Ив. Шмелевъ

 

ПУТИ НЕБЕСНЫЕ

 

романъ

 

 

книгоиздательство

“ВОЗРОЖДЕНiЕ” - “LA RENAISSANCE”

73, Avenue des Champs-Elysées, Paris-8

1937

Эту книгу - послѣднюю написанную мной при жизни незабвенной жены моей Ольги Александровны и при духовномъ участiи ея - съ благоговѣнiемъ отдаю ея светлой Памяти

ИВ. ШМЕЛЕВЪ

 

 

 

22 декабря 1936 г.

Boulogne-sur-Seine

 

1.     - ОТКРОВЕНIЕ.

 

Эту ч у д е с н у ю истрорiю – въ ней земное сливается съ небеснымъ – я слышалъ отъ самого Виктора Алексѣевича, ав заключительныя ея главы проходили почти на моихъ глазахъ.

Викторъ Алексѣевичъ Вейденгаммеръ происходилъ изъ просвѣщенной семьи, въ которой прермѣшались вѣроисповѣданiя и крови: мать его была русская, дворянка; отецъ – изъ нѣмцевъ, давно обрусѣвшихъ и оправославивишихся. Фамилiя Вейденгаммеръ упоминается въ истроiи русской словесности: въ 30-40-хъ годахъ прошлаго вѣка въ Москвѣ былъ «благородный пансiонъ» Вейденгаммера, гдѣ подготовлялись къ университету дѣти именитыхъ семей, между прочимъ – И. С. Тургеневъ. Старикъ Вейденгаммеръ былъ педагогъ требовательный, но добрый; онъ напоминалъ, по разсказамъ Виктора Алексѣевича, Карла Ивановича, изъ «Дѣтства и Отрочества». Онъ любилъ вести со своими питомцами бесѣды по разнымъ вопросамъ жизни и науки, для чего имѣлась у него толстая тетрадь въ кожанномъ переплетѣ, прозванная остряками – «кожанная философiя»: бесѣды были расписаны въ ней по днямъ и мѣсяцамъ, - своего рода «нравственный календарь». Зимой, напримѣръ, бесѣдовали о благотворномъ влiянiи суроваго климата на волю и характеръ; великимъ постомъ – о душѣ, о старстяхъ, о пользѣ самоограниченiя; въ маѣ – о влiянiи кислорода на организмъ. Въ семьѣ хранилось воспоминанiе, какъ старикъ Вейденгаммеръ заставилъ разъ юнаго Тургенева ходить въ таломъ снѣгу по саду, чтобы расходить навалившееся «весенннее онѣмѣнiе». Такому-то систематическому воспитанiю подвергся и Викторъ Алексѣевичъ. И, по его словамъ, не безъ пользы.

Викторъ Алексѣевичъ родился въ началѣ сороковыхъ годовъ. Онъ былъ высокаго роста, сухощавый, крѣпкiй, брюнетъ, съ открытымъ, красивымъ лбомъ, съ мягкими, синими глазами, въ которыхъ свѣтилась дума, и вспыхивало порой тревогой. Всегда въ немъ кипѣли мысли, онъ легко возбуждался и не могъ говорить спокойно.

Въ дѣтствѣ онъ исправно ходилъ въ церковь, говѣлъ и соблюдалъ посты: но лѣтъ шестнадцати, прочитавъ что-то запретное, -Вольтера или Руссо, - рѣшилъ «все подвергнуть критическому анализу» и увлекся нѣмецкой философiей. Рѣзкiй переходъ отъ «нравственнаго календаря» къ Шеллингу, Гегелю и Канту врядъ ли могъ дать что-нибудь путное юному уму, но и особо вреднаго не получилось: просто, образовался нѣкiй обвалъ душевный.

- Въ церкви, въ религiи я уже не нуждался, - вспоминалъ о томъ времени Викторъ Алексѣевичъ, - многое представлялось мнѣнаивнымъ, дѣтски-языческимъ. «Богу – если только Онъ есть, - надо поклоняться въ духѣ, да въ поклоненiи Богъ и не нуждается», -думалъ я.

Онъ сталъ никакимъ по вѣрѣ.

Сороковые годы ознаменовались у насъ увлеченiемъ нѣмекой философiей, шестидесятые – естественными науками. Въ итогѣпослѣдняго увлеченiя – крушенiе идеализма, освобожденiе плѣнной мысли, бунтарство, нигилизмъ. Викторъ Алексѣевичъ и этому отдалъ дань:

- Я сталъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ, нигилистомъ, - разсказывалъ онъ, - и даже по такой степени, что испытывалъ какъ-бы сладострастiе, когда при мнѣ доходили въ спорахъ до кощунства, до скотскаго отношенiя къ религiи.

Въ немъ нарастала, по его словамъ, - «похотливая какая-то жажда-страсть все рѣшительно опрокинуть, дерзнуть на все, самое-то священное… духовно опустошить себя». Онъ перечиталъ всѣхъ борцовъ за свободу мысли, всѣхъ безбожниковъ-отрицетелей, и испыталъ какъ бы хихикающiй восторгъ.

- Съ той поры «вся эта ерунда», какъ называлъ я тогда религiю, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - перестала меня тревожить. Нѣтъ ни Бога, ни дьявола, ни добра, ни зла, а только – «свободная игра явленiй». И все. Ничего «абсолютнаго» не существуетъ. И вся вселенная – свободная игра матерiальныхъ силъ.

Окончивъ московское техническое училище, Викторъ Алексѣевичъ женился по любви на дочери помѣщиковъ-сосѣдей. Пришлось соблюсти порядокъ и окрутиться у аналоя. Скоро и жена стала никакой, поддавшись его влiянiю, и тѣмъ легче, что и въ ея семьѣсклонялись въ «свободной игрѣ матерiальныхъ силъ».

- Съ ней мы рѣшали вопросы: что такое – нравственное? что есть развратъ? свободная любовь унижаетъ ли нравственную личность или, наоборотъ, возвышаетъ, освобождая ее отъ опеки отжившихъ заповѣдей? И приходили къ выводу, что въ извѣстныхъ отношенiяхъ между женщиной и мужчиной нѣтъ ни нравственности, ни разврата, а лишь физiологическiй законъ отбора, зовъ, которому, какъ естественному явленiю, полезнѣй подчиняться, нежели сопртивляться, что брезгливость и чистоплотность являются вѣрнымъ регуляторомъ, что отношенiе къ явленiямъ зависитъ отъ нашихъ ощущенiй, а не отъ ккихъ-то тамъ «ве-лѣ-нiй». И вотъ когда   т о  случилось, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - о н а… - онъ никогда не говорилъ «жена», - о н а  мнѣ съ усмѣшкой бросила: «никакого разврата, а… «физiологическiй законъ отбора»… и «зависитъ отъ нашихъ настро-енiй»!

Курсъ онъ кончилъ съ отличiемъ. Еще студентомъ, онъ сдѣлалъ какiя-то открытiя въ механикѣ, натолкнулся на идею двигателей новаго типа, «какъ бы предвосхитилъ идею двигателей внутренняго сгоранiя Дизеля».

Первые годы женитьбы онъ все свободное время сидѣлъ за своими чертежами, пытаясь осуществить идею. Жена любила наряды, хотѣла блистать въ свѣтѣ и блистала, а онъ, при всей своей страстности къ жизни и ея дарамъ, - «чуть ли не похотливости къ жизни», какъ онъ откровенно признавался, вычислялъ и вычерчивалъ, уносился въ таинственный мiръ механики, тщась раскрыть еще неразгаданныя ея тайны. Его стали томить сомнѣнiя: хорошо ли сдѣлалъ, что сталъ инженеръ-механикомъ? не лучше ли было бы отдаться «механикѣ небесной» - астрономiи? Онъ схватился за астрономiю, за астрономическую механику, и ему открылась величественная картина «движенiй въ небѣ». Онъ читалъ дни и ночи, выписывалъ книги изъ Германiи, и на стѣнахъ его кабинета появились огромныя синiя полотна, на которыхъ крутились бѣлыя линiи, орбиты, эллипсы… - таинственные пути силъ и движенiй въ небѣ.

А пока отдавался онъ астрономiи, семейная его жизнь ломалась.

Онъ тогда служилъ на желѣзной дорогѣ, проходилъ стажъ: ѣздилъ и качегаромъ, и машинистомъ, готовясь къ службѣ движенiя. Какъ разъ въ ту пору началась желѣзнодорожная горячка, инженерами дорожили, и ему открывалась блестящая дорога. И вотъ, когда онъ трясся на паровозѣ и подкидывалъ дрова въ топку или вглядывался въ звѣздами засыпанное небо, и въ мысляхъ его пылали «пути небесные», строго закономѣрные для него, какъ пара блестѣвшихъ рельсовъ, - семейная его жизнь сгорѣла.

Вернувшись какъ-то домой раньше обѣщаннаго часа, онъ увидалъ это съ такой оголенной ясностью, что, не сказавъ ни слова, -чего ему это стоило! - рѣшительно повернулся и, какъ былъ, въ промасленной блузѣ машиниста, такъ и ушелъ изъ дома: здѣсь ему дѣлать нечего. Снялъ комнату и послалъ за вещами и книгами. У него уже было двое дѣтей, погодки. Онъ написалъ родителямъ жены, прося заботится о дѣтяхъ, - старики Вейденгаммеры уже померли. Родители пробовали мирить, приводили дѣтей, чтобы тронуть «каменное сердце», но онъ остался неумолимъ. Жена требовала на содержанiе и отказалась принять на себя вину. Онъ даже не отвѣтилъ, и она написала ему въ насмѣшку: «никакой вины, а просто… «законъ отбора». Онъ написалъ на ея запискѣ – «потаскушка» и отослалъ. Тѣмъ семейная жизнь и завершилась. Онъ давалъ дѣтямъ на воспитанiе, но потребовалъ, чтобы жили они у бабушки, и иногда прiѣзжалъ ихъ поцѣловать.

Вскорѣ онъ занялъ видное мѣсто на дорогѣ, но скромной жизни не измѣнилъ: жилъ замкнуто, рѣдко даже бывалъ въ театрѣ, -«жилъ монахомъ», - и все свободное время отдавалъ своимъ чертежамъ и книгамъ.

- И вотъ, - разсказывалъ онъ, - что-то мнѣ стало проясняться. Я видѣлъ   с и л ы, направляющiе движенiе тѣлъ небесныхъ, разлагалъ ихъ и складывалъ, находилъ точки, откуда онѣ исходятъ, прокладывалъ на чертежахъ силы главнѣйшаго порядка… и видѣлъ ясно, что эти новыя силы предполагаютъ наличiе новыхъ силъ. Но и этотъ новый порядокъ силъ… однимъ словомъ, открывались новыя силы, еще, еще… и эти новыя, назовемъ ихъ «еще-силы», необходимо было сложить и свести къ единой. Хорошо-съ. Но тогда къ чему ее-то свести, эту единую?.. И откуда она, этотъ абсолютъ, этотъ истокъ-сила? Этотъ истокъ-сила необъяснимъ никакими гипотезами натуральнаго порядка. А разъ такъ, тогда всѣ законы механики летятъ, какъ пыль! Становилось мнѣ все яснѣй, что тутъ наше мышленiе, наши законы-силы оказываются – передъ небомъ! - ку-цыми. Или же тутъ особая сверхъ-механика, которая въ моей головѣ не умѣщается. Тутъ для меня тупикъ, бездонность Непознаваемаго, съ прописной «Н» - н е знаю, н е понимаю, н е… принимаю, наконецъ! Всѣ гипотезы разлетались, какъ мыльные пузыри. Но какъ-то мелькнуло мнѣ, озарило и ослѣпило, какъ молнiей, что я узнаю, увижу… не глазами, не мыслю, а за-глазами, за-мыслью… понимаете, что я хочу сказать?.. - что я найду доказательство особой, какъ бы внѣ-пространственно-матерiальной силы, и тогда станетъ ясно до осязаемости, что всѣ наши формулы, гипотезы и системы т у т ъ – ничто, ошибка приготовишки, сплошное и смѣхотворное вранье, что всѣ эти «законы» - для Безпредѣльнаго – чистѣйшая чепуха. И удивительно что еще? Да то, что называется – «по Сенкѣ и шапка»: какъ еще изъ всей этой чепухи что-то еще мы получаемъ, какiе-то все-таки законцы, и эти законцы относительно даже вѣрны, въ прѣделахъ приготовительнаго класса.

Какъ-то ранней весной, когда уже таялъ снѣгъ и громыхали извозчики, онъ  засидѣлся за чертежами, докурился до одури. Взглянулъ на часы – часъ ночи. Онъ открылъ форточку, чтобы освѣжиться, и у него закружилась голова. Это прошло сейчасъ же, и взглядъ его обратился къ небу. Черная мартовская ночь, небо пылало звѣздами. Такихъ яркихъ, хрустально-яркихъ, онъ еще никогда не видѣлъ. Онъ долго смотрѣлъ на нихъ, за нихъ, въ черную пустоту проваловъ.

- И такую страшную почувствовалъ я тоску, - разсказывалъ онъ, - такую безпомощность ребячью передъ этимъ бездоннымъ   н е п о н я т н ы м ъ, пердъ этимъ Источникомъ всего: силъ, путей, движенiй!..

Черно-синiе бархатные провалы перемежались пятнами, звѣзднымъ дымомъ, дыханьемъ звѣзднымъ, - мирiадами солнечныхъ системъ. Онъ безпомощно обводилъ глазами ночное небо, въ глазахъ наплывали слезы, и ему вдугъ открылось…

- Трудно передать словами, что тутъ случилось со мной, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Прошло лѣтъ тридцать, но я такъ сейчасъ вижу: все дрогнуло, все небо, со всѣми звѣздами, вспыхнуло взрывами огней, какъ космическiй фейерверкъ, и я увидалъ бездонность… нѣтъ, не бездонность, а… будто все небо разломилось, разодралось, какъ сверкающая безкрайняя завѣса, осыпанная пылающими мiрами, и тамъ, въ открывшейся пустотѣ, въ непостижимой мыслью бездонной глыби… - крохотный, тихiй, постный какой-то огонечек, булавочная головка свѣта, чутошный-чутошный проколикъ! И въ неопредѣлимый мигъ, въ микро-мигъ, не умомъ я постигъ, а чѣмъ-то… какимъ-то… ну, душевнымъ, что ли, вотъ отсюда идущимъ чувствомъ?.. - показалъ онъ на сердце, - что изслѣдовать надо тамъ, та-амъ, въ этомъ проколикѣ… но - и это самое оглушающее! - и тамъ-то… опять на-ча-ло, начало только, -все такое же, какъ и это, только что разломившееся небо! Меня ослѣпило, оглушило, опалило, какъ въ откровенiи: дальше уже   н е л ь з я, дальше – конецъ человѣческаго, предѣлъ.

Это былъ обморокъ, отъ переутомленiя, отъ перенапряженiя мысли и зрѣнiя, можетъ быть – отъ чрезмѣрнаго куренья, отъ дохнувшей въ него весенней ночи. Онъ увидалъ себя на полу, лицомъ въ полуосвѣщенный потолокъ. Въ открытую форточку  вливался холодный воздухъ. Онъ поднялся, совсѣмъ разбитый, и поглядѣлъ въ небо съ неопредѣлимо-тревожнымъ чувствомъ. Звѣздъ уже не было: такъ, кое-гдѣ, мерцали, въ сквозистой ваткѣ наплывающихъ облаковъ. Все было обыкновенное, ночное.

Это былъ обморокъ, продолжавшiйся очень долго: часы показывали половину второго.

Послѣ онъ вспоминалъ, что въ блескѣ раздавшагося неба огненно передъ нимъ мелькали какiя-то незнакомыя «кривыя», ж и в ы я, другъ друга сѣкущiя параболы… новые «пути солнцъ», - новые чертежи небесной его механики. Тутъ не было ничего чудеснаго, конечно, - разсуждалъ онъ тогда, - а просто – отраженiе свѣта въ мысляхъ: мыслители видятъ свои мысли, астрономы – «пути планетъ», и онъ, инженеръ-механикъ и астрономъ-механикъ, могъ увидеть небесные чертежи – «пути». Но и еще, иное, увидѣлъ онъ: «бездонную бездну безднъ», - иначе и не назвать. И въ этомъ – еще, другое, до осязанiя внятое всѣмъ существомъ его: тотъ огонекъ-проколикъ, «точку точекъ», - такъ въ немъ опредѣлилось, - «предѣлъ человѣческихъ предѣловъ, конецъ, безсилiе».

- Со всякимъ подобное случалось, только безъ вывода, безъ «послѣдней точки», - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Вы лежите на стогу въ полѣ, ночью, и заглядѣлись въ небо. И вдругъ, звѣзды зарѣяли, заполошились, и  вы летите въ бездонное сверканье. Но, что же вышло, какой итогъ? Я почувствовалъ пустоту, тщету. И раньше сомнѣнiя бывали, но тутъ я понялъ, что я огра-бленъ, что я передъ э т и м ъ, какъ слѣпой кротъ, какъ эта пепельница! что мои силы,  что силы всѣхъ Ньютоновъ, Лапласовъ, всѣхъ генiевъ, всѣхъ вѣковъ, до скончанiя всѣхъ вѣковъ, - ну, какъ окурокъ этотъ..! - передъ этимъ «проколикомъ», передъ этой булавочной головкой-точкой! Мы дойдемъ до седьмого неба вывѣримъ и начертимъ всѣ пути и движенiя всѣхъ до-предѣльныхъ звѣздъ, вычислимъ исчислимое, и все же - пепельница, и то-лько. Въ отношенiи Тайны, или, какъ я теперь говорю благоговѣйно, - Господа-Вседержителя. Вседержи-те-ля[2],- было мнѣ откровенiе, я знаю! - а плюю въ это небо, до обморока плюю. Теперь я понимаю, что и обморокъ мой случился не отъ чего-то, а отъ этого «оскорбленiя», когда я въ одинъ микро-мигъ постигъ, что дальше – н е л ь з я, конецъ. И почувствовалъ пустоту и тоску такую, будто сердце мое сгорѣло, и тамъ, въ опаленной пустотѣ, только пепелъ пересыпается. Нѣтъ, не сердце сгорѣло: сердце этой тоской горѣло, а сгорѣло вотъ это… - показалъ онъ на лобъ, - чудеснѣйшiй инструментъ, которымъ я постигалъ, силился постигать сверхъ-все.

Послѣ открывающагося ему, комната показалась такой давящей, будто закрыли его въ гробу, и ему нехватаетъ воздуху. Онъ забѣгалъ по ней, какъ въ клѣткѣ, увидалъ синѣющiя кальки съ путанными на нихъ «путями неба», хотѣлъ сорвать со стѣны и растоптать, и почувствовалъ приступъ сердца – «будто бы раскаленными тисками». Подумалъ: «конецъ? не страшно».

Онъ не могъ оставаться въ комнатѣ и выбѣжалъ на воздухъ. Была глубокая ночь, часъ третiй. Онъ пошелъ пустынными переулками. Подъ ногой лопались съ хрустомъ пленки подмерзшихъ лужъ, булькало и журчало по канавкамъ. Пахло весной, навозцемъ, отходившей въ садахъ землей. Москва тогда освѣщалась плохо. Онъ споткнулся на тумбочку, упалъ и ссадилъ объ ледышки руку. «По землѣ-то не умѣешь ходить, а…» - съ усмѣшкой подумалъ онъ, и услыхалъ окликъ извозчика: «нагулялись, баринъ… прикажите, доставлю… двугривенничекъ бы, чайку попить». Голосъ извозчика его обрадовалъ. Онъ нашарилъ какую-то монету и далъ извозчику: «на, попей». И услыхалъ за собой: «а что-жъ не садитесь-то? ну, покорно благодаримъ». Это «покорно благодаримъ» будто тепломъ обвѣяло.

На Тверскомъ бульварѣ горѣли рѣдкiе фонари-масленки. Ни единой души не попадалось. Онъ наткнулся на бульварную скамейку, присѣлъ и закурилъ. Овладѣвшая имъ тоска не проходила. Все казалось ему никчемнымъ, безъ выхода: то были цѣли, а теперь, вдругъ открылось, что – ни-чего. Кончить..? - сказало въ немъ, и ему показалось, что это выходъ. Такъ же, какъ въ юности, въ пору душевной ломки, когда онъ рѣшилъ «все пересмотрѣть критически», когда полюбилъ первой любовью, и эта любовь его – дѣвочка совсѣмъ – въ три дня умерла отъ дифтерита. И, какъ и тогда, онъ почувствовалъ облегченiе: выходъ есть.

 

II. - НА ПЕРЕПУТЬИ.

 

Мартовская ночь, потрясшая Виктора Алексѣевича видѣнiемъ раскрывшагося неба, стала для него о т к р о в е н i е м ъ. Но постигъ онъ это лишь по прошествiи долгихъ лѣтъ. А тогда, на Тверскомъ бульварѣ, онъ былъ во мракѣ и тоскѣ невообразимой.

- Стыдно вспомнить, - разсказывалъ онъ, - что это «неба содраганье» лишь скользнуло по мнѣ… хлыстомъ. Какое тамъ откро-венiе! Просто, хлестнуло по наболѣвшему мѣсту – по пустотѣ, которая завелась во мнѣ, давно завелась, съ самой утраты Бога, и заполнила все во мнѣ, когда лопнуло мое «счастье». Вмѣсто того, чтобы принять «серафима», явившагося мнѣ на перепутьи, внять «горнiй ангеловъ полетъ», я только всего и внялъ, что «гадъ морскихъ». Закопошились во мнѣ, поддушные, и отравляющей верткой мыслью я истачивалъ оставшееся во мнѣ живое: «все миражъ и самообманъ, и завтра все то же, то же». Если бы не покончилъ съ собой, навѣрное заболѣлъ бы, нервы мои кончились. Но тутъ случилось, что случается только въ самыхъ что ни на есть романтическихъ романахъ и – въ жизни также.

Онъ сталъ представлять себѣ, не безъ остарго наслажденiя, какъ э т о будетъ: не больше минуты, и… спазмъ дыханiя, судороги, и – ничего, мракъ. Онъ зналъ одинъ кристалликъ, какъ рафинадъ… если въ стаканѣ чаю размѣшать ложечкой, и - глотокъ!.. Когда-то, при немъ, техникъ Бѣляевъ, въ лабораторiи ошибся – не вскрикнулъ даже. И потомъ  н и ч е г о  не будетъ. Эти грязные фонари будутъ себѣ горѣть, а тамъ… - поглядѣлъ онъ въ небо, гдѣ проступали звѣзды, - эти, свѣтлыя, будутъ сiять все такъ же, пока не потухнутъ всѣ отъ какихъ-то невѣдомыхъ «законовъ», и тогда всѣ «пути» закончатся… чтобы начать все снова? И ему стало грустно, что онѣ еще будутъ, и долго будутъ, когда его не будетъ. А вдругъ, послѣ т о г о, послѣ «кристаллика», и – о т к р о е т с я? Мысль о «кристалликѣ» становилась острѣй, заманчивѣй. «Ничего не откроется, а… «лопухъ вырастетъ», вѣрно сказалъ тургеневскiй Базаровъ!…» -проговорилъ онъ громко, язвительно, и услыхалъ вздохъ, рядомъ. Вздрогнулъ и поглядѣлъ:  на самомъ краю скамейки кто-то сидѣлъ, невидный. Кто-то подсѣлъ къ нему, а онъ и не замѣтилъ. Или - кто-то уже сидѣлъ, когда онъ пришелъ сюда?

Онъ сталъ приглядываться: кажется, женщина?.. сжавшаяся, въ платкѣ… какая-нибудь несчастная, неудачница, - для «удачи» всѣсроки кончились. Какъ съ извозчикомъ въ переулкѣ, стало ему свободнѣй, будто тепломъ повѣяло, и ему захотѣлось говорить; но что-то удержало, - пожалуй, еще за «кавалера» приметъ, и обратится въ пошлость, въ обычное – «угостите папироской». Онъ испугался этого, поднялся – и сѣлъ опять.

- Я вдругъ ясно въ себѣ услышалъ – «не уходи!» - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Никакого тамъ «голоса», а… жалость. Передалось мнѣ душевное томленiе жавшейся робко на скамейкѣ, на уголку. Если бы не послушалъ жалости, «кристалликъ» сдѣлалъ бы свое дѣло, навѣрняка.

- Я испугалась, что станутъ приставать, - много спустя разсказывала Дарья Ивановна, - сидѣла вся помертвѣлая. Какъ они только сѣли, хотѣла уйти сейчасъ, но что-то меня пристукнуло. У меня мысли путаются, а тутъ кавалеръ бульварный, свое начнетъ. Встали они – сразу мнѣ легче, а они опять сѣли.

Онъ закурилъ – и при свѣтѣ спички уловилъ обѣжавшимъ взглядомъ, что сидѣвшая – въ синемъ платьѣ, въ кровавой шали, въ голубенькомъ платочкѣ, и совсѣмъ юная. Не могъ усмотрѣть лица: показалось ему, - заплакано. По всему – дѣвушка-мастерица, выбѣжала какъ-будто наспѣхъ.

- Я сразу поняла, что это серьезный баринъ, - разсказывала Дарья Ивановна, - и имъ не до пустяковъ, и очень они разстроены. И сразу они мнѣ понравились. Даже мнѣ безпокойно стало, что они покурятъ и отойдутъ.

При первыхъ его словахъ, чтобы только заговорить, - «а который теперь часъ, не знаете?» - сидѣвшая сильно вздрогнула, будто ее толкнули, - это онъ почувствовалъ въ темнотѣ, не видѣлъ, - и не отвѣтила, словно хотѣла остаться незамѣтной. Онъ повторилъ вопросъ насколько возможно мягче, чтобы ее ободрить. Она чуть слышно отвѣтила – «не знаю-съ…» - и вздохнула. По воздуху и по этому робкому «не знаю-съ», онъ почувствовалъ, что она, дѣйствительно, несчастна, запугана, и, кажется, очень юная: голосъ у ней былъ какъ-будто дѣтскiй, с в ѣ т л ы й. Онъ почувствовалъ, какъ она отодвинулась на край скамейки и даже какъ-будто отвернулась, и понялъ, что она его боится. Это его растрогало, и онъ сталъ ласково увѣрять, что бояться ей нечего, если она позволитъ, онъ проводитъ ее домой, а то ужъ очень поздно, и могутъ ее обидѣть. Она нежданно заплакала. Онъ растерялся и замолчалъ. Она плакала вслипами, по-дѣтски, и старалась укрыться шалью. Онъ сталъ ее успокаивать, называть нѣжно – милая, остро ее жалѣя, спрашивалъ, какое у ней горе, или, можетъ быть, кто ее обидѣлъ..? Она продолжала плакать.

- Я сразу поняла, что это особенный господинъ, - разсказывала Дарья Ивановна объ этой «чудесной встрѣчѣ», о самомъ свѣтломъ, что было въ ея жизни до той поры, - и, должно быть, очень несчастный, какъ и я. Я плакала и отъ того, что со мной случилось, что некуда мнѣ итти… а мнѣ хоть руки на себя наложить, пойти на Москва-рѣку, въ самое водополье кинуться… выхода мнѣ не видѣлось. Ждала только, церковь когда откроютъ, помолиться передъ Владычицей. Сидѣла на лавочкѣ и ждала, все думала – нѣтъ мнѣ доли. И отъ ихней ласки я плакала, жалко себя мнѣ стало.

- Я забылъ о своемъ… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - сердце мое расплавилось, и загорѣлось во мнѣ желанiе утѣшить, спасти это юное существо, которому что-то угрожало. Я тогда подумалъ, что ее обезчестили, растоптали, и я присутствую при живой человѣческой трагедiи, и въ моей власти эту трагедiю разрѣшить. Подумайте: глухая ночь, на Тверскомъ бульварѣ, и одинокая дѣвушка, рыдаетъ! Могъ ли я пройти мимо?

Онъ продолжалъ успокаивать ее, предлагалъ проводить ее до дому. Захлебываясь отъ слезъ, выдавливая слова толчками, -«совсѣмъ, какъ обиженный ребенокъ!» - она несвязно выговорила: «у меня… не… куда… итти…» Онъ сказалъ, что оставаться ночью на улицѣ ей нельзя, ее заберутъ въ кварталъ, каждый человѣкъ долженъ иметь хоть какой-нибудь кровъ, что, наконецъ, онъ можетъ нанять ее въ прислуги, и ему очень нужна прислуга, онъ совершенно одинокiй, а ему надо по хозяйству, у него служба, книги, и… -«пусть только ему повѣритъ, у него никакой задней мысли, и не надо обращать вниманiя на предразсудки.» Онъ не раздумывалъ, понятно ли ей все то, что онъ насказалъ такъ страстно. А онъ, именно, «страстно» уговаривалъ, - вспоминала Дарья Ивановна, - «такъ уговаривалъ, что мнѣ думаться стало, и страхъ на меня  напалъ». Онъ говорилъ ей съ жаромъ, съ восторгомъ даже:

- Да, съ восторгомъ! - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Все идеальнѣйшее, что жило во мнѣ когда-то… - оно никогда не умирало! - во мнѣ проснулось. Я почувствовалъ, какъ во мнѣ оживетъ отмиравшее, задавленное «анализомъ», какъ пустота заполняется… какъ-бы краны какiе-то открылись, и хлынуло!… Заполнилось этой вотъ незнакомой дѣвушкой, «несчастной», о которой я еще ничего не зналъ. Плачъ ея, прерывавшiйся дѣтскiй голосъ – сказали мнѣ все о ней, а я и не видѣлъ ея лица. И тогда же, при этой страстности, я какимъ-то краешкомъ думалъ и о своемъ: «пусть т а м ъ  бездонность и пустота, обманъ и миражъ, а вотъ ж и в о е, и это страдающее живое протестуетъ, вмѣстѣ со мною протестуетъ противъ хлада пространствъ небесныхъ, противъ нѣмой этой пустоты… создавшей страдающее ж и в о е.» Мнѣ даже тогда мелькнуло, что эти слезы, этотъ безпомощный дѣтскiй всхлипъ опрокидываютъ «бездонность» и «хладъ», и «пустоту»… что… э т о  какъ-то выходитъ изъ чего-то и – для чего-то. Ну, словомъ, я почувствовалъ, что пустота заполняется. Тогда еще я не видѣлъ ни ея свѣтлыхъ глазъ, ни ея нѣжнаго юнаго лица… голосъ только ея я слышалъ, дѣтскiй, горько жалующiйся на жизнь. Ни тѣни дурной мысли, какого-нибудь пошлаго, затаеннаго намека, что вотъ, юная, дѣвушка… а я мужчина, давно безженый, уговариваю ее пойти ко мнѣ. Только жалость во мнѣ горѣла и грѣла душу.

Она перестала плакать, довѣрилась. Сказала, - «какъ батюшкѣ на-духу сказала, такъ я увѣрилась», - что она золотошвейка, отъ Канителева, съ Малой Бронной, съ семи лѣтъ все золотошвейка, стала ужъ мастерица, что опредѣлила ее тетка, а теперь сирота она… что Канителиха тоже померла недавно, и теперь отъ хозяина нѣтъ житья, проходу не даетъ… всѣхъ мастерицъ въ «Вербу» отпустилъ, на гулянье, а ее оставилъ, приставать сталъ… заперлась отъ него въ чуланѣ… до ужина еще вырвалась, въ чемъ была, все сидѣла-дрожала на бульварѣ.

Онъ узналъ, что не къ кому ей итти, только матушка Агнiя ее жалѣетъ, монахиня въ Страстномъ, знакомая теткина… лоскутки ей носитъ, матушкѣ Агнiи, а она одѣяла шьетъ… что теперь бы съ радостью въ монастырь укрылась, и матушка Агнiя можетъ похлопотать, только всѣ ея деньги у хозяина, семьдесятъ рублей и паспортъ, а монастырь богатый, такъ не берутъ, вотъ она и сколачивала на вкладъ, двѣсти рублей желаетъ матушка Ириада, казначея… что, можетъ, возьмутъ за личико, всетаки не уродъ она… матушка-игуменья съ чистымъ личикомъ очень охотно принимаетъ, для послушанiя… и голосъ у ней напѣвный, въ крылошанки сгодиться можетъ… головщица съ праваго крылоса матушка Руфина не откажетъ, матушка Агнiя попроситъ… что святыя врата закрыты, и она ждетъ заутрени: какъ ударятъ – тогда отворятъ.

Онъ слушалъ этотъ путанный полудѣтскiй лепетъ, въ которомъ еще дрожали слезы, но сквозила и дѣтская надежда, когда она говорила – «матушка Агнiя попроситъ». Говорила съ особенною лаской, нѣжно – «Агнiя», со вздохомъ. Онъ, такъ же, ласково, невольно перенимая тонъ, какъ говорятъ съ дѣтьми взрослые, радуясь, что не случилось «непоправимаго», сказалъ ей, что все устроится, что, «конечно, матушка А-гнiя попроситъ, и двѣсти рублей найдутся…» - и тутъ, въ сторонѣ Страстного, вправо отъ нихъ, ударили. «Пускаютъ»… - сказала она робко и встала, чтобы итти на звонъ. Но онъ удержалъ ее:           

- Я хочу вамъ помочь. Вамъ надо раздѣлаться съ хозяиномъ, получить жалованье и паспортъ, - сказалъ онъ ей. - Вотъ моя карточка, я живу тутъ недалеко. Если что будетъ нужно, зайдите ко мнѣ, я заявлю въ полицiю, и…

Она поблагодарила и сказала, что матушка Агнiя заступится, сходитъ сама къ хозяину.

- Я испугалась, что такой господинъ такъ для меня стараются, - разсказывала Дарья Ивановна, - изъ-за дѣвчонки-золотошвейки, да еще нашъ хозяинъ начнетъ позорить, а онъ ругатель… и что подумаютъ про меня, что такой господинъ вступился…

Но онъ заставилъ ее взять карточку – мало ли, что случится. А Страстной благовѣстилъ и звалъ. Она быстро пошла на разсвѣтѣ. Онъ догналъ ее и сказалъ, что дойдетъ съ ней до монастыря, проводитъ. Она стала просить, чтобы не провожалъ: «матушка Виринея нехорошо подумаетъ, вратарница…» И тутъ онъ ее увидѣлъ: смутныя, при разсвѣтѣ, очертанiя дѣвичьяго лица, дѣтскiя совсѣмъ губы, дѣвственно-нѣжный подбородокъ, молящiе, свѣтлые глаза. На него повѣяло съ ея блѣднаго, полудѣтскаго лица кроткостью, чистотой и лаской. Онъ подумалъ: «юная, ми-лая какая!» Она поблагодарила его за доброту, - «такъ обошлись со мной…» - въ голосѣ задрожали слезы, - и пошла черезъ площадь къ монастырю. Онъ стоялъ у конца бульвара, слѣдилъ за ней. Разсвѣтъ вливался, розовѣли стѣны монастыря. Было видно, какъ въ святыя ворота, подъ синiй огонекъ фонарика-лампады, одиноко вошла она. Онъ почувствовалъ возвращавшуюся тоску свою.

Домой… Чтобы вернуть то свѣтлое, что почувствовалъ онъ въ  себѣ на ночномъ бульварѣ, что вдругъ пропало, какъ только она ушла, онъ перешелъ площадь и, раздумчиво постоявъ, вошелъ въ монастырскiя ворота.

Онъ узналъ широкiй настилъ изъ плитъ, - въ дѣтствѣ бывалъ тутъ съ матерью, - занесенные снѣгомъ цвѣтники, и съ чувствомъ неловкости и ненужности того, что дѣлаетъ, вошелъ въ теплый и полутемный храмъ, пропитанный душно ладаномъ. Глубоко впереди, передъ смутнымъ иконостасомъ, теплилась одиноко свѣчка. Тонкiй дѣвичiй голосъ скорбно вычитывалъ молитвы. Онъ прислонился къ стѣнѣ и озирался, не понимая, зачѣмъ онъ зашелъ сюда. И увидѣлъ е е: она горячо молилась, на колѣняхъ. Тутъ хорошо запѣли, -словно пѣлъ одинъ нѣжный, хрустальный голосъ: пѣлъ такое знакомое, забытое… - когда-то и онъ пѣлъ это, въ церковномъ хорѣ, у Срѣтенья: «Чертогъ Твой вижду, Спасе мой, украшенный… и одежды не имамъ, да вниду въ онъ…» Онъ слушалъ, не безъ волненiя, какъ повторили слѣва, мысленно пропѣлъ самъ – «просвѣти одѣянiе души моея, Свѣтода-вче…» - разсѣянно перекрестился, думая, -«а хорошо, о-чень хорошо». - и подъ зоркими взглядами монахинь вышелъ на свѣжiй воздухъ.

Такъ, въ темную мартовскую ночь, на Тверскомъ бульварѣ, гдѣ поздней порой сталкиваются обычно ищущiе невысокихъ приключенiй, скрестились пути двухъ жизней: инженеръ-механика Виктора Алексѣевича Вейденгаммера, 32 лѣтъ, и золотошвейки Дарьи Ивановны Королевой, 17 лѣтъ. Случилось это въ ночь на Великiй Понедѣльникъ.

 

III. - ИСКУШЕНIЕ

 

Эта ночная встрѣча на Тверскомъ бульварѣ стала для Виктора Алексѣевича переломомъ жизни. Много спустя, пердъ еще болѣе важнымъ переломомъ, онъ прозналъ въ этомъ – «нѣкую, благостно направляющую Руку». Но въ то раннее мартовское утро, на Страстной площади, случившееся представилось ему только забавнымъ приключенiемъ. Смѣшнымъ даже показалось, какъ это онъ разыгралъ романтика: утѣшалъ на бульварѣ незнакомую дѣвицу, растрогался, проводилъ до святой обители, для чего-то и самъ вошелъ, постоялъ у заутрени и даже не безъ волненiя взглядомъ искалъ е е въ полумракѣ храма, - совсѣмъ, какъ герой Марлинскаго или Карамзина. Но за усмѣшкой надъ «нещастнымъ героемъ нашимъ» была и мимолетная грусть, что милое это личико больше ему не встрѣтится.

И вотъ, что еще случилось.

Выйдя на площадь, освѣщенную раннимъ солнцемъ, розовую, «весеннюю», - такъ и назвалъ тогда, - онъ почувствовалъ небывалую легкость, радостное и благостное, позабытое въ юныхъ дняхъ, - «розовый свѣтъ какой-то, освобожденiе отъ какихъ-то путъ, какъ бы душевное выпрямленiе». Мысль о «кристалликѣ», казавшаяся ему ночью выходомъ, теперь представлялась совершенно дикой. Мало того: началось сразу, и очень бурно, совсѣмъ иное.

- Спецiалисты, - невропотологи или физiологи… - разберутся въ этомъ по своему.. - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. -Стыдно вспомнить, но мной овладѣло бурное чувство вожделѣнiя. Теперь я знаю, - и не только по «житiямъ», - что нѣчто подобное бываетъ съ иноками, съ подвижниками даже, и замѣтьте: во время сильнѣйшаго душевнаго напряженiя, когда все въ нихъ «вознесено горѣ», когда они предстоятъ передъ наисвященнѣйшимъ, такъ сказать… и вдругъ - «бѣсовское наважденiе», бурное вожделѣнiе, картины великаго соблазна. Люди духовнаго опыта это знаютъ. Бывало со мной и раньше нѣчто похожее: послѣ большой умственной работы, экзаменовъ, напримѣръ, когда тѣло изнемогло, - въ нѣдрахъ, какъ бы въ протестъ, начинается будораженье, раздраженiе «темныхъ клѣтокъ», должно быть смѣжныхъ со «свѣтлыми». Я тогда такъ и объяснялъ, увлеченный работой Сѣченова – «Рефлексы головного мозга». Тоже бываетъ послѣ радѣнiй у сектантовъ. И вотъ, въ то утро, послѣ величественнаго «Чертога»… - и тогда мнѣ, невѣру, н и к а к о м у, этотъ тропарь показался проникновеннѣйшимъ: «просвѣти одѣянiе души моея, Свѣтодавче!»… - послѣцѣломудреннѣйшихъ, хрустальныхъ голосовъ юницъ чистыхъ, куренiй ладанныхъ, я почувствовалъ бурный приливъ хотѣнiй. Не сразу, правда. Сперва - восторгъ, такъ сказать, пейзажнй: изъ-за монастыря, влѣво отъ меня, за голыми деревьями бульвара, надъ гдѣ-то тамъ Трубной площадью, мѣстомъ довольно «злачнымъ», замѣтьте это… - розовымъ шаромъ, солнце, первовесеннее. Воздухъ..! розовый воздухъ, розовый монастырь, розовыя облачка, огнисто-розовые дома, розоватый ледокъ на лужахъ, золотистый навозъ, подмерзшiй, но раздражающе-остро пахнущiй. Ледокъ… въ кружевцахъ ледокъ, въ кружевныхъ пленочкахъ-иголкахъ, и подъ ними журчитъ водичка, первовесенняя. Увидалъ эти лужи-пленки, и, какъ мальчишка, давай похрустывать и смотрѣть, какъ изъ дырокъ свистятъ фонтанчики. Страстную радость жизни почувствовалъ, всѣми нѣдрами… и меня вдругъ оосыпалъ-защекоталъ какой-то особенно задорный, трескучiй щебетъ откуда-то налетѣвшихъ воробьевъ.

Въ такомъ розовомъ настроенiи онъ проходилъ по площади, и его чуть не сшибла мчавшаяся коляска съ офицерами и дѣвицей: мелькнули золотые эполеты, играющiй женскiй голосъ задорно крикнулъ - «гут-моэн-майн-киндхен!», - блеснула крахмальная оборка юбки. Его кинуло въ жаръ отъ этого лета и голоса. Захотѣлось курить, но спичекъ не было, - оставилъ, пожалуй, на скамейкѣ. Онъ пошелъ бульваромъ, размашисто, распахнувъ пальто, - стало вдругъ очень жарко. Издали увидалъ скамейку, подумалъ – не она ли? - и угадалъ: валялась подъ ней коробка сѣрничковъ. Онъ сѣлъ, съ жадностью закурилъ, и тутъ началось «искушенiе», - бурный наплывъ хотѣнiй.

- Такихъ бурныхъ – разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ – никогда еще не бывало… и въ самыхъ кощунственныхъ подробностяхъ, которыми я разжигалъ себя. И въ центрѣ всего этого омерзительнаго сора былъ этотъ чудесный монастырь съ его благостной лѣпотой, съ голосами юницъ, и съ той, которую  я только что «спасалъ», а теперь… мысленно растлѣвалъ.

Онъ вызывалъ въ мечтахъ милое личико, полудѣтское, нѣжное, блѣдное въ налившемся разсвѣтѣ, и трогательный голосъ, въ которомъ теперь звучало глубокое-грудное, задорное, какъ крикъ промелькнувшей нѣмки. Тутъ же припуталась и бѣлая оборка юбки, и синее платье, обтягивавшее ноги, и темныя кудряшки, выбившiяся прядкой изъ-подъ платочка, и сѣрые глаза въ испугѣ, и по-дѣтски раскрытый, безпомощный и растерянный, блѣдный ротъ, съ чуть отвисавшей губкой. Эта безпомощность и растерянность привлекали его особенно. Ему представлялась такая возможная, но – досадно – неосуществившаяся картина: онъ уговариваетъ ее пойти съ нимъ, и она растерянно готова, и вотъ они идутъ, въ разсвѣтѣ… и она остается у него. Онъ досадовалъ на себя, что поступилъ необдуманно, не отговорилъ ее отъ этой прикрытой благочестiемъ кабалы, отъ даровой работы на тунеядокъ, на этихъ чернохвостницъ, важно пожевывающихъ губами матушекъ, игуменiй, кзначей. Припоминалъ разсказы-анекдоты о столичномъ монастырѣ у веселаго бульвара, о миловидныхъ послушницахъ и клирошанкахъ, которыхъ настоятельницы-ловкачки отпускаютъ на-ночь къ жертвователямъ-купцамъ и всякимъ тамъ власть имущимъ. И онъ, въ сущности, самъ толкнулъ юную, чистую дѣвушку въ эту яму, сказавъ, что двѣсти рублей для вступленiя въ монастырь найдутся. Возьмутъ ее съ радостью, конечно… за одно золотошвейное мастерство, помимо всего другого… - хорошенькая, глаза какiе! - тамъ это нужно для всѣхъ этихъ пустяковъ-прикрытый, - для «воздуховъ», покрововъ, хоругвей, чего тамъ еще!… - а въ свободный часокъ будутъ отпускать напрокатъ, «во славу святой обители».

- Такiя и еще болѣе растлѣвающiя мысли меня сжигали, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Я, человѣкъ культурный, несъ всю эту – убѣдительную для меня тогда – чушь. Мнѣ хотѣлось, просто,  и м ѣ т ь   эту беззащитную, но это хотѣнiе я старался прикрыть отъ таившагося во мнѣ надсмотрщика. А хотѣнiе напирало, и я напредставлялъ себѣ, какъ веду ее, какъ она нерѣшительна, но потомъ, шагъ за шагомъ… Даже утреннiй чай представилъ, съ горячими калачами и «рюмочкой портвейнца»… - тутъ же у гастрономщика Андреева, противъ генералъ-губернатора, прихватитъ икорки, сыру швейцарскаго, тяну-чекъ… - непремѣнно тянучекъ, онѣ очень тянучки любятъ, такiя полудѣти, - фисташекъ и миндальныхъ тоже, - все до точности расписалъ. И какъ она будетъ ошеломлена всей этой роскошью, какъ будетъ благодарна за спасенiе, и… Словомъ, я уже не могъ сидѣть спокойно. Наворачивать раздражающаго мнѣ уже было мало. Я даже позабылъ, что къ десяти мнѣ надо въ депо на службу, провѣрять паровозы изъ ремонта.

Въ такомъ состоянiи одержимости онъ направился дальше по бульвару. Было еще безлюдно, а ему хотѣлось какой-нибудь подходящей встрѣчи. Поднявшееся въ немъ т е м н о е  закрыло чудесное розовое утро, и его раздражало, что бульваръ пустъ, что нѣтъ на немъ ни вертлявыхъ весеннихъ модницъ, ни жеманныхъ нѣмочекъ-гувернантокъ, ни даже молодыхъ горничныхъ или модистокъ, шустро перебирающихъ ногами, подхвативъ развѣвающiйся подолъ. Дойдя до конца бульвара, онъ опять повернулъ къ Страстному и увидалъ монастырь съ пятью синими-золотыми главками за колокольней. Эти главки жгли его колкимъ блескомъ сквозныхъ крестовъ, скрытымъ подъ ними ханжествомъ. Дразнила мысль – зайти какъ-нибудь еще, послушать миловидныхъ клирошанокъ, блѣдноликихъ и восковыхъ, въ бархатныхъ, франтовыхъ, куколяхъ-колпачкахъ. Это казалось такимъ пикантнымъ: «какъ траурныя институтки». Казалось, что в с е можетъ легко осуществиться: у ней есть его карточка, она можетъ притти къ нему, попросить насчетъ паспорта или, просто, поблагодарить за участiе… - «какъ обошлись со мной!» - можно уговорить, и она останется у него. Все казалось теперь возможнымъ. Онъ спустился Страстнымъ бульваромъ, постоялъ нерѣшительно у Петровскихъ Воротъ и пошелъ внизъ, къ Трубѣ. На бульварѣ попалась ему бѣжавшая съ калачами горничная, и онъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, на ея бойкiя, въ бѣлыхъ чулочкахъ, ноги. На Трубной площади, у «грѣховнаго» «Эрмитажа», стоялъ только одинъ лихачъ. Онъ поманилъ его, даже не думая, куда и зачѣмъ поѣхать, но лихачъ почему-то отмахнулся.

Съ того утра началась угарная полоса блужданiй, удачныхъ и безразличныхъ встрѣчъ. И во всѣхъ этихъ встрѣчахъ и блужданьяхъ дразнило и обжигало неотступно, - «какъ зовъ какой-то», - казалось бы, уже потускнѣвшее, какъ бы видѣнное во снѣ подъ сине-золотыми главками, за розовыми стѣнами, - милое личико подъ куколемъ. Въ блужданiяхъ, ставшихъ теперь обычными, средоточiемъ оставался монастырь. Викторъ Алексѣевичъ, «какъ одержимый, въ  дрожи», приходитъ слушать пѣнiе, разглядывалъ миловидныхъ клирошанокъ, но  е е  не видалъ ни разу. Были изъ нихъ красивыя, и всѣ были затаенно-скромны. «Изъ приличiя», онъ давалъ на свѣчи и даже снискалъ благоволенiе старушки-свѣщницы, которая уважительно ему кланялась и всегда спрашивала: «кому поставить накажите-съ?». Но за три мѣсяца такъ и не рѣшился спросить у ней, здѣсь ли послушница Даша Королева.

- Я кружился у монастыря, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - какъ лермонтовскiй Демонъ, и посмѣивался – язвилъ себя. И чѣмъ больше кружилъ, тѣмъ больше разжигался. Тутъ столкнулись и наважденiе, и… какъ бы при-вожденiе. Меня  в е л о. Иначе нельзя и объяснить того, что со мной случилось. И вотъ, когда я почувствовалъ, что такъ дальше не можетъ продолжаться, - я отказался отъ перевода въ Орелъ съ значительнымъ продвиженiемъ по службѣ, сталъ запускать работу, и нервы мои разстроились невѣроятно, - я, наконецъ, рѣшился.

Въ душный iюльскiй вечеръ, когда даже на бульварахъ нечѣмъ было дышать, он вдругъ почувствовалъ мучительную тоску, такую же безысходную, какъ въ памятную мартовскую ночь, когда съ облегченiемъ думалъ о «кристалликѣ». Это случилось на бульварѣ. Онъ пошелъ обычной дорогой – къ монастырю. Было часовъ шесть, воротъ еще не запирали. Совсѣмъ не думая, что изъ этого можетъ выйти, онъ спросилъ сидѣвшую, какъ всегда, у столика съ оловянной тарелочкой пожилую  монахиню, можно ли ему повидать «матушку А-гнiю». Старушка привѣтливо и даже съ поклономъ сказала, что сейчасъ вызоветъ привратную бѣлицу, она и проводитъ къ матушкѣ. И позвонила въ сторожевой. Этотъ «зовущiй» колоколъ отозвался въ сердцѣ Виктора Алексѣевича звономъ «пугающимъ и важнымъ: «н а ч а л о с ь», - такъ и подумалъ онъ. А старушка допрашивала, не родственничекъ ли будетъ матушкѣ Агнiи: «она у насъ изъ хорошаго званiя, дочка 2-ой гильдiи московскаго купца была, изъ Таганки… пряниками торговали».  Привратная бѣлица повела его въ дальнiй корпусъ, мимо густо-пахучихъ цвѣтниковъ, полныхъ петунiй и резеды; бѣлицы, во всемъ бѣломъ, ихъ поливали молча.

Въ глубокой, благостной, тишинѣ, въ запахѣ цвѣтовъ, показавшемся ему цѣломудреннымъ и благодатнымъ, въ робкихъ и зтаенныхъ взглядахъ изъ-подъ напущенныхъ на глаза бѣлыхъ платковъ трудившихся надъ цвѣтами бѣлицъ, въ шорохѣ поливавшихъ струекъ, въ верезгѣ ласточекъ, въ дремлющихъ на скамьяхъ старушкахъ, во всемъ почувствовался ему «мiръ иной». Тутъ, впервые, онъ ощутилъ неуловимо-бѣгло, что «эта жизнь имѣетъ право на бытiе», что она «чувствуетъ и поетъ молчанiемъ».

- Я ощутилъ, вдругъ, боясь и стыдясь додумывать, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - что всѣ эти дѣвушки и старухи  в ы ш е  меня и чище, глубже… что я забрался сюда, какъ врагъ. Я тогда въ самомъ дѣлѣ почувствовалъ себя  т е м н ы м ъ… не-чистымъ, себя почувствовалъ. Я старался прятать глаза, словно боялся, что эти,  ч и с т ы я, все узнаютъ и крестомъ преградятъ дорогу. Но при этомъ было во мнѣ и поджигающее, «бѣсовское», что вотъ, молъ, я, демонъ-искуситель,  п е р е с т у п л ю! Нѣкое романтическое ухарство. И – присутствiе с и л ы, которая ведетъ меня, и я безсиленъ сопротивляться ей.    

«Преступалъ», а ноги дрожали и слабѣли. Онъ кланялся вѣжливо особенно почтеннымъ старицамъ, недвижно сидѣвшимъ съ клюшками. Властный голосъ опросилъ бѣлицу: «не къ матери ли Ираидѣ?» - и бѣлица отвѣтила, склонившись: «къ матушкѣ Агнiи, сродственникъ». Вотъ ужъ и ложь; но – «началось», и теперь будетъ продолжаться. Въ прохладномъ каменномъ коридорѣ бѣлица тихо постучала, пропѣла тоненько «входное», и Викторъ Алексѣевичъ получилъ разрѣшанiе войти.

Онъ увидалъ высокое окно въ садъ, наполовину завѣшанное полотняной шторой, а у окна на стулѣ сухенькую старушку, торопливо повязавшуюся платочкомъ. Старушка, видимо, только что читала: лежала толстая книга и на ней серебряные очки. Были большiе образа и ширмы, и обвитая комнатнымъ виноградомъ арка въ другой покой. Старушка извинилась, что встать не можетъ, ноги не слушаютъ, предложила сѣсть и спросила: «отъ какого же родственника изволите вы пожаловать?». Спросила объ имени и отчествѣ. Онъ смотрѣлъ на нее смущенно: такая она была простая, ясная, ласковая, довѣрчивая.

- Я растерялся, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - смотрѣлъ на нее, будто просилъ прощенiя, и чувствовалъ, что матушка А-гнiя в с е проститъ. И тутъ же сообразилъ, что вполнѣ естественно мнѣ спросить: старушка такая и не подумаетъ ничего худого, совсѣмъ она простосердая… такую всегда обманешь. «Началось» - надо продолжать.

И онъ спокойно, даже дѣловито сказалъ, въ чемъ дѣло… что его интересуетъ участь несчастной дѣвушки, и надо бы ему раньше, но по дѣламъ былъ въ отлучкѣ и запоздалъ. Старушка выслушала, ласково поглядѣла, улыбнулась, и засiяло ея лицо. Она обернулась къ аркѣ, въ другой покойчикъ, и свказала, какъ бы показывая туда:            

 - А какъ же, батюшка… со мной живетъ, вонъ она, сѣроглазая-то моя!

Эти простыя слова показались ему «громомъ и молнiей»: ослѣпило его и оглушило. Онъ даже всталъ и поклонился матушкѣАгнiи. Но она приняла это совсѣмъ спокойно, сказала – «зачѣмъ же благодарите, батюшка… сирота она, и я ее тетку знала, а золотыя руки-то какiя… такую-то каждый монастырь приметъ, да еще порадуется. И не благодарите, батюшка… и матушка-игуменья рада. Мы бы давно къ вамъ пришли, да ноги не пускаютъ… велѣла ей, сколько разъ говорила – пошли хоть письмецо доброму барину, поблагодари, а она… совѣстливая такая, стѣсняющая, боялась все – «ну-ка, они обидятся». - «Ну, вотъ, Дашенька, а теперь самъ баринъ пришли справляться… хорошо развѣ, человѣка такого безпокоимъ!» - сказала старушка въ другой покой, а Викторъ Алексѣевичъ сидѣлъ и мучился – теперь уже другимъ мучился: и такихъ-то – обманывать!

- Будто случилось чудо, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Простыя слова, самыя ходячiя слова сказала матушка Агнiя, но эти слова освѣтили всего меня, всю мерзость мою показали мнѣ. Передо мной была чистота, подлинный человѣкъ, по образу Божiю, а я – извращенный обликъ этого «человѣка», и я съ ужасомъ… съ у-жасомъ ощутилъ бездну паденiя своего. То, т е м н о е, вырвалось изъ меня, - будто оно сидѣло во мнѣ, какъ ч т о-то, отдѣлимое отъ меня, вошедшее въ меня черезъ наважденiе. Оно томило меня, и вотъ, какъ «бѣсъ отъ креста», испарилось отъ этихъ душевныхъ словъ. Ну-да, физiологи, психологи… они объяснятъ, и по-своему они правы… но и я, въ своихъ ощущенiяхъ, тоже правъ: темная сила меня оставила. А вѣдь я шелъ на грѣхъ, - ну, «грѣха» тогда я не признавалъ, - на низость, если угодно, шелъ, на обманъ. Обмануть эту Агнiю…. Человѣческую овечку эту, вывѣдать про дѣвицу и эту дѣвицу совратить, сманить, обманно вытащить ее изъ-за этихъ стѣнъ, увлечь, голову ей вскружить и оставить для себя, пока она мнѣнужна… а тамъ..! Не задумывался, что будетъ «тамъ». И - сразу перевернулось на иное…

А вышло такъ. Старушка не разъ выкликала Дашеньку, но та только робко, чуть слышно, «какъ вѣтерокъ», отвѣчала: «я сейчасъ, матушка». Онъ ожидалъ смущенно, раздавленный всей этой чистотой и ясностью, а матушка Агнiя, благодушно мигая, какъ дѣлаютъ, когда говорятъ о дѣтяхъ, повѣдала шепоткомъ, что это она стыдится такого господина, глазъ показать боится… - «А ужъ  какъ она про васъ… рѣдкiй день не помянетъ…. - «Господь мнѣ послалъ такого святого господина», - такъ все и поминаетъ. Она и въ обитель-то къ намъ боялась тогда, какъ тоже поглядятъ… ну-ка, побрезгуемъ, не повѣримъ, матушка-то игуменья стро-гая у насъ, ни-ни… ну-ка, какое недоумѣнiе съ квартальнымъ или тамъ дѣвичье обстоянiе, - вотъ и боялась. А вы, какъ ангелъ-хранитель были, наставили ее про обитель, она и укрѣпилась. Разобрали дѣло, послали письмо квартальному, а насъ онъ уважаетъ, - съ Канителева и истребовали пачпортъ. А она – золотыя руки, и голосокъ напѣвный, скоро и въ крылошанки благословится, на послушанiе пѣвное… стихирки со мной поетъ, живая канареечка».

Онъ слушалъ воркующiй шепотокъ, и тутъ появилась Дашенька. Она не вошла въ покой, а остановилась подъ виноградомъ, молвивъ послушливо: «что, матушка, угодно?»

- Въ этотъ мигъ все для меня рѣшилось, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Это была не та, какую я,  т е м н ы й, вожделѣнiемъ рисовалъ себѣ. Передо мной была освѣтленная, возносящая красота. Не красота… это грубое слово тутъ, а прелестная дѣвичья чистота… юница, воистину непорочная. Большiе, свѣтлые, именно – освѣтляющiе, звѣздитсые, глаза… такiе встрѣчаются необычайно рѣдко. Въ нихъ не было тревожнаго вопрошанiя, какъ тогда: они кротко и ласково свѣтили. Разъ всего на меня взглянула, осiяла и отвела. И я понялъ, что отнынѣ жизнь моя – въ ней, или все кончится.

Матушка Агнiя сказала: «ну, сѣроглазая моя, подойди поближе, не укусятъ». Она подошла ближе и сказала, кланяясь чинно, какъ бѣлица: «благодарю васъ покорно, баринъ». Онъ поднялся и поклонился ей молча, какъ передъ тѣмъ поклонился матушкѣ Агнiи: исходившему отъ нея  с в ѣ т у поклонился.

- Теперь это мнѣ ясно, - вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ, - я поклонился  п у т и, по которому она повела меня…

Онъ сказалъ, обращаясь къ матушкѣ Агнiи, что онъ очень радъ, что благой случай устроилъ все. Старушка поправила: «не случай, батюшка, а Божiе произволенiе… а случай, - и слово-то неподходящее намъ…» - и улыбнулась ласково.

Онъ «въ послѣднiй разъ», - казалось ему тогда, - оглянулъ бѣлицу, отъ повязаннаго вкругъ бѣлаго платочка съ ясной полоской лба, отъ сiяющихъ глазъ, отъ дѣтски-пухлаго рта, по стройному стану, въ бѣломъ, все закрывающемъ одѣянiи, до земли. Поклонился и вышелъ, провожаемый добрымъ взглядомъ и словами матушки Агнiи, спохватившейся: «да проводи ты, чего замялась… какъ бы они не заплутали».

Не было слышно шаговъ за нимъ.

 

IV. - ГРѢХОПАДЕНIЕ

 

По разсказамъ Виктора Алексѣевича и по «смертной запискѣ къ ближнимъ» Дарьи Ивановны, эта iюльская встрѣча въ кельѣматушки Агнiи осталась для нихъ благословеннѣйшимъ часомъ жизни. Съ этого часа-мига для него началось «высвобожденiе изъ потемокъ», для нея – «грѣховное счастье, страданiемъ искупаемое».

Выйдя изъ монастырскихъ воротъ на Тверской бульваръ, Викторъ Алексѣевичъ даже и не замѣтилъ ни многолюдства, ни «черной ночи», вдругъ свалившейся на Москву: отъ Трiумфальныхъ воротъ съ заката, катилась туча, заваливая всѣ отсвѣты потухающей зари, всѣ небесныя щели, откуда еще, казалось, текла прохлада; сдавила и высосала воздухъ и затопляющимъ ливнемъ погнала пеструю толпу, устрашая огнемъ и грохотомъ. Викторъ Алексѣевичъ стоялъ на пустомъ бульварѣ, насквозь промокшiй, снявъ свою майску фуражку и съ чего-то размахивая ею, - «привѣтствовалъ Божiй громъ».

- Я тогда все привѣтствовалъ, словно впервые видѣлъ, - разсказывалъ онъ: - монастырь, розовато вспыхивающiй изъ тьмы, бившiя въ кресты молнiи. Я былъ блаженно счастливъ. Все измѣнилось вдругъ, получило чудесный смыслъ, - какой, я не понималъ еще, но… великiй и важный смыслъ. Будто сразу прозрѣли душевно… не отшибкомъ себя почувствовалъ, какъ это было раньше, а связаннымъ со  в с ѣ м ъ… съ Божьимъ громомъ, съ горящими крестами, съ лужами даже, съ плавающими въ нихъ листьями. Озарило всего меня, и сокровенная тайна бытiя вдругъ открылась на мигъ какой-то, и  в с е   о п р е д ѣ л и л о с ь, представилось  непреложно-нужнымъ, осмысленнымъ и живымъ, въ свято-премудромъ Планѣ, - въ «Живой Механикѣ», а не въ «игрѣ явленiй»… иначе не могу и выразить: и этотъ страшный громъ, и освѣжающiй ливень, и монастырь у веселаго бульвара, и кроткая матушка Агнiя, и – о н а, дѣвичья чистота и прелесть. Смыло, смѣло грозой всю мою духоту-истому, отъ которой хотѣлъ избавиться, и я почувствовалъ ликованiе – в с е  обнять!

Это желанiе «обнять мiръ» вышло не отъ избытка духовности, какъ у Дамаскина или Франциска Ассизскаго, а изъ родственнаго сему, - изъ свѣтлаго озаренiя любовью.

- Съ той встрѣчи, съ того  в и д ѣ н i я  въ кельѣ, съ той освѣжительной грозы я полюбилъ впервые, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - хотя я любилъ и раньше. Но тѣ любови не озаряли душу. Да что же  э т о?! Она, простая дѣвушка, монастырка, не сказала мнѣ и двухъ словъ, ничего я о ней не зналъ, и вотъ… только звукъ ея голоса, грудного, несказанная чистота ея, внятая мною вдругъ, и эти глаза ея, кроткiй и лучезарный свѣтъ въ нихъ… очаровали меня, плѣнили и повели. И, не разсуждая, я вдругъ почувствовалъ, что именно въ этомъ моемъ очаровнiи и есть с м ы с л ъ, какая-то безконечно-малая того Смысла, который я ощутилъ въ грозу, - въ связанности моей со   в с ѣ м ъ.

Съ того iюльскаго вечера начались для Виктора Алексѣевича мученiя любовью и въ мученiяхъ – «духовное прорастанiе». А для Дарьи Ивановны было совсѣмъ иное. Въ оставленной ею «смертной» значилось такъ:

«Сердце во мнѣ сомлѣло, только его голосъ услыхала. И тутъ почудилось мнѣ, что это моя судьба, великая радость-счастье, и большое горе, и страшный грѣхъ. Я побоялась показаться, а сами руки стали повязывать платочекъ. А зеркальца не было, и я къ ведерку нагнулась, только что воды принесла цвѣточки полить, жара была. Взглянула на Страстную Матерь Божiю и подумала въ сердцѣ, будто Пречистая мнѣ велитъ: «все прими, испей». И вотъ, испила, пью до сего дня. Сколько мнѣ счастья было, и сколько же мнѣ страданiя. А какъ вышла и увидала лицо его, и глаза, ласковые ко мнѣ, тутъ я и отнялась вся и предалась ему. И такая стала безсильная, что вотъ возьми меня за руку, и я ушла бы съ нимъ и все оставила».

 И черезъ страницы, дальше:

«Тогда томленiе во мнѣ стало грѣховное, и онъ приходилъ ко мнѣ въ мечтанiяхъ. А молитвы только шептались и не грѣли сердце».

А для него началось «горѣнье вдохновенное». Его оставили темныя помышленiя, и онъ одного хотѣлъ: видѣть ее всегда, только хотя бы видѣть. Ему предложили уже не Орелъ, а Петербургъ: его начальникъ, очень его цѣнившiй, былъ назначенъ по Главному Управленiю и тянулъ съ собой. Но онъ отказался, «сломалъ карьеру».

Съ того грозового вечера кончились его встрѣчи на бульварахъ, прогулки на лихачахъ, съ заѣздами на Ямскую и въ укромныя норки «Эрмитажа». Все это отступило передъ прелестной дѣвичьей чистотой, передъ освѣтляющими, лучистыми глазами. Это была самая чистая, благоуханная пора любви, даже и не любви, а «какого-то восхищенiя всѣмъ, меня окружающимъ, надъ которычъ была  о н а, за монастырской стѣной, уже пости отрѣшенная отъ мѣра, какъ бы уже  н а з н а ч е н а я». Онъ не думалъ, что она можетъ стать для него доступной. Онъ перечиталъ – что-то его толкнуло – «Дворянское гнѣздо» и вотъ, Лиза Калитина чѣмъ-то напомнила ему Даричку, - въ мысляхъ такъ называлъ ее. Онъ припоминалъ все, что случилось въ кельѣ, даже какъ прыгали сѣмечки и брызги изъ клѣтки съ чижикомъ, и какъ одно зернышко упало на бѣлый платочекъ Дариньки, и она повела глазами. И чайную чашку вспомнилъ, съ синью и золотцемъ, въ «День Ангела», и вѣточку синяго изюмца. И огромные пяльцы у изразцовой печи, съ голубымъ атласнымъ одѣяломъ, «для новобрачущихся», сказала матушка Агнiя.

Онъ призналъ благовѣстъ Страстного и таилъ отъ себя, что ждетъ его каждую субботу. Заслышавъ тягучiй зовъ, онъ шелъ на Тверской бульваръ, бродилъ до сумерекъ и незамѣтно оказывался въ толпѣ молящихся. Ему уже кланялись монахини и особенно низко – свѣщница съ блюдомъ, когда онъ совалъ смущенно рублевую бумажку. Разъ даже увидалъ сидѣвшую въ уголку, съ четками, кроткую матушку Агнiю и постительно поклонился ей, и она тоже поклонилась. Не безъ волненiя слушалъ напѣвные голоса милоликихъ клирошанокъ, стараясь признать знакомый.

И вотъ, глубокой зимой, когда помело метелью, за всенощную подъ Николинъ день, потянулись для величанiя с клиросовъ, и въ перервавшемъ дыханiе восторгѣ онъ увидалъ, наконецъ, е е. Шла она отъ праваго клироса за головщицей, высокой, строгой, съ каменно-восковымъ лицомъ, манатейной монахиней Руфиной. Другая она была, не та, какую увидѣлъ на разсвѣтѣ, дѣтски-испуганную… и не та, освѣтленная, съ осiявшими его лучезарными глазами. Траурная была она. Въ бархатномъ куколѣ-колпачкѣ, отороченномъ бархатной, въ мелкой волнѣ, каемкой, выдѣлявшемъ блѣдное, восковое, прозрачное лицо, на которомъ свѣтились звѣздно, отъ сотни свѣчей-налѣпокъ, восторженно-праздничные глаза. Лицо ея показалось ему одухотвореннымъ и безконечно милымъ, судесно-дѣтскимъ. Наивно-дѣтски-полуоткрытый ротъ, устремленные ввысь глаза величали Угодника, славили восхищенно – «правило вѣры и образъ кротости». Онъ слышалъ эти слова, и «образъ кротости» для него былъ ея образъ кротости, чистоты, нѣжной и свѣтлой ласки.

- Я слушалъ пѣнiе, и эта святая пѣснь, которую я теперь такъ люблю, пѣлась какъ-будто ей, этой юницѣ чистой. Во мнѣсливались обожествленiе, восхищенiе, молитва…. - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Для меня - «смиренiемъ высокая, нищетою богатая»… - это были слова о ней. Кощунство. Но когда я могъ упасть передъ ней, ставить ей свѣчи, пѣть ей молитвы, тропари, какъ…. Пречистой!  Да, одержимость и помутнѣнiе, кощунство. Но въ этомъ кощунствѣ не было ничего грѣховнаго. Я пѣлъ ей взглядомъ, себя не помня, продвинулся ближе, расталкивая молящихся, и смотрѣлъ на нее изъ-за шлычковъ-головокъ лѣваго клироса. На балахъ, даже простенькiя дѣвичьи лица кажутся отъ огней и возбужденiя прелестными. Такъ и тутъ: въ голубыхъ клубахъ ладана, въ свѣтѣ паникадилъ, въ пыланьи сотенъ свѣчей-налѣпокъ, въ сверкающемъ золотѣ окладовъ, свѣтлые юные глаза сiяли свѣтами неземными, и утончившееся лицо казалось иконнымъ ликомъ, ожившимъ, очеловѣчившимся въ восторженномъ моленьи. Не дѣвушка, не юница, а…. иная, преображенная, н о в а я.

 Онъ неотвратимо смотрѣлъ, но она не чувствовала его, вся – въ иномъ. И вотъ, - это бываетъ между любящими и близкими по духу, - онъ взглядомъ проникъ въ нее. Молитвословiе пресѣкалось на мигъ, и въ этотъ мигъ она встрѣтилась съ нимъ глазами… и сомлѣла. Показалось ему, будто она хотѣла вскрикнуть. И она чуть не вскрикнула, - разсказывала потомъ ему:

«Я всегда слѣдила за молящимися, ждала. И много разъ видѣла, и пряталась за сестеръ. И тогда я сразу увидала, и, какъ сходились на величанiе, молила Владычицу дать мнѣ силы, уберечь отъ соблазна, - и не смотрѣть. И когда уже не могла, - взглянула, и у меня помутнилось въ головѣ. Я едва поднялась на солею и благословилась у матушки Руфины уйти изъ храма, по немощи».

Онъ видѣлъ, какъ ее повела клирошанка, тутъ же пошелъ и самъ, но на паперти не было никого, крутило никольскою метелью.

А наутро накупилъ гостинцевъ: халвы, заливныхъ орѣховъ, яблочной пастилы, икры и балычка для матушки Агнiи, не забылъ и финиковъ, и винныхъ ягодъ, и синяго кувшиннаго изюму, и приказалъ отнести въ Страстной, передать матушкѣ Агнiи, - «отъ господина, который заходилъ лѣтомъ».

- Онѣ были потрясены богатствомъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - и матушка Агнiя возвела меня въ святые, сказала: «это Господь послалъ».

 Началось разгоранiе любви. Они видѣлись теперь каждую всенощную и искали другъ друга взглядами. Находили и не отпускали. Ему нравилось ея робкре смущенiе, вспыхивающiй румянецъ, загоравшiеся глаза, не освѣтляющiе, не кроткiе, а вдругъ опалявшiе и прятавшiеся въ рѣсницахъ. Взглядъ ея дѣлался тревожнѣй и горячей. Послѣ этихъ всенощныхъ встрѣчь она молилась до изступленiя и томилась «мечтанiемъ».

- Я ее развращалъ невольно, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Она каялась въ помыслахъ, и старенькiй iеремонахъ-духовникъ наложилъ на нее послушанiе, - по триста земныхъ поклоновъ, сорокодневiе.

Такъ, въ обуревавшемъ томленiи, подошла весна. Хотѣлось, но не было предлога, какъ въ iюлѣ, зайти къ матушкѣ Агнiи, справиться о дѣвицѣ Королевой. На Страстной недѣлѣ, за глубочайшими службами, распаленный весеннимъ зовомъ, Викторъ Алексѣевичъ соблазнялся и въ храмѣ и соблазнялъ. Это были томительно-сладостные дни, воистину – с т р а с т н ы е. За Свѣтлой заутреней былъ восторгъ непередаваемый: «въ эту Святую ночь я только ее и видѣлъ!» Они цѣловались взглядами – сухо-пылавшими губами. Онъ едва сдержался, чтобы не пойти въ келью матушки Агнiи. И опять, какъ въ Николинъ день, послалъ съ молодцемъ изъ магазина заранѣе заготовленное «подношенiе», до…. Цвѣтовъ. Послалъ и сластей, и закусокъ, и даже отъ Абрикосова шоколадный тортъ, и высокую «бабу», изукрашенную цукатами и сахарнымъ барашкомъ, и - верхъ кощунства! - «христосованье»: матушкѣ Агнiи большое розовое яйцо, фарфоровое, съ панорамой «Воскресенiя», е й – серебряное яичко, отъ Хлѣбникова, съ крестикомъ, сердечкомъ и якорькомъ, на золотой цѣпочкѣ.

- Представьте тридцати-трехлѣтняго господина, т а к ъ  подбирающагося къ юницѣ чистой, къ хранимому святостью ребенку… -разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Безъ думы о послѣдствияхъ, да. Да еще пасхальное яичко, съ «эмблемами»!

Въ субботу на Святой, въ теплый и ясный день, когда онъ пришелъ со службы, по-праздничному рано, когда въ открытыя окна живописнаго стараго особнячка, выходившаго въ зеленѣвшiй садъ, доносился веселый трезвонъ уходившей Пасхи и нѣжное пѣнье зябликовъ… - въ то время въ Москвѣ были еще обширные и заглохшiе сады, - подгромыхалъ извозчикъ, и у параднаго тихо позвонились. Онъ пошелъ отпереть – и радостно, и смущенно растерялся. Прiѣхали гости совсѣмъ нежданные: матушка Агнiя, въ ватномъ салопѣ, укутанная по-зимнему, въ семь платковъ, и тоненькая, простенькая черничка Даша. Тутъ же онѣ ему и поклонились, низко-низко, подобострастно даже. Онъ не могъ ничего сказать, не понималъ и не понималъ, зачѣмъ же онѣ прiѣхали, и отступилъ передъ ними, приглашая рукой – войти.  Матушка Агнiя, которую молча раскутала черничка, стала искать иконы, посмотрѣла во всѣуглы, перекрестилась на садъ, въ окошко, и умиленно пропѣла:

«А мы къ вашей милости, сударь, премного вами благодарны за заботы о насъ, сиротахъ… втайнѣ творите, по слову Божiю… спаси васъ Господи, Христосъ Воскрсе. Узнали сердцемъ, Дашенька такъ учуяла… на Свѣтлый День взысканы отъ васъ гостинчикомъ вашимъ и привѣтомъ… ужъ такъ задарены… глазамъ не вѣримъ, а поглядишь…»

Онъ растерянно повторялъ – «что вы, что вы», - и увидалъ благоговѣющiй взглядъ, осiявшiй его когда-то, милыя руки дѣвичьи, вылѣзавшiя сиротливо изъ короткихъ рукавчиковъ чернаго простого платья совсѣмъ монастырскаго покроя, и ему стало не по себѣ, -чего-то стыдно. А матушка Агнiя все тараторила напѣвно, «человѣческая овечка»:

«Примите, милостивецъ, благословенiе обители, освященный артосъ, всю святую недѣлю во храмѣ пѣтъ-омоленъ, святою водицей окропленъ, въ болѣзняхъ цѣленiя подаетъ… - и она подала съ полуземнымъ поклономъ что-то завернутое въ писчую бумагу и подпечатанное сургучикомъ. - А это, отъ нее вотъ… ея трудами, ужъ такъ-то для васъ старалась, весь постъ все трудилась-вышивала…»

И развернула бѣлоснѣжную салфетку.

«Подъ образа подзорчикъ, по голубому полю серебрецомъ цвѣточки, а золотцемъ – пчелки… какъ живыя! Работа-то какая, заглядѣнье… и колоски золотцемъ играютъ… глазокъ-то какой… прямо, золотой, ручки серебряныя. А образовъ-то у васъ, какъ же… нѣ-ту?» - спросила она смущенно, оглядывая углы.

Онъ смутился и сталъ говорить невнятное.

- Мнѣ стало стыдно, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - что я смутилъ эту добрую старушку и оробѣвшую вдругъ черничку, свѣтлую. Но я нашелся  и объяснилъ, надумалъ, что образа тамъ… а тутъ… отданъ мастеру «починить»..! Такъ и сказалъ – «починить», какъ про сапоги, вмѣсто, хотя бы, «промыть», что ли, -  и вотъ, къ Празднику  т а к о м у…. и не вернулъ!

Матушка Агнiя посокрушалась, справилась, какой образъ и чье будетъ «благословенiе», и сказала, как бы въ утѣшенiе, что и у нихъ тоже, въ придѣлѣ Анастасiи-Узорѣшительницы, отдали такъ вотъ тоже ковчежецъ, изъ-подъ главки, посоребрить-почистить, а мастерокъ-то пья-аненькiй, онъ и позадержалъ… а время-то самое родильное, зимнее… зачинаютъ-то по веснѣ больше, радости да укрѣпленiя прiѣзжаютъ къ нимъ получить, а ковчежца нѣтъ…. печали-то сколько было. И велѣла «сѣроглазой моей» достать подарочекъ – туфельку-подчасникъ, вишневаго бархата, шитую тонко золотцемъ: два голубка, цѣлуются. Это его растрогало, такая ихъ простота-невинность: невѣсты такое дарятъ или супруга любимому супругу. Онъ развязно раскланялся, даже расшаркался и сказалъ: «вотъ отлично, это мы вотъ сюда пристроимъ»..» - и прикололъ уже всунутой въ петельку булавкой на стѣнку къ письменному столу. А онѣ стѣснительно стояли и робко оглядывали длинныя полки съ книгами и синiе «небесные пути», давно забытые. Онъ предложилъ имъ чаю, но матушка Агнiя скромно отказалась:

«Мы къ вамъ, сударь,  ужъ попимши чайку поѣхали… а хозяюшки-то у васъ нѣту, одни живете? Что же вамъ безпокоится. Простите, ужъ мы пойдемъ. Такъ вы насъ обласкали, ужъ такъ привѣтили… и сиротка моя, перваго такого человѣка увидала, молимся за васъ, батюшка. А она теперь ужъ первый голосокъ на крылосѣ, не нахвалится матушка Руфина, всякiя ей поблажки. Узнала, благодарить мы ѣдемъ, двадцать копеечекъ изъ своихъ на извозчика намъ дала, какъ же-съ. А ужъ такая-то бережливая… да и то сказать, какiе у насъ доходишки, чего сработаешь одѣялами, вотъ стегаемъ, а то все добрые люди жалуютъ. Обитель у насъ необщежительная, а все самъ себѣ припасай. А меня ноги поотпустили, фершалиха наша изъ обѣихъ натекъ натекъ повыпустила-облегчила, а то бы и службы великiя не выстоять. Вотъ мы и добрались до вашей милости…»

Она еще долго тараторила. Онъ все-таки упросилъ ее присѣсть и выкушать хоть полрюмочки мадерцы. Она все отказывалась и благодарила, но все таки присѣла и выпила мадерцы, хоть и не надо бы. Пригубила и черничка, опустивъ долгiя темныя рѣсницы, и облизнулась совсѣмъ по-дѣтски. Онъ сталъ настаивать, чтобы она выпила все, до донышка. Она, въ смущенiи, покорилась, щеки ея порозовѣли, на глазахъ проступили слезы. Сидѣла молча и робко оглядывала стѣны и на нихъ синiе, непонятные ей листы. Потомъ стала смотрѣть въ окошко, на еще жиденькую сирень.

«Сине-льки-то у васъ что бу-детъ! - радовалась матушка Агнiя. - Да что же это мы. Дашенька… такъ и не похристосовались съ господиномъ, а онъ намъ… Яичко ваше подъ образа повѣсила, подъ лампадку, молюсь – и вспомню… А сѣроглазая-то моя сердечко ваше, и крестикъ, и цѣпочку – все на себѣ носитъ, на шейку себѣ повѣсила, покажь-ка милому барину…»

И сама вытянула изъ-за ворота Дашеньки цѣпочку и навѣски. Дашенька сидѣла, какъ изваянiе, опустивъ глаза, словно и не о ней рѣчь. Не подымая рѣсницъ, заправила цѣпочку. А старушка все тараторила:

«Какъ же, какъ же… писанки съ нами, въ плечико поцѣлуемъ хоть…» - и она вынула изъ глубокаго кармана розоватыя писанки, съ выцарапанными добѣла крестами и буковками «Х В.».

Онъ принялъ писанки, приложился къ виску матушки Агнiи, а она поцѣловала его въ плечико. Потомъ, обнявъ Дашеньку глазами, онъ взялъ сомлѣвшую ея руку и, заглянувъ въ убѣгающiе глаза, трижды крѣпко поцѣловалъ ее въ податливый дѣтскiй ротъ. Она шатнулась, и невидящiе глаза ея наполнились вдругъ слезами.

«Обычай святой, Господнiй…» - умилилась матушка Агнiя, не замѣчавшая ничего.

Онъ проводилъ ихъ, заперъ парадное и высунулся въ окно. Дашенька вела матушку Агнiю, и онъ ждалъ, не оглянется ли она. Она не оглянулась. И когда онѣ доплелись до поворота переулка, онъ вспомнилъ, что не далъ имъ денегъ на извозчика, а у нихъ, пожалуй, и на извозчика нѣтъ.

- Велъ я себя, какъ щелкоперъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Эти поцѣлуи я и до сего дня помню. И все вранье, и любованье ея смущенiемъ м цѣломудрiемъ. Пришли, чистыя обѣ, принесли святое, а я… смаковалъ, въ мечтахъ… И осталось это во мнѣ, грѣховное, до конца, до самаго страшнаго…

Это «самое страшное» пришло скоро и неожиданно, - «какъ вихремъ налетѣло». Викторъ Алексѣевичъ крѣпко помнилъ тотъ майскiй день - «недѣлю о слѣпомъ», - «ибо я, именно, былъ с л ѣ п о й!» - недѣлю шестую по Пасхѣ, воскресенье.

Съ «христосованья» онъ такъ и не заходилъ въ Страстной. Пришлось поѣхать въ командировку, случилось гдѣ-то крушенiе, и надо было принимать разныя комиссiи. Со взбитыми нервами, уставшiй, вернулся онъ къ себѣ раннимъ утромъ и не узналъ квартиры: за недѣли его отсутствiя все распустилось и разстроилось въ саду, въ комнатахъ потемнѣло, и сильная, пышная сирень такъ и ломилась въ окна. Онъ распахнулъ ихъ съ усилiемъ, и такъ и ткнулся въ душистыя облака цвѣтовъ. Застоявшiйся воздухъ въ комнатѣ смѣнился горько-душистой свѣжестью, кружившей голову послѣ вагонной ночи. Онъ выпилъ крѣпкаго чаю съ ромомъ, съ наслажденiемъ закурилъ и сѣлъ на подоконникъ. Сирень щекотала ему щеки, и ея горьковатый запахъ вызвалъ въ его душѣ нѣжную грусть о   н е й, -о «милой дѣвочкѣ», которую не видалъ съ самаго «поцѣлуя», его обжегшаго. И вотъ, кто-то чуть позвонилъ въ парадное. Онъ пошелъ отпереть – и вдругъ увидалъ е е! Онъ даже отшатнулся, увидавъ заплаканныя, молящiя глаза… подумалъ – «случилось что-то… убѣжала изъ монастыря..?» - и въ немъ пробѣжало искрой, «поганенькой надеждой».

- Именно, подленькой надеждой на ея беззащитность, безпомощность. Мелькнуло мнѣ: вотъ, пришла… къ «доброму барину»… И добрый баринъ достойно ее принялъ.

Что же случилось? Обыкновенное, но великое горе, для нея: ночьюю внезапно скончалась матушка Агнiя. Обливаясь слезами, какъ ребенокъ, она лепетала спутанно, словно прося защиты: «никого теперь… бабушка тихо отошла… склонилась и отошла…» - она называла теперь не по-уставному – матушка, а по-родному, - «читала Писанiе… никого теперь… побѣжала сказать, утра все дожидалась… бабушка раньше наказывала, чуть что… предупредить… похороны послѣ-завтра… парадныя похороны…» Она плакала надрывно, всхлипами, какъ на ночномъ  бульварѣ, въ мартовскую ночь, потрясшую его «откровенiемъ раздавшагося неба». Въ немъ защемило сердце, и онъ сталъ утѣшать ее. А она лепетала, всхлипывая и надрываясь: «отошла ти-хо… склонилась на бочокъ…» Онъ слушалъ, стоя надъ ней, обнимая ее за плечи и прижимая къ себѣ, жалѣя. Онъ говорилъ ей совсѣмъ невнятное, держалъ за холодную, трепетную руку и смотрѣлъ въ залитые слезами, блистающiе глаза ея, ослѣпленные яркимъ солнцемъ, поднявшимся изъ-за сиреней.

Онъ усадилъ ее на диванъ, говорилъ нѣжно, страстно - «бѣдная моя, дѣвочка моя… успокойся…» - не помня себя, сталъ цѣловать ей руки, жалкiе, мокрые глаза, прижимая ее къ груди. Не помня себя, не понимая, можетъ быть, смѣшивая его съ кѣмъ-то, ласково утѣшаюшимъ, она трепетала въ рыданiяхъ на его груди. Онъ цѣловалъ ей дѣтскiй, сомлѣвшiй ротъ, выбившiйся изъ-подъ платочка темные кудерьки… Она открыла глаза, по которымъ застлало тѣнью, и изступленная его жалость перелилась безвольно въ страстное изступленiе… - въ преступленiе.

Произошло ужасное, чего онъ хотѣлъ и ждалъ, что связало на счастье и на муки.

Онъ былъ на погребенiи матушки Агнiи. Въ тѣ часы онъ ничего не помнилъ, не помнилъ даже свѣтлаго, «какъ бы ангельскаго лика» рабы Божiей новопредставленной инокини Агнiи. Но помнилъ до мелочей, какъ черезъ день послѣ похоронъ, когда Дашенька была уже у него, какъ вошелъ въ пахнувшiе кипарисомъ и елеемъ покои настоятельницы, строгой и властной, - кажется, бывшей баронессы, и объявилъ, что дѣвица Дарья Королева оставляетъ обитель и будетъ жить у него. Настоятельница пожевала презрительно губами, отыскивая слова, и отвѣтствовала холоднымъ тономъ:

«Вы, сударь, совратили съ пути дѣвчонку… сдѣлали гадость, какъ дѣлаютъ всѣ у васъ. Наша обитель… - и холодные, черные глаза ея вдругъ зажглись, - т а к о й  въ нашей обители мѣста нѣтъ! Но паспорта ея я вамъ не дамъ, будетъ переслано въ кварталъ».

 Онъ подчеркнуто-дерзко поклонился и вышелъ, провожаемый взглядомъ испуганныхъ келейницъ, которыя слушали за дверью. Словомъ, разыгралъ оскорбленнаго за сиротку, какъ онъ разсказывалъ.

Все случилось «какъ бы въ стихiйномъ вихрѣ», какъ въ изступленiи. Онъ тутъ же поѣхалъ къ полицмейстеру, который былъ въ прiятельскихъ отношенiяхъ съ покойнымъ его отцомъ, и объяснился, «какъ на духу». Бывшiй кавалеристъ покрутилъ молодецкiй усъ, хлопнулъ нежданно по колѣнкѣ и сказалъ ободряюще:

«Молодцомъ! И никакихъ недоразумѣнiй. Для дѣвицы опека кончилась, и началось попечительство… дѣвица можетъ, если желаетъ того, избрать себѣ попечителемъ кого-угодно. А разъ избираетъ васъ, могу только привѣтствовать. А паспортъ перешлемъ вамъ черезъ кварталъ».

 Такъ завершилась первая половина жизни Виктора Алексѣевича.

               

V. - ТЕМНОЕ СЧАСТЬЕ.

 

Сiяющее утро мая, когда случилось «непоправимое и роковое», - Виктору Алексѣевичу только впослѣдствiи открылось, что это было роковое, - явилось въ его жизни переломомъ: съ этой грани пошла другая половина его жизни, - прозрѣнiе, исходъ изъ мрака. Уже прозрѣвшiй, много лѣтъ спустя, прозналъ онъ въ этомъ утрѣ – «утро жизни», перстъ указующiй: то было утро воскресенья, «недѣли о слѣпомъ», шестой по Пасхѣ. Такъ и говорилъ, прознавши: «былъ полуслѣпымъ, а въ это ослѣпительное утро ослѣпъ совсѣмъ, чтобы познать Свѣтъ Истины. Если бы ему тогда сказали, что черезъ грѣхъ прозрѣетъ, онъ бы посмѣялся надъ такой «мистикой»: «что-то ужъ о-чень тонко и… прiятно: грѣшками исцѣляться!» Невѣръ, онъ счелъ бы это за кощунство: осквернить невинность, юницу, уже назначенную Богу, безпомощную, въ тяжкомъ горѣ, - и черезъ надругательство п р о з  р ѣ т ь..! Много лѣтъ спустя старецъ Амвросiй-Оптинскiй открылъ ему глаза на тайну.

Ослѣпленный, онъ повторялъ въ то утро: «какъ разрѣшилось… какъ неожиданно счастливо!» Высунувшись въ окно, долго смотрѣлъ вослѣдъ, какъ шла она, пригнувшись, будто подъ тяжкой ношей, и повторялъ, безумный: «о свѣтлая моя… какое счастье..!» Ни сожалѣнья, ни угрызенiй, ни-чего. Видѣлъ сiявшiе глаза, въ слезахъ, руки у груди, ладошками, въ мольбѣ, въ испугѣ, слышалъ лепетъ, побѣлѣвшихъ губъ - «Господи… какъ же я пойду… т у д а?..» - Вспоминалъ безсвязныя успокоенья: «ты иди пока… на похороны надо, а потомъ устроимъ… будешь всегда со мной, моя… безцѣнная, дѣвочка моя святая…»

Все ослѣпительно сiяло въ это утро. Солнце заливало садъ, густой-зеленый, майскiй, весь въ сверканьяхъ; слѣпящая синь неба, сирень въ росѣ, въ блистаньи, заглядывала въ окна пышными кистями, буйной силой; радужно сiялъ хрусталь на люстрѣ, блескъ самовара и паркета, невыпитая ею мадера въ рюмкѣ, съ пунцовымъ отраженiемъ на скатерти… и, свѣтлая, она, съ блиставшими отъ слезъ глазами… - такъ и осталось это ослѣпленiе свѣтомъ.

Викторъ Алексѣевичъ помнилъ, «какъ свѣтъ всей жизни», это ослѣпленье счастьемъ: какъ обнималъ сирень, въ восторгѣ, «въ росѣ купался», прижималъ къ груди – свою любовь. Пунцовый шелкъ дивана пылалъ на солнцѣ, сверкало золотой искрой. Онъ узналъ цѣпочку, свой подарокъ – крестикъ съ якорькомъ и сердцемъ, прильнулъ губами и цѣловалъ, - и шелкъ, и золото, - свою любовь. Помнилъ, какъ пѣли птицы въ солнечномъ саду, и благовѣстъ Страстного, - свѣтъ и звонъ.

Подводя итоги жизни, много спустя. Викторъ Алексѣевичъ разсказывалъ:

- Странно: угрызенiй я никогда не чувствовалъ. Когда душу свою открылъ старцу-духовнику, много спустя… даже и тогда не чувствовалъ. Я всегда любилъ пушкинское – «Когда для смертнаго умолкнетъ шумный день», а теперь читаю, какъ молитву. Такъ вотъ, всегда «воспоминанiе безмолвно предо мной свой длинный развиваетъ свитокъ». Но и теперь, передъ послѣдними шагами изъ «плѣна жизни», не чувствую «змѣи сердечной угрызенья» за безумный актъ, когда любовь и жалость излились въ изступленье, въ преступленьн. Она простила, искупила все. Мой ангелъ шепчетъ мнѣ «о тайнѣ вѣчности», но – ни «меча», ни «мщенья».

Викторъ Алексѣевичъ не говорилъ, какъ приняла то утро Дарья Ивановна. Въ «запискѣ къ ближнимъ» записано объ этомъ такъ:        

«Господи, прости  мнѣ грѣхъ мой. Я тогда хотѣла бѣжать на колокольню и скинуться. Матушка Виринея меня остановила, повела, сказала: «читай псалтырь». Подошла я къ матушкѣ, и сдѣлалось мнѣ страшно, что не допуститъ ко гробику. Страшась взглянуть на ликъ усопшей, стала я читать по ней псалтырикъ, и увидала, что она лежитъ съ улыбкой. Я припала къ ней, и стало мнѣ легко, будто она простила».

«было мнѣ указанiе… - разсказывала она Виктору Алексѣевичу. - Матушка Виринея, вратарница, слыла за прозорливую. Еще въ первый день, какъ вступила я въ обитель, поглядѣла мнѣ на лицо и говоритъ: «а ты, ласточка-дѣвонька, не улети отъ насъ, глазки у тебя за стѣнку смотрятъ». А я тогда все думала о комъ-то, глупая. И вотъ, въ то утро, послѣ похоронъ матушки, когда связала въ узелокъ благословенiе ея, и яичко розовое съ «Воскресенiемъ Христовымъ», ваше, и троицкiй сундучокъ мой, и псалтырикъ отказанный, и платьишко кубовое, въ чемъ ночью тогда была, какъ вы меня повстрѣчали… и пошла, въ страхѣ, къ святымъ воротамъ, какъ съ вами уговорено было, и боюсь, ну-ка обманете вы меня, не будете ждать на лихачѣ. Ударило 6, къ воротамъ подхожу, а матушка Виринея ужъ столикъ выставила. Спаршиваетъ: «куда, ласточка-дѣвонька, крылышки востришь такъ рано?» Сказала, как вы велѣли, -«заказецъ отнести, матушка, шитьецо мое». А она, будто ей открылось, и говоритъ: «а дорогу-то не забудешь къ намъ?» А вы и подхватили меня въ пролетку, на ея глазахъ. Какъ сейчасъ вижу: крестится она, перепугалась. А вашъ лихачъ сказалъ: «Эхъ, старушка, проморгала птичку!»

Новая жизнь открылась бурнымъ счастьемъ, «безумствомъ дней»: катаньями, цвѣтами, конфетами, примѣрками у портнихъ и бѣлошвеекъ, у шляпницъ, у башмачниковъ, завтраками въ «Большомъ Московскомъ», ужинами въ «Салонъ-дэ-Варьете», поѣздками на «Воробьевку» - къ Крынкину, въ ресторанъ, въ пасажи… Голова у Дашеньки кружилась, но освѣтляющiе глаза ея даже въ ярчайшiя минуты омрачались тоской и страхомъ. Викторъ Алексѣевичъ «купался въ счастьѣ», приходилъ въ восторгъ, даже въ священный трепетъ, отъ «неземной», отъ ея дѣтской прелести, отъ восхищенiй шляпницъ и модистокъ, отъ удивленiя башмачниковъ – «на такую ножку трудно-съ и подоьрать… подъемъ, глядите-съ!» - отъ шелковистыхъ кудерьковъ, каштановыхъ, отъ голоса, грудного, съ серебрецомъ, отъ глазъ лучистыхъ. Онъ сажалъ «богиню» на бархатно кресло, называлъ нѣжно - «Дара», «Даренокъ мой», садился у ея ножекъ, цѣловалъ оборку платья, молилъ «осiять» его, называть его «ты» и «милый», - но она не смѣла. Она стыдилась, прятала отъ него глаза, робѣла, складывала у груди ладошки, какъ въ ослѣпительное утро, чуть касалась губами его волосъ, поглаживала робко, какъ маленькiя дѣти - «чужого дядю». Ей казалось, что она видитъ сонъ, и вотъ – проснется.               

Черезъ мѣсяцъ она устала отъ новизны и попросила позволить ей работать, привести все въ порядокъ, ходить ко всенощной, заказать заупокойную, по матушкѣ. Онъ спохватился, что совсѣмъ объ этомъ не подумалъ, упалъ передъ нею на колѣни и умолялъ простить его, безумца, ослѣпленнаго любовью что она несравненная, что онъ только теперь почувствовалъ въ ней ликъ безсмертный. Эти приливы нѣжности и страсти, слова - «богиня», «неземная», даже - «пречистая», - бросали ее въ ужасъ. Она закрывала уши, шептала, что это грѣхъ, ужасный, неотмолимый, что ей страшно, и принималась плакать. Послѣ такихъ «припадковъ», она неслышно вставала ночью и въ темнотѣ молилась: не было у ней лампадки.  

Она не спрашивала его, любитъ ли онъ ее, и онъ удивлялся, что она не спрашиваетъ его, женится ли онъ на ней, и кто же теперь она. Растрогало его, когда она случайно высказала, что самое для нея большое горе, что она не смѣетъ пойти на могилку матушки Агнiи, не смѣетъ поднять глазъ на матушку Виринею-прозорливую, переступить порогъ святой обители… что часто видитъ въ снахъ матушку Агнiю, всегда въ старенькой кофтѣ, всегда печальную. Онъ почувствовалъ ея боль, и умолялъ сейчасъ же поѣхать на могилку, украсит могилку розами  и отслужить самую торжественную панихиду. Она отказалась, въ ужасѣ: «матушка вратарница увидитъ… матушка Виринея-прозорливая..!»

Какъ то ночью онъ услыхалъ, что она горько плачетъ, дѣтскими всхлипами. Онъ зажегъ свѣчку и увидалъ ее: она сидѣла въ углу на стулѣ, закрывъ лицо. Онъ сталъ утѣшать ее, спрашивать, что случилось. Прильнувъ къ нему, она повѣдала, что ей страшно, что Господь не проститъ ее, что она грѣшница изъ грѣшницъ, «хуже язычницы», что у нихъ даже и лампадочка не горитъ, а она боится безъ лампадочки, и Матушка-Казанская, матушкино благословенiе, «во тьмѣ виситъ». «Дѣтское» ея горе умилило его до жалости, пронзило ему сердце. Онъ спросилъ, почему же не заведетъ лампадку, - она все можетъ, она же здѣсь полная хозяйка, «истинная его жена», пусть завтра же купитъ все, - «что тамъ у васъ полагается», всякiе образа-лампадки, и это ему прiятно, онъ въ дѣтствѣ тоже любилъ лампадки. Почему же она молчала? Она, дѣтски прильнувъ къ нему, повѣдала ему шепотомъ, какъ тайну, что боялась его спросить, что она не знаетъ, чего ей можно… и все боится, что онъ отошлетъ ее. Эта кротость, безпомощность, пронзили ему сердце. Онъ посадилъ ее къ себѣ на колѣни, какъ ребенка, отеръ ей слезы сбившимися ея кудряшками и спросилъ, неужели она чувствуетъ себя несчастной. Она, пряча глаза въ тепломъ плечѣ его, отвѣтила, не сразу, что она счастлива и о-чень его любитъ, только ихъ счастье – «темное», что она не смѣетъ смотрѣть на свѣтъ Божiй, ей очень стыдно, и дворникъ-старикъ сегодня назвалъ ее – «мадамой». Онъ взорвался, пообѣщалъ распечь дурака, но она соскользнула съ его колѣнъ, упала передъ нимъ и стала молить, чтобы не сердился на дворника, она и безъ того несчастна, и ее не проститъ Господь… и лучше ужъ ей уйти, лучше пусть отвезетъ ее въ какую-нибудь дальнюю обитель, и она будетъ вѣчной его молитвенницей. Все плача, она разсказала, какъ недавно, когда ходила на Тверскую за ленточкой, признала ее ихняя монахиня-сборщица, матушка Раиса,  обошлась ласково, ничего, поблагодарила за жертвенную копеечку, - она ей цѣлыя пятакъ дала, ничего? - и очень ее жалѣла, и всѣ ее жалѣютъ, что «живетъ незаконно, въ блудѣ»… а вчера попался ей на Малой Бронной прежнiй ея хозяинъ Канителевъ и изругалъ… такимъ ужаснымъ словомъ назвалъ, выговорить нельзя. Викторъ Алексѣевичъ гладилъ ея кудряшки, шелковую густую косу, всегда заплетаемую на ночь, и повторялъ, вкладывая въ слова всю нѣжность: «бѣдная моя… глу-пенькая моя, Да-ринька». Называлъ ее – «даренька моя, даръ мой», приводилъ ей всѣ доводы, что нѣтъ ничего грѣховнаго, и если все разобрать, то тутъ, можетъ быть, «рука ведущая», - впервые тогда сказалъ такое слово, таившееся въ немъ со «встрѣчи», - что если бы не встрѣтилась она, не осiяла его душу, онъ погибъ бы. И если вдуматься, - матушка Агнiя сама привела ее къ нему на Пасхѣ… и даже про ихъ поцѣлуй сказала – «что она сказала, по-мнишь?» - что онъ впервые почувствовалъ въ монастырѣ святое… что всѣ тамъ выше его и чище… это черезъ нее онъ дѣлается лучше, самое она святое, и такой онъ больше и не найдетъ, и нѣтъ такой, такой чистоты, ребенка, такой пре-чистой!

- Говорилъ ей, себя не помня… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ,  вспоминая «ночь откровенiя», - «всю жизнь свою разсказалъ ей, съ дѣтства, какъ сталъ мы-слителемъ и вольнодумцемъ, какъ женился, какъ разбилась, сгорѣла жизнь… все разсказалъ, до встрѣчи на бульварѣ. Мудрая не нашей мудростью, все поняла она. Сказалъ, что это матушка Агнiя провидѣла, наказывала ей бѣжать ко мнѣ, если что съ ней случится. И вотъ, пришла она въ то утро… и осталась. Не грѣхъ тутъ, а нужно такъ, для ч е г о –то нужно.

Она внимала ему, въ слезахъ, но это были радостныя слезы, «сiянiе сквозь слезы». Въ ея «запискѣ» объ этомъ «откровенiи» такъ записано:

«Сразу я успокоилась, и стало мнѣ легко, и я вся пердалась ему. Я поняла, что это Господь велитъ мнѣ не покидать его, больная у него душа, жаждущая Духа. Все я ему тогда сказала, все онъ хотѣлъ дознать, какая я».

Они проговорили до солнца, до первыхъ птичекъ.    

- Странно, въ голову мнѣ не приходило раньше узнать, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - какъ-будто я боялся правды, темнаго происхожденiя ея. Я зналъ о какой-то ея теткѣ, о ея сиротствѣ, - чего докапываться. Было мнѣ странно, откуда въ ней такое проникновенное, стыдливость, кротость, тонкость духовности. Мѣщанка, цеховая, золотошвейка, - по паспорту. Сложнѣе оказалось. Мать ея, бездѣтная вдова московскаго псаломщика, очень красивая и молодая, служила экономкой у графа Д., холостяка… - родъ старый, вымирающiй. Ну, понятно… Графъ былъ игрокъ, - обо всемъ этомъ разсказывала ей тетка, - и застрѣлился, когда ей было два-три года. Мать выгнали наслѣдники, съ ребенкомъ. Жили въ подвалѣ, въ прачешной, мать простудилась на рѣкѣ, на портомойнѣ, и умерла въ горячкѣ. Малютку прiютила тетка, дьяконица-вдова, воспитала, по монастырямъ водила, учила грамотѣ,  отдала въ золотошвейки, померла недавно. Вотъ она чья, откуда… перекрестъ кровей. Говорили, что изъ предковъ графа, изъ бояръ, кто-то прославленъ Церковью. Объ этомъ она страшилась говорить. Я зналъ, и она знала.ю Но мы не говорили о Святителѣ, - страшились.

Они въ то утро «повѣнчались передъ небомъ». Викторъ Алексѣевичъ, съ кипящимъ сердцемъ, -  такъ и говорилъ: «съ кипящимъ сердцемъ», - подошелъ къ открытому окну, откуда было видно, какъ подымалось солнце, и, обнявъ ее, сказалъ растроганно: «помни, ты – моя жена, до смерти…»

Это былъ мигъ, свѣтлѣйшiй, - ихъ любви начальной.

Съ этого дня Даринька стала привыкать, ручнѣть. Съ этого дня она называла его – «милый», но «ты» ее пугало. Передъ Казанской, въ спальнѣ, затеплилась неугасимая лампадка. Въ комнатахъ висѣли образа, разысканные въ сундучкахъ, старинные. Она все спрашивалась, можно ли повѣсить, купить лампадку, можно ли пойти ко всенощной. Онъ говорилъ ей, съ укоризной: «Да-ра, какъ же тебѣ не стыдно! тебѣ в с е можно, ты – хозяйка, моя жена». Она вздыхала. Цѣлый день сновала она въ домѣ, по хозяйству, ходила за покупками, стряпала, стирала даже. Онъ предлагалъ ей нанять прислугу, говорилъ, что средствъ у нихъ достаточно, лучше пусть читаетъ, развивается, ручки ея дороже всякихъ денегъ. Она сказала, что лучше безъ прислуги, она къ прислугѣ не привыкнетъ, и… ей стыдно. Что стыдно? Она сложила у груди ладошки, и поглядѣла осiявшимъ взглядомъ. Онъ подошелъ къ ней и нѣжно обнялъ. Она шепнула: «лучше… быть однимъ». Онъ радовался, что она ручнѣетъ: «ты» еще не говоритъ, но уже шепчетъ. Такъ прiучаются пѣть птицы въ клѣткѣ, щебечутъ робко. Въ квартирѣ все было прибрано, уютно, чисто, завелись цвѣты. Онъ удивлялся, какъ мало она тратитъ, какъ хорошо она готовитъ, лучше ресторана. И вотъ, однажды, возвратясь со службы, далъ ей какую-то тетрадку и велѣлъ хранить. Она спросила, что это за тетрадка. Это былъ вкладъ на ея имя въ банкѣ – десять тысячъ. Она взглянула на него молящимъ взглядомъ, глаза наполнились слезами. Зачѣмъ ей деньги? Онъ сказалъ – мало ли, случиться можетъ… съ матушкой Агнiей случилось. Она перекрестилась, прошептала, - «Господи, спаси…» и отдала ему тетрадку. Онъ сунулъ ей тетрадку за кофточку, гдѣ крестикъ, якорекъ и сердце. Она заплакала: «не надо… страшно». Сама вскопала въ саду клумбы, купила лѣтниковъ и посадила – георгины, петунiи, горошекъ, резеду и астры, - цвѣты обителей. Каждый вечеръ онъ слышалъ шорохи поливки, легкiе шажки, гремъ жести-лейки. Курилъ и думалъ – благодарилъ к о г о-то: «какъ хорошо… чудесно… Дара… д а р ъ..?»

Какъ-то, въ концѣ iюля, сидѣли они въ ночномъ саду, вдыхали сладкiй ароматъ петунiй. Звѣзды бороздили небо. Они слѣдили – «вотъ еще, еще… упала!» Онъ сказалъ на звѣзды: «когда-то искалъ я, т а м ъ…» Она спросила: «что искалъ, кого?.. Бога, да?..» Онъ не отвѣтилъ.  - Она опять спросила, робко: «что же, нашелъ?..» Онъ притянулъ ее къ себѣ, нашелъ ея дыханье и поцѣлуями шепталъ ей: «нашелъ… тебя, пресвѣтлую… въ ту ночь… когда искалъ Бога… и - д а р ъ   нашелъ, Его».

Въ эту ночь плакала она во снѣ: пришла къ ней матушка Агнiя, грустная такая, въ затрапезной кофтѣ, долго смотрѣла на нее, болѣзно… жалѣла такъ, глазами… «положила ручку, вотъ сюда, на чрево… и ушла». Онъ разбудилъ ее и успокоилъ. Ушелъ на службу. Весь день проплакала она. О чемъ – не знала. Когда онъ воротился и спросилъ, замѣтивъ, что ея глаза напухли, - «ты плакала?» - она сказала: «да, мнѣ было очень скучно».

- Много разъ случалось подобное, и я увѣрился въ ея примѣтѣ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Сколько несчастiй было, и мы знали, когда несчастье постучится. Такъ и въ этотъ разъ: несчастье постучлось, нежданное. Даринька его ждала, а я не вѣрилъ.

Въ началѣ сентября Даринька снимала парусину на терасѣ. Напѣвала тропарь: «Рождество Твое, Богородице Дѣво, радость возвѣсти всей вселенной»… Былъ чудесный, свѣжiй осеннiй день. На клумбахъ почернѣли георгины, но астры еще сiяли. Вдругъ, осы, изъ потревоженнаго гнѣзда, должно быть, - онѣ все лѣто налоѣдали намъ, - испугали ее зудливымъ гуломъ, стулъ качнулся, и она упала за терасу, слегка животъ ушибла, лейкой. Вечеромъ она почувствовала боли, но таилась. Викторъ Алексѣевичъ спрсилъ въ тревогѣ - «что съ тобой?» - «Сегодня я упала, что-то мнѣ больно, вотъ тутъ…» И показала на животъ, вздохнула. Лицо ея осунулось, глаза погасли. Викторъ Алексѣевичъ взялъ ее на руки, и тутъ, увидѣлъ на паркетѣ… - ахнулъ.

Только къ ноябрю она оправилась, опасность миновала. Докторъ Хандриковъ и начинавшiй въ тѣ дни, впослѣдствiи извѣстный Снегиревъ, сказали, что послѣ такого «казуса» дѣтей – увы! - не будетъ.

Даринька уже переходила на диванъ, сидѣла въ креслахъ. Какъ-то Викторъ Алексѣевичъ взялъ ея руку, заглянулъ въ глаза. Она шепнула: «не разлюбишь…?» - и оробѣла: «не разлюбите… такую?» Онъ прголотилъ комъ въ горлѣ: «что ты… Да-ра..!»  Двѣ слезы повисли на ея рѣсницахъ – и покатились по щекамъ, за шею. Прозрачное ея лицо застыло въ скорби. Онъ гладилъ ея руку и молчалъ.

- И тутъ случилось странное. Бываетъ это, совпаденье въ мысляхъ… съ ней у насъ бывало часто… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Я молчалъ, но гдѣ-то, въ сокровенной глубинѣ, не мысль… а дуновенье мысли: «за что?!» При всемъ моемъ душевномъ оголенiи, опустошенности душевной, я вопршалъ, к о г о-то: «за что?!» Съ негодованьемъ, протестуя. Она таила отъ меня с в о е, беременность… ей было стыдно… И вотъ, скользнуло «дуновенье», передалось, и яуслышалъ глубокiй вздохъ и шелестъ дѣтскихъ губъ, въ пеленочкахъ, сухихъ, безкровныхъ. Она отвѣтила на мой вопросъ, н е  сказанный:

«З а   г р ѣ х ъ».

Викторъ Алексѣевичъ впервые тогда повѣрилъ – не повѣрилъ , но призналъ возможнымъ: «за грѣхъ».

 

VI. - ОЧАРОВАНIЕ

 

Болѣзнь Дариньки оставила въ душѣ Виктора Алексѣевича глубокiiй слѣдъ. Онъ не считалъ себя склоннымъ къ «мистикѣ», къ проникновенiю въ ликъ вещей, и въ роду ихъ не замѣчалось подобной склонности. Были религiозны въ мѣру и по обычаю, а дѣдъ хоть и перешелъ изъ лютеранъ въ православiе, но сдѣлалъ это по житейскимъ соображенiямъ, изъ-за каприза тестя, богатаго помѣщика, не желавшаго отдать дочь за «нѣмца чухонской вѣры». Самъ Викторъ Алексѣевичъ считалъ себя неспособнымъ къ богомыслiю и созерцанiю безднъ духовныхъ, отмахнулся отъ Гегеля и Канта и отдался мышленiю «здравому» и точному, такъ сказать – «механическому», что соотвѣтствовало какъ разъ его инженерскому призванiю.

И вотъ, во время болѣзни Дариньки произошло такое, чего никакъ нельзя было объяснить точнымъ и «здравымъ» мышленiемъ.

Что болѣзнь Дариньки была какъ бы предуказана знаменiемъ во снѣ – «видѣнiемъ матушки Агнiи», это никакъ въ немъ не  умѣщалось, и онъ объяснилъ это «знаменiе» естественными причинами: въ организмѣ Дариньки случилось ч т о-то еще до сна, и это ч т о-то, при ея слишкомъ нервной организацiи, неясными ощущенiями уже грозящей боли и могло вызвать видѣнiе матушки Агнiи, «положившей съ грустью ручку свою на чрево», въ которомъ ч т о-то уже случилось. Онъ сказалъ докторамъ про сонъ, чтобы освѣтить имъ картину заболѣванiя, далъ объясненiе «видѣнiю», и они согласились съ нимъ. Узнавъ, какъ больная проводила время до своего паденiя съ терасы, и принимая въ соображенiе, что никакихъ видимыхъ слѣдовъ ушиба объ лейку не обнаружено, они приходили къ выводу, что паденiе могло бы обойтись и безъ послѣдствiй, особенно такихъ  молнiеносныхъ, если бы не случилось ч е г о-то раньше; а это ч т о-то какъ разъ и было: за два дня передъ тѣмъ Даринька снимала въ саду антоновку, прыгала, какъ ребенокъ, карабкалась даже на деревья, - что очень важно! - и не разъ тянулась, - что чрезвычайно важно! - сбивая яблоки довольно тяжелой палкой, - что также чрезвычайно важно. Докторъ Хандриковъ, уже немолодой, похожiй на Достоевскаго, - его отецъ знавалъ отца Достоевскаго по Марiинской больницѣ, - при семъ замѣтилъ, что полной истины мы не знаемъ, а если больная вѣрующая, такъ это можетъ только помочь въ болѣзни, - вѣра горами двигаетъ. Съ этимъ шутливо согласился и молодой акушеръ Снегиревъ и ободряюще сказалъ Даринькѣ, лежавшей при нихъ съ закрытыми глазами: «а вы, милая сновидица, помогайте намъ, старайтесь какой-нибудь попрiятнѣе сонъ увидѣть… напримѣръ, какъ ваша милѣйшая старушка поставила васъ скоренько на ножки». На эту шутку Даринька не отвѣтила и прикрыла лицо руками, - ей было стыдно. Послѣ утомительной работы, акушеръ съ удовольствiемъ выпилъ водки и объявилъ, что при такомъ идеальномъ сложенiи и такомъ сильномъ сердцѣ можно вполнѣ надѣяться, что все благополучно обойдется.

- Я старался себя увѣрить, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - что этотъ сонъ могъ повлiять на Дариньку, ослабить ея борьбу съ болѣзнью, и проклиналъ эту каркалу, матушку Агнiю, съ ея затрапезной кофтой и грустнымъ взглядомъ. Отъ этого ея взгляда Даринька и почувствовала себя какъ бы обреченной. Убѣждалъ себя, а во мнѣ наростало что-то пугающее и мрачное. И чѣмъ разумнѣй, казалось мнѣ, разбивалъ я родившуюся во мнѣ тревогу, она укоренялась крѣпче.

И эта тревога оправдалась. Двѣ недѣли упорно держалась лихорадка, доктора ѣздили каждый день и становились день ото дня тревожнѣй: температура показывала съ упорнымъ постоянствомъ: 37 и 7 - утромъ, 38 и 2 - вечеромъ. Даринька слабѣла, отказывалась принимать микстурки и пилюльки, - «то-шно!» - перестала пить миндальное молоко и строго предписанное - «черезъ четверть часа по глотку шампанскаго». И вдругъ, вспомнивъ что-то, радостно попросила дать ей святой водицы. Викторъ Алексѣевичъ, чтобы доставить ей удовольствiе, погналъ дворника Карпа въ ближнюю церковь – «взять на цѣлковый, что ли… святой водицы». Дворнику воды не дали, а пришла курносенькая говорливая старушка, сама просвирня, и благочестиво вручила самому барину запечатанную сургучомъ бутылочку со святой водой, «съ крещенской самой… чи-истая, какъ слеза». Съ радости, Викторъ Алексѣевичъ далъ ей еще цѣлковый, отмахнулся на какiя-то ея совѣты – довѣриться, спрыснуть болящую съ уголька и отслужить молебенъ Гурiю, Самону и Авиву, насилу выпроводилъ, - старушка все порывалась что-то поговорить больной, и былъ несказанно счастливъ, когда милая Даринька выпила съ наслажденiемъ почти чашку, и глаза ея засвѣтились счастьемъ.

Въ тотъ же вечеръ, осмотрѣвъ больную, доктора вышли въ залу съ особенно строгимъ видомъ, поговорили между собою по-латыни, - Викторъ Алексѣевичъ понялъ, что положенiе серьезно, грозитъ воспаленiе брюшины, - и сообщили ему уклончиво, что у больной начинаетъ опредѣляться родильная горячка, принявшая «литическую» форму, - онъ этого не понялъ и попросилъ разъясненiя, - что, конечно, молодой организмъ можетъ выдержать, если не случится «непредвидѣнныхъ осложненiй», а пока надо акуратно держать компрессы, слѣдить за пульсомъ, и они сейчасъ же пришлютъ опытную сидѣлку - акушерку: больную нельзя оставлять ни на минуту, иакъ какъ можетъ случиться кризисъ.

Викторъ Алексѣевичъ особенно остро принялъ изо всего одно только слово – к р и з и с ъ, показавшееся ему «мохнато-чернымъ и злымъ, съ лапами, какъ паукъ». Взятая изъ богадѣльни старушка для ухода самовольно ушла ко всенощной. Викторъ Алексѣевичъ, въ оцѣпенѣнiи и тоскѣ, сидѣлъ у постели Дариньки, прислушивался къ ея дыханiю, казавшемуся тревожнымъ, и внутренними глазами видѣлъ, какъ этотъ ужасный к р и з и с ъ, съ горбатыми черными лапами, возится гдѣ-то тутъ, въ темномъ углу, за ширмой, куда не доходитъ отсвѣтъ голубоватаго ночника. Даринька начинала бредить, передыхать, хрипло вышептывала слова, что-то невнятное, -можетъ быть слова молитвы. Просила не открывать ей ноги, не подымать рубашку, вскрикивала – «не мучайте… закройте одѣяло… какъ не стыдно!..» Говорила про какую-то великомученицу Анастасiю-Узорѣшительницу: «главка ея у насъ, въ ковчежцѣ… помолитесь, миленькiе….» Викторъ Алексѣевичъ испугался, когда Даринька вдругъ стала подниматься, что было строго запрещено, хотѣлъ уложить ее, но она металась въ его рукахъ и повторяла: «нельзя… надо… скорѣй вставать, велѣла с а м а… Пресвѣтлая…» Онъ уложилъ ее, поправилъ на лобикѣ уксусный компресикъ и поцѣловалъ въ обметанныя жаромъ губы. Она взглянула на него, «разумными глазами», и лихорадочно-быстро стала говорить, вполнѣ сознательно: «такъ нельзя, въ темнотѣ, безъ лампадочки… затепли, миленькiй… поставь поближе ко мнѣ на столикъ, благословенiе мое… Казанскую-Матушку». Обрадованный, что она говоритъ разумно, что, должно быть, ей стало лучше, онъ перенесъ и устроилъ на столикѣ у ея постели образъ Богородицы Казанской, благословенiе матушки Агнiи, долго искалъ масло и фитильки, оправилъ, какъ могъ, лампадку, зажегъ и пристоилъ ее въ коробку съ ватой, чтобы она стояла. Даринька слѣдила за нимъ и говорила – «какъ ты хорошо умѣешь…. Только стыдно мнѣ, тревожу тебя». Потомъ перекрестилась и сказала, совсѣмъ разумно: «я завтра встану, мнѣ хорошо, я совсѣмъ здорова». И успокоилась, затихла. Онъ послушалъ ея дыханiе, и ему показалось, что она дышитъ ровно. И тутъ ч т о-то сказало въ немъ, что  к р и з и с ъ  не посмѣетъ ее отнять, что тогда… для чего же тогда  в с е  было?!

Сталъ приводить всѣ доводы, что э т о – невозможно. Перебралъ въ памяти все, какъ они встрѣтились, какъ знаменательно все случилось, и все ему говорило, что э т о – невозможно: для чего же тогда  в с е  было?!

Прiѣхала акушерка, развязная, костлявая, стриженая и непрiятная, - «солдатъ въ юбкѣ», - нестерпимо невоняла пахитоской, напрыскала вездѣ карболкой и велѣла убрать со столика «все это сооруженiе»: «зацѣпимъ – и больную еще спалимъ!» Викторъ Алексѣевичъ нерѣшительно отодвинулъ столикъ. Акушерка швырнула пахитоску на полъ, придавила ногой, хлопнула себя по бокамъ, засучила пестрые рукава, откинула одѣяло съ Дариньки, - Викторъ Алексѣевичъ смутился и попросилъ - «поосторожнѣй, пожалуйста… можно испугать больную!» - не обратила никакого вниманiя на его слова, разбинтовала у Дариньки животъ и принялась что-то быстро продѣлывать надъ нимъ, приказавъ Виктору Алексѣевичу свѣтить пониже. Даринька, должно быть, испугалась, смотрѣла безумными глазами и шептала, тоненько, «какъ комарикъ»: «ой, потише…» - но акушерка не обратила вниманiя, пробасила отрывисто: «терпите, милая, надо же мнѣ изслѣдовать..!» - и должно быть сдѣлала очень больно: Даринька охнула, а Викторъ Алексѣевичъ, потерявъ голову, схватилъ акушерку и отшвырнулъ. Она ни мало не смутилась и дѣловито спросила, гдѣ у нихъ… вымыть руки? Потомъ, привела все въ порядокъ, пощупала пульсъ, поставила градусникъ и пробасила: «молодцомъ, непремѣнно шампанскаго съ сахаромъ!»

Градусникъ показывалъ невѣроятное: 40 и 3! Викторъ Алексѣевичъ схватился за голову, чувствуя наступавшiй «кризисъ». Но акушерка была невозмутима: налила шампанскаго въ бокальчикъ и бросила кусокъ сахару: «пейте, милая». Даринька глядѣла «совсѣмъ безумно», стиснула крѣпко зубки, и, какъ ни возилась акушерка, не позволила влить шампанскаго. Викторъ Алексѣевичъ нагнулся и ласково пошепталъ: «хочешь святой водицы?» Она сказала ему глазами, и онъ далъ ей святой водицы. Она выпила съ наслажденiемъ, закрыла глаза и задремала. Акушерка настаивала: «шампанскаго съ сахаромъ!» Но какъ не шепталъ Викторъ Алексѣевичъ про водицу, въ надеждѣ, что она снова откроетъ ротъ, и они вольютъ ей шампанскаго съ сахаромъ, которое «незамѣнимо въ такiя серьезныя минуты», она не отзывалась, и акушерка впрыснула камфору. Ларинька стала бредить: «подымаютъ… велятъ вставать… недостойна я… Господи…» Викторъ Алексѣевичъ схватился за голову и помчался за Хандриковымъ, хотя былъ уже третiй часъ ночи. Акушерка обидчиво сказала - «что же вы мнѣ не довѣряете, я же тутъ!» - и когда Викторъ Алексѣевичъ уѣхалъ, она какой-то пластинкой разжала у больной ротъ и влила ей бокалъ шампанскаго съ сахаромъ. Потомъ выпила и сама и закурила отъ лампадки. Обо всемъ этомъ она лихо разсказывала послѣ, какъ она «подняла» больную.

Викторъ Алексѣевичъ привезъ Хандрикова, съ постели поднялъ. Докторъ пощупалъ пульсъ, смѣрилъ температуру, пожалъ плечами: температура  стремительно упала: 38 и 2. Велѣлъ сейчасъ же къ ногамъ горячiя бутылки и повторить камфору. Даринька отъ бутылокъ вздрогнула, открыла глаза и – улыбнулась. Хандриковъ щупалъ пульсъ. Лицо его стало напряженнымъ, глаза насторожились, и онъ не сказалъ, а хрипнулъ: «что же это она съ нами вы-дѣ-лываетъ… ничего не понимаю… возьмите-ка…?» - торопливо сказалъ онъ акушеркѣ, словно поймалъ что-то необыкновенно интересное, - «совершенно нормальный… хорошаго наполненiя! ну-ка, поставьте  еще, помѣряемъ…?» Акушерка пощупала и сказала увѣренно: «шампанское съ сахаромъ». Градусникъ показалъ – 36 и 8. «Кризиса» не случилось: температура дальше не падала и не повышалась. Даринька хорошо уснула. Викторъ Алексѣевичъ зашелъ за ширму, быстро перекрестился и беззвучно затрясся въ руки.

 Уѣзжая, уже на разсвѣтѣ, Хандриковъ говорилъ: «тридцать лѣтъ практикую, но  т а к о г о   у меня еще ни разу не случалось». Уже въ шубѣ, онъ вернулся къ больной, безмятежно спавшей, поглядѣлъ на нее внимательно, «восторженно, какъ мастеръ любуется на свое искусство», - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - даже нагнулся къ ней, словно хотѣлъ поцѣловать ее въ разметавшiеся на лбу кудерьки, и тихо, растроганно сказалъ стоявшему рядомъ Виктору Алексѣевичу: «удивительная она у васъ… какая-то… особенно очаровательная, дѣтская вся… чудесный, святой ребенокъ!» Викторъ Алексѣевичъ не могъ ничего отвѣтить, пожалъ ему крѣпко руку и проглотилъ подступившее къ горлу - «благодарю». Въ пердней, все еше въ возбужденiи, Хандриковъ говорилъ, принимая отъ акушерки бокалъ шампанскаго: «присутствовали при чудѣ? опредѣленно начинавшiйся перитовитъ… р а с т а я л ъ! запишемъ въ анналы, но, конечно, не объяснимъ». Акушерка увѣренно сказала: «шампанское съ сахаромъ!» Онъ отмахнкулся и потрепалъ ее по плечу: «знаю ваше «шампанское съ сахаромъ!» сами отлично понимаете, Надежда Владимiровна… разъ уже начиналось тлѣ-нiе, никакiе «шампанскiя» не спасутъ…. А вы можете констатировать собственнымъ вашимъ носомъ, что характернаго т л ѣ н i я   п  о ч е м у-то не стало слышно… и я ничего т у т ъ не понимаю».                   

Случилось то, чего страстно хотѣлъ, о чемъ м о л и л с я  Викторъ Алексѣевичъ, и чего «не могло не быть».

- Да, я молился безъ словъ, безъ мысли, - разсказывалъ онъ, - молился душой моей. Кому? Въ страшные тѣ часы все обратилось для меня въ Единосущее-Все. Когда тотъ черный, мохнатый «кризисъ» подкрадывался на горбатыхъ лапахъ, чтобы отнять у меня ее и съ нею отнять все, что внялъ я черезъ нее, я   з н а л ъ, что ему не совладать съ… п л а н о м ъ. Вѣянiемъ какимъ-то я чувствовалъ, что я уже нахожусь въ опердѣлившемся п л а н ѣ, и все совершается по начертаннымъ чертежамъ, п у т я м ъ. Я зналъ, что она необычайная, н а з н а ч е н н а я. И ей умереть н е л ь з я. Если бы она покинула меня тогда, когда я еще былъ т е м н ы м ъ, послѣ всего, что случилось съ нами, это было бы такимъ безсмысленнымъ, такимъ бездарнымъ, такимъ абсурдомъ, что… оставалось бы только – все это ви-ди-мое взорвать, и самому стереться. Абсурдъ, обращающiй въ пыль даже наши ребяческiя представленiя о «грошевомъ смыслѣ», о нашей «измѣряемой закономѣрности». Я чувствовалъ, что не случайно явилась она мнѣ «на перепутьи», что она въ моей жизни – какъ  и д е я  въ чудесномъ произведенiи искусства, что она брошена въ мiръ, въ меня, и «произведенiе будетъ завершено».

Поднялось радостное утро – утро очарованiя. Было начало октября, но въ ночь выпало столько снѣгу, какъ бываетъ только глухой зимой. Даринькѣ было съ постели видно, какъ сирень никла подъ снѣгомъ, какъ розовыя и голубыя астры сiяли изъ-подъ сугроба розовыми и голубыми звѣздами, снѣговыми гирляндами свисали вѣтви березъ надъ садомъ, а листья винограда на терасѣ, пронизанные солнцемъ, ало сквозили изъ-подъ снѣга. И на этой живой игрѣ – солнца, цвѣтовъ и снѣга - нѣжно дышали розы, на столикѣ, привезенныя докторами, какъ побѣда.

 И на всю эту прелесть жизни радостно-дѣтски смотрѣли глаза больной.

- Лна, положительно, всѣхъ очаровала, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - доктора просидѣли у насъ тогда до вечера, празднично-возбужденные, можетъ быть чуть влюбленные, какъ съ шампанскаго. И надо всѣиъ вѣяло свѣтлымъ очарованiемъ. Я былъ душевно пьянъ, что и говорить. Но она, воскресшая чудесно, была не прежняя, а какя-то… внѣ-земная, просвѣтленная, на все взиравшая, какъ на чудо. Бываетъ это послѣ тяжелой болѣзни. Въ ней это было особенно какъ-то ярко.

Въ «запискѣ къ ближнимъ» Дарья Ивановна записала о «чудѣ» такъ:

«Мнѣ страшно вспоминать о благодати Божiей. Я готовилась о т о й т и, но страшилась, что онъ останется, и ему будетъ больно. Неужели Владычица снизошла къ недостойной моей молитвѣ! Я видѣла мохнатую собаку, какъ лѣзла лапами на постель, и такой духъ отъ нея тяжелый, и стало душно, и я обмерла. И вотъ, Пресвѣтлая, какъ Царица, подняла меня за главу, а голоса сказали: «возстань и ходи». Я проснулась и увидала свѣтъ, много снѣгу, и по немъ цвѣты, и солнышко такъ свѣтило, а на столикѣ палевыя розы, чайныя, такое очарованiе. Это доктора мнѣ привезли въ знакъ радости. И все было новое въ тотъ день».

Оба они не смѣли вѣрить, что было чудо. И оба вѣрили. Даринька долго не говорила о «чудѣ» Виктору Алексѣевичу. Только послѣпереѣзда въ Мценскъ, послѣ случившагося съ ними, когда и онъ былъ на краю гибели, открыла она тайну, чтобы укрѣпить его. А въ тотъ день, снѣжный, о «чудѣ» никто не зналъ, доктора говорили объ исключительной натурѣ, о случаѣ рѣдчайшемъ, и Даринька не тайной-чудомъ влекла къ себѣ, а очаровательной дѣтскостью, «небесными» глазами: «свѣтилась тайной очарованiя». Даже акушерка, самоувѣренная и рѣзкая, - много было такихъ въ тѣ дни, подъ кличками «синiй чулокъ» и «нигилистка», - чувствовала себя, какъ откровенничала она съ шампанскаго, «немножко щенячьи-нѣжной» и называла Дариньку – «чудесная-милая» и «тихiй свѣтикъ». И правда: Даринька свѣтилась внутреннимъ какимъ-то свѣтомъ, лежала – «снѣжно-восковая, какъ бы изъ рѣдкостнаго тончайшаго фарфора, словно лампада свѣтилась въ ней». Сѣрые съ голубинкой глаза ея стали огромными отъ болѣзни, не озаряли, а теплились, взирали изумленно и вопрошающе, - радовались ч е м у-то, что теперь было въ ней.

- Она была  н о в а я  для меня,  я в л е н н а я… иконная! - разсказывалъ восторженно Викторъ Алексѣевичъ. - Уже тогда показалось мнѣ, что не отъ мѣра сего она. Часто я спрашивалъ себя – к т о  она? И не могъ отвѣтить. Свяиая..? Были и у ней грѣхи, и одинъ, по ея словамъ, тягчайшiй. Она таила его отъ всѣхъ, томилась имъ до послѣдняго часа жизни. «Удивительная она», - сказалъ тогда докторъ Хандриковъ, - «чудесныя святой ребенокъ». Нѣтъ, она была о-чень мудрая. Только испытавъ все, я какъ-будто понялъ, откуда въ ней такое «неземное очарованiе». Въ ней была чудесная капля Свѣта, зернышко драгоцѣнное, о т т у д а, отъ Неба, изъ Лона Господа. Отблескъ С в ѣ т а, невѣдомыми намъ путями проникающiй въ прахъ земной… какой-то прорывъ случайный… «случайный» - для насъ, конечно… Этотъ рѣдчайшiй от свѣтъ бываетъ въ людяхъ: въ лицахъ, въ глазахъ. Бываетъ чрезвычайно рѣдко. Въ женскихъ глазахъ, въ улыбкѣ. У мужчинъ – не знаю. Въ улыбкѣ матери, когда она бездумно грезитъ надъ младенцемъ. Недаромъ великiе художники Мадоннъ писали - неуловимое ловили. Вдругъ, блеснетъ тотъ отсвѣтъ въ искусствѣ, въ музыкѣ. Нездѣшнее, о т т у д а. Въ природѣ, - знаемъ по житiямъ, - когда благословляетъ сердце «и въ полѣ каждую былинку, и въ небѣ каждую звѣзду». Въ поэзiи. У Пушкина… до осязаемости ярко. Въ русскихъ женскихъ лицахъ ловилъ я этотъ отсвѣтъ. Рафаэли творили своихъ Мадоннъ, но вспомните… чувствуется плоть, съ «любви» писали. Въ милыхъ русскихъ  л и к а х ъ  улавливалъ я эти  проблески  с в я т о г о, - изъ той Кошницы, изъ Несказуемаго пролились они какимъ-то чудомъ на великiе просторы наши, и вкрапились. Эти золотники Божества въ глаза упали и остались. Кротость, неизъяснимый свѣтъ, очарованiе… святая ласка, чистота и благость. Черезъ страданiе дается..? Сколько страданiй было, и вотъ отлилось въ эти золотники, въ Божiй Свѣтъ. З о в у т ъ, напоминаютъ, манятъ т а й н о й. Вотъ это и свѣтилось въ ней, - в ѣ ч н о е, изъ той Кошницы.

Къ ноябрю Даринька окрѣпла. Почувствованное всѣми въ снѣжный день очарованiе ея осталось, но въ глазахъ ея простерлось грустью сказанное ею: «темное наше счастье». Доктора сказали: дѣтей не будетъ. Викторъ Алексѣевичъ видѣлъ въ ея глазахъ оставшееся навсегда : «за грѣхъ».  

                 

VII. - ОТПУЩЕНIЕ

 

Къ Рождеству Даринька вполнѣ окрѣпла и очень похорошѣла, какъ хорошѣютъ послѣ родовъ здоровыя молодыя женщины. Въ радости материнства судьба ей отказала и бурно отказала, съ угрозой жизни, и все же - «Даринька расцвѣла, раскрылась во всей полнотѣ душевной», - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ: - «Нетронутая почва, вчерашняя монастырка… она вся свѣтилась изяществомъ прирожденнымъ, легкимъ, - не странно ли?..»

Вскорѣ послѣ того октябрьскаго утра, когда цвѣты подъ снѣгомъ праздновали ея выздоровленье, Викторъ Алексѣевичъ вошелъ въ спальню, радостно возбужденный, какъ бы желая чѣмъ-то ее обрадовать. Она лежала въ нарядной, тончайшаго батиста, кофточкѣ, еще во время ея болѣзни купленной имъ въ англiйскомъ магазинѣ на Кузнецкомъ. Тогда она только устало поглядѣла и сказала – «п о т о м ъ… не надо», а въ этотъ день сама попросила ходившую за ней старушку дать ей новую кофточку. Послѣ она призналась, что думала тогда о «послѣднемъ уборѣ», какъ она будетъ лежать нарядной, и ему будетъ легче видѣть ее т а к о й. Викторъ Алексѣевичъ видѣлъ еще отъ двери, какъ она, оттянувъ рукавчикъ, смотрѣла черезъ батистъ на свѣтъ, какъ дѣлаютъ это дѣти. Онъ шутливо спросилъ, что это она закрывается отъ свѣта. Она сказала, обтягивая батистомъ губы, сквозившiя сквозь батистъ: «совсѣмъ прозрачный… должно быть, о-чень дорого стоитъ… ну, по правдѣ, ско-лько..?» Раньше онъ все отшучивался, - «не все ли равно, двугривенный!» Но теперь сказалъ правду, желая ее обрадовать любовью: пустяки, полсотни. Она всплеснула ладошками, въ испугѣ: «Го-споди… грѣхъ такой! теперь мнѣ страшно ее надѣть».

- И это не притворство было, вся жизнь ея это подтвердила, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ: - ей было передъ жизнью стыдно за довольство, въ которомъ она жила, за «такое ужасное богатство»..

Онъ взялъ ея руку, пошарилъ въ жилеточномъ кармашкѣ и, цѣлуя ей безымянный палецъ, надѣлъ на него обручальное кольцо. И тутъ она увидала, что и у него такое же. Она глядѣла въ радостно-вопрошающей тревогѣ, а онъ сказалъ весело: «вотъ мы и повѣнчались». Она лежала молча, покручивая кольцо на пальцѣ, и онъ увидѣлъ, какъ глаза ея наполняютяс слезами. - «Нѣтъ…» -вымолвила она чуть слышно, вздохомъ, будто сказзали это ея слезы, ея рѣсницы, поднявшiеся къ нему отъ изголовья, дышавшiя на груди каштановыя косы, - «это… нельзя шутить…» - и стала выкручивать кольцо. Онъ старался ее утѣшить, что это только пока, домашнее обрученiе, что онъ написалъ т о й  рѣшительное письмо, и теперь все устроится. Она поцѣловала  его руку, пощекотала ее рѣсницами, въ молчаньи, и повторила, будто сама съ собой: «самовольно нельзя… себя обманывать». 

 - Съ этого дня она ни разу не надѣла кольца, ждала. Всю жизнь пролежало кольцо въ шкатулкѣ… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - э т и м ъ  она повѣнчала меня съ собой крѣпче вѣнцовъ церковныхъ.

Пердъ Рождествомъ произошли событiя. Изъ Петербурга пришла бумага – явиться на испытанiе его проекта, новой модели паровоза. Бывшiй его начальникъ частно писалъ ему, что министерство, несомнѣнно, приметъ его проектъ, надо ковать желѣзо и перебираться въ Питеръ. Онъ подѣлился радостью съ Даринькой - «ты принесла мнѣ счастье!» - и они рѣшили, что надо перебираться. Рѣшилъ, вѣрнѣе, одинъ Викторъ Алексѣевичъ: Даринькѣ было чего-то страшно, но она объ этомъ промолчала. Другое событiе было грустное, но, какъ многое въ жизни, связанное съ прiятнымъ: далеко въ Сибири, на какой-то рѣкѣ Бiѣ, - письмо шло оттуда два мѣсяца, - застрѣлился отъ сердечныхъ непрiятностей, - писалъ довѣренный, - старшiй братъ Виктора Алексѣевича, изыскатель-золотопромышленникъ; тамъ и похоронили, денегъ наличныхъ не осталось ни копѣйки, и компаньоны-англичане грозятся забрать всѣ прiиски, за долги; прiиски – золотое дно, «прiѣзжайте сами или пришлите довѣренность судиться». Покойный былъ мотъ и холостякъ, красавецъ и женолюбъ, и это вполнѣ возможно, что денегъ не осталось, но оставался огромный дом на Тверскомъ бульварѣ, тогда еще не носившiй клички - «Романовка». Подъ домъ было взято, конечно, въ Кредитномъ Обществѣ, но видѣнiе было миллiонное, и наслѣдникомъ оказался Викторъ Алексѣевичъ, если не осталось завѣщанiя.

Викторъ Алексѣевичъ чувствовалъ раздвоенiе: онъ очень любилъ брата, и – «что то захватывало дыханiе» при мысли, что теперь жизнь устроится, можно  т о й  выкинуть тысячъ пятьдесятъ и купить разводъ, зажить – какъ хочется, заняться наукой, поѣхать съ Даринькой заграницу. Онъ показалъ Даринькѣ портретъ брата, - «красавецъ, правда?» - и разсказалъ кое-что изъ его «исторiй». Даринька нашла, что они «ужасно похожи», только у Виктора Алексѣевича глаза «тоже горячiе и глубокiе, но мягче». Отъ «исторiй» - она приходила въ трепетъ, вспыхивала стыдомъ, и въ глазахъ ея пробѣгало огоньками. Онъ примѣтилъ, какъ она слушаетъ, и сказалъ: «о, и ты, сѣроглазая, кажется, не такая ужъ без-страстная!» Послѣ болѣзни она совсѣмъ освоилась – «приручилась». Спросила его: «неужели и ты такой же, какъ Алеша?» Съ полной откровенностью онъ сказалъ, что  э т о   у нихъ – татарское, по материнскому роду, и онъ женолюбъ немножко, но она закрыла для него всѣхъ женщинъ: «всѣ женщины въ ней соединились». Она слушала зачарованно.

На другой день она попросила Виктора Алексѣевича пойти съ ней въ приходскую церковь, недалеко отъ нихъ, и отслужить панихиду по новопреставленной рабѣ… - «нѣтъ, теперь уже не новопреставленный онъ, больше сорока дней прошло…» - по рабѣБожiемъ Алексiѣ: «о немъ надо особенно молиться». Викторъ Алексѣевичъ охотно согласился и даже опускался на колѣни, когда опускалась Даринька. За одно отслужили и по матушкѣ Агнiи. Курносенькая просвирня, та самая, что принесла во время Даринькиной болѣзни святой водицы, Марфа Никитична, - она теперь хаживала къ нимъ, но боялась обезпокоить барина и пила чай съ Даринькой на кухнѣ, - подкинула и Виктору Алексѣевичу подъ ножки коврикъ, и онъ, растроганный печальными пѣснопѣнiями и мыслями объ Алешѣ, прибавилъ ей и отъ себя полтинникъ. Даринька расплакалась за панихидой, остро почувствовавъ утрату матушки Агнiи, вспомнивъ тихую жизнь у ней и страшныя похороны – безумство; плакала и отъ счастья, которое въ ней томилось сладко. Уже на выходѣ, просвирня просительно помянула, - «а не помолебствуете великомучиницѣ Узорѣшительницѣ, нонѣ день памяти ея празднуемъ?» - и Даринька вспомнила, въ испугѣ, что сегодня какъ разъ 22 декабря, великомученицы Анастасiи-Узорѣшительницы память. Вспомнила, - и съ ней случилось необычайное: «она стала будто совсѣмъ другая, забыла страхъ», - она до сего боялась даже проходить близко отъ монастыря, - и взволнованно объявила Виктору Алексѣевичу, что надо ѣхать сейчасъ въ Страстной, отслужить благодарственный молебенъ передъ ковчежцемъ съ главкой великомученицы, - она служила молебенъ съ акафистомъ по выздоровленiи и Богородицѣ, и Узорѣшительницѣ, но только въ своемъ приходѣ, - что «Узорѣшительница предстательствовала за нее передъ Пречистой», что «сердце у ней горитъ, и теперь ужъ ей все равно, иначе и не найдетъ покоя». Викторъ Алексѣевичъ какъ-то встревожился, но тутъ же и согласился, плѣненный ея молитвеннымъ восторгомъ, необычайной доселѣ страстностью, тревожной мольбою ея взгляда, по-новому очарованный. Она была восхитительна, подъ поникшей отъ инея березой, у сугробовъ, на похрустывавшемъ снѣжку, въ зимне-червонномъ солнцѣ, ожившая Снѣгурочка: въ бархатныхъ мѣховыхъ сапожкахъ, въ котиковой-атласной шапочкѣ, повязанной воздушно шалью, въ бархатной распушеной шубкѣ, - пышно-воздушно-легкая, бойкая, необычайная. Онъ на нее залюбовался. И вдругъ, - взглядъ ли его понявъ, - она оглянула себя тревожно и затрясла руками: «Го-споди, что со мной! на панихиду – и такая!.. это же непристойно такъ…» Онъ ее успокаивалъ, любуясь, не понимая, что тутъ особеннаго, шубка совсѣмъ простая. Она ужасалась на себя, а онъ любовался ея тревогой, дѣтской растерянностью, голубоватымъ, со снѣга, блескомъ разгорѣвшихся глазъ ея. Она корила себя, какая она стала, ничего на себя не заработаетъ, избаловалась. Все повторяла – «ахъ, что бы матушка Агнiя сказала, если бы видѣла!» Стала пенять, что онъ ее такъ балуетъ – портитъ, столько роскоши накупилъ, такiя сорочки прорѣзныя… - «ко-фточка одна, господи… пятьде-сятъ рублей..! надо съ ума сойти… а самаго простого, расхожаго, что нужно…» Это было такъ неожиданно для него, такъ чудесно. И такъ было это дѣтски-просто и искренно, что въ глазахъ у нея заблистали слезы. Онъ сказалъ ей, что теперь купимъ все, цѣлую Москву купимъ… - «Вонъ, видишь…» - показалъ онъ на что-то вдаль, когда они вышли изъ переулка на Тверской бульваръ, - «огромный, съ куполомъ, на углу..? сколько… четыре, пять, чуть ли не шесть этажей… это брата Алеши домина, и теперь н а ш ъ, какъ-будто!» Оня взглянула – и ужаснулась: этотъ огромный домъ она хорошо знала, помнила, какъ онъ строился… - и теперь этотъ домъ… н а ш ъ?! Нѣтъ, это сонъ какой-то… и все, что было, и все, что сейчасъ, - все сонъ. Она заглянула въ его глаза, въ синюю глубину, въ которой утонула, и робко сказала – «милый…»

Они остановились наискось отъ того углового дома: со стороны Страстного, въ облакѣ снѣжной пыли, мутно мчался на нихъ рысакъ. - «Постой, проѣдетъ….» - сдержалъ Викторъ Алексѣевичъ Дариньку, которая хотѣла перебѣжать. Рысакъ посбавилъ, снѣжное облачко упало, и, бросая клубами паръ, отфыркиваясь влажно, выдвинулся на нихъ огромный вороной конь, съ оскаленной удилами мордой. Они полюбовались на рысака, на низкiя бѣговыя саночки-игрушку, новенькiя, въ лачку, на завѣяннаго снѣжной пылью статнаго черномазаго гусара, въ алой фуражкѣ, въ венгеркѣ-доломанѣ, расписаннаго жгутами-кренделями, съ калмыжками на штанахъ, - подмятая шинель мела рукавомъ по снѣгу, - невиданное, праздничное пятно. Это былъ чудесный «игрушечный гусарчикъ», какими, бывало, любовалась Даринька въ игрушечныхъ лавчонкахъ, только живой и самый настоящiй. И этотъ гусарчикъ крикнулъ: «Ба, Викторъ, ты?!..» Викторъ Алексѣевичъ радостно удивилсмя, представилъ Даринькѣ – «князь Вагаемъ, вмѣстѣ учились въ пасiонѣ..» - и гусаръ отчетливо отдалъ честь, снявъ бѣговую рукавицу. Они весело поболтали, гусаръ опять четко приложился, склонившись въ сторону Дариньки, окинувъ чернымъ, какъ вишня, глазомъ, и послалъ рысака къ Никитской. - «Совсѣмъ игрушечный!» - сказала Даринька умиленно, - «никогда еще не видала настоящихъ». Викторъ Алексѣевичъ объяснилъ, что это лейбъ-гусаръ, питерскiй, прiѣхалъ на праздники къ дядѣ, извѣстному богачу-спортсмену, и будетъ б ѣ ж а т ь  на Прѣснѣ, у Зоологическаго Сада, на Рождествѣ, на этомъ вотъ рысакѣ «Огаркѣ», хочетъ побить извѣстнаго «Бирюка» - орловца. На «Бирюкѣ» ѣдетъ тоже владѣлецъ,  кирасиръ, - оба подъ звѣздочками въ афишкѣ, такъ какъ офицерамъ съ вольными ѣздить запрещено. Даринька ничего не поняла. - «Послѣ поймешь», - сказалъ, смѣясь, Викторъ Алексѣевичъ, - «ложу намъ обѣщалъ прислать, непремѣнно ѣдемъ, пора тебѣсвѣтъ увидѣть». Даринька очень любила лошадей, а этотъ огромный вороной, котораго зовутъ такъ смѣшно – «Огарокъ», особенно ей понравился: все косилъ на нее плутоватымъ глазомъ и выкручивалъ розовый языкъ.

День былъ предпраздничный, сутолочный, яркiй, съ криками торгашей, съ воздушными шарами, съ палатками у Страстного, гдѣподъ елками продавали пряники, крымскiя яблоки, апель-цы-ны, и сыпали приговорками, поплевывая на морозѣ, сбитеньщики, съ вязками мерзлыхъ калачей. Бѣшено проносились лихачи, переломившись на передкѣ и гейкая на зѣвакъ, какъ звѣри: тащили ворохами мороженыхъ поросятъ, гусей; студенты, съ долгими волосами, въ пледахъ, шли шумно, въ спорѣ; фабричные, уже вполпьяна, мотались подъ лошадьми съ мѣшками, - всѣ спѣшили. Даринтка небывало оживилась, будто видѣла все впервые: пьянѣла съ воздуха послѣболѣзни. Въ такомъ возбужденiи, «на нервѣ», она быстро прошла подъ святыми воротами, мимо матушки Виринеи, сидѣвшей копной у столика съ иконкой, - одинъ только носъ былъ виденъ. Все было снѣжно въ монастырѣ, завалено, - не узнать. Они прошли направо, къ южнымъ дверямъ собора, въ свѣтлую. Галерею – придѣлъ великомученицы Анастасiи-Узорѣшительницы, и Даринька вдругъ упала на колѣни передъ сѣнью въ цвѣтныхъ лампадахъ, передъ маленькой, въ серебрѣ, гробницей съ главкой великомученицы, склонилась къ полу и замерла. Викторъ Алексѣевичъ смотрѣлъ расстерянно, какъ, въ молитвенномъ изступленiи, мелко дрожали ея плечи.              

- Я понималъ, что это нервное съ ней, и не надо ее тревожить, - разсказывалъ онъ про этотъ сумбурный день, - что она у предѣла силъ, что теперь она вся въ и н о м ъ, вырвавшись страшнымъ напряженiемъ изъ жизни, ее вбиравшей. Я боялся, что съ ней сдѣлается дурно, что она не осилитъ боли, которая въ ней таилась и вотъ, обострилась нестерпимо. Послѣ  она призналась, что былъ одинъ мигъ, когда хотѣла она пердъ старенькимъ iеромонахомъ, который служилъ молебенъ, пердъ какими-то нищими старушками и беременными женщинами, тутъ бывшими, и монахиней пригробничной, отъ которой она скрыл алицо вуалькой, покаяться во всеуслышанiе и молить-молить передъ великомученницей, всѣхъ молить, валяться у всѣхъ въ ногахъ, чтобы простили ей ея «мерзкую жизнь», ея «смертный грѣхъ блуда и самовольства».

Но она пересилила крикъ души: молилась въ нѣмомъ оцѣпенѣнiи. Вышли они неузнанными и пошли за iеромонахомъ на кладбище, къ занесенной могилкѣ матушки Агнiи. Викторъ Алексѣевичъ поддерживалъ Дариньку, которая двигалась, какъ во снѣ. Нѣтъ, могилка матушки Агнiи была не занесена, - расчищена, и даже было усыпано песочкомъ. Даринька безсильно упала на колѣни и крестилась мелкими крестиками, какъ съ испуга. На дубовомъ крестѣ было начертано: «блажени чистiи сердцемъ, яко тiи Бога узрятъ»[3]. А когда iеромонахъ съ двумя перешептывавшимися послушницами запѣлъ – «со святыми упокой», Даринька не могла сдержаться и излилась въ рыданьяхъ. Викторъ Алексѣевичъ поспѣшилъ дать iеромонаху рублевую бумажку, сунулъ шептавшимся послушницамъ, что нашлось, и всѣ, наконецъ, ушли. Даринька терлась лицомъ объ оледенѣвшую могилку и взывала: «матушка, прости… ма-тушка..!»

- Матушка Агнiя, кроткая, «человѣческая овечка», ее простила. Сказала ей, черезъ ледяной бугорокъ сказала, сердцу о т к у д а-то сказала, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Даринька у с л ы х а л а  ея д у ш у, я это видѣлъ: она вдругъ подняла заплаканное лицо отъ бугорка, будто ее позвали, сложила, какъ всегда отъ большого чувства, руки ладошками у груди и бездумно глядѣла, вглядывалась въ-полнеба. Я не видѣлъ ея лица, только рѣсницы видѣлъ, съ каплями слезъ на нихъ.

 Кладбище было маленькое, уютное, въ старыхъ липахъ. Снѣгъ сiялъ ослѣпительно на солнцѣ, и усыпанная пескомъ дорожки казались розовыми на немъ. Эта снѣжная бѣлизна и тишина утишали всѣ думы, усыпляли. Даринька отошла, стряхнула съ шубки, утерла глаза платочкомъ и примиреннымъ, усталымъ голосомъ, съ хрипотцой, сказала, что здѣсь е й хорошо покоиться, и она очень рада, что  н а в ѣ с т и л а. Ея напряженное лицо, скорбно захваченное большой заботой, обмякло въ усталую улыбку. Онъ увидалъ глаза, тѣ самые, какъ въ iюльскiй вечеръ, въ кельѣ матушки Агнiи, освѣтляющiе, звѣздистые; не было въ нихъ ни боли, ни испуга, ни тревожнаго вопрошанiя: они кротко и ласково свѣтили. И онъ почувствовалъ, какъ тогда, что судьба одарила его счастьемъ, что отнынѣжизнь его - только въ ней. Онъ взялъ ея руку и молча поцѣловалъ. Она прошептала вздохомъ, какъ бы ища поддержки: ми-лый… - и сжала его руку.

Пердъ святыми воротами Даринька сдернула съ головы кутавшую ее шальку, словно ей стало жарко, и, обернувшись къ Виктору Алексѣевичу, сказала н о в ы м ъ  какимъ-то тономъ, рѣшительнымъ и легкимъ: «вотъ матушка Виринея удивиться!» - и длинныя ея серьги-изумруды закачались. Онъ не успѣлъ подумать, какъ она подбѣжала къ милостынному столику, положила серебреца на блюдо, перекрестилась на образокъ, и, какъ когда-то бѣлицей, поклонилась въ поясъ матушкѣ-вратарницѣ, закутанной отъ  мороза до самыхъ глазъ: «здравствуйте, матушка… не узнаете?..»    

- Я не вѣрилъ своимъ глазамъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - что сталось съ Даринькой, откуда эта легкость, даже бойкость. Подумалось – не болѣзнь ли… Послѣ недавняго еще страха передъ монастыремъ! Мимо, вѣдь, проходить боялась, а тутъ…

Матушка Виринея оттянула свою укутку, приглядѣлась, и ея мягкiй ротъ искосился въ счачтливую улыбку: - «Ластушка… дѣ-вонька наша… да тебя и не узнать стало, хорошая какая, бога-тая… къ намъ была, не забыла Владычицу. Ну, какъ, счастлива ли хоть?.. Ну, и хорошо, дай Господи… не забывай обители. Ну, что тутъ, всяко бываетъ… иной и въ мiру спасается, а то и въ монастырѣкусается. А это супругъ твой, маленько припоминаю, душевный глазъ. А вы, батюшка, жалѣйте ее, сиротку. Господь васъ обоихъ и пожалѣетъ, обоихъ и привѣетъ, какъ листочки въ уюточку». Онѣ поцѣловались, какъ родныя, облапила матушка Виринея Дариньку.      

Блестя оживленными глазами, отъ слезъ и солнца, Даринька, - что съ ней сталось! - запыхиваясь, какъ радостныя дѣти, высказывала свое, рвавшееся къ нему, ко всѣмъ и всему въ этомъ яркомъ, чудесномъ днѣ: - «Ты слышалъ, что она сказала?… матушка Виринея прозорливая, дознано сколько разъ… добрые глаза, милые глаза у тебя, сказала… Господь насъ пожалѣетъ, привѣетъ, какъ листочковъ въ уюточку!..»

Онъ любовался ею, свѣтился ею, - вдругъ ее озарившимъ счастьемъ. Онъ хотѣлъ цѣловать ее – и цѣловалъ глазами ея глаза, всѣ ея волоски и жилки, рѣсницы, губы, которыя что-то говорили, легкiй парокъ дыханья, и все это пестрое мельканье чудесной площади, отражвшееся въ ея глазахъ. Она это знала, чувствовала, что онъ ее т а к ъ  цѣлуетъ, смѣялась ему счастливыми глазами, и все говорила, лицо въ лицо, засматривала снизу, изъ-подъ рѣсницъ, изъ-подъ заиндевѣвшихъ густыхъ бровей, которыя такъ влекли, изъ-подъ ласковой шапочки. Дѣвичьей нѣжной свѣжестью вѣяло отъ нея, отъ влажныхъ, въ блескѣ, ея зубовъ, - снѣжнымъ, морознымъ хрустомъ. Онъ видѣлъ ея радость, - н о в о е  чудо въ ней. Или это отъ крѣпкаго воздуха-мороза, отъ пламеннаго солнца, клонившагося за крыши, за деревья… отъ крымскихъ яблочковъ на лоткахъ, отъ звонкаго цоканья по снѣгу стальныхъ подковъ, отъ визга полозьевъ мерзлыхъ? Онъ любовался ею, какъ новымъ даромъ, к ѣ м ъ-то ему дарованнымъ. Вся друга являлась она ему на этой чудесной площади, ожившая, полная новыхъ откровенiй. И, какъ тогда, въ душный iюльскiй вечеръ, подъ бурнымъ ливнемъ, почувствовалъ онъ восторгъ ирадостное сознанiе связанности его со  в с ѣ м ъ. А она радостно спѣшила, сжимая его руку, сбивалась, торопилась сказать ему, какъ ей сейчасъ легко, будто послѣ причастiя, такъ легко… - и слова у ней путались, не находились. - «Мнѣ теперь такъ легко… все у меня другое теперь… мнѣ не стыдно… понимаешь, о н а   простила, я это  с л ы ш у… ты слышишь..? Господи, как легко!..» Ея сочный, грудной, какой-то глубинный голосъ, пробудившiй въ немъ сладкое томленье при первой еще встрѣчѣ на бульварѣ, - «звонкiй, живой хрусталь», - теперь, въ ея оживленности-восторгѣ, вызывалъ въ немъ томительную нѣжность, свѣтлое опьяненiе, желанья. Онъ видѣлъ, или ему казалось, что рѣшительно всѣ любуются его Даринькой, озаряющими, чудесными глазами, ея бровями, раскинутыми бойко, дѣтскими пухлыми губами, бьющими по щекамъ сережками. И хотѣлось, чтобы всѣ эти женщины и дѣвушки, всѣ такiя чудесныя, съ картонками и кульками, остановились и любовались ею, и послѣ, дома, разсказывали – «какую прелестную видѣли мы сегодня!» - и помнили бы всю жизнь.

Все манило ея глаза, все радовало восторженно: оторвавшiйся красный шаръ, пропадавшiй въ дымахъ лиловыхъ, красные сахарные пѣтушки въ палаткахъ, осыпанные бертолеткой Ангелы Рождества, мороженные яблоки, маски въ намерзшихъ окнахъ,  пузатыя хлопушки, елки, раскинутые ситцы, цвѣты бумажные, къ образамъ, смѣшной поросенокъ, - съ хвостикомъ! - выпавшiй изъ кулька у дамы, золотыя цѣпочки, брошки, - вся пестрота и бойкость радостной суматохи Праздника. Имъ задотѣлось ѣсть, и они помчались на лихачѣ въ торговые древнiе Ряды, спустились, скользя, по изъерзаннымъ каменнымъ ступенькамъ – «въ низокъ, въ Сундучный»,  и съ наслажденiемъ, смѣясь и обжигаясь, ѣли пухлые пироги съ кашей и съ грибами, - она была здѣсь «только одинъ разъ въ жизни, давно-давно-о!» - и выпили нашего шампанскаго – «кислыхъ щей». Онъ купилъ ей – такъ, на глаза попалось, - бинокль и вѣеръ, заграничные, въ перламутрѣ, съ тончайшею золотой прокладкой, съ красавицами на синихъ медальонахъ, - «имѣйте въ виду-съ… э-маль-съ, заграничная-съ, перрвый сортъ-съ!» - и она не говорила больше - «зачѣмъ такое..?!» - не ужасалась, какъ это дорого, а была дѣтски рада.

Возвращаясь домой съ покупками, они опять увидали огромный домъ, темнѣвшiй куполомъ въ дымномъ небѣ. И опять, - «вотъ, случайность!» - на томъ же мѣстѣ, встрѣтился имъ»гусарчикъ» на ворономъ, въ шинели, сразу призналъ ихъ въ сумеркахъ, весело крикнулъ – «Огарка» работаю, съ проѣздки!» - и обѣщалъ заѣхать.

Дома, не снимая шубки, морозная, свѣжая, какъ крымское яблочко, она прильнула крѣпко и прошептала: «я такъ счастлива… ми-лый, я такъ люблю..!» И Викторъ Алексѣевичъ, въ бурномъ восторгѣ, понялъ, что въ ней пробудилась женщина.       

 

 

VII. -СОБЛАЗНЪ

 

Чудесное о б н о в л е н i е  Дариньки – сама она называла это «отпущенiемъ» - стало для Виктора Алексѣевича утвержденiемъ «настоящей жизни».   До сего жизнь его съ Даринькой была «какъ бы въ воображенiи», а сама Даринька – будто чудесно-призрачной, какъ во снѣ. И вотъ, послѣ панихиды въ монастырѣ, призрачное пропало, Даринька вдругъ открылась живой и прелестной женщиной, и эта женщина спрашивала гео – «что же дальше»? Онъ слышалъ это въ радости ея, видѣлъ въ ея порывахъ, и ему стало ясно, что «началось настоящее, и его надо опредѣлить». Въ тотъ же вечеръ, послѣ сумбурнаго, радостнаго дня, онъ рѣшительно объявилъ, что они скоро обвѣнчаются. На посланное имъ еще въ ноябрѣ письмо отвѣта не получалось, и, не откладывая на послѣ праздниковъ, онъ на другое утро поѣхалъ къ адвокату по симъ дѣламъ и поручилъ ему предложить бывшей госпожѣ Вейденгаммеръ… ну, тысячъ 15-20, лишь бы она его освободила. Въ противномъ случаѣ, обнадеживалъ адвокатъ, - «можно нажать пружины, и она не получитъ ни копѣйки». Виктору Алексѣевичу претила вся эта грязь, но адвокатъ доказалъ ему, что это не грязь, а борьба за право, ярко изобразилъ страданiя юнаго существа, отдавшаося подъ его защиту, и Викторъ Алексѣевичъ взволнованно согласился съ адвокатомъ. Заодно, поручилъ другому адвокату выясненiе дѣла о наслѣдствѣ.  

Вернувшись отъ адвокатовъ бодрымъ, словно дѣло уже устроилось, онъ засталъ Дариньку за уборкой къ празднику: старушка богадѣлка гоняла пыль, а Даринька, вся голубенькая, въ кокетливой голубой повязкѣ, стояла на стремянкѣ и обметала перовникомъ полки съ книгами. Онъ снялъ ее съ лѣсенки и сказалъ, что теперь  дѣло пущено, и все закончится мѣсяца черезъ три. Она расцѣловала ему глаза и, восторженно запыхавшись, стала разсказывать – «что тутъ у насъ случилось!..» Незадолго до его прихода – звонокъ! она сама побѣжала отпирать, - не онъ ли?.. - «И вдругъ, оказывается, - о н ъ! да вчерашнiй гусарчикъ-то, подкатилъ на парѣ, такая прелесть, буланыя, подъ сѣткой… и сразу поцѣловалъ мнѣ руку!.. я такъ смутилась…» Гусаръ зашелъ только на одну минутку, все извинялся, погремѣлъ саблей, позвякалъ шпорами и оставилъ билетъ на ложу, просилъ непремѣнно прiѣзжать, утѣшить его, - а то промажетъ его «Огарокъ». - «Разсказывалъ, какъ вы оба влюбились въ пансiонѣ въ какую-то горничную Нюту, и твой батюшка велѣлъ ему за это  сто разъ какъ-то перегибаться въ гимнастикѣ, для развлеченiя… И вдругъ спросилъ… прямо, меня смутилъ, давно ли я замужемъ! Что сказала?.. Я сказала… я, прямо, растерялась, сказала… мы еще не повѣнчаны… не посмѣла я лгать въ т а к о м ъ..?» Викторъ Алексѣевичъ поморщился, но она смотрѣла виновато-дѣтски, и онъ не разсердился, вздохнулъ только: «ахъ, ты, ре-бе-нокъ милый!»

- Она не умѣла лгать, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Она пришла изъ иного мiра, не искривленнаго. Воспитывала ее тетка, дьяконица-вдова, водила ее по богомольямъ, учила только церковному. Даринька знала всѣ молитвы, псалмы, читала теткѣЧетьи-Минеи, пребывала всегда въ надземномъ. Это сказалось даже на ея обликѣ, - особенной какой-то просвѣтленностью, изящной скромностью. Эта культура, съ опытомъ искушенiй и подвиговъ изъ житiй, съ глубинною красотою пѣснопѣнѣй… окакзалась неизмѣримо глубже, чѣмъ та, которой я жилъ тогда. Съ такой закваской она легко понимала всѣ душевныя тонкости и «узлы» у Достоевскаго и Толстого, послѣ проникновеннхъ акаөистовъ и глубочайшихъ молитвъ, послѣ Четьи-Миней, съ взлетами и томленьями ищущихъ Бога душъ. Съ жизнью они освились, но цѣликомъ не далась. Добавьте ея «наслѣдство»: старинный родъ, давшiй Святого и столькихъ грѣшниковъ.     

Поморщился – и сразу пришелъ въ восторгъ, представилъ себѣ, какъ былъ ошеломленъ Вагаевъ, тертый калачъ, этой святой дѣтскостью! Онъ спросилъ Дариньку, - что же Вагаевъ, удивился? Она сказала, что онъ тоже смутился, какъ и она, почему-то расшаркался и даже поклонился. Виктору Алексѣевичу это  напомнило, какъ онъ когда-то, въ кельѣ матушки Агнiи, поклонился тоже – «юницѣ чистой, исходившему отъ нея с в ѣ т у   поклонился». И тотъ, «отчаянный», тоже ея с в ѣ т у  поклонился?

Въ восторгѣ отъ ея «святой дѣтскости», возбужденный новымъ приливомъ силъ, - въ немъ всегда закипали силы отъ восторга, -онъ не поѣхалъ на службу, гдѣ уже знали, что его скоро назначатъ по Главному Управленiю, и предложилъ Даринькѣ проѣхать «въ городъ», для праздничныхъ покупокъ. Даринькѣ хотѣлось привести все въ порядокъ, и не было силы отказаться. Они наскоро закусили постнымъ, - бѣлорыбицей со свѣжими огурцами и икрой съ филипповскимъ калачомъ, прихваченными имъ по дорогѣ отъ адвокатовъ, - онъ любилъ баловать ее, - и они покатили въ городъ.   

Предпраздничное кипѣнье было еще бурливѣй, гуще. Въ конторѣ Юнкера, на Кузнецкомъ, гдѣ Викторъ Алексѣевичъ держалъ остатки отцовскаго наслѣдства, въ зальцѣ съ газовыми молочными шарами стояла у кассы очередь. Они стали за нарядной дамой, сопровождаемой ливрейнымъ лакеемъ въ бакахъ. Дама была въ гранатовой ротондѣ, всѣ на нее глядѣли, а подскочившiй конторщикъ въ бачкахъ, назвавъ почтительно – «ваше сiятельство», почтительно попросилъ не утруждаться и благоволить опжаловать въ кабинетъ. Дама прослѣдовала за нимъ, разглядывая въ лорнетъ, въ сопровожденiи лакея-истукана. - «Какiя на ней серьги, прелесть!» -воскликнула Даринька, и всѣ на нее заулыбались. Викторъ Алексѣевичъ не помнилъ, какiя были серьги: помнилъ, что на дамѣ была ротонда, и ротонда ему понравилась. Артельщики за рѣшеткой ловко считали пачки и пошвыривали къ кассиру. Даринька въ изумленiи смотрѣла, какъ шлепались «бѣшеныя деньги», какъ  важные господа, въ цилиндрахъ и шинеляхъ, получали изъ кассы пачки и, не считая, засовывали въ бумажники. Викторъ Алексѣевичъ получилъ три тысячи и, тоже не считая, - «нѣмцы, нечего и считать», -сунулъ въ карманъ, какъ спички. - «На насъ хватитъ», - сказалъ онъ Даринькѣ, - «двадцать двѣ тысячи еще въ остаткѣ». Она взглянула на него, въ испугѣ: это было «безумное богатство». Она помнила ужасъ тетки, какъ вытащили у ней на богомольѣ восемь рублей и имъ пришлось изъ Коренной Пустыни, подъ Курскомъ, плестись больше мѣсяца  и кормиться чуть не Христосовымъ именемъ. - «Такiя ты-сячи… такое несмѣтное богатство!» Онъ назвалъ ее милой дѣвочкой и обѣщалъ ей «игрушку къ празднику». Какую?.. А вотъ… - завернулъ тутъ же къ Хлебникову, велѣлъ показать гранатовыя серьги и выбралъ тройчатки, грушками. Серьги были «совсѣмъ те самыя». Даринька задохнулась отъ восторга, сейчасъ же приложила и  посмотрѣлась въ подставленное кѣмъ-то зеркало. - «Какая прелесть!…» - шептала она, забывшись, даже строгiй хозяинъ улыбнулся. Серьги стоили пустяки – четыреста. -«Что же это… это невозможно, такой соблазн!..» - говорила она съ мольбой, восторженно: - «суолько же тутъ соблазна, Го-споди!..»

Совсюду кричалъ соблазнъ: съ бархатныхъ горокъ ювелировъ, съ раскинутыхъ за стекломъ шелковъ, съ румяныхъ, въ локонахъ, куколъ у Теодора, съ проѣзжавшихъ въ каретахъ барынь, съ бонбоньерокъ Сiу и Абрикосова, съ ворочавшихся на подставкѣ чучелъ, въ ротондахъ и жакетахъ, со щеголей и модницъ съ накрашенныхъ дамъ - «прелестницъ» - такъ называла Даринька. У Большого Театра барышники воровато совали ложи и «купоны» - на «Дочь Фараона», на «Убiйство Каверлей», на «Двухъ воровъ»… Даринька еще не была въ Большомъ, но слыхала, что «Конекъ-Горбунокъ» - самое интересное: вонъ и на крышѣ зеленыя лошадки. «Конекъ-Горбунокъ» шелъ на четвертый день, билеты еще не продавались. Викторъ Алексѣевичъ подозвалъ посыльнаго въ красной шапкѣ и заказалъ ложу бенуара: надо свозить дѣтей и пригласить Вагаева.      

Въ Пассажѣ текло народомъ, ливрейные лакеи несли картонки, затерзанные приказчики вертѣли куски матерiи, крутя аршиномъ. У Михайлова медвѣди-исполины, поднявъ когтистыя лапы, какъ бы благословляли-звали жадныхъ до мѣха дамъ. Лукавая лисица манила хвостомъ за стекла. - «А вѣдь ты на бѣгахъ замерзнешь», - сказалъ загадочно Викторъ Алексѣевичъ и повернулъ къ медвѣдямъ. Имъ показали роскошную ротонду, бархатную, темнаго граната. Степенный приказчикъ, надѣвъ пенснэ, завѣрилъ, что точно такая куплена вчера княгиней, и крикнулъ на витую лѣстницу – «закройщика!» Въ большомъ трюмо Даринька видала прелестную-чужую, утонувшую въ чернобуромъ мѣхѣ. Закройщикъ, прицѣлившись, замѣтилъ: «Какъ влиты-съ, ни морщинки-съ… модель живая-съ!» Старшiй еще набавилъ: «безукоризненно благородный станъ, залюбованье-съ», и присовѣтовалъ бархатную шляпку, легонькую, со старусомъ, - «у мадамъ Анетъ, на Кузнецкомъ, съ нами въ соотношенiи-съ». Даринька очарованно смотрѣла на милую головку, утонувшую въ чернобуромъ мѣхѣ. Викторъ Алексѣевичъ торжествовалъ; и всѣ торжествовали, и даже хищные соболя, бѣлѣвшiе съ полокъ зубками, торжествовали тоже. - «Будетъ доставлено нарочнымъ-съ!» У мадамъ Анетъ выбрали «парижскую модель»,  чуть накрывавшую головку, чуть-пирожкомъ, чуть-набокъ, придававшую бойкiй тонъ. - «Ленты уже сошли, мадамъ… вуалетка… правится подъ шиньонъ, мадамъ…»       

Кружился Кузнецкiй Мостъ, вертѣли тростями щеголи, подхватывали хвосты прелестницы, ухали на ухабахъ лихачи, подвизгивали кареты, начинали свѣтиться магазины, дымно пылало небо. Викторъ Алексѣевичъ вспомнилъ, что надо бархотку съ медальономъ, въ театрѣ всѣ съ медальонами. Опять завернули къ Хлѣбникову и выбрали медальонъ, въ гранатцахъ. На выходѣДаринька увидала кланявшуюся въ поясъ монашку-сборщицу, съ черной книжкой, и смущенно заторопилась, отыскивая деньги. -«Дай ей, пожалуйста…» - вырвалась у нея мольбой. Сборщица причитала: - «Свтозарскаго, Сенегскаго… Иверскiя иконы… на бѣдную обитель, Гороховецкаго уѣзду… не оставитъ Владычица…» Викторъ Алексѣевичъ далъ пятачокъ, увидалъ глаза Дариньки и что-то еще добавилъ. Сжимая въ муфтѣ гранатовыя серьги, Даринька чувствовала укоры и смущенье: что она дѣлаетъ?! за эти серьги.. ско-лько..!  а тамъ, въ морозѣ, сестры… собираютъ копѣечки, во имя Госплда… что же это?!. Стыло  въ глазахъ, съ мороза. Она сказала, что надо ей зайти къ иверской, и они наняли извозчика.         

На чугунной паперти стояли монашки съ книжками и кланялись въ поясъ подаяльцамъ. Робко заглядывая въ лица, она одѣлила всѣхъ: лица были обвѣтренныя, въ сизыхъ, съ мороза, пятнахъ. Были все больше дельнiя – съ Капитоля, съ Онѣги, - во имя Божiе. Съ тяжелымъ сердцемъ, склонялась она передъ Иконой, стараясь собрать мысли; но не было силъ молиться. Она собирала силы, твердила – «прости, очисти... въ соблазнѣ я… дай мнѣ силы, Пречистая!..» - а рука сжимала гранатовыя серьги въ муфтѣ, сверкали въ мысляхъ разсыпанные камни-самоцвѣты. И только, когда дошло до ея сознанiя сжившееся съ душой - «… призри благосе-рдiемъ, всепѣтая Богородице… и исцѣли души моея болѣ-эзнь!.» - душа ее возгорѣлась, и слезы выплакались съ печалью. Надо было спѣшить: Викторъ Алексѣевичъ остался курить наружѣ. Стало опять легко, бойкая жизнь вертѣлась.     

По дорогѣ домой заѣхали къ Фельшу, на Арбатѣ, купить гостинцевъ дѣтямъ Виктора Алексѣевича – Витѣ и Аничкѣ, къ Рождеству. У Фельша Даринька увидала украшенную елку, въ свѣчкахъ, и пришла въ неописанный восторгъ: надо, надо устроить елку, и чтобы были Витя и Аничка! Она давно этого хотѣла, но Викторъ Алексѣевичъ все почему-то уклонялся. Теперь же онъ сразу согласился, и они накупили пряниковъ, драже, рождественскихъ карамелекъ съ мѣсяцемъ, сахарныхъ разноцвѣтныхъ бусъ, марципанныхъ яблочковъ и вишенъ, мармеладу звѣздочками, пастилокъ въ шашечку, шариковъ и хлопушекъ… - чего только хотѣлось глазу. Даринька увидала пушистую дѣвчурку, «позднюю покупательницу», прыгавшую на мягкихъ ножкахъ, присѣла передъ ней и спрашивала умильно, какъ ее звать, «пушинку». Дѣвочка лепетала только – ма… ма…

Когда они ѣхали домой, сiяли надъ ними звѣзды въ сѣдыхъ дымахъ. Викторъ Алексѣевичъ, державшiй Дариньку, почувствовалъ вдругъ, что она сотрясается въ рыданьяхъ. - «Милая, что съ тобой?» - спросилъ онъ ее тревожно. Она склонилась къ нему и зашептала: «я все забыла… обѣщалась… вышить покровъ на ковчежецъ великомученицы… Узорѣшительницы… забыла… бархатцу не купила, канительки… она, Великомученица, в с е   можетъ… понимаешь… в с е   можетъ!..»

Онъ ее крѣпко прижалъ къ себѣ. Онъ понялъ,  о   ч е м ъ  она. Еще у Фельша понялъ, по ея умиленному лицу, по голоску ея, когда присѣла она передъ «пушинкой» и слушала умильно ея лепетъ  - ма… ма…

  

 

IX. - ПРОЗРѢНIЕ.

 

Въ сочельникъ, впервые за много лѣтъ, Викторъ Алексѣевичъ вспомнилъ забытое чувство праздника, - радостной новизны, будто вернулось дѣтство. Онъ былъ састливъ, жизнь его обернулась праздникомъ, но тотъ сочельникъ выдѣлился изъ ряда дней. 

- Остался во мнѣ донынѣ, - разсказывалъ онъ впослѣдствiи, - живой и поющiй свѣтъ, хрустальный, синiй, въ морозномъ гулѣколоколовъ. Я видѣлъ  ж и в ы я  звѣзды. Хрустальное ихъ мерцанье сливалось съ гуломъ, и мнѣ казалось, что звѣзды пѣли. Это знаютъ влюбленные, поэты… святые, пожалуй, знаютъ.

Тотъ день начался неожиданностью.      

Даринька вставала ночью: онъ смутно помнилъ милую тѣнь ея въ сiянiи лампадки; потомъ – пропала, «укрылась въ келью», -подумалось ласково впросонкахъ. Была у нихъ дальняя комнатка, съ лежанкой, съ окошкомъ въ садъ, въ веселенкихъ обояхъ, - птички и зайчики, - Даринька называла ее «дѣтской». Эту комнатку попросила она себѣ, молиться: «можно?» Тамъ стояли большiя пяльцы, висѣли душевныя иконы – Рождества Iоанна Крестителя, Рождества Богородицы, Анастасiи-Узорѣшиетльницы, и лежалъ коврикъ пердъ подставкой съ молитвословомъ. Въ тяжелыя минуты Даринька только у себя молилась. Тогда, впросонкахъ, подумалось - «что-то у ней тяжелое», - и спуталось съ дѣвочкой у Фельша, съ бархатомъ на снѣгу.

Кукушка прокуковала 9, когда онъ вышелъ въ столовую. Расписанныя морозомъ окна искрились и сквозили розово-золотистымъ солнцемъ. Прижившаяся у нихъ старушка-богадѣлка доложила, что барыня  чѣмъ-свѣтъ вышли и сулились вернуться къ чаю. Онъ подумалъ – «въ церковь пошла, должно быть, милая моя монашка», какъ Даринька явилась, радостная, румяная съ мороза, ахнула, что онъ уже всталъ, и смущенно стала показывать покупки. Оказалось, что это не наряды, какъ онъ подумалъ, а лиловый бархатъ, шелка и канителька, на покровъ Анастасiи-Узорѣшительницѣ, по обѣщанiю. Она виновато просила простить ее, что потратила уйму денегъ, чуть не двѣнадцать рублей серебромъ, но – «очень надо, по обѣщанiю». Онъ вспомнилъ, какъ она вчера плакала дорогой, какъ умильно ласкала у Фельша дѣвочку, называла ее «пушинкой», молилась ночью… - привлекъ къ себѣ на колѣни и пошепталъ. Она застыдилась и взодхнула. 

Все было радостное въ тотъ день, какъ въ дѣтствѣ. Празднично пахло елкой изъ передней, натертыми полами подъ мастику, -всегда къ Рождеству съ мастикой! - ручки дверей были начищены и обернуты бумагой, мебель стояла подъ чехлами, люстра сквозила за кисейкой, окна глазѣли пустотою и ждали шторъ, - все обновится въ Праздникъ; только иконы сiяли ризами, вѣнчиками изъ розочекъ, голубыми лампалками Рождества. Эта праздничность вызвала въ немъ забытыя чувства дѣтства. Онъ сказалъ ей, что ему радостно, какъ въ дѣтствѣ, и это она, да-риня, совершила такое чудо преображенiя. Она такъ вся и засiяла, сложила руки ладошками подъ шеей, сказала - «все, вѣдь, чудо, святые говорили…. А наша встрѣча..?!» - и освѣтила лучистыми глазами.   

- Этотъ, единственный, е я взглядъ всегда вызывалъ во мнѣ неизъяснимое чувство… святости? - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Я могъ на нее молиться.  

Она все знала, будто жила съ нимъ въ дѣтствѣ. Сказала, что завтра будутъ, пожалуй, поздравители, и надо накрыть закуску: будутъ съ крестомъ священники, прiѣдутъ сослуживцы. Она разыскала по чуланамъ все нужное, оставшееся ему въ наслѣдство, праздничное: съ дѣтства забытыя тарелки, въ цвѣтныхъ каемкахъ, «рождественскiя», съ желтой каемочкой – для сыра, съ розовой – для колбасъ, съ черно-золотенькой – икорная; хрустальные графины, серебряные ножи и вилки, стаканчики и рюмки, камчатыя скатерти, граненыя пробки на бутылки… - и онъ непрiятно вспомнилъ, какъ т а, все еще именующаяся г-жей Вейденгаммеръ, отослала ему «всю вашу рухлядь». Теперь эта рухлядь пригодилась. За дѣтьми онъ рѣшилъ поѣхать утромъ, передъ визитами. Игрушки уже были куплены: Аничкѣ – кукла-барышня, а Витѣ - заводной, на конѣ, гусарчикъ, правая ручка въ бокъ. Выбрала сама Даринька: съ дѣтства о немъ мечтала.   

Викторъ Алексѣевичъ зналъ, что придется пойти ко всенощной: такой праздникъ, и Даринькѣ будетъ грустно, если онъ не пойдетъ. Стало темнѣть, и Даринька сказала, что хочетъ поѣхать въ Кремль, въ Вознесенскiй монастырь. Почему, непремѣнно, въ Вознесенскiй? Она сказала, смутясь, что такъ надо, тамъ очень уставно служатъ, поютъ, какъ ангелы, и она «уже обѣщалась». Онъ пошутилъ: не назначено ли у ней свиданье. Она сказала, что тамъ придѣлъ во имя Рождества Iоанна Крестителя, а онъ родился по ангельскому вѣщанiю, онъ* неплодной Елисаветы… - тамъ упокояются двѣнадцать младенчиковъ-царевенъ и шестнадцать царицъ, даже на кровлѣ башенки въ коронахъ… и младенчикамъ молятся, когда въ т а к о м ъ  положенiи… и еще поясокъ, если носить съ подспудныхъ мощей благовѣрной княгини Евфросиньи то разрѣшаетъ… Даринька смутилась и умолкла. Онъ спросилъ, что же  р а з р ѣ ш а е т ъ   поясокъ. Она пытливо взглянула, не смѣется ли онъ надъ ней. Въ милыхъ глазахъ ея робко таилось ч т о – т о…. - надежда, вѣра? - и онъ подавилъ улыбку. Она шепнула смущенно, въ полумракѣ, - лампу еще не зажигали, свѣтила печка, - довѣрчивымъ, дѣтскимъ шепотомъ, что «разрѣшаетъ неплодiе… и будутъ родиться дѣтки». Онъ обнялъ ее нѣжно. Она заплакала.    

Въ Вознесенскомъ монастырѣ служба была уставная, долгая. Даринька стѣснялась, что трудно ему стоять отъ непривычки: можетъ быть, онъ пойдетъ, а ей надо, какъ отойдетъ всенощная, поговорить «по дѣлу» съ одной старушкой-монахиней, задушевницей покойной матушки Агнiи. Викторъ Алексѣевичъ вспомнилъ про «поясокъ» м улыбнулся, какъ озабоченно говоритъ Даринька про э т о. Жалостный ея взглядъ сказалъ: «ты не вѣришь, а  это такъ». На величанiи клирошанки вышли на середину храма, какъ въ Страстномъ подъ Николинъ день. Такiя же, безстрастныя, восковыя, съ поблекшими устами, въ бархатныхъ куколяхъ-колпачкахъ, Христовы невѣсты, дѣвы. Онъ поглядѣлъ на Дариньку. Она повела рѣсницами, и оба поняли, что спрашиваютъ другъ-друга: помнишь? Чистые голоса юницъ цѣломудренно  славили: …«и звѣздою учахуся… Тебѣ кланятися, Солнцу Правды…»  

Онъ пошелъ изъ храма, мысленно напѣвая – «и звѣздою учахуся…» - счастливый, влюбленный въ Дариньку, прелестно-новую, соединяющую въ себѣ и женщину, иребенка, очаровательную своей наивной т а й н о й. Походилъ по пустынному зимнему Кремлю, покурилъ у чугунной рѣшетки, откуда видно Замоскварѣчье. Теперь оно было смутно, съ рѣдкими огоньками въ мглисто-морозномъ воздухѣ, въ сонномъ гулѣ колоколовъ. Тотъ сонный, немолчный звонъ плавалъ въ искристой мути и, казалось, стекалъ отъ звѣздъ. Мѣсяцъ еще не подымался, небо синѣло глубью, звѣзды кипѣли свѣтомъ.  

- Вотъ именно – кипѣли, копошились, цѣплялись усиками, сливались, разрывались… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - и во мнѣ непѣвалось это «звѣздою учахуся», открывшаяся вдругъ мнѣ «астрономическая» молитва. Никогда до того не постигалъ я великолѣпiя этихъ словъ. Они явились во мнѣ живыми, во мнѣ поющими, связались съ небомъ, съ мерцаньемъ звѣздъ, и я почувствовалъ, слышалъ, какъ п ѣ л и звѣзды. Кипящее ихъ мерцанье сливалось съ морознымъ гуломъ невидныхъ колоколенъ, съ пѣньемъ въ моей душѣ. Сердце во мнѣ восторженно горѣло… не передать. Я слышалъ п о ю щ i й свѣтъ, и во всемъ чудилась мнѣ… -и въ звѣздно-кипящемъ небѣ, въ звѣздномъ дыму его, и въ древнихъ соборахъ нашихъ, гдѣ такъ же поютъ и славятъ, только земными голосами… и въ сугробахъ, гдѣ каждая снѣжинка играла свѣтомъ, и въ колкомъ сверканьи инея, сѣявшаго со звѣздъ… и во всей жизни нашей – въ вѣрованьяхъ, въ моленьяхъ, въ тайнахъ, въ которыя вѣрила Даринька, которыхъ она пугалась… - во всемъ почуялась мнѣкакимъ-то новымъ прозрѣвшимъ чувствомъ… непостижимая Божья тайна. Прозрѣнiе любовью? Не знаю. Знаю только, какъ глубоко почувствовалъ я неразрывную связанность всѣхъ и всего со в с ѣ м ъ, со  В с ѣ м ъ… будто все перевито этой Тайной… Отъ пояска съ гробницы, отъ какихъ то* младенчиковъ-царевенъ – до безграничныхъ далей, до «альфы» въ созвѣздiи Геркулеса… той безконечно-недоступной «альфы», куда все мчится, съ солнцемъ, съ землей, съ Москвой, съ этимъ Кремлемъ, съ сугробами, съ Даринькой, съ младенчиками-царевнами, черезъ которыхъ можетъ р а з р ѣ ш и т ь с я… - а почему не мо-жетъ..?! - съ этими кроткими, милыми, молитвенно свѣтящими въ темноту окошками въ рѣшеткахъ, за которыми Даринька молилась Тайнѣ о «дѣтской милости». Почувствовалъ вдругъ, до жгучаго ожога въ сердцѣ, въ глазахъ… - ожога счастьемъ? - что мы у к р ы т ы… все, все укрыто, «привѣяно въ уюточку», какъ просказала та старушка, у столика въ морозѣ, матушка Виринея, прозорливая… все, все усчитано, все – къ мѣсту… что моя Дариня – отображенiе вѣчной мудрости, звѣзда поющая, учившая меня молиться. Тамъ, въ зимнемъ, ночномъ Кремлѣ, въ сугробахъ, внялъ я предвѣчное рожденье Тайны – Рождество.         

Съ этимъ прозрѣньемъ Тайны онъ воротился въ церковь. Всенощная кончалась. Онъ остановился за Даринькой. Она почувствовала его и оглянулась съ лаской. Священникъ возглашалъ изъ алтаря – «Слава Тебѣ, показавшему намъ Свѣтъ!..» Гдѣ-то запѣли, будто изъ мрака сводовъ, прозрачно, плавно. Пѣли на правомъ крылосѣ, крылошанки; но это былъ гласъ единый, сильный. Пѣли Великое Славославiе, древнее «Слава въ вышнихъ Богу»[4]. Даринька опустилась на колѣни. Викторъ Алексѣевичъ поколебался – и тоже преклонился. Его увлекало пѣнiемъ, дремотнымъ, плавнымъ, какъ на волнѣ. Звукъ выросталъ и ширился, опадалъ, замиралъ, мерцалъ. Казался живымъ и сущимъ, поющимъ въ самомъ себѣ, какъ поющее звѣздное мерцанье.      

Викторъ Алексѣевичъ качнулся, какъ въ дремотѣ. Даринька шепнула – «хочешь?» - и подала кусочекъ благославеннаго хлѣба. Онъ съ удовольствiемъ съѣлъ и спросилъ, нельзя ли купить еще. Она повела строгими глазами, и ему стало еще лучше. Подошла монахиня-старушка и куда-то повела Дариньку. Скоро онѣ вернулись, и старушка что-то ей все шептала и похлопывала по шубкѣ, какъ-будто давала наставленье. Онъ ласково подумалъ: свои дѣла.

Когда они выходили, изъ-за острыхъ верхушекъ Спасской Башни сiялъ еще неполный мѣсяцъ. Они пошли Кремлемъ, пустынной окраиной, у чугунной рѣшетки. За ней, подъ горкой, свѣтилась въ деревьяхъ церковка, - «А я купила, хочешь?» - вынула Даринька теплую просфору изъ муфты, пахнувшую ея духами, и они съ удовольствiемъ поѣли на морозѣ. - «Тебѣ не скучно было?» Онъ отвѣтилъ: напротивъ, были чудесныя ощущенiя, онъ полюбовался ночнымъ Замоскварѣчьемъ, послушалъ звонъ… Подумалъ, что она не пойметъ, пожалуй, и все же сказалъ, какое удивительное испытал, какъ звѣздное мерцанье мѣшалось съ церковнымъ гуломъ, - «и получилась иллюзiя, будто это пѣли звѣзды». - «Понимаешь, будто онѣ ж и в ы я…  п ѣ л и!». Она сказала, что съ ней это бываетъ часто, и она «ясно слышитъ, какъ поютъ звѣздочки». - «Ты… слы-шишь..?!» - удивился онъ. - «Ну, конечно, слышу… я это давно знаю. Все можетъ славить Господа!» - сказала она просто, какъ о хлѣбѣ. - «Всегда поютъ «на хваленiе», какъ же… «Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, всѣ звѣзды свѣта… хвалите Его, небеса небесъ…»[5] и во Псалтыри читается… какъ же! А въ житiи великомученицы Варвары… ей даже высокую башню родитель велелъ построить, и она со звѣздочками даже говорила, славила Господа… какъ же..!» Викторъ Алексѣевичъ восторженно воскликнулъ – «да умница ты моя!» - и страстно обнялъ. Она выскользнула испуганно и зашептала: «да могутъ же уви-дѣть..!» - «Кто», - сказалъ онъ, - «снѣгъ увидитъ?» Она оглянула вокругъ, увидала, какъ здѣсь безлюдно, шепнула, играя съ нимъ, - «а звѣздочки увидятъ..?» - и протянула губы.   

Вернулись они счастливые.

 

 

X. - НАВАЖДЕНIЕ.

 

То Рождество оосталось для нихъ памятнымъ на всю жизнь: съ этого дня начались для нихъ испытанiя. Правда, были испытанiя и раньше, - Даринькина болѣзнь, - но то было «во вразумленiе». А съ этого дня начались испытанiя «во искушенiе». 

Въ «посмертной запискѣ къ ближнимъ»  Дарья Ивановна писала:

«Съ того дня Рождества Христова начались для меня испытанiя наважденiемъ, горечью и соблазномъ сладкимъ, дабы ввести меня, и безъ того грѣшную и постыдную, въ страшный грѣхъ любострастiя и прелюбодѣйства».

 Въ тотъ день Викторъ Алексѣевичъ у обѣдни не былъ: обѣдню служили раннюю, - притчу надо было ходить по приходу, славить,- и даринька пожалѣла его будить. Когда онъ вышелъ изъ спальни, одѣтый для визитовъ, парадный, свѣжiй, надушенный одеколономъ, - въ бѣлой залѣ стояло полное Рождество: отъ яснаго зимняго утра и подкрахмаленныхъ свѣжихъ шторъ было голубовато-празднично; въ переднемъ углу пушилась въ сверканьяхъ елка, сквозь зелень и пестроту которой свѣтилъ огонекъ лампадки; по чистому паркету легли бархатныя, ковровыя дорожки; у зеркально-блестящей печки съ начищенными отдушинками была накрыта богатая закуска, граненыя пробки радужно отражались въ изразцахъ, на кругломъ столѣ по серединѣ все было сервировано для кофе, - на рождество всегда подавалось кофе, - и сдобно пахло горячимъ пирогомъ съ ливеромъ. Викторъ алексѣевичъ благостно оглянулъ все это, и на него повѣло лаской дѣтства, запахами игрушекъ, забытыми словами, голосами… вспомнилась матушка, какъ она. Въ шелковомъ пышномъ платьѣ, въ локонахъ по щекамъ, въ кружевахъ съ лентами, мягко  идетъ по коврику, ненстъ, загадочно улыбаясь, заманчивыя картонки съ таинственными игрушками… - и увидалъ прелестную голубую Дариньку. Она несла на тарелкѣ съ солью тотъ самый, ихнiй, пузатый мѣдный кофейникъ, похожiй на просфору, въ какихъ носятъ  за батюшкой просвирни святую воду. Онъ обнялъ ее стремительно, вскрикнувшую въ испугѣ, - «да уроню же… дай поста..!» - заглушивъ слова страснымъ и нѣжнымъ шепотомъ. Даринька была голубая, кружевная, воздушная, празднично-ясноглазая, душистая, - пахла весеннимъ цвѣтомъ, легкими тонкими духами, купленными въ англiйскомъ магазинѣ. На ея шеѣ, въ кружевномъ узкомъ вырѣзѣ, надѣта была бархотка. Онъ отвернулъ медальонъ и поцѣловалъ таившуюся подъ нимъ «душку». Даринька была сегодня необычайная, волнующая, и онъ говорилъ ей это въ запрокинутую головку, въ раскрывшiеся губы. Она отвѣтила ему взглядомъ и долгимъ поцѣлуемъ. Несшая пирогъ дѣвочка-подростокъ, взятая изъ прiюта помочь на праздникахъ, запнулась и спряталась за дверью. Онъ восторженно говорилъ: «какая ты сегодня особенная… манящая…». Она сказала, что ее очень безпокоитъ, какъ-то къ ней отнесутся дѣти. Онъ ее успокоилъ, что они маленькiе, еще не понимаютъ, полюбятъ, какъ и его… - «ну, можно ли не полюбить такую..!»     

Онъ вышелъ пораньше изъ дому, чтобы забрать отъ тещи дѣтей на праздникъ, а потомъ ѣздить по визитамъ. Надо было къ начальнику дороги, потомъ къ своему начальству, къ старухѣ Кундуковой – крестной, богатой и почитаемой, подругѣ покойной матушки. Затѣмъ надо было завезти карточку Артынову, родственнику по матери, у котораго очень большiя связи, что теперь было важно для дѣла о разводѣ. И еще – къ барону Ритлингеру, богачу-спортсмену, другу покойнаго отца по Дерпту, у котораго гащивалъ на Двинѣ, къ тому самому, у кого останавливался въ Москвѣ «гусарчикъ», князь Вагаевъ, его племянникъ. Викторъ Алексѣевичъ вспомнилъ, что завтра могутъ встрѣтиться на бѣгахъ, - на его рысакѣ «Огаркѣ» поѣдетъ Дима, - и рѣшилъ заѣхать непремѣнно. Къ тому же сынъ барона дѣлаетъ въ Петербургѣ блестящую карьеру, лично извѣстенъ госдарю, и можетъ пригодиться для развода. 

Даринька неспокойно ждала дѣтей: какъ она будетъ съ ними? Смотрѣла въ окна, заглядывала въ зеркало: щеки ея горѣли. Старушка-богадѣлка поминутно тревожила, надоѣдала: пришли трубочисты, полотеры, бутошники, водовозъ, почтальонъ пришелъ, ночной сторожъ… - съ праздникомъ поздравляютъ. Викторъ Алексѣевичъ наказалъ давать всѣмъ по двугривенному въ зубы, по шкалику водки и колбасы на закуску; но старушка докладывала безтолково о каждомъ визитерѣ и ахала-ужасалась, - «ну, глядите, какая прорва!» Приходили баньщики, «такъ, какiе-то шлющiе», и мальчишки – Христа прославить. Даринька растрогалась на мальчишекъ и отъ себя дала имъ по пятачку и пряничковъ. А священники все не приходили, и это ее тревожило: «а вдругъ, не придутъ, покажется имъ зазорнымъ, что..?» И Викторъ алексѣевичъ все не везетъ дѣтей. Она поглядѣлась въ зеркало: щеки ея пылали. Поглядѣла на дѣвочку, слушавшую въ передней, не позвонятся ли: прилично ли одѣта. Кажется, ничего, синее платьице, бѣлая пелеринка, только очень ужъ напомадилась, даже гребенка въ маслѣ. Чисты ли у ней руки? Бѣлобрысая дѣвочка показала руки, какiя чистыя, и по вытаращеннымъ глазамъ ея Даринька поняла, что дѣвочка боится, - запугана. Рванулся звонокъ въ парадномъ. Дѣвочка съ ахомъ кинулась отпирать и доложила – шепнула въ ужасѣ: «тамъ-съ… дяденька чучелку привезли». Закутанный башлычкомъ посыльный – «красная шапка», раскутывалъ въ передней сѣрую большую «куклу», снималъ сукрнце, бумажные окрутки, и Даринька увидала красивую корзину съ деревцами, съ пышными бѣлыми цвѣтами. - «Двѣ камелiи и синель, все въ порядкѣ. Куда прикажете-съ?» - сказалъ посыльный. - «Откуда это?» - спросила удивленная Даринька. - «Съ графскихъ аранжереевъ, отъ барона Рихлингера, съ Басманной, отъ главнаго садовника-съ!» - отчетливо доложилъ посыльный.   

Цвѣты были не отъ Виктора Алексѣевича, - о немъ подумала Даринька, - а отъ князя Дмитрiя Павловича Вагаева, - смутившись, прочла она на изящной карточкѣ, приколотой къ корзинкѣ, - и ей стало чего-то стыдно. Сирень была слабенькая, зеленовато-блѣдная, и все же весенне-радостная; густозеленыя камелiи снѣжно бѣлѣли цвѣтомъ хладныхъ и безуханныхъ розъ. Даринька подумала, что Вагшаевъ съ визитомъ не прiѣдетъ, если прислалъ карточку съ цвѣтами, - не знала она порядковъ, - а она боялась, что онъ прiѣдетъ и опять станетъ цѣловать ей руку. Викторъ Алексѣевичъ утромъ ей говорилъ, что можетъ и прiѣхать: «эти военные очень предупредительны, но с ними надо быть поосторожнѣй». Но теперь, слава Богу, должно быть, не прiѣдетъ. Она звала его про себя – «гусарчикъ» и «черномазый», старалась о немъ не думать, но думалось. Думала, что онъ соблазнилъ какую-то фрейлину во дворцѣ, самъ государь сказалъ про него – «безумная голова» и хотѣлъ выслать изъ Петербурга куда-то въ Азiю, но за него упросилъ его крестный, самъ Владимѣръ Андреевичъ Долгоруковъ, генералъ-губернаторъ, «хозяинъ Москвы», - и ей было чего-то стыдно и остролюбопытно. Она думала, какой это, должно быть, ужасный грѣшникъ, и не было непрiятно, что такой «отчаянный» прислалъ ей красивые цвѣты, какихъ она еще не видала. 

Время шло, а дѣтей все не привозили. Даринька уловила въ зеркалѣ, что гранатовыя серьги рѣзки при голубомъ, и смѣнила на изумрудныя. На звонокъ она подбѣжала къ боковому зеркальцу снаружи, но это позвонился инженеръ Голиковъ, молоденькiй и застѣнчивый, съ голубыми глазами дѣвушки. Онъ мямлилъ, потиралъ руки и смущался, смотрѣлъ мимо ея лица, опрокинулъ на скатерть рюмку, разсказывалъ что-то про вагоны и, наконецъ, откланялся. Проводившая его дѣвочка радостно показала на ладошкѣ -«двугри-венный… гляди-те!» - и даже облизнулась. Потомъ пришли изъ депо машинисты и главные мастера, въ крѣпкихъ воротничкахъ и жесткихъ сюртукахъ, краснолицые, съ поломанными желтыми ногтями, съ осипшими голосами, поздравили хоромъ съ высокоторжественнымъ праздникомъ Рождества Христова, дружно пили и крякали и оказали высокую честь закускамъ. Даринькѣпонравилось, что всѣ крестились на образа, а самый старый, въ медаляхъ, возившiй въ Крымъ государыню, крестился и передъ каждой рюмкой. Былъ еще лицеистъ, племянникъ Виктора Алексѣевича, въ мундирѣ и при шпагѣ, сидѣлъ, выпятивъ по-гвардейски грудь, похрупывалъ портсигаромъ и все закуривалъ, смотрѣлъ съ восхищенiемъ на Дариньку и разсказывалъ о музеѣ Гаснера на Новинскомъ бульварѣ, гдѣ показываютъ механическую утку, - «натурально перевариваетъ пищу, даже не отличить!» - а въ настоящей водѣ, въ акварiумѣ, лежитъ роскошнѣйшая красавица-сирена, вся обнаженная, только въ блестящемъ бисерѣ, и томно куритъ, даже пускаетъ дымъ, - «всѣ наши лицеисты до безумiя влюблены въ нее!» - и совѣтовалъ непремѣнно посмотрѣть. Выпилъ три рюмкт сряду, развѣсилъ губы и все упрашивалъ – «выпить на-брудершафтъ»; но Даринька затрясла сережками. Послѣ его отшарканья дѣвочка показала на ладошкѣ, въ веселомъ ужасѣ: «глядите-ка, милыя… со-рокъ копѣ-ечекъ!..» И въ это время рванулъ звонокъ.  

Даринькѣ показалось, что промчался на сѣромъ кучеръ въ шапкѣ-подушечкой, въ галунахъ, съ кѣмъ-то въ бобрахъ и золотѣ, остро мелькнуло – онъ?!.. - и она сразу растерялась. Увидала въ мигнувшемъ зеркалѣ, какая она стала, и совсѣмъ уже потерялась. Въ передней слышался мягкiй звонъ и громыхающее бряцанье. Слыша, какъ тукается сердце, и чуть дыша, видѣла она въ зеркалѣ, какъ о н ъ сбросилъ движеньемъ плечъ на обомлевшую дѣвочку, накрывъ ее съ головой, свою размашистую шинель съ бобрами и стремительно направился къ ней, блестящiй, звонкiй, неописуемый. Она непонятно онѣмѣла, растерянно на него глядѣла, исподлобья, не сознавая, какъ въ наважденiи. Но онъ мигомъ сорвалъ оцѣпенѣнiе, быстро поцѣловалъ ей руку и четко щелкнувъ и позвонивъ. Спросилъ о Викторѣ, о здоровьѣ, почему она такъ блѣдна, порадовался елкѣ, развелъ и всплеснулъ руками на столъ съ закусками – «фу-ты, какая роскошь!» - заявилъ весело, что голоденъ чертовски, и попросилъ разрѣшенiя выпить за ея драго-цѣнное здоровье. Даринька обошлась и оживилась, чокнулась даже съ нимъ и  даже чуть-чуть пригубила. Вагаевъ былъ сегодня блестящъ необычайно: въ бѣломъ ментикѣ въ рукава, опущенномъ бобровой оторочкой, весь снѣжно-золотистый, яркiй, пушистый, гибкiй, обворожительный. Его настойчивые, черные глаза, похожiе на вишни, любовались ею откровенно, и Даринька это понимала. Лицо Вагаева было располагающее, открытое, ничего «страшно-грѣшнаго» не чувствовалось въ глазахъ, добродушно усмѣшливыхъ, блестящихъ, мягкихъ, вдругъ обливавшихъ лаской; было скуласто даже, безъ всякой писаной красоты, но могло чѣмъ-то нравиться, - усмѣшкой красивыхъ губъ, вырѣзомъ подбородка или той бойкой чернявостью, отъ рѣсницъ и глазъ, отъ чего-то неуловимаго въ ихъ взглядѣ, отъ смуглаго румянца, что осталось въ глазахъ у Дариньки со встрѣчи у бульвара, когда она вдругъ подумала: «черномазый».     

Онъ красиво тянулся за бутылкой, гремѣлъ саблей по ножкѣ стула, пилъ особенно какъ-то вкусно, по особенному даже ставилъ рбмку, словно завинчивалъ, комкалъ цвѣткомъ салфетку, откидывался къ стулу, ногой подцѣпляя  саблю или отшвыривая ее небрежно и продолжая разсказывать весело и умно, смѣясь глазами и крѣпкими, свѣжими зубами, легко и привычно занимая. Съ забавнымъ ужасомъ говорилъ о завтрашнемъ «провалѣ», объ этомъ плутѣ «Огаркѣ», который – «чую, что подпалитъ», - о стариканѣ-крестномъ, генералъ-губернаторѣ, - «какъ бы не подтянулъ… шпаками, фуксомъ съ корнетомъ ѣдемъ, подъ звѣздочками!» - который завтра ужъ обязательно прикатитъ: призъ его имени, почтенный, серебряная  фамильная братина. И неожиданно спросилъ Дариньку, неужели она не будетъ завтра! - и въ лицѣ его отразился ужасъ. Даринька съ удивленiемъ сказала, что, напротивъ… они непремѣнно будутъ… и она еще ни разу не видала, какъ бѣгаютъ на бѣгахъ лошадки. Онъ весело воскликнулъ: «браво!», поцѣловалъ ей руку, и глаза его вдругъ оирачились грустью. - «все это такъ… но, если, вы, не прiѣдете… - все для меня погибло!» - сказалъ онъ упавшимъ голосомъ. Не подумавъ, она воскликнула: «но почему?!» Онъ вскинулъ плечи и сказалъ затаенно-грустно: «отгадайте». Она задумалась и спросила: «это у васъ, должно быть, какая-то примѣта?» - «Угадали», - таинственно сказалъ онъ и всталъ.  

Она подумала, что онъ собирается прощаться, и вспомнила, - она не разъ думала объ этомъ, - надо ли поблагодарить его за цвѣты, или это не принято. И, не раздумывая, сказала: «какiе вы славные цвѣты прислали, такая радость». Онъ глубоко склонился, раскинувъ руки. Она увидала обтянутыя его ноги въ золотыхъ разводахъ, смутилась и подошла къ цвѣтамъ. Онъ молча за ней послѣдовалъ. Наступило молчанiе, но онъ тотчасъ прервалъ его, воскликнувъ, - «весна… зимой!» - и, обнимая взглядомъ, сказалъ взволнованно: «вы сегодня особенная… совсѣмъ весенняя». Она смутилась, но онъ быстро спугнулъ смущенье, опять воскликнувъ: «вотъ, прiятная неожиданность»… однополча-нинъ!» Даринька даже вздрогнула, а онъ, изогнувшись ловко и стукнувъ саблей, выхватилъ изъ-подъ елки стоявшаго тамъ гусарчика. - «Это кому же… мнѣ?» - спросилъ онъ ее лукаво, - «но я предпочелъ бы э-ту»… - пошевелилъ онъ саблей куклу-боярышню. Даринька улыбнулась и сказала, что этот гусарчикъ Витѣ, а кукла Аничкѣ, дѣткамъ Виктора Алексѣевича, и опять вспомнила въ тревогѣ, что все еще нѣтъ дѣтей.  

Вагаевъ разглядывалъ игрушку. - «Недурственно… и конекъ нашъ, сѣрый… только что же это за коробокъ подъ нимъ?.. а, заводъ… по-нимаю… а гдѣ же ключикъ… можно пустить погалопировать?» - спросилъ онъ совсѣмъ прiятельски. Даринька улыбнулась, подумала – «ну, совсѣмъ мальчишка», - и достала картонную коробку, въ которой стукотливо болтался ключикъ. Посмѣиваясь глазами, Вагаевъ медленно заводилъ, прислушиваясь къ потрескиванью завода, присѣлъ со стукомъ и отпустилъ: «по-шелъ!…» Оба они смотрѣли, какъ съ рокотомъ покатилъ гусарчикъ, все набирая скорость, ткнулся объ ножку стула, свалился набокъ, зажужжали съ шипѣнiемъ колеса, и что-то покатилось въ уголъ. - «Что я надѣ-лалъ!…» - вскрикнулъ Вагаевъ въ ужасѣ, поднялъ стремительно игрушку, съ мольбой посмотрѣлъ на Дариньку, на обезглавленнаго гусарчика и упавшимъ голосомъ произнесъ, медленно передъ ней склонившись и подчеркивая слова: «потерялъ, голову, гусар-чикъ… теперь дѣлайте со мной, что хотите». Даринька до слезъ смутилась: ей жалко было гусарчика, - и  Витину игрушку, и живого. Она сказала, какъ въ такихъ случаяхъ говорятъ, - «какiе пустяки», - и хотѣла достать изъ-подъ дивана отбитую головку, но Вагаевъ бросился, со звономъ, умоляюще повторяя, - «ра-ди Бога, простите!..» - и, не щадя бѣлоснѣжнаго ментика своего, возя рукавомъ по полу, саблей нашаривалъ головку. Нашелъ, выложилъ на ладони и подкинулъ. - «Ну, ради Бога, простите… ну…  такъ мальчишески поступилъ… ну, простите!…» - проговорилъ онъ въ смущенiи. Но еще въ большемъ мущенiи была Даринька, не знавшая, что сказать. И сказала, что ей сказало сердце: «Что вы, Господь с вами, милый…  это же можно сургучикомъ…» - и освѣтила чудесными глазами. Должно быть, эти слова - «Господь съ вами, милый…» - просто-душевно сказанныя, глубоко тронули Вагаева: онъ поклонился почтительно, безъ шарканья и звона, сказалъ, что сейчасъ же «исправитъ все», скромно  поцѣловалъ ей руку и уѣхалъ. Въ передней всетки сбаловалъ: взялъ у тянувшейся и перепуганной дѣвочки размашистую своб шинель, вскинулъ на одно плечо, протянулъ палецъ къ ея носу и сказалъ баловливо-строго: «эт-та что за пуговка?» Дѣвочка прычнула въ ладошки, понявъ смѣшное въ его словахъ. И, проводивъ, въ ужасѣ показала на ладошкѣ: «зелененькая… глядите… съ ума-а сойти..!»  

Уже въ сумеркахъ вернулся Викторъ Алексѣевичъ, безъ дѣтей, разстроенный, возмущенный, взбѣшенный. Не пустили къ нему его дѣтей! не пустили съ нимъ!! Кто не пустилъ?  Всѣ, теща, тесть, братъ, тетки, наглецы и развратники! Почему?.. По категорическому запрету высоконравственной госпожи Вейден-гаммеръ… не желающей видѣть своихъ дѣтей въ «неподобающей обстановкѣ!».

Помертвѣвшая Даринька слушала съ болью въ сердцѣ и только шептала: «прошу тебя, успокойся… прошу тебя». Викторъ Алексѣевичъ ничего больше ей не сказала.

- Я не могъ, не смѣлъ ей сказать всего, что мнѣ было насказано при скандалѣ, хоромъ, въ неописуемомъ гомонѣ, - разсказывалъ онъ впослѣдствiи. - Они кричали о развратѣ, о притонѣ, о «монашкѣ-развратницѣ», о «подлой интриганкѣ», о томъ, что она со мной путалась и раньше, бѣгала ко мнѣ изъ монастыря, выманивала деньги и теперь завладѣла всѣмъ, законными правами дѣтей моихъ. Имъ уже все извѣстно, отъ игуменьи-баронессы, отъ какихъ-то саорпницъ, отъ… Они знали всѣхъ лихачей, которые насъ катали, про всѣ наряды, про «яму», въ которую я попалъ и куда хочу затащить дѣтей. Я могу требовать судомъ, жаловаться куда-угодно, но пока они живы, пока у нихъ есть свзи, - а связи у нихъ огромныя! - дѣти не переступятъ моего порога. Даринька все поняла, безъ словъ, ушла въ свою «келью» и заперлась. Ужасное  это было Рождество. Я слышалъ, какъ она плакала, плакала затаенно, въ себя плакала, въ боль свою плакала. Я умолялъ отпереть, но она просила дать ей побыть одной, отплакаться. Я тогда, послѣ тещи, боялся ѣхать домой, проваландался по визитамъ, ища покою, нака-чивался…  и не могъ отупѣть, забыться. Она отплакалась и вышла, чтобы смирить меня. Сказала самое простое, чего я тогда не могъ оцѣнить вполнѣ. Сказала: «Богъ видитъ… я сознаю свой грѣхъ и должна искупать, терпѣть». Я кипѣлъ и не могъ терпѣть, и сталъ бороться. А она  н е с л а. Это сказалось послѣ, болѣзнью сердца. И не повѣрите… въ тотъ же вечеръ она была по-прежнему спокойна, ласкова и ясна. 

Когда они тихо сидѣли въ полутемной залѣ, у теиной елки, полное Рождество ушло, и только свѣтившая лампадка да запахъ хвои смутно о немъ напоминали. Но оно воротилось свѣтомъ, когда запоздавшiй батюшка запѣлъ передъ елкой, передъ свѣтившимся за ней образомъ, - «Рождество Твое Христе Бо-же нашъ… возсiя мѣрови свѣтъ Разума…» Молитва несла успокоенiе. Когда  угощали причтъ, рѣзко рванулъ звонокъ, и посыльный «красная шапка» принесъ коробки. Въ одной, высокой, былъ заводной гусарчикъ, такой, какъ прежнiй, но чуть побольше. Въ другой, пошире, была роскошная голубая бонбоньерка, изъ гофренаго шелка, отъ Абрикосова. Послѣухода причта Даринька ее открыла и увидала между конфетъ, въ бумажной рубчатой чашечкѣ… - въ сердце ее толкнуло, - головку  т о г о гусарика. На знакомой карточкѣ, четко, карандашомъ, стояло: «Счастливъ, что удалось всетаки достать, все заперто. Вспомните  иногда о бѣдномъ, потерявшемъ голову, гусарчикѣ». 

Эта карточка и особенно эта отбитая головка въ конфетной чашечкѣ вызвали въ Даринькѣ напрiятное ощущенiе чего-то… - она не могла назвать. Она только сказала – «какъ это непрiятно…» - показала Виктору Алексѣевичу, который уже все зналъ, и подумала въ сердцѣ съ горечью, какъ все это испортило Рождество. Викторъ Алексѣевичъ, бросилъ карточку и сказалъ: «обычныя его глупости».

У него болѣла голова. А Дринька угощала еще Марфу Никитишну, просвирню, пришедшую поздравить. Рождество кончилось Даринька хотѣла помолиться, уединилась въ «келью», - и не могла. Хотѣла присѣсть за пяльцы, поглядѣла на только вчера зачатое -василекъ синелью на бархатѣ, и отошла. Викторъ Алексѣевичъ лежалъ съ полотенцемъ на головѣ, спалъ. Она прошла въ залу, постояла у темной елки, вспомнила, какое было утро. Изъ кухни слышались голоса старушки и дѣвочки: «мое… твое… твое… мое… споръ!» -играли въ пьяницы. Увидала бѣлые цвѣты, и въ ней опять поднялось непрiятное ощущенiе. Она перекрестилась на мигавшiй за елкой образъ и съ тоской прошептала: «Го-споди…!»

 

 

XI. - ПРЕЛЬЩЕНIЕ

 

Все радостное, что для нихъ открылось, освященное праздникомъ Рождества, кипѣвшими въ небѣ звѣздами,  что должно было продолжаться и возростать, - «вдругъ замутилось, спуталось, обратилось въ душевную тяготу и смуту», - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. И отъ такого, въ сущности, пустяка: не пустили дѣтей на елку. По страстной своей натурѣ онъ принялъ это, какъ наглость и безобразiе, и рѣшилъ завтра же ѣхать къ адвокату, къ оберъ-полицмейстеру, къ самому генералъ-губернатору Долгорукову, -«Дима Вагаевъ черезъ крестнаго все устроитъ, и барона Ритлингера подымемъ». Для него было неоспоримо-ясно, что рѣшительно все было за него:  т а его подло опозорила, въ самой его квартирѣ, съ его подлецомъ-прiятелемъ, напрсившемся къ нимъ въ нахлѣбники, и есть свидѣтельница, горничная Груша, которая можетъ подъ присягой… - и теперь смѣетъ издѣваться, не пускаетъ къ нему дѣтей!

Викторъ Алексѣевичъ въ законахъ не разбирался, съ судами не возился, а исходилъ изъ чувства: оскорбленное чувство отца и мужа внушало ему безспорно, что все рѣшительно за него, и – «все живо устроиться*». Съ этимъ внушенiемъ онъ проснулся по утру бодрый, какъ всегда послѣ приступа мигрени, и первое, что подумалъ, «немедленно отобрать дѣтей!» Потянулся – и увидалъ, что Дриньки нѣтъ, и нѣтъ на креслѣ ея капотика. 

Даринька законовъ совсѣмъ не знала, но сердце у ней щемило, и это значило для нея, что добраго тутъ не будетъ. 

Въ «посмертной запискѣ къ ближнимъ» она писала: 

«Грѣхъ  е я… - на никогда не называла т у   Анной Васильевной, - положилъ начало всякаго зла и мукъ, а мой грѣхъ связалъ насъ всѣхъ пятерыхъ, наповинныхъ дѣтей считая, путами зла и скорби. По грѣху и страданiе, по страданiю и духовное возрастанiе, если съ Господомъ. Слава Промышленiю Твоему».

Въ то памятное утро, второй день Рождества, Даринька поднялась чѣмъ-свѣтъ: кукушка прокуковала 5. Забравъ капотикъ, она вышла изъ спальни тѣнью и ушла въ свою «келейку» - молиться. Она знала, какъ облегчаетъ сердце Пречистая. Помнила и наставку матушки Агнiи: «не забывай, сѣроглазая моя, акафисточки править… сладкопѣвное слово всякую горечь покрываетъ, а свѣтоносное слово всякую темноту освѣтитъ».

Окна еще и не синѣли. Проходя со свѣчой по залу, Даринька увидала елку, - и остро кольнуло сердце. Елка казалась спящей, тускло свѣтилась позолота. «Для кого..!» - подумала скорбно Даринька. Розово-снѣжный ангелъ взиралъ на небо. Свѣчки зыбко клонились, бѣлѣли усиками свѣтиленъ, ждали. Голубая барышня томно спала въ коробкѣ, а гусарчикъ безъ головы мертво стоялъ надъ ней. Даринька вспомнила про головку въ конфетной чашечкѣ, вспомнила-увидала е г о глаза, и ей стало тревожно, стыдно. Увидала бѣлѣвшiе цвѣты, склонилась къ нимъ, позабывъ про свѣчку… Съ шумомъ упала свѣчка, плохо вставленная въ подсвѣчникъ, и розетка разбилась вдребезги.

Въ «келейкѣ» было жарко, теплились голубыя и синiя лампадки, прыгали на обояхъ зайчики, ловили птичекъ. Щурясь, Даринька задумалась, устало, - нѣжно прошло улыбкой. Открыла глаза и оглядѣлась: птички и зайчики рѣзвились, - въ «дѣтской» всегда такое, птички и зайчики. Прiоткрыла сиреневый капотикъ, поглядѣла на кружево сорочки, оправила поясокъ съ молитвой, вчера надѣтый; горько сложила руки и вздохнула. Птички и зайчики… Долго взирала на иконы, молящимъ взглядомъ.

… « «Радуйся, свѣтило незаходящаго Свѣта… Радуйся, Звѣздо, являющая Солнце… Радуйся… заре таинственнаго дне… Радуйся… рыбарскiя мрежи исполняющая…» 

Слова были сладостныя и свѣтлыя, и шелестѣли страстно, но сердце не отворялось имъ.

На полномъ свѣтѣ, Даринька возвращалась залой. Увидала проснувшуюся елку, всю въ серебрѣ и золотѣ, съ наклонившимся*другъ къ дружкѣ свѣчками, съ ангеломъ въ снѣжномъ длескѣ… пышные бѣлые цвѣты, глазѣвшiе на нее грѣховно, подошла и склонилась къ нимъ… - и хрупнула подъ ногой розетка. Даринька подняла сломанную свѣчку, взяла щетку и подмела. Думала, подметая, стараясь не зацѣпить гусарчика, что вчера не было  у нихъ Праздника… -  ей захотѣлось ласки, до вожделѣнiя.

Вспоминая свои грѣхи, Дарья Ивановна не щадила себя, писала:

«Каюсь, что не только одно желанiе имѣть дитя понуждало меня жить плотски, а и потаканiе вожделѣнiю. Если я не погибла, это не моя заслуга, а отъ предстательства за меня свѣтлопоминаемой матушки Агнiи. Въ самый тотъ день, другой день Рождества Христова, явлено было мнѣ знаменiе сего».

Когда Даринька ощутила «вожделѣнiе», вызванное бѣлыми ли цвѣтами, или, быть можетъ, куклой-боярышней, надъ которой стоялъ гусарчикъ, или мыслью, мелькнувшей ей, - она услыхала голосъ, призывавшiй ее изъ спальни, увидала въ зеркалѣ тревожное и чудесно-жуткое – не ея! - лицо, съ томными-страстными глазами, съ обмякшимъ ртомъ, - кинула на грудь косы и жадно пошла на зовъ.  

Послѣ она заснула. И проспала бы долго, если бы не позвалъ ее Викторъ Алексѣевичъ, несшiй ей буттербродъ съ икрой: «нѣжная моя… роскошная!» И, склонившись, раскрылъ ее. Она жалобно вскрикнула и старалась прикрыться косами, смотря на него съ мольбой, а онъ жадно и весело ласкалъ, говорилъ, что она… ну, совсѣмъ какъ эта… въ пустынѣ африканской, которая укрывалась волосами, чтобы не соблазнялись старцы… прелестница, въ этихъ… в Четьи-Минеяхъ. Увидалъ повязанный поясокъ съ молитвой, и ему стало стыдно своей игривости.

- Вотъ мѣрило той нравственной грязи, въ какой я былъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Я не про ласку, не про вольное обращенiе… это обычное. Говорю про гадость, про сравненiе со святой, съ бывшей «прелестницей», убѣжавшей въ пустыню изъ разврата и впослѣдствiи – преподобной. Я бичую себя за эту низость, всю жизнь помню, какъ я, опьяненный прекраснымъ тѣломъ, могъ осквернять ее, чистую… могъ развращать бездумно. Она по своему поняла сравненiе съ «прелестницей» и закрылась руками, беззащитная. Я утѣшалъ ее, называлъ непорочной, чистой, а она продолжала плакать. Послѣ, въ «запискѣ» ея прочелъ…

«Да, я была блудница, прелестница. И онъ сказалъ мнѣ. Знаю, не обидѣть меня – сказалъ, а  д а н о  было ему сказать такъ, чтобы я образумелась. А я  поплакала и забыла. Прельщенiе владѣло душой моей, и я не могла собрать ее подъ началъ. Соблазны сѣяли мою душу, какъ соръ, пригоршнями. И тутъ какъ бы знаменiе было мнѣ явлено».

Сладко уснувъ передъ тѣмъ, какъ раскрылъ ее Викторъ Алексѣевичъ, Даринька увидала, будто сидитъ въ кельѣ матушки Агнiи, вышиваетъ бархатную шапочку-куколь самыми яркими шелками, и боится, что матушка Агнiя увидитъ. И страшно, что войдетъ Вагаевъ, и надо его спрятать, а когда уснетъ матушка, онъ выйдетъ. Даринька слышитъ, какъ онъ подходитъ, бряцаетъ саблей, выбѣгаетъ къ нему, и они идутъ по высокой лѣстницѣ, въ темнотѣ. И потомъ, будто залъ и входитъ матушка Агнiя и говоритъ строгимъ голосомъ, какъ въ первыя недѣли жизни въ монастырѣ, когда Даринька разбила ея чашку, очень ей дорогую, еще изъ прежней жизни: «потому и разбила, что гря-зныя у тебя руки, чистая будь, вся чистая, а то съ глазъ моихъ уходи, прочь уходи!»

На этомъ – «прочь уходи!» - разбудилъ Дариньку Викторъ алексѣевичъ и раскрылъ. Даринька плакала и отъ словъ его, и отъ словъ матушки Агнiи. Думалось ей: грозится матушка Агнiя. И она приняла тотъ сонъ, какъ назиданiе и острастку. 

Надо было успѣть пообѣдать и одѣться: бѣга начинались въ часъ, а было уже къ одиннадцати. Даринька попросилась, можно ли ей не ѣхать. Но Викторъ Алексѣевичъ заявилъ, что необходимо освѣжиться, что такая она прелестная въ ротондѣ, - «темненькая, чудесная лисичка», - что всѣ тамъ съ ума отъ нея сойдутъ… вся Москва съѣдется. - «Генералъ-губернаторъ будетъ, и у насъ лучшая ложа, у бесѣдки… да и обидится Вагаевъ». Даринька вспомнила: «если вы не прiѣдете – все погибло!» И важно, чтобы съ ней познакомился баронъ Ритлингеръ, у него огромныя связи въ петербургѣ. - «И чего прятаться отъ людей… плевать намъ на всѣхъ людей!»  

Викторъ Алексѣевичъ былъ въ восторженномъ настроенiи. Онъ оослалъ игрушки Витѣ и Аничкѣ, и Карпъ вернулся съ запиской, на которой Витя какркулями нарисовалъ: «папочка милый, мы тебя любимъ».

Принесли депешу. Вагаевъ напоминалъ: «помните, у меня примѣта: не прiѣдете – пропалъ!»

Даринька мучилась съ косами: и всегда непокладливыя, сегодня онѣ никакъ не убирались, тянули, разсыпались… - ну, что за мука! Набравъ въ ротъ шпилекъ, морщась и топоча, Даринька старалась причесаться, какъ причесывалъ Теодоръ недавно, но тяжелыя косы падали, шпильки и гребни вылѣзали. Она начинала снова, роняла шпильки, спрашивала глазами, и зеркало отвѣчало – му-ка!.. И путалось безпокойно въ мысляхъ: «чистая будь, вся чистая!..»

 

 

 

XII. - ВОСХИЩЕНIЕ.

 

Невѣдомые бѣга, куда сегодня съѣдется вся Москва, и будетъ самъ генералъ-губернаторъ Долгоруковъ, пугали и манили Дариньку и с к у ш е н i е м ъ. Они представлялись ей грѣховнымъ мѣстомъ, какъ языческiя «ристалища», гдѣ предавались постыднымъ «игрищамъ». Объ этомъ она читала въ Четьихъ-Минеяхъ, въ житiи святой, которая раньше была блудницей, скакала на колесницахъ, соблазняла юношей и старцевъ, но, искупивъ великiя прегрѣшенiя молитвой и покаянiемъ, получила вѣнецъ нетлѣнный. Дариньку и манило, и пугало, что Вагаевъ, опасный соблазнитель, хочетъ прельстить ее, потому и упрашивалъ прiѣхать, и всѣ тамъ будутъ смотрѣть на нее, какъ на т а к у ю. Видѣнiе во снѣ матушки Агнiи казалось предупрежденiемъ: не ѣздить. Смущали и слова Виктора Алексѣевича: «всѣ тамъ съ ума отъ тебя сойдутъ». Она сказала, что боится ѣхать, - а ей хотѣлось ѣхать, - но онъ посмѣялся только: «вы-думала еще… «ри-сталища»!..» 

Уже на выходѣ, въ новой ротондѣ съ чудеснымъ мѣхомъ изъ чернобурыхъ лисицъ, въ шляпкѣ со страусовымъ перомъ, придававшей задорный видъ, Даринька посмотрѣлась въ зеркало и изумилась, какая она стала. Викторъ Алексѣевичъ поймалъ ея восхищенный взглядъ, поцѣловалъ въ розовую щечку и сказалъ, что она, прямо, неузнаваема, какая-то ужасно вкусная, съ задорцемъ и съ огонькомъ. Она вспыхнула отъ счастья, что ему нравится, и отъ стыда за «вызывающiй» видъ, за что-то особенное въ ней, что дѣлало ее похожей на т а к у ю, кого называлъ и показывалъ ей Викторъ Алексѣевичъ на Кузнецкомъ.

«Да въ самомъ дѣлѣ…» - подумала она съ горечью, - «а кто же я?» - и вспомнила про св. Таисiю-блудницу: какъ одна встрѣча ея съ аввой Пафнутiемъ подняла ее изъ грѣховной бездны.  

Въ «посмертной записи къ ближнимъ» Дарья Ивановна писала:

«Я кощунственно оправдывала похоти свои примѣрами изъ житiй святыхъ. Обманывала и заглушала совѣсть, прикрываясь неизсякаемымъ милосердiемъ Господнимъ».

Они вышли на воздухъ, на похрустывавшiй снѣжокъ, и ее охватило радостью. Въ переулкѣ было голубовато-ярко отъ выпавшаго снѣга, отъ солнца за снѣжными садами. Пахло чѣмъ-то бодрящимъ, тонкимъ, - сугробами? Даринькѣ захотѣлось санокъ, сгребать лопаткой, вскочить на сугробъ, смѣяться. Она схватила снѣжку съ сугроба, - «какой же вкусный..! яблочками, арбузомъ пахнетъ..!»

Викторъ Алексѣевичъ помнилъ до старости: радостные сугробы въ переулкѣ, жидкое солнце за садами и покраснѣвшiе пальцы Дариньки, пахнувшiе душистымъ снѣгомъ, яблоками, «нрэп-эплемъ» англiйскаго Блоссона.

На Тверскомъ бульварѣ гуляли дѣти съ воздушными шарами; пестрѣли праздничными платками, шумѣли юбками отпущенныя со двора горничныя; наигрывали веселыя гармошки. Сегая снѣгомъ о передки, весело проносились рысаки съ окаменѣвшими чудо-кучерами. На Страстной площади Даринька увидала монастырь, розовѣвшiй сквозь серебристый иней, и ей стало чего-то жаль. Святыя ворота совсѣмъ потонули за сугробомъ, не было видно матушки Виринеи у столика, и Даринька сокрушенно вспомнила, что не послала ей гостинчика къ Рождеству, забыла. Тяжелыя лихачи оправляли на лошадяхъ попоны, возя подолами по снѣгу. - «А вотъ онъ, Прохоръ-то!» - знакомо сказалъ лихачъ, степенный, въ сѣдѣющей бородкѣ, обѣими руками снимая шапку. - «Сватъ-то нашъ!» -подмигнулъ Викторъ Алексѣевичъ Даринькѣ: - этотъ самый умчалъ ее отъ святыхъ воротъ, - и прiятельски приказалъ: «а ну, на бѣга, да повострѣй!» Лихачъ отмахнулъ полостъ на узкихъ, какъ стульчикъ, саночкахъ, сиповато сказалъ - «крѣпше только держите барышню», - и они понеслись бульваромъ. Прихвативъ крѣпко Дариньку, Викторъ Алексѣевичъ шепнулъ ей - «ба-рышня…!» - и они встрѣтились глазами, осыпаемые морозной пылью. 

Въ кудринѣ задержались: жандармы въ хвостатыхъ каскахъ наскакивали грудью, силясь держать порядокъ: ожидали проѣзда генералъ-губернатора. Спускъ къ Зоологическому Саду кипѣлъ санями, тройками, розвальнями, каретами. Лихачъ сказалъ: «вся Москва поднялась… даже вонъ столовѣры ѣдутъ, какъ разобрало-то!» Ѣхали тяжелые купцы, въ цилиндрахъ, въ шубахъ съ невиданными воротниками во всю спину; ѣхали пышныя купчихи, въ атласныхъ и бархатныхъ салопахъ, въ бордовыхъ и зеленыхъ шубкахъ, въ глазастыхъ шаляхъ, въ лисьихъ воротникахъ; дыбясь оглоблями, скалились-ржали жеребцы, визжали колесами кареты съ ливрейными на козлахъ; на высокихъ «англiйскихъ» санкахъ возсѣдали лошадники, съ бичами, въ оленьихъ курткахъ, въ волчьихъ шапкахъ съ наушниками; вострымъ глазомъ стрѣляли по лошадямъ барышники-цыганы въ лубяныхъ саночкахъ внавалку, сухiе и черномазые, въ чекменяхъ-поддевкахъ, въ островерхихъ бараньихъ шапкахъ… - ѣхала вся Москва на ледяныя горы, въ Зоологическiй, и на бѣга, на Прѣсненскiе Пруды, - смотрѣть, какъ молодой Расторговъ, именитаго купеческаго рода, лошадникъ и бѣговщикъ, поѣдетъ на своемъ «Пряникѣ» за «долгоруковскимъ» призомъ, покажетъ Москвѣ отвагу. Въ «Большомъ Московскомъ» - купечество, а въ Англiйскомъ Клубѣ – господа дворяне бились объ закладъ на большiя тысячи: одни за «Пряника», а другiе – за дворянскаго «Бирюка», Елѣгина, и за «Огарка», барона Ритлингера, съ Басманной, - объ этомъ повѣдалъ Прохоръ: «значитъ, купцы и господа… кто – кого? Каждому лестно доказать себя… не простой какой призъ, а отъ самого Владимѣра Андреича, отъ князя Долгорукова, всѣ его почитаютъ… потому и не ѣздоки поѣдутъ, а сами хозяева-владѣльцы, вотъ всѣхъ и разобрало.»   

«Ну, держись, Вагайчикъ! - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - это не шпоркой позванивать».

Даринька плохо понимала, и онъ объяснилъ, почему надо Вагайчику «держаться»: позорно будетъ, если провалить его «Огарокъ». А потому, что онъ крестникъ генералъ-губернатора Долгорукова, и потому еще, что офицеръ лейбъ-гвардiи, и вдругъ - побьетъ его на бѣгу какой-то купецъ Расторговъ. Даринька поняла: потому и безпокоился «гусарчикъ», упрашивалъ прiѣхать, что такая у него примѣта: прiѣдутъ они смотрѣть – и тогда будетъ хорошо. И она пожелала, чтобы побѣдилъ «Огарокъ», который ей такъ понравился. 

«Нашъ рогожскiй, Растроговъ-то… го-рячiй!» - сказалъ лихачъ. - «Обидно будетъ, какъ не одолѣетъ… потому и столовѣры ѣдутъ».

Отъ Зоологического Сада доносило, какъ рухаются съ горъ санки и трубитъ полковая музыка. На горахъ весело развѣвались флаги. Викторъ Алексѣевичъ обѣщалъ Даринькѣ послѣ бѣговъ покатать ее, - будутъ кататься съ бенгальскими огнями, и все будетъ иллюминировано. Она защурилась отъ восторга и сказала: «я, прямо, закружилась». Отъ бѣгового поля, за заборомъ, донесло гулъ народа, звякнулъ тревожно-четко бѣговой колоколъ: щли бѣга.

 У входа торопили квартальные – «отъѣзжай, ж-живѣй!..» - гикали кучера, напирали оглоблями, наскакивали жандармы. Кричали – «съ каланчи знакъ подали – вы-ѣхалъ!» Генералъ-губернаторъ выѣхалъ. Побѣжали квартальные, подтягивая бѣлые перчатки, орали городовымъ: «съ Прѣсни не пропускать, ворочать кругомъ!» Съ рысаковъ высаживались военные, въ бобрахъ-шинеляхъ, блистая лакомъ и мишурой, помогали сойти наряднымъ дамамъ и вели ихъ за елки входа. Посыльные въ красныхъ шапкахъ совали въ руки узкiя, длинныя афишки.

Викторъ Алексѣевичъ провелъ Дариньку за елки, и она увидала ширококе снѣговое поле – бѣговой кругъ. На мосткахъ, высокими, длинными рядами, чернѣлъ и галдѣлъ народъ. - «Вотъ они и «ри-ста-ли-ща»!» - сказалъ Викторъ алексѣевичъ, показывая на поле, -«вонъ, бѣгутъ!..» - и Даринька увидала что-то чернѣвшееся кучкой, влѣво, въ облачкѣ снѣжной пыли. Кучка надвинулась, разбросалась, и машистый рысаки, съ низкими саночками за ними, бѣшено пронеслись направо, подъ крикъ и гамъ. Дариньку закружило крикомъ: «по-шелъ..! во-когда «Огонекъ» пошелъ-то!..» На мосткахъ дико топотали, махали шапками: «Огоне-окъ»..! энъ-какъ перекладается..! «Огоне-о-окъ..!» Видно было, какъ на той сторонѣ бѣговъ свѣтлая лошадка обгоняетъ одну, другую. На мосткахъ бѣшено орали: «чешетъ-то какъ, ма-шина..! мимо стоячихъ, прямо..! перекладается… накрываетъ… на-кры-ылъ!» «Брраво, «Огонекъ»..! брравва-а!» Старый купецъ, въ лисьей шубѣ нараспашку, стучалъ кулакомъ въ барьеръ, топалъ, озирался на Дариньку и кричалъ: «дѣлаетъ-то чего, а?!. Го-споди, чего дѣлаетъ..!» Дариньку захватило еще больше, и стало страшно, что «Огонька» «накроютъ». Рысаки надвигались уже слѣва, и впереди, выбрасывая машисто ноги, въ снѣжно дымящемъ облачкѣ, близился свѣтлый «Огонекъ». Гремѣли-орали бѣшено: «шпарь!.. не удавай!!… надда-айй..!» «Огонекъ» подкатывалъ уже шагомъ, вразвалочку, и звякнуло у бесѣдки въ колоколъ. Подкатывали развалочкой другiя, конюха набрасывали на нихъ попаны*, вели куда-то. За ними тяжело шли съ хлыстами завѣянные снѣжкомъ наѣздники, въ курткахъ и валенкахъ, въ пестрыхъ лентахъ черезъ плечо. Викторъ Алексѣевичъ спросилъ Дариньку – «интересно?» Она сказала разсѣянно – «да-да», смотря, какъ ведутъ лошадокъ.

Они сидѣли въ ложѣ, у самаго круга, у бесѣдки. Рядомъ были другiя ложи, въ нихъ сидѣли военные, дамы и даже дѣти, - не было ничего «грѣховнаго». Гдѣ-то играла музыка. Въ пустую ложу, рядомъ, вошли богатые господа въ цилиндрахъ, нѣмцы, - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - и одинъ изъ нихъ, встрѣтившись съ Даринькой глазами, поклонился, почтительно приподнявъ цилиндръ. Она въ смущенiи отвернулась. Проѣзжали легкой рысцой красивыя лошадки, передъ бѣгомъ. Викторъ Алексѣевичъ сказалъ, посмотрѣвъ афишку, что сейчасъ второй бѣгъ, а «долгоруковскiй» - четвертый, «Огарокъ» идетъ вторымъ номеромъ, фамилiя наѣздника не указана, стоятъ двѣ звѣздочки. - «А вонъ и Дима!» - и Даринька увидала, что съ бѣгового круга кто-то подходитъ къ нимъ, въ верблюжьей курткѣ, въ барашковой сѣрой шапочкѣ, въ высокихъ войлочныхъ сапогахъ, съ хлыстомъ. Она сразу его узнала и смутилась, отъ его радостнаго взгляда. Онъ былъ другой: пушистый, неслышный, мягкiй, но такъ же ласкающiй глазами. Онъ еще издали отдалъ честь, сказалъ – «извините, я прямо такъ», - и легко впрыгнулъ въ ложу, будто у себя дома, не обращая вниманiя, прилично ли это или неприлично. Поздоровался, чуть задержавъ Даринькину руку, - и она почувствовала это, - присѣлъ на свободный стулъ и сказалъ Виктору Алексѣевичу, что дядя просилъ передать ему, что жалѣетъ… - «ты вчера его не засталъ, проситъ зайти къ нему въ членскую, что-то нужно». Викторъ Алексѣевичъ вышелъ, и вагаевъ, взявъ Даринькину руку, сказалъ проникновенно, душевнымъ голосомъ: «вы – здѣсь… я теперь спокоенъ… благодарю, благодарю васъ!» Она не знала, что отвѣчать ему, и робко отняла руку. Онъ видѣлъ ея смущенiе и любовался ею, не скрываясь. Сталъ занимать ее, называя сидѣвшихъ неподалеку, которыхъ она не знала. Черные его глаза сегодня особенно блестѣли, и пахло отъ него чѣмъ-то душисто-крѣпкимъ, - виномъ, должно быть. Онъ говорилъ ей, что она, прямо, очаровательна сегодня, - «простите, это невольно вырвалось!» - что шляпка удивительно къ ней идетъ. Она не знала, что отвѣчать ему. - «Вы особенная… вы непохожи ни на кого!» - говорилъ онъ взволнованно, - «сегодня – четвертый разъ, какъ я васъ вижу, и всякiй разъ вы – другая… какая-то для меня загадка. Кто вы?!..» Даринькѣ было и страшно, и прiятно слушать, она на него взглянула, молящимъ, пугливымъ взглядомъ. Онъ понялъ, что такъ говорить не надо. Нѣтъ, она необыкновенная! Онъ не въ силахъ не высказать ей того, чѣмъ весь охваченъ, съ самаго того дня и часа, какъ увидалъ впервые, но подчиняется ея волѣ… и всегда счастливъ подчиняться. Но она необыкновенная, она – святая! Это онъ чувствуетъ, видитъ въ ея глазахъ. И вѣритъ, что ея присутствiе приноситъ ему счастье… - «Нѣтъ, одно ваше присутствiе – ужъ счастье, и не надо мнѣ ничего другого… Не буду больше…» - шепнулъ онъ, какъ бы испугавшись, - «но помните… я только о васъ и думаю и буду думать… вы увидите это, я буду проѣзжать мимо…» - показалъ онъ на бѣговую дорожку передъ ложей, - «и вамъ… единственно вамъ, дамъ знакъ, что въ эту минуту только о васъ и думаю!» Она хотѣла сказать ему, что такъ говорить не надо, и боялась его обидѣть. Онъ взялъ ея руку, и, спрашивая глазами, - можно? - отвернулъ лайковую перчатку у запястья и коснулся горячими губами. Случилось быстро и неожиданно, какъ ожогъ. - «Я очарованъ твоей жной…» - сказалъ Вагаевъ входившему Виктору Алексѣевичу, - «она такъ снисходительно слушала мою болтовню… Боюсь, что надоѣлъ Дарьѣ Ивановнѣ. Послѣ бѣговъ – въ «Эрмитажъ», и – къ «Яру»! Дарья Ивановна, позволите..?» -сказалъ онъ, почтительно склоняясь и дѣлая плаксивую гримасу, - «иначе я самый несчастный человѣкъ!» Онъ что-то шепнулъ Виктору Алексѣевичу и отправился тѣмъ же ходомъ, черезъ барьеръ.

Даринька сидѣла, какъ оглушенная. Надо ли сказать Виктору Алексѣевичу? Но онъ и самъ сказалъ – «я очарованъ твоей женой…»? Она натянула перчатку, все еще чувствуя поцѣлуй-ожогъ, рѣшилась и сказала: «онъ мнѣ сказалъ, что я какая-то особенная… и что-то еще, не помню…» Но не сказала главнаго, - это она считала главнымъ, - какъ онъ самъ отвернулъ перчатку и позволилъ себѣ… т а к ъ   поцѣловать. Викторъ Алексѣевичъ сказалъ, что это обычная болтовня, и не надо придавать значенiя и волноваться; возможно, она его заинтересовала… должно быть, слышалъ, что она оставила монастырь… это извѣстно Ритлингеру, съ которымъ онъ только что говорилъ, но это извѣстно многимъ въ кругу знакомыхъ, черезъ друга покойнаго отца, полицмейстера, - «и, конечно, черезъ  н е е.» - Даринька поняла, что онъ говоритъ о бывшей своей женѣ. Она подумала: вотъ почему онъ сказалъ – «святая»! - «Ничего удивительнаго, что ты нравишься… ты не можешь не нравится!» - восторженно сказалъ онъ, сжимая ея руку, -«смотри, какъ краснокожiй нѣмецъ уставился. Баронъ сказалъ, что сдѣлаетъ все, что въ силахъ, для развода… онъ отъ тебя въ восторгѣ». Даринька не могла понять, что это за баронъ и почему онъ въ восторгѣ. Викторъ Алексѣевичъ объяснилъ ей: баронъ – дядя Вагаева, и видѣлъ ее, когда они проходили въ ложу.

- Было, конечно, глупо передавать ей пошлости, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - но я тогда этими пустяками упивался, и восторги другихъ отъ Дариньки, всѣхъ пошляковъ и селадоновъ, были прiятны мнѣ. Помню, этотъ сосюкающiй бароша встрѣтилъ тогда меня словами: «она – пре-ле-стна, твоя монашка! Она – жемчу-жина… съ чудотворной иконы Страстной Богоматери… я ее сразу выдѣлилъ». Я тогда купался въ грѣхѣ, весь былъ во власти пошлости, до угара. Въ ту пору всѣ мои духовныя потенцiи сникали но этого я не чувствовлъ. Нуженъ былъ с в ѣ т ъ, и этотъ свѣтъ освѣтилъ потемки…»     

Дариньку ужаснуло, что невѣдомый ей баронъ сказалъ такое ужасное: «жемчужина… съ…» - она не смѣла и повторить такое богохульство. Въ мысляхъ ея мѣшалось – «вы – святая… необыкновенная… жемчужина…» - бѣлое поле казалось страшнымъ, крики ее пугали.

Звякнуло въ колоколъ, - шли бѣга. Выѣзжали гнѣдый, сѣрые, вороные кони, грызли удила, швыряли пѣной, закидывались, бѣсились, косили кровавыми глазами. Наѣздники били ихъ хлыстами, сдерживали, натягивали вожжи, отваливаясь совсѣмъ за санки; кони били копытами, рыли снѣгъ. Военный, съ краснымъ флажкомъ, оралъ: «не выскакива-ать..! держать «Демона»!… назадъ… «Демона» сведу съ круга-а..!» «Демонъ», вороной конь, былъ настоящiй демонъ: закинулся, рванулъ, вывернулъ саночки съ ѣздокомъ и галопомъ понесся в поле. За нимъ поскакали поддужные, поймали и привели безъ саночекъ, съ оторванными оглоблями. Даринька теперь чувствовала, что здѣсь – «грѣховное» и «соблазнъ». Были, конечно, и «прелестницы», громко смѣявшiеся съ военными, смотрѣвшiя вызывающе на свѣхъ, съ накрашенными щеками, съ подведенными, «грѣшными», глазами, съ обѣщающими улыбками, съ пышными яркими «хвостами». Нѣмецъ, пучившiй на нее глаза, вдругъ повернулся къ ней и позволилъ себѣ заговорить: «не желаете ли, сударыня, бинокль?» Она отвернулась отъ барьера. Ей казалось, что этотъ нѣмецъ принимаетъ ее, должно быть, за   т а к у ю. И тотъ, баронъ, тоже, конечно, принимаетъ за  т а к у ю. И все же, было прiятно, что всѣ на нее глядѣли; это она замѣтила. Проходившiе офицеры разглядывали ее и взгляды ихъ что-то говорили. Изъ вырѣзной бесѣдки, гдѣ колоколъ, глядѣли на нее солидные господа въ бобровыхъ шапкахъ, и одинъ, сѣденькiй, все смотрѣлъ на нее въ бинокль. Викторъ Алексѣевичъ шепнулъ: «это баронъ на тебя глядитъ, какъ астрономъ на звѣзду». Музыка заиграла встрѣчу: прибылъ генералъ-губернаторъ Долгоруковъ. Военные встали. Жандармы вытянулись и взяли подъ козырекъ. Господа въ бесѣдкѣ заходили, и Даринька увидала бѣлую фуражку, шинель съ бобрами, румяное круглое лицо, съ сѣдыми усиками. Бѣлая фуражка опустилась: военный сѣлъ. Викторъ Алексѣевичъ сказалъ, что генералъ-губернаторъ Долгоруковъ - единственный здѣсь, въ Москвѣ, кто носитъ такую фуражку: онъ особенно важный генералъ, генералъ-адьютантъ Государя Императора, конногвардеецъ, - Даринька этого не понимала. Викторъ Алексѣевичъ спросилъ: «какая ты румяная, тебѣжарко..?» Она сказала: «у меня что-то сердце… очень волнуюсь, сама не знаю». Онъ предложилъ ей, не хочетъ ли воды, можно пройти въ буфетъ, лимонаду выпить. Она не захотѣла. Да и поздно: колоколъ зазвонилъ къ 4-му, «долгоруковскому», бѣгу. Лошадей звали на дорожку. Она спросила: «это сейчасъ «Огарокъ»?» Викторъ Алексѣевичъ кивнулъ и показалъ афишку. Она прочла: 1. «Соловей»… 2. «Огарокъ», барона Ритлингера, ѣдетъ… ** 3. «Леденецъ»… 4, «Бирюкъ», зав. Елѣгина, ѣдетъ… ** 5. «Пряникъ», ѣдетъ владѣлецъ… Было еще двѣ лошади, Даринька дальше не читала.     

Лошадей проминали передъ бѣгомъ на дальней сторонѣ круга, было неясно видно. Съ мостковъ кричали, называли то «Пряника», то «Бирюка»: «вонъ, золото на рукавѣ, синяя лента, розовый верхъ… «Пряникъ», Расторгова!.. а бурый, здоровенный, одна нога въ чулкѣ, бѣлая… «Бирюкъ» самый… чешетъ-то, силы не берегетъ!..» Кричали – Даринька ясно слышала – про «Огарика»: «на проминкѣзакинулся, горячится… по-несъ…!» Она спросила что эта* такое – «понесъ»? И узнала рослаго вороного и – е г о, въ палевой курткѣ, въ саночкахъ: черезъ плечо рѣзко бѣлѣла лента, на рукавѣ зеленая повязка, - «цвѣта Ритлингера», понятно сказалъ Викторъ Алексѣевичъ. «Огарокъ» что-то «ломлся», никакъ не шелъ, - говорили военные у барьера. Нѣмцы все повторяли – «Бирукъ»… «Бирукъ»… и еще что-то непонятное. Зазвонилъ колоколъ – по мѣстамъ! На дальней сторонѣ круга лошади рысцой потянулись влѣво, на заворотъ. Скакали верховые – поддужные, въ высокихъ шапкахъ, въ охотничьихъ поддевкахъ, въ поясахъ съ наборомъ, - для горячащихся рысаковъ: выправить на-ходу со «сбоя». Кричали на помостахъ: «Пряникъ» безъ поддужнаго, самъ идетъ!» Еще кричали: «Огарокъ» отъ поддужнаго отказался, на желѣзкѣ объявлено!» Спорили: поддужные только горячатъ, сами на «сбой» наводятъ, рысакъ принимается скакать.

Военный съ флажкомъ сталъ помахивать: поживѣй! Подходили вразвалочку, почокивали по мерзлому снѣгу, фыркали. Сидѣвшiе сзади говорили: «держу пари, плацъ-адьютантомъ кончится!» - «Возможно», - съ сомнѣнiемъ отвѣчалъ другой, - «въ Петербургѣ бы не отважились, а здѣсь по домашнему, Москва». Даринька спросила, о чемъ это говорятъ – «отважились», но Викторъ Алексѣевичъ и самъ не зналъ. - «Ужасно волнуюсь, даже стыдно…» - шепнула она ему. Онъ взялъ ея руку и сказалъ: «какая же ты азартная, вся дрожишь». Дариньк чувствовала какой-то больонй восторгъ, жуткое восхищенiе. Старалась забыть, не думать, но ласкающiй шепотъ томилъ соблазномъ: «вамъ… единственной вамъ дамъ знакъ… только о васъ и думаю…» 

Размашисто подходилъ къ бесѣдкѣ темно-гнѣдой, - говорили: «поджаристый», - гордый «Пряникъ». Рвавшаго съ мѣста «Бирюка» держали. «Огарокъ» опять ломался. Кричали – «дайте ему поддужнаго!» Пускавшiй, съ флажкомъ, оралъ: «по номера-амъ… стано-ви-ись…!»

Даринька перекрестилась подъ ротондой.   

 

 

XII. - ЗНАКЪ

 

Бѣгъ все не начинался, не ладилось. На помостахъ стучали въ досчатую обшивку, кричали пускавшему лошадей военному усачу съ флажкомъ - «на совѣсть пускай!.. выравнивай!..» - но пускавшему все не удавалось выровнить лошадей. Ихъ горячили крики, дерганья ѣздоковъ, которые тоже горячились, и вся эта горячка сбивала съ толку пускавшаго. Онъ зычно оралъ – «наза-адъ..!» -рысаки, рванувшiеся враздробъ, опять заворачивали къ мѣсту, и все начиналось снова. Даже самый спокойный изъ бѣгуновъ – «Соловей» старика-лошадника Морозова, изъ Таганки, сѣрый, «въ яблокахъ», шея дугой, хвостъ трубой, какъ пишутъ на картинкахъ, -и тотъ задурилъ, срывался. Говорили, что князь Долгоруковъ недоволенъ, - «все вскидываетъ плечами», - что ему стыдно за свою публику, не умѣютъ себя держать. Лошадей повернули на проѣздку, поуспокоиться. Вышелъ на снѣгъ внушительный квартальный, потрясъ перчаткой и зычнымъ голосомъ объявилъ, что, если не успокоятся, бѣгъ отмѣнятъ. Стало тихо. Музыка заиграла вальсъ. 

Даринька волновалась, даже стучала зубками. Викторъ Алексѣевичъ спросилъ ее, не озябла ли, но она шепнула, что «очень интересно». Сказали, что генералъ-губернаторъ подалъ какой-то знакъ. Слово «знакъ» отозвалось въ сердцѣ Дариньки мучительно-сладкой тревогой: «вамъ, единственной вамъ дамъ  з н а к ъ, что только о васъ и думаю!» Музыка смолкла, не доигравъ. Звякнулъ тревожно колоколъ: по мѣстамъ! 

Первымъ подошелъ «Соловей», играя шеей, неся на-отлетѣ хвостъ; за нимъ, словно по воздуху, скользили низкiя саночки-игрушка, съ долгими, выгнутыми өитой, оглоблями, и сидѣлъ, на тугихъ вожжахъ, маленькiй старичокъ Морозовъ, румяненькiй, въ серебряной бородкѣ, съ бѣлой лентой на рукавѣ. Кто то* крикнулъ: «вывернетъ ему руки «Соловей»! Вылетѣлъ вороной, «Огарокъ», и сразу осѣлъ на заднiя копыта, заскрежеталъ шипами, - брызнуло мерзлымъ снѣгомъ. Вагаевъ лихо сдержалъ его, весь запрокинувшись за санки, и Даринька увидала, какъ задрожали его губы отъ звучнаго на морозѣ - тпррррр…! Вразъ подошли, осаживая и прорываясь, - чалый «Леденецъ», бурый, нога «въ чулочкѣ», «Бирюкъ», гнѣдой, съ подпалинами, «Пряникъ», еще какiя-то. Прошли на-рысяхъ поддужные, въ заломленныхъ лихо шапкахъ, вертя нагайками, - занимали назначенныя мѣста, чтобы не помѣшать на пускѣ. «Пряникъ» плясалъ, вырывался на цѣлую запряжку, - «наза-адъ..! Широкiй, какъ куль Растроговъ, въ золотой лентѣ на рукавѣ, покрякивалъ въ русскую бородку – «пря-пря-пря…» - приласкивалъ жеребца милымъ ему словечкомъ. Военный съ флажкомъ присѣлъ, словно готовясь прыгнуть, прикинулъ глазомъ и дернулъ флажкомъ – пустилъ. Звякнулъ въ бесѣдкѣ колоколъ.  

Притихшiе помосты загудѣли. Кричали съ разныхъ сторонъ невнятно, не разобрать. Вправо, на заворотѣ, лошади сбились въ кучу, за снѣжнымъ облакомъ не видать. Смотрѣвшiй въ бинокль нѣмецъ, за Даринькой, повторялъ одно и одно – «Бирукъ». Даринька поняла, что «Бирюкъ», должно быть, обгоняетъ, потому что совсюду стали кричать: «Бирюкъ»! «Бирюкъ»! Викторъ Алексѣевичъ тоже сказалъ «Бирюкъ», и на тревожный вопросъ ея - «какой… я ничего не вижу?» - отвѣтилъ, что - «вонъ, первый на заворотѣвымахнулъ, малиновая лента черезъ плечо». Рядомъ съ «Бирюкомъ» - теперь Даринька видѣла, - скакалъ поддужный, какъ вѣстовой-пожарный, вертѣлъ нагайкой. За «Бирюка» вплотную тянулся «Пряникъ», съ наѣздникомъ въ синей лентѣ, за нимъ, съ просвѣтомъ, чернѣлъ… - «Огарокъ»..? Зная, что третьимъ бѣжитъ «Огарокъ», - бѣлая лента на палевой курткѣ особенно рѣзко выдѣлялась, - все же она спросила: «а  н а ш ъ… третiй, да?..» Викторъ Алексѣевичъ засмѣялся: «н а ш ъ…? Пока третiй, но… кажется, начинаетъ набирать… да, насѣдаетъ на «Пряника». Помосты загремѣли: «сорвался «Бирюкъ»!.. сбоитъ!..» Поддужный сразу его «поставилъ» и отскочилъ. «Пряникъ» наваривалъ, доставалъ головой до крупа. Кричали – «сдваиваетъ, да ра-но… горячъ Расторговъ! Выдохнулся, увидте – всѣхъ «Леденецъ» накроетъ! четыре еще круга, вотъ дурака ломаютъ!»

Купецъ въ лисьей шубѣ, недавно кричавшiй про «Огонька» и ласково улыбавшiйся Даринькѣ, - онъ стоялъ на снѣгу, подъ ложей, - сказалъ, обращаясь къ ней, будто давно знакомый: «а вотъ помяните мое слово, хитрѣй Акимыча нѣту тутъ… вотъ ужъ умѣетъ ѣздить..!» Даринька не знала, кто это такой Акимычъ. А купецъ стучалъ кулакомъ въ ладоньЮ будто что приколачиалъ, и все повторялъ кому-то: «а вотъ уви-дите,  о н ъ  себѣ ковыляетъ, будто его и нѣтъ… а вотъ, попомните мое слово, чего его «Соловей» стоитъ!» Сѣрый со старичкомъ отвалился отъ всей компанiи, - «прогуливался», какъ говорили. Даринька пожалѣла сѣраго, сказала Виктору Алексѣевичу: «бѣдный старичокъ сзади всѣхъ… а   н а ш ъ… это онъ третiй?» Она хорошо слѣдила: «Пряникъ» захватилъ «Бирюка» вплотную, а «Огарокъ», палевая куртка, вклинивался межъ ними головой. На прямую выкатились тройкой: «Огарокъ» выдавилъ-таки «Пряника», стараясь выиграть поворотъ. На помостахъ гремѣли бѣшено: «Зарѣжешь «Пряника», не гони!.. Ми-ша, не горячись… господа обма-нутъ!…» - «И вотъ еще какъ обманутъ!» - кричалъ купецъ въ лисьей шубѣ, - «нехватитъ у «Пряника» на трехверстку, вотъ помяните мое слово… вонъ, чего «Леденецъ» выдѣлываетъ!» А «Леденецъ» шелъ съ поддужнымъ и насѣдалъ на «тройку». Даринька схватила за руку Виктора Алексѣевича, когда «тройка» летѣла передъ  ними съ вырвашимся на голову «Огаркомъ»: «смотри… первый… «Огарокъ» первый!..» Ей отвѣчали: «Ога-рокъ» по-шелъ… выходитъ…носъ рѣжетъ «Бирюку»…!»  

Даринька думала: «з н а к ъ… какой же..?» Викторъ алексѣевичъ сказалъ тревожно, какъ она ужасно поблѣднѣла. «У тебя голова не кружится?» Она растерянно и счастливо улыбалась, будто не подняла вопроса.

На той сторонѣ круга «тройка» уже разсыпалась: вороной шелъ по «ленточкѣ», стлался, вытянувшись по ходу; за нимъ, съ просвѣтомъ, тянулись вровень «Бирюкъ» и «Пряникъ»; четвертымъ набиралъ «Леденецъ» и подобравшiйся полемъ «Соловей». Двѣпослѣднихъ шли безучастной парой, - «въ прогулочку». Купецъ въ лисьей шубѣ утирался краснымъ платкомъ, оглядывался на Дариньку и на всѣхъ и въ разныя стороны кричалъ: «а вотъ, поглядите, попомните мое слово… чего будетъ!» Даринькѣ было непрiятно, что купецъ «что-то знаетъ», чего она не знаетъ, казалось ей: что-то должно случиться..? Она шепнула Виктору Алексѣевичу въ тревогѣ: «а что будетъ… этотъ старикъ все каркаетъ?» Викторъ Алексѣевичъ сказалъ, что, должно быть, навеселѣ купецъ. Нѣмцы-сосѣди горячо спорили о чемъ-то, и Даринька теперь слышала. Что они повторяютъ – «Огарокъ», «Огарокъ», а не «Бурукъ», какъ раньше. И на помостахъ увѣренно кричали: «Огарокъ»…! Оторвался «Огарокъ»..! «Пряника» слопали господа!..» Кричали купцу Расторгову: «Ми-ша, хоть второго мѣста не отдавай, наддай!..»

Нѣмцы въ ложѣ привстали. Викторъ алексѣевичъ сказалъ Даринькѣ: «смотри, князь Долгоруковъ всталъ, у самаго барьера». Даринька не слыхала, - смотрѣла влѣво, откуда бѣжали рысаки. Невысокiй, важный, въ размашистой шинели, въ рѣзко бѣлѣющей фуражкѣ, генералъ-губернаторъ Долгоруковъ смотрѣлъ  въ бинокль. За нимъ, въ постительномъ ожиданiи, тѣснились адьютанты и господа. «Огарокъ», въ тугихъ вожжахъ, промахнулъ подъ рукоплесканiя и крики: «полнаго еще ходу не даетъ… вотъ-те и «звѣ-здочки!» Говорили – самъ Долгоруковъ хлопалъ, какая честь! Даринька тоже хлопала, въ восторгѣ, и спрашивала себя тревожно, -какой же  з н а к ъ? Кричали: «на-уносъ по-шелъ… на три запряжки отвалились… «Пря-ни-чки-и»…!» «огарокъ» увѣренно уходилъ, -теперь это было ясно.   

«Какой же з н а к ъ?..» Не было никакого знака. Даринькѣ было стыдно, что она таитъ въ себѣ дурное, что она ждетъ ч е г о- то, и что это - грѣховное, и въ этомъ грѣховномъ – радость. Она мысленно повторяла привычное – «Господи, прости мои согрѣшенiя», - но сокрушенiя на было: только какая-то неловкость, и легкiй стыдъ, даже «прiятный стыдъ». Такъ она и записала много спустя въ «посмертной запискѣ къ ближнимъ»:

«Грѣхъ входилъ въ меня сладостной истомой. И даже въ стыдѣ моемъ было что-то прiятное, манившее неизвѣданнымъ грѣхомъ. Ослѣпленная, я не хотѣла видѣть  з н а к о в ъ оберегающихъ. А они посылались мнѣ. Я чувствовала ихъ, но не хотѣла видѣть, мнѣбыло напрiятно видѣть. До сихъ поръ не могу забыть этого купца въ лисьей шубѣ, который все повторялъ: «а вотъ, попомните мое слово… бу-детъ!» Это было предупрежденiе, но оно мнѣ было непрiятно; и я отвернулась отъ него». 

Она чувствовала «прiятный стыдъ», что у ней съ  н и м ъ – тайна: чувствовала себя счастливой, «почти влюбленной».

- Когда  в с е  уже кончилось, она призналась мнѣ во всѣхъ своихъ прегрѣшенiяхъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Она еще до моего отъѣзда въ Петербургъ почувствовала себя во власти грѣховнаго соблазна, совсѣмъ безпомощной… и послѣ, вспоминая, дочего же она была безпомощной, увѣрилась, что безъ помощи свыше, при одной своей волѣ, человѣкъ безсиленъ передъ соблазнами. Когда пришла эта «помощь свыше», только тогда поняла она, какъ дьявольская сила опутывала ее, такъ оборачивая событiя, что никакому соблазнителю и въ умъ не придетъ. Даже вотъ съ этимъ «знакомъ»…

Купецъ въ лисьей шубѣ – онъ былъ непрiятенъ Даринькѣ – все больше горячился, топалъ, стучалъ по барьеру кулаками, насмѣшливо – такъ Даринькѣ казалось – смотрѣлъ на нее и повторялъ: «попомните мое слово, будетъ исторiя!.. Богъ правду видитъ-съ!.. попомните «Соловья»!..» И тутъ Даринька увидала, какъ на той сторонѣ бѣгового поля - это былъ третiй кругъ - «Соловей» выкинулся стремительно и, перекрывъ «Леденца», приклеился къ сбоившему «Прянику». Старичокъ въ серебряной бородкѣ, невѣдомый «Акимычъ», сидѣлъ попрежнему совершенно неподвижно, не подавая вида, что онъ живой: все, будто, дѣлалось за него само.

Помосты бѣшено загремѣли, и всѣ закричали: «Соловей» выходитъ! «Соловей»! «Соловей»! «Соловей» обошелъ легко все еще сбоившаго «Пряника» и приклеился къ набиравшему «Бирюку». Купецъ въ лисьей шубѣ перекрестился и насмѣшливо посмотрѣлъ на Дариньку: «видали «Соловья»-съ? Свиститъ-съ… и всѣмъ в а ш и м ъ  свистунамъ насвиститъ!» Онъ говорилъ про господъ, но Даринькѣ казалось, что это къ ней обращается купецъ, на что-то намекая:  в а ш и м ъ. Ей стало непрiятно. Она почувствовала въ себѣдурное, что купецъ зналъ, но отмахнулась отъ этой мысли: подумала, что купецъ, пожалуй, и вправду пьяный.

На помостахъ опять загрохотали: «Пряникъ» захватилъ-таки «Соловья», прошелъ, «какъ мимо стоячаго», обошелъ заскакавшаго «Бирюка» и сталъ подпирать «Огарка». Совсюду теперь кричали: «Пряникъ»..! «Пря-никъ»…!» Даринька увидала, какъ передъ поворотъ* на прямую «гусарчикъ» привсталъ, подался… и ей показалось, что – падаетъ. Она даже зажмурилась отъ страха и услыхала крики: «не достать «Соловью»… ушелъ!»… Она открыла глаза и радостно узнала вороного и бѣлую ленту на свѣтлой курткѣ: лошади выходили на прямую, «Огарокъ» велъ.

«Что же было…?» - спросила она Виктора Алексѣевича. Онъ не понялъ. Ничего не было! Привсталъ? - «А это такой прiемъ, довольно дерзкiй, падаютъ иногда… полнаго ходу далъ… смотри, какъ оторвался!..» - «выиграетъ, да?» - «Пожалуй… но еще цѣлый кругъ». Она подумала: не это ли  з н а к ъ - привсталъ и наклонился..? И вспомнила, что говорилъ «гусарчикъ»: «когда я буду проѣзжать мимо васъ…» Нѣтъ, не это.

За вырвавшимся впередъ «Огаркомъ» надвигалъся напоромъ «Пряникъ»: враскачку, на полный махъ. Стали кричать и топать: «вотъ, покажетъ ему сейчасъ Растроговъ…. Пряничкомъ угоститъ господъ!» Непрiятный скрипучiй голосъ съ дребезгомъ повторялъ: «про угощенiе неизвѣстно-съ… а вотъ кто это полемъ набираетъ..? не «Соловушка» ли свиститъ?.. сви-ститъ «Соловей», во-какъ!..» И Даринька опять увидала сѣраго: раскачиваясь на полномъ махѣ, выкидывая ноги, швыряя снѣгомъ, онъ выбирался «полемъ» съ вынырнувшимъ откуда-то поддужнымъ. Стали кричать, что «Пряникъ» опять сбоитъ, третiй сбой, по четвертому сведутъ съ круга… про-палъ «Пряникъ»! «Огарокъ» приближался, странно вытянувъ голову…

И тутъ случилось небывалое на бѣгахъ, о чемъ говорила вся Москва, какъ лихой ротмистръ изъ Пеиерьурга, ѣхавшiй въ вольномъ платьѣ, подъ «звѣздочками» въ афишѣ, «козырнулъ» крестному своему, князю Долгорукову, генералъ-губернатору Москвы, и какъ ему тоже «козырнулъ» генералъ-губернаторъ – крестный.

А событiе разыгралось такъ. Такъ утверждали очевидцы, и подтверждалъ Викторъ Алексѣевичъ.

«Огарокъ» шелъ впереди, на три запряжки отъ «Пряника», а голова въ голову съ «Пряникомъ» набиралъ полемъ «Соловей». «Огарокъ» шелъ «въ уносъ», и не вытянувъ голову, какъ почему-то казалось Даринькѣ, а наоборотъ, «задравши», потому что какъ разъ въ эту послѣднюю секунду укрывавшiйся подъ звѣздочками ротмистръ «вздернулъ», и «Огарокъ» чуть было не взбрыкнулъ. Почему ротмистръ «вздернулъ», - и «вздернулъ» ли, - такъ и не объяснилось, но всѣ въ одинъ голосъ утверждали, что, поровнявшись съ украшенной флагами бесѣдкой, гдѣ стоялъ генералъ-губернаторъ съ приветливой улыбкой и собираясь рукоплескать, лихой ротмистръ выпрямился,  лѣвой рукой перехватилъ правую вожжу и отчетливо отдалъ честь, повернувъ голову направо… и въ эту злосчастную секунду «Огарокъ» закинулся къ бесѣдкѣ. Толковали объ озорствѣ, говорили, что ротмистръ и самъ «закинулся», - не вожжу неловко перехватилъ и дернулъ, а просто - въ бѣговомъ буфетѣ «перехватилъ» и «дернулъ», - были тому свидѣтели, - и конюха даже опасались, какъ бы его не растрепалъ «Огарокъ». И многимъ это казалось вполнѣ правдоподобнымъ: не могъ же лейбъ-швардiи офицеръ, въ здравомъ умѣ и памяти, не знать, что съ санокъ не козыряютъ, когда правятъ, что нельзя такъ «шутить» въ публичномъ мѣстѣ, да еще въ присутствiи генералъ-губернатора, да еще и выступая подъ звѣздочками, въ гражданскомъ платьѣ, что офицеру строго запрещено. Правда, Москва – не Петербургъ, въ Москвѣ многое съ рукъ сходило по добротѣ начальства и мягкимъ нравамъ, сошли бы и эти «звѣздочки», но надо же знать и мѣру. И потому лейбъ-гвардiи гусарскiй ротмистръ Вагаевъ «за проявленную имъ лихость, чтобы не сказать – дерзость», понесъ извѣстное наказанiе.  

- Такъ именно всѣ и думали, и я такъ думалъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Диму я зналъ прекрасно, и это лихое «козырянье» было въ его характерѣ. Истины такъ и не узнали - к о м у  было это «козырянье». Этимъ обѣщаннымъ  з н а к о м ъ, этимъ отказомъ отъ вѣрно дававшейся побѣды, - и неожиданнымъ для Вагаева отказомъ! - этой «жертвой» и понесенной карой онъ лишилъ Дариньку покоя, взялъ ея волю и, прямо надо сказать, в з я л ъ   и влюбилъ въ себя. Это былъ «ударъ» ловкiй, какъ бы тонко разсчитанный… но не его ударъ. Для меня теперь ясно, что это было явное  и с к у ш е н i е  злой силы, а Дима хотѣлъ лишь «поиграть немножко», и, неожиданно для себя, явился средствомъ, орудiемъ. Это былъ знакъ искусителя, знакъ Зла. Многiе, конечно, улыбнутся, но для меня, послѣ всего, что случилось съ нами, это такъ же неопровержимо ясно, какъ аксiома… послѣ того, какъ я   п е р е р о д и л с я. 

А зрители увидали вотъ что.

«Огарокъ» заикнулся и рванулъ къ бесѣдкѣ. Оправившiйся «Пряникъ» вырвался и, занявъ «ленточку», повелъ бѣгъ. «Соловей», крывшiй свободно полемъ, сбился передъ «Огаркомъ», помѣшавшимъ такъ неожиданно, но, въ вѣрныхъ ркахъ хозяина, нашелся и проскочилъ. Опомнившiйся «Огарокъ» выкинулся на «ленточку» и сталъ набирать за «Пряникомъ». А «Соловей» зналъ, что дѣлалъ. Купецъ въ лисьей шубѣ перекрестился и закричалъ: «по-палъ, голубчикъ!… захлопывай его въ коробку, сударя… го-тово дѣло!» «Соловей» зналъ, что дѣлалъ: съ поля онъ приклеился къ «Прянику» и сталъ «прикрывать» «Огарка», не позволяя вырваться на-обгонъ. А сзади выдвинулся «Бирюкъ» и сталъ подпирать, захлопнулъ. Помосты въ восторгѣ загремѣли: «въ коробку попалъ «Огарокъ»!.. жми его!… вотъ она, чистая работа!… браво, Морозовъ, бра-ва-а..!»

Даринька увидала   з н а к ъ, черные глаза-вишни, смотрѣвшiе на нее въ упоръ, - и потерялась, отъ счастья, отъ страха, отъ восторга: все помутилось въ ней. Она схватила Виктора Алексѣевича за руку и говорила что-то невнятное: «о н ъ  обгонитъ… о н ъ   о насъ думаетъ…» Рвалась изъ нея бившая въ ней сладко т а й н а: «вамъ, единственной вамъ дамъ   з н а к ъ… только о васъ и думаю». Викторъ Алексѣевичъ увидалъ восторженные ея глаза, о чемъ-то молившiе, и растерялся. Сталъ успокаивать, спрашивать, что такое, почему она такъ дрожитъ. Она взглянула на него съ болью, спряталась въ чернобурый мѣхъ, и по движенiямъ ея плечъ онъ понялъ, что она плачетъ Онъ растерянно повторялъ: «что съ тобой… испугалась..?» - онъ думалъ, что ее испугали лошади, сбившiеся нежданно у барьера, - «тебѣ дурно… поѣдемъ сейчасъ домой…» Она размазывала перчаткой слезы и глухо повторяла, задыхаясь: «нѣтъ, ничего… сейчасъ пройдетъ, зачѣмъ такъ… зачѣмъ…?» Онъ ничего не понялъ.

Кричали, стучали по обшивкѣ, ревѣли бѣшено: «Сбой!…. а, чортовъ «Пряникъ»..! го-товъ!.. Морозовъ, го-ни-и..! вырвался..! «Соловей» вырвался! не дастъ теперь, на прямой…! «Огарокъ» чсбтлся…! Лупи, Морозовъ!.. крой, старина, лу-пи!..» Помосты выли: «Соловей»!… «Соловей»!.. всѣхъ пересвисталъ!..» Купецъ въ лисьей шубѣ сорвалъ съ головы шапку, шлепнулъ о барьеръ, заскрипѣлъ ужаснымъ голосомъ: «Вотъ вамъ и «Соловей»-съ… видали-съ?..» - и въ упоръ посмотрѣлъ на Дариньку: - «Богъ правду видитъ!» Даринькѣ стало страшно: это слово о Богѣ она поняла по-своему. Она не смотрѣла въ поле: въ сумеречной мути синѣли снѣга – и только. Бѣга окончились.

Валила толпа на снѣгъ, суетились квартальные и жандармы. Генералъ-губернаторъ, говорили, остался недоволенъ: не дождавшись конца, уѣхалъ. Викторъ Алексѣевичъ сказалъ, что «Огарокъ» пришелъ вторымъ, Димѣ не такъ обидно: самъ сбаловалъ, не на кого пенять. У выхода была давка. Военные уводили нарядныхъ дамъ, подсаживали въ санки, мчались. Викторъ алексѣевичъ искалъ глазами Вагаева. Ѣхать ли въ «Эрмитажъ», какъ уговорились? Его окликнули, - это былъ служитель изъ бесѣдки,  посланный барономъ Ритлингеромъ. Сказалъ, что баронъ уѣхали вслѣдъ за генералъ-губернаторомъ, что очень они обезпокоены и просили ихъ извинить. Знакомый инженеръ сообщилъ интересную «новость»: и корнета, и ротмистра генералъ-губернаторъ распорядился арестовать, прямо съ бѣговъ отправились на гауптвахту. Викторъ Алексѣевичъ сказалъ Даринькѣ: «ѣдемъ, Вагайчика посадили подъ арестъ… за лихость». Она не поняла, думала о своемъ. Онъ объяснилъ ей. Она смотрѣла растерянно, чему-то улыбалась. Онъ спросилъ, не хочетъ  ли прокатиться съ горъ. Она сказала – нѣтъ, холодно ей, домой. 

 

 

XIV. - ЗОЛОТОЕ ОБСТОЯНIЕ

 

Необыкновенно возбужденiе Дариньки на бѣгахъ и ея «восторженныя слезы», какъ говорилъ Викторъ Алексѣевичъ, онъ объяснялъ себѣ чрезвычайной ея чувствительностью и даже страстностью, и это новое въ ней дѣлало ее еще прелестнѣй: Даринька обновлялась, раскрывалась въ чудесно-новомъ и обѣщала раскрываться дальше. Онъ называлъ ее страстно-нѣжно – «новая моя… преле-стно-аза-ртная моя..!» и восторженно повторялъ, что не могъ и вообразить, чтобы такая безплотная, такая небесная, какую видѣлъ совсѣмъ недавно въ кельѣ матушки Агнiи, могла оказаться такой старстуней, такой азарткой-лошадницей! Вспоминалъ, какаiе были у ней глаза, - въ тревогѣ и истомѣ, - и ему было прiятно думать, что это въ ней наслѣдственная черта одного изъ славныхъ русскихъ родовъ, кровь котораго въ ней текла: страстность до изступленiя и благочестiе до подвижничества. Растроганный этимъ объясненiемъ, по дорогѣ съ бѣговъ домой, онъ восторженно говорилъ ей, по-новому влюбленный, какое въ ней душевное богатство, какiя духовныя возможности… что онъ. Прямо, преступникъ передъ ней, всѣ эти мѣсяцы ихъ совмѣстной жизни только «пьетъ изъ нея любовь» и ничего для нея не сдѣлалъ, самаго важнаго не сдѣлалъ… - не обогащалъ ее умственно, что отнынѣ онъ посвятитъ ей всего себя, что они вмѣстѣ будутъ читать и думать… - «и эта прелестная головка столько еще чудеснаго узнаетъ!». Эти восторженныя излiянiя, вызванныя ея очарованiемъ и возбужденiемъ отъ бѣговъ, перешли въ самобичеванiе за такую пустую жизнь, какой онъ живетъ теперь, забывъ о своихъ работахъ, о «самомъ важномъ, что было для него смысломъ жизни». Но теперь когда его жизнь наполнена любовью, ему открывается новый смыслъ, и онъ чувствуетъ себя сильнымъ, какъ никогда,  передъ нимъ открываются такiе горизонты, такiе планы… что вотъ переѣдутъ въ петербургъ, и онъ начнетъ жизнь разумную, полную высшихъ интересовъ.

Въ тѣ дни Викторъ Алексѣевичъ интересовался Толстымъ, его народничествомъ и опрощенiемъ, и съ увлеченiемъ читалъ «Анну Каренину», печатавшуюся въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Левинъ особенно привлекалъ его. Конечно, жить надо не только для себя, а для общихъ цѣлей, и это она, Дариня, какой-то своей тревогой, какимъ-то духовнымъ устремленiемъ, душевною глубиной своей заставляетъ его вглядѣться, даетъ толчки. Вотъ теперь въ Петербургѣ читаетъ публичныя лекцiи талантливый молодой мыслитель Владимѣръ Соловьевъ, говоритъ о рожденiи Бога въ человѣкѣ, о Богочеловѣчествѣ… «въ наще время точнаго знанiя публично ставитъ вопросъ о Богѣ!» Они непремѣнно его послушаютъ. «Понимаешь, Дариночка….» - растроганно говорилъ онъ ей, - «этотъ Соловьевъ говоритъ о томъ же, во что ты, прелестная скромная моя, вѣришь сердцемъ!» Ему было прiятно говорить ей это, отыскивать въ ней сокровища.   

Эти страстныя излiянiя, которыя она понимала смутно, дѣйствовали на нее успокоительно. Возбужденiе и тревога проходили, и ей казалось, что испытанное ею на бѣгахъ волненiе – вовсе не отъ того, что «гусарчикъ» поцѣловалъ ей руку подъ перчаткой, -«отвернулъ и поцѣловалъ насильно!» - и не отъ того, что отдалъ ей честь при всѣхъ и провалилъ «Огарка», а отъ непривычки къ такому зрѣлищу, какъ бѣга, отъ общаго азарта, отъ ея нервовъ истрастности, какъ объяснилъ Викторъ Алексѣевичъ.

Вернувшись домой, они увидали ожидавшаго ихъ посыльнаго. Посыльный принесъ ложу бенуара на «Конька Горбунка», въ Большомъ, на четвертый день. Это напомнило имъ о непрiятномъ: дѣтей съ ними, конечно, въ театръ не пустятъ, Вагаевъ подъ арестомъ, все такъ разладилось.

Они рѣшили зажечь елку и разобрать, чтобы не напоминала о непрiятности. Зажгли и безъ радости смотрѣли, какъ скучно она горѣла-догорала, и Даринькѣ казалось, что взиравшiй на небо Ангелъ плакалъ. Когда догорѣли свѣчки, Даринька неожиданно расплакалась. Что такое? Такъ, ничего, взгрустнулось, сама не знаетъ. Пряча въ коробку обезглавленнаго гусарчика, сиротливо стоявшаго подъ елкой, она вспомнила «тошный» сонъ. Весь день что-то ее томило, до тошноты, и она все старалась вспомнить, что же такое было, что-то противное. И вотъ, когда убирала гусарчика въ коробку, Викторъ Алексѣевичъ, помогавшiй ей снимать съ елки стеклянные шарики, уронилъ одинъ на дольное блюдо, и шарикъ разбился въ блескѣ. И она вспомнила «тошный» сонъ. Сонъ былъ безсмысленный, но Даринькѣ показался вѣщимъ.

Входитъ оан въ богато украшенную комнату, гдѣ на высокихъ полкахъ стоятъ открытые пироги съ вареньемъ и разноцвѣтные торты съ фруктами. А на голомъ столѣ бѣлое блюдо, и на немъ красивое яичко, будто фарфоровое, прозрачное, и кто-то велитъ ей – ѣшь! Она разбила яичко ложечкой и съ удовольствiемъ стала ѣсть:необыкновенно вкусно. И вотъ, что-то въ желточкѣ затемнѣло, она потрогала ложечкой, поддѣла что-то шершавое… и увидала, что это дохлая крохотная мышь! Она отшвырнула съ отвращенiемъ яичко, а мышь вывалилась, вся склизкая, и вдругъ заюлила по столу. Даринька проснулась отъ тошноты и страха, подумала, что будетъ что-то ужасно гадкое, и забыла сонъ. Но  весь день томило ее чувство тошной тоски и страха. 

Теперь, къ ночи, это чувство тоски усилилось и вылилось слезами. Сердце ей говорило, что непрiятное связано съ «гусарчикомъ», и она страралась избыть это «непрiятное», успокаивала себя, что оно уже миновало, - Вагаевъ поцѣловалъ ей руку подъ перчаткой, -что «непрiятное» было въ его словахъ - «единственной вамъ дамъ знакъ, что только о васъ и думаю», и далъ знакъ, козырнувъ на глазахъ у всѣхъ, и теперь за нее страдаетъ, и ей это очень непрiятно. Успокаивала себя, но знала, что непрiятное не это: напротивъ, въ этомъ было что-то захватывающее, ликующее, сладко-томящiй грѣхъ. Непрiятное еще будетъ, будетъ, - томило сердце.  

Даринька заставила себя войти въ «дѣтскую», помолиться. Затеплила угасшiя лампадки, прочла зачинальныя молитвы, - и не могла молиться: что-то мѣшало ей. Спрашивала съ мольбой, растерянно, - «Господи, что со мной…?» - но мысли бѣжали отъ молитвы. Взглянула истомленно на зачатую по бархату работу-вышиванье – на неоконченный василекъ синелью, платъ на ковчежецъ съ голавкой великомученицы Анастасiи-Узорѣшительницы, подумала – не сѣсть ли за работу? - и не могла. Томило ее укоромъ: какая стала! И къ обѣднѣ сегодня не ходила, стала совсѣмъ язычница. И мысли были совсѣмъ не здѣсь. Спрашивала съ тоской молящей – «Господи, что со мной, дай силы!…» - но слова падали разсѣянно и пусто. Какъ всегда, къ ночи, топилась лежанка, полыхала. Въ пламени отъ нея свѣтился розовымъ серебромъ оклада образъ Рождества Богородицы. На голубомъ подзорѣ розовѣли серебряно-шитые цвѣты, золотыя пчелы и колосья, въ вѣнкѣ изъ золотой вязи, словами тропаря: «Въ рождествѣ дѣвство сохранила еси». Даринька горестно смотрѣла на святыя буквы, на этотъ подзоръ-даръ-счастье, нѣкогда принсенный ею съ матушкой Агнiей на Пасхѣ, когда пышно цвѣла сирень… - вспомнила, что надо сюда другую святую пѣснь, а это тропарь Успенiю… - и почувствовала, какъ жжетъ у сердца. Сердце теплѣло, отходило, въ глазахъ наплывали слезы. Даринька упала на колѣни и излилась въ молитвѣ.

Викторъ Алексѣевичъ пришелъ за ней, - было уже за полночь, - окликнулъ ее за дверью, но она не отозвалась. Онъ вошелъ въ «келью» и нашелъ Дариньку на полу, въ застывшихъ слезахъ, безъ чувствъ.

- Это былъ обморокъ, отъ напряженiя въ молитвѣ, какъ я тогда подумалъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Послѣ она призналась, что это было отъ «злго обстоянiя», отъ мыслей страшныхъ, отъ безсильной борьбы съ собой, съ одолѣвшимъ «постыднымъ искушенiемъ».

Въ эту ночь «злого обстоянiя», - «ненаходя исхода стыду и мукмъ», - писала она въ «запискѣ къ ближнимъ», - Даринька вспомнила глубокое слово великаго аскета изъ Өивиады – «томлю томящаго мя», - и, въ изступелнной борьбѣ съ собой, выжгла восковой свѣчкой, отъ огонька лампадки, у сердца, подъ грудью, - «охранаяющiй знакъ креста».

- Она носила его всю жизнь. Я его никогда не видѣлъ, узналъ о немъ только послѣ… даже отъ меня таила… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ.

Еще до свѣта Даринька пошла къ обѣднѣ и воротилась тихая, примиренная. Сказала Виктору Алексѣевичу, освѣтляя лучистыми глазами, т ѣ м и, глазами юницы чистой, какiе впервые увидѣлъ онъ въ кельѣ матушки Агнiи, - «я опять буду умница». И хорошо уснула. 

Въ то утро изъ Петербурга пришла депеша изъ Главнаго Управленiя: Викторъа Алексѣевича вызывали на 30 декабря – срокъ испытанiя новой его модели паровоза. Надо было непремѣнно ѣхать, и самое позднее послѣ завтра.

На слѣдующiй день въ Большомъ Театрѣ давали «Конька-Горбунка», балетъ. О немъ очень мечтала Даринька: еще ни разу она не была въ театрѣ. Ложа была взята, но Даринька сказала, что ей что-то не хочется, чувствуетъ себя очень слабой. И правда, лицо ея выражало утомленiе, поблѣднѣло, стало рпозрачнымъ и восковымъ, «какъ бы изъ тончайшаго фарфора», одухотворенно-прекраснымъ, какъ въ перве дни послѣ чудеснаго исцѣленiя, когда она вся свѣтилась тайной очарованiя, будто теплилась въ ней лампада. Викторъ Алексѣевичъ согласился-было, но ея тихость и замкнутость какъ-то его встревожили, онъ испугался новаго «молитвеннаго припадка»и подумалъ, что лучше ее развлечь. Сталъ увѣрятъ ее, что «Конекъ-Горбунокъ» - совсѣмъ безгрѣшное развлеченiе, для дѣтей, что она отдохнетъ и освѣжится, и ему очень хочется, передъ отъѣздомъ, провести съ ней вечеръ въ прiятной обстановкѣ, отвлечься отъ житейскихъ мелочишекъ.

И въ самомъ дѣлѣ, отвлечься ему хотѣлось. Онъ не хотѣлъ брать съ собой Дариньку въ Петербургъ: поѣздка была не изъ веселыхъ, дѣловая, съ длинными засѣданiями и хожденiями по канцелярiямъ, съ волненiемъ и борьбой. Бывшiй его начальникъ частно предупреждалъ его, что страсти разгорѣлись, много завистниковъ, обычная волокита, но выгоритъ. Это было для Виктора Алексѣевича не ново: онъ уже испыталъ подобное, когда протаскивалъ въ Главномъ Управленiи нашумѣвшiе «колосники» его системы, стоившiе ему немало крови. Теперь эти колосники давали казнѣ огромную экономiю на топливѣ. Онъ зналъ, что борьба будетъ остаря, и ему не хотѣлось волновать Дариньку обычной у него въ такихъ случаяхъ «горячкой».

Даринька почему-то страшилась Петербурга, его «злокозненной канители», какъ назывлъ Викторъ Алексѣевичъ, и не просилась съ нимъ. Онъ ее успокоилъ, - задержится, самое большое, съ недѣлю, «но въ театръ мы поѣдемъ вмѣстѣ, прошу тебя!» Она уступила, противъ желанiя.

- Она собиралась нехотя, - разсказывалъ Викторъ алексѣевичъ. - И только послѣ усиленныхъ просьбъ моихъ согласилась надѣть парадное свое платье, «голубенькую принцессу», какъ мы его прозвали. Оно было послѣдней моды, вечернее, съ полуоткрытой шеей, съ узкимъ, глубокимъ вырѣзомъ, въ легкой рюшѣ, со сборками, со шлейфомъ, взбитымъ такими буфами, очень ее смущавшимъ, и съ еще больше смущавшимъ вырѣзомъ внизу спереди, открывавшемъ атласныя ея ножки въ туфелькахъ. Въ немъ она была ослѣпительно прекрасна фарфоровой бѣлизной лица, глаза ея становились голубыми. Эту дѣйствительно ослѣпительную красоту свою она и сама чувствовала, несмотря на всю свою скромность, на свою дѣтскую непосредственность. Я засталъ ее какъ разъ въ ту минуту, когда она отступила отъ трюмо, словно заовроженная, приложивъ къ милой своей головкѣ полуобнаженныя руки съ совсѣмъ еще дѣтскими, не округлившимися локотками. Ея глаза смотрѣли въ восторгѣ страха и изумленiя. Она вскрикнула, увидавъ меня, и я почувствовалъ, что она и меня стыдится, за красоту. 

Большой Театръ поразилъ Дариньку до восторженнаго какого-то испуга. Огромныя, покрытыя инеемъ колонны въѣзда, съ мерцающими молочными шарами на чугунѣ, окрики скачущихъ жандармовъ, гиканье кучеровъ, пугающiе дышла, клубы пара отъ лошадей, въ котормъ только огни маячатъ, торопящая кучеровъ полицiя, визжащiя и гремящiя кареты, откуда выпрыгиваютъ цвѣтами легкiя и таинственныя красавицы, вѣя мѣхами и духами… огромныя, какъ соборъ, гулкiя и сквозныя сѣни, съ радостнымъ ароматомъ газа, какъ отъ воздушныхъ шаровъ, прозрачныя двери во всю стѣну, за которыми возбужденно-торопливо уплываютъ шали и кисеи, чепцы и шлейфы, взлетаютъ собольи шубки, лоскомъ сверкаютъ фраки, бинокли, лысины… капельдинеры, бритые и въ бакахъ, съ важно-чиновничьей повадкой, въ красномъ и золотѣ, съ чернеными дворцовыми орлами позументовъ, куда-то почтительно уводятъ по круглящемуся пузато коридору… лѣпные золотые медальоны, съ золотыми лѣпными литерами въ гирляндахъ, съ таинственно-важными словами – «ложи бенуара, правая строна», отворяюшiяся неслышно дверцы… - и воздушная пустота, провалъ, море свѣта и золотистой пыли, чего-то густо-пунцоваго и золотого въ блескѣ, сладкаго и душистаго тепла, остро волнующаго газа и жуткой радости… - все завлекательно кружило.

Въ салонѣ бенуара Даринька робко сѣла на бархатный диванчикъ, увидала себя въ огромномъ золотомъ зеркалѣ, поправила разсѣянно прическу и, слабо, устало улыбаясь, прошептала: «кружится голова…»

Но это прошло сейчасъ же, она проиграла вѣеромъ, раскрыла и закрыла: обтянутыя бордовымъ стѣны вѣяли на нее покоемъ. Викторъ Алексѣевичъ крѣпко потеръ руками, словно приготовлялся къ чему-то очень прiятному, вынулъ голландскаго полотна платокъ, свѣжiй до ослѣпительности, и повѣялъ знакомымъ ароматомъ флеръ д-оранжа, отчего стало еще покойнѣй. Потомъ, красиво выпрямившись, комкая на ходу платокъ, вышелъ на свѣтъ, къ барьеру, и поглядѣлъ привычно. Стало совсѣмъ покойной*.

Даринькѣ изъ-за партьеры было видно выгнутые пузато ярусы, золотые на нихъ разводы, бархатныя закраинки, съ биноклями и коробками конфетъ, съ лайковыми руками, съ голыми локотками, съ головками, съ вѣющими афишками… ряды и ряды партьеръ, золото и виссонъ, свѣтящiеся просвѣты уголками, мундиры и сюртуки въ просвѣтахъ… - огромное и сквозное, пунцовое, черное, золотое, шепчущее чуть слышнымъ гуломъ. Заливая хрустальнымъ блескомъ, висѣла воздушно надъ проваломъ невиданная люстра. Въ оркестрѣ, рядомъ, чернѣлись музыканты, сiяли ноты, манишки, лысины: путались, копошились и юлили тревожные взвизги скрипокъ, фiоритуры гобоевъ, кларнетовъ, флейтъ, успокаивющiй аккорды арфы. 

Въ залѣ померкло, на стульчикѣ появился капельмейстеръ, постучалъ сухо палочкой въ перчаткѣ, и по великому, красноватому въ мути занавѣсу съ извѣстной намъ всѣмъ картиной - «Въѣздъ царя въ Кремль», съ широченной спиной склонившагося татарина внизу направо, дрогнуло-повело волной. 

Даринька вошла въ ложу и сѣла у барьера. Стало совсѣмъ покойно: тонкiе звуки скрипокъ, легкой, прiятной музыки, унесли ее въ мiръ нездѣшнiй. Въ это время безшумно открылась дверь, остро мигнуло за портьерой, мягко-знакомо звякнуло. Дариньку пронзило искрой. Викторъ Алексѣевичъ скрипнулъ ужасно стуломъ, вытянулъ черезъ спинку руку и зашепталъ. Ему тоже отвѣтилъ шепотъ. Даринька услыхала:

«А очень просто, сверхъ-экстренно…»

Занавѣсъ медленно поползъ вверхъ.

 

 

XV. - ШАМПАНСКОЕ.

 

Открылось веселенькое село, по зелени розовато-золотистымъ, какъ, бывало, писали на подносахъ. Ряженый старикъ, съ бородой изъ пакли, размахивалъ подъ музыку руками, а съ нимъ тоже махали и ломались новенькiе, какъ игрушки парни. Викторъ Алексѣевичъ объяснилъ Даринькѣ, что это старикъ бранитъ сыновей и велитъ поймать вора, который вытаптываетъ по ночамъ пшеницу, но Даринька плохо  слушала. Приходъ Вагаева взволновалъ ее, и она забыла даже про боль ожога подъ грудью, взятое на себя «томленiе», въ огражденiн отъ страстей. «Въ тотъ будоражный вечеръ и во всѣ остальные дни, до страшнаго соблазна», - писала она въ «запискѣкъ ближнимъ», - «я не слыхала боли, страсти владѣли душей моей».  

Занавѣсъ опустился, стало опять пыльно-золотисто, и взволнованно ждавшая Даринька услыхала сочный, прiятный голосъ, ее назвавшiй. Свѣжiй, «сiяющiй», - показалось ей, - Вагаевъ, въ пылающе-аломъ доломанѣ со жгутами, въ крылатомъ ментикѣ за плечомъ, почтительно передъ ней склонился, говоря восхищеннымъ взглядомъ, какъ онъ счастливъ. Ослѣпленная театральнымъ блескомъ, мерцаньемъ лицъ, разглядывающими ее биноклями, этимъ ликующимъ парадомъ, напоминавшимъ будоражную радость пасхальной утрени, она подала ему лайковую руку, немного вверхъ, - онъ стоялъ выше, на ступенькѣ, - и поглядѣла изъ-подъ рѣсницъ, смущенно. Онъ взялъ ея руку особенно свободно, какъ бы сказавъ глазами, что хотѣлъ бы поцѣловать, какъ - «помните, т о г д а, чуть отвернувъ перчатку..?» - и неуловимо попридержалъ, какъ бы внушая взглядомъ: «вы помните». Она несмѣло отняла руку, но по опустившимся рѣсницамъ онъ увидалъ, что помнитъ. 

Стало темно, Вагаевъ нашарилъ стулъ и сѣлъ за ея спиной.

На сценѣ было мутновато, будто ночное поле. Музыка усыпляла, потомъ словно чего-то испугалась, что-то въ ней грохнуло и разсыпалось частымъ стукомъ. Викторъ алексѣевичъ шепнулъ, что это Иванъ схватилъ бѣлую кобылицу, но она даетъ ему выкупъ, златгривыхъ коней и волшебный хлыстикъ, вызывать «Конька-Горбунка», который все для него добудетъ. Даринька слушала разсѣянно, чувствуя за собой Вагаева.

Занавѣсъ опустился, все снова освѣтилось, въ креслахъ задвигались и ззамелькали лица, уставились бинокли, дрогнули блескомъ бриллiанты. Въ сосѣдней ложѣ одѣляли дѣтей конфетами, запахло апельсиномъ. Икторъ Алексѣевичъ отвелъ Вагаева къ портьеркѣ, поговорить. Даринька, чувствуя смущенiе, стала  проглядывать афишку. Спиной къ оркестру, военные разсматривали въ бинокли ложи, разглядывали и Дариньку. Она совсѣмъ смутилась и перешла въ салончикъ. Вагаевъ отпахнулъ передъ ней портьерку, сѣлъ къ ней на бархатный диванчикъ и сталъ находчиво занимать.

Первый разъ въ  театрѣ..! конечно, сильное впечатлѣнiе..? кружится даже голова..? правда, и съ нимъ тоже было, когда его въ первый разъ… Онъ сразу понялъ, какъ она непохожа на обыкновенныхъ женщинъ… что-то она ему напоминаетъ, утерянное жизнью, оставшееся въ легендахъ только и… въ житiяхъ. Это свѣтится у нея въ глазахъ…  

Сѣдой капельдинеръ, въ бакахъ, внесъ на серебрянномъ подносѣ аршадъ, груши и виноградъ. Другой поставилъ на мраморномъ золоченомъ столикѣ роскошную бонбоньерку съ шоколадомъ.

Вагаевъ внимательно угощалъ, ало мелькая въ зеркалѣ, мягко позванивая шпоркой. При огняхъ, онъ казался еще красивѣй. Черные, волнистые его височки играли блескомъ. Онъ ловилъ въ зеркалѣ  Дариньку, и его глаза-вишни ее смущали. Онъ очистилъ преламутровымъ ножичкомъ, стараясь не прикоснуться пальцемъ, большую грушу и поднесъ на фарфоровой тарелочкѣ – «листочкѣ». Не правда ли, оригинально? Кажется, изъ императорского сервиза  дворцовые старички таскаютъ, «для уважаемыхъ». Есть тутъ еще удивительные «бискюи», александровскiе, для шоколада… князь Долгоруковъ всегда изъ нихъ угощаетъ, необыкновенно вкусно. Непремѣнно  въ театрѣ будетъ, какъ всегда – въ литерной, бель-этажъ, налѣво. 

Онъ разсказалъ, играя ея «чудеснымъ» вѣеромъ, что не могъ упустить такого рѣдкаго удовольствiя - увидѣть чудесную… -остановился и посмотрѣлъ на Дариньку, - несравненную Царь-Дѣвицу… прелестную С…ую, для которой мчатся сюда изъ Петербурга. У генералъ-губернатора балъ сегодня, но къ 3-му акту заглянетъ непремѣнно, похлопать обожаемой С…ой въ ея распаляющей страстью «меланхолiи», въ ея обжигающей мазуркѣ. Этотъ досадно-смѣшной арестъ кончится завтра въ полдень, но… -Вагаевъ заглянулъ Даринькѣ въ глаза, - «я не могъ себѣ отказать въ маленькомъ баловствѣ… и махнулъ съ гауптвахты, подъ честное слово, до утра, по традицiи нашей – «ночь гусарская – утро царское!» - и лихо прищелкнулъ пальцами. 

Викторъ Алексѣевичъ выходилъ въ ложу, смотрѣлъ въ бинокль. Ходилъ неспокойно по салону, разсѣянно слушая болтовню Вагаева, и опять выходилъ въ ложу. Вагаевъ показалъ Даринькѣ на глядѣвшаго въ бинокль Виктора Алексѣевича, что «астрономъ нашъ усиленно что-то астрономитъ».  Хоть и озабоченный чѣмъ-то, викторъ алексѣевичъ былъ доволенъ, что Даринька оживилась, держитъ себя свободно, какъ привыкушая бывать въ обществѣ,   удивлялся ея манерѣ держать вѣеръ, просматривать афишку, поправлять передъ зеркаломъ прическу, - ея изяществу.

Вагаевъ извинился, что не пришлось пообѣдать въ Эрмитажѣ, но сегодня ничто не помѣшаетъ  махнуть къ «Яру» поужинать. Викторъ Алексѣевичъ согласился: послушать цыганъ Даринькѣ будетъ интересно. А завтра вечеромъ – въ петербургъ, по дѣлу. Вагаевъ переспросилъ – завтра? - и сказалъ, что отпускъ его кончился, и завтра вечеромъ тоже ѣдетъ. Дарья Ивановна не ѣдетъ… не любитъ Петербурга? а, скоро совсѣмъ переѣдутъ въ Петербургъ! Чудесно, онъ будетъ ей все показывать, и доставитъ ей приглашенiе на придворный балъ, - «васъ Петербургъ оцѣнитъ!» - прибавилъ онъ, склоняясь. - «Ди-ма..!» - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - «не кружи голову!» И оба разсмѣялись. - «Значитъ, завтра, курьерскимъ, вмѣстѣ…» - сказалъ Вагаевъ.  

Даринька взяла афишку и попросила разсказать, что дальше. Шутя, Вагаевъ сталъ объяснять, что сейчасъ 4-ая картина, «ханская Ставка»… у старичка-хана че-ты-ре жены…! Но онъ любитель всего прекраснаго. Какъ почтенный крестный, и ему грезится прелестнѣйшая изъ женщинъ… - Вагаевъ выразительно поглядѣлъ на Дариньку, - прекрасная изъ прекрасныхъ… Царь-Дѣвица… -«подъ косой лунаблеститъ, а во лбу звѣзда горитъ…» - и ханъ падаетъ въ обморокъ, отъ одного лицезрѣнiя… Приходитъ иванъ жаловаться на братьевъ, которые украли у него коней, и ханъ обѣщаетъ ему расправу, если тотъ добудетъ ему прекрасную Царь-Дѣвицу.

Въ оркестрѣ зудѣли скрипки, въ ложахъ усаживались. Викторъ Алексѣевичъ опять наводилъ бинокль: въ бель-этажѣ, напротивъ, сидѣла его жена, съ тещей, Витей и Аничкой. Ему казалось, что она видитъ ихъ, и это было непрiятно. Даринька слушала Вагаева. Онъ опирался на ея стулъ, показывалъ ей мужчинъ и женщинъ, и всѣ, кого называлъ, отличились такими поступками, что было стыдно слушать. Она не выдержала и сказала, что ей это непрiятно. Вагаевъ смѣшался и покраснѣлъ. Викторъ Алексѣевичъ пришелъ въ восторгъ, - онъ не ожидалъ «такой храбрости»! - и посмѣялся Вагаеву - «что, осѣкся!» - Вагаевъ почтительно склонилъ голову и сказалъ: «простите, я получилъ урокъ». Спохватился, и, извинившись, - «надо распорядиться…» - вышелъ. 

Въ первомъ ряду Викторъ Алексѣевичъ узналъ лысину барона Ритлингера, показалъ Даринькѣ, и, цѣлуя ей руку подъ афишкой, сталъ взволнованно говорить, - «ты сегодня необычайна…» -  но въ это время поднялся занавѣсъ.

Передъ дряхлымъ ханомъ плясали обнаженныя женщины, - Даринькѣ такъ казалось, - и совсѣмъ непристойно изгибались: особенно самая вертлявая, «любимая». Вернувшiйся Вагаевъ шепнулъ: «смотрите, у самой сцены, налѣво, въ бель-этажѣ… генералъ-губернаторъ нашъ ужъ нацѣлился на свою Царь-Дѣвицу… Помните, изъ «Онѣгина»… - «Любви всѣ возрасты покорны… но юнымъ, дѣвственнымъ сердцамъ…» - онъ щекоталъ височкомъ ея щеку и видѣлъ, какъ эта щека  зардѣлась, - «ея порывы благотворны, какъ бури вешнiя полямъ…» Даринька отстранилась и узнала въ бинокль румянаго, круглоголоваго, плотнаго генерала въ орденахъ, въ золоченомъ креслѣ. Онъ неотрывно смотрѣлъ въ бинокль. Даринька вдругъ обернулась къ Вагаеву и шепнула: «а если узнаютъ, что вы убѣжали… что вамъ за это будетъ?..» - и даже игриво погрозилась. Это Вагаева ошеломило, - онъ высказалъ ей потомъ, - и, приложивъ руку къ сердцу, онъ прошепталъ ей мрачно: «разстрѣлъ, понятно».   

Въ пятнѣ голубого свѣта явился «волшебный образъ» - дивная Царь-Дѣвица, легкая, стройная, гибкая, съ горящей звѣздой во лбу, съ полумѣсяцемъ на головкѣ, съ тонкой непостижимо талiей, затянутой бриллiантовымъ корсажемъ, изъ котораго расцвѣтали обнаженно-блистающiя руки; изъ-подъ корсажа подрагивали блескомъ воздушныя тюники, или, какъ теперь называютъ, «пачки», -пѣна батиста и кисеи, взмывающая пухомъ; подъ пухомъ играли ноги, - что-то чудесно-странное, отдѣльное отъ всего, ж и в о е, -совсѣмъ оголенныя, бо бедеръ. Ханъ задрожалъ и грохнулся. Въ музыкѣ громко стукнуло. 

Залъ закипѣлъ въ аплодисментахъ, у оркестра тѣснились фраки и мундиры, занавѣсъ подняли, и чудесная голоногая плясунья, выпорхнувъ изъ кулисъ, выросла-подрожала на носочкахъ, закинула гордую головку съ горящей звѣздой во лбу, выкинула блистающiя руки, склонилась и обняла театръ, выпустила его въ пространство и послала воздушныя поцѣлуи вслѣдъ.

Въ салонѣ бенура Вагаевъ стоялъ съ бокаломъ. Нѣтъ, такъ полагается, «крещенье» всегда съ шампанскимъ.  Когда его повезли въ первы разъ въ театръ, на «Аскольдову Могилу»… - всегда съ шампанскимъ! Въ ложахъ это запрещено, но… «только  для уважаемыхъ». Одинъ глточекъ..?! Невозможно, сегодня первый театръ, дивная Царь-Дѣвица, старый ханъ въ литерной бель-этажа пьетъ за свою «Дѣвицу»,  а здѣсь, рискуя честью и карьерой, провалившiй вѣрнѣйшаго «Огарка» и такъ наказанный… - «ну, выпейте же за его здоровье!»

Шампанское было чудесное, въ иголочкахъ и искрахъ, играло въ бокалахъ съ вензелями. Играло огоньками, хрусталями, золотыми гусарскими жгутами, «голубенькой принцессой», золотомъ и виссономъ, радостными глазами, газовымъ теплымъ воздухомъ.  Шампанское играло, и Даринька - Викторъ Алексѣаевичъ аосторгался – стала новой,  е щ е  новой. Сейчасъ что..? Какое-то «Солнечное Царство», гдѣ  Царь-Дѣвица… - «тамъ, гдѣ пряхи ленъ  прядутъ, прялки на небо кладутъ…» Иванъ добываетъ для хана Царь-Дѣвицу… для этого рамоли!  уж-жасно!!…

Шампанское играло смѣхомъ, блистаньемъ глазъ. Въ золотистой мути играла музыка. Тамъ, высоко, въ провалѣ, мягко свѣтилось золото, плавала бриллiантовая люстра, - было совсѣмъ нестрашно. А вотъ и оно, какое-то «Царство Нереидъ» звѣздныхъ живыхъ виденiй. А… Китъ..? Это въ  подводномъ царствѣ, куда поскачетъ Иванъ добывать ларчикъ съ завѣтнымъ кольцомъ для Царь-Дѣвицы… танцы морскихъ цвѣтовъ, раковинъ, рыбъ, коралловъ… 

Даринька была въ восторгѣ. Нравится? О-чень, очень…  - «Не хотите ли пройтись въ фойэ?» Даринькѣ не хотѣлось. Не хотѣлось и Виктору Алексѣевичу: онъ опасался встрѣчи. Лучше остаться тутъ, можетъ нарваться Дима. Пустое, князь Долгоруковъ всегда тактиченъ, не любитъ стѣснять публику появленiемъ. Адьютанты  - прiятели. Единственный лейбъ-гусаръ, замѣтятъ?  И прекрасно. Пройтись положительно необходимо, это единственное фойэ,  всѣ послы посылали государямъ восторженныя донесенiя о Большомъ Императорскомъ Театрѣ. Какiя зеркала, плафоны, у царской ложи парные часовые-гренадеры…  женщины всей Москвы, бриллiанты «всея Россiи».

Они поднялись въ фойэ. Въ проходѣ Викторъ алексѣевичъ встрѣтилъ барона Ритлингера. Баронъ ужаснулся «видѣнiю гусара», даже попятился.  Ка-акъ мо-жно! въ Азiю порывается – попадетъ. Безумная голова, сейчасъ донесутъ, и опять объясненiя, какъ съ «проваломъ». - «Это же неосторожно, милый». Баронъ растаялъ, баронъ восхищался Даринькой. Дариньку уводилъ Вагаевъ, безумная голова. Толпа заслонила ихъ.

Подъ тускло мерцающимъ плафономъ, уходившимъ куда-то ввысь, подъ хрустальными люстрами, двигались волны шелка и бархата, мундировъ, фраковъ и сюртуковъ, пластроновъ, шлейфовъ, лысинъ, кудрей, шиньоновъ, розовыхъ рукъ и плечъ, личиковъ, лицъ, затылковъ, осыпанныхъ бриллiантами причесокъ, изумрудовъ и жемчуговъ, яркихъ и дѣланныхъ улыбокъ, взглядовъ… даринька отражалась въ зеркалахъ, видѣла пестрое движенье, мерцанье далекихъ люстръ, пламенѣющее пятно, и рядомъ – голубое, и сознавала смутно, что это она съ «гусарчикомъ». Залы и зеркала, и люстры, бархатныя тяжелыя портьеры, бѣлыя двери въ золотѣ… «Парные часовые-гренадеры…» - сказалъ вагаевъ.     

Часовые стояли неподвижно, вытянувшись, подавшись, съ застывшими строго лицами будто изъ розоваго камня, въ шапкахъ изъ чернаго барашка съ мѣдными лентами «отличiя». Ружья къ ногѣ, остро они глядѣли другъ на друга, строжили другъ друга взглядомъ. Мысленно слушая команду, четко перехватили ружья – разъ-два! - выкинули штыки, вразъ повернули головы, - отдали честь гусару.

Даринька восхитилась, и у ней закружилась голова.  Расталкивая толпу, Вагаевъ вывелъ ее на лѣстницу. Снизу тянуло холодомъ.  Мутные фонари висли невидимо въ пространствѣ.

 Они сѣли на бархатный диванчикъ. - «Вамъ дурно?» - тревожился Вагаевъ. Она улыбнулась, блѣдная, - «кружится голова». Викторъ Алексѣевичъ , наконецъ оазыскавшiй ихъ, попросилъ капельдинера дать воды. Мимо нихъ прошла дама, въ темно-зеленомъ платьѣ, съ двумя дѣтьми. Даринька помнила, какъ гордая дама презрительно на нее взглянула. Въ эту ужаную минуту къ Виктору Алексѣевичу подбѣжали дѣти и радостно закричали – «па-па!.. Па-па..!» Викторъ алексѣевичъ совершенно растерялся, поцѣловалъ дѣтей, сказалъ, что пришлетъ имъ сейчасъ конфетъ.  Дама молча взяла ихъ за руки и рѣшительно увела съ собой.

Даринька съ болью  - «именно, съ болью», - разсказывалъ Викторъ алексѣевичъ, - «поглядѣла имъ вслѣдъ, перевела  горестно-укоризненный взглядъ ко мнѣ…» - и какъ-то вся собралась, словно ей стало холодно. Фойэ пустѣло, слышалась отдаленно музыка, отблескивали паркеты мерцающими въ нихъ люстрами, ппустынно темнѣли въ зеркалахъ. Парные часовые-гренадеры стояли все так же неподвижно, ружье къ ногѣ; мысленно слушая команду, - разъ-два! - отдали честь гусару.

Старый ханъ путался въ золотомъ халатѣ, семенилъ ножками, - «весь исходилъ любовью», - шепнулъ Вагаевъ. Даринька смотрѣла передъ собой и видѣла темно-зеленое пятно.

Царь-Дѣвица. Съ горящей звѣздой во лбу, сiяя жемчужными руками, томилась страстью, манила къ себѣ неудержимо. Музыка замирала нѣгой. Плясунья пѣла прекраснымъ тѣломъ страстнуб «Меланхолiю». Ханъ сорвался, затопоталъ и грохнулся. Его подхватили  и держали, вытирали платочкомъ губы. Музыка бурно загремѣла – перешла на кипучую мазурку.

 Вагаевъ снова привѣтствовалъ съ бокаломъ.  «Т е п е р ь  положительно необходимо, это придастъ вамъ силъ…» - упрашивалъ онъ, на что-то намекая. Даринька выпила весь бокалъ. Шампанское весело играло, играла музыка.    

Въ подводномъ царствѣ медленно проплывали  рыбы, раковины чудесно раскрывались, изъ нихъ вылетали мотыльками воздушныя голоногiя плясуньи, выбѣгали жемчужины, кораллы, кружились въ пляскѣ. Вагаевъ все спрашивалъ въ тревогѣ – «не кружится?» - предлагалъ золотой флакончикъ съ англiйской солью.

Готовится свадьюа хана. Царь-Дѣвица получила кольцо, добытое со дна морского милымъ «Конькомъ-Горбункомъ», но требуетъ, чтобы «рамоли» омолодился. Иванъ выскочилъ изъ кипучаго котла принцемъ, ханъ благополучно сварился, Царь-Дѣвица, въ жемчужномъ кокошникѣ и сарафанѣ, пляшетъ лихую «русскую», всѣ пустились на радостяхъ вприсядку, занавѣсъ опускается. Генералъ-губернаторъ уѣхалъ. У оркестра ловятъ послѣднiя поцѣлуи несравненной.

Посыльные кричали: «тройку князя Вагаева-а..!» Мело снѣжкомъ. Отъѣзжали послѣднiе. Горѣли костры. За костры. За сѣдымъ, отъ инея, колоннами проплывали тусклые фонари каретъ. Ожидая застрявшвго барона, пожелавшаго тоже къ «Яру». И тутъ случилось совсѣмъ обычное, но, писала потомъ Дарья Ивановна, въ «запискѣ», - очень е растрогавшее.

Когда они уже собирались спуститься по ступенямъ къ ожидавшей нетерпѣливой тройкѣ, изъ-за колонны портала вышла замотанная въ тряпье баба съ груднымъ ребенкомъ. Городовой, козырявшiй богатому гусару, хотѣлъ устранить ее. Даринька ему сказала: «нѣтъ, не гони ее…» - и попросила Виктора Алексѣевича - «дай ей». Въ эту минуту Вагаевъ крикнулъ городовому – «смрр-рно!» - выхватилъ бумажникъ и сунулъ бабѣ какую-то кредитку. Баба упала въ ноги. Сконфуженный Вагаевъ далъ ей еще бумажку, подозвалъ тянувшагося передъ нимъ городового, далъ и ему и строго-настрого приказалъ – «не смѣть, никогда, гнать, разъ просятъ милостыню!» Городовоя тянулся и козырялъ: «слушаю, ваше сiятельство!»

Случай совсѣмъ обыкновенный. «Но… - вспоминалъ Викторъ Алексѣевмчъ, - были послѣдствiя». Когда Вагаевъ подсаживалъ Дариньку въ троечныя сани, опчувствовалъ онъ, какъ лайковая ручка отозвалась на его пожимающую руку. Онъ не повѣрилъ, взглянулъ – и понялъ, что это не случайно: Даринька подарила его взглядомъ. И всетаки не повѣрилъ счастью, съ сомнѣнiемъ подумалъ – «шампанское..?» - сказалъ онъ послѣ объ этомъ Даринькѣ. 

 

 

XVI. - МЕТЕЛЬ

 

- Думалъ ли я тогда, на бѣшеной этой тройкѣ, мчавшей насъ къ «Яру» съ бубенцами, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - что судьба наша уже начертывалась «Рукой ведущей»! А мы и не примѣтили,  с п а л и. Хоть бы тотъ случай, съ бабой. Онъ какъ бы напоминалъ намъ о скорбномъ, будилъ душу. Онъ же вызвалъ и жестъ Вагаева, и этотъ порывъ сердца… - ну, конечно, было немножко и щегольства, - плѣнилъ и заворожилъ Дариньку. Это былъ «знакъ», нѣкая точка въ планѣ, чертившемся не безъ нашей воли, но мя  с п а л и.  Только послѣ стало мнѣ многое понятно, и я привычно изобразилъ на жизненномъ чертежѣ всѣ знаки – указанiя  о т т у д а  и былъ потрясенъ картиной. Нѣтъ, не вѣрно, что мы не примѣчали.  Даринька сердцемъ понимала, что она какъ бы вынута изъ Жизни, съ большой буквы, и живетъ въ темномъ снѣ, въ «малой жизни»: она прозрѣвала знаки, доходившiе къ намъ о т т у д а. Потому и ея тревоги, всегдашняя настороженность, предчувствiя и какъ бы утрата воли, когда приближался грѣхъ.

Метельную эту ночь Дарья Ивановна отмѣтила въ «запискѣ къ ближнимъ»:

«Душе моя, душе моя, возстани, что спиши, конецъ приближается».

«Приближался конецъ сна моего. Какъ въ страшномъ снѣ обмякаютъ ноги, такъ и тогда со мной. Я вязла, уже не могла бороться, и меня усыпляло сладко, какъ усыпило въ метельную ночь, когда мы мчались отъ одной  ямы на другую.

«Боже мой, къ Тебѣ утренню: возжада Тебѣ душа моя»[6].

Задержавшiйся въ театрѣ баронъ  Ритлингеръ, - онъ провожалъ несравненную Царь-Дѣвицу, которой поднесъ въ орхидеяхъ что-то волшебное, - живчикомъ вскочилъ  въ сани и извинился, что заморозилъ «жемчужину», но готовъ искупить вину. Слово «жемчужиан»  напомнило Даринькѣ недавнее, на бѣгахъ, - «жемчужина съ чудотворной иконы Страстной Богоматери», «прелестна твоя монашка», и ей стало не по себѣ, что этотъ старикъ усаживается рядомъ, трогаетъ талiю и хрипитъ,  обдавая сигарнымъ запахомъ  и какими-то душными духами: «да удобно ли дѣточкѣ? еще вотъ, подъ правый бочокъ, медвѣжину».  Трое укутывали ей ноги медвѣжьимъ мѣхомъ, стукаясь головами: рѣзвая тройка не стояла.

Это была ечкинская тройка, «хозяйская», съ Мишкой-племянникомъ; самъ хозяинъ только что подалъ подъ графа Шереметьева, но и Мишка обѣщалъ потрафить: «его сiятельство барона Ритлиндера всѣ  знаемъ». Еще добавилъ, по глупости, что намедни возилъ его сiятельство «съ танцовальной барышней», катались въ Паркахъ. Баронъ послалъ ему дурака и приказалъ «мягко, къ генералъ-губернатору». У князя Долгорукова балъ сегодня, и надо показаться, но онъ нагонитъ черезъ полчасика у «Яра». Отечески прихватилъ за талiю и спросилъ: «жемчужинѣ удобно?» Викторъ Алексѣевичъ усмѣшливо предложилъ  ячменнаго сахару, отъ кашля. Узнавъ, что сахаръ у Дариньки, баронъ попросилъ кусочекъ, - «но прямо въ ротъ». Были противны причмокивающiя его губы и сѣренькiя бачки. 

Тройка взяла  легко, и мягко пошла стелить, потряхивая серебреннымъ наборомъ: колокольчики были пока подвязаны.  Съ Тверской стегало въ лицо метелью, сухимъ снѣжкомъ. Викторъ Алексѣевичъ молчалъ, подавленный непрiятной встрѣчей съ женой въ театрѣ. Вагаевъ смотрѣлъ на Дариньку, но она затаилась въ мѣхѣ, пряча лицо отъ снѣга, - отъ глазъ его. Невидная для него, она смотрѣла въ настороженное его лицо, въ темныя его губы, поджатыя, будто  въ дрожи, въ сiяющiе сквозь снѣгъ глаза. Въ легкомъ пальто сегодня, онъ казался совсѣмъ мальчишкой, и она думала, что ему очень холодно. Онъ не могъ спокойно сидѣть, похлопывалъ рука объ руку, игралъ саблей, и эти играющiя руки ее тревожили. Она думала, зачѣмъ такъ неосторожно пожала ему руку, - чуть пожала, но онъ почувствовалъ, и никто этого не видѣлъ, это теперь ихъ тайна, и въ этомъ была жутко-волнующая радость, остро-прiятный стыдъ. Было и радостно, и страшно, что онъ коснется ея руки. И онъ совсѣмъ неожиданно коснулся, хватая качнувшуюся саблю, - коснулся ея лайковаго пальца, выглянувшаго случайно изъ-подъ мѣха. Она его быстро спрятала. Волненiе отъ театра и отъ шампанскаго еще играло въ ней, хотѣлось и плакать, и смѣяться, но она крѣпилась, и лишь дрожащiя золотыя нити сливались влажно въ ея глазахъ.

Въ потно желтѣвшихъ окнахъ генералъ-губернаторскаго дома сновали тѣни, сiяли гнѣздами огни люстръ. Въ освѣщенный подъѣздъ сыпало сѣрымъ снѣгомъ, сѣкло косыми полосами. Въ  этой тревожной сѣткѣ качались лаковые горбы каретъ, выплясывали конные жандармы, блестя изъ метели каской.

Баронъ вылѣзъ и повторилъ, что догонитъ черезъ полчасика, чтобы писали за нимъ и заняли «княжескiй кабинетъ», а главное  - Глашу, чтобы не заняли купчишки. Викторъ Алексѣевичъ пересѣлъ къ Даринькѣ, и тройка пошла наваривать.  Вагаевъ показалъ слѣва отъ каланчи полосатую рогатку гауптвахты: «мы сейчасъ тамъ съ корнетомъ, и князь, конечно, прислалъ намъ на ужинъ рябчиковъ съ мадерой… какъ бы не пригласилъ и на мазурку». Если откроется?  Что будетъ – это  т е п е р ь  не важно: «ночь гусарская, утро – царское». Нѣтъ, каковъ дядюшка-баронъ! прямо, неузнаваемъ, щедръ, какъ февральскiй снѣгъ. А метель-то какая разыгралась. Видъ молодыхъ и красивыхъ женщинъ будоражитъ его и по сей день, а ему  ужъ за шестьдесятъ.  Дѣйствуютъ гальва-нически. «Именно, гальва-ни-чески», - повторилъ Вагаевъ, стараясь поймать взглядъ Дариньки. - «Какъ на трупъ», - раздраженно сказалъ Викторъ Алексѣевичъ и поднялъ бобровый воротникъ. Даринька глубже зарылась въ мѣхъ.

Тройка вылетѣла къ Страснымъ Воротамъ. И надо же такъ случиться. Справа, Страстнымъ Проѣздомъ, невидная въ метели, вымахнула другая, пустая тройка, врѣзалась въ пристяжную, - и спутались. Даринька вскрикнула въ испугѣ, Вагаевъ ударилъ по лошадиной мордѣ, ткнувшейся съ хрипомъ въ сани,  Ямщики яростно орали, лошади грызлись и бѣсились. Чуть лѣвѣй – и убило бы Дариньку оглоблей! Ничего?.. нигдѣ?.. Совсѣмъ ничего, только немного испугалась, Господь отвелъ. 

Пришлось вылѣзть: сильно помяло пристяжную. Даринька чувствовала себя разбитой. «Такъ какъ же, ѣдемъ?..» - спрашивалъ неувѣренно Вагаевъ. Стоило Даринькѣ сказать – нѣтъ, - и не поѣхали бы.  Но она сказала, «въ какомъ-то оцѣпенѣнiи»: «почему же, поѣ-демте».

Вагаевъ крикнулъ чернѣвшему въ мути лихачу – «давай!..» - и тутъ же передумалъ: въ метель такую, для Дариньки, въ открытыхъ… и ѣхать придется врозь. Велѣлъ лихачу: «духомъ!» - махнулъ онъ къ «Трубѣ», вправо, - «гони тройку или хоть «голубковъ», отъ «Эрмитажа»!

Метель крутила. Даринька едва держалась, дрожала, вагаевъ давалъ ей флакончикъ съ солью. - «Ишь, крутень какая взялась, -сказалъ дворникъ въ ночномъ тулоупѣ, топтавшiйся около господъ, - о Святкахъ навсягды такъ, зима ломается. А вамъ бы, господа хорошiе, барышню вашу потише куда поставить, вонъ бы къ монастырю, къ воротамъ… тамъ, въ заломчикѣ, все потише».  Они взглянули къ монастырю, темнѣвшему въ метели. - «Тамъ потише, - сказалъ Вагаевъ, - а ты тройку предупреди!» - крикнулъ онъ дворнику. И они повели дариньку въ сугробахъ. Она шла, какъ въ дремотѣ, плыла надъсыпучими горбами, вѣя шлейфомъ, - они ее поднимали подъ руки, - и думала устало, какъ извозила она «голубенькую принцессу», пожалуй, совсѣмъ испортила.

Они вошли въ глубокiй заломъ подъ Святыми Воротами и стали подъ синимъ фонарикомъ съ лампадой. Снѣгу намело и подъ ворота, но здѣсь было гораздо тише.

- Я такъ растерялся отъ этго происшествiя, что и не подумалъ, какъ это отзовется въ Даринькѣ, что вотъ укрылись подъ ея обитель, - разсказывалъ Викторъ  Алексѣевичъ. - А ее это очеь взволновало.  Помню мертвенно-блѣдное лицо ея. Она стискивала мнѣпальцы, ловила воздухъ, какъ рыбка на берегу. Поню ея испугъ, и какое-то блѣдное очарованiе въ глазахъ, и удивленiе, и восторгъ. По дрожи ея руки я чувствовалъ, чего ей стоитъ сдержать себя.  Все обошлось, наружно. А я боялся, какъ бы не случилось припадка, какъ у гробницы  Узорѣшительницы.  Она  в н я л а, по-своему приняла таинственный смыслъ сего «прибѣганiя подъ стѣны»  и положила въ сердцѣ. Помню, какъ улыбнулась она мучительно, кивала, будто самому дорогому, отходившему навсегда, и прошептала, дѣлая надъ собой усилiе, чтобы не разрыдаться: «а тутъ, за стѣнкой, матушка Виринея наша…  Спятъ, молятся…  и матушка Агнiя… тамъ…» И отвернулась къ продавленному стулу, на которомъ всегда сидѣла матушка Виринея. А я подумалъ, докончилъ ея мысли: «а мы куда-то въ этой метели мчимся». Теперь я знаю, что и эта сбившая насъ съ дороги тройка, и это укрытiе отъ метели  «подъ святое», и совсѣмъ уже дикая мысль погнать къ «Эрмитажу» за «голубками», - все это  н е  случайно вышло. Это тутъ же и объявилось, но оцѣнили мы это гораздо позже. 

Вагаевъ былъ возбужденъ, вздернуто какъ-то веселъ.Онъ попрыгивалъ по снѣжку, игралъ саблей, рубилъ сугробы. Забѣжалъ подъ ворота закурить, отъ вѣтра, но Даринька его сдержала: здѣсь же святое мѣсто. Онъ извинился, и въ свѣтѣ отъ фонаря увидалъ, должно быть, какое у ней лицо. Сразу затихъ, пошагалъ молча, вызванивая шпорками, и сталъ неожиданно разсказывать, какъ случилось однажды съ нимъ одно веселенькое приключенiе.  Даринька передернула плечами и сказала: «это вы тамъ разскажете». Она испугалась, что Вагаевъ начнетъ говорить неподходящее, какъ въ театрѣ. Но онъ, сразу понявъ, чего испугалась Даринька, сказалъ, что приключенiе это особенное, и можно о немъ разсказывать даже дѣтямъ. Она, стуча зубами, позволила: «ну, скажите».

Вагаевъ началъ съ метели. Какая это метель, въ Москвѣ! А вотъ, были они съ прiятелемъ въ прошломъ году, зимой, подъ Вологдой, на облавѣ, съ солдатами. Отъ Вологды верстъ на сорокъ ушли, медвѣдя не видали, а какъ-то совершенно непонятно, при трехъ десяткахъ солдатъ, - отбились отъ облавы, забрались невѣдомо куда, въ чащу несосвѣтимую, на лыжахъ были, и въ ужасной метелицѣ, черезъ овраги и буераки, вышли въ поле, въ совершеннѣйшемъ истощенiи всѣхъ силъ физическихъ и моральныхъ. Давно наступила ночь, метель не утихала, все, что было въ походныхъ мѣшкахъ, было истреблено, коньякъ съ ромомъ выпитъ… ложись и помирай. То было поле, и вдругъ – кусты, крутитъ, мететъ, швыряетъ… голоса сорвали – ложись.  И они повалились  у кустовъ. Выкопали въ снѣгу норы, и стало ихъ заносить метелью. Прiятель все о невѣстѣ думалъ, черзъ надѣлю свадьба. А Дима… -«немножко о мамѣ своей подумалъ, не о комъ было думать больше». И вотъ, когда они уже приготовились уснуть, можетъ быть, навѣки подъ похоронное завыванiе метели, пришла Димѣ грустная думушка, - «такъ, съ чего-то взгрустнулось, что давно не былъ въ церкви, не слыхалъ всенощной, и стало вспоминаться, будто во снѣ являлось, какъ, бывало, водили его, маленькаго, въ гвардейскiя казармы, и какъ тамъ солдаты пѣли «Слава въ вышнихъ Богу». Даже въ головѣ у него отозвалось пѣнiе, подъ метель. Это бываетъ, когда завываетъ вѣтеръ, или въ вагонѣ ѣдешь, подъ стукъ колесъ, напѣвается. И вотъ, въ метели, въ свистящихъ и воющихъ кустахъ, они, оба, явственно услыхали благовѣстъ! Дотого явственно, будто вотъ за кустами, колоколище, и дуетъ имъ прямо въ ухо, въ грудь даже отдается. Откуда взялись силы, выскочили оба въ кромѣшной тьмѣ, спрашиваютъ – «ты слышалъ?» Да какъ же не слышать – вотъ! То унесетъ, - чу-уть слышно, то – р-разъ, какъ въ сердце. Пошли  на благовѣстъ, сквозь метель, изъ послѣднихъ силъ, - «и черезъ пять минутъ мы ткнулись въ сугробъ у бѣлой стѣны, у вратъ обители святой!» Это было спасенiе, и великое торжество монаховъ. Какъ разъ кончалась всенощная, ихъ нашелъ дровосѣкъ-монахъ, проходившiй изъ монастыря въ дровяные сараи, тутъ же… - «и цѣлый сонмъ монаховъ, славные старички такiе… - разсказывалъ Дима весело, - поволокли насъ во храмъ, поднесли намъ по стаканчику краснаго, церковнаго, - «съ прiѣздомъ!» - и стали служить торжественное молебнопѣнi чудотворцу…» Даринька схватила его руку, страшась, что будетъ что-нибудь непристойное о святомъ, и почти крикнула, «не своимъ голосомъ»: «зачѣмъ вы смѣетесь такъ?! Это же милость Господня была надъ вами… опомнитесь!..» Вагаевъ сразу опомнился, взглянулъ на нее, и на лицѣ его просiяла радость… нѣтъ: больше, чѣмъ радость. Онъ склонился благоговѣйно, искренно-благоговѣйно, какъ-то даже восторженно-благоговѣйно, какъ только самые вѣрующiе люди поклоняются тынямъ, и сказалъ уже инымъ тономъ, сникшимъ: «Простите, вы правы… опять это мнѣ урокъ. Это я  разошелся, глупо пощеголялъ словечкомъ…» - такъ и сказалъ, въ смиренiи передъ ней; такого не ждалъ отъ него Викторъ Алексѣевичъ. «А тамъ, тогда, намъ не до шутокъ было. И что же, - самое удивительное, - тогда меня это очень поразило, потомъ забылось…» И онъ объяснилъ: этотъ чудотворецъ, которому монахи пѣли торжественный молебенъ, былъ преподобный Димитрiй, «какъ разъ мой тезка!» Даринька слушала его въ необычайномъ волненiи, съ сiяющими отъ слезъ глазами, «святостью осiянными». Она, забывшись, схватила его руку и вскрикнула: «Ди-ма!.. вы – Дима, Димитрiй! это же былъ Преподобный, Димитрiй Прилуцкiй, дружокъ Сергiя Преподобнаго!.. Это же было надъ вами Господне чу-до… чу-до!.. Нельзя такъ, смѣяться… Господь съ вами!..» Вагаевъ удивился, отступилъ даже отъ нея, сказавъ: «Какъ могли вы узнать?!.. Да, это былъ Онъ, мой Ангелъ… я именинникъ одиннадцатаго февраля, на преподобнаго Димитрiя Прилуцкаго, я еще не забылъ. Но откуда  в ы   з н а е т е?!» Даринька сказала просто: «ахъ, не знаю… такъ, вспомнилось…»

- Такъ это было проникновенно сказано! - разсказывалъ Викторъ лексѣевичъ. - Такъ нѣжно, что Вагаевъ еще отступилъ, взглянулъ… Я видѣлъ его взглядъ, и у меня повернулось въ сердцѣ… нѣтъ, не ревность, а отъ щемящей боли, чувство тоски щемящей. Потомъ она все дознала: Диму, дѣйствительно, спасъ его Святой, мощи его покоятся подъ спудомъ въ подвологодскомъ Спасо-Прилуцкомъ монастырѣ, къ стѣнамъ котораго вышли оба офицера, въ бѣлыя стѣны ткнулись. XIV вѣкъ – и… Преподобный былъ крестнымъ отцомъ дѣтямъ князя Димитрiя Донского, преставился въ концѣ XIV вѣка и… спасалъ птербургскаго лейбъ-гусара, повѣсу-полувѣра XIX вѣка! Это, и многое, я понялъ только много спустя. А Даринька всегда была съ  н и м и, въ  Н и х ъ, во всѣхъ вѣкахъ… невидимыя нити сходились въ ея сердцѣ.

Метель бѣсилась, металась въ вихряхъ, вытряхивала кули небесные, швыряла снѣжные вороха. Изъ этой  бѣснующейся мути донесся окликъ – эй!.. э-ййй!.. - и въ звонѣ бубенчиковъ и колокольцевъ, въ мути отъ фонаря, вычертились оскаленныя морды ринувшихся на нихъ коней. Лихачъ досталъ-таки «голубковъ» отъ «Эрмитажа», не парой, какъ обычные «голубки», а тѣ же легкiя голубыя санки, съ серебряными витушками въ колокольцахъ, но – праздничныя, тройкой. Вагаевъ крикнулъ:  «Какого чо… вы тамъ возились?!» - «Да что, ваше здоровье, съ землячкомъ полпивка хватили, завируха!..» - весело отвѣчалъ лихачъ. И тутъ же, себѣпротиворѣча, Вагаевъ бѣшено наградилъ, «за расторопность», и лихача, и полупьянаго «голубчика», крикнувшаго изъ мути яро: «Н-ну, баринъ… теперь держите меня… метель обгонимъ!»

Кони бѣсились, мѣшали сѣсть. Набѣжавшiе лихачи держали. Дариньку усадили въ мягкое, кто-то укутывалъ ей ноги, кто-то ласкалъ ей руку, - все пропадало за метелью. Въ гомонѣ голосовъ и вѣтрѣ до нея долетѣло смутно, какъ мѣрно начали бить часы. Въ сѣкущей мути пропали крики – «не пропади, Никашка!» - все закрутилось въ вихрѣ, бульканьѣ бубенцовъ и колокольцевъ. Мчались – сiяли пятна, стегало снѣгомъ, душило, сѣкло. Кто-то шепталъ - «чудесно!..», кто-то сжималъ ей руку, кого-то сшибли… - «держи-иии… и-и-и!» - все пролетало мутью. Крикнуло пьянымъ ревомъ – «съ Питера шпаритъ, въ рыло… авось не сдунетъ, р-роди-мы-и-и-и…!» У заставы тряхнули палисадникъ, махнули за канаву,  черезъ тумбу, вымахнули куда-то – попали вразъ, куда и слѣдовало попасть… - «и-йехъ, по пи-и-тер-ска-ай-д-по-доро…» - ни мысли, ни слова, ни дыханья: бѣшеный гонъ, мельканье…

 

XVII. - МЕТЕЛЬНЫЙ СОНЪ

 

Бѣшеный гонъ на тройкѣ остался въ памяти Дариньки безогляднымъ мчаньемъ куда-то въ прорву, и въ прорвѣ этой не было ничего ужаснаго: захватывающiй восторгъ – и только. Такъ и остался бѣшено-дробный говоръ:

Ни шумятъ, ни гремятъ,

Лишь копытца говорятъ.

Изъ налетѣвшаго мутнаго пятна выклюнулся фонарь, прыгнула на свѣту серебряная дуга съ задранной конской мордой, подскочили молодчики въ поддевкахъ, бережно подхватили подъ руки, бережно раздѣвали, провожали въ нагрѣтые покои съ остро-икорнымъ духомъ въ букетѣ винъ, - въ свѣтлую залу  съ зеркалами, со спущенными шторами въ подборахъ, съ кубастыми свѣчами въ хрустальныхъ люстрахъ, многолюдно-наядную, съ бѣлоснѣжными столиками  въ огнязъ, съ эстрадой въ елкахъ, заляпанныхъ небывалыми цвѣтами, съ «боярскимъ хоромъ» въ кокошникахъ, съ Васей Орловымъ – запѣвалой:

Какъ по той ли по метели

Тройкой саночки летѣли…

Степенный и обходительный хозяинъ радушно привѣтствовалъ – «давненько, ваше сiятельство, не навѣщали», мигнулъ бѣлому строю половыхъ, дѣйствуя больше пальцемъ, - «особенно заняться», и усадилъ самъ «спокойненько и поближе къ пѣснямъ, у камелька». Столъ былъ парадный, подъ образомъ въ золотомъ окладѣ съ теплившейся лампадой. Съ метельной ночи прiятно было попасть въ уютъ, слушать съ дѣтства знакомое -

Мимо темнаго бору,

Къ Акулину двору…

Въ глазахъ Вагаева не было прежней настойчивой и пытливой ласки, такъ волновавшей Дариньку: онъ казался разсѣяннымъ. Она подумала, отчего съ нимъ такая перемѣна… мысленно повторила удивленный вопросъ его – «какъ вы могли узнать?!» - вспоминала разсказъ его о чудесномъ спасенiи въ метели. - «Вы необыкновенная…» - сказалъ неожиданно Вагаевъ, какъ бы продолжая тотъ разговоръ, подъ святыми воротами, въ метели, будто о немъ и думалъ, - «провидица вы… и знаете…? - мнѣ теперь стыдно многаго, что во мнѣ, что вы можете какъ-то знать…» - сказалъ онъ  просто, безъ привычнаго щегольства словами. Она недовѣрчиво взглянула и поняла, что онъ говоритъ искренно. И ей стало легко, прiятно, нестрашно съ нимъ. - «Какая я провидица, недостойна я… просто, знаю немного о святыхъ и…» - «И можете  т а къ  влiять! ваши  у р о к и  я запомню, - сказалъ Вагаевъ, всматриваясь въ нее, - особенная вы…» - «Да, она можетъ влiять…» -  мимоходомъ сказалъ Викторъ алексѣевичъ. Разговоръ какъ-то не клеился. Даринька этого не замѣчала, глаза ея дремали подъ улыбкой, какъ у дѣтей.

- Съ Димой, кажется, не случалось этого… подобной… какъ это… ну, вдумчивой, что ли, серьезности съ женщинами, -вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ, - и его озабоченность, необычная для него  «раздумчивость» въ разговорѣ съ Даринькой у «Яра» меня смутила. Не ревность была во мнѣ, а… почувствовалъ я тогда впервые, что въ  немъ рождается какая-то близость къ ней, что онъ  с л ы ш и т ъ  особенное въ ней, чарующую «тайну», что выше всѣхъ женскихъ прелестей, что покоряетъ мужчину, держитъ, влечетъ и не отпускаетъ, пока эта «тайна» не раскрыта. У рѣдкихъ женщинъ бываетъ это… «тайна», обыкновенно, та-етъ, какъ только женщина «раскрывается», тѣлесно. Но если  э т о - душевное, тогда она поведетъ за собой, до конца.

Въ Викторѣ Алексѣевичѣ была не ревность, - онъ былъ крѣпко увѣренъ въ Даринькѣ, - а «тревожащее томленiе», -неопредѣленно пояснялъ онъ: «или, если хотите, ревность, но ревность знатока, которому досадно, что есть другой, постигающiй прелесть «вещи», цѣнность которой только ему, знатоку, понятна».

Конечно, надо начать шампанскимъ: это подвинчиваетъ, и Дарьѣ Ивановнѣ необходимо, она прозябла. Разнѣженная тепломъ и мыслями, Даринька выпила шампанскаго. Все было вкусно, какъ никогда: и свѣжая икра съ теплымъ калачикомъ, и крѣпкiй бульонъ съ гренками, и стерлядка на вертелѣ, и особенно рябчики, сочно-румяные, пахнувшiе смолистой горечью; и страстно и грустно вопрошавшiй «долюшку» запѣвала-теноръ, блѣдный и испитой красавецъ, съ печальными глазами, въ боярскомъ платьѣ, въ мягнкихъ, сафьяновыхъ сапожкахъ:

Али въ полѣ, при долинѣ,   

Дикимъ розаномъ цвѣтешь?

Аль кукушкою кукуешь,

Аль соловушкой поешь?

За окнами шла метель, чувствовалось ея движенье. - «А вы устали…» - «Да, немножко… столько - и въ одинъ вечеръ!» На столѣзвякало, мѣнялось, чокались звонкiе бокалы, похлопывали пробки. - «Княжескiй кабинетъ оставленъ-съ, баронъ Рихлингеръ еще зараньше-съ пристали лихача съ запиской-съ!» - «Дядюшка, просто, трогателенъ. Дарья Ивановна, позволите..? но это же совсѣмъ немного, и сразу освѣжитесь..?» - «Это зачѣмъ ведутъ..?»…

Половые вѣжливо выводили какого-то во фракѣ, сучившаго кулаками на красивую даму въ красномъ, съ полными голыми руками. Такъ, скандальчикъ, «арфисточку» обидѣлъ пьяный. Даринька не понимала: «арфи-сточку»..? - «Прелестницу», - пояснилъ Викторъ Алексѣевичъ. Даринька смутилась. Вагаевъ предлагалъ перейти въ «княжескiй», тамъ покойнѣй. Запѣвала опять выносилъ, тоскливо-страстно:

Ахъ, очи, очи голубыя,

Вы изсушили молодца!…

Ахъ, люди, люди… люди злы-е..!

Цыганки? А вонъ онѣ, по столикамъ, въ яркихъ шаляхъ. Всѣ тутъ знакомые. Нѣтъ, эти совсѣмъ другiя, не бродяжки, а чистенькiя, съ хорошими голосами, всѣ одѣты по модному, только въ глазастыхъ шаляхъ, а камни на нихъ самые настоящiе. А вотъ, въ позументовыхъ кафтанахъ, съ забросомъ на спину, - это пѣвцы-чавалы.

Зачѣмъ разрознили сердца?!..

Это бѣдный Вася Орловъ, въ чахоткѣ. Ему выходило въ оперу, князь Долгоруковъ полюбилъ и обѣщалъ устроить, да вышелъ такой романъ… влюбилась въ него одна великосвѣтская барыня, кадый вечеръ сюда катала… ну, онъ – отвѣтилъ взаимностью, а черезъ двадцать четыре часа нашли бѣднягу въ глухомъ переулкѣ, на Башиловкѣ, съ отбитой грудью. Теперь допѣваетъ «очи». Даринька встрѣтила взглядъ Вагаева и смутилась. Боярскiй хоръ уступилъ цыганамъ. Боярышни разошлись по столикамъ. Цыганки сѣли степенно,, на стульяхъ, полукругомъ, туже стянули шали и стали недвижимы, какъ изваянiя. Чавалы стали за ними Вышелъ пожилой, жилистый цыганъ съ гитарой, блеснулъ зубами, ожегъ глазами, поднялъ надъ головой гитару…  и вдругъ - тряхнулъ, будто швырнулъ объ землю: 

Семиструнная гитара

Въ сердцѣ стонетъ и звенитъ,

Славный хоръ поетъ у «Яра»,

Онъ Любашей знаменитъ!

Гортанные голоса рванулись въ бѣшеный переборъ гитары:

Гей, вы, кони удалые,

Въ бубенцахъ и гремъ, и звонъ!

Гей, цыганки молодыя,

Выходите на поклонъ!

Цыганки, смуглыя и сухiя, съ темнымъ огнемъ въ глазахъ, поднялись и истово поклонились залу. Въ залѣ стали кричать: «Зацѣлуй меня до смерти»! «Снова слышу голосъ твой»! - и кто-то, пьяный, требовалъ настоятельно: «Чѣмъ тебя я огор… чи… л-ла…»!

Худенькая, въ зеленой шали, тряхнула изумрудными серьгами, взяла гитару. Это была Любаша. Уронивъ шаль съ плеча, чернымъ огнемъ блеснувъ, истомно изогувшись, она щипанула струны замирающимъ рокотомъ, еще щипанула и защемила въ стонѣ… - и повела непонятно-низко, глухимъ рыданьемъ:

Скаж-жи… зачэмъ тэбя я встрэ-тилъ,

За-чэмъ… тэбя я полюбилъ..?

Зачэмъ твой взо-оръ… улыбкой мнэ отвѣтилъ..?

Подчиняясь зовущей силѣ, Даринька подняла рѣсницы – и встрѣтила взглядъ Вагаева. Взглядъ  вопршалъ, какъ пѣсня: «скажи, зачѣмъ тебя я встрѣтилъ?» Она не отвѣтила улыбкой: опять смутилась. Вагаевъ налилъ себѣ вина.  

И сэрдцу… му-ку… пода-рылъ..?!..

Цыгане еще пѣли, когда подошелъ баронъ. Онъ запоздалъ, послѣ мазурки надо было проводить несравненную. Прешли въ кабинетъ, позвали цыганъ, и началось свѣтопреставленiе. Баронъ всѣхъ поразилъ приступомъ небывалой щедрости, за «чарочку» наградилъ по-царски, затребовалъ двѣ дюжины шампанскаго, за пѣсню давалъ по сотнѣ, требуя «самыхъ жгучихъ». Склонялся къ Даринькѣ, просилъ ручку, смотрѣлъ въ глаза, называлъ «ангелъ-жемчужина», напѣвалъ – «зацѣлуй меня до смерти». Было смѣшно и глупо. Примѣтивъ, какъ хрупаетъ Даринька жареныя миндаликъ и фисташки съ солью, затребовалъ «цѣлый коробъ». Объяснялъ грубую картину – «Леда», не очень-то пристойно, и даже спѣлъ изъ какой-то оперетки – «вотъ, напримѣръ, моя мамаша, какъ сталъ къ ней лебедь подплывать… тотъ лебедь былъ моимъ папаша…» Вагаевъ взялъ его подъ-руку и подъ какимъ-то предлогомъ отвелъ отъ Дариньки. Викторъ Алексѣевичъ сдерживался.

- Во мнѣ еще оставалось почтенiе къ барону отъ дѣтскихъ лѣтъ, да и безвредно было, къ Даринькѣ ничего не прилипало, -вспоминалъ онъ. - Тревожило меня не это, а… что вотъ Даринька разошлась, съ шампанскаго, глаза у ней играли, она даже смѣялась истерично… и я боялся, какъ бы не кончилось слезами, что бывало. 

Баронъ не унимался, схватилъ гитару и запѣлъ «гусарскую… ее мой Димка всѣмъ своимъ женщинкамъ всегда пѣлъ, а… теперь почему-то не поетъ!» Вагаевъ только плечами вскинулъ. Сюсюкая и гримасничая, подгулявшiй баронъ тщился изобразить «невинный лепетъ»:

- «Холось делевянный гусальчикъ!

Гусальчика,ма-ма, купи-и!..»

- «Не хочешь ли, душечка, ла-льчикъ?»

- «Гу-саль-чика… ма-а-а-а-ма-а… купи-и-и!..»

«Нравится жемчужинѣ?» - спросилъ онъ Дариньку. Она не отвѣтила и отодвинулась. Онъ не унялся и сталъ пояснять, что это не про гусарчика онъ – нравится-то, а про «невинный лепетъ». Пожилая цыганка спросила князя: «что ты, князинька, золото мое, такой что-то невеселый?» Баронъ крикнулъ – «не въ ладахъ съ любовью у Димочки!» - и завертѣлся волчкомъ, всѣ даже ахнули- дочего живой. Онъ былъ круглый и низенькiй, совсѣмъ лысый, только осталось на височкахъ колечками, будто сѣдые рожки, - «какъ у силена», - такъ говорилъ Вагаевъ. Баронъ вдругъ вспомнилъ: а гдѣ же Глашенька? Въ Кiевѣ, вышла за богача, выкупилъ изъ табора за сто тысячъ. Баронъ сказалъ: «дешево за такую птичку, я далъ бы двѣсти». Пожилой цыганъ засверкалъ зубами, тряхнулъ гитарой и приказалъ Любашѣ: «любимую!»  Любаша встала передъ барономъ, совсѣмъ склонилась смуглымъ лицомъ къ нему и, изогнувшись въ нѣгѣ, дразня его, пропѣла:

Па-дари мнѣ, молодецъ,

Красны сапожки!

Ра-зорю тэбя въ конецъ

На однѣ сэ-режки!..

Получивъ сотенный, она небрежно сунула его за корсажъ, подошла къ Даринькѣ, заглянула въ глаза и сказала раздумчиво, любуясь: «ахъ, красавица… гдѣ родилась такая! давай, свѣтленькая, выпьемъ слезы цыганской!»

Красный кабинетъ съ пылающимъ каминомъ, атласные диваны, картины веселаго соблазна… - ходило и качалось. Разгорячившiеся цыгане гейкали, гортанно гремѣли «крамбамбули». Вагаевъ поманилъ Любашу, сунулъ ей за корсажъ бумажку и попросилъ  спѣть еще - «Скажи, зачѣмъ…» Она мотнула сережками: - «и что тебѣ, радость-князинька, сердце томить…» - взяла гитару и спѣла не такъ, какъ всѣмъ, а какъ, бывало, тому пѣвала, «кого любила, да въ сердцѣ схоронила»:

Скажи, зачэмъ тэбя я встрэ…тылъ?

«Не пора ли, четвертый часъ?» - спросилъ Викторъ Алексѣевичъ Дариньку. Она томно-устало улыбнулась и поднялась. Баронъ заполошился: «нѣтъ, въ «Молдавiю», тамъ знаменитая гадалка Мироновна, князь Долгоруковъ ѣздилъ!» Ну, въ «Молдавiю», по дорогѣ. Когда проходили залой, повеселѣвшiй «боярскiй хоръ» пустилъ разгонную – «Сарафанчикъ». Пѣвица, въ сбившемся набекрень кокошникѣ, показывала разорванный сарафанъ и притворно-растерянно тянула:

Я играла, какъ дитя,

И въ свѣтлицу, до разсвѣта,

Возвращалась, только гдѣ-то…

Разорвала… не шутя…

Сара-фанчикъ… разстегай-чикъ…

Метель не утихала, снѣгъ продолжалъ валить. Въ Грузинахъ еще свѣтился цыганскiй трактиръ «Молдавiя». Пахло мясными щами, всѣмъ захотѣлось ѣсть. Выпили водки, послали за гадалкой.  Вагаевъ ходилъ – насвистывалъ. Спросилъ Виктора Алексѣевича – «сегодня, курьерскимъ… такъ?» Пришла Мироновна, страя безобразная цыганка, раскинула затрепанныя карты, особенныя, гадальныя: за туза былъ толстый зеленый дьяволъ, съ лиловымъ язычищемъ, прыгали чертенята и бѣсовки, и всякiя странныя фигурки. Барону выгадалась «тяжелая дорога», Виктору Алексѣевичу – «путанныя заботы, тяжелая болезнь…» Вагаевъ сказалъ Даринькѣ, въ сторонкѣ: «блѣдная вы какая, утомились…» Она вздохнула. - «Во мнѣ такъ и останется, навсегда…» - продолжалъ онъ взволнованно, - «какъ вы т о г д а, у монастыря,  сказали «Ди-ма»… случайно вышло, но… какъ ласково вы сказали!» Она повторила безъ выраженiя, устало: «случайно вышло». Теперь гусару! Вагаеву нагадалась «далекая дорога, а назадъ… и дороги нѣтъ». Даринька гадать не стала, какъ ни просилъ баронъ. Старуха все-таки стала раскладывать, Даринька крикнула – «не хочу!» - Вагаевъ смахнулъ карты, бросилъ цыганкѣ деньги, и пошли,  - «чушь какая!» Прощаться еще рано, на Старую Басманную, кофе пить! Баронъ упрашивалъ, даже умолялъ, просилъ Дариньку: «все зависитъ отъ вашей воли!» Пришлось исполнить его капризъ, заѣхать «на четверть часика». 

Темный домъ освѣтился, забѣгали лакеи. Баронъ преобразился, свѣтски-предупредительно  водилъ Дариньку по заламъ и гостиннымъ съ мраморами въ углахъ, показывалъ «венецiанскiя зеркала, въ которыхъ женщины еще больше хорошѣютъ», картинную галлерею, библiотеку, и привелъ въ зимнiй садъ, подъ высокiя стекла, - «на песочекъ». Даринька двигалась, какъ во снѣ, Подали въ садъ коньякъ и кофе.

Посѣщенiе это оставило слѣдъ тяжелый.

- Произошло не «явленiе дьявола», конечно, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - а нѣкая «аберацiя». Гадалкины карты, съ этими… Даринька говорила, что она вся дрожала у гадалки. Когда мы пили кофе подъ пальмами, - надо сказать, что сквозь листья свѣтила лампа, - Даринька странно вскрикнула, выбросила передъ собою руки, словно оборонялась, и вдругъ упала. Случился глубокiй обморокъ. Всѣ растерялись. Дома она успокоилась, перестала дрожать, помолилась у себя и разсказаля мнѣ, что видѣла страшное: баронъ предсталъ передъ ней въ видѣ зеленаго дьявола, какъ на гадальныхъ картахъ, скалился, показывалъ фiолетовый языкъ и смотрѣлъ на нее такими ужсными глазами, что у ней не хватило силъ. Она была твердо уверенна, что самъ дьяволъ явился ей, «угрожалъ». Во всякомъ случаѣ, это было «знаменiе». Случившееся съ барономъ послѣ косвенно это полтвердило.

Даринька спала долго, крѣпко. Викторъ Алексѣевичъ все приготовилъ для отъѣзда. Метель не переставала. Снѣгу навалило столько, что когда воротились они передъ разсвѣтомъ, Карпъ не скоро  могъ откопать калитку, а крылечко было завалено сугробомъ до карниза.

Шелъ шестой часъ, и Викторъ Алексѣевичъ рѣшился разбудить Дариньку: поѣздъ отходилъ въ половинѣ девятаго. Она проснулась разбитая, ужаснулась, что онъ сейчасъ уѣдетъ, и заявила, что  непремѣнно поѣдетъ провожать.

Послали за лихачемъ къ Страстному. Карпъ вернулся съ знакомцемъ Прохоромъ, но тутъ куда-то засунулась важная бумага. Все перерыли и, наконецъ, отыскали въ какой-то книгѣ, которую наканунѣ читалъ Викторъ Алексѣевичъ. На Мясницкой часы на телеграфѣпоказали, что до отхода поѣзда оставалось десять минутъ всего, - по такому тяжелому снѣгу опоздаешь. Часы Виктора Алексѣевича вчера остановились, онъ поставилъ на «приблизительно» - и забылъ. Прохоръ пустилъ во-всю, рысакъ утопалх и засѣкался. На николаевскомъ вокзалѣ стрѣлка на свѣтломъ кругѣ показывала 28 минутъ 9-го, когда они подлетѣли въ вихрѣ. - «Третiй звонокъ сейчасъ, не поспѣть, баринъ», - сказалъ носильщикъ. Викторъ Алексѣевичъ наспѣхъ поцѣловалъ Дариньку, велѣлъ – домой, бросилъ носильщику чемоданъ и побѣжалъ, крича находу – «не надо билетъ, бѣгомъ!» Пердъ его фуражкой распахнули стеклянныя двери на платформу, и какъ разъ ударилъ  третiй звонокъ. Оберъ-кондукторъ готовился пустить веселую трель свисткомъ, когда Викторъ Алексѣевичъ вскочилъ на подножку синяго вагона: носильщикъ за нимъ сунулъ чемоданчикъ. Добѣжавшая Даринька увидала, какъ стукнулись вагоны, густо засыпанные снѣгомъ, какъ побѣжали, скорѣе, замелькали, какъ засвѣтился и потонулъ въ метели красный огонь хвоста.   

Въ переполохѣ, она потеряла голову, не знала, куда итти. Начальникъ станцiи услужливо проводилъ ее. Въ пустомъ вокзалѣ она почувствовала себя покинутой. Вспомнила, что ее ждетъ Прохоръ: викторъ алексѣевичъ распорядился отвезти барыню домой. Она перекрестилась и пошла къ выходу. На фонаряхъ подъѣзда косо мело метелью, дальше мутно темнѣли лошади. Она остановилась на  ступенькахъ, высматривая, гдѣ Прохоръ, хотѣла позвать носильщика, но  въ это время послышался мягкiй, знакомый звонъ, и знакомый голосъ – голосъ Вагаева, сзади нея, сказалъ растерянно: «Опоздалъ…» Ее пронзило искрой, какъ вчера вечеромъ въ театрѣ, когда въ ложу вошелъ Вагаевъ. Теперь онъ стоялъ передъ ней, въ снѣгу, почему-то треся фуражкой, растерянный и блѣдный, какъ никогда, смотрѣлъ на нее восхищеннымъ и робкимъ взглядомъ и нерѣшительно повторялъ: «опоздалъ… простите…» Она смутилась и не находила слова. Онъ понялъ ея смущенiе и, какъ всегда, когда видѣлъ ее такой, сказалъ легкимъ, непринужденнымъ тономъ: «такъ случилось, придется завтра… позволите, я провожу васъ домой?»… Она нерѣшительно сказала: «нѣтъ… со мной нашъ Прохоръ… найдите его, пожалуйста». Но Прохоръ изъ темноты примѣтилъ и подкатилъ: «а вотъ онъ, Прохоръ!» Вагаевъ помогъ ей сѣсть, бережно застегнулъ полость, отступилъ на шагъ и козырнулъ почтительно, стараясь уловить взглядъ. Она кивнула, не посмотрѣвъ, досадуя на себя. Что такъ смутилась. Уже изъ темноты, въ метели, обернувшись, увидала она,  что онъ все еще на ступенькахъ, чего-то ждетъ. И ей стало легко и радостно.  

 

 

XVIII.- ОБОЛЬЩЕНIЕ

 

- Послѣ моего отъѣзда въ Петрбургъ съ Даринькой произошло странное… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - какъ бы утрата воли. Въ тѣ дни она жила, какъ во снѣ, - такъ она называла свое душевное состоянiе. И раньше съ ней бывало, вдругъ находило на нее оцѣпенѣнiе, и она часами не произносила слова, пребывала г д ѣ-то… - разъ только она загорѣлась полной жизнью, на мигъ какой-то, послѣ памятной панихиды на могилкѣ матушки Агнiи, - а тутъ, оставшись одна, она почувствовала, что… «отдана во власть темныхъ силъ». И не только это. Она не скучала по мнѣ, а если вспоминала то всегда съ раздраженiемъ, обвиняла меня, что я отнялъ у ней покой, взялъ изъ обители и предалъ «прелестямъ», сдѣлалъ ее своей игрушкой. Отчсати она была права, я не наполнялъ ее духовно. Помню, во время ея болѣзни, началъ я ей читать «Онѣгина» - и не дочиталъ, хоть ей и нравилось. Словомъ, въ ней соверщался какой-то очень сложный душевный переломъ, какъ я опредѣлилъ тогда, а она это называла «попущенiемъ», или «искушенiемъ». Началось это попущенiе особымъ  з н а к о м ъ, - «явленiемъ дьявола подъ пальмой», у барона. Тогда это мнѣказалось  смѣшнымъ и дѣтскимъ. Впослѣдствiи  понялъ я это глубже. Духовный опытъ отшельниковъ всѣхъ вѣковъ хорошо знаетъ эти «явленiя» и «попущенiя». Всѣ мы знаемъ классическiй образъ попущенiя, изъ книги Iова: «И скаазлъ Господь: вотъ, онъ въ рукѣ твоей, только душу его сбереги».

Въ «запискѣ къ ближнимъ» Дарья Ивановна писала:

«Темное во мнѣ творилось, воля была вынута изъ меня, и сердце во мнѣ окаменѣло. Проводивъ Виктора Алексѣевича, я отвернулась отъ него съ озлобленiемъ. Въ тѣ дни я не могла смолиться, сердце мое смутилось, и страсть обуяла тѣло мое огнемъ».

Было же, по разсказамъ, вотъ что.

Когда Вагаевъ растерянно сказалъ Даринькѣ у выхода съ вокзала – «опоздалъ, простите…» - она  сразу подумала, что это была уловка, чтобы остаться одному съ ней, что это умышленно имъ подстроено, одинъ изъ его прiемовъ «опаснаго обольстителя», о чемъ много разсказывалъ ей Викторъ алексѣевичъ и этимъ очень смущалъ ее. Сразу она сомлѣла, испугалась, но какъ-то собралась съ силами и хоть и нерѣшительно, но отклонила любезное предложенiе Вагаева проводить ее, и ей стало легко и радостно, словно она избѣгла большой опасности. 

Прохоръ выпилъ, держалъ себя развязно, часто къ ней оборачивался, подмигивалъ, пробовалъ даже утѣшать, что,  молъ, мало ли хорошихъ господъ… одинъ отъѣхалъ – другой подъѣхалъ! - «Ну, проводили, барыня, хозяина – и ладно, скучат не надо, гуляйте себѣна Святкахъ… во-какъ васъ прокачу – размыкаю!..»  И пустилъ во-всю. Метель утихла, сѣяло снѣжкомъ, теплѣло. - «А вы, барышня, главное дѣло, съ ними стро-же… - болталъ Прохоръ, сдерживая рысака, - капиталъ требуйте. Энтотъ вонъ офицеръ – богачь, князь, деньгами швыряется, стро-же съ ними!..» Слова пьянаго лихача кинули Дариньку въ жаръ и стыдъ и подняли въ ней больныя мысли. Всѣ ее принимаютъ за  т а к у ю…  и пусть, не мужняя жена,  т а к а я. Она вспомнила ласкающiе глаза Вагаева, стройную его фигуру, какъ онъ стоялъ на лѣстницѣ вокзала, безъ фуражки, смотрѣлъ ей вслѣдъ. Ей было гео жалко. Думала, что ему, должно быть,  очень больно, что она такъ рѣзко отказала ему, не позволила проводить ее – «нѣтъ… со мной нашъ Прохоръ, позовите его, пожалуйста…» -будто оборвала знакомство. Онъ ее, несомнѣнно, любитъ… и  онъ  свободный, и она свободная, могъ бы на ней жениться… онъ всегда былъ предупредителенъ и вѣжливъ, а она даже не поблагодарила за любезность. Даринька вспоминала, какой онъ былъ задумчивый у «Яра», какъ говорилъ ей – «вы – необыкновенная… вы – святая…» Святая!.. Вспомнила про чудесное избавленiе его отъ смерти… -«онъ хорошiй, у него сердце доброе, и Преподобный его хранитъ», - думала она, и ей показалось знаменательнымъ, что «чудо въ метели», которое случилось съ Димой… - она такъ и назвала его въ мысляхъ ласково – Ди-ма, - произошло у монастыря, и въ метель, и онъ разсказывалъ ей объ этомъ тоже у монастыря, и въ метель. Вспоминала о немъ, и сердце ея томилось жалостью. - «Почему мнѣего такъ жалко, какъ никого еще?» - спрашивала она себя, - «неужели я его… люблю?..» И ей стало и стыдно, и хорошо отъ этой мысли. - «Хорошая у него душа, онъ славный…»

«А баринъ-то упердилъ насъ, на призовомъ-то! - крикнулъ Прохоръ, тыча куда-то пальцемъ, - лошадь какую не жалѣютъ, рѣ-жутъ!..» - Даринька осмотрѣлась и удивилась, какъ скоро они доѣхали. Дымясь, выступалъ тяжело изъ переулка огромный вороной конь, съ кучеромъ въ позументовой четыреуголкѣ. Даринька поняла, про кого сказалъ Прохоръ, и ею овладѣла и оторопь, и радость. Она заторопилась, дернула Прохора за армякъ, сказала что-то невнятное - «погоди, не надо…» - но Прохоръ не понялъ или не слыхалъ, что она хочетъ сойти до переулка, подкатилъ къ самому парадному и крикнулъ: «Эхъ, ваше сiяетльство, зналъ бы, что наобгонъ пойдетъ… нипочемъ бы вашему «Огарку» не удалъ… развѣ что за барышню поопасался бы, потеряешь!..» Даринька увидала Вагаева. Свѣтясь пуговицами, онъ стоялъ въ глубокомъ снѣгу подъ фонаремъ. Онъ подбѣжалъ, откинулъ полость, что-то сказалъ про снѣгъ и ловко перенесъ Дариньку на крыльцо, не успѣла она опомниться.  Сунулъ бумажку Прохору, и лихачъ отъѣхалъ, пожелавъ имъ – «счастливо оставаться». 

Даринька почувствовала слабость и онѣмѣнiе во всемъ тѣлѣ, не могла ни говорить, ни двигаться. Прислонясь къдвери параднаго, она смотрѣла на топтавшагося въ снѣгу Вагаева, который снялъ  съ себя голубой шарфикъ – этотъ шарфикъ ей нравился, - и обивалъ имъ снѣгъ съ бархатныхъ ея сапожковъ. Смотрѣла и боялась, какъ бы Вагаевъ не пошелъ за ней въ домъ, и какъ бы не увидѣлъ ихъ Карпъ. Вагаевъ спросилъ, куда позвонитьЮ въ ворота или въ парадное. Даринька въ испугѣ прошептала – «нѣтъ, ради Бога… прощайте…» Она хотѣла сказать, что лучше ему уйти, боялась, что Карпъ увидитъ, но Ванаевъ не понялъ или не хотѣлъ понять. -«Почему вы говорите – прощайте? - спрашивалъ онъ. - Вы жестоки и несправедливы ко мнѣ, за что?» 

Она топотала на крылечкѣ, словно у ней застыли ноги.  

«Вы  замерзли, я сейчасъ позвоню и не буду надоѣдать вамъ»… - сказалъ Вагаевъ и протянулъ руку – позвонить. - «Нѣтъ, нѣтъ… не надо, я пробѣгу дворомъ, наша старушка спитъ…» - остановила она его. Онъ взялъ ея руку, придержалъ и сталъ торопливо говорить, что проситъ у ней только одну  минуту, и она сейчасъ все пойметъ. Она сказала, что она вовсе его не гонитъ, и ей не холодно. Онъ взялъ ея руку въс вои ладони, гладилъ и пожималъ, словно хотѣлъ согрѣть, и сталъ путанно говорить, - она чувствовала, какъ онъ волнуется, - чтобы она не думала, будто онъ ослушался ея воли,  все-таки проводилъ ее.  Это совершеннл случайно вышло, и онъ  счастливъ, что вышло такъ! онъ никакъ не предполагалъ, что  прiѣдетъ раньше и попадется ей на глаза: онъ нарочно велѣлъ ѣхать кружнымъ путемъ, Садовыми… хотѣлъ лишь удостовѣриться, что она доѣхала благополучно, думалъ только взглянуть на окна, увидѣть, можетъ быть, тѣнь ея… - «Повѣрьте же, ради Бога, что это неумышленно!» - Она отняла руку, но онъ поймалъ другую. Она насторожилась: какъ-будто скрипнуло на дворѣ, не Карпъ ли. Забылась – и шепнула, совсѣмъ по-дѣтски: «Кажется, Карпъ?..» Вагаевъ сдѣлалъ  испуганное лицо, спросилъ: «Это что-нибудь очень страшное?» Она сказала, что это ихъ старый дворникъ, очень строгiй, богобоязненный и хорошей жизни, и всегда читаетъ священное. Вагаеъ трогательно сказалъ: «Ми-лая вы какая!» Ей стало совсѣмъ легко,  когда онъ сказалъ такъ, трогательно и ласково. Она сказала, что вѣритъ ему и не сердится на него, и совсѣмъ легко, когда онъ сказалъ такъ, трогательно и ласково. Она сказала, что вѣритъ ему и не сердится на него, и совсѣмъ неожиданно спросила, чуть съ усмѣшкой, что его очень удивило, онъ даже  отшатнулся: «Вы хотѣли ѣхать вмѣстѣ – и опоздали… это тоже  с л у ч а й н о, да?» -«Какъ?! Развѣ вы не получали телеграмму?! - спросилъ онъ съ тискреннимъ удивленiемъ… - значитъ, ее принесли безъ васъ, она, конечно, тамъ…» показалъ онъ къ окнамъ. 

И объяснилъ, что въ самую послѣднюю минуту, когда онъ уже приготовился ѣхать на вокзалъ, баронъ получилъ депешу отъ управляющаго, что вчера на  орловскомъ конномъ заводѣ произошедъ пожаръ, и просилъ выѣхать въ орлвское имѣнiе для осмотра и распоряженiй, и онъ завтра же утромъ ѣдетъ, дня на два. Онъ сейчасъ же послалъ телеграмму Виктору, надѣясь, что она его еще застанетъ, и все же поѣхалъ на вокзалъ, чтобы проститься и проводить ее.

«Ну, чѣмъ же я провинился передъ вами… скажите – чѣмъ?!» - спросилъ Вагаевъ съ такой нѣжностью  и мольбой, что у Дариньки захлопнуло сердце. Какъ бы забывшись, онъ согрѣвалъ дыханiемъ ея руку и пожималъ въ ладоняхъ. Даринька поглядѣла на него съ нѣжностью, коря себя, что думала о немъ такъ дурно, а онъ совсѣмъ и невиноватъ, и прошептала взволнованно: - «Нѣтъ, я передъ вами виновата… я дурно о васъ подумала…» - «Вы подумали, что я…  умышленно опоздалъ, чтобы..? - закончилъ Вагаевъ  взглядомъ. - Да, я не могу скрыть отъ васъ… каждая минута съ вами для меня блаженство…  но тутъ я неповиненъ. Я провинился  въ другомъ… - продолжалъ онъ, - опоздалъ проводить васъ, встрѣтилъ уже  на выходѣ… и еще провинился… пердъ судьбой…» - и онъ значительно замолчалъ – «Передъ судьбой?..» - переспросила, не понимая, Даринька. 

Вагаевъ старательно растиралъ снѣгъ, позванивая шпоркой. Быстро взглянулъ на Дариньку и сказалъ съ горечью:

«Вы  з н а е т е, что я хочу сказать… Я провинился передъ собой… опоздалъ васъ встрѣтить, встрѣтилъ васъ слишкомъ поздно, въ жизни… - и наказанъ!..» 

Даринька взволнованно смотрѣла, какъ Вагаевъ отстегнулъ пуговку ея перчатки, неспѣша отвернулъ повыше кисти, какъ на бѣгахъ недавно, и поцѣловалъ подъ ладонь, нѣжно и продолжительно. И не отняла руки.

«Одну секунду… - сказалъ Вагаевъ, видя, что  она заторопилась, - я вернусь черезъ два дня… разрѣшите передъ Петербургомъ заѣхать къ вамъ, какiя-нибудь порученiя… Позволите?..»

Она, безвольно, сказала – да. Вагаевъ взялъ другую ея руку, такъ же неторопливо отстегнулъ пуговку, и, нѣжно смотря въ глаза, поцѣловалъ подъ ладонь, и выше.

«Вотъ и «Огарокъ»  н а ш ъ… - сказалъ онъ на подходившаго рысака, - вы помните?..»

Она кивнула, молча. Онъ повторилъ, что заѣдетъ черезъ два дня, еще поцѣловалъ и ту, и другую руку, шагнулъ въ низкiя саночки и послалъ ей воздушный поцѣлуй. 

Даринька не молилась въ эту ночь. Не раздѣваясь, она пролежала до разсвѣта, въ оцѣпенѣнiи, въ виденiяхъ сна и яви, сладкихъ и истомляющихъ.

 

 

 

XIX. - МЕТАНЬЕ.

 

Даринька не могла простить себѣ, что въ тѣ безумные дни она совсѣмъ забыла о Викторѣ Алексѣевичѣ, - «словно его и не было». И еще мучило ее: все ли она ему сказала. Она сама не знала, что дѣйствительно было съ ней и – что ей только «привидѣлось». Какъ она сама говорила – она «металась», отъ яви въ сны. Въ «голубыхъ письмахъ» Вагаева изъ Петербурга были какiе-то намеки, онъ называлъ ее «самой близкой ему изъ женщинъ, кого онъ зналъ», даже «вѣчной женой, отнынѣ ему данной», и эти намеки мучили Виктора Алексѣевича. Даринька не могла объяснить ему и только страдальчески глядѣла «вовнутрь себя», словно старалась вспомнить.

- Она не умѣла лгать, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Такъ все переплелось въ тѣ дни, столько всего случилось, столько было и лжи, и клеветы, что не только ей, юной, склонной къ «мечтанiямъ»… - ей тогда и девятнадцати еще не было! - а и мнѣ, трезвому реалисту, нелегко было разобраться. Осталось во мнѣ, что какiя-то  с и л ы  играли нами, громоздили на насъ «случайности» и путали нами насъ же. Только много спустя позналъ я, что по опредѣленному плану и замыслу  разыгрывалась съ нами какъ бы… «божественная комедiя», духъ возвышающая, ведущая насъ къ Духу Истины…  творилась муками и страстями, и  темныя силы были  п о п у щ е н ы  въ игру ту.

Въ «запискѣ къ ближнимъ»  Дарьи Ивановны есть такiя, наводящiя на раздумье, строки:

«Что содѣяно было мной, и въ чемъ я духовно согрѣшила? Когда явлено было  з н а м е н i е, и я замкнулась въ «дѣтской»,  о н ъ вынужденъ былъ уйти, и мы не встрѣчались больше до послѣдней, «прощальной», встрѣчи. Почему же онъ еще въ московскомъ письмѣ писалъ – «вы знаете, что отнынѣ вы мнѣ  ж е н а»?! Я никогда не была  е г о, это онъ написалъ въ безумiи. Во снѣ мнѣ… или ему во снѣ? Не помню, никогда я ему не обѣщалась. «Господи, предъ Тобою все желанiе мое, и  воздыханiе мое отъ Тебе не утаится».

По разсказу Дариньки, по ея покаянiю передъ Викторомъ Алексѣевичемъ, можно возстановить довольно точно, что было въ эти «дьявольскiе дни», какъ  называлъ ихъ тогда Викторъ Алексѣевичъ, - «самъ весь въ грязи». 

Разставшись на крыльцѣ съ Вагаевымъ, Даринька дома нашла депешу и убѣдилась, что онъ остался въ Москвѣ безъ умысла. Не раздѣваясь, она пролежала до разсвѣта, въ виденiяхъ сна и яви.

Было еще темно, когда она очнулась.  

Въ захлестанное снѣгомъ окно спальни мутно свѣтилъ фонарь: окошко не было занавѣшено. Въ столовой Карпъ громыхалъ дровами, топилъ печи, и Даринька поняла, что наступаетъ утро. И вспомнила, что она одна, и Вагаевъ влюбленъ въ нее. У Казанской не теплилась лампадка: забыла ее оправить. Даринька потянулась за чулками – и вспомнила, что не раздѣвалась: все путалось, будто и ночи не было.  Зажгла Свѣчку и стала прибирать въ комнатѣ.  Измятая депеша, шубка и перчатки на постели, открытый одеколонъ… -смущали ее и говорили, что Вагаевъ влюбленъ въ нее. Было и радостно и страшно. За чуть синѣвшимъ окномъ проѣхалъ неслышно водовозъ, - какъ высоко сегодня… сколько же снѣгу навалило! На лицѣ было непрiятно, липко, какъ послѣ слезъ, хотѣлось скорѣй умыться, ледяной водой, съ льдышками. Убиравшая комнаты страушка спрашивала, что готовить. Даринькѣ не хотѣлось думать, - ну, что-нибудь. Утираясь передъ окошкомъ въ залѣ, она увидала въ боковомъ зеркальцѣ крылечко въ снѣгу, со слѣдами отъ каблуковъ, и что-то голубое… - шарфикъ?! Она побѣжала на парадное, съ трудомъ отпихнула дверь, заваленную снѣгомъ, и вытащила изъ-подъ снѣга смерзшiйся и замятый шарфикъ Вагаева, которымъ онъ сбивалъ съ ея сапожковъ снѣгъ вчера. Оглядѣлась – и спрятала на груди. Воздухъ былъ острый, тонкiй. Она постояла на крылечкѣ, радуясь на зиму, глухую, дыша привольемъ, и вдругъ, Карпъ ласково испугалъ, изъ-за сугроба: «еще простудитесь!» Даринька побѣжала въ спальню, и спрятала въ надушенный шарфикъ разгорѣвшееся лицо. 

Послѣ чаю она заставила себя пойти въ «дѣтскую», - совсѣмъ о ней забыла! - помолилась глазами на иконы и увидала пяльцы съ начатой и оставленной работой. Окошко въ садъ совсѣмъ завалило снѣгомъ, въ комнатѣ было мутновато. Даринькѣ показалось, что василекъ, синелью, выходитъ блѣдно, надо распарывать. Взяла моточки голубенькой синели. Прикинула у свѣта, - нѣтъ, что-то блѣдновато, надо поѣхать въ городъ. Въ саду прыгала въ  валенкаъ дѣвчонка изъ прiюта, взятая помогать, проваливалась въ снѣгъ и ухала. Даринька вспомнила про катокъ подъ яблоней, - она недавно выучилась кататься, - и крикнула въ форточку дѣвчонкѣ, чтобы тащила скорѣй лопаты и метелки, - катокъ расчистимъ. Пошла  одѣться, а тутъ позвонили на парадномъ, и Карпъ принесъ записку, -привезъ незнакомый кучеръ, отъ вокзаловъ. Это прислалъ Вагаевъ, писалъ съ вокзала: «уѣзжаю дня на два, на три, но сердце у васъ оставилъ». Даринька постояла у окошка, зкрывъ глаза.   

Дѣвчонка звала – «барыня, да пойде-мте!»  Даринька пошла, посгребала немного снѣгъ, повозилась въ снѣгу съ дѣвчонкой, снѣжками покидалась, и вдругъ показалось скучно. Надумала – за синелькой въ городъ. Только одѣлась, покрасовалась въ зеркалѣ, какъ опять позвонили на парадномъ. Да кто такой? Заглянула въ окошко: у подъѣзда стояли высокiя сани, парой, буланыя лошадки… на такихъ прiѣзжалъ на Рождествѣ гусарчикъ! Карпъ сказалъ, что прiѣхалъ отъ барона Рихлиндера человѣкъ  изъ конторы, справляться про ея здоровье, и не будетъ ли какихъ распоряженiй. Даринька растерялась, не знала – какiя распоряженiя?.. Карпъ смотрѣлъ что-то неодобрительно и дожидался. Даринька метнулась… - «какiя, я не знаю… ну, позови…» Человѣкъ вертляво поклонился:  «господинъ баронъ прислали, не будетъ ли распоряженiй, велѣно такъ спросить-съ… куда, можетъ, изволите поѣхать?» Даринька сказала, что благодаритъ барона, но ей ничего не надо.

Она съѣздила въ городъ за синелькой, прошлась въ Пассажѣ, но тамъ ее напугали какiе-то щеголи въ цилиндрахъ: все преслѣдовали ее и все предлагали «прокатиться». Она въ страхѣ отъ нихъ метнулась, но  замѣтившiй это какой-то совсѣмъ незнакомый офицеръ услужливо предложилъ проводить ее отъ этихъ нахаловъ до извозчика, вѣжливо усадилъ, даже замѣтилъ номеръ и козырнулъ, сказавши: «вы прелестны, сударыня!»

Вернувшись домой, она увидала у крыльца ту же пару буланыхъ и вертляваго молодца, который о чемъ-то болталъ съ Карпомъ. Молодецъ развязно поклонлся, чего-то ухмыляясь, и подалъ въ открытомъ конвертѣ карточку. Даринька прошла въ домъ, въ волненiи прочитала – «Баронъ Александръ Адольфовичъ Ритлингеръ, почетный опекунъ», и, пониже, чернилами, - «кланяется и проситъ располагать человѣкомъ для порученiй и экипажемъ, во имя дружбы», - смутилась, вышла на парадное къ молодцу и велѣла сказать барону, что очень благодарна, но, право, ей ничего  сейчасъ не надо. Человѣкъ сказалъ – «слушаю-съ, барышня, какъ вамъ угодно-съ… а то можемъ м подождать, чего, можетъ, надумаете-съ?»… - и все почему-то ухмылялся. Даринька вся смутилась, взглядомъ спросила Крпа, но тотъ, показалось ей, смотрѣлъ что-то неодоьрительно.

Стало смеркаться. Даринькѣ стало скучно, и она попросила старушку сходить за Марфой Никитишной, просвирней: просвирня умѣла хорошо разсказывать и знала разные старинные стишки и пѣсни. Сидѣла и мечтала въ сумеркахъ, вспоминала, какъ ѣздили съ театръ, все хотѣла вспомнить стишки, которые ей  шепнулъ тогда Вагаевъ, что-то такое про любовь? Помнила начало только – «Любви всѣ возрасты… подвластны»..? А какъ же дальше? Помнила, что стишки были изъ «Онѣгина», про котораго ей читалъ во время ея болѣзни Викторъ Алексѣевичъ. Она отыскала книжку въ знакомомъ переплетѣ, красное съ золотомъ, съ пятномъ отъ пролитаго лѣкарства, -  это она запомнила, - нашла «Онѣгина» и стала искать стишки. Стишковъ было очень много, одни стишки, но «про любовь» все не находилось. Встрѣтила «Писмо Татьяны къ Онѣгину», вспомнила, что было интересно, и зачиталась. Нѣсколько разъ взволнованно перечитала:

«Ты чуть вошелъ я вмигъ узнала,*

Вся обомлѣла, запылала, 

И въ мысляхъ молвила: вотъ онъ!»

И потомъ дальше:

«Кто ты: мой ангелъ ли хранитель,

Или коварный искуситель?

Мои сомнѣнья разрѣши».

Пришла просвирня, но теперь было не до нея. Даринька напоила ее чаемъ, съ тянучками, - он ихъ и сама любила, - сказала, что… очень устала что-то - и это была правда, - замкнулась въ спальнѣ,  прилегла и стала читать дальше. Многаго не понимала, но было очень-очень интересно, «сказать нельзя, какъ интересно!» Наконецъ, уже глубокой ночью, ей попалось:  

«Любви всѣ возрасты покорны;

Но юнымъ, дѣвственнымъ сердцамъ

Ея порывы  благотворны,

Какъ бури вешнiя полямъ».

Заложила бумажкой на страницѣ. Дальше ее захватило еще больше:

«Сомнѣнья нѣтъ: увы! Евгенiй

Въ Татьяну какъ дитя влюбленъ».

Замирая отъ счастья, отъ тоски, читала и читала:

«Къ ея крыльцу, къ стекляннымъ сѣнямъ

Онъ подъѣзжаетъ каждый день;

За ней онъ гонится какъ тѣнь».

И плакала, читая стишки, напоминавшiе ей про матушку.

«Гдѣ нынче крестъ и тѣнь вѣтвей

Надъ бѣдной нянею моей…»

Даринька перекрестилась на иконку Казанской – благословенiе матушки Агнiи, и съ ужасомъ увидала, что опять не оправила лампадку. Оправился, а слезы текли, и она утирала ихъ рукавомъ, не зная, о чемъ плачетъ: мѣшались въ ея сердцѣ боли.

«Я васъ люблю – къ чему лукавить?

Но я другому отдана;

Я буду вѣкъ ему вѣрна».

Читала долго, пока не погасла лампа.

Въ тѣ дни чтенiе стишковъ стало для нея томительной усладой.

Утро – это былъ послѣднiй день стараго года – началось тревожно: позвонились – и подали депешу, отъ н е г о. Никогда столько не звонились. Было всего три слова: «весь полонъ вами». Стало и радостно, и страшно. «Го-споди! какъ же быть?..» - спрашивала она измятую бумажку, стараясь собрать мысли, а мысли не давались, бѣлѣли въ темнотѣ сугробы, свѣтилъ фонарь, сiяли пуговицы на шинели, и   о н ъ, въ снѣгу, подъ окнами… - «чтобы хоть тѣнь ея увидѣть…» - какъ  т а м ъ:

«Нѣтъ, поминутно видѣть васъ,

Повсюду слѣдовать за вами…»

Спрашивала себя, съ тоской, страшась и думать: «а если скажетъ – «я васъ люблю»?.. - и знала, что не достанетъ силы. Къ кому пойти, кого спросить? къ матушкѣ Виринеѣ? сказать ей… Нѣтъ, стыдно, прозорливица она. Надумала поѣхать въ Вознесенскiй монастырь, къ монахинѣ-старушкѣ, задушевницѣ матушки Агнiи покойной, - уйти отъ ожиданья.

Переодѣлась, надѣла шубку и котиковую шапочку, попроще. И въ это время позвонили. Даринька метнулась къ окнамъ. Звонилась дама, нарядная, въ мѣхахъ. Мелькнуло – т а?.. И отлегло отъ сердца:  т а  была выше ростомъ и моложе. У крыльца стояла неспокойно пара кургузныхъ вятокъ, въ султанчикахъ и съ бубенцами, кучеръ былъ въливреѣ и въ цилиндрѣ, и съ бичомъ; и ноги – въ плэдѣ.

Дама заявилась отъ барона. Баронъ далъ слово Виктору навѣщать бѣдняжку, но у него дѣла, онъ извиняется, просилъ заѣхать, -онъ старинный другъ барона, вмѣстѣ работаютъ въ прiютахъ. Заговорила Дариньку, - «Ну, можно ли такъ сидѣть, скучать! День чудесный, морозецъ легкiй… и такая прелесть вдругъ  скучаетъ! Милочка, побойтесь Бога… нѣтъ, я васъ нвсильно вытащу, и баронъ совершенно правъ, васъ надо развлекать… дѣвочка такая, и въ четырехъ стѣнахъ! Все знаю, всѣ исторiи ваши,  про вашего Виктора, и скоро все устроится. Да прелестная-то какая!.. въ васъ сразу влюбишься, безъ шутокъ. Бо-же, глаза какiе!.. Надо показывать себя Москвѣ, а не дичиться…»

Заговорила. Лошадки танцовали, не стояли. И Карпъ, и всѣ смотрѣли, - шикъ какой!

Бульварами, Тверской, къ театрамъ. Проѣхали Петровкой. Вернулись на Кузнецкiй Мостъ. Какiе магазины, роскошь, моды! На углу былъ домъ барона. На лубянку. Никольской и Рядами. Охотнымъ Рядомъ. Остановись! Кажется, 2-го маскарадъ?.. Въ Благородномъ Соьранiи, всѣ залы… Ни разу, не была?!! Непремѣнно надо, напремѣнно, такъ сидѣть, въ углу..! Глупости: всѣ, и дамы, и дѣвицы, дѣвчонки даже, всѣ танцуютъ, весь свѣтъ. Ну, послѣ. Въ Охотномъ былъ тоже  домъ барона. По Неглинной. На Неглинной былъ тоже домъ барона, главный. На Тверскую. Также и на Тверской былъ домъ барона. Какъ  домой? Два часа гулять необходимо.

Отъ этого круженья голова у Дариньки кружилась, дремали мысли.

Опять попали на Кузнецкiй. «Глядите, какъ всѣ смотрятъ… замѣчаете? На васъ, конечно. А вы со вкусомъ, шляпка эта къ вамъ идетъ, задорная головка. А вы хотѣли въ шапочкѣ. Надо все въ pendant. Въ кондитерскую, гдѣ Сiу. Пили шоколатъ, и всѣ смотрѣли. Въ заграничномъ магазинѣ дамѣ занадобилось кой-чего купить. Имъ  показали вѣера матерiй, горы буферовъ, зефиры, крепы, шелкъ и бархатъ. У императорскаго ювелира дама спросила – «изъ жемчуга». Имъ показали ожерелья, перлы. Дама небрежно отстранила: «послѣ, а пока… жем-чужину, одну». Имъ показали - «единственное по игрѣ», розовыхъ тоновъ,  ж и в у ю, на бриллiантахъ, брошь. Три тысячи? Чудесно. Взяли. Французскiй магазинъ, духи, въ серебряной оправѣ баккара. Еще французскiй: бѣлье, тончайшее, сквозное, - воздухъ! - валянсьенъ и брюссэль. Еще французскiй: моды, изъ  Парижа: вотъ для визитовъ, вотъ – въ театръ, вотъ – утреннее, легкое, какъ пробужденье, вотъ – для прiемовъ, вотъ – для будуара, вотъ – пеньюары, здѣсь прорѣзы, и тутъ прорѣзы, снять удобно… - это вотъ для прогулки, для манежа… для концерта, вотъ – бальное… вотъ – просто для вечеровъ… А сорти-дэ-баль?…

Дамѣ надо было что-нибудь для дочки, скоро вернется изъ деревни, надо бы примѣрить, поглядѣть… «Голубка, у васъ фигурка и ростъ… совсѣмъ, какъ моя дочка! милочка, надѣньте, покажитесь…» Даринька примѣряла и бальное, и пеньюары, и для концерта, и утреннее, легкое, какъ пробужденье… и - «такъ, для случая, въ самой интимной обстановкѣ», и… Даринька троилась въ зеркалахъ, кружилась. Смотрѣли и при огняхъ, въ раструбы, давали  свѣта, больше, меньше. «Да, «электрикъ», пожалуй, лучшему, у моей дочки глаза… совсѣмъ, какъ ваши! совсѣмъ такiе, только меньше, необыкновенно!» Француженки взирали. - «Вамъ дурно? скорѣй воды!» -«Ничего, немного закружилось…» «Ну, пока оставимъ. Ми-лочка, простите, совсѣмъ васъ закружила». Вышли. А модныя прически, послѣднiя? а шляпки? а перчатки? туфельки, платочки?.. Ну, успѣемъ. Мѣха…До завтра.

«Устала? бѣдняжка, не привыкла… Не скучно? Въ Петербургѣ тоже не скучаютъ. Мужчины всѣ на одну колодку. Укатилъ по дѣлу? Ну, конечно, слыхала отъ барона, дѣловой… охъ, эти дѣловые!.. Нѣтъ, ничего такого. Вы-то уде-ржите, а вотъ жена не удержала. Да, вѣрьте имъ. Да ничего особеннаго, про горничную что-то говорили, у нихъ служила… Ну, была интрижка, пустяки. Вы-то удержите, ужъ  в з я л и…»

Дама отвезла Дариньку домой, болтала про барона. Будетъ доволенъ, что «наша милочка» довольна. Необходимо развлекаться, не скучать. - «Оцѣнять, думаете, вашу скуку? Вотъ вы какая, понима-ю… все  в н у т р и. То ясно, засiяли глазки, а то какъ сѣткой! Милочка, да вы ме-ня очаровали, же-нщину… а что же будетъ, когда… Такъ и припадутъ къ колѣночкамъ… будутъ на заднихъ лапочкахъ ходить». Заговорила Дариньку, «застукала». У Дариньки въ  ушахъ стучало: та-та, та-та… «вотъ и домикъ вашъ, совсѣмъ деревня. И завтра погуляемъ, да?..»

Послѣ прогулки Даринька уснула. Проснулась поздно: кукушка прокуковала – 9. Пришла просвирня, посидѣть: одной-то скучно, а сегодня Васильевъ вечеръ. Даринька смутилась: Василiя Великаго?! Забыла, проспала.  Всенощная отошла. Просвирня утѣшала: Господь проститъ. Разсказывала, какъ хорошо жила, дьяконъ когда былъ живъ. Новый Годъ встрѣчали, воскъ лили. Такъ, шутили. А выходило. За годъ до смерти вылился крестикъ дьякону, истинный Господь. Даринька достала воску, стали лить. Даринькѣ – п о л е  вылилось, живая ровень, - ни-чего. Просвирнѣ – розги. Просвирня пригубила мадерцы, стала  вспоминать стишки, - бабушка еще ея пѣвала:

«Въ часъ разлуки пастушокъ,

Слезный взоръ склоня въ потокъ,

Говорилъ своей любезной:

«Нѣтъ, тому не быть,

Нѣтъ, не будешь ты моя,

Ты богата – бѣденъ я,

Нѣтъ, тому не быть».

Даринька пошла съ дѣвчонкой проводить просвирню. Надъ головой, въ радужно-мутномъ кругѣ, высоко, стоялъ зеленоватый мѣсяцъ – какъ яблочко. Зеленой искрой отблескивали хладные сугробы. Просвирня говорила: «слушать надо: гдѣ собачка взлаетъ – туда и выдадутъ, гадали такъ». Кому же слушать? Послушали: ни одной-то собачки, ти-хо, глухо. Ни души по переулку, не у кого и спросить про имя. А кому спрашивать! 

Вернулись. Заглянули въ оконце дворницкой. Сидѣлъ при лампадочкѣ-коптилкѣ Карпъ, читалъ Писанiе, водилъ по старой книгѣпальцемъ. Висѣли сѣдыми кольцами густыя его лохмы, желѣзныхъ очковъ не видно. Даринькѣ вспомнилось – вздохнулось: прошлой зимой сидѣла она въ кельѣ матушки Агнiи, читала ей «житiе Василiя Великаго», а матушка дремала. Спокойно было на душѣ и свѣтло. Ничего-то не знала, не видала, - была укрыта. Щемило сердце: куда пойти, кому сказать? Метнулось въ мысляхъ: Карпу сказать? Праведный онъ, хорошiй.  И побоялась, устыдилась: строгiй, все знаетъ, видитъ. Да что сказать-то?..

Карпъ поглядѣлъ изъ-подъ очковъ къ оконцу – снѣгъ хруститъ… Перекрестился, дохнулъ на лампочку, - упала тьма.

 

 

XX. - ДIАВОЛЬСКОЕ ПОСПѢШЕНIЕ.

 

Новый годъ начался для Дариньки душевной смутой: отчаянiемъ и «злыми чувствами». Наканунѣ, ночью, оона сладко себя томила, перечитывая изъ «Онѣгина» особенно плѣнившiя страницы, которыя она заложила бумажками, чтобы не потерять, и это чтенiе вызывало теперь  в и д ѣ н i я. Татьяна была она сама, тайно влюбленная, отданная судьбой другому;  а   о н ъ   былъ Дима, «гусарчикъ», - такъ называла его въ мечтахъ, - великiй грѣшникъ и обольститель, но добрый, милый, чудесный Дима, - «благодать Божiя на немъ, Преподобный укрылъ его». И она читала и плакала:

«То въ высшемъ суждено совѣтѣ…

То воля неба6 я твоя.»

Сладкой болью томили его слова: «мнѣ теперь стыдно многаго, что вы можете какъ-то знать… провидица вы, необыкновенная, святая!».

Третьи пѣтухи запѣли, когда Даринька отложила книгу и стала на молитву, но молитва не шла  на умъ. Чиатла Iоанна Златоустаго на сонъ грядущимъ – «…покрый мя отъ человѣкъ нѣкоторыхъ и бѣсовъ и страстей и отъ всякiя иныя неподобныя вещи…» - и путала, изъ Св. Макарiя Великаго, на утрени: «…и избави мя отъ всякiя мѣрскiя злыя вещи и дiавольскаго поспѣшенiя…» - слышала затаенный шепотъ  - «весь полонъ вами…» - и отдавалась мечтамъ о   н е м ъ.

Мучаясь, что грѣшникъ, она положила голубой шарфикъ подъ подушку, перекрестила подушку, какъ всегда дѣлала передъ сномъ, и, страстно прося пугливой мыслью, загадала, вѣря, - какой она сонъ увидитъ подъ Новый Годъ.

Сонъ ея былъ тревожный и путаный:  видѣла дороги, бѣлую церковку въ сугробахъ, будто дожидается у церкви, а   о н ъ  не прiѣзжаетъ; видѣла поѣздъ, занесенный снѣгомъ, и она бѣжитъ по сугробамъ, догоняетъ, прыгаетъ на подножку… но кто-то стукнулъ, и Даринька проснулась. Старушка за дверью  говорила, что било десять, и привезли ящикъ отъ часовщика съ Никольской. Пробужденье ее разстроило: важное что-то было, «самое важное»… и не увидѣлось. Проспала обѣдню, какъ вчера всенощную. И стало больно, что не начала Новый Годъ молитвой.

- Такъ все складовалось въ тѣ дни, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - чтобы вырвать Дариньку изъ привычнаго, отвлечь отъ утишающей молитвы. Только бодрствующей душѣ дается  видѣть сокровенныя «злыя вещи» и «дiавольское поспѣшенiе». Послѣ мы все разобрали, и все уложилось въ  п л а н ъ.

Даринька затревожилась: могутъ быть поздравители, а ничего еще не готово. Можетъ и  о н ъ  прiѣхать. Думала, торопливо одѣваясь, какой же это ящикъ, отъ часовщика? Вспомнила о цвѣтахъ, присланныхъ  и м ъ  на Рождествѣ, - цвѣли еще бѣлыя камелiи, -можетъ быть это отъ  н е г о..? Неодѣтая, выбѣжала въ залу, - гдѣ же ящикъ? Старушка, должно быть, вышла, ящика нигдѣ не было. Побѣжала въ спальнб, раскрыла гардеробъ, - какое надѣть лучше? Песочное, съ чернымъ бархатомъ… - ужасная сорока! шотландское, клѣтками..? - ужасно глазастое… почему-то ему нравилось, что толститъ, - подумала о Викторѣ Алексѣевичѣ. Оставалось воздушно-голубое, какое надѣвала на Рождество, гусарчикъ сказалъ о немъ: «вы сегодня особенная, совсѣмъ весенняя». Даринька выбрала «весеннее», но оно казалось совсѣмъ невиднымъ послѣ вчерашней роскоши, какую примѣряла на Кузнецкомъ. Она вспомнила «утреннее, легкое, какъ пробужденье», прозрачное, въ пѣнѣ кружевъ… - «только всѣ ноги видно, ужасно тонкое…» Но когда причесалась «а-ля-грэкъ», какъ училъ ее парикмахеръ на Петровкѣ, съ гребнемъ и парчевой повязкой, сквозившей въ жгутахъ каштановыхъ косъ ея, - «богатыя у васъ волосы, мадамъ… рѣдко такiе видишь!» - говорилъ ей не первый парикмахеръ, - когда надѣла на нѣжную, «классическую», - называлъ Викторъ Алексѣевичъ, - въ тонкомъ изгибѣ, шею черную-черную бархотку съ медальономъ изъ гранатцевъ, посмотрѣлась передъ трюмо, - радостно увидала, какъ глаза ея интересно засинѣли… - «похожа на… Татьяну..? -какой-то въ нихъ новый отблескъ, немножко томный, и стали больше, гораздо глубже.

Ящикъ отъ часовщика оказался органчикомъ. Это была лакированная шкатулка, гдѣ, подъ  стекломъ, былъ мѣдный колючiй валъ и стальная, блестящая гребенка. Даринька поняла, что это «сюрпризъ» отъ Виктора Алексѣевича. На-дняхъ были они у Мозера, покупали дамскiя часики въ эмали, на длинной цѣпочкѣ съ передвижкой, которые прикалывались на грудь, и Даринькѣ понравился музыкальный ящикъ, игравшiй «Лучинушку» и «Коль славенъ». Викторъ Алексѣевичъ пошептался съ хозяиномъ, и она поняла, что готовится ей сюрпризъ. Она подняла крышку, увидала блестящiй валъ, услыхала машинный запахъ, - не было отъ сюрприза радости. И вдругъ, вспыхнуло раздраженiе, вдругъ постигла, что дама отъ барона что-то ужасное сказала: не  т а  измѣнила, - Даринька разумѣла жену, а   э т о т ъ… - подумала такъ о Викторѣ Алексѣевичѣ, - съ горничной б ы л о у   него, а  т а прогнала его! Потому-то и не пускаютъ къ нему дѣтей, и все, что онъ разсказывалъ ей, - ложь и ложь. Даринька вспомнила, какъ вчера усмѣхнулась дама отъ барона: «и въ Петербургѣ тож ене скучаютъ». Про него это говорила – «не скучаютъ», и – «мужчины всѣ на одну колодку, вѣ-рьте имъ!..»

- Это открылось вдругъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - хотя она это з н а л а  еще вчера, - дотого она была вся во власти «чудесныхъ чаръ», какъ она послѣ говорила. Это раздраженiе и даже «озлобленiе», какъ писала она въ «запискѣ къ ближнимъ», она объясняла – и это несомнѣнно такъ и было, - таившимся въ ней  сознанiемъ, что грѣшитъ, и желанiемъ какъ-нибудь оправдать себя, передъ собой же. И все это еще болѣе путало и заплетало все то больное и лживое, что пошло отъ нашего… нѣтъ, не нашего, а моего грѣха. Мой грѣхъ искупался ею, самыя страшныя испытанiя назначены были ей. Во имя чего? Я мучился этимъ и только впослѣдствiи позналъ.

Музыкальный ящикъ  с к а з а л ъ  Даринькѣ, что Викторъ Алексѣевичъ обманулъ и продолжаетъ ее обманывать. Онъ въ Петербургѣ «не скучаетъ», а чтобы она не думала объ этомъ и тоже не скучала, купилъ ей «музыку». В ней поднялась обида и «почти ненависть», чувство, раньше ей незнакомое. Викторъ Алексѣевичъ представился ей такимъ же грязнымъ, какъ бывшiй хозяинъ Канителевъ, отъ котораго она убѣжала на бульваръ въ памятную мартовскую ночь.  

И вотъ, э т о т ъ, образованный, инженеръ, пожалѣвшiй ее въ ту ночь, т а к ъ  обманулъ ее! Воспользовался ея безпамятствомъ, когда, обезумѣвши отъ горя, прибѣжала она къ нему на зарѣ, когда матушка Агнiя лежала еще неостывшая,и, ж а л ѣ я, такъ обманулъ  ее, взялъ изъ монастыря. Все представилось, какъ обманъ, какъ яма, въ которую ее столкнули. Вспомнила про кольцо, когда лежала, слабая отъ болѣзни, глядѣла черезъ кофточку, и какъ онъ взял ея руку и надѣлъ ей кольцо на палецъ.

Все ложь и ложь. И всѣ обѣщанiя развода – обманъ и отговорки. Вспомнила веселые его разсказцы о покойномъ Алешѣ, - «на каждой тумбочкѣ по женѣ!» - о шутливомъ признанiи, что и онъ «женолюбъ немножко»; вспомнила, какъ «раскрылъ» ее, безстыдно любовался и называлъ «африканкой», кощунствовалъ, сравнивалъ съ Преподобной, спасавшейся въ пустынѣ и укрывшей власами наготу свою. Она захлопнула музыкальный ящикъ и увидала въ зеркалѣ мертвенно блѣдное лицо, ч у ж о е, и гнѣвные, незнакомый глаза.

Пошла въ спальню, встала передъ Казанской, сложила въ нѣмой мольбѣ ладони и съ болью вспоминала, какъ благословляла ее покойная матушка Агнiя, какъ тайкомъ пронесла она эту икону изъ оьители, обманула матушку Виринею-прозорливую, и какъ подхватили ее на лихача. Ушла изъ святой обители и стала любовницей, содержанкой, «прелестницей»… такъ всѣ и называютъ, - и надо еще «удерживать», - говорила вчера та дама, отъ барона, - «вы-то его уде-ржите!» А если не удержитъ, возьметъ другую. Что бы мтушка Агнiя сказала!.. Ей стало страшно, и она отошла отъ образа. Увидала голубой шарфикъ на постели, припала къ нему, но тутъ позвала старушка: «барыня, письмо вамъ».

Письмо было отъ Виктора Алексѣевича. Онъ поздравлялъ съ Новымъ Годомъ, цѣловалъ миллiоны разъ, до послѣдняго поготка*на ножкѣ, спрашивалъ, довольна ли сюрпризомъ, говорилъ о тоскѣ «безъ моей святой дѣвочки», - какой ужасъ! - что, «какъ и ожидалъ», экспертиза его модели отсрочена на послѣ-Крещенья, хотѣлъ уѣхать, но задержала техническая комиссiя… просилъ не скучать, больше кушать, не скупиться и покупать «любимыя тянучки»… - «хочу, чтобы ты была у меня толстушка»… - Дариньку передернуло, - и ни словомъ не обмолвился о хлопотахъ съ разводомъ, какъ обѣщалъ. Спрашивалъ, не навѣщаетъ ли ее Вагайчикъ. «Этотъ его маневръ» - Даринька этого слова не поняла – «меня смущаетъ, очень меня тревожитъ, что онъ обманулъ меня, остался въ Москвѣ. Всѣ штучки этого безпутнаго Донъ-Жуана мнѣ извѣстны»… - Даринька не знала, кто такой «Донъ-Жуанъ», - «и боюсь…» -тутъ было зачеркнуто, - «не смущаетъ ли онъ чистое твое сердечко? Я знаю, ты у меня святая, вся чистая… но лучше не принимай его, вели нашей бабакѣ сказать, что ты уѣхала, къ теткѣ, что ли…»

- Письмо было искреннее… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - я, дѣйствительно, отправилъ письмо съ кондукторомъ, чтобы тотъ немедленно по прiѣздѣ въ Москву самъ доставилъ… и въ то же время – это я отлично помню, - въ самый тотъ день я познакомился на вечеринкѣ у бывшаго начальника съ одной дамой, и мы условились встрѣтиться въ маскарадѣ. Раздраженiе Даринькiи  я объясняю еще ея предчувствiемъ той «грязи», которая меня хлестнула.

Письмо было длинное, съ увѣренiями въ вѣчной любви и съ такими словечками, что Даринька краснѣла.  Въ концѣ онъ спрашивалъ, не хочетъ ли она прiѣхать, - «но меня такъ теребятъ, что тебѣ пришлось бы скучать».

Письмо еще больше ее разстроило. Ей казалось,  что не хочетъ, чтобы она прiѣхала. Но ей не пришлось раздумывать: подали депешу отъ Вагаева. Вагаевъ желалъ большого-большого счастья и сообщалъ, что пробудетъ еще три дня: «дядюшка неожиданно попросилъ проѣхать въ харьковскiя имѣнiя, и это для меня казнь, не гнѣвайтесь за признанiе, но безъ васъ я не въ силахъ жить, помолитесь за меня, святая!» Даринька закрыла лицо руками.  Душевное напряженiе разрѣшилось слезами. Она плакала въ сѣрую бумажку, прижимала ее къ губамъ.

Въ парадномъ позвонили. Посыльный принесъ съ Петровки корзину ландышей. Когда откутали, пахнуло веченнимъ ароматомъ. Старушка съ дѣвочкой наахались и ушли. На карточкѣ отъ магазина было отмѣнно выписано: «отъ господина ротмистра его сiятельства князя Д. П. Вагаева, по срочному заказу изъ Полтавы». Даринька склонилась къ ландышамъ, стал аперелъ ними на колѣни. Обняла ихъ нѣжно, глядѣлась въ снѣжныя ихъ сережки, вдыхала ихъ, чуть прикасаясь поцѣлуемъ. Они шуршали. Свѣжiй, тѣлесный запахъ, проникающiй холодкомъ до сердца, кружилъ голову. Она прижала къ себѣ корзину и окунула лицо въ шуршащiя свѣжестью сережки.

- Она признавалась мнѣ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - что никогда она такъ не чувствовала дурманнаго аромата ландышей. Она какъ бы пьянѣла. 

Въ «запискѣ къ ближнимъ» Дарья Ивановна отмѣтила тотъ случай:

«Какая радость – чистые цвѣты Божьи… и что они со мной сдѣлали! Я безумствовала, забыла все. безъ Бога, самое невинное грозитъ намъ. Тѣ ландыши я приняла не свѣтлой радостью, а озлобленiемъ тѣлеснымъ и отдалась  во власть похоти. Въ томъ дурманѣя ничего не сознавала, какъ бы была разъята, и со мной дѣлали, что хотѣли». 

И это такъ и было.

Томящiй ароматъ ландышей наполнялъ комнаты, возбуждалъ. Даринька чувствовала его всюду, онъ текъ за ней. Она оживилась, умыла лицо отъ слезъ, порадовалась на снѣгъ въ окошко, на ясный день. День былъ на-рѣдкость солнечный, съ синими тѣнями. На солцѣ потаивало даже. Даринька дала дѣвочкѣ на гостинцы, дала и старушкѣ на Новый Годъ, велѣла позвать Карпа и, почему-то боясь поглядѣть въ лицо, поздравила его съ Новымъ Годомъ и дала рубль серебромъ. Карпъ сказалъ – «покорно благодарю, Дарья Ивановна, барина поблагодарите». И не назвалъ – «барыня». Давая на гостинцы, Даринька вспомнила, что такъ и не послала гостинчика матушкѣВиринеѣ. Рѣшила прогуляться на Тверскую, купить у Андреева сладостей и самой отнести въ Страстной. Она уже надѣла ротонду, какъ вдругъ, глядѣвшая въ окошко дѣвочка вскрикнула – «гости къ намъ!» Даринька всполошилась и узнала вчерашнюю даму, отъбарона. Дама прiѣхала парадно, на вороныхъ, подъ сѣткой, съ великолѣпнымъ чернобородымъ кучеромъ. Даринька ей обрадовалась, ей захотѣлось прокатиться. Дама была сегодня особенно шикарна: въ розоватаго бархата собольей шубкѣ, по послѣдней модѣ, - спереди мысомъ, а сзади поднято, и все опушено соболями. Соболья муфта, на розовомъ, въ серебрѣ, шнурочкѣ, розоватые съ серебромъ сапожки, палевое перо на шляпкѣ, аленькiя у муфты «норки», и бѣлыя перчатки. Дама стала  красивѣй и моложе, черныя ея брови рѣзче и губы ярче, - совсѣмъ красотка. Онѣ поцѣловались, и Даринька сказала – чудесные духи какiе! - «Парижскiе, «по-дэ-вьержъ». Нравятся?» - «Очень, напоминаетъ ландышъ!» - «Изволь, душись», - и дама  изъ маленькой  норки въ муфтѣ серебряный флакончикъ. - «Безъ разговоровъ! «По-дэ-вьержъ»  всѣ мужчины любятъ, это отъ меня, на счастье. Ѣдемъ. А плакала почему? Глупо, портишь глаза. Ахъ, хороши!» - вздохнула дама, нюхая ландыши, - «право, какъ тѣ-льцемъ пахнутъ, дѣвичьей  «пошкой». Поклонникъ,а? Вспы-хиваетъ, какъ институтка. На то и цвѣточки… Вагайчикъ,а? Ну, ко-нечно. И мнѣ когда-то, еще совсѣмъ мальчишкой, смѣшной такой, ушанчикъ. Первая любовь мальчишки, а я уже му-жняя была… Сколько..? да лѣтъ пятнадцать… двадцать два мнѣ годочка только было, первая моя оши-бочка..» Чего же удивляться! Кажется, не плохой дебютъ: она была первая у него. - «Теперь… тысяча первая, а?..» - потрепала дама по разгорѣвшейся щечкѣ Дариньку. - «Не началось еще..? Да дѣ-вочка, это же такъ про-сто, а она смущается. Швыряетъ, правда, но, можетъ, и остепенится… говорятъ, скоро на кавказской княжнѣ поженится, миллiонеркѣ. А она даже поблѣднѣла… почему это можетъ помѣшать? Ни-сколько. Съ такими-то глазами, съ такими губками… ду-рочка! Су-мѣешь… съ Викторомъ же сумѣла!..»    

Даринька сидѣла на диванѣ и рыдала, склонившись къ дамѣ. Дама – она велѣла называть себя «тетя Паня» - ласкала ее и цѣловала въ ушко, - «сквозная какя ко-жица, вотъ порода!» Утѣшала: «глупенькая, какая разница – такъ или повѣнчавшись! Живешь же со своимъ такъ, почему нельзя  т а к ъ  съдружкомъ! пустяки какiе. Себя не знаешь. Да всѣ миллiоны къ такимъ колѣночками, къ  такимъ гу-бе-ночкамъ..! И м ъ   приказывать надо, отшвыривать… «блудни-ца», «преле-стница»… отку-да это ты?!  Это неприлично въ обществѣ, неужели твой не сказалъ тебѣ!  И м ъ  прiятно, когда такое невинненькiя губки…»  «Тетя Паня» ласкалась, нѣжилась. -«Неужели въ монастырѣ  э т о  говорятъ? въ ду-ховныхъ книгахъ..?! - «Тетя Паня» смѣялась: - «Духовныя словечки! Нѣтъ, серьезно, влюбилась въ Димку? ну, пошепчи… да?.. Ну, вотъ… Да отку-да ты такая, вся сквозная, какъ стеклышко? Такое-то  о н и   и цѣнятъ, чистенькое, изъ монастыря… преподобное тѣльце, «вьержечекъ»  и м ъ   давай… сра-зу учуютъ, бѣсы, гдѣ ладанцемъ запахнетъ. Душистую-то такую и…» - «тетя Паня» щекотала губами у шейки Дариньки. - «И Викторка твой, и Димка, будущiй твой, оба молодчика, изъ одной квашни.  Не говорила я, что?! Съамкали «вьержечку», разводиками теперь мажутъ. Да всѣмъ  извѣстно, что жена его выгнала… Иди, умойся, глаза нареваны. Разво-одъ..? Никогда ему не дадутъ развода, и самъ все прекрасно знаетъ. Про Аничку его неизвѣстно, все шито-крыто, а передъ людьми свята… вотъ и бери примѣръ».

- Словомъ, Даринька ей открылась  со всѣми  своими «тайнами», - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Представьте себѣопытнѣйшую сводню, хоть изъ мѣщанокъ, правда, но ставшую какъ-то генеральшей, съ солидными связями въ столицахъ.  И не только сводню, а и директрису нѣкоего «Капища» для «сливокъ общества».  Извѣстный процессъ въ 70-хъ годахъ «вскрылъ гнойникъ безпощадно», какъ, по слухамъ, положилъ резолюцiю государь, и выплыли «дѣтскiй души», такъ тогда называли всѣ. Неудивительно, что Даринька раскрылась; другое удивительно: какъ кавалеръ орденовъ и баронъ… Но онъ былъ уже «тронутъ», а неземное въ Даринькѣ, ея чистота и дѣвственный свѣтъ въ глазахъ разожгли въ въ развратникѣ похоть и окончательно его свихнули. 

«Тетя Паня» взяла Дариньку за руку и повела  умыться, какъ кроткаго ребенка. Заботливо вытерла лицо, «дѣтскiя губки, такiя пухленькiя», - «что за дерюга!» - возмутилась она на полотенце, - «ну, можно ли такую драгоцѣнность..!» - достала изъ муфты пудру и что-то еще, - «чу-уть подведу, а то нареваны», - пригладила брови, - «т а к i я  бровки… это же влечетъ, милочка..! ну, похмурься… ну, улыбнись… восторгъ!..» - спросила, оглядывая платье, - «другого нѣтъ?» - слазила въ гардеробъ и поразилась, «какая бѣ-дность!» - «Требовать надо, киска, язычкомъ дразниться… для такой весь Кузнецкiй Мостъ!..» «Тетя Паня» обнимала и нѣжно цѣловала, говорила, что «все будетъ, только еще бутончикъ, и столько еще Димокъ  ножки цѣловать будутъ! И подъ вѣнецъ можно, если ужъ такъ приспичитъ, когда угодно… побѣжитъ, высуня языкъ». Даринька чувствовала себя разъятой, - «какъ въ страшномъ снѣ».

Покатили бульварами, на «Трубу», поднялись на Рождественку, завернули въ безлюдный переулокъ,  къ «Тетѣ Панѣ», - «взять носовой платокъ». Домъ «тети Пани» былъ сумрачный, съ чугунными крыльцами по концамъ, двухъэтажный, съ мутными окнами понизу. Открылъ парадное угрюмый человѣкъ въ поддевкѣ, оглядѣлъ мышьими глазками. Было беззвучно въ домѣ: «праздникъ, всѣ со двора ушли». По красно-бархатной лѣстницѣ со статуями «богинь»  поднялись въ длинный коридоръ, проходили неслышно, словно по бархату, мимо темныхъ глухихъ дверей, мимо зеркалъ на золотѣ, въ которыхъ путались вмѣстѣ съ ними «амуры и богини», плясавшiя  съ бубнами на стѣнахъ, и вошли въ розовый будуаръ, съ зеркальными стѣнами, съ широкимъ ложемъ подъ шелковымъ пышнымъ пологомъ съ серебряными жгутами и мохрами. - «Пляши – не слышно!» - сказала «тетя Паня», топнувъ въ глухой коверъ, и, шутя, привалила Дариньку на ложе. - «Нравится? мжно и въ куколки играть, смотри – сколько!»  На креслахъ, на пуфахъ, на низенькихъ кушеткахъ, на разбросанныхъ по ковру подушкахъ, глазѣли чудесныя большiя куклы, совсѣмъ живыя, въ розовыхъ и голубенькихъ кисейкахъ.  Онѣ сидѣли оторопѣло-неподвижно, какъ  присмирѣвшiя, наказанныя дѣти. Куклы?.. А это… прiѣзжаютъ племянницы, играютъ. «Тетя Паня» взяла изъ розовой шифоньерки крохотный кружевной платочекъ. - «Совсѣмъ забыла…» - воскликнула «тетя Паня», вынимая изъ аленькой норки въ муфтѣ плюшевый сѣренькiй футлярчикъ, - «нашъ баронъ велѣлъ передать тебѣ – «на счастье», съ Новымъ Годомъ…» - и она вынула изъ футлярчика купленную вчера жемчужину. - «Нѣтъ-нѣтъ, это же его оби-дитъ… онъ же почти родной, твой Викторъ зоветъ его дядюшкой, а тебя, милочка, онъ за родную дѣточку считатетъ, какъ эти куколки… и не думай отказываться, развѣ можно!..» - и, открывъ на Даринькѣ ротонду, она приколола брошку подъ вырѣзомъ – «у сердца». Даринька, какъ во снѣ, что-то такое вспомнила… - «жемчужина… съ чудотворной иконы…» - но «тетя Паня» мѣшала думать. Она усадила Дариньку на отоманку, гдѣ кругомъ были зеркала, - «смотри, любуйся», - и Даринька увидала много прекрасныхъ дамъ, въ чернобуромъ роскошномъ мѣхѣ, болшеглазыхъ, томныхъ, блѣдныхъ и голубыхъ, и у всѣхъ розовѣла на груди, «какъ играющiй, живой, глахъ», рѣдкостная жемчужина. - «Сколько тутъ у меня дамочекъ-то шикарныхъ!» - воскликнула «тетя Паня», цѣлуя Дариньку. - «Ну, какая же ты милая-преподобная монашка, ду-синька!.. куда зашла… къ самой-то «тетѣ Панѣ»! а вдругъ тебя «тетя Паня» - амъ?.. Ну, довольно играть, пора».   

Опять пошли мертвымъ коридоромъ, но почему-то въ другой конецъ. И вдругъ, Даринькѣ показалось, что далеко впереди, на заворотѣ, мелькнула босоногая дѣвочка, въ розовенькомъ, какъ кукла, съ голыми ручками, завитая, въ розовыхъ бантикахъ на ушкахъ. - «Никакой дѣвочки… что съ тобой?!..» - скаазла «тетя Паня» - «это же у тебя отъ ку-колъ, глу-пенькая!..» За поворотомъ не было ничего: двери, глухiя  двери, тусклыя зеркала… и тишина, «до страха». Онѣ спустились мимо другихъ «богинь», и другой человѣкъ въ поддевкѣ, косой и лысый, молча заперъ за ними двери. Въ памяти Дариньки остался липкiй и тошный воздухъ, съ запахомъ парной бани, крѣпкихъ духовъ и сигарной вони. Садясь въ сани, «тетя Паня» шутила: «дѣвочку увидала! Можетъ быть, ма-льчика, а?..»

Даринька смутно помнила: зачѣмъ-то надо было ѣхать въ «Эрмитажъ», завтракать. Видѣла бѣлый залъ, колонны, много мужчинъ и   н о в а г о   барона. Лысины у барона уже не было, курчавились черные  височки. Завтракали въ отдѣльномъ кабинетѣ, подъ статуей: она, новый баронъ и красивая, розовая, «тетя Паня». Баронъ былъ очень вѣжливъ, даже робокъ. Извинился, что еще не успѣлъ заѣхать, какъ давалъ слово Виктору. Даринька плохо помнила: баронъ, кажется, очень просилъ къ себѣ, «запросто какъ-нибудь», и называлъ «небесной». На прощанье, цѣловалъ ей руки, «впивался губами». Даринька вспомнила про его подарокъ, но баронъ перебилъ ее, что «нѣтъ достойныхъ ея жемчужинъ»… самъ закуталъ ее ротондой, смъ застегивалъ полость.   

«Тетя Паня» довезла ее до дому, поцѣловала, дыша виномъ, и пошептала:  «баронъ безъ ума… что хочешь – все для тебя, всѣ свои миллiоны на тебя, нотарiально… хоть завтра же женится! подумай, лучше, чѣмъ  т а к ъ, «блудницей!»… Даринька отъ нея шатнулась. Возившiй снѣгъ на салазкахъ Карпъ ткнулъ лопату въ сугробъ, сказалъ строго – «вотъ, опять вамъ депешу подали», и досталъ изъ-за груди фартука на полушубкѣ измятую депешу.

Дома Даринька прочитала – «бросилъ все,  прошу разрѣшенiя заѣхать завтра…» выронила бумажку и потеряла сознанiе. Выбѣжавшая на вскрикъ старушка нашла ее на полу, ахнула и погнала Карпа – скорѣй, за докторомъ. Даринька пришла въ себя до доктора. «Будто все не въ  себѣ была», - разсказывала потомъ старушка, - «все озиралась словно… потомъ, будто что вспомнила, такъ-вотъ закрылась ручками и заплакала, го-рько-горько…»

 

 

XXI. - ПОМРАЧЕНIЕ

 

Все въ эти дни складывалось такъ, чтобы смутить душу Дариньки, оглушить: событiя налетали и кружили, не давали одуматься, -«сбивали ее съ пути». А невидимо для нея складывалось совсѣмъ иное, - выполнялось назначенное, «чертился  п л а н ъ».

- И она, и я, - оба  мы были въ помраченiи… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Помраченiе… - это очеь вѣрно. Есть въ монастырскомъ обиходѣ такъ называемое «прощенiе», когда братiя, по окончанiи великаго повечерiя, просятъ к предстоятеля прощенiе, расходясь по кельямъ: «прости я, отче святый, елика согрѣшихъ… душею и тѣломъ, сномъ и лѣностью, помраченiемъ бѣсовскимъ…» Въ этомъ «прощенiи» нащупана глубочайшими знатоками духовной сущности главная наша слабость – духовная близорукость наша: мы очти всегда пребываемъ въ «помраченiи», какъ безъ компаса, и сбиваемся съ вѣрнаго пути. Прозрѣваемъ ли смыслъ въ мутномъ потокѣ жизни? Мы чувствуемъ лишь миги и случаи, разглядываемъ картину въ лупу – и видимъ одни мазочки. И часто готовы читать отходную, когда надо пѣть «Воскресе», - и обратно. Люди высшей духовности острымъ зракомъ глядятъ на жизнь, про-видятъ, и потому называемъ иныхъ изъ нихъ прозорливыми. Они прозрѣваютъ  с м ы с л ъ.  Поздно, правда, но мы съ Даринькой научились  с м о т р ѣ т ь…  страданiiемъ нашимъ научились. А въ тѣ дни оба мы были въ помраченiи, даже – въ «бѣсовскомъ помраченiи».

Событiя налетали и кружили. Не успѣла Даринька притти въ себя  отъ словъ «тети Пани» о баронѣ и отъ депеши Вагаева, какъ закружили ее событiя.   

Она надумала, было, сходить къ вечернѣ, чтобы  спастись отъ мыслей, а послѣ зайти къ Марфѣ Никитишнѣ, пробыть вечерокъ у ней, - думала попросить добрую просвирню, не проѣдетъ ли съ ней къ Троице-Сергiю поговѣть и благословиться у батюшки Варнавы, уже тогда почитавшагося «старцемъ» и прозорливцемъ: она о немъ слыхала въ монастырѣ, какъ устроилъ онъ гдѣ-то въ лѣсномъ краю свѣтоносную иверско-Выксунскую обитель «для сиротливыхъ дочекъ», - какъ вдругъ, позвонили на парадномъ. Дѣвочка кинулась отпирать, но это были не поздравители, а - «по важному очень дѣлу». Явился непрiятный господинъ, неряшливо одѣтый, въ синихъ очкахъ, рыжiй, и съ портфелемъ. Увидавъ портфель, Даринька испугалась, а дѣвочка шепнула – «водкой, барыня, отъ него несетъ!..»  Господинъ назвался – «повѣренный по дѣламъ законной супруги господина инженера!» - и попросилъ выслушать его, «подарить не больше пяти минутъ-съ». Даринька очень взволновалась, растерялась, даже не предложила сѣсть. Но господинъ самъ усѣлся въ кресло, порылся въ портфелѣ, поглядѣлъ въ какiя-то бумаги  и раздумчиво помычалъ. Въ чемъ дѣло? А вотъ въ чемъ дѣло. Ну, да… это онъ отлично знаетъ, что господинъ инженеръ сейчасъ пребываетъ въ Птеребургѣ, но это совсѣмъ не важно, а дѣло въ томъ… - «кстати, можетъ быть вамъ будетъ интересно узнать, что и законная супруга сейчасъ тоже въ Петербургѣ?..» - а дѣло въ томъ, что онъ, повѣренный по дѣламъ супруги,  жеоелалъ бы нащупать, такъ сказать,  почву… на тотъ вѣроятный случай, ежели состоится примиренiе супруговъ для продолженiя совмѣстной жизни… - какой бы суммочкой «презрѣннаго металла» она, Дарья Ивановна… -господинъ вытащилъ изъ портфеля измятую бумажку и наставительно читалъ – «Дарья Ивановна Королева, дѣвица изъ церковныхъ и золотошвейка, бывшая послушница Страстного монастыря…» - почла бы себя удовольствованной..?

И тутъ случилось…

- Случилось то, чего я никакъ не могъ ожидать отъ Дариньки! - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Всегда кроткая, робкая, н е з е м н а я… она крикнула – «внѣ себя, будто меня пронзили!» - такъ она мнѣ повѣдала, - крикнула властно, и даже топнула, - «вонъ пошли!» - и выбѣжала въ слезахъ изъ залы. Старушка разсказывала, что Даринька стукнула по столу кулачкомъ и очень разгасилась, -«стала совсѣмъ такая, какъ строгая барыня бываетъ». Сказалась-таки въ ней бурная, по отцу, кровь предковъ, горячихъ, властныхъ.  Въ этомъ крикѣ и жестѣ излилось не только ея возмущенiе «подлостью», - уѣхалъ, дескать, обманно въ Пеиербургъ, обласкалъ письмомъ, а самъ въ то же время снюхивался съ пержней своей, «законной»», и хочетъ откупиться! - нѣтъ, тутъ и другое было. Даринька почувствовала, какъ она говорила потомъ, «в р а ж е с к о е… что-то невыразимо гадкое»… - и ополчилась страстно и безсознательно. И сердце  ее не обмануло. Баронъ? Во всѣ эти грязныя мелочишки, онъ, конечно, не вмѣшивался, предоставляя сряпню мастерамъ сихъ дѣлъ, а ожидалъ готовенькаго, какъ онъ называлъ, - «десерта». Да и собой уже не владѣлъ. Въ тѣ дни у него опредѣленно проявились «мозговыя явленiя».   

Даринька прибѣжала въ спальню и хотѣла изорвать все, «всѣ поганыя эти тряпки, которыми ей платили». Но ее удержало, что это все – ч у ж о е. Она упала передъ Казанской и изступленно, «почти кричала»: «Пречистая, вразуми!.. спаси!..» Увидала  голубой шарфикъ Вагаева, и стала осыпать «безумными поцѣлуями, какъ самое дорогое, что осталось», - призналась она Виктору Алексѣевичу, - повторяя въ безумiи: «теперь все равно, пусть… что хочешь со мной, все… пусть, пусть…!» Чувствуя, что спасенiе только въ  н е м ъ, она побѣжала въ залу, припала къ ландышамъ, съ самаго утра ее томившимъ, и стала страстно ихъ цѣловать, призывая въ безумiи: «скорѣй же..! скорѣй..!» - прижимая къ груди корзинку. Видѣвшая это дѣвочка перепугалась и позвала старушку: «ба-бушка, опять барыня упадетъ, цвѣточки головкой мнетъ!» - но тутъ позвонили на парадномъ. Даринька кинулась къ окошку. Синiя сумерки густились: смутно темнѣлись лошади, кто-то стучалъ каблуками на крылечкѣ. Кинувшаяся отпирать дѣвочка крикнула находу – «никакъ давешняя франтиха!»

«Тетя Паня» принесла съ собой морозный воздухъ и шумную веселость. Ночь какая! въ ниеѣ все, волшебное, и луна… на тройкѣтеперь чудесно!  Въ циркъ сначала, а послѣ къ «Яру»… звѣзды какаiя на снѣгу, какъ бриллiанты!.. «Ду-шка моя чудесная!» - напѣвала она, цѣлуя и кусая Дариньку. Сбросивъ мѣха, она оказалась въ бархатномъ черномъ платьѣ, въ кораллахъ на полной шеѣ, въ бархоткахъ выше локтя, съ алыми бабочками на нихъ, съ шелковой алой розой у височка. Поплясала у зеркала, прищелкнула, - ничего бабаенка? - упала въ кресла, кинула лихо шлейфъ, передернула голыми плечами – «такого чего-нибудь, что-то я какъ прозябла!» - и привлекла къ себѣ Дариньку. - «Э-то еще что?  глазки опять нареваны?!»

Даринька бурно разрыдалась.

Онѣ удалились въ спальню. Все «тетя Паня» понимала, - разобрала все, по волосочку.

Только самый послѣднiй подлецъ такъ можетъ. Обмануть дѣвочку, такую, отнять у Господа, поиграть, развратить и кинуть… такъ подло откупаться – неслыхано! Что такое..? нѣтъ выхода!.. Всегда найдется. И нечего реветь, а… смѣюсь-веселюсь, никого я не боюсь… окромя Го-спода! Да какъ это такъ, некуда уйти! Первый миллiонеръ жениться хочетъ, а онс – некуда уйти! Да въ него всѣинститутки влюбляются, на шею вѣшаются, за конфетки даже. А присватайся – маменьки передерутся. Съ подлецомъ жить можно, а… Игуменья твоя, баронша прогорѣлая, не сказывала, небось, черничкамъ, какая была Ева… какъ яблочки ѣла. Теперь, губожуйка, молитвами утирается. Глупенькая, сле-зками изошла. Не Димочку ли жалко? Мальчикъ славный… а развѣ помѣшаетъ? Съ такими-то миллiонами и на Димку хватитъ! И люби, кто мѣшаетъ! А сколько добра надѣлаешь, сколько сиротокъ приголубишь, носики имъ утрешь. Вмѣстѣт и будете… а старичокъ на васъ радоваться будетъ»,

«Тетя Паня» ласкала, прижимала, одуряла дурманными духами. 

Тряпками поманили – и швырнули. А тутъ не тряпки, а… все подай! Плюнуть въ глаза «законнымъ», миллiонами помахать, - сами приползутъ, а тутъ и плюнуть. А куда пойдешь, въ прислуги? съ  такой-то мордочкой? На то же и выйдетъ, да за пятакъ. Въ монасты-ырь?.. Губожуйка, небось, всѣ монастыри оповѣстила, какая дѣвочка прыткая, черезъ стѣнку перемахнула. «Да не убивайся, глупенькая, пригожка моя… любимая моя будешь, маленькая, глаза-стенькая… Да ты погоди, послушай… Покатимъ въ циркъ, ученыхъ слоновъ посмотримъ, какъ красавчики черезъ голову летаютъ… баронъ встрѣтитъ-затрепыхается, а тамъ и ко мнѣ, ужинать…»

«Тетя Паня» всѣ картинки разрисовала Даринькѣ. До свадьбы пока на шикарной квартирѣ поживетъ, съ коврами, съ лѣстницами, съ богинями, шикъ  какой! А тамъ и во дворецъ переѣдетъ, къ законному супругу, будетъ князей-генераловъ принимать. А скучно станетъ, прикатитъ изъ Питера Димочка, сейчасъ… - «тетя Паня», хочу розовый будуарчикъ Димочкѣ показать!» - для красотокъ всегда открыто».

Она проболтала больше часу, выпила коньяку,  заставила и Дариньку пригубить и приказала быть готовой къ восьми часамъ. Выбрала изъ «тряпья» что поприличнѣй: изъ бѣльишка – потоньше, съ прошивочками, - «и дрянь же!» - изъ платьишекъ -«голубенькую принцессу», въ которой была Даринька въ театрѣ, «сразу барошку одурила». Велѣла причесаться, перекрестила, и простилась до вечера.

Даринька осталась въ темной спальнѣ. Шептала безсильно, безнадежно, - «ма-тушка…» Призывала матушку Агнiю. И вдругъ, до холоднаго ужаса постигла, что нѣтъ ей выхода. Сжалась и затряслась безсильно, какъ трясутся запуганныя дѣти. Дрожа губами, призывая зажатымъ плачемъ – «ма-а…тушка…!» - втиснулась въ уголокъ дивана… - и вотъ, вышла изъ темноты матушка Агнiя, ж и в а я, - «ликомъ однимъ явилась».

- Люди точнаго знанiя назовутъ это галлюцинацiей, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Даринька называла это «явленiемъ». Подвижники знаютъ множество такихъ «явленiй», во всѣ времена и у всѣхъ народовъ. Наше подвижничество богато этимъ даромъ или  б л а г о д а т ь ю. Фактъ «явленiй» безспоренъ, объясненiя его различны. Но вотъ, что  я вамъ скажу: въ нашей жизни «явленiй» такихъ было четыре. И всѣ – передъ переломомъ жизни. Эти «явленiя»   в ы з ы в а л и с ь… страстнымъ душевнымъ крикомъ, высокимъ душевнымъ напряженьемъ, о т т у д а, изъ-за нашего предѣла. У Дариньки приходили на вскрикъ сердца, когда, казалось, что молитва уже безсильна.  

Явившiйся въ темнотѣ ликъ матушки Агнiи – «чуть свѣтился», но былъ совершенно ясенъ, «до рѣсничекъ, до жалѣющихъ глазъ, усталыхъ, скорбныхъ», - по словамъ Дариньки, - «до дыханiя на лицѣ моемъ, легкаго вѣянья, съ запахомъ розоваго мыла, которымъ умывалась матушка». Даринька видѣла, какъ шевелились добрыя губы, блеклыя. Такой, жалѣющей, грустно-ласковой, хранилась матушка Агнiя въ ея сердцѣ. Бывало, въ тяжелыя минуты, сердцемъ она угадывала, что трудно Даринькѣ, и ласково окликала: «а ты, сѣроглазая моя, встала бы да помолилась… и пройдетъ». И тутъ, съ глазу на глазъ, скорбно и ласково смотрѣла и жалѣла. Осiянная святымъ свѣтомъ, исходившимъ отъ явленнаго лика, вознесенная радостью несказанно играющаго сердца, Даринька услыхала: «а ты, сѣроглазая моя… въ церковь пошла бы, помолилась… воскресенье завтра!» И стала гаснуть.

Въ этомъ* мигъ Даринька услыхала благовѣстъ: въ открытую форточку – открыла «тетя Паня»,  очень ей было жарко, - по зимнему воздуху ясно доносило, какъ ударяли ко всенощной въ приходѣ, за поворотомъ переулка. Воскресенье завтра! А она думала, -пятница сегодня, и хотѣла еще пойти къ вечернѣ.  

Оба они помнили хорошо, что это  в т о р о е  явленiе матушки случилось въ субботу, 1-го января 1877 года; въ томъ году началась война съ Турцiей.  Первой же было въ началѣ сентября 76 года, когда матушка Агнiя, въ затрапезной кофтѣ, явилась Даринькѣ въ полуснѣ, положила ручку ей на чрево и посмтрѣла скорбно. Потомъ заболѣла Даринька.

Не было ни страха, ни удивленiя: только радость несказанно-играющаго сердца. И было – «будто въ той жизни, въ обители… а   э т о г о, страшнаго, совсѣмъ не было». Такъ объясняла Даринька: «будто время перемѣшалось, ушло назадъ». Она почувствовала себя такой, какъ когда жила въ матушкиной кельѣ, - чистой, легкой, совсѣмъ безъ думокъ. Вся осiянная изнутри, какъ бы неся въ себѣвеликое торжество Праздника, «какъ послѣ принятiя Святыхъ Тайнъ», - такъ писала она въ «запискѣ къ ближнимъ», - она перекрестилась и пошла умыться. Вымыла и лицо, и шею, гдѣ цѣловала  т а, вымыла до плечъ руки: все казалось, что на ней остается  в р а ж е с к о е, неизъяснимо гадкое. Затеплила лампадку у Казанской и долго смотрѣла въ чудесный Ликъ. Совсѣмъ не думала, что куда-то ѣхать, «будто ничего не было». Сказала мысленно Лику: пойду ко всенощной.  

Такъ кончилось «помраченiе бѣсовское».

Даринька андѣла будничное платье, «чистое». Надѣла шубку и сказала дѣвочкѣ: «Анюта, пойдемъ ко всенощной». Дѣвочка была рада, прыгала: «а послѣ съ горки кататься будемъ?»  Даринька позвала старушку: «Прасковеюшка, слушай…  т а  прiѣдетъ, скажешь – Богу ушла молиться. И чтобы больше ко мнѣ не прiѣзжала! Не отпирать, не пускать!..»  

Чувствуя свѣтъ въ себѣ, Даринька теперь знала, куда уйти. Знала выходъ вѣрный и радостный: гдѣ-то въ лѣсномъ краю усторена батюшкой Варнавой свѣтоносная Иверско-Выксунская обитель для сиротливыхъ дочекъ. Она пойдетъ къ батюшкѣ Варнавѣ, откроетъ ему душу, въ ноги ему падетъ, и онъ не откажетъ ей, своей сиротливой дочкѣ. 

Когда говорила она Прасковеюшкѣ, старушка хотѣла что-то сказать, и не сказала. Даринька повторила: «такъ и скажи… и Карпу, чтобы не пускалъ во дворъ».

За всенощной Даринькѣ легко молилось. Когда пѣли «Хвалите Имя Господне»[7] - она сладостно плакала, какъ когда-то въ монастырѣ. Послѣ всенощной зашла посидѣть къ просвирнѣ. Покойно, благолѣпно было въ уютной горницѣ, при лампадкахъ, при бѣлыхъ половицахъ, съ дорожками изъ холстовъ, какъ въ кельѣ. Пахло священно просфорами. Даринька попросила, не проѣдетъ ли съ ней  просвирня къ Сергiю-Троицѣ, благословиться у батюшки Варанвы, а  расходы она оплптитъ. Завтра? Никакъ нельзя отлучиться, по храму нужно. И онѣ рѣшили поѣхать въ понедѣльникъ.

Въ десятомъ часу, Даринька попросила проводить ее до дому, и онѣ пошли, трое, похрупывая снѣжкомъ морознымъ. Высоко въ небѣ, въ кольцѣ, жемчужнымъ яблочкомъ сiялъ мѣсяцъ, - чувствовались «святые дни». Сугробы играли голубоватой искрой.

У воротъ повстрѣчали Карпа: стоялъ – поглядывалъ. Сказалъ ласково: «помолемшись», - открылъ калитку и проводилъ.

Прасковеюшка доложила, какъ было дѣло. Франтиха прiѣзжала, на такихъ лошадяхъ, что диво: всѣ со звоночками, для гулянья. «Какъ сказали, въ комнаты  е е  не допустила, хоть и рвалась. Карпъ, спасибо, помогъ. Ругаться стала, никогда и не слыхано.  Все кричала – «не можетъ быть!» Карпъ,  спасибо, помогъ, сказалъ: «вы лучше не шумите, не безобразьте, тутъ вамъ не проходной дворъ, и двугривенныхъ вашихъ мнѣ не надо». Все кричала: «сама хочу видѣть, не можетъ быть!»   Прямо, не справишься, какъ хозяйка, шумѣла-топотала, допытывалась, куда пошли, да въ какую-такую церковь. Карпъ, спасибо, сказалъ: «въ Кремль поѣхали, много тамъ церквей, а въ какую – не сказали». Часа не прошло – опять звонится, не воротились ли. Ходилъ Карпъ  на уголъ, къ Тверскому, видалъ: ѣздила все бульваромъ, сторожила. Онъ и сказалъ, осмѣлился: «лучше не безпокойте нашу барыню, отъѣзжайте!» Поѣхала  -зазвонила».

Даринька хотѣла идти въ спальню, помолиться, все еще чувствуя въ себѣ свѣтъ. Старушка ее остановила: - «Хотѣла давеча вамъ сказать… простите ужъ меня, барыня, а скажу…»

- И она ей сказала все, о чемъ и не помышла Даринька, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Вотъ и золотошвейка… кажется, уличную жизнь ужъ знала. Не знала только укрытой грязи, украшенной: не знала, что  т а   возила ее въ омутъ, играла съ ней, готовила для себя. Простые люди узнали, и помогли. Кучеръ спросилъ Карпа про Дариньку: «давно ваша барышня  г у л я е т ъ?» И начался у нихъ разговоръ. Карпъ и узналъ, кто она такая, «тетя Паня», такъ и ахнулъ. И не рѣшился сказать все Даринькѣ, было стыдно. Только наказалъ старушкѣ, чтобы непремѣнно Дарьѣ Ивановнѣ сказала, пока не поздно. Даринька, с а м а, сорвала всю эту паутину, -сердцемъ, внушенiемъ о т т у д а…. 

Въ эту ночь Даринька хорошо молилась.

 

 

 

XXII. - ЗНАМЕНIЕ.

 

Явленiе матушки Агнiи, вызванное страстнымъ душевнымъ напряженiемъ, - «вскрикомъ сердца», какъ называла Даринька, -осiяло радостнымъ свѣтомъ ея душу. Въ эту ночь темное и тревожное отмелось и неразрѣшимое – что же будетъ? - стало совсѣмъ нестрашно. Этому помогла молитва.

Въ «запискѣ къ ближнимъ» Дарья Ивановна записала объ этомъ такъ:

«Я не молилась тогда словами, а стенала моя душа, взывала. И я получила облегченiе. Я еще не знала тогда, какъ научали подвижники молиться: забыть про себя, какъ бы муравейчикомъ стать предъ Господомъ, какъ бы дитей лепечущимъ. Матушка Агнiя говорила вѣрно. Помню, въ тотъ снѣжный вечеръ, когда я  была еще чистая, за всенощной подъ Николу-Угодника, Викторъ Алексѣевичъ смутилъ меня, и я вся сомлѣла,  чуть не упала на солеѣ. Матушка мудро меня наставила. Въ ту ночь  сколько я становилась на молитву, но не могла побороть мечтанiя. Матушка сердцемъ прознала тайное, что во мнѣ, и окликенула ласково: «что это ты, сѣроглазая, не спишь, никакъ не угомонишься? съ метели, что ли? А ты повздыхай покорно, довѣрься Господу, даже и не молись словами…  о н о  и  отметется». И я получила облегченiе».

- Всю жизнь Даринька соблюдала ея завѣтъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Тутъ глубокiй психологическiй законъ, древнiй, какъ откровенiе: взывай, отъ себя уйди,  - «и умирится съ тобою небо и земля», какъ говоритъ Исаакъ Сиринъ.  Странно это звучитъ, но тутъ какъ бы нѣкiй «законъ механики», механики человѣческаго духа: переходъ звука въ душевное движенiе. Взыванiе молитвой какъ бы сталкивается съ душой, и получается, какъ въ механикѣ, т е п л о т а  - успокоенiе. Этотъ законъ матерiи примѣнимъ и къ духовной сферѣ, подвижники разработали его до чуда. Вспомните «Iисусову молитву». Конечно, этому есть предѣлы. Старецъ Амвросiй Оптинскiй, помню, въ шуточку мнѣ сказалъ: «бываетъ, и заборматываютъ себя, дьячки вотъ такъ-то – «помелось-помелось-помелось…» пыль-то пометешь, а грязь-то ло-патой надо, она тяжелая».

«Пыль» отмелась молитвой. А что потяжелѣе - запряталось, осталось. Это скоро узнала Даринька.

Она мало спла  въ ту ночь. Проснулась – еще не разсвѣтало, кукушка пробила 5. Проснулась, и легкостью на душѣ узнала, что поетъ еще въ ней – она, «радость играющаго сердца», сошедшая на нее отъ свѣтлаго лика матушки Агнiя. Чувствовала себя покойной, какъ въ тихой кельѣ у матушки. Все мучительное закрылось непобѣждаемымъ – «да будетъ воля Твоя»[8]. А впереди свѣтилось -«батюшка Варнава не оставитъ, укажетъ путь». Но оставалось  ч т о-то, чего она избѣгала мыслью, словно его и не было: «сегодня прiѣдетъ  о н ъ…» Она старалась не  в и д ѣ т ь   его лица, не помнить имени, которое въ ней звучало, запрятать въ мысли о матушкѣ. И вспоминала, и видѣла, и слышала запахъ ландышей.

Даринька не видала сновъ. Помнилась боль подъ сердцемъ, «какъ раскаленнымъ углемъ»; но во снѣ ли приснилась боль, или вправду болѣло  сердце,  - она не знала. И еще помнилось: передъ тѣмъ, какъ проснуться, смутно прошло въ душѣ, что видѣнное во снѣ яичко съ противной мышью было ей вразумленiемъ: «гадость» и увидала, -  э т у, ужасную…. Розовыя подушки съ куклами… «эту грязь». Смутную эту мысль о «гадости», объ «ужасной ямѣ», куда ее  т а  возила, закрыла нѣжная музыка. Сначала она не понимала, что такое?.. За дверью, въ залѣ, наигрывалось такое возносящее, духовное, какъ пѣнiе клирошанокъ въ монастырѣ, - и Даринькѣвспомнилось, что это «Коль славенъ нашъ Господь въ Сiонѣ», изъ нецерковнаго обихода, что пѣвала она у матушки Руфины-головщицы, въ пѣвчей.

Давно повелось въ Страстномъ, еще по благословенiю митрополита Платона, благолѣпное пѣнiе стиховное, «ради душевныя услады», и  въ пѣвчемъ покоѣ сохранялись, рядомъ съ  цвѣтной трiодью, особыя «голубыя нотки», съ которыхъ бѣлицы-клирошанки пѣли. Съ этихъ нотокъ полумѣрского пѣнiя бѣлицы списывали напамять «духовные новые стихи». Списывала и Даринька. Когда вынесли изъ обители благословенiе  матушки и узелокъ съ лоскутками, вынесла и ту тетрадку съ духовными стишками. Хорошо помнила и «перваго Ангела, съ душой», какъ называли клирошанки, начинавшагося словами – «По небу полуночи Ангелъ летѣлъ», и другого, «райскаго Ангела», игуменьей запрещеннаго, но любимаго  клирошанками, начинавшагося такъ сладостно – «Въ дверяхъ Эдема Ангелъ нѣжный главой поникшею сiялъ», называвшегося въ великой тайнѣ – «влюбленный демонъ». Даринька напѣвала его чуть слышно, когда сидѣла за пяльцами. Были еще - «Я въ пустыню удаляюсь отъ прекрасныхъ здѣшнихъ мѣстъ», и – «Дѣвы мудрыя свѣтильники возжены несутъ пылающи во встрѣчу Жениха», и откуда-то взявшееся, хранимое подспудно, совсѣмъ грѣховное, напѣвавшееся въ великой тайнѣ, - «Катя въ рощицѣ гуляла, друга милаго искала», - гдѣ были соблазнительные стишки, отъ которыхъ пылали бѣлицы: «Милый!» - Катя говорила, - «Ми-лый!» - роща повторила, - «Иль пришла моя бѣда?» - Отвѣчала роща: «да!»

Даринька вспомнила про «музыкальный ящикъ», и ей стало нехорошо. Прасковеюшкинъ голосъ сердито  сказалъ за дверью: «только бы сбаловать…. У, глупая! сейчасъ прихлопни, разбудишь барыню!..» И голосокъ Анюты отвѣтилъ мучительно-скрипуче: «да ее не придушишь, окаянную… куда тутъ ткнуть-то?..» Потомъ, какъ въ магазинѣ у Мозера, музыка заиграла – «Я цыганка молодая», потомъ – «Комаринскаго», потомъ еще что-то поиграла и затихла. Даринька спохватилась: скорѣй къ обѣднѣ, панихидку по матушкѣ… надо на могилкѣ панихидку, явилась матушка… непремѣнно надо панихидку. Карпъ громыхалъ дровами, топилъ печи. Говорилъ – такаяопять метель, свѣту не видать, весь переулокъ завалило. Даринька оживилась, откинула занавѣску, приглядѣлась, - окна были залѣплены. Въ мути отъ фонаря взвивало, крутило, сыпало. Метель-то, метель какая! Крикнула радостно Анютѣ – одѣвайся скорѣй, къ обѣднi! Одна боялась. Открыла форточку, сунула руку, помахала, - мететъ-то какъ! Радостно стала одѣваться. 

- Всѣ мы любимъ метель, и половодье любимъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - но въ Даринькѣ метель вызывала какое-то бурное веселье, что-то больное даже. Метель для нея закрывала все. Какъ – метель, она порывалась скорѣй на волю, ее  в л е к л о: «такъ бы и побѣжала, побѣжала… куда – не знаю!» И какая-то свѣтлая мечта пробѣгала въ ея глазахъ. Она  всегда говорила, что «все другое, когда  метель… все надоѣвшее пропадаетъ… и вдругъ, что-то сейчасъ откроется,  д р у г о е». Куда-то ее влекло въ метели. Когда, послѣ, мы жили въ Мценскѣ, - только, бывало, пойдетъ метель, мы всегда запрягали въ пошевни и катили, куда глаза глядятъ. Только, бывало, проситъ – «дальше, дальше… куда-нибудь»! Въ метели, за метелью, - ч т о – то ей чудилось, новый какой-то мiръ. Надо было видѣть ея глаза: бурный восторгъ, до экстаза. Я ее такъ и называлъ Снѣгуркой.

Даринька надѣла сѣренькое простое платье, бархатную шубку, - простенькой все еще не было, - повязалась по-бабьи шалью: метель мететъ. Предупредила Прасковеюшку, какъ вчера, чтобы не пускали ни за что «ту, ужасную», если опять прiѣдетъ, и Карпъ чтобы не пускалъ въ ворота. Сказала, что долго не вернутся, - «будемъ ходить, ходить», чаю напьются у просвирни, послѣ ранней, а потомъ въ Страстной монастырь съ Анютой, а оттуда, пожалуй, и въ Кремль проѣдутъ, въ Вознесенскiй, къ одной монахинѣ.

Вышли во дворъ – и ахнули: намело снѣгу по колѣно, пришлось отгребать калитку. Не узнать стало переулка: занесло и тумбы, и заборы, и домишки; въ непрглядно-густой метели потонули сады и фонари, - стало какъ въ чистомъ полѣ. Начиналась невиданная метель, памятная и по сiе время старожиламъ, «недѣльная», какой еще не бывало споконвѣку, о которой потомъ долго говорили и писали, какъ «всѣ хляби небесныя разверзлись», какъ заблудились на Красной Площади проходившiе въ караулъ  солдаты, и засыпало фонари до верха. Чтобы не потеряться, Даринька взяла за руку Анюту. Съ трудомъ добрались до церкви. Церковную рѣшетку всю замело метелью, не было видно церковки: схоронилась она въ сугробахъ, стала совсѣмъ такая, какъ привидѣлось Даринькѣ во снѣ, -будто ждала кого-то у церковки въ сугробѣ, - только синiй глазокъ лампадки  свѣтилъ надъ сугробомъ звѣздочкой. Даринькѣпоказалось, что земное совсѣмъ пропало, - церковь только, да бѣлый снѣгъ, да невидное небо, откуда снѣгъ, да святой огонекъ лампадки.  Плакучiя березы лежали космами на снѣгу, надо было ползкомъ подъ ними, чтобы пробиться къ церкви. Въ притворъ намѣло до двери, занесло крестильную купель до верха. Даринька съ облегченiемъ вздохнула – и, вдругъ, услыхала… - ландыши! Пахло  метельнымъ снѣгомъ и ладаномъ, и это напоминало ей почему-то ландыши. Церковь была пуста, - кто пойдетъ въ иакую метель, да ночью! - можно было легко молиться. Даринька тишину любила, но не могла молиться. Пахло ландышами и здѣсь, - и   т о, что тревожило-таилось, молитвой неотметенное, начинало ее томить. Неотвязно одолѣвали мысли о прiѣздѣ Вагаева, - она мысленно называла его Дима, - старалась забыть, молиться. Но мысли томили и смущали.

Послѣ ранней обѣдни зашли къ просвирнѣ, чтобы переждать до свѣта. Пили чай съ теплыми просфорами, и Даринькѣ казалось, что она сидитъ въ келье у матушки. Радостны были ей старинныя темныя иконы, хрустальные подламапдники, висѣвшiя подъ ними благолѣпно фарфоровыя пасхальныя яички. Радовало смотрѣть на горбатые сундуки, на коврики, на священны по стѣнамъ картинки. И священный запахъ, и старинные за стекломъ часы, съ круглымъ, какъ мѣсяцъ, маятникомъ, и расшита бисеромъ подушка, - все было совсѣмъ такое, какъ у матушки Агнiи покойной, и влекущая душу тишина. Даринька вдругъ заплакала. Просвирня забезпокоилась – да что такое, здоровы ли. Нѣтъ, ничего, здорова, а такъ… по матушкѣ Агнiи взгрустнулось. Просвирня ахала: и что за метель взялась, ноги отламываются – такъ болятъ, надолго, пожалуй, непогода… А завтра-то какъ же, къ Троицѣ, ежели метель такая, не дай-то Богъ? не перждать ли лучше? Съѣздить-то хорошо, прiятно… завтра вотъ развѣ только, а черезъ два дня Сочельникъ, навечерiе будетъ, водосвятiе, отлучаться никакъ нельзя, не перегодить ли лучше? Даринька определенно не сказала, сказала только – «да, да… какая погода будетъ… если метель такая…» - думала, что сегодня прiѣдетъ Дима.

Даринька торопилась въ монастырь, отслужить на могилкѣ панихиду. Вспомнила, что надо купить матушкѣ Виринеѣ гостинчика, такъ и не собралась. Просвирня ахала, да куда же, въ метелицу такую, свѣту Божьяго не видать, чуть разсвѣтаетъ только.      

Вышли онѣ въ синѣющемъ разсвѣтѣ. Стегало, крутило, сыпало. Онѣ долго блуждали въ переулкахъ, - должно быть, ошиблись поворотомъ, зашли въ тупикъ. Пробиравшiйся водовозъ сказалъ имъ пройти два переулка и завернуть направо, - сразу къ бульварамъ выбьешься. Онѣ просчитали переулокъ, вышли опять въ тупикъ, гдѣ-то свернули наудачу и оказались совсѣмъ въ другой сторонѣ – на Кисловскѣ. Пришлось выбираться къ Никитскому бульвару, прямая дорога тамъ.

Анюта все прижималась къ Даринькѣ. Сиротка тоже. Не озябла? Никогда не озябла, всегда бы такъ ходила съ ласковой барыней, всѣ бы улицы исходила… оставили бы ее при себѣ совсѣмъ, такъ и бы и ходили вмѣстѣ, самая вѣрная слуга была бы…  а въ прiютѣ, сиди-сиди, на сиротокъ и не глядятъ, ласковаго слова не услышишь… а тутъ всетаки и доходишка быватъ, гости когда какiе, безъ жалованьишка могла бы, и въ церковку бы всегда ходили вмѣстѣ, всегда бы молились на колѣнкахъ, такъ, рядышкомъ… у богобоязной барыни, да  не жить! Даринька пожалѣла, сказала – «и живи, сколько  поживется». Увидала пытливые глаза Анюты: да правда ли?! - и вспомнила про свое сиротство. 

На бульварѣ мело, какъ въ полѣ. Стала разсказывать Анютѣ, какъ въ такую же вотъ метель два офицера заблудились, молодые… -про чудо съ Димой. - «А знаете, барыня… - говорила восторженно Анюта, и въ глазахъ у нея блестѣли слезы, - а можетъ и церкови настоящей не было, а такъ… привидѣлось для спасенiя? а, правда? Быва-етъ, и я  слыхала… можетъ, имъ такъ, отъ Господа, праведные такiе люди, офице-ры?.. А они думали – на монастырь вышли! а монастырь понарошку проявился, чу-до, а? а пошли бы опять туда, и никакого монастыря, живое поле… а это спасти, чтобы изъ ничего Богъ можетъ!»

Дринька думала о «чудѣ съ Димой», какх  стояли въ святыхъ воротахъ, укрылись «подъ святое». Теперь, въ метели, по пути къ Страстному, случай съ ударившей въ нихъ тройкой показался ей знаменательнымъ: тамъ, въ заломѣ святыхъ воротъ, они очутились вмѣстѣ,  п р и в е л о   ихъ къ святому, въ уютъ отъ непогоды, и тамъ открылся ей  н о в ы й  Дима, смущенный, тихiй, восторженно на нее смотрѣвшiй. Она вспоминала его глаза, и какъ онъ спрашивалъ – «какъ вы могли узнать?!» - поразился провидѣнiю ея, какъ она угадала, что спасъ его въ метели преп. Димитрiй Прилуцкiй, его Ангелъ. И  метельная ночь у монастыря, когда они ждали тройки, чтобы умчаться къ «Яру», вспомнилась ей теперь такъ ярко, до блеска въ черныхъ глазахъ Вагаева, до ощущенiя жгучихъ слезъ… и какъ она улыбалась черезъ силу, глотала слезы, чтобы не разрыдаться, прощалась съ навсегда ушедшимъ святымъ уютомъ, кивала прошлому, шептала глухой стѣнѣ – «а тутъ, за стѣной…  матушка Виринея наша… и всѣ… молятся, спать теперь»… Представился ей живо продавленный стулъ въ снѣгу и замотанная до глазъ, недвижная на морозѣ, матушка Виринея-прозорливая, всегда ласково называвшая ее – «ластушка-дѣвонька». Послѣ ужаснаго ухода второй разъ возвращалась Даринька въ монастырь, по вразумленiю матушки Агнiи, - н езабывала чтобы ея могилку.

Куда же они зашли? Встрѣчные пропадали за  метелью, бульваръ кончался. Надо было купить гостинцевъ. - «Лавочка? Ну, лавочки ищите тамъ вонъ!…» - крикнулъ пропавшiй встрѣчный. Онѣ долго брели по переулкамъ, искали лавочку. Въ снѣжной мути выплылъ на нихъ старикъ-извозчикъ. На Тверску-ю?.. Найди ее,  Тверскую, теперь и въ Москвѣ заблудишься. Тридцать годовъ вотъ ѣздитъ, а метели такой не видано, за рукой не видно, какъ сѣчетъ-то. Выбрались, будто, на Тверскую? Тверская! Тверская-то она Тверская, да спряталась. Да куда тутъ сворачивать? гдѣ Андреевъ? Магазинъ Андреева, у генералъ-губернаторскаго дома, еще не отпирали, рано. Нашли бакалейную торговлю. Даринька  набрала гостинцевъ: заливныхъ орѣховъ, клюквенной пастилы, вяземскихъ пряниковъ, кувшиннаго синяго изюму, винныхъ ягодъ, пресованныхъ аьрикосовъ въ коробочкѣ, - все, что любятъ въ монастыряхъ старушки, - цѣльный кулечекъ навязали. Вышли къ монастырю, на площадь. Монастырь прятался въ метели, глухое поле. Выбрались, нконецъ, къ стѣнамъ. Снѣжныя стали стѣны, розоваго не стало видно, - совсѣмъ незнакомая обитель. 

«Матушка Виринея!..» - крикнула, задыхаясь, Даринька.

Въ святыхъ воротахъ, совсѣмъ глубоко въ заломчикѣ, темнѣла знакомая фигура, укутанная до глазъ, у заметеннаго снѣгомъ столика съ оловянной тарелочкой. Сѣрая варежка оттянула съ лица укутку, чужiй глаза взглянули: «Преставилась мать Виринея, вчера похоронили, царство небесное…» - сказала пристойно-пѣвно пожилая монахиня, и Даринька признала мать Iустину, «строгую». -«Ка-акъ… пре…ставилась!..» - едва могла сказать Даринька и задохнулась, всплеснула руками и упала – «присѣла будто».

- И тутъ произошла сцена безобразная, невѣроятная! - съ возмущенiемъ вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Эта старуха, хромоногая мать Iустина, признала Дариньку. Надо сказать, монахиня эта считалась полуюродивой, чуть ли не одержимой, но сторгой по уставу, и очень ревнующей славѣ святой обители. Признала и замолчала, пристукнула только костылемъ. Даринька, внѣ себя, -душно ей сразу стало, - сорвала съ головы платокъ и… въ прическѣ а-ля-грэкъ, въ изумрудныхъ сережкахъ, полубезумная, стал рыдать и биться. И вотъ тутъ,  одержимая поднялась со стульчика, подняла свой костыль и стала ее клясть, самыми ужасными словами: «блудница, распутница, въ Пречистую плюнула,  промѣняла на сладенькое, шлюха, франтиха, трепохвостка… не дастъ тебѣ радости  Пречистая, матушку Агнiю въ гробъ свела…» - ужасно. Даринька билась, дѣвочка оттирала ее снѣгомъ и плакала, вступились тутъ, хотѣли на извозчика… Даринька нашла силы, перекрестилась, смирилась… сказала матери Iустинѣ – «пожалѣйте, матушка, меня… простите…» А та костылемъ… Какая-то старушка-монахиня повела ее къ себѣ въ келью. Но не только эти проклятiя одержимой, тутъ другое еще, важнѣе. Въ кончинѣ матушки Виринеи, вполнѣ естественной, Даринька увидала   з н а м е н i е, кару, какъ бы «окрикъ-грозный». Старушка, 80 лѣтъ ей было, простудилась на холоду, въ три дня свернулась воспаленiе легкаго… ничего удивительнаго. Но вотъ что особенно поразило Дариньку. Скончалась матушка Виринея какъ разъ въ ту метельную ночь, когда мы укрылись «подъ святое», ждали тройки. Какъ-будто и   н е с л у ч а й н о  вышло: пьяная тройка налетѣла, и насъ  т о л к н у л о   къ стѣнамъ  обители. Для Дариньки это было – з н а м е н i е, - «прощанiе съ матушкой Виринеей», которая въ это время отходила, рядомъ, за той стѣной, у которой ютились мы. Въ этомъ  увидѣла Даринька укоръ: вотъ, ты пошла на  т а к у ю  жизнь, и послѣ тебѣ откроется… откроется, что  ч и с т а я, достойная инокиня умирала, а ты, б ѣ г л а я, распутная, по кабакамъ гуляешь, такая твоя дорога, с а м а   отъ святаго отказалась, въ святое плюнула! Такъ и говорила: «и эта метель привела меня, матушка Агнiя  привела, ткнула, какъ кощенку, носомъ… пей, искупай!» Вотъ въ этой-то внезапной кончинѣ она и увидала «знаменiе» себѣ: «конечно для тебя здѣсь все, не нужно твоихъ гостинчиковъ, и ты не нужна, ступай!» Послѣ она посмотрѣла глубже, увидала въ «знаменiи» этомъ еще другое. Не такъ-то просты, какъ думаемъ, «явленiя нашей жизни», «житейскiе пустяки».

Старушка монахиня, какъ могла – успокоила Дариньку, разсказала про матушку Виринею. Четыре денька проболѣла только. И прiобщилась, и особоровалась, и все сестрицамъ пораздавала, на руки, и на поминовенiе двѣсти рублей оставила, и на сорокоусты, и… все по чину. Отошла тихо-тихо, на четвертый день Рождества Господня преставилась, до послѣдняго часу досидѣла на холоду, ради святой обители.    

Давно отошла поздняя обѣдня. Старушка повѣла Дариньку въ соборъ, достала старенькаго iеромонаха.и служили хорошую панихиду по усопшей рабѣ Божiей, новопреставленнлй инокинѣ Виринеѣ, и еще по приснопамятной рабѣ Божiей инокинѣ Агнiи. Iеромонахъ уступилъ мольбѣ и пошелъ въ метели на занесенное снѣгомъ кладбище служить литiю на укрывшихся подъ сугробами могилкахъ. Когда ушелъ съ клирошанками, Даринька долго плакала на могилкахъ, рыдала въ снѣгъ. И плакала съ ней Анюта, не зная, о чемъ плачетъ. И метель заметала ихъ. Плакала Даринька о своемъ сиротствѣ, о мутной жизни, о свѣтѣ, который свѣтилъ когда-то, теперь – погасъ. Слыша задавленные всхлипы, безсильные зовы – «ма-тушка..!» - плакала съ ней Анюта.

Уже наступали сумерки, когда онѣ вернулись. Дѣвочка плакалась, что потеряли кулекъ съ гостинцами, «на кладбтщѣ, пожалуй, теперь занесло снѣжкомъ – и не найти». Даринька лежала въ спальнѣ, лицомъ въ подушки. Не прочитала даже принесеннаго безъ нея письма, не вникала, что толковала-путала Прасковеюшка, какъ «опять была эта самая, лихущая… оставила вотъ бумажку, чтобы безпремѣнно  прочитали…» Даринька и не взглянула на бумажку. Совсѣмъ стемнѣло.

Даринька не слыхала, какъ проходило время. Не слыхала, какъ позвонились негромко на парадномъ.  Анюта окликала, спрашивала ее о чемъ-то, - она не понимала. Анюта трогала за плечо и повторяла тревожнымъ шопотомъ: «да ба-рыня, да тамъ прiѣхалъ..!» Прiѣхалъ… кто прiѣхалъ..!?

Прiѣхалъ – офицеръ, красивый… на Рождествѣ-то, зелененькую бумажку далъ-то… 

Даринька растерялась, зашептала – «сейчасъ, погоди… Господи…» Анюта торопила: «по залѣ ходитъ… все руки потираетъ…»

Даринька слушала безсильно, какъ въ залѣ позваниваютъ шпоры. 

 

 

XXIII. - ОТЧАЯНIЕ

 

Разсказывая о «петербургской исторiи», Викторъ Алексѣевичъ не оправдывалъ себя, а, напротивъ -  подчеркивалъ преступное свое поведенiе, даже «упоенiе грязью». И приводилъ изъ Пушкина -

«Есть упоенiе въ бою

«И бездны мрачной на краю,

«И въ разъяренномъ океанѣ

«Средь грозныхъ волнъ и бурной тьмы,

«И въ аравiйскомъ ураганѣ,

«И въ дуновенiи Чумы!»

И – еще -

«Бокалы пѣнимъ дружно мы,

«И дѣвы-розы пьемъ дыханье -

«Быть можетъ – полное Чумы!»

Онъ называлъ Пушкина – «мѣра сего провидецъ», и приводилъ стихи не въ оправданiе своего «очертяголовства», а съ горестнымъ признаньемъ, что человѣкъ можетъ и  «чумою» упиваться. Онъ бичевалъ себя, чтобы еще больше закрѣпить въсебѣ дорогое-найденное, - постигнутую  п л а н о м ѣ р н о с т ь  жизни. Во всемъ, что случилось съ нимъ и съ Даринькой, видѣлся ему какъ бы П л а н ъ, усматривалась «Рука ведущая», - даже въ грѣхопаденiяхъ, ибо грѣхопаденiя неизбежно вели къ страданiямъ, а страданiя заставляли искать  п у т е й. Но, не щадя себя, онъ горячо оправдывалъ Дариньку и всегда молитвенно говорилъ о мученичествѣ и свѣтоносномъ подвижничествѣ ея.

- Когда, въ Пербургѣ, я предавался безумiю, Даринькѣ выпали тяжелыя испытанiя. Хоть бы тотъ случай у монастырскихъ вортъ, съ юродивой. Даринька вспоминала съ болью, какъ ухватилась за  подаянный столикъ, молила простить, пожалѣть ее, а мать Iустина-одержимая рванула отъ нея тарелочку съ мѣдяками. О мерзлыхъ копѣйкахъ возревновала, какъ бы не осквернила Даринька. Такъ и осталась у ней въ сердцѣ та оловянная тарелочка съ мѣдяками, снѣгомъ запорошенная… всю жизнь помнила ее Даринька. И вотъ, начались для нея страшные дни соблазна, отчаянiя, и какъ бы утрата воли, «провалъ сознанiя». Она не все еще помнила изъ  того, что тогда съ ней творили. Послѣ это ее очень мучило. Мучило и меня.  

Въ «запискѣ къ ближнимъ» сказано такъ объ этомъ:

«Въ тѣ дни я жила во снѣ, всѣ выходы для меня закрылись. Когда услыхала его шаги – почувствовала: вотъ и   в ы х о д ъ. Меня повело отчаянiе, и я поддалась ему. Не думала о грѣхѣ, не чувствовала себя, ничего уже не боялась, - оставилъ меня  страхъ Божiй.» «Господи, да не яростiю Твоею обличиши мене, ниже гнѣвомъ Твоимъ накажеши мене». 

Звонъ и шаги по залѣ приказывали и звали. 

Сбросивъ оцѣпененiе, Даринька нашарила  въ темнотѣ лампу, чтобы оглядѣться, не очень ли измято платье. Она была въ простенькомъ, сѣренькомъ, ч и с т о м ъ, ходила въ немъ только въ церковь. Викторъ Алексѣевичъ называлъ его – «дѣвочка»: оно было коротковато и узковато ей, и Даринька казалась въ немъ совсѣмъ юной и тоненькой, - «бѣдная такая дѣвочка». Зажигая второпяхъ лампу, она разбила стекло, зажгла спичку – и ужаснулась, какое платье, совсѣмъ измялось… услыхала шаги и звяканье, чиркнула еще спичку, чтобы хоть волосы поправить, увидала въ зеркалѣ безумно-испуганные глаза, обожгла пальцы, рѣшила не выходить, и – «чуть ли не побѣжала» - стремительно вышла въ залу.  

Въ залѣ горѣла только боковая лампа у  двери – и было тускловато. Вагаевъ стоялъ у ландышей и смотрѣлъ въ окно. Услыхавъ шорохъ, онъ быстро обернулся и, вытянувъ руки, подошелъ очень близко, «совсѣмъ какъ свой». Какъ и раньше, при встрѣчахъ съ нимъ, Даринька оробѣла и смутилась. Онъ былъ, какъ всегда, блестящiй, оживленный, звонкiй, сильный, обворожительный, съ ласково-смѣлыми глазами.  Сказалъ мягко и выразительно, какъ счастливъ, что ее видитъ, взялъ покорную ея руку, поцѣловалъ медленно, будто пилъ, и, продолжая удерживать, взялъ другую, поцѣловалъ нѣжно и выразительно, какъ бы благодаря за что-то, подержалъ вмѣстѣ, словно хотѣлъ согрѣть, и сказалъ, обнимая взглядомъ: «но почему такiя холо-дныя… какъ льдышки!» Любуясь ея смущеньемъ, заглядывая въ  убѣгавшiе отъ него глаза, онъ свободно ее разглядывалъ,Ю сверху внизъ. - «Сегодня – совсѣмъ другая, дѣвочка совсѣмъ… преле-стная дѣвочка… Что съ вами?…» - перемѣнилъ онъ тонъ, увидѣвъ, какъ  Даринька отвела голову и старалась отнять у него руки, - «почему плачете?..» Онъ поддержалъ ее и повелъ къ дивану. Даринька помнила, что онъ успокаивалъ ее.  Но словъ не помнила. 

Она сидѣла на «пламенномъ» диванѣ. Такъ называлъ шутливо Викторъ Алексѣевичъ памятный диванъ, крытый пунцовымъ шелкомъ, гдѣ когда-то нашелъ разорванную золотую цѣпочку Дариньки. Играя саблей, Вагаевъ стоялъ передъ ней взволнованный, спрашивалъ, что случилось, просилъ извинить что не во-время, кажется, заѣхалъ, просилъ смотрѣть на него, какъ на самаго преданнаго друга. Растроганная участiемъ, Даринька сказала, что у ней большое горе, скончалась матушка Виринея, родная самая. Матушка Виринея..? - это въ монастырѣ, гдѣ… стояли  подъ воротами, въ метели? Да,  въ Страстномъ. И Даринька сказала, какъ матушка ее любила. Это ее разстроило, и она залилась слазами*. Теперь никого у ней, ни-кого… И услыхала, какъ Вагаевъ сказалъ, съ укоромъ: «И вы можете говорить - ни-ко-го!» Эти слова проникли въ ея душу, и она съ благодарностью взглянула, - «озарила дѣтскими глазами», - онъ высказалъ ей это. 

- Рѣдкая вела бы себя такъ непосредственно, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Въ такомъ расплохѣ не вышли бы къ гостю, извинились. Даринька не нашлась – и не совладала съ собой, расплакалась. Легкодоступный, набалованный женщинами, Вагаевъ оцѣнилъ эту дѣтскую чистоту. Слезы и озарившiе глаза Дариньки растрогали его чрезвычайно.

Онъ сталъ передъ нею на колѣни, взялъ за руку, но она испугалась, хотѣла встать. Онъ ее успокоилъ, сказалъ, что склонился не потому… не передъ женщиной, а поклонился  ч е м у-то въ ней, поразило его въ тотъ день, когда  они встрѣтились, чего не выразить… единственные въ мѣрi ея глаза. Онъ говорилъ горячо, но такое же говорилъ ей и Викторъ Алексѣевичъ. Это напоминало ей о прошломъ, и она закрыла лицо руками. «Я жизнь бы за васъ отдалъ!» - услыхала она страдающiй – показалось ей – голосъ Вагаева. Такъ никто еще ей не говорилъ.Она подняла къ нему заплаканные глаза, глубокiе отъ страданiя и тѣни, и  ч т о-то въ нихъ уловилъ Вагаевъ. Онъ взялъ ея руку, сказавъ – «позволите?» - стараясь поймать убѣгавшiе отъ него глаза, и умоляюще прошепталъ: «словами скажите мнѣ, что  сказали сейчасъ глазами… я это видѣлъ!» Даринька испуганно шептала: «я ничего не говорила… не надо такъ». Вагаевъ отошелъ къ ландышамъ у окна. «Скажите прямо, вы хотите, чтобы я уѣхалъ?» Она покачала головой. «Вы  н е  хотите…»  

Если бы даже приказали ему уѣхать, онъ былъ бы не въ силахъ это сдѣлать: нельзя со стихiями бороться, нельзя. Метель остановила  всѣ дороги. Орловскiй поѣздъ дошелъ только до Подольска, и пришлось загнать двѣ тройки, чтобы прорваться черезъ снѣга – «чтобы сегодня увидѣть васъ!» - «Скажите, вы думали обо мнѣ?» - спросилъ неожиданно Вагаевъ. Это смутило Дариньку. -«Думали..?» - повторилъ онъ тихо. Она молчала. - «Вы думали, я   з н а ю…. Я это чувствовалъ, и вотъ почему я здѣсь». - «Не знаю…» - сказала Даринька въ замѣшательствѣ, - «вы прислали  ландыши… и я… да, думала о васъ». - «Вы  з н а е т е….» -загадочно произнесъ Вагаевъ, - «мы оба   з н а е м ъ».

Онъ тронулъ саблей еще висѣвшую на корзинкѣ карточку. - «Это не «изъ Полтавы», какъ  тутъ написано». Даринька не понимала, почему онъ сказалъ это. Въ Орлѣ онъ получилъ депешу отъ барона: баронъ просилъ поглядѣть харьковскiя имѣнiя. Онъ безъ всякаго удовольствiя поѣхалъ, это и безъ словъ понятно. - «Но случилось нѣчто, для меня  знаме-нательное…. И вотъ почему я  з н а ю, что вы думали обо мнѣ. Да, думали?» - повторилъ Вагаевъ. - «Я не знаю…», - растерянно прошептала Даринька. - «Вы приказали мнѣвернуться!» - отчетливо произнесъ Вагаевъ. - «Я…?» - изумилась Даринька – и посмотрѣла испуганно. - «Глаза какiе..!» -воскликнулъ онъ, цѣлуя ее взглядомъ, и замолчалъ, увидя, какъ опять Даринька смутилась. - «Простите, не буду больше», - сказалъ онъ нѣжно, - «буду совсѣмъ спокойно».

Даринька признавалась, что «все это смущало мою душу неодолимой   п р е л е с т ь ю». 

Вагаевъпродолжалъ спокойнѣй.

Изъ Орла онъ выѣхалъ на Курскъ, въ 6 утра, почтовымъ. Наканунѣ весело встрѣтили Новый Годъ въ Дворянскомъ Собранiи, его провожали на вокзалъ всѣмъ городомъ, и онъ совершенно забылъ дать въ Москву срочную депешу на Петровку - заказать ландыши, какъ хотѣлъ. Но можно было послать изъ Глазуновки, гдѣ принимаютъ телеграммы. Глазуновку онъ прозѣвалъ, проспалъ, и вотъ, за какую-нибудь минуту до Понырей, проснулся, словно его пронзило! - «услыхалъ  в а ш ъ  голосъ! Не вѣрите…», улыбнулся Вагаевъ грустно, слѣдя за ней. - «Я вѣдб «обольстительи пустоватый малый»… отъ Виктора слыхали!» Даринька смутилась. «Ну, можете не вѣрить. Продолжаю. Мнѣ  приснилось, будто я въ степи, глубокiй снѣгъ, ночь, метель… совсѣмъ, какъ у монастыря,  т о г д а. Какъ вы слушаете..! и – не вѣрите..? Но, продолжаю  в ы д у м ы в а т ь. Метель… и гдѣ-то, близко – вы, но васъ не вижу. И жду, и жду васъ».  

Даринька глядѣла на него въ испугѣ. Такой же былъ и ея сонъ, вчерашнiй, в ѣ р н ы й. Такъ и она стояла въ снѣгу, въ сугробѣ, у церковки, ждала кого-то, а   о н ъ   все не приходитъ… потомъ поѣздъ, весь занесенный снѣгомъ. - «Какъ вы глядите..!» - восторженно сказалъ Вагаевъ, взялъ ея руку и поцѣловалъ. Она не отнимала. - «И вдругъ, слышу… милый голосъ зоветъ меня, дале-кiй голосъ: Ди-ма-а..! - вашъ голосъ». - «Вы придумали…» - вѣря и не вѣря, вздохнула Даринька. - «Клянусь вамъ!» - сказалъ Вагаевъ, звякнувъ саблей, - «вами клянусь, выше – для меня нѣтъ клятвы! Тотъ самый голосъ, какъ тогда, въ метели… помните? Этотъ голосъ проникъ мнѣ въ сердце, и я проснулся, въ послѣднюю минуту… поѣздъ стучалъ на стрѣлкахъ, подходилъ къ станцiи. Вы позвали, и я послалъ депешу – «возвращаюсь». Вы  з в а л и – я яаился.ю Не вѣрите…»  

Даринька молчала, прикрывъ глаза.

«Послалъ, н е   з н а я, есть ли поѣздъ», - продолжалъ Вагаевъ. - «Не думая, весь въ васъ, весь съ вами… назначить день, вы помните - «разрѣшите заѣхать  з а в т р а»? Вы сейчасъ поймете, почему я говорю про поѣздъ. Въ сутки проходитъ только одинъ поѣздъ прямого сообщенiя, а я – назначилъ! А вдругъ – прошелъ! Вы слушаете? Спрашиваю, - поѣздъ..? Говорятъ – с е й ч а с ъ  подходитъ. Помню, подумалъ – вотъ, удача..! Не вѣрите… И далъ сейчасъ же вторую телеграмму, срочно, о ландышахъ». - «Но… тамъ написано, что «изъ Полтавы»..? - смутившисчь отъ его лжи, сказала  Даринька. 

- «Ахъ, вы про карточку… это же глупая  описка!» - вскричалъ Вагаевъ, самъ смутившись. - «Чѣмъ  же убѣдить васъ, что я не лжецъ..! Я не могъ бы быть у васъ сегодня, если бы – «изъ Полтавы»! Даль такая… какъ бы я могъ! Пьяные телеграфисты переврали, или въ Москвѣ не разобрали, въ магазинѣ… «Поныри», «Полтава», - то же «По»! Да вотъ вамъ  доказательство..!» - вскричалъ Вагаевъ,  что-то вспомнивъ, и досталъ бумажникъ, - «вотъ квитанцiя…видите, штемпель – «Поныри»? видите – «срочно, 20 словъ, Москву…!» И теперь не вѣрите?!..»

Даринька очнулась, подняла ладони и молитвенно, какъ произносятъ имя Божiе, сказала: «Господь съ вами, я вамъ вѣрю…»  Такъ она дѣлала всегда, когда хотѣла успокоить. Сказала, какъ въ забытьи, думая о чемъ-то, владѣвшемъ ею. – «Благодарю васъ, ангелъ нѣжный…» - взволнованно сказалъ Вагаевъ, взялъ руку, поцѣловалъ въ запястье, выше… - дальше не позволялъ рукавчикъ.

Даринька не отняла руки, - «не сознавала».

- «Не знаю, что со мной… - шепталъ Вагаевъ. - Съ той ночи, когда стояли у монастыря, помните… вы дали мнѣ урокъ, что «такъ нельзя»… когда разсказывалъ вамъ о метели, о «чудѣ»… и вы назвали съ такою нѣжностью… съ такой чудесной ночи думаю о васъ, ношу васъ въ сердцѣ… не могу безъ васъ! Не думалъ, что такъ серьезно и такъ… больно. Вы плачете…»

Вагаевъ – вспоминала Даринька – «такъ никогда не говорилъ, такъ искренно, проникновенно, нѣжно». И она не совладала съ сердцемъ.  

- «Какъ вы устали, блѣдная какая… я утомилъ васъ… - тревожно говорилъ Вагаевъ, - я сейчасъ уйду…» Кукушка прокуковала 10. - «Вы позволите еще заѣхать… не стѣснитъ васъ?» Даринька молчала.  Онъ ей напомнилъ, - не такъ, какъ на крыльцѣ недавно, съ усмѣшкой, когда спросилъ, про Карпа - «это  что-нибудь страшное?» - напомнилъ, какъ она озиралась и шептала – «Карпъ, кажется?» - «Можетъ быть, васъ стѣсняетъ, что я бываю, когда Викторъ въ Петербургѣ… скажите откровенно, я примирюсь въ Петербургѣ… скажите откровенно, я примирюсь, какъ мнѣ ни трудно… скажите…» Даринька вздохнула. И сказала, какъ чувствовало ея сердце: «нѣтъ, все равно…  т е п е р ь». Вагаевъ поразился, какъ она сказала это. Онъ спросилъ: «но почему вамъ все равно… т е п е р ь?» Даринька сказала только: «не надо говорить… мнѣ больно».

- Онъ заставилъ Дариньку открыться, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Нѣжностью, проникновенностью заставилъ.  Это онъ умѣлъ отлично. И она ему открыла душу, все ему сказала, про  всю ту ложь, какой ее опутали, что я ее бросаю, что  т а  со мною въ Петербургѣ, мы опять сходимся и предлагаемъ «отступного». Онъ повѣрилъ или сдѣлалъ видъ, что вѣритъ. Даринька говорила, что онъ былъ страшно возмущенъ «такою низостью». Ну, использовалъ всю ситуацiю, и у него явились планы, какiя-то надежды. Не только обольстить. Теперь, когда узналось все… Словомъ, съ Димой случилось чудо… Вагаевъ – полюбилъ! Этому я не вѣрилъ, въ Диминъ романтизмъ, никакъ не думалъ. А случилось. «Голубыя письма», которыя онъ писалъ изъ Петербурга, закидывалъ ими Дариньку, иногда по два въ день, - она ихъ мнѣ давала, и Дима зналъ, - все объясняютъ. Женщины ему легко давались, были у него побѣды и во дворцахъ… не вѣрится, какiе крѣпости ему сдавались. Говорилъ – «бралъ мимоходомъ, взглядомъ, всѣ женщины всегда  о т к р ы т ы!» Но въ Даринькѣ столкнулся… съ  ч ѣ м ъ-то. Это  ч т о-то впервые высказалъ ей еще въ Москвѣ. У Пушкина про это генiально. Дима зналъ Пушкина… Узнали послѣ, что онъ и самъ шутилъ стишками, вышла его книжка – «Голубое».

Вагаевъ – вспоминала Даринька – «даже поблѣднѣлъ, когда узналъ». Говорилъ страстно, нѣжно, - «такъ оскорбить… святую! я готовъ на все… если бы онъ принялъ вызовъ, я готовъ драться на дуэли… но Викторъ шпакъ и трусъ!..»

- Словомъ, разыгралъ романтика. Впрочемъ, пожалуй, искренно все это… Говорилъ – «вы теперь свободны, я свободенъ…» И открылся: «я васъ люблю!..»

Даринька вспоминала смутно, что Вагаевъ цѣловалъ ей руки, платье, безумствовалъ, называлъ нѣжными словами – «моя «Да», «Дари моя», - кажется, цѣловалъ глаза…»  

- Въ тѣ дни Даринька какъ бы утратила сознанiе, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Помнила очень смутно. Мгновенiями – «какъ бы обмирала». Эти «провалы сознанiя», очень короткiе, съ ней случались при «угрозахъ страсти». Доктора объясняли наслѣдственностью, повышенной чувствительностью «цѣломудреннаго центра». Ну, это дѣло ихъ. Мнѣ казалось, что Даринька какъ бы оборонялась отъ «власти плоти» - о т к а з о м ъ, невоспрiятiемъ. Но   э т о   проявлялось и совсѣмъ въ иномъ – при страстномъ напряженiи въ молитвѣ. Страхъ грѣха, томленiе грѣхомъ… Не разъ я находилъ ее въ безпамятствѣ въ ея моленной. Мнѣ иногда казалось, что въ ней какъ бы рождался  н о в ы й  человѣкъ… какъ бы звено – отъ нашего земного -  къ иному утонченному, отъ плоти – къ духу.  

Даринька смутно помнила, какъ она отстраняла,  вытягивала руки. Вагаевъ подчинился, сказалъ: «вы меня  с в яз а л и  взглядомъ». Когда она очнулась, онъ стоялъ у ландышей, глядѣлъ въ окно. Помнилось, что было очень его жалко. Онъ сказалъ, что покорился и уѣдетъ, только вотъ пойдутъ дороги. Увидалъ книгу на столѣ, взглянулъ. Спросилъ – «эти бумажки заложили вы?» Не соображая, Даринька кивнула и вспомнила смущенно, что это «про Онѣгина». Вагаевъ улыбнулся и сказалъ: «я   т о ж е   выбралъ… разрѣшите, на прощанье..?» И прочиталъ:

«Я знаю: вѣкъ ужъ мой измѣренъ;

Но чтобъ продлилась жизнь моя,

Я утромъ долженъ быть увѣренъ,

Что съ вами днемъ увижусь  я…»

Досталъ серебряный карандашикъ и началъ что-то рисовать на книгѣ. Даринька увидала, что рисуетъ «странную рамочку» Отложилъ книгу и  сказалъ: «Къ вамъ я не заѣду больше, не смѣю васъ тревожить. Но хоть эти дни, послѣднiе, встрѣчать васъ… мо-жно?» Даринька сказала: «я не могу вамъ запретить… встрѣчать». Онъ поклонился. «Да, - сказалъ онъ неожиданно, какъ-будто вспомнилъ, - вы еще не забыли нашего плута, бѣднягу… нашего «Огарка»? Вы улыбнулись… не забыли! И онъ васъ помнитъ. Помните, какъ онъ… отъ приза отказался?  Взглянуть хотите, на прощанье?» Даринька кивнула, «въ мысляхъ». И услыхала: «завтра, въ одиннадцать, я буду на проѣздкѣ, у бульвара».   

Было поздно. Вагаевъ попрощался. Даринька держала свѣчку. На залавкѣ подъ шубами спала Анюта, - забралась давно, боялась, какъ бы не прозѣвать такого гостя. Услыхавъ шаги, она вскочила и тыкалась спросонокъ. Вагаевъ накинулъ размашисто шинель, взялъ Анюту за носъ, какъ на Рождествѣ, и пошутилъ: «а, пуговка!» Даринька сказала – «это сиротка». Вагаевъ далъ что-то «на гостинцы».  Даринька стояла на ступенькѣ и свѣтила. Вагаевъ отпихнулъ парадное. - «Ухъ-ты, метель какая!» - воскликнулъ онъ. - «Горы навалило, посмотрите!» - Даринька спустилась и увидала большой сугробъ за дверью. - «Моего Андрея, должно быть, замело, -сказалъ Вагаевъ, - я его тамъ оставилъ, къ вамъ не проѣхалъ». - «Я такъ люблю метель!» - восторженно сказала Даринька. Она поставила подсвѣчникъ на ступеньку, сошла и  выглянула въ переулокъ. Вагаевъ стоялъ въ сугробѣ. - «Простудитесь…» - сказалъ онъ нѣжно, подошелъ къ Даринькѣ – хотѣлъ укрыть ее шинелью. Даринька испугалась и убѣжала на ступеньки. - «Чего испугались?» -говорилъ Вагаевъ, - Даринька свѣтила  сверху. «До завтра..?» Она кивнула. - «Въ метель, отъ васъ… Покойной ночи!».

Даринька стояла у окна, смотрѣла, ничего не  видя. Хотѣлось побѣжать, куда-то. Узнала ландыши, склонилась…Сильно они пахли, отъ тепла. Сорвала цвѣточекъ, прикусила. Увидала книгу на столѣ, забытый карандашикъ. Вспомнила: про шарфикъ-то забыла! Прочла на книгѣ – «Дари», «Дари», «Дари», «Да», «Да»… - по всей  страницѣ. Увидала «рамочку», - черная рамочка на бѣломъ, и въ ней стихи: «Я знаю: вѣкъ ужъ мой измѣренъ…» Положила ландышекъ на это мѣсто, закрыла книгу. По залѣ прыгала Анюта, говорила – давилась счастьемъ: «кра…сенькую дали… съ ума-а сойти-и..!» Даринька метнулась къ окнамъ, приглядѣлась… - «скорѣй, Анюта… побѣжимъ!» Накинула шубейку: скорѣй скорѣй!…  Анюта прыгала по залѣ, совала ногу въ валенокъ. - «Барыня, что жъ безъ сапожковъ-то..!» - «Скорѣй, скорѣй!..»  

Онѣ прошли параднымъ, притворили, примяли снѣгомъ. Кому войти, метель такая.   Въ сугробахъ заметало дыры отъ шаговъ. Весь переулокъ завалило, не проѣхать. Захватывало духъ, давило, съ ногъ валило. Онѣ остановились, отдышались. Бухало въ  садахъ, ходило вѣтромъ. На углу, къ бульвару, было глухо, ни души.  Сыпало снѣгомъ, мелкимъ, спорымъ. Такъ всегда, когда метель взялась надолго.   

 

 

XXIV. - ИЗСТУПЛЕНIЕ

 

Начались, какх называла ихъ Даринька, - «дни безумiя». Викторъ Алексѣевичъ говорилъ скорбно – «дьявольскiе дни», разумѣя подъ этимъ   и с к у ш е н i е. Послѣ Даринька ужасалась, какъ могло случиться, что она все забыла и предалась   п р е л е с т и. О томъ, что было съ ней въ тѣ дни, она говорила, съ недоумѣнiемъ; «я себя не   с л ы ш а л а, какъ во снѣ». 

Викторъ Алексѣевичъ разсказывалъ объ этомъ взволнованно:

- Мою петербургскую «исторiю» я не могу оправдывать «искушенiемъ». Для «искусителя» я тогда не представлялъ никакой цѣны. Но Даринька, цѣломудренная и стойкая въ чистотѣ, являлась цѣннѣйшимъ призомъ… - говорю это совершенно убѣжденно, - и ей выпало   и с к у ш е н i е.  Съ ней случилось, какъ говорятъ подвижники, «помраченiе»: ея душа  у с н у л а. Это было какъ бы   п о п у щ е н i е, «во испытанiе», - и это было   н у ж н о. Страстное увлеченiе народъ мягко опредѣляетъ – «души не слышать». Подвижники именуютъ жестче: «озлобленiе плоти»  или – «распаленiе страстей» Даринька говорила: «я ужасалась – и бѣжала навстрѣчу  п р е л е с т и», «вся я была   р а з ъ я т а, какъ въ страстномъ снѣ». Тутъ – явное искушенiе. Иначе нельзя понять, какъ она, цѣломудренная, смиренная… - въ ней ни на мизинчикъ не было ничего отъ «вакханки»! - могла дотого забыться, что   с а м а  б ѣ ж а л а   навстрѣчу прелести. И это въ такое время, когда и менѣе стойкiя воздержались бы. Вспомните: только что скончалась матушка Виринея, только что упало на голову «проклятiе», моя «измѣна», соблазны и подходы сводни… и вдругъ, смиренница..! Пушкинъ далъ поразительные образы «вакханки» и «смиренницы» въ стихотворенiи – «Нѣтъ, я не дорожу мятежнымъ наслажденьемъ…» Помните… - «О, какъ милѣе ты, смиренница моя, О, какъ мучительнѣй тобою счастливъ я, когда… Ты предаешься мнѣ нѣжна, безъ упоенья, Стыдливо-холодна…» Даринька была, воистину, «смиренница». И вотъ, смиренницѣ и выпало искушенiе. 

Анюта говорила, что насилу упросила  Дариньку вернуться: «такъ, въ однихъ башмачкахъ, и гуляла барыня въ снѣгу, все ахала – «ахъ, еще немножко походимъ, метель какая!»  Анюта даже заплакала, боялась, что онѣ съ барыней замрзнутъ. Даринька тутъ опомнилась, прижала ее къ себѣ, - «заморозила я тебя, бѣдняжку!» - и онѣ вернулись. Даринька въ сѣняхъ  еще услыхала ландыши, вбѣжала въ залу, припала къ нимъ, цѣловала и осыпала снѣгомъ.   Анюта напугалась, какъ бы опять не случилось с Даринькой, какъ вчера, и позвала тихонько – «барыня, не надо… покушали бы чего».  Она помнила, какъ Прасковеюшка сокрушалась, что Даринька ни крошки съ утра не съѣла. Даринька увидала глаза Анюты, и ей показалось, что Анюта  з н а е т ъ. Она обняла ее, страстно прижала къ себѣ, какъ самую родную, и нюта шепнула жалостливо – «Богъ милостивъ». Это жалѣющее «Богъ милостивъ» согрѣло Дариньку, она скинула шубку, оттопала съ башмачковъ снѣгъ и пошла за Анютой въ кухню.

Въ кухнѣ было тепло, уютно, густо пахло  щами со свининой, и этотъ жирный запахъ напомнилъ Даринькѣ, какъ были они въ «Молдавiи», ѣли щи, и Вагаевъ такъ бережно объяснялся съ ней. Даринькѣ захотѣлось ѣсть.  Она вынула изъ печи чугунчикъ, налила въ миску горячихъ щей и, обжигаясь и топоча, стала хлебать съ Анютой деревянной ложкой,  какъкогда-то въ монастырѣ. Анюта ѣла и все любовалась на красненькую, которую далъ Вагаевъ,  разглаживала ее и нюхала, и вдругъ, хитро взглянувъ на Дариньку, шепнула: -«это ухажитель вашъ, барыня?»  Даринька смутилась, - «что ты, какiя глупости…» - и ушла въ комнаты.

Въ томъ, что шепнула дѣвочка, было прiятно-стыдное. Даринька помнила взглядъ Вагаева, какъ  свѣтила ему на лѣстницѣ, а онъ, снизу, смотрѣлъ на нее блестѣвшими глазами и говорилъ страннымъ голосомъ, «не своимъ»: «простудитесь… чего же испугались?..» Помнила, какъ хотѣлъ ее запахнуть шинелью, слышала его голосъ – «я люблю васъ… Дари моя!» - видѣла его руку, чертившую на книгѣ. Она взяла Пушкина, перечитала всѣ «Дари» и «Да», которыми онъ исписалъ страницу, закрылась книгой  и вспоминала: «Я знаю: вѣкъ ужъ мой измѣренъ…» Не могла вспомнить дальше и прочитала, въ траурной рамочкѣ:

«Но чтобъ продлилась жизнь моя,

«Я утромъ долженъ быть увѣренъ,

«Что съ вами днемъ увижусь я…

Въ мысляхъ стояло неотвязно – «завтра, въ одиннадцать, у бульвара…»  Трудно было дышать, - такъ колотилось сердце. Она пошла къ буфету выпить капель, - жгло подъ сердцемъ, и увидала на буфетѣ записочку и письмо. Вспомнила, как Прасковеюшка говорила, - пришло письмо. Розовая записочка была отъ  т о й. «Ужасная» писала, что не можетъ вѣрить, будто дѣвочка не хочетъ ее видѣть. Это все шутки Виктора, чтобы «дѣвочка не узнала,  какъ обманываютъ ее». Баронъ сходитъ съ ума. «Увидишь сама, что съ нимъ творится. Непремѣнно завтра, въ 12 час., въ Пассажѣ у Малаго театра. Отъ тебя самой зависитъ стать законной и баронессой, жить въ роскоши, тогда всѣ будутъ у твоихъ ножекъ, и Димочка. Изъ пассажа ко мнѣ, позавтракать, и все кончимъ. Умоляю, рѣшайся». 

Даринька разорвала записочку и вытерла даже руки. В ней поднялось вчерашнее чувство гадливости и, какъ свѣтлый сонъ, вспомнилась «радость играющаго сердца». Она позвала – «ма-ту-шка..!» - но милый образъ  не прявляляся въ мысляхъ.

Что случилось..? Даринька не могла сказать: какъ бы «провалъ сознанiя». Она была въ столовой, у буфета, - и увидала, что сидитъ въ залѣ на диванѣ, въ слезахъ, а на колѣняхъ раскрытое письмо. И она   з н а е т ъ, о чемъ въ письмѣ. Она помнила, что пробило часъ, когла доставала капли, а теперь четверть 3-го. Письмо было отъ Виктора Алексѣевича. Онъ писалъ вдогонъ первому письму: «Совсѣмъ  забылъ… Завтра Витино рожденiе, купи ему какую-нибудь хорошую игрушку. Машина у него есть, и лошадка есть… ну, придумай, ты у меня умница, и пошли пораньше съ Карпомъ. Всегда самъ ему привозилъ, а теперь… Я ему напишу, но у меня столько всего…» Дальше были признанiя въ любви, совсѣмъ безумныя. Письмо ее смутило: какъ же это, хочетъ откупиться, а пишетъ – «не могу, не  могу безъ тебя… теперь еще больше цѣню тебя, вижу, какая ты, чистая моя дѣвочка, святая!» - а дальше безумныя слова. Она почувствовала тоску, тревогу. Старалась собрать мысли: купить игрушку, завтра, рано… завтра, у бульвара, обѣщалась… Схватилась за голову и мысленно, страстно позвала – «ма-тушка!..» Не было облегченiя. Себя не  с л ы ш а, Даринька пошла въ «дѣтскую». Она не заходила дня три: что-то ее страшило.  

Она взяла свѣчку и робко вошла въ «дѣтскую». Ей показалось, будто всѣ образа померкли. Ни одна лампадка не теплилась. Чувствуя себя недостойной, Даринька зажгла восковую свѣчку, и, «вся дрожа», оправила и затеплила лампадки. Кроткiй, голубоватый свѣтъ ихъ давалъ покой. Въ черномъ окнѣ смутно синѣло снѣгомъ. Какъ всегда, Даринька сняла платье и облачилась въ голубенькiй халатикъ. Надѣвая халатикъ, она нащупала поясокъ съ мощей благовѣрной княгини Евфросинiи, - «во разрѣшенiе неплодiя», - и сердце ея захолонуло. Запахнула халатикъ, но поясокъ слышался на чреслахъ. Она воззрилась на темный образъ «Рождества Предтечи», безъ словъ молилась, не зная, о чемъ молилась, - «страшилась думать», - и вспомнила, что 7-го числа празднованiе «Собору», и надо поѣхать въ Вознесенскiй монастырь, какъ обѣщалась подъ Рождество монахинѣ. Старинькая монахиня наставила Дариньку читать ежедень Предтечѣ «Славу», на гласъ шестый: «Во плоти, Свѣтильниче, Предтече Спасовъ», и еще – «Ангелъ изъ неплодныхъ ложеснъ произшелъ еси», - и радость пошлетъ Креститель. Вспомнивъ это, Даринька закрылась руками отъ иконы и думала, зажимая слезы, что  э т о  теперь не надо. Молилась Владычицѣ, читая привычныя молитвы. Не проникалось  сердце. Но она всетаки молилась, помня слово матушки Агнiи: «а ты повздыхай только…   о н о   и отметется». Но мысли не отметались, мучили. И чѣмъ напряженнѣе молилась, не разумѣя словъ, налетали роями мысли, звуки. Она гнала ихъ, старалась  заслонить словами, напрягалась, - и слышала голоса и пѣнье: все, что видѣла эти дни, повторялось назойливо и ярко.

Даринька послѣ говорила, что она дотого ярко видѣла и слышала «будто все это повторилось», - и театръ, и «Яръ», слышала, какъ цыгане пѣли и били въ бубны, и «Скажи, за-чэмъ тэбя я встрэ-тилъ…» - и живой голосъ Вагаева, и разнузданную пѣвицу въ сарафанѣ, и –все… И опять повторилось съ ней, «словно пропало время»: увидала себя сидящей на лежанкѣ, поясокъ былъ развязанъ и лежалъ на аналойчикѣ, на Молитвословѣ.

Такого съ ней раньше не случалось. Она знала, по житiямъ и изъ разсказовъ въ монастырѣ, что это «прелесть» и «наважденiе», и надо бороть молитвой. Вспомнила, что есть у ней сильная молитва, - «запрещальная», св. Василiя. Былъ у ней троицкiй сундучокъ, гдѣ хранились завѣтныя «памяти». Онъ былъ при ней и въ монастырѣ, и она его вынесла – единое достоянiе свое. Сундучокъ  былъ священный и хранился на полкѣ, у образовъ. Даринька взяла сундучокъ и стала искать молитву: она была вписана въ тетрадку съ духовными стишками. Разглядывая «памяти» и вспоминая, Даринька увидала бумажку  съ церковными словами и вспомнила, что бумажку эту дала  вознесенская монахиня-старушка, - «ежедень читать, до сорокового дня, - и будетъ радость». Она  перебрала тетрадку, увидала «Ангела съ душой», и «райскаго Ангела», и «Катю»… - все вспомнила и прочла, до «киновари», какъ называла матушка Агнiя красную «запрещальную», и ужаснулась, что дѣлаетъ. Помолилась объ упокоенiи души новопреставленной рабы Божiей приснопоминаемой  инокини Виринеи, - и потеплѣло сердце. И, помня, - «!егда бѣсы одолѣваютъ помыслы», стала читать «запрещальную», великаго бѣсогонителя св. Василiя: «… и обрати я на бѣжанiе, и заповѣждь ему отыти оттуду, дабы ктому ничтоже вредна во образахъ знаменоваемыхъ содѣялъ…» Горячо молилась, страстно, но страстные помыслы одолѣвали, до изступленiя.

Даринька очнулась – и увидала себя простертой у аналойчика, на спинѣ, раскинутой. Сонъ ея былъ «безумный», она стыдилась его разсказывать. Говорила только: «была въ полномъ изнеможенiи, вся   р а з ъ я т а». Послѣ сего, отчаявшаяся, вышла она изъ «дѣтской», но побоялась спальни и уснула тревожнымъ сномъ, при лампѣ, на «пламенномъ» диванѣ. Было къ шести часамъ. Удивилась, что въ рукѣ у нея тетрадка со стишками, и вспомнила : надо поѣхать  въ городъ, купить игрушку. 

Даринька вышла рано. Метель все не утихала, съ крышъ мело снѣговыми ворохами. Карпъ разгребалъ у дома, подивился: въ такую крутень – и въ городъ! Она, какъ бы извиняясь, сказала ему, что надо купить игрушку, просилъ въ письмѣ Викторъ лексѣевичъ, - мальчика его рожденье нынче. Карпъ проводилъ – «ну, часъ вамъ добрый».  Слава Богу, попался на Страстной площади старикъ-извозчикъ. «Въ го-родъ… далеко, барышня… снѣгу лошади по брюхо». Едва повезъ. Не было видно часовъ на колокольнѣ.

Проѣзды у Иверской забило снѣгомъ.  Въ Рядахъ было необычайно пусто, купцы съ молодцами забавлялись снѣгомъ, отгребали сугробы изъ проходовъ, откапывали пропавшiя ступеньки. Въ Игрушечномъ Ряду, пролетномъ, стукало и мотало вѣтромъ  румяныя маски-рожи въ войлочно-рыжихъ бакенбардахъ. Даринька нашла игрушечную лавку, гдѣ, кажется, покупали они гусарчика и куклу, - и не туда попала: тамъ былъ совсѣмъ молодой хозяинъ, а тутъ – какой-то сѣдой и непрiятный, - и вспомнила: кажется, тотъ самый, непрiятный, который   т о г д а, на бѣгахъ, кричалъ дребезжащимъ голосомъ, все каркалъ – «попомните мое слово!» Она, было, хотѣла выйти, но купецъ въ лисьей шубѣ привѣтливо поклонился и сказалъ дребезжащимъ голосом: «первый починъ… легкая у васъ, барышня, рука, на счастье!» Даринька растерялась – и осталась.   

«Для барышни вамъ или для молодого человѣка?»  Глазѣли изъ картонокъ голубенькiя боярышни и пышныя расписныя кормилицы въ кисейкахъ, какiя-то непрiятные… атласные будуарчики жестко свѣтились заркальцами, въ пустыхъ, непрiятныхъ, ванночкахъ мертво бѣлѣли каменные  младенчики, остро воняло клеемъ и скипидарной краской, - все смѣшивалось въ кучу, все было почему-то непрiятно – глаза ничего не находили.  «Видимо, вамъ для братца? какъ-съ, для племянничка? а-а… такъ-съ, для знакомаго мальчика… молоденькiя сами, гдѣ же еще, для своего-то… Какъ не найдете ничего… да вотъ, попомните мое слово, на-йдемъ, что нужно…» - уважительно занималъ купецъ. - «Вотъ, лошадка качальная, глядите… съемное сѣдлецо, стремена самые наглядныя. Есть лошадка..? Ну, въ такомъ разѣ, возьмите настоящую машину, съ  живымъ свисточкомъ… изволите прислушаться, какъ засвиститъ…» И купецъ въ лисьей шубѣ, прищурясь хитро, показалъ, какъ свиститъ машина. «Опять все есть! Вѣдь вотъ намъ какая незалада съ вами. Въ такомъ разѣ вотъ что сообразимъ… попомните мое слово, лучшаго не найтить». И, взявъ шестикъ съ крючкомъ на кончикѣ, купецъ показалъ на полку, гдѣ висѣли картоны съ касками. «Покупаютъ и  алистократы, очень благородное занятiе. Кавалергарда возьмите. Цѣна ему… шесть рублей серебромъ, а съ васъ, изъ уваженiя къ такой погодѣ, четыре рубля семь гривенъ. А то, на что лучше, возьмите кирасира… три съ полтинной, со шпорами. Въ самый  теперь разъ, всѣ на Балканы ѣдутъ, добровольно… на турку пойдетъ вашъ крестничекъ… чего же лучше-съ!» - И подцѣпилъ на крючокъ кавалергарда. - «Не тотъ-съ? Можно и отмѣнить-съ, какъ вамъ прiятнѣй-съ… гусара снимемъ. Попомните мое слово, прямо васъ расцѣлуетъ… три съ полтинной, дешевле  рѣпы». Было все самое натуральное, блестящее: черная лаковая каска, пушистые золотые эполеты, красная грудь на-выгибъ, сабелька, патронташъ и шпорки, - «не гусаръ, а… блескъ-съ!»  И купецъ хитро усмѣхнулся. Вышла она изъ лавки съ тяжелымъ чувствомъ: казалось неслучайнымъ, что попала къ «этому непрiятному».

Она попросила Карпа сейчасъ же отнести на  Поварскую, передать «бабушкѣ», какъ писалъ Викторъ Алексѣевичъ, - и сказать, что это прислалъ папа. Подумала: почему – «бабушкѣ»?  О н а, очевидно, въ Петербургѣ. Ну, теперь все равно. Теперь надо… что же..? Да, одѣться… десять ужъ пробило. 

Даринька спѣшила, дрожали руки, валились шпильки, узкiе башмачки не надѣвались, лопнула  планшетка у корсета, воротнички сминались, лицо пылало. Даринька надѣла синее шерстяное, «воскресное», - у «голубенькой принцессы» хвостъ былъ совсѣмъ отрепанъ, - подхватила подолъ несноснымъ «пажемъ», незажимающимъ, увидала, какъ задрано, бѣлую юбку видно, опустила, и въ изнеможенiи упала въ кресло. Спрашивала себя мучительно – «зачѣмъ я это..?!» внушала себѣ, что – «это  послѣднiй разъ», отбѣгала къ часамъ, считала, сколько еще осталось, - «рано, только безъ двадцати одиннадцать… попозже лучше..?» боялась, что опоздаетъ, можетъ кто-нибудь помѣшаетъ. Радовалась, что послала Крпа: не увидитъ. Подушила кружевной платочекъ своимъ грэпэплемъ, увидала серебпяный флакончикъ, вспомнила – «по-дэ-вьержъ всѣ мужчины любятъ!» - и… попрыскала чуть на платье. Думала – ротонду или шубку..? Лучше шубку, «руки не связаны».  Надѣла шапочку, лучше подходитъ къ шубкѣ, да и метель, не повязалась шалью. «А волосы растреплетъ..? подниму воротникъ»… - и вышла стремительно параднымъ, даж ене сказавъ Анютѣ, не стукнувъ дверью.

Даринька заставила себя итти спокойно, старалась унять мысли. На поворотѣ переулка, откуда видно, какъ проѣзжаютъ по бульвару, остановилась передохнуть. Тревожилась: что  о н ъ  ей скажетъ, и какъ она отвѣтитъ.

Вышло все очень просто. 

У выхода изъ переулка она увидала темнѣвшую въ метели голову лошади: самой лошади не было за домомъ видно. Голова заносилась и кивала, и оп гордому, неспокойному закиду Даринька узнала плута-«Огарка». Остановилась… - и вышла, «словно ее толкнуло».

- «Вы..!» - услыхала она радостно-возбужденный возгласъ и увидала, какъ вскинулся-заигралъ  «Огарокъ». Взглянула изъ-подъ рѣсницъ, смущенно, и не узнала Вагаева: онъ былъ въ венгеркѣ съ сѣдымъ барашкомъ, въ промятой шапкѣ, - казался совсѣмъ другимъ. «Не могу поздороваться, поцѣловать вамъ руку, простите, Дари…» - говорилъ Вагаевъ съ ласково-поясняющей улыбкой, силясь держать «Огарка». Рысакъ закидывался, трепалъ бѣговыя санки, какъ коробокъ. - «Видите… какой! васъ смутился..» Вагаевъ отвалился, совсѣмъ  головой за санки, затягивая вожжи, и любовался на Дариньку въ-полглаза. «Вотъ что… подойдите сзади, осторожно только, берите сначала меня подъ-руку… такъ, такъ… прыгайте, прыгайте..! чудесно… крѣпче только подъ-руку, крѣпче, крѣпче..!» Даринька  впрыгнула, Вагаевъ прижалъ ея руку локтемъ, - и все метнулось. - «Прижмитесь крѣпче… не страшно?» -спрашивалъ онъ, счастливый, - говорили его глаза изъ-подъ барашка, намерзшiй усъ. «Ближе ко мнѣ, Дари..!» - настаивалъ онъ, правя, засматривая впередъ и тяня за собой Дариньку. 

Она вспоминала послѣ это «безумiе», это уносившее ощущенiе «полета», уносившее въ небывалое,  к у д а-то, что любила она въ метели. Гдѣ-то свернули… Поварская..? Неслись палисадники Садовой, потомъ Трiумфальныя Ворота… Тверской-Ямской… Рысакъ посбавилъ, пошелъ рысцой. Вагаевъ взглянулъ на Дариньку, въ разгорѣвшееся ея лицо, въ налившiеся отъ вѣтра губы, обнялъ горячимъ взглядомъ, такъ ясно говорившимъ, и прижалъ ея руку локтемъ. «Куда?» Она не знала. «Какъ я счастливъ!..» - говорилъ восторженно Вагаевъ, - «Боже, какъ я счастливъ!.. Я не могъ спать послѣ вчерашняго, всю ночь безумствовалъ, былъ у «Яра», искалъ васъ въ пѣсняхъ… Знаете, что… махнемъ въ  Разумовское, къ цыганамъ! можно? на часъ, не больше… мо-жно..?» Она сказала ему  рѣсницами. - «Послѣднiй вѣдь разъ мы съ вами… Встрѣтимся въ Птербургѣ, да? Помните говорили… да?  Мнѣ пора въ полкъ, но вы  п р и к а з а л и  мнѣ остаться…  в с е  закрыли. Не буду болше, простите…» - сказалъ онъ нѣжно, видя ея смущенье.  «Слушалъ пѣсни… весь въ васъ, въ мечтахъ о васъ… весь слушалъ, вы сами пѣсня, только не спѣть ея…»

«Огарокъ» подвигался шагомъ. Вагаевъ говорилъ «безумно». Было чувство бездумнаго покоя: ѣхать, слушать… 

«Крѣпче меня возьмите… ми-лая!.. еще, крѣпче..!» - сказалъ Вагаевъ и крикнулъ – гей!..

Это былъ гонъ, безумный, страшный. Слышалось только – гей!.. гей!.. - взмывало и заливало сердце. Летѣло снѣгомъ, брызгомъ, конскимъ тепломъ дыханья, струилось снѣжно… Она припала къ плечу Вагаева; чувствовала его глаза, такъ близко…

Что было – она не помнила…

 Стояли гдѣ-то. Направо шла дорога. Снѣгъ чуть сѣялъ. Вагаевъ спрашивалъ, тревожно: «ничего теперь?.. ваша руак вдругъ выскользнула изъ моей, вы помертвѣли.. какъ я испугался, за васъ… но плутъ какъ разъ остановился, самъ… вотъ умница! Какъ, ничего теперь?» Даринька говорила, «какъ во снѣ»: «Все вдругъ закружилось… упало сердце… мы въ лѣсу… какъ тихо…» - «Въ Разумовскомъ», - сказалъ Вагаевъ, - «ангелъ нѣжный! какъ я люблю васъ, милая, Дари… моя!.. Вонъ Любаша, машетъ намъ, бѣжитъ…»   

Рѣялъ рѣдкiй снѣгъ, чернѣли ели. Въ сугробахъ синѣла дача. Бѣжала пестрая Любаша, въ шали. Пожилой цыганъ, въ поддевкѣ, скалилъ зубы. Любаша лопотала, топталась въ кованныхъ сапожкахъ, жгла глазами. «Свѣтленькую привезъ, вотъ хорошо-то… у, закутимъ!»  Шептала Даринькѣ, вела въ сугробахъ. На крыльцѣ, въ снѣгу, бренчали на гитарахъ «встрѣчу». Метнулась за сугробомъ голова «Огарка», голосъ Вагаева кричалъ: «сейчасъ я, барышню согрѣйте!»

Любаша топотала, держала Дариньку за плечи, любовалась: «кралечка-то какая!.. какъ же не любить такую… я влюбилась..!»

Дариньку ввели въ покои. 

 

 

 

XXV. - «ПРЕЛЕСТЬ»

 

Даринька говорила, что въ ту поѣздку въ Разумовское она потеряла голову и сказала Вагаеву «неосторожное». Въ «голубыхъ письмахъ» Вагаевъ ей напоминалъ объ этомъ, но она не хотѣла вѣрить, чтобы она именно такъ сказала.

- Можетъ быть и сказала… - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Въ ту поѣздку случилось происшествiе, потрясшее Дариньку «явнымъ указанiемъ Господнимъ» и какъ бы связавшее ее съ Димой: случилось чудо… и это «чудо» могло толкнуть ее. Впослѣдствiи, Даринька постигла духовнымъ опытомъ, что въ этомъ «чудѣ» таилась уловляющая   п р е л е с т ь. Я не могу винить ее, если даже забыть о «чудѣ». Он алегко возбуждалась отъ шампанскаго; я самъ развращалъ ее, самъ прибѣгалъ къ этому средству, чтобы усладиться «любовной искрой». Этимъ воспользовался и Дима.  Шампанское и разгулъ цыганскiй могли возбудить ее, Дима объ этомъ позаботился, и Даринька могла отвѣтить на пылкiя его признанья. Онъ умѣлъ очаровывать. И въ такомъ состоянiи – еще и «чудо»!..

Послѣ гона на рысакѣ Даринька чувствовала себя разбитой.  Любаша сняла съ нея шубку и сапожки, устроила у пылавшаго камина и заставила выпить чаю съ ромомъ. Было уютно, просто, - Даринькѣ у цыганъ  понравилось. Любаша гладила ея руку, засматривала въ глаза, ластилась: «шепни, кралечка, нашла по сердцу?» 

Комната была большая, съ хрустальной люстрой. Въ высокiя окна, до пола, виднѣлись занесенныя снѣгомъ ели. Похоже было на барскiй старинный залъ, съ колонками въ глубинѣ и хорами, но все было ветхое и сбродное: ободранныя кресла, скамейки, табуретки, даже ящики.  Узорный паркетный полъ былъ захоженъ до липкости, а у камина прожженъ до дырьевъ; въ обуглившейся большой дырѣ, набитой снѣгомъ, торчали смоленыя бутылки. Приносили на ногахъ и тутъ же оттапливали снѣгъ, швыряли окурки и плевали. Цыгане кланялись,  прикладывая къ сердцу руку, сверкали глазами и зубами. Цыганки льнули и восхищались льстиво, болтали между собой по-своему. Скоро пришелъ Вагаевъ, почтительно склонился и заявилЪ, что хотѣлъ доставить удовольствiе пообѣдать въ цыганской обстановкѣ, - не скучно ей? Даринька сказала, что очень  нравится: какъ въ деревнѣ. Вагаевъ хлопнулъ въ ладоши и велѣлъ подавать обѣдъ. «Это нашъ старый загородный домикъ, заброшенный… я его отдалъ моимъ друзьямъ-цыганамъ, а они, посмотрите, какъ все отдѣлали! - ткнулъ онъ ногой къ дырѣ, - зато встрѣчаютъ, мошенники, по-царски!»  Старый цыганъ, курившiй на-корточкахъ у огня, сказалъ: «мы тебя не за домъ встрѣчаемъ, а за сердце… пѣснями молимся, счастье бы тебѣ выдалось».  Оглядѣлъ Дариньку и почмокалъ: «король-барышня… за такимъ молодчикомъ каждая дѣвка побѣжитъ!» И всѣ загакали. Вагаевъ взглянулъ на Дариньку – правда ли? Она отвела рѣсницы. «А вотъ и не побѣжитъ…» - мимо сказалъ Вагаевъ.

Обѣдали за круглымъ столомъ, ѣли и пили жадно. Кушанья были домашнiя: лапша куриная, горячая свинина съ ледяными огурцами, гусь съ капустой, сладкiе пироги.  Цыганки потчевали вишневой наливкой – хоть пригубь-то! Вагаевъ потягивалъ шампанское, курилъ. Захлопали пробки, затренькали гитары. Вагаевъ подалъ Даринькѣ бокалъ. «За здоровье прелестной королевы!» Запѣли «чарочку». Цыганки льнули, обнимали за талiю, зискивали въ глаза, - «ой, писаная-хорошая-глазастая..!»  

Столъ убрали, и пошло веселье – пляски, пѣсни. Пѣсни томили, горячили. Пѣлъ молодой цыганъ, съ усталыми глазами; ему подпѣвали вздохомъ, - томили сердце. Любаша спѣла «любимую» -  «Скаж-жи… зачэмъ тэбя я всир-рэтилъ…» Такъ спѣла, что старый цыганъ ругнулся – «у, зелень злая… сердце съ тебя горитъ!» Вагаевъ глядѣлъ на Дариньку. Она чувствовала его – и не смотрѣла. Потомъ плясали. Плясала зеленая Любаша и молодой, съ усталыми глазами. Цыганъ ловилъ ее, а она не давалась, извивалась, - и вдругъ, далась. «У, зелень  злая», - хрипнулъ старикъ и сплюнулъ. Отъ танца стало неспокойно. Пили шампнское. Вагаевъ все упрашивалъ – ну, еще, одинъ глоточекъ! Изъ камина выпало полѣно и чадило. Голова у Дариньки кружилась, въ глазахъ мерцало. Вагаевъ затревожился, ужъ не угаръ ли. Цыгане говорили: «мы все въ угарѣ, не учуешь». Открыли двери на терасу и форточки.   

Вагаевъ провелъ Дариньку въ синюю гостиную и усадилъ на кресло.

«Вотъ теперь синiе у васъ глаза - говорилъ онъ, любуясь, - вы всегда  д р у г а я. Посмотрите, вотъ еще синiе глаза, еще красавица… это моя бабка!» - показалъ онъ на портретъ молодой женщины, въ черныхъ локонахъ, съ обнаженными плечами, - «глазъ толкьо мнѣ не подарила». Даринька всглянула въ его глаза, хотѣла сказать – «зачѣмъ вамъ?» - и сказала: «красавица… платья какiя были». - «Но что бы о васъ сказали!» - поглядѣлъ Вагаевъ и взялъ осторожно ея руку. Она не отнимала. Онъ цѣловалъ ей руки, глядѣлъ въ глаза, но они уклонялись, не давались. «Неужели послѣднiй разъ васъ вижу!» - сказалъ онъ горько. Она, не думая, спросила: «почему – послѣднiй?» «Вы хотите, чтобы  н е  послѣднiй? чтобы я остался?!..» - сказалъ онъ тихо. Она – кивнула. Горячiя, сухiя ея губы прiоткрылись, «какъ бы въ жару», - объ этомъ онъ сказалъ ей послѣ, - ми онъ поцѣловалъ ее.   

Даринька быстро отстранилась и закрыла лицо руками. - «Не надо… не надо так..!» -  шептала она въ испугѣ, - и открылась: въ глазахъ ея блестѣли слезы. «Вы меня завезли сюда… и такъ… со мной..!» Она смотрѣла на него съ укоромъ, съ болью, - объ этомъ онъ ей напомнилъ  въ письмахъ. Онъ сказалъ смущенно: «у меня не было и мысли васъ оскорбить! я не совладалъ съ собою, простите».

Въ залѣ бренчали на гитарѣ, топотали. Даринька попросилась сейчасъ же ѣхать.Вагаевъ крикнулъ, чтобы запрягали. Прибѣжала Любаша, обтянулась зеленой шалью, словно  ей было холодно, и смѣялась, блестя глазами: «что рано, ай не терпится?» Прильнула къ Даринькѣ и пошептала: «счастливая-любимая… первая у него   т а к а я, зна-ю!» - «Не такая, какъ мы съ тобой!» - сказалъ Вагаевъ. Цыганка вдумчиво оглядѣла Дариньку. - «Не такая…» - мотнула она сережками. «Неужъ такъ и поѣдешь, безъ укутки, въ пургу лихую! Стой-погоди…» Любаша  взяла съ залавка вязаный платокъ, оренбургскiй, легкiй, что грѣетъ теплѣй лисицы, вкладывается, на споръ, въ яичко, и легко продѣвается въ колечко. - «Укутаю тебя, куколку… безкровная ты, замерзнешь». И, не слушая отговорокъ, повязала Дариньку съ шапочкой, перехватила крестомъ подъ грудью и завязала сзади. - «А теперь хоть въ снѣгу ночуйте!» «Иди, зелень злая, поцѣлую», сказалъ Вагаевъ. - «Неужъ поцѣлуешь?» - сказала усмѣшливоцыганка, подошла къ нему, пятясь, перегнулась и ждала, запрокинувъ голову. Вагаевъ взялъ ее за мотавшiеся сережки и поцѣловалъ въ голову. - «Что больно высоко цѣлуешь… бывало, умѣлъ пониже?».., - сказала усмѣшливо Любаша. «Былъ пониже», - сказалъ Вагаевъ.   

Опять поднялась метель, сыпало и хлестало въ окна. Старый цыганъ сказалъ ворчливо: «пьяные, некому понять, что барышню потеплѣй бы надо…» - и потянулъ съ дивана медвѣжью шкуру. Провожали гитарами и пѣсней. Старикъ укуталъ ноги Вагаеву и Даринькѣ: «вмѣстѣ-то и потеплѣй вамъ будетъ… гу-ляй!..» Цыгане ударили въ гитары: «Какъ по улицѣ метелица ме-тетъ…!»

Любаша крикнула: «ленточкой дай свяжу, постойте!» Даринька чувствовала себя стѣснительно: нажимала ее нога Вагаева. Онъ понялъ, отодвинулъ ногу и попросилъ взять его под=руку: «удобно? Ближе ко мнѣ, саночки узкiя». Цыгане грянули лихую:

«Ходитъ вѣтеръ у воротъ,

«У воротъ красотку ждетъ…

«Не дождешься, вѣтеръ мой,

«Ты красотки молодой!..»

Выѣхали знакомой просѣкой. Рысакъ шелъ ровно, Вагаевъ его посдерживалъ. Падали сумерки въ метели. Вагаевъ говорилъ о Петербургѣ: чудесно будетъ, когда она прiѣдетъ… - и пересталъ говорить о Петербургѣ: должно быть, вспомнилъ, что все перемѣнилось, и ея не будетъ въ Петербургѣ. Она услыхала его ногу и отодвинулась. Онъ спросилъ, не холодно ли ногамъ. Нѣтъ, нисколько. Онъ продолжалъ: какъ ужасно, что долженъ ѣхать, безъ нея для него нѣтъ жизни… Она молчала. Какъ утромъ, когда ѣхали въ Разумовское, ею овладѣло чувство бездумнаго покоя: ѣхать, ѣхать… и слушать его голосъ. «Какъ хорошо, Дари… съ вами, одни, въ метели…» - говорилъ Вагаевъ. Даринька слышала, какъ свѣже пахнетъ снѣгомъ и чуть шампанскимъ. «Какъ вы славно тогда сказали – Ди-ма! Я люблю васъ, единственную, первую изъ женщинъ!.. ваши глаза не вѣрятъ… нѣтъ?.. скажите…» Она сказала: «это неправда, не первая…» - «Правда, клянусь!.. Тѣ… - не была любовь! я искалъ. Всѣ мы ищемъ незамѣнимаго, и я нашелъ… васъ нашелъ, ангелъ нѣжный… въ васъ неземное обаянiе… въ васъ – святое… особенная вы, вы сами себя не знаете, кто вы. Я никогда не благоговѣлъ, никогда не терялся… но передъ вами я чувствую себя совсѣмъ другимъ, передъ вами мнѣ стыдно самого себя… о, вы..!»

- Даринька не знала, что хотѣлъ высказать Вагаевъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Я ему говорилъ про Дариньку, изъ глупаго хвастовства, пожалуй, какую необыкновенную я встрѣтилъ. Я гордился, что нашелъ эту чистоту, святую. Тщеславился, что обольщенная мной – изъ древняго рода Д… - незаконная, но она чудесно повторяетъ прекрасныя черты, не разъ воспѣтыя, на извѣстномъ портретѣ графини Д. Я гордился, что почитаемый Святитель – далекiй ея предокъ. Отсвѣтъ  с в я т о г о  въ ней, эти святыя золотники въ ея глазахъ, выпавшiя изъ божественной Кошницы, ея одухотворенная кротость, нѣжность… ея великое цѣломудрiе… -это плѣнило Диму.   

«Вы необычайны, - говоилъ Вагаевъ. - Въ васъ все нѣжно, вы такъ прелестно говорите - «неправда», «не надо такъ»… - такъ дѣтски-нѣжно, кроткая моя, мой ангелъ нѣжный..!» Его глаза свѣтились, и онъ сталъ говорить стихи, которыя она знала, о «райскомъ ангелѣ»:

«Въ дверяхъ эдема ангелъ нѣжный

«Главой поникшею сiялъ…

И глядѣлъ такъ, словно прощался съ нею:

«Прости, онъ рекъ, тебя я видѣлъ,

«И ты недаромъ мнѣ сiялъ…

Она чувствовала близко его губы и въ страхѣ отшатнулась. Онъ сказалъ: «не бойтесь, я обѣщалъ вамъ… другую я поцѣловалъ бы, но передъ вами… я благоговѣю». Увидалъ, что глаза ея сѣчетъ метелью, снялъ алый шарфикъ, - теперь на немъ былъ алый, - накрылъ ее неловко и сказалъ: «закройтесь хорошенько… сами, или я васъ закутаю». Она послушно повязалась. «Вы потеряли  т о т ъ   шарфикъ, голубой», - сказала она, не думая, - «я нашла его на крыльцѣ и спрятала». Это вышло у ней совсѣмъ случайно. Онъ поблагодарилъ ее и попросилъ позволенiя заѣхать: можно? Она спохватилась, словно сама его зазвала, и сказала смущенно – можно. такъ они ѣхали, неспѣшно, не чувствуя метели, увлеченные разговоромъ и другъ другомъ. 

Рысакъ остановился, фыркнулъ – и повернулъ налѣво. Вагаевъ потянулъ правую вожжу, но рысакъ упрямо тянулъ влѣво. Вагаевъ придержалъ и осмотрѣлся. Было смутно, лѣса не видно было за метелью. Вагаевъ рѣшилъ, что они уже миновали вырубку, что это знакомая болотная низина, а вправо, чуть повыше, - Всесвятское. Онъ рѣзко послалъ «Огарка» вправо, но рысакъ ворочалъ влѣво. Это показалось страннымъ: «Огарокъ» къ вожжамъ былъ чутокъ. Вагаевъ сталъ вспоминать: когда поѣхали отъ цыганъ, дуло, какъ-будто справа… потомъ, у сосноваго островка, надо было  сворачивать, и они свернули… - и стало нести въ лицо?  Даринькѣ тоже помнилось, что свернули, и стао стегать въ глаза. Значитъ – свернули вправо. А надо было свернуть налѣво, къ Петровскому-Зыкову, по «Старой Сѣчкѣ». Ясно, что «Огарокъ» исправлялъ ошибку. Вагаевъ назвалъ его молодцомъ и далъ ему полную свободу. Рысакъ проваливался по брюхо, выкидывался съ храпомъ и сильно парилъ. - «Бѣдняга, засѣчется,  набьетъ плечи…» - сказалъ Вагаевъ. Даринька приглядѣлась и сказала: «мы не по дорогѣ ѣдемъ… поглядите – глубокiй снѣгъ!» Вагаевъ успокоилъ: сейчасъ и дорога будетъ, мѣсто знакомое. – «Да вонъ и вѣшка!» Но это была не вѣшка, а верхушка зеленой елочкой, и кругомъ были такiя же верхушки. Онъ постарался вспомнить – и припомнилъ: ну, конечно… - это заросшее болотце, къ Всесвятскому, и будетъ сейчасъ проселокъ, не разъ проѣзжалъ верхомъ. «Сейчасъ выберемся», - увѣренно сказалъ онъ и прижалъ Даринькину руку.

Совсѣмъ стемнѣло. «Огарокъ» крутилъ по  елкамъ, санки поскребывало снизу, встряхивало и стукало. «Странно… - сказалъ озабоченно Вагаевъ, - это, пожалуй, вырубка насъ трясетъ…» И они увидали занесенную плюхами лапистую ель. «Огарокъ» нехотя обошелъ ее, рѣзко остановился, потянулъ храпомъ, мотнулъ - и опять повернулъ налѣво. Елокъ уж ене видно было. Открылось поле: саночки потянуло гладко. «Только такая машина можетъ по цѣлинѣ! - сказалъ Вагаевъ про «Огарка», - нашъ плутъ вывозитъ… и вывезетъ!» И только успѣлъ сказать, Даринька вскрикнула: «голова-то!.. что это… въ ямѣ мы..?!» Въ бѣлесоватой мути, надъ ними, темнѣла задранная голова «Огарка»: казалось, что рысакъ лѣзъ на стѣну. Они вдругъ поняли, что надо сдѣлать, и ухватились за передокъ. Вгаевъ  гикунлъ, взмыло снѣгомъ, рысакъ рванулъ изъ снѣжной тучи и вытянулъ на взгорье. «Браво! Ѣ крикнулъ Вагаевъ, -молодецъ, Дари…! Но что я сдѣлалъ!..» - «Я люблю метель, - сказала, отряхивая снѣгъ, Даринька, - только бѣднаго «Огарка» жалко». Вагаевъ прижалъ крѣпче ея руку и сказалъ: «ваши глаза мнѣ и въ метели свѣтятъ». 

Сумерки смѣнились ночью, но какой-то странной, - «безъ темноты и свѣта», какъ говорила Даринька, - «будто не на землѣ: какое-то   н и к а к о е, совсѣмъ пустое». И въ этомъ пустомъ и   н и к а к о м ъ, безъ неба, хлестало снѣгомъ. Стегало со всѣхъ сторонъ, сѣкло лицо, крутило. «Огарокъ» - будто его и не было, - остановился, фыркалъ. «Вотъ что, - сказалъ Вагаевъ, - попробую провести… берите рукавицы, вотъ вамъ вожжи…» Даринька сказала: «вы-то какъ же, безъ рукавицъ?» Стала говорить, что ей совсѣмъ не холодно, а жарко даже…, а если замерзать будемъ, можно  п о к а  медвѣжинкой накрыться. Почему же замерзать? Люди же замерзаютъ… и совсѣмъ не страшно, все въ волѣ Божiей, все, вѣдь, Божье – и вѣтеръ, и снѣгъ, и метель; и бѣдный «Огарокъ», - ничего не страшно. Она говорила спокойно, и Вагаеву «было страшно интересно» слышатть, что она заговорила, и такъ заговорила: раньше она совсѣмъ не говорила.

Вагаевъ вглядѣлся въ Дариньку, не увидѣлъ, а лишь почувствовалъ «радостные глаза, живые», взялъ ея руку и поцѣловалъ завѣянный рукавчикъ. «Какъ вы необыкновенно говорите, - сказалъ онъ нѣжно, - вамъ,  т а к о й, страшно не можетъ быть». Онъ надѣлъ ей свои теплыя,  просторныя рукавицы, далъ вожжи, вдѣлъ ея руки въ петли, сказалъ: «на случай, вожжи бы не упали…» и сошелъ съ санокъ. И только сошелъ, по поясъ провалился въ снѣгъ. Санки тряхнулись и поплыли. Даринька началась молиться. 

«Сто-ой..!» - услыхала она далекiй возгласъ, очнулась и опять почувствовала метель. Была  г д ѣ-то, - въ молитвѣ ли, въ полуснѣли, - и тамъ, гдѣ была она, не было ни метели, ни санокъ, ни рѣжущаго вѣтра, - ничего не было. Была тишина и свѣтъ. Тамъ, гдѣ она  была, сказало душѣ ея: «все хорошо». «Вожжи не выпускайте!» - кричалъ незнакомый и страшный голосъ, - «сейчасъ поправлю!» Даринька вдругъ почувствовала, что  падаетъ, и схватилась за передолкъ саней. Смутная голова «Огарка» съ блестящимъ глазомъ была непонятно близко, храпѣла и обдавала паромъ. Даринькѣ показалось, что рысакъ бѣсится, санки трещали, лязгали, - рысакъ выворачивалъ оглоблю? И она поняла, что сейчасъ  в с е   з д ѣ с ь  кончится. Поняла это острымъ, мгновеннымъ страхомъ, «слабой, земной душой». Было это – одно мгновенье. Страхъ унесо метелью, и освѣтила вѣра, что все покойно и хорошо.

Она увидала справа отъ себя темное. Это былъ Вагаевъ. И услыхала голосъ, осипшiй и задохнувшiйся: «чортъ, скручу-у..!» Темное вдругъ взметнулось, рвануло поднявшуюся правую оглоблю, кривую, длинную, похожую на өиту, - Даринька ее помнила, - и качнуло храпѣвшаго рысака. Санки выправились, Вагаевъ рванулъ за вожжи и осадилъ: «сиди,  дьяволъ..!» Даринька услыхала шлепанье: Вагаевъ оглаживалъ «Огарка». - «Запарился, бѣдняга… пусть отдохнетъ немного».  

Вагаевъ присѣлъ на санки. «Вы еще живы, бѣдная дѣвочка!..» - услыхала Даринька молящiй шепотъ, - «Боже мой, что я сдѣлалъ съ вами..!» «Будетъ все хорошо»… - сказала она спокойно и взяла его коченѣвшую отъ мороза руку. - «Я согрѣю, надѣньте рукавицы, дайте другую руку». Вагаевъ  послѣ ей высказалъ, что отъ этихъ словъ у него закипѣли слезы. Онъ далъ ей руки, она ихъ грѣла своимъ дыханiемъ и надѣла на нихъ теплыя рукавицы. - «Я   з н а ю, - сказала она, - у меня на душѣ покойно, и будетъ хорошо». «Да, будетъ хорошо», - повторилъ онъ ея слова, подчеркнулъ голосомъ. 

И тутъ случилось… Даринька называла это «чудомъ».

Вагаевъ подошелъ къ «Огарку», чтобы поднять его, и вдругъ услыхалъ восторженный, словно побѣдный крикъ Дариньки: «свѣтъ!.. свѣтъ!..» 

Даринькѣ показалось, будто блеснуло искрой, «все въ ней, какъ-будто, освѣтилось»… и она вскрикнула слышанное Вагаевымъ: «свѣтъ!.. свѣтъ!..»  И услыхала радостный крикъ Вагаева: «Ура-а!… Всесвятское!…» Искра свѣтилась слѣва. И, какъ бы утверждая, что и онъ видитъ свѣтъ, «Огарокъ» заржалъ и стронулся. Шли на свѣтъ. 

«Дорога!.. вѣшка..!» - кричалъ Вагаевъ, и Даринька увидала, совсѣмъ близко, мутноя пятно свѣта, и на немъ полосы метели. Было непонятно, что свѣтъ такъ близко. Рысакъ уткнулся въ сарай, на кучу бревенъ. За сараемъ, сверху, свѣтился огонь въ окошкѣ. Залаяла собака. На стукъ въ ворта тревожный голосъ окликнулъ – «кто тамъ?»  

Это былъ клеевой заводъ купца Копытина, на  отшибѣ, въ двухъ верстахъ отъ Всесвятскаго. Заводскiй сторожъ, чудаковатый мужикъ, будто и выпившiй, принялъ радушно, поставилъ подъ навѣсъ «Огарка», накрылъ даже лоскутнымъ одѣяломъ, хозяйственно пожалѣлъ, - «лошадку-то какъ измаяли», - поставилъ самоварчикъ, до-красна раскалилъ чугунку. Они сидѣли – и будто ничего не понимали.  А мужикъ покачивалъ головой и ахалъ: «да какъ же это вы такъ… да дѣло-то какое-е… голуби вы сердешные… вышло-то какъ… да, вѣдь, какъ ладно-то попали!.. да васъ, прямо, Господь на меня навелъ!.. чудеса-а!..»  

И правда, вышло совсѣмъ чудесно.

Мужикъ собирался ложиться спать: сидѣть-то одному скушно, Святки, заводъ не работаетъ… «Клеекъ варимъ… трое насъ, рабочихъ, голе конячье вывариваемъ… ну, понятно, отъ жилья подальше, на пустырѣ, духъ тяжелый. Да вспомнилось, - именинникъ я завтра, надо бы засвѣтить ланпадку. Яковъ я, братъ Господнiй… такъ всѣ меня и величаютъ – «братъ Господнiй». А чего, ваше благородiе смѣшного, такое имя,  благочестивое… всѣ Господни. Вздулъ огонь, ланпочку засвѣтилъ, ланпадочку затеплилъ. Вы и увидали мой огонекъ! Только хотѣлъ ланпочку задуть, Жучка залаяла, а вы – тутъ-какъ-тутъ. А то бы и… долго ли замерзнуть. Намедни трое замерзли, съ Ховрина шли, сто саженъ отъ меня не будетъ, такъ другъ на дружку и полегли, замело. Только по ногѣуглядѣли. Болотина, на отшибѣ. Съ Разумовскаго ѣхали? Значитъ, надо бы вамъ на Петрвско-Зыково, а вы  вонъ много вправо забрали. Это васъ мой Ангелъ навелъ… ему, барышня, молитесь… и вы, ваше благородiе… Яковъ, братъ Господнiй… именинникъ я завтра, какъ можно, надо ланпадочку, вотъ и вышли на огонекъ».

Мужикъ получилъ бѣлую бумажку – ахнулъ. Взялъ фонарикъ, надѣлъ тулупъ, привязалъ на веревку Жучку и проводилъ до тракта, - верста, не больше, а тамъ Всесвятское. Безъ Жучки никакъ нельзя, собьешься, а ужъ она учуетъ свою дорожку. Говорилъ, довольный: «а это на нашъ клеекъ, вашъ жеребчикъ  клеекъ дослышалъ… - вотъ и крутилъ все васъ… клеекъ у насъ вонькой… а  вправо вамъ пропадать, мѣста глухiя, болотина, дѣло ночное, метелюга… значитъ, ужъ вамъ такъ на роду написано, жить вамъ, дай Богъ на счастье». 

Ѣхали трактомъ, бережно. Гудѣли телеграфные столбы, вели. Шелъ восьмой часъ,Ю а выѣхали  отъ цыганъ въ четвертомъ. Даринька молчала, вся въ   и н о м ъ, прiоткрывшемся такъ чудесно. Вагаевъ обнялъ ее и привлекъ къ себѣ. она, словно не слышаа, -не отстранилась, почувствовала его губы и замерла. Что онъ шепталъ ей – не помнила. Что ему шептала, о б ѣ щ а л а… - не помнила. Помнила только жаркiя губы, поцѣлуи. Свѣтились рѣдкiе фонари въ метели, пылали щеки, горѣли губы. У переулка она сошла, долго не выпускала его руку, слышала – «завтра, завтра», и повторяла – «завтра…»

 

 

XXVI. - ПОСЛѢДНЕЕ ИСПЫТАНIЕ

 

О «случаѣ подъ Всесвятскимъ», толкнувшемъ Дариньку къ Вагаеву, какъ бы отдавшемъ ее ему, Викторъ Алексѣевичъ разсказывалъ:

- Еще до того, какъ увидѣть искру въ метельной мглѣ, Даринька вообразила себя какъ бы «духовно повѣнчанной». Ну да, съ Димой. Тутъ сказалась восторженная ея натура, ея душевное изступленiе. Подобно ей, юныя христiанки радостно шли на муки, обручались Небесному Жениху. Тутъ духовный ея восторгъ мѣшался съ врожденной страстностью. И вотъ, искушающая  п р е л е с т ь   какъ бы подмѣнилась   ч у д о м ъ. Въ метельной мглѣ, какъ она говорила – «безъ темноты и свѣта, будто не на землѣ, а въ чемъ-то пустомъ и   н и к а к о м ъ, гдѣ хлестало невиднымъ снѣгомъ», какъ бы уже въ потустороннемъ, ей казалось, что она съ Димой – Дарiя и Хрисанфъ, супруги-дѣвственники, презрѣвшiе «вся мiра сего сласти», и Богъ посылаетъ имъ вѣнецъ нетлѣнный - «погребстися подъ снѣжной пеленою», какъ мученики-супруги были погребены  «каменiемъ и перстью». Восторженная ея голова видѣла въ этомъ «вѣнчанiи» давно предназначенное ей. Да, представьте… и она приводила объясненiя! Ей казалось, что Дима явился ей еще въ монастырѣ, въ ликѣ… Архистратига Михаила! Въ метели, когда она забылась, вспомнился ей, - совсѣмъ живой, образъ Архистратига на южныхъ вратахъ, у клироса. Образъ тотъ былъ соблазнительно прекрасенъ и привлекалъ юныхъ клирошанокъ. Столь соблазнителенъ, что игуменья приказала переписать его, строже и прикровеннѣй. Воевода Небесныхъ Силъ, въ черныхъ кудряхъ по плечи, съ задумчиво-томными очами, въ злато-пернатыхъ латахъ, верхъ ризы киноварь, исподъ лазоревый… - вспомните лейбъ-гусара: алое – доломанъ, лазорь – чакчиры! - съ женственно-нѣжной шеей, съ изгибомъ чреслъ, лядвеи обнажены, - привлекалъ взоры Дареньки. Она признавалась, что въ этомъ духовномъ обожанiи было что-то  и отъ грѣха. Разъ она даде задержалась и прильнула устами къ золотому ремню на голени. Было еще съ ней, въ дѣтствѣ… Бѣдная дѣвочка увидала какъ-то въ игрушечной лавчонкѣзаводного гусарчика, блестящаго, въ золотыхъ шнурочкахъ, и онъ сохранился въ сердцѣ, какъ самая желанная игрушка. И вотъ, этотъ игрушечный гусарчикъ и крылатый Архистратигъ – соединились въ  Вагаевѣ, и въ мтели открылось Даринькѣ, что назначено ей судьбой «повѣнчаться духовно» съ Димой! Романтика… И такъ на нее похоже. И вотъ, вмѣсто «вѣнца» - спасенiе, и соблазнъ. Но  к а к ъ  это обернулось, отозвалось въ жизни моей и Дариньки! И въ этомъ была какъ бы Рука ведущая.

Въ «запискѣ къ ближнимъ» Дарья Ивановна записала объ этомъ такъ: 

«Не чудо это было, это спасенiе въ метели, а  искушенiе  п р е л е с т ь ю. Тогда ъв сердцѣ моемъ слились тленная красота раба Божiя Димитрiя и, - Господи прости, - грозный Небесный Ликъ. Темные помыслы меня смутили. Я забыла изъ житiя Преподобнаго Димитрiя Прилуцкаго,  е г о  Ангела, какъ боярыня града Переяславля, прослышавъ про красоту инока Димитрiя, укрывавшаго лицо свое, дабы не соблазняло взглядовъ, наранѣ пришла во храмъ, увидѣть святаго, втайнѣ усладиться зрѣнiемъ лѣпоты его, и была наказана разслабленiемъ тѣлеснымъ. «Господи, услыши мя  въ правдѣ Твоей, и не вниди съ судъ сърабой Твоей, яко не оправдится предъ Тобой всякъ живый».

Возвратившись домой послѣ безумнаго прощанья съ Вагаевымъ у переулка, Даринька ничего  не помнила. Прасковеюшка ахала, какая вернулась барыня: «будто всю память потеряла, въ снѣгу валялась». Даринькѣ было жарко, душно; она велѣла открыть всѣфорточки, высунулась въ метель, дышала. Прасковеюшка говорила ей про Карпа, - она не слышала. Анюта тоже ей говорила, про игрушку. - «Ахъ, игрушка…» - вспомнила Даринька и велѣла сходить за Крапомъ. Утро, когда ѣздила она въ городъ за игрушкой, показалось забытымъ сномъ. Анюта трогала ее за руку, показывала на столъ: тамъ чернѣлась изъ прорванной бумаги каска. Говорила еще, что опять заѣзжала  т а, франтиха… Но  т е п е р ь  все сдѣлалось ненужнымъ: все смѣнилось совсѣмъ другимъ. Даринька вспоминала сердцемъ: «вѣчная моя, Дари моя!..» - жутко и радостно, какъ сказка. И, какъ въ сказкѣ, не вѣрилось. Вспоминала еще  слова, страстный и нѣжный шепотъ. Было душно, и жгло лицо. Закрывала глаза, - и слышала, какъ сѣчетъ и сѣчетъ метелью. Анюта все-таки дозвалась, сказала, что еще принесли письмо. 

Письмо было изъ Петербурга. Викторъ Алексѣевичъ писалъ, что безъ нея онъ сойдетъ съ ума, что его тутъ «опутали», что онъ самый послѣднiй человѣкъ, преступникъ.  Даринька какъ-будто понимала: это онъ хочетъ оправдаться, что они сходятся, и называетъ себя преступникомъ. Письмо заканчивалось мольбой: «Дариня моя, святая! спаси меня!» Была приписка, что прiѣдетъ дней черезъ пять… «и тогда наша жизнь будетъ безоблачна и чудесна, какъ никогда!» За этимъ – еще приписано: «Жить безъ тебя нѣтъ силъ, все брошу, душу тебѣ открою, ножки твои поцѣлую,  и ты увидишь, что люблю одну и одну тебя, и все мнѣ простишь, святая!..»  Просилъ написать ему хоть одно словечко, и тутъ же писалъ: «нѣтъ, не пиши, недостоинъ и твоего словечка… не  хочу, чтобы даже словечко твое вошло ко мнѣ… чистое твое словечко осквернится моею грязью!..»

Дариньку письмо смутило. Она поняла другое: не то, что онъ хочетъ ее оставить, онъ ее еще любитъ… говоритъ, что «жизнь наша будетъ теперь безоблачна», - а то, что случилось что-то. Но что случилось? какая «грязь»?

Анюта сказала, что пришелъ Крапъ. Зачѣмъ Карпъ? - «А про игрушку спросить хотѣли». 

Карпъ недовольный, хмурый, все разсказалъ, какъ было.

Старая барня взяла игрушку и спрсила, вернулся ли изъ Петербурга баринъ. Велѣла подождать. Прибѣжалъ Виетнька и сказалъ, что сегодня его рожденiе, и папа прислалъ ему письмо изъ Петербурга. Тутъ вошла ихняя супруга, Анна Васильевна, и – «такъ и ткнула игрушку въ руки». И велѣла сказать… Но Карпъ не осмѣллся сказать. «Дерзкое  слово, неподобающее». «Все равно, скжи», -сказала, смутившись, Даринька, избѣгая смотрѣть на Крпа. - «Ну, сами понимаете, Дарья Ивановна… намекнули на беззаконность съ бариномъ, въ родѣ того», - нехотя сказалъ Карпъ, - «и чтобы въ ихнее дѣло не встрѣвались, нащотъ дѣтей… и дверью хлопнули. Ну, Виетнька заплакалъ – «каску хочу!..» - его ужъ старая барыня увели».  

Даринька поняла, какое слово не сказалъ  Карпъ. Конечно, «любовница», «блудница», какъ сказала тогда монахиня-сборщица, на Тверской. Такая  и есть, и всѣ за-глаза такъ и называютъ. И она вспомнила, какъ говорилъ ей Дима: «вы святая, вѣчная моя, Дари моя…» Ее почему-то испугало, что   т а  не въ Петербургѣ.

- Даринька признавалась, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - что ей даже приходило въ сердце, «какъъ искушенiе», - уйти въ Вагаеву*, стать  и его любовницей, все равно… что она обезумѣла, вся была въ изступленiи. Ее испугало даже , что разрыва со мной не будетъ. Это, какъ и дальнѣйшее, объясняется какъ бы самовнушенiемъ, что Дима  н а з н а ч е н ъ  ей. Но главное тутъ – отчаянiе и боль, «страхъ грѣха», и сознанiе, что «вся во грѣхѣ живетъ». Она, по примѣру Димы, обвела рамочкой въ «Онѣгинѣ» отвѣчавшiя сердцу строки:  

«То въ высшемъ суждено совѣтѣ…

«То воля неба: я твоя».

- Она металась. Отсюда  - и «вѣнецъ нетлѣнный», все разрѣшающiй.

Было довольно поздно, когда позвонились на парадномъ. Даринька испугалась, что это  о н ъ. Но это принесли отъ  н е г о  цвѣты. Вагаевъ  писалъ на карточкѣ: «ангелъ нѣжный, посылаю вамъ снѣжные цвѣты». Это была корзина бѣлыхъ камелiй и азалiй. Не успѣли на-хаться Анюта со старушкой, какъ снова позвонились и принесли изъ другого магазина: ландыши, цикламены и сирень, - все снѣжное. На карточкѣ стояло: «завтра?» Вагаевъ, рѣшительно, безумствовалъ. 

Было уже за полночь. Не радѣваясь, Даринька лежала въ спальнѣ. Горѣла ночная лампочка. Даринька вспоминала, какъ цѣловалъ ее Дима и умоялъ съ нимъ ѣхать. Она знала, что не въ силахъ противиться, что такъ и будетъ. Блудница, грѣшница… - все равно.

«Я себя разжигала мыслями», - писала она въ «запискѣ къ ближнимъ», - «припоминала самой искушающее, что читала въ Четьи-Минеѣ о Марiи Египетской, о преп. Таисiя-блудницѣ, о муч. Евдокiи, «яже презѣльною своею красотою многiя прельщающи, аки сѣтiю улови», о волшебной отроковицѣ-прелестницѣ Мелентiи на виноградникѣ, о преп. Iаковѣ-Постникѣ, о престрашномъ грѣхѣ его. Въ грѣхахъ ихъ искала оправданiя страстямъ своимъ и искушала Господа. Я распалялась дерзанiемъ пасть всѣхъ ниже, грѣхомъ растлиться и распять себя покаянiемъ. Но Господь милостиво послалъ мнѣ знаменiе – «крестный сонъ», и я постигла безумiе свое и утрлое во мнѣ. Приближалось послѣднее испытанiе».

Даринька услыхала за окошкомъ, - хрустѣло снѣгомъ, и почувствовала, что это  о н ъ. Она потушила лампочку и заглянула. Въ сугробѣ стоялъ Вагаевъ, въ размашистой шинели, смотрѣлъ къ окну. Ее толкнуло въ глубь комнаты, «словно пронзило искрой». Вспомнилось, какъ недавно онъ такъ же стоялъ въ снѣгу, чтобы «только взглянуть на ваши окна». Она затаилась и смотрѣла. Вагаевъ шагнулъ и постучалъ по стеклу, чуть слышно. Она не  отозвалась, таилась. Думала – «что же это… ночью, пришелъ, стучится… это только къ  т а ки м ъ  приходятъ ночью…» Увидала, какъ онъ пошелъ. Тихо открыла форточку и слушала, какъ хруститъ по снѣгу.

Утромъ Вгаевъ ждалъ ее у перулка на лихачѣ. Даринька была въ ротондѣ и модной шляпкѣ, придававшей задорный видъ. Онъ встрѣтилъ ее почтительно, восхитился, какъ она ослѣпительна сегодня, бережно усадилъ, склонился поцѣловать, но Даринька пугливо отстранилась – нѣтъ, нѣтъ… Но почему же… вчера..? Вчера..? такая была метель…  она ничего не помнитъ. Онъ посмотрѣлъ недоумѣнно и предложилъ поѣхать въ Зоологическiй, тамъ гулянье, катанье съ горъ. Можно? Она кивнула. То, что было вчера, -казалось «совсѣмъ не бывшимъ». Т о  было  г д ѣ-то, совсѣмъ не  з д ѣ с ь. 

Метель утихла, проглядывало солнце. Вдоль  улицъ лежали горы снѣга, ползли извозчики.  Вагаевъ теперь былъ тотъ же, смущающiй, о п а с н ы й, - не тотъ, что вчера, въ метели. Даринька чувствовала себя смущенной: хорошо ли это, что ѣдетъ съ нимъ? Онъ ее спрашивалъ, какъ она себя чувствуетъ послѣ вчерашняго приключенiя. Она сказала: «будто во снѣ все было». Онъ съ удивленiемъ повторилъ – «во снѣ..?» - и показалось, что онъ недоволенъ чѣмъ-то. Вспомнила про цвѣты, поблагодарила и сказала, что это ее стѣсняетъ. «Тутъ что-нибудь дурное? - спросилъ вагаевъ, - можетъ подумать… Карпъ?» Она поняла усмѣшку. «Да, и Карпъ, и… это меня стѣсняетъ». Онъ склонился подчеркнуло. Ей стало его жалко, словно его обидѣла. Чтобы о чемъ-нибудь говорить, боясь, что начнетъ говорить Вагаевъ, она сказала, что получила письмо изъ птербурга: Викторъ Алексѣевичъ прiѣзжаетъ на этихъ дняхъ, пишетъ, что такъ соскучился… - «А вы?» - спросилъ съ холодкомъ Вагаевъ. - «И я…» - сказала она просто. - «Значитъ, ничего не мѣняется, по-старому?..» - «Не знаю…» - сказала она, вздохнувъ.  

Зоологическiй садъ весь былъ заваленъ снѣгомъ, но народъ подъѣзжалъ подъ флаги. Въ высокихъ сугробахъ извивались посыпнныя пескомъ дорожки.  Въ занесенныхъ, пустынныхъ клѣткахъ уныло сѣрѣли пни, перепрыгивали снигири, сороки. Съ высокихъ тесовыхъ горъ, подъ веселыми флагами, съ гуломъ катили «дилижаны», мчались подъ зелеными елками на снѣгу. На расчищенномъ кругло льду, вертко носились конькобѣжцы, заложивъ руки за спину, возили на креслахъ дѣтей и дамъ, подъ  трубные звуки музыки. Вагаевъ предложилъ Даринькѣ – на конькахъ? Но она каталась еще плохо, - стыдливо отказалась. Онъ снялъ въ теплушкѣ шинель, надѣлъ серебряные коньки, усадилъ Дариньку на кресло съ подрѣзами и погналъ по зеленому льду такъ быстро, что замирало сердце. Потомъ показалъ искусство, рѣзалъ фигуры и вензеля, дѣлалъ «волчка», вальсировалъ, и всѣ на него залюбовались. Онъ былъ въ венгеркѣ, въ тугихъ рейтузахъ, въ алой, какъ макъ, фуражкѣ, красивый, ловкiй. Когда они шли къ горамъ, на пустынной дорожкѣ, за сугробомъ, онъ смѣло поцѣловалъ ее. Она испуганно на него взглянула, хотѣла что-то сказать ему, но тутъ подходила публика, и все закрылось. 

Катались съ горъ, рухались на раскатахъ, ухали. Катальщики почуяли поживу, старались лише. Довольно «дилижановъ», санки» Даринька оживилась, забывалась. Страшно было ложиться на низкiя, мягкiя «американки»; стыдно было приваливаться къ  н е м у  на грудь, запахивать открывавшiеся ноги; жутко – въ самомъ низу, на спускѣ, въ вихрѣ морозной пыли; стыдно и радостно было слышать,  какъ крѣпко правитъ его рука, какъ держатъ и нажимаютъ онги. Еще? Еще. Вагаевъ шепталъ – «чудесно?» Чудесно, да. Все забывалось въ вихрѣ. Вагаевъ горѣлъ въ движенiяхъ, сжималъ все крѣпче. Радостно было чувствовать, что онъ здѣсь, - не страшно. Вагаевъ правилъ увѣренно. Все-таки разъ свернулись, весело испугались, извалялись. Еще? Еще…

Послѣ катанья поѣхали въ «Большой Московскiй», - хотѣлось ѣсть. Слушали новую «машину», огромную, какъ алтарь, въ мѣди и серебрѣ. Играла она «Лучинушку» и «Тройку». Вспомнился «музыкальный ящикъ». Имъ подавали растегаи, стерляжью уху и рябчиковъ. Пили шампанское и кофе. Чудесно… куда теперь? завтра, опять на горы..? Послѣднiй день. «Пошли дороги?» «Говорятъ, кажется…»

Лихачъ прокатилъ Кузнецкимъ. Послѣ двухъ  дней метели было особенно парадно, людно. Разгуливали франты, въ пышныхъ воротникахъ, въ цилиндрахъ. Показывали мѣха и юбки бархатныя прелестницы, щеголяли нарядныя упряжки, гикали лихачи, страшно ныряя на ухабахъ, дымомъ дымились лошади. Побывали у нѣмца на Петровкѣ, выпили шоколату  и ликеру, зашли къ Сiу. Поглядѣли чудесныя прически, - забывчиво потянула Даринька. «Это бы вамъ пошло!»  Даринька разогрѣлась, разгорѣлась. «Подарите мнѣ этотъ вечеръ, - просилъ Вагаевъ, - завтра послѣднiй день… я не могу повѣрить… не видѣть васъ..!» «Пошли дороги..?» «Да, кажется..» Завтра, послѣднiй день… Гдѣ же ее увидитъ..? Можетъ быть, въ циркъ сегодня, или въ театръ..? Кажется, «Травiата». Вiолетта… несчастная любовь. «Подарите?..» Въ глазахъ Вагаева блеснуло. «Дарите, да?..» - умолялъ онъ, выпрашивалъ. - «Я не знаю…» -взволнованно говорила даринька. - «Я не знаю, чего вы хотите отъ меня… не знаю…» - «Васъ, - тихо сказалъ Вагаевъ, -единственную, всегда и безраздельно». - «Но… это невозможно..?» - вопросомъ сказала Даринька и узнала скрипучiй голосъ: «прелесть моя, жемчу-жина!»

У Большого Театра неожиданно встрѣтили барона. Онъ былъ въ балетѣ, на  утреннемъ спектаклѣ, смотрѣлъ «Дочь Фараона». Былъ возбужденно веселъ, сипѣлъ сигарой, дышалъ виномъ. Баронъ закидалъ вопросами, льнулъ и лизалъ глазами.  «Ну, не скучайте? а Викторъ, гуляетъ въ Петербургѣ? Дима успѣшно развлекаетъ? Гусары знаютъ, какъ развлекать прелестныхъ… Стойте, кажется, маскарадъ сегодня… было назначено 2-го, изъ-за метели отмѣнили… Эй, шапка… балъ-маскарадъ въ Собранiи..?» - «Такъ точно-съ, ваше сiятельство, 4-го, сегодня-съ!»  Не поѣхать ли въ маскарадъ? Никогда не бывали въ маскарадѣ! въ Благородномъ Собранiи, ни разу?! Но это же ужасно!.. Баронъ убѣждалъ Диму: безчеловѣчно, непозволительно, преступно, не показать Дариньку Москвѣ… не показать Даринькѣ Москву! Вагаевъ улыбался. У дядюшки превосходная идея! Совсѣмъ семейно, съ почетнымъ опекуномъ, съ эскортомъ… можно? Платье? Сейчасъ же, къ Минагуа, огромный выборъ, и маскарадныя. Даринька растерялась, не рѣшилась. Можно и домино, и стильное, и… Баронъ увѣрялъ, что Святки на то и созданы, чтобы маскарады… женщины расцвѣтаютъ въ маскарадахъ. Надо всего попробовать. Одинъ разъ въ жизни даже мона… Барона звали. Онъ не хотѣлъ ислушать отговорокъ, взялъ «честное слово женщины», что Даринька непремѣнно будетъ. - «Дима же завтра уѣзжаетъ, можно ли быть такой жестокой?!»   

«Чудесно! - восторженно говорилъ Вагаевъ.  - Вечеромъ слушаемъ «Травiату». Вы не слыхали «Травiаты»..! Вы не можете отказать, не мо-жете…» Онъ поманилъ посыльнаго и заказалъ ложу бэнуара.  Блестящая идея! Даринька восхищалась платьемъ..? «Помните, на портретѣ, моя бабка… въ Разумовскомъ? Еще вы сказали – «какiя были платья?» Такое будетъ!»

Лихачъ подалъ. Они покатили на Кузнецкiй, на Дмитровку. Опять помело снѣжкомъ.

- Даринька потеряла волю, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Восторженная ея головка закружилась. Конечно, особеннаго чего тутъ не было, если отбросить щепетильность. Платье для маскарада… Ее одѣвали для веселья, выбрали на-прокатъ «эпоху». Святочная игра. Дариньку это закружило. И все устроилось. Они достали, въ шикарномъ французскомъ «домѣ», у Минангуа ли, или у кого тамъ… чудесное платье, «для императорскаго маскарада», воздушное, блѣдно-голубого газа, въ золотыхъ  искоркахъ и струйкахъ… это, какъ его называется… «ампиръ», талiя подъ самой грудью… Помните, на портретѣ, Жозефина? Начала вѣка, съ пѣной оборокъ, рюшей, какое надѣвали прелестныя наши бабушки. Даринька покорялась съ увлеченiемъ. Романтическая затѣя эта ее очаровала, усыпляла. Вызванный куаферъ съ Кузнецкаго, мэтръ и Москвы, и Петербурга, творившiй свои модели, убиравшiй высокую  знать столицъ, показалъ высокое свое искусство. «Матерьялъ» поразилъ его богатствомъ. Онъ, говорила Даринька, прищелкивалъ языкомъ, замиралъ надъ ея головкой со щипцами и повторялъ: «тутъ есть надъ чѣмъ поиграть, съ такими  в о л о с т я м и,  для весь Парижъ!» Даринькой овладѣли, сдѣлали изъ нея «мечту». Такъ говорилъ Вагаевъ. Этотъ, единственный въ жизни, «маскарадъ» Даринька вспоминала  съ горькимъ какимъ-то упоеньемъ. Когда ее всю «закончили», и она увидала себя зеркальной, снятой съ чудеснаго портрета, у ней закружилась голова. Закружилась она у многихъ. Она была подлинная графиня Д., воскресшая, «непостижимая», какъ писалъ въ «Современныхъ Извѣстiяхъ» хроникеръ въ отчетѣ. Явилась «царицей маскарада, мимолетной…»

Вагаевъ прiѣхалъ за ней въ каретѣ, чтобы везти  въ театръ, и былъ ослѣпленъ «видѣньемъ»: она «свѣтилась».

 

 

 

XXVII. - МАСКАРАДЪ

 

Въ тотъ «маскарадный» день Даринька «себя не сознавала» и не могла впослѣдствiи объяснить, гдѣ одѣвали ее для маскарада: «въ какомъ-то большомъ домѣ, а гдѣ – не знаю». 

- Это былъ какой-то «маскарадъ въ маскарадѣ», - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - Дариньку  называли тамъ «графиней», а Вагаева «женихомъ» ея.  Съ ней обращались, какъ съ неживой, вскружили ей голову романтикой, перекинули маскарадомъ за полвѣка, и она спуталась и закружилась.

Одѣвали ее въ залѣ съ бархатными диванами, на которыхъ были разложены невиданныя платья. Рядомъ, - тоже, должно быть, наряжались, пробѣгали съ нарядами модистки, слышался женскiй смѣхъ. Важная дама, въ бархатномъ платьѣ, румяная, сѣдая, съ необыковеннымъ бюстомъ, сама занималась Даринькой. Три мастерицы раздѣвали и одѣвали Дариньку, показывали дамѣ, та отмѣняла пальцемъ, и Дариньку снова одѣвали. Наконецъ, дама выбрала, велѣла пододвинуть еще трюмо, всячески оглядѣла, повертѣла и сказала, совсѣмъ довольная: «какъ вы находите, г р а ф и н я?..» И сама за нее отвѣтила: «прелестно… вашъ  ж е н и х ъ  это, именно, и желалъ».  Даринька удивилась, что дама говоритъ такое… но ее изумило платье, закрыло все. Платье было – «какъ въ сказкѣ», какъ на портретѣ въ Разумовскомъ: изъ голубого газа на серебристомъ шелку, въ золотыхъ искоркахъ и струйкахъ; талiя, высоко подъ грудью, пышно нагофренной, схватывалась жемчужной лентой; падало совсѣмъ свободно, пѣнилось снизу буфами, было воздушно-вольно, не чувствовалось совсѣмъ, раскрывало въ движеньяхъ т-ло, держалось буфчиками у плечъ – и только. Даринька восхитилась и смутилась: плечи и грудь у ней были совсѣмъ открыты. Она прикрылась руками и смотрѣла съ мольбой на даму: «но  э т о… невозможно!..» «Это же бальное, г р а ф и н я…» - удивленно сказала дама, - «что васъ смущаетъ… князь самъ и выбралъ…» И показала Даринькѣпожелтѣвшiй фасонный листъ, гдѣ поблеклыми красками одинаково улыбались жеманницы въ кисейкахъ. Даринька опустила руки. Мастерицы восторженно шептались: «чу-до… одинъ восторгъ!» Дариньку восхищало и смущало, что она вся  д р у г а я, что она «вся раздѣта», что на ней все чужое, до кружевной сорочки, ажурныхъ чулокъ и туфелекъ. Но когда причесалъ ее куаферъ, и преклонился, какъ зачарованный, когда пропустили подъ завитками, чуть тронувъ лобъ, лазурно-жемчужную повязку, когда дама надѣла ей жемчужное ожерелье съ изумрудными уголками-остреями, натянули до локотковъ перчатки, и мастерица вѣеромъ разметала трэнъ, а восторженный куаферъ, что-то прикинувъ глазомъ и схвативъ что-то важное, выбралъ серебряный гребень-веретеномъ и впустилъ его въ узелъ косъ, какъ послѣднее завершенiе шедевра, - Даринька все забыла. Смотрѣлась – не смѣла вѣрить, что та, зеркальная и чужая, - сама она.    

Когда пораженный  в и д ѣ н i  м ъ  Вагаевъ благоговѣйно прикрылъ ей плечи пухомъ сорти-дэ-баль, Даринька растерянно спросила, - а какъ же ея платье?.. Будетъ доставлено.  А – э т о?.. - кивнула она на ожерелье. Вагаевъ развелъ руками и склонился. «Я говорила, я не могу… такое…» - «Это баронъ… не огорчайтесь, не разрушайте очарованiя, я все устрою…» - просилъ Вагаевъ. -«Если вамъ разсказать, какъ онъ безумствуетъ…» Даринька смутилась и сказала: «вы не знаете, я вамъ должна сказать…»

Начавшаяся опять метель переходила въ бурю, когда Вагаевъ подсаживалъ Дариньку въ карету. - «Счастье!» - сказалъ онъ радостно, - «дороги опять  станутъ». «И вы останетесь», - игриво сказала Даринька. «Я хотѣлъ бы остаться вѣчно».

Сѣкло въ окно кареты, трепало газовые рожки, гасило рѣдкiе фонари. Вагаевъ взялъ Даринькину руку и говорилъ, волнуясь, что это самый счастливый день, что она – «мечта», влекущая, недостижимая, вѣчная, воплотившаяся чудесно, неуловимая. Если бы онъ не зналъ всей чистоты и святости, которыя воплотились въ ней, онъ обманулся бы и сказалъ, что она самая опасная кокетка. Говорилъ что-то непонятное, называлъ «тицiановской женщиной»… «Но  не та вы, не та, которую видѣли съ вами у Аванцо. «Лаура де Дiанти»… -только овалъ вашего лица. Ваши глаза неповторимы… ни у одной Мадонны…» Говорилъ возбужденно, страстно и называлъ - г р а ф и н я. Она спросила, смущенная, почему называетъ ее графиней… - что она  т а к ъ  одѣта? «Земного имени нѣтъ у васъ, небесная вы, пречистая… Святая Дѣва!..» - воскликнулъ онъ,  совершенно безумствуя. Она отстранилась, въ ужасѣ: «нельзя… не надо такъ говорить… не смѣйте, васъ Богъ накажетъ!..» - и сжалась въ углу кареты. Въ это время карета загремѣла подъ сводами театра.   

Съѣздъ кончился. Въ гулкихъ сѣняхъ сидѣли у стѣнъ ливрейные лакеи съ шубами на рукахъ. Въ круглившихся пузато свѣтло-лимонныхъ коридорахъ было пустынно-строго, приглушенно игралъ оркестръ. Даринька услыхала радостный запахъ газа, увидала лѣпныя литеры на стѣнѣ – «ложи бенуара, правая сторона», волнующiя чѣмъ-то. Старичокъ-капельдинеръ взялъ розовый билетикъ, вскинулъ на кончикъ носа серебряное пенснэ и повелъ за собой – къ «директорской». «Это не… «Тривiата!» … - сказалъ Вагаевъ и просiялъ: - «Чудесно, Дари… «Фаустъ»!» - «Фаустъ», ваше сiятельство, «Травiату» отмѣнили, главная наша солистка заболѣла», -шепнулъ старичокъ и безшумно открылъ имъ ложу.

Притаившiйся темный залъ пугалъ огромностью пустоты, изъ которой мерцало и слѣдило. Музыка пѣла страстью, стѣна раскрылась, и явилось сiянiе – Маргарита, бѣлая вся, з апрялкой. Вагаевъ шепотомъ объяснялъ, трогалъ усами локонъ. Красноногiй, вертлявый Мефистофель увлекалъ «Фауста» - красавца, съ пышнымъ перомъ на шляпѣ. Вспыхнула хрусталями люстра, все золотисто освѣтилось, и они перешли въ салончикъ.

Было все то же, какъ недавно, на «Конькѣ-Горбункѣ», и, кажется, самая та ложа, и ароматная теплота и шорохъ, и сверканье, но Вагаевъ теперь былъ ближе. Блестящiй и обаятельный, съ восторженными глазами безъ усмѣшки, чего-то ждущими, онъ держалъ затянутую перчаткой ея руку и объяснялъ ей «Фауста». Радостные его глаза встрѣчали ея глаза, она отводила ихъ – и чувствовала къ нему влеченье. Не жарко? можетъ быть, сниметъ сорти-дэ-баль? Нѣтъ, не жарко. Она смущалась, что онъ увидитъ ее, т а к у ю. Онъ говорилъ о маскарадѣю Почему танцовать не будетъ? не умѣетъ?!. Этого быть не можетъ. Она танцовала немного вальсъ, до  т о г о, до монастыря, ее научила барышня, дочка домовладѣльца, ей очень нравилось, но она забыла. Но жто же такъ просто, забыть нельзя!.. Она сама увидитъ, какъ это легко и просто. Нѣтъ, нѣтъ, онъ ее пригласитъ на вальсъ… Все, что она ни дѣлаетъ, все прекрасно. «Милая, Дари…» - нѣжно шепталъ Вагаевъ, - «вы не откажете? Знаете что, мы съ вами сейчасъ прорепетируемъ! сейчасъ будетъ прелестный вальсъ, и мы протанцуемъ под-сурдинку… можно?..» Даринька страшно взволновалась. 

Музыка сдѣлалась веселой, громкой. Выступали на сценѣ горожане, женщины въ чепчикахъ переругивались съ дѣвчонками, старички что-то шамкали, смѣялись и ловко стучали костыльками подъ хохотки. Проходила скромница-Маргарита, въ бѣломъ, Фаусъ привѣтствовалъ ее поклономъ, размахивая шляпой, Мефистофель гримасничалъ. «Идемте», - подалъ Вагаевъ руку, - «сейчасъ заиграютъ Вальсъ».

Въ салончикѣ онъ раскрылъ ее, очаровался, обнялъ за талiю, она, зардѣвшись, положила ему на плечо руку, и они, зачарованные вальсомъ, необычайностью и другъ другомъ, тихо кружились и кружились. «Чудесно вальсируете, мягко… склонитесь еще ко мнѣ… не бойтесь меня, Дари..» - шепталъ Вагаевъ и обнималъ глазами. У ней закружилась голова, отъ непривычки. Онъ опустилъ ее на диванчикъ и сталъ передъ нею на колѣни. «Я совсѣмъ забылась… что вы дѣлаете со мной!..» «скажите, что сказали вчера, въ метели», - шепталъ Вагаевъ, - «повторите, что любите… скажите!…» «Пойдемте», - сказала Даринька и быстро взяла накидку. Онъ взялъ у нея сорти, прикрылъ нѣжныя ея плечи и поцѣловалъ неожиданно у ожерелья. Она шатнулась, взглянула горячимъ взглядомъ и скзала: «вы обѣщали… я согласилась ѣхать, и вы..!» И она вышла въ ложу. Онъ сѣлъ за ней. 

На Мефистофеля наступали – крестили крестами-шпагами. Онъ корчился и злобно извивался. Высокiй красавецъ-воинъ, въ желтыхъ высокихъ сапогахъ, молился за дорогую сестру. Даринька жалѣла, что обошлась съ Вагаевымъ такъ рѣзко, заглянула черезъ плечо и улыбнулась. Она шепнула, что «Фаустъ» ей очень нравится.

Валентинъ пѣлъ у самой рампы, прикладывая руку къ сердцу:

Ты защити ее…

Отъ зла, отъ искушенiй…

Сцена съ ожерельемъ Дариньку очень взволновала. Мефистофель, въ кровавомъ свѣтѣ, пугалъ ее. Томящая нѣгой музыка, роковой поцѣлуй-паденье и торжественный хохотъ Мефистофеля – смутили. Вагаевъ спрашивалъ, нравится ли ей эта сцена. Ей нравилось, но она боялась ему сказать. 

Подали фрукты, аршадъ и шоколатныя конфеты съ ромомъ. Вагаевъ помнилъ, что она любила – съ ромомъ. Гуляли въ коридорѣ, Даринька не хотѣла итти въ фойэ. Вагаевъ ей напомнилъ, что она что-то ему хотѣла… про барона..? Она ему разсказала все. Онъ страшно возмутился и поблѣднѣлъ. «Тетя Паня»? Какая ложь! У него ничего съ ней  не было, да и не могло быть. Когда-то была за старымъ интендантомъ, потомъ стала любовницей барона, теперь… - объ этомъ онъ говорить не можетъ. Баронъ безумствуетъ! Неужели она, у этой… твари! «Чистая, святая… въ этой ямѣ!..» Отказывался вѣрить. Она ему сказала, какъ охватило ее отчаянiе, и какъ сохранило ее чудо, - явилась матушка Агнiя… и Карпъ ей открылъ весь «ужасъ». Карпъ? тотъ самый? «Молодецъ Карпъ!» - безъ усмѣшки сказалъ Вагаевъ.   

Опера кончилась. Маргарита всетаки спаслась, анеглы взяли ея душу, лукавый съ грохотомъ провалился въ адъ.

- «Князя Вагаева карету-у..!» Въ «Эрмитажъ»!

Ужинали въ отдѣльномъ кабинетѣ. Было шампанское. Слышно было – играли вальсъ. - «Позволите… туръ вальса?»  Вальсъ увлекалъ ее, она  позволила. Съ шампанскаго ли, отъ конфетъ ли съ ромомъ, - ей стало дурно, «будто остановилось сердце». Въ памяти Дариньки осталось, какъ поблѣднѣлъ Вагаевъ, обнялъ ее и, поддерживая, повелъ куда-то.

Послѣ короткаго забытья, - минута, сколько..? - она не помнила, - когда открыла она глаза, Вагаевъ  стоялъ возлѣ дивана на колѣняхъ и цѣловалъ ей плечи. Онъ былъ взволнованъ, глаза блестѣли. Онъ говорилъ безсвязно, какъ онъ безумно счастливъ, что она его любитъ, любитъ… что она съ нимъ уѣдетъ, станетъ его, совсѣмъ… что онъ разорветъ преграды и все сломаетъ, что безъ нея нѣтъ жизни. Она говорила  э т о?! что - «съ нимъ уѣдетъ»? Она ничего не помнила, чувствовала полную разбитость. Онъ цѣловалъ податливыя ей руки, просилъ: «скажите, повторите, что сказали». Лицо ей горѣло. Она сказала, что ничего не помнитъ. Ахъ, въ маскарадъ еще…

Она поднялась съ дивана, онъ помогъ ей. Не кружится? Нѣтъ, прошло. Выпила воды, поправила передъ зеркаломъ прическу. Онъ подошелъ и обнялъ. Она, «ничего не соображая, растерявшись», сказала в зеркало – «ой, изомнете платье…» - обернулась и обняла его. Это былъ «грѣхъ невольный», - такъ она послѣ признавалась. Тутъ же пришла въ себя, вырвалась изъ его объятiй и оградила себя руками: «нѣтъ, не надо… нѣтъ, нѣтъ!..»

Въ «голубыхъ письмахъ» Вагаевъ говорилъ ей,  что она была «повелѣвающе-прекрасна», и онъ передъ ней склонился. Т а к о й  онъ никогда не видѣлъ,   т а к о й  и нѣтъ.

У Благороднаго Собранiя лежали горы снѣга, наскакивали конные жандармы, метались флаги, вздымались дышла бѣшеныхъ лошадей, кареты… Газовые языки трепало, откуда-то летѣли искры, лѣпило снѣгомъ. Красные-золотые великаны съ булавами распахивали звонко двери. Вгаевъ велъ Дариньку по бархатному ковру пышно-нарядной лѣстницы, уставленной лаврами и пальмами. Въ зеркалѣ во всю стѣну было видно, какъ имъ навстрѣчу медленно подымалась такая же голубая, блѣдная, съ прелестными нѣжными плечами, и красавецъ-гусаръ въ жгутахъ, въ снѣжно-крылатомъ ментикѣ. Маскарадъ былъ въ разгарѣ. На широкой площадкѣ, въ зеркальныхъ окнахъ, прогуливались фраки и домино. Всѣ смотрѣли, - казалось Даринькѣ. Вагаевъ былъ  празднично-параденъ, какъ въ Свѣтлый День. - «Какая пара!» - слышала ясно Даринька.  

Маскарадъ былъ парадный, «подъ покровительствомъ», - «въ помощь братьямъ-славянамъ». Въ бриллiантовыхъ шифахъ дамы подавали бутоньерки въ нацiональныхъ лентахъ. Даринька украсилась цвѣтами. Они проходили въ бѣлый колонный залъ, мимо зеркалъ на бархатѣ, дробясь и повторяя блистающiя Даринькины плечи надъ голубымъ «ампиромъ» и алое съ золотомъ-жгутами, въ пестрой толпѣ болгарокъ, юнаковъ, черногорцевъ, рыбачекъ, капуциновъ, баядерокъ, розовыхъ бэбэ, засыпанныхъ цвѣтами «добровольцевъ»… Полумаски загадочно шептали – «узнай, кто я?»  Амуры-почтальоны съ колчанами разносили на стрѣлкахъ «раны» и «бильеду», - признанья.  Даринька терялась: амуры налетали роемъ, касались стрѣлкой, щекотали плечи. Вагаевъ восхищался: «вотъ успѣхъ!» Бѣлыя колонны, люстры, люстры… Безкрайный залъ вдругъ уходилъ куда-то, вспыхивалъ, терялся, пылалъ сверкающими поясами люстръ въ колоннахъ, между колоннъ, сiялъ огнями бриллiантовъ, плечами, игралъ глазами, отблескомъ пластроновъ, лысинъ, муара, фраковъ, дышалъ духами и цвѣтами. На хорахъ, въ люстрахъ, надъ люстрами, подъ люстрами, играли вперемежку два оркестра – духовой-военный и струнный-бальный. Надъ ними, подъ плафономъ, заглядывала на жаркое  веселье въ окна-арки черная ночь въ метели.

«Вальсъ…  г р а ф и н я…?» Вагаевъ почтительно  склонился, позабывъ о всѣхъ.

Когда они сидѣли за колоннами, къ нимъ подошелъ баронъ, блистающiй, во фракѣ, и съ гвоздичкой. Поражался, да гдѣ же они были столько! Воскликнулъ, въ ражѣ: «молюсь, благоговѣю!… вѣнчикъ, вѣнчикъ!…» Просилъ – на вальсъ: одинъ  туръ вальса! Даринька отговорилась: такъ устала. «У-ста-ли…» - баронъ прищурился и усмѣхнулся, - «Дима ужъ утомилъ, у-спѣлъ…! Но со страичкомъ-то, неутомительно..!» Баронъ былъ совершенно невозможенъ, навязчивъ, лизалъ глазами, смотрѣлъ на… ожерелье? «Но позвольте хоть показаться съ вами… показать васъ!» «Снизойдите», - просилъ Вагаевъ, - «дядюшка влюбленъ немножко, но это, право, неопасно». Даринька пошла съ барономъ, Вагаевъ остановился съ адьютантомъ. Баронъ, красуясь, водилъ ее по заламъ, по гостиннымъ, показывалъ огромную Екатерину, говорилъ – «вотъ, же-нщина! любить умѣла!» Представлялъ какихъ-то, важныхъ. Ей цѣловали руку, передъ ней склонялись, преклонялись. Женщины оглядывали затаенно, остро: «мила…»  Древнiй генералъ, въ регалiяхъ и лентѣ, на костыляхъ, всхрипѣлъ, съ одышкой: «Бо-огъ мой! но дочего же она похожа… живая  Кэтти!..» Такъ называли въ своемъ кругу, когда-то, графиню Д. «Слышите?…» - польщенный, скрипѣлъ баронъ, косясь на ея плечи, - «живая Кэтти»..! Вы – г р а ф и н я   к р о в и… ка-акъ всѣ смотрятъ, ка-кой успѣхъ!»  

- Баронъ безумствовалъ открыто, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - клялся, умолялъ «завтра же оформимъ», - подъ вѣнецх! Совершенно оголился, безстыдничалъ. Говорилъ, что «будетъ по  контракту», «все на васъ!» Впалъ въ дѣтство. Слюнявилъ плечи, называлъ – «святой бутончикъ». Увѣрялъ, что ч не могу жениться, жена не дастъ развода,  а онъ «дастъ имя», что онъ «готовъ на самое ужасное»… - Словомъ, обезумѣлъ совершенно. Про Диму… что – пустельга, мальчишка, вѣтеръ… «сомнетъ цвѣточекъ, а самъ въ кусточекъ», любовницы и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ, что и у меня «старинная любовница», давно извѣстно. Даринька возмутилась… - вы представьте, она-то… возмути-лась! - всала и ушла. Онъ побѣжалъ за ней, вприскочку, все забылъ. Вралъ кругомъ, направо и налѣво, - это узналось, - что она  е г о! Съ Димой хоть на дуэли драться. Дамы пустили спелтню, что это «новая кокотка», стиль-нуво, подъ Грэтхенъ. Пошло сейчасъ же, что и князь Долгоруковъ тутъ замѣшанъ, приревновалъ къ Вагаеву и посадилъ на гауптвахту, крестничка!  Князь тамъ былъ. Передавали, что обратили его вниманiе на Дариньку.  Онъ ее замѣтилъ, восхищался туалетомъ, ея «ампиромъ» и ея лицомъ, всѣмъ въ ней. Передавали его бо-мо: «Vraiment, elle est d’un empire incontestable». Всѣхъ интриговало пущенное барономъ, что это «сбѣжавшая монашка», «морганатическая  графиня Д.», «праправнучка… Святителя»!..    

Въ четвертомъ часу утра Вагаевъ  довезъ Дариньку до переулка: дальше карета не могла проѣхать. Онъ донесъ ее до крыльца черезъ сугробы, и они долго не могли разстаться.

Успѣхъ Дариньки въ маскарадѣ совсѣмъ закружилъ Вагаева и «все перепуталъ» въ Даринькѣ.  Н о в о й  явилась она ему, «еще, и нежданно новой». Онъ умолялъ ее ѣхать съ нимъ, - «сразу порвать всѣ нити и завтра же ѣхать въ Петербургъ, не смотря ни на что, на тройкахъ», угрожая переломать всю жизнь, если она не согласится. Она ему говорила что-то, «кажется обѣщала ѣхать», - вспоминала она потомъ, - но что говорила, - не помнила: «все забыла». Въ чвѣтѣ отъ фонаря, захлестаннаго снѣгомъ, онъ увидалъ, какое измученное у ней лицо, - дѣтское, дѣвичье лицо! - палъ передъ нею на колѣни и цѣловалъ ей ноги, бархатныя ея сапожки. 

Сонная Анюта увидала Дариньку и обомлѣла. Пялила глаза, какъ на видѣнье, ужасалась: «барыня… какая… какъ самая царица!»

Даринька закрылась въ спальнѣ, зажгла у трюмо свѣчи и долго вглядывалась въ себя… въ пылающiя люстры, оставшiеся въ глазахъ, въ увядшiе безуханные, цвѣты. Непознанная доселѣ горечь, боль о чемъ-то, утраченномъ и невозвратномъ, - томили сердце. Смотрѣла долго… Зеркало туманилось, поплыло, текло стеклянными волнами…

Даринька долго не могла забыться. Видѣла сны, въ обрывкахъ. Очнулась совсѣмъ разъятая, въ истомѣ.  

 

 

XXVII. - ВРАЗУМЛЕНIЕ

 

Въ сновиденiяхъ Дариньки было что-то ужасно непрiятное, и это непрiятное связывалось съ какой-то дѣвочкой въ одной рубашкѣ. Дѣвочка была очень  непрiятная, ротастая, путалась подъ ногами, показывала ей глазами, на что-то намекая, и отъ этого было непрiятно. Очнувшись, Даринька увидала полыханье на потолкѣ, подумала въ испугѣ – не пожаръ ли,  но это полыхала обертка свѣчки у зеркала, швыряя синiе языки. Чувствовалась истома и тошнота, и не хотѣлось вставать тушить. Но она пересилила себя и потушила, и увидала синѣвшiй въ  окнѣ разсвѣтъ. Платье-ампиръ на креслѣ и серебристая туфелька вызвали въ мысляхъ пылавшiе огни люстръ и томящiе звуки вальса. Даринька увидала у постели ожерелье, - разглядывала вчера и уронила, - сунула подъ подушку и, отдавшись мечтамъ,  уснула.

Проснулась – и испугалась, что проспала. Въ комнатѣ было мутновато. «Господи, все мететъ!..» - подумала она радрстно и почувствовала  себя укрытой. Это чувство уюта и огражденности, рождавшееся съ метелью, вызывало въ ней легкость и  оживленiе. Викторъ Алексѣевичъ говорилъ, что Даринька радовалась всему, что обычно мѣшаетъ людямъ: зарядившимъ дождямъ и непогодѣ, страшной грозѣ и ливнямъ, большому водополью и морозамъ. Осеннiе звѣздопады приводили ее въ  восторгъ. Она бы, кажется, ликовала, если бы вострубила труба Архангела! Она отвѣчала, вздыхая, - да….

Въ это молочное отъ метели утро радостность  все закрыла. Она пробѣжала босикомъ, посмотрѣть на часы въ столовой, - де-сять скоро! - увидала въ зеркалѣ, какая красивая на ней сорочка, тонкая, въ кружевцахъ, и крикнула Анютѣ, чтобы несла поскорѣй воды, -«изъ кадушки прямо, съ ледышками!»  Локоны мѣшали умываться,и она ихъ обернула въ полотенце. Анюта говорила ей про письмо и про какой-то картонъ, который принесли отъ большой портнихи, но Даринька отмахнулась, - послѣ. Надѣла сѣренькое, которое понравилось тогда Димѣ, подумала – шубку или ротонду? Ротонда мѣшала кататься съ горъ, все равно открывала ноги и попадала подъ подрѣза. И рѣшила, - шубку. Анюта смѣялась, что барыня чай даже разучилась пить. Даринькѣ было не до чаю: глотнула и обожглась, - было безъ пяти одиннадцать. 

Карпъ отгребалъ ворота. Совсѣмъ задавило  снѣгомъ, невидано никогда. «Хлѣба, говорятъ, больше будутъ!» - сказала Даринька, радуясь, что Крпъ не спросилъ, куда это, въ метелицу такую, и побѣжала сугробами.

Снѣгъ былъ такой глубокiй, что  даже у заборовъ, гдѣ прохожiе протоптали  стежку, нелегко было пробираться, и ей засыпало за сапожки. Вагаевъ шелъ ей навстречу переулкомъ, въ легкомъ пальто,  и казался совсѣмъ молоденькимъ. Они протянули руки, какъ очень близкiе, поглядѣли въ глаза и засмѣялись. Метель какая! Дороги опять остановились? И надолго! Шли рядомъ, путаясь и тѣснясь на стежкѣ, спотыкаясь на горбылькахъ. Чувствовалось совсѣмъ легко. Вагаевъ радостно говорилъ, что всѣ куда-то попрятались, спасибо – лихачъ попался, никто не ѣдетъ. «А бѣдный «Огарокъ» нашъ…» «А что съ «Огарочкомъ?» - «Кончились для него бѣга, засѣкъ ноги,  плечи набилъ до ранъ». - «Бѣдный «Огарочекъ»… баронъ совершенно не въ себѣ,  бѣсится за «Огарка», но тутъ другое. - «Вашъ вчерашнiй триумфъ совершенно его ошеломилъ. Только о васъ и бредитъ, а вчера въ клубѣ только о васъ и говорили»…  Что говорить о ней! - «Тонкая вы кокетка… вотъ не думалъ!» Она, кокетка! И чувствовала сама, какъ все въ ней играетъ прелестью. - «Вы принесли мнѣ счастье. Я не могъ спать, махнулъ въ клубъ и выигралъ двадцать тысячъ». - «Это ужасно много?» -спросила Даринька, думая о другомъ. 

Онъ укуталъ ей ноги пледомъ, запахнулъ полостью, обнялъ за талiю, и она уже не боялась, а крѣпко къ нему прильнула.

Разсказывая Виктору Алексѣевичу о «безумствѣ», Даринька объясняла это тѣмъ страннымъ состоянiемъ, въ которомъ она была: она была «какъ бы вынута изъ жизни… была  г д ѣ-то». Вагаевъ былъ для нея не прежнiй опасный обольститель, а  совсѣмъ свой, будто ей чѣмъ-то близкiй. Она увѣряла, что не чувствовалось грѣха, что они были, какъ братъ и сестра, больше даже, и – «было все  н о в о е, другое, не какъ всегда», и Вагаевъ самъ это чувствовалъ и восторженно говорилъ, - «свѣтъ  идетъ отъ меня отъ васъ». 

- Я самъ не разъ это испыталъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - это душевное обновленiе. Не разъ бывало, что Даринька переставала быть женщиной для меня, и это было высокое блаженство, какое-то «созерцанiе любви». Впервые въ ней пробудилась женщина послѣ «прощенiя» матушки Агнiи, послѣ встрѣчи съ Вагаевымъ у бульвара. Возбужденная потрясенiемъ въ Страстномъ и пестротою жизни, она сама привлекла меня. Это земное-страстное обнаружилось въ ней тогда впервые и завершилось страданiемъ. Я знаю, что и Дима почувствовалъ въ ней – онъ высказалъ это послѣ, въ письмахъ, - почувствовалъ инстинктивно, въ ея  глазахъ, по ея отсутствующему виду, что она необыкновенная, что въ ней  - с в я т о е… и сдерживался невольно, обновлялся… и все болѣе влекся къ ней. Въ обычной обстановкѣ, Даринька видѣла въ немъ красиваго мужчину, обаятельнаго, влекущаго, боролась съ собой, пугая себя  г р ѣ х о м ъ, доходила до изступленiя, истязала даже себя… - я ужаснулся, когда узналъ. Но въ этотъ послѣднiй день, когда  для нея и дня-то не было, какъ въ поѣздку изъ Разумовскаго, она пребывала въ «уютѣ отъ земного», въ огражденности отъ всего грѣховнаго, въ неизъяснимомъ своемъ  н и ч т о.  Она не умѣла опредѣлить, говорила восторженно - «будто не на землѣ… какое-то  н и к а к о е, совсѣмъ пустое!» Пустое – конечно, въ нашемъ, земномъ, опредѣленiи. Это какъ бы предчувствованье  «мѣровъ иныхъ», особаго, духовнаго созерцанiя, внѣ-человѣческаго. Объ этомъ можно только догадываться по Житiямъ, по несказанному блаженству Угодниковъ, - вспомните «видѣнiе бѣлыхъ птицъ Сергiю Преподобному», разсказы о Серафимѣ Саровскомъ… - по блаженнымъ мигамъ у эпилептиковъ… Даринька говорила: «я испытывала такую легкость, будто тѣло мое пропало, какъ вотъ въ снѣ бываетъ, когда летаешь…» Подобное «обмиранiе», замиранiе въ ней тѣлеснаго, я замѣтилъ въ первые еще дни нашей совмѣстной жизни. Часто она вздыхала, воздыхала. Спросишь – не болитъ ли сердце. Нѣтъ, не болитъ. Можетъ быть,  скучно, душа-болитъ? Нѣтъ. Но почему такъ вздыхаетъ? - «Не знаю… т а к ъ». Или – вышиваетъ въ пяльцахъ, откинется, и – смотритъ. Спросишь – «ты что, Дарокъ?»  Вздрогнетъ, и улыбнется, виновато: «не знаю… т а к ъ». И такое у ней лицо… я передъ нею падалъ, какъ передъ самымъ святымъ. А когда приручилась, привыкла ко мнѣ, узналъ и еще другое, - душевные возгласы ея. Когда бывало тихо, въ часы вечернiе, лѣтнiе… Когда въ комнатахъ солнце, совсѣмъ косое, съ червонной этой пурпурностью, похожей на отсвѣтъ печного жара, - бывало, вздрогнешь, когда рождался изъ тишины нѣжный, хрустальный вздохъ: «изъ глубины возвахъ къ Тебѣ, Го-споди!» или, любимое ея, - «низведи изъ темницы ду-шу мою!». Глубинный возгласъ, изъ нѣдръ души. И такое томяще-грустное въ немъ, будто она, воистину, узница въ темницѣ, въ свѣтѣ семъ.  И я чувствовалъ оторопь. Полный тогда невѣръ, я ощущалъ всю зыбкость, непрочность жизни. Не тѣсную для души темницу, не предчувствованiе !мiровъ иныхъ», вѣдомое Святымъ или величайшимъ поэтамъ, тоскующимъ «въ забавахъ мiра», кого тревожитъ «жизни мышья бѣготня»… а, именно, -  н е п о р о ч н о с т ь   з е м н о г о , з д ѣ ш н я г о, при всей для меня незыблемости «земныхъ законовъ». 

Они поѣхали въ Зоологическiй Садъ. Метель  крутила пуще вчерашняго, все перепутала, - дня не видно. Въ Зоологическомъ не было ни души, все завалило снѣгомъ. Они шли по излучинамъ, въ сугробахъ, изъ которыхъ торчали занесенныя наглухо бесѣдки, клѣтки. Все вымерло, схоронилось, затаилось, - радовалась одна одна сорока. Даринька остановилась у сороки, обласкала ее бауточкой - «сорока-бѣлобока, до-лгой носокъ, зеле-ный хвостокъ!» - и Вагаевъ поцѣловалъ ее. Она только сказала: «сорока смотритъ». Совсѣмъ было трудно пробираться. Куда, зачѣмъ… - объ этомъ они не думали. Такъ, хотѣлось. Все застилало мутью, и въ этой снующей мути – казалось Даринькѣ – кто-то вылъ. Проступили изъ мути доски, и они признали обшивку горъ. Мужики разгребали, отвозили въ корзинахъ снѣгъ. «Какое теперь катанье… всѣ горы завалило, не отгребешься», - сказали имъ мужики, -»на катокъ ступайте, тамъ, можетъ,и поразмели маленько». Было – какъ въ зимнемъ полѣ. Они прошли на катокъ, къ теплушкѣ. Въ теплушкѣ сидѣлъ на метлахъ сторожъ. Сказалъ: «какое катанье нонче, робята ушли обѣдать, воротятся – прочистимъ для васъ маленько». Совсѣмъ пустынное житiе. Даринькѣ не хотѣлось уѣзжать: «еще немножко, останемся!»

Не зная, куда пойти, они заглянули въ ресторанчикъ. Унылый лакей сказалъ, что есть рябчики,  есть и шампанское. Они заказали рябчики, шампанское и чаю, и просидѣли до сумерекъ, несмущаемый никѣмъ. Время пропало за метелью. О чемъ говорили – не помнилось. Были  г д ѣ-то, гдѣ не было никого и  н и ч е г о,  - они да вьюга. И въ этой вьюгѣ тоненько кто-то вылъ. Все измѣнялось въ  э т о м ъ, и… «какъ-будто рѣшили ѣхать, вмѣстѣ…»    - помнилось Даринькѣ неясно. Ходили  у сугробовъ, рука въ руку.

Зашли на катокъ, въ теплушку. Мужики расчистили имъ немного, поразмели. Вагаевъ покаталъ Дариньку на креслахъ. Посидѣли въ теплушкѣ съ мужиками. Жарко горѣла печка. «Что это, воетъ такъ?» - спросила Даринька. - «Во-лки», барышня…» - сказалъ мужикъ, курившiй на кучѣ метелъ, - «Святки, самое имъ время бѣгаться, а они вонъ въ плѣну сидятъ». Даринька удивилась – во-лки! «У каждаго свое занятiе…» - продолжалъ мужикъ, а другiе чего-то засмѣялись. «А чего смѣяться, - сказалъ мужикъ, - каждое дыханiе скучаетъ. Я вотъ по водочкѣ скучаю, ваше благородiе… а барышня, чай, конфетовъ хочетъ… у каждаго своя скука». Вагаеву мужикъ понравился, и онъ далъ мужикамъ на водку. Мужики оживились и предлагали весь имъ катокъ расчистить, даже шары зажечь, но было уже время ѣхать. Давно стемнѣло, когда путаясь въ снѣговыхъ пробѣгахъ, выбрались они къ выходу.   

Лихачъ почему-то не дождался. Нашли сироту-извозчика, и онъ потащилъ ихъ въ гору. Въ Кудринѣ пересѣли на лихача, вдребезги пьянаго, который моталъ ихъ долго и привезъ къ Сухаревой Башнѣ. Да зачѣмъ же къ Сухаревой? «А то куда же? Энъ вамъ куда, къ Штрашно-му… а по мнѣ хошь въ Питеръ!..» «Слышали?..» - сказалъ Даринькѣ Вагаевъ. - «Почему вы такая… не озябли?» -Даринькѣ было грустно, что кончился этотъ чудесный день.

Лихачъ довезъ, наконецъ, до переулка, но въ  переулокъ пролѣзть не могъ. «Можно къ вамъ… выкурю только папиросу?» -сказалъ Вагаевъ. Даринька вспомнила про шарфикъ. «Ахъ, забыла отдать вамъ шарфикъ…» 

Стежку совсѣмъ засыпало. Вагаевъ быстро сказалъ – «позволите..?» - подхватилъ на руки и понесъ. - «Что вы… зачѣмъ..!» -шептала въ испугѣ Даринька. Но онъ не слушалъ. «Вы устали… вчера позволили…» Онъ донесъ ее до крыльца, бережно опустилъ, и они увидали Крпа.

Карпъ нагребалъ снѣгъ въ ящикъ и отвозилъ въ ворота на салазкахъ, - работалъ, не видя ихъ. Даринька тихо позвонилась. Никто не шелъ. Карпъ вернулся, опять наваливалъ. Даринька позвонила громче. Карпъ, наконецъ, замѣтилъ. «Придется, Дарья Ивановна, ужъ дворомъ…» - сказалъ онъ, будто давно ихъ видѣлъ, - «никого дома нѣтъ. Дѣвчонку давеча тетка забрала, завтра престолъ у  нихъ, въДоргомиловѣ, Богоявленiе… а старуха ко всенощной пошла, скоро должна вернуться». Даринька вспомнила – испугалась: «Го-споди..! да, вѣдь, сочельникъ нынче… завтра Богоявленiе Господне, Животворящiй Крестъ погружали… водосвятiе сегодня было..!»  Вагаевъ спрашивалъ Карпа: «такъ это ты Карпъ, братецъ? «Такъ точно, ваше благородiе, Карпъ… а что-съ?» «Солдатъ?» «Былъ и въ солдатахъ…»  «Гвардеецъ?» Карпъ былъ высокiй, складный. «Никакъ нѣтъ, ваше благородiе… первой роты, 3-го гренадерскаго Перновскаго, короля Фридриха-Вильгельма IV-го полку!» - четко отвѣтилъ Карпъ. Вагаевъ досталъ бумажникъ. «Держи… ты молодчина, Карпъ!»  Карпъ пошевеливалъ лопатой.  «Тебѣ говорятъ, держи!» - настойчиво повторилъ Вагаевъ. - «Да за что же… мнѣ-то, ваше благородiе?» «А… за службу!» «Да мы съ вами и не одного полку… будто и не за что..» - отвѣчалъ Карпъ, разминая лопатой снѣгъ. «Разговаривай еще… по душамъ даютъ…» Въ тонѣ Вагаева Даринька услыхала раздраженiе и какъ-будто смущенiе. Карпъ взялъ бумажку, сказалъ раздумчиво – «ну, благодаримъ покорно, ваше благородiе», - и тронулъ шапку. «Такъ что дворомъ, Дарья Ивановна, придется…» - сказалъ онъ такъ же раздумчиво и опять принялся за снѣгъ.  

Случилось какъ-то само собой. Даринька не звала, и Вагаевъ не просилъ позволенiя зайти, но они  вмѣстѣ пошли дворомъ, и Даринька въ темнотѣ остерегала: «порожекъ тутъ». Въ темныхъ сѣняхъ нашарила скобу двери и сказала невидному Вагаеву: «сейчасъ, засвѣчу огонь».

Себя не слыша, «словно меня пришибло», Даринькапробѣжала въ комнаты, думая объ одномъ – о свѣтѣ. Искала спички, - забыла, куда ихъ клали. Вспомнила что въ буфетѣ, за правой створкой, гдѣ  выдвижная доска, на которой оправляла она лампадки. Она нащупала, быстро открыла дверцу, - и грохнулось что-то дребезгомъ и плескомъ.  Не соображая отъ испуга, схватила она спички и, хрупая по стекламъ, нашарила на стѣнкѣ расхожую лампочку-коптилку.  Увидала при свѣтѣ, что разбился стеклянный кувшинъ съ водой, оказавшiйся почему-то на буфетѣ: по всему полу текли потеки.  Увидала среди осколковъ восковую свѣчку съ голубымъ бантикомъ и съ ужасомъ постигла, что святая это вода, богоявленская, кѣмъ-то принесенная изъ церкви, - и она разлила ее! Схватилась за голову въ смятеньи и увидала Вагаева: онъ стоялъ у дврей изъ коридора и смотрѣлъ на нее съ испугомъ. Она показала ему на стекла и потеки и сказала не своимъ голосомъ: «Я… пролила святое… богоявленскую воду… разлила…»  Онъ подошелъ къ ней, не понимая, чего она такъ разстроилась, и восторженно повторяя:  - «глаза… какiе у васъ глаза… глаза каiе..!» Снялъ съ нея шубку и сапожки. Она давалась ему послушно.

Они перешли въ залу. Сидѣли на «пламенномъ» диванѣ, въ слабомъ свѣтѣ отъ лампочки, свѣтившей съ притолоки въ столовой. Даринька, какъ была, въ сѣренькомъ платьѣ, чистомъ, которое она надѣвала въ церковь, и которое дѣлало ее совсѣмъ юной и тоненькой, сидѣла подавленная и слабая. «Почему вы такая, Дари… что съ вами?» сказалъ Вагаевъ, цѣлуя  руки. руки были холодныя, нѣмыя. Она увидала его глаза, схватила его руку и затряслась въ рыданьяхъ. Онъ ее успокаивалъ, что это такiе пустяки, воду можно достать, онъ сейчасъ же пойдетъ и  принесетъ, лишь бы она была спокойна, гладилъ ея кудряшки, прижималъ голову къ себѣ. она продолжала плакать, навзрыдно, вздохами, и въ этихъ вздохахъ вышептывались слова, толчками. «Ну, не надо… нѣжная моя, свѣтлая Дари… дѣвочка моя святая…» Она выплакивалась, надрывно, что все забыла… Господа забыла… такой день… и она забыла… Онъ утѣшалъ ее, повторялъ самыя тѣ слова, какiя говорилъ Викторъ Алексѣевичъ, когда прибѣжала она памятнымъ майскимъ утромъ, -страстно ласкалъ ее, цѣловалъ мокрые глаза, кудряшки, щеки, дѣтски сомлѣвшiй ротъ, путавшiеся локоны у щекъ… шепталъ горячо, невнятно, и сильнѣй прижималъ къ груди. Себя не помня, отдаваясь влекущей ласкѣ, можетъ быть съ кѣмъ-то путая, она прильнула къ нему, ища защиты…  

Въ этотъ послѣднiй мигъ, когда гасло ея сознанiе, грозный ударъ, какъ громомъ, потрясъ весь домъ. Дринька вскрикнула, вырвалась изъ его объятiй и кинулась въ темный коридоръ. Осталась въ ея  глазахъ качавшаяся въ углу лампадка. 

Она рпибѣжала въ «дѣтскую» и защелкнулась на крючокъ. Стояла, въ ужасѣ, оглушенная, не сознавая, что съ ней случилось. Нажимала крючкомъ на петлю, дрожала, ждала чего-то, самаго страшнаго, и слышала, какъ звенитъ въ ушахъ. Слышала-повторяла мысли: «нѣтъ, никогда, нѣтъ, нѣтъ…» - словно оборонялась отъ кого-то. И услыхала, что Вагаевъ зоветъ ее.  

Онъ стоялъ въ темномъ коридорѣ, не зная, куда итти. Она затаилась, въ страхѣ, что онъ можетъ найти ее. Слушала, какъ въ ушахъ стучало: «нѣтъ, никогда, нѣтъ, нѣтъ…» «Дари, послушайте…» - звалъ вагаевъ, - она не узнала голоса. И, страшась, что найдетъ ееЮ отозвалась безсильно: «ради Бога… оставьте меня… я не могу къ вамъ выйти…» Онъ отвѣтилъ: «успокойтесь,  я ухожу…» - голосъ его срывался, - «Дари, я люблю васъ… безъ васъ я не буду жить… вѣрьте мнѣ, Дари!..» Она едва выговорила, съ болью: «вѣрю, но не омгу выйти… простите меня…» - и она стиснула зубы, чтобы не закричать.  Онъ сказалъ: «простите меня… завтра увидимся, да?…» Черезъ силу, себя не помня, она прошептала – да. И услыхала, какъ уходили его шаги, позванивая тихо. Слушала напряженно, какъ звонъ затихъ и стукнуло дверью параднаго.  

Въ «запискѣ къ ближнимъ» Дарья Ивановна записала объ этомъ днѣ:

«Услыша стукъ Твой, и убояхся, слава силѣ Твоей, Господи».

«Умъ мутится, какъ вспомню, во что обратилась бы жизнь моя, если бы не Милосердiе Господне. Въ порывѣ ослѣпленiя страстями,  с в я т о е  пролила я, безумная, и не вняла, что остереженiе мнѣ дается. Но Милосердiе Божiе послало мнѣ вразумленiе, какъ бы громъ небесный. Все забыла, тварь, по образу Твоему сотворенная. Забыла, что возглашается на день сей: «Море видѣ и побѣже, Iорданъ возвратися вспять». А я не убоялась. Но Господь пощадилъ меня и послалъ знаменiе, «сонъ крестный». Не забуду до конца дней. «Господь, Просвѣщенiе мое, и Спаситель мой , кого убоюся?»

Что же произошло, что называла Дарья Ивановна  в р а з у м л е н i е м ъ? Викторъ Алексѣевичъ разсказывалъ акъ объ этомъ:

- Случилось – чудо. Маленькiе глаза увидятъ въ этомъ «случайность», «смѣшное» даже. Въ нашей жизни «случайность» эта явилась  ч у д о м ъ. Случайности получаютъ иногда особую силу «знаменiй». Духовные глаза ихъ видятъ, и именуютъ «знаменiями», вѣхами на путяхъ земныхъ. Даринька чутко видѣла. Случилось самое обиходное, простое, но какъ это обернулось! Карпъ возилъ снѣгъ. Кончилъ работу и затворилъ ворота. Знаете воротный запоръ… въ родѣ короткой балки, дубовый или сосновый. Ворота примыкали къ дому. И вотъ, поднялъ Карпъ тяжелый запоръ этотъ, чтобы вложить въ скобы, взмахнулъ, не разсчитавши, можетъ быть, отъ усталости, - и грохнулъ концомъ въ тесовую обшивку дома. Домъ  старый, деревянный. Ударъ проломилъ  обшивку и  шевельнулъ срубъ… и шевельнулъ такъ, что грохнула щтукатурка въ залѣ, портретъ моей матери упалъ на лампу на письменномъ столѣ, сотрясалась икона и дрогнула лампадка на цѣпочкахъ. Ее-то и увидала Даринька, ее только. Случайность, конечно… - со стороны такъ скажутъ. Но… сотни разъ запиралъ Карпъ ворота, а этого не случалось. А тутъ – случилось. Для Дариньки это было «вразумленiе». И, несомнѣнно, какъ слѣдъ всего, - и этого потрясенiя, - знаменiемъ явился видѣнный ею, тою же ночьюЮ поразительный «крестный сонъ».     

 

 

XXIX. - КРЕСТНЫЙ СОНЪ

 

Этотъ вечеръ крещенскаго сочельника остался въ Даринькѣ на всю жизнь  она признавалась, что въ душѣ ея тогда все спуталось: и страхъ Бжiй,  и «страшныя кощунства». Душа ея какъ бы разрывалась, сдѣлалась полемъ брани между Господнимъ Свѣтомъ и злою тьмой.

Только ушелъ Вагаевъ, она потеряла силы и упала у двери «дѣтской». Въ сознанiи ея шла борьба: радость, что не оставлена, что послано вразумленiе; м скорбь, что ей не по силамъ искушенiе, что «отнято  у нея послѣднее – радость Димы». Она смотрѣла къ таившимся въ темнотѣ иконамъ и укоряла кощунственно: «ну, за что… за что?!» Думала о своемъ позорѣ, о сиротствѣ съ начала дней, чувствовала «ужасную неправду» и, потерявъ страхъ Божiй, вопiяла: «за что же такое издѣвательство?!»

Въ «запискѣ къ ближнимъ» она покаянно записала:

«Я предалась грѣху, намечтала себѣ соблазновъ, и эти соблазны вдругъ разлетѣлись дымомъ. Я готова была бѣжать за искушенiемъ, все забыть, но вразумленiе меня остановило, и за это я дерзнула хулить святое. Забыла Распятаго за насъ, что и мы сораспятыми быть должны и радостiю взывать со Псалмопѣвцемъ: «Яко азъ на раны готовъ». Про  все забыла, но Богъ не забылъ меня: тою же ночью послалъ мнѣ знаменiе сна крестнаго». 

Вернувшаяся изъ церкви Прасковеюшка перепугалась, увидавъ безпорядокъ въ комнатахъ, упавшую штукатурку, разбитую посуду, брошенную на полъ шубку. Изъ коридора слышался тихiй плачъ, - «будто вотъ по покойнику читаютъ», и Прасковеюшка испугалась, ужъ не обидѣли ли Дариньку лихiе люди. Она подошла ък двери, откуда слышался скорбный плачъ, и стала окликать Дариньку. Даринька вышла къ ней, «вся-то растерзаннаяЮ платьице все разстегнуто, отъ самаго горлышка до пояса», и скзала не своимъ голосомъ, что оставили богоявленскую воду на буфетѣ, и она пролила ее. Увидала стронутую икону, упавшую штукатурку, - весь уголъ оголился, - разбитый портретъ и лампу, сморщилась, какъ отъ боли, схватилась за голову и зашаталась. Прасковеюшка отвела Дариньку на диванъ и побѣжала за Карпомъ, сказать, что у нихъ случилось.  

Карпъ увидалъ, и понялъ, что это его вина, и попросилъ прощенья: запиралъ ворота и зацѣпилх запоромъ, домъ-то старый, и сотряслось. «Простите, Дарья Ивановна, моя вина… напугалъ васъ, разстроились». - «такъ это ударилъ… ты?!»… - изумленно спросила Даринька. Карпъ отвѣчалъ, смущенный: «и самъ не знаю,  тыщи разъ запиралъ, а тутъ  будто подъ руку толкнуло, какъ на грѣхъ… такого никогда не было…» Слово Карпа - «будто что подъ руку толкнуло, такого никогда не было», - вошло въ Даринькино сердце. 

Карпъ съ Прасковеюшкой стали приводить комнаты въ порядокъ. А Даринька пошла въ спальню, зажгла огонь, увидала «весь маскарадъ» - и стала кидать все въ шкапъ, «всю эту непристойность». И когда  кидала «ампиръ» и туфельки, - «будто отъ сердца отрывала». Упала передъ Казанской, призывала безсильно – «Ма-тушка..!» - и не получила облегченiя. Забывъ, что надо зажечь лампадку, пошла въ залу, поглядѣла на бѣлые цвѣты, хотѣла выбросить на морозъ – и пожалѣла: невинные, милые цвѣты. Постояла надъ ними, съ болью, чувтвуя прѣлый запахъ увядшихъ ландышей, прижала сердце, - и увидала. Что платье на ней  разстегнуто, все открыто, даже крестикъ видно, - какъ же могло случиться! Всегда она сердилась на упрямыя пуговки-кораллы: когда спѣшила, надо было повертывать на петли, а пуговки становились поперекъ. Вспомнила, какъ Вагаевъ разглядывалъ на ней пуговки, а она отстраняла его пальцы… вспомнила ласкающiя руки, гаснувшее сознанiе, и тотъ громовой ударъ, оберегшiй ее отъ новаго позора. Увидала  забытый золотой портсигаръ Вагаева, оторванную пуговку-коралликъ, упала у дивана на колѣни и замерла.  Вскочила, чего-то испугавшисьЮ накинула шубку и, не накрывшись, выбѣжала въ метель, крича: «Госполи, прости меня, окаянную, безумную!» Слышала Прасковеюшка, и побѣжала къ Карпу: «скорѣй, за барыней… простоволосая побѣжала, сапожковъ даже не надѣла!» Карпъ вышелъ за ворота, - не было никого, метель. Онъ побѣжалъ направо: примѣтно было ему, что всѣ эти дни Дарья Ивановна къ бульвару убѣгала. Постоялъ на углу, послушалъ, - нѣтъ никого, метель. Вернулся, и они съ Прасковеюшкой долго сидѣли въ кухнѣ, жалѣли Дариньку и мерекали, что же имъ теперь дѣлать. И рѣшили, что надо дожидаться, - всякое приодило въ голову.   

- Меня интересовалъ Карпъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Я его зналъ за правдолюбца: есть такiе въ народѣ нашемъ, «хрнители добрыхъ нравовъ».  Мнѣ приходило въ голову, не нарочно ли онъ ударилъ, чтобы «остеречь»… вы понимаете. Много спустя, когда жизнь наша измѣнилась, - и Карпа тоже, - я его спрашивалъ. Онъ почиталъ Дариньку, называлъ ее подвижницей и святой. Я спрашивалъ. И въ голову ему не приходило. Онъ видѣлъ, что даринька «мятется», и за нее боялся… И самъ очень поразился, говорилъ: «будто что толкнуло подъ руку». И какъ онъ радовался, что «сподобился помѣшать соблазну». Этотъ разговоръ  съ Карпомъ былъ уже много позжѣ, когда я   и з м ѣ н и л с я. 

даринька побѣжала не «къ ьогатому офицеру», какъ думалъ карпъ, а въ церковь. Всенощная отошла давно, но церковь была еще открыта, богадѣлки прибирались послѣ службы, и пономарь разливалъ святую воду. Даринька остановилась въ полумракѣ, но богадѣлки ее признали и спросили, не забыла ли чего въ храмѣ. Она сказала растерянно, что  воду богоявленскую забыла, «всю пролила». Богадѣлки качали головами: «да какъ же это вы такъ… да какъ нехорошо-то… да Господь милостивъ». Аханья  богадѣлокъ Дариньку не разстроили, ни удивили: она знала, что у ней  «все нехорошо». «Акинфычъ вонъ разливаетъ въ сосудики, и вамъ нальетъ… сосудика-то не захватили?» - «Нѣтъ, забыла…» - скащзала Даринька, иувидала, что богадѣлки какъ-то странно ее оглядываютъ. Спохватилась, что пришла ненакрытой въ церковь, посмотрѣла съ мольбой на богадѣлокъ и безсильно заплакала. Богадѣлки стали сокрушаться, не горе ли у ней какое, а водичку Господь проститъ. Она прошептала черезъ слезы, что хочетъ помолиться. «Помолитесь, помолитесь… - участливо повторяли богадѣлки, - Акинфычъ погодитъ запирать». Свѣчи? Ящикъ староста-то замкнулъ, ушелъ.  

Даринька отошла къ Распятiю. Пунцовая лампада свѣтила на Ликъ Христа, и темныя капли изъ-подъ шиповъ казались живою кровью. Даринька упала на колѣни и замерла въ молитвѣ. Въ слезахъ молилась: «и мене древомъ крестнымъ просвѣти и спаси мя». Сердцемъ, безъ словъ, молилась. Кто-то надъ ней сказалъ, что запираютъ церковь. Она поднялась покорно и взяла скляницу съ богоявленской водой, поданную ей кѣмъ-то. Денегъ у ней не оказалось, но тутъ подошла Марфа Никитишна, просвирня, за которой сходили богадѣлки, сказала - «послѣ, Акинфычъ, послѣ», и повела Дариньку къ себѣ. 

У просвирни Даринька плакала, - облегчила душу. Просвирня сокрушалась, что завтра поѣхать къ Троицѣ не можетъ: «и дорога, вонъ, говорятЪ, не ходитъ, и по приходу надо, а послѣ завтра Соборъ Крестителя, а тамъ  суббота, раньше понедѣльника, 10-го числа, и думать нечего, маленько ужъ погодите». И тутъ неожиданно пришелъ Карпъ. «А ужъ мы со старухой затревожились, спасибо догадались», обрадовался онъ Даринькѣ. Просвирня дала Даринькѣ свой платокъ, заставила надѣть валенки и перекрестила: «Господь съ тобой, дѣточка, утѣшься».  

Когда вышли, метель утихла, проглядывали звѣзды Недалеко отъ дома, молчавшiй до того Карпъ сказалъ: «ничего, Дарья Ивановна, Богъ милостивъ». Даринька поняла, что Карпъ ее жалѣетъ, и ее задушила жаллость – и къ себѣ, и къ Карпу, и «ко всему». Она подошла къ воротамъ и остановилась, не зная, куда итти. Было такое, будто это не ея домъ, все тутъ пустое и чужое, «и все въ этой жизни страшно». Карпъ бережно понудилъ, ласково такъ сказалъ: «ну, вотъ и пришли… идите, идите, ничего…» Она не могла осилить душившихъ слезъ и разрыдалась въ холодныя ворота.

Дома затеплила лампадку у Казанской, въ  спальнѣ. Спальню она давно не убирала. Увидала  у зеркала залитый стеариномъ подсвѣчникъ съ обгорѣвшей бумагой, вспомнила видѣнную во снѣ непрiятную дѣвочку въ рубашкѣ, и ушла изъ спальни, - стало чего-то страшно. Поправила стронутую икону въ залѣ, «Всѣхъ Праздниковъ», съ животворящимъ Крестомъ по серединѣ, съ побѣднымъ Знаменiемъ Воскресшаго, и затеплила синюю лампадку. Потомъ въ столовой затеплила, покрову, и вошла въ  «дѣтскую». Затеплила восковую свѣчку, оглянула забытыя иконы, аналойчикъ съ оставленнымъ пояскомъ на немъ. Взяла поясокъ и схоронила въ троицкiй сундучокъ завѣтный. Оправила лампадки, разоблачилась, надѣла сиреневый «молитвенный» халатикъ, и начала келейное правилоЮ нечитанное давно. Прочла всѣ вечернiя молитвы и самую сладкую молитву, съ дѣтства любимую, - «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…» Читала, воспѣвала въ  мысляхъ и лсышала, какъ горитъ у сердца. Послѣ молитвы почувствовала большую слабость, съ благоговѣнiемъ отпила богоявленской воды, страшась недостойности своей, и прилегла  на залавкѣ, накрытомъ войлокомъ. Читала Iисусову молитву, не попуская помыслы. И помнилось, съ трепетомъ взывала: «Господи, не оставь!» 

«И Господь не забылъ меня», - записала она въ «запискѣ къ ближнимъ», - «и послалъ мнѣ во знаменiе -  к р е с т н ы й   с о н ъ».

Викторъ Алексѣевичъ разсказывал:

- Могутъ ли имѣть значенiе сны наши? Рацiоналисты, конечно, не признаютъ за снами значенiя провиденцiальнаго: функцiя организма, только. Народъ въ сны вѣритъ. Св. Отцы борятся съ суевѣрiемъ, но признаютъ, что разные сны бываютъ. Өеофанъ Затворникъ говоритъ: «сны бываютъ натуральные, отъ насъ самихъ, бываютъ отъ Ангеловъ и Святыхъ, бываютъ и отъ бѣсовъ». И предостерегаетъ отъ «прелести». По личному опыту скажу, что бываютъ сны знаменательные, какъ бы провиденцiальные. Бываютъ запечатлѣнные сны, на всю жизнь. Такой вотъ «Запечатлѣнный» сонъ и есть Даринкинъ «крестный сонъ». Но что особенно поразительно… Бываютъ сны, какъ бы живущiе своей жизнью,  су щ е е  нѣчто, онтологическое. Они живутъ и не пропадаютъ. Представьте, что существуютъ тождественные сны, которые видятъ разные люди и въ разные эпохи, - сны  в ѣ ч н ы е. Мы поразились съ Даринькой, когда въ Оптиной показали намъ келейныя записки ученика старца Леонида, нѣкоего Павла Тамбовцева, курянина. Онъ скончался, когда насъ съ Даринькой еще и на свѣтѣ не было. И вотъ, узнали въ его запискахъ… Даринькинъ «крестный сонъ». Почти тождественный. Я потрясенъ былъ не меньше Дариньки. Спрашивалъ ее, не слыхала ли она въ монастырѣ объ этомъ снѣ. Не слыхала. Настолько необычный сонъ, что она вспомнила бы, конечно. Послѣ узнали мы, что въ Москвѣ вышла  книжечка, въ 1876 году, и въ ней напечатаны отрывки изъ «записокъ» Тамбовцева, и этотъ сонъ. Даринька этой книги не читала. Сонъ оказался для видѣвшаго его знаменательнымъ. Теперь я знаю, что такимъ же, провиденцiальнымъ, оказался онъ и для Дариньки. Сонъ этотъ – Божiй сонъ. Св. Отцы пишутъ, что бѣсы могутъ представить и Ангела свѣтла, но Креста Господня трепещутъ и не могутъ его представить. Этотъ сонъ запечатлѣлся въ Даринькиномъ сердцѣ, она его помнила до конца дней. 

Вотъ какой сонъ видѣла Даринька подъ Крещенье.

Она видѣла себя стоящей на каменистой равнинѣ, гдѣ не было ни травки, ни кустика. И будто сумерки, и будто она одна. И потомъ все стемнѣло, стало «какое то никакое, совсѣмъ пустое», будто не на землѣ, а  г д ѣ-то. И увидала вдругъ, какъ тьма возблистала свѣтомъ, и такимъ лучезарнымъ свѣтомъ, что солнечный свѣтъ показался бы вовсе тусклымъ. И свѣтъ этотъ былъ удивительно мягкiй, не рѣзалъ глазъ. И изъ этого лучезарнаго свѣта, родился громкiй и нѣжный голосъ, приказывавшiй кому-то многимъ, невидимымъ: «возьмите ее на крестъ» И вотъ, невидимые ее взяли и совслекли одежды съ нея, но она не знала, какiя были на ней одежды. Она не удивилась, не испугалась, а только чувствовала:  т а к ъ   н а д о. И увидала, какъ на равнинѣ простерся огромный крестъ, «будто изъ воскового дерева», очень прiятнаго, свѣтлаго, какъ соты. Она поразилась, какой же это огромный  крестъ, во всю необъятную равнину. И вотъ, крестъ на ея глазахъ сталъ таять, какъ таетъ воскъ, и въ мгновенiе ока умалился, до размѣра, чтобы ее распростреть на немъ. Она оглянулась, кто же ее возьметъ на крестъ, но не было никого, только слышался спѣшный шорохъ, - и ее вознесли на крестъ. И  тихо, но внятно говорили: «давайте гвозди». И она увидала четыре большихъ гвоздя, кузнечныхъ, темныхъ, съ острыми ребрами. Гвозди были большiе, въ четверть, и она почувствовала, какъ трепещетъ сердце. И услыхала, что прибиваютъ правую ея руку къ кресту. Она ощутила жгучую боль въ ладони, будто оса ужалила, и съ этой болью почувствовала желанiе быть распятой. И такое радостное желанiе, что заплакала. И боль отъ гвоздя пропала. Потомъ подняли второй гвоздь, и была та же боль, но гораздо меньше, и скоро кончилась. И тогда устремили на нее третiй гвоздь, и кто-то невидимый сказалъ: «теперь правую ногу». Она испугалась, хотѣла крикнуть – «помилуйте!» - но  к т о-то скаазлъ ей въ сердцѣ: «терпи». И она почувствовала еще большее желанiе претерпѣть. И когда возгорѣлось сердце, молитвенно воззвала помысломъ: «укрѣпи, Господи!» И вонзили гвоздь. За острой, ужасной болью, во всеммъ существѣ ея наступило изнеможенiе. И она услыхала, какъ быстро вонзили четвертый гвоздь, - не успѣла почувствовать и боли. И раздался изъ Свѣта голосъ, сильнѣе перваго, какъ бы жалѣющiй, полный благоволенiя и нѣжности: «вонзите ей…» и почувствовала, не видѣла, какъ бы перстъ, указующiй: «въ самое сердце гвоздь». И тутъ она возмутилась духомъ, и сердце ея то трепетало радостью претерпѣть всѣ муки, то замирало въ слабости. И въ этомъ боренiи, почувствовала она обѣтованiе Господа укрѣпитъ ее. И тогда подали пятый гвоздь, и шелъ этотъ гвоздь на нее остреемъ, на сердце. Гвоздь этотъ былъ огромный, такъ что прошелъ бы ее насквозь, и осталось бы много лишку. Гвоздь приближался, - было это одно мгновенiе, -  и она услыхала сердцемъ, что Господь ей поможетъ вынести. Но когда острее дошло до груди ея, сердце затрепетало въ страхѣ, и она крикнула – «за что же?!» И услыхала тупые стуки, будто отъ молотовъ, забивавшихъ тотъ гвоздь ей въ сердце. Нестерпимая боль пронзила ея сердце, и душа вышла изъ нея, и оставила тѣло на крестѣ. И она почувствовала себя, что она  г д ѣ-то,  в н ѣ, и сама видитъ себя рапятой. Было такое чувство, что она, распятая, видитъ, какъ глаза ея закрываются и меркнутъ, голова клонится, и это – смерть. И не стало боли. И тутъ открылись ея глаза, и сердце наполнилось радостью, которую не сравнить ни съ чѣмъ. И голосъ, полный благоволенiя, сказалъ: «се причастилась Господу». Отъ этого слова взыграло сердце, и она уже не могла дышать, - проснулась въ радостномъ изумленiи и слезахъ.   

Въ благоговѣйномъ страхѣ и радости, все еще слыша неизреченный голосъ, - «се причастилась Господу», не сознавая себя, Даринька увидала тихiя лампадки, сливавшiяся въ слезахъ, сiяющiя, какъ звѣзды, стрѣлами. Она узнала «дѣтскую», увидала свои иконы, милостиво взиравшiя, и перекрестилась, всему покорная: «да будетъ воля Твоя». 

Долго она лежала въ радостномъ изумленiи, не смѣя думать, что удостоилась Свѣта неизреченнаго, повторяя Господне слово. Шептала въ страхѣ: «не смѣю, недостойна». Въ благоговѣйномъ трепетѣ, затеплила восковую свѣчку и стала читать акафистъ Iисусу Сладчайшему. И, молясь, сладко плакала.

Громыхали дрова въ передней, Карпъ принимался топить печи, а она все молилась. И когда уже догорала свѣчка, Даринька увидала на гурди, на бѣлой батистовой сорочкѣ, расплывшееся пятно, какъ кровь. И поняла – вспомнила, что это отъ ожога разболѣлось, и отъ этого – боль подъ сердцемъ. Вспомнила, какъ боролась съ помыслами и выжгла, въ борьбѣ съ собой, свѣчкой отъх огонька лампады, охраняющiй знакъ Креста у сердца, по глубокому  слову подвижника Өиваиды: «томило томящаго мя». Всѣ эти дни безумiя не чувствовала себя, не помнила. А теперь, радостная, почувствовала – и умилилась. Сказала въ мысляхъ: «что эти мои боли… Господи, не оставь мя!»

Восковая свѣчка догорѣла. Въ черномъ окнѣ на садъ сверкали звѣзды. Даринька отворила форточку. Небо сiяло звѣздами, было тихо, благовѣстили къ ранней.   

 

 

XXX. - ПОСЛУШАНIЕ

 

Въ утро Богоявленiя Даринька почувствовала себя освобожденной отъ соблазна, какъ бы  о т п у щ е н н о й. «Крестный сонъ» предвѣщалъ – это она приняла смиренно – великiя страданiя, но это не только не страшило, а укрѣплло надеждой на милость Господа. Вспоминая то утро, она писала въ «запискѣ къ ближнимъ»: 

«Смловался Господь и указалъ мнѣ Пути Небесные. И я воззвала сердцемъ: «Нынѣ отпущаеши, Владыко».  Я слышала неизъяснимый голосъ: «се причастилась Господу». И воспѣла пѣснь Богоявленнаго Дня того: «Господь просвѣщенiе мое и спаситель мой, кого убоюся?»

Все то утро свѣтилась душа ея, и она помнила тотъ небесный голосъ. Но пришелъ день – и забылся голосъ. Старалась его вспомнить – и не могла. До конца дней не вспомнила.

Послѣ ранней обѣдни  Даринька  просила Марфу Никитишну поѣхать сегодня съ ней къ Троице-Сергiю, и опять добрая просвирня отказалась: съ крестомъ, со святой  водой ходить по приходу надо, а завтра Соборъ Крестителя… раньше понедѣльника никакъ.  Былъ четвергъ, и Даринька рѣшила ѣхать одна съ Анютой. Собрала для дороги саквояжикъ, увидала портсигаръ Вагаева и вспомнила, что хотѣла сдѣлать. Она собрала забытыя имъвещи: золотой портсигаръ, алый шарфикъ, которымъ укутывалъ онъ ее въ метели, оренбургскiй платокъ Любаши и серебряный карандашикъ, которымъ онъ рисовалъ на книгѣ. Что еще?.. Вспомнилось голубое… шарфикъ! Но, обманывая себя, только подумала – и перестала думать. Все уложила старательно въ коробку, перевязала ленточкой и наказала Карпу, смотря въ глаза, - раньше она боялась глядѣть на Карпа, въ сумрачные глаза его, слѣдившiе изъ-подъ суровыхъ бровей за ней, - передать непремѣнно офицеру, «если онъ вздумаетъ заѣхать». Сердце ей говорило, что онъ заѣдетъ.

Просвѣтленная, она твердо рѣшила главное – в с е  з а б ы т ь. Не стыдясь нетвердаго почерка и ошибокъ, - Викторъ Алексѣевичъ называлъ его дѣтскимъ, и она стыдилась писать письма, - она написала Вагаеву записку: «Простите меня, я должна уѣхать и все забыть…» Не знала, какъ надо подписаться, и она подписалась – Королева.  Но вспомнилось непрiятное, какъ бывшiй ея хозяинъ Канителевъ все смѣялся, звалъ ее за ея фамилiю «королевой», и она разорвала записку. Переписала и подписалась одной только буквой Д. Когда подписывалась, растеклись чернила на бумагѣ. Она утерла слезы и написала снова. Когда отдавала записку Карпу, подумала, что Вагаевъ будетъ ждать ее у переулка, какъ эти дни, и она обѣщала ему вчера. Заколотилось и сжалось сердце, но она стала  тереть подъ грудью, гдѣ болѣло, помня глубокое слово великаго аскета изъ Өиваидъ, - «томлю томящаго мя», - и укрѣпилась духомъ.

«Напремѣнно скажи, - наказывала она Карпу, - что я далеко уѣхала, и долго не прiѣду… только не говори, пожалуйсчта, что  я поѣхала къ Троице-Сергiю… пожалуйста!» Карпъ ласково завѣрилъ: «никакъ нѣтъ, будьте спокойны, Дарья ИвановнаЮ все исполню, какъ говорите». Она справилась у Прасковеюшки, когда обѣщалась притти Анюта; узнала, что только завтра утромъ, и попросила сейчасъ же сходить въ Доргомилово и сказать, чтобы пришла непремѣнно сегодня, потому что завтра рано утромъ возьметъ ее съ собой къ Троицѣ.        

Къ поздней обѣднѣ Даринька не пошла – боялась, какъ бы не встрѣтилъ ее Вагаевъ въ переулкѣ, и помолилась въ «дѣтской». Было уже къ одиннажцати, самый срокъ. Стараясь унять сердце, Даринька стал аубирать комнаты – и нашла то письмо, безъ марки, про которое вчера говорила ей Анюта, когда она торопилась на свиданье. Письмо было незнакомое, въ жесткомъ конвертѣ съ вензелями и Даринька почему-то боялась его прочесть.  И потому, что письмо пугало ее, она стала его читать, съ трудомъ разбирая почеркъ, Письмо было «ужасное», - отъ барона Ритлингера.

- Письмо было совершенно исключительное по безстыдству, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - клиническiй образчикъ эротизма. Баронъ писалъ на разсвѣтѣ, какъ разъ послѣ маскарада, «съ бокаломъ шампанскаго въ рукѣ». «Вы плещетесь въ шампанскомъ, и я пью васъ!» - писалъ баронъ. Этотъ старый развратникъ называлъ Дариньку «святой дѣвочкой». «И это влечетъ меня къ вамъ, до преступленiя!» - писалъ онъ. Называлъ почему-то «малюткой-грѣшницей» и умолялъ усладить бренные дни его «самымъ невиннымъ поцѣлуемъ», оставляя ей полную свободу «тѣльцемъ» любить кого угодно». Димка ему якобы признался, что «уже вкусилъ отъ плода», говорилъ о готовомъ контрактѣ у нотарiуса, - «изъ рукъ въ руки!» - о готовомъ на все попѣ, «который сегодня же обвѣнчаетъ насъ, и мы полетимъ въ Италiю, гдѣ благоухаютъ лавры и млѣютъ розы», - невообразимо безстыдное и идiотское. Приводилъ баснословныя суммы въ банкѣ, перечислялъ имѣнiя и дома, фамильныя драгоцѣнности, какими онъ ее всю засыплетъ, «отъ розовыхъ пальчикахъ на ножкахъ до…» - и весь этотъ грязный бредъ пересыпался картинами «медоваго мѣсяца блаженства». Даринька читала, «какъ бы въ безумномъ снѣ». Мало того: рисовалъ ей страшный «финалъ» той жизни, какую она выбрала, начавъ «скачкомъ изъ монастыря – и прямо въ грошевыя любовницы»! Писалъ, что она несомнѣнно сдѣлаетъ блестящую карьеру кокотки, «до красныхъ ливрей съ орлами», и кончитъ все грязной ямой. Въ заключенiе угрожалъ «покончить разчеты съ жизнью», если оан не сдастся, - «и на вашей душѣ будетъ незамолимый грѣхъ». 

Даринька была слвсѣмъ оглушена безстыдствомъ, выронила письмо… - и тутъ позвонили на парадномъ. Ей мелькнуло, что это за ней, Вагавевъ. Она схватилась за голову, зажала уши,  словно страшилась грома, и убѣжала въ «дѣтскую», укрыться. Слушала, затаясь.  Ей казалось, что слышитъ крики,  и Вагаевъ сейчасъ войдетъ. Но никто не входилъ, и она услыхала Карпа: «Дарья Ивановна..?» Она выглянула изъ «дѣтской», и Карпъ сказалъ: «да ничего, не бойтесь».  

Прiѣзжалъ не Вагаевъ, а та, «ужасная». На весь переулокъ скандалила, чтобы ее впустили, ругалась нподобными словами. «Такое безобразiе… я ее даже толкнулъ, наглая какая оказалась. Говорила про васъ такое… да кто ей, такой, повѣритъ!.. будто дорогiя вещи получили, большiя тыщи… самое неподобное». Не помня себя, Даринька торопила Карпа: «говори, что сказала… что, что?!..» -«Сполна, говоритъ, все получили отъ хозяина, а не расплатились, какъ честныя барышни… ну, самое безобразiе! Я, говоритъ, ее судомъ притяну». Ну, тутъ я ее и повернулъ, больше не явится, не безпокойтесь. Виктора Алексѣевича нѣтъ, онъ бы ее…»  

Даринька рыдала, и Карпъ успокаивалъ ее. Она ему выплакала всю боль, какъ вчера Марфѣ Никитишнѣ. Карпъ все понялъ и укрѣпилъ ее. Она завернула ожерелье и брошь съ жемчужиной, приложила серебряный флакончикъ съ ужасной «пошкой» и попросила Карпа сейчасъ же все отнести на Старую Басманную, отдать самому барону въ руки и получить отъ него расписку. Карпъ посовѣтовалъ погодить: сперва онъ развяжется съ господиномъ офицеромъ, - всякое случиться можетъ, - а какъ вернется старушка и на Басманную, - и не будетъ никакого безпокойства. 

Даринька лежала въ «дѣтской» и плакала. Тогда-то и забыла  г о л о с ъ, - затерялся онъ въ шумахъ дня. Оставались слова: «се причастилась Господу»: но самый  г о л о с ъ, полный благоволенiя и свѣта, неизъяснимый, не помнился и не укрѣплялъ. «Крестный сонъ» казалася теперь грозящимъ, безблагостнымъ и безутѣшнымъ. Обливаясь слезами, Даринька горько вопрошала – за что!... за что?!.. И, какъ бы въ отвѣтъ на это, рванулъ звонокъ.

- Съ тѣхъ дней она не могла выносить звонковъ, блѣднѣла и зажимала уши, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Въ звонкѣслышалась ей бѣда, угроза, что-то нечистое, издѣвательски-злое, облекшееся въ металлъ. Извѣстно влiянiе звука на душу… Колокола возьмите: благовѣстятъ, поютъ, взываютъ, славословятъ, плачутъ, - играютъ нашимъ сердцемъ. Плоть ихъ- свѣта духовнаго. Въ нашемъ звонкѣ было для Жариньки грозящее, злое, темное. Вернувшись отъ Троицы, она сняла колокольчикъ и разбила.

Это былъ Вагаевъ. Онъ хотѣлъ видѣть Дариньку. Карпъ выглянулъ изъ воротъ, передалъ ему свертокъ и сказалъ, какъ наказала Даринька. Вагаевъ поблѣднѣлъ и отшатнулся, и у него задрожали губы, когда онъ вскрикнулъ - «неправда, не можетъ быть!» По словамъ Карпа, онъ вовсе растерялся, допрашивалъ, называлъ голубчикомъ, совалъ деньги. «Вы меня, Дарья Ивановна, извините, а я имъ такъ и сказалъ, чтобы ужъ къ одному концу: въ Перербургъ, говорю, уѣхали… не сказывались, а думается такъ, что соскучились и уѣхали въ Петербургъ. Такъ они и встрепенулись! Въ которомъ часу уѣхали, когда? А, думаю, Господь не взыщетъ… Ра-но, говорю, уѣхали. ПОглядѣли на окошко, повернулись на каблучкахъ и побѣжали. Хорошiй офицеръ, вѣжливый, самый князь. И получилъ я отъ нихъ за мое вранье хорошую бумажку… мой грѣхъ, на церкву надо подать». 

До темноты лежала Даринька въ «дѣтской», и никто больше не звонился. Пришли Прасковеюшка  съ Анютой. Карпъ сходилъ на Басманную, барона  не засталъ, постоялъ у Никиты Мученика за всенощной, опять зашелъ, какъ сказали ему лакеи, въ восьмомъ часу и засталъ барона. Баронъ выслалъ лакея взять «важную вещь» отъ посланнаго. Но Карпъ не отдалъ лакею, а затребовалъ самого барона. Баронъ, наконецъ, вышелъ, но Карпъ и ему не выдалъ, а потребовалъ напередъ расписочку, сказалъ: «вотъ, можете поглядѣть, какiя вещи, только дозвольте впередъ расписочку». Сказалъ, на крики барона, что никакого недовѣрия у насъ нѣтъ, а женщина отъ нихъ приходила – скандалила сегодня на  улицѣ, судомъ  грозилась хорошему человѣку, а некому защитить, самъ инженеръ уѣхалъ. «Вотъ, значитъ, и дозвольте расписочку, а то перешлемъ черезъ полицiю». Баронъ обругалъ осломъ, хлопнулъ дверью, а всетаки выслалъ расписочку съ лакеемъ, и Карпъ тогда выдалъ вещи. Разсказывая объ этой «мѣнкѣ», онъ прибавлялъ,  что вытолкать его никакъ не посмѣли, хоть и много лакеевъ набѣжало: видъ у него такой… «поопасались, въ случаѣ чего… разговору бы не вышло».  

Тотъ день Богоявленiя былъ въ жизни Дариньки знаменательнымъ. Морозный, яркiй, остался онъ въ ея сердцѣ свѣтлымъ:  з л о, въ послѣднемъ порывѣ, расточилось, утратило власть надъ ней. Вечеръ Богоявленiя сошелъ на нее покоемъ, въ душу  ея вошелъ простыми словами Карпа: «теперь будьте, Дарья Ивановна, спокойны… все вотъ и  р а з в я з а л о с ь». И Даринька чувствовала, какъ у ней на душѣ покойно, все развязалось – «ушло съ  в е щ а м и». Весь вечеръ занимались онѣ съ Анютой сборами въ путь:  на цѣлую недѣлю ѣдутъ, говѣть будутъ. Даринька избѣгала думать, что будетъ дальше: какъ батюшка Варнава скажетъ. Объ одномъ думала: откроетъ ему душу, и онъ рѣшитъ . И убдетъ – какъ онъ рѣшитъ.  

Въ ту ночь она хорошо молилась.

Еще и не свѣтало, когда – это былъ день Соьора Iоанна Крестителя – вышла Даринька во святой путь. Было морозно, звѣздно. Даринька надѣла старую  ватную шубейку,  с в о ю какую носила еще у Канителева, въ златошвейкахъ, надѣла валенки, варежки, повязалась теплымъ платкомъ и стала похожа на дѣвушку-мѣщанку. Анюта все на нее дивилась «да барыня… да какiя же вы стали, совсѣмъ другiя!» Даринька сказала, чтобы не звала ее барыней. А какъ же? «Зови Дашей… тетя Даша». Но Анюта боялась звать. Карпъ сказалъ ласково, утѣшно: «ну, часъ вамъ добрый». 

Онѣ зашли къ Иверской и отслужили напутственный молебенъ. Такъ было хорошо въ тихой ночной часовнѣ, неярко освѣщенной, такъ уютно, что Даринька свѣтло плакала. Всю дорогу по городу шли пѣши похрустывали снѣжкомъ. Купили горячаго калачика, весело поѣли на морозѣ, - два дня не  -ла ничего Даринька. Въ девятомъ часу подошли къ Ярославскому вокзалу, въ самый-то разъ; стоялъ поѣздъ на Сергiево. Вошли въ свободный совсѣмъ вагонъ, жарко натопленный, веселый: низкое солнце червонно золотилось въ морозныхъ окгахъ. И только успѣли разложиться, радуясь одиночеству, какъ вошелъ пожилой купецъ съ ковровымъ саквояжемъ, сказалъ съ одышкой, - «вотъ, и хорошо, слободно», и селъ противъ нихъ на лавку. Дринька чуть не вскрикнула: узнала  т о г о   с а м а г о, въ лисьей шубѣ, котораго видѣла на бѣгахъ и къ которому случайно зашла въ Рядахъ, когда покупала игрушку Витѣ. Ее испугала эта встрѣча: съ купцомъ связывалось у ней страшное въ этихъ дняхъ. Подумалось, что и эта встрѣча – н е  случайна.   

Купецъ не узналъ ее. Ласково оглядѣлъ, спросилъ, не къ Преподобному ли и похвалилъ, какiя богомольныя. Про себя сказалъ, что занимается «игрушкой», праздниками расторговались, теперь къ Пасхѣ надо готовиться, вотъ за товаромъ ѣдетъ, у Троицы самое игрушечное мѣсто. Сталъ разсказывать про батюшку Варнаву и посовѣтовалъ  обязательно побывать и благословиться. «Попомните мое  слово», - говорилъ купецъ, и Даринька насторожилась, припомнила, какъ онъ «каркалъ», - «худого вамъ ен скажетъ, а наставитъ, великiй провидецъ батюшка Варнава… а вы дѣвочка молодая, пристаиваться вамъ надо, на всю жизнь, какъ говориться, опредѣляться… обязательно побывайте»…

Купецъ уже не пугалъ ее, не «каркалъ», и ей показалось знаменательнымъ, какъ онъ хорошо сказалъ ей, о самомъ важномъ: н а  в с ю   ж и з н ь   н а д о   о п р е д ѣ л я т ь с я. Ѣхали хорошо, легко. Въ ковровыхъ саняхъ, парой, доѣхали до Лавры, розово-золотой на солнцѣ, чудесно-снѣжной.  

Эта недѣля въ Лаврѣ и у Черниговской, гдѣ Даринька говѣла, исповѣдывалась у батюшки Варнавы, осталась въ ея жизни свѣтомъ немеркнущимъ. Здѣсь  она получила  п о с л у ш а н i е  на всю жизнь.

Три дня собиралась Даринька подойти къ батюшкѣ Варнавѣ, котораго называли  с т а р ц е м ъ, хотя въ ту пору было ему только къ пятидесяти, и не рѣшалась, не чувствовала себя готовой. Всѣ дни молилась она у Преподобнаго, а къ вечернѣ ходила съ Анютой къ Черниговской и когда возвращались въ гостиницу, по крѣпкому морозу, лѣсомъ, яркiя звѣзды мерцали имъ: «ьлагословляли, крестиками сiяли, лучиками играли, крещенскiя, святыя звѣзды». Шла по снѣжку, молилась горящимъ сердцемъ  и плакала, отходила у ней душа. И черезъ эти свѣтлыя слезы на рѣсницахъ, запушившихся инеемъ, лучились сверкающiя звѣзды. Ночные пути эти – «святые пути, небесные», называла ихъ Даринька, - уводили ее изъ этой жизни.  

Э т о  произошло во вторникъ, 11-го января, за всенощной подъ великомученицу Татьяну. 

Еще утромъ стояла Даринька во дворикѣ передъ кельей о. Варнавы, въ толпѣ народа, хотѣла подойти и благословиться; но вышелъ на крыльцо батюшка, въ скуфейкѣ, невысокiй, чуть съ просѣдью, съ быстрымъ взглядомъ, - «пронзительнымъ», показалось Даринькѣ, - взглянулъ на нее… - «и будто отвернулся». Ей стало страшно, и она не рѣшилась подойти. И вотъ, послѣ всенощной, случилось. 

Послѣ акаөиста и отпуска, когда подземный храмъ  опустѣлъ, и совсѣмъ померкло, Даринька поднялась, чтобы итти съ Анютой въ Лавру, за четыре версты, обычной ночной дорогой И вдругъ услыхала за собой отчетливо-звонкiй окликъ: «ты что же  п у г а н а я, днемъ-то не подошла ко мнѣ… чего  б о я л а с ь?» Это такъ потрясло ее, что она, не видя лица окликнувшаго ее, упала на колѣни и  стала плакать въ чугунный полъ.  И услыхала ласковый голосъ, утѣшающiй: «къ Царицѣ Небесной пришла, радоваться надо, а ты плачешь… вставай-ка, пойдемъ къ Ней, поблагодаримъ  з а   р а д о с т ь». Обливаясь слезами, Даринька поднялась и пошла къ Богоматери Черниговской, за батюшкой. И исповѣдывалась ему во всемъ. 

Онъ  о т п у с т и л ъ   ее, раздумчиво осѣнилъ крестомъ голову ея подъ эпитрахилью и сказалъ скорбно-ласково: «вотъ прiобщишься завтра, а послѣ зайди ко мнѣ, побесѣдуетъ съ тобой, дочка… и все  р а с п у т а е м ъ».

Поздней ночью  вернулись онѣ въ Лавру.

День Великомученицы Татьяны - помнила Даринька- былъ страшно морозный, яркiй, трудно было дышать доргой. Кололо глаза со снѣгу. Послѣ причастiя, Даринька подошла къ батюшкиной кельѣ, и служка провелъ ее въ покойчикъ. Висѣлъ  образъ Богоматери Иверской. И не успѣла Даринька перекреститься на образъ, какъ услыхала знакомый голосъ: «ну, здравствуй, хорошая моя». Вышелъ батюшка и благословилъ. Потомъ долго смотрѣлъ на образъ. Сказалъ: «помолимся». И они помолились вмѣстѣ, умной молитвою. Батюшка удалился во внутреннiй покойчикъ и, мало погодя, вернулся, неся просвирку и кипарисовый крестикъ.  

«Хорошая какая, а сколько же у тебя напутано!» - сказалъ онъ ласково и жалѣя. - «Дарья… вотъ и не робѣй,  п о б ѣ д и ш ь». Даринька поняла батюшкино слово: Дарья означаетъ – п о б ѣ ж д а ю щ а я, говорили въ монатырѣ. «Всю жизнь распутывать, а ты не робѣй. Ишь, быстроглазая, въ монашки хочешь… а кто возокъ-то твой повезетъ? Что онъ, безъ тебя-то, п о б ѣ д и т е л ь-то твой?»

Послѣ только узнала Даринька, что Викторъ означаетъ – побѣдитель.

«Потомись, потомись… вези возокъ. Безъ вины виновата, а неси, в ы н е с е ш ь. Говорятъ про тебя… а про меня не говорятъ? Безъ ряски, а монагка. И пускай насъ съ тобой бранятъ… сколько ни черни насъ, чернѣй ряски не будемъ. Вотъ и   п о с л у ш а н i е   тебѣ».  

И благословилъ крестикомъ:

«Прими и радуйся, и  з а б у д ь   в с е. Я твою боль въ карманъ себѣ положилъ. А просвирку  е м у  дай,  н а д о  ему, голодный онъ. ПОѣдете куда, ко мнѣ заѣзжайте, погляжу на васъ,  п о б ѣ д и т е л е й». 

Просвѣтленной прiѣхала Даринька домой. И только прiѣхала, подали телеграмму изъ Петербурга, отъ Виктора Алексѣевича. Онъ сообщалъ, что выѣзжаетъ завтра. Лежало еще на столѣ письмо, въ голубомъ конвертѣ, и Даринька чувствовала, что это письмо Вагаева. Подумала – и не стала его читать, до Виктора Алексѣевича. Помнила слово батюшки: «забудь все». 

 

 

XXXI. - ПОПУЩЕНIЕ

 

Разсказывая объ этихъ «дьявольскихъ дняхъ», Викторъ Алексѣевичъ особенно подчеркивалъ стремительность, и спелетенiе событiй, будто вражеская рука толкала  Дариньку и его въ бездну. Въ тѣ дни онъ еще и не думалъ о Планѣ, о «чудеснѣйшихъ чертежахъ», по которымъ творится жизнь, и о тѣхъ  с и л а х ъ, которыя врываются въ эти «чертежи» или попускаются, чтобы ихъ – для чего-то – измѣнить. Но даже и въ тѣ дни чувствовалось ему,  что совершается что-то страшное. 

О томъ, что случилось съ нимъ въ Петербургѣ, онъ подробно не говорилъ. Онъ лишь съ недоумѣнiемъ пожималъ плечами, какъ-будто не могъ понять, какъ это съ нимъ случилось самое гадкое, самое грязное, что было въ его жизни, когда всѣ его помыслы и чувства были направлены «къ единому свѣту жизни», къ оставшейся въ Москвѣ Даринькѣ. 

- Когда наважденiе прошло, и я очнулся, - разсказывалъ онъ впослѣдствiи, - мнѣ тогда  же, въ раскаянiи и мукахъ, пришло на мысли, что со  мной  случилось совершенно необычайное, б ѣ с о в с к о е, и меня охватила жуть.  Помню, что такъ и подумалось тогда, при полномъ  моемъ невѣрiи въ бытiе этого «бѣсовскаго». Такое сплетенiе случайностей и событiй, и все, кажется, для того, чтобы въ Москвѣ  ч т о-то дѣлалось. Я рвался, мучился, а меня  д е р ж а л о  въ Петербургѣ… и удержало.  Даринька была предоставлена себѣ, была отдана во власть соблазну. 

Викторъ Алексѣевичъ предполагалъ пробыть въ Петербургѣ  съ недѣлю, а если бы дѣло  затянулось – съѣздить въ Москву и непремѣнно вернуться съ Даринькой. На душѣ у него было неспокойно, что Вагаевъ непремѣнно остался. Въ самый день прiѣзда было назначено въ комиссiи испытанiе его модели паровоза и защита проекта. Бывшiй его начальникъ  по московской службѣ сообщилъ, что извѣстный профессоръ механики въ Институтѣ Путей Сообщенiя похвально отзывался о принципахъ его проекта, а его заключенiе считается авторитетнымъ, и въ министерствѣ говорятъ опредѣленно о причисленiи инженера  Вейденгаммера къ Ученому отдѣлу. 

Для Виктора Алексѣевича, въ ожиданiи наслѣдства послѣ брата, служба интереса не представляла, онъ собирался поѣхать съ Даринькой за границу, отдаться философiи, погрузиться въ науку, - но успѣхъ все же былъ прiятенъ. И вотъ, начались  с л у ч а й н о с т и.  

Онъ явился на засѣданiе комиссiи защищать проектъ и развить новыя возможности въ области прикладной механики, ждалъ съ нетерпенiемъ заключенiя блестящаго ученаго… - и вдругъ, швейцаръ докладываетъ, что его превосходительство господинъ профессоръ упали въ швейцарской и сломали ногу. Засѣданiе комиссiи отложили.

Викторъ алексѣевичъ рѣшилъ  сейчасъ же ѣхать въ Москву, заѣхалъ проститься къ бывшему начальнику, попалъ на вечеринку съ елкой, его заговорили, и онъ опоздалъ на поѣздъ. И тутъ случилось «ужасное». 

Онъ уже собирался уходить, чтобы пораньше  лечь и ѣхать съ утреннимъ поѣздомъ, какъ вошла красивая брюнетка, всѣзашептались, и Викторъ Алексѣевичъ услыхалъ, что это «та самая, венгерка, извѣстная». Ихъ даже и не знакомили. Заиграла музыка, всѣ особенно оживились и зашептались, что она сейчасъ будетъ танцовать «свою венгерку». Викторъ Алексѣевичъ никогда не видалъ, какъ танцуютъ «венгерку», и остался. И не только остался послѣ захватившей его «венгерки», которую «оригинальная женщина», въ зеленомъ бархатѣ и въ необычно короткой юбкѣ и сапожкахъ, раздрожающе-лихо танцовала, но и послѣ польки-мазурки, и даже самъ танцовалъ съ венгеркой. Венгерка говорила съ нимъ по-нѣмецки и была рада поговорить, - по-французски говорила плохо, по-русски совсѣмъ не понимала, - просила его танцоввть еще и еще, и онъ почувствовалъ себя съ ней  свободно и увлекательно. Онъ заинтересвался ею, таинственнымъ чѣмъ-то въ ней, «зовущимъ», справился у хозяина, кто она, но хозяинъ не зналъ, сказалъ только, что прiѣхала съ кѣмъ-то изъ посольскихъ. За ней ухаживали, держала она себя непринужденно, немножко даже кафэшантанно, за ужиномъ сидѣла съ Викторомъ Алексѣевичемъ, много пила, и попросила проводить ее – немножко пройтись по Невскому. Викторъ Алексѣевичъ очутился съ ней за городомъ, провожалъ до гостиницы подъ утро… - такъ началось «ужасное».     

Налетѣлъ шквалъ, случилось «что-то бѣсовское». Онъ боролся съ безумiемъ, писалъ Даринькѣ раздирающiя письма, умоляя спасти его отъ грязи, прiѣхать къ нему, и тутъ же просилъ не прiѣзжать, даже не писать ему, - «не достоинъ и твоего словечка, словечко твое будетъ осквернено здѣсь». И, наконецъ,  пересталъ писать, - «все забылъ». Ѣздилъ съ венгеркой на льдистую Иматру, истратилъ бывшiя при немъ деньги, взялъ  пять тысячъ изъ конторы Юнкера , и ихъ истратилъ, - и это въ одну недѣлю. Чуть ли не собирался провожать венгерку за-границу, заѣхалъ за ней въ гостиницу, и получилъ оставленную записку, гдѣ «Ялли» благодарила его за чудесные дни знакомства. Коридорный сказалъ, что барыня уѣхала ранымъ-рано, съ каким-то усатымъ, чернымъ.  

- Въ эти безумные дни я совсѣмъ потерялъ себя, словно меня опоили чѣмъ-то, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. -Пропустилъ назначенное на 10 января засѣданiе комиссiи и долженъ былъ извиняться случившейся болѣзнью. Проектъ разобрали безъ меня и признали «заслуживающимъ вниманiя». Не было и разговоровъ о причисленiи и продвиженiи. Мнѣ это быоло уже совершенно безразлично. А въ эти дни, какъ узналъ, воротясь изъ Финляндiи, каждый день заходилъ Вагаевъ и справлялся, куда я выѣхалъ и съ какой дамой. Онъ предполагалъ, что прiѣхала Даринька, и мы прячемся отъ него. Этотъ случай тогда не казался мнѣ чѣмъ-то изъ ряду выходящимъ, тѣмъ болѣе – з н а м е н а т е л ь н ы м ъ… но чувствовалось мнѣ въ  э т о м ъ  что-то неопредѣлимо гадкое… - послѣопьяненiя, ко нечно, - какая-то жуть чувствовалась въ этой случайной женщинѣ, въ манящей бездонности порока. Не знаю, что бы со мною сталось, и съ Даринькой, если бы не «случайность», - внезапный отъѣздъ авантюристки. Наледѣла, невѣдомо откуда, и пропала, невѣсть куда. Тогда внезапный отъѣздъ ея я объяснялъ капризомъ: наскучило приключенiе, и она полетѣла на другое. Въ тѣ годы много было авантюристокъ «по идеѣ», проповѣдницъ любви свободной, въ духѣ Жоржъ Зандъ, - ихъ такъ  и называли – «жоржзандочки». Теперь въ этомъ я вижу нѣкое  п о п у щ е н i е.  н а д о  было удержать меня въ Петербургѣ. Надо было, чтобы Даринька была предоставлена въ борьбѣ съ искушенiемъ только одной себѣ.  

Вернувшись въ гостиницу, Викторъ  Алексѣевичъ засталъ у себя Вагаева. 

- Диму я не узналъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - онъ былъ непохожъ на себя, говорилъ рѣзкости. На вопросъ, когда прiѣхалъ, и когда въ послѣднiй разъ видѣлъ Дариньку, онъ даже не отвѣтилъ, а разразился упреками, что я играю съ нимъ скверную игру. И я понялъ, что онъ «осѣкся». Скверную игру?! Не только съ нимъ скверную игру, а… что я отвратительно поступаю съДарьей Ивановной, злоупотребляю ея безпомощностью, пользуюсь ею, какъ… Я готовъ былъ его ударить. Онъ тоже поднялъ руку. Мы были опутаны  з л о м ъ, путались въ своемъ  т е м н о м ъ, бились за  ч и с т о т у, на  которую оба не имѣли права, послѣ грязи, а Дима… имѣлъ право, ввыстрадывалъ его  любовью… любовью сильной, какъ это открылось послѣ. И вотъ, я получилъ, по непонятному мнѣ  р ѣ ш е н i ю получилъ право на нее. Какая несправедливость, скажутъ. Но сколько же такихъ «несправедливостей» кажется намъ въ жизни, если смотрѣть нашими глазами, маленькими… если смотрѣть на картину въ лупу. Много спустя, опредѣлилось  в с е, и стало понятно намъ. Димѣ такъ и осталось непонятно. Онъ упрекалъ  меня, что я обманулъ  с в я т у ю, схожусь съ женой, предлагаю, «какх послѣднiй подлецъ», - такъ и сказалъ, и я проглотилъ это, - «отступного», а самъ держу ее при себѣ, пользуюся ея безпомощностью, обманываю письмами… - онъ зналъ о письмахъ! - и объявилъ мнѣ, что любитъ Дариньку, и она его любитъ, и у него есть право говорить такъ, и онъ рѣшительно требуетъ, чтобы я не смѣлъ вмѣшиваться въ ихъ отношенiя. Онъ требовалъ отъ меня отчета, почему я вызвалъ Дариньку въ Петербургъ и гдѣ-то ее прячу, почему я   з а с т а в и л ъ   ее прiѣхать, если схожусь съ женой и предлагаю «отступного». Я ему сказалъ: «проспись и не городи чушь, съ женой я не схожусь, Дариньку я люблю больше всего на свѣтѣ, и въ Петербургъ ее не вызывалъ». Я ему высказалъ прямо, что Даринька, очевидно, хотѣла отъ него избавиться и велѣла сказать, что уѣхала въ Петербургъ. Онъ посмотрѣлъ на меня безумными глазами, схватился за голову и выбѣжалъ.  

 

 

XXXII. - ПРЕОБРАЖЕНIЕ

 

Накакнунѣ прiѣзда Виктора Алексѣевича Даринька получила телеграмму. Телеграмма была не простая, а пачка листковъ, склееныхъ ярлыкомъ съ печатью, почтальонъ сказалъ, что это важная телеграмма, и попросилъ расписаться. Даринькѣ почему-то представилось, что случилось ужасное, и теперь разрѣшится все. Но телеграмма ничего не разрѣшила, а еще больше запугала и смутила найденный Даринькой покой. 

Телеграмму прислалъ Вагаевъ. Онъ просилъ позволенiя ее увидѣть, на избѣгать его, выслушать объясненiя, и тогда она все пойметъ; клялся ей въ вѣчной любви и, заканчивая  мольбой «понять и спасти его отъ непоправимаго», заклиналъ немедленно отвѣтить и назначить время и мѣсто, гдѣ онъ можетъ ее увидѣть.

Даринька растерялась: представилось ей, что Вагаевъ застрѣлится. Она тутъ же поѣхала на телеграфъ, попросила старичка военнаго помочь ей составить телеграмму, и тот участливо написалъ, съ путанныхъ совъ ея: «Не впадайте въ отчаянiе, Господь указалъ мнѣ путь, я напишу вамъ  все и буду за васъ молиться». Старичокъ отечески пожалѣлъ ее и успокоилъ: «ничего, милая барышня, Богъ дастъ – все будетъ хорошо». Встревоженная, она вернулась домой и сейчасъ же прочла письмо въ голубомъ конвертѣ, оставленное до Виктора Алексѣевича. Какъ и предполагала, письмо было отъ Вагаева, - и совершенно безумное письмо. 

Вагаевъ писалъ: «вы знаете, что отнынѣ вы мнѣ жена…» - «вы мнѣ себя вручили, обручили, зачѣмъ же избѣгаете меня, кого вы называли вѣчнымъ, «небеснымъ супругомъ» даже?!  вы  з а б ы л и !» - «вы Пречистая для меня, каждое слово ваше правда!» - «вы обѣщались мнѣ, вы предавались мнѣ «нераздѣльно», и я называлъ васъ – «жена моя, вѣчная моя»!  смотрѣли въ мои глаза, шептали – в ѣ ч н а я… или не правда это?!»  «Вы стали моей…» - тутъ было густо зачеркнуто. Даринька въ волненiи шептала: «но это же не такъ, неправда…. Я не могла такъ… это безумiе!» Вагаевъ умолялъ не мучить себя напрасно, не губить открывшееся счастье, дарованное Богомъ. «Пречистая, вы не можетеиграть сердцемъ, вы не пустосердая кокетка… чего боитесь, вы же свободная… сами признались мнѣ, что В. хочетъ отъ васъ избавиться? не могли вы сказать неправду…» Онъ умолялъ ее озарить ужасную жизнь его, которая ему невыносима съ самаго того дня, съ той ночи, - «помните, у монастыря, въ метели?» - когда она подняла въ немъ все чистое однимъ осiявшимъ его взглядомъ, однимъ озарившимъ его вскрикомъ: - «Дима!» Онъ заклиналъ ее повѣрить ему, что онъ сталъ другимъ, лучшимъ, - «и это сдѣлали вы, чудесная, чудотворная, небесный ангелъ… и вы отвернулись отъ меня, спасаемаго вами!» Клялся всѣмъ для нея пожертвовать, во всемъ быть послушнымъ ея волѣ…

Письмо было большой, - «пламенная, сумбурная поэма», - говорилъ о немъ Викторъ Алексѣевичъ.

- И оно Дариньку потрясло. Это былъ послѣднiй соблазнъ, самый неодолимый, кажется. И все же Даринька совладала. Она удалилась въ свое укрытiе, въ «дѣтскую», и тамъ что-то случилось съ ней… Съ ней случился «молитвенный припадокъ». Анюта слышала, какъ Даринька вскрикнула и упала. Старушка съ дѣвочкой обливали ее водой, и когда она пришла въ себя, ея лицо было необыкновенно свѣтлое, - «такъ насъ и освѣтила» - говорили онѣ потомъ. Мнѣ она говорила, что тогда она увидала  в с е, что съ нами будетъ, но теперь забыла,  что видѣла. Помнила только, что скоро мы уѣдемъ, и – «большiе монастыри». Это «видѣнiе» могло быть отраженiемъ пережитого, ея поѣздки къ Троицѣ. Таък я тогда и думалъ. Но вскорѣ мы, дѣйствительно, уѣхалъ изъ Москвы, и тамъ, куда мы уѣхали, близко совсѣмъ, были большiе монастыри.  

 Викторъ алексѣевичъ нашелъ Дариньку совершенно преображенной. Она показалась ему спокойной, просвѣтленной, что-то  р а з р ѣ ш и в ш е й, какъ бы выполняющей ей назначенное. Она стала еще прозрачнѣй, еще прелестнѣй. Викторъ Алексѣевичъ не находилъ словъ, чтобы выразить новую красоту ея. Такой онъ видѣлъ ее въ снѣжное утро послѣ ея болѣзни, когда лежала она въ постели, смотрѣла на привезенные докторомъ цвѣты, - лежала вся восковая, снѣжная, какъ бы изъ тончайшаго фарфора, «неземного», какъ бы лампада въ ней. Не удивлялась, не вопрошала: свѣтилась уже постигнутымъ. Прежняя робкая покорность ея смѣнилась кроткой какой-то сдержанностью, благостно-ласковымъ. Такимъ взглядомъ, съ такимъ лицомъ, счастливая мать глядитъ на своего младенца. И въ этой благостной ласковости ея чувствовалась   з н а ю щ а я  воля. 

Она не отвѣтила прежнимъ порывомъ ласки. Она кротко его поцѣловала, и Викторъ Алексѣевичъ почувствовалъ, что въ ней что-то измѣнилось, углубилось,  о с в о и л о с ь, чего она не отдастъ, не выскажетъ.  

- Я самъ былъ сдержаннѣй, ч-мъ всегда, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Я былъ преступникомъ передъ ней, я не имѣлъ права даже ея касаться. И она чувствовала это. И я почувствовалъ, дочего я ничтоженъ, грязенъ. Все она мнѣ сказала, во всемъ покаялась. И я понималъ, что не передо мной кается она, а былъ лишь свидѣтелемъ исповѣди ея, ея борьбы и нечеловѣческой побѣды. Она разсказывала, будто вспоминала, воскрешала передъ собой всѣ мелочи, всѣ слова, все, что было за эти дни въ мысляхъ ея и дѣйствияхъ, и я поражался сокровищамъ памяти ея, чуткости ея, худлжественной силѣ ея разсказа. Слушалъ какой-то божественно-дьявольскiй романъ и какъ-будто видѣлъ состязанiе и игру силъ въ этой «божественной комедiи», гдѣ разыгрывалось по чьей-то волѣ, по внутреннему, невидимому плану – с т р а д а н i е  о   с ч а с т ь ѣ, и темныя силы были попущены въ ту   и г р у. Эта «игра», какъ выяснилось потомъ опредѣленно, была необходима, чтобы направить шаткiя жизни наши къ опредѣленной цѣли, - направить «небесными путями». Я передъ ней склонился, я цѣловалъ ей ноги, раздавленный духовнымъ ея величiемъ. Я понялъ,  что она вся чистая, вся такая, какои увидѣлъ ее въ памятный день iюля въ кельѣ матушки Агнiи, - освѣтляющiй тихiй свѣтъ, святая. И тутъ, опять, почувствовалъ себя воромъ и злодѣемъ, неправо посягающимъ на то, чего я недостоинъ. И при всемъ сознанiи, что я воръ, я, пряча отъ себя стыдъ свой, мысленно праздновать побѣду, что всетаки «мнѣ принадлежитъ», «мое», и каковы же эти старцы-прозорливцы, которые посылаютъ «томиться» и «везти возокъ», посылаютъ ко мнѣ, къ вору и гаду, на всю жизнь посылаютъ, меня жалѣютъ, мнѣоставляютъ «лакомый кусочекъ»! Я торжествовалъ, благодарилъ старца за «премудрость», внутренно ухмылялся, но… страшился вдумываться, а только поигрывалъ воровски этой винтящей мыслью. Какъ же я таилъ это отъ святой, отъ жертвы моей, отъ кающейся грѣшницы, м о е й, и на цѣлую жизнь моей! Если бы знала она мои усмѣшки и радости злодѣя! Знала бы..? И тогда бы не измѣнилась. Она была слишкомъ высока, видѣла куда дальше, чѣмъ мои глаза вора, обшарившiе ее, обновленную, неласканную давно, заманчивую преображенной свѣжестью и свѣтомъ. Я касался ея руки, чудесныхъ ея волосъ, и голова кружилась отъ наслажденiя страстной мыслью, отъ раздраженiя женщиной, ждущей моихъ объятiй, казалось мнѣ. Я, гадъ ползучiй, «кающiйся», - я ей покаялся  в о о б щ е, безъ подробностей, отвлеченно, - прiѣхалъ неизмѣримо гаже чѣмъ былъ раньше. Я раскаился отъ петербургской исторiйки, хотѣлъ объятiй, пировалъ на «глупости» и «простотѣ» благостнаго старца, приковавшаго Дариньку къ  каторжному «возку»… я, какъ лисица, оралъ въ душѣ – «битый небитаго везетъ!» А они, старецъ и святая,  в с ѣ  с т а р ц ы, кого мы встрѣтили въ нашей жизни послѣ, с в о е  торжествовали. И отторжествовали, побѣдили гада, Гада. У нихъ своя бухгалтерiя, такая иррацiональнѣйшая, что всѣ мои построенiя ученаго математика, механика и астронома оказались палочками изъ ариѳметики. За эти дни Даринька поднялась въ высшую математику со своимъ старцемъ Варнавой, а я провалился на сложенiи. 

Даринька простила Виктора Алексѣевича, простила благосклонно, какъ ребенка за баловство, но было что-то въ ея глазахъ, похожее на  брезгливость. Она показала ему всѣ телеграммы и письма Димы, перечислила всѣ цвѣты и поцѣлуи, всѣ «провалы сознанiя», до смущавшаго ее ужина послѣ театра. Объяснила ему – и онъ, какъ-будто понялъ, - чувства свои въ метели, когда зрила «Хрисанфа и Дарiю», небесно вѣнчанныхъ, когда не было ни земли, ни неба, а «что-то никакое, совсѣмъ пустое». Показывая голубое письмо, написанное Димой еще въ Москвѣ, сказала, смотря непорочными глазами: «это не такъ, неправда… это было въ метели, во снѣ, какъ-будто… и тамъ, ъ Зоологическомъ, на горахъ, было такое же, не въ жизни… я говорила, не сознавая… видѣла сны, и онъ цѣловалъ меня…» Онъ спросилъ: «ты его любишь?» Она подумала. «Да, люблю…» - сказала она спокойно, - «но эта любовь другая. Я ушла бы къ нему… онъ тоже слабый, мнѣ его очень жалко, сердце мое лежитъ къ нему…. Я не могу говорить неправду, я ушла бы. Но мнѣ другое  н а з н а ч е н о».  

- Это меня больно укололо, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Во мнѣ болѣло оскорбленное чувство собственника. Вѣдь я нашелъ ее, придалъ ей чудесное обрамленiе, и оан – моя. Я понималъ, что для нея, такой… и еще лучше, если бы она стала чуть-чуть не такой, а какъ бывала въ театрѣ, или въ томъ маскарадѣ… если бы только захотѣла, открылись бы всѣ сокровища, титулы и дворцы…. Что – я! И я помалкивалъ. Я видѣлъ, что у насъ надломилось что-то, въ близости нашей съ ней. Но, правду сказать, какая же была близость между нами. Я, властитель, - и она покорная, кроткая рабыня. И вотъ, я видѣлъ теперь, что она перестала быть рабыней, что она – вотъ какая,  высоко надо мной, царица, а я – у подножiя ногъ ея. Въ чемъ я могъ упрекнуть ее? 

Этотъ «надломъ» между ними остался на много дней. Были спокойныя отношенiя молчаливо условленнаго братства. Даринька больше сидѣла въ «дѣтской», за пяльцами, вышивала покровъ на ковчежецъ съ главкой Анастасiи-Узорѣшительницы, по лиловому бархату васильки. Викторъ Алексѣевичъ  усиленно хлопоталъ съ разводомъ, велъ дѣло о наслѣдствѣ. Отъ Димы приходили «голубыя» письма. Въ первые дни прiѣзда Виктора Алексѣевича она сама составила обѣщанное Вагаеву по тлеграфу письмо-отвѣтъ, высказалась, открывъ всю душу.  Это письмо отняло у Вагаева послѣднюю надежду, какъ онъ написалъ  въ отвѣтъ. Но онъ продолжалъ писать, уже прося отвѣтовъ, просилъ позволенiя писать ей. Она читала, давала читать Виктору Алексѣевичу и складывала въ троицкiй сундучокъ, завѣтный. Эти «голубыя» письма что-то будили въ ней. Она становилась замкнутѣй и грустнѣй, Викторъ Алексѣевичъ совѣтовалъ ей кончить «эти посланiя», совѣтовалъ осторожно, дѣлая надъ собой усилiя, но Даринька спокойно говорила: «это его покоитъ, я не могу дѣлать ему больно». - «И тебѣ это интересно, ты прячешь его посланiя?» - «Да. Я просила его больше не писать мнѣ о чувствахъ, онъ теперь пишетъ стихи и умныя слова, и это интересно мнѣ. Я, вѣдь, такъ мало знаю. А мнѣ надо знать больше, очень много». Викторъ Алексѣевичъ сознавалъ, что самъ ничего не далъ Даринькѣ, и смирялся. Что же писалъ Даринькѣ Вагаевъ?

Вотъ что разсказывалъ объ этомъ Викторъ Алексѣевичъ:

- Эта односторонняя переписка… - Дима какъ бы предвосхищалъ отвѣты Дариньки, и порой удачно, - продолжалась до мая, когда Дима пошелъ добровольно на войну. Послѣ ея просьбы не говорить о ней, писалъ довольно интересныя письма «обо всемъ» - о поэзiи, о музыкѣ, о Богѣ, - онъ слушалъ Вл. Соловьева, котораго я все еще собирался слушать, - о   ж е р т в е н н о с т и, о счастьѣ… о «счастьѣ» особенно подробно, но дальше банальностей не пошелъ. И во всѣхъ письмахъ неприкровенно сквозила нѣжность и нѣжность къ ней, и вся эта «энциклопедiя» пересыпалась стихами, лирикой, «ею» и «къ ней», выдержками изъ Пушкина, Лермонтова и… Розенгейма. Впрочемъ, попрой изъ Гетэ, подлинными стихами, съ приложенiемъ плохого перевода. Дариньку эта лирика трогала, иногда я видѣлъ ее въ слезахъ. Я кипѣлъ, злидся на странное положенiе свое… и сдерживался, чего-то выжидая. Не смѣлъ и думать – вызвать Дариньку на ласки. Боялся спугнуть ее, отвыкшую отъ меня. Она понимала мои взгляды, движенiя къ ней, невольныя, - и отводила глаза. Я видѣлъ, что она не хочетъ… не хочетъ  ж и т ь. Я могъ бы сыграть на ея струнахъ, что даже старецъ приказалъ «томиться», «везти возокъ»,  ж и т ь , и, знаю, она покорилась бы, прiучилась опять ко мнѣ… Но какое-то чувство неловкости, какого-то «очищенiя» сдерживало меня. Мнѣ было жалко ее, обрѣтеннаго ея покояю Я вѣрилъ, что это еще придетъ. Я зналъ: Дима ее любилъ. И зналъ, за  ч т о  полюбилъ ее. Любовь… Этого никто опредѣлить не можетъ… любовь. Но онъ вѣрно опредѣлилъ сокровенную сущность Дариньки и своей любви.  И это мнѣ было непрiятно. Онъ какъ бы предвосхищалъ то самое что я долженъ былъ понять  п е р в ы й, что я и понялъ, только гораздо позже. Онъ писалъ ей, что въ ней, какъ ни въ какой изъ женщинъ, кого онъ зналъ, кого любилъ, - а онъ любилъ очень многихъ и очень разныхъ, - слиты два мiра, въ духѣ ея и чарующемъ обликѣ: обычный земной, всѣмъ ясный, и – «замѣрный», влекущiй неразгаданною тайной. Въ «голубыхъ» письмахъ всегда повторялись излюбленныя слова – «божественное смотритъ изъ вашихъ глазъ», «въ васъ, какъ ни въ какой другой, особенно чувствуется то вѣчное, что уводитъ  з а  эту жизнь». Онъ писалъ, что слышитъ въ ней «шепотъ небесной тайны», что въ ней постигаетъ онъ «самое идеальное любви», что она въ этомъ мiрѣ «какъ во снѣ», что истинная она – въ другомъ, за-мiрномъ, и въ ней, черезъ нее, онъ чувствуетъ мiръ предвѣчный, откуда она пришла. Онъ говорилъ, что видитъ въ ея глазахъ «тревогу пробужденья». «Въ васъ», - писалъ онъ, - «великiй отсвѣтъ того мiра, о которомъ лермонтовскiй ангелъ пѣлъ въ тихой пѣснѣ, того небеснаго, пердчувствуемаго, о чемх мечиаеиъ поэзiя, что ищетъ философiя, что  з н а ет ъ  одна религiя… вы его драгоцѣнный отблескъ». Онъ говорилъ только о любви. Спрашивалъ, почему юная любовь такъ идеальна, почему она быстро гаснетъ. Всѣ чистые, юные угадываютъ въ любимыхъ  глазахъ этотъ скользящiй отблескъ  в ѣ ч н а г о, его ускользающую тайну. Она всѣхъ влечетъ, и хотятъ ею овладѣть, внять ее объятiями страсти, но она ускользаетъ, и остается привычно-тлѣнное, разочарованiе и скука. Въ Даринькѣ это «вѣчное», это мерцанье мiровъ иныхъ, «небесная красота»… необъяснимая, неназываемая прелесть – была исключительна, въ переизбыткѣ, какъ даръ небесъ. Она была, именно, «чарующая прелесть», «какой-то святой ребенокъ», какъ сказалъ докторъ Хандриковъ. Это  с в я т о е, что было въ ней, этотъ «свѣтъ нездѣшнiй» - наполняли ее видѣнiями, голосами, снами, предчувствiями, тревогами. Тотъ мiръ, куда она  смотрѣла духовными глазами, - только онъ былъ для нея реальностью. Наше земное – сномъ. И отсюда вѣчная въ ней «тревога пробужденья», которую отмѣтилъ Дима. Онх писалъ ей, что впервые ему открылось это въ метель у монастыря… и потомъ, въ зимнемъ полѣ, на грани иного мiра… въ «незабвенный метельный  с о н ъ», когда Даринька насказала обѣщанiя, себя не слыша. Отсюда-то – страстная, напряженная въ ней борьба, невиданное Димой сопротивленiе  з е м н о м у, что удивило его дерзость, привыкшую не встрѣчать сопротивленья, что раскалило его, очаровало и увлекло… и покорило, и – смирило.  

Это истолкованiе Дариньки въ «голубыхъ» письмахъ Вагаева, передававшееся Викторомъ Алексѣевичемъ неспокойно даже по прошествiи многихъ лѣтъ, стало и его собственнымъ. Онъ говорилъ о «золотникахъ» въ ея глазахъ, о «матерiи Божества», невѣдомыми для насъ путями просыпавшейся изъ Божественной Кошницы и оставшейся на землѣ: «эти золотники Божества въ глаза упали и остались… кротость, неизъяснимый свѣтъ, очарованiе, святая ласка, чистота и благость…  в ѣ ч н о е  въ ней свѣтилось,  отъ той Кошницы». Онъ это зналъ, но не сознавалъ. Созналъ онъ послѣ.    

 

 

XXXIII. - ИСХОДЪ

 

Викторъ Алексѣевичъ – было это въ день возвращенiя изъ Петербурга – былъ удивленъ, когда Даринька подошла къ нему, держа обѣими руками просвирку, и сказала, какъ говоритъ мать ребенку: «вотъ, съѣшь просвирку,  н у ж н о». Онъ привыкъ къ невиннымъ ея причудамъ. Поглядѣлъ съ ласковой усмѣшкой, и его поразило что-то болѣзненное, жалѣющее въ ея глазахъ. «Если тебѣ прiятно… но почему это  н у ж н о ?» Она сказала увѣренно: «такъ велѣлъ батюшка Варнава, ты  г о л о д н ы й».  «Въ такомъ случаеѣ, насытимся». Онъ взялъ просвирку и, проглядывая письма, началъ охотно ѣсть. «Ты  не перекрестился», - сказала она грустно. «А это непремѣнно надо? буду знать». «Мы скоро уѣзжаемъ?» - спросила она, о чемъ-то думая. «Куда? развѣ мы собирались куда0нибудь уѣхать?..» -спросилъ разсѣенно Викторъ Алексѣевичъ.  «О н ъ  сказалъ: «п о ѣ д е т е  к у д а  - заѣзжайте, посмотрю на васъ…» - «значитъ, мы  д о л ж н ы  куда-то ѣхать». Онъ посмотрѣлъ и увидалъ «что-то  проникновенное» въ грустныхъ глазахъ ея. «Д о л ж н ы ?...» - «Ты говорилъ, что у тебы вышла напрiятность… з н а ч и т ъ, му уѣдемъ».  

Отъ этого разговора у Виктор аАлексѣевича осталось смутное чувство «предопредѣленности», хотя ни въ какую предопредѣленность онъ не вѣрилъ. Онъ попытался отмахнуться, и подумалъ, что Даринька говоритъ это потому, что они не разъ говорили о поѣздкѣ за-границу, когда будетъ получено наслѣдство. Но тутъ же почувствовалъ, что Даринька говоритъ не о загарницѣ, а о чемъ-то, связанномъ съ жизнью, прочномъ.  И, поддаваясь «голоску изъ сердца», подумалъ вдругъ: «а не уѣхать ли совсѣмъ?» И тутъ же отмахнулся. 

Но Даринька слушала  с в о й  голосъ.   

Какъ начинаютъ вить гнѣзда птицы, когда  приходитъ пора, она начала прибираться, между дѣломъ: разбиралась въ комодахъ и сундукахъ, откладывала, что надо отдать бѣднымъ, пожертвовать въ комитетъ помощи славянамъ, «забрать съ собой». Заставъ ее какъ-то надъ сундуками, онъ пошутилъ:  «ты вся пропиталась табакомъ и камфорой, какая-то сундучная страсть у тебя открылась!». Она сказала: «надо привести въ порядокъ… мало ли что случится».  «Ты въ родѣ таракановъ», - усмѣхнулся  онъ: - «говорятъ, передъ пожаромъ они начинаютъ суетиться и ползутъ изъ дому». Она сказала: «это правда… и матушка Агнiя говорила, что передъ большимъ пожаромъ въ Страстномъ всѣ тараканы поползли изъ келiй  и хлѣбной, и тараканамъ  д а е т с я  знать». Онъ засмѣялся и назвалъ ее   милымъ таракашкой. 

Разбираясь, она нашла голубой шарфикъ, разглаженный и далеко запрятанный, подумал, завернула въ тонкую бумагу и положила на дно картонки, гдѣ хранилась батистовая прозрачная сорочка – т а, маскарадная. Пересмотрѣла плтья, отложила «голубенькую принцессу», - бѣдной какой-нибудь  невѣстѣ, и задумалась надъ «ампиръ»: отдать..?» Викторъ Алексѣевичъ не разъ просилъ показаться ему въ «ампиръ». Онъ читалъ въ газетахъ объ ея трiумфѣ въ маскарадѣ: называли ее «красавицей со стараго дагерротипа». Но она упорно уклонялась. И вотъ, когда она раскинула голубой газъ на серебристомъ шелку, въ золотыхъ искоркахъ и струйкахъ, -вспомнились ей зеркальныя бѣлыя колонны, люстры, кружащiе переливы вальса… Она закрылась руками и увидала все, до мерцанья огненныхъ язычковъ въ колоннахъ, до золотого жгута, зацѣпившагося на ней за газъ… увидала  чудесную чужую, отраженную въ зеркалахъ, въ колоннахъ. Когда она такъ стояла, Викторъ Алексѣевичъ засталъ е и опять сталъ просить – показаться ему «графиней». Вся въ мечтахъ, она не нашлась отказать ему. Это случилось вечеромъ, при огняхъ. Она попросила его уйти, достала батистовую сорочку, бальную, надѣла газовое «ампиръ», уложила жгутами косы, пустила локоны по щекамъ, вколола гребень-веретеномъ, серебряный, вѣеромъ разметала трэнъ, оглядѣла себя въ трюмо и позвала взволнованно-смущенно – «иди, смотри».  Онъ глядѣлъ на нее, чудесную, на ея грудь и плечи, - и живыя, и зеркальныя, при огняххъ. Она увидала за собой, въ зеркалѣ, умоляющiй взглядъ его, услыхала страстный, зовущiй шепотъ – Дара… испуганно метнулась и оградила себя руками, чтобы не допустить… - но онъ ничего не видѣлъ.     

Торопясь все закончить къ сроку, какъ говорилъ ей  г о л о с ъ, она сидѣла за пяльцами, отрывая  часы у сна и къ Срѣтенiю Господню закончила работу надъ покровомъ, на ковчежецъ съ главкой великомученицы Анастасiи-Узорѣшительницы,  предстательницы ея передъ Пречистой, и отнесла въ Страстной монастырь, скрывъ себя подъ вуалькой, чтобы не признала ее мать Iустина-одержимая. И не  отъ себя возложила покровъ на главку, а протянула, кроясь, монахинѣ пригробничной и шепнгула: «возложите, матушка… по обѣщанiю просящей». И послѣ, вдолгѣ, придя укрытой-незнаемой, на Благовѣщенiе, съ радостiю смиренной увидала на ковчежцѣ лиловый бархатъ, шитый золотыми колосьями и васильками.  

Одиннадцатого февраля – помнила день тотъ Даринька – праздновалась память преп. Димитрiя Прилуцкаго. Даринька ходила въ церковь, служила Преподобному молебенъ. Въ тотъ день случилось событiе, оставившее въ сердцѣ ея тяжелый слѣдъ. 

Она пришла изъ церкви спокойная, радостно просвѣтленная, и увидала необычное на дворѣ. Ворта были открыты, во дворѣтолпились пришлые и сосѣди. У погребовъ, въ снѣгу, стояли какiе-то странные, съ темными лицами, закутанные въ тряпки и овчины. Женщины были похожи на цыганокъ, растерзанныя, съ голой грудью съ дѣтьми въ лохмотьяхъ.  На черныхъ лицамъ* сверкали жуткiе бѣлки глазъ. Тощiй старикъ, съ замотанной головой, кланялся и крестился, а глазѣвшiй народъ вздыхалъ и крестился на старика. Даринькѣ стало страшно. Она увидала Карпа и спросила, что это и почему всѣ крестятся. Карпъ, тоже крестившiйся на странныхъ, сказалъ, что это наши, православные, горевые, славянскiе болгары-сербы, замучили ихъ турки, - «вотъ и пришли къ намъ жаловаться, чтобы имъ помогли… вотъ наши добровольцы все и ѣдутъ, сиротъ защищать, на Божье дѣло». Старикъ сдернулъ съ руки лохмотья, и Даринька увидала черно-багровую щель на ней, и въ этой ужасной  щели что-то бѣлѣло жестко. Ей стало тошно, искрой пронзило ноги, и она вскрикнула: «Го-споди, кость живая!» «Косточку видать, какъ истерзали…» - сказалъ Карпъ, морщась. Старикъ ткнулъ пальцемъ въ «живую кость»  и началъх мычать и лаять. Потомъ показалъ на шершаваго мужика, залаялъ, и тотъ тоже залаялъ  замычалъ. И когда мычалъ, Даринька увидала, что въ его темной глоткѣ вертится и дрожитъ что-то ужасно страшное… вмѣсто живого языка черный огрызочекъ какой-то. Народъ вздыхалъ. «Живые мученики», - вздохнулъ Карпъ. Даринька увидала черную женщину съ ребенкомъ, съ ямами вмѣсто глазъ; на голомъ ея плечѣ лохматилась черная коса. Стали класть старику копѣйки въ шапку. Даринька высыпала все, что было у ней въ маленькомъ кошелькѣ, отошла и заплакала. Вспомнила – и побѣжала въдомъ, достала изъ троицкаго сундучка семьдесятъ рублей, заработанные у Канителев и берегшiеся  «на случай», и, не утирая слезъ, ничего черезъ нихъ не видя,  отдала женщинѣ съ ребенкомъ. Мученики пошли, народъ повалилъ за ними. 

«Вотъ,  б а р ы н я, дѣлается что на свѣтѣ!..» - сказалъ, запирая ворота, Карпъ.    

Дариньку удивило и даже испугало, что Карпъ назвалъ ее почему-то «барыней».ю Съ того дня такъ онъ и называлъ ее. Почему – Даринька не знала. И не спрашивала его объ этомъ. 

19 марта, день памяти мучениковъ Хрисанфа и Дарiи, - было это великимъ постомъ, въ субботу, - Даринька причащалась. Придя изъ церкви, благостная и просвѣтленная, она увидала на столѣ корзину бѣлыхъ гiацинтовъ и большой тортъ, любимый ея, изъ сбитыхъ сливокъ, отъ нѣмца на Петровкѣ, гдѣ когда-то пила она шоколатъ съ Димой,  подумал съ грустной нѣжностью, что Викторъ Алексѣевичъ  всетаки не забылъ, что сегодня день ея Ангела, - а она ему не говорила, - и улыбнулась на тортъ со сливками: «забылъ, что сегодня постъ». И увидала вложенную въбумажное кружево карточку.  У Дариньки захолонуло сердце, когда читала она написанное знакомымъ почеркомъ: «съ Ангеломъ, Дари!» Она стала осматривать гiациньы, и тамъ, въ кудрявыхъ, хрупкихъ, будто изъ снѣжнаго фарфора, колокольчикахъ, пряталась такая же точно карточка, съ тѣми же грустными словами, - почувствовалось такъ Даринькѣ, - «съ Ангеломъ, Дари!»  

Вернувшись со службы и узнавъ все, Викторъ Алексѣевичъ почувствовалъ себя раздавлоеннымъ: Даринька не напомнила, а онъ забылъ, что сегодня ея день Ангела.  Вх раздраженiи, онъ не могъ удержаться и спросилъ Дариньку: «ты  е м у  писала?..» Она покачала головой. Онъ сказалъ: «ты права, что не удостоила меня отвѣтомъ». Она ему предложила, не подумавъ, торта. Его передернуло, онъ вскочилъ и крикнулъ: «ты… научилась издѣваться!..» Послѣ онъ цѣловалъ ей руки, просилъ прощенiя. Тортъ отослали въ дѣтскую больницу: ни Анюта, ни Прасковеюшка, ни Карпъ не ѣли постомъ скоромнаго.   

Въ концѣ марта – двухлѣтiе ихъ встрѣчи, - адвокатъ по разводнымъ дѣламъ сообщилъ, что, ознакомившись съ дѣломъ, онъ пришелъ къ выводу, что развода добиться не удастся. Противная сторона заявляетъ, что супружескую вѣрность нарушилъ истецъ: безспорное доказательство – открытое его сожительство съ бывшей послушницей Страстнаго монастыря, цеховой Дарьей Королевой. Госпожа Вейденгаммеръ развода пока не требуетъ, а начинаетъ процессъ о взысканiи на содержанiе дѣтей и ея самой, въ соотвѣтствiи съ ожидаемымъ наслѣдствомъ. Если же намѣрены настаивать на радводѣ, ея адвокатъ представитъ консисторiи дѣло изъ архива монастыря «о побѣгѣ бѣлицы, цеховой Дарьи Королевой, при соучастiи инженера В., къ послѣднему».  

Событiя устремлялись, узлы какъ-то сами разсѣкались: все совершалось, какъ по плану, - «выталкивало и направляло, куда  н уж н о».

Въ апрѣлѣ, на Өоминой, другой адвокатъ доложилъ о положенiи дѣла о наслѣдствѣ. Бiйскiе прiиски даютъ остатокъ по активу въ 18 тысячъ. Компаньоны-англичане предлагаютъ 20, при ликвидацiи безъ суда. По договору, процессъ придется вести въ Иркутскѣ. Можно, конечно, потягаться, вытащить кое-что еще. Викторъ Алексѣевичъ судиться  не захотѣлъ. «Миллiонный» домъ на Тверскомъ бульварѣ «виситъ на волоскѣ», подрядчикъ Р. требуетъ по второй закладной съ процентами за три года, предлагаетъ оставить домъ за собой, съ переводомъ долга кредитному обществу, и соглашается дать въ очистку, только изъ уваженiя, 25 тысячъ чистоганомъ.  Можно довести и до торговъ, но можно и промахнуться, въ виду начинающейся войны. Послѣ переговоровъ, подрядчикъ накинулъ еще пятерку, и Викторъ Алексѣевичъ согласился. Сказалъ Даринькѣ: «отъ нашихъ миллiоновъ осталось только полсотни иысячъ». Даринька сказала: «довольно съ насъ». Домъ на Тверскомъ бульварѣ сталъ называться «Романовкой», а надъ Викторомъ Алексѣевичемъ смѣялись,  называли «инженеромъ-безсребреникомъ».    

Въ началѣ мая прiятель сообщилъ изъ Птербурга, что за апроектъ назначили Виктору Алексѣевичу, «въ поощренiе», три тысячи, и совѣтовалъ выждать время, а пока согласиться принять участокъ между Орломъ и Тулой, старшимъ инженеромъ движенiя, въ Мценскъ.  Викторъ Алексѣевичъ понялъ, что его выживаютъ изъ Москвы: у бывшаго тестя  большiя связи въ управленiи дороги. Въ раздраженiи, онъ рѣшилъ было бросить службу. Но случилось №странное совспаденiе»…  

Въ самый тотъ день, какъ пришло письмо отъ прiятеля, онъ искалъ въ газетахъ для Дариньки на лѣто спокойную дачу-усадебку, чтобы перемѣнить мѣсто и впечатленiя, и прочелъ, - бросилось въ глаза: «Подъ Мценскомъ, на живописной Зушѣ…» Подъ М ц е н с к о м ъ! ПО случаю семейнаго раздѣла, продавалась недорго, за 12 тысячъ, барская усадьба-дача, «Уютное», съ лѣсомъ, лугами по рѣчкѣЗушѣ, яблочный садъ, паркъ, вишенникъ, лошади, охота, лодки, рядомъ церковь… Что-то ему мелькнуло, когда прочиталъ онъ – «Уютное»… и поразил, что – т о ж е   М ц е н с к ъ, и… - что-то такое связано съ… «Уютное»..?  Не могъ припомнить. Эти мѣста онъ зналъ, не разъ тамъ бывалъ въ Разъѣздахъ, - тихiя мѣста, лѣсныя. Даринька лѣса любила… Онъ поглядѣлъ на карту. Мценскъ, Горбачево, Козельскъ, Тихонова  Пустынь, Жиздра… Козельскъ..? тамъ эта, знаменитая Оптина Пустынь. Задумался – и, «неожиданно для себя», спросилъ Дариньку, проносившую стопочку бѣлья: «Дара… хочешь хозяйничать, помѣщицей?»  Она остановилась.  «Это… въ деревнѣ?» «Да. Въ барской усадьбѣ, называется «Уютное»… у насъ будутъ лошади, цвѣты, садъ… Ты лошадокъ любишь…» -сказалъ  онъ ласково, какъ ребенку. Она улыбнулась свѣтло. «Да, я люблю лошадокъ». «Тамъ большiе лѣса, близко Оптина Пустынь, и рядомъ церковь, въ селѣ…»  «Уютное»..! И онъ вспомнилъ,  ч т о  ему мелькнуло въ мысляхъ. Она быстро спросила, запыхавшись: «это почему? мы ѣдемъ, да?» Онъ смотрѣлъ, какъ свѣтилось ея лицо. «Если ты хочешь, мы уѣдемъ совсѣмъ туда..? будешь кататься на лошадкахъ, править, сажать цвѣты… вишни, яблоки… и тамъ большiе монастыри, старинные…» «Большiе монастыри..?!» -повторила она, свѣтясь. «Да, большiе монастыри…» - сказалъ онъ шопотомъ, вспомнивъ вдругъ, какъ она недавно говорила, что  в и д ѣ л а… - «и тамъ  б о л ь ш i е  м о н а с т ы р и…» «Ты сказалъ… называется «Уютное»..? - перебила она его, радостно освѣтивъ глазами. Онъ посмотрѣлъ въ газету: «да… «Уютово»… но это одно и то же». - «Уютово»…. Такъ и написано?..» И они встрѣтились глазами. Ихъ мысли встрѣтились, но они не сказали, о чемъ подумали. Вспомнили оба счастливый день, морозный, ясный, монастырь, и матушку Виринею-прозорливую: «Господь васъ обоихъ и пожелѣетъ, обоихъ и привѣетъ, какъ листочки, въ   у ю т о ч к у». Даринька положила на столъ бѣлье, сложила надъ шеей руки, ладошками… «Хочешь..?» - спросилъ онъ ее опять. - «Хочу..!» - вскрикнула она съ радостной мольбою, - «Господи! такъ… хочу, хочу!..» - и въ глазахъ ея заблестѣли слезы. Онъ взялъ ея руку, поцѣловалъ, и почувствовалъ легкость въ сердцѣ. «Мы уѣдемъ… тебѣ понравится», - сказалъ онъ. Она перекрестилась и тихо, будто въ себя, сказала: «тамъ будетъ хорошо».      

Рѣшилось сразу. Викторъ Алексѣевичъ телеграфировалъ, что принимаетъ Мценскъ. Съѣздилъ, взглянулъ – и купилъ усадьбу. Вернулся легкiй. Домъ оказался прiятнымъ, свѣтлымъ, садъ распускался, было благоуханно, тихоЮ въ кустахъ, по рѣчкѣ, заливались соловьи, куковала въ бору кукушка. Начали готовиться къ отъѣзду. 

Въ половинѣ мая, когда Викторъ Алексѣевичъ былъ на службѣ, Даринька выкапывала изъ клумбы маргаритки, чтобы снести на кладбище, матушкѣ Агнiи и Виринеѣ-прозорливой. Было жарко, полдень, нѣжилась сирень на солнцѣ. Даринька нарвала сирени. Когда ломала сирень, услыхала, что кто-то за кустами. Выглянула – и оторопѣла: Ди-ма!?.. Вагаевъ шагалъ по клумбамъ, въ бѣлой, блиставшей курткѣ, придерживала саблю, позванивали знакомо шпоры. Пряча лицо въ сирень, Даринька смотрѣла, неподвижно. «Не ждали?» - крикнулъ Вагаевъ, запыхавшись, - «только на минутку, мимоѣздомъ… не могъ не…» Черные его глаза сiяли.  ОНъ снялъ фуражку и положилъ  на кустъ сирени. «Не сердитесь?» - спросилъ онъ, какъ когда-то. - «Я васъ встревожилъ, милая Дари..?» «Нѣтъ, я рада…» - шептала Даринька оторопѣло, - «Викторъ Алексѣевичъ на службѣ, я такая грязная… копалась. Вы… проѣздомъ..?» «Да, въ армiю. Сядемте, Дари…» - показалъ онъ на старую скамейку. - «Ваше письмо я понялъ. И ваше «невозможно» тоже… понимаю. Писалъ вамъ… У васъ чудесно, все сирень… Можно…?» - потянулъ онъ изъ букета вѣтку.  - «Свѣтлая вы какая… Дари..!»

Даринька была въ бѣломъ пикейномъ платьѣ, съ длинными косами, какъ она ходила дома. Пряталась въ букетъ, дышала. Вагаевъ саблей царапалъ землю.

«Виктора не увижу. Скажите, заѣзжалъ проститься. Скажите, что… Не закрывайтесь, дайте на васъ глядѣть. Чудесная… стали еще юнѣй… Ну, зачѣмъ же плакать… Мо-жно..?» - онъ поднялъ ея руку и поцѣловалъ. «Вся въ землѣ… я маргаритки… вы… на войну?»  «Да, въ армiю. Я васъ встревожилъ, но я не могъ не…», - говорилъ онъ ей, ея рукѣ, поглаживая тихо. «Нѣтъ, вамъ я рада…» - черезъ силу сказала Даринька, - «мы тоже.. уѣзжаемъ, совсѣмъ… въ Мценскъ…» «Мценскъ? Вотъ какъ… Знаю, какъ разъ поѣду мимо. Мы еще встрѣтимся, Дари? правда, мы встрѣтимся..?» «Да, мы встрѣтимся». 

Вагаевъ взялъ съ куста фуражку.

«Я счастливъ, что еще разъ увидѣлъ… васъ, чудесную! и все – чудесно! Милая Дари, мы остаемся вѣ-чными друзьями, да..? -«Да…» - сказала чередъ слезы Даринька, уже не видя, - «дайте… я перекрещу васъ… Дима…» «Да, перекрестите. Мама крестила, а теперь, вы, другая милая…» Не видя, Даринька утерла сиренью слезы. Онъ склонился къ ней. Она его перекрестила, истово, смотря въ глаза, притронулась руками къ темной головѣ, къ играющимъ височкамъ, все такимъ же, поцѣловала надъ глазами. Онъ поцѣловалъ ее у бровки. «Не буду больше васъ… пора… какъ взволновался, увидалъ васъ… но передъ вами мнѣ не стыдно. Ну, до-свиданiя, Дари… до сви-данiя..?» - «Да…» - шепнула она, вздохомъ, ничего не видя. «Дайте мнѣ…» - потянулъ онъ бѣлую сирень, какой она утерла слезы. «Все возьмите…» «Нѣтъ, только  э т у, вашу… Нѣжный ангелъ..! Помните, Дари… вѣдь это правда, это не стихи…. «Прости, онъ рекъ, тебя я видѣлъ… и ты…  н е д а р о м ъ  мнѣ сiялъ…»  Это – з д ѣ с ь. Я счастливъ, Дари… я о-чень счастливъ… очень!  я   в и д ѣ л ъ  васъ. Вотъ, смотрю на васъ, запоминаю… Дари..!» Онъ держалъ ея руку и смотрѣлъ, запоминалъ. Даринька помнила: въ глазахъ его блестѣли слезы. «Ну… д о   с в и - д а - н i я…» 

Даринька слышала его шаги. Не различала бѣлаго пятна въ деревьяхъ, въ солнцѣ. Слышала веселый окрикъ: «а, Карпъ!  ну, какъ, гвардеецъ?» Что-то говорили. «…чудесно..!» - узнала она голосъ. Это «чудесно» осталось въ ней слѣпящимъ блескомъ.  

Событiя стремились. Въ концѣ мая заговорили о скандалѣ, о «дѣтскихъ душахъ», о чрезвычайномъ слѣдствiи, р высочайшей резолюцiи – «вскрытьь гнойникъ, всемѣрно, безпощадно». Шептали имена, упоминали о баронѣ, о прiютахъ, о дѣвочкахъ-сироткахъ, о «Панькѣ». Въ газетахъ сообщили о самоубiйствѣ барона Р. Его нашли на косякѣ, въ зимнемъ саду, подъ пальмой: удавился на шелковомъ шнуркѣ, висѣлъ весь синiй, съ вываленным языкомъ, ужасный. Викторъ Алексѣевичъ былъ пораженъ не этимъ, а «совпаденьемъ»: послѣ «Яра», были у барона, и съ Даринькой случился обморокъ, привидѣлся баронъ – подъ пальмой! - въ образѣдьявола, какъ на цыганскихъ картахъ, синiй, скалился, вываливъ языкъ. Викторъ Алексѣевичъ не сказалъ Даринькѣ, боялся, что ее разстроитъ.  

Въ концѣ iюня отъѣзжали въ Мценскъ. Даринькасходила къ Марфѣ Никитишнѣ, проститься: больше не было у ней никого,  з д ѣш н и х ъ. Просвирня прослезилась, благословила Дариньку «Скоропослушницей», какъ  дочб родную, называла – «дѣточка моя сердешная». Пожелала – въ р а д о с т и  успокоитсяю Догадывалась она, что по младенчику Даринька горюетъ, - не доносила. «Пошлетъ тебѣ, дѣточка, Господь  р а д о с т ь, молись Гурiю, Сомону и Авиву, семейные покровители». Знала Даринька, чего желаетъ ей просвирня: знала , что э т о г о  не будетъ. Поелонилась въ поясъ, какъ кланялась матушкѣ Агнiи: «спасибо, матушка, на добромъ словѣ, недостойна я  р а д о с т и». Даже погрозилась на нее просвирня: «грѣхъ, грѣхъ отчаиваться, великiй грѣхъ! все и говори, смиренно: «да будетъ мнѣ по глаголу Твоему, Господи!» И дала совѣтъ побывать въ Шамординѣ, подъ Оптиной, навѣдаться къ старицѣ-матушкѣ Анфисѣ - московская, подружка ея была, - «вотъ ужъ чистое-то сердце… утѣшитъ, сама увидишь». Даринька отслужила панихиды на могилкахъ, поплакала. Простилась съ переулкомъ, съ крылечкомъ, съ садомъ. Было свѣтло и грустно. Остановилась у сирени.  Смотрела въ небо и молилась.

Вещи были отправлены. Комнаты сѣрѣли пустотой. Анюта топотала: скорѣй бы на машину. Даринька брала ее охотно. Было хорошо, что и Карпъ поѣдетъ, человѣкъ надежный, вѣрный, съ нимъ спокойно. Карпъ любилъ хозяйство, лошадей, тихiя мѣста и богомолья. Радовался, что побываетъ въ Оптиной: неподалеку. Попросился самъ, надоѣло ему «въ камняхъ мотаться».

Передъ отъѣздомъ Даринька сказала, что надо непремѣнно поѣхать къ Троицѣ, благословиться у батюшки Варнавы: самъ ей наказалъ.  

Были у Черниговской. Цвѣли луга. У домика  о. Варнавы было полно народомъ. Долго ждали, Викторъ Алексѣевичъ кривился. Наконецъ, вошли. Батюшка не помнилъ, кто такая. Даринька напомнила. Онъ всмотрѣлся – и тутъ припомнилъ. Пошутилъ: «помню, помню… была Дарья, а вотъ, ба-рыня стала, чисто  п о м ѣ щ и ц а… помню,  п у г а н а я  была, а вотъ теперь и не боишься… помню, помню…» Оба изумились, что батюшка сказалъ – п о м ѣ щ и ц а. Правда, теперь – помѣщица. Викторъ Алексѣевичъ чувствовалъ себя смущенно. Батюшка спросилъ, какъ имя. «А-а… помню-помню  п о б ѣ д и т е л ь. Вотъ и побѣждай».  Благословилъ на путь. «Оптино… вотъ вы и о-пытные будете… хорошо, дочка, выбрала, умница», - батюшка погладилъ Дариньку по головѣ, - «съ Богомъ, съ Богомъ…» Оборотился къ Виктору Алексѣевичу и – быстро-быстро: «говоришь – инженеръ? вотъ и  с т р о й  съ Богомъ, съ Богомъ!..» И далъ по  крестику.

Отъѣзжали въ Мценскъ. На вокзалѣ Викторъ Алексѣевичъ купилъ газету. Заняли купэ, правленское «жетонное». У синяго вагона вытягивались молодцы-кондуктора. Оберъ-кондукторъ, въ бѣло-глазетовыхъ обшивкахъ, широкогрудый, бравый, плотный, четко козырялъ, билъ трелью, вскакивалъ мягко на подножку, въ сапожкахъ съ глянцемъ, держался у вагона, на виду. Дариньку удивляло: какой почетъ имъ. Высунувшись въ окошко она смотрѣла, какъ смотрѣла въ дѣтствѣ, на свѣтлыя поля, на убѣгающiя рощи, на откосы, полные цвѣтовъ. Анюта вскрикивала – «земояничку вижу!» Викторъ Алексѣевичъ курилъ, читалъ гащету. Встрѣчный вѣтеръ струилъ на Даринькѣ кудряшки, вѣялъ въ лицо духами. Викторъ Алексѣевичъ прочелъ въ газетѣ… - тряхнулся и затаенно поглядѣлъ на Дариньку: она летѣла восхищенно въ вѣтеръ, придерживая шляпку. Онъ опять прочелъ – о переправѣ черезъ Дунай. Первыми, вплавь, перешли казаки, подъ огнемъ. Завязалась перестрѣлка, казаки кинулись въ атаку. Въ жаркой схваткѣ палъ геройской смертью… «прикомандированный по личной просьбѣ къ…..-му казачьему полку ротмистръ лейбъ-гвардiи Гусарскаго Его Величества полка князь Вагаевъ Димитрiй…» 

Викторъ Алексѣевичъ перекрестился, убралъ газету… - Даринька летѣла въ вѣтеръ, придерживая шляпку.

 

 

Мартъ, 1935 – май, 1936.

 

Boulogne-sur-Seine.

 

     

ИВ. ШМЕЛЕВЪ

 

 

ПУТИ

НЕБЕСНЫЕ

 

 

РОМАНЪ

 

Томъ II-ой

 

 

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

ВОЗРОЖДЕНIЕ - LA RENAISSANCE

73, Avenue des Champs Elesées

Парижъ

 

I.                   - БЛАГОВѢСТIЕ

 

Въ «Уютовѣ», подъ Мценскомъ, прошла самая важная часть жизни Дарьи Ивановны и Виктора Алексѣевича.

Въ «Запискѣ къ ближнимъ» Дарья Ивановна называетъ уютовскую жизнь свѣтлымъ житiемъ и отмѣчаетъ, что тамъ имъ было даровано вновь родиться. По словамъ Виктора Алексѣевича, тамъ онъ постигъ радость бытiя и благодаренiя:

«Тебе поемъ, Тебе благословимъ, Тебе благодаримъ, Господи…»

Когд аонъ постигъ этоЮ восходя ступенями трудными, ведомый своею «Побѣждающею», какъ назвалъ Дариньку старецъ Варнава у Троицы, постигъ онъ и другое важнѣйшее: все въ его жизни, до мартовской встрѣчи на бульварѣ съ безпрiютной дѣвушкой,  и послѣэтой знаменательной встрѣчи, было какъ бы предначертано въ Планѣ наджизненномъ. До сего постиженiя, ничего «предначертаннаго», внѣ его воли, для него не существовало, казалось порожденiемъ недомыслiя или больного воображенiя. Что за вздоръ! - усмѣшливо отзывался онъ на робкiя попытки Дариньки, старавшейся открыть ему пути въ ея «четвертое измѣренiе», въ ея  - т а м ъ… т а м ъ. Онъ любовался прелестной ея безпомощностью, шутилъ надъ ея -  т а м ъ… т а м ъ, выстукивая и попѣвая – «там-там… там-та-ам!..» - а она поднимала передъ собой руки, какъ бы ограждач свое святое отъ горшаго оскверненiя. Этого  т а м ъ она не могла бы ему доказать, будь даже докторомъ богословiя. Она только шептала съ кроткой укоризной: «это сердцемъ надо, это – у Господа».  До его вразумленiя, или, скорѣй дарованнаго ему откровенiя, проявившагося въ одномъ событiи уютовской ихъ жизни, это ея «у Господа» для него было то же, что для калужскаго мужика квадратный корень. До случившагося прозрѣнiя онъ не постигалъ, что раскрывается  э т о  только сердцемъ и, можетъ быть, вдохновенiемъ, когда «божественный глаголъ до сердца чуткаго коснется». Замѣсательно выразилъ это поэтъ Гафизъ, язычникъ.  Викторъ Алексѣевичъ когда-то помѣтилъ его стихи вопросительнымъ знакомъ и припиской – «поэтическая вольность»:

«Гафизъ! зачѣмъ мечтаешь,

«Что самъ творишь ты пѣснь свою?    

«Съ предвѣчнаго анчала

«На лилiяхъ и розахъ

«Узоръ ея волшебный

«Стоитъ начертанный  въ раю!»

- Я и не подозревалъ, что мой «узоръ» тоже уже начертанъ съ предвѣчнаго начала, какъ бы заданъ мнѣ: выполняй. И, что особенно примѣчательно, указываются нѣкiе пути  къ распознанiю узора, нѣкiе знаки-знаменiя, какъ вѣхи, чтобы не сбиться съ пути въ метель. Ну, какъ вотъ снисходительный учитель намеками наводитъ ученика на разрѣшенiе задачи. Еще задолго до прозрѣнiя моего, не разъ замѣчалъ я это наведенiе, но сводилъ все къ случайности. Помню, меня удивило совпаденiе: письмо отъ питерскаго прiятеля, совсѣтовавшаго мнѣ принять службу въ Мценскѣ, и въ самое то утро бросилось мнѣ въ глаза газетное объявленiе, набранный крупно заголовокъ: «ПОДЪ МЦЕНСКОМЪ, по случаю семейнаго раздѣла, дешево продается усадьба…» Теперь я знаю, что это была – вѣха. И, слава Богу, мы не проглядѣли ее. Не я, - Даринька не проглядѣла, сказала, освѣтившись: «хочу… такъ хочу!..  т а м ъ, б у д е т ъ, х о р о ш о». Словомъ, «Уютово» далось намъ въ руки какъ бы само. Даринька вдохновенно нашла у з о р ъ.   

Какъ бы въ подтвнржденiе, что избранный путь – вѣрный, Даринька, еще и не видя «Уютова», почувствовала въ сердцѣблаговѣстiе. Объ этомъ вспоминаетъ въ своей «Запискѣ»:

 «Всю дорогу радовалась я приволью луговъ и рощъ, какъ въ дѣтствѣ, когда ходили съ тетей на богомолье.  Совсѣмъ забыла, какая стала нечистая. А какъ подъѣзжать къ Мценску, устрашилась, какаiя новыя испытанiя посланы будутъ мнѣ за грѣхъ мой.  И воззвала къ Пречистой: «Призри на смиренiе мое, всепѣтая Богородице…» И, въ радостномъ свѣтѣ, услыхала благовѣстiе».

Былъ тихiй iюньскiй вечеръ, въ червонномъ солнцѣ, когда поѣздъ подходилъ къ станцiи «Мценскъ». Въ купэ директорскаго ихъ вагона солнце лежало теплыми пятнами на малиновомъ бархатѣ обивки, сiяло на хрусталѣ графина, на бронзѣ и подвѣскахъ стѣнныхъ подсвѣчниковъ, на лакировкѣ, и отъ этого свѣта было пасхально-радостно.

- Гляньте-гляньте, милая барыня… яички-то наши христосованные стали!.. - захлебнулась отъ радости Анюта.

И правда: яйца, чашки, молоко въ бутылкѣ… - все было радостное, пасхальное. Пахло свѣжими огурцами, земляникой, сѣномъ съ покошенныхъ откосовъ, съ луговъ недалекой Зуши. Золотой куполъ бѣлостѣннаго собора открылся имъ на горѣ, и донесло разливный звонъ мценскихъ колоколенъ. Даренька крестилась на завиднѣвшiйся городокъ и, залитая пасхальнымъ свѣтомъ, сказала, въ себѣ: «какъ хорошо, Господи… свѣтло, и благовѣстъ».

Этотъ свѣтъ и этотъ благовѣстъ-встрѣчу приняла оан сердцемъ, какъ благовѣстiе.

Викторъ Алексѣевичъ помнилъ этотъ пасхальный свѣтъ, покоющiй благовѣстъ и затаенно-радостное лицо Дариньки. Давно не видѣлъ ее такою просвѣтленной. Подумалъ: почему она такъ насторожилась, радостная тревога въ ней. Онъ взялъ ея руку и молча поцѣловалъ. Она не отозвалась, - была гдѣ-то, въ своемъ.  

Они прiѣхали въ Мценскъ въ четвергъ, - думалось тогда Даринькѣ, -  и она удивилась, услыхавъ благовѣстъ: кому же празднованiе завтра? И вспомнила: 24 iюня, Рождество Крестителя Господня! Она  очень почитала этотъ праздникъ: съ этимъ связывалась больная ея тайна. Вспомнивъ, каклй день завтра, она трепетно затаилась. Викторъ Алексѣевичъ спросилъ, что ее такъ хорошо встревожило. Она смутилась: «такъ, хорошо… звонъ…» - и закрыла лицо руками. Онъ любовался ея смущеньемъ, спросилъ опять, что съ ней. Не отнимая рукъ, она сказала: 

- Вспомнила, завтра память Крестителя Господня. Какъ хорошо, на наше новоселье. 

Съ возвращенiя изъ Петербурга, уже съ полгода, онъ не помнилъ ее такой. Послѣ страшнаго и страннаго, что было съ ними, когда онъ, казалось, безвозвратно ее утратилъ, прежнюю, съ освѣтляющими глазами, какую встрѣтилъ въ кельѣ матушки Агнiи въ душный iюльскiй вечеръ, и все полнѣй раскрывавшуюся ему въ новыхъ ликахъ и обаянiи; послѣ ея отчужденности отъ него и отъ жизни, Даринька снова явилась въ свѣтлой своей нетронутости. Онъ хотѣлъ видѣть ея глаза, но они прятались въ смущеньт. И, вдругъ, понялъ, почему  она въ радостной тревогѣ: важное для нея связывала она съ Крестителемъ, - страстно желанныя возможности, утраченныя послѣ тяжелаго недуга: носила поясокъ съ молитвой, читала, молясь, «Славу» Кресителю, - «Ангелъ изъ неплодныхъ ложеснъ произшелъ еси…» - какъ-то она ему открылась. И вотъ, на порогѣ новой жизни, благовѣстъ ихъ встрѣчаетъ - благовѣстiемъ. Онъ почувствовалъ къ ней жалѣющую нѣжность и не сталъ тревожить.  

За благовѣстiемъ послѣдовала прiятная неожиданность.

Поѣздъ подходилъ къ задымленному вокзалу «Мценскъ». Высунувшаяся въ окно Анюта радостно визгнула: «офицериковъ-то сколько, ма-тушки-и!..» Это были путейцы-инженеры, въ бѣлыхъ кителяхъ, парадно. Викторъ Алексѣевичъ удивился, почему такой «сборъ всѣхъ часией», но это сейчасъ же объяснилось.

Это были сослуживцы, изъ Орла и Тулы. Начальникъ дороги, имѣвшiй счеты съ Петербургомъ, далъ знать по линiи: выразить Вейденгаммеру товарищескiя чувства.  Всѣ понимали, что съ Веденгаммеромъ обошлись по-свински: вмѣсто повышенiя за заслуги, -всѣ знали цѣнность его паровозной топки, дававшей большую экономiю, - ему предложили «Мценскъ»ю Недоумѣвали, почему «философъ-астрономъ», самолюбивый, пылкiй, хотя и не карьеристъ, а въ житейскихъ дѣлахъ скорѣй младенецъ, проявилъ такую покладистость. Говорили о миллiонномъ наслѣдствѣ послѣ брата-сибиряка, а Вейденгаммеръ полѣзъ въ такую дыру, купилъ даже усадебку, изъ которой рады были сбѣжать владѣльцы. Ходили слухи о загадочной красавицѣ, сбѣжавшей изъ монастыря и вскружившей голову всей Москвѣ: изъ-за нея покончилъ самоубiйствомъ баронъ Р., дрались на дуэли два гвардейца, а третiй, славный побѣдами въ амурныхъ дѣлахъ, пошелъ добровольцемъ на Балканы. Разсказывали, что красавица рѣзко переломила жизнь, и фантазеръ  Вейденгаммеръ, безумно въ нее влюбленный, разошелся съ женой, женился безъ огласки на романтичной красавицѣ, ради нея выбралъ такое захолустье… - во вкусѣ Руссо и какой-то героини Жоржъ-Зандъ, - и только изъ любви къ путейской работѣ не бросаетъ службу, хоть и миллiонеръ. Все это подогрѣвало любопытство. Къ тому же, сослуживцы любили мягкаго и доброжелательнаго Вейденгаммера, хорошо воспитаннаго, никому поперекъ дороги не становившагося, и на просьбу начальника отвѣтили такъ дружно.  

Встрѣча вышла необыкновенно задушевная. И это Даринька приняла, какъ знаменiе благое. 

Старѣйшiй инженеръ Карававевъ, развалистый, съ сѣдой бородой по грудь, поднесъ огромный букетъ бѣлыхъ лилiй, - Даринька едва его держала, - и сказалъ, вмѣсто заготовленнаго привѣтствiя, родившiйся въ головѣ экспромтъ. Потомъ дивились, откуда у него такая тонкость мысли, - такъ это было неожиданно отъ «батеньки-ведмѣдя, отъ теплаго Караваши». Такъ его прiятельски называли за благодушiе, за безпечность къ движенiю по службѣ: онъ увязъ въ калужской глуши, никуда не желая сдвинуться, любилъ природу, музыку и пустынное житiе и былъ страстнымъ охотникомъ.

Караваевъ и самъ дивился, какъ то-нко у него вышло:

- Какъ  видалъ глаза… про-пали у меня всѣ слова! «Лѣсня Царевна» вспомнилась, мальчишкой въ  «Третьяковкѣ» еще очаровался. Ни къ чорту заготовка, трепаныя слова… тутъ – сама чистота! Что тутъ слова, передъ этой лилiя Сарона!.. И вдохновился.

А сказалъ онъ, нельзя короче:

«Примите эти чистыя, королевскiя лилiи – общiй восторгъ передъ отнынѣ нашей, путейской… Королевой!»

Грохнуло ура, какого не слыхивали на задымленной станцiи «Мценскъ». Вейденгаммера обнимали, цѣловали ручку ДарьѣИвановнѣ, поднесли хлѣбъ-соль – изрядный тортъ, въ пѣнѣ изъ сливокъ съ земляникой, съ солонкой, въ видѣ серебряной вчернь паровозной трубы, раструбомъ, выпили досуха шампанскаго, проводили къ убранной колосьями и васильками тройкѣ и усадили подъ громъ ура. Викторъ Алексѣевичъ пригласилъ всѣхъ на новоселье, только устроются. Приняли дружно и просили до новоселья на товарищескiц обѣдъ у «Касьяныча», на Зушѣ, - загрузить балластъ новаго пути. 

Когда садились въ коляску, встрѣтилъ ихъ Карпъ, прiѣхавшiй до нихъ. Онъ уже освоился, былъ, видимо, доволенъ, смотрѣлъ усадебно-барскимъ кучеромъ. На окликъ Дариньки – «Карпъ нашъ!.. понравилась наша дачка?» - Карпъ степенно отвѣтилъ – «хорошо, барыня… ти-хо». Забралъ на пролетку чемоданы и Анюту.

Все ладилось, - начинавшiйя новый путь. Чувствомъ покоя, что все теперь будетъ хорошо, отозвалось въ сердцѣ Дариньки, когда увидала она спокойнаго, разсудительнаго Карпа. И, какъ въ Москвѣ, подумала: «хорошо, и Карпъ съ нами». 

II. - ЗНАМЕНАТЕЛЬНАЯ ВСТРѢЧА

 

Мягко погремливая бубенцами, встряхивая на ямахъ булыжной мостовой, подкидывая видавшими все рессорами, коляска спускалась къ Зушѣ, раздѣляющей городъ на двѣ стороны: къ чугункѣ, и – главную.  ПРистанцiонная сторона походила на слободку. Кузницы, постоялые дворы, домишки съ пустырями и огородами, канавы съ краевъ дороги, заросшiя крапивой и лапухомъ, - попалась на глаза Даринькѣ развѣсистая береза, такъ и росла въ канавѣ, - крылечки, въ просвирникѣ и шелковкѣ, заросли бузины, лавчонки съ лаптями и кнутьями на растворахъ, гераньки въ окнахъ, бочонки съ селедками у лавокъ, кули съ овсомъ, усѣянные голубями, дремлющiе коты на окнахъ… - все говорило ей: «привычные мы, простые… хорошо». И, какъ бы въ отвѣтъ всему, Даринька сказала, вдыхая запахъ лилiй: 

- Какъ хорошо, Господи… славные всѣ какiе.

Въ этомъ ласковомъ – «славные» все для нея сливалось: радушные путейцы, любопытныя бабьи головы, въ повойникахъ и платочкахъ, глядѣвшiя изъ оконъ на разукрашенную тройку; скворешни на березахъ, пожарная каланча съ дремотнымъ дозорнымъ на перильцахъ; уютные домишки съ баньками на курьихъ ножкахъ; возившаяся въ пыли голопузая дѣтвора, жестяной калачъ-вывѣска, сонное зерцало Зуши… - со всего вѣяло покоемъ. 

- Да, славный народъ, путейцы наши… - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, впервые за много лѣтъ почувствовавшiй такой покой. -Все отъ тебя, твое  все очарованiе. Вдуматься… сколько въ людяхъ хорошаго, и какъ рѣдко оно прорвется. А какъ прорвется, всѣмъ дѣлается легко, будто праздникъ.

Эти мысли – къ размышленiямъ онъ всегда былъ склоненъ – пошли отъ прiятной встрѣчи и чтенiя въ вагонѣ «Анны Карениной». Устроятся на новомъ мѣстѣ, надо поставить за правило - каждый день хоть часъ удѣлять Даринькѣ, развивать ее, помочь разобраться въ смутномъ, что въ ней, побороть ея робость передъ жизнью, безпочвенный этотъ мистицизмъ. И непремѣнно прочесть и продумать съ нею «Анну Каренину»… 

Мысли его перебилъ окрикъ ямщика:

- А-ты, несчастная!.. чуть-было не зашибъ!..

Коляску сильно тряхнуло: ямщикъ осадилъ лошадей, коренникъ взвился въ воздухѣ. Случилось происшествiе, нерѣдкое въ русскихъ городкахъ. 

Коляска спускалась къ плавучему мосту черезъ  Зушу, и только лишь припустилъ ямщикъ, прокатить по прiятному настилу, какъ изъ-подъ ногъ лошадей выскочило что-то отрепанное и грязное. 

- Киньте ей пятакъ, баринъ, - сказалъ ямщикъ, - а то, ну-ка, словами застегаетъ… Настенька это, юродивая… выйдетъ нехорошо. 

- Кто?.. юродная?!.. - живо спросила Даринька, - дай ей гривенничекъ скорѣй!..

Она выглянула изъ-за цвѣтовъ и увидала невысокую, худенькую, - дѣвушку ли, старушку ли, - трудно было узнать: все лицо было вымазано грязью. Юродивая скакнула къ коляскѣ, заглянула въ лица проѣзжихъ, словно хотѣла запомнить ихъ, стала  креститься и тонкимъ, совсѣмъ дѣтскимъ голоскомъ выкрикнула: 

- Молодые ѣдутъ, съ цвѣточками!.. дай, молодая, цвѣточковъ Настенькѣ… Богородицѣ снесу… Младенчику поиграть, Младенчику поиграть!..  

Въ сильномъ волненiи, пости въ испугѣ, Даринька сорвала ленту на букетѣ, отдѣлила половину лилiй, оторвала кусокъ ленты, обмотала цвѣты, шепча въ испугѣ – «Господи, Господи…» - и сунула юродивой:

- Отнеси, милая, Пречистой… Господь съ тобой…

Викторъ лексѣевичъ испугался, какъ ьы дурочка не принялась ругаться, и швырнулъ ей рублевую бумажку. Юродивая махнула имъ цвѣтами и крикнула:

- Вотъ добрые-хорошiе… учись! учись!!..

- И хорошо, баринъ, - сказалъ ямщикъ, - теперь она васъ признала, будетъ за васъ молиться. Совсѣмъ она горевая, незадачная, не выдали ее за хорошаго человѣка, мачеха не желала, разбила ихнюю любовь. А папаша не заступился, тихой очень.  И Настенька въ него, покорливая. А кого не взлюбитъ, словами застегаетъ. Не шибко бранныя слова, а непрiятно слушать, такъ все: «изверги, гонители-мучители!..» - заладитъ.

Коляска прокатила мостомъ, на широкой здѣсь Зушѣ, и стала шажкомъ подниматься къ городку. Даринькѣ понравился мостъ на смоленыхъ дощаникахъ; пахло смолой, парившей къ вечеру рѣкой, медомъ начавшагося покоса. Она была захвачена этой  встрѣчей, показавшейся знаменательной, и разспаривала ямщика, почему эта дѣвушка стала юродивой. Ямщикъ говорилъ охотно и разсудительно:

- У насъ надъ ней не смѣются, какъ въ протчихъ мѣстахъ, жалѣемъ ее. Есть такiя, въ окружности,  въ Оптину ихъ возятъ, къ старцамъ, отчитывать, молятся за такихъ. Бываетъ – и снимаютъ порчу. А Настенька тихая, болѣзная, а кто говоритъ – будто и во-святая. Года три съ ней такое, недоумѣнiе-то. Да вы все про нее дознаете, ее Аграфена Матвѣевна очень хорошо знаетъ, про нее. А это въ имѣньи, ютовскихъ ребятъ выходила, му-драя, бого-мольная… очень правильная. Господъ Тургеневыхъ дворовая была, въ «Спасскомъ», а послѣ къ Ютовой барынѣ прижилась. Горюетъ-поди, барчуки свое гнѣздо на слободный воздухъ промѣняли. Какъ ужъона теперь съ нимъ разстанется?.. Настенька все къ ней хаживала. 

Ямщика охотно слушалъ и Викторъ Алексѣевичъ: тургеневское «Спасское» - въ семи верстахъ!  Сосѣди, можетъ быть и знаменитаго писателя увидятъ, познакомятся.

- Правда, хорошо, что «Уютово» купили? - спросилъ онъ Дариньку.

Она сжала  его руку, безъ словъ.

- Она была счастлива, - вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ первый ихъ мценскiй вечеръ. - Тихiй городокъ, приволье, луга, рощи, темная полоса боровъ по горизонту… - было близко ея душѣ. Случай съ юродивой вызвалъ во мнѣ мысли порядка бытового, какъ картинка захолустной жизни, а Даринька приняла это трепетно-чутко и была права: послѣдствiя этой встрѣчи оказались немаловажными въ нашей жизни. Случай съ цвѣтами разгласился и произвелъ  нѣкое сотрясенiе въ умахъ, далъ толчокъ чувствамъ, для меня неожиданнымъ. И безсвязный выкрикъ – «учись, учись!..» - оказался полнымъ значенiя. Больная, конечно, не сознавала, почему она  выкрикнула, а народъ-то «амчанскiй» по-своему воспринялъ это ея «учись», наполнилъ своимъ смысломъ.  

Отъ городка лился дремотный перезвонъ: «къ Великому Славословiю», сказала Даринька. Она крестилась на блиставшiе за домами кресты церквей, позлащенные вечернимъ солнцемъ.

- Дочего же хорошо, Господи… - сказала она, - тишина… такъ я ждала ее.

- У насъ хорошо, барыня, тихо… - сказалъ ямщикъ, обернувшись къ нимъ и улыбаясь, и  Даринькѣ понравилось его круглое лицо въ русой бородкѣ и  свѣтлые, мягкiе глаза. - Понятно, скушно зимой, снѣга глыбкiе, лѣсная сторона близко, калужская, съ нее и метель на насъ. А лѣтнюю пору самая дача для господъ, и изъ Орла даже прiѣзжаютъ, въ имѣнiя. А ужъ «Ютово» - чистый рай. Цвѣты всякiе, ранжиреи, фрукты-ягоды… чего только душа желаетъ. Покойная барыня до страсти цвѣты любила, а хозяйствомъ не антересовалась. И барчуки въ нее, не любятъ хозяйствовать. Аграфена Матвѣевна скажетъ ей – гречки бы посѣять, а то все въ городѣ беремъ, смѣются, -отъ своей земли да за крупой въ лавочку! Барыня еще до птицы была охоча, какая даже безъ пользы, а пропитанiя требуетъ  диликатнаго… у нихъ и по сiю пору кормушки въ паркахъ, для вольной птицы… на зиму даже, снигирямъ, синичкамъ… 

- Да?!.. - обрадовалась Даринька.

- Всѣмъ полное удовольствiе: конопляно сѣмя, яички мурашкины, всего.  А какiя не наши, - ри-су закупали. Три павлины было, имъ изюму брали, съ чѣмъ чай-то  о посту пьютъ… а изюмъ-то кусается, а она ящиками забирала. Серчаетъ, бывало, Аграфена-то Матвѣвна, - чего съ вашей  павлины, крикъ  одинъ. Ну, мы перышки на шляпы себѣ набирываемъ.

Было прiятно слушать неторопливую, покоющую бесѣду ямщика. Коляска ползла-укачивала на ухабистой мостовой подъема. Домики пошли наряднѣй, съ рѣзными наличниками, съ рисунчатыми занавѣсками, хитраго здѣшняго вязанья на коклюшкахъ. Сады за гвоздяными заборами просторнѣй, палисадники съ  подсолнухами, съ жасминомъ; мѣдныя дощечки на парадныхъ, старовѣрческiе кресты надъ входомъ.  Ото всего вѣяло уютомъ, неторопливостью, крѣпкимъ, покоющимъ укладомъ. Въ раскрытыя окошечки трактировъ было видно, какъ истово, въ раздумьи, потягиваютъ съ блюдечекъ кипятокъ распотѣвшiе мужики въ рубахахъ, подперевъ блюдечко тройчаткой, розаны на пузатыхъ чайникахъ.   

- Сколько мечтала такъ вотъ пожить, въ тишинѣ, уютно… - сказала Даринька, - какъ вотъ молятся въ церкви… -«благоденственное и мирное житiе…» Ходили съ тетей на богомолье, всегда мечталось – въ такомъ бы вотъ городкѣ остаться, жить тихо-мирно, хоть въ бѣдности, приданое бы вышивала на богатыхъ, на двадцать копеекъ въ день прожила бы, въ церковь ходила бы… А въ Москвѣ суета, не жизнь. Вѣдь жизнь… это когда душа покойна, въ Господѣ. Христосъ всегда говорилъ – «миръ вамъ…» и въ церкви о мирѣ молятся… - «мира мiрови Твоему даруй…»

- Вѣрно, барыня… слушать прiятно правильныя слова, отъ божественнаго… - обернулся ямщикъ и ласково оглянулъ ихъ.  

Викторъ Алексѣевичъ дивился, какъ Даринька разговорилась. Такого еще не было съ ней за эти два  года жизни: таила въ себѣ, стыдилась неграмотной простоты своей.

- Правда, - согласился онъ, - ты знаешь это сердцемъ. Знаменитый, мудрецъ, Левъ Толстой сказалъ, въ сущности, то же, только пришелъ къ этому послѣ долгихъ размышленiй. Такъ и высказывайся,  это и мнѣ полезно. 

Онъ говорилъ отъ души: давно не испытывалъ такой умиротворенности и легкости. Здѣсь можно  работать, думать. Вздоръ, будто провинцiальная глушь засасываетъ. Вся  Россiя живетъ въ глуши и творитъ. Только тутъ и можно уйти въ себя, понять жизнь. Жить отъ земли, съ народомъ, его правдой… да, Толстой правъ.

Пердъ выѣздомъ на базарную площадь, они увидали слѣва приземистую церковь съ круглой колокольней; прiятна была  бѣлая колоколенка въ березахъ.

- Одну минутку… - попросила Даринька  остановиться, - свѣчку поставлю и приложусь.

Она взбѣжала на проросшую травкой папертку. Викторъ Алексѣевичъ закурилъ. Не хотѣлъ вылѣзать, не хотѣлось  и смущать  молитвенный порывъ Дариньки, да она и не позвала. Покуривалъ и раздумывалъ. Много новаго откроется для нея въ усадьбѣ. Теперь жизнь потечетъ безъ взрывовъ, безъ потрясенiй, какъ гдѣ-то сказано: «жизнь жительствуетъ».  Много надо прочесть, вырѣшить  г л а в н о е. Въ «Ясной Полянѣ» побывать. «Самаго важнаго и не разрѣшилъ», - подумалъ онъ о жизни и, вскользь, о Богѣ, -  «заняться Даринькой… что я ей далъ?.. бралъ только чувственно и она стала меня чуждаться, въ  н е м ъ  хотѣла найти, чего ей не далъ я…» -подумалъ онъ о Вагаевѣ.  

- Видать, богомольная у васъ супруга, - сказалъ ямщикъ, - всегда съ молитвы на новомъ мѣстѣ надо. Дядя мой въ Оптину въ монахи ушелъ…

Викторъ Алексѣевичъ спросилъ, какъ его звать, и гдѣ стоитъ: нравился ему ямщикъ степенной рѣчью и повадкой.

- Донцовы мы, насъ всѣ знаютъ. А я, сталоть, Арефа Костинкинычъ Донцовъ. А жительствуемъ  мы на Московской сразу нашъ домъ увидите, въ два яруса, голубой, лошадка желѣзная на крышѣ… Гляди-ты, Настенька барынины цвѣточки въ церкву понесла! правильно сказала давеча – «Богородицѣ снесу!» Съ цвѣточковъ и недоумѣнiе въ ней пошло, стала изъ чайника на себя поливать. Значитъ, платьице на ней было, въ цвѣточкахъ, ситчикъ цвѣтной… это какъ женихъ смотрѣть ее прiѣзжалъ, фабриканта сынъ, Иванъ Петровичъ Клушкинъ. А ей не желалось за него…

Викторъ Алексѣевичъ предложилъ Арефѣ папироску, но тотъ сказалъ, что бросилъ баловство, «книжку проситалъ внушающую». Тутъ вышла изъ церкви Даринька, лучезарная, совсѣмъ такая, какъ увидѣлъ ее Викторъ Алексѣевичъ въ кельѣ матушки  Агнiи, съ освѣтляющими глазами, юницу, въ бѣломъ, до земли, одѣянiи. И теперь оан была въ бѣломъ, пикэ.

- Не долго, не сердишься на богомолку?..

- А цвѣты?.. - спросилъ онъ, - только двѣ лилiи…

Она блеснула глазами къ церкви.

- И  т а… Настенька, тоже пришла, принесла цвѣты… и начала ставить передъ «Всѣхъ Скорбящихъ»… будто свѣчки. Какiя не втыкались, падали… ей стали помогать. И молилась, совсѣмъ разумная. И на меня все такъ… поскорѣй вышла.  Должно быть дивились… у  ней лилiи, и у меня. Это рѣдкiе цвѣты, душистые лилiи?..  Какъ хорошо, что ей не запрещали ставить…

- Воспрещать нельзя, дѣло благоугодное… - сказалъ ямщикъ. - Теперь я васъ за двадцать минутъ доставлю, шесть верстовъ, дорога гладкая. Эй, мА-лень-кiи-и!..

Свернули на мягкую дорогу, Зушей, увалами, раздольными хлѣбными полями.  Колоколецъ визжалъ и ерзалъ в уносѣ тройки. Духъ захватывало отъ скачки, отъ теплаго полевого меда зрѣвшихъ уже хлѣбовъ.

- Вотъ оно, «Ютово», на гривкѣ!.. - крикнулъ ямщикъ, - весело стоитъ!..

Въ «Зпискѣ» Дарья Ивановна записала о возложенiи цвѣтовъ:

«… Осiяла Пречистая душу мою, при недостоинтсвѣ моемъ, даровала умиленiе. Такъ мнѣ пришлась по сердцу эта церковка, старинная, съ узкими оконцами, со сводами корытцемъ. Народу было много больше дѣвицы и женщины. Уже кончили прикладываться къ иконѣ Праздника на налоѣ. Хорошо и легко молилось. Склонилась передъ Крестителемъ, пошептплп тропарикъ и въ ликованiи сердца  возложила чистыя лилiи, знаменованiе Благовѣстiя. Не было у

И другая ея особенность: крылатые сны, она часто во снѣ летала.

Викторъ Алексѣевичъ помнилъ, какъ сойдя съ коляски, Даринька искала глазами  ч т о-то. И, показывая на домъ, сказала, какъ бы припоминая: «тамъ большiя окна…» - и обвила полукругъ, какъ арку. Дѣйствительно, окна выходившiя къ цвѣтникамъ, были до земли, арками поверху. Онъ называл это – «сны прошлаго». И приводилъ стихи А. К. Толстого:

«И такъ же шелъ жидъ бородатый,

«И такъ же шумѣла вода.

«Все это было когда-то,

«Только не помню – когда.»

Убранной цвѣтами тройки не ждали, и такой пышный въѣздъ явился какъ бы прибытiемъ важныхъ гостей на праздникъ:  были именины Аграфены Матвѣвны, домоправительницы помѣстья.

Только вошли въ домъ, Даринька  у з н а л а  широкую веранду, спускавшуюся пологой лѣстницей въ великолѣпный цвѣтникъ. Онъ разстилался тремя  уступами, спускаясь къ рѣшеткѣ по крутому берегу надъ Зушей. На средней его терасѣ  было  озёрко, поросшее кувшинками, съ островкомъ, голубымъ отъ незабудокъ и колокольчиковъ. Надъ ними клонилась-грезила плакучая низенькая ива. «Го-споди, красота!.. жасмину сколько!..» - воскликнула Даринька, и она услыхали привѣтливый голосъ:

- Здравствуйте, баринъ, барыня… съ прiѣздомъ васъ, дай, Господи, счастливо.

Такъ началось ихъ знакомство съ Аграфеной Матвѣвной. Рѣчь ея, пѣвучая, растяжечкой, напомнила имъ матушку Агнiю. Только лицо ея было суровое, закрытое, - озабоченно-дѣловое: лицо русской старухи, привыкшей править дѣломъ.  Викторъ Алексѣевичъ отмѣчалъ ея независимый характеръ и прямоту. Она тутъ же и сказала, прямо:

- Наврядъ ли вы, барыня, умѣете въ хозяйствѣ, молоденькiя совсѣмъ. Пообглядитесь. Придусь по ндраву – при васъ останусь… нѣтъ – отойду, есть у меня, куда. И къ вамъ поприсмотрюсь, какой тоже у васъ характеръ. А такъ, глядѣться, ндравитесь вы мнѣ. 

Когда-то она была дворовой Варвары Петровны ТургеневойЮ, матери писателя. И вотъ,  изъ-подъ деспотички, какой была ея барыня, остаться такой, безъ единой черточки рабы! Что ее сохранило такъ? Викторъ Алексѣевичъ понялъ потомъ, что сохранило, какъ многихъ въ народѣ нашемъ. Даринька дѣловито, какъ бы въ тонъ Матвѣвнѣ, сказала: 

- И вы мнѣ нравитесь. Я никогда не жила въ именiи. Буду рада, если останетесь.

- Ну и хорошо, - сказала Матвѣвна, спѣшить некуда. А хозяйству обучитесь, дѣло нехитрое. Хозяйство, понятно, на любитъ сложа руки. Расходк требуетъ, тогда и съ лихвой воротится. Потому мальчики и продали, денегъ нѣтъ. А воли захотѣлось, крылышки подросли. А я какъ отговоривала… родимый кровъ бросать. Что у нихъ теперь… ни сбывища, ни скрывища, ни крова, ни пристанища…

Спросила, что сготовить на ужинъ. Можно и постнаго подать, Петровки. Похлебка со свѣжими грибами, лещикъ съ кашей пирогъ клубничный… на именины какъ разъ сгадали, Аграфены-Купальницы нонче. Они тутъ же ее поздравили и на минутку прошли въ людскую.

Этотъ случай, какъ и происшествiе съ лилiями, разгласился по городку и оставилъ слѣдъ. Аграфена Матвѣвна приняла посѣщенiе и подарочекъ – коробку мармалада – такъ же просто, какъ только что спрашивала про ужинъ.

Въ просторной, чистой людской сидѣли гости: ямщикъ Арефа, попадья съ дочкой Надей, бывшiй бурмистръ изъ «Спасскаго», и ребята Ютовы. Познакомились, откушали пирога. Падали сумерки, надо было устраиваться. У Дариньки осталось отъ этого посѣщенiя праздничное чувство. Не помѣшало этому и нѣчто курьезное, - старшiй Ютовъ.

Этотъ парень, лѣтъ двадцати, крѣпкiй, съ бородкой а-ля-мужикъ, сидѣлъ за столомъ опернымъ бандитомъ: въ широкополой шляпѣ, - Матвѣвна сказала ему – «шапку-то бы снялъ, Костинька, образа-а…» - въ красной рубахѣ, съ дубинкой. Знакомясь съ Даринькой, буркнулъ – «Ютовъ, медикъ…» - и усмѣхнулся. Викторъ Алексѣевичъ и раньше его видалъ, и все такимъ же: такъ, подъ народника, мода такая, нѣсколько запоздавшая; но Даринька удивилась: студентъ, а такой странный. На оьычное, Виктора Алексѣевича, - «очень радъ», грубовато отозвался: «ужли рады?.. а остатнiя двѣ тыщенки привезли?» - «Какъ же, сейчасъ получите», сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, а Даринька смутилась. Матвѣвна одернула: «Ко-стя, ты бы повѣжливѣй…» Гости не дивились на медика, а Матвѣвна головой только покачала, молвивъ: «да не такой, вѣдь, ты, настоящiй-то, а такъ, напущаешь на себя.» - «Ну, не серчай, аменинница», - сказалъ добродушно Ютовъ. - «Айда, господа-по-мѣщики… введу васъ во владѣнiе.» 

Даринька не знала, что и думать. Викторъ Алексѣевичъ  вышутилъ: «подъ Базарова запущаете, или подъ Марка Волохова?» Ютовъ смущенно разсмѣялся: «да ни подъ кого, а просто… не люблю условностей.» Его братъ,  лѣтъ восемнадцати, нѣжный лицомъ и свѣтловолосый, молчалъ смущенно.

Уже въ сумеркахъ, ходили они по комнатамъ. Домъ былъ куда больше, чѣмъ показалось Виктору Алексѣевичу ввъ первый его прiѣздъ. Въ неотвязчивой мысли скорѣй купить, какъ бы не передумали, онъ ничего не смотр-лъ, не обошелъ и усадьбы. Мебель была старинная, много отъ прошлаго вѣка, - столики, секретэры, рѣзныя трюмо и зеркала, люстры, въ  хрустальныхъ шарикахъ… - такая роскошь! Викторъ Алексѣевичъ чувствовалъ себя смущенно: не обманулъ ли юныхъ наслѣдниковъ, купивъ все за двѣнадцать тысячъ? - хотя зналъ, что никто не давалъ наличными больше восьми. А когда поднялись во свѣтелку, гдѣ угловыя комнатки, на цвѣтникъ и Зушу, со шторами отъ солнца, Даринька воскликнула: «Господи, красота какая!..» Ютовъ усмѣхнулся:

- Красота понятiе отно-сительное. Для меня, красота… когда я рѣжу трупы.

Даринька вздрогнула и, къ изумленiю Виктора Алексѣевича, сказала возмущенно:

- Ужасъ, что вы говорите!.. равнять такое..! Все… - показала она на цвѣтникъ, на Зушу, на даль, гдѣ мигалъ золотыми точками громыхавшiй поѣздъ, - чудесно-живое, дышитъ… все – красота Господня![9]..

-Какъ кому… - видимо, дразнилъ Ютовъ, любуясь ею. - Когда я разсматриваю подъ микроскопомъ клѣ-точку…

- И вы ничего не чувствуете!.. - воскликнула Даринька.

- Почему ни-че-го?.. чувствую коечто… хотя бы желанiе немножко васъ разсердить. 

Въ бѣломъ платьѣ, въ откинутой назадъ шляпкѣ съ васильками, съ горячими глазами,  досиня потемнѣвшими, она была прелестна. И – отмѣѣтилъ Викторъ Алексѣевичъ – она была свободна, заспорила, чего не бывало прежде.

- Вы духовно слѣпы!.. - воскликнула она и отвернулась, - въ васъ нѣтъ чувства, вкуса… къ красотѣ Господней!..

- Ну, по-ло-жимъ… вкусъ-то у меня е-эсть!.. - не унимался Ютовъ, - къ красивымъ жен-щинамъ… и… къ отбивнымъ котлетамъ.

Даринька вспыхнула – и не отвѣтила.

- Въ самомъ дѣлѣ вы такой циникъ… или «напущаете на себя»? - шутливо сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - дешевенькiй нигилизмъ, оказывается, еще въ модѣ… провинцiя-матушка.

Ютова, видимо, задѣло. Онъ пробовалъ  пройтись насчетъ «духовно слѣпы», но Даринька не отвѣчала. Викторъ Алексѣевичъ вручилъ ему двѣ тысячи. Ютовъ сказалъ, что завтра онъ покинетъ родное пепелище чѣмъ-свѣтъ, - «дорожная сума готова, давно  мечталъ пѣшкомъ обойти весь Крымъ.»

- Теперь есть, на что… - похлопалъ онъ по карману.

 

IV.- РАЗГОВОРЪ ВЪ СУМЕРКАХЪ

 

Даринькѣ почувствовалось въ его голосѣ что-то скрываемо-горькое. Викторъ Алексѣевичъ подумалъ: «потому и продали гнѣздо». Вхглянулъ на Ютова: что-то растерянное было въ глазахъ студентаю Наиграннаго ухарства как не бывало. Взглядъ его встрѣтился съ глазами Ютова.

- Небось, подумали ради Крыма и съ «Ютовымъ» разстались? - сказалъ студентъ и криво усмѣхнулся.

- Угадали, такъ и подумалъ.

- Прямодушны… это рѣдко теперь. Только ошиблись, не ради Крыма. Было бы преступно – «ради Крыма»! - вырвалось у студента, и это насторожило Дариньку. - Видите ли… содержать «Ютово», какъ мамѣ нравилось… - раздумчиво сказалъ онъ, - нужны средства.  Цвѣтники, теплицы, грунтовые сараи… вы еще не видали главнаго, безъ чего мама не могла… намъ теперь неподъсилу. И продали. Надо кончать университетъ, на это хватитъ. А пока… - обратился онъ къ Даринькѣ, и она уловила что-то въ его глазахъ, -«удивился словно», - пройдусь по Крыму и буду созерцать… пусть  по вашему, - «красоту Господню». Это и въ насъ, отъ мамы. Цвѣты… для нея было  в с е. И она такъ же говорила про «красоту». Алеша побудетъ еще съ недѣльку, кончитъ свои этюды. Онъ у насъ художникъ, К… хвалилъ. Кстати… К.. маминъ портретъ далъ, увидите. Тамъ мама юная совсѣмъ. Къ нему Алеша и поѣдетъ.

- Сложна человѣческая душа… - вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ этотъ разговоръ въ сумеркахъ, на балкончикѣ свѣтекли. -Оттаялъ парень. Говорилъ своимъ голосомъ, не игралъ. Даринька слушала его  съ волненьемъ. Очень нѣжно говорилъ онъ – м а м а. Можетъ быть подѣйствовала на него открытость Дариньки, непосредственность ея… Конечно, и разставанье съ роднымъ гнѣздомъ. Ютовъ сразу какъ-то приручился. «Напускаютъ на себя», обыкновенно, застѣнчивые, въ которыхъ долго остается дѣтскость. Онъ не давалъ намъ разбираться, смущался, что мѣшаетъ, и не уходилъ. Алеша не проронилъ ни слова, а когда братъ говорилъ о немъ, краснѣлъ, какъ дѣвушка. И лицомъ былъ… нѣжное  такое, дѣвичье. Мечтательное, хрупкое было въ его наружности, рѣзкая противоположность съ ьратомъ. Стройный, высокiй, «ломкiй»… куда-то устремленный взглядъ, во что-то – внѣ.   

Словомъ, грубоватый Ютовъ раскрылся. Сказалъ, что «жалко вотъ со старухой нашей разставаться, съ няней.»

- Узнаете ее – оцѣните. Много повидала, много знаетъ. Туга только, навязываться не любитъ. Тургеневъ, какъ прiѣдетъ изъ-за-границы, посылаетъ за ней повидаться. Много у него въ разсказахъ отъ матвѣвны. Прочтешь «словечко»… - Матвѣвна наша! Знаете, она хорошо знала Лукерью, съ хутора «Алексѣевки», помните – «Живыя мощи»? Не читали?!.. - удивился Ютовъ. - Какъ, неужели не читали… «Живыя мощи»?!.. - съ изумленiемъ переспросилъ онъ Дариньку.   

Она смутилась. Смутился и Викторъ Алексѣевичъ: помнилось что-то, смутно… кто-то болѣлъ, въ сараѣ..?

- Да какъ же такъ… непремѣнно прочтите! Это, вѣдь, здѣшнее, вся округа знаетъ, изъ стариковъ. Тамъ-то и есть э т о… «красота Господня». Матвѣвна за святую почитаетъ ту Лукерью. Сама она вамъ не скажетъ. Про этотъ ея «грѣхъ»… она, конечно,  считаетъ это за грѣхъ… я слышалъ отъ спасскаго бурмистра Тихоныча, онъ эту исторiю отлично знаетъ. Думнова – по отцу, а по мужу  Матвѣвна -Полякова. А василiй Поляковъ когда-то былъ Лукерьинымъ женихомъ, крѣпко другъ-друга полюбили, а кончилось «мощами». Лукерья примирилась, что ея Вася женится на хорошей дѣвушкѣ. Непремѣнной прочтите.

Даринька загорѣлась, - а гдѣ достать это, про «Живыя мощи»?

- Какъ – гдѣ… вездѣ!.. - удивленно воскликнулъ Ютовъ. - Въ каждой шклѣ, въ любой читальнѣ! это же изъ «Записокъ охотника»!.. «Записки охотника»… неужели не читали?!..

Даринька со стыда сгрѣла, даже проступили слезы, и растерянно глядѣла на Виктора Алексѣевича. 

- «Провиницiалами»-то оказались мы, - вспоминалъ онъ, - даже, просто, невѣждами. Ютовъ и виду не подалъ, что уличилъ въ безграмотности. Досталъ изъ портмонэ ключикъ на шнурочкѣ и вручилъ Даринькѣ: «всѣ наши книги въ  вашемъ распоряженiи, тамъ все найдете.» Библiотеку Ютовы намъ не продали. Эта библiотека, въ «гагеновскихъ» переплетахъ, семейные портреты и реликвiи – были внесены  въ сохранную росписку и лставлены временно въ усадьбѣ, въ большой угловой. Передавая отъ нея ключъ Даринькѣ, Ютовъ неожиданно сказалъ:

- Хорошо, что  в ы… - подчеркунлъ онъ, - купили наше «Ютово». Оно будетъ въ сохрнности.

Говоря, онъ глядѣлъ на Дариньку,  и лицо его было почти нѣжное, съ налетомъ грусти. Викторъ Алексѣевичъ подумалъ: «почему онъ такъ смотритъ?» Удивленный такимъ раскрытiемъ души, онъ спросилъ:

- Почему такое довѣрiе? Вы не ошиблись, все будетъ въ сохранности… но вы совсѣмъ насъ не знаете…

- Не знаю, почему… - сказалъ, вдумываясь Ютовъ, - подумалось такъ… Дарья Ивановна радостно приняла все это… - онъ показалъ на цвѣтникъ, - а мамѣ было это дорого. Вспомнилось ярко, будто я слышу ея голосъ, вижу ея лицо…

Видно было, какъ онъ взволнованъ: закусилъ губы и отвернулся. Тутъ случилось «удивительное»: волненiе Ютова сообщилось Даринькѣ.

Неожиданно для Ютова, - онъ чуть отступилъ и смотрѣлъ тревожно, - она взяла его руку, взглянула въ лицо и, взволнованно, поблѣднѣвъ, начала говорить, путаясь въ словахъ:

- Простите, ради Бога… я ошиблась… шутили вы. Го-речь, а я подумала, что… грубо показалось. Я знаю, вы хорошiй, о мамѣтакъ… я чувствую. Какъ хорошо, что мы… родное ваше, «Уютово»…  

- «Ю-тово»… - поправилъ Ютовъ.

- Ахъ, да… «Ютово»..? а мы – «Уютово», такъ сбылось въ нашней жизни… - говорила она, стараясь подавить волненье, - я хочу сказать, что вы… - она прижала руку къ сердцу, губы ея кривились.

Ютовъ вглядывался въ нее,  на лицѣ его былъ радостный испугъ.

- Да, я чувствую… т е п е р ь  чувствую… и вотъ, видитъ Богъ… все здѣсь, дорогое ваше, будетъ… какъ при вашей мамѣ… даю вамъ слово… - она взглянула на Виктора Алексѣевича, и онъ поспѣшилъ сказать – «да, да… какъ ты сказала!» - Вы не покидаете, все съ вами… будете у себя, всегда, пока мы тутъ… 

- Я былъ пораженъ такимъ порывомъ ея… - вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Вскорѣ я понялъ все. Въ нихъ обоихъ таинственнымъ инстнктомъ прiоткрывалась сущность ихъ отношенiй въ будущемъ. Даринька вскорѣ узнала  в с е. Ютовъ не узналъ… можетъ быть, догадывался? Надо сказать, что, продавая усадьбу, Ютовы выговорили на  три года жить лѣтомъ во флигелѣ, три комнаты. Даринькѣ я забылъ сказать. И вотъ, она почувствовала желанье братьевъ сразу не порывать съ родимымъ домомъ, и такъ дополнила. Ютовъ былъ удивленъ ея порывомъ, весь освѣтился. Голосъ, глаза… - все другое. Алеша не проронилъ ни слова, сидѣлъ на перилахъ балкончика, смотрѣлъ на Дариньку. Не смотрѣлъ, - вби-ралъ. Въ его взорѣ сiялъ восторгъ. Это былъ взглядъ одухотвореннаго художника, - онъ это проявилъ послѣ, въ своихъ картинахъ «русскихъ духовныхънедръ», - взглядъ мастера, лелѣющiй неуловимый образъ, вдругъ давшiйся.

- Вотъ, какая вы… - тихо сказалъ Ютовъ, - благодарю васъ… - и поклонился. - Вы почувствовали… было тяжело эти дни, послѣднiе. А ьеперь легко. Будто никакой перемѣны не случилось, а… продолжается… - и мягко улыбнулся.

- Соловьи!.. - тихо сказала Даринька, - такъ близко..!

- Что тутъ въ маѣ!.. отвѣтилъ Ютовъ,  теперь послѣднiе, уже неполныя колѣнца.  Видите, озёрко, на островкѣ, карликовая ива… мама называла ее «грустеая малютка». Всегда тамъ, въ незабудкахъ, у нихъ гнѣздо. Привыкли, не боятся. И по жасмину, и по Зуше, въ черемухахъ…

Пѣли соловьи, послѣднiе. Одинъ въ жасминѣ подъ балкономъ, другой – къ рѣкѣ. Одинъ послушаетъ, отвѣтитъ. Чередовались. Вправо, за усадьбой, гдѣ село, сторожъ лтбивалъ часы, какъ въ сковородку: …девять… десять.

- Де-сять!.. - спохватился Ютовъ, - вамъ еще разобраться, а я мѣшаю. Завтра рано, съ пятичаснымъ, въ Орлѣ еще подсядутъ. И уѣзжать не хочется…

Въ большой столовой засвѣтили лампу. Въ большiя окна глядѣла ночьЮ пахло жасминомъ, крѣпкимъ духомъ разогрѣтыхъ за день елокъ. Въ селѣ играли на гармоньи, пѣли. За рѣкой костры горѣли.

Кто-то приготовилъ имъ постели, въ прiятныхъ спальняхъ. Даринькѣ выбралъ голубую, въ птичкахъ, съ окномъ въ цвѣтникъ. Виктору Алексѣевичу – въ лиловомъ кабинетѣ, въ елки. Такъ и оставили, пришлось по сердцу.

Къ окну тянуло.  Даринька подняла штору. Розоватый мѣсяцъ на ущерьѣ выглядывалъ изъ-за кустовъ: «ну, какъ на новосельи..?» Соловьи чередовались. Пахло резедой, петуньями. Этотъ запахъ напоминалъ цвѣты Страстного. Даринька глядѣла въ небо.  Замирало сердце, отъ полноты. Она опустилась на колѣни въогромномъ, до полу, окнѣ, будто подъ свѣтлымъ небомъ…

Долго не могла заснуть: лежала, обнявъ подушку. Сковородка пробила – разъ. Молилась въ дрёмѣ, въ пѣньи соловьевъ. «А завтра… ско-лько!..» 

О первой ночи въ «Уютовѣ» Дарья Ивановна писала:

«…Тогда впервые сердцемъ познала я дарованное Господомъ счастье жить. Въ ту ночь, смотря на небо, я чувствовоала близостьБога, до радостнаго замиранья сердца. Былъ Онъ въ звѣздахъ, въ легкомъ дуновеньи, въ благоуханiи отъ цвѣтника. Слышала Его въ пѣньи соловьевъ, чувствовала несказаннымъ счастьемъ, что буду вѣчно, ибо сотворена по Его Волѣ, Его Словомъ. Видѣла искру въ своемъ сердцѣ, нельзя его постигнуть. Эта искра стала во мнѣ, какъ  свѣтъ. Съ того часу, каждый день жизни сталъ познаванiемъ[11] Чѣмъ измѣрю безмѣрную Милость – жить? какъ выскажу? есть ли слова такiя?.. въ псалмахъ?... Въ ту ночь вспомнилась мнѣ любимая матушкина молитовка, любимый и мною ирмосъ:

«Услышахъ, Господи, смотрѣнiя Твоего таинство, разумѣхъ дѣла Твоя, и прославихъ Твое Божество.»

V. - БЛАГОСЛОВЕННОЕ УТРО

 

Утро перваго пробужденiя въ «Уютовѣ» Дарья Ивановна называла благословеннымъ, утромъ жизни[12].  «Въ то памятное утро она познала «духовную жажду жизни.»

Даринька проснулась съ солнцемъ. Пѣлъ соловей. Она слушала и не сознавала – да гдѣ она..? И вдругъ, озарило радостно: «въ «Уютовѣ», у себя… скорѣй въ церковь!..» Съ вечера было въ мысляхъ, что надо пойти къ обѣднѣ, начать новую жизнь молитвой[13]. Когда нѣжилась въ постели, чувствуя, какъ легко, покойно, и какое счастье, что они въ тихомъ «Уютовѣ», на всю жизнь, - услыхала вчерашнюю сковородку, отбившую шесть разъ.

Въ тотъ день была ранняя обѣдня, въ семь, и ей хотѣлось притти пораньше, чтобы не обрартить вниманiе. Пердъ юбѣдней надо было повидать батюшку, попросить, чтобы отслужилъ молебенъ Крестителю, и нельзя ли въ воскресенье  поднять въ «Уютово» иконы по случаю новоселья.

Босая подбѣжала она къ окну, вздернула сырую отъ росы штору, и ее ослѣпило блескомъ росы и солнца, затопило жемчужно-розовымъ, хлынувшимъ на нее, благоуханьемъ воздуха, ласковымъ тепломъ утра.  Жмурясь, стояла она въ окнѣ, дышала свѣтомъ, слыша его касанье, чувствовала, что онъ живой[15], въ великое Лоно Господа. Будто въ чудесномъ сновидѣньи было все это,  - ненастоящее: самоцвѣтными коврами разстилались пышные цвѣтники, сiявшiе необычнымъ свѣтомъ, живымъ, жемчужнымъ, - такого не бываетъ. И знала, что это роса и солнце что это здѣсь, въ тихомъ «Уютовѣ».    

До церкви было близко, малинникомъ, по тропкѣ въ горку, - «овсы увидите, нашими овсами… тутъ и церковь увидите…» -показала МатвѣвнаЮ подивившись, какая барыня богомольная.

Когда Даринька шла въ росистыхъ овсахъ по тропкѣ, благовѣстили къ обѣднѣ. Въ сiяньи неба  звенѣли жаворонки, въ овсахъ потрескивалъ коростель. Овсы уже выбросили сережки, были жемчужно-сѣдые отъ росы[16]. Вспомнилось, какъ раннимъ утромъ на богомольи, умывалась росой съ травки, и ей захотѣлось той, дѣтской, радости. Она умылась росой съ овсовъ, захватывая пригоршнями съ сережекъ, вдыхая свѣжесть, окуная лицо въ сверканье. «Н а ш и   о в с ы…» - шептала она овсамъ, и это новое еще слово «наши» показалось ей ласковымъ. Она не сознавала, что эти овсы – ея овсяное поле: эти овсы въ пошумливавшихъ сережкахъ, сыпавшихъ бриллiантами, были въ ея глазахъ  ж и в ы е, Божьи, какъ и она. Она присѣлаЮ притянула къ себѣ и цѣловала, шепча: «ми-лые, чистые… овёски…» - надумывая слова, какъ ѣти. Не было никого не стыдно, - она да овсы, да благовѣстъ… и надо всѣмъ Господь. 

Чувствуя, какъ сердце исполнено нѣжности ко всему, будто постигнувъ что-то, она стала благословлять сверкающее поле. Это чувство слiянности со всѣмъ, вѣдомое пустынножителямъ, - знала Даринька изъ житiй, - въ это утро явно открылось ей. Озаренная этимъ  н о в ы м ъ, она осмотрѣлась – и увидала «Уютово». Оно открылось такъ хорошо и близко, что различалось даже озёрко среди цвѣтовъ. Она увидала цвѣтники, блиставшую подъ обрывомъ Зушу, фонарь-свѣтелку, словно расплавленное солнце. Повернулась итти – и увидала церковь. Ярко она бѣлѣла, широкая, пятиглавая, въ синихъ рѣпахъ. Надъ папертью, въ пузатыхъ столбахъ-графинахъ, высилась колокольня, пониже рѣпъ, въ синиеватыхъ кокошникахъ-оконцахъ. Сбоку были пристройка, - часовенка ли, придѣлъ ли. Надъ Зушей, въ березахъ, смотрѣло крестами кладбище.  Черзъ лужокъ, на которомъ бѣлѣли гуси, стояли домики причта. Какъ разъ вышелъ въ лѣтнемъ подрясникѣ батюшка и пошеъ лужкомъ къ церкви, а передъ  нимъ размахались на крыльяхъ гуси.  

За «поповкой» начиналась широкая улица села, въ березахъ. Матушка говорила вчера, что раньше село было большое и называлось Большой Покровъ; но господа продали главную его часть, что за оврагомъ, барину  Кузюмову, а тотъ перевелъ купленныхъ крѣпостныхъ въ свою «Кузюмовку», а землю пустилъ подъ конопляники, «какой-то былъ самондравный, да и сынокъ не лучше.» Надя еще сказала: «папаша одержимымъ его зоветъ и темнымъ, что-то отъ Достоевскаго».

Когда Даринька собиралась спуститься къ прудочку въ ветлахъ, - отъ него поднимались къ церкви, - она услыхала крики, и съ окраины Покрова, гдѣ большой оврагъ, вывалилась на дорогу толпа народа, окружавшая бѣговыя дрожки съ человѣкомъ  въ бѣломъ картузѣ. Двигались къ церкви, и Даринька  различала выкрикнутое – «конопляники!» Дойдя до лужайки, толпа стала расходиться, а человѣкъ на дрожкахъ погрозилъ палкой и замелькалъ въ хлѣбахъ. Все затихло, и только всполошившiеся гуси продолжали выкрикивать тревожно. Но и они утихли. И теперь только благовѣстъ разливался въ чудесномъ утрѣ.

VI. - СВЯТИТЕЛЬ

 

Въ церкви не было никого, только за свѣщнымъ ящикомъ возился со свѣчками и просвирками тощiй старичокъ. Даринька вошла неслышно и оглядѣлась. Церковь сiяла солнцемъ изъ купольныхъ оконцевъ. Стѣны были расписаны. Паникадило, въ подвѣскахъ изъ хрусталя, сiяло на плиты радужными полосками. «Прiятная какая…» - порадовалась Даринька, «и образа богатые, хрустальное паникадило… рѣдко и въ городѣ увидишь». И пошла къ старичку взять свѣчи и просвирки.

Старичокъ почтительно поклонился ей и ласково справился, какiя она просвирки больше уважаетъ, бѣленькiя или румянистыя. Чистенькiй такой былъ, говорилъ говоркомъ, съ ухмылочкой, какъ говорятъ съ дѣтьми. Такiе встрѣчались ей на богомольи, въ монастыряхъ, особенно монахи-пасѣчники, съ лучиками у глазъ, угощавшiе ее медкомъ сотовымъ.  Она знала. Что такiе уже не зовутся по имени, а ласковыми именками – Асѣичъ, Митричъ. Она спросила, какъ его звать. Онъ засвѣтился лучиками: «а Пимычъ я, милая барышня… Пимычъ я, ктиторомъ двадцать пятый годокъ у Покрова». И спохватился: «тобишь, барыня… молоденькiя совсѣмъ, какъ барышни». Даринька подумала, что онъ, пожалуй, знаетъ, кто она, - «новая ютовская барыня», какъ вчера называлъ бурмистръ. Видимо, былъ доволенъ, что она взяла десять свѣчекъ по пятачку и три большихъ просфоры, румянистыхъ, и  почтительно  принялъ лиловое-бархатное поминаньице, съ золотымъ крестикомъ. Повѣдалъ, что пѣвчiе у нихъ амчанскимъ соборнымъ не уступятъ. Покойная барыня Ольга Константиновна всегда пѣвчихъ гостинчикомъъ баловали. И мамаша ихняя всегда внимаенiе  оказывали храму Покрова, и придѣльчикъ изволили созиждить, тамъ и упокояются. «А вы, милая барыня, не сродни Ольгѣ-то Константиновнѣ?» Даринька сказала – нѣтъ, не сродни. «Подумалось, взглядъ у васъ схожiй словно». Она попросила сказать батюшкѣ - хотѣла бы послѣобѣдни молебенъ Крестителю Господню. 

Пимычъ прошелъ въ алтарь, и сейчасъ же вышелъ  о. настоятель и еще издали привѣтливо покивалъ.  Она подошла подъ благословенiе, по-монастырски, чинно. Онъ благословилъ истово, и ей подумалось, что ему прiятна ея чинность. Батюшка съ готовностью отнесся къ ея желанiю поднять иконы въ «Ютово», въ воскресенье, сказавъ: «прiятно видѣть… не часто это нынѣ среди образованныхъ».

И батюшка понравился, говорилъ сдержанно, безъ елейности. Открытое лицо, «съ деготкомъ», - по Виктору Алексѣевичу. Такiя лица, «простецкiя», она видала на портретахъ въ обителяхъ, духовныя  лица русскiя. Въ такихъ лицапъ[17]. У о. Никифора были мягкiе, вдумчивые глаза. 

Подходилъ народъ, и это смущало Дариньку.  Бабы и дѣвки, празднично разодѣтыя, глазѣли на нее, шептались, такъ внятно, что это ютовская  барыня, молоденька какая, пригоженькая, замужемъ за богатымъ анженеромъ, а про-стая, Аграфену Матвѣвну какъ уважила, конфетъ мармаладныхъ подарила въ именины… Тѣснились кругомъ нея, засматривали въ лицо, дивились: «фасо-нистая… живая куколка…»

Она была въ легкомъ платьѣ изъ голубой сарпинки, съ «плечиками», съ открытой шеей, - послѣдней моды, - купленномъ на Кузнецкомъ по настоянiю Виктора Алексѣевича: нельзя иначе, въ провинцiи съ этимъ очень считаются, и быть кое-какъ одѣтой вызоветъ только разговоры. Она отказывалась рядиться, но покорилась, нарушила данное себѣ слово «забыть наряды и  в с е», -боялась разговоровъ. Хоть и смущали ее оцѣнки бабъ и любованье, было все же прiятно, что платье на ней нарядное, «счастливое», -обновила его въ чудесное такое утро, и для церкви, - что нравится ей и всѣмъ, даже Маьвѣвна похвалила, - «какiя хорошiя-нарядныя!..» Пока читали часы, бабы все дивовались: «и губки, и глазки… чисто патретъ красивый». Даринька не знала, куда дѣться. Подошла старушка, поклонилась низко и застелила: «да вы, красавица-барыня, къ крылоску пожалуйте… навсягды наши господа тамъ стаивали… и стулецъ ихнiй, и коврикъ… пустите, бабочки, барынѣ нашей пройтить дайте». 

Даринькѣ надо было еще свѣчекъ, забыла поставить Распятiю и на канунъ, и она пошла къ Пимычу.  Всѣ разступались, упреждая заднихъ: «барынѣ нашей пройтить дайте… новая барыня, ютовская-наша это!..» Даринька чувствовала, какъ пылаетъ у ней лицо, -такъ смущали ее бабьи разговоры, пытающiе глаза, будто видѣвшiе въ ней   в с е . Она шла, опустивъ глаза  отъ душевной муки. Эта мука всегда таилась ею: «не знаютъ,  к а к а я   я, к т о   я». За этими словами болѣла рана: страшное въ ея жизни, ея позоръ. Всегда томило, когда ее хвалили, ласково обходились съ ней. И вотъ, теперь, въ этой свѣтлой, такой прiятной церкви,  е я  церкви, всѣлюбуются на нее, даютъ дорогу, признаютъ открыто, что она красивѣй и лучше всѣхъ и предлагаютъ ей самое почетное мѣсто, гдѣспоконъ-вѣку стояли настоящiя барыни, а не… Подавленная этимъ, дошла она до свѣщнаго ящика. Пимычъ засвѣтился, спросилъ, нравится ли ей церковь. Она кивнула и попросила еще свѣчекъ. Онъ вызвался поставить, но она сказала, что всегда сама возжигаетъ свѣчки.  Спросила, гдѣ бы не на виду ей стать. «Нестѣснительно чтобъ молиться, желаете?.. а вы въ предѣльчикъ пожалуйте, проведу васъ… и холодокъ, и молится хорошо, неглазно, уютный у насъ придѣльчикъ, во-имя умученнаго Святителя…» Онъ назвалъ имя Святителя, которому она всегда молилась, и сердце ея вспорхнуло, - она даже выронила свѣчки. Кинулась подымать. Пимычъ хотѣлъ-было вести  ее къ канунному столику, но она попросила еще свѣчку, «самую большую»: думала о Святителѣ… Пимычъ извинился: теперь у нихъ самая важная свѣчка – за гривенничекъ только, а на Покровъ будетъ и въ полтину. 

Когда она возжигала передъ Распятiемъ, а Пимычъ ждалъ провести ее въ придѣльчикъ, у ней дрожала рука, и она не могла поставить, помогъ Пимычъ: такъ ее взволновало, что придѣльчикъ ея церкви – во-имя Спасителя. Это было глубоко-знаменательно для нея. Въ ея отнынѣ церкви – и во-тмя Святителя, память котораго связана съ ея жизнью,  съ ея… - страшилась и помыслить. Въ ней болѣзненно-стыдно жили невнятные для нея разсказы тетки… не ей, а разговоры тетки съ сопутницами на богомольи о темномъ и стыдномъ… - о   г р ѣ х ѣ  матери. Осталось въ памяти грязное слово, крикнутое сосѣдкой, когда Даринька была ребенкомъ. Это  слово потомъ раскрылось и жгло ее. Остались стыдомъ и болью темные разговоры тетки  о «знатномъ графѣ», о нищетѣ, когда застрѣлился графъ, а наслѣдники выгнали ея мать, которую она не помнила. Объ этомъ, смутномъ, повѣдала она Виктору Алексѣевичу и  жалѣла, зачѣмъ повѣдала. Повѣдала, что тетка  велѣла ей всегда молиться Святителю, который – «т о г о  рода»… Не смѣла таиться отъ него. Онъ понялъ, какъ тяжело ей, и они этого больше не касались. 

Не подымая глазъ, она пошла за пимычемъ въ придѣльчикъ, на южной сторонѣ церкви.

- Тутъ вамъ поспокойнѣй будетъ… - сказалъ Пимычъ, входя тѣснымъ и низенькимъ проломомъ. - Мамаша покойной Ольги Константиновны такъ велѣли, чтобы какъ въ старину было, сводъ корытцемъ. Тамъ и упокояются.

Пимычъ ушелъ. Началась обѣдня, а она стояла на порогѣ. Видѣла только синее пятно лампады. Дремотный отсвѣтъ дѣйствовалъ на нее покоюще.  Она перекрестилась, приблизилась къ лампадѣ и затеплила отъ нея свѣчку.  Увидала канунный столикъ, фарфоровыя яички, восковые цвѣты. Затеплила свѣчку и на столикѣ и склонилась передъ неразличимымъ образомъ.

Придѣльчикъ во-имя Святителя не былъ похожъ на обычные церковный придѣлы. Онъ напоминалъ сводчато-каменную келью въ старинныхъ монастыряхъ, «пещерную», гдѣ подвизались затворники. Но это былъ храмикъ, съ алтарикомъ, съ узкимъ оконцемъ за рѣшеткой, въ заломчикѣ подъ сводомъ. Направо отъ Спасителя теплилась синяя лампада. Оконце чуть пропускало свѣтъ, лампада была глубокая, густая, и если бы не свѣчки, не разобрать бы, кого изображаетъ «престольная» икона. 

Даринька знала о Святителѣ отъ тетки и матушки Агнiи.  Въ монастырѣ читала житiе и узнала объ его заступничествѣ за гонимыхъ овецъ стада своего, о заточенiи и мученической кончинѣ. Увидавъ придѣльчикъ, она удивилась, какой онъ темный, тѣсный, подъ низкимъ сводомъ. Святитель, святостiю и подвигомъ, казалось ей, достоинъ былъ храма высокаго и свѣтлаго. И, вдругъ, поняла: это – въ напоминанiе  мученичества его; это – «клѣть камена и тѣсна», какъ писано въ житiи, куда  онъ былъ ввергнутъ жестокимъ царемъ, гдѣ непрестанно молился передъ  иконой Спаса, гдѣ прiялъ отъ палача вѣнецъ нетленный[18].

Она склонилась передъ неразличимымъ ликомъ. И вотъ, поднявъ отуманенный взоръ на образъ, увидала свѣтлѣвшiй ликъ. Онъ проступалъ изъ синяго полусумрака лампады. Она видѣла изможденный ликъ, вдохновенно взирающiй на Спаса: сiянiе отъ написаннаго свѣтильника передъ Спасомъ озаряло этотъ горѣ вознесенный ликъ.  Два лика видѣла Даринька: прiемлющаго моленье Спаса – и молящагося ему Святителя. Оба лика, казалось, связаны были свѣтомъ, исходившимъ отъ нихъ: свѣтомъ Неизреченной Благости – неугасимой вѣры[20].  

Это не былъ образъ Святителя, какъ уставно пишутъ: ни митры, ни евангелiя, ни благословляющей десницы. Это былъ образъ  колѣнопреклоненнаго, молящагося старца-подвижника, въ холстинной ряскѣ, опоясаннаго вервiемъ, - образъ смиерннаго русскаго затворника. Въ каменной кельѣ не было и оконца, все тонуло во мракѣ, и оттого ярче свѣтились лики.

Даринька не слыхала, какъ  отошла обѣдня. Конецъ ея она стояла у входа въ придѣльникъ. Подошелъ робкiй мальчикъ и подалъ просвирку на тарелочкѣ. Она приложилась къ ней, какъ всегда дѣлала.

Молебенъ служили съ пѣвчими. Хотѣлось домой, а тутъ батюшка напомнилъ  вчерашнее обѣщанiе зайти къ нимъ чайку откушать: «матушка ожидаетъ васъ».

Чай пили на терасѣ, былъ горячiй пирогъ, клубника съ грядки. Показывали альбомъ. Послѣ батюшекъ, матушекъ и архiереевъ, Даринька увидала владѣльцевъ «Ютова»: важную барыню съ лорнетомъ, зиждительницу придѣльчика, и «Олюшеньку нашу», -батюшкины такъ назвали. «Правда, какая милая… глаза какiе?..» Даринька узнала, что Ольга Константиновна была «вся необыкновенная», и болѣла – истаяла, «стала какъ ландышекъ».  «Знаете, Дарья Ивановна… - воскликнула Надя, - до чего же ваши глаза похожи!..»! Батюшка только рукой махнулъ: «а-ты, стремита-опрометъ!..» Провожали «до ветелъ», всѣмъ семействомъ.

 

VII. - ОТКРОВЕНIЕ

 

Наденька провожала «до овсовъ». Разсказывала, что Олюшенькина мамаша маловѣрка, очень читала Святителя, сама начертала планъ придѣльчика, и мысль иконы тоже ея. 

- Наше постиженiе сердцемъ проявляется даже  у равнодушныхъ къ вѣрѣ. Гордячка, баронесса, даже не чисто-русская по отцу… и такъ православно выразила. Папаша говоритъ – на баронессу  с о ш л о, отъ Святителя. Занете, она по матери княжьяго рода, который отъ старо-боярскаго, откуда и Святитель.  

- Изъ ихъ рода… Святитель?!.. - сказала Даринька и прiостановилась.

- Да, изъ исторiи извѣстно. Тамъ на стѣнкѣ «родословное древо», видѣли? Вѣра Георгiевна доводится пра-пра-правнучкой Святителю, какая-то въ ней капеличка той же крови. Правда, какъ удивительно?.. Хладная, полунѣмка… - и весь русскiй Святитель-Мученикъ! Вдуматься… вонъ поѣздъ за рощей, телеграфъ, газеты получаем, воздушные  шары летаютъ… другая совсѣмъ жизнь, новые идеалы, нигилисты, невѣрiе… все другое!.. а Святитель все еще, будто, съ нами, близко…

- Близко… - тихо-вдумчиво отозвалась Даринька.

- Все измѣнилось за триста лѣтъ, а святая  капелька жива, хранится. Эта капелька и одолѣла въ баронессѣ равнодушiе, про-няло-таки ее,  с о ш л о!.. Въ Олюшенькѣ было еще больше отъ Святителя, он такъ все глубоко чувствовала!.. ахъ, какая душа!.. И не захотѣла замуроваться въ известку, велѣла похоронить себя по-православному, въ березахъ, гдѣ православный народъ… чтобы и вѣтерокъ, и солнышко, и цвѣточки полевые наши… И тамъ осѣняетъ ее Святитель…

Почувствовавъ слвбость, Даринька присѣла у овсянаго поля.

- Какъ поблѣднѣли вы… - испугалась Надя, - дурно вамъ?..

- Устала… Идите, милая, теперь мнѣ лучше… сколько у меня дѣлъ дома. Нѣтъ-нѣтъ, идите…»

Онѣ простились. Даринька прошла немного и прiостановилась, вдумываясь въ слова Нади.

«…Его же рода…»

Смотрѣла съ высокаго овсянаго поля. Все передъ ней казалось теперь таинственнымъ, священнымъ, все было освящено Святителемъ. Она прижала руки, чтобы унять сердце. И чувствовала, что тягота и смута ее оставили.

Это она отмѣтила въ «Запискѣ»:

«…Нынѣ отпущаеши рабу Твою, Владыка, по глаголу Твоему, съ миромъ…»

«Во мнѣ все освѣтилось, и я поняла, какъ должна жить. Все въ моей жизни было для исполненiя мнѣ назначеннаго».

 

 

 

VIII. - МИГЪ СОЗЕРЦАНIЯ

 

Она поклонилась земно сiяющему храму, лазурной дали и, радостная, повернулась въ «Уютово».

Жаворонки звенѣли журчливой трелью, и она пѣла съ ними сердцемъ. Пѣла всему, что открылось вновѣ ея глазамъ: овсамъ, тропкѣ, старымъ плетнямъ въ бурьянѣ, малиновымъ колючкамъ татарника, цѣплявшимъ ее за платье; золотившимся въ солнцѣпчеламъ, рѣявшимъ надъ малинникомъ въ низинкѣ, валкой калиткѣ въ заросляхъ лапуха, крапивы, сочнымъ дудкамъ морковника, раскрывшимъ перистые зонтики въ манной крупкѣ… увидала подъ елками маслята, высыпавшiе изъ-подъ смолистой хвои послѣдождей, вдыхала острую ихъ смолистость, радостно любовалась ими, липучими, какъ въ дѣтствѣ… Вздрогнула отъ взвизга выскочившей изъ малинника Анюты, - «ды-ба---рыня, ми-лыи… чисто мы въ рай попали!...»  Приласкал яее, спросила, что она дѣлаетъ. Анюта насторожилась и шепнула, что бабушка Матвѣвна ухъ-стро-гая, - «а правильная, дѣдушка Карпъ сказалъ». Чуть-свѣтъ, въ лѣсъ ее за грибами  подняла, цѣльную она плетушку березовичковъ наломала къ пирогу, а теперь малину подвязываетъ, краснѣть начала малина… Пахло отъ нея малиной.

Проходя мимо кухни, откуда тянуло пирогами и грибами, Даринька увидала Матвѣвну и зашла. На выскобленномъ столѣ лежала груда клубники, руки Матвѣвны были въ клубничномъ соку,  пахло клубничнымъ духомъ.

- Ужъ и нарядныи… - покивала Матвѣвна, любуясь ею.

Даринька стала говорить, какая чудесная у нихъ церковь, и какой видъ «съ нашего овсянаго поля…» Въ порывѣ радости, обняла Матвѣвну, поцѣловала морщинистое лицо ея. Сумрачное лицо смягчилось, и всегда сдержанныя губы прiоткрылись чуть различимою улыбкой.

Шла цвѣтникомъ-розарiемъ, остановилась отцѣпить отъ шиповъ рукавчикъ. Алеша сходилъ съ террасы, остановился и смотрѣлъ, какъ она отцѣплялась.  Увидала его и крикнула – «здравствуйте,  идете рисовать картинки? какое утро!.. вы хорошо рисуете сегодня!..»

- Да, сегодня хорошiй свѣтъ, - сказалъ Алеша, - въ березахъ тонкая полутѣнь.

- Гдѣ, въ березахъ?..

Онъ сказалъ, что это на кладбищѣ, березы, и воскликнулъ:

- Одну минуточку… ваше платье на солнцѣ, въ розахъ… вы свѣтитесь!..

- Вотъ и вашъ голосъ услыхала… - сказала она  весело, - больше не будете грустный?..

- Нѣтъ. Мы съ Костей всю ночь проговорили. Тамъ… - онъ мотнулъ ящикомъ къ верандѣ, - записка вамъ.

На верандѣ было празднично накрыто къ чаю. На горкѣ слояли невиденные цвѣты - крупнѣйшiе   колокольчики. Викторъ Алексѣевичъ встрѣтилъ Дариньку, праздничный, въ свѣжемъ кителѣ, одеколонный.

- Ты ослѣпительна, вся сiяешь.

Она упала устало  на качалку.

- Чудесно  т а м ъ… все чудесно!..

Онъ всталъ рано и осматривалъ  усадьбу. Сказалъ, что у нихъ оригинальный садовникъ, и зовутъ его «Мухоморъ».

Она слушала его разсѣянно, будто была не здѣсь. Попросила дать ей «теплоты», краснаго вина съ горячей водой. Увидала записку. Ютовъ писалъ:

«Благодарю за насъ, за всѣхъ здѣсь. Мнѣ стыдно за вчерашнее, но вы все поняли и простили. И уѣзжать не хочется, и будто сегодня праздникъ». 

Викторъ Алексѣевичъ выложилъ на столъ недавно принесенную депешу, сказав: «такъ кстати».

Довѣренный покойнаго брата извѣщалъ, что обнаружилось свидѣтельство на золотоносные участки по Ленѣ, компанiя предлагаетъ 30 тысячъ. Викторъ Алексѣевичъ уже отвѣтилъ, «наудачу»: 40 тс. Смотрѣлъ выжидательно на Дариньку.

- Зачѣмъ намъ такъ много денегъ? - сказала она разсѣянно.

Онъ пожалъ плечами: такъ много? для нея, для «Уютова», она обо всѣхъ болѣетъ, и это какъ бы  д а р ъ  «Уютова» ей… чтобы содержать, какъ все есть, надо много денегъ… и онъ принялъ это извѣстiе, какъ… Онъ остановился, подыскiвая слово…  

-… такъ, значитъ,  н а д о… ну, какъ твое  с ч а с т ь е.

Она смотрѣла въ садъ, сквозь  пальцы, какъ любятъ смотрѣть дѣти. Онъ спросилъ, слушаетъ ли она.

- Да, я слушаю. Я рада, что ты считаешь, что такъ  н а д о, что это  д а р ъ…[21]

Онъ хотѣлъ отвѣтить, но его остановилъ помутнившiйся взглядъ ея. Губы ея полуоткрылись и дрогнули. Онъ растерялся,   кинулся за спиртомъ, страшась… Было въ немъ такое, какъ въ Москвѣ, когда подкрадывался  к р и з и с ъ. Когда вернулся, Даринька лежала мертвенно блѣдная. Призывая Бога,  - «да, призвалъ, хоть и не вѣрилъ, не рѣшилъ еще», - разсказывалъ онъ, - онъ растиралъ ей лицо одеколономъ, разстегнулъ платье и почувствовалъ, что она отстраняетъ его руку. Она повела губами, глаза полуоткрылись, и ему показалось, что она вслушивается во что-то… Смотрѣлъ на нее и думалъ, какая чистота и красота доступны человѣческому лицу. И услыхалъ шепотъ:

- Какiе цвѣты… откуда? какъ это… называютъ?..

Онъ не зналъ. Это были великолѣпныя глёксинiи, крупными колокольцами-бокалами, склонившимися къ бархатнымъ широкимъ листьямъ: голубыя, синiя, бѣлыя, какъ снѣгъ, розовыя… - рѣдкiе тогда цвѣты – экзотики.

- Будто позваниваютъ… - шептала Даринька, - тихо-тихо. Помню теперь… мы въ «Уютовѣ»… а   т а м ъ… овсяное поле, церковь… Святитель..,  в с е  снялъ, простилъ… и теперь легко…

Онъ подумалъ, что она бредитъ. Хотѣлъ помочить лобъ одеколономъ, но она отстранила руку.

- Я все помню, это не во снѣ. Я видѣла  т а м ъ… что я видѣла?.. не помню

- Что, гдѣ видѣла?..

- Забыла. Видѣла цвѣты… не помню. Дай «теплоты». Развѣ ты не знаешь, - сказала она съ досадой, - хочу пить.

Она развернула платочекъ на колѣняхъ, стала ѣсть просвирку и отпивать «теплоты». «Ахъ, какой снѣжный колокольчикъ!.. райскiе цвѣты…» - сказала она раздумчиво, будто припоминая что-то.

Викторъ Алексѣевичъ удивился, какъ быстро къ ней вернулись силы. Стала разсказывать о церкви, объ овсахъ…

Вечеромъ, когда суета затихла, повѣдала му о Святителѣ.

Когда она вкушала просфору, вошла Матвѣвна, праздничная, въ шелковой шали съ «желудями», съ пирогомъ на блюдѣ, и поздравила съ праздникомъ. Ее усадили пить чай. За ней вошла Анюта, тоже нарядная, и подала плетушку – шпанскiя вишни, персики, созрѣвшiе досрочно въ грунтовыхъ сараяхъ. Матвѣвна сказала, что теперь начнемъ посылать въ Орелъ   и Тулу, бакалейщикамъ.

- И вамъ, въ полную усладу. Как заведёно, батюшкѣ корзинку, вишенками себя порадуютъ.

Такъ благостно началась новая жизнь ихъ въ «Уютовѣ».

 

IX. - ВЫСШАЯ ГАРМОНIЯ

 

 Чувство душевной легкости и свободы было такъ сильно въ Даринькѣ, что она не могла вынести его: оно искало исхода.  Ей хотѣлось «обнять  весь мiръ», - говорила она, не зная, что такъ же чувствовали другiе, это познавшiе.

Викторъ Алексѣевичъ читалъ ей «Iоанна Дамаскина», поэму А. К. Толстого. Она не разъ перечитывала ее и многое знала наизусть, особенно стихи, вдохновившiе Чайковскаго: «благословляю васъ, лѣса…» Она напѣвала ихъ за вышиваньемъ или въ саду, съ цвѣтами. Когда Викторъ Алексѣевичъ впервые читалъ ей эти стихи, она сказала: «это  т о,  т о!»  Въ «благословенiи» Дамаскина ей открывалось неизъяснимое какъ въ радованiи на овсяномъ полѣ. Онъ понималъ это состоянiе, но не отдавался сердцемъ. Впослѣдствiи, многое выстрадавъ, онъ въ полнотѣ постигъ это паренье души.

- Послѣ томленiй отъ душевной пустоты, послѣ преодолѣнiя «логики реальныхъ фактовъ», - разсказывалъ онъ, - открылось и мнѣ это благословенiе всего[22], возносящее душу радованiе. Когда мнѣ открылось это во всей полнотѣ, - отчасти это мнѣ открылось, когда, рождественскою ночью, въ Кремлѣ, я слышалъ, какъ пѣли звѣзды, - и я почувствовалъ въ моей душѣ высшую гармонiю, я понялъ, что въ сравненiи съ этимъ всѣ пѣсни земли – томленье, немощь. Пѣсня души непереложима въ звуки. Тогда мнѣ сталъ понятенъ восторгъ подвижниковъ, гимны христiанъ въ циркахъ, благословенiя гонителямъ, что духовно слѣпые называютъ «неврастеническимъ экстазомъ».  

Викторъ Алексѣевичъ – это было незадолго до его «послѣдняго шага» - любилъ читать вслухъ этотъ отрывокъ изъ поэмы, въ память о   н е з а б в е н н о й. Она для него училась пѣнiю. Еще въ Страстномъ она выучилась нотамъ, у нее былъ удивительный по чистотѣ и красотѣ контральто, - говорилъ извѣстный когда-то пѣвецъ, проживавшiй въ своемъ помѣстьи недалеко отъ Мценска и дававшiй уроки избраннымъ.

- Стихи .ти напечатаны, но могутъ проглядѣть ихъ, книга можетъ и не попасть на глаза… вотъ почему каждый долженъ ихъ знать наизусть, какъ дѣтскую молитву!.. - говорилъ восторженно Викторъ Алексѣевичъ. - Если бы слышалъ Чайковскiй, какъ она пѣла ихъ!.. Я послалъ ему благодарственное письмо, и онъ былъ добръ любезно отвѣтить мнѣ.  Прислалъ даже Дарьѣ Ивановнѣ свой портретъ, въ обмѣнъ на ея, тайно посланный ему мною, и надписалъ на немъ: «Душѣ, постигшей Высшую Гармонiю, не мою, конечно».

Высокое овсяное поле стало для Дариньки священнымъ мѣстомъ, ея Өаворомъ. Она любила ходить туда и размышлять, смотря на сiяющую въ лазури церковь, откуда лился на не свѣтъ. Радостно хранила въ своемъ сердцѣ, что святитель принялъ ее подъ свою защиту, и все, что было, - былъ ея путь къ нему. 

 

 

X. - ЗЕМНОЙ РАЙ

 

Обморокъ съ Даринькой, не первый разъ за два года, встревожилъ Виктора Алексѣевича, и онъ рѣшилъ показать ее спецiалистамъ, - не болѣзнь  ли сердца. На сердце она не жаловалась. Нервное? Онъ помнилъ ея галлюцинацiи, когда она болѣла, да и послѣ – явленiе ей матушки Агнiи. Тогда это объяснялось тѣмъ ужаснымъ, что было съ ними. А теперь, когда «все это кончилось», - разумѣлъ онъ исторiю съ Вагаевымъ, - какая же причина? Можетъ быть, отъ сильныхъ впечатленiй, отъ встречи съ «земнымъ раемъ», - такъ онъ называлъ «Уютово». И вчерашнiй день былъ полонъ волненiй хоть и прiятныхъ, и потому онъ просилъ ее отложить осмотръ усадьбы. Но она проявила настойчивость, даже властность, чего онъ и не предполагалъ въ ней. Всегда кроткая, Даринька заявила:

- Ты говорилъ, что купилъ «Уютово» для меня, и я тутъ полная хозяйка. Ну, и надо слушаться хозяйки.

Онъ пришелъ въ восторгъ отъ ея «игры», - онъ принялъ  это за полное забвенiе всего, разумѣя «петербургскую исторiю». Онъ не зналъ, что она теперь чувствовала себя «развязанной» что встрѣча со Святителемъ дала ей безмятежность.

- Я принялъ это за ея «игру» со мной, - вспоминалъ викторъ Алексѣевичъ, - за ея отвѣтъ такимъ «кокетствомъ» на мои настоянiя чувствовать себя въ жизни госпожей и перестать всего пугаться… О. Варнава назвалъ ее провидчески – «пуганая».  Въ дѣйствительности, это было началомъ ея господства, оправданiемъ имени – Дарiя, во исполненiе слова о. Варнавы: «побѣдишь». Но, проявляя свое господство, она оставалась прежней, привлекавшей лучившеюся изъ нея чистотой и этой неопредѣлимой женственностью. Тутъ не гётевское «извѣчно-женственное», а глубже. Баронъ Ритлингеръ кощунственно называлъ ее «пречистой», вольничалъ поэтически Вагаевъ. И я не разъ ужасалъ ее, именуя …… Она умѣла обходиться со всѣми такъ, что никто не чувствовалъ ея господства, а выходило, что иначе нельзя, всѣ этого и хотятъ, и рады повиноваться ей. Это модно опредѣлить: мудрое воспитанiе. Могъ ли я думать, что скромница окажется сильнѣ насильниковъ, слабая будетъ ломать крѣпышей![23]..

Нетерпѣнiе – скорѣй побѣжать, смотрѣть, не дававшее ей вчера заснуть, смѣнилось покойнымъ сознанiемъ, что все здѣсь – ея, спѣшить не надо, а принимать благодарственно, какъ  д а р ъ, и не для нея только. 

Ознакомленiе съ «Уютовымъ» она начала съ цвѣтовъ.

Она позвала Алешу. Викторъ Алексѣевичъ говорилъ съ Матвѣвной о хозяйствѣ, и она не стала отрывать его отъ дѣла. Тутъ же былъ и Кузьма Савельичъ, бурмистръ когда-то. Онъ былъ дряхловатъ, съ клюшкой и въ валенкахъ, смиренный, робѣвшiй даже. Когда баринъ спрашивалъ его, онъ прикладывалъ руку къ уху и привставалъ, оглядываясь на Матвѣвну, такъ ли онъ говоритъ. Даринька сказала ему, что о дѣлахъ переговоритъ съ нимъ сама. Кузьма Савельичъ привсталъ и поклонился, у него задрожали губы, и клюшку выронилъ. 

Осматривали верхнiй цвѣтникъ – розарiй. Понравились ей развалистые  кусты, съ пышными розанами, дышавшiе «муромъ драгоцѣннымъ»: съ дѣтства она любила этотъ запахъ, отъ св. Плащаницы и елея. Алеша объяснилъ, что Матвѣвна посылаетъ въ полдень внучекъ Савельича собирать лепестки и сушить для орловскихъ аптекарей.

За розами открылись стройные ряды бѣлыхъ лилiй, - «арханегльскiя», назвала даринька. Трезя свой тайной, съ золотыми сердечками, стояли онѣ дремотно, - чистыя дѣвы, въ ожиданiи несказанной встрѣчи.

За лилiями кустились бѣлоснѣжные пiоны, припоздавшiе изъ-за большого снѣгопада, - «Троицыны цвѣты». Всегда на троицу ходили съ ними въ церковь, и по всѣмъ комнатамъ стояли ихъ пышные букеты.

Осматривали среднюю площадку – газоны изъ цвѣтныхъ травъ. Это были «персидскiе ковры». Чтобы увидѣть всю красоту ихъ, надо было взойти на стоявшую съ краю вышку. Все это устроилъ «Мухоморъ».

- Какъ-то, - разсказывалъ Алеша, - бабушка Вѣра разсердилась на старика Кузюмова. Лѣтомъ она обычно жила подъ Ригой, въ имѣнiи дѣдушки-барона. Тамсъ были великолѣпные цвѣтникик, а здѣсь полное запустѣнiе. Эта усадьба и далеко кругомъ было когда-то родовымъ имѣнiемъ ея отца, моего прадѣда. И вотъ, какъ-то она прiѣхала съ мамой на лѣто, задумала строить придѣлъ въ покровской церкви. Мамам только что окончила институтъ, очень любила ботанику, и бабушка пригласила давать ей уроки молодого ученаго, Ютова. Прiѣхалъ съ визитомъ старикъ Кузюмовъ съ сыномъ, студентомъ. Стали часто ѣздить. Молодой Кузюмовъ сдѣлалъ мамѣ предложенiе, мама отказала. Старикъ Кузюмовъ разсердился и назвалъ бабушкино имѣнiе дырой, а про цвѣтникъ сказалъ - «тутъ свиньямъ только гулять!» Бабушка была очень самолюбивая, сейчасъ же выбрала самаго способнаго садовника и послала въ Петровскую Академiю выучиться всему  у извѣстнаго Шредера. Тотъ вернулся совсѣмъ другимъ, набрался у студентовъ учености, все у него спуталось въ головѣ, но отлично узналъ все садоводство. Папа говорилъ – получи Каморовъ образованiе, могъ бы стать великимъ натуралистомъ. Почему «Мухоморъ»? Это Матвѣвна прозвала. У него странность, ужасно боится мухъ. Увидалъ у студентовъ въ микроскопъ муху, сколько на ней «заразы», съ того и началось.  Матвѣвна смѣется ему: «глупый, Бога не боишься, а мухи боишься!» Изобрѣлъ какой-то «мушиный ядъ», и все прыскаетъ. И всегда въ балахонѣ, и шляпа подъ мухомора, - мухи, говоритъ, страшатся. Но очень добрый…  

Поднялись на вышку, и открылись «персидскiе ковры».

- А вонъ и «Мухоморъ», - показалъ Алеша, у озёрка, глядитъ на небо. Можетъ стоять часами и думать. На Сократа очень похожъ.

Даринька не знала про Сократа. Спустились съ вышки и подошли къ озёрку. Озёрко  было маленькое, какъ бассейнъ, но совсѣмъ, будто, настоящее. Заросло по краямъ тростникомъ, торчали бархатные «банники», дремали крупныя кувшинки, розовѣли елочки болотной гречки.  На широкихъ листьяхъ нѣжились на солнцѣ изумрудныя лягушки-погодникик, суля вёдро. Маленькiй островокъ былъ голубой отъ незабудокъ и колокольчиковъ. Когда они шли къ озёрку, съ маленькой ивы упалъ на траву соловушка. Заслышавъ шаги, къ нимъ обернулась старинная фигура, въ гороховомъ балахонѣ сняла размашисто гриб-шляпу и театрально раскланялась:

- Мое постенiе созерцателямъ! присядьте и любопытствуйте водянымъ пейзажемъ!.. 

- Здравствуйте… - сказала, чуть не разсмѣявшись, Даринька. - Никогда такого не видала… прямо,чудо.

«Мухоморъ» пробормоталъ – «все это пустяки», и шлепнулъ шляпой по скамейкѣ, приглашая сѣсть.  Скакнулъ, что-то повернулъ въ травѣ, и вокругъ озёрка начали бить фонтанчики на кувшинки, закрапало по листьямъ, а изъ малютки-ивы вырвалась высокая струя, разсыпаясь въ радужныя брызги.

- Го-споди, чудеса!.. - воскликнула Даринька.

- Не чудеса, а продуктъ головного мозга! - сказалъ «Мухоморъ». - Крантикъ приверну, и «чудеса» пропадутъ.

Они разсмѣялись, и съ ними залился смѣхомъ и «Мухоморъ». Алеша сказалъ,что это новая хозяйка, очень любитъ цвѣты. «Мухоморъ» склонился, отведя шляпу въ сторону, какъ кавалеръ въ театрѣ, и высокопарно проговорилъ:

- Очень прiятно познакомиться, буду имѣть въ виду. Но!... - онъ поднялъ палецъ, - для умственнаго человѣка, царя природы, не можетъ быть хозяина. Каждый самъ себѣ хозяинъ… - и сѣлъ передъ ними на песочкѣ.

Онъ былъ прiятный, средняго роста, съ мечтательными глазами, съ остроугольнымъ лицомъ. Когда онъ улыбался, живые глаза его казались изумленными, будто вопрошали: «а правда, какъ хорошо все?» Онъ часто выбрасывалъ передъ собою руки, словно необыкновенное увидѣлъ. Было ему къ шестидесяти, но онъ былъ удивительно подвижной, попрыгивалъ, какъ кузнечикъ. Жилъ онъ въ шалашѣ, въ яблонномъ саду,  до морозовъ, спалъ безъ подушки, питался только плодами и овощами, пилъ земляничный чай. Ммау боготворилъ, выращивалъ для нея новые цвѣты. Каждый день ходитъ на ея могилку и украшаетъ.

Лѣтникик были всюду, подобранные такъ тонко что вечерами лилась «симфонiя изъ ароматовъ».

Отъ цвѣтника они поднялись къ парку.

Былъ это не обычный паркъ, съ унылой точностью разбивки, а «сама натура»: приволье, солнце,  тропки, - ходи, какъ знаешь. За домомъ стояли ели, въ розовато-мѣдныхъ шишкахъ. «Мухоморъ» свистнулъ, и даринька увидала бѣлку, махнувшую въ воздухѣправилом. «Мухоморъ» бросилъ горсть орѣшковъ, скользнули по стволамъ двѣ бѣлки и приянлись угощаться. Онъ подмигнулъ восхищенной Даринькѣ и, самъ, явно восхищенный, выкинулъ впередъ руки.

- Какъ въ раю!.. - воскликнула Даринька, - ни капельки не боятся!..

- Есть глупые простосерды… признаютъ за  фахтъ, будто былъ Рай какой-то! - сказалъ «Мухоморъ» усмѣшливо. - А мы свой рай устроили, вотъ э-то и-стина.  

Даринька осѣнилась-вспыхнула:

- Если бы рая не было, вы бы о немъ и не знали. А вотъ, чувствуете – и радуетесь.

«Мухоморъ» взглянулъ на нее. На небо, подумалЪ, и сказалъ, будто удивился:

- А это вѣрно… «не знали бы…» Если бы  н е  б ы л о…?..»

- Конечно! Въ насъ только то, что  е с т ь. Если вѣруютъ въ Бога или сомнѣваются, есть ли  Онъ.. это потому, что  е с т ь  Тотъ, въ Кого горячо вѣруютъ, Кого безумно оскорбляютъ! Чего  н ѣ т ъ, о томъ не думаютъ.

Это выкрикнулось   с а м о, отстоявшееся отъ  чтенiя духовныхъ книгъ, отъ наставленiй старцевъ, отъ потаенныхъ размышленiй. Она  не вѣрила Алешѣ, когда онъ ей напомнилъ, какъ она сказала. И знала все же, что это правда: онъ такъ восхитился, что хотѣлъ поцѣловать ей руку. Она видѣла, какъ «Мухоморъ» выкинулъ руки, оглядѣлся растерянно, вытащилъ измятую тетрадку и сталъ записывать.

- З-замѣчательно вы, барыня, сказали, пре-мудро!... - выкрикнулъ онъ, весь въ думахъ. -  Т а к о г о… еще не доводилось слышать, никакъ не думалъ…

За елями открылась луговина, на которой стоялъ могучiй дубъ.

- Званiе ему «Грозный». Старики сказываютъ: Иванъ Грозный подъ нимъ сидѣлъ и велѣлъ сжечь все мѣсто, бояре тогда тутъ жили. Прiятель у меня тутъ. А ну, дома ли?..

Онъ постучалъ ключикомъ по жестяной коробочкѣ:

- Гри-шка-а..! дома ты, а?..

Они услыхали карканье, изъ дуба поднялся воронъ, далъ кругъ надъ луговиной и опустился съ краю.

- Свои, не бойся.

Воронъ вперевалочку пошелъ къ нимъ. «Мухоморъ» далъ ему кусокъ сахару.

- А супруга «Матреша» по дѣламъ, значитъ, отлучилась. Утромъ первые Матвѣвну поздравляютъ. Имъ обрѣзки достаются, Ольга Константиновна такъ распорядилась. Жильцы старинные. Пришелъ постъ – постись, у Матвѣвны строго, капустку ѣдятъ.

Прилетѣла на ключикъ пара лѣсныхъ голубей, витютеней, сѣла на сучья дуба и повела переливчатое свое «уррр-уррр»…

- «Гришкѣ» строго заказано никого не трогать, нѣтъ у насъ никому обиды. Какъ ястребъ – «Гришка» на-караулъ, покружитъ дозоромъ – безъ боя отплываютъ.

- Го-споди, что же это!.. - воскликнула Даринька.

- Стало-быть, рай… земной, - сказалъ «Мухоморъ» и выбросилъ къ ногамъ Дариньки горошку.

Витюни опустились къ ея ногамъ, склевали и отлетѣли. Даринька съ дѣтства знала медвѣдиковъ преп. Сергiя и старца Серафима и «добраго волка» какого-то пермскаго затворника. Но и отъ этихъ «малыхъ» свѣтилось сердце.

За кустами калины и волчьихъ ягодъ открылась солнечная поляна, яркая отъ цвѣтовъ, любимыхъ съ дѣтства: кашки, бѣлопроводника, смолянки, курослѣпа, золотисто-млечнаго звѣробоя, - дохнула медомъ. За ней начались березы, перемежаясь лужайками.  Въ затини по опушкамъ дремотно стояли съ дѣтства любимыя восковки – фiалки-любки, съ безуханными лиловыми. Попадались гнѣзда отцвѣтшихъ ландышей, луговые бубенчики… Показался неплодный островокъ, въ поросли можжевельника, въ плотно прижавшихся розанахъ заячьей капустки, въ безсмертникахъ. Стоялъ подъ накрытiемъ высокiй Крестъ.  Эта неплодная поляна звалась «Крестовой»: кого-то убило въ старину молнiей.  

 

XI. - ПСАЛМЫ

 

На песчаной плѣшинѣ росъ бѣлый донникъ, пестрѣла иванъ-да-марья, стлалась мать-мачеха. Рубчатый жесткiй хвощъ красовался ярусными своими перемычками, путался по ногамъ черничникъ и брусничникъ… - постная, жесткая  плѣшина. Черноземъ здѣсь, но на эту плѣшину свезли песку, для этихъ пустынножителей.

Пошли перелѣски, рощицы. Тутъ водятся грибы,  отъ бѣлыхъ и до груздя. «Мухоморъ» переносилъ грибницу, капризничали грибы, но онъ добился. Ему удалась даже пересадка деликатесснаго гриба, похожаго на тортъ, осыпанный миндалемъ и сахаромъ. Соусъ изъ этого гриба побивалъ шампиньоны и трюфели. 

Черезъ канаву съ валомъ, обсаженнымъ густо елками, попали въ яблонный садъ. Приземистыя, широкiя, нѣжились въ солнцѣяблони, лучшiя изъ лучшихъ: двѣнадцать сортовъ, изъ семисотъ, что водятся  въ Россiи. Какъ и въ «паркѣ», на яблоняхъ висѣли берестовые туески – кормушки. Многiя птицы поумолкли, но тутъ слышался щебетъ и свистъ всякой пернатой мелочи.

- Со-рокъ пудовъ! - воскликнулъ «Мухоморъ». - Всякаго сѣмени-зерна. Да онѣ намъ съ лихвой отплачиваютъ, чистятъ дерева во-какъ! Всѣхъ этихъ мухъ окаянныхъ, заразу эту… безъ нихъ бы всему погибель!..

Онъ сорвалъ свой «грибъ» и хлестнулъ по балахону въ изступленiи.

- Берегитесь, страшитесь проклятыхъ мухъ!.. - завопилъ онъ, выкативъ въ ужасѣ глаза. - Это чума, холера, гнустная нечисть окаянная… чтобъ имъ издохнуть! чортъ ихъ намъ  припустилъ!.. опыты изобрѣтаю, замучили окаянныя!.. У-у, про-клятъ!.. на каждомъ волоскѣ тифозная горячка… тыщи милiеновъ безвинныхъ человѣковъ пропадаютъ отъ такого  ничтожества!.. Въ газеты подавалъ, а  т ѣ  насмѣхъ: «ставьте мухоловки!» Погубятъ они насъ, страшные сны мнѣ снятся… у-у, гну-сы!..

На изможденномъ лицѣ его былъ ужасъ, катился потъ. Алеша катался по травѣ отъ хохота. Не выдержала и даринька. «Мухоморъ» даже растерялся.

- Голубчикъ, успокойтесь… - сказала она, - я тоже не люблю мухъ. Въ церкви молятся даже – избавить отъ гнуса. Всегда молятся. Если муха попадетъ въ сосудъ, его очищаютъ молитвой[24], такая молитва есть… окропляютъ святой водой. 

- Молитва?.. есть молитва?!.. - воскликнулъ «Мухоморъ», - отъ мухъ?!.. Эт-то вотъ замѣчательно. Не зналъ… Значитъ, и въ церкви опасаются?..

- Да обо всемъ молятся! Вода осквернилась чѣмъ, овечка ли родилась, новое жилище построили,  первые плоды вкушаютъ… все освящается молитвой, на все призыватся Божiе благословенiе[26]…

Она разгасилась отъ возбужденiя. «Мухоморъ» слушалъ, какъ зачарованный. Восторгъ былъ въ глазахъ Алеши.

- Какъ вы говорите… - сказалъ онъ тихо. 

- Не зналъ!.. - крикнулъ «Мухоморъ», осматриваясь растеряно, - не зналъ! Вѣдь это… самая фи…лозо-фическая правда! За  в с ѣх ъ  и про все!

- «О всѣхъ и за вся.» Развѣ вы не слыхали? Каждый день, въ обѣдню, во всѣхъ храмахъ… возносятъ молитву-пѣснь – «о всѣхъ и за вся:» «Тебе поемъ, Тебе благословимъ, Тебе благодаримъ, Господи…»

- Не зналъ,  не слыхалъ! И ни-кто мнѣ про это не сказалъ, изъ самыхъ даже мудрыхъ ученыхъ!.. Это я запишу… та-кая мысль высокая!.. - шарилъ онъ тетрадку въ балахонѣ. - Чего вы мнѣ, барыня, сказали!... Будто и во мнѣ… я свои молитвы сочинялъ, какъ вотъ сюда дойдетъ… - и онъ уныло махнулъ рукой.

- Зачѣмъ же сочинять, все же есть!.. - воскликнула Даринька. - Молитвы… Ахъ, какiя молитвы есть… не знаете вы. Вы, бѣдный, ничего не знаетет. У насъ, въ Страстномъ…. - она остановилась и, тряхнувъ головой, будто рѣшила что-то, мѣшавшее, сказала: - я раньше въ монастырѣ была, бѣлицей… Тамъ была очень ученая монахиня, знатнаго рода, матушка мелитина. Она училась на ученыхъ курсахъ и все знала. Всѣ травки, всѣ цвѣточки знала… и была святой красоты! Бѣлицы говорили, что ея женихъ былъ убитъ на войнѣ, и она ушла въ монастырь. Она часто звала меня, баловала, учила на фисмагорiи… Чудесно она играла на фисмагорiи!.. Въ покояхъ у ней было много книгъ, и несвященныя были даже, и мнѣ давала читать, хорошiя, чистыя… и гдѣ  самыя возвышенныя молитвы. Ахъ, какiя молитвы есть!.. И говорила, что самыя духновенныя молитвы написали славопѣвцы, псалмопѣвцы… помню, говорила – «какъ знаменитый Пушкинъ». И вотъ, давно, одинъ знаменитый псалмопѣвецъ… злой царь велѣлъ отсѣчь ему руку, а рука приросла, звали его Iоаннъ Дамаскинъ. Его молитвы и теперь поются въ церкви…

- Не зналъ! - воскликнулъ «Мухоморъ», - поэтъ Пу-шкинъ молитвы сочинялъ?! И всѣ древнiе  сочинители… то-же?.. И никто мнѣ… вы первая мнѣ открыли. Вотъ не зналъ, и никто мнѣ… Спать въ шалашѣ по ночамъ не могъ… все хотѣлъ выразить изъ себя, какъ хорошо!... яблоньки цвѣтутъ, а тамъ звѣзды мигаютъ… и пѣть хочется, и плакать, дочего хорошо!..   

- Это вамъ молиться хочется,! Какъ сказано – «отъ избытка сердца уста глаголятъ»[27].  И звѣзды поютъ, и моря, и горы поютъ, и бездны отзываются… всѣ славятъ Того, Кто сотворилъ все. Объ этомъ поется въ зачалѣ всенощнаго бдѣнiя: «вся  премудростiю сотворилъ еси…» вы читали «Псалмы»? - Пса-лмы..? какiе псалмы? - спросилъ «Мухоморъ», - тамъ про   э т о?..

- Тамъ про все! тамъ «бездна духовная», матушка Мелитина говорила. «Дарочка… - говорила, - только сердцемъ можно познать Господа. Молитва, пѣснопѣнiя, духовная музыка умягчаютъ душу и открываютъ пути къ Нему.»

- Ахъ, какъ  вы говорите… это ангелъ поетъ, ангелъ!.. - возопилъ «Мухоморъ». Сколько мнѣ духу придаете!.. какъ все проникнуто!.. А  т а м ъ  самык ученые мнѣ не говорили, въ Петровской Академiи!.. почему это, а?!..

- Это вы поставили чудесные колокольчики? я никогда такихъ не видала.

- Глоксинiи? Покойная Ольга Константиновна обожала ихъ. Въ полной силѣ теперб, я  ихъ и выставилъ. Вамъ нравится?..

- Это же райскiе цвѣты! Будто они поютъ… дремлютъ и тихо-тихо позваниваютъ, будто… я слышала.

- Слы-шали?..

- Сердцемъ слышала. Вы чувствовали огда, какъ цвѣты… шепчутся, будто, когда о-чень тихо?.. будто это тишина живая?..

- Яблони когда цвѣтутъ! - воскликнулъ «Мухоморъ». - Ужъ спятъ всѣ, а еще заря, всѣ птички спятъ… тишина-а… И вотъ, слышу разъ, цвѣтъ-то яблонный, молочко розовое… чу-уть, будто, поигрываетъ, шелестокъ такой, чу-уть съ подзвономъ!  Прямо,  обомлѣлъ. Жи-вое, будто, свой голосъ подаетъ… во мнѣ-то, слышу, поетъ!.. Сказалъ доктору Ловцову, а онъ мнѣ – «въ ухѣ у тебя звенѣло.» Я ему сказалъ: я знаю, когда въ ухѣ, а это  внутрѣ!..

- Когда большая радость… Ра-дость это поетъ. Я слышала сегодня утромъ на овсяномъ полѣ. Жаворонки пѣли, и, будто, овсы… тоже пѣли. Пришла, и колокольчики ваши… и г р а ю т ъ, слышу… 

XII. - ВѢЩIЙ РОЙ

 

Она чувствовала себя на крыльяхъ, спѣшила увидѣть все. «мухоморъ» былъ въ мысляхъ Алеша молчалъ. Она спросила его, почему онъ опять молчитъ, усталъ показывать?

- Я?! - будто проснулся онъ, - На васъ молиться можно… - смущенно сказалъ онъ тихо и опустилъ глаза.

- А вонъ, за сиреньками, - показалъ «Мухоморъ», - Ольга Константиновна церковный садъ устроила…

Даринька хотѣла спросить  про «церковный садъ», но ее отвлекла сиреневая заросль. Не только заросль, а высившаяся надъ ней  рябина, завѣшанная гроздями. Толкнулось сердце, въ испугѣ, и она остановилась передъ сомкнутыми сиренями.

Эта рябина надъ сиренями напомнила ей московскiй садъ, то мѣсто, гдѣ недавно простилась она съ Димой. Было совсѣмъ какъ тамъ. Она вспомнила большую клумбу, засаженную маргаритками. Она выкапывала тогда въ лоточекъ маргаритки, и вотъ, бѣлѣя въ деревьяхъ кителемъ, неданно явился Дима проститься съ ней. Теперь, увидавъ рябину, она почувствовала тоску и боль. Не темная была тоска эта, и боль – не больная боль; а свѣтлая тоска и боль – грусть.

- Совсѣмъ, какъ  т о г д а!.. - невольно воскликнула она, - т а м ъ… клумба, въ маргариткахъ… 

- Маргаритки?.. - крикнулъ удивленный «Мухоморъ», - сейчасъ увидите маргаритки!..

Онъ шарахнулся, разодралъ и примялъ сирень, и  она увидала клумбу, покрытую маргаритками, и лавочку, какъ  и   т а м ъ.  

- Господи… - прошептала она, въ испугѣ, смотря на клумбу.

- Присядьте, барыня, на лавочку, устали… - услыхала она голосъ садовника, еще державшаго кусты сирени.

Она почувствовала большую слабость, сѣла на лавочку и смотрѣла на маргаритки.  Грустны были онѣ, розовыя и бѣлыя, нѣмыя,  какъ таимая въ сердцѣ боль. Это были другiя маргаритки, махровыя, но онѣ были грустныя, какъ и  т ѣ. Она видѣла  т ѣ, и бѣлое,  т о, платье. Свои руки, въ землѣ отъ маргаритокъ… слышала трескъ кустовъ, видѣла бѣлую фуражку на сирени… Все помнила. Взялъ  о н ъ  съ куста фуражку, слышала, какъ сейчасъ, - «до сви-данья..?» Какъ потянулъ бѣлую сирень, которой она укрыла слезы… Послѣднее слово слышала – «чудесно!».. - крикнулъ  о н ъ  тамъ, за садомъ.

Даринька поглядѣла въ небо.

Чудесно было въ лазури, въ набѣжавшей снѣжности облачка. «Какая чистота…» - думала она, смотря на таявшее облачко, -«такая  е г о  душа… тогда открылась…»

Мысль, что Дима – чистый, что онъ понялъ ее, смирился и выбралъ достойный путь[28], свѣяла грусть, и она снова почувствовала себя «отпущенной».  Чудесно екакое небо, какое чистое, - смотрѣла она въ безоблачную голубизну.

- Смотри-ка, ты что… а!.. - услыхала она голосъ.

Алеша и садовникъ смотрѣли на рябину. «Мухоморъ» указывалъ не что-то, тряся пальцемъ. Она спросила, что это тамъ.

- Рой, рой сѣлъ!.. - сказалъ шепотомъ «Мухоморъ», - Егорыча надо, онъ умѣетъ ихъ огребать… - и побѣжалъ на пчельникъ.

Даринька увидала въ рябинѣ отблескивавшiй золотцемъ темный комъ, державшiйся чудомъ въ воздухѣ, подъ сучкомъ. Вокругъ этого, съ голову «яйца» вились и налипали пчелы. 

- Рой увидѣть – къ счастью, - сказалъ Алеша.

- Никогда не видала… къ счастью?..

- Такая примѣта. Вчера мы съ Костей разбирались на чердакѣ. И вотъ, въ маминой шубкѣ… она провѣтривалась передъ слуховымъ окошкомъ… вдругъ,  увидали рой, въ рукавѣ шубки, и Костя сказалъ – «какое-то намъ будетъ счастье?» И вотъ,  прiѣхали вы… вспоминали сегодня ночью. Будто мама даетъ намъ знакъ. Костя не признаетъ примѣтъ, а сказалъ: «въ маминой шубкѣ, счастье!» Пчелы всегда облѣпляютъ матку, гдѣ она сядетъ. И всѣ говорили – «будетъ счастье, васъ мамаша не забываетъ.» Вы прiѣхали и сняли тяжесть, Костя веселый уѣхалъ…

- Какой-то «церковный садъ»… говорилъ садовникъ..?

- Здѣсь особые цвѣты, «церковные»: астры, георгины, бархатцы, безсмертники… вонъ, за канавкой спаржи. И душистый горошекъ. Мама называла «мотылечки», очень любила. Эти цвѣты и спаржевую зелень посылали въ церковь, на Животворящiй Крестъ. И всегда хоругви украшали… 

Пришелъ «Мухоморъ» съ Егорычемъ, принесли  лѣсенкую Веселый, подвижной Егорычъ хотѣлъ ручку поцѣловать, но Даринька сказала: «нѣтъ, нѣтъ… батюшкѣ цѣлуютъ руку…» Егорычъ покачалъ головой и сказалъ весело: «ишь-ты, какая умница-разумница! ну, поклонюсь тебѣ.» Шутникъ былъ, Дариньку  будто за ребенка принялъ, сказалъ:

- Ужо, на Спаса, загляни на пчельникъ ко мнѣ, медкомъ-починомъ попоштую новую  хозяйку нашу. А на хозяйку-то непохожа, не строгая. 

Смотрѣлъ умильно, и у глазъ его лучики сiяли, - совсѣмъ, какъ пчеляки-монахи.

- А ну, загану тебѣ, а ты разгадай: «виситъ мохнато, увидалъ – жить богато!» Чего будетъ?..

- Ро-ой!.. - засмѣялась Даринька. 

- Говорю – красавица-умница! А ну еще: «сидятъ чернички во темной во темничкѣ, безъ нитки, безъ спицы, - вяжутъ вязеницы… ни дѣвки, ни вдовы, ни мужни жены… дѣтёвъ не рожаютъ, Господу Богу угрожаютъ»..?

- Пче-лки!.. - воскликнула радостно Даринька.

- А-ты, бѣдовая какая, свѣтленькая!.. - всплеснулъ руками Егорычъ, - весело съ тобой балакать. А теперь огребать давай, милая, тебѣ на счастье. Господи, баслови… досталось бы…

Онъ покресилъ рой, пошепталъ чего-то и полѣзъ по стремянкѣ. Подставилъ подъ комъ широкiй сачокъ изъ кисейки и сверху тряхнулъ сучокъ. Комъ мугко* упалъ на наметку.

- Бо-гатый роекъ, фунтикамъ къ пяти, кака  прибыль-то! На счастье тебѣ, ро-иться… - сказалъ онъ съ ласковой ухмылочкой.

Даринька не поняла, чего это говоритъ – роиться. И, вдругъ, такъ вся и вспыхнула.

- Како  п о д в ѣ с и л о-то… молись Богу.

И пошелъ, покачивая въ наметкѣ, какъ кадило. Гдѣ висѣлъ рой, еще кружились сорвавшiяся съ кома пчелы.

- Это здѣшнiй? - спросила Даринька.

- Егорычъ нашъ, пчелякъ, - сказалъ «Мухоморъ». Большой пчельникъ у насъ къ малиннику. Егорычъ всегда оправдается, пудовъ полсотни медку сотоваго продаетъ Матвѣвна. Вѣщатель, будто… погоду по пчелѣ за недѣлю знаетъ.  

- Вѣщатель?..

- Странный онъ, - сказалъ Алеша, - вѣщiе сны видитъ. 

- Да?!..  вѣщiе?.. - будто испугалась Даринька.

- За годъ еще сказалъ Матвѣвнѣ про маму: «не жилица она…»

- Такъ и сказалъ?..

- Да. Доктора думали, что малокровiе, опаснаго не предполагали. А Костѣ сказалъ, когда рѣшили продать усадьбу: «продадите, да не продадите, все медокъ мой ѣсть будете.» Посмѣялись тогда, а вотъ, вы вчера сказали….

- Бываютъ червовѣщатели… - сказалъ раздумчиво «Мухоморъ».  

Смотрѣли грунтовые сараи, полные шпанскихъ вишенъ, персиковъ, ренклодовъ, укрытыхъ стеклянными стѣнами. Оранжереи, налитыя баннымъ тепломъ, съ апельсинами и лимонами въ кадушкахъ, съ душистыми цвѣтами и спѣющими плодами. У Дариньки закружилась голова отъ парева и аромата. Не помнила, какъ очутилась на верандѣ въ креслѣ. Викторъ Алексѣевичъ опять переволновался, укоризненно говорилъ – нельзя же такъ! она истомлено повторяла:

- Сколько я видѣла… будто сонъ. Я видѣла, да?.. - шептала она, осматриваясь. - Колокольчики… помню, теперь все помню… И пчелы у насъ… сказалъ,  о н ъ… - «млись Богу…»

Все, живое, стояло передъ ея глазами, и все казалось чудеснымъ сномъ.

 

 

XIII. - ДѢЛАНIЕ

 

Послѣ первыхъ дней возбужденiя, къ Даринькѣ вернулось спокойствiе, съ какимъ она выѣхала изъ Москвы. Но спокойствiе это не было, какъ тогда, отчужденнымъ отъ жизни, а «сознательнымъ дѣланiемъ», называлъ Викторъ Алексѣевичъ, и это его прiятно удивило.

Даринька заявила, что надо установить порядокъ въ ихъ жизни. Дѣйствительно, порядка въ ихъ жизни не было, было какъ-то неопредѣленно, до ѣды совсѣмъ въ неурочные часы. Въ характерѣ Виктора Алексѣевича, при склонности увлекаться, до фантазiй, была привычка  къ порядку, привитая ему въ отцовскомъ пансiонѣ.  Онъ вставалъ въ 6, хоть порой и засиживался за чтенiемъ и чертежами, велъ дневникъ, любилъ тонкую простоту одежды, отличные платки, англiйскiе духи, гимнастику по утрамъ и холодный душъ,  не терпѣлъ сора, безпорядочной мебели, въ работѣ былъ строгъ и точенъ. И  было ему особенно прiятно и неожиданно услыхать отъ «внѣжизненной» Дариньки:  

- Установимъ порядокъ, и прошу, если меня любишь, не нарушать его.

Онъ подумалъ, но не высказалъ ей: «такъ дѣти играютъ въ «хозяйку» съ куклами, милая какая важность». И былъ въ восторгѣ: можетъ быть, наконецъ, выйдетъ она изъ «полубытiя», въ какомъ до сего жила.

Въ день осмотра усадьбы, Даринька услыхала благовѣстъ: какое же празднованiе завтра. Она думала – пятница сегодня. Вспомнилось, какъ ошиблась, въ страшный  т о т ъ  день,  въ новолѣтiе: была суббота, а она думала – пятница. Тогда, услыхавъ благовѣстъ, она побѣжала въ церковь, и это спасло ее отъ бездны. Вспомнила все, до ужаса, какъ призывала, въ отчаянiи, зажатымъ плачемъ, - «матушка!..»  И «явленiе матушки Агнiи» спасло ее. Снова пережить тотъ ужасъ, Даринька взволновалась, воскликнула: «иду ко всенощной!»

Викторъ Алексѣевичъ даже возвысилъ голосъ:

- Нѣтъ, ты не пойдешь!.. ты такъ измучена, это же самоубiйство!..

Но она такъ взглянула и такъ  рѣшительно заявила, что пойдетъ, что  д о л ж н а  пойти, такимъ голосомъ непреклонной воли, что онъ не настаивалъ.

- Вотъ когда я увидѣлъ всю красоту ея, силу ея воли!... -  вспоминалъ онъ. - Эта леденая ея рѣшительность, эти глаза въ обжигающемъ и леденящемъ блескѣ, эта сила[29]…! Такой пошла бы она на сожженiе. Это была такая страстность воли, что я, просто, окаменѣлъ. Она пошла, а я не помнилъ себя отъ счастья, какая она, моя. Я не пошелъ за ней, страшась раздражить ее заботливостью о ней, она не нуждалась въ этомъ.

Она отстояла всенощную, уклонилась отъ приглашенiя матушки зайти чайку попить, - «сколько у меня дѣла!» - не забыла сказать о. Никифору, что въ домѣ еще не прибрано, просила поднять иконы въ слѣдующее воскресенье, и вернулась въ «Уютово» свѣжей, бодрой, Викторъ Алексѣевичъ глазамъ не вѣрилъ. 

Все у ней шло по ряду, словно она всегда была хозяйкой.

Она дознала, кто для чего въ усадьбѣ, какъ  устроенъ, и мѣтила въ тетрадкѣ. Встрѣтила миловидную дѣвушку Таню, сестру подручного «Мухомора», изъ села, и предложила – «въ горничныя къ мнѣ».  Дѣвушка засвѣтилась счастьемъ. И даринька не ошиблась въ выборѣ. Заглянула къ Кузьмѣ Савельичу, сказала, что подумаетъ  о его внучкахъ, - онѣ были смиренныя, семи и девяти годковъ, «за все про все», изъ-за хлѣба, и назначила имъ по два рубля на мѣсяцъ, а къ осени возьметъ ихъ въ городъ и купитъ обувь и что надо. Савельичъ, боявшiйся, что его разочтутъ теперь, заплакалъ, когда услыхалъ, что ему назначена прибавка жалованья, и что посмотритъ его докторъ.  Переговоривъ съ Карпомъ и Матвѣвной, распорядилась передѣлать людскую, чтобы у семейныхъ было отдѣльно, а не тряпки на веревкахъ, какiе-то закутки. Приказала пошить новыя платья грязнухѣ-стряпкѣ и старой горничной. Узнавъ, что поваръ Листратычъ въ больницѣ, запиваетъ два раза въ годъ, скоро воротится, сказала – «мы его вылечимъ». И, какъ разъ, когда о немъ говорили, онъ явился, одутлый, желтый, и хрипнулъ сорваннымъ голосомъ: «здравствуйте, ее превосходительство!» Матвѣвна велѣла ему «вылеживаться»: 

- Подгадалъ, кашу гречневую варили, тебя ждали. 

Онъ какъ-то безучастно спросилъ-сипнулъ: «а не прогонятъ?» И добавилъ:

- Давно слѣдуетъ пьяницу… нечего и жалѣть! Значитъ, хотите пожалѣть. Сладкимъ послужу, любятъ господа сладкое. А про васъ слава загремѣла, въ Амченскѣ славится… про цвѣточки, Настеньку пожалѣли… я и помчалъ, на счастье. А докторъ придерживалъ, менинникъ скоро, для сладкаго…

- Ступай, каша тебя ждетъ, - сказала Матвѣвна строго. - Только бы ему каша. Избаловали наши господа… Правда, лучшаго повара поискать – не найти.

Даринька вспомнила про крупу, - «въ городѣ покупаемъ?» Матвѣвна подивилась, - барыня все-то знаетъ. И свободный клинъ есть, да и не ушло время,  на Акулину-мученицу сѣютъ, да за снѣгами все нонѣ запоздало. А ужъ на что лучше, своя крупа. И тутъ Даринька распорядилась. Все досмотрѣла, полюбовалась на куръ, на гусей и утокъ. Понравились ей цесарки. Увидала хвостатаго павлина – одиночку. Не понравился ей павлинъ: тревожное что-то слышалось ей въ пустынномъ его крикѣ.

- Не ко двору намъ… - сказала Матвѣвна сумрачно. - Какъ  и х ъ  купили, въ тотъ же годъ баринъ померъ, языкъ ему рѣзали… а черезъ три годочка и барыня. 

За птицей ходила застарка-дѣвка, рябая Поля, унылая. Она и коровъ доила. Понравились Даринькѣ лошади: четыре, разной масти, особенно «Зѣвака», - во что угодно. Были еще три «Богадѣлки», для навоза. Додерживались-поскрипывали. Сказала Даринька: «пусть живутъ, и на нихъ достанетъ». Собакъ въ «Уютовѣ» не было съ той поры, какъ  забѣжала бѣшеная собака и перекусала ютовскихъ. Не было и кошекъ: оберегали птицъ. Только поваръ додерживалъ стараго «Бульонку», прогуливалъ на веревочкѣ.  

Переговоривъ съ Матвѣвной, Даринька опредѣлила Карпа: правой рукой Матвѣвны, «за управляющаго».

Не прошло недѣли, какъ все въ «Уютовѣ» отсоялось, получило налаженность. Всѣ ходили довольные. Даже унылая Поля надѣла новую кофту и мыла  передъ доеньемъ руки съ мыломъ, что-то уразумѣвъ, когда Даринька принесла ей розовое мыло и сказала, что баринъ любитъ парное молоко, «коровой не пахло чтобы».

 

XIV. - АЛЛИЛУIЯ

 

На другой день разговора о гречихѣ, лежавшiй подъ паромъ клинъ былъ уже готовъ къ посѣву.  Матвѣвна позвала Дариньку высѣять для почина горстку. Перекрестясь, бросила Даринька  гречишку и загадала. И только бросила – заблаговѣстили ко всенощной, Петровъ День. Какъ была, въ свѣтломъ ситцевомъ съ васильками, въ бѣлой повязкѣ, такъ и пошла на благовѣстъ.

Дивились бабы: то была барыня а вотъ и совсѣмъ наша, чуть ли еще не краше. Взявъ у Пимыча свѣчки, - онъ радостно поахалъ, -вспомнила, что забыла цвѣты, возложить Празднику. Поманила глазѣвшую на нее дѣвочку и шепнула – «бѣги къ намъ, скажи садовнику, пiоновъ и лилiй чтобы далъ, побольше», и дала гривенничекъ. Дѣвочка кинулась  къ выходу, а бабы зашептались.

Возжигая свѣчки, Даринька примѣтила, какъ хорошо у окна, налѣво: окно открыто, летаютъ съ верезгомъ ласточки-береговки, вольная даль, луга, хлѣба, позлащенныя низкимъ солнцемъ. И выбрала тутъ себѣ мѣстечко, передъ Распятiемъ. Ее не смущало, что будетъ отвлекаться, смотрѣть, слышать, слѣдить, какъ толкутся столбики мошкары: все для нея сливалось  съ пѣнiемъ, со всенощной, казалось освященнымъ, хвалу поющимъ.

За Шестопсалмiемъ, запыхавшаяся дѣвочка подала ей большой букетъ лилiй и пiоновъ въ вазѣ. Даринька потрепала ее по разгорѣвшейся щечкѣ, измазанной малиной, похвалила и спросила, какъ ее звать, малинку.

- Манька… много у насъ Манекъ-то, а я Устиньина… сестрица Таня въ горнишныхъ у васъ.

Даринька выбрала пiоны, пошла къ налою у крылоса, гдѣ икона Праздника, склонилась передъ Апостолами и возложила цвѣты. Пошла къ окну взять вазу съ лтлiями, нести Святителю,  и отложила: сейчасъ «Хвалите имя Господне…»

Царскiя Врата отверзлись. Въ солнечной церкви стало полное многосвѣтiе, - вспыхнула зажигаетльная нитка, вспыхнули хрусталики паникадила. На правомъ крылосѣ пробѣжало вѣтеркомъ регентово – «и-а-а-о-ооооо…» - и стало разливаться, полнѣя и возносясь, -

«Хва-ли-те… и-и-мя-а… Го-спо-о-о-о-дне..,»[30]

Пѣнi казалось Даринькѣ снѣтоноснымъ*, какъ  никогда. Она смотрѣла въ алтарный свѣтъ, клубившiйся өимiамомъ, на крайнiя лампады семисвѣшника, - золотую, розовую, пунцовую… - видѣла въ радужномъ мерцаньи…

«…яко бла-агъ… Аллилуiа..,»

Душа ея возносилась свѣтло -

«…яко въ вѣкъ ми-и-лость Его-о…

Аллилуiа… Аллилу-i-а-а-а…»

Осанной звучало въ ней возносившее душу -

«…Аллилу-i-а-а-аааа..»

Она слышала чистый, восторженный голосъ Нади, и ей казалось, что и жасминъ на темной головкѣ Надиной пѣлъ тоже «Аллилуiа». И въ верезгѣ ласточекъ въ лазури слышалось-пѣлось «Аллилуiа», и свѣтоносное небо, тронутое вечерней позолотой, тоже хвалебно отзывалось -

«… Аллилуiа…»

И въ дымномъ өимiамѣ, и въ радужныхъ хрусталяхъ паникадила клубилось и блистало -

«… Аллилуiа…»

Въ окно вливалась вечерняя прохлада, медовое  дыханье: въ лугахъ начался покосъ. Тамъ ворошили сѣно, пестрѣли бабы, сверкали грабли.

Послѣ «Хвалите», Даринька хотѣла нести цвѣты Святителю, но вспомнила, что сейчасъ Евангелiе, и осталась. Она очень любила нѣжной грусти - «Симоне Iонинъ, любишь ли Мя?..»[33]. Таяло сердце, внимая – «Симоне Iонинъ, любиши ли Мя паче сихъ?» И отзывалось нѣжно – «Ей, Господи! Ты вѣси, яко люблю Тя». И снова – «Симоне Iонинъ…» и ѣ «Господи! Ты вся вѣси... Ты вѣси, яко люблю Тя!» - «Глагола ему Iисусъ: «паси овцы Моя». 

Послѣ Евангелiя, она понесла въ придѣльчикъ голубую вазу. Ей показалось, - свѣтлѣй въ придѣльчикѣ. Она затеплила свѣчки, склонилась и подняла взоръ на Ликъ. Не молилась, а благодарила[34], взирала сердцемъ.

Объ этомъ сказано въ ея «Запискѣ»:

«…Я говорила: ты все вѣдаешь, снялъ путы мои и укрѣпилъ меня. Мнѣ страшно, какъ я счастлива, но ты и въ несчастьи дашь мнѣрадость…»

Она поставила лилiи на столикъ пердъ образомъ. Такъ и осталась тамъ голубая ваза, наполгяемая всегда цвѣтами.

На  выходѣ она прiостановилась взглянуть на образъ. Вышла – и услыхала удивленно: читали псаломъ пятидесятый. Не былъ то день недѣльный, не пѣли «Воскресенiе Христово видѣвше…» - и безъ нея отпѣли предканонныя молитвы. И вотъ, неожиданно, покаянный псаломъ! Послѣ она узнала, что о. Никифоръ любитъ служить уставно, а въ празднованiе Апостоламъ – особенно уставно-полно. Потому и читался этотъ псаломъ, какхъ въ монастыряхъ. Читалъ выразительно Володя-регентъ. На выходѣ, услыхала:

«…Се бо истину возлюбилъ еси, безвѣстная и тайная премудрость Твоея явилъ ми еси»[35].

И – далѣе:

«Окропиши мя уссопомъ, и очищуся: омыеши мя, и паче снѣга убѣлюся».[36]

И приняла это, какъ обѣтованiе.

Послѣ всенощной, она попросила Надю показать могилку Ольги Константиновны: ей трудно было одной. Не отъ радости о Святителѣ, не отъ вознесшаго сердце «Аллилуiа»: другое было, таимое, - знаменiе, явленное ей. И потому трудно было ей быть одной.

Принятое ею, какъ знаменiе, помянуто въ «Запискѣ».

Выходя изъ придѣльчика, она прiостановилась и поглядѣла на образъ: какъ-будто  в е л ѣ л о  ей что-то остановиться и поглядѣть. И, выходя, услыхала стихъ восьмый, знаменательный для нея. Она знала до слова псаломъ пятидесятый, «покаянный», и помнила, что передъ этимъ стихомъ – «Се бо, истину  возлюбилъ еси…»  былъ обличительный, страшный стихъ, напоминавшiй ей о  г р ѣ х ѣ. Въ трепетѣ и тоскѣ, всегда вслушивалась она въ него, съ трепетомъ повторяла ежеднь. И вотъ, тогда, не услыхала она его, онъ прозвучалъ безъ нея: его  з а к р ы л о. Такъ она и подумала тогда, уразумѣвъ, почему не слыхала. Вотъ то, что задержалась она – взглянуть на образъ, и закрыло отъ нея напоминанiе о ея грѣхѣ, и она приняла это, что грѣха уже нѣтъ на ней. Она повторила въ умѣ тотъ стихъ – «се бо, въ беззаконiяхъ зачата есмь, и во грѣсѣхъ родя мя мати моя…»[37]- и не почувствовала тоски и боли, ибо звучало въ ней укрѣпляющее душу – «омыеши мя, и паче снѣга убѣлюся». Вѣрила что внушено ей было остановиться и не услышать напоминанiя. И потому трудно было ей быть одной.  

 

XV. - РАБА БОЖIЯ ОЛЬГА

 

Кладбище Покрова, не въ примѣръ сельскимъ погостамъ, содержалось въ большомъ порядкѣ. Оно было окопано канавой съ валомъ, въ жимилости и барбарисѣ. Надъ замыкавшимися на ночь вратами висѣли иконы «Успенiе» и «Покровъ». Много было черемухи и рябины, шиповника; трава была чистая, густая. Къ Зушѣ было свѣтлѣй, почищено, осѣняли могилы свѣжiя бѣлоствольныя березы.  Отъ овсянаго поля Даринькѣ показалось, что кладбище совсѣмъ на  обрывѣ къ Зушѣ, а тутъ она увидала, что до рѣки было еще ржаное поле. У самаго поля и была могила рабы божiей Ольги. Тутъ было открыто, вольно, глядѣла  даль. На могилѣ не было камня, а только крестъ, голубцомъ.

- Пожелала такъ, чтобы былъ свѣтлый крестъ, березовый. Вашъ Дормидонтъ слѣдилъ за красотой могилки… - сказала Надя, -какая чудесная лобелiя, какъ бирюзовый бисеръ. Какiя георгины будутъ!.. правда, Гер гины самые духовные цвѣты, чистые, безстрастные?..

- Да. Въ обителяхъ особенно любятъ георгины…

- Въ Оптиной какiя!.. до перваго утренника только, зябкiя онѣ, райскiя… 

Въ фонарикѣ теплилась голубая лампадка въ бѣлыхъ глазкахъ. На крестѣ было написано по-славянски:

«раба божiя Ольга»

- Тутъ ужъ ни Ютовыхъ, ни… Папаша говорилъ проповѣдь о «могилкѣ безъ надписанiя». И всѣ поняли. Въ церкви былъ амценскiй купецъ, ужасный скаредъ… собакъ даже не держитъ, а самъ лаетъ! выйдетъ ночью и лаетъ, не отличишь.  Послѣ проповѣди, вдругъ – три рубля – «на поминъ души барыни Ольги». Память ея была, мы пѣли съ большимъ воодушевленiемъ… растрогался онъ, головой все покачивалъ.  И вдругъ, съ нашимъ мужичкомъ прислалъ десять фунтовъ пряниковъ, - «на пѣвчихъ»! Ахнули, скаредъ такой, Понтиковъ!.. Какое облачко!..

На закроѣ неба лежало золотое блюдо, свѣтилось розовымъ, будто стекало съ него розовое масло, «Муро небесное». Смотрѣли, пока не излилось оно послѣдней каплей. 

- Приходите къ намъ, - сказала Даринька, - такъ съ вами хорошо.

- Какъ я вамъ рада… - сказала Надя взволнованно. - Простите, всегда глупыя слезы…  какъ взволнуюсь. Нашъ докторишка всегда – «здравствуй, истерика!» Вы его не знаете… ужасный циникъ. Думаетъ, что спасъ меня отъ смерти. А  я-то знаю, кто спасъ. Гнилой дифтеритъ ходилъ, даже изъ крѣпкихъ мужиковъ помирали. Мамаша поѣхала въ Оптино, всякую надежду потеряли. Я ужъ задыхалась, два дня безъ чувствъ. А мамаша странный сонъ видѣла, огромный горшокъ каши. Такъ и думали – къ поминкамъ. Въ прошломъ голу на Святкахъ. Наши ходили къ Егорычу, онъ провидитъ, кому умереть скоро…

- Да?!.. - испугалась Даринька.

- По глазамъ какъ-то  в и д и т ъ. Мнительные его боятся, а вдругъ скажетъ - «поговѣть бы надо», - такъ и знаютъ. Пришелъ онъ, я ничего не помню, говорили. Поглядѣлъ на меня и махнулъ ркой. «Становьте самоваръ», - говоритъ - «чайкомъ угостите, люблю яблошное вареньице». А тутъ  докторъ Ловцовъ былъ. Егорычъ ему – «нечего тебѣ  т е п е р ь  тамъ дѣлать, садись и ты». Такъ и поняли что конецъ мнѣ. Попилъ чайку, пошелъ, а на порогѣ, вдругъ: «за нее ка-кой молитвенникъ!..»  Докторишка и сказалъ ему: «что, пророкъ, осѣкся?» А тотъ ему – «а вотъ, годи срокъ, на тебѣ ужъ не осѣкусь». А тамъ, въ Оптиной, въ эту минуту… - провѣрили! -кончилась оьѣдня, батюшка о. Амвросiй шел изъ алтаря и говоритъ мамашѣ: «вотъ тебѣ и заздравная», - далъ ей просвирку, и улыбается ласково-ласково: «чего жъ ты плачешь, скачетъ ужъ она».

- Провидѣлъ?!.. 

- Въ самую ту минутку. Съ постели я вскочила  и кричу, го-лосъ вернулся! - «каши дайте!» Такого бѣшенаго аппетита не упомню, цѣлый бы котлище съѣла. Дали мнѣ каши гречневой, дивятся, какъ я легко ѣмъ… а я все – «еще, побольше масла коровьяго!..» Потомъ заснула. Ловцовъ даже растерялся, горло хотѣдъ глядѣть, а ему не далъ папаша меня будить. Я три-дцать часовъ спала! Такъ докторишка и тутъ смѣется: «признайте, что хоть обоюдными усилiями!» Все пожималъ плечами: «причемъ  тутъ ка-ша? кишечникъ ужъ не работалъ…» А я ему и сказала: «съ каши-то и заработалъ».

Онѣ перешли канаву и сѣли  у оржаного поля. Пахло васильками, мятой, - полевымъ настоемъ. Съ земли и съ неба вѣяло на нихъ покоемъ. Въ одно слово воскликнули – «благодать какая!..» 

 

XVI. - РОМАНТИКА

 

Слушали тишину. Погромыхиалъ вдали поѣздъ. Слѣдили, какъ на блѣдно-лазурномъ небѣ стелется-таетъ дымка, слѣдъ поѣзда.

Ахъ не сказала вамъ самаго главнаго!.. - воскликнула Надя, вспомнивъ, - что у насъ случилось!.. Не тревожьтесь, не страшное. Но, прямо, необъяснимое… чудо будто!..

- Чу-до?!..

- Непонятно, что такое съ нимъ сталось… съ Кузю-мовымъ!.. съ тѣмъ, съ «темнымъ». А вотъ. Въ нашей церкви никогда онъ не былъ. Нѣтъ, былъ разъ, какъ Олюшеньку отпѣвали. Когда хоронили его отца, онъ даже на отпѣванiи не былъ, въ своемъ приходѣ, въ Рогожинѣ. До паперти только проводилъ и не вошелъ. Можетъ это и не атеизмъ, а… романтика. 

Даринька не знала, что такое «романтика», - спросить стыдилась.

- Ломанье.  Знаете,  байронизмъ, «печоринщина», «разочарованiе»… Когда въ Рогожинѣ сталъ священствовать новый батюшка, молодой и ревностный… это такая теперь рѣдкость, теперь многiе стыдятся своего званiя, духовнаго, идiоты! - вздумалъ пастырски воздѣйствовать, прiѣхалъ на Рождество Христа славить. И вышло ужасное… хамство. Кузюмовъ… масса была гостей… выслалъ казачика, и тотъ, батюшкѣ въ лицо, при народѣ, прочелъ с бумажки «точныя слова барина»: «вотъ тебѣ, попъ, твой цѣлковый, гряди съ миромъ!» Батюшка взревновалъ и  крикнулъ: «возвратись, песъ, на блевотину свою!»[38] Крестъ, вѣдь, христовъ оскорбилъ Кузюмовъ!..

- Какой у-жасъ!.. - воскликнула Даринька и перекрестилась.

- А когда ѣхалъ изъ «Кузюмовки», нагналъ его вѣрховой и хотѣлъ… по приказу, понятно, барина… ожечь батюшку нагайкой, спьяну-то промахнулся, слетѣлъ съ коня и башкой объ дерево!.. выбило ему глазъ сучкомъ!.. Явное знаменiе!.. Батюшка  съ причетчикомъ привезъ его въ «Кузюмовку»… Ловцовъ знаетъ эту исторiю, тутъ же и вынулъ глазъ, -и велѣлъ сказать барину, въ экстазѣ: «пусть бережетъ свои, демонскiе!» А у Кузюмова глаза, правда, страшные… И вотъ, сегодня… непостижимое, какъ чудо!..

- Сегодня?.. 

- Да, передъ самой всенощной. Прискакалъ самъ «господинъ Вольтеръ»! Папаша его такъ окрестилъ. Хуже, Вольтеръ хоть «Высшее Начало» признавалъ, а этотъ – полный ни-гилъ! «Нѣтъ ничего, чего не видятъ мои глаза!» Папаша разъ на земскомъ съѣздѣпосмѣялся ему: «ушей вашихъ ваши глаза не  видятъ… эрго: нѣтъ у васъ ушей!» Вотъ былъ хохотъ!.. И вотъ, прискакалъ къ своему «врагу»! Въ чемъ дѣло? Да, не знаете вы… покровскiя лошади недавно помяли конопляники, за оврагомъ, тамъ кузюмовская земля. На гроши и помяли… мужики, конечно, нарочно, пустили лошадей, землю своей считаютъ. По манифесту, она покровскимъ должна бы отойти, а мировой посредникъ въ другомъ мѣстѣ имъ отмежевалъ… хуже, пустошь. На дняхъ его управляющiй прiѣзжалъ,  побоища чуть не вышло…

- Ахъ да… я видѣла.., кричали… - сказала Даринька. - Хочетъ засудить?..

- Да ничего подобнаго, тутъ-то и чудо! Передъ всенощной собирала я васильки во ржи… слышу – скачетъ кто-то, въ хлѣбахъ. Смотрю, на чудесномъ конѣ, огненное что-то… въ офицерскомъ кителѣ… у  нашего дома спрыгнулъ. Я – домой, а мамаша, въ ужасѣ, шепчетъ: «о н ъ!  самъ  о н ъ!..» Да Кузюмовъ!.. Вышелъ къ нему папаша… а онъ вспыльчивый, не снесетъ, если оскорбленiе-кощунство… и сынъ забудетъ. Мы въ щелочку смотрѣли, за дверью. Элегантный, отлично себ ядержитъ, властный такой взглядъ… ну, аристократъ. Онъ, вѣдь, окончилъ университетъ, а потомъ въ Сумскомъ-драгунскомъ корнетомъ былъ. Убилъ на дуэли студента, ни-за-что! Пришлось въ отсьавку подать. Самая настоящая романтика. Слушаю – и глазамъ не вѣрю… обворо-жителенъ!  джентльмэнъ!  Не красавецъ, рѣзкiя черты, скуластость чуть… татарской онъ крови… бровь такъ, съ изломомъ… и во взглядѣ такая си-ла… связываетъ какъ-то. Конечно, я сужу по романамъ… будто вотъ такiе очень нравятся… не знаю… Говоритъ!.. - ласкающая такая бархатность въ голосѣ… ну, прямо, восхищенiе!..

- Такая перемѣна… - отозвалась захваченная разсказомъ Даринька.

- Рази-тельная!.. какъ… обращенiе Савла![39] Подумала еще: завтра какъ разъ память Апостолу, а Кузюмовъ – Павелъ! Такой кощунникъ, и вдругъ… что же говоритъ!.. «Чушь, дурацкiе эти конопляники, управляющiй болванъ! скажите дуракамъ – пусть угомонятся, будетъ имъ конопляннаго масла въ кашу!»  Сталъ восторгаться нашей церковью, папаша ушамъ не вѣрилъ, какъ благодать сошла!..

- Смотрите!.. - воскликнула Даринька, - провидѣлъ батюшка отецъ мвросiй!..

- А вы почему знаетет, что батюшка..?

- Матвѣвна говорила. Я спросила про Оптино, и она сказала, какъ барыня ѣздила къ старцуц Амвросiю, и онъ сказалъ про Кузюмова – «безъ насъ съ тобой  спасется».

- Да, да… Папаша показывалъ ему придѣльчикъ, и онъ благоговѣйно преклонился передъ Святителемъ! Далъ пять рублей – «на молебенъ»! Папаша въ волненiи не спросилъ – какому святому… Ангелу, очевидно. И ускакалъ. И вотъ, въ началѣ всенощной, опять прискакалъ!..

- Какъ чудо… - тихо сказала Даринька. 

- Явное проявленiе Промысла! Онъ безъ ума былъ влюбленъ въ нашу Олюшеньку. Стрѣлялся, когда она вышла за Ютова, едва выжилъ. Чего онъ только не вытворялъ! Боялись за Ютова. Будто, стрѣлялъ въ него… пожаръ былъ въ Ютовѣ, видѣли, какъ скакалъ Кузюмовъ, и выстрѣлъ слышали. Когда умеръ Александръ Федоровичъ, Олюшенькѣ было  тридцать лѣтъ, но совсѣмъ дѣвочка по виду… Кузюмовъ въ ногахъ валялся, умолялъ… - «спасите меня, я не могу… оборву жизнь!» Она поѣхала въ Оптино, и вотъ тогда батюшка Амвросiй и сказалъ: «и безъ насъ съ тобой спасется, придетъ часлкъ». Она отказала. Онъ укатилъ въ Москву и убилъ студента на дуэли, изъ-за одной дѣвушки. Она была очень религiозная, а студентъ ее высмѣялъ…

- Вотъ какъ!.. - изумилась Даринька.

- Ну, «неуемный», это батюшка Амвросiй такъ про него сказалъ. Вернулся съ молоденькимъ гусаромъ, кузеномъ… самаго знаменитаго полка въ Питерѣ, страшный богачъ и сорванецъ. Красавецъ, всѣмъ орловскимъ барышнямъ вскружилъ голову. И что же они выкинули!.. Выкрали одну барышню, очень хорошаго семейства. Не одну, а съ ея тетушкой, мнѣ бабушка разсказывала. Онѣромановъ начитались, про рыцарей, и все у нихъ перепуталось, будто и теперь можно. Сговорились на балу, чтобы умчаться. Подкатили ночью къ усадьбѣ, посадили на тройку, и верховые съ бенгальскими огнями… всѣхъ переполошили. Мужики говорили – «огненный змѣй летѣлъ!» Привезли въ «Кузюмовку» и начали вытворять. Аничку на тронъ посадили, осыпали бриллiантами, становились на одно колѣно… У рыцарей всегда, молиться на «прекрасную даму»! Какъ у Пушкина, про «бѣднаго рыцаря»!.. 

Даринька это знала. Въ Страстномъ эти стихи бѣлицы переписывали въ потаенныя тетрадки.

- Пѣли гимны, воскуряли духи и называли богиней. Какъ святочное ряженье. Утромъ прикатилъ папаша, тѣ извинилсиь и пожертвовали пять тыщъ на прiютъ для одинокихъ дѣвушекъ. Кончилось зорошо, но Аничка безъ ума влюбилась въ того  гусара. А тотъ сказалъ что недостоинъ ея любви. А Кузюмовъ такъ и остался, какъ «мрачный демонъ». И что же… она ушла въ монастырь. Какъ повернулось-то!.. а какая жизнерадостная была, горовятъ!..  

- Ушла въ монастырь… - отозвалась неопредѣленно Даринька. - Такое было въ языческiя времена, я читала въ Минеяхъ про св. Таисiю…

- Не помню… А Марiя Египетская!.. Это у духовно-сильныхъ натуръ, особенно у насъ. Лиза у Тургенева… а у Достоевскаго, какiя натуры!.. Помните, какъ говоритъ Апостолъ Павелъ о «горячихъ» и «хладныхъ»?[40].. Вотъ это въ насъ – мы страсно принимаемъ… жизнь, чувства…

Дарья Ивановна отмѣтила въ своей «Запискѣ къ ближнимъ», что она «пила сладчайшiя слова» Нади, и было въ этихъ словахъ «смущающее и тревожащее».  

 

XVII. - ВЪ ДЫМУ КАДИЛЬНОМЪ

 

- И вдругъ, совсѣмъ по-новому показалъ себя, дивную школу выстроилъ. О ней писали. На открытiи были извѣстные педагоги, ушинскiй даже. Олюшенькѣ прислалъ почетное приглашенiе, но она уже болѣла. Послѣ графъ Толстой прiѣзжалъ смотрѣть, остался недоволенъ почему-то и сказалъ Кузюмову: «не пыль въ глаза, а свѣтъ в душу надо! на такiя деньги три школы можно завести». Кузюмовъ ловко ему отвѣтилъ: «вы, графъ, за всѣхъ свѣтите въ вашей «Ясной».» Толстой засмѣялся, Сказалъ: «ловко вы… «свѣтите въ «Ясной»!» У-мный Кузюмовъ.

Дарья Ивановна поминаетъ про этотъ разговоръ въ «Запискѣ:  

«Меня взволновалъ разсказъ Нади, особенно про гусара. Я подумала: это Димитрiй В. И была рада, что онъ держалъ себя цѣломудренно. Видѣла я ту барышню, много спустя, въ Шамординѣ, въ обители, созданной батюшкой о. Амвросiемъ. Какая чистая, строга подвижница. Какъ знаменательно: шутка премѣнилась въ примѣръ высокiй, Волею Господа.  Какъ же не научаться симъ? О, тайна промышленiя Господня!»  

- И вотъ, - продолжала Надя, - вошелъ онъ въ церковь. Я сразу почувствовала… что-то произошло: зашептались. Гляжу – всѣсмотрятъ, а лица совсѣмъ испуганныя. Сначала онъ стоялъ у дверей. Вбѣжала Манюшка съ вашими цвѣтами, даже его толкунла, и всѣхъ распихивала, какъ чумовая. Тихо было, Володёкъ Шестопсалмiе читалъ, а она на всю церковь скрипѣла, будто ее душили: «да пропущайте скорѣича, твиточки бврынѣ!» Конечно, онъ слышалъ, смотрѣлъ, кому эти дивные цвѣты. Какъ онъ смотрѣлъ, когда вы возлагали на налоѣ! Чтобы лучше васъ видѣть, перешелъ  направо, гдѣ «Входъ Господенъ въ Iерусалимъ». Вы опустились на колѣни. Вы особенно преклоняетесь, какъ никто, духовно какъ-то, всѣ любовались… И вотъ, «Хвалите…» Всѣ стали на колѣни, Пимычъ поджегъ зажигательную нитку паникадила.  Петра и Павла у насъ большой праздникъ, полное многосвѣтiе, полiелей. Да солнце еще, хрусталики… А онъ такъ и остался стоя, откинулся къ стѣнѣ, и я вижу съ ужасомъ – въ рукѣ у него… нагайка! Чуть не сорвала на выносѣ, такъ смутилась. Евангелiе… это дивное «Симоне Iонинъ, любиши ли Мя…» Взглянула, чувствуетъ ли онъ  э т о? Все  такъ же, у «Входа въ Iерусалимъ», смотрѣлъ къ вашему окошку. Вы слушали колѣнопреклоненно, вашего лица не было видно. И такъ велелѣпно, въ дыму кадильномъ!.. Потомъ понесли въ придѣльчикъ лилiи. Вы показались мнѣ… свѣтлымъ ангеломъ! Эти рукавчики съ «плечиками» - крылышки! Какъ же онъ смотрѣлъ!.. А я думала: «смотри, это не твоя   т ь м а!» Смотрѣлъ, какъ давали вамъ дорогу, любовались… Темное его лицо напряглось, перекосилось какъ-то… и я вдругъ  подумала, какъ осѣнило меня: «онъ весь захваченъ…» Боже мой, вы такъ напомнили мнѣ Олюшеньку!.. Простите меня, но я не могу утаить отъ васъ… мысль вдругъ: «можетъ быть, и ему напомнили?..» 

Даринька смутилась, растерялась. Едва промолвила:

- Что вы, что вы… откуда это у васъ… не знаю, что общаго…

- Ну, простите меня, я иногда такъ сболтну… Но, право, мелькнуло такъ. Вы вошли въ придѣльчикъ, ионъ ушелъ. Почему вы грустны?.. 

- Нѣтъ… - растерянно вымолвила Даринька, - устала я…

- Да… забыла вамъ сказать. Когда хоронили Олюшеньку, онъ провожалъ до могилки, подошелъ къ Костинькѣ и молча пожалъ руку. Всетаки онъ несчастный…

Даринька не отвѣтила, покусывая травинку.

- Завелъ Костиньку къ себѣ. У него огромная библiотека, вся философiя имѣется. Костинька какъ-то ѣздилъ за книгамию Когда узнали, что усадьба продается, онъ давалъ «сколько хотите». Мальчики хотѣли продать  съ выборомъ, многимъ отказали, и ему. Вашъ мужъ былъ въмаѣ, понравился имъ… совсѣмъ непрактичный, говорили. И папа ихъ такой былъ. И Олюшенька наша. Ихъ растрогало, когда вашъ мужъ сказалъ «моя жена очень любитъ цвѣты, и такъ тихо тутъ, а ей это необходимо, она очень была больна». Вы были сильно больны?..

- Да, раньше. Хотѣлось тишины, уюта… потому и зовемъ «Уютово». 

- А было «Ютово»! Какъ удивительно!.. И продали вамъ, мама тоже очень любила тишину. Такъ имъ легче было разставаться. Кузюмовъ черезъ другихъ пробовалъ, но Матвѣвна какъ-то ущнавала. Боялась, - «ну-ка,  т е м н ы й  гнѣздышко схватитъ наше!»  И вотъ, Господь послалъ намъ васъ. Олюшенька душа теперь спокойна.

Даринька пошла въ «Уютово», стараясь удержать миръ въ душѣ, гоня тревожащiя мысли, не сознавая ихъ. Что-то неопредѣлимо смутное осталось отъ разсказовъ Нади, и это смутное мѣшалось со свѣтомъ тихимъ отъ лучезарной всенощной. 

На «Өаворѣ» она остановилась, полюбовалась на розовую отъ заката церковь. Повернулась къ «Уютову» и увидала надъ нимъ, на закатномъ набѣ, розовыхъ голубей, кружившихся въ блескѣ надъ усадьбой. Сказала, радуясь:

- И бѣлые голубки у  насъ… какъ все чудесно!..

Пошла, въ мирѣ, и въ сердцѣ ея пѣло – Аллилуiа.

 

XVII. - ЖИЗНЬ ЖИТЕЛЬСТВУЕТЪ

 

Викторъ Алексѣевичъ благостно вспоминалъ о первой порѣ въ «Уютовѣ», безмятежно свѣтлой.

Онъ радовался, что смущавшiя Дариньку «знаменiя», мѣшавшiе вполнѣ отдаться жизни, кончились. Она стала живѣй, свободнѣй,  з е м н ѣ й. Это дѣлало ее доступнѣй. Настала жизнь, то, что называется – «жизнь жительствуетъ», гдѣ-то удачно сказано, помнилось. Эта «живая жизнь» отркылась ему въ «Уютовѣ» впервые, въ хозяйственныхъ даже мелочахъ.  Онъ охотно выслушивалъ совѣты Матвѣвны прикупить смежную рощу, которую можно почистить, будетъ дровъ года на три, и усадебка округлится; говорилъ съ Карпомъ о лошадяхъ, о починкѣ экипажей, о поросятахъ. И было ему прiятно, что Даринька учавствуетъ въ этихъ разговорахъ, понимала все лучше его, и Матвѣвна съ Карпомъ соглашались съ ней. Викторъ Алексѣевичъ передивалъ хозяйственный захватъ, ему какъ бы открылось, - прочелъ недавно «Анну Каренину», перевоплощался въ Левина, - что трудъ «на землѣ», жизнь «отъ земли» -самая здоровая и чистая, самая даже красивая. Какъ хорошо, что купили «Уютово»! Онъ высказывалъ свое Даринькѣ. Она говорила:

- Будетъ еще лучше, ты уви-дишь. 

Что же могло быть «еще лучше»? Время шло, и онъ почувствовалъ, что теперь было «еще лучше». Въ Москвѣ ему казалось, что въ захолустьи никакой жизни нѣтъ, всё изо дня въ день, ни интересныхъ лекцiй, ни концертовъ, ни обѣдовъ въ «Эрмитажѣ» съ Даринькой: онъ хотѣлъ привить ей  вкусъ къ жизни и развлеченiямъ и самъ увлекся.  А теперь, въ захолустьи, открывались радости, на разсѣянный взглядъ едва примѣтныя, но, если вдуматься, - полныя глубокаго смысла, - радости  б ы т i я. Ему прiоткрывалась неуловимая тугимъ ухомъ симфонiя великаго оркестра – Жизни. Онъ спрашивалъ себя, почему же раньше ея не слышалъ, почему бывало скучно, почему ему слышался только шумъ?..

Эта симфонiя открылась ему съ первыхъ же дней въ «Уютовѣ». Онъ услышалъ, какъ одухотворенно поетъ соловей, «высказываетъ себя». Почувствовалъ, какъ каждый цвѣтокъ дышитъ  с в о и м ъ  дыханьемъ, единственнымъ, несравнимымъ ни съ чѣмъ другимъ: жасминъ, лилiя, резеда, петуньи… какъ высвистываетъ зябликъ, поетъ малиновка, выигрываютъ витютни свое уррр-уррр… какъ дѣловито гудятъ и реютъ пчелы въ малинникѣ, кудахчутъ съ заливомъ куры, квохчутъ съ цыплятами насѣдки, звенятъ жаворонки въ лазури, кричатъ пѣтухи вотъ такъ, а ночью совсѣмъ иначе, «какъ бы вѣщая что-то», и почему-то въ урочный часъ… - и всѣ эти пѣсни, дыханья, крики связаны чѣмъ-то  общимъ, что-то творятъ единое… - чудный какой-то гимнъ. Ему думалось, что всё точно и мудро поставлено на мѣсто, назначено  для  ч е г о-то, подчинено  з а к о н у, до самаго непримѣтнаго, до толкунчиковъ въ солнечномъ лучѣ, -«къ теплу», по словамъ Матвѣвны, - и во всемъ знакъ и мысль[41], и эти знаки и мысли, понятные Матвѣвнѣ, Егорычу, Карпу, Анютѣдаже… - ему, инженеру-астроному, пока еще непонятны, но… «непремѣнно надо заняться этимъ, тутъ  ч т о-то е с т ь.» Это «что-то есть» какъ-то сопркасалось съ еще таинственнымъ для него внутреннимъ мiромъ Дариньки.  

Онъ былъ склоненъ къ глубокомыслiю. Но прежнiя размышленiя были совсѣмъ иныя, «голыя упражненiя разсудка», безъ ядрышка, безъ плоти. А тутъ, въ «Уютовѣ»… - что за диво? - самое, какъ-будто, непримѣтное вызвало  ж и в ы я  размышленiя, закладывало въ немъ какую-то важную постройку.

Въ такой умягченности душевной, въ радостности отъ новой Дариньки, расцвѣтавшей  ж и з н ь ю, отъ этой жизни по0новому, онъ забылъ дѣловые планы, пересталъ кабинетничать, о т д ы х а л ъ. Взялъ двухмѣсячный отпускъ, въ депо не ѣздилъ, - купался въ уютовскомъ привольи. 

Въ Петровъ День охотно пошелъ съ Даринькой къ обѣднѣ. Церковь ему понравилась, а праздничныя бабы, глазѣвшiя на него, напоминали дѣтство, лѣто въ имѣнiи отца. Съ улыбкой слушалъ, какъ шептались, оцѣнивали его: «и супругъ красивый какой, звѣзда селебрена… инералъ.» Понравилось и пѣнiе, и батюшка: «артистически возглашаетъ…» - шепнулъ онъ Даринькѣ, но она укрительно повела глазами. Глазами она просила, когда надо преклониться, и онъ слушался и любовался, какъ она вдохновенно преклонялась. До конца дней помнилась ему  эта обѣдня вмѣстѣ, какъ возглашалъ въ алтарѣ священникъ: «Твоя отъ Твоихъ…», какъ пѣли – «Тебе поемъ, Тебе благословимъ…»  Онъ почувствовалъ особенное благоговѣнiе… - и отъ пѣснопѣнiя, и отъ милой головки, чутко склонившейся, отъ локончика, игравшаго въ дуновенiи полевого вѣтерка…

Осталось и другое, маленькое совсѣмъ, но сколь чудесное!.. Слушая пѣнiе, онъ посмотрѣлъ за окно - и увидалъ поразительное.

Окно было открыто. За нимъ было только чистое голубое небо. Съ колѣней не было видно земной дали, - только небо. И на этомъ небѣ, на его пологѣ лазурномъ, тихо покачивалась вѣтка.  То была вѣтка розоваго шиповника, невиднаго: только вѣтка съ розовыми цвѣтами видѣлась изъ-за оконницы, будто висѣла въ воздухѣ. И на этой вѣткѣ покачивалась птичка съ розовымъ горлышкомъ. Она тихо покачивалась - только вотъ-вотъ сѣла. Покачивалась… и, вытягивая шейку, заглядывала въ окно, - «заглядывала, какъ-будто, съ любопытствомъ: «а что тутъ дѣлаютъ?..» Онъ не удержался и шепнулъ Даринькѣ: «взгляни скорѣй… птичка…» Она взглянула, невольно, чуть съ досадой, что отвлекаетъ въ великiй мигъ, и увидала птичку, малиновку: малиновка заглядывала въ церковь, вытянувъ шейку, присѣла и порхнула, и все качалась пустая вѣтка. Взглянула на Виктора Алексѣевича свѣтло, будто благодарила взглядомъ. Послѣ сказала: «и малиновка. Радовалась съ нами… все поетъ Господа.»

Этотъ случай съ малиновкой привелъ его въ восторгъ и утвердилъ свѣтлое настроенiе. Послѣ обѣдни, принявъ почетную просфору, онъ прошелъ съ Даринькой въ придѣльчикъ, смотрѣлъ образъ и призналъ что выражено удивительно, какъ бы свѣтъ во тьмѣ. Смотрѣлъ «родословное древо» въ рамкѣ, а Даринька свѣтила свѣчкой.  

Въ благостномъ настроенiи они пошли къ настоятелю. Вспомнилось, какъ послѣ экзаменовъ прiѣзжали семьей въ имѣнье и въ первое воскресенье, послѣ  обѣдни, ходили къ батюшкѣ, пили парадный чай и ѣли горячiй пирогъ съ зеленымъ лукомъ и яйцами. Викторъ Алексѣевичъ пошутилъ: «а пирогъ съ зеленымъ лукомъ и яйцами будетъ? очень его люблю.»

Было радушно, чай пили на терасѣ и ѣли горячiй  пирогъ съ лукомъ и яйцами. Викторъ Алексѣевичъ разсказалъ случай съ птичкой и очаровалъ благодушiемъ и простотой. Провожали все семьей «ло овсовъ», любовались «Уютовымъ» и разстались, очень довольные. И кругомъ все было благостное и ласковое.

Проходя паршивымъ малинникомъ, полюбовались обилiемъ малиннымъ. Укрытая въ низинкѣ, малина вызрѣвали* раньше. Немолчный пчелиный гудъ стоялъ здѣсь, пахло малиновыми духами. Карпъ, праздничный, бывшiй у обѣдни, любовался на благодать, - «ужъ и малина!..» Отъ кухни тянуло пирогами. Листратычъ, въ бѣломъ парадѣ, орудовалъ съ кастрюлями. Даринька справилась, что сегодня  къ обѣду, - «малина со сливками?»

- Бу-детъ-бу-детъ, все будетъ! - выкрикнулъ Листратычъ бауточкую - Спаржа, сосъ-пританью, курячiй бульонъ-шпинатъ, слоеные пирожки… паровыя цыплята въ молодомъ картофельцѣ, сосъ-укропъ-съ… малина въ сливкахъ… сладкiя подремушки на сахарной подушкѣ!..

За праздничнымъ чаемъ восхищались кружившеюся живой клубникой: на столѣ кружилась тумбочка, осыпанная клубникой и земляникой, смотрѣвшими изъ дырокъ, - какъ передъ Пасхой на окнахъ магазиновъ вертушка съ пасхальными яичками. Вызвали «Мухомора», и Викторъ Алексѣевичъ подарилъ ему три рубля – «на книги». Дормидонтъ сказалъ обычное – «все это пустяки» и галантно раскланялся. Даринька сказала: сегдня праздникъ, а онъ все въ томъ же ужасномъ балахонѣ.  

- Зачѣмъ вы такъ… боитесь какихъ-то мухъ!

Дормидонтъ растерялся, оправдывался, что эта нечисть всѣхъ можетъ погубить… и радъ бы, и «тройка» есть триковая, московская, да…

- Но все это прошло! - сказала Даринька, - я за васъ молилась, и теперь никакiя мухи не могутъ повредить вамъ!..

Дормидонтъ выкинулъ руки и воскликнулъ:

- Моли-лись?!.. Ежели вы моли-лись… я спокоенъ! У меня всѣ ваши слова записаны!...

Къ обѣду всѣ дивились: «Мухоморъ» въ московскую «тройку» обрядился! Викторъ Алексѣевичъ высказалъ Даринькѣ, какъ она психологически чутко сумѣла подойти къ этому казусу: явная манiя, мухи эти.

- Не знаю, что такое манiя, но я, дѣйствительно, за него молилась. Мнѣ кажется, не мухи у него это, а… его пугаетъ  г р я з ь, грѣховное, и онъ мучается этимъ. У него удивительно чистая душа, какъ у ребенка. Его испортили какiе-то «петровцы»… невѣры[42], да? 

- Да, студенты. Но это довольно сложно…

- Не сложно, а… безумцы! - сказала она съ сердцемъ. - Такiя же, какъ и ты?..

- Ты высказала любопытную мысль… олицетворенiе «грязи» въ мухахъ. Мнѣ понятно это, ты, кажется, права. 

- Т е п е р ь  понятно… - сказала она съ укоромъ, - ты все знаешь, а не думаешь о «грязныхъ мухахъ».

- Нѣтъ, я думаю… - задумчиво сказалъ онъ.

Увидали въ комнатахъ опять повѣшенные семейные портреты: утромъ Алеша помѣстилъ ихъ на старыя мѣста. Онъ тутъ же и появился.

- Вотъ, лучшiй портретъ мамы. К… писалъ ее въ 61 году, ей было двадцать пять лѣтъ. Только она тутъ  н е   в с я.

На бирюзовомъ небѣ, въ рамѣ окна, будто у балкона, стояла, въ-поясъ, свѣтлая, юная совсѣмъ, съ тонкимъ, прелестно округленнымъ лицомъ, въ три четверти, - всматривалась, чуть вверхъ. Она была въ легкомъ, открытомъ пеньюарѣ, въ уложенныхъ на головѣ косахъ, какъ причесывались тогда. Лицо нѣжное, съ чуть прiоткрывшейся нижней губкой, какъ у дѣтей, въ удивленiи. Глаза – ласково-изумленные, большiе, голубоватые, - «мерцающiе», - подумалъ Викторъ Алексѣевичъ, - «озаряющiе…» Онъ вспомнилъ эти глаза: «т а м ъ, въ Страстномъ». Эти радостно-изумленные глаза смотрѣли въ небо, отражали его въ себѣ.   

- Дочего же… удивительно!... - воскликнулъ Викторъ Алексѣевичъ.

Онъ другое хотѣлъ сказать. Вечеромъ онъ сказалъ ей. Она не находила этого: бываетъ сходство. Вспомнила, что говорилъ Пимычъ, Надя…

Смотря на портретъ, Даринька «вся была какъ бы вознесена», вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ, - не слыхала, что ее спрашивалъ Алеша, нравится ли мамино лицо. Онъ взглядывался въ Дариньку, переводилъ взглядъ къ портрету… и въ этомъ взглядѣ было изумленье.

- И вдругъ, - разсказывалъ Викторъ Алексѣевичъ, - у Дариньки чуть прiоткрылась, чуть сникла губка… совсѣмъ, какъ на портретѣ. Бываетъ такъ у дѣтей. Она смотрѣла, какъ  т а, въ небо. Это уловилъ Алеша, чуть отступилъ, и въ лицѣ его былъ испугъ. 

Викторъ Алексѣевичъ думалъ, какое поражающее сходство. Даринька сказала едва слышно: «какая чудесная, чистая…» 

- Это какой-то мигъ въ ней… - сказалъ Алеша. - Мамино лицо такъ  ж и л о,  такъ многообразно. Говорила всегда, что ее умягчили тутъ, одѣвичили… даже  в о с в я т и л и. К… удалось, такой она бывала, даже позже, когда я уже научился видѣть.

Въ тотъ же день Викторъ Алексѣевичъ написалъ знакомому знатоку россiйскихъ родовъ, прося сообщить, что можетъ узнать о родѣ……., особенно о баронѣ Өедорѣ Константиновичѣ, который, по слухамъ, застрѣлился. Написалъ и адвокату не жалѣть расходовъ, разыскать и опросить лицъ, служившихъ  у барона, особенно – кто изъ молодыхъ женщинъ жилъ у него въ такiе-то годы. Далъ ему все, что было у него въ дневникѣ, съ неясныхъ разсказовъ Дариньки.

 

XIX. - ПОДНЯТIЕ ИКОНЪ

 

Узнавъ отъ Матвѣвны, что покровскiе придутъ поздравить съ новосельемъ и принесутъ хлѣбъ-соль, Даринька распорядилась.

Передъ верандой устроили помостъ и накрыли чистыми простынями. Дор мидонту Даринька сказала, чтобы побольше цвѣтовъ, бцдетъ Высокое Посѣщенiе, молебенъ о благоденствiи всѣхъ здѣсь живущихъ и всего, до послѣдней травки. Дормидонтъ  записалъ въ тетрадку. Послала въ городъ закупить угощенье для народа. Узнавъ, что бабъ дарили платками, а мужиковъ ситцемъ на рубахи, нашла, что мало это, - бабамъ надо дать по полтинѣ, а мужикамъ по рублику. Купили сластей, подсолнуховъ, пива-меду и  хлѣбнаго вина, -всего вдосталь. Всѣ весело суетились, словно къ Свѣтлому Дню готовились.

Воскресенье выдалось, какъ Петровъ День, - ни облачка. Всѣ ушли въ церковь. Счелъ долгомъ присутствовать и Викторъ Алексѣевичъ. Даринька не просила, чтобы и онъ присутствовалъ, - з н а л а.

- Она такъ меня изучила, угадывала мои мысли даже! - говорилъ онъ. - Въ это воскресенье, оставшееся во мнѣ, до вдохновеннаго блеска въ ея глазахъ, до бѣлаго платья съ приколотыми васильками, она была какъ-бы вознесена надъ всѣмъ. Когда стали выносить иконы, она шепнула: «ты примешь Крестителя Господня», и такъ взглянула, словно мнѣ въ душу заглянула, прося и – веля. Я растерялся. Никогда не носилъ иконъ, а тутъ, во всемъ этомъ благолѣпiи, на всемъ народѣ… Она видѣла мое смущенье,  улыбнулась, какъ бы жалѣя меня, и повторила: «да, да… я уже сказала батюшкѣ». И я при-нялъ. 

Даринькѣ пожелалось, чтобы подняли и Святителя, и она удивилась, что нѣтъ иконы Святителя, а написано на камнѣ въ заломчикѣ и одѣто рамой, какъ кивотомъ, - «пожелала такъ зиждительница, не тревожить Святителя, а всегда чтобы былъ надъ нею», - сказалъ Пимычъ.

Несли иконы крестнымъ ходомъ, со всенароднымъ пѣнiемъ «Царю небесный», въ ликующемъ трезвонѣ. Впереди несъ на древкѣфонарикъ съ крестикомъ батюшкинъ Сережа, весь въ фонарикѣ, въ высотѣ небесной. Четыре за нимъ хоругвицы, повитыя цвѣтами, убранныя лентами и солнцемъ, запрокинувъ головы, благоговѣйно-строго, несли Листратычъ съ Егорычемъ, Агафья, Поля. Такъ водится: куда подымаютъ, съ того мѣста и трудники.  Благообразный Карпъ  и кучеръ Андрей приняли тяжелую икону Спаса. Престольную – Покрова понесла Даринька съ Танюшей. Николая Угодника, старинную, несли на расшитыхъ ручникахъ Алеша съ внукомъ Пимыча. Икона Покрова была въ лилiяхъ, съ подзоромъ-пронизью, въ жемчугахъ. Шла она въ серединѣ хода, и всѣ на нее взирали: прекрасна была она, сiяющая солнцемъ и самоцвѣтами, и обѣ трудницы, принявшiя на себя ее, блиставшiя чистотой и юныя, привлекали къ себѣ глаза. Виктору Алексѣевичу о. Никифоръ вручилъ небольшой образъ «Рождества Крестителя Господня», сказавъ: «потрудитесь и вы съ народомъ, жить-то съ народомъ будете». И въ этихъ словахъ Викторъ Алексѣевичъ почувствовалъ назиданiе. Принимая образъ, онъ съ непривычки смущался, но скоро обошелся, и ему чувствовалось, какъ хорошо итти  съ народомъ и пѣть.   

- Я не ожидалъ, что этотъ крестный  ходъ оставитъ во мнѣ глубокiй слѣдъ, - вспоминалъ онъ, - явится сдвигомъ въ моей духовно косной жизни, вызоветъ чувства и мысли глубокаго содержанiя. Это были мгновенья мыслей-ощущенiй. Несу образъ, не чувствуя даже, что несу, и отъ этой поющей толпы, отъ лицъ, обращенныхъ къ небу, отъ сверканья позлащенiй, отъ глазъ, отъ умиленiя-радости носителей иконнаго благолѣпiя… передавалось мнѣ чувство связанности моей съ толпой, съ захватомъ высокимъ дѣломъ, которое она свершаетъ, съ полями хлѣба, съ перезвономъ отъ Покрова, съ голубизною неба[44]

Такъ опаляемый, въ искрахъ мыслей, отъ единенiя съ народомъ, сплотившимся радостью потрудиться для благолѣпiя, «для души», Викторъ Алексѣевичъ не слышалъ, какъ ступаютъ ноги, т этотъ ходъ съ народной святыней показалсяему мгновеньемъ. Но за это мгновенье онъ все замечалъ и слышалъ. Помнилъ, какъ на поворотѣ въ «Уютово», когда показались столбы въѣздной аллеи, золотилась-сiяла бѣлыми лилiями икона Покрова, какъ свѣтилось Даринькино лицо, выбились локоны изъ-подъ лазоревой повязки, пылала ее щека… Помнилъ, какъ Карпъ ласково покивалъ ему, и сiяла его благообразная костромская борода. Примѣтилъ Анюту даже, въ канареечномъ платьицѣ, какъ радостно-пугливо несла она священное для нея, - кропило, сунутое ей въ руки Пимычемъ на ея слезное мооенье – «чуточку понести чего божественнаго». Несла она это чудесное для нея кропило вдохновенно, держа обѣими руками передъ собой, какъ свѣчу, и ея непримѣтное лицо съ носомъ-пуговкой показалось Виктору Алексѣевичу прелестнымъ.  Отъ этой, такой раньше незамѣтной Анюты его освѣтило мыслью: «всѣ мы – одно передъ Непостижимымъ, маленькiе и незамѣтные… и всѣ въ какой-то мигъ можемъ измѣниться и статъ прекрасными въ устремленьи къ тому, что такъ ищемъ, и вдругъ, откроемъ!»[46] Вспомнивъ эти слова, онъ почувствовалъ въ рукахъ образъ, а то не чувствовалъ. Вызвалъ воображенiемъ пустыню и… - «эти, всѣ, знаютъ и чтутъ его, и Даринька уповаетъ… тысячелѣтiя протекли, а вотъ, все живетъ, влечетъ…»

Тутъ оборвалась его мысль: онъ увидалъ суровый ликъ Матвѣвны. Она – ходъ поворачивалъ въ аллею, и видно было голову шествiя - несла запрестольный Крестъ, повитый зеленью съ гроздями рябины, горѣвшими на солнцѣ. Она шла сильнымъ, мужицкимъ шагомъ, высокая, прямая, поднявши Крестъ. Этотъ суровый ликъ, рѣшительная поступь и высокое держанье большого, тяжелого Креста - изумили его и  тронули: въ этомъ почувствовалось ему значительное и строгое. «Что я вижу!..» - спросило въ немъ, - «какъ это глубоко и какъ чудесно!.. и она это чувствуетъ, и потому лицо ея сурово и крѣпокъ шагъ… удивительный нашъ народъ». Когда такъ думалъ, почувствовалъ горячо въ груди и въ глазахъ. И услыхалъ - «… сокро-вище благихъ и жизни по-да-телю… прiиди и веселися въ ны… и очи-сти въ  отъ всякiя скве-э-рны-ы» - и напѣвно слился со всѣмъ народомъ.  Пѣли разливно, простонародно, сильно, отсѣкая и вынося, гдѣ велитъ душа, и выходило мощно, словно пѣла сама земля. Слышалъ бодрящiй шепотъ - «самъ анженеръ несетъ…» Это всѣмъ прибавляло духу. Объ этомъ крестномъ ходѣ говорили послѣ по деревнямъ.

Было полное благолѣпiе. Пришло народу… - пришлось переставить помостъ на луговину передъ домомъ. Надъ помостомъ высилась сѣнь, «воздушная бесѣдка», сквозная, повитая хвоей и цвѣтами, - такъ Дормидонтъ надумалъ. 

Вносили иконы въ домъ, окропляли святой водой. Носили и по службамъ, и по хлѣвамъ. Даринька попросила пронести по яблонному саду. Кропили тихiя яблони сникавшiя отъ плодовъ. И тутъ о. Никифоръ читалъ молитву – «…отъ всякаго вреда соблюди невредимы, благословляя тѣхъ здѣ жилище…» Дермидонтъ слушалъ умиленно: было его здѣсь шалашъ-жилище.

Угощали завтракомъ и чаемъ причтъ. На луговинѣ, послѣ поднесенiя хлѣба-соли на ручникѣ, въ коклюшечныхъ кружевахъ искусныхъ, угощали народъ, и не съ одного Покрова пришедшiй. Хозяева выходили, ихъ благодарили за угощенiе и ласку, желали жительствовать въ благополучiи. Растроганная  Даринька сказала:

- Спасибо вамъ, милые… какая нужда будетъ – скажите мнѣ… поможемъ… 

Заговорили гуломъ-благодаренiемъ. Вышелъ рѣчистый, по прозвищу «Голова», и сказалъ за всѣхъ:

- Слово ваше золотое. И наше вамъ будетъ въ полновѣсъ. Не будетъ отказу нашего во всякой помочи. Помолились, нагостились… припечатали.

Съ обѣдомъ запоздали. До ночи стоялъ въ «Уютовѣ» свѣтлый духъ, праздничное во всемъ свѣтилось. Сказала Матвѣвна Даринькѣ:

- Такъ все хорошо было, барыня, сказать нельзя. Пондравились вы покровскимъ нашимъ.

Похвалила – дополнила чашу радости.

XX. - ИСПЫТАНIЕ

 

- Съ этого торжества, - вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ, - я какъ-то освѣжилсяЮ и мнѣ казалосьЮ что случится что-то очень прiятное. Непрiятности позаглохли, я старался о нихъ не думать. Разумѣю семейныя непрiятностию Казалось, и Даринька о нихъ забыла. О разводѣ съ женой не говорили больше. Я набавлялъ отступного, адвокатъ писалъ ей, - отвѣта не было. Послѣ назначеннгао о. Варнавой послушанiя – «вези возокъ», Даринька какъ-будто примирилась съ положенiемъ. Я боялся какого-нибудь подвоха, могли мстить намъ скандаломъ, и принялъ мѣры. Жизнь устраиваласью Даринька отдалась  хозяйству и задушевному дѣланiю.  Я былъ счастливъ, и мнѣ  почему-то казалось, что будетъ еще лучше. А что «еще лучше» - не представлялъ: что-то… «самое главное». Послѣужъ понялъ, что въ жизни «самое главное». 

Вскорѣ случилась маленькая непрiятность, вмѣсто ожидавшагося «еще лучше».

7 iюля, пожъ Казанскую, Даринька собиралась  итти ко всенощной. Сидѣли за  чаемъ на верандѣ, Алеши не было. Пришла Матвѣвна и сказала, что становой прiѣхалъ, - «нелегкая принесла». Виктора Алексѣевича кольнуло. 

Плотный, кургузный становой вытиралъ  потъ съ лица, чайку съ лимончикомъ принялъ, но отъ водочки отказался: «жарынь-съ… да и по долгу службы ужъ пришлось маленько освѣжиться, три дня мертвое тѣло прѣло, порѣзали на покосѣ парня, махонькая драка вышла… хватили съ докторомъ, отшибить

ПРОПУЩЕНО

 

Вилъ тебя нести этотъ грѣхъ, «везти возокъ». Ты приняла, и я, съ душевной болью принимаю, хотя и не постигаю его рѣшенiя. Пусть на меня падетъ грѣхъ!.. Значитъ, я еще малъ, духовно… Но кто виноватъ въ этой проклятой лжи?!..  О н а!.. О н а  нарушила… совѣсть моя чиста!..

Даринька хотѣла сказать что-то – и не сказала, скрыла лицо въ ладони. Викторъ Алексѣевичъ чувствовалъ, что хотѣла она сказать… Онъ сознавалъ, что  совѣсть его вовсе н е чиста, что онъ передъ ней страшно виноватъ… не только насилiемъ надъ нею, пусть въ безумiи, но и послѣ, когда страстно любилъ ее, и она металась надъ пропастбю, и только  ч т о-то… - чудо?.. - спасло ее.  Все страшное и больное, что казалось почти зажившимъ, вырвалось вдругъ наружу и крикнуло въ немъ – «я съ вами, и буду мучить!..» Онъ воскликнулъ съ болью:

- Есть же, наконецъ, правда?!.. Я признаю: я грязенъ, я виноватъ, я… да, грѣшникъ, страшный и окаянный грѣшникъ!.. - въ этомъ словѣ звучало для него что-то бездонное, «провальное», связанное съ жуткой и темной  с и л о й, «какъ бы бѣсовское», - признавался онъ, - но ты!.. чистая вся, святая!?..

Она подняла руки, въ ужасѣ. 

- Не смѣй говорить такъ!.. - вскрикнула она, поблѣднѣвъ, - молю тебя, не смѣй!.. М о й  грѣхъ я  н е  искупила…  я  д о л ж н а   и с к у п и т ь его и за тебя, пойми же![47] если ты не найдешь въ себѣ силы искупивъ, во-ли… вѣры… сознать и принять твою долю въ э т о м ъ… я   д о л ж н а   в с е  принять!.. И я приняла, и понесу… за насъ. Люблю тебя, вино и себя,,, и – приму. Старецъ Варнава… при тебѣ!.. ты помнишь?.. при тебѣ возложилъ на меня – «вези…» и такъ ласково на тебя смотрѣлъ!.. И ты… не понялъ?..

- Что же понялъ?.. - недоумѣнно-искренно спросилъ онъ.

- Что онъ безъ словъ, жалѣя, внушалъ тебѣ…

- Что внушалъ?!.. - улавливая что-то въ ея словахъ, воскликнулъ онъ. 

- Какъ – что?!.. Но ты же такъ много знаешь, такъ много думаешь… какъ же ты не?.. со-знать грѣхъ и…

Она перекрестилась: благовѣстили ко всенощной.

Когда, уже по заходѣ солнца, вернулась изъ церкви Даринька, Викторъ Алексѣевичъ все такъ же сидѣлъ у небольшаго стола. Отъ цвѣтниковъ лился земляной духъ поливки, петунiй, никотiаны, резеды… - напоминалъ iюльскiй вечеръ, цвѣтники Страстного. 

Тихая,  умиротворенная, Даринька подошла къ креслу, гдѣ онъ сидѣлъ, подперевъ рукой голову, опустилась у его ногъ, дала на  ладони, теплый отъ теплоты ея, пахнущiй «цвѣтомъ яблони», кусочекъ благославеннаго хлѣба и сказала покоюще:

- Скушай, и успокойся. 

Онъ принялъ благославенный хлѣбъ, притянулъ къ себѣ темную ея головку, прижался губами къ ней, слыша, какъ пахнетъ отъ нея тепломъ ржаного поля, и она почувствовала томящимъ сердцемъ, какъ все его тѣло дрожитъ отъ сдержанныхъ рыданiй.   

 

XXI. -ПРОЯВЛЕНIЕ

 

Прiѣздъ станового запомнился Виктору Алексѣевичу: и душный вечеръ, и фельдфебельское лицо, и лукаво-потный духъ, и клѣтчатый, въ сырости, платокъ. Но особенно, сосущее, тревожное ощущенiе, связанное со становымъ и болѣзненнымъ объясненiемъ съ Даринькой. Съ этого вечера, подъ Казанскую, стало въ налаживавшуюся жизнь ихъ вкрадываться  н о в о е, тревожное.

Въ день Казанской пришла депеша изъ Иркутска: сообщалось, что условiя приняты, и сорокъ тысячъ сдано въ депозитъ, квитанцiя выслана страховымъ. Это окрылило, и Викторъ Алексѣевичъ рѣшилъ прокатить Дариньку въ Москву, закупить для новоселья, путейцы будутъ. 

Но тревожное не пропало, хотя, послѣ «благополучной прописки», нечѣмъ было тревожиться: «все оформлено». Передъ отъѣздомъ изъ Москвы онъ побывалъ у знакомаго полицмейстера, который разъ уже помогъ ему «въ этихъ обстоятельствахъ», и въ пять минутъ полицмейстеръ выдалъ ему нужный Даринькѣ документъ, за номеромъ и печатью, съ напутствiемъ: «свято и нерушимо, живите и… наполняйте». Томившая Виктора Алексѣевича петля свалилась вмигъ. И какъ удачно: на другой день знакомецъ полицмейстеръ уѣзжалъ въ армiю.

Въ «Уютово» примчалась украшенная цвѣтами тройка съ Арефой, высланная путейцами, чествовавшими новоприбывшихъ друзей обѣдомъ «у Касьяныча на Зушѣ», въ нарѣчномъ ресторанѣ на сваяхъ, гремѣвшемъ славой по тремъ губернiямъ. Ресторанъ славился и живописнымъ видомъ, и «шереметьевскимъ» поваромъ. Дня за три до чествованiя весь городокъ говорилъ о «Касьянычѣ», когда-то татаринѣ-офицiантѣ, державшемъ буфетъ на большомъ вокзалѣ, нынѣ - «при капиталахъ». Говорили, что будетъ неслыханный пиръ, «все на екстренныхъ паровозахъ мчится, со всей Россiи»: зернистая-парная прямо съ Дону, московскiе горячiе калачи отъ самаго Филиппова.  

Только выкатили изъ аллеи  къ ржаному полю, Арефа попридержалъ своихъ сѣрыхъ въ яблокахъ и сказалъ, нѣсколько таинственно-радостно:

- А намъ, дёнъ пять тому,  п р о я в л е н i е   Господь послалъ!..

- Какъ?!..  п р о я в л е н i е?!.. - воскликнула Даринька, а Викторъ Алексѣевичъ перебилъ ее, не понявъ: «что такое – проявленiе?..».

- Ты не знаешь?!.. - возбужденно сказала Даринька, - что-то чудесное случилось!.. Что Господь послалъ?..

- Настенька наша въ разумъ пришла! Только и говорятъ про это…

- Пришла въ разумъ?!.. - воскликнула Даринька и перекрестилась. - Ну, говори… пришла въ разумъ?!..

- Въ по-лный разумъ. Меня доспрашиваютъ, какъ все было… значитъ, про цвѣточки ваши, барыня, дали-то ей… велѣли Пречистой молиться, отнести. Она и понесла,  самъ видалъ. И протчiе, которые въ церкви молились. Значитъ, видали. Крестителю цвѣты  вы положили и Пречистой свѣчку поставили-молились… а Настенька тоже прибѣжала, цвѣточки  Пречистой становила, бѣлыи… и на колѣнки припала. Сразу и поняли, - молились вы за ее.

- И выздоровѣла?.. въ разумѣ стала?..[48]

- Вполнѣ. Папаша да и мачеха плачутъ, съ радости. Позвали доктора, велѣлъ вымыть ее, сама просить стала, оболокли во все чистое, не узнать. Кто видалъ - краше прежняго стала, говорятъ, какъ святая мученица-дѣва! И ничего не помнитъ, какъ по городу бѣгала, въ сторожкахъ зимой обогревалась. И все говоритъ: «меня Креститель Крестомъ крестилъ».

- Креститель?..

- И Пречистую поминаетъ, все «Богородице-дѣворадуйся» читаетъ, умная совсѣмъ. Вчерась ее у Разгонихи видали, платочекъ съ папашей ходили покупать, въ Оптину пѣшкомъ собирается. Хотѣла ровный, безъ каемочки, а безъ каемочки не было, она и говоритъ, разумно: «голубенькое за дорогу выгоритъ, будетъ платочекъ ровный, какъ у бѣлицы».

- Такъ и сказала, сама сказала?!..

- Слово въ слово. И какъ прежняя: ти-хая, кроткая, ласковая… въ папашу своего. Докторъ говорилъ - это бываетъ, очухиваются… да, можетъ, она подъ юроду напущала!» Извѣстно, доктора въ Бога не признаютъ.

Даринька слушала въ сильномъ волненiи и все крестилась. А вотъ и городокъ. Изъ лавокъ глядятъ на разубранную тройку, снимаютъ картузы.

- Какое уваженiе вамъ, барыня… всѣ вчувствуютъ, - сказалъ Арефа, - за примѣръ будутъ почитать. Народу-то у трактира… ярмоника, а всего только понедѣльникъ нонче!..

Даринька сидѣла блѣдная. Викторъ Алексѣевичъ помнилъ ея взглядъ - «будто она не смотритъ, а…  г д ѣ-то, въ своемъ, таинственномъ».

 

 

XXII. - ПОКЛОНЪ

 

Когда сходили съ коляски, толпа раздалась, освобождая проходъкъ крыльцу, обтянутому полосатымъ полотнищемъ. На крыльцѣвстрѣтилъ глубокимъ поклономъ въ-поясъ самъ «Касьянычъ», при бѣломъ фартукѣ, круглоголовый, въ малиновой тюбетейкѣ. Викторъ Алексѣевичъ слышалъ  голоса въ толпѣ: «самая  о н а, та барыня… ютовская-новая…» Парадные путейцы, свои и съ боковой колеи, приняли подъ руки, повели, въ шумѣ возгласовъ. Даринька приняла букетъ еще невиданныхъ ею душистыхъ цвѣтовъ, - «магнолiи, только что изъ Ялты!» - сказалъ кто-то. ПОдалъ магнолiи старѣйшина, Караваевъ. Не нашлась отвѣтить н сказанное привѣтствiе, кивнула и спрятала въ сладко пахнувшiе цвѣты разгорѣвшееся теперь лицо. Постороннихъ никого не было: на весь вечеръ «Касьянычъ» былъ оставленъ за путейцами, и у полосатаго входа сталъ на стражу вызванный по наряду рослый жандармъ со станцiи.   

Даринька какъ-будто выпила шампанскаго: глаза  блестѣли, лицо блѣднело и снова разгоралось. Викторъ Алексѣевичъ тревожился за нее, но она скоро обошлась, стала общительной. Рядомъ съ ней посадили пожилого инженера, спокойнаго и прiятнаго, и онъ сталъ занимать ее разсказомъ о Сибири, такъ чутко и ласково, будто разсказывалъ дѣвочкѣ занимательную сказку. Сервировано было великолѣпно, богато и обильно, радовало глаза.  «Фруктовый» столъ поражалъ роскошью Крыма, Кавказа, Туркестана, - «дышали тончайшими ароматами дыни и персики, - красота!» - вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ, - «алѣли въ изморози раннiе арбузы». Вина… - но объ этомъ надо писать поэму…

Викторъ Алексѣевичъ помнилъ, что подавались раки-исполины, «кубанскiе». Хорошо помнилъ: случилась одна исторiя. 

Только стали закусывать, совсѣмъ молодой путеецъ, съ розовыми щеками, смущавшiйся передъ Даринькой, вошелъ въ ражъ, послѣ второй рюмки: объявилъ громогласно, что самая пикантная закуска… - и привлекъ общее вниманiе. Наливъ «по третьей», открылъ секретъ: «жи-вымъ ракомъ! но… ка-кимъ?.. рукоплещущимъ такой чести!» Это всѣхъ захватило. Самъ, значительно погрозивъ, кинулся въ кухню и, сопровождаемый «Касьянычемъ», видавшимъ виды, но съ такимъ номеромъ еще незнакомымъ, принесъ на блюдѣ огромнѣйшаго рака… - «совсѣмъ омаръ!» - недавно отлинявшаго, въ совсѣмъ еще нѣжномъ панцырѣ. «Надобно бы, собственно, совсѣмъ мягкимъ, но я и съ этимъ справлюсь!» - заявилъ дерзатель.  

Всѣ окружили путейца, выжидая. Викторъ Алексѣевичъ помнилъ, какаими «пытливыми» глазами смотрѣла Даринька. Прежде чѣмъ приступить къ закускѣ, шутникъ предварилъ, что сей исполинъ «очень польщенъ вниманiемъ такого избраннаго общества, въ восторгѣ отъ такой чести, и сейчасъ примется аплодировать, - айн, цвай, драй!..» - вилкой перекувырнулъ рака на спину, и, въ самомъ дѣлѣ, исполинъ бѣшено защелкалъ по блюду шейкой, и до того похоже, что всѣ зарукоплескали. И тутъ случилось, - вспоминали послѣ, - «самое лучшее изо всего меню»: услыхали  радостный возгласъ, - Викторъ Алексѣевичъ не понялъ сразу, что это Даринька, -«будто не ея былъ голосъ, такой восторженный высокiй…» 

- Стойте, стойте!.. вотъ это какъ надо дѣлать!..

Викторъ Алексѣевичъ увидалъ Дариньку, и въ страхѣ показалось ему, что она не въ себѣ…

Она схватила вилку, въ мгновенье, ловко перевернула щелкавшего по блюду рака спинкой вверхъ, схватила… - и ракъ полетѣлъ въ Зушу, - было слышно, въ мертвой тишинѣ, какъ онъ шлепнулся. И тутъ же, прелестный, «вдохновенный» голосъ: 

- Такъ, вѣдь, лучше живому раку?.. правда?..

Если бы грянулъ громъ въ чистомъ вечернемъ небѣ, не поразилъ бы такъ, какъ  э т о. Не только это: надо было видѣть Даринькино лицо, глаза, всю ее. Ни усмѣшки, ни вызова, ничего, что можно себѣ представить въ подобномъ случаѣ. Она смотрѣла смущенно, виновато, робко… будто хотѣла сказать: «глупая, сбаловала, простите меня…»    Опомнившись отъ такой нежданности, всѣ обступили ее, и ни возгласа, ни апплодисментовъ, а… взирали, въ восторженномъ молчанiи. Викторъ Алексѣевичъ отлично помнилъ это «восторженное молчанiе». Что было въ немъ? Ему казалось, - «какое-то сложное душевное движенiе, неопредѣлимое словами, какъ бываетъ при воспрiятiи совершеннѣйшаго произведенiя искусства». 

Первымъ отозвался Караваевъ. Онъ отстранилъ  мѣшавшихъ, всталъ  пердъ Даринькой, собралъ мысли, обдумывая… и взволнованно произнесъ:

- Дарiя Ивановна… к л а н я ю с ь  вамъ, отъ всѣхъ насъ…

И онъ поклонился ей, по-русски, въ-поясъ, коснувшись перстомъ земли. Помнили, какъ длинная борода его коснулась пола.

И Даринька, странно спокойная, такъ же низко, легко, по-монастырски, поклонилась ему. 

Все произошло въ полномъ молчанiи, какъ бы въ оцѣпенѣнiи. Чудесное было въ поклонахъ этихъ.

Встряхнулись, оживились, всѣмъ сообщилась задушевность. Обѣдъ проходилъ въ радостномъ возбужденiи, «въ какой-то пьянящей взбудораженности». Небывало разнообразный, тонкiй, удивившiй самихъ хозяевъ. «Шереметьевскiй» превзошелъ себя. Много было  выпито шампанскаго. Оно и  в с е  не прошло даромъ Даринькѣ : дорогой домой она чувствовала себя совсѣмъ разбитой. А за обѣдомъ была оживлена, до одного, впрочемъ, случая… - не одного: въ концѣ обѣда произошло «два явленiя». 

Одинъ изъ путейскихъ, очень замкнутый, отличный пѣвецъ, - вскорѣ онъ былъ принятъ въ оперу  и восхищалъ столицы, -согласился охотно пѣть. Не захотѣлъ подъ имѣвшiйся у «Касьяныча» рояль, а подъ отличную, привезенную Караваевымъ гитару.  Спѣлъ «Во лузяхъ», «Лучинушку». Былъ онъ некрасивъ, что-то калмыцкоу, но такъ жило его лицо, что Даринька не могла глазъ отвести. Пѣнiе захватило всѣхъ и растрогало Дариньку. И только кончилъ пѣть «Лучинушку» и взялъ дрожавшей отъ волненiя рукой стаканъ вина…

XXIII. - ЯВЛЕНIЕ

 

- … сочный голосъ отмѣрилъ барственно:

- Бра-во, Шурикъ. Сегодня вы совершенно несравненны. Народу у трактира..!

Вошли двое: путейскiй, и плотный, высокiй баринъ, лѣтъ за сорокъ, смугловатый, съ безразличнымъ взглядомъ, чуть свысока. Одѣтъ прiятно0просто: синiй сюртукъ, въ талью, жилетъ-пикэ, брюки въ клѣтку, верховые сапоги съ отворотами, бѣлѣйшiя манжеты, стэкъ. Кивнулъ знакомо-разсѣянно: депешу подали въ «Липовомъ», на охотѣ… - «но лучше поздно, чѣмъ…»

- Ахъ, Павелъ Кириллычъ, на сей разъ не «лучше»! - сказалъ Караваевъ, - пропустили неповторимое.

- А-а… - огляднулъ Кузюмовъ, - что же..?

- Это и непередаваемо.

- До-садно… - и развелъ руками.

«Касьянычъ» хлопоталъ, опрастывая мѣсто для прибора. Кузюмовъ отказался: перекусилъ уже, да и жарынь. Вотъ коньяку – мо-жно, и замороженнаго «Кремля». Его представили. Онъ отчетливо поклонился Даринькѣ, и ей заполнился его удивленный взглядъ. Она была въ голубой сарпинкѣ, какъ на Ивановъ День въ церкви, въ серебристо-голубой повязкѣ, синiе бокальчики глоксинiй въ бутоньеркѣ. Посадили рядомъ съ Даринькой, были предупредительны-сдержанны. На дорогѣ онъ былъ персона, - его лѣса требовали тысячи вагоновъ, путейцы охотились въ его угодьяхъ. 

- Скоро ѣдете?.. - спросилъ кто-то.

- Пока охочусь… - неопредѣленно сказалъ Кузюмовъ, - съ манифеста дожидаюсь, торопятся не очень. Я уже имѣлъ удовольствiе видѣть васъ… - обратился онъ къ Даринькѣ, - при  в с т р ѣ ч ѣ  на станцiи, въ одномъ вагонѣ ѣхалъ съ вами. И тогда же пришло мнѣ… Вы человѣкъ свѣжiй, и вызвали такую у всѣхъ симпатiю… это рѣдкость въ нашемъ городишкѣ. Здѣшнiе легендарно злорѣчивы… да и плуты, Тургеневъ еще отмѣтилъ. Когда на кого зубъ, высказываютъ пожеланiе – «а-мчанина те во дворъ!..»

- Не знаю… - сказала смущенно Даринька, - всѣ привѣтливы, столько церквей… мнѣ нравится здѣсь.

- «Когда мы сами хороши, все сiяетъ», - англiйская, кажется, поговорка. Желалъ бы знать ваше мнѣнiе… 

Не находитъ ли она, что надо что-то… Проходятъ воинскiе составы… съ лазаретами пока преждевременно, но… встрѣтить на станцiи, надѣлить теплыми вещами… комитетъ тотчасъ же разрѣшатъ.

- Я совсѣмъ неопытная въ этомъ… что же надо?..

- Въ васъ съ избыткомъ, что  н а д о!..

Даринька не поняла. Кто-то воскликнулъ: «Дарiя Ивановна можетъ горами двигать!..»

Она взглянула на Виктора Алексѣевича. Кузюмовъ уловилъ ея взглядъ и откачнулся на стулѣ, какъ въ удивленiи.

- О-чень вѣрно! сказалъ онъ, не отмѣривая слова. - И сама жизнь это раскрываетъ… п р о я в л я етъ. Сейчасъ одинъ мнѣвнушалъ: «проявленiе», баринъ!..»

- Это про юродивую вы?.. - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - Мы тоже слышали, но какъ-то не… Это о себѣ я. Дарья Ивановна вѣритъ, что чудеса возможны.

- Да, про дурочку, считали ее «юродной»… благодать на ней! Выкрикивала невнятицу, мазалась грязью… - опять мѣрилъ слова Кузюмовъ, и можно было понимать на-двое. - Теперь она, будто бы… Вы, Дарiя Ивановна, ее видали… мнѣ разсказывали, она вамъ попалась у моста, какъ разъ въ день вашего прiѣзда, и вы пожаловали ей бѣлыя лилiи. Она побѣжала съ нимъ въ церковь, видѣли тамъ и васъ, съ такими же цвѣтами… и  в с е   э т о  связываютъ съ «проявленiемъ». Весь городишка з н а е т ъ, что вы молились за Настеньку… и до моей «Кузюмовки» докатилось: «Настенька наша воздвиглась въ разумѣ!» А что она, повидимому, «воздвиглась», я самъ свидѣтель. Сейчасъ съ Георгiемъ Владимѣрычемъ видѣли ее чисто одѣтой и, будто, здравой… - развелъ онъ руки, - она плакала, и взглядъ у ней былъ совсѣмъ ясный, никакой сумасшедчинки… 

- Я тутъ не… - въ сильномъ смущенiи отозвалась Даринька, - я только испугалась за нее, она чуть не попала подъ лошадей… попросила цвѣточковъ, и я дала. Если она исцѣлилась милостiю Божiей, надо радоваться и благодарить Господа!.. - сказала она покойно, безъ смущенiя, и Викторъ Алексѣевичъ понялъ, что она овладѣла собой, чувствуетъ себ явъ своемъ воздухѣ, свободной.

- Разумѣется… - сказалъ, пожавъ плечами, Кузюмовъ, - если случилось… чу-до… - и чуть уловимо улыбнулся.

Эту неясную улыбку, съ оттѣнкомъ усмѣшливости въ тонѣ, Даринька поняла и взволновалась. 

- Вы говорите усмѣщоиво… - сказала она, блѣднѣя, - зачѣмъ же говорить о  т а к о м ъ, если не вѣруешь?..

Это такъ было неожиданно, что Кузюмовъ, какъ-будто, растерялся. ПОднялъ руки и сказалъ уже другимъ тономъ:

- Бо-же упаси, я могу сомнѣваться, но никакъ не думалъ шутить  т а к и м ъ.

- Ну, по-ложимъ..! - выкрикнулъ кто-то съ конца стола, - тонъ дѣлаетъ музыку… и Дарья Ивановна чу-вствуетъ, что «усмѣшливо»!.. За здоровье Дарiи Ивановны!.. ура-а!..

Оказалось, крикнулъ юный путейскiй, собиравшiйся закусывать живымъ ракомъ. Въ первыя минуты послѣ своего «опыта» онъ былъ подавленъ, считалъ себя «недостойнымъ сидѣть въ присутствiи…..» - но его уговорили, Даринька сама подошла къ нему и успокоила, даже сказала, что «смутила его», и онъ чуть не до слезъ растрогался. Теперь онъ былъ снова  въ ражѣ и «восторгался». Хотя и осторожничали съ Кузюмовымъ, но «ражъ» сообщился всѣмъ, и ура дружно поддержали. Всѣ поднялись и, въ гомонѣ, протягивали бокалы къ Даринькѣ. Но что особенно примѣчательно, всталъ Кузюмовъ, съ сiяющимъ видомъ, и, поклонившись, выпилъ за ея здоровье. Но мало этого: сказалъ, неожиданно для всѣхъ:  

- Передъ вами, Дарiя Ивановна, я могу быть только искреннимъ. Вы правы, и я каюсь: въ моемъ тонѣ было немножко и… усмѣшки. Ради моей искренности, вы, мо-жетъ быть, простите меня..?

Оглушительное ура было отвѣтомъ на «искренность»: всѣмъ стало на-рѣдкость весело. Но Даринька чувствовала себя совсѣмъ смущенной, наклонила голову и нервно собирала крошки на скатерти. Все же отвѣтила Кузюмову:

- Я не хотѣла обидное… мнѣ показалось… усмѣшливо. И вы сами…

- Помилуйте, развѣ я могу быть въ обидѣ!.. - воскликнулъ Кузюмовъ, - напротивъ, я долженъ благодарить васъ, что вы такъ чутко подошли… и сказали такъ прямо, такъ достойно. Повѣрьте, я уважаю вѣрующихъ людей и самъ искренно хотѣлъ бы вѣрить…

- Я знаю… - неожиданно для Виктора Алексѣевича, сказала Даринька; неожиданно и для Кузюмова.

Онъ посмотрѣлъ удивленно, недоумѣнно даже.

- Вы знаетет?!.. - спросилъ онъ, - или, можетъ быть, я не такъ понялъ ваши слова..? Вы изволили сказать, что знаетет, что… я уважаю вѣрующихъ людей… Но вы же меня не знаете..! 

Даринька смотрѣла растерянно, не понимая, почему она такъ сказала. Что-то спросивъ въ себѣ, она отвѣтила совсѣмъ спокойно и утвердительно:

- Думаю, что я могу сказать  э т о: это хорошее, а о хорошемъ можно и нужно говорить. Я васъ не знаю, но я слышала отъ другихъ, и я не могу не вѣрить, что это правда, такъ чувствую… - Викторъ Алексѣевичъ слушалъ, изумленный: - Вы защитили одну дѣвушку, въ Москвѣ, очень религiозную… надъ ней посмѣялся, надъ ея религiознымъ… одинъ студентъ. Правда?...

Это «правда» она сказала наивно-просто, совсѣмъ по-детски.

- Вы знаете  э т о?!.. - сказалъ, въ удивленiи, Кузюмовъ. - Да, что-то въ этомъ родѣ было… Но это… я, кажется, и тогда «сшутилъ». А тутъ, въ случаѣ съ «юродивой», «проявленiе», то-есть,  ч у д о, нельзя абсолютно отрицать, на лицо фактъ, и вы… какъ-то участвовали въ этомъ, по общему утвержденiю: «гласъ народа – гласъ божiй». 

- Я только дала цвѣты, такая малость…

Она была въ замѣшательствѣ, не знала, какъ кончить разговоръ. Но Кузюмовъ, видимо, вовсе не хотѣлъ кончить.

- Не смѣю спорить, но и черезъ малое… Гдѣ-то сказано о «большомъ» черезъ «малое»… «если имѣешь зерно горушное…»[49]  -запутался Кузюмовъ, можетъ быть и небезсознательно.

Даринька взгянула на Виктора Алексѣевича, прося избавить ее… и онъ  понималъ, какъ мучительно ей все это, пытался переводить на другое, но Кузюмовъ очень умѣло возвращался все къ тому же:

- Повѣрьте, Дарiя Ивановна, этотъ случай меня о-чень захватилъ!..  Узнавъ, что говорятъ въ грордкѣ, я послалъ за ямщикомъ Арефой. Право, отличный малый? И онъ мнѣ  в с е  передалъ, со всѣми подробностями. И по его тоже мнѣнiю, а онъ душевно уменъ…  э т о  началось съ цвѣтовъ. Онъ удивительно обстоятельный и вѣрующiй, въ Оптину собирается…

- Да?!.. - воскликнула Даринка. - У него въ лицѣ такая чистота, доброта… духовная даже мудрость…

- Вотъ видите.. и я ему повѣрилъ больше, чѣмъ всему городишкѣ. Какъ онъ разсказываетъ, съ какимъ воодушевленiемъ… Говорилъ - весь сiялъ!.. Больная  в д р у г ъ  перестала бѣгать по городу и сидѣть на Зушѣ, въ грязи. А вчера видѣли ее въ церкви, впервые за два года, во всемъ чистомъ. А сейчасъ, я ее самъ видѣлъ, тихой, будто совсѣмъ здоровой.   

- Да?!.. - воскликнула Даринька, взглянувъ на Кузюмова освѣтляющими глазами». - Пречистая просвѣтлила потемнѣнiе въ ней…

- Вы мнѣ вѣрите?.. - сказалъ Кузюмовъ, какъ бы прося, чтобы она вѣрила ему. - Вамъ… я могу говорить лишь правду. Всѣсейчасъ говорили  т а мъ… - махнулъ Кузюмовъ къ городу, - что она въ первый разъ за эти годы заплакала! Вотъ сейчасъ, какъ мы проходили сюда въ толпѣ. Народъ тутъ, говорятъ, съ самаго утра толпится, чего-то ждетъ. Когда нашъ чудесный русскiй Мазини, Александръ Ивановичъ… Вы, дорогой, несравненнѣй итальянца! ка-акъ вы спѣли «Лучинушку»!.. ваше здровье!.. - онъ чокнулся съ Артабековымъ. - И какъ разъ о н а  проходила съ отцомъ и остановилась послушать… и – заплакала!.. Всѣ заговорили - «гляньте, Настенька наша пла-четъ!..» Она, будто бы не могла плакать, была какъ закостенѣлая. Это на моихъ глазахъ было. И ея отецъ, лавочникъ, тоже заплакалъ и сталъ креститься. Она показалась мнѣ о-чень привлекательной! Какъ-то показывали мнѣ ее, еще до «помраченья»… ну, мѣщаночка-красавка… чиновники называли – «Дуська». А сегодня… ни-какой мѣщаночки, а, просто… дѣвочка… дѣ-ва… какъ вотъ пишутъ  ч и с т ы х ъ… - Кузюмовъ чуть отклонился на стулѣ и посмотрѣлъ на Дариньку, - свѣтильникъ, лилiи… Словомъ, преображенiе, или, по-здѣшнему,  п р о я в л е н i е. Мнѣ пьяненькiй почему-то пальцемъ грозился и кричалъ: «проявле-нiе, баринъ… про-я-вле-нiе!...»

 

XXIV. - ЕЩЕ «ЯВЛЕНIЕ»

 

Кузюмовъ извинялся, что позволилъ себѣ  въ такихъ подробностяхъ коснуться такого – для него – «захватывающаго случая».  По его словамъ, для него самого было непонятно, почему  э т о  такъ его захватило. Не скрылъ, что онъ, вообще, н и к а к о й, въ этой… да, важной области человѣческаго духа… «хотя много преувеличеннаго о его «шуткахъ», онъ это отлично знаетъ». 

- ПОвѣрьте, мнѣ было бы очень… досадно, если бы вы принимали все, какъ здѣсь  н а к р у ч и в а ю т ъ… - сказалъ  онъ съ оттѣнкомъ горечи даже, обращаясь къ Даринькѣ, - но, къ счастью, вы - н е   в с ѣ, въ чемъ я отлично убѣдился, слыша изъ вашихъ усть. Вѣрите, Дарiя Ивановна, что я говорю совершенно открыто, искренно?..

- Вѣрю, - сказала Даринька. 

- Благодарю васъ… - поклонился Кузюмовъ. Извините, я отошелъ отъ поднятаго мной текущаго, въ связи съ войной. Съ вашего позволенiя, могу я къ вамъ побывать, и мы обсудимъ, что надо предпринять..?

- Да… - занятая чѣмъ-то с в о и м ъ, разсѣянно отвѣтила Даринька.

Викторъ Алексѣевичъ поспѣшилъ поправить ея оплошность:

- Пожалуйста, заѣзжайте… это, конечно, очень нужно… Дарья Ивановна не разъ говорила, что мы должны облегчать страданiя… это ея душевная потребность[50]. Мы сумѣемъ сорганизовать и пробудить общественность… о-чень  важно.  

Разговоръ перешелъ къ войнѣ. Османъ-паша, говорятъ, разбилъ нашу дивизiю, а въ газетахъ хоть бы слово. Что точно извѣстно?..

- По послѣдней депешѣ штаба, Османъ-паша не разбилъ, а отбилъ атаку 5-ой дивизiи генерала Шульднера… - сказалъ Кузюмовъ. - Какъ разъ вчера былъ у меня проѣздомъ раненый офицеръ-волынецъ, ѣдетъ къ семьѣ… Какъ разъ подъ первыя пули угодилъ, когда форсировали Дунай, въ ночь на 15 iюня. Коньяку..? Пожалуйста. Вы не позволите…? - предложилъ онъ Даринькѣ. - Эти «наши корреспонденты»! Все, что они пописываютъ, надо принимать, какъ говорится.. «кум грано салис». Сотни примѣровъ. Да вотъ, на дняхъ… помните..? во всѣхъ газетахъ мы читали… - «Геройской смертью палъ ротмистръ лейб-гвардiи Гусарскаго Его Величества полка, князь… Дмитрiй Вагаевъ»..? - отмѣрилъ онъ.

Викторъ Алексѣевичъ почувствовалъ, какъ холодная рука Дариньки сжала его руку. Кто-то сказалъ: «да, да… было… а что?.,» 

- «Палъ геройской смертью…» Воображаю, какъ отозвалось въ Питерѣ, онъ тамъ гремѣлъ. И что пережила моя тетушка, его мать, въ своей тамбовщинѣ! А, на самомъ дѣлѣ, мой милый Дима… только раненъ, хотя серьезно.

Викторъ Алексѣевичъ почувствовалъ, какъ Даринька выпустила его руку, и услыхалъ вздохъ. Онъ взглянулъ на нее: она сидѣла, какъ окаменѣвшая, но ея лицо слабо розовѣло.

- Дайте… каплю… - сказала она Кузюмову, наклоняя лафитничекъ.

Кузюмовъ поспѣшно налилъ. Она пригубила.

- Вы, кажется, встрѣчались…? - спросилъ Кузюмовъ Виктора Алексѣевича. - Дима не разъ поминалъ васъ… Вейденгаммеръ, если я не ошибаюсь?

- Какъ же, мы вмѣстѣ учились въ пансiонѣ моего отца, да и потомъ видались.  Добрый малый, восторженный немножко…

- Сорви-голова. Да, фантазеръ, романтикъ… немножко поэтъ, и не безъ таланта. И порядочно образованный. При своемъ «донъ-жуанствѣ» какъ-то ухитрялся находить время почитывать. Женщины были отъ него безъ ума. Былъ даже одинъ двор-цовый романчикъ, чуть не сломавшiй его блестящую карьеру. Правда, красивый малый, съ нѣкой остротцой… статный, чудесные черные глаза!.. Представьте, какая же насмѣшка: теперь – кривой.

- Кри…вой!.. - воскликнула невольно Даринька. 

- Пуля пробила глазъ.

Даринька передернулась.

- Глазъ вытекъ, - продолжалъ спокойно-повѣствовательно Кузюмовъ, - но пулька осталась въ головѣ. И онъ пишетъ мнѣ съ волынцемъ: «прибавилъ вѣсу… на пульку.» Поѣдетъ къ мама, заѣдетъ ко мнѣ, проѣздомъ. Да… спрашиваетъ, далеко ли отъ меня вы… онъ почему-то знаетъ, что вы «гдѣ-то недалеко отъ Мценска».

- Онъ заѣзжалъ къ намъ, передъ отъѣздомъ ча* войну… меня не засталъ… Дарiя Ивановна видѣла его и сообщила, что и мы уѣзжаемъ… - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ. 

Кузюмовъ хотѣлъ что-то спросить у Дариньки, но только чуть чкользнулъ взглядомъ по ея неподвижному лицу и не спросилъ.

- Какъ подлечится, думаетъ опять… «вѣсу добирать».

Замороженный «Кремль» былъ великолѣпенъ. Кузюмовъ куда-то собирался – «къ десяти, по дѣлу». Спрашивалъ Дариньку, не скучно ли ей здѣсь, «послѣ Москвы». Она отвѣчала неохотно, чувствовала себя усталой. Подсѣлъ Караваевъ и сталъ разсказывать ей смѣшную сказочку, что теперь тамъ, въ рѣкѣ… какой переполохъ у раковъ!.. Не видывали такого «великана»… - и такъ отлично разсказывалъ, представляя въ сценахъ и съ мимикой, что улыбалась и Даринька. Разсказывали Кузюмову «неповторимое» и «непередаваемое». Пожалѣлъ Кузюмовъ, что не видалъ. Синѣли сумерки, но съ рѣки еще отсвѣчивало зарей. «Касьянычъ» засвѣтился фонариками, жгли бенгальскiй огонь, щелкали ракеты. Просили Артабекова еще пѣть. «Разъ такое «Галя»… - мотнулъ онъ за рѣку, гдѣчернѣло по берегу народомъ. Запѣлъ изъ «Аскальдовой могилы» - «Ужъ какъ вѣетъ вѣтерокъ…» Пѣли и хоромъ, подъ звѣзды выносилъ «русскiй Мазини»:

«… Ра-азовьемъ мы бе-э-резу…

«Ра-зовьемъ мы ку-удряву…

Было къ полуночи. Кузюмовъ, давно собиравшiйся уѣхать, - «къ десяти, по дѣлу одному…» - прощаясь сказалъ Даринькѣ – «душу отогрѣли», и можно было понять, что говоритъ о пѣсняхъ. Послѣ его ухода, Викторъ Алексѣевичъ пригласилъ всѣхъ отпраздновать новоселье, въ ближайшее воскресенье.

Тройка несла ночными полями, въ звонѣ. Даринька молчала, спрятавъ лицо въ букетъ гардэнiй и магнолiй.

XXV. - СПОКОЙСТВIЕ

 

Викторъ Алексѣевичъ удивлялся, какъ Даринька свободно говорила на обѣдѣ, и, особенно, какъ сравнительно легко приняла извѣстiе о Вагаевѣ. По разнымъ соображенiямъ онъ такъ и не сказалъ ей, что Дима убитъ, какъ прочиталъ въ газетахъ, когда ѣхали изъ Москвы. Теперь само сказалось.  И хорошо, а то бы она могла подумать, что нарочно онъ выдумалъ о смерти. Услышавъ, что Дима живъ, но «окривѣлъ», онъ почувствовалъ спокойствiе. Въ этомъ «спокойствiи» было что-то тревожащее совѣсть, - признавался онъ, -и онъ избѣгалъ смотрѣть Даринькѣ въ глаза.  Когда она молчала по дорогѣ изъ города, его мутило: потрясена извѣстiемъ, больон ей. 

- Я не могъ понять, что во мнѣ: радъ ли, что  теперь «больше ничего не будетъ», или – что Дима живъ… Она почувствовала, взяла мою руку и сказала: «я такъ спокойна, милый… такъ  н а д о  было, и мы должны принять  э т о, какъ Его милость намъ… ты могъ подумать, что я жалѣю о  н е м ъ… нѣтъ, я рада за   н е г о  и за насъ.» Она успокоила меня этимъ, и я понялъ, что  и я  радъ, что Дима живъ. Моему «спокойствiю» содѣйствовало, конечно, и то, что онъ окривѣлъ, каюсь. И я соглашался съ ней, что «такъ надо», и что это намъ  м и л о с т ь… Настолько она была выше моей душонки!.. Тою же ночью я убѣдился, насколько она была и глубже,  м у д р ѣ й… Дорогой я перебиралъ все случившееся на обѣдѣ. Ея разговоръ съ Кузюмовымъ поразилъ меня, какъ, думаю, и всѣхъ. Да и самого Кузюмова. Онъ вдругъ перемѣнилъ тонъ превосходства и сталъ… затрудняюсь опредѣлить: прiятнѣй, яснѣй..? Всѣ отмѣчали эту перемѣну. Да и случай съ «избавленiемъ рака»… это было, дѣйствительно, «неповторимое». Я спрашивалъ себя, почему въ такомъ глупомъ опытѣ юнца произошло то, чего, казалось, никогда не могло быть. Почему всѣ, послѣ первыхъ рюмокъ настроенные на шутки, вдругъ притихли и были изумлены?. Бьюсь объ закладъ, что всѣ, и я въ томъ числѣ, ожидали, когда она схватила вилку, что она эту вилку… вонзитъ въ рака! - и я испугался, что она не въ себѣ. Потому испугался, что видѣлъ безумно-восторженное лицо ея, какую-то… безудержную рѣшимость. А произошло совсѣмъ иначе, по вдохновенiю, - «неповторимое и непередаваемое», какъ сказалъ мѣтко Караваевъ. Сто женщинъ въ подобномъ случаѣ сдѣлали бы, какъ всегда въ такихъ шуткахъ: однѣ возмутятся дикостью, другiя высмѣютъ шутника, отнимутъ рака… ну, залюбопытствуютъ, какъ «апплодируетъ» ракъ, какъ дерзатель станетъ живать «прямо со скорлупой». А тутъ былъ данъ  у р о к ъ, и какъ цѣломудренно и влстно. И вотъ почему притихли: почувствовали творческое  с е р д ц е, красоту душевнаго движенiя. Это было то же «проявленiе». И эта дивная робость, смущенье, это «изподлобья», это сознанiе какой-то вины… Какой вины? А вотъ какой: «мнѣ стыдно, что я, совсѣмъ необразованная, должна была показать вамъ,  к а к i е  вы… к а к iе  всѣ мы.» Стыдно за творческое движенье сердца! Вотъ, чему изумились всѣ. И потому этотъ… эти два «просящихъ прощенiя»  п о к л о н а. Вдумайтесь-ка, наполните эти  п о к л о н ы  содержанiемъ! Тут – головокружительная высота. И черезъ наиглупѣйшiй пустяк! Как же не почувствовать радостно паренья Духа - въ «персти»!?[51] А случай съ юродивой, уже извѣстный инымъ изъ сотрапезникковъ, жившимъ въ городѣ, еще поспособствовалъ эффекту. Мы-то и не знали. Всѣ знали, и въ «Уютовѣ» уже знали, какъ я удостовѣрился послѣ, и на «поповкѣ» знали, и въ «Кузюмовкѣ» знали… и я не постигаю, почему-то сдержались сказать намъ прямо. Боялись, что ли, ввести въ смущенiе Дариньку? не вѣрили?.. Первымъ сказалъ Арефа, но сказалъ прикровенно, сдержанно, какъ спрашивая себя, можно ли сказать прямо. Открылъ Кузюмовъ, нѣсколько съ усмѣшливой улыбкой, и сейчасъ же былъ удивительно тонко  в ы п р а в л е н ъ. Прорываясь сквозь толщу тревожныхъ думъ, слагалось во мнѣ нѣчто: «странная вѣщь, зачѣмъ-то надо было, чтобы открывшееся народу «проявленiе» закрѣпилось всенародно и на глазахъ никакого въ вѣрѣ Кузюмова «слезами умягченiя», вызванными родною пѣснью, тутъ, рядомъ съ пиромъ?» Все неслучайно, - подумалось мнѣ тогда же, въ ночи, дорогой. А Даринька ясно  в и д ѣ л а. Все это творило въ нашей душѣ «спокойствiе». Въ ту ночь, безсонную отъ мыслей, я созналъ, какой даръ посланъ мнѣвъ темную мартовскую ночь, когда я рѣшилъ кончить съ «безсмысленною жизнью». Тогда, идя бульваромъ, я повторялъ пушкинскiя стихи - «Даръ напрасный, даръ случайный, - Жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана»..? И мнѣ былъ посланъ  д а р ъ, и этимъ даромъ приказано было: живи и познай.

Въ эту безсонную ночь, послѣ «Касьяныча на Зушѣ», предстала Виктору Алексѣевичу нѣкая загадка – «о   п ѣ т у х ѣ».  

 

XXVI. - ПОЧЕМУ?..

 

Когда вернулись въ «Уютово», было за полночь, Даринька поднялась въ свѣтелку: тамъ, въ боковой комнаткѣ-фонарѣ, устроила она себѣ уединенiе, для молитвы. Викторъ Алексѣевичъ зналъ, когда она  начинала и кончала молиться, - по шороху шторокъ, сухихъ, трескучихъ. Зналъ, что послѣ моливы она будетъ смотрѣть на звѣзды, - «радоваться», повѣдала она какъ-то[52]. Сковородка въ селѣотбила, съ опозданiемъ, полночь. Въ окно кабинета-спальни Виктора Алексѣевича вливалась ночная свѣжесть, благоуханiе цвѣтниковъ и нагрѣвшихся за день елокъ. Чтобы успокоить мысли, онъ, по привычкѣ, почиталъ немного, - попала книжка журнала съ «Анной Карениной». Почиталъ, какъ косилъ Левинъ со старикомъ и полдничалъ съ нимъ у рѣчки. Услыхалъ скрипучiя ступеньки отъ свѣтелки, хотѣлъ выйти къ Даринькѣ и не рѣшился: она помолилась, не надо ее тревожить. Слышалъ, какъ прошла она въ спальню и затворилась. Услыхалъ шорохъ полотняной шторы и понялъ, что она подняла ее и смотритъ въ садъ, - такъ всегда дѣлала, говорила цвѣтамъ «покойной ночи».

Онъ подошелъ къ окну. Сквозь елки мерцали звѣзды, пряный еловый духъ тянулъ въ комнату. «Чудесно, все чудесно…» -подумалъ онъ, чувствуя, какъ онъ счастливъ, - «чудесно-стройно». Узналъ Вегу, особенно яркую сегодня, высунулся въ окно и н аконцѣ еловой вѣтки узналъ Арктура, мысленно провелъ линию и нашелъ Альтаиръ, столь же, какъ Вега, яркую. И услыхалъ сковородку отъ Покрова, тамъ, гдѣ созвѣздiе Персея, - одинъ ударъ. Былъ часъ ночи. И тутъ же пропѣлъ пѣтухъ. Викторъ Алексѣевичъ подумалъ, что рано выбилъ сторожъ, недавно било полночь, а первые пѣтухи кричатъ чуть за-полночь. Зажегъ спичку и посмотрѣлъ на каминные часы: было двадцать минутъ перваго. Подумалось: «первые пѣтухи кричатъ чуть за-полночь, вѣрно… почему такъ вѣрно?» Вслушивался, какъ пѣтухи перекликались. Показалось ему такимъ необыкновеннымъ это ночное, урочное, пѣнiе пѣтуховъ, будто въ  первый  разъ въ жизни слышитъ.     

Т а к ъ  онъ слышалъ, дѣйствительно, какъ бы впервые въ жизни, и въ пѣтушиномъ крикѣ почувствовалась ему особенная значительность. Конечно, не разъ онъ слышалъ, но безъ вниманiя, будто и  не слыхалъ, хоть и засиживался за полночь съ чертежами. Не внималъ этимъ крикамъ, и не было мысли, что поютъ пѣтухи, и почему поютъ по ночамъ, и такъ урочно. Въ юности живалъ лѣтомъ въ имѣнiи, и не помнилъ, чтобы слышалъ пѣтушьи ночныя переклички, и не задавался вопросомъ, почему пѣтухи… - и только одни пѣтухи изъ всѣхъ пернатыхъ, - поютъ по ночамъ урочно, трижды. А въ эту ночь слушалъ и вопрошалъ себя. Въ перекличкахъ онъ различалъ уютовскихъ и покровскихъ пѣтуховъ, и зарѣчныхъ, отъ Гнѣздова, версты четыре… Въ этихъ перекликаньяхъ чувствовался ему строй, налаженность, словно у пѣтуховъ было условлено, кому и когда вступать. Онъ съ обостреннымъ вниманiемъ сталъ слушать. Затихали покровскiе, а уютовскiе чего-то выжидали… выжидали, когда доплывутъ едва различимые, какъ бы спросоночные гнѣздовскiе. И только эти заслышатся, тотчасъ же, и оглушительно раскатывались уютовскiе. Глухой ночью могло казаться – оглушительно. Какъ онъ потомъ провѣрялъ не разъ, ночные пѣтушьи крики были непохожи на дневные. Были они дремотные, томные, какъ бы изъ-подъ земли. Слышалось какъ бы принужденье, велящее полупроснуться и прокричать. Когда завершится кругъ этихъ урочныхъ криковъ, стихнутъ, заснутъ до срока.

Въ ту ночь въ мысляхъ

 Виктора Алексѣевича родился вопросъ: п о ч е м у ? почему такъ урочно? Почему только пѣтухи? Ни у Брэма, ни послѣ, у Мензбира, онъ не нашелъ, чтобы ночью, урочно, трижды кричали другiя птицы.    

Онъ пытался отвлечься отъ этихъ навязчивыхъ вопросовъ, зажегъ свѣчи, - и не могъ читать: въ ушахъ перекликались пѣтухи, застряли. Принялъ лавровишни, но ему все казалось, что пѣтухи продолжаютъ пѣть. Объяснялъ это нервами. Осаждали мысли, давно забытое. Вспоминались и начинали томить ошибки и проступки, будто ихъ разбудили и освѣтили ночные крики… Онъ вспомнилъ, что славяне именовали пѣтуха – «будимiръ»: «буди народъ». «Буди»… - для него это слово углубилось, раскрылось, черезъ Дариньку, и открытiе поразило его[53].

Викторъ Алексѣевичъ зналъ, что не заснетъ, отъ горячившихъ мыслей. Иногда ему помогало, если поѣстъ. Подумалъ, не поѣсть ли, и почувствовалъ, что голоденъ, съ обѣда прошло немало. Онъ взялъ свѣчку и пошелъ въ столовую, осторожно, чтобы не потревожить Дариньку. Открывая буфетъ, забылъ, что створка откидывается съ трескомъ. Такъ и вышло. Даринька окликнула: «ты что… плохо тебѣ?» 

- Да нѣтъ, милая… не могу заснуть, ѣсть хочу… - сказалъ онъ, смѣясь, - копченую колбасу ѣмъ.

И услыхалъ, какъ Даринька спрыгнула съ постели. Она вышла въ голубомъ халатикѣ, косы на грудь.

- И я хочу колбаски… или лучше открой сардинки, я совсѣмъ голодная, въ обѣдъ почти ничего не ѣла.

Радостные, какъ дѣти, закусывали они у буфета, не  садились. Вокругъ свѣчки кружились мотыльи. Сковородка пробила два. И тутъ же крикнулъ пѣтухъ, уютовскiй.

- Слышишь?.. - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - вторые пѣтухи.

- Да, вторые. Почему ты такъ, серьезно? что поздно, да? Я люблю ихъ слушать… часто просыпаюсь, когда имъ пѣть… будто я тоже пѣтушокъ… - улыбнулась она, сiяя жемчужными зубами.  

- Нѣтъ, ты курочка, и должна спать. Почему-то не могъ заснуть. Запѣли первые пѣтухи, и будто я въ первый разъ услыхалъ ихъ, разныя мысли одолѣли.  Пришло почему-то въ голову, навязывалось: почему только пѣтухи поютъ трижды ночью, и въ часъ урочный? Слышишь, тоненькiе, далекiе… это гнѣздовскiе.

Она удивленно посмотрѣла: что онъ, шутитъ? что тутъ особеннаго?

- И почему-то мнѣ  н а д о  рѣшить навязчивый вопросъ этотъ: почему ночью, трижды…

- Чего же тутъ рѣшать? Поютъ потому…

- Ты знаешь – почему?.. - перебилъ онъ ее.

-Конечно, знаю… давнымъ-давно извѣстно! Потому что имъ  т а к ъ  н а з н а ч е н о.

- То-есть, какъ назначено? откуда ты знаешь, кто назначилъ?..

- Н а з н а ч е н о, извѣчно, отъ сотворенья.

- Ты такъ рѣшительно говоришь, милочка, словно была при «назначено»!

Онъ хотѣлъ поцѣловать ее, но она уклонилась.

- Или ты никогда не читалъ Евангелiя? не слыхалъ – «не пропоетъ пѣтухъ два раза, какъ ты трижды отречешься отъ Меня»[55]… Ахъ, если бы ты слышалъ, какъ матушка Мелитина толковала это Евангелiе… и всѣ мы плакали!.. И вотъ, съ самаго того часа, открылось людямъ во Святомъ Словѣ… «крикъ со-вѣсти» открылся. Нѣтъ, я спутала.. совѣсть всегда, это живой голосъ въ сердцѣ человѣковъ… Съ того часа, когда ночью кричитъ пѣтухъ…. Всѣмъ должно помниться, ч т о  с л у ч и л о с ь   т о г д а.

Взволнованная ей вспомнившимся – «что случилось тогда», истомленная труднымъ днемъ, она сказала усталымъ шепотомъ:

- Успокойся, ступай и лягъ… и я… я такъ устала…

Она подошла къ окну.

- Какая глубина, Го-споди!.. - прошептала она молитвенно, сложивъ на груди руки, смотря на усѣянное яркими звѣздами небо, нетронутое еще зарей. - Покойной ночи.

И затворилась въ спальной.

Онъ стоялъ, думая, что она сказала. Въ немъ осталось, со всѣми неуловимыми тонами, исполненное чувства глубочайшаго:

«Какая глубина, Го-споди!..»

 

XXVII. - ДВИЖЕНIЯ ДУШИ

 

Только много спустя уяснилъ себѣ Викторъ Алексѣевичъ, что высказала Даринька словами – «какая глубина, Господи!» Не о сводѣ небесномъ только говорила, а обо  в с е м ъ: для нея эта глубина включала и земное, - вещи, движенья, звуки: во всемъ ей видѣлась глубина, все было для нея знаменiемъ, все было связано неразличимымъ для глазъ строемъ, истекало изъ одного Истока, во всемъ чувствовался глубокiй Cмыслъ.

Рѣшенiе вопроса о «пѣтухѣ», такъ его изумившее, - онъ рѣшенiе это называлъ «колумбовымъ яйцомъ», - бросило свѣтъ на воспрiятiе мiра Даринькой и неощутимо влiяло и на него. Онъ не замѣчалъ, какимъ богатствомъ одаряла она его. По его словамъ, онъ  к а к ъ-то получалъ «новыя глаза», въ самомъ мелкомъ и скучномъ изъ земного находилъ значительное, и это такъ настраивало его, что даже въ зарядившемъ надолго дождѣ осеннемъ и въ невылазной распутицѣ чувствовалась ему своеобразная  красота. Это  н о в о е  почувствовалось имъ не вдругъ, а какъ бы вырастало изъ  ч е г о-то, непостигаемого разсудкомъ. Только впослѣдствiи, путемъ духовнаго опыта онъ понялъ, изъ  ч е г о  это выростало… кому онъ обязанъ этимъ. 

На утро, послѣ безсонницы, уснувъ на короткiй часъ, онъ поднялся въ благостномъ настроенiи. Утро было великолѣпное. Дариньки не было. Таня сказала, что барыня въ церкви, а потомъ будетъ панихида. Какая панихида? Онъ заглянулъ въ календарь: вторникъ, 11 iюля, св. равнопостольной кн. Ольги.  Это ничего не объяснило. Когда вернулась Даринька съ Алешей, онъ понялъ, и ему была прiятна душевная чуткость Дариньки.

- Отъ  н е я  вся эта красота, ставшая теперь нашей, - сказала она, - и мнѣ захотѣлось помолиться.

Она была радостно-покойна. Онъ сказалъ ей, что хочетъ проѣхаться съ ней въ Москву, закупить кой-чего для новоселья. Она охотно согласилась, а то все говорила, что «изъ «Уютова» теперь ни-куда». Рѣшили ѣхать завтра, чтобы вернуться въ пятницу, приготовиться къ воскресному прiему.

Назавтра поднялись рано. Даринька собиралась весело, - «столько въ Москвѣ мнѣ надо!» Надѣла сѣренькое, дорожное, сумочку на ремнѣ. «Совсѣмъ англичанка стала, - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - и Москвы не пугаешься». Она бойко взглянула и сказала: «вотъ и пригодились, деньги-то подарилъ  т о г д а!» Вспомнила про лежавшiя на книжкѣ десять тысячъ. Какiе-то у ней были планы на эти деньги. Просила выѣхать пораньше, - «въ городѣ дѣло у меня». Иного ждалъ, послѣ оглушенiя, какъ называлъ извѣстiе о Димѣ, а оглушенiя и не получилось.

Повезъ Андрей, на парѣ кургузныхъ вятокъ, 8 пробила сковородка. Только выѣхали на городскую площадь, Даринька велѣла – «въ лавку Понтикова». Шепнула: «скрягу сейчасъ увидимъ». Андрей сказалъ: «жо-охъ старикъ, а милiёнщикъ страшенный… собакъ не держитъ, не кормить чтобы, ночью лаять во дворъ выходитъ, я самъ слыхалъ».  

Зашли къ Понтикову. Это былъ большой лабазъ, забитый кулями овса и соли, мѣшками съ мукой, ящиками бакалеи. За прилавкомъ, межъ стеклянными банками пряниковъ и мармаладу, бѣлѣла борода вѣеромъ. Понтиковъ пилъ желтый чай съ огрызкомъ сахару и черной корочкой. Удивился такимъ покупателямъ: на парѣ, въ какой коляскѣ! Накрылъ сахарокъ отъ мухъ, привсталъ и внимательно оглядѣлъ. 

- Вы купецъ Понтиковъ? - спросила Даринька.

- Самый я. Чего изволите, сударынька?

Даринька сказала, что много лѣтъ у него забираютъ, изъ «Уютова».

- Изъ… «Уютова»? что-то не слыхалъ-съ…  «У-ютова»?..

- Ахъ, все я… изъ «Ютова».

- Такъ-такъ… вы, сталоть, новые владѣльцы… слыхалъ-слыхалъ, оченно хорошо слыхалъ-съ. - Присѣсть барышнѣ выбери тамъ чего! - крикнулъ онъ мальчишкѣ. Тотъ грохнулъ объ полъ ящикъ. - Не взыщите ужъ, была табуреточка, да разлѣзлась. Изволите чего приказать?

- Запишите… мятныхъ пряниковъ, полпуда. Для пѣвчихъ нашихъ.

- Это вотъ хорошо, барышня… пѣвчiе тамъ - архангельскiй, прямо, гласъ.

- Да, да… это вы примѣръ показали намъ… всѣ помнятъ, какъ пряничковъ имъ прислали. Вотъ и мнѣ въ голову пришло.

Старикъ умильно взглянулъ на Дариньку.

- Быдто и посылалъ, напомнили… а то забымши. Сказываете, помнятъ?

- Какъ же ласку не помнить! вѣхъ такъ растрогали.

- Чего жъ тутъ, послалъ пустячки, - пошарилъ исподлобья старикъ по банкамъ, - не стоитъ и разговору вашего. 

Велѣла еще леденцовъ, - «и еще мармаладцу, хоть по пять фунтиковъ. Да покровскимъ ребятишкамъ сластей какихъ, фунтовъ десять…»

- И ребятишкамъ можно-съ, хошь и баловство. Прикажете записать-съ?

- Нѣтъ, сейчасъ заплачу.

Расплатилась изъ сумочки. Старикъ проводилъ до коляски, раскланялся уважительно, сказавъ:

- Такъ-такъ… слыхалъ-слыхалъ… о-ченно хорошо слыхалъ-съ, дай Господи.

Даринька приказала – «въ посудную лавочку, гдѣ Настенька».

- На минутку, что-то давно у Матвѣвны не была… - сказала она Виктору Алексѣевичу.

- Исцѣлёна она теперь, - сказалъ Андрей, - чистая теперь ходитъ, какъ умная.

Сказалъ просто, будто самое обычное для него это – «исцѣлёна». Нашли лавочку: «посуда и всякая игрушка». Моложавый, прiятный хозяинъ сказалъ:

- Дочку повидать желаете… - и они увидали въ его глазахъ что-то грустное. - Многiе любопытствуютъ, а она совѣстится… смиренная она у меня. И самъ-то страшусь… тревожно для нее… охъ, тревожно! На зорькѣ еще ушла съ подружками въ Оптину, обѣщалась поговѣть, совѣта-благословенiя у батюшки спросить. 

- Слава Богу, - сказала Даринька, - теперь здорова она? 

- И сказать страшусь… здорова, словно?.. - сказалъ шепоткомъ тихiй человѣкъ и перекрестился-вздохнулъ. - Три года страждала, не въ себѣ была. Чудо Господне, вдругъ просвѣтлѣло въ ней. А вы, барышня, что же, знавали мою Настеньку?.. сами-то вы откуда быть изволите?

- Изъ «Уютова» мы. Настеньку разъ только видѣла…

- Что-то я не слыхалъ, «У-ютово»? можетъ, «Ютово»?..

Узнавъ, что изъ «Ютова», тихiй человѣкъ озирнулся, будто растерялся.

- Такъ это вы… помѣстьичко купили?.. Го-споди, какъ же она зарилась къ вамъ, говорила все – «папашенька, хочу пойтить, да обезпокоить боюсь». Хаживала она къ Аграфенѣ Матвѣвнѣ, довѣрялась… видала ласку. Не гнушалась Аграфена Матвѣвна. Обижать не обижали, а сами, барышня, понимаете… воздерживались. Барышня, милая… черезъ васъ ей легкость-то подана, во снѣ васъ видала. Три года и пла-кать не могла, такъ ожёстчилась… а теперь все-то плачетъ, и лёгко ей.

Онъ замоталъ головой и заморгалъ.   

- Ра-дуйтесь, зачѣмъ же плакать!.. - сказала Даринька. - Намъ посуды надо, Матвѣвна пришлетъ записку. А дочкѣ скажите – непремѣнно чтобы  зашла, отдохнетъ у насъ.

Тихiй человѣкъ вышелъ на улицу за ними . Когда Даринька садилась, онъ перекрестился и поцѣловалъ ей руку.

- Спасительница наша!. - оскликнулъ онъ.

- Что вы, что вы!.. - сказала Даринька, - Пречистая смилостивилась надъ ней!..

Коляска покатилась. Отъ лавокъ смотрѣлъ народъ, снимали картузы. Даринька всю дорогу  до станцiи молчала. Викторъ Алексѣевичъ говорилъ:

- И отлично, пусть вѣрятъ, что твоими молитвами!.. ты не возгордишься, а имъ это въ утѣшенiе. 

На вокзалѣ ихъ встрѣтили почетно. Завѣдующiй составами приказалъ  прицѣпить къ ожидавшемуся курьерскому вагонъ-салонъ. Въ Москву прiѣхали къ ночи и остановились въ «Славянскомъ Базарѣ».

XXVIII. - НАПУТСТВIЕ

 

Даринька проснулась въ высокой, красивой комнатѣ, въ «золотыхъ покояхъ», - они занимали три комнаты, по-царски, - и увидала на мраморной  колонкѣ букетъ магнолiй, рѣдкихъ и для Москвы цвѣтовъ. Повсюду, на столикахъ и этажеркахъ, были розы. Викторъ Алексѣевичъ окликнулъ изъ-за бархатной занавѣски – «можно?» - и, получивъ пѣвучее – «да-а-а!..» - вошелъ, совсѣмъ готовый, въ свѣжемъ кителѣ, съ фарфоровой чашкой на серебряномъ подносѣ, и она услыхала запахъ шоколада. Взяла его руку и закрыла себѣглаза.

- Ты милый.. - шепнула она, водя рукой по глазамъ.

Онъ слышалъ, какъ щекочутъ ея рѣсницы. Подали отличный завтракъ: горячiй филиповскiй калачъ, икру, швейцарскiй сыръ, всякiя булочки, сухарики. Онъ завтракалъ съ нею у постели, просилъ не торопиться, отдохнуть получше. Она корила себя: хотѣла проснуться рано, въ Страстной къ обѣднѣ, а скоро десять, - «Москва эта сумбурная». 

Виктору Алексѣевичу надо было получить сибирскiя деньги, заѣхать къ адвокату, покупки разныя, и самое прiятное – порадовать Дариньку «сюрпризомъ». Они вышли вмѣстѣ.

- Какъ же это… - досадуя, сказалъ онъ, увидѣвъ у проѣхавшей дамы кружевной зонтикъ, - у тебя нѣтъ лѣтняго зонтика!

Усадилъ Дариньку въ шикарную коляску, заказанную наканунѣ, и пожалѣлъ, что не вмѣстѣ ѣдутъ, приходится торопиться, что въ два дня сдѣлаешь!

- Будоражная эта Москва… въ «Уютовѣ» сколько бы передѣлала за утро!.. - вздохнула Даринька.

Онъ сказалъ – «милая, мы же кутимъ!» - и увидалъ радостно-дѣтскiй взглядъ.

- Какъ  т о г д а ?..

Москва оживляла въ обоихъ первые дни ихъ жизни. Онъ просилъ не задерживаться, сегодня обѣдаютъ въ «Эрмитажѣ».

- Не отпускай коляску!.. - крикнулъ онъ съ лихача.

Даринька любовалась на магазины и думала: «этотъ московскiй омутъ, больше не поѣду». Все, что мелькало и манило, было только случайное, въ ея волѣ: была теперь вѣрная пристань, «Уютово». А этотъ соблазнъ – грѣшки. Поймала себя на помыслѣ: было прiятно катить въ коляскѣ что многiе смотрятъ на нее.  

Было къ одиннадцати, обѣдня вся въ Страстномъ кончилась, буднiй день. Подъ святыми воротами сидѣла незнакомая старушка. Даринька попросила вызвать привратницу. Старушка позвонила въ «сторожевой». Пришла незнакомая бѣлица и сказала, что соборъ заперли, просила обождать iеромонаха у часовни. На лицѣ Дариньки была вуалька, старичокъ не узналъ ее. Не признала и послушница Степанида-рябая, шутница. Даринькѣ вспомнилась пѣсенка про нее – «Степанида рыло мыла, мыло пальмово хвалила»; она опомнилась и закрестилась. Стояла всю панихиду на колѣняхъ, взывала мысленно къ матушкѣ. Служили и на могилкѣ Виринеи-прозорливой. Старичку дала два рубля, и онъ поклонился ей низко-низко. Дала полтинникъ смѣшливой Степанидѣ, та ахнула. Посидѣла на матушкиной могилкѣ, вспоминала. Радовалась уходу: свѣжая трава, цвѣты, какiя георгины! - не мѣсто печали и воздыханiя[56], а «вѣчный покой», садъ Божiй. Припала и воззвала: «не оставь сѣроглазую свою!» Не было прежней боли, - покой и грусть.

Шла келiйной дорожкой, по цвѣтнику, радовалась бархотно-пышнымъ георгинамъ: земныя звѣзды, цвѣты духовные, темные, какъ церковное вино. Присѣла на скамейку у цвѣтника, скрывши лицо вуалью. 

Былъ часъ покоя, полуденный. Тихо было въ обители, - тихiй свѣтъ. Не доходилъ сюда гулъ московскiй. Гудѣли шмели – переломилось лѣто. На колокольнѣ отбило въ два перезвона – разъ. Провѣрила золотые часики на груди: половина перваго. Признала во второмъ ярусѣ келiйнаго розоваго корпуса окошки, гдѣ жила съ матушкой. Вспоминала тихое житiе. Вспоминала душный iюльскiй день, такой же: ходила къ вечернямъ, ставила самоварчикъ матушкѣ. Вспомнила – «надъ нами покои матушки Милитины были». Узнала вязаныя занавѣски, лоточки на карнизѣ съ петуньями. Хорошо у матушки Мелитины было, мүромъ и кипарисомъ пахло, дивные образа… какъ училась на фисгармонiи. И услыхала молитвенные звуки, густые, важные - «Блаженъ мужъ… иже не идее-э…»[57]

Играла матушка Мелитина, въ часъ покоя, какъ и   т о г д а. Подумала: «зайти?» Стыдно, и еще «англичанка» будто. «В с е г о   не скажешь, еще и ее смутишь». Слушала, затаившись, всегда покоившее, вечернее – «алли-лу-i-i-i-а-а…»  

Услыхала шаги, взглянула: отъ больничнаго корпуса подвигалась, потукивая клюшкой, старинькая монахиня. Поравнявшись съ Даринькой, старушка прiо становилась, оглядѣла – и покивала гостьѣ. Даринька быстро встала и поклонилась, иночески, легко-привычно. Монахиня молвила молитвенно: «спаси тя Христосъ и Пречистая», и пошла, потукивая клюшкой. Радостно было Даринькѣслышать святое слово.  

Хорошо было въ тишинѣ и бл агоуханiи цвѣтника, въ полуденный часъ покоя, но время было итти. Она тихо полшла къ вратамъ въ торжественныхъ переливахъ пѣснопенiя: «Блаженны непорочные въ путь ходящiе въ законѣхъ Го-спо-о-днихъ…»[58] Остановилась на плитахъ главной дорожки, которая шла къ собору. Не было ни души. Она опустилась на колѣни и поклонилась земно, долго не поднимала головы. А когда поднялась, все еще слыша низкiе переливы фисгармонiи, увидала давешнюю монахиню, подвигавшуюся отъ святыхъ вратъ навстрѣчу. «Что бы спросить у ней? ласковое сказать?.. цвѣточковъ напамять попрошу…» Забывшись, откинула вуальку и услыхала – будто въ отвѣтъ на мысли:

- Возьми, дѣточка, цвѣточки… въ память нашу.

Монахиня дала ей вязочку душистаго горошка, молвивъ:

- Давеча еще признала… бѣлица была наша?..

- Да, матушка, - чуть слышно сказала Даринька, - Дарья грѣшная… простите меня, матушка… - и укрыла лицо ладонями. 

  - Господь съ тобой. Да, грѣшная. А кто не грѣшенъ!.. всѣ грѣшные передъ Господомъ. Не забываешь обители, смиряешься. Ми-лая… кто въ обители, да безъ обители… а кто изъ обители въ обители. Упомнила я тебя, изюмцу-то приносила мнѣ?.. въ больничной я лежала, а ты навѣщивала. Вспомнила, а? матушку-то Аглаиду?..

- Вспо-мнила!.. вспо-мнила, матушка Аглаида… вспо-мнила!.. - воскликнула Даринька въ радостномъ порывѣ и припала къ плечу старушки.

- Дѣточка милая, чего жъ плачешь-то? Не плачъ, а живи по Господню Слову, вотъ и путь твой. Не легокъ путь твой, а ты не сбивайся съ него, и поможетъ тебѣ Господь. Иди, милая, не оставитъ тебя Пречистая. 

И пошла, потукивая клюшкой. Смотрѣла ей Даринька во слѣдъ. Порывалась пойти за нею, ласковое сказать хотѣла, и не нашлась. Почувствовалось ей, что не надо тревожить матушку, все сказала. И вспомнилось: Аглаида – «свѣтоподобная». Почитали ее въ обители, называли молитвенницей и свѣтлосердой.

На выходѣ подала рубликъ на тарелочку и заспѣшила къ ожидавшей ее коляскѣ.

День становился жаркимъ, удушливымъ. Хорошо было ѣхать тѣневой стороной бульвара.  Спѣлой малиной пахло – съ лотковъ, или варили въ садахъ варенье. Сказала кучеру ѣхать въ гостиницу, а онъ почему-то взялъ бульваромъ, можетъ быть прокатить хотѣлъ. Прiятно укачивало въ подушкахъ. Узнала проѣздъ бульвара и вспомнила, что хотѣла навѣстить Марфу Никитишну, просвирню. Признала поворотъ въ уличку, гдѣ жили, остановила: «погоди минутку, сейчасъ я…» И побѣжала уличкой.  

Все было то же, знакомое: заборы, сады, крылечки. Увидала высокую рябину, уголъ терасы надъ заборомъ. Прiостановилась передохнуть. Смотрѣла на домикъ, гдѣ… - чувствовала болѣзненное и свѣтлое. Окошки были открыты, пахло краской, ни души не было, тишина. Она постояла на крылечкѣ, вспоминая… Не думая, потянула пуговку звонка въ чашкѣ. Звякнуло рѣзко въ пустотѣ, - т о т ъ, «страшный», колокольчикъ. «Господи, зачѣмъ я?..» - прошептала она, смотря на глухую дверь.  Помнились сугробы, натоптпнные слѣды… голубой шарфикъ, смерзшiйся… Подошла къ воротамъ, заглянула въ полуоткрытую калитку. У сароая лежала все та же куча бревенъ, заросшая крапивой. Обошла домъ, до сада, и захотѣлось взглянуть на садъ.  Прошла тропкой въ кустахъ жасмина, постояла минутку на терасѣ… - «вотъ тутъ упала тогда…» Тёмно густѣли георгины, уже въ бутонахъ. Пошла травяной дорожкой, узнала антоновку, гдѣ дѣлали катокъ съ Анютой, и увидала клумбу.  Сѣла на валкую скамейку, подъ рябиной, увидала сирень, торчки поломовъ. Маргаритки пожухли, смотрѣли грустно. «Зачѣмъ я это?..» - опомнилась она, чувствуя слезы на лицѣ. И быстро пошла изъ сада. 

На углу улички къ бульвару темнѣли головы лошадей, и она вспомнила «Огарка»… Велѣла кучеру – «поскорѣй, домой». Вылъ*второй часъ, вначалѣ.  

 

XXIX. - «ВЗРЫВЪ»

 

Викторъ Алексѣевичъ вернулся и безпокоился. Дѣла устроилъ, увидѣлся съ адвокатомъ и получилъ больше, чѣмъ ожидалъ. Видѣлся и со знатокомъ родовъ россiйскихъ. Узнанное его ошеломило. Ходилъ и ходилъ по комнатамъ, смотря на часы и въ окна. Наконецъ, увидалъ коляску, высунулся въ окно, хотѣлъ крикнуть – и бросился по коридору, встрѣтить на лѣстницѣ.

- Да-ра, какъ я измучился!.. ужасы передумалъ… - сказалъ онъ, цѣлуя руку.

- Забыла время, сама не знаю… - говорила она, въ волненьи. - Я была… тамъ…

- И я бы съ тобой, но вотъ, дѣла… хотѣлъ поскорѣй, ты не любишь Москвы… - говорилъ онъ спѣша. - Какъ  т а м ъ… ничего съ тобой?..

- Гдѣ – т а м ъ ? - не поняла она.

- Въ Страстномъ… ты всегда смущалась…

- Тамъ чудесно, покойно, ласково… вотъ цвѣточки... - протянула она поблекшiе мотыльки горошка, - въ воду скорѣй поставь… какъ дивно  пахнутъ! получила такое… послѣ скажу. Т а м ъ   я была, у насъ…  

- Гдѣ – т а м ъ ?.. - нерѣшительно спросилъ онъ - и понялъ: - Въ улочкѣ? почему ты… что тебя такъ встревожило?..

- Совсѣмъ и не думала  т у д а… - сказала она досадливо, - сколько тамъ было тяжелаго, ужаснаго!.. Не говори, я сейчасъ покойна и не хочу… Матушка Аглаида дала, сказала… она молитвенница, свѣтлосердая… сказала: «ты и безъ обители въ обители». Еще сказала… - «трудный твой путь, а ты не сбивайся…» Понимаешь, съ тобой путь это, всегда… - сказала она съ рѣшимостью, положила руки ему на плечи и смотрѣла въ глаза.  

- Да-рья!.. - вскрикнулъ онъ, такъ называя ее впервые, - моя Да-рья!.. съ тобой, всегда!.. до конца!..

- Да, да… - шептала она, какъ въ забытьи.

- Д а р ъ  мнѣ ты… какъ же ты выросла, вся  д р у г а я!.. и прежняя. Душу твою хочу влить въ себя, всю тебя!.. - повторялъ онъ, захваченный чѣмъ-то новымъ, что теперь видѣлъ въ ней. 

Это былъ взрывъ всѣхъ чувствъ. Викторъ Алексѣевичъ записалъ въ дневникѣ, что испыталъ въ тотъ памятный день, 12 iюля:  

«Это было чистое, высокое чувство, и оно передалось ей. Такого я никогда не зналъ. Ч ѣ м ъ-то, не разсудкомъ, постигъ я, что она мнѣ дарована. Можетъ быть и до «завтра» уже постигъ, получивъ справку адвоката? Не знаю. «Взрывъ» раскрылъ это чувство до полноты». 

Забывъ все, упалъ онъ къ ея ногамъ… Тутъ постучали: «депеша!» Викторъ Алексѣевичъ прочелъ вслухъ:

«Сдано пассажирскимъ Мценскъ Циммерманъ».

- БравоЮ Юлiй Генрихъ Циммерманъ!.. - расхохотался онъ.

- Кто это - Циммерманъ? - спросила недоумѣнно Даринька.

Онъ просилъ сдѣлать для него, потерпѣть. Вернуться въ «Уютово» - узнаетъ маленькую радость. Было около двухъ, въ «Эрмитажѣ» оставленъ за ними столикъ, надо не позднѣй половины 3-го: съѣздъ изъ Петербурга, - ожидали проѣздомъ изъ Крыма Государя, - все переполнено. Просилъ прiодѣться ради такого дня, не въ дорожномъ же сѣренькомъ. Но въ чемъ же?.. Все предусмотрено и, кажется, недурно вышло. Зашелъ купить зонтикъ, кстати и шляпку къ зонтику, и удачно попалось на глаза, -показалъ онъ на длинную картонку, - «мѣрку твою я помнилъ, не понравится, обмѣни».

- Хочешь закружить, какъ т о г д а?.. - сказала она, убѣгая съ коробкой въ будуарчикъ.

- О-чень хочу!.. - крикнулъ онъ и услыхалъ восторженное: «ахъ,  безумецъ!»

Выбрано было – нельзя лучше: сливочное, легкое, какъ воздухъ, и безъ этого надоѣднаго хвоста! Въ чуть блеклыхъ, травянистыхъ буфахъ, - «живыя сливки… сливочное-фисташковое». Такая же и шляпка, съ выгнутыми полями, особенной соломки… - «ну, что онъ только… совсѣмъ безумецъ!..» - слушалъ онъ восхищенное «про себя». - «И митенки, и зонтикъ… ахъ, безумецъ!..»

Онъ остолбенѣлъ, когда она выпорхнула изъ будуарчика, съ радостнымъ восклицанiемъ – «лёгкое дочего!..»

- Ты  совершенно ослѣпительна… - говорилъ онъ, сходя за нею по бархатному ковру лѣстницы, любуясь легкой ея походкой, напѣвая – «Но царевна всѣхъ милѣе, всѣхъ…»  

Катили къ «Эрмитажу». День былъ нестерпимо жаркiй, удушливый; дворники поливали мостовую, парило отъ булыжника, томящее пахло спѣлой малиной отъ ягодныхъ палатокъ.

- Сейчасъ холодненькимъ освѣжимся, - не умолкалъ чѣмъ-то возбужденный Викторъ Алексѣевичъ.

- Странный ты какой-то сегодня… - сказала Даринька, - совсѣмъ другой. И виномъ пахнетъ отъ тебя…

- Шампанскимъ, милая! хватили съ адвокатомъ. Не-льзя, сегодня день исто-ри-ческiй!.. Почему? Узнаешь.

- Опять «сюрпризъ»?

- Все сюрпризъ!.. - крикнулъ онъ такъ, что степенный кучеръ пошевелилъ затылкомъ.

XXX. - ВЪ ОПЬЯНѢНIИ

 

Жара-духота, парево, томящiй духъ малины… - кружило голову. У «Эрмитажа» былъ сборъ всѣхъ частей: подкатывали ландо, коляски, парили лошади, блистали каски, квартальные трясли перчаткой; червонили дворцовыя ливреи, пестрѣли треуголки, вѣяли страусовыя перья. Мальчишки совали листики, орали – «Гурко разбилъ турку!» Расклеивали по улицамъ депешу штаба: «Генералъ Гурко разбилъ подъ Ени-Загру дивизiю Реуфа-паши, взято 12 пушекъ».

Неторопливо всходя по мягкой, широкой лѣстницѣ, Даринька видѣла въ зеркалахъ простѣнковъ «крэмовое-фисташковое». Входили въ бѣлый, колонный, залъ, въ тепломъ воздухѣ пряностей, вина, соусовъ, духовъ, легкой и тонкой сытости. Пахло дыней, сигарами, шампанскимъ. Обѣдъ былъ въ разгарѣ, дымилось кофе, играли масленые глаза, провожая «воздушное созданье», - уловилъ Викторъ Алексѣевичъ хрипучiй басокъ нафабреннаго генерала въ пышныхъ сверхъ мѣры эполетахъ. Залъ былъ набито-полонъ, - гдѣтутъ найти мѣстечко. Но мѣстечко было заказано, «придворное», у самаго балкона, на площадь, на бульвары, - столикъ: устроилъ знакомый метр-д’отель, за самыя пустяки полсотни, - «день историческiй»* Шампанское было заморожено, въ хрустальной вазѣжелтѣли толстые гнутые струки, добившiеся Москвы бананы. Струнный оркестръ на хорахъ ласково кружилъ томнымъ вальсомъ «Дунайскiя волны».

Заказанное мѣсто было завидное: въ огромное окно вѣяло съ балкона холодочкомъ, - тамъ, въ серебреныхъ ведрахъ, морозилисъ шампанское и рейнвейнъ, темнѣли лавры, пестрѣли цвѣты съ балясинъ. Служили обѣдомъ тонкимъ: бульономъ, лосоькой, спаржей, «скобелевскими» отбивными, персиками въ мадерѣ, пломбиромъ, ташкентской дыней. Метр-д’отель, въ министерскихъ бакахъ, разливалъ вино. Кружило блескомъ эполетовъ, аксельбантовъ, мундировъ, звономъ шпорокъ и ложечекъ, игрой бокаловъ. Шампанское, въ иголкахъ, освѣжало. 

- Милочка, до дна, день исто-рическiй!

- Я пла-кать буду съ шампанскаго… ты уже опьянѣлъ, глаза какiе…

- Отъ тебя, царевна, ото  в с е г о ! Ска-зочная ты…

- У меня кру-жится…

- Закружись, будетъ еще чудеснѣй!.. Крещенiе принимаю нынче… отъ тебя, черезъ тебя…

- Ви-кторъ!.. - вырвалось у ней, въ страхѣ, - мнѣ страшно… странно какх улыбаешься… Уйдемъ, прошу тебя… у меня голова кружится…

- У меня съ утра кружится, царевна!.. - и онъ протянулъ къ ней бокалъ.

- Что ты со мной, безумецъ, дѣ…аешь!..

- Чудесно грассируешь… «дѣ-аешь»!.. впервые слышу твой забытый голосъ!..

- Про-шу… у меня кружится..!

- Ну, послѣднiй… за  н о в ы й  путь нашъ! хотѣлъ бы повидать твою… А-ги-ду… 

- А…ги-ду?.. я не понимаю… ты пьяный!!!

- Т у, «матушку»… дала цвѣточки…

- Ахъ, матушка Аглаида!.. - сказала она, свѣтясь, и подняла бокальчикъ. - Ну, чокъ!.. - сказала она бойко и осiяла взглядомъ. - За нее… за новый путь нашъ!..

Это былъ новый «взрывъ», вершина проявленья земного въ ней.

Викторъ Алексѣевичъ былъ слегка веселъ, Даринька сiяла блѣдностью. Когда шли залой – не кружились ни лица, ни колонны. Шампанское было безсильно передъ  ч ѣ м ъ-то, что  ж д а л о  въ ней: «вотъ, сейчасъ». Она отмѣтила въ «Запискѣ»: «было чувство, что сейчасъ случится  что-то… радость?..»

Она сбѣжала по топкой лѣстницѣ, спѣшила навстрѣчу радости. У подъѣзда стояла монашка съ книжкой. Мѣсто здѣсь было бойкое, выдалось монашкѣ счастье: не гнали отъ подъѣзда, квартальные закусывали въ офицiантской. Сборщица причитала: «обители Покрова…» Сумочка осталась дома, Даринька сказала – «дай ей рубликъ, сколько ты выбросилъ…» Ее поразило – «обители Покрова…» - ея отнынѣ церкви! Онъ далъ, что  подъ руку попало, много. Монашка поклонилась имъ до земли. Эта встрѣча напомнила Даринькѣ купить гостинцевъ и послать матушкѣ Аглаидѣ, она хотѣла сейчасъ же на Тверскую къ Андрееву, но Викторъ Алексѣевичъ сказалъ: «отложи до завтра, а сейчасъ…»

 

XXXI.     - У КОЛЫБЕЛИ

 

- Къ Краснымъ Воротамъ! - велѣлъ онъ кучеру. - Зачѣмъ..? а вотъ, узнаешь.

- Опять «сюрпризъ»?..

- Ты  с ю р п р и з ъ… безцѣнный!.. И все - сюрпризъ!!...

Москва кружила. Вызванное встрѣчей у «Эрмитажа», Даринькѣ вспомнилось «Уютово», покой и тишина.

- Завтра все закупимъ, и скорѣй, съ вечернимъ! - сказала она твердо, -мнѣ дышать здѣсь нечѣмъ, пой-ми же!..

- Да, сегодня очень душно… - разсѣянно сказалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Съ вече-рнимъ…? Сейчасъ самое важное…

Она взглянула на него съ тревогой. У Красныхъ Воротъ онъ велѣлъ кучеру остановиться.

- Пройдемся… - сказалъ онъ Даринькѣ.

- Торопиться надо, а ты… куда мы пойдемъ, что съ тобой?..

- Мы пойдемъ… домой.

- Ви-кторъ!.. - воскликнула она, но онъ молчалъ.

Новая Басманная въ тотъ часъ была пуста. Особняки, съ садами, съ цвѣтниками. На каменныхъ воротахъ лежали львы. Викторъ Алексѣевичъ напѣвалъ - «балконы, львы на воротахъ…» Они остановились передъ сквозной рѣшеткой, чугунной, изъ винограда, грушъ и яблокъ…

- Литое чудо! Въ морозы все это побѣлѣетъ, въ инеѣ… станетъ совсѣмъ живое. Помню, въ Замоскварѣчьи, домъ графа Сологуба… Перейдемъ, оттуда лучше.

 Они перешли на другую сторону.

-  Нравится, царевна?.. - показалъ онъ на бѣлый домъ-дворецъ, въ колоннахъ, за большой съ елями лужайкой.

-  Старинный… такiе я видала… - сказала Даринька, - водила тетя, говорила – «графскiй». Хочешь купить?.. у насъ же есть, «Уютово»…

-  Не продадутъ. Домъ этотъ заповѣдный, крѣпкiй… по Высочайшему указу. Купцы миллiонъ бы дали. Нравится тебѣ?.. Это – колыбель твоя, ты родилась  з д ѣ с ь.

-  З д ѣ с ь…?!.. - произнесла она недоумѣнно.

-  Подъ этими елями играла… Видишь, въ глубинѣ, такая же рѣшетка… тамъ большой прудъ и паркъ… купальни были… тамъ тебя купали..! плавали лебеди…

-  Лебеди..? - повторила она, во снѣ. 

-  Жаль, закрыто. Старый дворникъ ушелъ на богомолье, ключи у сосѣдскаго, но онъ не смѣетъ никого пускать. Ну, въ другой разъ увидишь.

Даринька смотрѣла на темныя въ колоннахъ окна. Родилась здѣсь?.. Этого она не понимала.

- Ты спокойна, это хорошо.

- Но я не понимаю… ничего не помню… - шептала она растерянно.

- Какъ ты можешь помнить, отсюда унесли тебя малюткой… два года тебѣ было.

- Чей же это домъ?..

- Твоего отца. Былъ. Узнаешь все. Теперь, недалеко отсюда въ богадѣльню…

- Въ богадѣльню… зачѣмъ?..

- Нѣтъ, въ богадѣльню послѣ, а сейчасъ… Ну, вотъ, плачешь… Все такъ чудесно!..

Она смотрѣла за рѣшетку и плакала.

- Я тебѣ все сказала… ничего не утаила, что… незаконная… всегда за  н е г о  молюсь… - шептала она, глотая слезы, - если бы онъ былъ… хорошiй!

- О н ъ  былъ хорошiй, знаю точно. Благородный, добрый…

- Да?!.. хорошiй?!...

- Твой отецъ былъ  ч и с т ы й, и это тебѣ скажутъ, кто его зналъ.

- Чи-стый?!.. - воскликнула она, сложила передъ собою руки и поглядѣла въ небо.

- Если бы не злой случай, твоя мать была бы его женой, и ты была бы тогда законная. Это точно. Пойдемъ…

Она стояла, глядѣла за рѣшетку. Онъ повторилъ – «пойдемъ». Вернулись къ оставленной коляскѣ. Викторъ Алексѣевичъ велѣлъ – «въ Елохово!» Коляска покатила той же улицей. Сошли у церкви.

- Это «Богоявленiя въ Елоховѣ». Здѣсь тебя крестили. 

Вечерня отходила. Храмъ былъ обширный, - богатый, аристократическiй приходъ. Иконы въ самоцвѣтахъ, въ виноградѣзолоченомъ иконостасъ, тяжелыя паникадила…

Даринька взяла свѣчки, пошла ко храмовому образу, подъ сѣнью, стала на колѣни. Предтеча, въ кожѣ, воздѣвалъ руки надъ Христомъ во Iорданѣ.

Въ «Запискѣ къ ближнимъ» Дарья Ивановна писала:

«… были въ храмѣ «Богоявленiя въ Елоховѣ», гдѣ меня крестили. Не знаменательно ли: моя церковь – Богоявленiя Господня?!.. Въ канунъ Богоявленiя Господня послано мнѣ было вразумленiе, когда я, грѣшная вся, въ наважденiи соблазна, пролила крещенскую воду. Въ ночи на Богоявленiе даровано мнѣ было знаменiе сна крестнаго. Въ утро Праздника воспѣла я въ свѣтломъ сердцѣ пѣснь дня того: «Море видѣ и побѣже, Iорданъ возвратися вспять.»[59] Вспомнила тогда все въ родномъ храмѣ, и свѣтъ, и трепетъ. И воспарилъ духъ мой.»

На выходѣ, Даринька оглянула притворъ и увидала въ заломчикѣ, чего искала: крестильную купель, накрытую ветхой пеленой. Просила позвать трапезника или просвирню. Стояла въ умиленномъ ожиданiи. Пришла старушка, открыла помятую оловянную купель и сказала, что купель старинная, до француза была, батюшка по рухляднымъ книгамъ знаетъ. Спросила Дариньку:

- Васъ, барышня, тутъ крестили, у нашего Богоявленiя? Ну, въ самой этой, другой и нѣтъ. Въ самую эту и кунали. А теперь вонъ красавицы какiя! Проживаете ужъ не здѣсь теперь?

- Нѣтъ, далеко… за Тулу.

Она опустилась передъ купелью на колѣни и приложилась къ закраинкѣ. Дали просвирнѣ рубль, и та все кланялась имъ, пока не отъѣхала коляска. 

 

XXXII.  - ВОСКРЕСЕНIЕ ИЗЪ НЕБЫТIЯ

 

- Въ Куракинскую Богадѣльню! - приказалъ Викторъ Алексѣевичъ.

Богадѣльня была у Красныхъ Воротъ, и пришлось опять проѣзжать мимо родного дома.

- Я во снѣ… - говорила Даринька, - мнѣ трудно дышать, нѣтъ воздуха…

- И мнѣ. Къ грозѣ.

Отъ духоты, отъ раскаленнаго воздуха, отъ шампанскаго… онъ теперь чувствовалъ разбитость и тревожно слѣдилъ за Даринькой: еврхняя губка ея дрожала, она прикусывала ее. Онъ взялъ ея руку и сталъ говорить, что сейчасъ увидятъ почтеннаго старца, похожаго на стариннаго вельможу, и надо держать себ ямолодцомъ.

- Онъ на рукахъ нашивалъ тебя. Теперь на покоѣ, ему подъ девяносто, но еще довольно крѣпкiй. Мы минутъ на пять, не больше, чтобы ты сама слышала. Всѣ подробности ловкачъ-адвокатъ вытянулъ изъ него марсалой…

- Я не понимаю…

- Сладкое вино. Ловкачъ привезъ ему бутылку, это освѣжило память. Утомлять не будемъ. На покоѣ здѣсь.

Подъѣхали къ солидному особняку. Смотритель, отставной военный, самъ велъ ихъ по коридорамъ съ дорожками на зеркальномъ полу изъ камушковъ. Постучались въ орѣховую дверь: «гости къ вамъ, Макарiй Силуанычъ… разрѣшите?»

- Мо-жно… - отозвался важно сиплый голосъ.

Вошли въ большую комнату на солнце, въ высокихъ окнахъ. У окна сидѣлъ въ креслѣ крупный старикъ въ оливковомъ халатѣ, въ воротничкахъ, въ высокомъ галстукѣ, не смотря на удушаюшую жару; пробритый, въ бакенбардахъ, въ серебреныхъ очкахъ, читалъ газету.

- Ми-лости прошу… - пригласилъ онъ мановенiемъ руки, вглядываясь изъ-за газеты. - Кого имѣю удовольствiе..? - произнесъ онъ важно-привѣтливо, - радъ вашей визитацiи… ужъ извините, не встаю… увы, расплата за ви-ноградное прошлое, хотя наблюдалъ умѣренность.

Онъ пожалъ огромную его руку.

- Пра-а-шу… Какому прiятному а-казiону обязанъ вашимъ навѣщенiемъ, молодые люди?.. - вопросилъ «львище», такъ отмѣтилъ Викторъ Алексѣевичъ. - Прекрасная барышня… - галантно обратился старецъ къ робѣвшей Даринькѣ и выправилъ бакенбарды на плечи, - благоволите поразвлечься сiими прiятными фрухтами, пра-а-шу, полакомьтесь… - указалъ онъ на вазу съ персиками.   

Даринька кивнула, вся въ немъ. Викторъ Алексѣевичъ объяснилъ: его повѣренный получилъ отъ почтеннѣйшаго Макарiя Силуановича всѣ справки, и они явились представиться и поблагодарить. 

- Па-а-вѣренный..? - старался вспомнить старецъ.

- Вы съ нимъ изволили пробовать марсалу… - повелъ Викторъ Алексѣевичъ «наводкой».

- Ма… рсалу!.. да-да, хе-хе… ве-селый господинъ… ахъ, говорунъ!.. Лучшее изъ испанскихъ винъ, бу-кетъ..! Да-да-да…. По пол-рюмочкѣ, послѣ насыщенiя… для а-саже. Храню, какъ… Но нонче душно, о-чень… атмо-сфера… - помахалъ онъ на себя лапищей.

- Вотъ, самая та марсала… благоволите… какъ свидѣтельство глубочайшаго… - говорилъ Викторъ Алексѣевичъ, ставя кулечекъ въ ногахъ старца, - парочка бутылокъ, съ «паспортомъ»… сардины французской высшей марки, ваши любимыя, и мармаладъ отъ Абрикосова…

- Тронутъ вниманiемъ… господинъ пол-ковникъ, судя по вашимъ регалiямъ..? 

- Да… коллежскiй совѣтникъ, инженеръ-механикъ…

- Аааа… - проникновенн протянулъ старецъ, - такой молодой, и… Меха-ника… вы-сокая наука!..

- А это моя жена, та самая Дайнька… вы ее когда-то на рукахъ держали, Макарiй Силуанычъ… помните?..

Даринька взирала благоговѣйно, какъ дѣвочка могла бы взирать на митрополита.

- Какъ-съ?.. изволили сказать, на ру-кахъ..? - старался понять старецъ, переводя взглядъ на Дариньку.

- Дайнька… всѣ такъ ее называли ласково во дворцѣ… крошку, всегда въ бѣломъ, какъ анегльчикъ… - наводилъ Викторъ Алексѣевичъ, - эту прекрасную молодую женщину… Тогда она была совсѣмъ малютка… дочка покойной Олимпiады Алексѣевны, жившей по хозяйству у вашего покойнаго барина… вы помните?..

Макарiй Силуанычъ расправилъ бакенбарды и старался выпрямиться въ креслахъ.

- Благоволите, сударь, извинить, но я обя-занъ замѣтить вамъ… н е  барина, а ихъ сiятельства, кня-зя Феодора Константиновича…….. - поправилъ онъ вѣжливо-внушительно. - Ихъ сiятельство всегда останавливали, когда именовали ихъ по батюшкину титулу барономъ. Пра-а-шу запомнить… - погрозилъ онъ пальцемъ: «Высочайше утвержденнымъ…! мнѣнiемъ Государственнаго Совѣта…! дѣйствительному статскому совѣтнику, барону Константину Львовичу ………. Дозволено принять фамилiю и гербъ ………., изъ рода коихъ происходитъ его мать, урожденная . ………, и впердъ именоваться . ………! Ихъ сiятельства прадѣды стояли… Ивана Васильевича Гро-знаго… у правой руки!.. А пресвѣтлѣйшiй… Но не дерзаю, грѣшный, имя Святителя поминать въ приватномъ разговорѣ. Ихъ сiятельство были наиблагороднѣйшiе, наивысоконравственные… чистоты глубинной… и се-рдце.., князеньки моего…

Онъ задохнулся, взялъ табакерку съ эмалевой Екатериной, постучалъ въ нее, защемилъ щепоть, стряхнулъ и крѣпко зарядился. Даринька впивалась въ его слова. Губка ея сникла, въ восторженно-дѣтскомъ умиленьи.Старецъ устремилъ въ нее  свой взоръ и,  ч т о-то видя, заерзалъ въ креслахъ, протянулъ руку къ мутнымъ фотографiяхъ надъ диваномъ и тыкалъ пальцемъ:

- Ея сiятельство княжна… Ольга Константиновна… - сказалъ онъ, недоумѣнно озираясь, - но она… скончалась?.. - онъ потеръ потный лобъ, - очень… а-тмо-сфера… - и разинулъ ротъ.

Виктору Алексѣевичу вспомнилась картина въ «Третьяковкѣ» - «Меньшиковъ въ Березовѣ» - «похожъ, суровостью… крупнѣе только».  

- Такъ вотъ, это Дайнька, дочь Липочки, которую ихъ сiятельствовыписалъ изъ «Высоко-Княжьяго»… теперь большая…

- Такъ-такъ… да-да… сiя благородная барышня?!.. Го-споди… ея сiятельство княжна… - показалъ онъ на Дариньку, хотѣлъ привстать и отвалился въ креслахъ, - Ольга Константиновна, живая!..   

Онъ смотрѣлъ, покачивая головой.

- Ихъ сiятельство изволили сказать братцу… Я стоялъ по правую ихъ руку, кушали они: «будешь уважать!» И объявили свою волю: «я сочетаюсь бракомъ съ моей кроткой Липочкой… и наша Дайнька… по Высо-чай-шему!.. - онъ погрозился, - «будетъ именоваться «ея сiятельство княжна Дарiя Феодоровна…» и ты будешь уважать… за-конъ!» въ-за примѣръ съ графиней Шереметьевой. Только графъ Шереметьевъ женился на крѣпостной  крестьянкѣ… а наша Липочка была вну-ка прото-по-па!.. Пращуръ его сiятельства былъ Намѣстникомъ въ Суздалѣ… и про-то-попъ!.. то-же, съ тѣхъ мѣстовъ. А у прото-по-па была…

-  Да, и вотъ она отъ правнучки того протопопа… - перевелъ Викторъ Алексѣевичъ на Дариньку, - вспомните-ка, почтеннѣйшiй Макарiй Силуанычъ?..

- Такъ-такъ… Дайнька… Ну, ка-акъ же!.. - просвѣтлѣлъ старецъ и зарядился табачкомъ. - На рукахъ нашивалъ… за ручку водилъ въ паркахъ… рыбокъ кормили… Его сiятельство, бывало, скажутъ: «Слонычъ»… Они меня «Слонычемъ» именовать изволили въ прiятную минуту… я крупный, а тогда какимъ я былъ… кавалергарда выше!.. «Сло-нычъ», скажутъ… «ты мнѣ ее не урони, Дайньку… золото мое…» И примутъ съ моихъ рукъ, подъ ребрушки… Москву покажутъ. На ночь приходили къ колыбелькѣ, перекрестить… Молодой, на тридцать на первомъ годочкѣ, на охотѣ… злой случай.,. слѣпая пуля… на номерѣ стояли, за кустомъ… была облава… Въ Срѣтенье Господне, помню…

- Е г о  убило?!.. - вскрикнула Даринька и закрестилась.

- Господня воля. Красавецъ,  прынцесы набивались, Ир-цоги-ни!.. А князинька былъ му-дрый, всѣ науки зналъ… - онъ поднялъ палецъ, - и благородной аттестацiй. Говорили: «женюсь на единственной Любови… мнѣ ее Богъ вручилъ».

Даринька упала на колѣни передъ Макарiемъ Салуанычемъ, сложивъ передъ собой ладони. Шептплп вздохомъ – «вы все се-рдце… се-рдце… - Излились градомъ слезы, какъ у дѣтей. Она схватила руку Макарiя Силуаныча и поцѣловала. Онъ принялъ руку и откинулся на креслахъ. 

- Какъ выросла… какъ же не узнать-то, кровь… Дозвольте ручку, ваше сiятельство… - прошепталъ онъ умиленно, - ручка… великатная какая…

Онъ поднесъ къ блеклымъ губамъ покорную ручку Дариньки, откинулся и закрылъ глаза.

- Ду…шно… а-тмо..,сфе-ра,,, - выдохнулъ онъ, ощупью взялъ газету и накрылся.

Они переглянулись. Викторъ Алексѣевичъ досталъ двѣ сотенныхъ, черкнулъ на карточкѣ два слова – «отъ Дайньки» - и положилъ подъ персики. Даринька взяла одинъ на память. Тихо отошли къ дверямъ и оглянулись. Макарiй Силуановичъ дремалъ, газета шевелилась отъ дыханья. Неслышно вышли. 

Поѣхали. Даринька смотрѣла въ небо. Викторъ Алексѣевичъ понялъ, что говорить не надо.

XXXIII. - РАЗРЯЖЕНЬЕ

 

Былъ седьмой часъ. Солнце висѣло въ мути, какъ въ пожаръ. Было душно, порой полыхало, какъ изъ печи. Малиной пахло гуще. Звонкiй всегда мороженщикъ кричалъ устало. Снявъ шляпы, люди отирали потъ, лошади плелись, мальчишки обливались у басейна, гдѣ-то кричали бутошника, но онъ не шевелился, пилъ квасъ у грушника. 

 Викторъ Алексѣевичъ чувствовалъ смущенье. Теперь, когда все стало яснымъ, онъ представилъ себѣ острѣй, чѣмъ раньше, что получилъ Дариньку преступно. Восторгъ его мутился, онъ страшился уловить въ ея глазахъ… «Ваше сiятельство»… - да, условность, но это не дѣвочка-золотошвейка, не кинутое всѣмъ «безродное», а… присвоенное не по праву, насилiемъ. И тогда, въ первые дни ихъ жизни, когда она была оглушена, открыла ему все, что знала, онъ почти зналъ, что теперь объявилось такъ безспорно.

- Что съ тобой? - спросила она заботливо и посмотрѣла свѣтло, какъ утромъ, когда онъ подавалъ ей шоколадъ.

Онъ молчалъ.

- Ты не радъ?..

- Я не найду словъ, какъх счастливъ… за тебя… - сказалъ онъ съ просящимъ взглядомъ, не смѣя омрачить въ ней… - Свѣтъ какой въ тебѣ!..

- Ты это, освѣтилъ во мнѣ… - вымолвила она, взяла его руку и утерла слезы. - Боже мой… Ви-кторъ!.. - вырвалось у нея вдругъ, - такъ  о н а..?!..

 - О комъ ты?.. кто – о н а ?..

- Тамъ, въ «Уютовѣ»… се…стра?!.. въ  р о д н о м ъ  мы?!.. Го-споди…  о н а… - и, безъ силъ, откинулась на подушкѣ. 

Видя, какъ помертвѣли у ней губы, Викторъ Алексѣевичъ крикнулъ – «гони!.. барынѣ дурно!..» Коляска бѣшено помчалась. Да и было время.

Вдругъ стемнѣло. Въ небѣ нависло чернымъ, въ огнистой пѣнѣ. Накатывало гуломъ, мелькнули стаи голубей, кто-то зловеще крикнулъ: «небеса горятъ!..»[60] На Лубянской площади рвануло вихремъ, пылью. Поднимать верхъ нечего и думать. Викторъ Алексѣевичъ сорвалъ дождевой фартукъ, старался укрыть Дариньку собой… Шляпу ее сорвало, сѣкло въ лицо пескомъ, душило. Катились зонтики и шляпы; пригнувшись, разнощики съ лотками спасались въ подворотни, гремѣли вывѣски, звенѣли стекла, выли голоса… и въ удушавшемъ пеклѣ все еще стлался вязкiй духъ малины.

Передъ Владимiрскими Воротами чуть не опрокинуло коляску телѣгой съ прыгавшими стопами прессованнаго сѣна. На Никольской грохнуло передъ коляской вывѣску, лошади понесли, кучеръ оралъ неистово – «а-ста-а-ай!..» У самаго «Славянскаго Базара» бутошникъ повисъ на дышлѣ, кони осѣли и задрали морды… Выбѣжали швейцары…   

Дариньку внесли на лѣстницу, нащупывая во тьмѣ ступени. Ламповщики засвѣчали лампы, зажигали газъ въ несрочномъ мракѣ: былъ седьмой часъ въ исходѣ. Вдругъ ослѣпило-грохнуло, задребезжали-зазвенѣли стекла, застучало градомъ. Гуляло-завывало вѣтромъ, мотались шторы, звонили колокольчики, съ грохотомъ падала посуда, откуда-то вопили – «до-ктора!..» 

Дариньку положили въ комнату, выходившую во внутреннiй цвѣтникъ съ фонтаномъ. Здѣсь было тихо. Окна были раскрыты, вѣяло свѣжестью.  Невиданный градъ, «съ яйцо», перебивъ всѣ окна, смѣнился ливнемъ.

То былъ памятный ураганъ, отмѣченный лѣтописцами, срѣзавшiй сотню десятинъ вѣкового бора въ «Погонно-Лосиномъ Островѣ», натворившiй немало бѣдъ. 

Викторъ Алексѣевичъ почувствовалъ въ этомъ ураганѣ  н ѣ ч т о. Какъ въ «Уютовѣ» онъ научался слышать «симфонiю великаго оркестра», такъ въ Москвѣ ему какъ-будто прiоткрылось, что этотъ стройный оркестръ «срывается», и въ этомъ «срывѣ» слышится возмущенiе, угроза… словомъ, какой-то непорядокъ, разладъ. Впервые почувствовалась ему «природа», какъ живое нѣчто… -мистическое, конечно , ощущенiе! - подверженное, какъ все, недугу… Послѣ онъ назвалъ -  г р ѣ х у. Это «живле нѣчто» зависило отъ какой-то непреложной… Воли?.. Этому чувству онъ нашелъ утвержденiе у вдохновеннаго поэта: «Не то, что мните вы, природа…» Это «живое нѣчто», прекрасное и, порой, страшное, его «духовная» связанность съ человѣкомъ, было вѣдомо Даринькѣ, и съ этого урагана стала ему особенно понятна тонкость ея душевныхъ воспрiятiй, чувствованiй ею  с т и х i й н о с т и : великихъ снѣгопадовъ, ливней, наводненiй, грозъ… - того, что завлекаетъ душу внѣ-земнымъ, уноситъ – «за». Онъ отмѣчалъ, что съ этого урагана – «мiръ для него расширился и углубился». 

Доктора не могли дозваться. Даринька скоро пришла въ себя.

- Хорошо какъ, свѣжестью… - сказала она, вдыхая полной грудью, - это дождь шумитъ?..

Попросила пить. Онъ далъ ей коньяку со льдомъ, сталъ на колѣни, гдѣ она лежала. Она сказала:

- Сколько тебѣ со мной заботы… поцѣлуй меня… - и поглядѣла такъ открыто, свѣтло, что онъ не вынесъ переполненнаго сердца, отошелъ къ окну, ткнулся лицомъ въ портьеру и стиснулъ зубы…

- Куда же ты ушелъ?..

- Я съ тобой… - сказалъ онъ отъ окна и подошелъ къ ней.

- Почему ты плачешь?..

- Отъ… незаслуженнаго счастья… -сказалъ онъ, овладѣвъ волненьемъ. - Жизнь… какое чудо!.. 

 

XXXIV. - СВѢТЪ ИЗЪ ТЬМЫ

 

Эта поѣздка въ Москву стала событiемъ въ ихъ жизни.

Справки адвоката и узнанное отъ бывшаго дворецкаго раскрыли, что слышанное Даринькой о дѣтствѣ  дошло до нея въ искаженномъ видѣ. Разспрашивая теперь, Викторъ Алексѣевичъ узналъ, что тетка никогда не говорила съ ней о матери, и все, что она знала, дошло до нея по слухамъ. На богомольи, разговорится тетка съ попутчицей, какъ хорошо жилось ей въ богатой вотчинѣ… и пошепчетъ: «дѣвочка-то со мной… графской крови!..» Изъ такихъ слуховъ и сложилось у Дариньки «все это темное». И вотъ справки адвоката пролили настоящiй свѣтъ. 

Адвокатъ взялся за дѣло горячо. Получивъ отъ довѣрителя лишь общее и скудное, онъ рѣшилъ, что идетъ дѣло о наслѣдствѣ. Его утвердила въ этомъ приписка въ письмѣ: «не считайтесь съ расходами, тутъ дѣло объ  о г р о м н о м ъ», - трижды подчеркнуто! Онъ кое-что слыхалъ о знаменитомъ родѣ.  Слыхалъ о наложенiи опеки на барона по Высочайшему повелѣнiю, въ обереженiе чести имени. Былъ и немного романтикъ, и его захватила «таинственная исторiя». Разыскалъ пятерыхъ очевидцевъ, послалъ помощника въ «Высоко-Княжье», «вытянуть нить клубочка», и ринулся отыскивать «сокровище», - «ниточка» у него имѣлась: бывшiй дворецкiй слышалъ, какъ князь говорилъ Липочкѣ: «Дайнька обезпечена, вся опеленута билетами, какъ и ты». Были подняты всѣ книги, благодаря щедрымъ дачамъ, въ Дворянской Опекѣ, въ Сохранной Казнѣ, въ Опекунскомъ Совѣтѣ, въ Банкѣ… и открыли собственноручную запись знязя, законно засвидетельствованную, отъ 19 марта 1858 г., какъ разъ День Ангела Дайньки, о вкладѣ процентными билетами, въ суммѣ 20 т. р. на серебро, на имя родившейся 7 сего марта Дарiи Ивановны Королевой, неприкосновенномъ до выхода ея замужъ или  достиженiя 18 лѣтъ. «А въ случаѣ, отъ чего Богъ избави, ея кончины до сихъ сроковъ, вкладъ сей, съ процентами, наросшими, согл. ст. ст. объ управл. вкладами, имѣетъ быть перечисленъ въ стипендиальный фондъ Императорскаго Московскаго Университета». Того же дня было внесено столько же на имя дѣвицы Олимпiады Алексѣевны Преполовенской, 18 л., дочери нынѣ покойнаго дiакона церкви с. Высоко-Княжье, сузд. у. Владим. гб., - съ той же оговоркой. Не миллiоны, но все же нѣчто, такъ какъ за почти 20 лѣтъ доросло до свыше 120 т. р. срб. Дѣло простое, было изъ-за чего работать.

Поздно вечеромъ ураганнаго дня, по настоянiю Дариньки, Викторъ Алексѣевичъ прочелъ ей справку адвоката. Даринька слушала съ закрытыми глазами. Взятый напамять персикъ былъ у нея въ рукѣ. И вотъ, что выяснилось.      

Въ Высоко-Княжьемъ проживала на положенiи ключницы старая дѣва Капитолина Неаполитанская. Ежедень бывала у ней двоюродная сестрица Липочка, лѣтъ 16, пригожая, кроткая, тонюшенькая, какъ былиночка, большая начетчица, читала Капитолинѣ изъ Житiй. А жила та Липочка рядомъ, въ церковномъ домѣ, у просвирни, платила за нее Капитолина 2 рубля въ мѣсяцъ, хоть и при себѣбы могла держать, занимала въ княжьемъ домѣ три комнаты. Липочка сиротой осталась, въ холерный годъ померли у ней родители, ѣздили хоронить дѣдушку-протопопа и не воротились. Дьяконова дочка была. Капитолина къ себѣ ее не взяла жить, остерегалась. Какъ то прiѣхалъ князь на охоту, она ее задами вывела. Наѣзжалъ князь только для охоты, осенью, а то зимой. И вотъ, какъ-то прiѣхалъ по порошѣ и засталъ Липочку у Капитолины. Кто такая, красавица? Такая-то. Чего она въ черномъ? Родители померли. Липочка при немъ заплакала. Онъ вынулъ платочекъ, самъ ей слезки утеръ. И велѣлъ тутъ же въ домъ перебираться, чего ей у просвирни жаться! Капитолина не посмѣла прекословить. Пробылъ тогда не двѣ недѣли, а до Филиповокъ. Молодой, веселый, красавецъ, годовъ 26. И все, бывало, насвистывалъ. А то на фортепьянахъ, вотъ играетъ-играетъ! Придетъ къ Капитолинѣ: «чего вы тутъ молчите, въ ералашъ давайте играть». Стали примѣчать – антересуется Липочкой. Повелъ ее, гдѣ шкапы у него съ книжками, - «читай, Липочка, чего хочешь». Капитолина темнѣй ночи стала, а Липочка канарейкой заливается, барина никакъ не боится, ужъ приручилась. Сталъ онъ отъѣзжать, морозъ былъ, а Липочка выбѣгла на крыльцо, безъ шубки, да, при людяхъ-то, въ сле-зы! Баринъ ей поморгалъ, ласково погрозился, какъ на дитю, и крикнулъ Капитолинѣ: «домъ оберегайте, и   к т о  въ дому!» Капитолина бранитъ Липочку, - «голову ты съ меня сняла, безумица!» - разсказывала адвокату проживавшая въ Набилковской богадѣльнѣ старушка, прачкой въ Княжьемъ тогда была. Липочка рѣчкой изливается, извелась. И вотъ, на третiй день Рождества, колоколецъ забрякалъ, только свѣтать стало. Кого это Богъ даетъ? Самъ Макарiй Силуанычъ въ гости, въ крытомъ возкѣ, со стеклышками, съ фалеторомъ. Важный, на седьмой десятокъ ужъ ему было, - что за оказiя-екстренность? А съ нимъ шубочка соболья-бархатная, пуховые платки, лисьи сапожки. И всѣмъ знатно: главный при баринѣ, задушевный. Письмо Капитолинѣ: «снарядить Липочку въ Москву, учиться будетъ, нечего ей дѣлать въ глухомани». Липочка въ ладошки, прыгъ-прыгъ, а Капитолина въ ревъ: не пущу и не пущу! На нее Силуанычъ пальцемъ: «какъ же, спросили тебя, не мать родная». И спрашиваетъ Липочку: «желаете въ Москву, баринъ опекать васъ будетъ?» А она – «ѣду-ѣду, а то и такъ убѣгу!» Часу не прошло, - по-мчали-заиграли.

«А черезъ годокъ она и Капитолину выписала, и меня, грѣшную…» - сказывала старушка, - «пѣсенки ей пѣвала я и сказки сказывала. - «Я, говоритъ, въ няни тебя беру, скоро у меня дѣтка сродится, Федя на мнѣ поженится, на образъ покрестился».

Капитолину на квартиру поставили, неподалечку, Богу пусть молится. Хаживала она и въ домъ, чайкомъ поилъ ее Силуанычъ, а она ему изъ Житiй вычитывала. Дочка у Липочки родилась, души въ ней не чаялъ баринъ, къ годочку ужъ лепетать стала. Спросятъ ее – «какъ тебя звать?» - «Дайнька», губенки такъ выставитъ. 

А княгиня-мамаша все противилась, гордая такая, не желала ихняго брака. Да князь сказалъ – уломаю, а то и безъ согласiя поженимся.

«Два годика пролетѣло, какъ день свѣтлый. И сталъ на ихнюю половину младшiй братецъ князевъ частить. Самондравный, гордый… - разсказывала старушка, - въ офицерахъ служилъ. И такой былъ игрокъ-картежникъ, всѣ свои деньги попрокидалъ. Какъ-то и прихвати Липочку подъ спинку… Силуанычъ его засталъ: Липочка при немъ охальника по щекѣ, затопала на него. Барина дома не было. Прiѣхалъ, вызвалъ братца – за воротъ и рванулъ. Ну, тотъ прощенья просилъ. Умягчился баринъ, велѣлъ у Липочки прощенья просить. И вотъ, кушали какъ-то вмѣстѣ. Баринъ и объявилъ: «на Красной Горкѣ женюсь на Липочкѣ, будешь уважать!» А Липочку учительши обучали, какъ листократы чтобы была. Тутъ и мамаша согласилась, пондравилась ей Липочка: «не ожидала, какiя у ней манеры великатныя!» А ужъ мы-то радовались какъ…»

Потомъ – «злой случай», на облавѣ. Какъ громомъ сразило Липочку.

«А недѣли черезъ три пришелъ лакеишка отъ младшаго барина: выбирайтесь. Липочка взяла Дайньку, въ шубочку завернула, къ Капитолинѣ пошла. Безо всего вышла, лакеишка и укладки на ключъ замкнулъ. Силуанычъ какъ ахалъ, а чего можетъ… - наслѣдникъ велитъ. Мамшѣ отписалъ. Образа ихнiе самъ отнесъ, игрушечки, бѣльецо. А меня въ судомойки опредѣлили».     

«Великимъ постомъ прiѣхала мамаша, была у Липочки, подарила Даринькѣ сто рублей, а на другой день и возъ съ сундучками пригнала. Увидала Липочка, - «не приму!» Капитолина какъ ее просила, - «нѣтъ Феди моего, а эту мнѣ пыль не надо!..» И поѣхали сундуки. Совсѣмъ она голову потеряла, бѣгала по морозу въ одномъ платьицѣ. Сосѣди видали: подъ колодцемъ бѣльецо Дайнькино полоскала, а кругомъ  намерзло, осклизнулась она на льдышкахъ, упала, такъ на льдышкахъ и разрѣшилась-скинула… по шестому мѣсяцу, мальчикъ былъ… Подняли ее безъ памяти, свезли въ Басманную больницу, она черезъ недѣльку Богу душу и отдала». 

Капитолина осталась съ Дайнькой. Помогалъ имъ, чѣмъ могъ, Макарiй Силуанычъ. А скоро его княгиня-баронесса въ хорошую богадѣльню помѣстила. На Калитниковомъ Липочку похоронили. Прошло годковъ пять, пошла Капитолина съ Даринькой на богомолье, воротилась, - а на могилкѣ и крестика нѣтъ. Продала Липочкино колечко, купила крестикъ, и рѣшеточку поставили…

Вотъ, что могъ дознать адвокатъ. 

 

XXXV. - ПРЕОДОЛѢНIЕ

 

Слушая справку адвоката, Даринька лежала, сомкнувъ глаза, и Виктору Алексѣевичу казалось, что она приняла смиренно  в с е.

Ночью онъ услыхалъ изъ комнаты, гдѣ спала Даринька, подавленный всхлипы. Онъ вошелъ и увидалъ на коврѣ, подъ образомъ, бѣлую Дариньку. Она лежала «комочкомъ», вздрагивая, и изъ этого «комочка» вырывались толчками всхлипы. Въ этихъ зажатыхъ всхлипахъ слышалось отчаянiе, безнадежность, безсильная жалоба, дрожащее, дѣтское – «ма-а-а…» Онъ стиснулъ зубы, чтобы не закричать отъ боли…

Онъ поднялъ ее, безъ чувствъ, съ повисшими руками, и отнесъ на постель. Взбудили врача. Тотъ удивился, какой продолжительный обморокъ. Къ утру Даринька пришла въ себя.  Докторъ сказалъ, что такое бываетъ у дѣтей, - «младенческая». И удивилъ Виктора Алексѣевича, высказавъ, что, повидимому, больная живетъ очень напряженной внутренней жизнью, не облегчаетъ себя высказываньемъ, и оттого-то и обморокъ, какъ  р а з д р я д ъ. Этотъ молодой врачъ, невропатологъ, впослѣдсти прiобрѣлъ извѣстность  своей книгой «Душевно-духовныя силы». Леченiе ограничилось покоемъ и перемѣной обстановки.  

Въ Москвѣ пришлось задержаться, прiемъ въ «Уютовѣ» былъ отложенъ. На другой день Даринька чувствовала себя вполнѣздоровой и заявила, что надо повидать старушку-няню, поѣхать на могилу матери, на тетину могилу и непремѣнно въ Высоко-Княье, гдѣ похороненъ отецъ. Викторъ Алексѣевичъ ужаснулся: «все могилы!» Докторъ посовѣтовалъ не заграждать выхода душевнымъ проявленiямъ:

- Ваша жена знаетъ лучше насъ, что ей нужно для душевнаго здоровья. Очень она религiозна? Тогда предоставьте ей полную свободу, вотъ ея леченье.

Черезъ два дня они поѣхали въ Набилковскую богадѣльню, видѣли старушку, одарили. Мало узнали новаго. Прiѣзжала къ Капитолинѣ сестра покой наго барина Ольга Константиновна, просила отдать ей Дайньку. Капитолина отказала: покойная Липочка просила ее – ни-кому Дайньку не отдавать. И денегъ не приняла, такъ ожесточилась. Но деньги откуда-то приходили, помалости. Квартирку перемѣнила, кормилась вышиваньемъ приданаго. Въ Страстномъ была у ней землячка-монахиня, давала ей заказы отъ знакомыхъ. Капитолина, говорили, померла вдругъ, отъ сердца. Хоронили монашки, на Даниловскомъ. Сиротку тоже монашки устроили, въ золотошвейную мастерскую, а ей тогда годковъ 12 было.

Даринька узнала старушку: захаживала она къ теткѣ. Подняла вуальку и сказала: 

- Анисьюшка, я Дайнька и есть… не узнаёте?..

Сошлись богадѣлки, пришла смотрительша. Даринька дала ей денегъ устроить для призрѣваемыхъ поминовенный обѣдъ и заказала заупокойную обѣдню въ ихней церкви. Старушкѣ дала сто рублей и обѣщала скоро ей написать.

 Даринька была совсѣмъ спокойна, и Викторъ Алексѣевичъ призналъ правду въ словахъ доктора. Не разъ вспоминалъ, какъ докторъ коснулся Даринькина -  т а м ъ… т а м ъ: 

- Мы съ вами живемъ въ трехмѣрномъ, ваша юная подруга – въ безмѣрномъ. Дѣлайте выводъ, если вы даже и невѣрующiй.  Т о т ъ  мiръ – пусть мнимый для васъ! - безмѣрно богатъ… хотя бы творчествомъ человѣческаго духа: сказанiями, подвигами, дѣянiями тысячелѣтiй, создателями религiй. Этотъ, реальный, - нищiй передъ  т ѣ м ъ[62].   

Изъ богадѣльни поѣхали на Калитниковское, за Покровскую заставу. Кладбище было старинное, въ высокихъ деревьяхъ. Даринька плохо помнила, гдѣ могилка: «гдѣ-то въ углу». Въ конторѣ долго листали книги, - и сторожа не помнили, - нашли, наконецъ, отъ 8 марта 1860: «Преполовенская, Олимпiада, 20 л., 27 разр., близъ Онучкиныхъ, юж. ст., къ углу». Была приписка: «посл. разъ навѣщена въ 69 г., лѣтомъ, вписана въ кн. «нарушаемыхъ».   

Викторъ Алексѣевичъ спросилъ, что такое - «нарушаемыхъ». Конторщикъ сказалъ уклончиво: «десять годковъ не навѣщали – можно похерить». Викторъ Алексѣевичъ возмутился: сейчасъ же отмѣтить, что «навѣщали»! Грозилъ жалобой, изругалъ конторщика – «мертвыхъ грабите!» Никогда съ нимъ такого не бывало. Даринька, понявъ, пришла въ ужасъ: «дай имъ скорѣй, скорѣй!..» И вдругъ, гнѣвно, властно закричала:

- Не смѣть!.. бездушные люди!.. - и, вся загорѣвшись, погрозилась.

Викторъ Алексѣевичъ, пораженный ея гнѣвомъ, крикнулъ:

- Цѣла могила?..

Конторщикъ, блѣдный, бормоталъ невнятно: «полагаю-съ…» - «Завтра всѣ полетите къ чорту!..» При этихъ крикахъ пришелъ священникъ. Безчинства не одобрялъ: сколько разъ жаловались, плакали…

Долго искали въ глубине кладбища. Нашли, гдѣ уже и тропокъ не было. Рѣшетка была повалена на заросшiй бурьяномъ бугорокъ, креста не было.

- Цѣла-съ!.. - скаазлъ конторщикъ, - вотъ и Онучкины, старьевщики.

Даринька припала къ бугорку, въ бурьянѣ. Батюшка просилъ успокоиться, вернуть себѣ миръ душевный, онъ подождетъ: 

- Крестикъ поставите, опять свѣтлая могилка будетъ… помолимся и простимъ согрѣшенiя, и сойдетъ миръ на васъ. 

Викторъ Алексѣевичъ приказалъ сторожу все привести въ порядокъ, батюшку просилъ притти попозже. Кладбищенскiе рабочiе все сдѣлали скоро и хорошо: оправили и одернили могилку, вкопали новый крестъ, установили на камняхъ рѣшетку, посадили цвѣты, посыпали песочкомъ, и маляръ тутъ же придѣлалъ надписанiе.

Батюшка пришелъ съ двумя дьячками, умилился, какъ преобразилось. Служилъ очень благолѣпно. Радостно изумило Дариньку: послѣ «со святыми упокой» прочиталъ изъ Евангелiя: «… грядетъ часъ въ онъ же вси сущiе во гробѣхъ услышать гласъ Сына Божiя…»[64] - обратилъ лицо къ Даринькѣ: «в с е г д а  Господни». Былъ свѣтлый и жаркiй день. Отъ политаго дерна парило. Благословивъ могилу, сказалъ батюшка, проникновенно:   

- Не въ скорби, а въ радости – ж и з н ь[65]. Почтя полезнымъ, я прочиталъ изъ Евангелiя и Апостола, да укрѣпитесь. Смотрите, какой свѣтъ! - обвелъ онъ Евангелiемъ надъ могилкой и – къ небу.

Даринька была ктѣшена. Шла съ батюшкой впереди, онъ что-то говорилъ ейю Викторъ Алексѣевичъ узналъ отъ дьячковъ, что батюшка очень почитаемъ, академикъ. Понялъ, что умирать надо, потому и чтилъ отъ Евангелiя и Апостола, хотя сiе на панихидѣ и не положено. Всѣ жалѣютъ его: на сихъ дняхъ уѣзжаетъ на Валаамъ, въ монашество. Давно овдовѣлъ, а этой весной скончался отъ чахотки единственный его сынъ, окангчивалъ обученiе въ академiи.

- Въ мирѣ, въ мирѣ… - сказалъ ботюшка[66].

- Какой онъ проникновенный, - сказала Даринька, - все умирилъ во мнѣ, будто всѣ мои скорби знаетъ. На Даниловское кладбище, - велѣла она кучеру. - А завтра къ отцу.

Викторъ Алексѣевичъ пробовалъ возражать: нельзя такъ утомляться.

- Не утомляться, а успокоиться, - сказала она. - Какъ хорошо, что мы сегодня поѣхали, онъ завтра служитъ послѣднюю литургiю здѣсь, ѣдетъ на Валаамъ. Одно его слово все во мнѣ просвѣтило…

- Какое же слово?

- Послѣ, не здѣсь.

Даринька не помнила, гдѣ могитла, не знала и теткиной фамилiи. Викторъ Алексѣевичъ зналъ изъ справки: Капитолина Неаполитанская. Искали по книгамъ, подъ 68-70 годами: даринькѣ помнилось, что хоронили лѣтомъ, - купили ей монашки для утѣшенiя красной смородины. Старичокъ конторскiй подумалъ… - «смородина въ iюнѣ поспѣваетъ». Нашли, въ iюнѣ, «Неаполитанская Капитолина…» - по смородинкѣ и нашли. Цѣлъ былъ и крестъ, и надписанiе. Отслужили панихиду и оставили денегъ – посадить цвѣты и держать все въ порядкѣ.

Чтобы развѣять «кладбищенское», Викторъ Алексѣевичъ уговорилъ Дариньку пообѣдать на воздухѣ гдѣ-нибудь: шелъ третiй часъ,  съ утра ничего не ѣли. Самое лучшее – у Крынкина, на «Воробьевкѣ».

 

XXXVI. - ПОБѢЖДАЮЩАЯ

 

Отъ «Крынкина» открывалась вся Москва: трактиръ стоялъ на краю обрыва. Послѣ обѣда прошли въ березовую рощу. День былъ буднiй, гулявшихъ не встрѣчалось. Тишина рощи напоминала Даринькѣ «Уютово».

- Столько тамъ дѣла, о многомъ подумать надо…

- О чемъ тебѣ думать!.. - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ.

- Какъ – о чемъ?.. Сколько ты говорилъ про жизнь, - надо рѣшить, обдумать. И мнѣ надо.

Онъ согласился, дивясь, какъ она помудрѣла, какiе у ней теперь новые, думающiе глаза.

Они услыхали въ глубинѣ рощи протяжный, рѣзкiй выкрикъ и за нимъ чистые переливы, будто флейта.

- Иволга… - сказала Даринька, - будто водичка переливается. Еще съ богомолiй помню, иволга дольше всѣхъ поетъ, послѣднюю пѣсенку допѣваетъ лѣту…

- Да… - вспомнилъ онъ, - какое «одно слово» священника?..

- Я это и раньше знала, но никогда такъ не разумѣла. Нельзя убиваться, что могилка чуть не пропала, у Господа ничего не пропадаетъ, все вѣчно, есть! Даже прахъ, персть… все въ призорѣ у Господа. Для земныхъ глазъ пропадаетъ, а у Бога ничего не забыто. Какъ это вѣрно! Даже я все храню въ себѣ, что видѣла, все  ж и в о е  во мнѣ!.. Помню, маленькая совсѣмъ была, увидала въ садикѣ первые грибки-шампиньоны… и вотъ сейчасъ ихъ вижу, даже соринки вижу… А для Господа все живетъ, для Него нѣтъ ни дней, ни годовъ, а все – в с е г д а[68].

- Какъ ты душевно выросла! - сказалъ онъ.

- Господь всегда въ творенiи, въ промышленiи обо всемъ, что для насъ пропадаетъ… - до пылинки, до огонечка въ темномъ, далекомъ полѣ… «до одинокаго огонечка, который угасаетъ въ темномъ полѣ…» - говорилъ батюшка.

- У него умеръ единственный сынъ, погасъ его «огонечекъ»… - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ.

- Вотъ почему… про огонечекъ… Еще сказалъ.., «скорбями себя томите, а надо отойти отъ себя и пойти къ другимъ». Я знала это. Но надо это всѣмъ сердцемъ. И еще сказалъ… - «пойдите къ другимъ, пожалѣйте другихъ, и ваши скорби сольются съ ихними и обратятся даже въ радость, что облегчили другихъ[70].  Такъ никто еще мнѣ не говорилъ. И спросилъ, есть ли у меня дѣти…

Они услыхали шорохъ за собой и дѣтскiй голосокъ: «возьми на Лу-чки..!» - и тутъ же притворно-строгiй окрикъ; «мА-хонькiй ты… «на Лу-чки»! женихъ скоро, а все… у-у, сладкiй ты мой…» - и они услыхали чмоканье.

Изъ березняка за ними вышла молодая баба съ мальчикомъ на рукахъ. Баба была веселая, пригожая, мальчикъ – здоровенькiй. Баба ему сказала: «посмѣются господа на нашего Гаврилку… скоро парень ужъ, а все – «на Лу-чки…»!» Даринька дала мальчику конфетку, залюбовалась имъ.

- Въ отца, широконькой… Тятенькѣ насбирали, въ сметанкѣ сейчасъ пожаримъ.

Полна кошелка была грибовъ. Даринькѣ захотѣлось жареныхъ грибовъ въ сметанѣ, - у Крынкина ничего не ѣла, - не продастъ ли немножко? Баба отъ денегъ отказалась, отсыпала ворошокъ и присовѣтовала обочинкой пройти, грибовъ много, къ войнѣ. Когда она ушла, Викторъ Алексѣевичъ спросилъ:

- Говорила, - про дѣтей батюшка спросилъ..?

- Да. Сказалъ, что бракъ безъ дѣтей… нѣту въ немъ чистоты…

Пошли опушкой, и стали попадаться грибы.

- Бѣ-лый нашла!.. смотри, какъ стоитъ, найдешь?..

Онъ подошелъ и по ея взгляду нашелъ бѣлый.

- Да, онъ глубокое высказалъ… о страданiи… - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ. - Это и психологически совершенно вѣрно: раствориться въ другихъ…

- Сердцемъ надо это принять… - сказала она, и онъ увидалъ, какъ она тревожно-пытливо смотритъ.

 Онъ почувствовалъ, какъ ей важно, чтобы онъ понялъ  в с е, что она думаетъ о немъ, боится за него.

- Научи же меня!.. - воскликнулъ невольно онъ, - ты понимаешь больше, чѣмъ сказала… ты можешь сердцемъ, а я …

- Я не умѣю научить… - и на лицѣ ея выразилась растерянность. - У тебя есть сердце, ты много знаешь… и поймешь все, что во мнѣ… бо-льше!..

Онъ увидалъ новое въ ней, - оживленность мыслью въ глазахъ, будто она въ полете, въ ч е м ъ-то… Взялъ ея руку и прикрылъ ею себѣ глаза.

- Съ тобой я все пойму!.. - шепталъ онъ, слыша, какъ ея пальцы ласкаютъ его глаза. И почему-то вспомнилъ сказанное о. Варнавой: «побѣждающая».  

 - Ахъ, какая сила въ тебѣ!..

И раньше говорилъ онъ такъ, в порывахъ страсти; но теперь онъ открывалъ въ тѣхъ же почти словахъ новый, болѣе глубокiй смыслъ.

Былъ вечеръ, когда они вышли на дорогу и сѣли на бугоркѣ, откуда открывался видъ на Москву. За рѣкой огненно садилось солнце: пламенная была Москва, пламенная была рѣка. Пламенѣла глинистая дорога по обрыву. Подъ розовыми березами стояла ихъ коляска.

- Румяная березы, праздничныя… - сказала Даринька.

Въ свѣтломъ порывѣ, она посмотрѣла въ небо.

- Хорошо, что поѣхали сегодня… мнѣ теперь такъ легко!... - говорила она небу, ему, себѣ.

 

XXXVII. - ПОСТИЖЕНIЕ

 

Съ этимъ днемъ связывалъ Викторъ Алексѣевичъ расцвѣтъ Даринькиныхъ душевныхъ силъ.

Въ тотъ же вечеръ, уснувъ на диванчикѣ послѣ томительнаго дня, она проснулась передъ полуночью съ радостнымъ восклицанiемъ:

- Сколько чудеснаго… т а м ъ!... 

Онъ дремалъ рядомъ въ креслѣ. Взглянулъ на нее, на раскрытые радостно глаза, въ которыхъ сiялъ свѣтъ золотистаго абажура лампы, и увидалъ новую красоту ея, - не юную, а глубоко-женственную, сильную красоту, и его осѣнило мыслью: «вотъ  т о, влекущее, чего ищутъ всѣ, вѣчно-женственное,  высшая красота творящаго начала». Послѣ опредѣлилъ вѣрнѣе: закрѣпилъ въ своемъ дневникѣ: «… Не «высшая красота творящаго начала», это словесно-мутно. То былъ явленный мнѣ въ Даринькѣ образъ чистоты въ женщинѣ, женственное начало въ творческомъ. Эта чистота излучала теплоту-силу, какъ бы основу жизни, и въэ этой теплотѣ были -нѣжность, ласка, милосердiе, вся глубина любви… все, что чаруетъ насъ въ матери, сестрѣ, невѣстѣ… - всѣ очарованiя, данныя въ удѣлъ женщинѣ, безъ чего жизнь не можетъ  б ы т ь… Въ тотъ памятный вечеръ во мнѣ родилось постиженiе величайшаго изъ всѣхъ образовъ: Дѣва - Жена - Приснодѣва. Культъ Дѣвы въ мифахъ, у поэтовъ, художниковъ, святыхъ, въ народахъ, живущихъ душевной подоплекой, у насъ особенно задушевно и уповающе. Этотъ культъ порожденъ неизсякающе-властнымъ чувствомъ исканiя совершеннѣйшаго, ж и в о т в о р я щ а г о».

- Гдѣ - тамъ?.. - спросилъ Викторъ Алексѣевичъ, - ты сейчасъ радостно воскликнула – «сколько чудеснаго… т а м ъ!»  

- Да-аааа…! - напѣвно воскликнула она, - я видѣла у насъ, въ «Уютовѣ»… Забыла… Ахъ, да..! помню – все чистое, прозрачное… Вдругъ поняла, во снѣ… - вотъ - с в я т о е! И мнѣ стало ясно…  в с е. Что же я видѣла..? Забыла… такое чудесное забыла…  

По ея лицу видѣлъ онъ, какъ она старается припомнить.

- Видишь… Но это чу-точку только, мреется чуть-чуть-чуть…

Она сложила ладони и возвела глаза, - молилась словно.

- Видишь… - зашептала она, какъ-будто боясь спугнуть вспомнившееся изъ сна, - я видѣла всѣ вещи у насъ въ «Уютовѣ»… и домъ, и елки, и цвѣты… камушки даже помню и колодецъ… но все совсѣмъ другое! Подумала я… - вотъ - святое, чистое творенiе Господне[71]… Этого нельзя разсказать. Ж и в о е !.. Струится, льется… въ елкахъ даже зеленое струится, и все видно, будто прозрачное… вотъ какъ черезъ пальцы смотрѣть на солнце… духи вотъ въ стеклянныхъ уточкахъ продаютъ, въ оленикахъ… Я всегда любила смотрѣть, всегда мечтала, вотъ бы тетя купила мнѣ проснуться, подумалось, во снѣ: вотъ  э т о  безъ  г р ѣ х а, и надо, чтобы все было чистое, тогда  в с е  будетъ.» Не думала ни о чемъ, когда задремывала, и вотъ  т а к о е… - сказала она, дивясь. - А теперь думаю.

- Что же ты думаешь?

- Ду-маю… - говорила она мечтательно, - это не жизнь, какъ всѣ живемъ. Надо совсѣмъ другое…

- Что же другое?

- Какъ это вѣрно, какъ чудесно!.. - воскликнула она, всплеснувъ руками. - Такъ понятно открылось мнѣ, а во снѣ будто и отвѣтилось, какая должна быть жизнь. Такая красота… снилось-то! все живое, и все струится! А это… - оглядѣлась она, - мутное, темное… неживое. Нѣтъ!.. - страстно воскликнула она и такъ мотнула головой, что лежавшiя на батистовой кофточкѣ каштановыя ея косы расметались. - Подумалъ только, какiя простыя слова, какъ надо: «да отвержется себе и возьметъ крестъ свой и по Мнѣгрядетъ»[72]! Тутъ все, какъ надо. Каждому данъ крестъ и указано, что надо: н е с т и, итти за Нимъ. И тогда все легко, всѣмъ. И это совсѣмъ просто. А думаютъ, что жизнь… чтобы ему было хорошо. И я такъ думала, маленькая когда… А потомъ стала всего бояться… Вѣдь я… - въ глазахъ ея выразился ужасъ, - т о г д а… Я сказала тебѣ не все. Самаго страшнаго не сказала… и самаго…

Онъ перебилъ ее, чего-то страшась, можетъ быть позорнаго для нея:

- Не все?!.. Самаго страшнаго… и..? Ты сказала еще – «и самаго…» что же еще было, чего ты не сказала?.. - «и самаго»…?...

- …. Чудеснаго!..- досказала она чуть слышно.

 

XXXVIII. - ЧУДЕСНОЕ

 

Она прикрыла глаза, какъ-будто свѣтъ отъ лампы мѣшалъ ей видѣть то – «самое страшное и самое чудесное». Ея губы сжались и покривились, словно она выпила горькаго чего-то.

- Слушай… Дай мнѣ руку… мнѣ легче такъ. Въ ту ночь… помнишь..? до нашей встрѣчи на бульварѣ..? я побѣжала къ Москва-рѣкѣ и все молилась, рѣко ревѣла… - «ма-менька, спаси… маменька, возьми меня!..» Добѣжала до Каменнаго моста. А рѣка темная-темная, чуть сѣрая… шорохомъ такъ, шумѣла. Тогда, вѣдь, ледъ шелъ, самое водополье, въ воскресенье на масляницѣ… нѣтъ, что я путаю… Вербное было Воскресенье! взбѣжала на мостъ, перегнулась за рѣшетку… и мнѣ совсѣмъ не страшно… такъ и уплыву со льдинками, куда-то… все страшное кончится. И уже свѣшиваться стала, сползать, т у д а… и – вдругъ… ч т о-то схватило меня сзади, подъ поясницу, какъ обожгло!.. и я услыхала строгiй окрикъ: «глупая-несчастная!.. ты что это, а?!..» И оторвало меня, откинуло будто, отъ рѣшетки. Со страху я обмерла, вся трясусь… А это старичокъ-бутошникъ… топаетъ на меня и грозится пальцемъ… стро-го-строго! Какъ разъ подъ фонаремъ было, гдѣ выступъ, круглый-каменный, быкъ тамъ у моста. Увидала его лицо… и, прямо, ужасъ!.. Будто это не бутошникъ, а самъ Никола Угодникъ!.. ну, совсѣмъ такой ликъ, какъ на иконахъ пишутъ… темный, худой, бородка сѣденькая, а глаза и строгiе, и милостивые. Топаетъ на меня и все грозится… и бранится даже, какъ вотъ отчитываетъ: «ахъ, ты, самондравка-самоуправка, надумала чего!.. сейчасъ же ступай къ своему мѣсту!.. а, безпризорная несчастная!..» Взялъ меня за руку и довелъ до Пречисинскаго бульвара, тихонько такъ въ спину толкнулъ: «такъ прямо и ступай, не оглядывайся…я послѣжу, завтра самъ приду справиться!..» А мнѣ итти-то и некуда… и скаазть-то ему страшусь. Я и побѣжала, все прямо, прямо… не помню, какъ ужъ я три бульвара пробѣжала… упала на лавочку, дыханья ужъ у меня не стало. Смотрю, а это нашъ Страстной монастырь!.. - помню, часы пробили три раза. А я все думала за тотъ вечеръ: зайду, помолюсь въ послѣднiй разокъ… и не зашла, со страху. И тутъ, на лавочкѣ, думала: отопрутъ къ утрени врата, зайду-помолюсь… а дальше чего, я ужъ не думала. А тутъ ты и подошелъ. Я  з н а ю, это Святитель Николая Угодникъ отъ гибели меня спасъ… того старичка-бутошника послалъ, глухою ночью. Ни души не было, какъ разъ строгая ночь, на святый и великiй Понедѣльникъ. Съ того часу сколько разъ думала я… можетъ быть, Николай Угодникъ и послалъ тебя?.. И страшилась недостоинства моего. Помнишь,  т о г д а… на величанiи подъ Николинъ День, у меня помутилось въ головѣ, едва поднялась на солею благословиться у матушки Руфины уйти изъ храма, по немощи?.. Это отъ великаго страха помутилось, что о тебѣмечталось, а уста пѣли хваленiе ему въ разсѣянiи сердца… а онъ оградилъ меня!... Знаешь… сколько разъ я потомъ ходила къ Каменному мосту, когда ужъ у тебя жила, все хотѣла того старичка-бутошника увидѣлъ… такъ и не увидала. Видишь, сказалъ-то онъ, -«самондравка-самоуправка»?.. Это - что я свой крестъ-то швырнуть хотѣла! Ужъ такъ мнѣ ясно теперь, все теперь просвѣтилось, и мнѣ хорошо, легко. Теперь я знаю, что надо… и теперь вижу, какая должна быть жизнь… и такъ и буду!..

Она выговорила послѣднiя слова съ силой, почти съ восторгомъ. Викторъ Алексѣевичъ, потрясенный ея живымъ разсказомъ, цѣловалъ ей руки и говорилъ: «чистая моя… мудрая…»

Въ тотъ позднiй вечеръ онъ понялъ, что она «побѣдила» его, владѣетъ имъ. Черезъ этотъ разсказъ ему почти открылось, - сердцу его открылось, - что его жизнь предначертано связана съ ней, до конца. Этотъ жуткiй ея разсказъ приводилъ въ стройное все «случайное» въ эти послѣднiе два года его жизни. Надо же было  т а к ъ  случиться!..

Возбужденiе Дариньки отъ разсказа о «страшномъ и чудесномъ» смѣнилось слабостью. Она попросила едва слышно дать ей вина. Онъ налилъ ей шампанскаго, всѣ эти дни подкрѣплявшаго ея силы, по совѣту врача. Она на этотъ разъ выпила весь бокалъ. Онъ держалъ бокалъ, а она пригубливала глоточками и любовалась струившимися иголочками, игравшими въ шепчущемъ шампанскомъ.    

 - Вотъ совсѣмъ такое, струйчатое, живое… видѣла я во снѣ… - говорила она, любуясь, и неожиданно засмѣялась, вспомнивъ: «шампанское съ сахаромъ», смѣшную акушерку, - смѣшную въ страшномъ.    

Удивленный нежданнымъ ея смѣхомъ, узнавъ, почему она смѣется, онъ вспомнилъ тотъ «страхъ», подползавшiй къ Даринькѣ въ жутко-туманномъ обликѣ, на мохнатыхъ лапахъ, и чудесное избавленiе ея отъ смерти. Онъ вновь пережилъ тотъ страхъ, то чудесное избавленiе отъ смерти… - пережилъ, кажется, острѣй, чѣмъ тогда. Теперь ему стало совершенно ясно, что это было  ч у д о, и почему было это чудо, и почему было даровано имъ обоимъ. Записалъ въ дневникѣ:

«… Конечно, не ради нашего «счастья»: такое маленькое оно въ сравненiи съ этимъ  д а р о м ъ. Все, что свершилось, было закономѣрно, съ прикровенно-глубокимъ смысломъ. Для чего же? Она знаетъ и вѣритъ, что для большаго, важнѣйшаго. И она права: только  съ этимъ, важнѣйшимъ, ч ѣ м ъ-то, соизмѣримо  в с е».

То, что вписалъ онъ въ дневникъ, уже ясно было ему  въ тотъ самый вечеръ, къ концу ея разсказа. Онъ мысленно увидалъ безспорность такого вывода, и понималъ, - тогда же, - что эта безспорность была не плодомъ доводовъ разсудка, а ими обоими выстраданной правдой. Въ самый тотъ часъ, когда, мартовской ночью, во всемъ отчаявшись, рѣшилъ онъ покончить съ «обманомъ жизни», и видѣлъ исходъ въ «кристалликѣ»… - запуганная и загнанная неправдой этой жизни, одинокая дѣвушка-ребенокъ, тоже во всемъ отчаявшись, увидала исходъ въ кипящемъ ледоходѣ. «Если не  э т о   в с е, что же тогда могъ бы признать я чу-домъ?!..» -спросилъ онъ себя. И отвѣтилъ себѣ, какъ бы наитiемъ: «она разгадала   в с е, иной разгадки и быть не можетъ.» И воскликнулъ, какъ бы осязая вѣру:

- Ты права! Только такъ – в с е  осмысленно, оправдано!..

- Что – все?... - спросила она, смотря на игру въ бокалѣ.

- В с е… - обвелъ онъ вокругъ рукой, - и наше личное, и все,  в с е… самое простое и самое чудесное!..

- Хочу спать… услыхалъ онъ дремотный голосъ и увидалъ, что глаза ея сомкнулись, бокалъ выскользнулъ изъ ея руки и катится съ диванчика на коверъ. Поднялъ его и поцѣловалъ. Привернулъ лампу и тихо пошелъ къ себѣ. 

XXXIX. - МИКОЛА-СТРОГОЙ

 

Викторъ Алексѣевичъ не ожидалъ, что разсказъ Дариньки о случившемся съ нею ночью на Каменномъ мосту такъ его оглушитъ.

Захваченный ея горячей вѣрой, отдавшись чувству, онъ принялъ это «почти какъ чудо». Но, когда у себя сталъ провѣрять его доводами разсудка, показалось ему чудовищнымъ это «чудо съ бутошникомъ». Бутошникъ и Угодникъ - никакъ въ немъ не совмѣщались. Несомнѣнно, что  все это - галлюцинацiя дѣвочки, запуганной ужасами жизни, болѣзненный слѣдъ разсказовъ богомолокъ про чудеса. Его стало смущать, что начинаетъ прислушиваться въ себѣ къ голосу чуждаго ему «мистическаго инстинкта». 

Съ тѣмъ онъ и проснулся утромъ: «бутошникъ, страшно похожiй на Николая Угодника… что за вздоръ!» 

Объ Угодникѣ онъ зналъ смутно, едва ли бы отличилъ его отъ другихъ Святыхъ. И вотъ, этотъ Угодникъ, про котораго знаетъ огромное большинство народа, - а этоо Викторъ Алесѣевичъ часто слыхалъ, - почему-то теперь тревожитъ его, вызывая чувство раздражающей досады. Разбираясь  въ себѣ, онъ старался понять, почему въ немъ такое болѣзненное недовольство. Весь русскiй народъ, какъ и другiе народы, особенно почитаютъ этого Святого, а мореплаватели – совершенно исключительно, - на всѣхъ корабляхъ его иконы, приходилось читать. Въ каждомъ русскомъ городѣ есть хоть одна «Никольская» церковь; въ дѣтскомъ мiрѣ этотъ Никола – вспоминались разсказы въ дѣтствѣ - старичокъ въ шлычкѣ, съ мѣшкомъ игрушекъ и съ розгами… А онъ ровно ничего о немъ не знаетъ. Было же что-то въ этомъ Святомъ, почему многiе вѣка помнится и почитается въ цѣломъ свѣтѣ?!.. А онъ – спроси его Даринька – ничего о немъ разсказать не могъ бы. Шевелились въ памяти обрывки слышаннаго отъ матери, отъ няни.

 Когда пили утреннiй чай, и даринька вся была въ мысляхъ о предстоящей поѣздкѣ въ Высоко-Княжье, Викторъ Алексѣевичъ спросилъ:

- Такъ тотъ бутошникъ на мосту тогда… показался тебѣ похожимъ на Святого?..

- Да-да, о-чень похожъ!.. Такъ жалѣю, не повидала его, не отблагодарила. А почему ты спрашиваешь?..

 - Да разыскать бы его хотѣлъ, наградилъ бы… золото мое спасъ.

- Да, сохранилъ Господь. Помню, когда я бѣжала къ Москва-рѣкѣ, «Богородицу» все читала… и  е м у   помолилась, прощенiя просила, все въ  себѣ повторяла – «ты видишь, некуда мнѣ теперь…» - сказала она съ болью.

 Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ, жалѣя, радуясь.

- Какъ свѣжестью отъ тебя… какiе прiятные духи.

- А я съ «Уютова» не душусь, забыла духи.

- Что жъ не купишь? Вотъ что. Ты еще не вполнѣ отдохнула, мнѣ по дѣламъ надо, отложимъ поѣздку до завтра. А сейчасъ сдѣлаемъ маленькую прогулку. На «Воробьевку» опять, хочешь?..

Она вспыхнула, вспомнивъ, и смутилась.

- Забыла я про грибы!.. - воскликнула она.

Грибы въ платочкѣ нашлись подъ кресломъ. Сколько переломалось!.. Вызвала номерного и велѣла сейчасъ же пожарить ихъ въ сметанѣ. Ей казалось, что нельзя брость эти грибы: что-то важное связывала она съ ними.  Грибы въ сметанѣ были необыкновенно вкусны, пахли березами, «Воробьевкой», ожидающейся радостью какой-то…

- Можетъ быть что-то прiятное узнаемъ… - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - тебѣ не мѣшаетъ прокатиться.

Что «прiятное» - не сказалъ.

Повезъ тотъ же кучеръ Андронъ, «счастливый», - «къ Каменному мосту!» У моста они сошли. Викторъ Алексѣевичъ попросилъ показать  т о  мѣсто. Это былъ первый выступъ, справа, ко Храму Христа Спасителя. Они постояли, смотря на обмелѣвшую рѣку, на  зеленыя косы рѣчной травы, струившiяся по дну.

- Съ такой высоты!.. ты бы объ ледъ расшиблась!.. - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, въ ужасѣ.     

- Тогда вода близко совсѣмъ была… - сказала Даринька и перекрестилась. - У меня кружится голова, пойдемъ. Видишь, часовня въ уголку? Это – Николая Чудотворца. Всегда съ тетей заходили, какъ проходили мимо.

- Вотъ какъ, - удивился Викторъ Алексѣевичъ, - е м у  часовня здѣсь!.. 

- Вонъ, голубая, на углу. Образъ снаружи. Тотъ бутошникъ страшно похожъ былъ на этотъ образъ… вотъ, закрою глаза – и вижу…

Они перешли мостъ и на углу, налѣво, увидѣли часовню, пристроенную къ углу дома, смотрѣвшую какъ разъ на мостовой въѣздъ. Въ ея стѣнѣ, на Всѣхъ-святскiй Проѣздъ, помѣщалась икона Николая Чудотворца. Угодникъ былъ облаченъ въ серебреную ризу, въ митрѣ; въ лѣвой рукѣ Евангелiе, правая – благословляетъ. Долго смортѣли они на образъ, на изображенiе строгаго лика, въ сѣдой бородкѣ, съ рѣзко означенными морщинами сумрачнаго чела. 

Даринька зотѣла отслужить молебенъ, но iеромонаха не было, сидѣлъ у тарелочки за столикомъ старенькiй монахъ. Она подала на блюдечко и просила отслужить благодарственный молебенъ, «за спасенiе», когда будетъ iеромонахъ. 

- А теперь надо отыскать того бутошника, - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ и спросилъ стоявшаго на посту городового, есть ли у нихъ въ кварталѣ старичокъ-бутошникъ. Тотъ отвѣтилъ, что старичка у нихъ нѣтъ. А года два-три тому? Онъ не налъ, здѣсь онъ другой годъ только. Управленiе квартала было на Знаменкѣ. Поѣхали на Знаменку. 

 Въ управленiи сказалъ имъ квартальный приставъ, что и  два года тому старичка не было, мѣсто это отвѣтственное, прирѣчное, у Кремля, - назначаютъ сюда народъ здоровый, бравый. Здѣсь онъ пять лѣтъ, не помнитъ никакого старичка. Да вѣрно ли? Имъ очень это важно: старичокъ-бутошникъ, въ самый ледоходъ, ночью, въ концѣ марта 1875 года, подъ Великiй Понедѣльникъ, спасъ одну дѣвушку, которая хотѣла кинуться съ моста, вовремя удержалъ. Приставъ поулыбался: быть этого не можетъ, о всѣхъ важныхъ случаяхъ подается рапортъ, и онъ, конечно, помнилъ бы. Вотъ, отлично помнитъ, какъ въ прошломъ году, тоже въ водополье, вытащили багромъ пьянаго портного… а года два тому, тоже ночью, убило дышломъ старуху. Они просили, нельзя ли по книгамъ справиться?.. Можно. Онъ велѣлъ подать книгу рапортовъ и дежурствъ, гдѣ, кто и когда стоялъ на посту, и какiя были происшествiя. За 75 годъ найдено, что въ ночь на …. марта, стоялъ на посту у моста старшiй унтеръ Комковъ, подавшiй рапортъ о дракѣ и избiенiи какого-то цехового,  найденнаго въ безчувственномъ состоянiи у Боровицкихъ Воротъ, съ проломомъ черепа. Больше ничего не было.   

Тутъ старикъ-письмоводитель, съ кривымъ глазомъ, вспомнилъ, что былъ у нихъ въ штатѣ заслуженный старшiй городовой, фельдфебель Розанчиковъ, Николай Акимычъ, тому лѣтъ шесть, померъ отъ тифозной горячки въ Голицынской больницѣ, -«торжественно поминали, всѣмъ кварталомъ, очень былъ уважаемый-съ.» Вспомнилъ и приставъ, что былъ наряженъ на похороны, «для оказанiя чести», за заслуги. Припомнилъ даже, что и самого Розанчикова видалъ, вживѣ, теперьотлично помнитъ. «Въ прiѣзды Государя старика наряжали въ Кремль, на дворцовый постъ.»

- Онъ… этотъ старичокъ… небольшого роста, широкiй такой?.. - въ сильномъ волненiи спросила Даринька.

- Какъ разъ, - сказалъ приставъ, - въ медаляхъ весь, солидный.

- Грозный былъ - подтвердилъ письмоводитель. - У него ни-ни!.. Сбитокъ, бородка акуратная, сѣденькая, всегда подравнивалъ, въ акуратѣ себя держалъ. Всѣ его такъ и величали - «Микола-Строгой».

- Это  о н ъ!.. - воскликнула Даринька, - и глаза… строгiе у него, да?..

- Такъ точно, сударыня, строгой глазомъ, сурьезный былъ… у него ни-ни! - погрозилъ письмоводитель гусинымъ перышкомъ. -На что воры, а и тѣ уважали, не безпокоили. Какъ Акимычъ на посту, спи спокойно, воры и районъ его не переступали, изъ уваженiя. Такъ и говорили: «Микола-Строгой», заступа у него кА-кая!.. съ нимъ безпремѣнно влипнешь.»

- Да?!.. - вскрикнула Даринька, - З а с т у п а…? такъ и говорили?..

- Самъ слыхалъ-съ, отъ воровъ слыхалъ. Страшились… на Угодника очень смахивалъ, строгаго когда пишутъ.

- Былъ похожъ?!.. на Угодника?!!...

- Вылитый! Нашъ приходъ, уголъ Волхонки и Знаменки, противъ Пашкова Дома, какъ разъ и именутся «Микола-Строгой». Можете офицiально убѣдиться.

Викторъ Алексѣевичъ не зналъ, что думать, стоялъ-слушалъ, растерянный.

 - И это точно, что померъ въ 71 году? - спросилъ онъ.

- Глядите-съ, вотъ она, книга… за 71 годъ, «Скончался…» Ошибки тутъ быть не можетъ. 

Онъ показалъ перышкомъ на листѣ. 

- Такъ что это ужъ не нашъ «Микола-Строгой» спасъ ту дѣвицу, - хитро прищуривъ глазъ, проговорилъ письмоводитель и раздумчиво почесалъ носъ перышкомъ, - а… д р у г о й..! - значительно выговорилъ онъ и подкачнулъ головой. - будто и онъ, наружностью-съ. Такое не разъ бывало, и слышать доводилось… и въ книгахъ написано, подъ цензурой. Удивляться тутъ нечему, извѣстно по всѣмъ мѣстамъ. 

Переглянулись, помолчали.

-Чего жъ тутъ… кто съ вѣрой прибѣгаетъ, лучшей помоги и быть не можетъ. И то взять: самое  е г о  мѣсто наблюденiя, по рѣкѣ. У насъ однѣхъ побережныхъ церквей «никольскихъ» больше десятка наберется!.. 

- Дозвольте сказать, Илья Анисимычъ… - вмѣшался въ разговоръ до сего ни слова не произнесшiй человѣкъ, съ сизо-багровымъ носомъ и двумя  гусиными перьями за ушами. - Я хочь пачпортистъ, но, какъ вы изволите знать, соблюдаю церковный вобиходъ въ строгости… и все у меня вписано въ тетрадь. Двѣ-над-цать московскихъ церквей побережныхъ, и все его-Милостивца Палестина. Стало быть такъ… - и онъ сталъ загибать пальцы: - Николая Чудотворца, что въ Ваганьковѣ, Николы въ Николо-Песковскомъ, къ Смоленскому Рынку-съ… - два, Николы-Хамовники, Николы въ Голутвинѣ, Николы на Берсеновкѣ, Малюты Скуратова приходская… Сколько, пять? Нашего Миколы-Строгаго, уголъ Знаменки… шесть?.. еще Николы на Знаменкѣ, два Николы въ Зарядьи… - девять?.. Никола Заяицкiй, Николы на Болвановнѣ, Николы въ Пупышахъ… - полная дюжина!.. 

- Ну, и па-мять!.. - похвалилъ пачпортиста приставъ. - За чего-нибудь столько навоздвигли. А это только прибрежные Николы, а всю Москву взять…!

- Со-рокъ восемь, съ монастырскими-съ, не считая  домовыхъ!.. - радостно отчеканилъ польщенный пачпортистъ. - Мнѣ ли не знать, ежели я имѣю такого покровителя, какъ самъ я Николай?!.. И въ жизни моей…

- Вотъ видите-съ?.. - подмигнулъ письмоводитель. - Су-химъ изъ воды выноситъ… и дѣвицамъ неимущимъ мѣшочки съ зо-лотомъ подкладываетъ, дабы… не блу… не гуляли… - поправился онъ.

Возбужденный, Викторъ Алексѣевичъ поблагодарилъ пристава четвертной, письмоводителя красненькой, и пачпортисту сунулъ зелененькую, «за такую точность». Даринька, когда провожалъ ихъ письмоводитель, прибавила ему отъ себя, - «за радость». Разстались, очень довольные. Письмоводитель, потирая руки и подмигнувъ, весело сказалъ:

- Примѣръ воочiю-съ… сами изволите видѣть-съ, нашъ «Микола-Строгой» и теперь насъ не забываетъ.

И онъ подбросилъ на ладони серебряный рубль, добавочный.

 На утро они выѣхали въ Высоко-Княжье.

 

ХХХХ. - «ИЗЪ УСТЪ МЛАДЕНЦЕВЪ…»

 

Случай съ «Миколой-Строгимъ» оказался для Виктора Алексѣевича полнымъ немалаго значенiя.  О подобныхъ «явленiяхъ оттуда» ему доводилось не разъ читать и слышать. Онъ хранилъ выписку изъ англiйскаго астрономическаго журнала, гдѣ была напечатана не имѣвшая ничего общаго съ нукой переписка двухъ астрономовъ, захватившая его горячимъ споромъ, - француза и англичанина, - о бытiи «того свѣта», Дариньккина «т а м ъ… т а м ъ». Хранилъ и записанный отцомъ разсказъ матери  объ одномъ вѣщемъ снѣ. Она ночью проснулась съ крикомъ – «Митя бритвой зарѣзался!..» И этотъ сонъ подтвердился депешей изъ-за двухъ тысячъ верстъ, сообщавшей матери, что ея б ратъ, полковникъ въ Закавказьи, прошлою ночью перерѣзалъ себѣ горло бритвой и, умирая, хрипѣлъ: «Катя, молись за мою душу…» Эти «странныя случаи» Викторъ Алексѣевичъ объяснялъ болѣзненнымъ состоянiемъ, голлюцинацiей*, неизвѣстнымъ еще наукѣ отображенiемъ явленiй на разстоянiи. И вотъ, случай съ «Миколой-Строгимъ» сильно смутилъ его. Даринька не могла лгать. Тогдашнее душевное состоянiе ея было, несомнѣнно, болѣзненное, жо утраты страха передъ смертью. Можно ли допустить, что ее спасло  ч у д о? - четыре года тому умершiй явился въ полицейскомъ обликѣ, кричалъ на нее, грозился, топалъ… и, самое поразительное, былъ похожъ на Николая Угодника, точно такого же лика, какъ на образѣ часовни, у того же Каменнаго моста. Конечно, Даринька могла стать жертвой галлуцинацiи: когда бѣжала къ рѣкѣ, могла бояться, что ее увидитъ бутошникъ; когда-нибудь, быть можетъ, даже и попадался ей на глаза этотъ старичокъ, похожiй на Николая Угодника, и эта похожесть отпечатлѣлась въ памяти, когда онѣ съ теткой – не разъ – проходили по Каменному мосту мимо образа и старика-бутошника. Но можно ли допустить такую сложную галлюцинацiю? Виктора Алексѣевича не меньше поразило въ этомъ происшествiи и другое: почему нимало не удивились въ полицейскомъ управленiи? Ни этотъ, ужъ,  навѣрное, безъ всякихъ «нервовъ», и, несомнѣнно, многогрѣшный приставъ, ни прожженый письмоводитель, любитель приношенiй?.. «Явился съ того свѣта!» Для нихъ это было совсѣмъ заурядное: да, явился!  приказано было исправному служакѣ  я в и т ь с я - и   я в и л с я . И отъ сего, помимо чуда, получилось прiятное и для его бывшихъ сослуживцевъ: «нашъ «Микола-Строгой» и теперь насъ не забываетъ». Виктору Алексѣевичу казалось непонятнымъ, почему это  ч у д о  принимается этими будничными людьми, для которыхъ оно должно бы выдѣляться изъ примелькавшихся служебныхъ мелочей, за обыденное, чему и дивиться нечего. Для нихъ почему-то даже и нѣтъ вопроса, естьь ли это «т а м ъ… т а м ъ»! Какъ-то оно, чуть ли не органически, связано съ ними, съ жизнью… этотъ «тотъ свѣтъ» для нихъ, просто, какой-то «свой»! Миллiоны русскихъ людей, какимъ-то  инстинктомъ, что ли, связаны съ этимъ «свѣтомъ»?  Онъ зналъ, читалъ, что миллiоны бредутъ за нимъ по всей Россiи и на богомольяхъ, рвутся къ нему слѣпою вѣрой, хотятъ очиститься отъ скверны «сего мѣра», взываютъ, воздыхая, - «Боже, очисти мя, грѣшнаго!» - строятъ  церкви, приносятъ жертвы, принимаютъ трудные обѣты, творятъ подвижничества, жгутъ себя на кострахъ «за вѣру». А онъ отмахивается съ усмѣшкой отъ этого «абсурда». И, въ сущности, всегда сознавалъ въ глубинѣ совѣсти, что усмѣшечкой не отдѣлается отъ э т о г о. Можно, конечно, совсѣмъ отбросить этотъ «вопросъ», но доводы разсудка тутъ безсильны, они примѣнимы лишь къ измѣримому, а тутъ… неизмѣряемое до точности: какъ ни опровергай, всегда остается нѣчто тревожащее, саднящее…   

Дорогой въ Высоко-Княжье, въ покойномъ купэ I класса, онъ былъ захваченъ такими думами. Теперь онъ уже не отбрасывалъ этого «вопроса», не закрывался доводами, не могъ. Даринькинъ «тотъ мiръ» становился для него отъ нея неотдѣлимымъ. Она была вся въ немъ, въ ея Викторѣ, - это онъ твердо зналъ, - и все ея должно было стать понятнымъ ему, с в о и м ъ. Отъ этого влстнаго чувства полной слiянности съ нею онъ не могъ уже отказаться: все больше и болшье она связывала его съ собою, в л е к л а  его. Онъ думалъ: «вотъ что такое это – «вези возокъ». Веди?.. не о тяжести тутъ, не объ искупленiи… а  о… в е д е н i и?..» Она – или разсудокъ? Онъ хотѣлъ всю ее. Но и разсудокъ, какъ-будто, былъ уже неотрывно съ нею. Онъ теперь искренно признавалъ, что ея  в е с ь   м i р ъ -этотъ и  т о т ъ, нерасторжимо въ ней слитые, - величественнѣй и глубже его мiра, скованнаго дѣйствительностью.

Она подремывала въ креслѣ. Совсѣмъ дѣтская улыбка была у ней. Онъ коснулся губами уголка рта ея, она открыла глаза и улыбнулась.

- Задремала… Ты задумался, не хотѣла тебѣ мѣшать, и… Ты и сейчасъ думаешь о чемъ-то?.. 

- О чемъ же мнѣ думать, какъ не о тебѣ! Сейчасъ думалъ… ты вся живешь сердцемъ, чувствами, порывомъ. Ты горячая, страстная, при всей твоей цѣломудренной скромности…

- Почему ты такъ говоришь?.. - сказала она, смутясь.

- Ты очень жадна до жизни, до всей полноты жизни. Эта жизнь, видимая, тѣсна тебѣ, тебѣ нужна безпредѣльность, ты рвешься и къ земному, и къ небу, ко всей вселенной, къ изначалу  в с е г о… чего искалъ и я… 

- Я не понимаю…

- Не надо понимать. Ты живешь инстинктомъ, страстностью. Всѣ  о н и… мученики, святые, творцы религiй… всегда въ бореньи, въ страстяхъ, въ порывахъ, пока не преодолѣютъ скованности, страстности… и тогда свѣтятъ свѣтомъ преисполненiя? Мнѣ это понятно, разумомъ. Востокъ породилъ ихъ, всѣхъ[73]. И  сколько же въ тебѣ этого «востока»!..

- Я знаю сви грѣхи и молюсь, не кори меня…

- Да я счастливъ, что ты такая, безмѣрная!.. - воскликнулъ онъ. - Я слишкомъ мѣрный, мнѣ, должно быть, мѣшаетъ «нѣмецъ» во мнѣ.  Я, вѣдь, вполовину помѣсь… я ограниченъ мѣ-рой…

- Я не понимаю… нѣ-мецъ?.. это что значитъ?..

- А вотъ. Одинъ умный нѣмецъ опредѣлилъ  с в о е… одинъ нѣмецкiй сочинитель. Представь себѣ два входа, рядомъ… на одномъ написано – «Рай», на другомъ – «Докладъ о Раѣ». Если бы подолши «нѣмцы», ну… кто живетъ разсудкомъ, всѣ вошли бы во вторую дверь, чинно, не толкаясь. А если бы это была ты… ну, вообще, русскiе, - такъ бы и ринулись въ первую дверь, гдѣ «Рай»! А какой онъ, и какiе тамъ «правила»… - безразлично: «Рай» - и все тутъ. Понятно тебѣ?..   

- Да. Нужна вѣра, душа, а не… до-воды. Всегда ты говоришь – «доводы»…

- Теперь вотъ и вышучиваю себя, черезъ тебя становлюсь чуть другимъ…

- Не черезъ меня. Это Его Милостiю слѣпые получаютъ зрѣнiе[74].

- Безъ тебя не получилъ бы. Твой мiръ влечетъ меня,  т а й н о й…

- Не знаю… это маленькое, если черезъ меня. Надо, чтобы Господь коснулся души, обновилъ ее, затеплилъ въ ней  с в о й  свѣтъ, вѣчный. Я не умѣю тебѣ лучше сказать. Ты вышутилъ меня… Нѣтъ, дай мнѣ сказать, а то я забуду… Ты говоришь – это все отъ страстей вѣрятъ въ вѣчную жизнь, чтобы всегда жить, хотятъ услажденья, рая… и вотъ потому-то и вѣрятъ. Я знаю, да… страсти томили и святыхъ, имъ зато труднѣй  было одолѣть искушенiя. Не смѣйся надо мной…

- Развѣ я смѣюсь!..

- Ахъ, нѣтъ… сейчасъ не смѣйся, чего скажу. Я не отъ жадности вѣрю въ вѣчную жизнь, а… отъ  в ѣ ч н а г о   с в ѣ т а  въ насъ, отъ Господняго, мы по Его образу-подобiю, какъ Его лучшiя созданiя, какъ «дѣти Божiй»[75]… - говорила такъ матушка Мелитина, о-чень ученая, какъ и ты… Она говорила, что самые великiе мудрецы… и называла ихъ, и показывала ихъ лики… только я позабыла… всѣ они вѣрили въ Господа. 

- Да-да… - смутился Викторъ Алексѣевичъ, - Сократъ… Магометъ, Платонъ… - онъ называлъ имена, а Даринька будто вспоминала, повторяя за нимъ «да, да…»

 

- Вотъ видишь… самые мудрые!.. правда?.. Вонъ ворона летитъ!.. - показала она въ окошко.

Моросилъ дождикъ, низко висѣли тучи. Надъ мокрыми полями, гдѣ еще шла уборка, летали скучныя вороны.

- Ворона ничего не знаетъ о вѣчной жизни, о  т о м ъ   мiрѣ. Да и этотъ, земной, маленькiй совсѣмъ у ней… поле, гнѣздо въ лѣсу, задворки… И вонъ коровка, жуетъ подъ дождикомъ, и у ней, только трава… Думаю о тебѣ… у тебя нѣтъ простора, а все «доводы»… -улыбнулась она, - одно тлѣнное, которое разсыплется…  

- Ты меня поражаешь. Дарья!.. какъ тонко ты вышутила… - ворона, корова, до-воды… - разсмѣялся онъ.

- И не думала вышучивать, не хотѣла тебя обидѣть, а… 

- Ты – какъ малинка… наливаешься съ каждымъ днемъ! а когда созрѣ-ешь… что же тогда?!..

- Погоритъ на солнышкѣ, потомъ… - сказала она грустно.

Объ этомъ «разговорѣ въ вагонѣ» есть и въ «дневникѣ» Виктора Алексѣевича, и въ «Запискѣ къ ближнимъ». Дарья Ивановна записала въ концѣ разсказа: «…Изъ устъ младенцевъ Ты устроилъ хвалу»[76]. 

Въ «дневникѣ» Викторъ Алексѣевичъ писалъ, что этимъ разговоромъ въ вагонѣ она раздвинула передъ нимъ такой просторъ, проявила такой взлетъ духа, что у него захватило дыханiе. И все это - самыми простѣйшими словами. Кто научалъ ее? откуда черпала она это?..  Она возносила  ч е л о в ѣ к а  изъ праха на высоту, до Истока, до Безначальнаго, Абсолютнаго!..

«… Она сразила меня въ моемъ шаткомъ уже невѣрiи… чѣмъ? Простымъ, до шутки, - новымъ «колумбовымъ яйцомъ»!.. Первое «яйцо»… это когда   р ѣ ш и л а  «вопросъ о пѣтухѣ». Сказала, помню: «Въ безсмертную душу въ тебѣ, въ искру Господню въ тебѣ ты не вѣришь, а вѣришь тлѣнному, которое завтра будетъ перстью. И можешь воображать, что этой перстью разрѣшишь тайну Божiю?!.. Это же все равно, какъ это…» - она взяла со столика печеное яичко, - «…яичко! ты вѣришь, что его можно подложить подъ клушку, и выведется изъ него цыпленокъ, а?.. вѣришь?..» Не забуду это ея «яичко». Этимъ разговоромъ она подняла во мнѣ кипѣнье мыслей, и это кипѣнье все сильнѣй бурило во мнѣ, допослѣдняго взрыва – о т к р о в е н i я, когда взлетѣла тяжкая покрышка моего безплодно кипѣвшаго «котла». За эти часы въ вагонѣ она открылась мнѣ въ такой красотѣ ума и сердца, въ такой гармонiи между ними, что можно почувствовать лишь въ совершеннѣйшемъ произведенiи искусства. И надо еще было видѣть ея глаза: игравшую въ нихъ  ж и з н ь,  с в ѣ т ъ, который я могъ бы назвать – вѣчный, божественный. И все это – при ея малограмотности!  Самымъ неопровержимымъ доводомъ этой  в ѣ ч н о с т и   была она сама,  съ ея  с в ѣ т о м ъ». 

 

 

XLI. - ТЛѢНЪ

 

Высоко-Княжье оин представляли себѣ величественно-прекраснымъ, съ великолѣпно-стариннымъ дворцомъ-домомъ, какъ на Басманной, съ прудами, парками, цвѣтниками, столѣтними соснами и кленами, съ внушительными въѣздными воротами, съ очень старинной, «боярской», церковью, въ рѣшетчатыхъ узенькихъ оконцахъ, со сводами «корытомъ», какъ на Берсеновкѣ палаты Малюты Скуратова.  Это была вотчина историческаго рода. Даринька мечтала о чемъ-то необычайномъ, что вотъ откроется ей; представляла себѣ гробницу отца, вспоминая видѣнное въ старинныхъ монастыряхъ, въ соборахъ. На рпудахъ въ паркѣ увидятъ бѣлоснѣжныхъ лебедей… Все, что связано съ  н и м ъ, должно быть перкрасно-величавымъ, чистымъ и радостнымъ. Отъ Виктора Алексѣевича она знала, что эта вотчина числится за ихъ родомъ больше пятисотъ лѣтъ. Тамъ богатѣйшее собранiе рѣдкихъ книгъ, картины великихъ мастеровъ, древнiя подземелья, полныя золотой и серебряной утварью, драгоцѣннымъ оружiемъ, жалованнымъ царями и добытыми въ бояхъ съ врагами родной земли…

Отъ Владимѣра-на-Клязьмѣ ѣхали разбитымъ трактомъ до Суздаля. Потомъ, - верстъ тридцать проселками. Глухiя пошли мѣста, «медвѣжьи». Къ ночи, въ темень и дождь, уставшiе, добрались, наконецъ, до Высоко-Княжьяго. Заночевали на постояломъ дворѣ, вонючемъ, грязномъ, набитомъ мухами. На обычный вопросъ хозяина, хмураго мужика, - «а далече ѣхать изволите?» - Викторъ Алексѣевичъ сказалъ уклончиво: «да вотъ, хотимъ посмотрѣть имѣнье… продаютъ, говорили намъ?.. - «Наврядъ.., запрещённое оно, дѣтямъ отписан, становой сказывалъ намедни… запутано долгами, а продавать нельзя, какой-то для него законъ особый… Царь изъ казны, будто, долги заплатитъ, вонъ какое. Тутъ сейчасъ барыня съ дѣтьми, а баринъ на войнѣ, полковникъ… за деньгами, говорятъ, поѣхалъ, играть въ картишки… можетъ еще и расторгуется». Мужикъ здѣсь недавно, дѣловъ энтихъ хорошо не знаетъ, торговлишки никакой, хоть бросай.  

- Мѣсто недвижимое, ровно погостъ. Лѣтнюю пору плотничать расходятся, только мухи и веселятъ… - сердито плюнулъ мужикъ.

Наутро – день былъ опять дождливый - пошли къ церкви. Никакой живописной горки, какъ ждала Даринька, а низина; повыше сѣрѣла церковь, ящикомъ, съ низкой кровлей, съ маленькимъ крестикомъ. «Какая церковь-то невидная!..» - грустно сказала Даринька. - «Что-о вродѣ ампиръ»!..» - отозвался хмуро Викторъ Алексѣевичъ. Ни ограды, ни березъ съ гнѣздами, а пустырь, бузина, крапива.  По грязно-гороховымъ стѣнамъ, съ язвами отпавшей штукатурки, пятнисто-зелено ползла плѣсень, изъ окошка съ вывернутой рѣшеткой торчала оставшаяся съ зимы труба печурки. И это – Высоко-Княжье! Никакой высоты, ничего «княжьяго». Даринькѣхотѣлось плакать. Подъ рябиной сѣрѣлъ домишка. Какъ разъ вышелъ священникъ, въ рваномъ зипунѣ, и  влѣзъ въ телѣжку, ѣхать за снопами въ поле.  Викторъ Алексѣевичъ посвисталъ и сказалъ: «и попъ-то шершавый…» Попоъ былъ, правда, шершавый, тощiй и раздражительный. Поморщился, что просятъ отслужить понихиду*: «въ часы служенiй у насъ полагается… сами видите, погода, другую недѣлю крестцы мокнутъ». Имъ стало неуютно.  

Въ церкви было запущено, остро воняло сыростью. Да какъ же такъ?!.. Узнавъ, что они проѣздомъ, священникъ сказалъ грубо:

- За пять лѣтъ первые вы панихиду служите. Владѣльцы въ церковь не заглядываютъ, барыня изъ нѣмокъ, а барину наплевать на все, только бы ему карты. Покосъ у причта оттягали, народишка отбился, жить съ семьей не на что, хоть бѣги.

Служилъ наскоро, бормоталъ. Склепъ былъ накрытъ чугунной плитой. Ни подсвѣщника, ни лампады. На плитѣ были отлиты имена. Имя болярина Феодора было наведено померкшей позолотой. Даринька стояла на колѣняхъ, не плакала. Горько было, что нѣтъ сладостной боли въ сердцѣ, будто пусто и подъ плитой. Странно смотрѣлъ съ этой нѣмой плиты заботливо довезенный изъ Москвы букетъ бѣлыхъ розъ и незабудокъ въдрагоцѣнной хрустальной вазѣ. Викторъ  Алексѣевичъ раздраженно думалъ: «завтра шершавый выкинетъ розы, а гарраховскую вазу попадья пуститъ подъ молоко, либо спустятъ кабатчику за цѣлковый.»  Объ усопшемъ попъ зналъ только, что на охотѣ застрѣлили. Получивъ за бормотанье, - Викторъ Алексѣевичъ, раздраженный «всѣмъ этимъ безобразiемъ», далъ только полтинникъ, - шершавый заперъ церковь и погналъ въ поле.

- Вотъ, умиранiе… сказалъ Викторъ Алексѣевичъ.

- Да… - растерянно сказала Даринька, пряча лицо въ платочекъ. - Господи, какъ все горько… 

Стояли на пустырѣ, въ дождѣ, чего-то ждали. Даринька старалась вызвать въ себѣ образъ отца… и не могла, не помнила. Корила себя, что не попросила у стараго дворецкаго показать его портретикъ, такъ тогда растерялась. Думала: «о н ъ   у Господа… у Господа ничего не пропадаетъ.»

- Только духъ оживляетъ тлѣнное[77]… - сказала она съ собой.

- Хоть бы видимость поря-дочности… скотство!.. - раздраженно воскликнулъ Викторъ Алексѣевичъ.

- Для чего же видимость показывать, если здѣсь нѣтъ…! - отвѣтила Даринька тоже раздраженно. - о н и   и живые – мертвы!.. у нихъ  з д ѣ с ь… тлѣнъ! - вскрикнула она, стукнувъ кулачкомъ у сердца. - И они… тутъ?!.. Какая на… - она хотѣла сказать – «насмѣшка» - …испытанiе!.. какъ это тяжело!..

Ждали чего-то у церкви. Прошла баба, завернувъ на голову подолъ. Окликнули ее, но она оказалась безтолковой, никакъ не могла понять, чего имъ надо. А они спрашивали, нѣтъ ли здѣсь стариковъ, кто могъ бы что-нибудь имъ сказать объ усопшемъ боляринѣФеодорѣ… Она и не слыхала о такомъ. Что-то, наконецъ, уразумѣла и показала на задворки попова дома: «тамъ просвирня тулится въ сараюшкѣ, чего, можетъ, и знаетъ».   

Насилу они дозвались: просвирня была глухая и не здѣшняя, а съ «того конца»… Дали ей рубль.

- Приходъ бѣдный, господа на церкву не подаютъ… утираны, что ли.

Народъ ходитъ на тотъ конецъ, тамъ московскiй подрядчикъ богатую церкву воздвигъ, и батюшка тамъ другой, «не нашъ колючiй», служитъ благолѣпно и вразумляетъ. Была тутъ до нея старушка-просвирня, да померла… про дѣвицу сказывала, дьяконову сиротку, она къ барину въ Москву уѣхала.» Ничего больше не дознали. Да что и узнавать, - все извѣстно.

Прошли къ помѣстью. Усадьба была обнесена съ казовой стороны рѣшеткой, мѣстами уже раздерганной. Стоялъ остовъ въѣздныхъ воротъ: каменные столбы съ рыжими тычками, для фонарей. Въ пустой аллеѣ, въ глубинѣ, бѣлѣлись колонны дома, гоняли въ визгливомъ лаѣ двѣ борзыя. Дождь барабанилъ по лопухамъ. Прошелъ мальчуганъ, лѣтъ четырнадцати, босой, съ подкрученными мокрыми штанами, въ облѣпившихъ ноги сѣменахъ. Былъ онъ въ матроскѣ, съ удочками, въ накидкѣ. Небрежно оглядѣлъ ихъ, -видимо, барчукъ.

- Скажите, это чье имѣнiе?.. - спросила Даринька.

- Наше, Велико-Княжье! - бросилъ мальчуганъ и прiостановился, - а вамъ кого надо?..

- Намъ, голубчикъ, ничего не надо, - сказалъ Викторъ Алексѣевичъ, - а ты вотъ что скажи…  

- Почему говорите мнѣ – «ты»?.. я не привыкъ къ «тыканью!.. И вовсе я вамъ не «голубчикъ»!..

Онъ не уходилъ, - видимо, ожидалъ, что отвѣтитъ «невѣжа». Виктора Алексѣевича раздражила заносчивость мальчишки.

- Простите, ми-лордъ… - вы, кажется, принадлежите къ историческому роду…….. и должны знать, что въ этой захудалой церквушкѣ покоится прахъ  вашихъ славныхъ предковъ… и въ какой же ме-рзости запустѣнiя!...

- П-шли вы къ чорту!.. - взвизгнулъ мальчуганъ и побѣжалъ.

Они остолбенѣли.

- На-до было!.. - съ сердцемъ сказала Даринька.

Въ тотъ же день выѣхали они въ Москву.

 

XLII. - КРУЖЕНЬЕ

 

Не хотѣла ихъ отпускать Москва. Столько объявилось мелочей покупокъ, - пришлось задержаться и снова отложить «новоселье» до слѣдующаго воскресенья. 

Поѣздка разбила Дариньку. Пролежавъ два дня, она сказала, что хочетъ поговѣть, ѣдетъ въ Вознесенскiй монастырь, тамъ ночуетъ у знакомой монахини. На другой день она вернулась успокоенной, просвѣтленной, очень хотѣла ѣсть, но сперва вкушала теплую просфору, особенно душистую, «вознесенскую», и запивала кагорцемъ – теплотцой.  Нашелъ, что это «нѣчто классическое , сохранившееся отъ тысячелѣтiй, священное… чистѣйшiй хлѣбъ и чистѣйшее вино!..»  У грековъ былъ даже особый глаголъ для этого «соединенiя воды и вина»… Даринька сказала:

- Это «омовенiе устъ» послѣ принятiя Св. Тайнъ,  т е п л о т ц а… Да, это древнее установленiе, Христосъ освятилъ его[78]. 

Виктору Алексѣевичу стало неловко за свою «вычурность»: все у него неопредѣленное, а у ней - ясное и простое, безъ всякаго сомнительнаго «нѣчто». 

Даринька отдалась заботамъ: надо было всѣмъ привезти гостинцевъ, порадовать. Она составила списокъ, кому - чего, и смутилась, можно ли истратить столько. Онъ поглядѣлъ списокъ и удивился, какъ все продумано.

- Ты хозяйка, у тебя свои деньги, дѣлай по своей волюшкѣ. Получаешь съ твоихъ бумагъ больше 600 р. въ мѣсяцъ. Мои средства, жалованье… мы теперь богачи.

- Это страшно, богачи… - сказала она, - Мы должны жить…

- … и будемъ жить такъ, чтобы не было страшно, - прервалъ онъ ее. - Тебя радуютъ чужiя радости, и радуйся. Ты а-нгелъ, если есть ангелы.

- Ты же видѣлъ, хоть одного! - сказала она съ улыбкой. - Ну, теперь мы раскутимся  и будемъ кутить всю жизнь! - вышло у ней и нѣжно, и задорно.

- Да, я видѣлъ.

Списокъ, въ несколько страничекъ изъ тетрадки, гдѣ она упражнялась въ чистописанiи, стыдясь своихъ каракуль, совсѣмъ дѣтскихъ, былъ все еще неполонъ.

- Трать ихъ, с т р а ш н ы х ъ! Какъ я любилъ дарить, когда бывали деньги!

 Не былъ никто забытъ: не только уютовскiе, батюшкина семья и покровскiе, кого знала Даринька по селу; даже ямщикъ Арефа…

- Пиши и того скареда, собакой-то лаетъ!.. - смѣялся Викторъ Алексѣевичъ. - А меня вписала?

- Ты у меня давно вписанъ. Хочу и инженеровъ твоихъ порадовать. 

Придумала заказать всѣмъ по серебряной чарочкѣ, вырѣзать «Уютово» и день. Провѣряя списокъ, она воскликнула: «А Витю и Аничку-то?!..» Онъ сказалъ:

- Ми-лая… себя-то, конечно, и забыла!..

Она покачала головой.

- А это?.. - показала она списокъ, - вѣдь это мнѣ всѣ дарятъ!..

На покупки ушло дня два. Наканунѣ отъѣзда, Викторъ Алексѣевичъ сказалъ, что теперь и его чередъ, и чтобы она не возражала, даетъ слово? 

- Ну, закруживай напослѣдокъ.

Повторилось очарованiе первыхъ дней ихъ жизни, - соблазнъ вещами мiра сего.

Москва была переполнена. Война разгоралась. Было много иностранцевъ. Ходили слухи о постройкѣ новыхъ желѣзныхъ дорогъ. Лопались и возникали банки, рубль шатался, начинался ажiотажъ. Разсчитывали на расцвѣтъ послѣ побѣды, на золотыя горы въ Туркестанѣ, выпускались акцiи будущихъ заводовъ, дорогъ нефти. Москва ломилась отъ заграничныхъ товаровъ, Кузнецкiй и пассажи слѣпили роскошью, роемъ модницъ и дорогихъ прелестницъ. Сомнительные рубли вым-нивались на бриллiанты. Въ цвѣточныхъ магазинахъ нехватало цвѣтовъ для подношенiй. Посыльные въ красныхъ кэпи мчались на лихачахъ съ пакетами; шелка и бархатъ требовали срочно изъ Лiона. Ювелиры въ недѣлю составляли состоянiя. Шептали по салонамъ, что Гурко и Скобелевъ играютъ пока по-маленькой, а черезъ годъ-другой русскiй Орелъ опустится на вратахъ Царь-Града. И потому ломились рестораны, и приходили цѣлые поѣзда съ шампанскимъ изъ заманно-волшебной Францiи.

 Въ такой-то водоворотъ и попала нежданно Даринька. Викторъ Алексѣевичъ праздновалъ свое счастье, Даринька отдавалась радости  о с во б о ж д е н i я. И не смущало, что Викторъ безумствуетъ, хочетъ видѣть ее нарядной, становится – пусть и черезъ это – къ ней ближе, «входитъ въ ея мiръ», какъ онъ говоритъ, - пусть… 

- Ты должна хоть этими мелочами отзываться и на мои вкусы… - уговаривалъ онъ ее. - Должна имѣть полный комплектъ приданаго… такъ хотѣлъ бы и твой отецъ.

- Ну, хорошо… пусть по-твоему… закупимъ – и кончимъ съ этимъ.

Онъ сталъ выбирать для нея тонкое бѣлье. Передъ ними размётывали пѣну воздушныхъ тканей, Брюссель и валянсьенъ. Она отдавалась власти душистаго шелеста и блеска. Тутъ только поняла, что  у нея нѣтъ ни прiятныхъ ногѣ чулокъ, ни розоватыхъ ливчиковъ, ни нарядныхъ утреннихъ кофточекъ, - одна только, изумившая ее въ болѣзни: она берегла ее, страшась нарушить ее нетронутость. Не было даже чепчика, съ дѣтства ее не прiучали. Ее смущали завистливые взгляды, такъ ей казалось. Думалось, что ее принимаютъ за  т а к у ю, - «швыряется бѣшеными деньгами!»   

Выбрали нѣсколько платьевъ: прежнiя она раздарила, иныя страшно было надѣть, отъ прошлаго. Для новоселья онъ выбралъ самъ: короткое, темно-синее. Оба были довольны: чудесно облегаетъ, юнитъ, - платьице молодой хозяйки. Оно ее близило, простило. Онъ говорилъ ей: «ты теперь совсѣмъ синяя стрекоза!» 

Духи, перчатки, шляпки… Кругомъ было стрекотанье, спѣшка, казалось это очень важнымъ, нужнымъ, - захлестывало волной со всѣми. Викторъ Алексѣевичъ готовъ былъ скупить цѣлую Москву.

Въ пассажѣ игралъ духовой оркестръ, на  помостѣ стояли большiя, въ красныхъ печатяхъ, кружки, съ Краснымъ Крестомъ, - «на раненыхъ». Сыпали серебро, пропихивали кредитки. Даринька опустила сторублевку и вдругъ потребовала: «сейчасъ же все  бросить, всѣ эти прихоти… столько горя!..» Сейчасъ же все закупить для раненыхъ, для солдатъ, все еще ничего не сдѣлано. Она разсердилась на себя, на Виктора, - тѣшить ее балушками! Стала требовательной, возвышала голосъ: «сейчасъ же, или я одна все… а эти глупости выброшу!..»

Тутъ же, въ пассажѣ, подъ полотнищемъ Краснаго Креста, выдавали справки, что посылать въ армiю, гдѣ найти. Они закупили все, что надо, и направили въ Городской Комитетъ, подъ высокимъ покровительствомъ. Даринька успокоилась. Было у ней такое чувство, что и всѣ, закупавшiе для солдатъ, довольны такъ же, какъ и она: «всѣ связаны страданiемъ и жертвой… и надо больше, больше!..» Того же и всѣ хотятъ.  

Послѣ прiятнаго обѣда въ Сундучномъ Ряду, въ веселой-дѣловой  сутолокѣ-спѣшкѣ, гдѣ перекусываетъ торговый людъ, - ветчина съ горшкомъ, «отъ Арсентьича», суточныя щи, сосиски съ капустой и неизмѣнная бутылка шипучаго напитка, чуть-чуть хмельного, подъ прозвищемъ «кислыхъ щей», - закончили они покупки у Егорова въ Охотномъ и у Андреева на Тверской, для званаго обѣда. Викторъ Алексѣевичъ оставилъ ее съ коляской, - ей надо было въ сүнодальную лавку на Никольской и къ Кувшинникову въ Рядахъ, купить шелковъ и шерсти, - а самъ пустился, «по очень важному дѣлу», обѣщая не задержаться, чтобы приготовиться къ отъѣзду. 

 

XLIII. - КЪ НИКОЛѢ-МОКРОМУ

 

«Очень важное дѣло» было – сюрпризъ для Дариньки. Хотѣлось отмѣтить исключительно-драгоцѣннымъ, чистымъ, новую путину жизни, Даринькину  п о б ѣ д у. Тогда онъ не могъ еще точно уяснить, въ чемъ же ея  п о б ѣ д а, но чувствовалъ, - да,  п о б ѣ д а. Что-то въ немъ сдвинулось, «завязалось», новое. Побѣда ея въ томъ хотя бы, что его занимаетъ ея мiръ, что ему безъ нея – нельзя. 

Онъ еще раньше объѣздилъ лучшихъ ювелировъ. Предлагали очень дорогое и превосходной работы, но безъ души: сработано, но не создано. Онъ не могъ точно объяснить, что ему требуется: его не понимали. Когда онъ  высказалъ у первѣйшаго ювелира, что ему нужна вещь «предѣльной чистоты», ему сказали: «поми-луйте, эти камни - предѣльной чистоты!» И вотъ, передъ самымъ отъѣздомъ, онъ вспомнилъ о «поэтѣ-ювелирѣ», работавшемъ на знатоковъ и Дворъ. Съ дѣтства остались въ памяти самоцвѣтные камни и чудесные разсказы-сказки этого «поэта-ювелира».  Но какъ разыскать его, и живъ ли онъ?

Этотъ ювелиръ, потомокъ голландского выходца, захаживалъ къ отцу сыграть въ шахматы и побесѣловать за кружкой пивка. Оба собирали старинныя монеты. Иногда ювелиръ доставалъ изъ потайного кармашка замшевый мѣшочекъ и высыпалъ на лоскутъ розоваго плюша самоцвѣты. По словамъ отца, былъ онъ «съ пунктикомъ»: любилъ разсказывать «таинственные исторiйки». Викторъ Алексѣевичъ одну изъ нихъ еще помнилъ: о какомъ-то подземномъ небѣ, гдѣ царство самоцвѣтовъ, гдѣ вспыхиваютъ новыя звѣзды-самоцвѣты; а тѣ, что находимъ мы, лишь пылинки таинственнаго царства. Его мастерство очень цѣнилось знатоками: изъ самоцвѣтовъ онъ создавалъ «симфонiи». Огранивалъ для Двора пасхальныя яички. Такое-то яичко, восхитившее Дариньку, сохранилось у Виктора Алексѣевича, память отца: брелокъ изъ изумрудика. Дѣдъ голландца разыскивалъ рѣдкости для блистательнаго Потемкина. 

Фамилiи мастера Викторъ Алексѣевичъ не помнилъ, но у Хлѣбниковыхъ сказали, что это, повидимому, Францъ-Iоганнъ Борелiусъ, извѣстный ювелиръ и граверъ, - дѣлалъ по ихъ заказу цѣнный ларецъ для Митрополита, но давно не работаетъ на нихъ; о смерти его не слыхали, не уѣхалъ изъ Москвы. Посовѣтовали справиться въ Зарядьи, когда-то тамъ проживалъ. Викторъ Алексѣевичъ поѣхалъ въ этотъ кипучiй центръ. Ввязалось въ мысли, что у Борелiуса можетъ найти дойстойное* Дариньки,  ч и с т ѣ й ш е е. Вмѣшалось и другое: разыщетъ ювелира, найдетъ подходящее, - «будетъ хорошо». Что «хорошо» - не сталъ раздумывать. 

Онъ исходилъ Зарядье, - про ювелира никто не зналъ. Спросилъ наудачу въ открытое окошко старичка, клеившаго «елочный товаръ», - хлопушки, коробочки… - и тотъ, что-то припомнивъ, присовѣтовалъ толкнуться къ Егорычу, въ Мытномъ проулкѣ, «масляницы» на всю Москву изготовляетъ.  Какiя «масляницы»?  Горки такiя, веселыя, въ елкахъ-розанахъ, на большомъ пряникѣ, въ торговыхъ баняхъ на сборку ставятъ, на-чай гости на масляной баньщикамъ опускаютъ въ дырки, - одинъ мастеръ на всю Москву. Слыхалъ отъ Егорыча старичокъ, - какой-то золотарикъ-нѣмецъ захаживалъ къ нему, сказки другъ-дружкѣ сказывали.  

Егорыча въ Мытиномъ знали. Нашелъ его Викторъ Алексѣевичъ на чердакѣ, въ ворохѣ яркихъ бумажныхъ розановъ и золотой бумаги: готовилъ «масленицы». И тутъ, вспомнилъ, какъ радовался, бывало, въ дѣтствѣ, на такой «садикъ», съ деревцами изъ курчавыхъ бумажекъ, съ раскрашенными звѣрушками изъ тѣста на палочкахъ, съ ледеными горками изъ цвѣтныхъ картонокъ, съ нитями золоченой канители сверху, и все это волшебное – на большомъ кругломъ пряникѣ, медовомъ. Тутъ же заказалъ нѣсколько самыхъ парадныхъ «масленицъ» для «Уютова»: порадуется Даринька. Заплатилъ впередъ. Обрадованный Егорычъ сталъ пояснять:   

- «Масляница» показуетъ подходъ весны. Солнышко ужъ поигрываетъ… канителька-то у меня золотая. Солнышко, значитъ… ишь, какъ подрагиваетъ-то-играетъ!.. А вотъ, видите, звѣрушки вылѣзаютъ изъ лѣсу-то… знчитъ, всяко живое ещество проявляется напоказъ. И горки у меня катальныя. А пряникъ, стало-быть, блинъ, самая «масляница». А розаны – для красы-радости, цвѣтастые какiе!..   

Было любопытно слушать. Но вотъ, золотарикъ-нѣмецъ… не Францъ-Iоганнъ Борелiусъ? Егорычъ того ювелира зналъ. Звать его, это точно, Францъ-Иванычъ, человѣкъ мудрый и ученый, нелюдимъ только, кого хорошо не знаетъ… давно что-то не захаживалъ, а то вродѣ какъ бы друзья съ нимъ были, о-чень все понимаетъ, и «масленицы» глядѣть любилъ, всегда раньше покуповалъ, для радости… только вотъ слухъ былъ, обокрали его, всѣ его камушки  унесли. А жилъ у Николы-Мокраго. 

» У Николы… Мокраго?.. - переспросилъ Викторъ Алексѣевичъ, вспомнивъ, - тотъ, пачпортистъ, поминалъ «Николу-Мокраго»!..

- Совсѣмъ неподалеку… Николы-Мокраго церковь, невысокенькая… Да онъ, будто, ужъ  о т р ѣ ш и л с я.

- Что это – «отрѣшился»? работу бросилъ?..

- О т р ѣ ш и л с я… - повторилъ внятно Егорычъ, - значитъ, - помирать готовится.  

- Почему – помирать готовится?.. опасно заболѣлъ?..

- Этого я не знаю. Давно, говорю, не бывалъ… а сталъ въ нашу церковь ходить. И чудо у него случилось… Все нелюдимъ былъ, а теперь и вовсе отчельникъ. Церковный мнѣ сторожъ намекнулъ, а про него, значитъ, онъ не знаетъ, проживаетъ гдѣ. И сторожъ нашъ тоже крѣпкой, изъ его слова не вытянешь.

- Что же у него случилось, какое чудо?...

- Угодникъ-батюшка самый рѣдкостный камушекъ его отъ воровъ прикрылъ, не могли увидѣть…  с о б о й  прикрылъ. Съ той поры и сталъ въ нашу церкву захаживать. Разъ его видалъ издаля, совсѣмъ ужъ онъ нелюдимъ, въ себѣ хоронится. Не сталъ ихъ безпокоить, а послѣ не видалъ. Спросите  у сторожа, можетъ чего и скажетъ… да сурьезный, какъ тоже подойтить. 

- Говорите -  со б о й  прикрылъ?.. - залюбопытствовалъ Викторъ Алексѣевичъ, связывая почему-то это «чудо» съ  т ѣ м ъ, съ Даринькой… и - еще - съ тѣмъ «чистѣйшимъ», чего искалъ, не  уясняя себѣ: «самый рѣдкостный и   п р и к р ы л ъ!..» 

- Разсказывали такъ, отъ сторожа слыхали. Бываетъ это у насъ, сколько пропажъ находили… помолебствуютъ – анъ и нашли!.. Толконитесь…

-А за «масленицами» непремѣнно пришлю! - радуясь  ч е м у –то, сказалъ Викторъ Алексѣевичъ.

Пошелъ къ Николѣ-Мокрому, раздумывая: «за чѣмъ теперь мнѣ Борелiусъ?.. даже вонъ «отрѣшился»… самый рѣдкостный  и  п р и к р ы л ъ!»

Раздумывалъ, - и  ч т о-то его тянуло. Свѣтилось въ немъ, - «не мыслю, а какимъ-то ощущенiемъ», - опредѣлялъ онъ, разсказывая:

- Ну, вотъ, будто, думаю: и вдругъ, у него-то и найду?.. 

XLIV. - СКРЕЩЕНIЕ ПУТЕЙ

 

Онъ нашелъ церковь Николы-Мокраго, нашелъ и сторожа, строгаго старика. На настойчивость барина, съ ясными пуговицами и бляхой на груди, сторожъ, хоть и неохотно, отозвался: «Франца Иванычъ  з д ѣ с ь.»

- Здѣсь?!.. - почти крикнулъ Викторъ Алексѣевичъ.

- Въ нижней каморкѣ проживаютъ. Но только они никого не допускаютъ, строгiй отъ нихъ наказъ. Прiуготовляются на покой, къ Николѣ-на-Угрѣши.   

Виктора Алексѣевича толкнуло въ грудь: опять Никола!.. Не понялъ - «Никола… на!..  У г р ѣ ш и»?.. Спросилъ: «куда?..» 

- Къ Николѣ-на-Угрѣши!.. - повторилъ сторожъ. - Старый монастырь, «Угрѣ-ши». Значитъ, «угрѣешь»! Отъ нашего батюшки знаю, и вописанiе читалъ, Франца-Иванычъ знаютъ, не разъ бывали, верстъ отсюда двадцать, къ Поклонной Горѣ. Да это всѣмъ извѣстно.  

Говорилъ даже съ недовольствомъ: чего тутъ спрашивать?..

Викторъ Алексѣевичъ долго настаивалъ доложить о немъ, совалъ трешникъ, - «пойми же голубчикъ, важное дѣло у меня къ нему, душевное!.. сынъ, молъ, стариннаго прiятеля покойнаго, по очень важному дѣлу, ду-шевному!..» Сторожъ подумалъ, помялъ бумажку.

- Охъ, баринъ… ужъ и не знаю. Имъ спокой теперь требуется… Ну, возьму ужъ грѣхъ на душу, приму на маслице Угоднику-батюшкѣ… - сказалъ, воздыхая, сторожъ и положилъ бумажку подъ образа, гдѣ теплилась лампадка.

Пошелъ въ закутку, гремѣлъ будто желѣзной дверью, куда-то внизъ. Викторъ Алексѣевичъ  ждалъ, «въ непостижимомъ волненiи». Смотрѣлъ на пунцовую лампадку, на образа, въ вѣночкахъ. Узналъ Угодника, въ митрѣ, темный, суровый ликъ. Дня три тому и не думалось объ этомъ «поэтѣ-ювелирѣ», «съ пунктикомъ»… и вотъ, какъ-то скрестилось, никакой логикой не объяснимое: «голландецъ, кальвинистъ, чудакъ, пѣвецъ самоцвѣтовъ… - и этотъ, очевидно, солдатъ когда-то, лохматобровый, упористый каменно-вѣрующiй… самоцвѣты, воры, Угодникъ… п р и к р ы л ъ… и все это какъ-то  с б л и ж е но, ч ѣ м ъ-то скрѣплено…!..

Смотрѣлъ на строгiй ликъ, недоумѣвая…

- И, представьте… я уже  з н а л ъ, что увижу этого «отрѣшившагося», что онъ велитъ допустить къ нему, что не даромъ же все такъ переплелось, и во всемъ, о н ъ, Никола..?!.. - о которомъ я три дня тому совсѣмъ не думалъ, годы не думалъ, о немъ ничего не знаю… Вотъ, тогда, передъ этимъ суровымъ ликомъ, много мыслей и ощущенiй прошло во мнѣ, тревожа, подымая вопросы. Помню, думалъ: «вотъ какое скрещенiе жизненныхъ  п у т е й … о чемъ и не помыщлялъ… зачѣмъ это мнѣ,  в с е  э т о?.. почему я хочу добиться?.. вѣдь я же, логически долженъ себѣ отвѣтить – «вздоръ, ни для чего, ничего не найду, о н ъ  уже «отрѣшился», давно не беретъ заказовъ, его давно забыли…» а я вотъ вспомнилъ, сверхъ-логикой  в е д у с ь..? Но я же здравъ, все въ моей жизни свѣтло, со мною Даринька… и я, наперекоръ разсудку, в и ж у  непостижимое «скрещенiе путей жизни» и - вѣрю, жду!!!  Мнѣ такъ врѣзались эти слова, что тутъ же и зписалъ въ книжечкѣ «скрещенiе путей жизни», боясь, что могу забыть.    

Рнъ слышалъ гдѣ-то  в н и з у… - «почему внизу?» - глухiе голоса. Загремѣло желѣзо, заслышались тяжелые шаги по камню. Сторожъ вышелъ изъ закутка, явно удивленный: «Франца-Иванычъ дозволили допустить.» Зажегъ восковую свѣчку и далъ Виктору Алексѣевичу, сказавъ, что надо считать десять ступеней и потянуть за скобу дверь внизу, въ подвальчикъ. Викторъ Алексѣевичъ испыталъ ощущенiе странное, заманное, какъ бы во снѣ, повторяя навязавшееся: «скрещенiе путей жизни».

Онъ спустился по десяти ступенямъ, свѣтя себѣ, потянулъ загромыхавшую желѣзомъ тяжелую дверь и оказался въ сводчатой каменной каморкѣ съ крошечнымъ  зарѣшеченнымъ оконцемъ вровень со дворомъ: лѣзли лапухи въ оконце. На лежанкѣ горѣла въ серебреномъ свѣщникѣ толстая церковная свѣча. Высокiй, сутулый, худой старикъ,  съ бѣлой бородкой клиномъ, «дьячковской», въ вытертомъ кафтанѣ, похожемъ на подрясникъ, въ скуфейкѣ монастырскаго служки, встрѣтилъ привѣтливымъ возгласомъ: 

- Да благостенъ будетъ вашъ приходъ!

Викторъ Алексѣевичъ не нашелъ словъ отвѣтить, лишь поклонился, почтительно: ни-какого голландца, а…  о т р ѣ ш и в ш i й с я,   ч е л о в ѣ к ъ. Было такое чувство, будто переступилъ грань мiра сего и слышитъ невнятный шепотъ  т о г о , за этой гранью. 

XLV. - ЧИСТѢЙШЕЕ

 

Совсѣмъ русскiй старикъ-монахъ!.. Куда дѣвался былой Францъ-Iоганнъ Борелiусъ, розовощекiй, бритый, въ длинномъ сюртукѣпастора, въ высокихъ воротничкахъ, замкнутый, какъ сохранилось въ памяти съ юныхъ лѣтъ?.. «Зачѣмъ тревожу его? что могу я найти..?»  подумалъ смущенный Викторъ Алексѣевичъ. 

Представился, теряясь въ словахъ. Старикъ покивалъ, всматриваясь въ него пытливо, спрашивая какъ-будто: «и это…  б ы л о?!..»

- Да, да… - отвѣтствовалъ онъ неопредѣленно, - что же вамъ отъ меня угодно  т е п е р ь, сударь?..  

Викторъ Алексѣевичъ совсѣмъ смутился, понявъ прикровенное  «теперь»… и изложилъ сбивчиво, какъ искалъ у лучшихъ ювелировъ  ч и с т ѣ й ш е е, для одной изъ чистѣйшихъ сердцемъ, болѣющей о всѣхъ страждущихъ, дарованной ему въ спутницы жизни неисповѣдимыми путями… не нашелъ ничего достойнаго ея и вотъ, совершенно неожиданно, вспомнилъ о немъ, чудесномъ художникѣ-поэтѣ, такъ неожиданно отыскалъ его,  з д ѣ с ь… - оглянулъ онъ затворъ-закутокъ, что  в с е  п р о ш л о…и радъ хотя бы пожать руку и вспомнить… 

Старикъ, слушая его вдумчиво, чуть улыбнулся, глазомъ… - «будто даже и подмигнулъ», - и это напомнило, какъ вотъ такъ же подмигивалъ Францъ-Iоганнъ Борелiусъ, играя въ шахматы. 

- Почему вы сказали, что «потревожили напрасно? и почему – «все прошло»? - спросилъ онъ грустно. - Ото всего, всегда, что-то остается… и потому, какая должна быть осторожность и какая отвѣтственность! Я ждалъ: должны притти и развязать меня. И вотъ, пришли вы. Пришли  з а  с в о и м ъ. И все такъ и шло, чтобы  в ы, именно, и пришли.  

Викторъ Алексѣевичъ не могъ отвѣтить, такъ его это поразило.

- Вы пришли взять отъ меня  ч и с т ѣ й ш е е, потребное душѣ вашей… - продолжалъ, отмѣривая слова, старикъ. - У меня  е с т ь  оно, и вамъ я вручу его. Въ вашемъ явленiи ко мнѣ я вижу подтвержденiе того, что я всегда вѣрилъ, чему старался служить всю жизнь. И самоцвѣты идутъ путями, которые имъ указаны. Ч е л о в ѣ к ъ… малоцѣннѣй ли самаго цѣннаго изъ нихъ? Самоцвѣтъ… одухотворенный кристаллъ, высшее въ мiрѣ неограническомъ. Теперь слушайте. 

Викторъ Алексѣевичъ почувствовалъ черезъ эти торжественныя слова, что бывшiй Францъ-Iоганнъ Борелiусъ, притулившiйся въ концѣ дней на задворкахъ православной церкви, все еще продолжаетъ жить въ мiрѣ волшебныхъ грезъ, въ нѣкоемъ порожденiи творчества Гофмана и Эдгаоа Поэ. И особенно внятно понялъ, что – «ото всего, всегда, ч т о-то   о с т а е т с я». И тутъ, въ свѣтѣ свѣчи церковной, увидалъ на низенькомъ комодѣ небольшую икону Угодника, отблескивавшую тускло серебрецомъ. «И   т у т ъ  - о н ъ!..» -изумленно мелькнуло мыслью, и онъ чуть отступилъ назадъ. - «У   э т о г о, кальвиниста… въ суетномъ муравейникѣ Зарядья!.. что же это со мной?..» Онъ, по его словамъ, совершенно тогда утратилъ сознанiе дѣйствительности, - «какъ во снѣ»: какъ въ ту мартовскую ночь, когда съ нимъ случился обморокъ.  

- Теперь, слушайте… - услыхалъ онъ чеканный голосъ.

И начался непостижимый разсказъ, напомнившiй разсказы о таинственномъ мiрѣ самоцвѣтовъ, о подземномъ небѣ, гдѣсамоцвѣты вспыхиваютъ и начинаютъ жить, движутся по своимъ путямъ. Теперь разсказъ говорилъ о скрещенiи жизней людей и самоцвѣтовъ, но въ томъ же духѣ разсказовъ Франца-Iоганна Борелiуса.

- Не дивитесь: бываетъ непостижимѣй. За мою жизнь я получилъ не одно свидѣтельство сему.

Года тому четыре прiѣзжалъ изъ Сибири въ Москву старшiй Вейденгаммеръ, Алексѣй, и далъ заказъ на серьги и брошь, «для прекрасной женщины». Борелiусъ зналъ, что у Алексѣя «прекрасныя»мѣнялись, и принялъ неохотно. Тянулъ, не отвѣчалъ на письма. Было на совѣсти: далъ слово, а не выполняетъ, только обдѣлалъ самоцвѣты, оставленные ему заказчикомъ, - рѣдкiе по чистотѣбериллы, чистѣйшей воды алмазы и рѣдкостная окраской и величиной бирюза - «осколокъ свода небеснаго», - мелкiе изумруды и рубины. Тому года полтора, послѣ настойчивой депеши, Борелiусъ въ два мѣсяца завершилъ парюръ: берилловыя серьги и брошь. Онъ написалъ въ Сибирь и узналъ, что заказчикъ померъ. Борелiусъ  помнилъ, что у Алексѣя былъ братъ Викторъ. Узналъ адресъ, послалъ два письма, но не получилъ отвѣта. Наконецъ, недѣли три  тому, пошелъ самъ и узналъ, что инженеръ уѣхалъ изъ Москвы въ Мценскъ. На-дняхъ отправилъ заказное письмо на Мценскъ. И вотъ, отыскиваемый самъ явился – получить должное.

Викторъ Алексѣевичъ слушалъ сказку… но это была не сказка, а непостижимо разыгранная жизнью правда. Таившееся за этимъ было  еще разительнѣй.

Недавно Борелiусъ жилъ неподалеку, въ Мытномъ. Въ одну изъ рѣдкихъ его отлучекъ квартиру обокрали, унесли все цѣннѣйшее, обшарили и взломали все, - и не коснулись парюра. А онъ лежалъ на комодѣ, прикрытый лишь бумажкой. Чудо?..

- Можете думать какъ угодно. Перейдя сюда,  п о к а… я и тутъ оставилъ, какъ было тамъ, гдѣ побывали воры. Вотъ, комодикъ. Какъ и тамъ, на немъ икона Святого. У ея края, какъ было тамъ… вотъ,  э т о…

Онъ поманилъ гостя. На комодикѣ, къ стѣнкѣ, стоялъ образъ Николая Угодника, а передъ нимъ - т о. 

- Воры были чѣмъ-то отвлечены. Не пришло въ голову, что тутъ-то - ц ѣ н н ѣ й ш е е. Оно было уже  н а з н а ч е н о. Потому и было охранено. Этотъ парюръ - лучшее, что я создалъ. Кальвинисты не почитатютъ изображенiй и не признаютъ Святыхъ. Я   б ы л ъ… непризнающимъ. Образъ принесла неизвестная, вправить стекляшки въ вѣнчикъ. Отказать я не могъ, и вправилъ. Прошло больше трехъ лѣтъ, она не пришла.

Онъ снялъ бумажку.

Въ свѣтѣ оплывавшей свѣчи, на лоскутѣ розоваго плюша, играли блескомъ изумительной красоты бериллы-серьги. Въ лазури бирюзы, охваченной золотымъ овальцемъ, вкругъ бриллiанта-солитера, сiявшаго въ экс-центрѣ, мерцали ало-зелено-синiя искры звѣздъ. Викторъ алексѣевичъ смотрѣлъ на чудо ожившихъ самоцвѣтовъ, на темнѣвшiй за ними Ликъ.

- Что же… э-то?.. - спросилъ онъ смотрѣвшаго на него старца въ монашеской скуфейкѣ. 

- Чудеснѣйшая изъ сказокъ моей жизни. Что проходитъ, незамѣчаемое. О чемъ разсказали намъ поэты и письмена. О чемъ свидѣтельствуетъ намъ жизнь… - показалъ старикъ глазами на сверканье. - Жизнь – не одна суета Зарядья, гдѣ я прожилъ почти полвѣка. Каждый черпаетъ изъ нея своею мѣрой. Черпните и вы – своей. Вы пришли, и я вручаю вамъ. За этимъ вы и пришли ко мнѣ. Я исполнилъ, что назначено мнѣ исполнить.

За работу онъ взялъ умѣренно для своего искусства: на остатокъ дней, вх тишинѣ. «У … Николы на Угрѣши?..» - вспомнилось Виктору Алексѣевичу, но онъ не коснулся этого. Уложивъ сокровище въ футляры розоваго плюша, завернувъ въ ту самую папиросную бумажку, старецъ вручилъ и сказалъ, провожая до ступеньки:

- Желаю благостнаго.

Викторъ Алексѣевичъ вышелъ, потрясенный.  

 

XLVI. - ИСПЫТАНIЕ РАЗСУДКА

 

Долго бродилъ по уличкамъ Зарядья.  Ощупывалъ боковой карманъ:  з д ѣ с ь. Аэта церковь? Николы Мокраго. А этотъ лабазъ съ рогожами? Московскiй лабазъ. И улица эта – Мокринская.  И набережная эта – Москварѣцкая. Все это – подлинное. А  э т о?.. -нащупывалъ онъ карманъ…

И услыхалъ благовѣстъ.

Взглянулъ на часы: безъ пяти шесть, Кл всенощной. Снялъ фуражку, не думая, и, впервые, - за сколько лѣтъ! - перекрестился на бирюзовое небо за рѣкой. Дошелъ до церкви. Спросилъ старушку, какой праздникъ. - «Прохора-Никанора завтра». А церковь? -«Николы-Угодника-Батюшки».

- Но… какъ же?..  т а м ъ  Николая Угодника?!.. - показалъ онъ, откуда шелъ.

- Двѣ церкви Угоднику у насъ въ Зарядьи. 

Онъ повернулъ налѣво и вышелъ къ Москва-рѣкѣ. Сѣлъ на лавочку у воротъ, сообразиться.

Онъ чувствовалъ душевную неустойчивость, будто утратилъ сознанiе дѣйствительности, и ему надо было увѣриться, что здравъ, что все страшное, съ нимъ случившееся сейчасъ, - случилось на самомъ дѣлѣ. Онъ вынулъ футляры и осторожно открылъ. А  э т о ?.. - спрашивалъ онъ глазами бериллы-грушки съ вислыми капельками бриллiантовъ, оваликъ небесной синевы съ мерцающими вкругъ солитэра звѣздами. Они отвѣчали своимъ сверканьемъ – «мы, вотъ». Но какъ?.. откуда? Онъ спряталъ ихъ, чтобы не путать мысли. Напряженьемъ воли онъ заставилъ себя объяснить себѣ, к а к ъ  все могла случиться… И почувствовалъ, что разбитыя мысли собираются въ привычныя для нихъ порядокъ, легко принимаемый разсудкомъ, и казавшееся непостижимымъ начинаетъ отступать передъ постигаемымъ…

Старикъ Францъ-Iоганнъ Борелiусъ?.. Есть, здѣсь, въ зарядьѣ, - дѣйствительность. Алеша… старше его, Виктора Алексѣевича, на шесть лѣтъ… былъ, зналъ знаменитаго ювелира лучше его и не разъ обращался къ нему съ заказами. Года тому четыре прiѣзжалъ, дѣйствительно, изъ Сибири и показывалъ прекрасныя самоцвѣты, «сырые» еще, какiе скупалъ у старателей или находилъ самъ въ горахъ и рѣчныхъ долинахъ. Еще подарилъ ему перстень съ изумрудомъ?.. - «Вотъ онъ, этотъ перстень!..» - посмотрѣлъ на руку Викторъ Алексѣевичъ. Совершенно безспорно. И такъ естественно, что далъ заказъ Борелiусу «для прекрасной женщины», отобравъ лучшее. Значитъ, и это есть. «Прекрасныя» у него мѣнялись часто. Мѣнялся съ годами и ювелиръ, всегда требовательный къ себѣ, по словамъ отца, - «высокой нравственности». И естественно, что ему претило творить чистѣйшее – изъ чистѣйшаго, что было въ его матерiальномъ мiрѣ… - «одухотворенный кристаллъ, высшее въ мiрѣ неорганическомъ!..» - помнилось сказанное старцемъ, - творить для мимолетной прелестницы, и онъ откладывалъ, не слыша вдохновенья. И, вдругъ… принялся творить. Почему?.. Ну, почему… это область психологическая.. ну, измѣнилось почему-то настроенiе, стало свободнѣй, забылось, потускнѣло, - для кого назначается!.. Неясность эта вполнѣ объясняется опредѣленными эмоцiями-законами, такого сколько угодгно въ наблюденiяхъ и матерьялахъ извѣстныхъ психологовъ. Въ это время Алеша покончилъ съ собой. Есть. Почему пришло въ мысли разыскивать поэта-ювелира..? Ѣздилъ по ювелирамъ, ничего достойнаго не нашелъ… такъ естественно вспомнить большого мастера, у котораго можно найти достойнѣйшее. И достойнѣйшее нашлось, потому что оно уже было у него, и очень правдоподобно, что было, и онъ, Викторъ Алексѣевичъ, по праву наслѣдника, и получилъ его. А что такъ настойчиво шелъ къ нему, надѣясь найти у него  ч т о-то подходящее, вполнѣ понятно: въ подсознанiи оставались письма, приглашавшiя  ч т о-то получить, на что тоглда не было обращено вниманiя, но что жило неясно въ памяти и о-жило, когда понадобилось искать достойное.  Тутъ ничего необычайнаго нѣтъ. Теперь… почему воры не тронули такiя драгоцѣнности? Часто бываетъ, что самое-то важное и ускользаетъ изъ поля зрѣнiя… Наконецъ, образъ на комодѣмогъ подѣйствовать отвлекающее, даже устрашающе… «Да, вонъ, въ кварталѣ разсказывали… воры страшились того бутошника, похожаго… не переходили въ его районъ!..» - анхожчиво вспомнилось Виктору Алексѣевичу. И потому драгоцѣнности, прикрытыя бумажкой, сохранились. Могло ли ворамъ въ голову притти, что такъ, на самом-то виду, да еще у образа, подъ бумажкой… -цѣнности!.. Ну, такъ все просто!.. Что старикъ-лютеранинъ превращается въ русскаго монаха-старца?.. Очень нерѣдкое явленiе. Сколько приходилось читать и слышать… Въ Оптиной Пустыни, говорятъ, - Арефа, кажется, говорилъ? - въ какомъ-то скиту есть могила православнаго подвижника, бывшаго плѣннаго тупецкаго офицера. И всегда-то нѣсколько странный Борелiусъ, «съ пунктикомъ», всегда въ сказкахъ, всегда въ мысляхъ о «чистотѣ» и «небѣ», съ годами усложнялся, мѣнялся, ну… душевно углублялся… Во всемъ этмоъ, безспорно, есть нѣкая таинственность, нѣкая сложная психологическая правда… но ничего непостигаемаго разсудкомъ тутъ нѣтъ… «Да, очень сложное «скрещенiе путей», но путей жизни дѣйствительной, вотъ этой!» -посмотрѣлъ Викторъ Алексѣевичъ на извозчика, ѣвшаго моченыя груши изъ фунтика, - «самой раз-ре-альной».  

Такое пытанiе разсудка привело его къ мысли и чувствованiя въ привычный строй, и онъ вполнѣ овладѣлъ собой. Пахло блинами съ лукомъ, и ему захотѣлось ѣсть. Вернувшись къ привычному, онъ поманилъ извозчика и приказалъ «поскорѣй», обрадовать Дариньку небывало-чудеснѣйшимъ сюрпризомъ.

 

XLVII. - СМЯТЕНЬЕ

 

А въ это время съ Даринькой случилось нѣчто, повергнувшее ее въ смятенье. 

Погодка была жаркая, и даринька, отправляясь за покупками, надѣла легкое, прiятное платье, «сливочно-фисташковое», въ какомъ была на обѣдѣ въ «Эрмитажѣ», и модную шляпку съ выгнутыми полями.

Коляска спускалась съ Кузнецкаго. На углу, къ театрамъ, образовался заторъ, экипажи двигались медленно, стѣсненные встрѣчной волной отъ Театральной Площади. Пришлось остановиться. Даринька откинулась къ подушкѣ, прикрываясь отъ настойчиво-любопытныхъ взглядовъ зонтикомъ. Двигались  ландо, коляски съ нарядной публикой. Совсѣмъ рядомъ смотрѣло на нее въ-упоръ чье-то черномазое лицо, она смущенно поправилась, поймавъ себя, показалось ей,  въ немного свободной позѣ, и вругъ почувствовала неясную тревогу, - взглядъ чьихъ-то глазъ, скользнувшiй по ней отъ тротуара. Тротуаръ былъ также забитъ народомъ, медленно продвигавшимсяю Она не успѣла разглядѣть, кто это смотритъ, что-то мелькнуло въ мысляхъ, но какъ разъ двинулась коляска, быстрѣй, быстрѣй, и она велѣла кучеру – въ Ряды, лавка Кувшинникова. И сейчасъ же вспомнила, что забыла заѣхать къ половинѣпятаго, какъ ей сказали, взять на Тверской понравившееся Виктору Алексѣевичу дорожное платье въ англiйскомъ магазинѣ, нѣсколько ей широкое, которое обѣщали передѣлать срочно, а завтра утромъ назначено было ѣхать домой. Пришлось нѣсколько подождать, пока на ней примѣряли, - платье было теперь какъ разъ. Теперь въ Ряды.  

Сходя у ступенчатой аркады Рядовъ, она опять почувствовала то же безпокойство, какъ при остановкѣ у театровъ, осмотрѣлась, но не замѣтила ничего особеннаго, шелъ народъ, дамы больше. И тутъ она вспомнила, что, кажется, видѣла тамъ, на тротуарѣ, когда остановились экипажи, очень похожаго на Кузюмова: его взглядъ! Проходя подъ сводами Рядовъ, въ прiятномъ холодочкѣ, въ запахахъ кумача и мяты, она снова почувствовала, что кто-то на нее смотритъ… обернулась, и увидѣла высокаго, плотнаго господина, въ бѣломъ костюмѣ-пикэ и въ лѣтней широкополой шляпѣ. Онъ стоялъ подъ сводчатымъ проходомъ, бокомъ къ ней, просматривая развернутую газету, за которой не было видно его лица. «Кузюмовъ..? очень похожъ…» - подумала. У самой лавки Кувшинникова невольно обернулась. Высокiй господинъ слѣдовалъ за ней, шагахъ въ десяти, и, когда оглянулась Даринька, прiостановился, приподнявъ шляпу, какъ бы боялся обознаться. Это былъ, дѣйствительно, Кузюмовъ.  

- Вотъ, неожиданность!.. - привѣтствовалъ онъ, быстро подходя къ ней. - Здравствуйте, какъ я счастливъ… нѣсколько близорукъ я, мнѣ показалось, что это вы… около Дацiаро, когда остановились… Но вы совсѣмъ другая., въ московскомъ воздухѣ!.. я не повѣрилъ… - гвоорилъ онъ излишне торопливо, не какъ на Зушѣ.   

Она кивнула, почему-то чувствуя смущенье, видя, какъ онъ осматриваетъ ее, «другую, въ московскомъ воздухѣ». Она могла бы ему сказать, что и онъ тутъ совсѣмъ другой, въ какой-то спѣшкѣ. Она не протянула руки, и онъ только коснулся шляпы. Спросилъ, не можетъ ли быть полезенъ ей чѣмъ-нибудь..? Она, торопясь, сказала, что такъ спѣшитъ, покупки положатъ въ экипажъ, въ сүнодальную лавку еще надо… завтра они домой… - говорила, что пришло въ голову, связанная его присутствiемъ. Онъ смущалъ молча, почтительно.  

- Къ Кувшинникову мнѣ… - кивнула она, спѣша, смущаясь.

- Одну минутку… - мягко задержалъ онъ, - я у васъ былъ два раза, заѣзжалъ въ «Ютово»… съ вашего позволенiя, и вотъ… какъ я радъ… неожиданная встрѣча!..

Она кивнула, проговоривъ сбивчиво, - «такъ спѣшу, извините…» - и быстро вошла въ лавку, тутъ же коря себя, что такъ неприлично оборвала разговоръ. 

 Выбравъ для рукодѣлiй по запискѣ, она просила сегодня же отослать въ «Славянскiй Базаръ», завтра они рано уѣзжаютъ. У Кувшинникова ее знали, сказали, что черезъ четверть часа доставятъ. Сѣла въ коляску и наказала – въ Сүнодальную лавку, на Никольской.

Въ Сүнодальной лавкѣ она почувствовала себя совсѣмъ покойно. Все здѣсь было по душѣ ей: совсѣмъ церковный воздухъ, пахло кипарисомъ отъ рѣзныхъ крестиковъ, теплилась пунцовая лампада, сiяло золотое тисненье священныхъ книгъ. Пожилой приказчикъ говорилъ тихо, покоюще. Она дала выписку, что ей надо: разныхъ размѣровъ Евангелiя, псалтири, молитвенники, поминанья, душеполезныя. Для себя взяла «Добролюбiе», о чемъ давно мечтала, и Библiю. Попросила – «св. евангелiе, пожалуйста… самое казовое, для подарка.» Увидала граненыя хрустальныя яички, навыбирала разноцвѣтныхъ, - любила съ дѣтства. Вспомнила: Четьи-Минеи, полныя!..  - и просила тутъ же все увязать и отнести въ коляску, совсѣмъ забывъ, что гостиница въ двухъ шагахъ. Всю бы, кажется, лавку закупила. И не ушла бы, - такъ было здѣсь покойно, благолѣпно. Ей подали стулъ, пока все упакуютъ. Думала объ «Уютовѣ»… всю зиму будетъ читать, читать… Все упаковали, приказчикъ велѣлъ  бережно отнести въ коляску, проводилъ до стеклянной двери съ почтительнѣйшимъ поклономъ.

Выходя, Даринька увидала въ стеклянную дверь – Кузюмова! Смутившись, что онъ опять здѣсь, совсѣмъ неожиданно сказала: «и вы..?» - и еще больше смутилась, зачѣмъ сказала, и почувствовала, что и онъ смутился. Онъ поднялъ шляпу и извинился: 

- У меня въ мысляхъ не было обременять васъ своимъ присутствiемъ…  Мнѣ показалось, что я васъ… затруднилъ, предложивъ чѣмъ-нибудь помочь..?

ей показалось странное что-то въ его глазахъ, - смущенiе какъ-будто.? Мелькнуло, можетъ быть онъ обидѣлся, что она такъ рѣзко оборвала разговоръ въ  Рядахъ. Сказала торопливо:

- Я спѣшила, не дослушала васъ… тамъ, у Кувшинникова…

- По-милуйте!.. - воскликнулъ онъ, тоже торопясь, выхватилъ у молодца пакеты и положилъ въ задокъ.

Помогая Даринькѣ сѣсть въ коляску, спросилъ почтительно-осторожно:

- Вы позволите къ вамъ заѣхать..?

Сразу она не поняла:

- Но мы же завтра домой, и очень рано…

- Не здѣсь, въ «Ютовѣ»..? На Зушѣ вы были добры…

- Да-да, конечно… пожалуйста… - спѣшила она кончить разговоръ, - это для солдатъ, вы говорили…

- Да… - перебилъ онъ, держась за край коляски. - Вы помните, сказалъ я тогда… съ вами можно быть  т о л ь к о  искреннимъ..? -онъ какъ-будто старался найти слова, - и я съ первой же встрѣчи это понялъ!.. Ваше «Ютово» для меня…

- «Уютово»… - невольно поправила она.

- «У-ютово»..? какъ чудесно, «У-ю-тово»!.. - въ восторгѣ, воскликнулъ онъ, - … имѣло въ  моей жизни… не могу проѣзжать мимо безъ волненiя…

«Почему онъ такъ говоритъ..?» - тревожно мелькнуло Даринькѣ. Онъ поднялъ шляпу, какъ бы прощаясь, и продолжалъ, сбивчиво, торопясь:

- Я понимаю… вамъ странно, что я такъ занимаю васъ  м о и м ъ… но для васъ нѣтъ чуждаго!.. Съ первыхъ же вашихъ словъ, на томъ обѣдѣ, понялъ, что… вы такъ все берете сердцемъ… такъ мало я видѣлъ людей съ сердцемъ, съ  т а к и м ъ  сердцемъ!..И столько пережито… столько обо мнѣ лжи… конечно, разсказывали вамъ… я не хотѣлъ бы, чтобы у васъ было обо мнѣ ложное представленiе!.. Вы дурно думаете обо мнѣ?.. - вырвалось у него какъ бы противъ воли, - было бы очень горько… такое мнѣнiе обо мнѣ!..

Эти слова Кузюмовъ, буквально, выкинулъ изъ себя, и они страшно смутилъ дариньку. Она сказала сбивчиво, почти въ испугѣ:

- Что вы, что вы?.. совсѣмъ я не думаю о васъ дурно!.. я такъ много хорошаго слышала про васъ…

- Это все ваша доброта… хорошаго нечего обо мнѣ сказать…- отмахнулъ головой Кузюмовъ, - развѣ что  х о т ѣ л ъ  хорошаго, да… не вышло!.. Простите, это ни къ чему. Такъ вы позволите…?

- Да-да, пожалуйста… - сказала, оживившись, Даринька. - Въ это воскресенье у насъ гости, путейцы… на новосельи… вы знакомы съ ними, и мы будемъ рады… 

Она не могла понять послѣ, почему это вырвалось у нея. Кузюмовъ воскликнулъ радостно:

- Позволите?.. Такое счастье… привѣтствовать ваше доброе сосѣдство!..

Онъ взглянулъ ей въ глаза, она почувствовала въ его взглядѣ радостное и что-то горькое – и не нашлась отвѣтить

- Вамъ странно, что говорю… и мнѣ, что  т а к ъ  говорю, совсѣмъ неизвѣстный вамъ… - спѣшилъ онъ кончить, продолжая держаться за коляску, - но бываетъ, какъ  т у п и к ъ, трагическое въ жизни… Что я?!.. простите, я такъ безтактно..!  

Онъ растеряно поклонился, рѣзко оторвался отъ коляски и побѣжалъ. Даринька видѣла, какъ мелькалъ въ прохожихъ бѣлый его костюмъ. «Что съ нимъ? - подумала она, въ смятеньи, и удивилась, что уже у подъѣзда гостиницы. 

Всходя по лѣстницѣ, видѣла въ зеркалахъ, какое у ней истомленное лицо.

 

XLVIII. - СКАЗКА О САМОЦВѢТАХЪ

 

Викторъ Алексѣевичъ уже вернулся и показался ей возбужденнымъ. Онъ встрѣтилъ ее на лѣстницѣ, восклицая - «чудо чудное! диво дивное!..» - не обращая ни на кого вниманiя.

- Тебя нельзя оставить одного, ты какъ ребенокъ… опять шампанское? Когда только кончится круженье это!..   

- Дѣти не пьютъ шампанское! - весело сказалъ онъ, и она почувствовала, что случилось что-то особенное: такой радостью блестѣли его глаза. - Едва дождался, изнемогалъ… и велѣлъ подать бокалъ… о-динъ толкьо бокалъ! п ь я н ъ  былъ и до него!..

- Что съ тобой? Что случилось:… - спросила она, - почему… до него?

Всѣ его «доводы» пропали, лишь увидалъ истомленную Дариньку. Въ своемъ «воздушно-легкомъ», съ откинувшейся шляпкой, она была такая слабенькая  и блеклая, и казалась особенно прелестной. Войдя въ покои, онъ взялъ ее наруки, перенесъ на диванчикъ, присѣлъ и попросилъ, если не слишкомъ  утомилась, послушать… «одну сказочку». На мея удивленный взглядъ, на слабый ея кивокъ, онъ сталъ разсказывать ей «сказку о самоцвѣтахъ», подчеркивая, особенно подчеркивая чудесное, что только  что старался закрыть въ себѣ: зналъ, какъ по душѣ ей чудесное, и хотѣлъ видѣть ея восторгъ.  

Вначалѣ она слушала разсѣянно, но когда дошло до «масленицъ», которыя онъ восторженно описалъ, а онъ умѣлъ разсказывать, -она оживилась и попросила вина. Онъ далъ ей шампанскаго, она отпила, говоря съ улыбкой - «скоро и меня прiучишь», - и взяла его руку. Такъ и держала, до конца сказки.

- Ты это не нарочно..? - спросила она тихо.

- Смотри… - сказалъ онъ, вынимая свѣтившiеся сквозь бумажку футляры розоваго плюша, и открылъ въ свѣтѣ золотистаго абажура лампы.

Самоцвѣты играли полною сило блеска: бериллы-грушки, съ вислыми бриллiантиками, сине-ночное небо броши, осыпанное мерцающими звѣздочками…

Она сложила передъ собой ладони, смотрѣла на драгоцѣнности, благоговѣйно, боясь и коснуться ихъ. Онъ очень просилъ надѣть, но она рѣшительно сказала:

- Нѣтъ, надо освятить ихъ… надо принять съ молитвой.

Настояла сейчасъ же пойти въ церковь, завтра уѣдутъ рано. Переодѣлась въ сѣренькое, и они прошли, рядомъ, въ Заиконоспасскiй монастырь. Кончалась всенощная. Послѣ Великаго Славословiя, iеромонахъ отслужилъ имъ въ придѣлѣ напутственный  молебенъ  и литiю на поминъ души раба божiя Алексiя. Даринька попросила освятить «вотъ эти вещи». Открыла ихъ на канунномъ столикѣ, густо уставленномъ свѣчками. Iеромонахъ посмотрѣлъ, видимо любуясь, и затруднился. Сказалъ, что справится у о. казначея: «онъ у насъ магистръ, всѣ каноны знаетъ… допустимо ли освящать прихоти человѣческiя».

Пришелъ о. казначей, чернобородый красавецъ, похожiй на грека, и тоже залюбовался. Даринька подошла подъ благословенiе и сказала:

- Я получила это по волѣ Божiей Вѣдь украшаютъ самоцвѣтами облаченiя и образа… и я приняла  э т о, какъ  д а р ъ, а не для прихоти.

Викторъ Алексѣевичъ былъ пораженъ, откуда она нашла въ себѣ такiя слова. А онъ уже готовилъ вызовъ: «пойдемъ въ любую церковь, и за цѣлковый раздѣлаютъ намъ по всѣмъ правиламъ!» Но о. казначей, улыбнувшись, разрѣшилъ прочитать молитву и окропить. Вернувшись, Даринька надѣла драгоцѣнности и глядѣлась въ зеркала при лампахъ. Ахъ, дивная игра какая! Виктор Алексѣевичъ восхищался, какъ играли живыя искры, и блескъ оживленныхъ восторгомъ глазъ Дариньки скрещивался съ игрою самоцвѣтовъ.

Уже поздней ночью Даринька сказала о Кузюмовѣ, и какъ она смутилась. Разсказывая, вдругъ поняла, что съ нимъ: вспомнила, какъ находили всѣ, что она страшно похожа на покойную Ольгу Константиновну, и, вызывая портретъ, признала, что это правда. «Господи, неужели еще  э т о..?» - думала она, въ тревогѣ.

Викторъ Алексѣевичъ сказалъ, что, конечно, лишнее было приглашать Кузюмова на новоселье, ничего у нихъ общаго. Но это не такъ ужъ важно: не отвѣтятъ ему визитомъ, и случайное знакомство кончится.

XLIX. - «ПРИЩЕДШIЕ НА ЗАПАДЪ СОЛНЦА…»

 

Возвращенiе въ «Уютово» было какъ бы пробужденiемъ отъ сновидѣнiй.  Ѣхали аллеей, въ вечернемъ свѣтѣ,  и говорили – «тишина какая…»

«Уютово» встрѣтило ихъ ласково, все засвѣтилось праздникомъ.

Подарки умилили всѣхъ. Листратычъ, получивъ шапку на зиму, ахнулъ: «мнѣ-то за что!»Унылая Поля сказала недоумѣло - «и меня не забыли…» - а ее никто не помнилъ. Дормидонтъ получилъ Псалтырь. Всѣ получили въ мѣру.

Викторъ Алексѣевичъ сказалъ Даринькѣ: «вѣрно Настенька крикнула – «учись, учись!..» - сколько отъ тебя радости, тепла!..»

- Когда маленькая была, нищая старушка на богомольи дала мнѣ копеечку, ясную-ясную, новенькую совсѣмъ… какъ я, помню, обрадовалась! Храню ее, и все не темнѣетъ, все такая же ясная.

Въ радостной суматохѣ, Даринька забыла  о ждавшемъ ее сюрпризѣ. Юлiй Генрихъ Циммерманъ все точно выполнилъ: фисгармонiя была на мѣстѣ.

Садилось солнце, огнисто сiяли цвѣтники. Даринька любовалась новинками: позднiе сорта розъ, яркiе шпажники, маки, гергины, астры… Били радужные фонтаны. На душѣ было покойно-свѣтло. Она напѣвала вечернее - любимое - «… пришедшее на за-а-ападъ со-олца-а…» - солнечную пѣснь Софронiя Iерусалимскаго, - «ви-дѣвше свѣтъ вече-рнiй… поемъ…» И вотъ, когда заканчивала возносившимъ славословiемъ, - «… достоинъ еси во вся времена пѣть бытии гласы преподобными…» - дошли до нея величественные звуки чудеснаго хорала: въ домѣ играла фисгармонiя! Изумленная, она пошла на веранду и остановилась у входа въ залъ. Игралъ Викторъ Алексѣевичъ, закинувъ голову…

Она забыла, а онъ говорилъ ей какъ-то, что играетъ и на фисгармонiи. Отецъ включилъ даже этотъ инструментъ въ программу пансiона. У него успѣшно учился Викторъ. Многое игранное въ тѣ годы забывалось, но кое-что осталось, изъ Баха и Моцарта. Въ этотъ солнечный, тихiй вечеръ пришло ему на мысли обрадовать Дариньку двойнымъ сюрпризомъ. ПОлнотонно звучало въ высокомъ залѣ, въ звонко-сухомъ, обжитомъ деревѣ. Онъ почувствовалъ Дариньку и обернулся: 

- Рада..? - спросилъ онъ, понявъ выраженiе глазъ ея.

Она кивнула.

Вспомнивъ какъ она разсказывала, что ее училивъ Страстномъ играть на фисгармонiи, онъ попросилъ показать, какъ она умѣетъ, ну, хоть гаммы… Смущаясь, она сыграла, и онъ увидалъ, что она умѣетъ. Клапаны и педали еще не обыгрались, приходилось дѣлать усилiя, но она обошлась и проиграла напамять «Святый Боже». Онъ сказалъ, что она отлично владѣетъ дыханiемъ фисгармонiи, будетъ играть чудесно. Она призналась, что съ полгода училась у матушки Мелетины. Когда-то играла канонъ Великой субботы, и какой былъ ужасъ, когда матушка настоятельница велѣла ей на Пасхѣ сыграть этотъ канонъ передъ самимъ преосвященнымъ. Кажется, ничего сыграла, владыка благословилъ ее. Она попробовала припомнить и сыграла «Волною морскою…»

- Ты удивительная!.. - воскликнулъ Викторъ Алексѣевичъ.

Она спрятала лицо въ руки.

Кончивъ играть, она долго смотрѣла на портретъ «тети Оли».

- А это кто?.. - спросила она, показывая на висѣвшiй рядомъ портретъ молодого человѣка.

- Твой отецъ.

 Съ того часу въ жизнь ея вошло новое. Каждое утро она приходила въ залъ, смотрѣла… и это было благословенiемъ ей на новый день.

Это отмѣчено въ «запискѣ», изъ псалма:

«… Благослови душе моя Господа… вѣнчающаго тя милостiю и щедротами. Исполняющаго во благихъ желанiе твое: обновится яко орляя юность твоя…»[79]

 

 

L. - НОВОСЕЛЬЕ

 

Готовились къ новоселью, какъ къ великому празднику: пусть видятъ гости, что такое ихнее «Уютово», - ни «Спасскому», ни «Кузюмовкѣ» не уступитъ. Всѣ были въ суматошной спѣшкѣ.

Послѣ всенощной Даринька зашла къ амтушкѣ – позвать на новоселье, и одарила гостинцами. Были въ неописуемомъ восторгѣ, отмахивались, - «ну, зачѣмъ вы это… ну это же..!» На обратномъ пути она присѣла у овсянаго поля, не тронутаго еще уборкой. Думала о радости покровскихъ. О. Никифоръ прочелъ ей письмо Кузюмова, съ копiей важной бумаги – «дарственной»: Кузюмовъ дарилъ покровскимъ 6 десятинъ усадебной земли, что подъ конопляниками, - «сошло съ него», - сказалъ о. Никифоръ, - «а народъ говоритъ: «это намъ Дарья Ивановна сачстье  такое принесла». Въ церкви сейчасъ особенно низко ей кланялись и обласкивали глазами. Свѣтло было у ней на душѣ, и не смущало ее теперь, что пригласила Кузюмова на новоселье.

Изъ Москвы прибылъ отъ кондитера Курсопова старшiй съ двумя подручными – строить парадный столъ.  

День новоселья былъ солнечный. Даринька обновила синее платье, надѣла драгоцѣнности. Стали подкатывать на тройкахъ. Прибылъ военный оркестръ, устроилъ Караваевъ. Привезли огромный «рогъ изобилiя», отъ Абрикосова, наполненный до излива тонкими сластями, вручили подъ Грохи трубъ. Артабековъ привезъ что-то новое, Чайковскаго. Привѣтствовали хозяевъ, дивились на цвѣтники въ полномъ разливѣ силы.

Хозяева водили гостей, показывали помѣстье. Всѣ восхищались, называли сказкой. Ручные звѣрьки и птицы вызвали удивленiе. Караваевъ восторженно говорилъ, что все это въ полной гармонiи съ хозяйкой, во всемъ чувствуется присутствiе души живой.

Оркестръ игралъ маршъ, и появившiйся старшiй офицiантъ съ бакенами объявилъ, что можно итти къ столу. Прибыли въ скромной точности «духовные», расфранченные, торжественные.  

Столъ представлялъ чудо сервировки, ослѣплялъ блескомъ хрусталя и серебра, флаконами и бутылками съ питiемъ, цвѣтами, «рогомъ изобилiя» на возвышенiи. Закуска на отдѣльонмъ помостѣ была изысканная, богатая. На луговинѣ за домомъ игралъ оркестръ. И весь этотъ блескъ заливало дыханiе пышныхъ цвѣтниковъ.

День новоселья остался для многихъ памятнымъ. Помимо радушiя и пышности, способствовало сему одно обстоятельство, врядъ ли случавшееся на современныхъ пирахъ. 

Передъ тѣмъ, какъ садиться за столъ, Даринька попросила батюшку прочесть молитву и благословить трапезу. Онъ прочиталъ – «Очи всѣхъ на Тя…»[80] и благословилъ яства и питiе. Ни у кого отъ сего не было неловкости, - было по лицамъ видно. Викторъ Алексѣевичъ признавался, что принялъ это изумленно и благоговѣйно, - «да и всѣ были исполены «благоволенiя», какъ поминается въ молитвѣ».

Вкушали «вдохновенно». Все было на-редкость. - показалъ-таки себя Листратычъ. Когда къ «отбивнымъ», какихъ и въ Питерѣ не ѣдали, подали соусъ изъ дормидонтовскаго гриба, всѣ признали, что это несравнимо ни съ какими соусами Дюссо или Кюба. Гвоздемъ обѣда явилось сладкое:  н ѣ ч т о, золотисто-розовое, въ башенкахъ-куполкахъ, бисквитно-пломбирное, леденое, съ малиной и ананасамиЮ съ льдитыми шариками, хрупавшими во ртуЮ изливавшими шампанское и ликеры… - совершенно исключительное, -«вкусовая нѣкая по-э-ма». Вызывали «автора».заставили-таки притти упиравшагося Листратыча. Онъ явился, недоумѣнный, страшась чего-то, въ полномъ своемъ поварскомъ парадѣ. И Даринька забылась, воскликнула: «дочего же чудесно, Го-споди!..»  

Возглашали здравiе и благоденствiе.

Музыканты купались въ пивѣ. Гремѣли марши, упоительно пѣли вальсы, - гремѣло «Уютово» торжествомъ.

Передъ каждымъ приборомъ стояло по серебреной чарочкѣ, съ рѣзнымъ начертанiемъ, чернью: «Уютово, iюль, 1877.» Хозяева просили гостей принять эти чарочки на память. Это заключилотрапезу новоселья. Чарочки вошли въ легенду. Старожилы и по сiе время вспоминаютъ, разсказывая о прошломъ: хранятъ, какъ рѣдкость.

На луговинѣ пировали, «уютовцы», ямщики и музыканты. Заправлялъ Карпъ. Потомъ говорили въ гордкѣ:

- Пять бочекъ одного пива выпили!.. Вотъ-дакъ «у-ютили»!..

LI. - ВЫСОТА, ЧИСТОТА, НЕДОСЯГАЕМОСТЬ

 

На площадкѣ былъ сервированъ чай. Лежали въ лонгшезахъ, курили, благодушествовали. Съ высоты веранды господинъ въ бакенахъ возгласилъ:

- Павелъ Кирилловичъ Кузюмовъ!..

А Кузюмовъ уже сходилъ по ступенямъ, барственный, элегантный, голубовато-стальной, въ шикарнѣйшей панамѣ, только входившей въ моду. Его встрѣтили криками «ура» и аплодисментами. Онъ прiостановился, въ недоумѣнiи… Было въ этой «встрѣчѣ» и отъ обильнаго обѣда; но, главное, отъ «благороднаго жеста», о чемъ уже разгласилось.

Кузюмовъ подходилъ, привѣтливо улыбаясь, что шло къ нему: не было ничего тяжелаго и темнаго, что приписывалось ему въ розсказняхъ. Почтительнымъ поклономъ привѣтствовалъ онъ хозяйку, склонился къ ея рукѣ. Поклонился отчетливо и о. Никифоръ, и это произвело впечатлѣнiе. Офицiантъ несъ за нимъ на серебреномъ подносѣ великолѣпную хрустальную вазу, съ орхидеями рѣдкой красоты; другой несъ столикъ, въ мозаикѣ изъ цвѣтного дерева, - высокаго искусства. Поздравивъ хозяевъ съ новосельемъ и пожелавъ благоденствiя, Кузюмовъ просилъ Дарiю Ивановну благосклонно принять цвѣты.

Даринька была очень тронута вниманiемъ и просила садиться, показавъ около себя. Кузюмовъ опустился въ плетеное кресло и, съ наклоненiемъ головы, принялъ отъ нея стаканъ чаю. Сейчасъ же выразилъ восхищенiе всѣмъ, что видѣлъ:    

- Ваши цвѣтники – сказка. Ско-лько вкуса!..

- Но это… все… покойная владѣлица Ютова… - сказала Даринька:

Кузюмовъ наклонилъ голову.

- Вы преемственно продолжаете.

- Но я и цвѣточка не посадила… - сказала искренно Даринька, - это все ученый садовникъ,  е я… его считаютъ… какъ это..? -забыла она слово, - ахъ, да… генiальнымъ.

- Генiй творитъ, вдохновляемый…  т е п е р ь… - онъ прiостановился, тоже, какъ-будто, подыскивая слово, - в ы   вдохновляете. 

Согласился съ Викторомъ Алексѣевичемъ, что, дѣйствительно, - «цвѣточная симфонiя».

- Это напоминаетъ… кажется, у Жуковскаго..?.. сказочный садъ, гдѣ играли золотыя и серебреныя яблочки… и тамъ – «Жаръ-Птица»…

И тѣни усмѣшливости не было въ го тонѣ: онъ былъ явно изумленъ всѣмъ, до господина въ бакенахъ, поднесшаго спичку къ его сигарѣ.

Даринька, не думая, какъ приметъ это Кузюмовъ, неожиданно сказала:

- Какъ обрадовало меня вчера… сколько людей сдѣлали вы счастливыми, подарили покровскимъ землю!.. Они всѣ за васъ молятся, я  з н а ю.

Этого не ожидалъ Кузюмовъ! Онъ измѣнился въ лицѣ, чуть поблѣднѣлъ, замѣтили. Тотчасъ поднялся и поклонился хозяйкѣ.

- Благодарю васъ, Дарiя Ивановна, но… такая оцѣнка совсѣмъ не по заслугамъ.  «Счастливыми…»? По-милуйте, я совершенно тутъ ни при чемъ… это лишь запоздалое исправленiе ошибки прошлаго. Я ровно ничѣмъ не поступился.

И перевелъ разговоръ на полученное оказiей письмо изъ Одессы, отъ «милаго Димы Вагаева».

- Ему лучше?.. - спросила Даринька.

- Вы угадали, настолько лучше, что въ концѣ августа надѣется  ко мнѣ проѣздомъ… Узнавъ, что мы  сосѣди, просилъ передать вамъ «самый горячiй привѣтъ». Оказывается, онъ отлично съ вами знакомъ по Москвѣ..?

Даринька не нашлась отвѣтить, но помогъ Викторъ Алексѣевичъ, бывшiй въ отличномъ настроенiи:

- ну, какъ же!.. отлично знакомъ!.. на нашихъ глазахъ,  т о г д а… выкинулъ штуку на бѣгахъ… попалъ на гауптвахту… дѣйствительно, сорви-голова!..

Принимая отъ дариньки печенье, Кузюмовъ воскликнулъ изумленно:

- Какое чу-до..! - и спохватился: - Простите безтактность, но… это совершенно изумительно, ваша брошь!.. Ничего подобнаго и у венецiанскихъ мастеровъ… это выше Челлини!.. Даже въ Ватиканѣ не… это головокружительной высоты и глубины!..

Рѣшительно, Кузюмовъ былъ совершенно иной, чѣмъ его славили. Всѣ смотрѣли. Но смотрѣли не на него, а на дариньку, на ея парюръ. Она поникла, какъ бы смотря на брошь. Она и раньше чувствовала, какъ останавливали взгляды на чудесномъ, но не высказывались. Только Надя съ матушкой разахались давеча, - «Боже, какое на васъ… чу-до!..» Теперь всѣ начали выражать восторгъ. Даринька едва владѣла собой, чтобы не убѣжать. 

Тутъ вмѣшался Викторъ Алексѣевичъ, еще больше смутивъ ее: сталъ разсказывать о «чудѣ съ самоцвѣтами». Онъ былъ въ возбужденiи отъ тостовъ, отъ всеобщаго восхищенiя, - былъ въ ударѣ. Разсказывалъ, какъ Даринькѣ въ «Славянскомъ Базарѣ», чуть ли еще не съ большимъ увлеченiемъ подчеркивая чудесное, вѣря самъ.  

Всѣ были захвачены его разсказомъ, чувствовали… - это послѣ и высказалось иными, - что въ этомъ необычайномъ происшествiи главнымъ чудомъ была  о н а: она была какъ бы поднята надъ всѣмъ, отмѣчена, какъ достойнѣйшая, чистѣйшая. 

Ни слова не произнесъ Кузюмовъ, ничего не прибавилъ къ «безтактности», которая, видимо, подѣйствовала на него сильно: онъ сидѣлъ, наклонивъ голову, какъ бы погруженный въ мысли, помѣшивая холодный чай.

- Подлинное чудо!.. - воскликнула Надя, когда закончился разсказъ о самоцвѣтахъ.

Вышло такъ искренно, что никто и не улыбнулся. Только о. Никифоръ сказалъ, качая головой:

- А-ты, стремига-опрометь!.. Хотя… для вѣрующаго тутъ, дѣйствительно, явное проявленiе Высшей Воли.

Викторъ Алексѣевичъ послѣ досадовалъ, что позволилъ себѣ такую откровенность. Даринька ему пеняла: «за-чѣмъ   т а к о е… епердъ всѣми!..»

Послѣ вдохновеннаго разсказа, всѣмъ хотѣлось посмотрѣть поближе Пришлось снять брошь. Даринька сдѣлала это очень неохотно, шепнувъ Виктору Алексѣевичу, - «не позволяй коснуться…» Онъ  положилъ драгоцѣнность на ладонь и показывалъ на нѣкоторомъ отдаленiи, съ виноватымъ видомъ. Даринька сидѣла, какъ на иголкахъ. Это почувствовалъ Кузюмовъ. Восторгались, разгадывали «идею броши». Караваевъ опредѣлилъ за всѣхъ:

- Ясно, господа!.. Идея - н е б о:  в ы с о т а,   ч и с т о т а,   н е д о с я г а е м о с т ь.. 

Кузюмовъ тихо сказалъ:

- Простите. Я не думалъ, какъ  э т о  можетъ отозваться.  

Она молчала.

Стемнѣло. Смотрѣли «свѣтовую бесѣдку» Дормидонта. Вокругъ озёрка зажглись въ травѣ бенгальскiе огни, и въ ихъ свѣтѣ стала воздвигаться хрустальная радужная сѣнь, струящаяся, вся изъ фонтанныхъ струй, какъ изъ хрустальныхъ нитей. Даринька вспомнила сонъ въ Москвѣ: «все живое, и все струится». Звали Дормидонта, но лишь услыхали изъ темноты: «все это пустяки!»

Жгли фейрверкъ. Музыканты трубили славу. Ямщики, разогрѣтые виномъ, пѣли «Не бѣлы снѣги…» Новоселье закончилось. 

 

LII. - ЧУДЕСНЫЙ ОБРАЗЪ

 

Нѣтъ, еще не закончилось.

Гостей просили подняться въ комнаты. Караваевъ сыгралъ Шопена, - въ лѣсномъ отшельничествѣ онъ занимался и музыкой. Кончивъ играть, онъ огласилъ, что сейчасъ нашъ несравненный Артабеша исполнитъ новый романсъ Чайковскаго. Раздались бурные аплодисменты.

Весь день Артабековъ былъ взволнованъ, его калмыцкое лицо было блѣднѣй обычнаго, вжелть. Такое съ нимъ бывало, когда онъ особенно въ ударѣ.

- Господа!.. - возгласилъ Караваевъ, раскрывая ноты, - вы почувствуете сейчасъ, какъ  э т о  созвучно со всѣмъ, что пережили мы сегодня здѣсь.

Артабековъ сталъ у фортепiано. Но тутъ произошло странное. Караваевъ откинулся на стулѣ…   

- Дарiя Ивановна..! - воскликнулъ онъ, и въ его возгласѣ слышалось изумленiе. - Какъ генiально передалъ художникъ… неуловимое въ васъ!..

- Это не я… - чуть слышно отозвалась Даринька, -  э т о… - не находила она слово, - д р у г а я…

- Не вы?!.. - воскликнулъ Караваевъ, вглядываясь въ портретъ, висѣвшiй сбоку отъ фортепiано, надъ фисгармонiей.

Произошли движенiя, подходили, смотрѣли на портретъ, на Дариньку. Повторилось случившееся у чайнаго стола. Понявъ по испугу въ ея глазахъ, как ей тяжело, Викторъ Алексѣевичъ хотѣлъ «закрыть все это» и подтвердилъ, что это портретъ госпожи Ютовой. Это еще больше возбудило любопытство. Стали сличать. Было поражающее сходство, в глазахъ, неповторимое. Сличали, восторгались. Даринька сидѣла, блѣдная, недвижная.

Что это - д р у г а я, п о в т о р е н i е  той, отъ которой были въ очарованiи, дѣлало особенно чудеснымъ этотъ «случайно открытый образъ».

Въ рамѣ окна, въ безоблачно-лазурномъ небѣ, стояла свѣтлая, юная, вглядывалась чуть вверхъ. Она была въ открытомъ у шеи пеньюарѣ, въ уложенныхъ на головѣ косахъ. Лицо – чуть розоватой бѣлизны, дѣвственное, съ прiоткрывшейся нижней губой, какъ у дѣтей въ тихомъ удивленьи. Радостно-изумленные глаза, большiе, голубиные… - небо сiяло въ нихъ.

Даринька не видала, какъ сидѣвшiй въ дальнемъ углу Кузюмовъ подошелъ къ портрету, смотрѣлъ напряженно… рѣзко повернулся  и быстро отошелъ въ уголъ, гдѣ было слаьо освѣщено.

- Шурикъ, ради Бога прости!.. - воскликнулъ Караваевъ.

Шумъ въ залѣ прекратился.    

LIII. - «БЛАГОСЛОВЛЯЮ ВАСЪ, ЛѢСА…»

 

«… на слова изъ поэмы гр. А. К. Толстого - «Iоаннъ Дамаскинъ»… - «Благословляю васъ, лѣса…», новый романсъ Чайковскаго…» - дошло до слуха Дариньки.

 Она знажа житiе Iоанна Дамаскина, помнила и это мѣсто изъ поэмы. Эти стихи были близки ея душѣ, - благословенное чувство радованiя, легкости и свободы, когда хочешь обнять весь мiръ, - то душевное состоянiе, которое Чайковскiй, въ надписанiи на своемъ портретѣ, опредѣлилъ словами – «Высшая Гармонiя». 

Взволнованность пѣвца была стоь сильна, что голосъ его вначалѣ былъ какъ бы истомленный.

«Благословляю васъ, лѣса,

«Долины, нивы, горы, воды…

Пауза… и вотъ, въ музыкѣ, въ голосѣ – пахнуло просторомъ далей, и духъ почувствовалъ себя на высотѣ, сободнымъ… 

«Благословляю я свободу -

«И голубыя небеса.

И Даринька увидала небеса, лазурный блескъ ихъ, какъ росистымъ утромъ.

«И посохъ мой благословляю,

«И эту бѣдную суму…

Она почувствовала легкость въ сердцѣ, какъ когда-то, въ дѣтствѣ, когда ходила съ узелкомъ къ Угоднику, который ждетъ ихъ, далеко, въ лѣсахъ… увидала бѣдныхъ, идущихъ съ нею, съ посошками, съ сумами… вспомнила шорохъ черствыхъ корокъ и запахъ ихъ… и яркую земляничку, совсѣмъ живую, ея пучочки, ея живыя огонечки, пахнущiе святымъ, Господнимъ… видѣла даль полей, мреющiй паръ надъ ними…

«И степь отъ края и до-края, 

«И солнца свѣтъ, и ночи тьму.

Чистые звуки пѣснопѣнья, раздольный голосъ пѣвца – вызвали въ ней далекое и слили съ близкимъ, радостно осiяли солнцемъ. Она увидала, какъ  западаетъ солнце, пунцовымъ шаромъ, за дальними полями… - а вотъ, уже ночь, и звѣзды…

«И одинокую тропинку,

«По коей, нищiй, я иду… 

«И въ полѣ каждую былинку,

«И въ небѣ каждую звѣзду.

Благословенное радованiе, пѣвшее въ звукахъ, познанное росистымъ утромъ, переполняло сердце, и она почувствовала, что это отъ Господа,  с в я т о е .

Въ сладостныхъ слезахъ, она видѣла только свѣтлое пятно, какъ  золтое пасхальное яйцо, въ сiяньи. Не сознавала, что это отъ золотистаго шелка лампы: пѣвецъ, въ бѣлоснѣжномъ одѣяньи, являлся ей въ озареньи свѣтомъ. И услыхала пѣвшее болью и восторгомъ…

«О, если бъ могъ всю жизнь смѣшать я,

«Всю душу вмѣстѣ съ вами слить!..

«О, если бъ могъ въ мои объятья

«Я васъ, враги, друзья и братья,  

«И всю природу заключить!..»

Увидала протянутыя руки - къ ней, ко всѣмъ, за всѣми…

Послѣднiе звуки фортепiано, полная тишина… - и въ эту тишину вошли мѣрные удары сковородки, отъ Покрова. Такая тишина – мгновенья – высшая награда артисту отъ имъ плѣненныхъ, взятыхъ очарованiемъ. И вотъ - громъ рукоплесканiй.

Въ этомъ бурномъ плескѣ, когда пѣвецъ еще стоялъ въ золотистомъ озареньи, Даринька подошла къ немуи, взявъ его руки, сказала, смотря сквозь слезы въ его глаза:

- Какъ я… благодарю!..

Она сiяла: сiяли ея глаза, берилловыя серьги, ночное небо броши.

Артабековъ получилъ высокую награду. Его лицо озарилось, до красоты, и, смотря ей въ глаза, онъ сказалъ, въ восторгѣ:

- Вы подарили мнѣ мигъ счастья.

LIV. - ПУТИ ВЪ НЕБѢ

 

Было къ полуночи, но не собирались уѣзжать: уютно чувствовалось всѣмъ, легко, свободно. Молчаливый Кузюмовъ оживился. На ужинъ не остался, - въ угловой накрывали холодный ужинъ. Благодарилъ за чудесный вечеръ. «И… т р у д н ы й», - сказалъ онъ, прощаясь съ Даринькой. Уѣхалъ подъ музыку и бенгальскiе огни.

Говорили, какъ Кузюмовъ перемѣнился, совсѣмъ другой… Всѣ были въ легкомъ опьянѣньи. Караваевъ. Игралъ «Лунную сонату». Надя увела Дариньку на веранду.

- Онъ неузнаваемъ… такъ перемѣнился!..

- Можетъ быть… ошибались въ  н е м ъ ?.. - сказала Даринька, вспомнивъ, что сказалъ въ Москвѣ Кузюмовъ, какъ лгутъ о немъ. 

И еще  вспомнила, какъ тетя Оля ѣздила въ Оптину, и батюшка Амвросiй сказалъ на ея тревогу, что Кузюмовъ можетъ покончить съ жизнью, если она ему откажетъ: «и безъ насъ съ тобой спасется… придетъ  часокъ». Вспомнивъ это, и какъ сличали портретъ съ нею, она поняла, что хотѣлъ выразить Кузюмовъ словами – «и…  т р у д н ы й». Не было въ ней ни смущенья, ни тревоги, а грусть и жалость.

Закусывали у стола, будто на станцiи… - «на Тулу… второй звонокъ!..» Пили за дорогихъ хозяевъ. Сковородка пробила глухой часъ ночи. Давно прокричали первые пѣтухи. Пора и ко дворамъ.

Кто-то крикнулъ съ веранды:

- Глядите!.. въ не-бѣ что-о!..

Высыпали на темную веранду.

Въ небѣ, къ селу Покровъ, вспыхивали падающiя звѣзды, чертили линiи, кривыя. Казалось, взлетали далекiя ракеты. Зрѣлище было необычайное,  хотя каждый видалъ не разъ падающiя звѣзды: это былъ «звѣздный ливень». Звѣзды чертили огненные свои пути. Пути пересѣкались, гасли. Иныя взвивались до зенита, иныя скользили низко.

Викторъ Алексѣевичъ, вы, вѣдь, и астрономъ… что это, научно-точно, - «падающiя звѣзды»?.. - спросилъ кто-то.

Викторъ Алексѣевичъ сказалъ, - «только гипотезы… точно неизвѣстно. Можетъ быть, пыль мiровъ угасшихъ. Это лишь кажется, что всѣ являются изъ одного угла: онѣ изъ безпредѣльности…»  

- Въ концѣ iюля… сегодня какъ разъ 30-ое… ихъ  путь скрещивается съ земной дорогой, въ созвѣздiи Персея… вонъ, къ Покрову!..

Кто-то спросилъ:

- Пути ихъ постоянны?

Викторъ Алексѣевичъ не могъ сказать: тысячелѣтiя, въ одну и ту же пору, изъ той же части неба… - «видимо, постоянны, по установленнымъ законамъ?..»[81]

- А кто установилъ имъ пути?.. - спросила въ темнотѣ Даринька.

- Этимъ астрономiя не занимается. На это наука не даетъ отвѣта. Никогда на дастъ. Это - за предѣлами науки, область не знанiя, а - ?..

- Почему же - «ни-когда»?!.. - кто-то возразилъ, - принципiально, наука безпредѣльна!..

- О-тноси-тельно. Наука - мѣ-ра. Можно ли  б е з м ѣ р н о с т ь … мѣ-рой?!.. - какъ бы спросилъ себя Викторъ Алексѣевичъ. - Т у т ъ… - онъ махнулъ въ пространство, - другое надо… я не знаю!.. 

Это «я не знаю» вышло у него рѣзко, раздраженно.

- Мысль безсильна… постичь  б е з м ѣ р н о е !..

Молчали.

- Надо быть смѣлымъ: разумъ без-си-ленъ предъх  Б е з м ѣ р н ы м ъ ! - воскликнулъ Викторъ Алексѣевичъ. - Надо… в ѣ р о й ?.. Лишь она, какъ-то, постигаетъ Абсолютное. Другого нѣтъ…

И почувствовалъ, какъ Даринька схватила его руку и прильнула. Этого никого не видѣлъ.

Тихо было. Звѣздный ливень лился. Безшумно, непреложно, тянулись огненныя нити невѣдомыхъ путей, къ землѣ и въ небо, скрещивались, гасли.

Тутъ случилось маленькое совсѣмъ, вызвавшее чей-то смѣхъ.  

- Но въ этомъ маленькомъ, - вспоминалъ Викторъ Алексѣевичъ, - для насъ обоихъ было столь большое, что спустя столько лѣтъ я еще слышу этотъ  потрясенный голосъ.

- Прему-дрость!.. глубина!!.. - крикнуло изъ цвѣтника, изъ тьмы.

- Это нашъ Дормидонтъ, садовникъ!.. - вскрикнула Даринька.

Отъѣзжали съ бенгальскими огнями, бряцали колокольца, трубили, отдаляясь, трубы.

Все затихло. Въ домѣ огни погасли.

Даринька сказала:

- Посиди, я принесу тебѣ. Было суматошно эти дни. 

Викторъ Алексѣевичъ остался на верандѣ. Смотрѣлъ на падавшiя звѣзды. Усиливался «ливень». Всѣ рождались изъ созвѣздiя Персея, въ той сторонѣ, гдѣ теперь спало село Покровъ.

Втрые пѣтухи запѣли. Начали въ Зазушьи, гнѣздовскiе. Потомъ перекатилось къ Покрову. А вотъ - уютовскiе, громче.

Викторъ Алексѣевичъ смотрѣлъ, прислушиваясь къ крикамъ пѣтуховъ.  Вспоминалъ мартовскую ночь. Когда передъ  его душевнымъ взоромъ дрогнуло все небо, вспыхнуло космическимъ пожаромъ, сожгло разсудокъ… и онъ почувствовалъ  б е з д о н н о с т ь. Ярко вспомнилъ, какъ  т а мъ, въ непостижимой мыслью глубинѣ, увидѣлъ тихiй, постный какой-то огонечекъ, чуточный проколикъ, булавочную точку свѣта… о, какая даль!.. - и, въ микро-мигъ, ему открылось -  н е  умомъ, а  ч ѣ м ъ-то… се-рдцемъ?.. -«надо та-амъ?..  з а  этимъ, безпредѣльнымъ… искать  Н а ч а л о?!.. гдѣ  - т а м ъ ?.. Но  т а мъ  - в с е   т о –же, т о –же, какъ это разломившееся небо!.. дальше н е л ь з я,  з а к р ы т о  Т а й н о й». 

Теперь, это - «закрыто Тайной» онъ принималъ спокойно. Смотрѣлъ и думалъ:

«… изъ созвѣздiя Персея, гдѣ Покровъ… все вмѣстѣ, все – о д н о,  р а в н о, передъ Безмѣрнымъ… Покровъ съ Персеемъ, пѣтухи, отмѣриваютъ время…  н а д о    т а к ъ..?»

Той же ночью записалъ въ дневникѣ, влилъ въ мѣру:

П о б ѣ ж д а ю щ е й :

Предѣла нѣтъ Безмѣрной Волѣ,

Число и мѣра въ Ней - одно:

И Млечный Путь, и травка въ полѣ,

Звѣзда ли, искра… - в с е – р а в н о:

Все у Нея въ Безмѣрномъ Лонѣ:

Твоя любовь, и ты сама, -

Звѣзда Любви на недосклонѣ, -

Свѣтлякъ - и солнце, Свѣтъ - и тьма.

Помѣтилъ: «Въ ночь на 31 iюля, 1877. «Уютово». Звѣздный ливень».

________

- Вотъ, Витя… отъ меня, тебѣ.

В и т я… Это слышалъ онъ въ первый разъ: другую ласку, ближе.

- Это… что?.. - спросилъ онъ, принимая въ темнотѣ.

- Евангелiе. Лучше не могу тебѣ. Тутъ – в с е.

- В с е… - повторилъ онъ.

- В с е.

________

Съ того часу жизнь ихъ получаетъ путь. Съ того глухого часу начинается «путь восхожденiя», въ радостяхъ и томленьяхъ бытiя земного.

 Мартъ, 1944 - Январь, 1947.

             Парижъ.

 

ОГЛАВЛЕНIЕ

 

I - Благовѣстiе

II. - Знаменательная встрѣча

III. - «Уютово»

IV. - Разговоръ въ сумеркахъ

V. - Благословенное утро

VI. - Святитель

VII. - Откровенiе

VIII. - Мигъ созерцанiя

IX. - Высшая Гармонiя

X. - Земной рай

XI. - Псалмы

XII. - Вѣщiй рой

XIII. - Дѣланiе

XIV. - Аллилуiа

XV. - Раба божiя Ольга

XVI. - Романтика

XVII. - Въ дыму кадильномъ

XVIII. - Жизнь жительствуетъ

XIX. - Поднятiе иконъ

XX. - Испытанiе

XXI. - Проявленiе

XXII. - Поклонъ

XXIII. - Явленiе

XXIV. - Еще «явленiе»

XXV. - Спокойствiе

XXVI. - Почему..?

XXVII. -Движенiя души

XXVIII. - Напутствiе

XXIX. - «Взрывъ»

XXX. - «Въ опьянѣнiи

XXXI. - У колыбели

XXXII. - Воскресенiя изъ небытiя

XXXIII. - разряженье

XXXIV. - Свѣтъ изъ тьмы

XXXV. - Преодоленiе

XXXVI. - Побѣждающая

XXXVII. - Постиженiе

XXXVIII. - Чудесное

XXXIX. - Микола- Строгой

XL. - «Изъ устъ младенцевъ…»

XLI. - Тлѣнъ

XLII. - Круженье

XLIII. - Къ Николѣ-Мокрому

XLIV. -Скрещенiе путей

XLV. - Чистѣйшее

XLVI. - Испытанiе разсудка

XLVII. - Смятенье

XLVIII.  - Сказка о самоцвѣтахъ

IL. - «Пришедшее на западъ солнца…»

L. - Новоселье

LI. - Высота – чистота - недосягаемость

LII. - Чудесный образъ

LIII. - «Благословляю васъ, лѣса…»

LIV. - Пути въ неб