Лампадочка

Л А М П А Д О Ч К А

Говорят − скоро  ледоход,  где-то  была «подвижка». Я спрашиваю Горкина,  что такое «подвижка»,  а он смеется: «то всё знаешь,  совсем грамотный стал,  а тут не знаешь». Мне стыдно,  что я грамотей,  а про «подвижку» не знаю.  «Да  ты сам сказывал», −  говорю, − «всего  дознать нельзя»…  «каждому  человеку…  что-то,  ты говорил,  положен…  чего положен?..»  − «Ишь,  хитрый какой!  верно,  каждому предел положен».  Он доволен,  что и я говорю,  как он,  что каждому человеку  от Бога предел  положен,  и объясняет  про «подвижку»: «как  водополью  быть,  стронется чуть ледок  где-там − и станет;  а это  нижний лед не пускает, ра-но…  а как  прибудет еще  воды,  он и пойдет,  пой-дет… − полный уж  ледоход тогда».  

Все только и говорят про водополье: какая-то вода будет!  как бы наши плоты не раскидало,  барки  с причалов  не сорвало.  У Горкина в мастерской, в каморочке,  «водяная»  лампадка  теплится,  Петру и Павлу: вчера  зажег,  и она будет теплится,  пока ледоход не кончится.  Как-то  рассказывал:  

− Папашенька вот  всё шутит − «у  тебя, Горка,  старый хрыч,  на всякое дело  по лампадке!»  А чего  плохого…  святой огонек теплит, − и душе весело, и от  дурного отнесет,  а то и человека  пожалеешь. Как пожалеешь-то?  А вот подрастешь, я тебе расскажу.  Вот синенькая  у меня горит…  как  март-месяц на Алексея  Божия Человека  и затеплю… и так,  вспомнится когда,  тоже зажигаю, человека пожалеть.  Это нарошная у меня,  по зароку.  Образ видишь, «Усекновения Главы», Крестителю главу  усекли,  от  Ирода-Душегуба…  это чтобы за грешную  душу  помолиться. Да это…  мал  ты еще,  не понять тебе.  И дело это  страшное. Нет, и не приставай,  рассказывать не стану.  Я  те про «водяную» лучше,  про Петра и  Павла…  Да сказано тебе − дорости! А про Петра и Павла,  потому  «водяная»… апостол Петр  тонул на водах,  а Христос  его за ручку  по водам повел, невредимо[iii]? Вот-вот,  тоже невредимо. Это как его сотник в город Рим судить вез. Потому у  меня  «водяная» и горит,  по  нашему делу,  по речному.  Ну,  верно  говоришь,  и Никола Угодник  по этому делу помощник,  и ему-батюшке  теплится у меня,  как Михаил-Архангелу своему зажигаю…  он сбочку  висит,  и ему озарение  достает,  всегда  на памяти  у меня. 

Весна,  говорят,  ранняя: середина марта, а уж  «подвижка».  Василь Василич  под Звенигород покатил, распорядиться:  там  наши дрова ждут сплава.  Горкин  здесь  помогает,  объезжает портомойни и перевозы,  осматривает  лодки,  доглядывает,  обколоть  ли лед у портомоен,  а то ледоход  захватит − плоты сорвет.  Он побывал  и у Краснохолмского  моста, и у Москворецкого, и под  «Воробьевкой».  К Крымскому  мосту  обещается  и меня взять.  Там  у нас Денис,  парень  надежный,  солдат, да Господь  его  знает,  что  с ним  творится, − «совсем  без головы стал!»  В прошлом годе  чуть  у него  портомойню  не унесло в ледоход:  запьянствовал,  и все  по Москве-реке  с наметкой,  всё рыбку  ловит,  дурак-дураком: «душа не на месте у него».  Я понимаю что-то,  ухом одним слыхал:  горничная Маша  над ним смеется, и  за конторщика замуж всё собирается, −  ну,  он и зашибает.  Горкин мне говорил,  но у него  что-то не  поймешь. Маша  про Дениса  говорит всё − «пьяница он,  на  чего  он  мне сдался!»  А Денис  говорит − «это  я с горя зашибаю,  что за меня  нейдет».  И за  конторщика  не идет, − ничего  не понять.  Горкин  говорит − дело  не наше.  Денис,  должно быть,  во святые  подвижники  скоро выйдет, − живет,  как  подвижники  во  святой  пустыне  в хибарке-сторожке,  кругом огороды,  ни души,  только  Москва-река.  Отполощут бабы  белье  за день, − и нет никого,  до света.  У Дениса  удочки  в  сторожке,  наметка-сетка,  гармонья и собачка «Мушка», − от какой-то знаменитой  «Мухи».  Про эту «Муху»  тоже,  должно быть,  интересно,  и Горкин  всё  обещается  рассказать,  только говорит, − «вот,  подрастешь,  а то  не поймешь…  да еще  напугаешься».  А я  уж совсем  подрос,  всю хрестоматию прочитал. 

К Крымскому мосту  нас  везет  в лубочных саночках «Смола»,  старая рабочая  лошадка,  а не  выездная,  как «Кривая»  наша.  Хотели ее   недавно  к  коновалу  вести,  под нож,  но мы  с  Горкиным отпросили папашенька  погодить:  Господь даст,  может и  сама протянет ноги,  без коновала.  Денис  на реке,  сидит у пролуби  на коленках,  ершей  на «кобылку»  ловит, − от моста  еще приметили. Горкин  сказал  сердито: «нашел  время! А плоты кто-то  за него  обколет… намылю ему голову сейчас».  Съезжаем  к его  сторонке,  и Горкин  начинает бранить  Дениса:  разбойник эдакой,  голова садовая…  держи  таких  работничков!  Да тебя,  такого,  не плоты стеречь…  самого-то  с плотами  унесет». − «Наплевать,  пускай унесет!» − говорит Денис и трясет  серебряной сережкой, − сережка  у него  в ухе,  солдатам  так полагается, − «пьяница  я,  туда  и дорога,  конто-рщика  за меня  возьмете!»  Совсем несуразный  человек. А золотые руки,  когда  возьмется,  так и  горит работа.  При нас  взялся,  − половину плотов  ото льда  обколол, − живой огонь.  Горкин  сказал  мне: «наша  Маше дуреха,  такого мужа  поискать  надо…  ломается  чего-то,  человека губит…  а что я,  не вижу… сама скучает…»  Я стал  спрашивать,  почему  скучает,  а он  мне − «не встревайся,  всё равно  не поймешь».  

На реке ветрено,  Горкину, в армячке  на зайце, − и то зябко.  Денис ставит  нам  самоварчик, − такой  у него,  зеленый,  на трех ножках,  под четвертую  щепочку  кладет, − и показывает  на розовую  красавицу,  приклеена  у него  у окошку,  с мыла  обертку  наклеил:  на крестницу  вашу,  Михал  Панкратыч,  похожа  маленько…  из уважения  посадил».  Это про Машу он,  она крестница Горкина. − «Ты  из уважения  лучше  за портомойкой  гляди  да  по стаканчикам не звони!» − говорит Горкин. − «Покушайте  пирожка,  Михаил  Панкратыч…»,говорит  ласково  Денис  и ставит  перед нами… пирог с  морковью! Откуда  у него  пирог?!  Горкин  спрашивает,  на-знак  чего  в посту  у него пирог,  и кто ему  преподнес.  Денис  сам  удивляется, − не знаю,  прихожу  давеча  с реки… − пирог  на столе стоит!  тут я и вспомнил,  что именинник  нонче,  а кто  мне пирог  испек − знать  не знаю».  Горкин только  рукой махнул «сказывай  кому другому… зубы  с бабами  полощешь  на портомойке,  делом  бы лучше  занялся».  И я  вспоминаю,  что видел  сегодня  у Марьюшки  на кухне  пирог  с морковью, и Маша  чего-то  вертелась  тут, − а пирога  нам  не подавали. Шепчу Горкину,  а он  опять − «не  в свое  дело  не встревайся».  Пирог  ужасно  вкусный, Денис  всё  угощает  нас,  но Горкин  даже отодвинул  пирог,  не хочет. − «Не на  именины приехали…  и не ем  с морковью,  убери  свой  пирог».  Правда,  он никогда  не ест  пирогов с морковью. И чай  не стал  допивать,  поднялся. − «Расстроил  ты меня, Дениска!» − даже  кричать  стал. − «Мне  эти пироги… грехи с вами!»  Расстроился  и расстроился.  Заспешил,  с Денисом  даже  не попрощался.  

Выбрались мы на мостовую  с огородов,  подъехали к мосту,  Горкин и говорит: «ты уж  не  серчай,  чайку  тебе  всласть  попить  не дал и пирожка  в охотку  поесть»… − а я  два куска  съел, успел, − «да и  домой  нам  пора,  и Дениска  меня  расстроил».  И показывает  на дикую  будку,  у  въезда  на мост,  где будочник  живет: «видишь,  будка»…  это новая,  а годов пятнадцать  тому другая  тут была,  только  ее сожгли…  там  мы с  Василь  Василичем  пирога досыта  наелись,  с морковью с этой…  больше  не ем  с морковью». − «Объелся, да?» − спрашиваю  его.  Он так  и не ответил.  Доехали молча,  без удовольствия.  Я на него обиделся,  и не попрощался,  и к нему  в мастерскую  не зашел,  в его каморочку.  

Вечерком он  пришел в кабинет к отцу  докладывать,  как и что, и всё  говорит невесело.  Отец даже сказал: «чего ты такой,  нездоровится?»  Пошел  я его проводить до кухни,  жалко мне его стало,  он и говорит: «ты  на меня  серчаешь и в каморочку  не зашел…  ты не серчай».  И мы поцеловались. − «Хочешь, − говорю, − зайду  к тебе в каморочку?» − А мне  очень  к нему  хотелось. − «Ну,  зайди… я уж  всё  тебе  расскажу,  всё равно я  расстроился,  будет  полегче,  может…  про  синенькую  лампадочку расскажу».  Я запрыгал,  а он и  говорит: «не  прыгай,  веселого  тут  нет… думаю,  надо тебе  сказать, а то  помру, кто  тебе  скажет!»  

Пришли  в каморочку.  Теплится  синяя  лампадка,  невесело  так горит,  совсем  темное  стеклышко.  Вот он и  стал  рассказывать.   

− Ишь,  невесело  как горит, скучает.  А вон, «водяная»,  розовенькая,  как весело горит. А эта  скучней  голого  стекла, − постной.  И огоньку передается.  Эта лампадочка  покаянная,  будто и огоньку  невесело, а?  скорбит словно?..  А вот,  слушай.  Я не  на Дениса давеча осерчал,  а за-сердце  меня  взяло − затомилось…  будто  вчера  всё было.  И место самое то, и пора  та же,  перед половодьем было,  чуть  не день  в день.  А ты  на «Усекновение»  смотри,  на  огонечек,  тебе и не будет страшно…  смотри  и молись,  за несчастные  души… Алексея  и Домну.  Да и  еще  семеро,  может, душ,  прикинуть надо.  Ну,  за  тех  есть  кому  помолиться,  да и венец  приняли…  А за  этих  двоих  лампадочка и теплится,  самое теперь  время  помнить.  Тому годов пятнадцать было. Пришли мы  с Василь Василичем  на портомойку,  распорядиться  тоже,  на самого  Алексея  Божия Человека  было,  17  числа марта  месяца. Домой  уходить, − нас  бутошник  от моста  кличет, Алексей,  фамилия  ему  Зубарев,  солидный  мужчина,  старый  знакомый наш: «заходите,  именинник я,  откушайте  пирожка!» А Василь  Василича  разобрало,  с реки-то,  клюнуть  в стаканчик захотелось. Зайдем,  Панкратыч!  А мост  тогда был старый, деревянный.  И место  глухое  было, отчаянное самое.  Ночью ходить  опасались,  потому  под мостом  жулики  хоронились и грабили-раздевали,  случалось. А тут,  уж и душегубы  завелись…  и первым делом зарезали  купца из  Таганки. Ехал  запоздно,  от невесты,  богатый,  молодой,  на  рысаке.  А дорогу  развезло,  в весеннюю капель  было,  рысак на  ухабе  оглоблю  и поломал. Его поутру нашли,  на огородах,  в снегу увяз.  Дело темное,  никто не  видал.  А купец как сквозь землю провалился.  И не доискались.  Спрашивали  Зубарева,  не видал ли чего.  Видал,  говорит,  мчал  рысак,  да ночь,  не видать,  мало ли пьяных  катается,  невдомек  было,  а фонари  слепые,  и ничего такого  не слышно было,  караул не кричали.  А  отходить ему с того места   воспрещено,  охраняет,  понятно,  место,  сторона глухая.  Так и пропал купец.  Другая  зима − опять,  трое  уж  пропало.  У свидетелей  доискивались… говорят − в Зубове  их  видели,  по ту сторону  реки…  значит,  в этом месте  надо искать.  Ну,  Зубарева  судебное начальство  спрашивало,  не  видал ли.  Видать не видал,  а  слыхали с женой,  с реки,  от больших  пролубей,  против  Хамовников,  караул  пьяные кричали и песни  пели.  Сойтить с  поста не смею,  говорит,  в свисток подал, − ну,  поутихло.  На Святках было, и те по льду,  будто ехали,  спьяну,  что ли…  а куда  тут по льду  ехать   на пустые огороды?  Он, Зубарев,  начальство просил: «дайте  мне помощника,  не справиться одному,  место глухое,  и мне  лихие  люди грозятся,  самого зарезать  могут».  А начальство не приняло во внимание. А он место стерегет,  отойтить не может,  важное место,  мост самый.  А под мостом душегубы сидят,  цельная шайка,  видал он их.  А облавы на них не делают. Хорошо. Ну, и еще трое,  что ли,  попропало,  да темное дело:  одни  говорят − Крымским мостом должны были ехать,  а кто говорил −  через Каменный  хотели… Ну,  только пропали тоже,  зимой  было. А тут,  как нам  к нему  зайти,  с неделю,  не больше, − богаты  огородник пропал,  с Воробьевки.  Поехал  на Бутикову  фабрику  за капусту получать,  сотни три,  и жене говорил, − заеду к  Зубарю  чайку попить,  знакомые они,  огороды здешние арендовал,  Зубарева давно знал.   И пропал: лошадь  с  санями домой пришла,  а огородника  так и не нашли.  Спрашивали  Зубарева. Сказал,  что был огородник у него и чай пил,  а потом  к Бутикову поехал,  по делам.  Больше ничего.  А обратно ехал ли −  не видал.  И опять говорит:  два раза  начальству  докладывал  − дайте на смену  помощника,  не  дали.  А ему  впору только днем выспаться,  уж жена  у окошечка  смотрит за порядком,  а он за ночь  отсыпается.  И говорит властям: довольно намаялся,  брошу место.  Ну,  зашли мы  к нему, а он  в расстройстве: «сыщики  эти замотали, − говорит, − всё допросами донимают,  а больше пьянствуют,  каждый день им  бутылку ставлю.  Уж не  они ли  и орудуют,  ночным делом,  народ-то темный,  сыщики  эти». А сыщики уж всегда  конпанию  с ворами  держут.  Ну, сидим  у него,  угощение нам  выставил,  серюжка была,  и настойки у него; и горькая у него, Василь Василич  горькую уважает…  и селедочка,  и чаек,  и постный  сахарок…  И супруга его, Домна  Ивановна,  сурьезная  такая женщина,  хозяйственная,  в черном платке  всегда,  потчует  нас  пирогом с морковью. А я  тогда любил  с морковью.  И образа  хорошие,  и ланпадка горит,  помню, −  настоящие  именины.  С пирога  да с севрюжки, Василь Василич  и разрешил, хлоп да хлоп, а с масленой  у  него зарок  до Пасхи,  ни капли чтобы.  А тут  разрешил. И меня  не послушался.  Сразу нахлопался,  с зароку-то,  его  уже и развезло.  Зубарев и стал  жаловаться: опять  вот  купец  пропал!  Хошь  с места уходи,  покою нет. Что это,  говорит,  за сыщики,  найтить  не могут,  не иначе, как с душегубами  стакнулись».  А тут − стук-стук, в окошко!  Сыщики,  говорит,  опять. А они  все дни-ночи  кругом кружили,  душегубов изловить.  Днем у него  пируют,  а ночью  на Москва-реке  дежурют,  стерегут душегубов.  Начальство  настращало,  значит.  Трое сыщиков,  и собачка с ими, махонькая совсем, «Муха». А это  сам  Ребров  пришел,  который  в  славе по Москве был.  Он на  «Воробьевке»  целую шайку   душегубов изловил,  пять лет  грабили-убивали,  а он  с этой «Мухой»  как-то  изловил,  ему медаль  дали.  Заявился  сам  Ребров,  в первый   раз.  Ну, Зубарев  их в гости  позвал,  на пирог.  Вошли  они во дворик,  а «Муха» сейчас по снегу носом,  носом… Сыщик и говорит − с чего это «Муха»  моя  елозит так? А  Зубарев ему − «это она кровь чует».  Как, почему? «А это я кошку пришиб  поленом,  рыбки на именины купил,  а она  цельный  фунт  севрюжки слопала, я сгоряча и  пришиб. Вон,  за дровами  валяется». Глядит − лежит мерзлая кошка,  вся голова  в кровище.  А собачку  в горницу  не допустили: «у меня  образа,  и супруга не любит».  Оставили на дворе  собачку.  Стали выпивать-закусывать,   Ребров  с Василь-Василичем  на-обгонки,  хлоп да хлоп. А Зубарев только наливает. И сам тоже,  не пропускает.  А Ребров хитрый был,  пьет,  а сам ни в одном  глазу! Умел так,  глаза  отводил,  через плечо  выплескивал. Поднял  я Василича,  домой пора. И Ребров с нами поднялся,  да сам в дверях  и упади, пьяный,  на самом пороге, двери  настежь,  лежит…  а «Муха»  за дверь все  царапалась.  Как вскочит в горницу,  да носом,  носом,  по полу-то…  фырчит-ищет,  прямо  над  творилом  в подполье,  кольцо было в твориле…  когтями дерет.  А Ребров, будто  спьяну,  за кольцо  ухватился,  творило  подымает! А «Муха»  как заво-ет,  он  сейчас  скок  на ноги,  «чего  у тебя  в подполье?!»  Поднял… как шибанет оттуда!..  Сыщик, прямо,  на Зубарева пистолетом: «попался,  вяжи его!»  Тот и  повалился  на колени: «мой, грех,  враг попутал,  из корысти!»  Они  и повинились во  всем.  Семерых они загубили,  а на этом попались,  на огороднике.  Он у них восьмой  день лежал,  а в пролубь не успели  сплавить,  в ту ночь  им что-то  помешало,  а тут  всё сыщики кругом  стерегли,  не дали им спустить.  Вот уж попировали мы… поели пирожка.  С того дня  глядеть  не могу,  с души воротит.  А они  скорого  богатства захотели,  торговлишкой  заняться.  Уж бросали службу: страшно,  мол.  Ну, судили их. И нас  с Василичем  допрашивали. Дело ясное.  Его на каторгу бессрочно,  а ее на десять годов.  Плакали на суде,  греха страшно стало.  Сходил я навестить их в остроге.  Жалко,  тоже человеческая душа.  Сказал им − не отчаивайтесь − помолются за вас,  и я  свечу  когда поставлю. Чайку-сахаоу  принес,  бараночек.  Так мне  обрадовались,  заплакали.  Как же  не пожалеть.  Ну,  душегубы…  да Господь  вон разбойника  не кресте простил,  в рай  призвал,  за одно  слово − покаяние:  «помяни мя, Господи,  егда  приидеши  во царствие  Твое!»[iv]  Она и говорит: «возьмите, Михайла  Панкратыч,  на маслице,  ланпадочку  когда  за нас  зажгте,  помяните,  за души  наши грешные,  ваша молитва  доходчива». Ну,  чья  доходчивей,  это Господь  знает.  И дает мне  красненькую,  десятку.  Я не стал  принимать,  а она шепчет: «не опасайтесь,  это  не от тех…  это казенные,  за службу,  я их не мешала  с теми».  Принял я,  купил ланпадочку,  эту вот,  стал теплить, «Усекновение».  Так рассудил: сходственно,  Крестителя  душегуб убил.  Их на  Конную  возили срамить на всем народе,  и на грудь им  дощечку повесили,  и написали  − «душегубы»,  и к  столбу  ставили,  и в барабан  били.  Они  вставали  на колени Ии народу  кланялись,  молили: «простите,  православные,  нас,  душегубов…  согрешили  мы незамолимо…  помяните  убиенных…»  Им денег  народ всё клал,  на помин души.  Страшно было глядеть. Погнали их в Сибирь,  ходил я  проводить их.  Она мне  еще  из тех копеечек,  жалостливых,  два рубли дала,  на маслице,  опять всё: «помолитесь,  свечку-ланпадочку  об нас  потеплите».  Вот и  теплю.  А Василич  когда подаст,  и другие плотники  когда…  артельное масло,  от папашеньки дозволено.  Вот и всё.  Да… он-то  еще в  железе  сидит,  каторжный,  а ее уж годов  семь как  выпустили,  она при монастыре  служит,  в глухих краях,  работает  ради  Господа.  Года  два  тому  заезжал человек оттуда,  с ним прислала  мне рублик,  помолиться  за души,  пожалеть.  Вот и теплится,  жалостливая,  синенькая… огонек-то  невеселый. Зажгу  − и вспомню: «всё  во грехе,  буди  милостив,  Господи…  разбойника  благоразумного  разрешил…  и нас,  грешных  помилуй…  и  раба  каторжного  Алексея и Домну разреши…» Будто  и огонек  взыает,  ску-шный только,  самый постный… 

Я смотрб  на огонек: скучный,  постный.  Спрашиваю Горкина: «а веселенький  будет,  огонечек… а,  будет?.. Господь  их  простит, а?  тогда  и веселый  будет?»  Горкин молчит,  не знает.  Господь знает.    

Декабрь,  1936 г. 

    Париж.