса.

 

ГЛАВА IХ.

 

– Скажите, пожалуйста, подчиняетесь вы какимъ-нибудь полицейскимъ правиламъ? – спросилъ я монаха-привратника, недвижно сидѣвшаго въ каменной аркѣ возлѣ святыхъ воротъ.

Старичокъ, видимо, дремалъ или созерцалъ „вся внутренняя своя“, только онъ на мой во-

- 143 -

просъ едва-едва полуоткрылъ одинъ глазъ и протянулъ:

– А… что?... какая полицiя?...

Я повторилъ вопросъ.

– Вотъ идѣ у насъ полицiя! – сердито забормоталъ старикъ и ткнулъ себя кулакомъ въ грудь. – Мы совѣсти еще не забыли! Совѣсть – вотъ вся тутъ и есть полицiя наша! – и опять закрылъ глазъ и сталъ созерцалъ.

– Что такое полицiя? Мы и безъ ее проживаемъ… Видали, въ гостиницѣ-то на стѣнѣ бумага подъ стекломъ виситъ – уставъ старца Назарiя, – вотъ наша полицiя…

– А слыхалъ я, что тутъ у васъ одно дѣло было – слдователь и докторъ прiѣзжали, могилу раскапывали…

Старичокъ открылъ оба глаза и пристально на меня взглянулъ.

– Ну, что? ну, что?.. – строго зашамкалъ онъ. – Ну, были… а вамъ что?.. были и все тутъ.

Надо замѣтить, что монахи валаамскiе – люди особеннаго душевнаго склада: они скрытны, неразговорчивы, особенно если начнешь разспрашивать объ интимной жизни монастыря… Мнѣ, напрмѣръ, очень многихъ усилiй стоило собрать свѣдѣнiя о дисциплинарныхъ взы-

- 144 -

сканiяхъ, какимъ подвергаются на Валаамѣ провинившiяся изъ братiи. Такъ и теперь – старикъ монахъ даже враждебно взглянулъ на меня и ушелъ въ свою раковину.

– Были… были!.. Охъ, Господи, спаси меня грѣшнаго.. – прошепталъ съ глубокимъ вздохомъ привратникъ и закрылъ глаза.

Нѣсколько времени спустя, попавшiйся мнѣ разгвоорчивый монахъ разсказалъ слѣдующее.

– Приходятъ къ намъ зимой финны съ берега, ну и прутъ они къ островамъ-то по льду… Такъ вотъ одинъ старичокъ и плелся къ намъ, да должно погодь снѣжная была – онъ и спутался… Поалъ старичонокъ на не Валаамъ, а островокъ у насъ рыбачiй есть верстахъ въ 12 – „Сосновецъ“, – онъ на него и попади… Изба тамъ у насъ для рыбаковъ, когда по осень наѣзжаютъ… Пришелъ въ избу старичонокъ, видитъ – ни души, одни полѣнья лежатъ. Ну, холодно было: взялъ и истопилъ старичонокъ печь и завалился спать… ну, и угорѣлъ, заснувши… Черезъ недѣлю поѣхали на островокъ монахи, нашли старичка и игумену возвѣстили. Тотъ и благословилъ въ монастырь перевезти и похоронить… Ну и похоронили, кого – неизвѣстно, потому виду у него паспортнаго вовсе не было. Только и прослышали

- 145 -

на берегу, должно по доносу, – бляха у насъ на острову чухонская живетъ, среди финновъ порядокъ держитъ, – что похоронили человѣка… Тутъ и пошло… то да се, письма да бумаги, вызовы да канитель…

Прикатилъ къ насъ сонмъ цѣлый: слѣдователь, значитъ, изъ полицiи генералъ тамъ что-ли, дохтуръ – и все не наши, а финны… Извѣстно, мы подъ ихъ началомъ состоимъ… „Открыть его!“ – говорятъ… Мы сперва было въ сумлѣнiе… Какъ это, говоримъ, открыть, – Писанiе не дозволяетъ… Какъ ни какъ, но сонмъ ихнiй возобладалъ. „У насъ, говорятъ, свое писанiе“… Извѣстно – еретики… Ну, отрыли, рѣзали его. – „Отъ удара помер“ – рѣшили и опять закопать велѣли. А это, значитъ, вдарило ему на печи угаромъ – ну и померъ… Только вѣдь мы не испужались сонма-то ихняго – мы по-Божьи живемъ… Только безпокойство… Къ намъ ежели генералъ прiѣдетъ настоящiй, русскiй, такъ мы ради еще… Генералы-то они – генералы, а вѣдь все же человѣки… Такъ бываетъ, что и наставляемъ ихъ, взирая проникновенно въ сердца ихъ…

– Т. е., какъ же это такъ?

– Да неужто не слыхали?? А о. Серафимъ

- 146 -

саровскiй… въ книжкахъ про него прописано…

– Нѣтъ, не слыхалъ.

– Какъ же… очень даже хорошо-съ…. Прiѣхалъ къ нему генералъ, видите ли, ну и того… во всякихъотличiяхъ и орденахъ высокихъ. Все это у него орденами накрыто, – и тутъ, и здѣсь, и на шляпѣ, значитъ, значенiе… Полный самый настоящiй генералъ – въ родѣ комадира… Ну, и сосбѣседованiе у нихъ было съ о. Серафимомъ… Только и упади у генерала орденъ-то на полъ, а генералъ этого не видали… Надобно, значитъ, генералу уходить, а о. Серафимъ поднялъ орденъ да и говоритъ такого проникновенно: – Сей, говоритъ, орденъ, вами такому-то, а онъ вамъ попалъ, потому что вы начальникомъ были и на себя поворотили. – Вотъ какъ генерала-то отхватилъ! Ну, генералъ сичасъ въ слезы – раскаянье его захватило… и ну рыдать горько, слезно… Насилу его о. Серафимъ изъ кельи вывелъ. Въ саоме чувство вогналъ. Вы почитайте, – въ книжкѣ про это записано.

– А скажите, пожалуйста, – спросилъ я, – вотъ въ книгахъ вашихъ о многихъ видѣнiяхъ

- 147 -

говорится… Ну, а теперь-то бываютъ у васъ видѣнiя?

Монахъ подумалъ.

– Богъ знаетъ. У насъ объ этомъ не говорятъ… Всякiй самъ по себѣ знаетъ да отцы духовные. Можетъ и бываютъ.

– А чудеса?

– Чудеса?.. Чудеса бываютъ. Оно, конечно, – не совсѣмъ чудеса… а всетаки удивительно.

– А что?

– Да, видимо, надъ нами Божiе благословенiе… Сергiй и Германъ чудесно свой вертоградъ утрояютъ. Дѣлали мы, теперича, рѣшетку вотъ позади собора у алтаря… Ну, не мы, а мастеръ одинъ… по обѣту – слесарь изъ Питера. Половину сработалъ и домой проситьмя сталъ. О. игуменъ и говоритъ: – Останься, братъ Степанъ, самъ видишь, – дѣла не окончилъ. – Не могу, говоритъ, о. игуменъ, жена дома съ дѣтьми скучаютъ… – Ну, и уѣхалъ. А на ту пору не было у насъ мастера, чтобы рѣшетку доработать. Только, этта, онъ уѣхалъ, приходитъ къ намъ богомолецъ. – Кто ты такой? – Слесарь. – повелъ тутъ его о. игуменъ къ рѣшеткѣ. – А можешь, спрашиваетъ, эту рѣшетку дѣлать? – Да сколько угодно, – говоритъ. – Это мы живымъ манеромъ Бога ради со-

- 148 -

строимъ. – И вѣдь состроилъ!! Это ли не чудо, а? Въ тотъ же день пришелъ… Удивительно?

– Положимъ…

– Нечего класть – прямо удивительно. Тоже вотъ съ живописью… О. Алипiй уходилъ отъ насъ – художникъ нашъ первостатейный… Въ Академiя обучался… Тольк, значитъ, смиренiя не вмѣстилъ. Хотѣлъ о. игуменъ Iонафанъ – покойникъ смиренiе его испытать, ну и обозвалъ его… – Лѣнтяй, молъ, ты, – или въ этомъ родѣ… Ну, тотъ и не вмѣстилъ… Какъ, молъ? лѣнтяй я? – и ушелъ отъ насъ. Года два не былъ, а потомъ воротился. Только, этта, ушелъ, вдругъ въ монахи къ намъ – знатокъ по живописной части, о. лука… Это ли не чудо? И всегда такъ, знаете… Сколько разъ наблюдали… Еще, теперича, про лошадиную силу скажемъ… Ужъ сила самая сильнѣющая, можно сказат, а мы ее превзошли!..

– Какъ же это такъ?

– Говорю – чудо совершилось… Видали колонны у собора гранитныя, у крыльца-то?..

– Ну, видалъ.

– Такъ вотъ-съ… Въ ихъ-то опболѣй восьмисотъ пудовъ есь… Привезли ихъ съ Сергѣевскаго острова – тамъ у насъ гранитъ выру-

- 149 -

баютъ – и свалили подъ горой. Ну, а на гору-то лошадьми надоть. Зимой было дѣло… Сдѣлали сани, положили на нихъ столбы. Тридцать лошадей впрягли – н-нѣтъ… шалишь… Тпрукали-нукали – отходи нипочемъ… Ладу нѣтъ… Одна возьметъ, друга, а въ разъ-то, дружно не схватятъ… Измучились мы. О. игуменъ и возвѣстилъ: – „Благословляю, братiя… опосля трапезы повеземъ на себѣ“. – Потрапезовали, молебенъ отпѣли да всѣ-то – и схимонахи, и iеромонахи, и мы, трудники, какъ, значитъ, съ дубинушкой ухнемъ, – по-рассейски, да духомъ, духомъ, то-ись, въ гору-то и взволокли… Это ли не чудо?.. Дивенъ Господь въ чудесѣхъ Его, дивенъ зѣло!..

Дѣйствительно, случай съ слесаремъ, который явился кстати и замѣнилъ ушедшаго, и случай съ отшествѣемъ о. Алипiя возводятся монахами на степень чудеснаго промысла. Вообще, во многомъ самомъ обыденномъ монахи стараются подмѣтить что-нибудь особенное, и если что-нибудь особенное оказывается, они не замедлятъ отыскать какiя-то незримыя нити, не замедлятъ придать обыденности, случайности обстановку чудодѣйственности.

 

_________

- 150 -

– Господи Боже нашъ, молитвами св. отецъ помилуй насъ…

Хлопанье ногой въ дверь. 

– Аминь.

Братъ Василiй вноситъ обѣдъ.

– Вы бы въ общую пошли – посмотрѣли… Я ужъ на одну персону только и принесъ. О. Антипа говоритъ: „чтобъ ему, – вамъ, то-ись, – въ общую не сходить“… Тамъ у насъ чинно все.

– Что-жъ… съ удовольствiемъ.

– Только вы поскорѣй… Братiя ужъ теперь за столами сидитъ.

Я поспѣшно пошелъ въ трапезную, помѣщавшуюся во внутреннемъ четырехугольникъ монастырскихъ строенiй, противъ собора.

Низенькая со сводами палата. Кой-гдѣ изображенiя святыхъ иноковъ въ одеждахъ схимонаховъ съ крестами и черепами. Эти изображенiя – точно рѣдкiя черныя пятна на голыхъ стѣнахъ. За столами братiя въ черныхъ рясахъ. Чинно, безмолвно сидятъ монахи, сложивъ руки, въ ожиданiи, когда подадутъ кушанье. На столахъ оловянныя чаши съ квасомъ, груды хлѣба. Я было присѣлъ на лавку къ одному изъ столовъ, но сѣдой монахъ молча указалъ мнѣ пальцемъ впередъ, въ другое

- 151 -

отдѣленiе трапезной. Оказалось, что мѣсто было занято. Я пошелъ дальше, мимо черныхъ рядовъ молчаливыхъ монаховъ.

Передъ иконостасомъ (въ трапезной – церковь) блѣдный онахъ, перебирая четки, усердно кладетъ земные поклоны. Глаза закрыты, руки едва-едва вздрагиваютъ…

А тутъ же за столами монахи уже лязгаютъ ложками по оловяннымъ и глиняннымъ мискамъ. И мнѣ показалось страннымъ, почему же этотъ монахъ не сидитъ за столомъ, а истово, разѣмренно кладетъ земные поклоны.

Я прошелъ во вторую палату, все съ тѣмъ же схимонахами и иноками на гоыхъ стѣнахъ и рядами монаховъ, перемѣшанныхъ съ богомольцами. Все занято, – только въ самомъ концѣ столовъ, вижу, есть свободныя мѣста. Сажусь…

Противъ меня два купца почтеннаго вида сосредоточенно, точно на счетахъ считаютъ, размѣренными жестами хлебаютъ квасъ. Рядомъ со мной тощiй, длинный монахъ. До насъ доносятся отрывочные возгласы очередного чтеца, протяжно и звучно читающаго поученiя св. отцовъ. Въ поученiи шла рѣчь о богатомъ человѣкѣ и его обязанностяхъ къ бѣднымъ.

Вправо отъ меня, наискось, – два старичка

- 152 -

въ крестьянскихъ потертыхъ сермягахъ, сѣденькiе, пришедшiе на Валаамъ изъ Олонецкой губернiи. Они вздыхали и покачивали головами всякiй разъ, каък звучный голосъ монаха разносилъ подъ суровыми сводами трапезной.

– „Богатый въ питiяхъ и яствахъ пребываетъ, а о бѣдныхъ и о душѣ забываетъ“ – звучитъ въ палатѣ.

И я отчетливо понимаю, что происходитъ въ душахъ этихъ двухъ старичковъ – олончанъ, состарившихся подъ неблагодарнымъ трудомъ. Они отлично знаютъ, что богатые о бѣдныхъ не помышляютъ, знаютъ эту истину около семидесяти лѣтъ и вздыхаютъ…

А рядомъ съ ними сидятъ два новгородскихъ купца, повидимому, богатѣи и напряженно выхлебываютъ изъ чашки квасъ съ капустой, пропуская мимо ушей слова монаха.

Два старичка – олончане явственно врѣзались мнѣ въ памяти... Они сидѣли смиренно, почти неподвижно, точно боялись, что вотъ-вотъ скажетъ имъ кто-нибудь: – „а ступайте-ка отсюда… не для васъ тутъ мѣсто“. Они не поднимали глазъ отъ чашекъ съ ѣдой и то-и-дѣло вздыхали.

– Ѣшьте, братцы, на здоровье! – тихо ска-

- 153 -

залъ иимъ тощiй монахъ, сидѣвшiй возлѣ меня, и подлилъ старичкамъ густой перловой похлебки съ картофелемъ.

– Не часто, небось, приходится такъ-то обѣдать! – тоже тихо сказалъ сидѣвшiй передо мной новгородскiй купецъ своему товарищу.

– Бѣдный народъ – эти олончане да корелы! – вздохнулъ другой купецъ въ синихъ очкахъ, пропуская мимо ушей слова сладкогласнаго монаха о богатомъ.

На столъ ставилась большая оловянная чаша съ варевомъ на четверыхъ, и каждый наливалъ изъ нея оловянной же ложкой себѣ въ глиняную миску.

Сперва ѣли мы квасъ съ капустой, потомъ вареный тертый картофель съ солеными грибами, масломъ и лукомъ. Потомъ подали густую похлебку изъ перловой крупы и картофеля съ грибами, потомъ щи, засыпанные гречневой крупой, потомъ каша съ масломъ и безъ масла для говѣющихъ. Послѣ этого на дессертъ подана была красная смородина изъ Валаамскихъ садовъ. Говорятъ, что въ этотъ день было собрано ея около пяти пудовъ, и она вся ушла на обѣдъ.

– А знатная похлебка! – похвалилъ новгородскiй купецъ.

- 154 -

– Чай не лучше ухи-то? – замѣтилъ другой.

– Уха не въ постъ, а по посту и это хорошо…

– Тише!! У насъ за трапезой молчанiе полагается, не поднимая головы строго прошепталъ тощiй монахъ.

Купцы умолкли, а одинъ старичокъ даже другого въ бокъ толкнулъ: – смотри, молъ… богатѣи, а и имъ спуску не даютъ… хформенно.

Намъ прислуживали послушники-подростки. Они быстро, каък метеоры, собирали миски, разносили хлѣбъ, ставили на столы чаши чъ кушаньемъ – и все молча, точно нѣмые.

Тихо за столами, точно нѣтъ людей вовсе. Только слышно чавканье, причмокиванье да лязгъ ложекъ, да звонкiй голосъ чтеца.

Съ своего мѣста я видѣлъ, каък передъ иконостасомъ блѣдный монахъ съ закрытыми глазами отбиваетъ земные поклоны. Мнѣ хотѣлось спросить объ этомъ у сосѣда-монаха, но я зналъ статью валаамскаго устава, наказъ древняго настоятеля саровскаго, старца Назарiя – „вкушать молча, какъ-бы какое свящаннодѣйствiе совершаешь“.

Кончилась трапеза. Монахи пропѣли благодарственную молитву, и всѣ потянулись къ выходу. Въ разныхъ мѣстахъ слышно было,

- 155 -

какъ искали „отцы“ и богомольцы, прикрывая ротъ рукою, искали съ растяжкой, съ выкриками, точно и это по уставу полагалось или ужъ безъ этого русскiй человѣкъ обойтись не можетъ.

– А хо-рошъ квасокъ, да… дюже хо-рошъ… – говоритъ старичокъ-олончанинъ… – Зна-атный квасокъ, значитъ… Кабы да всегда-то такой хлябать… да…-а…

– Этотъ еще плоховатъ! – замѣтилъ послушникъ… – Самая малость въ немъ хмельку-то. А вонъ у iеромонаховъ – у стола-то о. игумена куды лучше…

– Да развѣ у васъ квасъ-то по сортамъ? – спросилъ я.

– А то какъ же? Да рази положено одинъ и тотъ же квасъ и работнику, и iеромонаху пить? Вѣдь iеромонахъ-то онъ то? кто достойнѣй-то? а?... По достоинству и квасъ… А вы какъ думали? – вызывающе даже закончилъ безусый служка.

– Почему, скажите пожалуйста, – спросилъ я одного монаха, – вотъ этотъ монахъ клалъ передъ иконостасомъ поклоны, когда всѣ прочiе обѣдали?

Монахъ ничего не отвѣтилъ, хмуро какъ-то

- 156 -

глянулъ на меня и слился съ толпой богомольцевъ.

Тотъ же вопросъ повторилъ я одному пожилому послушнику.

– А это ему о. игуменъ возвѣстилъ.

Замѣчу здѣсь, что почти всѣ монахи валаамскiе не говорятъ, напр. – „сказалъ“ или „передалъ“, или „приказалъ“, а непремѣнно – „возвѣстилъ“. Можетъ быть, это имъ изъ священныхъ книгъ привилось.

– Почему же онъ ему такъ возвѣстилъ, а не другому.

– А это за провинность… смиренiе его испытуетъ, въ наказанiе ему опредѣлилъ.

Именно испытанiе смиренiя. Масса богомольцевъ и вся братiя сидитъ и смотритъ на наказуемаго, а тотъ долженъ класть земные поклоны и испытывалъ свое смиренiе. Отъ этого наказанiя не можетъ никто уклониться, даже iромонахъ.

Я понялъ теперь, почему монахъ былъ блѣденъ, и почему его руки нервно подергивались: онъ испытывалъ свое смиренiе. Наказанный былъ изъ крестьянъ. Говорю это къ свѣдѣнiю гг. отказывающихся признать „деликатныя“, и вообще человѣческiя чувства въ простомъ народѣ. Я заинтересовался мѣрами

- 157 -

испытанiя и обузданiя и постарался вообще узнать о дисциплинарныхъ взясканiяхъ, приктикуемыхъ на Валаамѣ.

– Ну, а еще какъ у васъ наказываютъ?

– У насъ этихъ наказанiевъ много… Первое – поклончики. Не пошелъ къ полунощницѣ, – ну и опредѣлитъ тебѣ о. игуменъ поклончиковъ сотенку.

И никто вѣдь не скажетъ – „поклоновъ“, а непремѣнно „поклончиковъ.“

– Ну, а еще какiя?

– Еще?... да вотъ на разныя послушанiя. Это ужъ сильное наказанiе. Разныя послушанiя у насъ для поступающихъ полагаются. А вотъ захочетъ о. игуменъ кого смиритъ – возвѣститъ. Каково монаху-то это, особливо кто давно живетъ? Сегодня его въ хлѣбную, завтра навозъ сгребать, за коровами ходитъ, потомъ дрова таскать, братiю будить, а то на дальнiй островъ на работы… Ну, и трудно бываетъ вмѣстить – есть и не выдерживаютъ. Ноньче легче стало, – при о. Гавриiлѣ: добродушiемъ своимъ воздѣйствовать умѣетъ. А при о. Дамаскинѣ-то мало выдерживало искусъ – не вмѣщали. Или вотъ келью прикажутъ перемѣнить на худшую… Или теперь пойдетъ монахъ къ о. эконому за чайкомъ-сахаркомъ,

- 158 -

а ему о. экономъ и скажетъ: – „крестъ тебѣ, братъ, въ книгѣ стоитъ“, – значитъ, чаю не положено… – „Какъ такъ?“ – „Да не знаю… о. игуменъ возвѣстилъ“… – или вотъ сидитъ монахъ за трапезой, а подойдетъ служка и скажетъ: „о. игуменъ благословилъ ложку отъ васъ взять“. Ну и сиди не ѣмши – на палецъ-то немного поддѣнешь. Да у насъ много-съ… Безъ молочка оставятъ или въ праздникъ булки бѣлой не дадутъ. А то въ наказанье къ чухонамъ за версту въ ихнюю гостиницу обѣдать пошлютъ. А у чухонъ-то пища грубая. Всѣ они рабочiе, извѣстно не наши, а чухны – ну и по своему говорятъ… да. Какъ увидятъ, что монахъ къ нимъ пришелъ, и смѣются надъ имъ по своему, знаютъ, что въ наказанiе… А монаху то каково? Сидитъ да глазъ не смѣетъ поднять. Вотъ у насъ какiя наказанiя-то… Ну и заключенiя бываютъ… Запрутъ въ келью – и сиди на молитвѣ. А то и отъ церкви отлучатъ на срокъ, какъ о. игуменъ возвѣститъ. Только по нонѣшнимъ временамъ куда лучше. Бывалыча-то ты къ рѣшеткѣ, а тебя за шиворотъ да на поклоны… А теперь о. игуменъ у насъ благодушiемъ да кроткимъ словомъ смиряетъ, и хоть слободы больше, а все крѣпко, уставъ нерушимо стоитъ…

- 159 -

Въ дѣйствительности этихъ словъ мнѣ не разъ приходилось убѣдиться…

– Кто же лучше-то по вашему: о. Дамаскинъ или о. Гаврiилъ? – задалъ я пожилому послушнику довольно щекотливый вопросъ.

Послушникъ нашелся и блестяще вышелъ изъ затрудненiя.

– Какъ вамъ сказать, чтобы не ошибаться… Возьмемъ теперича Василiя Великаго, Гриорiя Богослова и Iоанна Златоустаго. Василiй то Великiй, святитель батюшка, строгъ былъ… Григорiй Богословъ помягче, а Iоаннъ то Златоустъ и совсѣмъ мягче… нѣжнѣй. А у Господа то они всѣ трое одинаково равны, всѣ они святы предъ Господомъ то… такъ вѣдь? Такъ вотъ и о. Дамаскинъ, и о. Iонафанъ, и о. гаврiилъ, – всѣ они разныхъ карахтеровъ и всѣ трое каждый свою линiю ведутъ –  и всѣ хороши, и всѣ правильно. О. Дамаскина боялись и любили, и о. Гаврiила любятъ да и не меньше… Игуменъ-то Гаврiилъ, хоть и моложе ихъ, а свое дѣло знаетъ… Онъ, можетъ, сколько искушенiй преодолѣлъ, сколько мудрости въ себѣ совокупилъ, жимши-то 7 лѣтъ съ схимонахомъ-то Iоанномъ на предтеченскомъ-то острову! по мудрости да по кротости своей и дѣйствуетъ… да!...

- 160 -

Мы вышли изъ трапезной. Богомольцы разбрелись по монастырю. Многiе пошли въ рѣшеткѣ глядѣть на чудесную картину пролива, любоваться просторомъ Лдаоги. Кой-кто спустился къ пристани посидѣть на бережку въ холодкѣ, въ ожиданiи часа, когда можно будетъ идти пить чай. – По уставу монастырскому пить чай раньше половины 3-го полагается. – Подошелъ я къ гостиницѣ. На порогѣ о. Антипа встрѣчаетъ, разставляя руки, – чудесный старичокъ, право.

– Ну, что? видали, каък у насъ трапезуютъ?

– Видалъ, о. Антипа! и какъ трапезуютъ, видалъ, и какъ за трапезой поклончики отсчитываютъ…

– Ахъ вы шутникъ, право… – засмѣялся о. Антипа. – Все бываетъ – нельзя безъ этого. Смиренiе – путь во спасенiе. А наше хозяйство-то видали, – мастерскiя, водопроводъ?

– Нѣтъ еще… думаю.

– Ну, благослови Богъ… посмотрите… Хоть и въ лѣсахъ живемъ, а все у насъ по-хорошему приспособлено…

 

_________

 

- 161 –

 

ГЛАВА Х.

 

На высокой гранитной скалѣ, саженъ 30 высотой, стоитъ трехъэтажное бѣлое зданiе мастерскихъ и водопровода. Подходя къ этому мѣсту – центру дѣятельности валаамскихъ монаховъ-мастеровъ, я слышалъ внутреннюю работу… Мы идемъ мимо открытыхъ сараевъ-навѣсовъ, гдѣ стоятъ монастырскiя земледѣльческiя машины: плуги, вѣялки, молотилки и т. д. – всъ въ отмѣнномъ порядкѣ.

Рядомъ съ главнымъ зданiемъ мастерскихъ и водопровода – навѣсъ для ковки лошадей. Старичокъ-монахъ, съ подвязанными ремешкомъ клочьями сѣдыхъ волосъ, куетъ лошадь. Лошади монастырскiя – молодыя, крѣпкiя: старичку ихъ ковать боязно.

Поэтому здѣсь практикуется такой способъ ковки: подъ животъ лошади пропускаютъ подпругу и подтягиваютъ на воздухъ, а чтобы она не брыкалась, нужную ногу привязываютъ къ обитому кожей столбу. Старичокъ съ ловкостью заправскаго кузнеца постукивалъ молоточкомъ, обтачивалъ подпилкомъ копыта. Потъ крупными каплями падалъ съ его покраснѣвшаго носа, со лба, разрисованнаго крупными синими жилами.

- 162 -

Въ нижнемъ этажѣ обширнаго зданiя мастерскихъ – черное, закопченное отверстiе кузницы. Мальчикъ-монашекъ надѣвалъ на колесо машинный приводъ, и огромный мѣхъ силою машины, помѣщенной въ центрѣ зданiя, началъ работать, вздымая изъ горна миллiоны яркихъ искръ. Монахъ, начальникъ кузницы, молча взглянулъ на насъ и молча поклонился. Могучiя жилистыя руки его равномѣрно поднимали и опускали тяжлый молотъ на раскаленную полосу желѣза. Кругомъ его, надъ головой, на одеждѣ, въ бородѣ даже – тысячи искръ потухающихъ и снова вспыхивающихъ. Сѣдые волосы ремнемъ подхвачены, грудь раскрыта и видно, каък по ней тянутся темныя линiи пота.

– О. Лука… – шепнулъ провожавшiй меня монахъ, – хозяинъ…

Все время, пока мы стояли въ кузницѣ, о. Лука ни разу не глянулъ въ нашу сторону, погруженный въ свою тяжелую работу. Только и было видно, каък поднимался тяжелый молотъ, да при каждомъ ударѣ что-то крякало въ красной, точно мѣхъ раздувающейся могучей груди старика. Намъ жарко было стоять даже у порога.

Тутъ же и литейная – темное помѣщенiе съ

- 163 -

грудой мелкой черной земли для формовки. Грязный, прокопченый монахъ съ маленькой, безъ стекла, лампочкой-коптилкой возился въ углу въ кучѣ земли и формовалъ колесо привода. Онъ такъ былъ увлеченъ работой, такъ тщательно подправлялъ и подчищалъ деревянной лопаточкой половину отформованного въ чугунной опокѣ колеса, что не замѣтилъ, каък мы вошли и наблюдали за нимъ.

– У насъ надсмотрщиковъ не надо! – сказалъ провожатый. – Всякъ свое дѣло дѣлаетъ. Для Бога сюда идемъ работать-то, а рази Бога-то обманешь… Вотъ и работаемъ безъ понуры.

Въ нижнемъ же этажѣ помѣщается лѣсопильный станокъ, который приводится въ движенiе все той же машиной, которая стоитъ въ центрѣ зданiя.

– У насъ здѣсь что угодно выпилить можно: и доски, и планки, и шашки, и тесъ, и дрань, и бортовыя доски – ко всему машина приспособлена. Сам и машину исдѣлали… А вотъ станокъ вздвижной… Положилъ на ево матерiалъ возля мастерскихъ, сама машина и притащитъ ево… И легко, и скоро… Да у насъ, ежели все какъ слѣдоваетъ осмотрѣть, – все больше машина орудуетъ…

- 164 -

Въ нижнемъ же этажѣ помѣщается и баня для монаховъ и богомольцевъ.

Мы подняли по каменной лѣстницѣ во второй этажъ.

Здѣсь цѣлый рядъ мастерскихъ: слесарная, сверлильная, точильная, токарная. Работа кипитъ. Стучатъ молотки, визжатъ станки.

– Богъ въ помощь, – говоритъ провожавшiй меня монахъ, входя въ новое отдѣленiе.

Никто изъ работавшихъ не понималъ головы, только хозяева мастера молча кланялись, приглашая посмотрѣть на работу.

За однимъ изъ станковъ стоялъ богомолецъ въ пиджакѣ. Онъ, каък я узналъ, уже другую недѣлю трудится Бога ради по обѣту. Тутъ же работаютъ мальчики подростки.

– Матерьялецъ портятъ! – сказалъ проводникъ. – А потомъ и наловчаются. У насъ это скоро: мѣсяцевъ 6 всего надоть, не какъ въ городу-то… Господь умудряетъ. Обучился одному рукомеслу – на другое… Вотъ, извольте взглянуть, – малышъ, а у строгалки заправляетъ.

Дѣйствительно, у строгальной машины стоялъ монашонокъ лѣтъ 13 и зорко слѣдилъ, каък машина медленными, полными силы дви-

- 165 -

Женiями обтачивала укрѣпленный въ станокъ цилиндръ.

– Давно в ыпри машинѣ? – спросилъ я.

– Второй мѣсяцъ…

Въ слесарной мастерской стоятъ огромные часы съ гирями въ 10 пудовъ.

– Вѣрны необыкновенно, только стоятъ… сообщилъ мнѣ монахъ. – Своей работы-съ. мы и на колокольню часы соорудимъ. Вы на машины да станки гляньте – многое сами дѣлаемъ.

– Есть у ваъс механики?

– Механики?.. Ну, такихъ нѣтъ. А придетъ къ намъ кой человѣкъ и сдѣлаетъ какую-нибудь штукенцiю – мы и переймемъ. Къ намъ съ питерскихъ заводовъ многiеприходятъ. Ну, они у насъ и есть суть главные мастера и насъ направляютъ. Оно, конечно, и угоднички помогаютъ, самимъ намъ выдумать какую штуку – невозможно. Бываютъ чудеса… Вотъ хомуты на колоколъ одинъ монахъ сработалъ, не умѣмши, – но только сверхъестественно, можно сказать…

Въ большинствѣ случаевъ начальники мастерскихъ – всѣ превосходные мастера спецiалисты, учившiеся на питерскихъ или финдляндскихъ заводахъ, знатоки своего дѣла. Я не слыхалъ, чтобы люди, какъ говоритъ

- 166 -

Немировичъ-Данченко, взятые прямо отъ сохи, черезъ годъ являлись механиками, способными устраивать даже машины. Едвали это такъ. Всѣ эти устроители машинъ, станковъ, мастерскихъ – люди большею частью отшлифованные продолжительными занятiями на заводахъ и явившiеся въ монастырь съ  знанiями, съ умѣнiемъ копировать нѣкоторыя простыя машины. Къ чему же окружать валаамскаго моназа ореоломъ чудодѣйственной генiальности?

Нельзя не отдать справедливости дѣятельности братiи Валаамской. Это цѣлое царство труда, сметки, кипучей дѣятельности. Нѣтъ, конечно, ничего удивительнаго, что монахи-крестьяне оказываются хорошими трудолюбивыми мастерами, вѣдь и въ городѣ мастера – тѣже крестьяне, таже у нихъ и способность къ работѣ, слѣдовательно, въ валаамскихъ монахахъ нѣтъ ни генiальности, ни чудодѣйственности. Точно также можно удивляться русскому мужику и въ городѣ, входя въ различныя мастерскiя, гдѣ все тотъ же русскй мужичокъ искушается и на болѣе сложныхъ работахъ. Нѣтъ… по моему надо удивляться другому: надо удивляться той внутренней силѣ, которая побуждаетъ, приводитъ въ дѣйствiе способности тѣла и духа, той

- 167 -

Нравственной силѣ, которая кроется подъ черной ряской валаамскихъ монаховъ. Что побуждаетъ ихъ стоять з станками, выдумывать различныя приспособленiя, изощряться, принимать на себя непосильныя послушанiя, какъ сдѣлалъ, напр., о. Лука въ исторiи съ хомутами для колокола? Несомнѣнно, что городской рабочiй работаетъ и даже искусно работаетъ, но онъ подчиненъ необходимости работать, онъ старается за себя только, чтобы не умереть съ голоду. А такъ, по своей волѣ онъ и пальцемъ не ударитъ, разъ только этотъ лишнiй трудъ его не будетъ оплачиваться. Монахъ валаамскiй совсѣмъ иное. Онъ работаетъ для Бога – вотъ объявленiе той кипучей дѣятельности, которая царствуетъ на гарнитныхъ скалахъ Валаама. Идея работы для Бога заставляетъ изощряться: монахъ старается все своими силами сдѣлать, и это ему удается. Слѣдовательно, работа валаамскихъ монаховъ, ихъ дѣятельность доказываетъ не способность русскаго человѣка къ работѣ, чему нельзя удивляться, а скорѣй способность русскаго человѣка стойко и упрямо служить своей идеѣ. Этимъ вы легко можете объяснить, почему монахи валаамскiе обезличиваютъ себя,

- 168 -

пребываютъ въ отсѣченiи воли своей: они служатъ идеѣ своей. Изъ идеи они молчатъ, изнуряютъ свое тѣло, срываютъ цѣлебные пластыри съ ранъ. Эта идея овладѣла всѣмъ существомъ ихъ. Мнѣ нѣсколько разъ приходилось видѣть монаховъ, безъ надзора работающихъ до кроваваго пота.

– Что намъ лѣниться? – мы для Бога, мы ужъ на то пошли! – часто слышалъ я на Валаамѣ.  

 Работа для Бога – могучiй двигатель Валаамской обители. Не будетъ ея – и всѣ эти мастерскiя развалятся, машины станутъ, и иноки валаамскiе исчезнутъ съ лица земли.

Но пока идея валаамскаго монаха жива – онъ сохранитъ въ себѣ аскета, и Валаамская духовная община едва ли выродится въ артель, едва-ли явитъ когда общину съ соцiальнымъ устройствомъ.

– А вотъ и машина наша! – сказалъ мой провожатый. – Дареная. Старенькая, а работаетъ…

Механикомъ при машинѣ состоитъ братъ Артемiй, лѣтъ 17 юноша, худой, съ блѣднымъ продолговатымъ лицомъ и добрыми тихими глазами.

– Во сколько силъ машина?

- 169 -

– Восемь всего. Только слабѣть начала – цилиндръ паръ выпускаетъ. Сколько ни пускай пару, а она все въ одномъ тонѣ работаетъ. Вотъ теперь у насъ цилиндръ въ мастерскихъ приготовляютъ.

– А давно вы при машинѣ?

– Второй мѣсяцъ.

– Ну, а котлы у васъ какъ?

– Котлы, какъ котлы. Запасные есть. Черезъ три года осматриваютъ… У насъ все благополучно. Да если и взорветъ, такъ на все воля Божья…

– А можно мнѣ на водопроводъ взглянуть?

– А что же? Вотъ сейчасъ у хозяина благословенiе попросимъ.

Хозяинъ-механикъ, завѣдующiй мастерскими, благословилъ брата Артемiя показать мнѣ водопроводъ.

Мы спустились въ нижнiй этажъ, прошли мимо бани. Братъ Артемiй отворилъ дверь, и я увидалъ передъ собой узкiй, уходящiй въ темную глуьину тоннель. Внизу ничего не было видно. Полосы свта, проникавшiя сверху, сквозь рядъ оконъ, продѣланныхъ въ горѣ, въ глуьинѣ которой шелъ тоннель, тускло освѣщали безконечныя ступеньки.

- 170 -

– Осторожнѣй! – сказалъ братъ Артемiй. – Въ горѣ до 30 саженъ…

Мы стали постепенно сходить внизъ, въ безконечную, каък мнѣ казалось, глубь земную. Съ пролива монастырскаго видна высокая, саженъ въ 30 гранитная скала. Ее-то и прорвали порохомъ, въ ней-то и устроили водопроводъ все тѣ же валаамскiе монахи, которые за всенощнымъ бдѣнiемъ въ темныхъ уголкахъ собора, припавъ къ каменнымъ поитамъ, смиренно перебираютъ четки.

– Въ этой лѣстницѣ 142 ступени, – тихимъ голосомъ шепчетъ братъ Артемiй.

Съ правой стороны лѣстницы тянется стержень поршня, составленный изъ многихъ отдѣльныхъ стержней; слѣва лежитъ труба, по которой бѣжитъ вода въ гору.

На этотъ разъ баки были полны, и водопроводъ не работалъ. Узкiй, едва освѣщенный тоннель тянулся внизъ постепенно суживающимся коридоромъ. Наконецъ мы спустились. Братъ Артемiй приподнялъ послѣднюю ступеньку лѣстницы, и я увидалъ, что въ этомъ мѣстѣ труба соединялась съ крошечнымъ циллиндромъ (насосомъ).

– Тутъ клапаны. Когда портятся, развинтимъ трубу и починимъ… Здѣсь зимой, ежели

- 171 -

замерзаетъ клапанъ, печку стаивмъ… А вотъ колодезь.

Тоннель кончается небольшой камерой, выложенной кирпичомъ и покрытой слизью и водяными каплями. Въ полу камеры „окно“ въ 4 квадр. арш., закрытое деревянной рѣшеткой.

– Не угодно ли взглянуть… Не глубоко – сажени четыре… – спокойно сказалъ братъ Артемiй, поднялъ рѣшетку и, ставъ на колѣни у ркая „окна“ , сталъ глядѣть въ темную глуьину колодца, гдѣ не видѣлась, а скорѣе чувствовалась черная поверхность холодной воды.

Я вспомнилъ, какая длинная дорога ведетъ къ этому мѣсту, и съ чувствомъ нервнаго, непонятнаго страха сталъ всматриваться въ глубину.

– Въ гранитной скалѣ этотъ колодецъ прорванъ, – сказалъ братъ Артемiй. – Сажени на двѣ отъ берега въ него ведетъ изъ озера труба…

Осмотрѣвъ всн грандiозное сооруженiе водопровода, я проникся глубочайшимъ уваженiемъ къ тѣмъ рукамъ и головѣ, которыя положили силы свои на это трудное дѣло.

Иницiаторомъ этого перла валаамскихъ сооруженiй, этого яркаго знаменателя силы ду-

- 172 -

ха иноковъ валаамскихъ былъ настоятель Дамаскинъ: онъ изыскивалъ средства, какъ бы поднять воду на гору. Мысль его привелъ въ исполненiе iеромонахъ Iонафанъ.

Монахи разсказываютъ, что одинъ инженеръ просилъ вознагражденiя въ 10,000 р. за планъ и руководство сооруженiемъ водопровода. Иг. Дамаскинъ со вздохомъ сказалъ: – „гдѣ намъ, бѣднякамъ, такими деньгами швыряться,“ – и отвергъ предложенiе инженера. Энергичный и мудрый старецъ рѣшилъ дѣйствовать хозяйственнымъ образомъ. Инженера онъ нашелъ изъ своихъ же монаховъ. Им, былъ iеромонахъ Iонафанъ, помощникъ Дамскина. Это былъ знатокъ механическаго дѣла, долгое время жившiй на одномъ петербургскомъ заводѣ. Онъ одинъ, можно сказать, вынесъ на своихъ плечахъ всю трудность сооруженiя. Онъ начерталъ планъ работъ, онъ руководилъ работами, онъ вполнѣ замѣнилъ предлагавшаго свои услуги десятитысячнаго инженера. Весь монастырь работалъ подъ его руководствомъ, и въ результатѣ четырехлѣтней работы явилось чудо, да! чудо для Валаама, которое настолько потрясло монаховъ, что и теперь даже, – 33 года спустя, иноки восхищаются своимъ водопроводомъ и спѣшатъ обратить на

- 173 -

него вниманiе заѣзжаго богомольца. Водопроводу своему рады они не какъ знаменiю силы своей, а какъ ребята замысловатой игрушкѣ. Они не приписываютъ этого сооруженiя своему „скудоумiю“, они почти ничего не говорятъ о томъ, каък происходили работы, они забыли имя строителя и, какъ древнiе, свой подвигъ, подвигъ человѣка своей среды, приписываютъ лицу, подъ управленiемъ котораго они жили.

– При иг. Дамаскинѣ сооружено… Онъ, батюшка, такую штуку воздвигъ.

 Прочтите книги, изданныя Валаамскимъ монастыремъ, и вы не найдете имени строителя: о немъ сказано вскользь.

„Въ 1860 году о. Дамскинъ началъ и въ 4 года кончилъ весьма важное для монастыря и замѣчательное само по себѣ сооруженiе“.*)

Только и всего, что „замѣчательноесамо по себѣ“. Смиренiе поразительное! Я, конечно, встрѣчалъ кой-какiя несимпатичныя черты въ монахахъ валаамскихъ, но совѣсть моя позволяетъ мнѣ сказать, что на Валаамѣ я встрѣтилъ цѣлую массу такихъ чертъ, которыя застав-

- 174 -

ляютъ отнестись къ обитателямъ скалъ гранитныхъ съ глубочайшимъ уваженiемъ.

Въ камерѣ тоннеля высѣчена лаконическая надпись, которая также не говоритъ объ имени строителя:

„Поднята вода 1863 года декабря въ 12 день“.

 Точно такiя же надписи вы можете встрѣтить во многихъ мѣстахъ Валаама.

Напр.: „Проведена сiя дорога 1845 года“. „Сей мостъ сооруженъ 1848 года.“ „Проведена сiя канава лѣта 1863.“ Только и всего. А кѣмъ сооружена, при какихъ усилiяхъ – этого монахамъ не надо.

– Въ третiй этажъ пойдемте! – сказалъ братъ Артемiй. – тамъ баки у насъ.

Мы стали подниматься по безконечной лѣстницѣ водоподъемнаго тоннеля. Непривычнвя къ этому ноги начинали деревенѣть, когда, наконецъ, братъ Артемiй толкнулъ выходную дверь. Я оглянулся назадъ, туда, гдѣ подъ рѣшеткой таится вода въ темномъ колодцѣ, и не разглядѣлъ ничего. Однѣ только чередующiеся полосы свѣта изъ верхнихъ окошекъ да безчисленныя ступени.

Мы поднялись въ третiй этажъ. Тамъ стояли два бака, откуда вода распредѣлялась по трубамъ во всѣ уголки монастырскiе. На по-

- 175 -

верхности воды въ бакѣ плавалъ металлическiй кругъ, отъ котораго шла цѣпочка кверху, проходила по боку и спускалась во второй этажъ, гдѣ стояла машина.

– Это водомѣръ нашъ. Внизу устроена дощечка, и на ней обозначена глубина бака. Цѣпочка эта съ гирькой и показываетъ, сколько въ бакѣ воды. Это одинъ нашъ монахъ-мастеръ устроилъ. А какъ вода дойдетъ до краевъ, сейчаъс гирька на звонокъ и надавитъ, и будетъ на него звонить. Я сейчасъ ремень съ привода долой, – насосъ и перестанетъ работать…

Потомъ братъ Артемiй показалъ мнѣ сушильню, гдѣ бѣлье паромъ сушится; потомъ гидравлическiй прессъ для выжимки бѣлья, подъемный кранъ, подымающiй грязное бѣлье изъ бани въ прачешную.

И тутъ я вспомнилъ слова купца на пароходѣ въ Шлиссельбургѣ: „На нее у нихъ машина!“ Но то, что я увидалъ, было далеко не все, къ чему приложена эта вѣчная труженица-машина. На фермѣ, на скотномъ дворѣ, на пристаняхъ, въ мастерскихъ, – все машины да механическiя приспособленiя.

Мы сошли внизъ, и братъ Артемiй показалъ мнѣ мельницу, которая мелетъ зерно на муку

- 176 -

при помощи все той же сопящей машины въ 8 сил, подаренной благодѣтелемъ Забѣгаевымъ.

Вокругъ меня, по всѣмъ отдѣленiямъ обширнаго зданiя мастерскихъ шуршали ремни на колесахъ приводовъ, работали станки, пищали сверла, свистѣли мѣхи въ кузницѣ, подымалась вода на сорокасаженную высь, – и всю эту работу, весь этотъ шумъ, гамъ и свистъ производила маленькая машина въ 8 силъ, съ шипѣньемъ и хлопаньемъ работавшая своимъ неисправнымъ поршнемъ.

Я поблагодарилъ отца Артемiя и, освсѣмъ забывъ о статьѣ устава, сталъ предлагать ему „на чай“. (Это было на пустынной лѣстницѣ нижняго этажа.)

Братъ Артемiй покачалъ головой.

– Нѣтъ… не надо. Мы не беремъ денегъ.

– Да на баранки вамъ!

– Нѣтъ! я не возьму. Уставъ прочитайте… Да и зачѣмъ деньги намъ? Все равно нечего на нихъ купить… Только намаешься.  

Я удивляюсь той стойкости, тому полнѣйшему подчиненiю уставу, которое я наблюдалъ на Валаамѣ.

Другой братъ, Василiй, еще недавно, мѣсяцевъ 6 только пришедшiй изъ Москвы, видав-

- 177 -

шiй деньги и хорошо понимавшiй, что съ ними можно сдѣлать, на мою просьбу взять нѣсколько денегъ за тѣ услуги, которыя онъ оказывалъ мнѣ во время пребыванiя въ гостиницѣ, также отказывается и попросилъ положить въ монастырскую кружку – на нужды обители.

– А ужъ если хотите мнѣ свою любовь, – сказалъ онъ мнѣ на прощанье, – то пришлите книжку священную  – еп. Өеофана либо Брянчанинова, ежели только о. игуменъ благословитъ.

Г. Немировичъ-Данченко въ своемъ описанiи Валаамскаго монастыря упоминаетъ также о нестяженiи монаховъ. Но надо принять во вниманiе, когда это было?.. Это было лѣтъ 18 назадъ, при иг. Дамаскинѣ, который своей персоной даже, суровымъ блескомъ своихъ очей, можно сказать, изображалъ уставъ монастырскiй. При немъ къ рѣшеткѣ подойти нельзя было. Вотъ каковъ былъ человѣкъ. Это воздержанiе отъ мзды можно бы, пожалуй, объяснить страхомъ. Ну, а теперь чѣмъ это можно объяснить, теперь, когда и къ рѣшеткѣ подойти можно, и игуменъ не глядитъ такъ сурово?... Тѣмъ мiросозерцанiемъ, которое выработали обитатели скалъ валаамскихъ.

- 178 -

Есть на Валаамѣ правило, что монахъ не долженъ имѣть собственности – и это такъ на самомъ дѣлѣ: собственности у валаамскихъ монаховъ нѣтъ.

Я вспомнилъ о далекомъ, трудовомъ, сермяжномъ, могучемъ и, если угодно, святомъ даже Валаамѣ, когда прочелъ на стѣнахъ алтаря одного столичнаго монастыря такое объявленiе:

– „Если кто изъ братiи не явится въ храмъ читать очередныя молитвы, съ того штрафъ 3 рубля.“

Этими словами какъ-бы говорятъ монаху: береги деньги, и если ты не хочешь, чтобы лишняя трешница выскочила изъ твоего монашескаго кармана, иди читать очередныя молитвы.

И теперь, нѣсколько мѣсяцевъ послѣ прощальнаго взгляда, брошеннаго мной съ палубы парохода на скалы и грандiозныя зданiя валаамскiя, перебравъ въ память, просмотрѣвъ въ записной книжкѣ всѣ впечатлѣнiя, встрѣчи, которыми я обогатилъ свои наблюденiя, я могу сказать только, что валаамскихъ иноковъ можно пожалѣть за ихъ односторонность, можно пожалѣть, что человѣкъ унесъ изъ мiра нужныя силы, но нельзя съ чувствомъ уваженiя не

- 179 -

пожать грубую мозолистую руку, которую смиренно протягиваетъ вамъ вѣчный труженикъ. Рука эта принадлежитъ не разночинцу, не дворянину, не еще какому-нибудь общественному чину нашей обширной страны: – она принадлежитъ крестьянину. Купецъ не внесъ туда мечтанiй о купонахъ и операцiяхъ, дворянинъ своихъ традицiй, разночинцы не насадили свойственныхъимъ взглядовъ и привычекъ. Сюда внесъ крестьянинъ свою способность къ вѣчной работѣ, свое простое, но строгое мiросозерцанiе и отчасти, быть можетъ, и обезволенiе.

– Ну, какъ вамъ нашъ водопроводъ?... – встрѣтилъ меня монахъ, начальникъ мастерскихъ.

Я передалъ ему мое восхищенiе.

– Да… да… всѣ удивляются… – радостно заговорилъ онъ. – У насъ англичане бываютъ часто – горы копаютъ, – такъ тоже дивуются… дотошные… А то вотъ графъ прiѣзжалъ одинъ – знатокъ, осматривалъ у насъ все до послѣдняго гвоздя. – „А гдѣ у васъ водопроводъ?“ – спрашиваетъ. Спустился я съ нимъ къ колодцу самому и оставилъ тамъ одного – саъм онъ меня отослалъ. – „Я, говоритъ, долго его разсматривать буду.“ Часъ

- 180 -

времени прошелъ, а все графъ не вылазiетъ. – Что, думаю, съ нимъ подѣлалось? Ужъ въ трубу не ввалился ли, избави Богъ… Вѣдь графъ! Тутъ бѣдовъ-то наживешь… Сталъ спускаться самъ – обрадовался. Сидитъ, вижу, его сiятельство на корточкахъ у самой дыры, обхватилъ голову руками – вотъ эдакъ вотъ – и не движется… Въ родѣ точно мысль гвоздемъ его долбитъ.

– Ваше сiятельство! – кричу я ему. – А, ваше сiятельство! – Что? – говоритъ онъ да таково печально. – Не простудитесь! – говорю. Потому нельзя жъ ему сказать, что долго сидитъ, – графъ вѣдь. – „А?“ – говоритъ. Только и слышно, что „а?“ да „что?“ И жалко мнѣ тутъ его стало. – Пойдемте, говорю, наверхъ, ваше сiятельство, идти не можете? – Ноги что ль отсидѣлъ? – думаю. – „А потому, говоритъ, не могу я идти наверхъ, что оченно пораженъ!“ – такъ можете себѣ въ толкъ взять, насилу я его оттеда вызволилъ… Да и грѣхъ-то вѣдь можетъ быть: ввалится

- 181 -

въ яму съ думы то… а отвѣтъ то какой?... графъ вѣдь!!

Я не стану описывать множество мастерскихъ, помѣщающихся въ обширныхъ владѣнiяхъ монастырскихъ. На Валаамѣ вы можете встрѣтить любое ремесло. Здѣсь есть сапожники, портные, токари, столяры, маляры, кровельщики, рѣзчики по дереву и металлу, мѣдники, суконщики, золотильщики, иконописцы, переплетчики, фотографы и т. д. Хозяйство на Валаамѣ широко поставлено. На немъ работаютъ нѣсколько заводовъ: кирпичный, свѣчной, кожевенный, скудельный, гончарный; фабрика сприготовленiя суконъ, лѣсопильня, конный заводъ. Въ огрмныхъ печахъ обжигаютъ мраморъ на известь, жгутъ уголь, гонятъ деготь, добываютъ скипидаръ, который, въ количествѣ 300 пудовъ, составляетъ для Валаама предметъ торговли. На Валаамѣ прекрасно рубятяъ и шлифуютъ гранитъ и мраморъ разныхъ сортовъ, который также является предметомъ торговли… Я не знаю, чего только нѣтъ на Валаамѣ. Садоводство, земледѣлiе, молочное хозяйство въ обширныхъ размѣрахъ, рыболовство и даже рыбоводство. Объ этомъ вкратцѣ я постараюсь познакомить читателя. Теперь говорю обо всемъ для того,

- 182 -

чтобы дать общее понятiе о валаамскомъ хозяйствѣ. На Валаамѣ вы встрѣтите и библiотеку, и аптеку, и больницу, и школу дял ребятишекъ и монаховъ, и школу живописи, и страннопрiивный домъ для бѣдныхъ окрестныхъ жителей. Валаамъ – точно маленькiй промышленный городокъ, убѣжавшiй отъ мiра и разбросавшiй свои постройки на скалахъ среди лѣсовъ и проливовъ, на неспокойныхъ водахъ непрiютной Ладоги.

 

ГЛАВА ХI.

 

На стѣнѣ монастырской гостинницы, у самаго входа, виситъ за стекломъ уставъ монастырскiй, обязательный для богомольцевъ и иноковъ. По статьямъ этого устава, безъ благословенiя о. игумена, напр., ни богомолецъ къ иноку, ни инокъ къ богомольцу, ни даже богомольцы другъ къ другу войти не могутъ.

Если вы внимательно осмотритесь, входя въ гостинницу, вы замѣтите монаха, суровое лицо и бѣгающiе глаза котораго ясно скажутъ вамъ его назначенiе. Это дозорщикъ. Онъ иногда стоитъ у крыльца, иногда расхаживаетъ по корридору, къ чему-то прислушиваясь, что-то

- 183 -

Высматривая. У него въ комнатѣ есть книжка, гдѣ онъ дѣлаетъ свои замѣтки, въ родѣ слѣдующихъ: „братъ Тихонъ заходилъ въ келью № 28 и пробылъ тамъ 10 минутъ. Въ кельѣ этой остановились такiе-то“ и т. д. Но его роль – не только выслѣживать, но и пресѣкать нарушенiя. Это своего рода прокуроръ обители Валаамской. Такихъ тамъ довольно.

Какой-нибудь монашекъ узнаетъ, напримѣръ, что съ только что прибывшимъ  пароходомъ прiѣхали его родственники. Сунется монашекъ къ о. игумену за благословенiемъ, а тотъ по дѣламъ ушелъ. Онъ къ о. казанчею – и отецъ казначей по дѣламъ ушелъ. А хочется съ родными повидаться. Вотъ и бѣжитъ монашекъ въ гостиницу и юркъ въ келью. А тутъ по пятамъ „прокуроръ“. – „Зачѣмъ?“ – “Повидаться“. – „Съ благословенiя али безъ благословенiя?“ – И назадъ поворотитъ да еще о. игумену донесетъ. До сихъ поръ еще въ силѣ порядки, введенные Дамаскинымъ, до сихъ поръ невидимый глазъ слѣдитъ за всѣмъ и до сихъ поръ уставъ старца Назарiя соблюдается во всѣхъ пунктахъ.

Грѣхъ силенъ. Мiръ съ своими прелестями съ каждымъ новымъ пароходомъ старается ворваться въ тихiй, далекiй отъ грѣха Вала-

- 184 -

амъ, смутитъ и безъ того мятущуюся иноческую душу. Врагъ спасенiя – дiаволъ, побѣдоносно блуждающiй въ мiрѣ, проникаетъ на Валаамъ въ сумкахъ и узелкахъ богомольцевъ то въ видѣ яствъ, то приметъ видъ бутылочки, въ которой плещется похожая на воду и потому обманчивая жидкость, а то залѣзетъ въ маленьку-маленькую коробочку и тянетъ въ лѣсъ привыкшаго къ куреву богомольца, заражая чистый валаамскiй воздухъ. Поэтому, противъ козней скрытаго подъ разными видами дьяволенка ведется до сихъ поръ ожесточенная война, хотя дьяволенокъ тоже силенъ и такъ или иначе проникаетъ, какъ вода, напримѣръ, каплями просачивается сквозь мельничеую запруду. Такъ каък дьяволенокъпрiѣзжаетъ на пароходѣ, то обитель Валаамская центръ своихъ боевыхъ силъ и обращаетъ на пароходъ.  

Только что раздается свистокъ въ проливѣ, съ горы спускаются дозорные монахи, на которыхъ лежитъ обязанность зорко наблюдать, чтобы пароходъ не высадилъ пьянаго богомольца, таящаго въ себѣ сѣмена зла, чтобы раньше прiѣхавшiе богомольцы не проникли на пароходъ и не купили бы чего запретнаго. Кромѣ того дозорные строго наблюдаютъ, что-

- 185 -

бы въ толпу богомольцевъ на пристани не замѣшалась черна яряска „брата“ или „отца“, и все подозрительное заносятъ для памяти на бумажку, чтобы вечеркомъ представить ее о. игумену. Монаховъ и послушниковъ не пускаютъ на пристань, исключая пѣвчихъ, и блѣднолицые иноки съ высокой скалы отъ рѣшетки уныло смотрятъ, какъ внизу кишитъ жизнь изъ того мiра, поспѣшно стряхивающая съ себя свою одежду и воспринимающая физiономiю монастырскую.

Богомольцы идутъ въ гостиницу и здѣсь премудрый о. Антипъ дѣлаетъ опросъ: – кто, откуда, нѣтъ ли какихъпорученiй? Посылки, письма, „гостинцы“ заносятся въ кигу, препровождаются къ о. игумену и, когда тотъ разрѣшитъ, вывѣшивается объявленiе, на имя кого изъ братiи присланы посылки и письма. Теперь это дѣлается довольно просто, канцелярскимъ способомъ: контроль сдѣлалъ свое дѣло, – и вся процедура кончена. Не то было при иг. Дамаскинѣ, лѣтъ 20 назадъ.

– Тогда съ посылкой наплачешься! – разсказывали мнѣ монахи. – Разморитъ тебя о. игуменъ словомъ своимъ, что каленымъ желѣзомъ прижгетъ – во что!

– Да почему же это такъ?

- 186 -

– Строгость была въ немъ несокрушимая. Онъ, можетъ, страданiя изъ этого изъ самаго искушенiя самъ претерпѣлъ, ну и ревновалъ за благочестiе. Да вотъ я вамъ такой случай разскажу. Поступилъ къ намъ въ послушнички изъ Питера одинъ… Ну, зиму прожилъ – ничего. Только, какъ сейчасъ, помню, пришелъ мая 12 къ намъ первый пароходъ. – Раньше нельзя – ледъ по озеру носитъ… И прiѣхала на этомъ пароходѣ сестрица этого послушничка, брата то Василiя, купчиха… Прiѣхала этто сестрица и гостинчиковъ корзиночку пивезла: ну, пастилки, икорки, рыбки, вареньица. Только братъ Василiй и увидь ее въ церкви. Ну, та ему и говоритъ: привезла, молъ, тебѣ гостинчику… Послѣ обѣдни братъ Василiй къ о. игумену за благословенiемъ. „Такъ и такъ… прiѣхала сестрица, благословите, батюшка, гостинчикъ принять.“ – А о. игуменъ-то батюшка прозорливецъ былъ, съ маху-то бывало ничего не дѣлалъ… Сейчасъ казначея. – „О. казначей, а, о. казначей! поди, говоритъ, разузнай, какая-такая къ брату Василiю сестрица прiѣхала, какой-такой гостинчикъ привезла… Какъ это такъ братъ василiй увидалъ, а игуменъ не видалъ! Позови ее сюда къ намъ съ гостин-

- 187 -

    Чикомъ то“… – Ну, пришла сестрица, корзиночку съ собой принесла. Посмотрѣлъ о. игуменъ въ корзиночку да и говоритъ: – И сколько ты денегъ, мать моя, истратила!.. И на что только… Такою пищею то генераламъ только ѣсть, а намъ гдѣ грѣшнымъ… Намъ бы щецъ только похлебать – и то слава те, Господи. – Та было оправдываться… – Отъ достатка своего, батюшка… Братъ Василичко! – говоритъ о. игуменъ и таково жалостливо. – Чѣмъ тебѣ у насъ худо? Голодно, что ли, тебѣ у насъ? ѣсть, что ли, у насъ нечего?.. – Тотъ ему въ ноги. – Простите, батюшка! Сама привезла – не просилъ. – Братъ Василичко! – говоритъ о. игуменъ. – Я то, грѣшный, икорку ѣмъ, что ли? Стыдно тебѣ, братъ Василичко… обидѣлъ ты обитель нашу… – Ну, а сестричка все проситъ гостинчикъ принять. Не надо намъ твоего гостинчика… – говоритъ о. игуменъ… – Къ чему это?.. Станетъ братъ Василичко икорку ѣсть, а увидятъ у него братья и отцы и сами  возжелаютъ и, коли раньше не просили, такъ проситъ зачнуть, чтобы и имъ родные икорку возили. – Такъ и не благословилъ. Во какъ было то!!...

– Ну, а теперь осматриваютъ у васъ посылки?

- 188 -

– Да какъ же не осматривать то? Да мало ли что въ посылку напхаютъ… Въ мiру то дiаволъ свою лесть, можно сказать, какъвнѣдряетъ?.. Все наронитъ, чтобы шито и крыто было… А ты разверни съ благословенiемъ то, обмозгуй, анъ пакость то и выплыветъ наружу. Теперича у насъ такой случай былъ… Приходитъ къ намъ табашная книга…

– Какая?

– Да такая самая… Прислали одному брату книгу священную – поученiя Iоанна Златоуста… Ну, сейчасъ къ о. намѣстнику – игуменъ въ отлучкѣ былъ. Тотъ и давай ее развертывать. Развернулъ – а тамъ табаку насыпано, да такъ листовъ черезъ десяточекъ… и не замѣтно вовсе. Вотъ какъ дiаволъ лесть свою подпускаетъ!.. А тоже вотъ полъ то прекрасный вашъ… Онъ то каък досаждаетъ! Черезъ его то, можно сазать, сколько сновъ то нечистыхъ бываетъ… Сойдетъ она съ парохода – глаза въ землю, ровно и нѣтъ ихъ вовсе… А потомъ кА-акъ, значитъ, метнетъ въ сторону то, ровно кипяткомъ ошпаритъ. Этотъ дiаволъ то хуже всего подъ такой прикрышкой то. Потому и въ скиты стараемся не пущать. Она то, можно сказать, такъ съ удивленiя метнетъ глазами, а у монаха сейчасъ вся

- 189 -

Внутренняя души содрогнется… Ну, баба – та ничего… Напялитъ на себя тряпокъ – чучела-чучелой, и не разберешь вовсе – мужикъ али баба. А вотъ изъ вашего то сословiя бываютъ – такъ и не гляди вовсе, такъ вотъ и тянетъ тебя плюнутъ… Ей-Богу! Лѣтось прiѣхала къ намъ одна такая-то съ бариномъ… Баринъ то со стекляннымъ глазомъ прiѣхалъ, кургузный такой, въ желтыхъ сапогахъ – нечищенныхъ, а она то, барыня, – и сказать срамота. Напялила на себя кофточку да такъ туго, что все изъ ее претъ, такъ вотъ и треснетъ по швамъ. Ну, диву дались! Жалѣли только, зачѣмъ съ парохода спустили. Да не разглядѣли, признаться: тальмочкой прикрыта была, а ужъ опосля и раскрылась. Только мы всѣ отворачивались… Соблазнъ великъ отъ нихъ… Вы знавали нашего молчальника, схимонаха Iоанна?

– Какже… слыхать.

– Вѣдь столпъ нашего иночества былъ, а любилъ онъ съ этимъ поломъ поговорить… Бывало, обступятъ его, совѣта просятъ, а что у нихъ на душѣ, развѣ извѣстно… Ну, такъ онъ, бывалыча, подолгу такъ разговаривалъ… А почему? Силы въ себѣ притягательной много имѣютъ. Хоть и безъ умыслу, а такъ вотъ змѣей въ душу то и влѣзаютъ.

- 190 -

Но этотъ взглядъ на женщину, каък на искусительницу, не искреннiй, оставшiйся отъ прежнихъ временъ, этотъ взглядъ только на словахъ существетъ, въ разговорахъ. Вездѣ на Валаамѣ, насколько я могъ замѣтить, къ женщинѣ относятся предупредительно, съ почтенiемъ, и слова „сученка“, о которомъ говоритъ г. Немировичъ-Данченко, я ни отъ кого не слыхалъ. Можетъ быть, оно пропало, безслѣдно исчезло подъ влiянiемъ времени.

Осталось на Валаамѣ только одно, что говоритъ о нѣкоторомъ исключительномъ положенiи женщины – это отдѣльная трапезная. Но это вызвано скорѣй удобствомъ, нежели взглядомъ на женщину, какъ на „cученку“ или искусительницу рода человѣческаго. Женщинамъ на Валаамѣ доступенъ даже входъ въ нѣкоторые скиты, каък напр., Коневскiй, Александра Свирскаго, Авраамiя Ростовскаго и нѣкот. др.

 

 

ГЛАВА ХII.

Въ сѣняхъ гостиницы, у столика, монахъ Iосифъ, симпатичный худощавый блондинъ, продаетъ билеты на пароходъ. Собираются ѣхать въ часовню Андрея Первозваннаго, рас-

- 191 -

положенную на горѣ у Никонова залива, и тамъ служитъ молебенъ.

Эта часовня не представляетъ ничего особеннаго въ ряду другихъ двадцати чаосвенъ, разбросанныхъ по скаламъ Валаама среди лѣсовъ, на поворотахъ пустынныхъ дорогъ, на уединенныхъ, глухихъ островахъ. Но путь къ ней тянется проливами, мимо молчаливыхъ береговъ, подъ грандiозными стѣнами дикаго, мохомъ и плѣсенью одѣтаго камня, исполосованнаго трещинами, въ виду озера, кторое иногда вдругъ откроется за скалистымъ мысомъ.

Медленно движется пароходъ, впереди видишь поросшiя лѣсомъ бреговыя скалы, гранитные бугорки, выскочившiе изъ воды, и вдругъ замѣчаешь, что правый берегъ уже позади, а тѣ скалы, что казались продолженiемъ береговъ пролива, убѣжали впередъ, и въ широкомъ промежуткѣ дышитъ своими темными волнами вѣчно живая, не замирающая, не затихающая Ладога.

Или ѣдешь по узкому-узкому проливу. Скалы береговъ сдвинулись близко-близко. У подножiя ихъ островокъ протянулся темной полоской; на немъ маленькiя березки съ свѣтло-зеленой листвой, цвѣты кувшинки около ка-

- 192 -

Мышей, ну – совсѣмъ вода кончилась, а впереди стѣна гранитная. Но вдругъ эта стѣна отходитъ влѣво, пароходикъ хитро заворачиваетъ, и опять перелъ вами широкiй заливъ, и опять въ промежуткахъ голубая поверхность моря.

Я вижу изъ окна своей кельи, какъ широкими шагами, заложивъ волосатыя руки за спину и закинувъ назадъ голову, направляется съ горы къ пристани сосланный на исправленiе iерей о. Николай, печальный и задумчивый, какъ и всегда въ продолженiе 4-хъ лѣтъ. Его обязанность – ѣздить съ богомольцами по скитамъ, служить молебны и быть предметомъ вопросительныхъ взглядовъ. Не знаю, гдѣ теперь о. Николай, теперь, когда я пишу о немъ… Получилъ ли онъ мѣсто въ какомъ-нибудь бѣдномъ, глухомъ селѣ сѣвернаго края, зажилъ ли опять съ семьей среди подросшихъ дѣтей, съ намаявшейся за четыре года женой; или все еще живетъ заключеннымъ на валаамскомъ гранитѣ, среди чуждыхъ ему по идеѣ людей, молчаливый, печальный, добрый? Такъ же ли нервно подходитъ онъ къ чугунной рѣшеткѣ на скалѣ и такъ же ли напряженно всматривается въ мрачный, черными валами покрытый просторъ Ладоги, бурной въ осеннее время? Напрасно будетъ смотрѣть онъ въ море: валы

- 193 -

пѣнистые не принесутъ ему радостной вѣсти, шумъ и грохотъ водяныхъ громадъ не донесетъ до его ушей жалобнаго призыва брошенной семьи, не покажется пароходъ въ проливѣ, и пронзительный свистокъ не броситъ въ измученную душу надежду. Бѣдный о. Николай, гдѣ ты теперь? Неужели волшебный, чарующiй, гранитный Валаамъ все еще держитъ тебя на своихъ угрюмыхъ скалахъ? неужели суровое Нево такъ же беззаботно шумитъ, заглушая грохотомъ волнъ едва пробивающiеся стоны твоего измученнаго сердца?

Монашонки-пѣвчiе благопристойно спускаются къ пристани. За ними два „брата“ – рыжiй и черный. Толпа богомольцевъ наперерывъ размѣщается въ лодкахъ.

Яркiй и теплый день напрасно поманилъ насъ своей прощальной августовской прелестью. Показались дождевыя облака, лѣсъ на скалахъ потемнѣлъ, бросилъ длинную тѣнь на проливъ, на сѣрый гранитъ горъ. Даже верещавшiя вокругъ колокольни ласточки пропали куда-то, и только одни пушистые воробьи беззаботно купались въ пыли дороги.

Маленькiй пароходикъ „св. Николай“ кутался въ ѣдкомъ дыму и шипѣлъ слабой машиной.

Машинистъ, послушникъ лѣтъ 30, корена-

- 194 -

стый, рыжеватый, сидѣлъ на дровахъ, поджидая богомольцевъ. Онъ, какъ говорили, хорошо зналъ свое дѣло и совершалъ большiе концы по озеру на другомъ монастырскомъ пароходѣ „Валаамъ“.

– А не разорветъ котла? – спрашиваю я одного изъ хлопотавшихъ возлѣ машины послушниковъ.

– Что?? – съ выраженiемъ неподдѣльнаго испуга спросилъ меня тотъ, точно онъ не слыхалъ никогда, что котлы лопаются.

– Котла, спрашиваю, не разорветъ?

– Да развѣ это возможно? что вы-съ?..

– Да почему же нѣтъ?

Да нельзя-съ… каък же это разорветъ? Да вѣдь тогда сколькимъ людямъ смерть-то!...

– Вотъ я про то-то и говорю…

– Нѣтъ-съ… Этого у насъ незаведено-съ… чтобы котлы рвало-съ… Бываетъ такъ, что и не умѣмши машиной заправляетъ… Тамъ привернетъ, тамъ отвренетъ, а ничего-съ… не разрываетъ – сипитъ только машина.

Слушая слова „брата“, механикъ, сидѣвшiй на дровахъ, улыбался. Его улыбка ясно говорила: „да развѣ мы это допустимъ! мы тоже все очень хорошо понимаемъ“.

- 195 -

Его самоувѣренный видъ говорилъ, что все исправно.

– А на томъ пароходѣ – указалъ я на „Валаамъ“ – кто заправляетъ?

– Онъ же, – указалъ послушникъ на машиниста. Онъ то, „Валаамъ“, мало что на лодку похожъ, а „Петра“ въ Питеръ водилъ.

– Какъ такъ?

– А сломалъ „Петръ“ винтъ – на скалу заднимъ ходомъ наткнулся. Ну, развелъ пары, а „Валаамушка“ нашъ его и повелъ по озеру, путь дорогу установлялъ. Во какой!!

Богомольцы наполнили лодки, пароходъ „Св. Николай“ далъ хриплый свистокъ, машина зашипѣла, засвистѣла, бортъ скрипнулъ, – точно вотъ-вотъ весь старый пароходишко разсыплется по швамъ, – и мы черепашьимъ ходомъ поплыли проливомъ. Двѣ огромныя лодки, биткомъ набитыя богомольцами, на буксирѣ потянулись за нами. На кормахъ катеровъ въ живописныхъ позахъ стали монахи съ шестами. Пароходику нашему грузъ, очевидно, былъ не по силамъ. Машина хрипѣла и сопѣла такъ тяжко, точно несчастный пароходикъ старался поскорѣй испустить послѣднiй вздохъ, чтобы только раздѣлаться съ непосильнымъ бременемъ.

- 196 -

Послушники пѣвчiе, рыжiй и черный, пышные волосы которыхъ своей упругостью поднимали потрепанныя скуфейки, запѣли басами „Волною морскою“, а монашонки лихо подхватили. Въ маленькой каютѣ на кормѣ возсѣдалъ о. Николай, печальный, не смотря на то, что около него помѣстились три барышни въ платочкахъ. Эти молодыя особы кутили съ купчикомъ на „Петрѣ“ и, очутившись на Валаамѣ, старались поддерживать себя въ прежнемъ евселомъ настроенiи.

– И что такое они все поютъ изъ священнаго… – возмущалась одна изъ молодыхъ особъ. – Ужасти, каък надоѣло. Лучше бы романсъ какой спѣли…

Потомъ особы стали шушукаться, посматривая на Рыжаго, и одна изъ нихъ метнула въ него глазами. Рыжiй въ долгу не остался и состроилъ обворожительную, по его мнѣнiю, улыбку.

Пѣть кончили. Монашонки убѣжали на палубу, и оттуда долгое время слышалась ихъ возня: они наверстывали золотое время забытыхъ игръ.

– Трубу! Трубу сымай! – крикнулъ рулевой.

Мы подбѣжали къ каменной аркѣ Владимiрскаго моста. Этимъ мостомъ идетъ дорога

- 197 -

изъ монастыря въ большой скитъ Всѣхъ Святыхъ.

Труба снята, и пароходикъ благополучно проползъ подъ мостомъ, окутавъ насъ на мгновенiе ѣдкимъ дымомъ.

Пропѣли пѣвчiе „Достойно“…, еще нѣсколько молитвъ и замолчали.

Рыжiй пѣвчiй сталъ шутки шутить съ дѣвицами въ платочкахъ, говоря языкомъ намековъ и больше улыбочками.

– А не пропоете ли вы, мадамъ, стишокъ нашъ валаамскiй съ нами? – сказалъ онъ и сталъ совать въ руки дѣвицъ тоненькiя книжки, разбросанныя на столѣ каюты.

„Мадамы“ изъявили желанiе пѣть вмѣстѣ съ рыжимъ, а тотъ сталъ въ дверяхъ каюты и, распустивъ свой хитонъ, жидкимъ басомъ началъ стихъ.

– Ахъ каък хорошо!! – взвизгивала время отъ времени то одна, то другая изъ дѣвицъ. Чувствительность какая!!

– Лучше и быть не можетъ! въ родѣ Романца… – вставилъ между куплетами свое замѣчанiе рыжiй. – У васъ въ Питерѣ нѣтъ подобнаго!... Сладость-упоенiе…

Рыжiй былъ въ игривомъ настроенiи, какъ молодой жеребенокъ, котораго выпустили на

- 198 -

волю. Эти прогулки съ богомольцами по уединеннымъ проливамъ и островамъ уносили послушника-юношу и ребятишекъ въ длинныхъ ряскахъ изъ повседневной скучной жизни, изъ-подъ надзора бдительныхъ глазъ… Можно и пошутить, и побiгать, и съ дѣвицами на нѣкоторыя темы поговорить, разбудить заснувшаго человѣка. Сопровождаетъ пароходъ о. Николай, то онъ такой убитый, горемъ задавленный, онъ такъ хорошо понимаетъ, что такое отсутствiе души живой, что сквозь пальцы смотритъ на все, да и не его это дѣло. Сидитъ онъ въ каютѣ, склонивъ на плечо голову, и точно прислушивается къ чему.

Вотъ прибѣгаютъ въ каюту два монашонка. Обыкновенно блѣдныя лица ихъ на этотъ разъ красны отъ бѣготни по палубѣ и смѣха. Одинъ хватаетъ шляпу о. Николая, – и надѣваетъ при благосклонной улыбкѣ iерея на свою маленькую голову. Голова исчезаетъ въ шляпѣ. Другой мальчуганъ съ серiознымъ видомъ подходитъ къ нему и тономъ благочинiя говоритъ:

– Благословите, батюшка!

Мальчуганъ въ шляпѣ чинно благословляетъ. – „Бѣдныя дѣти!“ – навѣрное думаетъ о. Николай, глядя на эту сцену. ОНъ ласково потрепалъ монашонка по щекѣ.

- 199 -

Стихъ, начатый рыжимъ, снова начинается при участiи ребятишекъ.

Я позволю себѣ привести нѣсколько строкъ довольно длиннаго стихотворенiя, произведенiя инока валаамскаго о. Петра. О. Петръ теперь уже рясофорный монахъ и живетъ въ скиту Александра Свирскаго, собираясь принять полный иноческiй чинъ. Вотъ начальныя строфы его произведенья:

О, дивный островъ Валаамъ!

Рука божественной судьбы

Воздвигла здѣсь обитель рая,

Обитель высшей чистоты.

___

Обитель чудную, святую,

Жилище избранныхъ людей,

Обитель, сердцу дорогую,

Обитель мира отъ страстей…

___

Богоизбранная обитель!

Пречудный островъ Валаамъ!

Тебя дерзнулъ воспѣть твой житель:

Прими его ничтожный даръ!

___

Не знаю, какъ воспѣть съумѣю

Твои долины и поля,

Твои лѣса, твои заливы,

Твои священныя мѣста.

___

Мнѣ перечесть не хватитъ силы

Твоихъ подвижниковъ святыхъ,

Но ихъ поросшiя могилы

Легко пополнить могутъ стихъ.

- 200 -

Я не знаю, кто былъ въ мiру о. Петръ, но несомнѣнно, что онъ горячо любитъ свою обитель, что душа его не лишена восторженныхъ порывовъ, – качество рѣдкое для валаамскго инока.

Онъ восклицаетъ, напримѣръ:

Я о тебѣ сказать не смѣю:

Ты такъ прекрасна, хороша!

Сложить я пѣсни не умѣю:

Передъ тобой она блѣдна.

Можно, пожалуй, подумать, что въ этихъ горячихъ строкахъ о. Петръ воспѣваетъ свою возлюбленную, которая „такъ прекрасна, хороша.“

Далѣе о. Петръ описываетъ далекое прошлое обители.

Но было здѣсь иное время:

Стояло капище боговъ,

И жизнь грѣховная кипѣла

Подъ окомъ бдительныхъ жрецовъ и т. д.

Оригинальнымъ печальнымъ напѣвомъ поютъ монахи эти строки, а пароходикъ пыхтитъ, медленно разсѣкая воды пустынныхъ проливовъ. Кругомъ тишина такая глубокая, что между пѣньемъ строфъ слышно, какъ плещутся волны въ открытомъ просторѣ Ладоги, какъ

- 201 -

гудитъ сосновый лѣсъ своими зелеными иглами, какъ ручей журчитъ, сбѣгая по черной трещинѣ утеса въ тихiя воды. Прокричалъ куличокъ въ отдаленной лагунѣ, и дикая утка-нырокъ шлепнула объ воду крыльями. Мы проходимъ узкой канавой, дно и бока которой выложены плитами дикаго камня. Это сооруженiе – работа иноковъ валаамскихъ. Съ одной стороны ея – высокая отвѣсная стѣна и на ней надпись: „Сооружена сiя канава 1865 г.“; съ другой – низенькiе каменистые островки. Наконецъ, мы выѣзжаемъ изъ пролива. Рядъ обширныхъ лагунъ, скалы кругомъ, море въ разрѣзахъ скалъ.

– Вонх маякъ торчитъ! – показываетъ пальцемъ мальчикъ-монашекъ…

Впереди, на угловомъ утесѣ, окруженномъ лѣсомъ, стоитъ на подпоркѣ большой бѣлый фонарь, утвержденный на грудѣ скалъ.

Мы – въ обширномъ Никоновомъ заливѣ, глубина котораго доходитъ до 40 саженей. Когда на озерѣ буря, маякъ призываетъ корабли въ тихiй заливъ. Влѣво деревянная пристань, на берегу домикъ для рыбаковъ. Тихо подошелъ пароходикъ къ пристани. Какъ разъ въ это время полилъ сильный дождь, и рыжiй пѣвчiй съ ловкостью петербургскаго приказчика

- 202 -

сталъ предлагать дѣвицамъ свою суконную хламиду.

– Ахъ! какъ я васъ сожалѣю! – тянулъ онъ на разные лады.

Дѣвицы жались другъ къ другу, повизгивали, а рыжiй все тянулъ о своемъ „сожалѣнiи“. Черный пѣвчiй взялъ его за рукавъ и, сказавъ „будетъ“, потянулъ его въ гору, гдѣ стояла часовня Андрея Первозваннаго.

О. Николай отслужилъ молебенъ. Богомольцы жались отъ дождя подъ густыми вѣтвями елей. Съ высокой горы видно озеро, теперь задернутое туманной сѣткой ливня, выступившiе изъ водъ утесы, лѣса на нихъ, золотой крестъ заброшеннаго на высокую скалу скита. Возлѣ простенькой часовенки стоитъ деревянный крестъ одиноко подъ елью, знаменуя собой тотъ крестъ, который, по преданiю, апостолъ Андрей водрузилъ на горахъ Валаама.

„Андрей Апостолъ, – есть преданье, –

„Крестомъ разсѣялъ мракъ рѣха,

„Предрекши вѣры прорицанье,

„Поста, молитвы и труда.“ (Вал. стихъ).

Дождь все сильнѣй и сильнѣй. Народъ поспѣшно бѣжитъ съ горы, по скользкой тропинкѣ, раскатываясь на сосновыхъ иглахъ.

- 203 -

– Ой! не упадите, барышни! – ркичитъ рыжiй. – Дозвольте, я васъ поддержу.

Дѣвицы взвизгиваютъ и сломя голову летятъ внизъ, схватываясь на поворотѣ за стволы сосенъ. Сходимъ къ пристани. Дождь льетъ цѣлымъ потокомъ. Въ каюту на пароходѣ набилось много народу съ лодокъ.

Измокшая толстая старуха, обернутая десяткомъ платковъ и шалей, ѣхавшая раньше въ лодкѣ, сѣла на мѣсто о. Николая и заняла цѣлую скамейку.

– Пусть его, толстаго, дождь проберетъ… Шкура то на немъ воловая.  А то плюхнулъ лепешкой, а тутъ богомолецъ мочись изъ-за него… На-ка вотъ!

Дѣвицы покатывались со смѣху и злили старуху.

– Вы чего это, трещотки! – накинулась она на дѣвицъ. – Языки бы вамъ съ монахомъ трепать… Только смущать прiѣзжаете… Экiя дылды выросли, а все на умѣ хи-хи да ха-ха! – кипѣла старуха и вздрагивала отъ пробиравшей ее воды.

– А ты, баушка, искупайся! авось потеплѣешь! – сострила одна изъ дѣвицъ.

Рыжiй такъ и покатывался.

– Ахъ! какъ я васъ сожалѣю! – оралъ онъ.

- 204 -

– Халуй ты! прямо вижу – халуй! – еще пуще озлилась старуха. – Ну, что ты возля дѣвокъ юлишь! Твое ли это дѣло монашеское, а? Што юлишь то, рыжая твоя голова!!...

– Рыжая! рыжая!!... – взвизгнули дѣвицы. – Ой, бабушка уморила! ой, ой! уморила!!

Рыжiй не обидѣлся, а, принявъ степенный видъ, съ грустью чисто монашеской произнесъ:

– Ахъ! какъ я васъ сожалѣю!

– Воды дайте! умираю! – съ оттенкомъ кокетства обратилась къ рыжему одна изъ дѣвицъ.

Рыжiй зачерпнулъ ковшомъ изъ пролива и поднесъ. Дѣвица отпила. Рыжiй подмигнулъ глазомъ и сказалъ:

– А вотъ я теперь ваши мысли узнаю!

Старуха такъ и заходила на скамьѣ.

– Ахъ, ты! А… а! а еще монахъ! Ишь, такъ и охаживаетъ… такъ козломъ и ходитъ!! По Невскому бы тебѣ, а ты на Валаамъ прискакалъ… Метлой бы тебя отсюда помойной!..

– А по какому полному праву? – началъ было рыжiй, но въ каюту вошелъ весь мокрый, задумчивый о. Николай.

Старуха уставилась на него круглыми глазами и не двинулась. О. Николай присѣлъ въ уголку.

- 205 -

– По какому праву? – не унималась старуха… – Да по такому самому… Рази ты монахъ? Дрыгунъ ты – вотъ кто! – и насупилась.

Рыжiй торжественно вышелъ изъ каюты. Дождь лилъ ручьями. Покрывавшiй палубу березитъ отъ тяжести накопившейся дождевой воды почти опустился на головы пассажировъ. Пароходикъ едва двигался, такъ какъ изъ лодокъ набралось много народу.

– ВЫ откуда? – спросилъ меня худощавый монахъ, ѣхавшiй съ нами.

– Изъ Москвы.

– Я самъ послѣ завтра ѣду туда. А оттуда въ Восточную Сибирь.

– Зачѣмъ же?

– Да посылаютъ насъ во Владивостокъ. Монастырь тамъ открывается…

– А давно вы здѣсь?

– Лѣтъ 15. Жаль разставаться… Все точно родное. Вотъ и ѣзжу теперь по скитамъ – прощаюсь… Хорошо у насъ – вѣкъ бы не ушелъ.

И онъ грустно сталъ смотрѣть на ряды сѣрыхъ скалъ, на лѣсокъ, что густо разросся на отвѣсныхъ  утесахъ.

– И не повѣрите, какъ жалко! Въ Сибири – чужое все… А здѣсь у насъ братство. Я крестьянинъ вѣдь… Тамъ, въ деревняхъ – бѣдность…

- 206 -

Трудно жить… Платежи. А земля не даетъ оправдаться. А здѣсь – братство у насъ.

И онъ опять сталъ съ грустью смотрѣть на прiютившiя его скалы, на суровую природу, которая закрыла отъ него остаьной мiръ, гдѣ такъ трудно стало жить бѣдняку. Куда бѣжать? гдѣ искать удовлетворенiя своихъ духовныхъ потребностей, гдѣ найти тотъ мiръ, куда призываетъ Евангелiе?

И ищетъ бѣдный русскiй человѣкъ истины, и ему кажется, что онъ находитъ ее за стѣнами монастырскими, въ единенiи съ природой, въ удаленiи отъ жизни.

Мы подъѣзжаемъ къ канавѣ, вступаемъ въ нее, – и вдругъ дно пароходика начинаетъ шуршать, пароходикъ вздрагиваетъ и останавливается.

– Готово! Стопъ машина!! – орутъ съ лодокъ.

Мальчикъ-монашонокъ свѣшиваетъ голову за бортъ и заглядываетъ на дно.

– Что, братъ ты мой! Сѣли на мели! – шутливо говоритъ онъ мнѣ и хлопаетъ по плечу.

– Зимовать што ль будете? – острятъ съ лодокъ. – Поддай пару машинистъ… Теперича съ голоду здѣсь помирать, што ли…

- 207 -

– Господа! господа! – кричитъ машинистъ. – На насъ перейдите!.. – корма сѣла!

Изъ каюты начинаютъ выходить богомольцы.

– Пойдемъ, баушка! – зоветъ дѣвица старуху. – Отлипни отъ скамьи то… Ты одна пароходъ перетянула.

– А ты что надъ старухой измываешься! Ахъ ты срамота вавилонская непотребная! Я те дамъ – прилипла. Да знаешь ли ты, матушка моя, сколько я на своемъ то вѣку такихъ вотъ, каък ты, дѣвокъ за косы трепала?! Ахъ ты… вертуха трущобная… нутро лужоное!!

Такъ и не вышла старуха изъ каюты.

Интересную картину представлялъ узкiй проливчикъ, въ которомъ застрялъ нашъ пароходикъ.

Двѣ одки остановились одна за другой. Многiе богомольцы  повыскакали на островки и принялись рвать бруснику. Монахи въ живописныхъ позахъ съ длинными шестами въ рукахъ точно закаменѣли на носахъ лодокъ. На самомъ пароходикѣ кочегаръ и машинистъ уперлись шестами въ каменные берега и точно повисли въ воздухѣ надъ тихой водой. Богомольцы внимательно заглядываютъ на дно, мальчики пѣвчiе шмыгаютъ съ кормы на носъ

- 208 -

И обратно, вселяя въ богомольцевъ духъ бодрости.

– Братъ Петръ! эй! налега-ай!... – кричатъ съ лодокъ. – Угоднички выручайте!

– Дубинушку бы спѣть! – совѣтовалъ старичокъ въ какой-то линючей плюшевой кофтѣ. – Много помогаетъ…

– Нѣтъ… она къ святымъ мѣстамъ не подходитъ. Тутъ молитва верхъ беретъ.

Наконецъ послѣ совмѣстныхъ усилiй богомольцевъ, монаховъ и машины, послѣ тропаря и дубинушки, которую пѣли на лодкахъ тихимъ голосомъ, причемъ старичокъ въ плюшевой кофтѣ отбивалъ тактъ головой, пароходикъ высвободился изъ тисковъ, царапая скрипучими бортами, – и опять передъ нами начала проходить вереница заливовъ тихихъ, нѣмыхъ гранитныхъ громадъ, сосновый боръ на высотахъ – безмолвный, таинственный. Уже монастырь видѣнъ. Видѣнъ и скитъ Никольскiй. На параходикѣ все начинаетъ принимать видъ порядка.

Мальчишки-монашонки опять стали серьезны: недавно веселыя лица ихъ вдругъ застыли, принявъ вдумчивость и смиренiе монашеское. Рыжiй пѣвчiй уже пересталъ сожалѣть и вмѣстѣ съ чернымъ затянулъ „Вол-но-ю мор-ско-о-о-ю“.

- 209 -

Ругавшаяся старуха въ каютѣ вся обратилась въ слухъ ирмоса и изобразила на лицѣ благолѣпiе. Дѣвицы въ платочкахъ стихли и стали смиренно хлопать глазками. Монахъ-машинистъ выпрямился передъ машиной.

– Преобразился еси на горѣ… – запѣли богомольцы на лодкахъ…

Все приняло видъ благопристойности, поспѣшило опять забраться въ свою скорлупку благочинiя.

– Ну, теперь и чайку можно, – сказала совсѣмъ умиротворенная старуха, вылѣзая на пристань, и даже умильно посмотрѣла на Рыжаго.

Тотъ тоже забылъ все и затянулъ какую-то молитву.

 

ГЛАВА ХIII.

 

Въ святыхъ воротахъ – монастырская лавка. Высокiй черный монахъ, съ угрюмымъ лицомъ, молча предлагаетъ богомольцамъ свои товары. Древнiй старичокъ, лѣтъ 90, почти слѣпой, ковыряется за прилавкомъ, устраивая четки изъ оливковыхъ косточекъ. При каждомъ новомъ

- 210 -

покупателѣ онъ медленно поднимается съ залакированной отъ времени табуретки и предлагаетъ купить за 30 к. свое издѣлiе. За исключенiемъ четокъ да монастырскихъ фотографiй, здѣсь не было ничего, что бы могло оставить воспоминанiе о монастырѣ, что бы явилось, такъ сказать, чисто валаамскимъ продуктомъ. Я напрасно спрашивалъ подѣлокъ изъ прекраснаго валаамскаго гранита, рѣзьбы изъ дерева: ничего нѣтъ. Или ужъ чутье Валаамское не такъ еще развито, чтобы отвѣчать вкусамъ богомольцевъ, или вкусы богомольцевъ находятъ себѣ удовлетворенiе въ наличности товаровъ.

Богомольцы на Валаамѣ все простой народъ, покупающiй образки да картинки. Да и характеръ валаамскихъ иноковъ не такой, чтобы удовлетворять нѣкоторымъ прихотливымъ вкусамъ посѣтителей. Дѣлаютъ на Валаамѣ ложки, да и тѣ у нихъ не простыя, а „благословенныя“. На концѣ ручки вырѣзывается благословляющая рука. А подѣлки изъ гранита иноку кажутся игрушками, пустяками. На Валаамѣ всякое лыко въ строку, тамъ ни одна минута даромъ не пропадаетъ, не уходитъ на пустяки. Рыбу удочкой не ловятъ – баловство: въ проливахъ не купаются – баловство

- 211 -

да и грѣхъ. По грибы и ягоды ходить – пустое занятiе, только для стариковъ немощныхъ подходящее.

Эта суровая дисциплина, отсутствiе всякого „баловства“, вѣчная дума, боязнь, чтобы время даромъ не ушло, такая напряженная эксплоатацiя времени – самая характерная черта Валаама.

Идетъ мимо ваъс послушникъ, – и вы можете быть увѣрены, что онъ идетъ по дѣлу. Подошелъ монахъ къ рѣшеткѣ, – кажется,  любуется красотами, – нѣтъ: онъ смотритъ на пристань, не блуждаетъ ли кто изъ братiи безъ дѣла. Стоитъ съ сѣняхъ гостиницы черный монахъ, стоитъ – только головой поворачиваетъ, кажется, безъ дѣла человѣкъ стоитъ, – и то не вѣрно: онъ дозоръ держитъ.

Вся широко разбросавшаяся жизнь Валаама представляетъ изъ-себя огромную, вѣчно работающую машину. Въ машинѣ все дѣло дѣлаетъ, каждый малый винтикъ у мѣста: такъ и на Валаамѣ, – все движется, все работаетъ, все блюдетъ утсавъ, отъ игумена до столѣтняго, заброшеннаго въ скиту схимонаха. Что-то стихiйное. Море кругомъ вѣчно шумитъ, движется, – такъ и Валаамская жизнь: безконечные дни работы. А ночь? Да развѣ есть

- 212 -

ночь на Валаамѣ? Легли иноки въ 10 часовъ, а въ половинѣ 3-го очередной братъ-будильникъ возглашаетъ: „время пѣнiю, молитвѣ часъ“… – и опять на мгновенiе прерванная жизнь закипѣла.

Я нѣсколько уклонился отъ разсказа, но если кто бывалъ на Валаамѣ, тотъ пойметъ, почему я уклонился. Все на Валаамѣ вызываетъ на размышленiя, увлекаетъ мысль далеко отъ предмета, который эту мысль вызвалъ.

Фотографическiе снимки, разложенные на прилавкѣ въ святыхъ воротахъ, очень порядочны и показываютъ работу знающаго мастера. Но въ числѣ этихъ видовъ большинство представляютъ снимки съ монастырскихъ зданiй, скитовъ, часовенъ, крестовъ. Все, слѣдовательно, соотвѣтствуетъ вкусамъ богомольцевъ и харакетру иноковъ. Я заинтересовался группой схимонаховъ съ игуменемъ во главѣ. На ней представленъ схимонахъ Iоаннъ, промолчавшiй 14 лѣтъ, одинъ изъ самыхъ выдающихся схимонаховъ обители, недавно умершiй. А вотъ схимонахъ Сергiй, смиреннѣйшiй инокъ, который долгiе годы страдалъ отъ нѣсколькихъ болѣзней сразу – отъ ревматизма, грыжи, старческой немощи и, несмотря на это, не пропустилъ ни одной службы. Сильной волей

- 213 -

обладалъ схимонахъ Сергiй, но болѣзни настолько измучили его, что въ одну изъ долгихъ службъ не смогъ онъ преодолѣть великой боли и, подойдя къ своему „старцу“, отцу духовному, въ слезахъ, можетъ быть, въ слезвхъ стыда, сталъ просить:

– Отпусти, отче, въ келью… силы моей не стало… отпусти… помираю на молитвѣ…

Ослабъ схимонахъ Сергiй, но строгъ уставъ въ лицѣ „старцевъ“.

Покачалъ „старецъ“ головой и строго сказалъ:

– А кто канонъ будетъ стоять за тебя? правило отпускное кто слушать будетъ?

– Не вмоготу, старче, силы нѣтъ стоять…

– Ну, не можешь стоять – сиди!

– Не могу и сидѣть! – говоритъ схим. Сергiй.

– Не можешь сидѣть – лежи! Лучше въ храмѣ Божьемъ помереть, на молитвѣ стоя.

Такъ и не пустилъ.

Я позволю себѣ сказать нѣсколько словъ о кончинѣ схим. Сергiя.

– Помню – разсказывалъ мнѣ одинъ монахъ, о. Серафимъ, – при храмѣ я завѣдывалъ. Кончилась обѣдня. Подходитъ ко мнѣ схим. Сергiй и говоритъ: – „прощай, от. Серафимъ, про-

- 214 -

щай“…, а самъ такъ и плачетъ, слезы такъ и текутъ. Жалко даже мнѣ его сдѣлалось – такой добрый старичокъ былъ… И видѣлъ я, что всю обѣдню онъ такъ то плакалъ.

– Чего, спрашиваю, ты плачешь? – А онъ мнѣ на это:

– „Эхъ, от. Серафимъ! вотъ кабы всегда то такъ пѣли, какъ нонеча, вѣкъ бы не ушелъ… Хорошо мнѣ – оттого и плачу“. – А слезы у него въ три ручья, вся мантiя мокрая… – „Точно на небѣ я былъ“, – говоритъ схим. Сергiй… – „Причастился… и такъ то легко мнѣ, и болѣзни не мучаютъ…“ – Поцѣловался я тутъ съ нимъ… А какъ стали къ вечернямъ звонить, – онъ и преставился.

Схимонахъ Сергiй стоитъ крайнимъ слѣва въ группѣ схимонаховъ валаамскихъ. Онъ одѣтъ въ старую схиму – колпакомъ. Болѣзни его измучили сильно: онъ сгорбился, совсѣмъ точно въ комочекъ сжался. Лицо тѣнью закрыто, землистое, измученное; маленькая бородка торчитъ клиномъ, и худыя, немощныя руки едва-едва удерживаютъ четки.

Въ числѣ снимковъ встрѣчается нѣсколько прежнихъ, исполненныхъ очень плохо. Въ настоящее же время фотографiя монастырская работаетъ подъ руководствомъ о. Антонина,

- 215 -

учившагося этому искусству въ Петербургѣ. Монастырь выписалъ нѣсколько руководствъ, прiобрѣлъ три объектива, камеру для моментальныхъ снимковъ, а въ мастерскихъ валаамскихъ сработали раздвижную обыкновенную камеру. О. Антонинъ ввелъ много приспособленiй и вообще обѣщаетъ хорошее будущее фотографическому искусству на Валаамѣ.

Я не стану описывать подробно весь хозяйственный обиходъ монастыря – это потребовало бы много мѣста. Важнѣе по моему  описать  характеръ быта валаамскаго, тѣ условiя, на которыхъ держится эта интересная жизнь, которая, кто знаетъ, можетъ быть скоро измѣнитъ теперешнюю физiономiю.

На Валаамѣ есть библiотека въ 12000 томовъ, но книгъ не читаютъ, или потому, что находятъ ненужнымъ, или, что вѣрнѣе, потому, что нѣтъ времени читать: работа поглотила все время.

Осмотрѣвъ библiотеку, я отправился въ „живописную“ мастерскую, помѣщающуюся во внѣшнемъ четыреугольникѣ монастырскихъ зданiй. Въ монастырской два послушника писали иконы.

– Кто у васъ завѣдуетъ мастерской? – спросилъ я.

- 216 -

– О. Алипiй. Только онъ теперь отдыхаетъ.

– Онъ – я слыхалъ – въ академiи учился?

– Да… Медали имѣетъ за картины. Онъ мастеръ.

– А можно его картины посмотрѣть?

– Встанетъ – покажетъ. Только теперь онъ не пишетъ картинъ, все иконы больше. Какъ принялъ постригъ, такъ и бросилъ. А раньше, бывало, уйдетъ на островъ, заберется въ глушь куда-нибудь и пишетъ… А чудесно у него выходило, а теперь бросилъ.

Бросилъ писать картины…

Валаамъ мощной рукой суроваго духа сжалъ талантъ, мысль, душу когда-то брата Алексѣя, теперь о. Алипiя, пришибъ художника. О. Алипiй порвалъ съ мiромъ, пересталъ восторгаться природой, похоронилъ свою впечатлительную душу; онъ пишетъ теперь только строгiя лики святыхъ, онъ навсегда вошелъ въ колею суровой Валаамской прямолинейности. Были легкiя вспышки, попытки видѣть въ себѣ еще живого человѣка (отшествiе о. Алипiя), но Валаамъ побѣдилъ…

Когда я возвратился въ гостинницу послѣ осмотра фотографiй и библiотеки, былъ уже

- 217 -

седьмой часъ вечера. Гостинникъ похлопалъ меня по плечу и сказалъ:

– Отходили ноги-то, небось. Чайку бы.

– Нѣтъ, я думаю еще въ большой скитъ сходить.

– Доброе дѣло. Вы проѣзжей дорогой, черезъ Владимiрскiй мостъ – версты 4. Лѣсомъ все… Звѣрья у насъ нѣтъ, развѣ олень рогатый попадется.

Когда я выходилъ изъ гостиницы, былъ 8-й часъ вечера. Солнце уже опустилось за архипелагъ валаамскiй. Въ воздухѣ носилась туманная дымка приближающейся ночи. Прохожу мимо пустынной пристани. На берегу возится старичокъ монахъ, складывая въ кучу щепу для парохода. Налѣво отъ пристани, на водѣ, плавучiе сараи рыболововъ. Монахи растягиваюютъ на перилахъ толко что просмоленныя сѣти. Запахъ соломы одуряетъ меня. Я чувствую, каък онъ входитъ въ легкiя, проникаетъ въ мозгъ, просасывается въ поры тѣла. Я увѣренъ, что если услышу гдѣ-нибудь этотъ запахъ свѣжей смолы у воды, предо мной встанетъ картина валаамскаго пролива. Услышу я стукъ молотка  по борту лодки, увиэу растянутыя сѣти, просмоленыя лодки, лежащiя на берегу вверхъ днищами, таинственный су-

- 218 -

мракъ лѣса, потемнѣвшiя скалы и притаившiйся боръ съ его нѣмымъ шорохомъ гдѣ-то въ глубинѣ.

Вонъ раскинулась на берегу картина царства каменотесовъ. Рубятъ гранитъ, шлифуютъ, пилятъ. Все тише и тише постукиваютъ молотки, монахи-трудники и финны-рабочiе уже подолгу засижываются на гранитныхъ глыбахъ. Тишина, монъ, дрема ползутъ по водѣ изъ темнаго лѣса. Скоро доползутъ они до собора, служка ударитъ въ колоколъ, и день кончится… кончится день на Валаамѣ, а тамъ позади, на островахъ, точно заря встаетъ, точно ночь и не заглянетъ туда. Тамъ открытое озеро, тамъ еще солнце чуть-чуть выглядываетъ изъ за водяной полосы.

Быстро иду я по убитой дорогѣ во мракъ и дрему лѣсныхъ нѣдръ. Вотъ монастырское поле. На немъ еще зеленѣетъ ячмень, но часть его уже сжата. Дорога ворочаетъ вправо, ползетъ въ гору. Я чувствую подъ ногами гранитъ. На поворотѣ дороги, влѣво, высокая сосна. Начался лѣсъ. На дорогѣ еще свѣтло, но возлѣ корней мракъ сгустился, сгустился такъ сильно, что вотъ разлетится въ стороны и скроетъ въ себѣ все: и меня, и дорогу, и все, что я позади себя оставилъ.

- 219 -

Съ холма вижу я, каък передо мной извивается дорога, вижу, какъ на поворотахъ дремлютъ сосны. Въ широкомъ просвѣтѣ видно далекое небо и на немъ бѣловатыя точки звѣздъ. Надъ моей головой зашумѣла крыльями птица и затерялась въ вершинахъ. Лѣсъ слѣва поднялся на высокую гранитную стѣну; точно въ пропасть какую-то опустилась дорога, и я почувствовалъ себя потеряннымъ передъ громадной скалой, на которую убѣжалъ лѣсъ. Въ стѣнѣ надпись: „Проведена сiя дорога 1865“. Этотъ годъ мнѣ кажется почему то очень далекимъ.

Перехожу черезъ каменный мостъ. У моста часовня. Вижу образъ Богоматери, ленту на немъ, старенькiй подсвѣчникъ и бѣгу дальше. Лѣсъ, все тотъ-же молчаливый лѣсъ, все тѣ же на поворотахъ исполинскiя сосны. Влѣво сверкнула лагуна. Вонъ прорѣзанное канавой поле. Слышится звонъ бубенцовъ, трескъ валежника, – и вдругъ передо мной выходитъ на дорогу монастырская лошадь и суетъ мнѣ въ  руку мохнатую мордочку, прося хлѣба. Вонъ на полянкѣ точно вдругъ выросъ передо мной высокiй гранитный крестъ.

„Сей крестъ поставленъ трудами Валаамской ьратiи совмѣстно съ иг. Дамаскиномъ 186…

- 220 -

года“ – читаю я, и на меня опять пахнуло стариной, и величавый образъ Дамаскина  точно отдѣлился изъ сгустившагося лѣсного мрака. Отшельники, когда-то скитавшiеся въ этихъ лѣсахъ, начинали мерещиться мнѣ между вѣтвей, въ просвѣтѣ далекаго неба. Я былъ въ какомъ-то напряженномъ состоянiи, точно ожидалъ, что вотъ-вотъ встанетъ передо мной на пустынной дорогѣ высокая фигура схимонаха и костлявой рукой удержитъ меня, не допуститъ въ мирные скиты иноковъ.

Опять на поворотѣ дороги часовня. Между деревьями на горкѣ забѣлѣется каменная стѣна скита съ башнями по угламъ. Калитка заперта. Я вижу пустынный дворъ и красивый храмъ посреди.

Влѣво, въ лощинѣ, огородъ, обнесенный чернымъ деревяннымъ заборомъ. Гдѣ то внизу сверкатеъ вода, а въ сторонѣ, въ рощѣ, чернѣетъ чья-то могила. Черезъ огородъ прошелъ я на пустынный дворъ скитскiй. На дворѣ ни души.

Я хотѣлъ было итти къ кельямъ, но въ эту минуту изъ храма появился схимонахъ и пошелъ на меня.

– Поздненько вы… у насъ трапезуютъ… Издалече?

- 221 -

– Изъ Москвы.

– А… далеко. Отъ насъ все далеко. Отъ земли дальше – къ небу ближе…

Онъ указалъ пальцемъ въ небо.

– Пойдемте… покажу храмъ.

Мы вошли.

Въ полусвѣтѣ храма я  замѣтилъ только величавыя фигуры иноковъ на колоннахъ. У клироса, передъ орѣховымъ съ золотомъ иконостасомъ, – аналой и на немъ псалтырь.

– Только что читать кончилъ… – сказалъ схимонахъ. – День и ночь читаемъ мы по 2 часа.

Псалтырь былъ раскрытъ, и я прочелъ на  желтыхъ листахъ его: „Скажи мнѣ, Господи, путь, въ оньже пойду, яко къ Тебѣ взяхъ душу мою“.

Мы вышли изъ храма.

– Вы точно въ крѣпости… – указалъ я на стѣны и башни.

– Отъ грѣха оплотъ. Съ кмѣъ намъ воевать… Въ лѣсу живемъ, по чапыгѣ полземъ… незамѣтно, тихо… Анъ къ могилѣ-то и подползъ… и зарыли. Вотъ и вся наша жизнь.

Я ужаснулся, какъ хладнокровно говоритъ схимонахъ эи слова. Точно на то и явился

- 222 -

человѣкъ въ мiръ, чтобы въ лѣсу жить и тихо, незамѣтно ползти къ могилѣ.

И мнѣ весь этотъ скитъ, затерянный въ лѣсахъ валаамскаго царства, представился огромной могилой, въ которой съ разныхъ концовъ ползутъ схимники, накрывшись длинными мантiями. Живетъ человѣкъ въ глуши, роетъ землю, воздѣлываетъ овощи, питается ими, читаетъ псалтырь, слѣпо глядитъ во мракъ обступившаго его лѣса и вдругъ незамѣтно подползаетъ къ могилѣ, и его зарываютъ.

 – Чѣмъ же вы питаетесь?

– А капусткой, картошкой,  кашкой, водицей, хлѣбцемъ… чего намъ еще надоть? живы… Все равно червю могильному на съѣденiе прiуготовляемся… на пожранiе… А душа-то… туда!.. – сказалъ онъ вдохновенно и, простившись, пошелъ въ трапезную питать свое бренное тѣло.

Я съ грустью окинулъ взглядомъ каменныя стѣны и башни, воздвигнутыя для борьбы съ грѣхомъ, и вышелъ изъ этой громадной могилы живыхъ людей, чтобы никогда болѣе не вступать въ нее. Было почти темно. Восемь прислонившихся къ стѣнѣ келеекъ слились въ одну сплошную казарму. Прохожу мимо ого-

- 223 -

Рода. Отъ чернаго забора легли тѣни, и я насилу могъ отыскать калитку. Наконецъ то я опять на свободѣ: темный лѣсъ опять обступилъ меня, ночная сырость пронизываетъ тѣло неуловимыми струйками.

Я знаю, что лѣсъ этотъ завтра проснется, зашумитъ, просвѣтлѣетъ, солнце заиграетъ на красныхъ стволахъ, дроздъ засвиститъ, а этотъ закрывшiйся стѣнами скитъ, эта могила будетъ такой же, каък и теперь: ни звука, ни шороха жизни, ни луча, ни улыбки, ни надежды. Печальныя лица, монотонное, гнусавое чтенье заплѣсневѣвшаго псалтыря и печальный перезвонъ колоколовъ… Птица не залетитъ туда, вѣтерокъ не зашелохнетъ, и только одинъ солнечный лучъ, можетъ быть, сиротливо пробѣжитъ по бѣлымъ стѣнамъ каменнаго гроба и, вырвавшись на свободу, сверкнетъ на крестѣ церкви.

Совсѣмъ темно въ лѣсу. За часовней виднѣется могила и крестъ на ней. Сосна на поворотѣ кажется длинной черной колонной. Лошади все еще брякаютъ бубенцами.

Вдругъ влѣво ударъ колокола разбудилъ тишину, и точно зашевелились сонныя иглы сосенъ. Въ монастырѣ звонили къ трапезѣ.

Когда я шелъ берегомъ пролива, каменоте-

- 224 -

сы покончили работу, и только черныя массы гранита прихотливыми фигурами маячили на берегу. Монахъ-старичокъ ковылялъ въ гору къ монастырю.

– Трапезовать, батюшка, пора… кончился день… Слава Владыкѣ Всевышнему… Помилуй насъ грѣшныхъ, Iисусе Спасе!.. Охъ-хо-хо…

Когда я поднялся на гору, лѣсное царство на скалахъ за проливомъ потонуло въ тѣняхъ ночи. Гдѣ-то за лѣсами подымался серпъ мѣсяца. Весь бѣлый соборъ Валаамскiй сверкалъ своими крестами въ голубомъ небѣ.

 

ГЛАВА XIV.

 

Мнѣ пришлось познакомиться по нѣкоторымъ даннымъ съ жизнью и дѣятельностью старцевъ и правителей валаамскихъ. Передо мной прошла цѣлая вереница могучихъ характеровъ, личностей недюжинныхъ.

Вотъ, напримѣръ, могучiй духомъ старецъ Назарiй, поднявшiй обитель Валаамскую, обращенную въ полнѣйшее запустѣнiе частыми набѣгами шведовъ, давшiй ей устои, на которыхъ она съ той поры незыблемо стоитъ Ревнитель иноческаго житiя, онъ утсановилъ

- 225 -

на Валаамѣ пустыньки, съ его благословенiя въ лѣсахъ, горахъ и пищерахъ стали воздвигаться иноческiя кущи, и одинокiе пустынники изъ глубины лѣсовъ давали приходящимъ совѣты. Уставъ саровскаго старца Назарiя и теперь еще въ полной силѣ на Валаамѣ. На Валаамѣ нѣтъ частной собственности, нѣтъй тайнаго помысла. Всякiй „отецъ“ и „братъ“ имѣетъ своего „старца“, которому вечеромъ каждаго дня открываетъ свою душу, принимаетъ отъ него совѣтъ и наказанiе.

А вотъ еще типъ могучiй – Дамаскинъ. Строитель, замѣчательный хозяинъ, строгiй подвижникъ, желѣзный характеръ.

  Все почти, что ни увидите на Валаамѣ, связано съ его именемъ. Часовни, кресты, дороги. канавы, скиты, лѣстницы гранитныя, памятники, зданiя, колодцы, сады, храмы, мастерскiя – все это продуктъ его заботливаго ума. Онъ собралъ разбросанныхъ по скаламъ и лѣсамъ отшельниковъ и окружилъ ихъ стѣнами скитовъ.

Онъ внесъ многiя дополненiя въ уставъ мудраго старца Назарiя, ввелъ суровую дисциплину, окружилъ иноковъ атмосферой, въ которой дышать было тяжко. Это былъ деспотъ, если угодно, твердо державшiй игуменскiй по-

- 226 -

сохъ. Но этотъ грубый, желѣзный человѣкъ пишетъ, напр., въ своемъ завѣщанiи:

„Я всю жизнь любилъ Валаамъ, любилъ каждаго изъ васъ: мое сердце было постоянно отверзто для нуждъ вашихъ… Но я былъ человѣкъ грубый, простой, необразованный, – естественно, что искренняя, глубокая моя любовь къ вамъ иногда не находила себѣ приличныхъ внѣшнихъ выраженiй“. – Замѣтьте, что эти строки писалъ крестьянинъ, не получившiй никакого образованiя.

– Не хотите ли взглянуть на наше новое кладбище, послѣднее дѣло Дамаскина? – сказалъ мнѣ монахъ, всюду провожавшiй меня.

И я отправился посмотрѣть кладбище.

Къ этому кладбизу ведетъ отъ монастыря чудная аллея пихтъ и лиственницъ. Дорога поворачиваетъ влѣво.

Передо мной царство лѣсныхъ породъ. Кедры, лиственницы, пихты, дубы, липы, клены, вязы, березы, орѣшникъ, серебристые тополи.

– Откуда это у васъ? – спрашиваю монаха.

– Трудомъ игумена Дамаскина. – Тутъ у насъ и питомникъ – разныя дерева разводимъ, благодѣтелямъ въ подарокъ отъ монастыря даемъ. Много въ Питеръ любители выписываютъ. Только мы для себя больше – по остро-

- 227 -

ву разсаживаемъ. У Большого скита, у Коневскаго насадили.

Красивая церковь безъ купола – одинъ полукруглый сводъ. Передъ ней красивая колокольня аркой.

Возлѣ церкви разбитъ цвѣтникъ, разсажены кусты жасмина, шиповника, розъ, жимолости, пахучей хвои, сирени.

– А вотъ могила Дамаскина.

Высокiй гранитный крестъ надъ гранитной гробницей, кругомъ цвѣты. Душистый горошекъ тянется вверхъ, закрывая своими пахучими цвѣтами суровый гранитъ.

Недалеко отъ церкви – каменная келья старца Назарiя, а прелъ ней опять крестъ гранитный.

Куда бы вы ни пошли на Валаамѣ, – вездѣ вы встрѣтите или крестъ, или часовню.

Зайдешь далеко въ лѣсъ. Дорога неизвѣстно куда уходитъ. Впереди лѣсъ стѣной, камень, скалы… Совсѣмъ забывеаешь, гдѣ ты…

И вдругъ на поворотѣ дороги часовня. Двери открыты, евангелiе, крестъ, кадильница, книги, а со стѣны глядитъ обрахъ Богоматери, или Спаситель призываетъ къ Себѣ трудящихся и обремененныхъ. А кругомъ первобытный лѣсъ шумитъ, и легкiй вѣтеръ заноситъ въ часовню смолистый запахъ вѣтвей.

- 228 -

Птицы перекликаются, бѣлки прыгаютъ по вершинамъ, роняютъ шишики. Или вдругъ изъ чащи лѣса выйдетъ на дорогу олень или лось, поглядитъ въ обѣ стороны, заслыщитъ грохотъ колесъ или молитву монаха и неспѣшно повернетъ въ чащу, хрустя буреломомъ.

Отъ кельи старца Назарiя мы спустились подъ горку, прошли рощицей березъ, дуба, молодыхъ пихътъ и лиственницъ и подошли къ избушкѣ на курьихъ ножкахъ подъ навѣсомъ на пригоркѣ. Углы избушки огнили. Гнилы ябревна поросли мохомъ.

– Эту избушку самъ себѣ схимонахъ Николай соорудилъ, келейникъ старца Назарiя. Говоритъ однимъ топоромъ работалъ. 100 лѣтъ ей, а не валится. Онъ-то, батбшка, на полу спалъ… Зимой, бывало, снѣгу набьется, осенью вода скрозь крышу течетъ, а онъ, батюшка, на полу подвизался… А мы-то, грѣшные, на кроватяхъ спимъ. Всякъ свое и получитъ… да-а!..

Келья маленькая, аршина два – три. Надъ кельей старыя сосны.

– Вотъ и тѣсна, и грязна… У васъ, въ Питерѣ собашники лучше строятъ, а сюда самъ Государь изволилъ входить, со старцемъ

- 229 -

бесѣдовать… вотъ что-съ… Александръ I… Слыхали?...

– Слыхалъ…

– Вотъ то-то и есть. А, можно сказать, какой человѣкъ былъ! Герой!! Француза Бонапарта-Аполеона, самаго перваго воина покорилъ, а не погнушался къ старичку зайти и даже трапезовалъ рѣпкой. Вотъ какъ посмотришь-то на все это – и-и-и… Гдѣ величiе-то? Гдѣ? – Въ смиренiи… Смирись и получай благословенiе съ небеси… А вотъ и могилка его, косточки его покой приняли… Деревянная гробница закрыла могилу схимника Николая, смиреннаго и простого, каковымъ, по слову Евангелiя, уготовано на небеси воздаянiе благое. Деревянный крестъ вѣнчаетъ гробницу. Точно надгробныя свѣчи, обступили могилку высокѣя сосны. Клочекъ яснаго неба виденъ между вершинами.

Вся эта мѣстность одинъ изъ поэтичнѣйшихъ уголковъ дивнаго Валаама. Здѣсь на вамъ пахнетъ старымъ прошлымъ, передъ вами возстанутъ могучiя и вмѣстѣ съ тѣмъ смиренныя фигуры схимниковъ и грустно глянутъ на васъ.

Съ чувствомъ давящей тоски уходилъ я изъ этого уголка. Мнѣ хотѣлось разрѣшить му-

- 230 -

чившiй меня вопросъ и я не нашелъ въ себѣ силы, чтобы разрѣшить его.

– Застали вы игумена Дамаскина? – спросилъ я монаха.

– Засталъ… – коротко сказалъ монахъ.

– Не разскажете ли чего? Это такъ любопытно.

– Чего любопытнаго… Святой человѣкъ.

– Да чѣмъ же святость-то его проявлялась?

– Чѣмъ проявлялась? – задумался монахъ. – Твердъ былъ, о благочестiи ревновалъ… Ковы бѣсовъ расторгалъ.

– Какъ же это онъ расторгалъ?

– Да какъ… Хочетъ инокъ изъ монастыря тягу дать, – бѣсъ его донимаетъ, – а игуменъ не пускаетъ. Такой случай былъ. Собрались двое монаховъ отъ насъ уходить. Усовѣщевалъ игуменъ ихъ – не беретъ… „Такъ ступайте же, говоритъ, къ ракѣ пр. Сергiя и Германа да тамъ и скиньте иноческiя одежды… Тамъ вы обѣтъ давали – тамъ и расторгните. А отъ меня нѣтъ вамъ на то благословенiя“. Вотъ какую штуку подвелъ. Ну, побоялись тѣ и остались. Да и прозорливецъ былъ… Про него и книги писаны… А то вотъ стихами проповѣди говорилъ…

Дѣйствительно, просматривая проповѣди Да-

- 231 -

Маскина, я нашелъ такой образецъ стихотворнаго краснорѣчiя:

И такъ, братiе, – мiра бѣгите, Бога любите,

Съ совѣтомъ живите, своей воли не творите,

Молвы и разсѣянности удаляйтесь,

Въ пустыню водворяйтесь.

Кто къ мiру пристрастится,

Тотъ съ пустынею распростится.

Онъ (пристрастившiйся къ мiру) всегда празднословiемъ всякаго готовъ уловлять

И молитву къ Богу отъ насъ отнимать:

Скучно ему о спасенiи души говорить,

Не хочетъ онъ и молтву творить,

Не любитъ онъ постомъ и поклонами свое тѣло утруждать,

А всячески старается время всуе провождать.

Онъ въ томъ и находитъ себѣ утѣху,

Какъ бы надѣлать людямъ побольше смѣху.

Много сегодня я, братiе, грѣшный, говорилъ,

Но самъ ничтоже предъ Господомъ благо сотворилъ.

Горе мнѣ грѣшному и сущу, благихъ дѣлъ неимущу,

Глаголющу, а не творящу,

Учай другихъ – себя не учиши.

Увы, увы! душе моя, горе тебѣ!!!

 

Вотъ образецъ, которому могъ бы Кантемiръ позавидовать. Кстати ужъ я приведу интересный отрывокъ изъ проповѣди Дамаскина.

„Еще прошу васъ, св. отцы и братiе, безъ благословенiя въ лѣсъ съ богомольцами не ходить, по пустынямъ и скитамъ ихъ не водить. Соблазнъ быть можетъ, и что другое въ

- 232 -

худую сторону быть можетъ толковано, такъ и Исаакъ Свирскiй говоритъ: „Монахъ соблазнивый не узритъ свѣта“. Еще, св. отцы, я замѣтилъ, что нѣкторые изъ братiи берутъ изъ трапезы булки и яблоки по кельямъ. Это не хорошо, и нѣтъ на сiе благословенiя: это вмѣняется вх воровство св. отцами“, т. е. съѣеть не въ общей трапезѣ, а въ кельѣ. Душно было на Валаамѣ во времена Дамаскина.

Выйдя съ новаго кладбища, я простился съ монахомъ и пошелъ по дорогѣ, самъ не зная, куда приведетъ она. Въ воображенiи моемъ рисовались отшельники, схимники, молчальники.

Зеленая стѣна лѣса закрыла отъ меня покинутую пустньку. Передъ собой видѣлъ я куда-то уходящую дорогу, гранитные выступы вдоль нея, въ просвѣтѣ освѣщенное небо. Меня обогналъ монахъ на одноколкѣ.

Но вотъ повозка съ монахомъ пропала за поворотомъ, только все еще доносится грохотъ колесъ по каменистому грунту… Затихъ и онъ. Вонъ, въ сторонѣ, упавшее дерево, должно быть, ель. Мохъ покрылъ стволъ, мохъ забрался въ пустое дупло черезъ провалившуюся кору. Совсѣмъ гнилое дерево, упавшее

- 233 -

на это мѣсто, можетъ быть, лѣтъ 20 назадъ. Росло когда-то, жило и, наконецъ, свалилось и стало гнить здѣсь, не принося никому пользы. Мнѣ больно и, скажу, страшно было стравнить это гнiющее дерево съ тѣми, что лежать не далеко отъ этой дороги, подъ деревянными гробницами, на старомъ кладбищѣ – подъ земляными бугорками.

Позднiй цвѣтокъ лѣсной ромашки пробивался изъ-подъ гнiющаго ствола. Дикая малина протягивала надъ нимъ кисть красныхъ ягодъ. Повилика и мышиный горошекъ опутали гнилые останки когда-то могучаго лѣсного великана, и ихъ цвѣточки переплелись съ серебристымъ мохомъ… А вотъ и брусника… Она уже лѣзетъ прямо изъ сгнившаго пня, она усыпана вкусными, темнокрасными ягодами. Я сорвалъ нѣсколько ягодъ малины и вложилъ въ петлицу цвѣтокъ дикой ромашки. Сгнившее дерево принесло пользу послѣ своей смерти. Оно дало пищу травкѣ, моху, отъ него взяла себѣ соки брусника, малина. Смерть одного дала жизнь другому…

И мнѣ начинала представляться мысль, что не напрасна и жизнь схимонаховъ – отшельниковъ, не напрасны ихъ гробницы: онѣ научаютъ. Онѣ говорятъ о характерѣ, о тѣхъ попыткахъ,

- 234 -

которыя употреблялъ человѣкъ, чтобы только достичь нравственнаго совершенства. Онѣ даютъ живые примѣры простоты, труда, борьбы, силы духовной. Намъ чужды ихъ стремленiя, аскетизмъ ихъ ужасенъ, но сила ихъ духа заставляетъ насъ взглянуть на себя и посмотрѣть: есть ли у насъ хотя бы подобiе этой силы, хотя слабый намекъ на нее?

Я задумчиво шелъ лѣсной дорогой. Впереди темнѣла своими сѣрыми стѣнами часовня. Темныя ели положили на ея крышу свои широкiя вѣтви. На порогѣ сидитъ старичокъ въ полушубкѣ и чертитъ длинной клюкой по песку дороги. Мы разговорились. Онъ пришелъ изъ Воронежской губ. поклониться угодникамъ.

– Жена померла, сынъ невѣдомо гдѣ шатается… такая на меня тоска напала, и ушелъ я изъ дому… Вотъ поживу здѣся, а тамъ въ Соловки на зиму пойду… – сказалъ онъ и замолкъ.

– Нравится вамъ здѣсь?

– Хорошо здѣся… Не ушелъ бы совсѣмъ. А стараться не могу – силы въ себѣ не чувствую… Тянетъ съ одного мѣста на другое… Третiй годъ я такъ-то брожу, нигдѣ подолгу не заживаюсь.

- 235 -

Передо мной, очевидно, былъ странникъ, типъ любопытный на Руси.

– А что, сказываютъ, быдто скоро свѣту конецъ будетъ? а?

– Да кто сказываетъ-то?

– А шелъ, теперича сказать, я Тверской губерней… Такъ въ одномъ селѣ на почевку остановился. Ну, тамъ богомолка одна сказывала… „Какъ, гытъ, будетъ Благовѣщенье на пасхѣ въ понедѣльникъ, такъ и ждите свѣту конецъ“… И это, гытъ, ей одинъ попъ по секрету сказывалъ… Ну, а я такъ думаю, что пустое все это она наплела. Сколько на свѣтѣ грѣшниковъ нераскаянныхъ, и вдругъ свѣту конецъ… А не слыхали вы, будемъ говорить, быдто звѣзда оборвалась на небѣ?

– Какая же это звѣзда?

– Да самая, гвоорятъ, большая… И летитъ та звѣзда на нашу землю… Аль не слыхали?

– Не слыхалъ.

– А мнѣ странникъ одинъ сказывалъ… На тѣхъ звѣздахъ тоже люди живутъ… Ну, и какъ нагрѣшатъ тѣ люди, земля-то ихъ и не сдержитъ, и оборвется… Вотъ, сказывалъ, и летитъ та звѣзда тыщу лѣтъ, и летѣть ей

- 236 -

еще тыщу, а тады прямо на нашу землю упадетъ.

–  Пустяки – сказалъ я.

– Какъ же пустяки?.. А вѣдь летаютъ звѣзды… Я самъ сколько ихъ видалъ… Кто-жъ ихъ оттеда сошвыриваетъ-то? 

Я посарался объяснить ему, каък это звѣзды летаютъ.

– Можетъ и такъ… – соглашался онъ. – Кто е знаетъ. Сказываютъ старики, что звѣзды тѣ въ окiянахъ-море валятся, и потому тамъ и вода въ моряхъ теплой зовется, и тепло тамъ… Зимы не бываетъ. Есть такiя страны, сказываютъ… Вотъ отъ насъ сколько народу пошло туда – земли искать… За море, што ли. Земля-то наша, только тамъ много турки разной, нехристя, живетъ… Такъ тамъ, сказываютъ, чи-истый рай. Вотъ наши и пошли туда. Распродали все и побрели… Меня звали. Да куда я пойду съ одной головой… Таскаться видно мнѣ опредѣлено, – по чужимъ дворамъ ночевать.

Онъ опустилъ свою шершавую голову и сталъ задумчиво чертить клюкой по граниту дороги.

Позади, за часовней, свистѣла поздняя птичка, глухо стукали шишики, падая на камени-

- 237 -

стую почву. Бѣлка раскачалась надъ нашей головой и перепрыгнула въ вершинахъ. Просвѣтъ неба тянтся съ вышинѣ голубой тканью, по которой протянулись длинными нитями отсвѣты лучей золотого солнца.  Я задумался…

  Вдругъ – легкiй звонъ… Точно серебро загремѣло гдѣ-то, точно на серебряныхъ струнахъ кто-то аккордъ взялъ. Нѣсколько звенящихъ нотъ прорѣзали застывшiй воздухъ. За первыми нотами еще прозвучало, цѣлый аккордъ все сильнѣй и звучнѣй. Весь воздухъ заволновался… Казалось, каждая воздушная струйка играла, звенѣла, пѣла…   

Я оглянулся. Ничего не видно, только звенитъ кругомъ воздухъ, вздрагиваетъ такъ прiятно, такъ нѣжно, – тчно это иглы сосенъ зазвенѣли надъ нашими головами.

Я посмотрѣлъ въ небо…

Съ сѣвера на югъ, на голубомъ фонѣ далекаго неьа, тянется, сверкая своей бѣлизной, серебряная постепенно расширяющаяся снѣжная полоса. И отъ этой полосы во всѣ стороны въ спокойномъ воздухѣ расплываются звуки разныхъ тембровъ, словно серебро протянулось въ небѣ, и звенятъ серебряныя полосы, ударяя одна другую… И такъ безконечно, непрерывно. То журавли летятъ съ дикаго сѣвера къ югу,

- 238 -

къ солнцу, къ теплу, спѣшатъ поскорѣй отъ суровой зимы за море, на теплыя озера, догоняютъ горячее солнце.

– И – ихъ ты… какъ несетъ ихъ… ровно машина! – сказалъ странникъ. – Далеко, поди, летятъ.

– За море… въ теплыя страны, на свѣтлыя озера.

– Хорошо тамъ, за моремъ, должно, что летятъ они туда… – говоритъ задумчиво странникъ. – Туда и наши воронежцы поплелись… Хлѣбъ, говорятъ, въ тѣхъ странахъ самъ родится, не то што у насъ… Травы тамъ, говорятъ, подъ самую крышу… Эхъ! житье тамъ… не то што…  – и онъ вздохнулъ. – Птица вотъ, – а свою пользу понимаетъ. Хоть бы глазкомъ глянуть, посмотрѣть, каък народъ тамъ живетъ – чать не по-нашему. Эхъ ты, матушка Рассея!

– Что жъ ты не пошелъ со своими?

– Да съ чѣмъ итить то… – гроша въ карманѣ не было. Да и одинъ я. – И онъ опять вздохнулъ.

– Умудрилъ Господь птицу – и не голодаетъ она: знаетъ, гдѣ ей лучше. И-ихъ, какъ зажариваютъ… вонъ и хвостъ видать…

Сплошная серебряная полоса скрылась за

- 239 -

Лѣсомъ. Рѣже и рѣже льются крикливые звуки, все большiе клочья голубого неба виднѣются вверху. Вонъ и отсталые летятъ настройной толпой.

– Пропали! Шабашъ теперь… Кончилось лѣто красное, осень подошла… – сказалъ странникъ.

Я долго глядѣлъ въ свѣтлое небо, на свѣтлую полосу, и когда опустилъ голову, лѣсъ показался мнѣ темнымъ, мрачнымъ, грознымъ. Его тишина, такъ усыплявшая раньше, теперь пугала.

– Въ монастырь пойдемте, – чай скоро пить будутъ… – сказалъ странникъ, и мы пошли изъ этого лѣса, гдѣ спятъ великiе духомъ люди въ своихъ темныхъ могилахъ, гдѣ гнiютъ великаны лѣсного царства, одѣтые серебрянымъ мохомъ.

 

ГЛАВА XV.

 

Мы ѣдемъ въ Коневскiй скитъ*), въ 6 верстахъ отъ монастыря. Къ крыльцу поданъ тарантасъ, запряженный сивой лошадкой. Маль-

- 240 -

чикъ корелъ, угрюмый и неразговорчивый, сидѣлъ на козлахъ точно приклеенный. Это отъ привычки: онъ, обыкновенно, возитъ игумена и сидитъ по уставу – „со страхомъ и трепетомъ“. Во всю дорогу къ скиту сей „слуга“ не издалъ ни одного звука. Или онъ не понималъ русского языка, или ужъ привыкъ молчать, считая себя по уставу „слугой безсловеснымъ“.

Погода дождливая. Мы ѣдемъ лѣсомъ. Мокрыя вѣтви задѣваютъ за наши головы. Тарантасъ гремитъ на гранитныхъ плѣшинахъ, выступившихъ изъ почвы. Разноцвѣтный мохъ и лишаи постепенно затягиваютъ эти гранитные пласты, и на нихъ можно видѣть процессь образованiя верхнаго слоя почвы. Проѣзжаемъ мимо поля. На немъ раскинулись сараи кирпичныхъ заводовъ. Нѣссколько крутыхъ спусковъ и подъемовъ – и впереди, поперекъ дороги, протянулся заборъ изъ хвороста.

Корелъ молча остановилъ лошадь т остался сидѣть изваяньемъ, даже не обернулся къ намъ.

Мы спустились съ горки, прошли мимо огородовъ и подошли къ маленькой деревянной церковкѣ. Церковь заперта, кругомъ ни души. Дождь льетъ мелкой сѣткой… Тоскливо, не-

- 241 -

уютно, пустынно. Передъ огородомъ на холмикѣ двѣ деревянные кельи, соединенныя сѣнями. Поднявшись по выбитой въ скалѣ лѣсенкѣ къ кельямъ и заглянувъ въ сѣни, я увидалъ такую сцену. – На полу сидятъ трое – сѣдой, худощавый старичокъ съ умнымъ восковымъ лицомъ – схимонахъ Сысой, черный монахъ лѣтъ 40 и еще послушникъ лѣтъ 16, бѣлокурый, худой, съ динными локонами зоолотистыхъ волосъ, и рѣжутъ лукъ, отдѣляя отъ головокъ ботву.

– Здравствуйте… Богъ въ помощь!

– Благодаримъ… Господи помилуй… – сказалъ схимонахъ Сысой.

Остальные двое молча поклонились.

Я попросилъ показать храмъ и келью Дамаскина.

– Возьми ключи, покажь… – сказалъ схим. Сысой послушнику.

Мальчикъ отперъ церковь т попросилъ войти.

Простенькiй иконостасъ, деревянныя безъ всякаго укаршенiя стѣны, досчатый полъ. Ничего интереснаго. Самая обыкновенная скитская церковь.

– Давно вы здѣсь? – спросилъ я мальчика.

– 6 мѣсяцевъ… Я изъ Петербурга. Въ эк-

- 242 -

спедицiи заготовленiя государств. бумагъ служилъ…

– Что это васъ заставило сюда удалиться?

– Да и самъ не знаю. Понравилось, какъ живутъ здѣсь… Читалъ раньше про Валаамъ.

– Но вѣдь ужасно жить въ этойобстановкѣ, я думаю, особенно послѣ жизни въ городѣ?

– Что же дѣлать… св. отцы жили… – сказалъ онъ.

Я удивился этому сравненiю со св. отцами.

Мы подошли къ двумъ озеркамъ. Ихъ соединялъ деревянный мостъ. По берегамъ озерки заросли осокой.

– Здѣсь у насъ уха чистая. Рыба кишитъ. Ловимъ на монастырь…

Кх намъ подошелъ схим. Сысой.

– Вотъ здѣсь – указалъ онъ на камень возлѣ воды – птицы гагары гнѣздо вьютъ, цтенцовъ водятъ… И насъ не боятся. Такъ, сказываютъ, лѣтъ 50 ведется. Кажный годъ одна пара прилетаетъ.

– И сегодня прилетали?

– Нѣтъ… ныньче что-то не воротились. И первый годъ только… а то всегда.

– Вы давно въ скиту?

– Года два. Я дозорщикомъ былъ на Николь-

- 243 -

скомъ скиту… До схимы  то о. Стефаномъ звали… Въ дозорѣ на Никольскомъ острову былъ.

– За чѣмъ же вы наблюдали?

– Монастырь берегъ… отъ приходящихъ… Зимой… по льду бредутъ… ну, и обыскивалъ… Что же… Дѣло Божье… Нельзя не обыскивать… Плутъ народъ… грѣхъ норовятъ на монастырь попустить… Потрудился я… а вотъ теперь на отдыхѣ – грядки копаю… огродникъ у насъ есть.

– Много у васъ тутъ рыбы?

– Да… Божье дѣло, Божье… Днемъ то… на солнышкѣ она играетъ – туча-тучей. – А мы смотримъ и плотъ смиряемъ. Издалече вы?

– Изъ Москвы.

– Ну, дай Богъ, дай Богъ получить за чѣмъ прiѣхали… Проводи ихъ, покажь келью батюшки Дамаскина… – сказалъ схим. Сысой послушнику. – А я пойду. Лучокъ рѣжемъ… Ну, спаси Вась Богъ…

Онъ заковылялъ къ своей кельѣ на скалѣ, а мы перешли мостикъ и поднялись на холмикъ, гдѣ въ тѣни дубковъ, кленовъ и липъ стояла пустая теперь келья игумена Дмаскина. Въ этой небольшой деревянной клѣткѣ

- 244 -

испытывалъ онъ силу своего духа, черпалъ мужество въ борьбѣ съ грѣхомъ.

На стѣнѣ сруба прибитъ 4-хъ аршинный крестъ работы Дамаскина.

 Съ 20 лѣтъ юный Дамiанъъ (мiрское имя его) началъ свое странствованiе по монастырямъ, отыскивая себѣ мѣсто, пока не водворился на Валаамѣ. Явился онъ сюда цвѣтущимъ юношей, душа котораго жаждала совершенствованiя. Что заставило его идти искать удовлетворенiя потребностямъ его мятущагося духа? Объ этомъ ничего не говоритъ его жизнеописанiе. Замѣчательно только, что нѣсколько странныхъ явленiй какъ бы толкаютъ его на ту дорогу, къ которой онъ самъ сознательно или безсознательно стремился.

Когда онъ шелъ впервые на валаамъ, встрѣтились ему старцы съ Бѣлаго оря, шедшiе съ Валаама въ монастырь Александра Свирскаго. Эти старцы низко поклонились ему, одѣтому въ простое крестьянское платье.

Когда онъ явился на Валаамъ и шелъ лѣсной дорогой въ скитъ Всѣхъ Святыхъ, встрѣтился ему монахъ Өеодоритъ и сказалъ: „Оставайся-ка у насъ… Трудись на послушанiяхъ, въ скиту и въ пустынѣ. На, возьми мои четки!“

Какое впечатленiе должна была произвести

- 245 -

эта встрѣча въ глухомъ лѣсу на искавшее пути сердце юноши?

Когда онъ пришелъ въ скитъ Всѣхъ Святыхъ, старецъ Евөимiй, прозванный монахами „духовной удицей“ за умѣнье „уловлять“ души, земно поклонился новоприбывшему.

И вотъ юноша остался въ лѣсахъ Валаама. „Духовная улица“ видѣла въ своихъ рукахъ молодую жизнь, готовую итти по тѣмъ путямъ, которые будутъ начертаны ей.

Старецъ Евөимiй устраиваетъ съ этой цѣлью длинную выдвижную палку и каждую ночь въ 12 ч. приходитъ будить своего ученика на полунощную молитву и стучитъ палкой въ окно второго этажа, гдѣ была келья Дамiана. И юноша бурной зимней ночью, по поясъ въ снѣгу, шелъ къ полунощницѣ въ монастырь изъ рабочаго дома. Не дремалъ старецъ Евөимiй и всячески продолжалъ „уловлять“ душу юноши.

Этотъ старецъ Евөимiй былъ, въ своемъ родѣ, личностью замѣчательной. Онъ старался казаться юродивымъ, всѣмъ всегда замно кланялся и непрестанно  плакалъ „горькими слезьми“. Въ архивѣ монастырскомъ есть письмо нѣкоего монаха Илларiона, въ которомъ тотъ свидѣтельствуетъ, что по его просьбѣ явился

- 246 -

ему воочiю умершiй старецъ Евөимiй, обѣщавшiй ему это при жизни.

Дѣятельность „духовной улицы“ въ заботахъ объ „уловляемомъ“ ею юношѣ превзошла. По истинѣ, всѣ предѣлы.

Напримѣръ, нестяжательность своего ученика онъ испыталъ тѣмъ, что взялъ отъ него икону, благословенiе старика-отца. Онъ запретилъ ученику обмывать свое тѣло, мѣнять платье. Наконецъ Дамiанъ принялъ монашество, и „духовная улица“ удалилась на житiе въ пустыню.

По благословенiю игумена Дамаскинъ удалился за 6 в. отъ монастыря въ непрходимую глушь лѣсную и поселился на берегу двухъ озерковъ, имѣя отъ роду 32 года. Онъ сталъ избѣгать встрѣчъ и разговоровъ  съ людьми. Онъ ѣлъ гнилую пищу, изнурялъ свое тѣло, носилъ вериги.

Мы вошли въ его келью. Изба перегорожена на 4 клѣтушки. Въ одной онъ работалъ, въ другой молился, въ третьей переписывалъ св. книги, въ четвертой спалъ.

– Вотъ его молельня… – сказалъ послушникъ.

Комнатка шириной въ аршинъ, длиной въ два. Аналой, передъ нимъ икона, стулъ. Въ

- 247 -

маленькое окошечко видна часть озерка, гора. Поросшая лѣсомъ.

Въ бурныя осеннiя ночи дождь стучалъ въ стекла, дерева гудѣли, вѣтеръ вылъ въ трубѣ, глухой боръ гремѣлъ тысячами страшныхъ голосовъ, а о. Дамаскинъ стоялъ на молитвѣ. Что испытывалъ онъ въ своей живой могилѣ? Неужели никогда страхъ одиночества не закрадывался въ его душу? Можетъ быть, въ бурныя ночи, пробужденный шумомъ и вовемъ, вставалъ Дамаскинъ съ воего жуткаго ложа и испуганно вглядывался въ тьму ночи. И такъ семь долгихъ лѣтъ.

– А вотъ его постель.

Въ каморкѣ у самаго окна на полу досчатый гробъ и въ немъ рогожка.

Иногда по ночамъ изъ сосѣдняго озерка подымался „человѣкъ съ растрепанными волосами“ (водяной дѣдушка?), подходилъ къ окну его кельи, ломился въ двери. Иногда тьма бѣсовъ возилась и плясала вокругъ его кельи, такъ что избушка вздрагивала.

Потомъ утомительная жизнь въ скиут Всѣхъ Святыхъ, потомъ долголѣтнее игуменство, полное кипучей дѣятельности, пока параличъ не прекратилъ его существованье.

Мы вышли изъ кельи Дамаскина.

- 248 -

Капли дождя висѣли на листьяхъ деревъ, выплывшее изъ тучи солнце играло въ озеркахъ. Какая пустыня кругомъ! За озеркомъ схимонахъ Сысой копаетъ лукъ въ огородѣ.

– Прощайте, о. Сысой! – подошелъ я къ нему.

– Богъ проститъ, Богъ проститъ… простите насъ грѣшныхъ…

Я пожалъ худую руку старца, и мнѣ вдругъ стало жалко его… Жалко было оставить его умирать въ этомъ заброшенномъ уголку суроваго Валаама, алко было этой ушедшей жизни, которую уже не воротить. Я увѣренъ, что онъ забылъ свое дѣтство, свою мать, деревню, забылъ весь мiръ и только думаетъ о смерти, о которой началъ думать, можетъ быть, лѣтъ 50 назадъ… Онъ помнитъ только этотъ свой Валаамъ, къ которому привыкъ, каък птица къ клѣткѣ.

– Ну, прощайте… не увидимся… – грустно сказалъ онъ, и его глаза упорно смотрѣли на меня, и въ нихъ было затаенное что-то, чего я не могъ понять.

Я вошелъ въ сѣни. Монахъ все еще обрѣзалъ лукъ.

– А… уходите… – и онъ пртянулъ руку.

– Вы уйдете, а мы останемся… да… А ска-

- 249 -

жите, пожалуйста… Слыхалъ я, что нѣмцы войну воевать хотятъ… не слышно? – таинственно спросилъ онъ.

– Нѣтъ, не слышно.

– Ну, а какъ у насъ тамъ, въ Россiи, ничего?

– Ничего.

– А вотъ мнѣ богомолецъ сказывалъ, что у Францiи съ Россiей дружба завязалась… правда?

– Правда.

– Ну… это не ладно. Французъ – онъ хитеръ… Напрасно это Россiя съ нимъ связывается.

– Почему же?

– Да по всему видно… Французъ – онъ не нашъ. А что, сказываютъ, голодъ недавно былъ?

Я поспѣшилъ удовлетворить его запросамъ. Этотъ еще интересовался жизнью, можетъ быть потому, что недавно покинулъ ее.

Я простился съ монахомъ.

– Можетъ быть, на будущее лѣто завернете къ намъ, разскажете, что новенькаго… А то мы здѣсь въ лѣсу… Птица пролетитъ – не скажетъ, хоть и многое видитъ… А мы только смотримъ ей въ слѣдъ.

- 250 -

Я еще разъ пожалъ руку схим. Сысоя, можетъ быть, послѣдняго представителя древнихъ старцевъ – пустынниковъ, молитвенниковъ за мiръ. Мало ихъ становится на Руси, и не всякая обитель можетъ гордиться ими.

Я поднялся на горку, глянулъ на этотъ дикiй уголокъ Валаама, на деревянную церковку, такъ сиротливо стоящую на берегу озерка, заслоненную лѣсами отъ живого глаза, и сѣлъ въ тарантасъ. Молчаливый корелъ тронулъ вожжами.

По пути изъ скита мы осмотрѣли грандiозную монастырскую ферму и скотный дворъ, описанiе которыхъ заняло бы большое число страницъ.

Скажу только, что монахи оказались на высотѣ своей задачи и могли бы преподать небезполезные совѣты, какъ вести молочное хозяйство. Механическiя приспособленiя на фермѣ въ полномъ ходу и у мѣста, все въ отмѣнномъ порядкѣ, все поражаетъ своей грандiозностью и великолѣпiемъ. Вѣнскiе погреба для храненiя молочныхъ продуктовъ – плодъ заботы игумена Iонафана. Одинъ изъ монаховъ занялся разведенiемъ рыбы аъ глиняныхъ ящикахъ съ стеклянной рѣшеткой, – и

иллюстрация

- 251 -

монастырь ежегодно пускаетъ въ садки до 40.000 молоди.

Я ѣхелъ назадъ тою же дорогой – съ холма на холмъ, по гранитнымъ выступамъ, мимо гранитныхъ массъ и чувствовалъ, что я въ странѣ грандiознаго. Въ самомъ дѣлѣ: грандiозенъ аскетизмъ схимонаховъ недавняго времени, грандiозны хозяйственныя сооруженiя, величественны картины природы, великолѣпенъ своей массой соборъ на высотахъ, обворожитеьны глушью и простотой скромные скиты по островамъ и дебрямъ. Все окружающее меня давило этой своей грандiозностью, задавало мучительные вопросы, а между тѣмъ такъ не хотѣлось ѣхать съ этого Валаама, который навсегда, можетъ быть, скроется въ прiозерномъ туманѣ…

 

ГЛАВА XVI.

 

Мнѣ думается, трудно описать все, что заключаетъ въ себѣ Валаамъ. Хозяйство его такъ обширно, такъ разнообразно, что не только описать, осмотрѣть его во всехъ подробностяхъ трудно, такъ какъ оно разбросалось на многихъ, другъ отъ друга удаленныхъ островахъ.

- 252 -

Я постарался описать все, что заслуживаетъ наибольшаго вниманiя, что характерично именно для Валаама.

Валаамъ много работаетъ, но работаетъ не для себя только. Мнѣ приходилось видѣть и слышать, какъ монастырь помогаетъ бѣдному окрестному люду – кореламъ и финнамъ. Онъ снабжаетъ ихъ лѣкарствами, топливомъ, одежой. Даетъ прiютъ въ страннопрiимномъ домѣ, кормитъ, раздаетъ денежныя пособiя.

Какая масса бѣднаго люда кормится монастыремъ, – это я видѣлъ на другой день Преображенiя Господня. Говорятъ, что 28 iюля бываетъ до 5000 человѣкъ.

Теперь я подхожу къ концу своихъ очерковъ.

Я осмотрѣлъ скиты валаамскiе, всходилъ на гранитные утесы и скалы, любовался картиной спокойнаго и бурнаго озера, испыталъ массу разнообразныхъ ощущенiй, которыя. Думается мнѣ, не скоро исчезнутъ изъ моего сердца. Я не стану описывать чудную картину скита преп. Александра Свирскаго, на высочайшей, отвѣсомъ падающей въ море, скалѣ. Трудно выразить словами всю прелесть, неожиданное очарованiе, которое овладѣло мной, когда я любовался съ вершины

- 253 -

Скалы на освѣщенное солнцемъ тихое озеро. Лучше самимъ ѣхать и посмотрѣть, испытать всю неизъяснимую прелесть дикой природы Валаама.

Въ сѣняхъ гостиницы у косяка стоитъ о. Антипа съ блюдомъ. Черный худощавый монахъ также стоитъ на своемъ посту, сторожитъ уставъ монастырскiй.

– Неужто уѣзжаете? – говоритъ печально о. Антипа, видя, что я выношу изъ кельи свою поклажу.

– Маловато погостили… маловато.

Мы обнялись съ нимъ и поцѣловались.

– Заѣзжайте провѣдать… не забывайте насъ… Люди все же мы, хоть и отбились отъ мiра… – и онъ крѣпко жметъ наши руки своими морщинистыми ладонями.

Положивъ на блюдо свою лепту за недѣльное гостепрiимство обители, мы отправились проститься съ иг. Гаврiиломъ.

– А вещи ваши мы на пристань доставимъ… – кричалъ намъ въ догонку о. Антипа. – Да къ угодничкамъ приложитесь, къ Сергiю да Герману… батюшкамъ гашимъ. Они васъ въ пути уберегутъ…

Мы поднялись въ кельи игумена, чтобы, по

- 254 -

обычаю Валаамскому, получить благословенiе на дорогу.

– Ну, какъ вамъ у насъ? – спросилъ онъ.

Что могъ сказать ему я? Я сказалъ только, что не ожидалъ найти то, что нашелъ.

– По правдѣ сказать, вашъ Валаамъ, ваша жизнь здѣсь пролила свѣтъ на многiе, раньше для меня темные вопросы. Я не понималъ раньше вашихъ дѣятелей, подвижниковъ, схимонаховъ. Скажу болѣе: при первыхъ моихъ шагахъ по этимъ скаламъ я иронически смотрѣлъ на эту, никому ненужную жизнь аскетовъ въ лѣсахъ.

Я говорилъ то, что чувствовалъ.

Дѣйствительно, Валаамъ далъ мнѣ возможность увидѣть двѣ похожiя одна на другую картины… На одной – лѣса, скалы. Дичь и глушь, и въ этой дичи и глуши, во мракѣ лѣсовъ человѣкъ ищетъ истину, человѣкъ идетъ по пути евангельскому, хотя очень и очень односторонне… На другой картинѣ я вижу города, кипучую жизнь въ нихъ, слышу крики о благѣ, о братсвтѣ, рѣчи съ каөедръ и церковныхъ амвоновъ и не вижу людей… Люди пропали изъ мiра. Тамъ, на этой картинѣ, есть еще темные контуры селъ и деревень въ лiсахъ… Тамъ тоже не видно людей. Нужда закрыла ихъ;

- 255 -

темень и мракъ окутали ихъ непроницаемыми пеленами…

Мы сердечно простились съ иг. Гаврiиломъ и пошли на пристань.

Пароходъ „Петръ“ привезъ новую толпу богомольцевъ на праздникъ (15 авг.), и новоприбывшiе уже тянулись въ гору къ гостинницѣ.

Мы поднялись на палубу.

Внизу монахи тянутъ „Достойно“. О. Николай, склонивъ голову на бокъ, печально смотритъ на отъѣзжающихъ, и мнѣ жалко покидать его.

– Прощайте, о. Николай! – крикнулъ я съ палубы парохода.

Онъ вздрогнулъ, точно я крикомъ своимъ потревожилъ сумрачный мiръ его тоскующаго духа. Потомъ поспѣшно, быстрыми, нервными шагами подошелъ къ борту парохода. Лицо блѣдно, глаза моргаютъ, руки заложены за спину.

– Прощайте! – грустно сказалъ онъ. – Туда… – махнулъ онъ рукой въ озеро, – на родину… на родину вы…

– Да, на родину…

– Къ своимъ…

Онъ снялъ шляпу и вытеръ краснымъ платкомъ потный лобъ.

- 256 -

– Нельзя ли… знаете… ну, тамъ какъ-нибудь. Вѣдь четыре года… а? Тамъ вѣдь они… мои…

Онъ махнулъ опять на озеро.

– Истомился… Тоска давитъ – душитъ. И чувствую я, что скоро и совсѣмъ обсижусь здѣсь, и туда не будетъ тянуть…*) Прощайте, голубчикъ… прощайте!!..

И онъ отошелъ къ часовнѣ, и опять сталъ упорно смотрѣть на пароходъ, склонивъ голову.

– А вотъ и я! – и на палубу взобрался со своими пожитками Петръ Егорычъ.

– Сподобился… съ грѣхами развязался, съ схимонахами распростился и – домой. Слава те, Господи! Теперича жена начнетъ упрекать… Мнѣ бы дня три назадъ надо быть дома-то, а меня старецъ попридержалъ, покаянье на три дня отсрочилъ. Што я женѣ-то скажу?.. Оно положимъ, я ей съ дороги послалъ рупь серебряный въ бисерномъ кошелькѣ съ прiятелемъ, да крестовъ съ картинками на рупь, да просвиру за полтинникъ везу, а все уреканiе будетъ. Лихая у меня жена…

Къ пароходу подошелъ монахъ. Онъ смот-

иллюстрация

- 257 -

ритъ на меня и протягиваетъ что то завернутое въ бумагу.

– Отъ монастыря вамъ… – говоритъ онъ. – Обители благословенiе на путь…

Въ бумагѣ оказалась краюха монастырскаго хлѣба фунтовъ въ пять.

– Это означаетъ, что васъ съ хлѣбомъ солью провожаютъ… – пояснилъ Петръ Егоровичъ.

– Монахи – они хлѣбосолы. То-ись, я вамъ доложу, монахи здѣсь на Валаамѣ – замѣчательность… По многимъ мѣстамъ я бывалъ, ну а чище валаамскаго монаха не видалъ… Антрекотъ!!

Второй свистокъ…

Матросы закрыли бортъ Мальчики – монашонки завонок выпѣваютъ: „Преобразился еси“, рыжiй и черный подтягиваютъ басами.

Третiй свистокъ…

Пароходъ отходитъ отъ пристани. Я вижу, какъ жадно о. Николай смотритъ на насъ какъ махаютъ платками богомольцы.

На скалѣ, за рѣшеткой, монахи прощальнымъ взоромъ провожаютъ насъ. Длинный водяной хвостъ ползетъ за нами по проливу, и пробужденныя волны ударяютъ скали-

- 258 -

Стые берега. Величественный соборъ красиво вырисовывается на высотѣ.

– Прощай, Валаамъ! – до будущаго года! Сказалъ Петръ Егорычъ и пееркрестился въ раскачку.

– Вы  каждый годъ ѣздите?

– Обязательно… Нагрѣшишь за годъ, а тутъ и покаешься. Намъ безъ покаянiя не возможно-съ…

Мы плывемъ мимо скита Никольскаго. На пустынномъ берегу ни души. Одинокiй гранитный крестъ стоитъ у воды, а около него зонтомъ изогнулась сосна надъ проливомъ. У пристани колыхается на волнахъ лодочка. Влѣво, на скалахъ, лѣсъ съ своимъ таинственнымъ мракомъ, тихимъ звономъ вершинъ. За его зеленой стѣной – скитъ Всѣхъ Святыхъ, объятый тишиной могилы.

Проливъ остался за нами. Я вижу весь архипелагъ валаамскiй, выставившiй въ морѣ острые зубья своихъ утесовъ. Деревянная церковка прилѣпилась на высокой скалѣ за соснами. Это скитъ Александра Свирскаго.

Соборъ Валаама заснулъ на утесахъ, усыпленный солнцемъ. Голубые купола его потонули въ голубомъ небѣ. Бѣлыя стѣны ярко блестятъ на зеленой каймѣ разбросан-

- 259 -

ныхъ по высотамъ лѣсовъ. Высокая бѣлая колокльня горящей свѣчей ушла высоко въ небо, блистая золотосъ сверкающаго креста.

 Море плещется въ бортъ парохода. Впереди уже начинаютъ чернѣть финнскiя шхеры.

– Пивца бы теперь! – говоритъ Петръ Егорычъ. – Оно, отговѣмшись, оченно даже пользительно… Рыбу грѣхъ – постъ, а пивца ничего… Выпьемте для компанiи!..

Подали на палубу бутылку пива, и мы чокнулись.

– А хар-рошiй народъ эти монахи валаамскiе… – говоритъ Петръ Егорычъ, услаждаясь пивцомъ. – Ни у нихъ ссоры, ни у нихъ драки… Святые люди!.. Водки не пьютъ, табаку не курятъ… А у насъ!.. Господи Твоя воля! – и онъ залпомъ выпилъ стаканъ. – Я каждый день по дюжинѣ этого добра выдуваю… Такой ужъ карахтеръ у меня… Жена это коститъ – коститъ, можжитъ надъ ухомъ… плюнешь и почнешь крутить… Сынишка у меня есть – шельма, одно слово… Весь въ меня уродился, мерзавецъ. Матери, подлецъ, вотъ на-эстолько уважить не можетъ… Ну, я его и смиряю… Баловаться тоже вотъ начинаетъ… Жаловался я схимонаху одному. – „Привози, – говоритъ, – мы его внѣдримъ во спасенiе“. – И привезу…

- 260 -

ежели что… Монахи они молодцы… Дѣвки ему не покажутъ… Все вотъ женить хочу, а то спутается въ Питерѣ… А вы что же, водоспадъ смотрѣть не поѣдете?

 – Да, думаю. А тамъ, черезъ Выборгъ въ Петербургъ и домой.

– Да… вотъ про Выборгъ мнѣ одинъ прiятель сказывалъ… Правда ли, нѣтъ ли – не знаю. А божился… Быдто въ баняхъ тамъ бабы моютъ… хе-хе! Да!!! безъ скисенiя… и быдто у кажной замѣсто креста на шеѣ по тинжалу прицѣплено… И каък ты, теперича, ежели что такое, то она тебя тинжаломъ этимъ въ сердце пырнуть можетъ… И это ей дозволено… И вѣдь глазомъ не моргнетъ, подлая… Антиресно!!! А не пойтить ли газету почитать… – важно сказалъ Петръ Егорычъ и спустился въ буфетъ.

Валаамъ пропалъ за туманной линiей горизонта… Иногда мнѣ казалось, что высокiй соборъ на скалахъ точно вдругъ прорѣзывалъ сгустившiйся воздухъ и вставалъ предо мной во всей красотѣ своей… Но это только казалось. Волшебное царство Валаамское пропало въ прiозерномъ туманѣ.

Но еще по временамъ оно встаетъ въ моей душѣ. По вечерамъ, когда я задумчиво сижу

- 261 -

въ своей комнатѣ, окутавъ себя облакомъ табачнаго дыма, на меня вдругъ пахнетъ свѣжестью и мракомъ угрюмаго лѣса, увижу я часовню въ чащѣ, крестъ на пустынной дорогѣ, и скитскiй колоколъ грустно зазвучитъ въ моихъ ушахъ, и слышу я, какъ нѣжно плещутся волны на скалистыхъ уступахъ.

 

 

К О Н Е Ц Ъ

 

Источники текста

1897 - На скалах Валаама. За гранью мира: Путевые очерки. - Москва: Тип. Е. Гербек, 1897. – 261 с.

 

Текст печатается по прижизненному изданию 1897 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.