Ив. ШМЕЛЕВЪ

НЯНЯ

ИЗЪ МОСКВЫ

 

РОМАНЪ

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

«ВОЗРОЖДЕНIЕ» — «LA RENAISSANCE»

73, avenue des Champs-Elysées, Paris - 8^éme

1936

I.

…А вотъ и нашла, добрые люди указали, записочка ваша довела. Да хорошо-то как у васъ, барыня, — и тихо, и привольно, будто опять у себя въ Москвѣ живете. Ну, какъ не помнить, съ Катичкой еще все къ вамъ ходили, играть ее приводила къ Ниночкѣ. Покорно благодарю, что ужъ вамъ безпокоиться, я попимши чайку поѣхала. И самоварчикъ у васъ, смотрѣть прiятно. Вспомнишь-то, Господи… и куда дѣвалось! Бывало, приведу Катичку…  домъ у васъ, чисто дворецъ былъ, — онѣ съ лопаточками въ саду, снѣжокъ копаютъ, а меня економка ваша… носастенькая такая у ваъ жила, — чайкомъ, бывало, попоитъ съ рябиновымъ вареньемъ, а то изъ китайскихъ яблочковъ, — любила я изъ китайскихъ. Тутъ ихъ чтой-то и не видать… — воду имъ, что ль, тутъ нѣтъ, и въ Америкѣ этой не видала. А какъ же, и тамъ я побывала, сказать только не сумѣю. И тераска у васъ, и лужаечка… березокъ вотъ только нѣтъ. Садъ у васъ, правда, побольше былъ, не сравнять, какъ парки… грибокъ разъ бѣлый нашла, хоть и Москва. Помню-то? Пустяки вотъ помню, а нужнаго чего и забудешь, голова ужъ не та, все путаю. Елка, помню, у васъ росла, бо-льшая… баринъ

5

 

лампочки еще на ней зажигали на Рождествѣ, и бутылочки все висѣли, а мы въ окошечки любовались, подъ музыку. И всѣмъ какiе подарки были!.. И все — какъ во снѣ словно.

А вы, барыня, не отчаивайтесь, зачѣмъ такъ… какiе же вы нищiе! Живете слава Богу, и баринъ все-таки при занятiи, лавочку завели… все лучше, чѣмъ подначальный какой. Извѣстно, скучно послѣ своихъ дѣловъ, ворочали-то какъ… а надо Бога благодарить. Подъ мостами, вонъ, говорятъ, ночуютъ… А гдѣ я живу-то, генералъ одинъ… у француза на побѣгушкахъ служитъ! А вы все-таки при себѣ живете. И до радости, можетъ, доживете, не такiя ужъ вы старыя.[1] Со-рокъ седьмой… а я — больше вамъ, думала. Ну, не то, чтобы постарѣли, а… погрузнѣли. Въ церкви какъ увидала — не узнала и не узнала… маленько, словно, постарѣли. Горе-то одного рака краситъ.

А ужъ красивая вы были, барыня… ну, прямо, купидомчикъ, залюбуешься. Живыя, веселыя такiя, а какъ брилiянты надѣнете, и тутъ, и тутъ, и на волосахъ, — ну, чисто царевна-королевна! Нѣтъ, не то чтобы подурнѣли, вы и теперь красивыя, а… годы-то красоты не прибавляютъ, до кого ни доведись. Баринъ-покойникъ скажутъ, бывало, про васъ Глафирѣ Алексѣвнѣ, — «ужъ какъ я расположенъ къ Медынкѣ съ Ордынки!» — такъ вся и побѣлѣетъ, истинный Богъ. Ну, понятно, ревновала. А какъ и не ревновать… соколъ-то какой былъ, и веселый, и обходительный, и занятiе ихъ такое, при женскомъ полѣ все, докторъ женскiй! Только, бывало, и звонятъ, только и звонятъ, — прахтика, вѣдь, у нихъ была большая. И это случалось, вздорились, и меня въ ихние разговоры путали, Глафира-то Алексѣвна. Я еще до Катички у нихъ жила, отъ мамаши съ ними перешла, въ приданое словно, — ужъ какъ за свою

6

 

и считали. А помиралъ когда баринъ, — Глафира Алексѣвна… это ужъ въ Крыму было… Ну, что покойниковъ ворошить, царство небесное, Господь съ ними.

И малинку сами варили, барыня? Мастерицы вы стали, обучились, — ягодка къ ягодкѣ, наливныя всѣ. А то и не доходили ни до чего. А чего и доходить, прислуги полонъ домъ былъ. И дома рѣдко бывали, гости вотъ когда развѣ, а то теятры, а то балы… Ниночку замужъ выдали… такъ, такъ. Письмецо Катичка читала, въ Америкѣ этой получили. Да маленько, словно, поразстроилась, попеняла, — «всѣ вонъ судьбу нашли, одна я непритычная такая, мыкаюсь съ тобой, съ дурой…» Да нѣтъ, любитъ она меня, а это ужъ такъ. Не ей бы говорить, отбою отъ жениховъ не было, такъ хвостомъ и ходили, и посейчасъ все одолѣваютъ. Да что, милая барыня, и никто ее не пойметъ, чего ей надо, такая безпокойная. Ужъ и натерзалась я съ ней, наплакалась…

А въ Америкѣ апельсиновое больше варенье намъ подавали, а то персиковое. Просила Катичку, — купи мнѣ яблочковъ, вареньица я сварю, — такъ ни разу и не купила. А у нихъ тамъ американское, конечно, варенье, пусто-е… суропъ одинъ надушеный, и доро-го-е! А свое-то варить не дозволяютъ. Мы тамъ въ номерахъ жили, на самомъ наверху, на двадца-томъ етажу, чисто на каланчѣ, — ну, огня и не дозволяютъ, пожару боятся. Ужъ и высо-та-а… — въ окошечко какъ глянешь, сердце и упадетъ. Эти гудѣлки вотъ, — ну, какъ спишешныя коробочки, а человѣка и не разглядѣть, — какъ соръ[2]. Видала-то, говорите… Да ужъ чего-чего не видала. И по морямъ-то меня возили, и со звѣрями въ клѣткѣ сидѣли… Сидѣли, барыня, съ самыми-то страшенными, львы-тигры вотъ… истинный Господь. И еще

7

 

обезьяна, ножикомъ насъ запороть хотѣла… и какъ царицу ихнюю на огнѣ жгли, глядѣть ходили, гдѣ вотъ… голые все тамъ ходятъ, а тутъ обвязочка. Скажи другой — сама бы не повѣрила. И чего же надумала, — на еропланахъ подымать меня собралась, съ идоломъ съ тѣмъ, съ американскимъ, съ трубкой все къ намъ ходилъ. Да я наземь упала, не далась. «Нѣтъ, голубушка, ты ужъ, говорю, хоть за небо лети, а я погожу, по землѣ еще похожу». Она-то ужъ летала, сорви-голова стала, — не узнаете и не узнаете, А такое ужъ у ней теперь занятiе… и въ морѣ топиться возятъ, и изъ пистолетовъ въ нее паляютъ, и партреты съ нее сымаютъ… — понятно, для представленiя, ужъ вамъ извѣстно. Въ такой-то славѣ, она теперь… по ихнему — ужъ звѣ-зда стала, вонъ какъ!

Да съ чего ужъ вамъ и разсказывать — не знаю, отъ очумѣнья никакъ все не отойду. Увижу во снѣ, — опять, будто, въ Америкѣ живу, на тычкѣ сижу, одна-одинешенька… — такъ меня въ потъ и броситъ. Да какъ же, барыня… Перво-то время вмѣстѣ мы жили съ Катичкой, и каждый день у насъ съ ней непрiятности: «да связала ты меня по рукамъ — по ногамъ, да куда мнѣ тебя, старую, дѣвать…» — карактеръ ужъ у ней сталъ портиться. Просилась у ней — «стѣсняю тебя, можетъ, хоть въ Парижъ меня отвези, тамъ знакомые у меня, будто свое ужъ мѣсто, и въ церкву дорогу знаю». Разнѣжится она, «нѣтъ, погоди… и все-таки я къ тебѣ привышна… да ты мнѣ нужна, да какъ я безъ тебя буду?» А и часу со мной не посидитъ. Убѣжитъ въ омутъ этотъ страшенный по своимъ дѣламъ, а я плачу сижу, слѣзть-то одна не смѣю, сижу-молюсь, ее бы не задавили на низу тамъ. А какъ наказала она себя ждать, а сама за тыщи верстъ улетѣла, на еропла-нахъ, мигалки вотъ гдѣ изготовляютъ… вотъ-вотъ,

 

8

 

въ снима-то эти, сымаются на картинки гдѣ, я и конца себѣ не чаяла. Абраша, спасибо еще, попался, съ нашей стороны, жидъ-еврей, Тульской губернiи… Да легкое ли дѣло, одна-одинешенька, въ чужомъ мѣстѣ, въ американскомъ, на двадцатомъ етажу, сказать по ихнему не умѣю… Ну, наказала себя ждать, съ дилехторами все у ней разговоры шли, велѣла половымъ ихнимъ кушать мнѣ приносить. А они безъ зову не приходятъ, въ разныя имъ пуговки надо тыкать, въ иликтрическiй звонокъ. Ткнула разъ, — смерть чайку захотѣлось, — приходитъ арапъ зубастый, давай на меня лаять, по ихнему, и на полсапожки тычетъ, велитъ скидавать. Все и потѣшались. Три арапа приходили, всѣ одинаки. И обѣд-то отъ нихъ принимать непрiятно, чисто тебѣ собака принесла. Абраша меня и вызволилъ, взялъ къ себѣ на постой, въ квартирку, деньги-то такiя не платить.

Ну, возила она меня въ соборъ нашъ, въ русскiй… хорошiй такой соборъ, и образа богатые, наши образа, барыня. Все-таки они нашу вѣру почитаютъ. А потомъ меня Соломонъ Григорьичъ провожалъ, Абрашинъ папаша, старичокъ. Ну, маленько отойдешь тамъ, помолишься. А мы тогда, прямо, голову съ Катичкой потеряли, Васенька шибко заболѣлъ, она и помчалась служить молебенъ, на себя непохожа стала. Да вы его, словно, видали, въ Москвѣ онъ у насъ бывалъ. Да въ Ласковое вы прiѣзжали передъ войной къ намъ, два денька гостили, еще баринъ верхомъ съ вами ускакалъ, и до ночи вы катались, а барыня серча-ла!.. Въ имѣньи у нихъ, у Васеньки, и лошадокъ брали… ну, вотъ, вспомнили. Говорите, какъ я все помню. Гдѣ же всего упомнить, память старая — наметка рваная, рыбку не выловить, а грязи вытащить. Да я и хорошаго чего помню. Васенька въ студентахъ учился, а имѣнье ихъ съ нашимъ рядом, милiонеры были, одинъ

9

 

сынъ у отца. Вотъ-вотъ, самые Ковровы они и есть, припомнили. Какъ же, и онъ тоже въ Америку попалъ, полковникъ ужъ тогда былъ, а у нихъ въ анжинера вышелъ, хорошую должность получилъ, иликтрическую. Ужъ онъ съ нами канителился, и въ Константинополѣ, и въ Крыму… спасъ вѣдь отъ смерти насъ! Убѣжитъ она изъ дому, чего-то имъ недовольна, онъ и сидитъ со мной, и молчитъ. А разъ и говоритъ:

— «Ахъ, няня-няня… сколько я всего вынесъ, три пули меня прострѣлили — и цѣлъ остался, а Катичка меня измучила!»

Черезъ себя сказалъ, скрытный онъ. Да это, барыня, знать надо, сразу-то не поймете. И нескладно я говорю, простите… голова чисто рѣшето стала. И то подумать: гдѣ меня только не носило, весь свѣтъ исколесила. Я ужъ по череду вамъ лучше, а то собьюсь. Чего, можетъ, и присовѣтуете, душа за Катичку изболѣлась. И прiѣхала-то я затѣмъ больше, правду-то вамъ сказать…

 

II.

 

Въ Америкѣ-то очутились? Это я вамъ скажу, а сперва-то я вамъ… Ну, что жъ, позвольте, чашечку еще выпью. Хорошiй у васъ чай, барыня, деликатный, а съ прежнимъ все-таки не сравнять. Бывало, пьешь-пьешь… ну, не упьешься, дочего же духовитъ!

А вѣдь это Господь меня къ вамъ привелъ, Господь. Стою намедни въ церкви, на Рю-Дарю, и такая тоска на меня напала… молюсь-плачу. У Марөы Петровны я пристала, въ няняхъ она у графа

 

10

 

Комарова раньше жила… Вотъ-вотъ, самый тотъ Комаровъ-графъ, сколько домовъ въ Москвѣ, высокаго положенiя. Такъ и прижилась, они ее съ собой и вывезли. Всѣ ужъ у нихъ повыросли, и прожились они тутъ, ни синь-пороха не осталось, а графиня померла въ прошедчемъ году. Теперь одинъ сынъ на балалайкѣ играетъ въ ресторанѣ, офицеръ, а постарше — въ дипломата хотѣлъ попасть, да ужъ разстройка вышла, онъ теперь, Марөа Петровна сказывала, дальше Америки уѣхалъ. А дочка у высокой княгини платья для показу примѣряетъ, вонъ какъ. Марөу Петровну знакомые и взяли, — дочка у нихъ за ресторанщикомъ нашимъ, — ее и взяли за дѣвочкой ходить. И комнатка ей на чердачкѣ, тутъ ужъ такъ полагается. Она меня и прiютила. Правду сказать, не бѣдная я какая, смиловался Господь, за себя плачу… Катичка мнѣ дала деньжонокъ, и не въ обрѣзъ… Деньги-то? Да она теперь, барыня, сто-лько добывать стала, — не сосчитать! И богачи ихнiе къ ней сватаются все, она только не желаетъ. Такiя чудеса, никто и не повѣритъ.

Ну, стою в церкви и плачу, себя жалѣю…бознать чего надумываю: вотъ, дожила… обгрызочкомъ за порожкомъ стала, никому не нужна. Съ думы такъ. И за Катичку-то тревожусь, какъ она тамъ одна. Катичка-то? Да очень любитъ, и уѣзжала я — плакала… да, говорится, одна слеза катилась, другая воротилась… молода, вѣтеркомъ обдуетъ, и… Пойду, думаю, поставлю свѣчку Николѣ-Угоднику-батюшкѣ, забыла ему поставить. А онъ сколько спасалъ-то насъ, съ иконкой его такъ и поѣхала из Москвы… старинная, отъ тятеньки покойнаго. Такъ это въ умъ мнѣ — пойду-поставлю! А ужъ и обѣдня отходила, «Отче нашъ» пропѣли. Подхожу къ ящику свѣчному, а вы меня и окликнули. Я даже затряслась, какъ вы меня окликнули — «няничка!»

 

11

 

И какъ вы меня узнали, неужъ по голосу… разговоръ у меня такой, тульской все? А-а, по «смородинкѣ» по моей… ишь, вѣдь, упомнили! А я васъ нипочемъ бы не признала. Чисто смородинка у меня на ликѣ, ваша Ниночка все, бывало, — «няня-смородинка», звала… а то — «родинка-уродинка». Вотъ и пригодилась уродинка.

Ниночка-то ничего живетъ? Такъ-такъ, за шоферомъ, офицеръ тоже былъ. Такъ, такъ… красоту делать обучается. Слыхала, какъ же, барынямъ щеки натираютъ, боту дѣлаютъ. Ну-ка что жъ, что небогато живутъ… а кто теперь богато-то живетъ! Сыты, одѣты, обуты, — и слава Тебѣ, Господи[3]. Катичка и въ богатстве вонъ, а… Мало чего она Ниночкѣ напишетъ, а сердечко ее я знаю. А чего она можетъ написать? При мнѣ и писала, на одной ногѣ плясала, все некогда. Видите, какъ я вѣрно, — открыточку… не любитъ она толкомъ написать, знаю ее карактеръ. Недолго наживетъ она тамъ, съ американцами, до первой обиды только. Мнѣ Абраша сказывалъ, а ужъ онъ тамъ всѣ-то дырки облазилъ, ихнiе порядки знаетъ:

«И зачемъ васъ барышня пускаетъ отъ себя, мамаша дорогая!» — все онъ меня такъ — мамаша дорогая. — «У насъ здѣсь одинъ разговоръ… то ли ты горло кому перегрызи, то ли тебѣ голову оторвутъ!» — такъ все говорилъ. — «Старинный глазъ тутъ нуженъ, а то барышню могутъ оскандалить, которая красавица и безъ свидѣтелей, и отъ суда откупятся».

И папаша его, съ кѣмъ вотъ ѣхала я оттуда, Соломонъ Григорьичъ, хорошiй такой мужчина, ужъ старичокъ… нашъ тоже, тульской, портной изъ Тулы военный, тоже сбѣжалъ отъ ихнихъ порядковъ, не могъ привыкнуть. А человѣкъ терпѣливый,

 

12

 

во всѣхъ квасахъ, говоритъ, моченъ. Такой-то жалѣтель душевный оказался… Ѣхали мы съ нимъ на кораблѣ, семеро сутокъ по морю-океяну ѣхали[4], вотъ я тошнилась, — помру, думала. И онъ со мной рядышкомъ тоже тошнился, все меня утѣшалъ:

— «Охъ, чуточку потѣрпеть осталось, Дарья Степановна… охъ, зато отъ Америки этой дальше уѣзжаемъ, бѣлъ-свѣтъ увидимъ…» — все меня развлекалъ.

А его другой сынъ выписалъ къ себѣ, въ ихнiя палестины, въ Старый Ерусалимъ, — и у нихъ тоже тамъ святое мѣсто. Про Катичку-то я вамъ… И рвалась я оттуда, а ради Катички ужъ терпѣла, какъ я ее одну оставлю. Дѣвочка она красивенькая, привлекающая, такъ кругъ ее и ходятъ, зубами щелкаютъ[5]… ну, долго ли съ путя сбиться. А она на такомъ виду, при такомъ парадѣ теперь… И всего тамъ за деньги можно, а де-негъ тамъ… душу купятъ и продадутъ, и въ карманъ покладутъ, вотъ какъ. Она и бойка-бойка, а и на бойку найдутъ опойку. Говорится-то — на тихаго Богъ нанесетъ, а бойкой самъ себѣ натрясетъ. Ну, она меня ужъ и отпустила, и попутчикъ такой надежный, Соломонъ Григорьичъ. Поняла, можетъ, что погибать мнѣ съ ними, не миновать… ну, непричальна я къ тѣмъ порядкамъ, къ американскимъ ихнимъ. Да Васеньку-то она заканителила, и идолъ тотъ навязался, — романъ и романъ страшный. Ужъ какъ все расканителится — не скажу. Не подумайте чего, барыня… она вотъ-какъ не желала меня пускать, а я все… такъ ужъ Богу угодно, мысли все у меня такiя были — поѣхать надо. Ночи не спала, все думала — поѣхать и поѣхать, совѣта попросить Да вотъ, про Катичку-то… Да сразу, барыня, не понять, это все знать надо. Идолъ тотъ, думается мнѣ такъ, зубъ на меня точилъ. А вотъ, ее все, молъ, оберегаю. Онъ,

 

13

 

можетъ, и уговорилъ Катичку отпустить меня, правды-то всей не знаю. Да еще я, барыня, попугать ее, просилась-то, отвезти-то меня, а сама нипочемъ бы не уѣхала, своей-то волей. Да нѣтъ, ничего, барыня, не путаю, а… на мысли вступило мнѣ, поѣхать и поѣхать по одному дѣлу. Да дѣло-то не важное, а… Ужъ и натерпѣлась я тамъ, наплакалась-наглоталась. Ну, она мнѣ и… — «что жъ, поѣзжай, тамъ тебѣ повеселѣй будетъ…» — дозволенiе и дала. И люблю ее, а поѣхала… будто такъ надо, въ мысли набилось мнѣ. Можетъ, чего и выйдетъ, къ лучшему. Да и правду: тутъ-то я хоть въ церкву схожу, душу отведу, а тамъ, какъ привязанная я словно, да напужена-то, шумъ такой… чистый адъ! И всѣ будто сумашедчiе какiе, слова добраго не услышишь, дѣла до человѣка нѣтъ. Тутъ народъ, барыня, вѣжливый, сравнять нельзя: и улицу покажутъ, и… Уѣхала я, вотъ и ее, можетъ, подманю: Соскучится по мнѣ — скорѣй прiѣдетъ.

Не окликните вы меня, такъ бы я васъ и не разыскала, Былъ у меня адресокъ на бумажкѣ вашъ, Катичка дала. Провела меня Марѳа Петровна до земной дороги, подъ землю лѣзть, въ вагонъ посадила, наказала пять станцiй считать и вылѣзать. Ну, вывели меня изъ-подъ земли, стала бумажку совать человѣку одному, а вѣтромъ ее и выхлестнуло. А тамъ омутъ чистый, автомобили гудутъ, вагоны крутятся, — завѣртело мою бумажку подъ колеса. Искали съ ихнимъ городовымъ, и человекъ тотъ съ нами ходилъ-искалъ… хорошiе, спасибо, люди попались, вникающiе. Объясняю имъ — а-дристъ улетѣлъ, ф-фы! — поняли, пожалѣли — не нашли. Поѣхала я назадъ къ Марѳѣ Петровнѣ. Спасибо, карточка хозяина ее была с адрескомъ, а то бы и ее не нашла. Да еще молодчикъ одинъ на меня поантересовался, призналъ — русскаго я роду, шоферъ: «садитесь,

 

14

 

бабушка, я васъ доставлю въ сохранности, куды вамъ?» Заплакала я, прямо. Довезъ акуратъ до квартиры, ни копѣечки не взялъ. — «У меня, говоритъ, мамаша теперь такая же старушка, въ Россiи нашей». Ужъ такой обходительный, сурьезный, изъ офицеровъ тоже. А въ церкви вы меня и опознали, Господь привелъ.

Въ Америку-то какъ попали? А развѣ Катичка Ниночкѣ не отписала? Правда, голову ужъ она тутъ потеряла, Васѣнька заболѣлъ. Да вы сразу-то не поймете, идолъ тотъ замѣшался. Идолъ-то… Да онъ, можетъ, и ничего, а вродѣ какъ шатущiй, лизунъ. Это онъ меня такъ прозвалъ — и-долъ! — осерчалъ. Привела его Катичка меня показать, чисто чуду какую… много ему про меня наплела, что вотъ не можетъ безъ меня быть, — то-се. При немъ меня и поцѣловала, стала нахваливать, по голоску ужъ слышу. А онъ ощерился, и пальцемъ въ меня — «и-долъ!» — говоритъ. А Катичка послѣ сказала — «иконкой» она меня называла ему. Она меня, бывало, — «иконка ты моя, не могу я безъ тебя!» — это ужъ какъ разнѣжится. А тотъ на меня — и-долъ! — почитаетъ, дескать, она меня шибко! А самъ вродѣ какъ истуканъ, лицо такое непрiятное, кирпичомъ, никогда и не улыбнется, зубы покажетъ только, какiе-то они у него… желѣзные словно, а не золотые, смотрѣть даже непрiятно. А бога-ачъ… денегъ некуда дѣвать, полны подвалы. Всѣ при дѣлѣ тамъ, а онъ надоѣлъ звонками. Много ужъ за сорокъ ему, и одутлый, а навязался и навязался. И со всѣми дилехторами, будто, знакомъ, сымаются вотъ гдѣ. Гдѣ ужъ она его сыскала, — не отцѣпляется, такъ вотъ и стерегетъ. А она потѣшается: идолъ къ намъ, она Васеньку вызвонитъ, повертится передъ ними и убѣжитъ. Они и сидятъ, какъ глупые. Говорила ей — «навязался человѣкъ, безъ путя ходитъ[6]… да ну-ка

 

15

 

еще женатый!» Да ужъ она волю-то взяла, узды на нее нѣту, развѣ она словъ слушаетъ. А ей голову закрутили, во всѣхъ вѣдомостяхъ печатаютъ, шмыгалы къ намъ повадились, карточки съ ее щелкаютъ… — ужъ она показная стала. А де-негъ у него… ни въ какiе банки не укладешь, самъ будто дѣлаетъ! Не вздоръ, барыня, а сущая правда. А, можетъ, и нахвасталъ. Заѣхалъ какъ-то, въ телефонъ покричалъ минутку и говоритъ Катичкѣ: «сейчасъ я на ваше счастье милiенъ сдѣлалъ!» А она повернулась такъ, гордо ему — «что мало?» — и ушла, ни слова не говоря. Онъ глазищами на меня похлопалъ, я ему и сказала: «и нечего, батюшка, вамъ тутъ, лучше бы домой шли». Съѣсть хотѣлъ меня, прямо. Чего ужъ она наболтала про меня, только онъ меня не взлюбилъ.

Все и думала — господь бы Медынкиныхъ повстрѣчать, про васъ. А гдѣ вы — и знать мы не знали, живы ли. Оборвется, думаю, у насъ съ Катичкой, гдѣ намъ искать защиты? А вы съ Катичкой ласковы всегда были, подарки какiе всегда дарили, — помога не помога, а все ей совѣтъ дадите, и все-таки одержка, очень она своевольная, меня не слушаетъ… и съ Васенькой, можетъ, уладили бы дѣло. Другой бы ее сразу обломалъ, а онъ благороднаго карактера, все терпѣлъ. А какъ заноза въ нее насѣла… Да это по череду сказать надо, а то не поймете. А это артистъ одинъ, бариновъ адресокъ Катичкѣ сказалъ, на лавочку, она и отписала Ниночкѣ. Артистъ-то? Онъ барину на лавочку писалъ, а баринъ и не отвѣтилъ. Нѣтъ, фамилiю не упомню, какая-то мудреная… Мен-дриковъ, что ли? И еще какъ-то… Кандриховъ?. Двѣ у него фамилiи, будто. Все бухвостилъ:

— «Я у нихъ на Ордынкѣ теятры игралъ, безъ ума всѣ отъ меня были, а Варвара Никитишна

 

16

 

перстень — говоритъ — мнѣ изумрудный поднесла!»

Можетъ что и наплелъ, какъ вы-то говорите. Будто за тотъ перстень домъ купить можно было, а онъ его за мѣшокъ муки вымѣнялъ, голодалъ. Вѣрно, барыня, мало ль чего наскажутъ. Краснобай такой, балахвостъ. Катичка ему — «а, пустая вы балоболка!» — а онъ въ ладошки — «поклоняюсь, поклоняюсь!» — никакого стыда. Да больше ничего, словно, не говорилъ. Да, вотъ чего еще говорилъ:

— «Это Медынкинъ на меня серчаетъ — и адреска барышни не даетъ. А теперь старое помнить грѣхъ, всѣ мы какъ потонули, будто ужъ на томъ свѣтѣ. Все равно я ее безпремѣнно разыщу!»

Разыщу, говоритъ, — такъ и сказалъ. Такой настойчивый… Въ соборѣ онъ намъ попался. Изъ себя-то? Да не такъ, чтобы ахтительный какой, и ужъ немолодой, а видный такой мужчина, брюзглый только, брыластый такой, губастый. Ну, попался онъ намъ въ соборѣ … совсѣмъ безъ копѣйки оказался, и ужъ стали его выгонять изъ Америки, что безпачпортный. А тоже чего-то тамъ представлялъ, разбойника, что ли, — Катичка говорила. А одѣта она шикарно, и къ собору мы съ ней на автомобилѣ подкатили, — онъ тутъ и подскочи. А разговоръ у нихъ свойскiй, дерзкiе они всѣ —

— «Какъ-такъ, не помните! А въ Парижѣ-то мы крутили съ вами!..» — Чего сказалъ! Катичка ему и отпѣла, перчаткой такъ:

— «Извините, не помню… и хочу молиться!»

Разстроены мы, Васенька заболѣлъ… а онъ присталъ и присталъ. Отслужили молебенъ, и онъ съ нами помолился, на колѣнкахъ даже стоялъ, — не отцѣпляется. Поплакалъ даже съ нами, такъ и расположилъ.

 

17

 

— «Каждый, говоритъ, день въ соборѣ плачу-молюсь, ничего больше намъ не осталось, потонули мы всѣ бездонно».

Так и расположилъ. И фамилiи всякiя, и то, и се… и знаменитыя-то вы стали, и про Москву, слово за слово — васъ и помянулъ. Тутъ и распуталось. Сколько-то она ему помогла, зеленую бумажку даже поцѣловалъ. А то бы пропадать ему: велятъ сейчасъ же на пароходъ сажаться и отъѣзжать. Такiя тамъ порядки, чтобы выгонять, который безпачпортный. А кто и денегъ при себѣ не имѣетъ, прямо въ тюрьму сажаютъ. А кто большiя деньги имѣетъ, ото всего можетъ откупиться. А онъ и въ Парижѣ нашемъ ужъ побывалъ, только васъ не могъ разыскать никакъ.

— «Лечу, говоритъ, на вокзалъ, счастья пытать въ Америку, и пароходъ меня дожидается. Глядь — русская лавочка! Дай, думаю, водочки прихвачу и хоть котлетокъ нашихъ, а то въ Америке не достать. Все, говоритъ, родимое вспомнилось, вбѣгаю въ лавочку… ба-а! — самъ господинъ Медынкинъ грешневую крупу совочкомъ въ пакетъ швыряетъ! Только расцеловались, адресокъ лавочки записалъ, — поѣздъ ждетъ, опоздаю на пароходъ».

Какъ заплетается-то у насъ, барыня, чисто въ жмурки играемъ по бѣлу-свѣту. А еще вотъ, — ну, прямо, не повѣришь, какъ расшвыряло. Стало быть, лавошница наша, въ Москвѣ мы жили… хорошая такая, богомольная, Авдотья Васильевна Головкова… — и что же, барыня! Гдѣ это вотъ Дунай-рѣка… какъ это мѣсто-то?.. намъ цыганъ венгерскiй еще попался, на гитарѣ все звонилъ..? Правда, ужъ по череду лучше, а то собьюсь. Ну, сулилися безпремѣнно къ вамъ побывать, въ Америкѣ ужъ все у него оборвалось.

 

18

 

— «Только бы до Парижа докатиться, а тамъ опять, говоритъ, стану на ноги. Я у нихъ свой человѣкъ былъ, танцы съ простыней танцовали… и у нихъ безпримѣнно деньги имѣются».

Такой нахалъ, сущую правду вы говорите, дочего безстыжiй. Ну, какое кому дѣло до чужого кармана, вывезли или не вывезли! А ужъ эти антилигенты, барыня, дочего же завистливы! Въ Москвѣ сколько насмотрѣлась. Ну, извѣстно, не всѣ… а насмотрѣлась.

— «Они, говоритъ, съ заграницей торговали, у нихъ безпремѣнно въ банкахъ тутъ капиталы спрятаны, а лавочка для прилику только». — Ужъ такой-то наглый, не дай Богъ. — «Должны быть деньги, секретныя». Какъ это онъ..? не секретныя, а… Те-мныя, вотъ какъ. — «Я бы, говоритъ, и въ Америку не пустился, далищу такуя, киселя хлебать, кабы знать, что Варвара Никитишна близко такъ». А ужъ говору-унъ!.. — «Что мнѣ Америка-то, что мертвому греку пiявка, пользы никакой нѣтъ». — Да ужъ билетъ выправилъ, и денегъ ему впередъ задали, дилехтора. — «Закадычные, говоритъ, друзья съ ней были, изъ одного стаканчика пили, и партретикъ ихнiй въ медальонѣ у меня былъ, да въ дорогѣ оторвался».

Прямо, са-нтажистъ, вѣрное ваше слово. Придетъ, а Катичка растереха, колечки-брошки валяются, гдѣ неслѣдъ, брилiянты-жемчуга все какiе, большiе тыщи плачены, — упаси Богъ, человѣка соблазнимъ. Я и поприберу. Все къ обѣду потрафлялъ, наголодался. А сбирается, не разъ поминалъ. Развѣ вотъ съ идоломъ-то завертится. А какъ же, и къ нему прицѣпился, да они попусту давать не любятъ, тамъ и прикурить-то такъ не дадутъ. Думатся такъ, ужъ не принанялъ ли его идолъ-то на тайное какое дѣло, досматривать… Да нѣтъ, сразу-то не поймете, тутъ

 

19

 

все по череду знать надо. Да нѣтъ, ничего, словно, больше не говорилъ, — про перстенекъ, да что вотъ партретикъ оторвался.

— «Теперь бы, говоритъ, этотъ перстенекъ… на автомобиляхъ бы раскатывалъ».

 

III.

 

Про Васеньку-то я вамъ… А это она занозу свою все помнила, — знать-то все, — терзала-то его. Она и сама терзалась. Значитъ, Ковровъ, по фамилiи, сосѣди съ нашимъ имѣньицемъ. Сами знаете, какое у барина имѣньице было, отъ тетки имъ выпало, поскребушки. Тетку они давно ужъ начисто обглодали. Какъ померла, они въ банки побѣгли справиться, капиталы искали, а ничего и нѣтъ, пустой ящикъ. Какъ-такъ, должны быть капиталы! А у ней лакей-старичокъ, сорокъ годовъ жилъ, — не онъ ли прибралъ къ рукамъ? Ну, оправдался, тыща рублей у него только, оказалось, на книжкѣ на сберегательной. Выдало имъ начальство бумаги теткины, а тамъ все и прописано, сколько они съ нее денегъ перебрали, сами-то даже ахнули… весь ее капиталъ повыбрали. Ужъ такiе-то несмысленые… а хорошiе были люди, грѣхъ похулить.

Вѣрно говорите, много баринъ прахтикой добывалъ, съ другой барыни и по пять тыщъ за оперцiю бралъ, и прiютъ на свою акушерку держали, а жили-то они какъ, барыня! Глафира Алексѣвна и одѣться любили, и въ заграницу ѣздили, и свои тоже расходы были, на студентовъ помогали, и… Ужъ покойники оба, а правду вамъ сказать, денежекъ что ушло на шантрапу на всякую! Незаконные къ ней ходили, полицiя вотъ ловила… съ парадного позвонится,

 

20

 

часто такъ — дыр-дыр-дыр, она сама и бѣжитъ, по знаку. Посушукаются, — и сейчасъ въ шифонерку, за деньгами. Конечно, не мое дѣло, а она простосердая, всему вѣрила. Сказала ей разъ, а она мнѣ:

— «Для тебя, глупая, стараются-страдаютъ, да не понять тебѣ только!» Баринъ поморщится, скажетъ:

— «Прорва какая-то, надо же разбираться, милочка!» А она все такъ:«Это же нашъ долгъ, Костикъ».

Какъ ужъ они столько задолжали, ужъ и не знаю. Да наскочила еще на хахаля одного, сталъ онъ съ нее денежки тащить. А онъ въ вѣдомостяхъ про жуликовъ печаталъ. Она глупое письмецо написала, а онъ прозналъ, сталъ грозиться: давайте три тыщи, а то пропечатаю письмо! Прибѣжала ко мнѣ, голову потеряла:

— «Ай, няничка… ославитъ на всю Москву, и Костикъ узнаетъ!..»

Все мнѣ, бывало, довѣрялась, я ее съ семи лѣтъ, вѣдь, знала. А письмо-то къ музыканту было, Катичкину учителю. Какъ ужъ онъ его выкралъ — не скажу. Было-то чего съ музыкантомъ?.. Въ доточности не знаю, а… Ну, что, барыня, ворошить, Господь съ ними, покойница давно. Ну, выкралъ и выкралъ. Достали мы за вексель у нашего лавошника Головкова три тыщи, а четыре заплати, на полгода, вонъ какъ. Я на образа божилась ужъ Головкову, отдадимъ, а онъ мнѣ какъ казнѣ вѣрилъ. И измытарили меня тѣ денежки. Барыня, прости ей, Господи, грѣхъ, у барина изъ кармановъ помалости вышаривала да мнѣ, грѣховодницѣ, — на, попрячь. Больше году набирали, грѣха что было… въ глаза я барину не могла смотрѣть, измучилась… за грѣхъ такой обѣщанiе

 

21

 

дала сорокъ разъ къ Царицѣ-Небесной Иверской сходить, сходила. Наберемъ сполна, она на себя потратитъ, а Головковъ меня теребитъ. Спасибо, Авдотья Васильевна, желанная такая, просила супруга потерпѣть. Вотъ святая душа! Тоже мотается по свѣту, глазочкомъ только разокъ и повидала, гдѣ вотъ Дунай-то –рѣка… А газетчикъ опять грозиться, вотъ-вотъ ославитъ, — тыщу еще давай! Совсѣмъ ужъ затеребилъ… подъ машину попалъ, выпимши. И грѣхъ, а мы, правду сказать, перекрестились. А ее всѣ такъ почитали, Глафиру-то Алексѣвну, она всѣ книжки читала, и про все разговаривать умѣла, и въ налехцiяхъ бывала, для простого народа все старалась. Двѣ зимы все ходила съ музыкантомъ книжки читать, а онъ на рояляхъ все игралъ. Да тутъ, можетъ, причина-то всему баринъ: очень она его любила, а онъ ее огорчалъ, ну, ей утѣшенiе и нужно было. Вотъ они съ тетушки и тащили. А она Катичкѣ кресна была, души въ ней не чаяла, — они на Катичку и выпрашивали.

Да много было… А какъ и не быть-то у Костинтина Аркадьича забавкамъ!.. Помните, небось, сами… барыни-то ему спокою не давали. Все богачки, листократiя самая, время дѣвать некуда, только на баловство. Онъ къ этому дѣлу и пристрастился. А умный, вѣдь, какой былъ, всѣ его такъ и слушаютъ, какъ заговоритъ. Ото всѣхъ уваженiе, подарки, чего-чего не было!.. Высокое бы ему мѣсто вышло, кабы не померъ, да безобразiя бы не случилось, большевиковъ этихъ. Ну, много тоже и на забавки уходило. Да что я вамъ, барыня, скажу… я ужъ и не жалѣю, что за ними мои пропали, болѣ двухъ тыщъ пропало. Все едино, получи я свои зажитыя — пропали бы. Всѣмъ деньгамъ конецъ пришелъ, и тяжелой копѣечкѣ, и легкому рублику. Ну, нѣтъ и нѣтъ у нихъ денегъ, когда ни попроси.

 

22

 

— «А зачѣмъ тебѣ, скажутъ, няничка, деньги… у насъ цѣлѣй будутъ». — А то и такъ: — «Ты ужъ, нянь, потерпи, вотъ получимъ скоро кушъ, сразу и отдадимъ».

Три рубли баринъ сунетъ, скажетъ — «это не въ счетъ», — и все. А это они отъ тетки наслѣдства ждали, кушъ-то. А хорошiе были господа, жалѣющiе, лучше и не найти. Ужъ такъ-то ласковы со мной были, такъ-то… Заболѣю я, баринъ мнѣ и градусникъ самъ поставитъ, и компресъ, и чайку съ лимончикомъ принесетъ. И барыня, ночью даже вставала, такъ жалѣла.

«Няничка, скажетъ, труженица ты наша… самое ты наше дорогое, простой ты народъ, тульская ты, мозолистая…» — и руку мнѣ все поглаживаетъ, истинный Богъ. А то скажетъ еще, прости ей, Господи: — «Да намъ на тебя молиться, какъ на икону, надо… вѣдь ты свята-я!..» — а у нихъ и иконъ-то не висѣло, и никогда и не молились.

А мнѣ и слушать страшно, и стыдно мнѣ, слезы и потекутъ. Гляжу на иконку свою и молюсь: прости ей, Господи, неразумiе и меня не осуди. Грѣшница я, — бывало, сладенькаго чего возьмешь, безъ спросу. Конфекты у нихъ не переводились, и пастила, и печенья всякiя, и прянички, и орѣшки заливные, чего-чего только не было! Въ деньгахъ, уберегъ Господь, не грѣшила, и Аксюшу, бывало, не разъ ловила. Расте-рехи-и… — вѣдь, это что жъ такое! У барыни, гдѣ ни поройся, то красненькую, то трешницу найдешь, въ книжку засунетъ и забудетъ. А у барина въ шубу за подкладку завалились, да па-чки! А то прiѣзжаетъ разъ, а у нихъ въ ботикѣ семь золотыхъ звенятъ, въ дырку изъ кармана проскочили. А сколько на улицѣ осталось, и не усчитали: много, говоритъ, было, карманъ прорвали. Какъ въ домъ денегъ нѣтъ, пойду-пошарю — всегда

23

найду. Баринъ, бывало, загорячится — «какъ-такъ нѣтъ? Гдѣ-нибудь должны быть… въ диванъ не завалились ли, въ шубѣ глядите, за подкладкой!» А сладенькаго брала, по слабости. Баринъ, какъ газетку читать, передъ взасѣданiемъ своимъ, на турецкiй диванъ завалится и коробками обкладется, и то изъ одной, то изъ другой не глядя въ ротъ суетъ. А денегъ вотъ не водилось Имъ большое наследство выходило, да оглашенные по Москвѣ палить стали, а тамъ и всѣ деньги отмѣнились. Мы тогда барина въ Крымъ свезли, не до того ужъ имъ было. И я бы зажитыя получила.

IV

Про Васеньку-то я вамъ… Сосѣди по имѣньицу, Ковровы. Стало быть Катичкѣ счастье тутъ выходитъ, и въ самый-то бы разъ, потому совсѣмъ барину удавка пришла: затребовали пять тыщъ за весель, — какой-то онъ барышнѣ по секрету обѣщался, а платить не изъ чего. А барынѣ сказалъ — старушк, молъ, съ Ѳедором-лихачомъ они задавили и вексель дали внучкѣ старушкиной, мировую сдѣлать. А барыня всему вѣрила. А какую ужъ тамъ старушку, красная бы цѣна ей рублей двѣсти, — съ руками бы отрвали, небогатый кто, за старушку. Я Ѳедора допытывала — смѣялся. Баринъ зодитъ-насвистываетъ. Какъ свиститъ, я ужъ и знаю, — деньги нужны. Ну, пересталъ свистать… кто-то ужъ ему снабдилъ, а то и прахтикой постарался, извернулся. Барыня, помню, говорила все:

«Есть же мѣшки съ деньгами, и не умеютъ распорядиться!» — завиствовала вамъ, барыня, что шибко богаты вы. Завиствовала, Бывало, скажетъ:

24

— «И образованiя у купцовъ у этихъ на мѣдный грошъ, а деньгами хоть подавись!»

Ссердцовъ, понятно… тревожилась семейнымъ положенiемъ. А тутъ баринъ въ бѣга ударился. Да нѣтъ, никуда не убѣгалъ, а по бѣгамъ сталъ ѣздить, деньги выигрывать. И вы, барыня, тогда ѣздили на бѣга глядѣть. Ниночка еще пѣсенку все намъ пѣла — «лошадки скачутъ, а денежки плачутъ». Катичка ее обучила, наслушалась отъ папашеньки. Аграфена Семеновна, носастенькая, економка, бывало, скажетъ:

— «Покатила наша барыня на бѣга, деньги лошадкамъ повезла».

Ну, какъ не помнить, Ниночка съ Катичкой билетиками все играли, вы имъ изъ сумочки во-отъ какую кучку вытряхните, пестренькiя все, картоночки. Помню, прiехали вы домой, веселыя-развеселыя, а снѣгъ валилъ, метель такая пошла, и ужъ темно стало, домой Катичку отводить пора. А вы прiехали, всѣ-то въ снѣгу, разрумянены, горячiя, сброили шубку соболью и давай по залѣ передъ зеркалами танцовать, и пальчиками все прищелкивали. Какъ же-съ, очень хорошо помню, въ платьѣ вы въ самоноомъ были, брыня… и вдругъ мнѣ пять рублей золотой и подарили, ни за что! И Аграфенѣ Семеновнѣ золотой тоже выкинули, — сказали, что много наиграли. И красивыя же вы были… прямо, какъ купидомчикъ! Ну вотъ, вспомнили… засвѣтились всѣ, вовсе даже, барыня, помолодѣли! такъ и вспомнилось, какiя вы красивыя-то были. Да нѣтъ, вы и теперь красивыя, барыня… да, ведь, у молоденькихъ своя красота, природная. И про билетики намъ сказали, — каждый по большому золотому. Ужъ мы считали-считали, сколько же вы золотыхъ-то наиграли… за двѣ, никакъ, сотни золотыхъ! А вы еще

25

посмеялись: «ахъ, глупыя-глупыя, да это же все проиграно, а то бы я за картоночки денежки получила!» Теперь бы вотъ эти золотые… Да тогда развѣ думалось, что свѣтопредставленье такое будетъ. Все въ свое удовольствiе, въ себя жили, — вотъ и не думалось.

И баринъ въ бѣга ударился, закружился. Его на прахтику требуютъ, а онъ по бѣгамъ гуляетъ. Барыня его какъ стыдила, ловить ѣздила, бывало, для прахтики, — ни разу не поймала, увертливый очень былъ. И такой тоже развеселый, тоже Катичкѣ картоночки все выкидывалъ. У насъ тогда непрiятность съ барынинымъ братцемъ вышла. А какъ же, братецъ у нихъ былъ, только незадачный вышелъ, по ихъ сословiю. Никому про него и не поминали, и къ себѣ не пускали, отъ стыда. Аполитомъ его звали. Ну, не задался онъ у насъ, у мамашеньки я тогда жила, его изъ имназiи и выгнали, онъ и пошелъ на желѣзную дорогу, въ машинисты, и на портнишкѣ женился. Чернаго ужъ сталъ званiя, они и брезговали. Онъ придетъ, а баринъ въ кабинетъ уйдутъ. И еще деньги онъ требовалъ, отъ мамаши наслѣдство, а деньги-то они прожили, а онъ зналъ, что и на его долю было… тыщи четыре денегъ, записка у барыни была посмертная. Ну, и непрiятности. Сперва-то онъ ничего, смирялся. Пришелъ къ барынѣ крестить звать, она отговорилась. Обидѣлся онъ, шкурами ихъ назвалъ да сгоряча вазу китайскую имъ и разбилъ, — баринъ его чуть его чуть палкой не ударилъ. Скажутъ имъ — «Аполитушка вамъ братецъ родной, а хорошаго тоже роду, гнушаетесь-то зачѣмъ? А бѣдныхъ жалѣете. И онъ небогатый, руки мозолистыя, пожалѣли бы его!» Передъ знакомыми стыдились, что на портнишкѣ женился. Съ горя-то онъ, узнали мы потомъ, въ сацалисты приписался, всѣхъ чтобы разорятъ, съ досады. Ну, разбилъ онъ вазу, она его выгнала,

26

разстроилась — побѣжала провѣтриться на морозъ. А вы тутъ и подкатили на сѣрыхъ. Саночки легонькiя у васъ были, а кучеръ во-какой широченный, — какъ саночки не раздавитъ, дивились мы. Барыню не застали, а мы съ Аксюшей черепки отъ вазы подбирали, какъ вы вошли. Ну вотъ, вспомнили. Баринъ съ вами и покатили на бѣга. Я еще въ окошечко залюбовалась, какiя вы шикарныя были, шикъ! Баринъ въ ту зиму впухъ совсѣмъ проигрался, всѣ туда денежки отвозилъ, какъ въ банки… столько онъ просадилъ, — никакой прахтики нехватало. Вотъ тетеньку они тогда и начали донимать.

V.

Бывало, скажутъ: не миновать — Иверскую подымать. Я-то понимала, чего грѣховодники думаютъ. У насъ не то что Царицу Небесную никогда не приглашали, а и батюшку съ крестомъ не принимали. Какъ у насъ разстройка какая, барыня въ спальню запрется-плачетъ, я возьму водицы святой и покроплю, помолюсь за нихъ. Ну, будто они дѣти несмысленыя, жалко ихъ. Образовъ у насъ въ домѣ не было, барыня не желала, по своему образованiю, и свое благословенiе, мамаша ихъ замужъ благословила, она на дно сундука упрятала. Въ дѣтской только, я ужъ настояла Катерины-мученицы повѣсить образокъ къ кроваткѣ, да въ прихожей иконка висѣла, отъ старыхъ жильцовъ осталась, вершочка два. А въ темненькой у меня и лампадочка теплилась, Никола-Угодникъ у меня висѣлъ, въ дорогу-то захватила, и еще Казанская-Матушка. А у нихъ, чисто какъ у татаровъ, паутина одна въ углахъ, болѣ ничего. Да, насмѣхъ будто, баринъ статуя голаго

27

купилъ, «Винерка» называется, въ передний уголъ въ залѣ поставилъ, подъ филоденры, — вотъ и молись. И что я вамъ, барыня, скажу… — съ чего-то насъ пауки одолѣли! Ну, одолѣли и одолѣли, силъ нѣтъ. Навелось паука, такъ и распространяется. А чистоту строго наблюдали. Только обмела — опять паутина и паутина. Я ужъ барыне говорила:

«Смотрите, барыня, паука у насъ сила несусвѣтная… не къ добру это».

Дернулась она, да съ сердцемъ на меня такъ:

«Что ты мелешь? Почему? — не къ добру?!..» — а затревожилась.

«Къ пустотѣ, говорю, пауки одолѣваютъ… думатся такъ, по-деревенски».

«А, глупости… любишь всегда тревожить!»

А я сколько примѣчала, про паука-то, что къ пустотѣ. Ну, нехорошо и нехорошо у насъ, такъ-то нехорошо-невесело… ну, вотъ чуется мнѣ пустота-глухота, чисто сарай. Барыня и давай зерькала оглядывать, хорошо ли привязаны. Ужасъ, какъ зерькаловъ боялись, какъ бы не разбилось.

За тетеньку они, Иверскую-то подымать: тетеньку въ гости звать, хорошенечко засластить. Привезутъ въ каретѣ, давай угощать-улащивать:

«Ахъ, тетечка… ахъ, милая… совсѣмъ-то вы насъ забыли, и какъ вамъ, тетечка золотая, не стыдно… а мы-то скучаемъ, а мы-то для васъ любимаго пирожка со сливками, да рябчиковъ съ мадерцовымъ совусомъ, и грушки душестыя, по зубкамъ вамъ… а Катюньчикъ безъ васъ жить не можетъ…»

Такъ она и растаетъ. И новую рояль Катюньчику, и на музыканта ей, и выгрышный билетъ ей… А какъ проигрался на бѣгахъ баринъ, они и подняли тетушку, всурьезъ ужъ. А она на ладанъ ужъ дышала, чуть жива, и палецъ все сосала, какъ

28

малоумная. Послѣ угощенья баринъ и бухъ передъ ней на колѣнки. Упалъ и зарыдалъ. Ужъ такъ-то возрыдалъ, и ручки ей цѣловать. А онъ умѣлъ зарыдать, и слезы потекутъ, исхитрялся, отъ чувства такъ. Да я-то ужъ знаю, барыня, какъ они исхитрялись… И это у нихъ сговорено такъ, съ Глафирой Алексѣвной. И глядѣть-то, бывало, надоѣестъ, какъ они исхитряются. Какъ же не замѣчать-то, на моихъ глазахъ все… А гостей приглашать! Спору сколько, будто домъ покупать сбираются: того не надо, какой отъ него прокъ, а эта прахтику можетъ дать, обязательно надо завлекать… И мѣсто кому за столомъ какое — ну, все прикинутъ, чисто шелками вышьютъ. За глаза и ругнутъ, а зарятся. Фабрикантшу одну сколько годовъ ловили… только поймали, она и помри. Самую эту, Лопухову, доктору своему сто тыщъ отказала, какъ барыня жалѣла!

Ну, упалъ-зарыдалъ, тетушка такъ и затрепыхалась, заквохтала, кудри ему давай ерошить, въ глаза глядѣть…

«Ай, что такое, не пугай, Костинька… или опять накуролесилъ?..»

А она часто мирила ихъ. А онъ рыдаетъ..!

«Ахъ, у Глирочки чахотка въ градусѣ, доктора на горы въ заграницу посылаютъ, а у насъ нужда вопiющая, бумаги потеряли… поглядите на эту тѣнь!..»

А барыня у притолоки стоитъ, бѣ-элая, напудрена, и въ платочекъ покашливаетъ. А тетенька слѣпая, за рукой не видитъ…

«Что жъ вы мнѣ раньше не сказали?! Какъ можно запустить?!..»

Она сразу тогда — де-сять тышь! Такъ всю и обглодали помаленьку. Проводятъ — и давай по залѣ танцовать. — «Ахъ, милая старушка… ахъ, славная дите!» — такъ представляли хорошо, сама

29

повѣришь. Шутили-шутили да и нашутили. А вотъ, доскажу. А померла она — и похоронить не въ чемъ было, — въ простомъ такъ гробу и схоронили, съ однимъ-то факельщикомъ. И панихидки отъ нихъ не дождалась. И старичку-лакею ее не пришлось за пять лѣтъ зажитого получить. Они ему старый умывальникъ замѣсто того отдали, да царскiй партретъ большой, стараго царя.

А имѣньице она еще вживѣ Катичкѣ отдала, лѣтомъ на дачахъ жить. Мы съ ней тамъ и живали, а они рѣдко когда заглянутъ. Тамъ и съ Васенькой познакомились, въ крокетъ прiезжалъ играть къ намъ. Тогда еще, примѣчала я, Катичка ему ндравилась. Ей годковъ десять было, а высокенькая ужъ была, въ папашеньку, а ему къ пятнадцати, пожалуй. Съ англичаниномъ къ намъ прiезжалъ, на высокихъ такихъ колесахъ, какъ въ ящикѣ. И у насъ тогда миса жила, англичанка тоже, по фамилiи Кислая… говорить Катичку по ихнему учила, гордая да капризная… — все мы ее «кислая кошка» звали. А такъ обучила хорошо, всѣ вонъ теперь дивятся, такъ за англичанку и признаютъ, очень способная Катичка. А Кислая и влюбись въ барина! Какъ на икону на енго молилась. Такъ-то она недурна была, жильная только очень, костистая. Что-то у нихъ съ барыней вышло, она и разочлась, сумочкой въ барыню швырнула. А Катичкѣ сказала — «всегда для васъ все готова сдѣлать!» И что же, барыня… вѣдь она какъ намъ тутъ пригодилась, въ заграницѣ! Черезъ ее мы англичанами учть не стали, въ Константинополѣ когда бились… Она бо-знать чего про насъ наплела, чуть не царскаго роду мы съ Катичкой, письмо послала старичку одному англичанскому со старушкой, а они по морямъ катались, вотъ къ намъ и прiезжаютъ, къ «Золотой Клѣткѣ», гдѣ мы служили… ресторанъ такой. И свой корабль у нихъ,

30

страшенные богачи… А и правду, ужъ я по порядку лучше.

Да, такъ вотъ тетеньку и похоронили.

VI.

Вѣрно, Барыня, много добывалъ, да на много и дыръ-то много. Сколько у нихъ утѣхъ-то было, на каждой тумбочкѣ! Да они всегда порядочные были, худого слова про нихъ не скажу, вѣрно вы говорите, — а все не ангелъ. Безъ пятнышка и курочки рябой нѣтъ. Лошалей они не держали, а былъ у нихъ Ѳедоръ-лихачъ,такъ онъ всѣхъ по Москвѣ его канареекъ зналъ, нашему бутошнику сказывалъ. А бутошникъ у насъ заслуженный былъ, кресты-медали, крестнику моему дядей доводился. Вотъ мнѣ крестник и сказывалъ… рыбкой онъ въ Охотномъ торговалъ, рыбку мороженую намъ нашивалъ, судачковъ, наважку, копчушечекъ… — придетъ и шепнетъ:

«А у доктора новенькая завелась, въ Таганкѣ».

А то на Арбатѣ. А барыня и не чуетъ. Начнетъ какъ барынѣ душистыхъ грушъ привозить, либо цвѣты въ корзинкахъ, такъ я и примѣчала — новенькую нашелъ. Да какiя же сплетни, барыня… живая правда. И барыню дострасти любилъ, а изъ баловства, для разгулки такъ. Барыня, вѣдь, красавица была, графской крови, по дѣдушке, а потом ихъ изъ графовъ отмѣнили… барыня мнѣ сказывала, а баринъ ее корилъ когда, что, молъ, графы твои фамилiю профуфукали за хорошiя дѣла… а она въ слезы, его корить — «а ты подзаборный мѣщанинъ!» Ну, мало чего бываетъ промежду супруговъ. Ужъ такая красавица, хрупенькая, на ладошку баринъ ее

31

сажали и носили, какъ пирожокъ: «азъ, галочка моя… ды ахъ, цыганочка моя… ахъ, перышка моя!..» — заласкивалъ. А баловство бывало. И по городамъ бывали, для прахтики когда ѣздилъ. А у кого не бываетъ-то, барыня, деньги у кого вольныя да человѣкъ веселый! И закону у нихъ не было, строгости-соблюденiя, и въ церку не ходили, о душѣ и не думалось. Матросъ-большевикъ, помню, говорилъ, въ Крыму жили, — «всѣ теперь наши бабы!» Отъ Бога отказались, досыта лопали, ну и… — «у насъ, говоритъ, кровь играетъ… на сладкое положенiе выходимъ!» Вотъ гроза-то на насъ нашла, за Катичку какъ дрожала… разскажу-то. Вотъ и баринъ, отъ сытой жизни.

И въ хорошихъ семействахъ у нихъ бывали, изъ прахтики. Да въ разныхъ… На энтихъ ужъ онъ не тратился, а все партреты свои дарилъ, на память. Цѣльная у него пачка въ запасѣ, побольше, а то поменьше, по уваженiю. Были-то какiе? Вотъ даже какiе были, съ аршинъ, самые ужъ уважительные, Да забыла я, барыня, фамилiи, гдѣ ужъ упомнить. Андра-шкина..? Помнится, была… Кто еще? Нѣтъ, про Сударикову не слыхала, а шелковиха одна была, только не Сударикова. Мѣлкова еще, въ ресторанѣ-то застрѣлилась, въ заграницу ее увезли послѣ. Да Господь съ ними, барыня… Нѣтъ, Старкову что-то не припомню… А Локоткову, можетъ, слыхали… у нихъ мѣховое дѣло было? Тоже уважительная была, шубу барину какую сдѣлали, за двѣсти рублей, а ей цѣна за двѣ тыщи. Тогда барынѣ соболью буу баринъ подарилъ, что-то недорого тоже, а какая буа-то… отъ мамаши Катичкѣ досталась.

Какъ не знать, и барыня про партреты знала, умѣлъ такъ разговорить, — для прахтики такъ надо, пацiенки желаютъ, изъ уваженiя. Это ужъ все потомъ раскрылось… и вспомнить страшно, — въ наказанiе

32

такъ Господь послалъ. А то и въ испытанiе… Анна Ивановна говорила, милосердная сестра. Вотъ святая душа была-а… разскажу-то вамъ. Сплетни-то доходили, и письма барынѣ посылали, со зла которыя, пацiенки. Растревожится она, закричитъ:

«Негодникъ, ты негодный, бабникъ ты, ю-бошникъ… не смѣй до меня касаться!..» — кулачками такъ затрясетъ. А онъ ей, удивится словно:

«Ты что, милая… белены объѣлась?..»

Она ему въ лицо шваркъ — письмо!

«А это что?!… Негодный ты, порститутъ!..» Повертитъ письмо, плечомъ подернетъ… —

«А, стерьва…» — скажетъ, — «теперь понятно, это же она со зла, шельма, что финтифлюшки ее не принимаю, вниманiя не обращаю на эту рожу!..»

Она и разсахарится, повѣритъ словно:

«Да-а…» — скажетъ, — «актерщикъ ты извѣстный!»

Всегда и извернется. Зацѣлуетъ, у колѣнокъ поерзаетъ, грушъ привезетъ, — и все. Понятно, въ себѣ держала. А какъ накалитъ его, онъ шубу на плечо, дверью хлопъ, и на свое взасѣданiе, на всю ночь.

У нихъ ученыя взаседанiя были, и еще казенныя взаседанiя, чтобы царя смѣстить. Это мнѣ Глафира Алексѣвна по секрету говорила: партiю они дѣлаютъ. Вотъ и смѣстили, добились своего… только вотъ порадоваться-то не довелось. А ужъ ждали-ждали… барыня все сулилась:

«Вотъ, няня, погоди, скоро всему перемѣнъ будетъ, по новому все будетъ, Костикъ тогда надъ всѣми больницами будетъ… и всѣмъ тогда хорошо бу-детъ… и тебѣ богадѣльню выстроимъ, для всѣхъ старушекъ, и всѣмъ хорошее занятiе будетъ, трудящимъ всѣмъ.

33

Хлопочемъ всѣ, такъ хлопочемъ… партiю дѣлаемъ, для всего народа чтобы».

Вотъ и схлопотали, въ Америку попала. Да что, про себя и не говорю, а… не поймешь ничего.

Ну, уѣдетъ онъ въ засѣданiе, и она въ свое взаседанiе, хлопотать. А то, подъ конецъ ужъ это, капли стала веселыя въ бокъ впускать. Впускала, барыня, своими глазами видала, какъ… и испортила себя каплями. Завеселѣетъ, забѣгаетъ, а тамъ пуще еще разстроится, плакать ко мнѣ придетъ:

«Ахъ, няничка… и что я за несчастная… и красивая я, и молода я, а Костикъ меня обманываетъ, чую!..»

А онѣ, вѣдь, хорошенькiя были, красавица изъ красавицъ, всѣ-то на нихъ заглядывались. Ну, можетъ, и не первая красавица, вы-то какъ говорите… а ужъ такая была красотка! Это вы правду, барыня, росточку небольшого, и на цыганочку маленько похожа… такъ это съ каплевъ у ней личико желтѣть стало, а то, прямо, ягодка была, какъ куколка какая. Баринъ дышали надъ ней, прямо, такъ любили. Онъ рослый былъ, рука, чисто тарелка… посадитъ на ладонь и носитъ по залѣ, какъ птичку какую, — всякiя приберетъ слова. Скажу ей — Богу молиться надо, мысли и разойдутся. А и вправду. Гдѣ душѣ-то спокой найти, о себѣ, да о себѣ все, бо-знать чего и думается. Уѣдетъ баринъ, она всѣ ящики у него обшаритъ, — нѣтъ ничего, всѣ концы умѣлъ схоронить. А то прибѣгла ко мнѣ, веселая, — «любитъ меня Костикъ, одну меня!» Письмо нашла, а на письмѣ баринъ чего-то прописалъ, барыню какую-то обругалъ. А отъ такой раскрасавицы письмо было!.. Маленько и отошла. А скажешь ей про Бога, она такъ и закинется:

«Что ты, старая, заладила — Богу-Богу!..» И катичка вотъ, бывало. Это ужъ ее Анна Ивановна

34

наставила, — молиться она стала, въ Крыму ужъ. Да что, и въ Америкѣ жили — попрекала:

«И все-то не по тебѣ, ворчишь! Старый духъ въ тебѣ. Сколько было, всѣ другiе стали, все кверхъ ногами стало… съ чего ты одна такая, никакъ не мѣняешься, какъ тумба? Старый духъ!..»

А что вотъ и по старому говорю, и куча я муравьиная, и платье на мнѣ все то же, и платокъ ковровый съ собой взяла, и тальма на мнѣ съ висюльками, — старое ей все поминается. Скажешь ей — а чего мнѣ новой-то быть, не бѣльишко, не выстираешь, а какой мнѣ Богъ видъ далъ, такой и ношу, не оборотень какой, не скидаюсь… губы мнѣ красить, что ли! Это нечистый образины всякiя принимаетъ, норовитъ все наобортъ вывернуть. Ну, это какъ разстроится. А то — лучше меня и нѣтъ.

Про барыню-то я… страшно бывало слушать.

«Богъ-Богъ… что жъ онъ мнѣ не поможетъ, твой Богъ!» — чумовая будто.

Такъ вся и исказиться. Ну, извѣстно, астеричная. И баринъ все, какъ вотъ вы сказали, — астеричная ты! А то косы распустить, — а волосы у ней чуть не до пятъ были, — обкрутится ими, шею замотаетъ и кричитъ незнамо чего:

«Ахъ, разведусь! Ахъ, задавлюсь… себя и его убью!..»

А безъ него и часу не могла, такъ могъ приворожить. Да вы ихъ, барыня, сами знали, какъ обойтись умѣла. Борода одна чего стоитъ, шелковая, кудрявая, за плечо, бывало, закинуть могъ. А какъ все по-новому стало, они и бороду обстригли… не узнать, болѣзнь ужъ ихняя началась. Бывало, въ бороду духи льютъ, а потмъ вымоютъ, въ полотенце закрутятъ, она и вьется. И голосъ прiятный, и манеры такiя благородныя, все-то въ зерькало красовались,

35

хохолокъ взбивали. Барыня ему — «ахъ, какетъ какой!» Всѣ барыни отъ нихъ безъ ума были, барыня сама сказывала, и ей это, словно, прiятно было. А чистоту любилъ..! Принесетъ прачка трахмальныя рубашки, все-то перегладитъ, перещупаетъ, все имъ трахмалу мало, — грудь все чтобы гремѣла, горбом стояла. Прачка, бывало, плачетъ: назадъ и назадъ, перетрахмаливать. Бѣлья полны комоды, да все тонкое самое, гола-нское… а галстуки эти, такъ и шваркали, чуть помяты. И Помочи, и носки, и платки носовые, — все шелковое, цвѣтное… и подштанники, извините, разноцвѣтные, шелковые, и эти подушечки вездѣ, для аромату, саше. Что говорить, любили покрасоваться.

Вы-то, барыня, сурезная при семейной жизни, Глафира Алексѣвна за примѣръ васъ все ставила, а и васъ даже приревнуетъ. Да опасалась, ну-ка онъ съ вами завлекется. Милiонерки были, всѣмъ соблазнить могли. А брилiянтамъ завиствовала!.. И у ней чего показать было, отъ ихнихъ графовъ еще осталось, а не сравнять, какъ можно… горѣли-то на васъ, чисто вотъ жаръ-птица. То вотъ какъ расхваливаетъ васъ, до бѣговъ это еще, а то давай честить, ужъ простите. Да что говорила… разное, какъ придется. Дѣло прошлое, ужъ не обижайтесь на покойницу… а всякими, бывало, словами..: мнѣ ужъ и говорить стѣснительно-съ. Ну, ужъ если угодно, правду скажу, не скрою… И хитрая-то она, и фабрикантша фальшивая, да-а… и месалиная она… И сама не знаю, какая-такая мисалиная… а все, бывало, такъ — мисалиная… И ноги лаптемъ, и кукла золотая…. — ужъ извините, отъ слова не станется, а всердцахъ мало ли что съ языка соскочитъ!.. — и чего она къ намъ повадилась, и чего Катюньчика игрушками завалила… и деньги дерутъ съ народа, и какъ посмѣла запонки Костику подарить такiя…

36

А вы куклу Катичкѣ заграничную привезли, съ нее ростомъ, и полонъ коробъ приданаго куклина, не видано никогда, такъ всѣ и издивились. А запонки… она ихъ, всердцахъ, въ этотъ… въ клазетъ спустила! Въ кла-зетъ, барыня, сама барину повинилась. Только вы въ заграницу, — она ихъ и спустила. Баринъ ее кали-илъ:

«Что ты надѣлала, безумная! Болѣ пяти тыщъ запонки, такiя брилiянты!..»

Цѣну они ужъ знали. Не помните… А я упомнила, денежки-то какiя! А, можетъ, и отъ другой-какой, спутала. Такъ серчалъ!..

«Это мнѣ память дорогая, я Медынкѣ съ Ордынки жизнб спасъ!..»

За заставу покатилъ, куда трубы подаютъ. Да гдѣ тамъ найти, со всей Москвы сплываетъ. Копали тамошнiе золотари, — баринъ имъ посулилъ, — не нашли. Очень васъ, барыня, почиталъ. И партретъ вашъ на столикѣ держалъ. Барыня схватитъ — и въ носъ ему:

«На, повѣсь въ уголъ, молись на свою святую!» А онъ ей смѣхомъ:«Постой, лампадку вотъ дай куплю. Да глупая ты… да одну вѣдь, тебя цѣню, какъ золотой алмазъ!»

Она и кинется къ нему на шею, и за шампанскимъ сейчасъ пошлютъ. И меня угостятъ. Да я его не любила, по мнѣ нѣтъ лучше ланинской водицы черносмородиновой.

VII.

Правду надо сказать, съ горя и она себѣ утѣшенiя искала. Въ церкву-то не ходила, о душѣ и не думала…

37

ну, соблазъ ей душеньку и смутилъ. И уберечь себя трудно, въ ихъ положенiи, — много народу увивалось. Ѣда сладкая, никакой заботы, музыки да теятры, и обхожденiе такое, вольное, — тѣлу и неспокойно, на всякую хочу и потянетъ.

Картинку съ нее красильщикъ одинъ писалъ, чуть не голую расписалъ. Волоса распущены, одно плечо вовсе голое, грудь видать, на подушкахъ валяется съ папироской, и цвѣты на ней навалены, и фрукты всякiе, и кругомъ ее все бутылки, — будто арапскую царицу написалъ, за деньги показывать хотѣлъ. А ее вся Москва знала, баринъ и осерчалъ. И вправду, будто распутную женщину намазалъ: и глаза распутные ей навелъ, и ноги такъ непристойно, до неприличности. Онъ картинку-то у того и отнялъ, себѣ въ кабинетъ повѣсилъ. И ту даже занавѣсилъ, а то и поглядитъ. Съ того все и началось, пожалуй, Стала она такая вольная, на себя непохожа, словно ужъ не своя, — испортилъ ее красильщикъ. Въ щелку гляжу, бывало, мазалъ ее когда… — и за руки хваталъ, и за ноги перекидывалъ, и всю, какъ есть, перетрогалъ онъ ее… отъ стыда помаленьку и отучилъ. Вольныя платья стала нашивать, — стыдъ и страмъ. По портнихамъ, по модисткамъ… вырядится — страмно на-люди показаться, барину и покажется. Онъ такъ и ахнетъ!.. —

— «Гли!.. да ты не ты!..»

Будто приворожитъ его. А который ее мазалъ-то, уродъ косоглазый, на козла похожъ… возьми да и влюбись въ нее. Проходу ей не давалъ. А у него вредный глазъ былъ, онъ ее и заколдовалъ, глазомъ-то. Смѣетесь, барыня… а сущую правду говорю. Сидитъ и глядитъ, колдуетъ. Такъ, помаленьку и заколдовалъ. Она ужъ какъ учуствовала, станетъ его просить, руками укрывается:

38

«Не развлекайте меня, не выношу вашего глазу!..» — и хохочетъ.

А онъ пуще уставится. А баринъ на прахтику уѣхалъ, въ Богородскъ. Вотъ тотъ прiезжаетъ, глазъ на нее уставилъ, и говоритъ, чисто ее хозяинъ:

«Вы безпремѣнно поѣдете со мной кататься, картинки мои глядѣть!»

Въ мигъ собралась — покатила. Вернулась на разсвѣтѣ, и виномъ отъ нее слышу… — сама на своя, ужъ онъ ее испортилъ. Два дни изъ спальной не выходила. А тотъ телефономъ донимаетъ! Она трубку объ столъ и расколола. Тутъ его колдовство и кончилось. Долго она болѣла, послѣ того-то. Ну, что тутъ, барыня, антиреснаго?.. Ну, и еще было. Какъ сорвалась съ закону, грѣху какъ приложилась, — и не удержишься, Бога-то когда нѣтъ. Былъ еще одинъ, словно, студентовъ училъ… ни разу я его не видала. Скажешь ей стороной, а она сердится — не смѣй грязнаго думать, тутъ только прiятельская дружба. А я къ тому, что нехорошо передъ бариномъ, стыдно въ глаза смотрѣть… — за письмами, бывало, меня гоняла, въ секретъ, на почту. А у меня глазъ-то свой, не дареный… бѣлье шикарное стала покупать, тонкое-то-растонкое, прачкѣ отдавать страшно, а ужъ я сама стирала. Ну, все и видно… что я, слѣпая, что ли! Исхитрялась передо мной, а совѣсть-то на заткнешь, — изъ глазъ глядится.

Да чего, барыня, прiятнаго тутъ?.. Ну, музыкантъ былъ, учитель Катичкинъ. Ничего человѣкъ, смирный, играетъ, да вздыхаетъ, только и всего. Вотъ-вотъ, самый онъ, волоса долгiе, на грека похожъ, и съ бантомъ съ бѣлымъ, а только ти-хой. Грки — они шу-мные, я ихъ знаю, въ Костинтинополь какъ мы бились. Вотъ тамъ греки шу-мели!.. Всѣхъ съ тортуваровъ сшибаютъ, никакой управы на нихъ, турковъ они прогнали, а англичаны городъ имъ не

39

даютъ, забрали себѣ подъ флагъ. Имъ досадно, все и кричали: «сильнѣй насъ нѣтъ, всѣхъ покоримъ, со всѣхъ денежки стребуемъ!» Офицеръ нашъ одинъ все ихъ дражнилъ, бывало: «и у пѣтуха шпора, да не звенитъ!»

Ну, вмѣстѣ сидѣли и играли на рояляхъ. Поглядятъ другъ на дружку — и опять заиграютъ. Можетъ, и не было ничего промежъ нихъ, очень ужъ тихой былъ, музыкантъ-то. А глаза пялилъ, правда. Въ зеркало разъ видала, какъ она его въ маковку поцѣловала… а онъ глаза такъ, черезъ лобъ, и вздохнулъ. Ну, въ налехцiи съ нимъ ходила… Баринъ разъ и перехвати письмецо! Подаетъ ей, ужъ распечатано.

«Как ты смѣешь мои письма печатать?» — она ему. — «Тутъ ошибка, ничего я не понимаю…»

«А я — говоритъ — понимаю. Былъ у музыканта, и была у насъ музыка!»

Божиться стала, а то и не перекреститься никогда, хоть тебѣ крестный ходъ. И разочли мы музыканта. Я ему и жалованье въ письмѣ носила, щека у него была завязана, полтинникъ на-чай мнѣ далъ.

Ну, сами, барыня, посудите: какъ же имъ дите воспитать, при такомъ-то хавосѣ. И давно бы отъ нихъ сошла, да къ Катюньчику привязалась, оставить жалко.

VIII.

И чего только они надъ ней не вытворяли!.. А знаете, я чего думала, барыня?.. А вотъ чего я думала. Наше семейство взять… Ну, баринъ хорошiй человѣкъ, такой благородный, чужой копѣечки не тронетъ, хоть ты ему тыщи-растыщи положи… очень

40

по закону понималъ. И барыня… и добрая, и образованная, сочуственная очень. И всѣ барина уважали, и докторъ онъ ученый, самый умный, и прахтикой много помогалъ… и такой тоже сочуственный!.. Лошадь подъ окнами у насъ упала, а ломовикъ ужъ извѣстно — въ брюхо ее ногой, ногой. Обѣдали они, какъ увида-ли… выбѣгли на мостовую прямо, кричатъ, — въ участокъ хулюгана-негодяя, въ протоколъ писать!.. — животные были попечители… были, вѣдь, у насъ такiе? Вотъ-вотъ, изъ животнаго попечительства. А то въ вѣдомостяхъ чего прочитаютъ… голодъ вотъ когда по деревнямъ былъ, или кого строго засудили, за царя… а то и казнили, кто въ высокихъ лицъ бонбы швырялъ. Вонъ барыня разстроится!.. Салфетку броситъ въ супъ, кулачками себя въ грудь… кричитъ: «звѣри-звѣри!.. нельзя терпѣть, нельзя жить, руки сложить! народъ морютъ, убиваютъ… а мы можемъ спокойно ѣсть!.. не могу, не могу!..» Баринъ ей капель, все успокаивалъ: «не волуйся, мы это все скоро перемѣнимъ… все кончится!» Заплачешь — на нихъ глядѣть. Вотъ, думаешь, какъ по-божьи надо, и въ церкву они не ходятъ, а имъ Господь за доброту все проститъ. Къ бѣднымъ-то? Правду сказать, къ бѣднымъ не ѣздилъ баринъ, а такъ сочу-ствовалъ… вредно въ грязи рожать, зараза будетъ, все говорилъ… пусть въ прiюты идутъ рожать, въ ламбалаторiи, и чистота тамъ, и денегъ не берутъ. А прачка наша, у ней ребеночекъ поперекъ шелъ… сразу ей баринъ выправилъ, ни копѣечки не взялъ, — только трахмаль потуже. И сколько отъ смерти спасъ, и женщинъ, и младенчиковъ… мертвенькихъ ужъ совсѣмъ выналъ и въ себя приводилъ!.. Вотъ какъ.

А иной раздумаешься — сколько же онъ ангельскихъ душекъ помори-илъ!.. Да я-то ужъ знаю, барыня… И за это деньги какiя бралъ! и на что же

41

денежки эти шли-и… въ прорву, на баловство, въ свой мамонъ. Барыня все мнѣ говорила, какъ и вы вотъ… — такая мадицина эта, требуется. А я-то знаю… грѣхъ покрыть помогалъ, ангельскiя душки убивалъ, пу-зырь кололъ! Когда мадицина эта, разродиться женщина не можетъ, это я знаю. Ну, грѣхъ страшный, а всякiй грѣхъ замаливается, только не грѣши. Ну, на церкву бы подали, для души, или бы сиротамъ помогли… Скажешь барынѣ: нищiе къ намъ заходятъ, надо бы на кухнѣ подавать, какъ у мамашеньки водилось. А она — «лодырей разводить! на попечительство даемъ, тамъ ужъ знаютъ». Да не всѣ попечительство-то знаютъ. И канючки есть, и дармоѣды, а сколько и живой нужды есть. А господа нужды живой не любили, разстраивались отъ нужды. Странницу приняла я разъ, чайкомъ попоила, а у ней палец гнилой, съ морозу, всъ она кухню пальцемъ намъ протушила, правда, — какъ же они заопасались. А у насъ въ помойку котлеты выбрасывали, а про хлѣбъ и говорить нечего. Это въ Крыму мы съ Катичкой узнали, какъ хлѣбушекъ добывается, и въ Костинтинополѣ повидали, какъ въ морѣ съ дѣтьми топились, себя продавали за кусокъ… — вспомнить страшно.

Ахъ, барыня… у нашего батюшки дѣвочка въ ихней больницѣ померла, англичаны помѣстили, отъ состраданiя. А мать и не допустили попрощаться… отъ заразы, будто… — и похоронили не сказамши. Пришла, а они ужъ похоронили, и не отпѣвали! Отъ состраданiя, говорятъ. Такъ матушка и упала на ступенькѣ. Можетъ, и баринъ тоже, отъ состраданiя… а думается мнѣ — грѣхъ и грѣхъ.

А добрые люди, какъ трудящiй народъ жалѣли, очень помочь желали… у всѣхъ чтобы свои капиталы были, всѣмъ чтобы поровну. А вотъ жили на такiя деньги. Да я знаю, барыня, не всѣ такiя деньги

42

были, а… хоть половинка была такая, за младенчиковъ! Изъ Нижняго отъ мушника барышню привезли къ акушеркѣ ихней, грѣхъ покрывать: сколько хотите возьмите, остановите только послѣдствiя. Десять тыщъ выклали! За грѣхъ-то и деньги платятъ. Остановилъ баринъ, прокололъ пузырь. Ѣдятъ сладкiй пирогъ, за пять рублей, бывало покупали… и мнѣ дадутъ. И придетъ въ думушку: а, вѣдь, это за пузырь мнѣ, за ангельскую душку, сладкiй кусок… за грѣхъ! Да я не осуждаю, барыня… а сумлѣнiе во мнѣ было. А вотъ слово я какое получила, отъ святого человѣка… а вотъ.

Это какъ намъ барина въ Крымъ везти, чисто вотъ сердце чуяло. Поѣхала я за Троицу, въ пустынь, къ старцу Алексѣю. Мнѣ Авдотья Васильевна присовѣтовала, желанная такая. Ну, поговѣла я тамъ… а ужъ царя смѣстили, все будто понарошку пошло, ползти стало. Мнѣ старецъ и сказалъ… я ему покаялась, у такихъ, молъ, господъ живу, сладкiе куски принимаю… такъ онъ и засвѣтился, и глазки ручкой такъ заслонилъ… открылся — плачетъ. И пошепталъ мнѣ:

«Родная ты моя, не смущайся, все принимай… и чужой грѣхъ на себя прими, а не осуди. Безъ насъ съ тобой судить Судiя… и всѣ мы грѣхомъ запутаны, а вотъ Судiя и разсудитъ».

Всю тягость съ меня и снялъ. И баринъ вотъ, какъ ему помирать… И правда, а то собьюсь.

Катичку укладываю, бывало, и станетъ страшно, какъ про ихъ грѣхъ подумаю. Отплатится, вѣдь, за это! безъ того не пройдетъ, на ком-нибудь да взыщется. Да неужъ, думаю, Катичкѣ и отплатится?.. И что же, барыня… отплатилось, такъ-то имъ отплати-лось..! И катичка, развѣ счастье ей? Да я, барыня, все знаю… вы не знаете, а я-то знаю. Ну, всѣ-то мы, за что мы-то теперь мызгаемся такъ?

43

Самые, можетъ, хорошiе и страдаютъ больше, за чужiе грѣхи принимаютъ, а ужъ Господь разсудитъ, все у Него усчитано. Вотъ теперь и нужду узнали, и въ чужую бѣду стали проникаться, и какъ хлѣбушекъ добывается, слезами поливается… и въ церкву стали ходить… — все у Него усчитано.

Ночью проснешься, какъ все вспомнишь… — да какъ же я сюды попала, въ пустое мѣсто! да чего жъ мы всѣтолчемся тутъ не при чемъ, какъ цыганы бродяжные… оттуда гонятъ, туда не допускаютъ… Въ Костинтинополѣ жили мы, вотъ напугались какъ, слухъ прошелъ, — хотятъ власти насъ большевикамъ отдать! Чуть-чуть не отдали, кто-то ужъ за насъ вступился. Да какъ же такъ? — говорили всѣ, — да гдѣ жъ у нихъ Богъ-то?! А какъ же барыня говорила намъ — самые они образованные!.. Ужъ вотъ ужъ повидала-то… Катичка тогда изъ себя вышла, калила ихъ калила… такой скандалъ, разскажу вамъ по череду. Такъ вотъ, говорю-то я… — проснешься, Го-споди, старая я, кому нужна, сызмала сирота, съ дѣвчонокъ по чужимъ людямъ… покарай ты меня, взыщи на мнѣ, а Катюньчика не оставь милостью! На всемъ свѣтѣ одна она у меня теперь, будто дите родное. И покойный баринъ меня просилъ, помиралъ… не забуду и не забуду.

IX.

Да, про Катичку я вамъ… И чего только они надъ ней не вытворяли! Баринъ никогда пальцемъ тронуть не дозволялъ. Бывало, постращаю, нашлепаю за прокуду за какую, надо жъ острастку ребенку дать. Ну, моду взяла какую… безъ горшочка ходить, а ужъ пять ей годочковъ было. По всей комнатѣ

44

крендельковъ наставитъ, а я подбирай. Я ее полотенчикомъ по заднюшкѣ. Заголосила — и къ папенькѣ. Онъ меня, — а онъ высоченный, какъ жандаръ, былъ, — за руку меня, загорячился:

—                    «Ежели ты, такая-сякая, посмѣешь еще Катюньчика пальцемъ тронуть, — духу твоего тутъ не будетъ!»

Черезъ полчасика обошелся, въ руку мнѣ три рубли:

«Прости, дарьюшка, за горячку… пропадетъ Катичка безъ тебя».

Стала я ее молитвамъ учить. Они ее до ученья ни одной молитвѣ не обучили.

«Не смѣй Катюньчика глупостямъ учить, — барыня мнѣ, — въ молитвахъ твоихъ она все равно ничего не пойметъ».

«Да не мои, говорю, молитвы, а Господни… она не пойметъ, о н ъ зато понимаетъ, и не подступится».

«Глупости! Мы хотимъ сдѣлать изъ нее своевольнаго человѣка… она сама должна всего добиваться, а не на твоего Бога полагаться!»

Да чего же мнѣ наговаривать на нихъ, барыня, когда правда!

«Да какой же это мой Богъ… опомнитесь, барыня! — говорю, — одинъ у насъ у всѣхъ Богъ… Iсусъ Христосъ!»

«Ну, я тебѣ сказала. Если еще услышу глупости, можешь искать себѣ мѣсто въ другомъ мѣстѣ!»

Стала ей внушать, какъ же вы ребенка безъ Бога на ноги поставите, крещеная, вѣдь, она… надо ее по-божьи учить, или никакъ не надо учить, а какъ собаку какую? И у собаки хозяинъ, а у ней… слушать-то ей ко-го? А горе будетъ, гдѣ у ней

45

утѣшенiе?.. Повернулась и пошла. Да они и не окрестили бы ее, кабы не тетка… для тетки и окрестили, да и по закону надо, а то какъ же безъ имя-то? Ну, обучила ее «Богородицу» говорить, и «Отчу», и «Ангелу-Хранителю»… и просвирку за нее выну, и въ церкву съ ней зайдемъ къ вечернѣ, гулять пойдемъ. А она охотница до церкви была, такъ руку, бывало, и оттянетъ:

«Въ телькву, няниська, въ те-лькву!..»

Не нарадуешься, прямо, на нее. И ангелочки ей тамъ золотенькiе ндравились, хирувинчики съ крылышками, — божьими гуленьками все ихъ звала. Скажетъ, бывало, забавная такая:

«А къ Боженькѣ я когда уйду, тоже хирувинчикъ буду? А ты, няниська, не будешь хирувинчикъ? ты большая, тяжелая, не можешь полѣтеть на крылышкахъ, упадешь?»

Ужъ такая была смышленая да вострая… Я ей накажу строго:

«Мамочкѣ не сказывай-смотри, что мы къ Боженькѣ заходили, а то прогонитъ она меня со двора».

Погрозится такъ пальчикомъ, губенки вытянетъ:

«Не сказу-у… мамотька Боженьку не любитъ, а мы любимъ».

Истинный Богъ. Значитъ, у ней ужъ душенька говорила. Такъ бы и вести ребенка, страхъ божiй бы она знала, грѣха боялась. А дома ей другое въ головку набиваютъ. Барыня начнетъ ей набивать — слушать страшно… про человѣка да про человѣка, все, что ни есть, онъ можетъ! И кости человѣчьи показывала, и собачьи показывала, — одинка, говоритъ. Баринъ и то серчалъ — рано ей, у ней мозги высохнутъ. Годъ отъ году стала

46

она своевольная, сладу нѣтъ. Крестикъ на ней былъ, гляжу — нѣтъ! Мамочка сняла, грудку оцарапалъ. Купила я ей, хорошiй такой, серебряный. Опять мамочка сняла, а мнѣ распекъ. Въ лицо мнѣ стала плеваться! Скажу ей строго — «въ Господень ликъ плюешь, Боженька накажетъ!» А она, насмѣхъ чисто, въ глаза попасть норовитъ. Да еще спориться принялась, чужiя слова лопочетъ: «глупая ты, мамочка говолить, делевня ты!» Какъ ее воспитать? Стала ее стращать, а къ ночи было:

—                    «Вотъ Ангелъ-Хранитель отойдетъ отъ тебя, нечистый и унесетъ, съ рогами!»

Она — кричать-биться, пологъ на кроваткѣ изорвала. Барыня на меня — «ты мнѣ ее уродомъ сдѣлаешь!» Заснетъ — я ее водицей святой и покроплю. А то какую манеру еще взяла: покрещу ее, зрячую, — она смѣется:

«А вотъ и сказу завтра мамочкѣ… крестила ты меня!»

Стало ужъ мнѣ с ней страшно, — о н ъ ужъ, будто, изъ ее ротика кричитъ. Стала она меня по щекамъ хлестать. Разъ спустила, другой спустила, — она меня прыгалкой по глазу, залился глазъ. Я ее по щекамъ и отхлестала, для острастки. Она къ мамочкѣ, съ ревомъ, а та, дѣла не разобрамши, да при ней на меня, съ ключами!.. Такъ вся и исказилась:

«Ты, хамка… посмѣла лица коснуться!..»

«Погодите, говорю, скоро она и васъ примется колотить».

Ужъ на что миса, англичанка, и та все глазами ужахалась, что Бога не хотятъ. А она въ свою церкву ходила… и они тоже въ Бога вѣруютъ… — и у ней надъ кроватью крестъ костяной висѣлъ, въ вѣночкѣ. Я имъ и на мису указывала, — глупѣй она

47

васъ, что ли? тоже образованная, да еще англичанка.

И рѣшила я отойти отъ нихъ. Укладочку собрала, извощика привела, а ни пачпорта, ни зажитого не отдаютъ. А за ними сотъ за семь было. Не отдаютъ и не отдаютъ: «Катичка тебя отпускать не хочетъ». А та топочетъ, прыгаетъ на меня, фартукъ на мнѣ порвала, по полу кататься стала, ножками бить, — въ мамашу. Барыня, бывало, съ бариномъ какъ повздорятъ, сейчасъ разуются — и въ сѣни босикомъ, да зи-мой! Баринъ схватитъ ее въ охапку и принесетъ, а она по полу начнетъ кататься. Изъ графина окатитъ — сразу и приведетъ въ себя.

Ну, осталась я. И рада, привыкла къ нимъ, — и обидно-то, будто и за человѣка не считаютъ. Легла спать, а сердце не унимается. Плачу въ подушку… — хорошая у меня подушка была, пуховая, на кораблѣ пропала, изъ Крыма какъ мы поѣхали. Плачу и плачу, себя жалѣю. Барыня и входитъ, давай причитывать:

«Клянешь насъ, жалованье не отдаемъ… лучшаго мѣста ищешь, на насъ и выискиваешь! Ну, такъ бы и сказала, жалованья тебѣ мало…»

«Бога-то побойтесь, — говорю, — сердца я не уйму, а вы съ грязью меня мѣшаете. Ну, семь моихъ сотъ за вами, не пропадутъ, знаю… а зачѣмъ надъ человѣкомъ мытарствуете! Всѣхъ жалѣете, говорите… Не могу я глядѣть на хавосъ вашъ, родное дите губите…»

За голову она схватилась:

«Стыдно мнѣ передъ тобой, няничка… стыдно!..»

Упала ко мнѣ на шею, трясется вся. Душа у ней добрая была, съ семи годковъ ее знала. Ночь на дворѣ, метель, въ трубѣ воетъ, и барина нѣтъ дома. И образовъ-то нѣту, а она бьется, чисто темная

48

сила ее ломаетъ, — страшно мнѣ съ ней тутъ стало. Покрестила ее украдкой — она и стихла.

—                   «Виноваты мы передъ тобой, няничка. Ты хорошая, а мы передъ тобой… дрянь мы! И нѣтъ мнѣ покою, и все-то ложь, и Костикъ меня обманываетъ…»

«Бога у васъ нѣтъ, — говорю, — и покою нѣту. Худо у насъ въ домѣ, ху-до…» все ей и выложила.

Такъ она и встрепенулась!..

«Чего ты каркаешь, чего худо?.. что ты думаешь, умретъ кто у насъ?..»

Въ Бога не верили, а такiе-то опасливые, — судьбы боялись. За зерькала дрожали, какъ бы не треснуло. А я посмѣюсь: въ Бога не вѣрите, а въ зерькалу вѣрите? Да, вѣдь, Господь зерькаломъ во-лю свою указываетъ, зараньше. А баринъ страсть покойниковъ не любилъ. Какъ завидитъ на улицѣ — назадъ, Ѳедору кричитъ, въ объѣздъ. А по нашему, покойника встрѣтить — всегда къ добру. Ну, другое дѣло —свадьба… Все-то у нихъ навыворотъ.

Да… такъ и вострепенулась:

«Скажи, что тебѣ чудится, какое худо? или сонъ видала?..»

«Образовъ у васъ, говорю, нѣтъ въ домѣ, у васъ все можетъ быть».

А я чего могу знать, не святая, въ сам-дѣлѣ. А чудится — будетъ и будетъ худо. Катичка и заболей скарлатиной. Чего-чего ужъ она не вытворяла!..

— «Ты накаркала… ты все!..»

«Опомнитесь, барыня, — говорю, — Господь

49

видитъ, какъ же я могу скарлатину сдѣлать? Пригласите лучше Цѣлителя-Пантелемона».

А Катичкѣ хуже да хуже, хрипѣть ужъ стала. Доктора ѣздили безсмѣнно, а ей все хуже. Говорятъ — была скарлатина, а теперь и вовсе дифтеритъ сталъ, будьте готовы ко всему. Тутъ она и погнала меня къ Пантелемону, привези. Монахъ и говоритъ, — дойдетъ вамъ чередъ дня черезъ три, а покуда помажьте болящую маслицемъ съ мощей. Сказала барынѣ, а она кулачками затрясла: «вотъ, когда хочешь — тутъ и нѣтъ!» А я помолилась и помазала Катичку теплымъ маслицемъ, въ украдку, и въ глоточку капельку ей влила, — она и уснула, хорошо такъ. Поутру глядимъ — она ужъ и повеселѣла. А доктора и говорятъ, — теперь ужъ выздоровѣетъ. Что жъ вы думаете… не повѣрила, что съ маслица это! Это, молъ, отъ новаго лекарства, профессоръ далъ. Такъ Цѣлителю-Пантелемону и отказали.

Такъ вотъ и росла Катичка. А умненькая была, такая-то дотошная, всѣ мои пѣсенки умѣла, гостямъ пѣла. А я ихъ много знала. Въ деревнѣ, какъ сиротой осталась, меня въ богатый дворъ взяли, дитю качать. А у нихъ бабушка была, такая-то мастерица сказки сказывать, всего-то-всего умѣла… съ волости за ней прiѣзжали даже. Отъ нее и я наслушалась-набралась. Катичкѣ я даже и пѣвала, ужъ большая она стала, на теятры когда училась. Можетъ за то и любитъ. То я ей глупая, дурѣй нѣтъ, а то… — «умнѣй тебя, нянь, нѣтъ!» — это ужъ какъ разнѣжится. Василисой-Премудрой назоветъ… Такая умненькая была, — юла-огонь. И въ имназiи хорошо училась, листъ ей съ орлами дали. Пятнадцати годковъ кончила, — хочу и хочу въ теятры, въ наактрисы! Тутъ и пошла наша маета. Война пришла, а у насъ въ домѣ своя война. Вы тогда въ

50

заграницѣ были, долго васъ оттолѣ не выпускали, прiехали ужъ когда царя смѣстили… Мы тогда барина въ Крымъ повезли, а барыню ранѣ того свезли. А вотъ, я вамъ по порядку ужъ…

X.

Стала Катичка на теятры учиться, и пошелъ у насъ дымъ коромысломъ. И барыня въ это дѣло пустилась. Пошли разные къ намъ ходить, ватагами, наговариваютъ и наговариваютъ, бо-знать чего. А то еще въ стихи читали, да въ голосъ, чисто по упокойнику. И всѣхъ корми. А прожо-ры-ы..! Одинъ все себя въ грудь билъ, кричалъ все — «хочу помереть! дайте мнѣ яду сладкаго!» — а баринъ… надоѣли они ему, — насмѣхъ ему: «а хотите помереть, ступайте на войну лучше!» Ну, чистая волконалiя. Баринъ все такъ бывало:

«Волконалiя у насъ стала!..» — шумъ его безпокоить сталъ.

Да жадные всѣ, голодные… — со стола такъ и не убирали, чисто трактиръ у насъ. Съ утра до ночи такъ и короводились, все наговаривали, чего на теятрахъ вотъ представляютъ. А Катичка первая верховодка, такая-то блажная стала, умнаго слова не скажи. И еще съ простынями танцовали, на-цыпочкахъ ходили, руками поводили, мода такая завелась… почесть что голыя! И барыня туда же, съ простынями. Ну, страмъ и страмъ. Да какiя все самовольные, по комнатамъ шнырять, чисто родня прiѣхала. Такъ за ними все и ходила, куда пойдутъ. Полдюжины столовыхъ ложекъ серебряныхъ у насъ пропало, такъ и не доискались. Да колечко еще у

51

Катички съ умывальника смылось, — всякаго народу было. Съ гитарой одинъ ходилъ, чистый ломовикъ, все выпимши, глупыя пѣсни пѣлъ, да про альхирея… все припѣвалъ — «горчишникъ я ширлатанъ!» — а тѣ гогочутъ. Въ ванной я его и захватила, голову мочилъ… колечко-то и примочилъ. А какъ скажешь, — друзья-прiятели! Ни время, ни порядку, — постоялый и постоялый дворъ. И кого-кого только не было… И цыганы ходили, и эти вотъ… пестрыя кофты, разные рукава, самые-то оторвы. Съ ножомъ одинъ ходилъ, въ башлыкѣ, зубами на меня щелкалъ, — баушка ему стала! Ну, мамай и мамай пошелъ. Да что… подушки со всего дома на ковры навалятъ, шалями пестрыми накроютъ, и ломаются. Разуются всѣ, и молодчики, и дѣвчонки… на головах дутые винограды съ елки, и розаны, на образа-то вотъ продаютъ… всѣ въ простыняхъ, плечи голыя, ноги голыя, страмота… и вино изъ кувшиновъ пьютъ, и все-то наговариваютъ, и все-то кричатъ — «мы боги! мы боги!..» — сущая правда, барыня. Ужъ на головахъ пошли. Ужъ это всегда передъ бѣдой такъ, чумѣть начинаютъ… — большевики вотъ и объявились. Да я понимаю, барыня… не съ пляски они, большевики… а — къ тому и шло, душа-то ужъ разболталась, ни туда, ни сюда… а такъ, по вѣтру. Ужъ къ тому и шло. А дуракъ тотъ, съ гитарой, такъ обнаглѣ-элъ… закрылъ Катичку простыней и обнялъ, совсѣмъ охальникъ. Баринъ какъ увидалъ, — за руку его въ прихожую вывелъ да въ ше-ю… и гитара его по лѣстницѣ зазвонила. Скажу барынѣ — кабакъ у насъ, чему Катичка учится? А она все свое:

—                         «Не лезь не въ свое дѣло, глупая… не понимаешь ты, это иску-ста!..»

И только у всѣхъ и разговору — искуста-искусна,

52

искусна-искуста… — а толку никакого, одни только непрiятности.

А жизнь пошла безпокойная, военная. Барина тоже на войну забрали… ну, изъ уваженiя оставили, лазареты наблюдать. Барыня, словно, хлопотала, — изъ уваженiя ей и сдѣлали, каждаго могла заговорить. И мундиръ ему выдали, и саблю. Онъ сейчасъ пацiенокъ порастресъ, — хорошiй у насъ на дворѣ лазаретъ открыли, на сорокъ человѣкъ. И барынѣ занятiе, раненыхъ солдатиковъ навѣщать. Правду сказать — старались. Какъ первую партiю привезли… а у насъ актерщики были, и читатели, въ стихи читали… высыпали глядѣть. А солдатики грязные, повязки въ крови, запекши… молодчики наши папиросокъ имъ, бутенброты, нахваливаютъ… за нашу Россiю стараетесь… очень соболѣзновали. Еще одинъ, помню, все добивался — «а, страшно умирать, а?..» А солдатикъ, вѣжливый такой, — «страшно — нестрашно, — говоритъ, — а требуется!» — полонъ ротъ калачомъ набилъ, не проворотить. Баринъ, первое время, и дома не бывалъ, перекуситъ — и до ночи его не видимъ, на прiемъ только прiѣзжалъ, забота была большая. И денегъ намъ тутъ посыпалось.. Докторовъ на войну забрали, — ну, барина, прямо, наразрывъ. Другую горничную еще взяли, для гостей, да дѣвчонку еще наняли, у телефона записывать. Никогда столько пацiенковъ не было. Да Катичкина еще орава, — ну, непротолченая труба всякаго народу стала. И откуда только бралось! Столько на войну забираютъ, а у насъ все молодчики, не убываютъ, а прибываютъ. И наговариваютъ, и начитываютъ, и скачутъ, и пляшутъ, и другъ съ дружкой въ обнимку жмутся и крутятся, страмота, — чисто всѣ посбѣсились. Театральщики, уже извѣстно, какой народъ… все, будто, понарошку имъ, представляютъ ипредставляютъ.

53

Правда, для раненыхъ старались-утѣшали, по лазаретамъ ѣздили представлять, а у насъ все и наговаривали. Катичка помостки велѣла въ залѣ поставить, и рояль туда подняли, и картинки тамъ красили, представлять. Скажешь барынѣ:

«Никакихъ денегъ у васъ не хватитъ ораву такую кормить, — колбасы по пять фунтовъ на закуску, сыру, телятины что… бѣыхъ хлѣбовъ десятка по три, сахару не напасешься, — тыщи на мѣсяцъ мало. Да диви бы на пользу шло!..»

А она, высуня языкъ, только отмахивается:

«Война,всѣмъ надо помогать… надоѣла, не твое дѣло!»

Не мое-то не мое, а… Ну, мнѣ ужъ подъ двѣ тыщи задолжали, про себя не говорю, а лавошнику Головкову сколько должны, а онъ деликатный, только пошутитъ мнѣ:

«Попомните доктору, Дарья Степановна… мы тоже и сахарокъ, и колбаску, и все протчее-иное и другое покупаемъ-съ, а не отъ Ильи-пророка по знакомству получаемъ-съ!»

Дадутъ ему сотню-другую — опять давай. Давалъ. Прозналъ, что баринъ на войну можетъ посылать, а у него сынка забрали, въ вошпиталѣ лежалъ, будто у него глазъ не глядитъ, — ну, и старался барину услужить. А баринъ строгой былъ, никому поблажки отъ него не было, по закону очень. Ну, и забралъ сынка. Да еще серчалъ на Головкова, что за царя приверженый. И вотъ какой богомольный, Головковъ-то… хироносецъ былъ! А такой, хируги за крестнымъ ходомъ всегда носилъ, почтенный очень. собственный домъ. Онъ за царя стоялъ, а баринъ и слышать не хотѣлъ — долой и долой. Они съ барыней секретъ знали — только царя долой, все новое пойдетъ, хорошее, имъ извѣстно. Ну, не

54

внялъ, послалъ на войну сынка. А Головковъ въ полицiю донесъ: у доктора какiе молодцы пляшутъ, а на войну ихъ не посылаютъ. Это съ досады онъ. Дознавали, какъ же: по закону гуляютъ, отъ войны, — все калѣки, по бѣлому билету. Онъ тогда на насъ къ мировому подалъ, за долги. Это когда и судовъ ужъ сурьезныхъ не было, и баринъ заболѣли… намъ въ Крымъ бумага приходила, приносилъ съ красной лентой какой-то, не гордовой, а другой… говорилъ барину — теперь можете не платить, когда еще васъ разыщутъ, а теперь все похѣрено. А сколько-то много Головковъ на насъ насчиталъ. Такъ насъ и не достали, и платить ужъ нечѣмъ стало, сами жили изъ милости у доктора одного. А у Головкова супруга Авдотья Васильевна, желанная такая… вотъ гдѣ это Дунай-рѣка-то… Ну, какъ угодно, не буду отбиваться. А ужъ такое дѣло вышло, ужъ такъ я горевала… Ну, какъ угодно, а то и вправду, запутаюсь.

XI.

Да-вотъ, представлять они стали… Катичка тутъ всѣхъ и покорила, такъ за ней и ходили табунами. Помните ее, барыня, — не такая ужъ она и красавица чтобы писаная, да еще и въ себя не вошла, какъ слѣдуетъ… что ей шешнадцатый только годокъ шелъ… и росточку была еще полнаго, и тѣломъ еще не обошлась, цвѣточекъ еще, бутончикъ. Теперь бы и не узнали ее, какая авнтажная стала, самостоятельная, и манеры теперь у ней, даромъ что тонкая-растонкая, а… на всѣхъ производитъ! Въ Америкѣ она голодомъ себя морила и на палкахъ крутилась, чтобы потощать… такъ ужъ тамъ

55

полагается, а то и денегъ платить не станутъ. А и тогда складненькая была, аккуратненькая такая, куколка и куколка. А глазки у ней и мамашины, и папашины, черные, огромадные, живые такiе… Баринъ все ее такъ — «ахъ, черные миндали, зажигаютъ издали!» — пѣлъ все. Бариновъ у ней взглядъ былъ, смѣлый. У царицъ вотъ такiе глаза бываютъ, гордые. А волосы темные, густые, папенькины, — «каштанчики мои», — все, бывало, такъ звалъ. А личикомъ бѣ-ленькая-разбѣленькая, сквозная вся. Ужъ баринъ ее нахваливалъ, души не чаялъ, — «фарфорочка моя, варкизочка ты моя!» — все такъ. А можетъ и маркизочка… забыла ужъ. И что такое?.. ну, каждаго мужчину приворожитъ! Всѣ-то въ нее влюблялись. И чѣмъ только завлекала, я ужъ и не знаю. Еще совсѣмъ дѣвочкой была, а знала, что глазки у ней красивые. И тогда ужъ глазками поводила-красовалась. А папенька ей все-то набивалъ: «охъ, глаза… будешь ты погубительница сердешная!» Ну, она и прiучилась заводить. Такъ вотъ головкой повернетъ, глазками поведетъ… — откуда набралась! А то и пройдется, такъ вся и изгибается, очень гарцiозная. Прибѣжитъ ко мнѣ, вытаращится, —

«Правда, нянюкъ, особые у меня глаза, а?»

Посмѣюсь-скажу:

«У кого какiя, а у тебя такiя».

А захвалили. Все-то ей про глаза ее, что вотъ какiе… Да не умѣю сказать-то, какъ говорили… нѣтъ, не выразительные, а… истомные, что ли?.. По нашему сказать — съ поволокою глаза, будто вотъ черезъ что глядятъ, чисто вотъ обмираетъ, какъ тѣнь на нихъ. Одинъ къ намъ ходилъ, актерщикъ… вотъ не любила бѣса!.. — тогда еще все внушалъ — «у васъ глаза же-нщины!» Развалиться на креслахъ,

56

ножичкомъ ногти точитъ, и все такъ, непристойно, — «же-нщина вы, малютка!..» А наши, умные, слушаютъ. Поведетъ такъ, закатитъ, — будто она спросонковъ. И выучилась передъ зерькаломъ вертѣться. Особо плохого тутъ нѣтъ, покрасоваться-то… а къ тому говорю, что ужъ очень собой-то занималась. И мамашенька ей примѣръ давала. На что ужъ со мной, и то — уставится на меня, какъ на пустое мѣсто, словно вотъ черезъ тѣнь глядится.

«Ну, чего пялишься-то какъ нескладно, — скажу, — чисто ты пьяная!»

И все-то въ головку набивали: «мы тебя за заморскаго прынца выдадимъ!» И нагадали: повидали мы ихъ, заморскихъ.  И стали въ нее, барыня, влюбляться. Конфектами завалили, вотъ-какiя коробки!.. и шелковыя, и плюшевыя, и цвѣты шлютъ, и корзинами, и такъ, некуда ставить, садъ у насъ, прямо, сталъ. Богачи стали наѣзжать, на своихъ лошадяхъ, на автомобиляхъ, на высокихъ колесахъ — бѣговой богачъ былъ… приличный народъ, солидный. И шушеры многобыло, а и дилехтора бывали, и генералы… — медъ-то какъ завелся, такъ вкругъ и закружились. И смѣхъ, и грѣхъ. Повадился старичокъ къ намъ, военный докторъ, начальникъ бариновъ, только онъ генералъ. Сталъ все цвѣты возить. Лѣтъ, пожалуй, за шестьдесятъ было, сухѣнькiй только былъ и шустрый, и бородку брилъ, а подъ глазами-то наплыло, не закрасишь… видно, что битая посуда. И ротъ у него кривой былъ, раздерганный. А живой, ножкой объ ножку терся. И холостой. Та его и закружила, насмѣхъ. И печенье ему выберетъ, скажетъ — «вотъ, любимое мое!» А онъ ей тоже — «теперь и мое любимое!» И цвѣточекъ въ петельку ему, и душками попрыскаетъ, илiотропомъ, любимыми… Онъ возьми и посватайся, одурѣлъ! Такъ всѣ и обомлѣли, — начальникъ

57

бариновъ. А она и глазомъ не моргнула: «дайте, подумаю… я, вѣдь, совсѣмъ ребенокъ!» Такъ онъ и засiялъ! И сгубила стараго человѣка: посылалъ-посылалъ цвѣты, да и простудился, померъ, — у училища все дежурилъ, гдѣ теятрамъ-то обучали. И еще князь ее провожалъ, тоже немолодой, а со шпорами ходилъ, высокiй попечитель былъ… изъ училища ее привозилъ и письма ей все писалъ, по-французски. И она ему писала, для прахтики. Писемъ у ней было… полна шкатулка. А духов бы-ло… какъ въ магазинѣ, обливаться можно. Какъ въ ванную лѣзть, цѣльную бутылку вольетъ, клжу щипетъ… голова кружится, не войдешь. Баринъ, бывало, — «дай-ка, Катюнь, даровъ душистыхъ, а то всѣ вышли!» Меня душила… Приду к себѣ спать ложиться, — не продохнешь, всѣ подушки позалиты. Въ церкву придешь, духъ такой отъ меня, людей стыдно, — платье мнѣ обливала.

Ну, всѣ влюблялись. А молодые — такъ, высуня языкъ, и ходили, какъ опоеные. Чего жъ одинъ изгораздился для нее… Велѣла она ему изъ зологическаго сада живую лисицу ей принести. Онъ за сурьезъ принялъ да и попадись: ночью клѣтку лисицыну продралъ и потащилъ лисицу, — она ему все лицо ободрала. На мѣсяцъ въ «Титы» попалъ, а про Катичку не сказалъ. Она ему цвѣтовъ послала для утѣшенiя. Такъ ужъ всѣ баловали — она и изсвоевольничалась, все-то ей нипочемъ, воображать стала изъ себя. А барыня не нарадуется. Меня ужъ и въ грошъ не ставила, только и слышишь: «заткнись, старая улитка!» — истинный Богъ. Спать ложится, — ну, вертѣться передъ трюмой да охорашиваться, даже и рубашеньку сниметъ. Оправляю постельку ей… — шелковая, царская постелька у ней была, бѣлая вся, ангельская постелька, — смотрю-смотрю на нее, ну такъ непрiятно станетъ. Она

58

ужъ и такъ, и такъ, и головкой, и плечиками, и… Да еще меня допытываетъ:

«А что, нянь…» — это когда въ духѣ, ласково всегда — нянь, звала, а то все — ня-нька! а то еще выдумала — ня-нища! — «А что, нянь… красавица я, а? лучше меня нѣтъ?»

Насмѣхъ и скажу — попова дочь лучше. Шутки-шутки, а такъ погибель и начинается. Оглаживать себя примется, по бочкамъ, и такъ, и сякъ извертываться, — издивишься, откудова набралась повадкамъ! Плюну-скажу:

«Страмница ты, безстыдница… ну, пристало ли дѣвушкѣ такъ себя красовать! на рынокъ, что ли, себя готовишь? Дѣвушка скромностью красуется, а ты какъ солдатъ расхлестанный».

И ласкова бывала со мной, такъ и обовьется, и въ глаза зацѣлуетъ, и на лицо мнѣ дуетъ… ну, такая умильная. Она меня и теперь любитъ, всѣ мои мысли знаетъ. Только, понятно, стѣсняла я ее. Она мнѣ тутъ шляпку носить велѣла, а мнѣ стыдъ, будто я пугала какая, голова непривычная, нея и не я… И вотъ тальма со стеклярускомъ у меня, Авдотья Васильевна подарила, износу нѣтъ, — такъ ей она не ндравилась: страмлю я ее, допотопная я, старинный духъ. Нѣтъ, любитъ она меня, горой за меня. Съ итальянцемъ схватилась разъ, разскажу-то…

Прибѣжитъ въ темненькую ко мнѣ, какъ мнѣ спать ложиться, за шею обниметъ, и ну целовать. Заерзаетъ-заерзаетъ у меня, прижмется комочкомъ… —

«Скажи, нянь… буду я счастлива, буду я любима, буду я богата?..»

И глазки заведетъ въ потолокъ, будто чего тамъ видитъ. Я и скажу:

«Ахъ, Катюньчикъ… и любима будешь, и

59

богата… а вотъ счастлива ли будешь — это ужъ какъ Богъ дастъ».

Затискается-заерзаетъ, словно ей невтерпежъ:

«Ажъ!..» — воздохнетъ. А я и пошучу-поразвлеку:

«Не вздыхай глубоко, не отдадимъ далеко, а хоть за курицу, да на свою улицу!»

Она такъ вся и возсiяетъ!

«Да какъ ты хорошо-складно! да скажи еще… да какая ты му-драя… Василиса ты Премудрая!..» — И затуманится вся, зажмурится… — «Ахъ, хочу быть счастливой, хочу-хлчу, нянюкъ… большого счастья хочу!..»

А выпало-то вонъ что. Счастье… да какое же это счастье, барыня… что крутимся-то такъ, партреты ее печатаютъ? Душеньку вѣдь ее я знаю, спокою у ней нѣтъ… и себя, и другихъ измучила. А ужъ про себя-то сказать… — не глядѣла бы ни на что. Къ чужому-то свое не прирастаетъ. На солнышко гляжу, — и солнышко-то не наше словно, и погода не наша, и… Ворона намедни, гляжу, на суку сидитъ, каркаетъ… — совсѣмъ, будто, наша ворона, ту-льская!.. Поглядѣла, — не та ворона, не наша… у насъ въ платочкѣ.

Ну, хорошо. И будоражная тогда у насъ жизнь пошла, хавосъ и хавосъ. Война такая, некрутовъ гонятъ, раненыхъ везутъ и везутъ, конца не видно, и по улицамъ на костыляхъ все, да партiями, у всѣхъ горе кругомъ такое… того забрали, того покалѣчило, того убили… у Авдотьи Васильевны братца убили, и крестника моего ранило, рука повисла, — рыбкой который торговалъ… А у насъ чисто балаганъ-пиръ: и гости, безъ исходу, и музыка у насъ каждый вечеръ, и представлять подучаются, и… — такъ съ утра до ночи и кружили. Изъ нашего лазарета солдатиковъ поглядѣть пускали, а то и угостимъ. Меня-то

60

они шибко уважали, довѣрялись… Ну, и скажутъ, бывало:

«Кому горе, кому смѣхъ. Господа всѣ войну затѣяли, для удовольствiя… ишь, какiе все жеребцы-то у васъ жируютъ, а воевать не идутъ».

Это какъ къ концу стало, а то все были деликатные. Мы имъ и винца для здоровья подносили, баринъ намъ доставалъ… и пироги имъ пекли на праздники, — такъ-то довольны были!..

И отыскала барыня въ лазаретѣ гдѣ-то полковника… такого-то орла-красавца, въ крестахъ весь, — ходила она за ними. У ней и косыночка была — милосердая сестрица. Сталъ онъ къ намъ бывать, по виску черная обвязочка. Такъ объ немъ барыня пеклась, такое ему уваженiе у насъ было… — онъ и влюбись въ Катичку. А у него трясение мохговъ было, съ пу-шечекъ, — онъ и помешался отъ любви. Придетъ и сидитъ. И Катичка, примѣчала я, задумываться стала. Ужъ всѣ разъѣдутся, а онъ сидитъ и сидитъ, въ усы себе глядитъ. Да Катичкѣ вдругъ и скажетъ, чисто вотъ на образъ молится:

«Голубой вы ангелъ! вы сошли съ неба!..» — и руки къ ней, вотъ такъ вотъ.

А она губки кусаетъ, такъ жалко ей. Мука была смотрѣть. А то разъ и заплакала, убѣжала. А онъ и перекрестился вслѣдъ ей! Несваренiе мозговъ ужъ у него стало. Ну, намекать мы ему — лучше бы не ходить. И барыня вся разстроена, и Катичка вся какая-то такая, ждетъ все, когда придетъ… а сидѣть мука съ нимъ, съ полоумнымъ, и жалко-то его… Онъ и не сталъ ходить, понялъ словно. Три дни не былъ, намъ изъ вошпиталя звонятъ: гдѣ полковникъ, почему не является. Поѣхала барыня, а тамъ и говорятъ: поглядите вонъ, обмерзлаго сейчасъ нашли за заставой, въ снѣгу сиделъ. Ногу ему и отпилили.

61

Такъ мы его жалѣли, плакала даже Катичка. Да, забыла я… сказалъ-то чего онъ разъ:

«Голубой ангелъ! зачѣмъ вы сошли къ намъ съ неба?.. Кро-ви сколько!..» — и за голову схватился.

Не разъ Катичка про это поминала, какъ всего ужъ мы повидали, намучились, и сколько всякихъ смертей видали, горя человѣческаго… Вотъ вамъ, и помѣшался, а правду чувствовалъ, прознавалъ.

И вотъ тутъ у насъ и случилось…

XII.

Былъ у насъ вечеръ, для солдатиковъ нашихъ изъ лазарета представляли.  И чего жъ Катичка со своими короводчиками задумала. Иванъ-Крестителя въ колодцѣ представляли! Его, будто, въ темницу Иродъ-царь посадилъ, въ колодецъ, а Катичка царицу-поганку представляла, какъ она царя завлекала, чуть что не голая плясала, все у Ирода добивалась: отруби ему голову за любовь! Страшно, барыня, глядеть было, — надъ святымъ, прямо, издѣвались, да еще и подъ музыку. И клюквы надавили, похоже чтобы на кровь было, какъ ей святую главу на серебряномъ блюдѣ подали. Мы съ Аксюшей, и еще набралось со двора народу, глядимъ изъ прихожей, — да чего жъ это такой дѣлаютъ-то, а?!.. да какъ такъ попускаютъ!.. Пришелъ черный, огромадный, съ косаремъ, по самое пузо голый, и несетъ ей главу на блюдѣ, изъ глины они слѣпили, и кровь, быдто съ блюда капаетъ, прямо Катичкѣ на кисейку, и голуюее ногу видно. Стала она на главу глядѣть,

62

хохотать… — стукъ!.. — позади меня объ полъ что-то. Я такъ и вздрогнула. А это иконка изъ уголка упала, въ прихожей которая висѣла, отъ жильцовъ осталась. Надвое и раскололась! Не сказала я своимъ, что ихъ разстраивать, знаю — къ худу. И Аксюша тоже —«ой, нехорошо какъ, къ упокойнику!» Связала потомъ иконку, повѣсила. Лика на ней ужъ и не видно было, старенькая, а словно Никола-Угодникъ-батюшка, по облику. И со двора которые были, стали уходить, — «ишь, говорятъ, какъ нехорошо!»

Кончили они представлять, барыня и спрашиваетъ, пондравилось ли. А они всегда деликатные съ господами, говорятъ — «благодаримъ покорно, хорошо представляли, ничего». А пошли къ себѣ, мнѣ солдатикъ и говоритъ, совсѣмъ молодой мальчишка… А онъ отъ божественнаго начитанъ былъ, хорошаго семейства… вотъ онъ и говоритъ, баушкой меня звалъ:

«Зачѣмъ, баушка, господа такое показываютъ, это грѣхъ… про святого человѣка, Господа крестилъ, а она отъ него словно нехорошаго добивалась, соблазняла! Иванъ-Креститель это, и такъ нехорошо, и во-етъ!..»

Мальчишка, а понялъ, что нехорошо. И постарше еще пеняли:

«Чего бы повеселѣй показали, а то какъ голову святому отрубили! Этого мы на войнѣ вдосталь наглядѣлись».

Такъ мнѣ съ того вечера скушно стало, думалось все — такъ это не пройдетъ. А на другой день Васенька Катичкѣ предложенiе и сдѣлалъ.

63

XIII.

Онъ въ ту зиму часто къ намъ наѣзжалъ, на рысакѣ, на саночкахъ. И баринъ къ нему очень располагался, и Катичка тоже ничего. Возьметъ ее и повезетъ кататься. У нихъ на Тверсокй домъ больше милiена стоилъ, и сколько имѣньевъ было, и еще уголь они копали… уголныя земли были. Одинъ сынъ у отца. Такой-то молодчикъ, черноусенькiй, бобровая шинелька. А вѣ-жливый… цѣльный мнѣ кусокъ шелковой матерiи привезъ, серебристая-муваровая, да плотная такая, износу нѣтъ. Я ее въ Крыму на мучку вымѣняла… не првелъ Господь поносить. На именины мнѣ подарилъ, такой уважительный. Ну, прямо, какъ королевичъ, лучше всѣхъ. Баринъ все Катичкѣ шутилъ: «уголная ты у насъ прынцеса будешь!» Ей семнадцатый пошелъ, а ему полнолѣтiе выходило, только на войну его не требовали покуда. На анженера онъ учился, на иликтрическаго. И Катичкѣ, словно, больше другихъ онъ ндравился. Да набалована, про себя очень понимала, вотъ и взяла манеру его дражнить. Скажетъ — заѣзжайте безпремѣнно, буду васъ ждать, — и часъ укажетъ. Заѣдетъ, а ее нетъ. Прибѣжитъ, много ужъ спустя, и давай отпираться: «да вы всегда напутаете, да я не обѣщалась, я вамъ въ пятницу обѣщалась…» А у ней семь пятницъ на недѣлѣ. А то — «артисты меня провожали, совсѣмъ забыла!» А онъ у насъ ужъ за жениха считался, только отъ него разговору не было.

На масляной, — другой, никакъ, годъ войны былъ, — прiѣзжаетъ вдругъ къ намъ его папаша, раньше никогда не бывалъ… солидный такой, въ бобровой шапкѣ, большая борода, съ просѣдью, — князь и князь. А зараньше сказалъ барину по телефону. Баринъ его въ прихожей встрѣтилъ и въ кабинетъ

64

увелъ. Поговорили, — уѣхалъ. Вечеромъ баринъ и спрашиваетъ Катичку:

«Вотъ какое дѣло, рѣшай судьбу. Я поблагодарилъ за честь…»

«Какая-такая честь?.. Это для нихъ честь!..»

Сказалъ ей, глупой, такъ всегда полагается, благодарить. Да какъ же не честь-то! Семейство хорошее, милiенщики, тайный онъ генералъ былъ, вотъ онъ какой былъ… вотъ-вотъ советчикъ. А у ней тѣло-душа, больше ни шиша, дюжины рубашекъ не наберется, мамашенька все не удосужилась припасти. И такъ всѣмъ понравилось, какъ Васенька благородно, черезъ папашу, а не то чтобы… взялъ подъ-ручку — и волоки къ вѣнцу.

«Ну, какъ же ты думаешь? — говоритъ, — Василiй Никандрычъ прiѣдетъ завтра… Какъ ты думаешь?..»

Заюлила она, затеребилась, въ зерькало поглядѣлась… —

«И чего это предки… — ишь, слово какое исхитрилась! — чего не въ свое дѣло путаются! Хорошо, прiѣдетъ — поговоримъ».

Баринъ со смѣху, прямо, покатился, поцѣловалъ ее.

«Откуда у тебя такiя слова… артисточка ты моя!..»

Пондравилось ему очень, какiя слова умѣетъ.

«Я, говоритъ, сурьезно говорю… въ какое ты меня положенiе поставишь, какъ откажешь! Лучше по телефону предупредить, какъ-нибудь…»

«Я, говоритъ, не думаю отказывать».

Такъ мы обрадовались, барыня расплакалась, что вотъ ужъ и выдаютъ. И Катичка, губки подобрала, уставилась глазками въ пустое мѣсто, умѣетъ она такъ. Извѣстно, судьба подходитъ — каждая

65

дѣвушка себя жалѣетъ. Заплакала я, пошла къ себѣ, три поклона положила, далъ бы ей Господь счастья… радость-то, вѣдь, какая! А мамаша у Васеньки померла, вдвоемъ они жили. На что ужъ лучше, — сама себѣ хозяйка, и къ свекрови не привыкать… ну, кладъ дается. Баринъ мундиръ надѣлъ, саблю прицѣпилъ, поѣхалъ съ визитомъ къ нимъ.

XIV.

Говорятъ вотъ, барыня, — богатство-богатство… и на погибель оно, и къ лѣни прiучаетъ… — по человѣку глядя. Всего я повидала. Графа видала, несмѣтный богачъ былъ, а мнѣ полсапожки чинилъ въ Константинополѣ. А генералъ посуду со мной мылъ, въ «Золотой Клѣткѣ» мы съ Катичкой служили. И Васенька кѣмъ-кѣмъ только не былъ… а какъ поднялся опять, всѣ въ Америкѣ уважаютъ. А простой-то какой, душевный… — вотъ и изъ богатства вышелъ. Все, вѣдь, по человѣку. Свинью и золотомъ окуй — все свинья. Я къ тому, что вотъ говорите — нищiе да нищiе стали. Это не страшно, барыня, нищимъ стать… страшно себя потерять. Графъ Комаровъ вонъ, какой неприступный былъ, на человѣка не глядѣлъ, раньше-то. А теперь онъ въ комнаткѣ живетъ и куколки краситъ… можетъ, и во святые попадетъ. Пришла къ нему Марѳа Петровна, бѣльецо ему починить, а у него только и есть, что на немъ, — бѣднымъ пораздавалъ. Принѣсла она ему пятокъ апельсиновъ. Онъ на нее даже перекрестился, совсѣмъ ужъ блаженный сталъ. И говоритъ — «садись, сестрица, чайку попьемъ… мы всѣ теперь братцы и сестрицы, насъ Богъ сравнялъ… чума насъ излечила, душу свою найдемъ, и наша Россiя-матушка

66

душу свою найдетъ». Плакала на него Марѳ Петровна, такъ растрогалъ.

Ну вотъ, завтра Васенька прiѣзжаетъ, а я, любопытная я… за дверью послушать стала, а наши уѣхали, не мѣшать. Онъ и говоритъ:

«Что вы, катерина Констинтиновна, скажите… я прошу у васъ руки?..»

А то Катичкой даже звалъ, а она его Васькой величала, — раньше, правда, это бывало. До слезъ ее доведетъ, дражнится, — дочего дружны были. А не ндравилось ей, что Катериной ее назвали. И барынѣ все хотѣлось… Му-за, назвать. Баринъ ее засмѣялъ, все такъ — «Муза-пуза»! Ради тетки Катериной назвали. А я пѣсенку все ей пѣла, — баушка та, у кого я въ деревнѣ жила, пѣвала:

Катерина на перинѣ,

Передъ ней стоитъ дѣтина,

Проситъ Катеньку учливо,

Ты скажи-скажи,Катюша,

Скажи, любишь али нѣтъ?

Васенька ее и дражнилъ — Катерина-наперина! А тутъ сурьезный такой, узнать нельзя. И она тоже въ сурьезъ вошла:

«Ничего не могу сказать, подумаю».

Онъ такъ и обомлѣлъ, шатнулся. И я… — ахъ, ты, думаю, ломака-ломака… да что жъ ты дѣлаешь-то! Онъ ей опять:

«Могу я надѣяться?..»

«Можете, говоритъ, надѣяться».

Помялся-помялся… она молчитъ. Потомъ ужъ я догадалась: это она къ совѣтчику бѣгала… — а вотъ, доскажу. Ну, уѣхалъ. Стали ей говорить, а она —

«Я ему не отказывала, я хочу подумать».

67

Хвалить ее стали, за карактеръ. Ѣздилъ Васенька, ждалъ, когда надумаетъ. На рожденье подарокъ ей привезъ, царскiй , брилiянтовый кулонъ, за пять тыщъ, Баринъ ему еще попенялъ, какъ такiе подарки дорогiе. Извинился онъ, а кулонъ у Катички остался. И пошла эта канитель.

Она все съ актерщиками, съ подружками, а они вольные, никто ни во что… ну, ей и набили въ голову: такая молодая, да что, дескать, связывать себя… не будете теперь на теятрахъ представлять, — турусы на колесахъ, изъ зависти. Потомъ сама мнѣ сказывала. А первый заводчикъ — такой непрiятный человѣкъ, актерщикъ тоже… вотъ не любила я его!.. Лицо у него обсосаное было, сѣрое, чисто бѣсъ. И прыщавый весь… все за Катичкой увивался, а самъ женатый. А знаменитый, будто… барышни все его партреты покупали, а плюнуть не на что. И у Катички надъ постелькой харя его висѣла, а рядомъ картинка- Богородица, только заграничная, не наша, Мадонна называется. Чего-чего у ней не висѣло!.. Люди какiе-то ненастоящiе, синiе всѣ, головы скошены… не поймешь — метлы не метлы, и снѣгъ синiй, нарошно все. Ну, песья морда, а всѣ влюблялись будто. А Катичка такъ передъ нимъ трепетала… — чѣмъ ужъ заколдовать такъ могъ! Вотъ черезъ того бѣса все и пошло.

Ну, ѣздилъ Васенька. А карактеръ у него благородный, покорливый, даромъ что богачи такiе. Прiедетъ — посидитъ, а она по Москвѣ шлендаетъ, время не знаетъ. На Пасхѣ онъ ей и говоритъ:

«Отвѣтьте мнѣ окончательно, я долженъ рѣшить важное дѣло».

Она ему три дни сроку дала. Ну, прiѣхалъ, она ему вынесла кулонъ… —

«Я, говоритъ, рано замужъ не хочу… мнѣ надо учиться на теятры».

68

И давай свое: искуста-искусна… — ну, чисто у нихъ молитва это. И актерщикъ тотъ, выгоняли котораго, въ Америкѣ… тоже ей все — ис-кусна, искуста!.. Да онъ-то хитрый, своего не упуститъ, а она разиня, жизнь-то ее и обобрала. Хорошо… Онъ ей — полная воля вамъ, учитесь, — все уговаривалъ. Одни мы въ квартирѣ были. Я въ столовой солдатикамъ варежки вязала, а они въ рукодѣльномъ салончикѣ. Слышу — стукнулось объ полъ чтой-то… гляжу въ щелку, а онъ на колѣняхъ передъ ней! А она сидитъ на креслахъ, чисто царица грозная, въ глазастую шаль закуталась, какъ кукла спеленута, — хоть бы что! Видно мнѣ ее въ зерькалѣ, какъ она пустыми глазами смотритъ. А бѣ-элая сидитъ, губки поджала… а онъ на нее, какъ на икону молится. Такое меня зло взяло… — будто это она теятры представляетъ. Все, бывало, съ бумажкой передъ зерькаломъ вертится, наговариваеетъ бо-знать чего, языкъ выламываетъ. Да еще меня спроситъ: «что, хорошо я представляю?» Скажу — ничего не хорошо, вся ужъ испредставлялась, на себя непохожа стала, бормота одна. Она и рада! вотъ выламываться начнетъ, наскрозь всѣ зерькала проглядѣла. А то руку вытянетъ, —

«Смотри, какъ изъ слоновой кости рука у меня!»

«Ну, и что хорошаго, — скажу, — у человѣка кость божья, а у тебя слоновая стала».

Душить меня примется, хохотать. А потому и вышучивала ее, въ умъ чтобы привести.

Въ зерькало все мнѣ видно, какъ она на себя глядится. Онъ ее молитъ, — скажите мнѣ послѣднее слово… — а она ему враспѣвъ так, зѣваетъ словно:

«Да я еще не зна-ю… да хочу себя увѣ-рить, люблю или не люблю-у…»

69

Тутъ ужъ онъ осерчалъ. Всиалъ и говоритъ, твердо такъ:

«А долго это будетъ, когда вы себя увѣрите?»

«А это какъ зависитъ… можетъ, и годъ… а можетъ — и пять..!»

Чуть я не крикнула — ахъ, ты, ломака-ломака! Съ пеленокъ, вѣдь, ее знаю, шлепала недавно… хорошiй человѣкъ страдаетъ, а она — въ зерькало!.. Онъ походилъ, пальцами потрещалъ… А она головку такъ, и пальчикомъ перебираетъ, а сама глазкомъ на него выглядывваетъ. Вотъ онъ и говоритъ:

«Прощайте, и будьте счастливы».

И пошелъ. А она вдогонъ:

«Погодите, не уходите…»

Онъ сразу обернулся, а она на столикъ показываетъ:

«Вы забыли… возьмите вашъ кулонъ».

Такъ онъ и озирнулся! Сунулъ въ карманъ, какъ спички, и пошелъ, ни слова ни говоря. Я ему пальто подала. А картузикъ онъ забылъ, — на лѣстницѣ окликнула, отдала. Только ушелъ — Катичка ко мнѣ:

«Что, ничего не сказалъ?..»

«Ничего, плюнулъ только! — и сама плюнула. — «Швыряйся, матушка, прошвыряешься».

«Ахъ, налоѣла ты мнѣ, скрипучая улитка!» — мнѣ-то.

Навязалось на яыкъ — улитка и улитка. Плакала отъ обиды: вотъ ужъ и улитка стала, какъ червь какой. Ходила за ней, ночей не спала, пеленокъ за ней что, за мокрохвостой, перестирала… — и теперь я улитка! Да знаю, барыня, не со зла она, а съ озорства, сердечко у ней доброе… а обидно. Да

70

что, къ тому и шло… а вотъ, что людей людями перестали считать.

Васъ не было, какъ царя смѣстили, а мы всего повидали… какъ старичка мальчишки съ ружьями на грузовикѣ стоякомъ везли, за руки держали, да по шеѣ его, по шеѣ… Безъ шапки онъ, лысенькiй, прикрыться нечѣмъ, а они его держатъ за руки, и по шеѣ, по шеѣ… Никто и не заступился, — онъ, говорятъ, генералъ! Что жъ онъ, не человѣкъ? Поди-ка, дослужись до генерала, — не золотарь. Крикнула — «стараго человѣка, живодеры..!» — чуть меня бабы не разорвали. А старичокъ раньше генералъ былъ, а потомъ домикъ рядомъ купилъ деревянный, съ садикомъ, и курами на покоѣ занимался. Какъ царя смѣщали,, хавосъ-то пошелъ, бабы у булочной шумѣть стали, хлѣба мало выдаютъ, нѣмцамъ, молъ, передаютъ. Ну, онъ вышелъ къ воротамъ, сталъ резонить, дурами и назвалъ. Его бунтари схватили — и давай! Выпустили послѣ, а никто и въ протоколъ не писалъ, били-то его… полицiю ужъ разогнали. Ходила его утѣшать, — яички мы у него свѣженькiя брали для Катички, — онъ мнѣ и жалится:

«Да сына воюютъ, а отца тутъ бьютъ…» — и заплакалъ въ яички. — «Теперь намъ-стакрикамъ помирать надо».

Скоро и померъ, въ голову ему кинулось. И лучше, померъ-то… дальше ужъ не видалъ, самаго свѣта-представленiя.

XV.

Ну — улитка и улитка. А то — «выметайся-выметайся», — чисто я пыль какая. Да любитъ она меня, а къ тому говорю, чему ее научили, какъ съ человѣкомъ обходиться. Не понимаютъ, барыня…

71

сущую правду говорю. Вотъ, барыня говорила-то: «для бѣднаго сословiя хлопочемъ!..» — а вонъ-какъ схлопотали, себя не сыщешь. Умные, будто, хлопотали, а… съ кого спросишь-то! Они изъ книжекъ все, жизни нашей не понимаютъ, а книжки плохой, можетъ, человѣкъ писалъ. А, вѣдь, я имъ вѣрила, господамъ. Изъ заграницы прiѣдутъ — вотъ нахваливаютъ: чи-стый рай тамъ, никого не обижаютъ, всѣ другъ-дружкѣ вы-каютъ… и жалованье всѣмъ какое, и умные всѣ, и благородные… у насъ бы такъ! Раздумаешься, — несчастные мы какiе, а тамъ и бѣдныхъ нѣтъ, насъ-то за что обошелъ Господь!

Повида-ла теперь… въ Крыму еще повидала заграничныхъ. Все понятiе повидали съ Катичкой. Ни въ жисть бы не повѣрила, разскажу вотъ. Барыня померла, не повидала, какъ меня, старуху, за воротъ… да щеголи-то какiе, на острова какъ насъ вывезли изъ Крыма. Катичка такъ и ахнула, что они говорятъ про насъ.

Стали насъ выпускать… Это ужъ какъ мы сколько денъ у берега качались, на кораблѣ насъ держали, отъ заразы будто. А которые говорили, — пускать насъ не хотятъ, большевикамъ сдать чтобы. Ну, рѣшили допустить… исхлопоталъ насъ кто-то. А сколь-то тыщъ казаков нашихъ, потомъ ужъ это мы узнали, они къ большевикамъ отослали, на муку-мученьскую. Хлѣбца имъ пожалѣли… А насъ-то, барыня… дочиста, вѣдь, ограбили! Мы сколько безъ хлѣбушка сидѣли на кораблѣ, а округъ насъ на лодкахъ ихнiе торгаши, хлѣбцемъ машутъ, выманиваютъ!..» — съ голоду все отдашь. До ниточки раздѣли, у кого не было запасца. Повида-ли… Ну, стали выпускать. А мы всѣ напужены, разорены, больные, лица на насъ нѣтъ, немытые, семьи всѣ поразбились…

72

у того дѣвочка померла, та мужа не найдетъ, у того мать-старушка кончается… — ну, самые несчастные. Да все тошнились, страшные мы, разстрашные. Говорили намъ — въ рай сейчасъ попадемъ, такъ-то насъ обласкаютъ, все тутъ самые образованные. А я-то ужъ ихъ знала, всѣ пороги у насъ обили, въ Крыму, изъ Катички. А на берегу они и стоятъ, такiе молодчики, хлыстами по сапогу бьютъ. И при нихъ стража съ ружьями, — для почета, говорили. Катичка и слышитъ, понимаетъ ихнiй разговоръ… а они думаютъ — всѣ мы неучены, каки-нибудь арапы, не понимаемъ: «и чего къ намъ везутъ сбродъ этотъ… корми еще ихъ, измѣнщиковъ!» Такъ Катичка и обомлѣла. А она огонь-порохъ, сердца не удержала, и крикни имъ… истинный вотъ Господь, она мнѣ потомъ сказала:

— «А вы утопите весь этотъ сбродъ, и не придется кормить! съ младенчика и начните, съ грудного вотъ!..» — на младенчика, правда, показала, — «а потомъ вотъ старушку эту…» — и за руку меня къ нему дернула, къ молодчику-то съ хлыстомъ. А тутъ мурластый одинъ, въ золотыхъ тесемкахъ, кулакомъ меня отпихнулъ, а другой за воротъ дернулъ, къ Катичкѣ я рвалась. Стала она кричать: — «топите насъ всѣхъ!.. утопите, утопите!..»

Напугалась я, ну-ка упадетъ безъ памяти, бывало съ ней. Тѣ — отъ нее, картузы посняли, бормочутъ что-то, а она пу-ще пушить!

«Или рано еще топить?.. не всѣ карманы вывернули, пользы мало?! Лучше зарѣжьте, съѣшьте!..»

А потому… все, вѣдь, барыня, знать надо, въ Крыму что они раздѣлывали. Показали они намъ себя, какъ всякое добро на корабли волокли, за грошъ. Потомъ молодчики эти въ гости къ намъ

73

приходили, такiе вѣжливые… ну, вотъ подите, лукавые какiе.

Ну, хорошо… улитка и улитка. Ушелъ Васенька, накричала на меня — и давай по залѣ танцовать-напѣвать. А на сердцѣ кошки скребутъ, по голоску ужъ слышу. Ужъ такъ я ее знаю, лучше себя. Попрыгала и ушла къ себѣ, притихла. Послушала за дверью, — въ подушки икаетъ-плачетъ. Я такъ и знаю — примется меня звать. Съ дѣтства у ней ужъ такъ: чуть что, и — ня-ня! Слышу — ну, какъ маленькая когда была: — «ня-ань… поди-и…»

Вошла, сѣла къ ней на постельку. Она однимъ глазкомъ выглянула, — глазки-то у ней сухiе.

«Скажи, не застрѣлится онъ отъ меня?» — въ подушку, стыдно ужъ ей меня.

«Есть съ чего стрѣляться! — говорю, — завтра за него первая графиня выскочит, не тебѣ чета… мигнетъ только».

Ну, чисто я нагадала! А вотъ, послушайте. Поулыбалась она какъ-то такъ, завела глазками… —

«Завтра же прибѣжитъ».

И просчиталась, больше и не пришелъ. А она всѣ окошки проглядѣла, два дни никуда не отлучалась. Въ телефонъ зазвонятъ, — такъ и бѣжитъ. А баринъ и прочиталъ въ вѣдомостяхъ, — на раненыхъ брилiянтовый кулонъ пожертвовали, и пропечатано такъ — «отъ русской дѣвушки», а по фамилiи не сказано. Сразу и догадались. И всѣмъ пондравилось, благородно какъ поступилъ. И Катичкѣ пондравилось. Поджала губки — и говоритъ:

«Какъ это красиво… я его уважа-ю…»

Я еще ей сказала:

«Не красиво, а доброе дѣло сдѣлалъ… а красива-то лошадка сива. Нужно ему твое уваженiе, какъ же. И сиди безъ кулона, за тебя кто поноситъ.

74

А это ужъ онъ, выходитъ, похоронилъ тебя».

«Какъ-такъ, похоронилъ?!»

«А такъ. Послѣ покойниковъ все такъ, либо на церкву подаютъ, либо на поминъ души бѣднымъ раздаютъ. Вотъ кулонъ за тебя на солдатиковъ и подалъ. А бѣсъ тотъ твой развѣ бы подалъ, — самъ и прогулялъ. Каклй-такой… а на стѣнкѣ пришпиленъ, молишься на него».

Маленько поскучала. А баринъ очень хотѣли. Партiя такая, и приданаго не спрашивалъ, и человѣкъ хорошiй… А у барина долговъ… сразу бы и покрылъ. Онъ ужъ и проговаривался, съ барыней когда. А Глафира Алексѣвна еще и похвалила: умѣешь, дескать, себя цѣнить. Королевича, что-ли, ей, — цѣнить-то! Набили ей въ головку… А я, про себя сказать, чего ждала… Богатства ихняго мнѣ не надо. А такъ, думалось по-человѣчески… — вотъ, гнѣздо завьютъ, къ Катичкѣ перейду, за хозяйствомъ поприсмотрю, дѣтки пойдутъ… Да и на безалаберь ихнюю смотрѣть ужъ надоѣло, и къ Катичкѣ я привыкла. Она все мнѣ, бывало, сулилась:

—«Вотъ, нянь, погоди, выйду я замужъ… я тебя успокою, не покину, въ богадѣльню на отдамъ…» — Это еще когда ей годковъ двѣнадцать было, вонъ когда, разсудительная была какая. —«Я тебѣ сама глазки закрою, похороню тебя честь-ччестью, какъ Иванъ-Царевичъ сѣраго волка хоронилъ…»

Что ужъ теперь, честь-честью… Свалятъ куда-нибудь, и лежи съ чужими, никто и не придетъ. И земля тутъ, словно, какая-тот ненастоящая, не наша. Ни вербочки не видать, ни березки… и цвѣточки не наши, и травка на нашу не похожа, и снѣжкомъ не укроетъ на зиму, а все грязь… и не потаетъ, бугорочковъ-могилокъ не покажетъ… Господи-Господи!..

75

Придешь, бывло, на Ѳоминой, на Даниловское… съ Авдотьей Васильевной мы все хаживали, закусить съ собой брали яичекъ крашеныхъ, пирожковъ съ яичками, кваску бутылошнаго. Весь день проведемъ, на могилкахъ, родные у ней тамъ схоронены, маргариточекуъ мы сажали съ ней. Че-ремухи, рябинки, бузина-а… и вербочки ужъ, зеленыя-зеленыя… и куриная слѣпота, и одуванчики желтые, и крапивка молоденькая, къ забрчикамъ… на щи зеленыя наберемъ дорогой… Весной пахнетъ, и грачи кричатъ, гнѣзда все по березамъ… весело такъ, и помирать-то не страшно. И крестики родные, и лампадочки гдѣгорятъ… тишь такая. А къ вечерку какъ пойдемъ, у прудовъ заросли такiя… Пасха ежели поздняя, соловушки по-ютъ! Ну, что жъ это такое только!.. И вездѣ народъ, родное все, барыня… и на пьяненькихъ не обижаешься, веснѣ-то рады. А тутъ… что ужъ и говорить. Въ церкви вонъ читаютъ, придетъ день Страшнаго Суда, всѣ воскреснемъ… — и очутишься бо-знать съ кѣмъ, не въ своей стаѣ-то. Тамъ, барыня, неизвѣстно, какъ очутишься, а думается такъ, по-живому…

Да-а, сама тебѣ глазки закрою… Одна осталась. А въ богадѣльню, прада, идти мнѣне желалось. Баринъ меня все въ богадѣльню обрекали, а тамъ тоже не сладко, въ какую попадешь, а въ иной и наплачешься… карактерныя старушки тоже бываютъ, съ утра до ночи другъ-дружку поѣдомъ-ѣдятъ, сказывали бывалыя, — вотъ и живи изъ милости. А я ужъ обыкла сама по себѣ, на полный волѣ, захочу, — къ утренѣ пойду, захочу — самоварчикъ поставлю, чайку попью съ теплымъ калачикомъ… Ну, такъ все и расклеилось.

76

XVI.

Да какъ загостилась-то я у васъ, барыня, разговорами занялась, а ужъ и темно скоро. Да какъ же такъ, ночевать… васъ-то, боюсь, обезпокою? А баринъ не осердятся? Ну, дай имъ Господь здоровья. Ужъ такая голова, народу что кормили, на фабрикахъ. Сщ-рокъ тыщъ?! Подумать страшно. И на всѣхъ хватало, каждаго-то обдумать надо, на каждаго припасти. Меня-то ужъ имъ гдѣ жъ упомнить. Пройдутъ они, сурьезный-то-сурьезный, а мы такъ и затрепетаемъ, — какъ цароь прошелъ. И графъ Комаровъ тоже, какой неприступный былъ, расшитый весь, золотой, чисто икона въ ризѣ, а теперь куколки вонъ краситъ. Ну, что жъ, если не скучно, доскажу вамъ.

Сколько-то прошло, баринъ и узналъ, — Васенька на войну охотой своей пошелъ. Катичка и говоритъ — это черезъ нее онъ, отказала-то ему, — и словно прiятно ей, глазки такъ и заблестѣли. А баринъ все что-то уставать сталъ, и раздражительный, не дай Богъ. Зачѣмъ-то его въ Петербургъ потребовали. Барыня мнѣ шепнула — на казенное взасѣданiе его позвали, царя смѣстить. Министры, говоритъ, всѣ сгнили, а царь дѣломъ не занимется, съ монахомъ съ распутнымъ все, — все вотъ и развалилось, барина и позвали дѣло поправлять. И на дворѣ стали говорить, — монахъ царицу заколдовалъ, нѣмцамъ насъ продаютъ. А жили хорошо. Солдаткамъ отъ казны паекъ шелъ, и на дѣтей выдавали. Съ нашего двора одна въ кондукторши поступила на транвай, — видано ли когда! — и на заводы бабъ стали принимать — въ бонбы пороху насыпали, по три рубли на день получали. А ужъ рядиться стали!.. — прямо, всѣ бабы посбѣсились. Кругомъ лазареты, писаря, шоферы… ну, и пошли крутить. Въ Кудринѣ

77

у насъ, что только къ вечеру на «пупкѣ» творилось! А такой бульварчикъ круглый, «пупкомъ» прозвали. Такъ и кружаться, какъ собаки, чистая срамотаю Солдатики изъ лазаретовъ бѣгали, горничныя, солдатки… ужъ нарядъ стали посылать, съ ружьями, разгонять. Придешь къ Авдотьѣ Васильевнѣ, желанной моей, чайку попить… дверь въ магазинъ открыта, все и слыхать, какiе всѣ стали смѣлые: про царя говорятъ — слушать страшно. А Головковъ очень приверженный, хироносецъ былъ, и за царя стоялъ, за законъ. Спориться начнутъ, а онъ горячiй… — Авдотья Васильевна такъ и затрясется вся.

Баринъ прiѣхалъ изъ Петербурга — все руки потиралъ, — «скоро, говоритъ, все перевернется!» Ужъ ему главное мѣсто обѣщали, докторово. А я, вправду сказать, не вѣрила, что хорошо-то будетъ. Ужли, думаю, и нашему барину власть дадутъ? И своихъ-то денегъ не усчитаетъ, а съ казенными и совсѣмъ пропадетъ. А къ намъ професыръ ходилъ, въ очкахъ ничего не видѣлъ, и ему высокое мѣсто обѣщали, суды судить. Все, бывало, шутилъ со мной:

«Ну, няня, Богу за насъ молись, всѣхъ твоихъ внуковъ обезпечимъ, все у насъ по закону будетъ: и зѣвать, и чихать, и щи лаптемъ хлебать!»

И я ему, шуткой тоже:

«Да много законовъ писать придется, на нужное не хватитъ, батюшка».

На Катичкины именины представленiе у насъ было, парадные гости были. Изъ Петербурга князь былъ, умный такой съ лица, только все молчалъ, а всѣ къ нему съ уваженiемъ. Барыня мнѣшепнула: «ндравится тебѣ, вотъ бы царя такого?» А я еще ей сказала — да какъ же такъ, царя… на всѣхъ похожъ, и страха никакого, ногу на ногу кладетъ, и Катичка ему глазками все смѣется? Имъ, можетъ, и

78

хотѣлось царя такого, знакомаго, а на царя-то онъ непохожъ. Такъ вотъ и остались безо всего. А Катичка чужую царицу представляла: вся спина голая, и перья на головѣ. И бѣсъ тотъ былъ, морда обсосана, представлять училъ. Гляжу — все-то онъ за ней да за ней. А колидоръ у насъ темный. Слышу — Катичка бѣжитъ. А я… за шубы схоронилась, гляжу, — за плечики ухватилъ и въ голую спинку цѣловать, взсосъ! А она только ежится. Я тутъ и не утерпѣла: «вы что жъ, говорю, охальничаете, въ хорошемъ домѣ?!» Катичка — ахъ! — кошкой отъ меня, а бѣсъ на меня, скокомъ:

«А, говоритъ, Агафья Матре-новна, — насмѣхъ такъ, — хорошо мы представляемъ, ндравится вамъ?»

Фукнулъ черезъ губу, — и все, съ безстыжаго чего взять. Ужъ чѣмъ бы все это кончилось, если бы не Господь! А вотъ.

Дня три прошло, прибѣжала Катичка, сама не своя: шубка растерзана, въ снѣгу вся, ботикъ потеряла, и плачетъ, и хохочетъ, ничего не понять. А къ полночи ужъ, я съ постели, помню, соскочила. На тройкахъ съ актерщиками, говоритъ, каталась и человѣка задавили, у Трухмальныхъ Воротъ, со страху съ саней спрыгнула, ботикъ потеряла, и все. А баринъ опять чтой-то прихворнулъ. Звонокъ въ телефонъ: изъ участка, барина требуютъ, въ протоколы пишутъ. За голову схватился, покатилъ. А мы за Катичку принялись. Она и призналась. Значитъ, бѣсъ ее за заставу повезъ кататься, въ Парки, и задавили человѣка, а она со страху убѣжала. Ну, хорошо. Воротился баринъ, лица нѣтъ. Шваркъ ей ботикъ и сумочку, и давай пу-ши-ить, никогда не ругался такъ. Что же оказывается! Троечникъ показалъ въ участкѣ. Значитъ, велѣлъ бѣсъ гнать, что есть духу, а самъ — Катичку щекотать! Она съ испугу-то завизжала,

79

троечникъ и оглянулся, чего это баринъ барышню забижаетъ… солдатъ и подвернись тутъ подъ лошадей, — въ голову ему оглоблей, волосья и сорвало съ полголовы. Лошади понесли, да городовой подъ коренника кинулся и повисъ, а то бы ускакали. Ну, въ свистки, дворники набѣжали, а Катичка испугалась, выскочила, и ботикъ потеряла, и сумочку. Городовой сказалъ — съ гулящихъ барышень не взыскиваемъ, съ кавалера взыщемъ. А въ сумочкѣ письмо съ нашимъ адрескомъ, въ участкѣ и разыскали насъ. Вотъ баринъ горячился..!

За гулящую ужъ принимаютъ! Я и безъ того боленъ, — за бокъ себя схватилъ, — я, кричитъ, этому… — слово сказалъ про бѣса, не слыхано отъ него! — онъ извѣстный на всю Москву!..» — опять то слово, по женской части, — «я ему всю морду исполосую!..»

Катичка на колѣнки… —

«Папочка, ради Бога, не страми… онъ знаменитый…»

А баринъ разошелся, глаза не смотрятъ. Вотъ, кто онъ… знаменитый! — и опять то слово. Со стыда я сгорѣла. И барыня на него — не желаю словъ! Барыню пихнулъ, убѣжалъ въ кабинетъ. Какой ужъ сонъ, къ ранней заблаговѣстили. Гляжу — барина шубы нѣтъ. Прiѣзжаетъ въ десять часовъ — краше въ гробъ кладутъ. Выбѣжали къ нему, а онъ и показываетъ перчатку, хорошая, замшевая, какъ рукавица, — рука у него огромадная была:

«Нюхай, Катерина!..» — первый разъ Катичку такъ, — «по его похабной рожѣ щелкнулъ!»

«Съ ума ты сошелъ!..» — такъ и взвизгнули, — «такую знаменитость!..»

Онъ въ нихъ и швырнулъ перчатку:

«Лижите, дуры! теперь эта перчатка знаменитая!..»

80

Цѣльную недѣлю вздорились. А я такъ и подумала: Господь это Катичку уберегъ, черезъ солдатика. Посмирнѣй она стала, и гадъ тотъ отъ нее отступился, баринъ-то постращалъ. Одну бѣду отвело — другая. И тутъ всѣ бѣды и пошли, до самого конца.

XVII.

Подъ Николинъ день было. Наши въ теятры поѣхали, а я съ Авдотьей Васильевной въ Донской монастырь, ко всенощной. Въ одиннадцать воротились, и наши подъѣзжаютъ, — рано что-то. Катичка — шубку шваркъ, побѣжала въ залъ, въ темнотѣ на рояляхъ барабанить. А баринъ прилегли, устали. А она барабанитъ, она звонитъ!.. Сказала ей — ну, чего барабанишь, дала бы папочкѣ отдохнуть. Какъ крышкой — хлопъ! — Мать-Пресвятая-Богородица!.. Баринъ вышли — «уймись, прошу тебя…» — будто застонулъ. А она, на весь-то домъ… — «ахъ, надоѣли вы мнѣ всѣ!» — и убѣжала къ себѣ. Баринъ съ барыней стоятъ въ столовой, баринъ бокъ потираетъ-морщится, и другъ-дружку упрашиваютъ: «поди, успокой ее, узнай». А она заперлась. Ну, тихо стало. Пойду, думаю, послушаю, какъ она. Заскрипѣла поломъ, а она — «нянь, поди-и…» — А дверь ужъ отперта. Сѣла я къ ней, а она зацапала меня, какъ маленькая, бывало, и затряслась. А я ужъ ее знаю — отплакаться ей надо, не тревожу. Отплакалась, оттряслась… слезки, какъ градинки, кру-упныя, покатушки, — и глядитъ мнѣ въ глаза, спрашиваетъ губками, а я все понимаю, чего спрашиваетъ. Какъ горе у насъ какое, маленькая когда была, мы все такъ играли. Я ей и пошептала бауточку:

81

«дожжикъ въ тучки, солнышко намъ въ ручки!» Она и улыбнулась, горе свое повѣдала: Васеньку въ теятрахъ увидала! Офицеръ онъ, и медаль у него золотая, и онъ съ палочкой, а подъ-ручку съ нимъ красавица такая… милосердая сестрица. И не поклонился даже. А баринъ ей и сказали: это, молъ, извѣстная графиня, изъ алистократовъ. Она разстроились, и уѣхали изъ теятровъ. Не стала я ее старымъ корить, сама сокола проморгала. А она и говоритъ: «это они мнѣ насмѣхъ, хоро-шо-о!..»

Ну, вотъ. Хочу и хочу сестрой милосердой. Обучилась скоро, въ нашемъ лазаретѣ занималась. Въ первый ее лазаретъ приняли, и графиня тамъ служила. Недѣльку походила — бросила. Гордячки тамъ, графини да княгини, а я, молъ, простая-смертная, докторова дочка только. Баринъ и узналъ правду. Прiѣзжаетъ, да, шубы не снявъ, по столу кулакомъ!.. —

«Теперь вижу, какая ты дрянь ничтожная!» — въ голоссъ закричалъ.

Барыня на него — «самъ ты мразь ничтожный!» Баринъ на нихъ съ кулаками, исказился весь:

«Въ гробъ вогнали! печенки отъ васъ болятъ, подохну скоро!..» — и на диванъ повалился, застонулъ.

И головой закопался. Шуба на немъ завернулась, нога изъ брюки высунулась, — какъ сейчасъ вижу. Раздѣли мы его. Первый разъ тогда горячiй пузырь ему къ боку приложили, силъ нѣтъ терпѣть, боль очень. Барыня напугалась, стала его цѣловать, урковать, — нельзя такъ запускать… Прiѣхали доктора — печень, говорятъ, опухши, вина много выпивалъ, воду велѣли пить. А правда вотъ какая оказалась.

Въ лазаретѣ графиня та служила, за старшую.

82

Обучала, понятно, какъ-что: принесите то, подайте это, — дѣло сурьезное. А Катичка балована, забрала въ голову: графиня, молъ, хорохориться надъ ней. А тутъ пришла бумага — графинѣ на войну ѣхать. Катичка и скажи, на людяхъ: «жениховъ ловить ѣздятъ туда!» А графиня только и сказала: «жаль мнѣвасъ, какъ плохо вы воспитаны». Это барну пцще ножа было. Катичка градусникомъ тогда въ нее швырнула и въ обморокъ упала. Ну, ее и уволили. Развѣ прiятно барину! Тутъ на насъ самая бѣда и навалилась.

XVIII.

Срѣтенье, никакъ, было. Была барыня на балу, для раненыхъ старались, и много мороженаго съѣла, и стало у ней воспаленiе, оба бока гнилой водой налились, въ трубочки выпускали доктора. И ужъ ребрушки стали гнить, два ребрушка вынули, на волосочѣкъ отъ смерти была. Ужъ ей кисловодъ дыхать давали. Стала смерть приходить, она ужъ ее зачуяла. Зачуяла она смерть, стала причитать: « ничего я не видала, ничего не вкушала, а самое хорошее начинается». А ужъ царя смѣстили, самый-то хавосъ начался, жить бы да жить, а она помиретъ. Кисловодомъ-то надышалась — такая блажная стала, страху на меня нагнала: такъ нечистый возля ее и ходитъ, слова непотребныя велитъ. Другой помираетъ — покоряется, а она изъ себя выходитъ, проклинаетъ. Ну, что мнѣ дѣлать, одна я при ней, уговариваю-утишаю. А ужъ все кверхъ ногами стало, всѣ съ лентами красными пошли по Москвѣ ходить, пѣсни поютъ… барина дома никогда нѣтъ, все взасѣданiя казенныя, правителями-то стали. И онъ тоже вотъ какой бантъ себѣ прикололъ красный, дострасти радъ.

83

А домой прiѣдетъ — на бокъ горячiй пузырь все клалъ. Радость пришла, а него болѣзнь злая. Все телеграмму изъ Петербурга ждалъ — упралять его позовутъ, — а его не зовутъ и не зовутъ. И операцiю стали ему совѣтовать. Да барыня-то чуть жива, хочется все глядѣть, по ихъ все и вышло, а и дыхать не можетъ. Баринъ ей тоже бантикъ на кофточку прикололъ, а она лежитъ и плачетъ. Газету ей читалъ баринъ — какая счастливая жизнь открылась, все она такъ: — «ахъ, хорошо! ахъ, замѣчательно-антиресно!» — а поднять голову не можетъ. А тутъ братецъ ее къ намъ пришелъ, Аполитъ, маленько выпимши, и супругу привелъ, портниху. И тоже съ лентами. Дожили, говоритъ, до праздника, теперь всѣ одинаки… давайте мириться, и вотъ моя супруга. Ну, разъ такое дѣло, баринъ велѣлъ имъ чай пить остаться. Такъ при лентахъ и сѣли за самоваръ. А онъ ужъ высокую должность получилъ, всѣ паровозы у него.

«Безъ меня, говоритъ, теперь никто ничего не можетъ, все могу остановить сразу. И по всѣмъ дорогамъ могу ѣздить и вамъ могу билеты выправлять задаромъ, куда угодно».

И бумагу показалъ. Даже головой баринъ покачали. А доктора велѣли барыню въ Крымъ везти. Аполитъ и пообѣщалъ въ царскомъ вагонѣ ее отправить, такая у него власть стала. А мнѣ къ Троицѣ билетъ сулилъ. А портниха скромная такая, шепнула мнѣ: «ужъ не знаю, куда насъ вознесетъ, очень мы высоко поднялись, и Аполитъ Алексѣичъ въ министра хочетъ, очень я боюсь». Плакала даже. Это ужъ какой у кого карахтеръ. Аксюшка вонъ наша — «губернаторшей хочу быть!» — писарь ее смутилъ.

Ну, хорошо. А барынѣ совсѣмъ плохо. Сердце у меня изболѣлось за нее: ну, какъ мнѣ ее приготовить?

84

Пошла съ Авдотьей Васильевной посовѣтоваться.

Прихожу въ магазинъ, а она плачетъ — разливается. А у насъ полицiю все ловили. Всѣхъ жуликовъ-то повыпустили, они на полицiю ножи и точили, натравляли охальниковъ. Иду къ Авдотьѣ Васильевнѣ, три дома отъ насъ, а на моихъ глазахъ нашего городового и узнали! Онъ заслуженный былъ, весь въ крестахъ, Бузаковъ фамилiя. Храбрый такой, душегубовъ не боялся, а тутъ своихъ испугался. То хоронился, а стало потише — онъ и вышелъ поглядѣть, знакомые шубу ему дали надѣть, съ барашковымъ воротникомъ, — какъ всякiй человѣкъ сталъ. Онъ высокiй, шуба ему по колѣна, штаны гордовые и видать, синiе. Его по штанамъ-то и схватали. Схватали — и пистолетъ вотъ сюда приставили, трое бунтарей. Онъ на колѣнки всталъ, заплакалъ, сталъ на небо креститься: «братцы, не губите душу, я такой же человѣкъ, русской, подначальный солдатъ!» Крикнула я на нихъ —«къ мировому васъ, живодеровъ!» — они меня за воротъ. А у насъ судебный помощникъ жилъ, жуликовъ оправлялъ по суду, а тутъ за пристава сталъ, печатками все стучалъ. Онъ и отнялъ у живодеровъ: надо, говоритъ, щукъ ловить, а вы карася схватали. Отпустили, ничего. А баринъ въ окошко видалъ, побоялся вступиться. А, бывало, за лошадь заступались, выбѣгали.

Прихожу, Авдотья Васильевна плачетъ, за мужа опасается. А самъ Головковъ къ Троицѣ укрылся. Трое молодцовъ, воруютъ, говоритъ, почемъ-зря, такъ вотъ и разоряютъ помаленьку. А приставъ новый, помощникъ-повѣренный, что ни вечеръ, за закусками посылаетъ, въ долгъ все, а не дать нельзя, — власть, какая ни ни есть… да все дорогое требуетъ: икры, мадеры, сыру ему швицарскаго, сарди-нковъ…

85

И еще бездомный прiютъ открылъ, а денегъ у него нѣтъ. Онъ сразу три прiюта открылъ. И развелъ онъ у насъ во-ровъ!.. Какъ ночь — такъ и раздѣнутъ въ преулкѣ. Даже и его самого раздѣли, и пистолетъ отняли.

Спросила ее, какъ бы барыню поисправить, кончается. Она мнѣ просвирку дала успенскую, тѣлесныя узы отверзаетъ, на исходъ души, — въ супецъ завмѣсто сухарика покрошить. И растревожила она меня, не сказать: ужъ она все зараньше знала! А что вотъ останемся не при чемъ. Каждый годъ въ Оптину они ѣздили, и въ прошедчемъ году поѣхали. А старцевъ тамъ не осталось ужъ, вывелись, одинъ только пришлый старичокъ въ овражкѣ спасался. А какъ идти къ нему, сонъ она видала. Лавка, будто, ихняя въ дырьяхъ вся, и безъ кры-ши… и полнымъ-то-полна мукой, и мука въ дырья текетъ, и всъ растаскиваютъ. И приходитъ въ большой сарай. А тамъ, вродѣ какъ престолъ, а на прстолѣ нашъ царь сидитъ, словно въ ризѣ, а округъ головы лампадки все, и ликъ у него те-мный… Отъ страху и проснулась. Пошла къ старичку, а онъ отъ нее отворотился, — «въ дорогу, говоритъ, сбирайся, все пусто будетъ, и снаружи, и снутри». И все. Ну, она и знала. Такъ мы и положили — въ послѣднюю дорогу, помирать. Стали мы съ ней плакать, она и говоритъ:

«А, можетъ, не про послѣднюю дорогу намекнулъ? У меня старинная книга есть, про судьбу, и вонъ что мнѣ вычиталось, закладочкой я заложила».

И прочитала мнѣ: «ноги твои спасутъ тебя». Вонъ какъ: ноги, значитъ, спасутъ, бѣ-ги. И я поантересовалась, мнѣ-то чего выходитъ. А у насъ недалеко гадальщикъ жилъ, и къ нему публика ѣздила. Только онъ повѣсился. А у него по ночамъ въ азартныя карты

86

играли. Забрали гадальныя книги въ участокъ, приставъ одну и продалъ Головкову. Старая-разстарая, и черепа тамъ, и гробъ со свѣчами, — страшная очень книга, колдунская. А она хорошо грамотѣ умѣла, Авдотья-то Васильевна, — она и разобралась. Сказала я ей, какой я масти, и годовъ мнѣ сколько, — она и отыскала про меня. И что же, барыня… выгадалось, какъ вылилось! А вотъ, значитъ… «пройдешь многiя земли и ца-рства… и на корабляхъ плыть будешь, и …» — чего только не насказано! И огонь грозить будетъ, и пагуба, и свирѣпство, и же-лѣ-зо… а Господь сохранитъ. А ей — ноги твои спасутъ тебя. И что же, барыня… и ей, вѣдь, бѣжать пришлось! Ну, чисто вотъ мы въ жмурки играемъ по бѣлу-свѣту. Встрѣтила, вѣдь, ее. Да только и поздороваться не пришлось, будто вѣтромъ насъ разнесло.

Гдѣ это мы съ Катичкой ѣхали?.. Мы въ Парижъ поѣхали изъ Константинополя, сквозь всѣ земли, Катичка мудровала все. Насъ вегерскiй цыганъ провожалъ. Мы въ ресторанѣ кушали, а онъ въ Катичку и влюбись. Пошелъ насъ на поѣздъ проводить, чемоданчикъ понесъ, да съ нами и увязался, покуда его бумаги ужъ не годились, на гитарѣ все намъ игралъ. Гдѣ вотъ Дунай-то рѣка… съ краснымъ перцомъ тамъ все готовятъ, паприка называется. Ѣдемъ мы въ вагонѣ, станцiя. Глянула я въ окошечко, кваску не продаютъ ли лимонаднаго, изжога съ паприки этой поднялась, пить до смерти хочу… А насупротивъ другой поѣздъ стоитъ. Тронулся онъ, и наши вагоны застукали. Ма-тушки! въ окошечкѣ-то, гляжу, — Авдотья Васильевна моя! Такъ я и обмерла. «Ма-тушки-и, Авдоть-Ва…!» — И она увидала, ручками такъ всплеснула… — «Ма-тушки-и… Дарь Сте…! — и нѣтъ ее, увезъ поѣздъ.

Высунулись мы, другъ-дружкѣ помотали… — кэ-экъ меня за воротъ ктой-то сзади! А это цыганъ

87

венгерской, а бы мнѣ голову разбило, объ столбъ объ желѣзный, шурхнуло по платочку даже. Ну, вѣрно-то какъ, — желѣ-зо грозить будетъ! — выгадалось-то мнѣ. Не прицѣпись къ намъ венгерской-то, жива бы не была, все Госпдь. Такъ и разъѣхались, скоро три года вотъ. И въ черномъ вся, и худая-худая… ужъ не померъ ли у ней кто? Совѣтовали въ газетахъ напечатать, разыскиваю, молъ… а Катичка — нонче-завтра, такъ и не пропечатала. Да что вы, барыня! какъ же я вамъ буду благодарна, и заплатить у меня найдется. Значитъ, Дарья Степановна, Синицына по фамилiи, я-то. А ее — Авдотья-Васильевна Головкова. На лавочку баринову, вотъ спасибо. Ужъ такая желанная, такая… сразу и разговоритъ…

XVX.

Дала я барынѣпросвирки в супцѣ, потише стала. Лежитъ она во цвѣтахъ, баринъ ей все возилъ, и слезки у ней текутъ. Я и говорю:

«Барыня, ми-лая… надо бы васъ исправить..?»

«Что ты городишь, какъ меня исправить?» — не вразумѣла.

«Поисповѣдались бы, прiобщились, говорю… смилуется Господь».

«Опять ты свои глупости!..» — раздражительно такъ.

При концѣ ужъ, и тутъ не пожелала. Я и постращала, душу ее спасти:

«Надо бы, барыня… нехорошо я васъ во снѣ видала».

Вотъ она затревожилась!..

«Какъ меня видала? что видала? Нѣтъ, не

 

88

говори…» — замахала на меня, дыхать не можетъ, — «нѣтъ, скажи… все равно… какъ видала?..»

«Да въ подвѣнечномъ, говорю, нарядѣ, васъ видала, и все, будто, на васъ просвѣтилось, всю видать. Лучше бы вамъ приготовиться…» — заплакала я даже, и она заплакала, какъ дите, захлюпала. А Катичка на меня:

«Дура, зачѣмъ глупостями мамочку тревожишь!»

Вотъ какое понятiе. А ужъ отъ нее землей пахнетъ, землѣ она, словно, предалась. Да что, напротивъ судьбы хотѣла: вскочила разъ — давай мнѣ одѣться!

«Я здоровая, покорю болѣзнь… хочу жить, хочу ходить!..»

Стала ей помогать. Надѣла платье зеленое, новое, а оно живое на ней, ерзаетъ, какъ на мертвой. Въ зерькало погляделась — ахнула, давай съ себя рвать. Упала на коверъ, и кровь изъ нее, да хлестомъ! Доктора прiѣхали, — въ Крымъ везите. Стали мы ее въ дорогу собирать, Аполитъ билетъ ей выправилъ дармовой, цѣльную комнату въ вагонѣ, цари ѣздютъ. Принеъ ей билетъ и говорить:

«Плохо твое дѣло, Глафирочка. Отдай мнѣ запонки съ короной, графскiя наши, дѣдушкины. Все тебѣ попало, у меня и памяти не осталось».

Стала она ему резонить — да зачѣмъ тебѣ, ты отъ благороднаго роду отказался, ты ужъ сацалистъ сталъ, зачѣмъ тебѣ запонки? А онъ ей — продамъ, мнѣѣ для дѣлъ-укрѣпленiя. А коронныя были, тяжелыя, больше рубля. Ну, присталъ: отдай и отдай, я вамъ билетъ схлопоталъ, и праздникъ у насъ такой… Вытеребилъ онъ запонки. А тутъ увидалъ — въ гостиной грамотка графова въ рамочкѣ висѣла: гусь стайком летитъ бѣлый, и на гусѣ корона зубчиками, а по бокамъ сабли золотыя, а въ лапкахъ

89

грамотка у него съ печатями. Ужъ такъ они дорожили этой картинкой, барыня сама пыль стирала. Аполитъ и вцѣпился: послѣднiй я нашего роду, по закону мое! И она уцѣпилась съ бариномъ, такъ и не отдали. Ну, дойдетъ дѣло…

Въ Крымъ уѣзжать, вотъ на прощанье и захотѣлось ей поглядѣть, какая Москва стала. Усадили ее на автомобиль, въ подушки, и меня баринъ посадилъ — помочь. Мы и катались. А весна, погода теплая, всѣ гуляютъ, такъ пондравилось барынѣ, все-то ахала: «ахъ, дожили… воздухъ какой слободный». Прiѣхали къ Страстному, памятникъ-Пушкинъ гдѣ, — крикуны кричатъ, на памятникъ залѣзли. Наро-ду — не подойти. Барыня и говоритъ барину — «скажи чего-нибудь, хочу тебя послушать, орателя». Баринъ и влѣзъ на Пушкина. А ему кричатъ — вонъ пошелъ! Сталъ кричать, а его за ноги и стащили, рукавъ порвали. Барыня — ахъ! — въ омморокъ съ ней. Я къ людямъ — помогите, барыня моя помираетъ! — а тамъ кричатъ — «ей давно пора, накаталась!» Она глазки открыла — «домой, няня… страшно…» Баринъ изъ давки вырвался, а у него одна цѣпочка мотается, часы-то срѣзали. Больше мы и не ѣздили.

XX.

А у барина непрiятности пошли, спирту у него украли много, въ лазаретахъ, а уволить не смѣй. Пошелъ ихнiй служитель въ казну жалованье получить на всѣхъ, а на Кузнецкомъ Мосту сумку у него и отняли, подъ самымъ гордовымъ, — новыхъ наставили, съ лентами, ноги замотаны, чистые пѣтухи, и пользы никакой для тишины, самые дармоѣды. А

90

всѣ чуть барина не за глотку: жалованье давай! Прiѣхалъ — заплакалъ даже: да что же это, говоритъ, творится-то? Мѣсяца не прошло — ужъ и житья не стало, все поползло.

Вотъ я плакала, какъ царя смѣстили. Съ Авдотьей Васильевной мы плакали. Каждый обидѣть можетъ, страху никакого не осталось. Одно утѣшенiе — въ церкву сходишь. Все тамъ попрежнему, чистота, красота, и молитвы всѣ старыя, душевныя, царя только перестали поминать. А я-то про себя читала, поминала.

Барыню въ Крымъ везти. А она къ Аксюшѣ привыкла, съ собой ее взять желала. А та спуталась съ лазаретнымъ писарькомъ, совсѣмъ изгадилась, — воровка и воровка. И вина ему волокетъ, и гостинцевъ, изъ бѣлья стало пропадать… я на писарькѣ баринову рубашку признала, и носовые платки у него съ нашей мѣткой. Да охальница, слова не скажи, отъ писаря набралась, на головѣ бантъ красный, — ну, не узнать Аксюшу. Набралась она словъ, стала меня корить: «старый вѣкъ, древнiй человѣкъ!» Отъ писаря набралась. Стала я ее гнать, барыня велѣла, а она куда-то приписалась, въ ихнюю въ ливорюцiю. И приходитъ къ намъ стриженая дѣвка съ сумкой, лихущая-разлихущая, стала кричать на барыню — извольте ей жалованья прибавить! а?! Она воруетъ, а ей — прибавить! Да сумкой на насъ — «кровь пьете!» Тыщу рублей сорвала, насилу развязались.

Да что, ничего не понять. Повѣренный-помощникъ, за пристава-то который, созвалъ всѣхъ дворниковъ, — Амельянъ нашъ разсказывалъ. Пришелъ изъ участка, скушный: — «Шабашъ, сяду на лавочку, буду сѣмечки лускать. Это что жъ, теперь понарошку все! Согналъ насъ, за ручку поздоровался, никакого уваженiя. Мостовую, говоритъ, убирайте,

91

гражда-не… а пачпортовъ не прописывайте, теперь всѣмъ полное довѣрiе». — «Теперь, говоритъ, вѣрнаго человѣка не узнать, всѣ жулики гуляютъ». Такъ и сидѣлъ-скучалъ, подсолнушками забавлялся. Ну, пошло и пошло ползти. Гляжу, чего это солдатики на помойкѣ, чисто въ снѣжки играютъ? А они ушатъ макароновъ вывалили и шлепаютъ другъ въ дружку: надоѣли ваши макароны! Кто въ деревню уѣхал, изъ лазарета-то, а то папиросками стали торговать, калошами. А это три вагона жулики загнали на станцiи въ тупичокъ и продавали по дешевкѣ. У насъ тогда всѣ въ новыхъ калошахъ защеголяли.

Ну, въ Крымъ барыню собрали, Катичка съ ней поѣхала. Баринъ съ ними сестрицу милосердую отпустилъ. Анна Ивановна ее звали. Душевная такая, и про святыни знала, про ду-шу знала. Папаша у ней первый ученый былъ, а она себя обрекла. Поплакала я, простилась. Вижу — скоро, пожалуй, мѣста искать придется, разоренiе подошло, и больные оба. А мнѣ Авдотья Васильевна совѣтовала все въ монастырь уйти, — теперь покоя не будетъ. За полторы тысячи келейку купить, въ Хотьковѣ, и жить на спокоѣ да молиться. Хотѣла я у барыни попросить, — за ними у меня подъ двѣ тыщи набралось, — да она на ладанъ ужъ дышала, такъ и не стала безпокоить. А она меня поцѣловала-заплакала: «няничка, побереги Костика, одна у меня надежда на тебя».

XXI.

Ужъ послѣПасхи это, барыню мы отправили. У баринова прiятеля дача хорошая была тамъ, въ Крыму, — онъ и дозволилъ у него жить. А барину операцiю велѣли, а онъ — погожу да погожу,

92

перемогался. И капризный сталъ, не по немъ все. Обѣдать подамъ, чуть хлебнетъ, — горькiй супъ, да чѣмъ вы меня кормите безъ барыни, и ножи воняютъ, и салфетка мышами пахнетъ… — и похудѣлъ, и почернѣлъ, узнать нельзя. Взгляну на него — нежилецъ и нежилецъ, глаза ужъ неживые стали, т у д а ужъ смотрятъ. Стала ему говорить — надо докторовъ слушаться, на операцiю-то намекнула, а онъ только поморщился. У зерькаловъ все языкъ глядѣлъ, а то шею пощупаетъ, а то за плечи себя потрогаетъ. Все, бывало: «а что, сильно я похудѣлъ?» И спрашивать-то чего, слѣпому видно, кости-то исхудали даже. Говорю — однѣ лопатки торчатъ. — «Да, говоритъ, плохо дѣло». И платье на немъ, чисто на вѣшалкѣ. Собрался на службу — воротился.

«Нѣтъ, кончился я, няня… дай-ка мнѣ содовой».

Повернулся къ стѣнкѣ и содовую не сталъ пить. И ску-ушно у насъ стало, чисто вотъ упокойникъ въ домѣ. А у насъ рыбки въ акваримѣ гуляли, любилъ ихъ кормить баринъ. А тутъ и про рыбокъ давно забылъ. Скажешь — «рыбокъ бы покормили, развлеклись… что вы съ мыслями все сидите?» — «Какiя ужъ мнѣ рыбки, теперь все равно». А разъ стоитъ у окна, глядитъ. Погода теплая, всѣ гуляютъ, а ѣхали ломовые. А я окошки протирала. Вотъ онъ и говоритъ:

«Счастливые, ситный-то какъ ѣдятъ!».

«Можетъ, говорю, ситничка вамъ желается, схожу-куплю?»

«Не до ситничка мнѣ, завтра меня рѣзать будутъ».

Я даже затряслась. А онъ мнѣ — «все можетъ случиться, я тебѣ укажу».

Повелъ меня въ кабинетъ, показалъ бумаги

93

какiя взять, сколько денегъ осталось, и письмо барынѣ чтобы передать, случится что. А барыня наказывала, тревожное что, къ Аполиту бы я сходила, а онъ напишетъ. Пошла я къ нему, а жильцы, степенные такiе люди, и говорятъ: «хотимъ васъ остеречь, шайка у него собирается, страшные всѣ ходятъ, ограбить, можетъ, кого хотятъ». И бонбу у него видали, и пистолетъ. А его дома нѣтъ. Пошла я, а онъ мнѣ у нашихъ воротъ попался. Сказала ему, письмо бы сестрицѣ надо, а онъ — «не до вашихъ мнѣ пустяковъ». Стала его корить: изъ хорошаго семейства, а люди вонъ говорятъ — шайку завелъ. А онъ смѣется:

— «Не шайку, а цѣльную лохань! Что, хорошая теперь жизнь? ну, вотъ что, нянька… мы крѣпкую власть поставимъ, будешь благодарить. Ты, говоритъ, настоящая-пролету-щая, въ трубу пролетѣла…» — смѣхомъ все, — «я тебѣ домъ скоро подарю, только помалкивай».

Онъ всегда добрый былъ. Подумала я: можетъ, они царя хотятъ поставить опять, на барина-то онъ серчалъ. Спрашиваю его, зачѣмъ пришелъ. Говоритъ — по тебѣ соскучился, и письмо обѣщался написать. Поставила самоваръ, а онъ въ столовой остался. А баринъ въ кабинетѣ задремали. Прихожу — Аполита нѣтъ. А онъ въ гостиной, стоитъ — смѣется. А на полу — грамотка, съ гусемъ-то, въ клочки изорвана. Я такъ и обомлѣла. А на стѣнкѣ картоночка виситъ, кулакъ углемъ написанъ, — а онъ умѣлъ хорошо нарисовать, и лошадокъ рисовалъ, и цвѣточки, — да не простой кулакъ, а кукишку суетъ.

— «Вотъ имъ, ихнее званiе теперь!»

Вцѣпилась я въ него, а баринъ и входитъ, спрашиваетъ: что угодно? А тотъ на стѣнку и показалъ:

94

— «Были гуси, а теперь безъ перьевъ!» — и ушелъ.

Ничего баринъ не сказалъ, только заморщился. Барыни-то знакомыя?.. Нѣтъ, съ болѣзнью ужъ все покончилось. Ну, цвѣты присылали, правда. Да прiѣхала какъ-то оногородняя, красиая такая, модная. Какъ его увидала, такъ и попятилась. Посидѣла минутки двѣ — ушла. Баринъ и говоритъ:

— «Вотъ, заболѣлъ — никому и ненуженъ. Одна ты, няня, меня жалѣешь. А меня и жалѣть не за что».

— «Каждаго человѣка, говорю, жалѣть надо».

Головой только покачалъ.

XXII.

Къ Иверской я ходила, молилась все. Черезъ недѣлю по телефону меня позвали въ клиники. Оперцiю имъ сдѣлали, и повеселѣли они маленько. Велѣли и имъ въ Крымъ, тамъ ужъ доправится. Три недѣли онъ въ клиникахъ лежалъ, покуда заживало, а я собирать ихъ стала. Забрала бариновы бумаги, въ чемоданы поклала все, и свой сундукъ захватила: оставь — раскрадутъ, порядку-то не стало. Отъ казны денегъ намъ исхлопотали. Народу понаѣхало въ Москву, отъ страху, у насъ съ руками квартиру оторвали, за полгода заплатили. И прiѣзжаетъ вдругъ Анна Ивановна, ее доктора изъ Крыма выписали, барина провожать. И все-то ужъ она знаетъ про меня, барыня разсказала. Такъ мы съ ней подружились, родныя словно. И баринъ такъ ей обрадовался, такъ все ей: «свита моя почетная!» А у ней всѣ медали, и плечико у ней прострѣлено, съ ероплана стрѣла попала. Усадили насъ въ царскiй вагонъ, бархатное все, и всѣмъ бѣлыя постели, раскидныя,

95

удобно очень. Съ цвѣами насъ провожали, въ лентахъ, очень хорошо про насъ говорили, оратели, хвалили насъ. И провизiи нанесли, — и курочку, и икорки зернистой, и кондитерскiй пирогъ, — прямо завалили. И намъ двоихъ санитаровъ дали, и проводникъ былъ строгой, — время-то неспокойное, солдаты съ войны бѣгли, iюль-мѣсяцъ.

Поѣхали мы — и по-шло. Что только на станцiяхъ творилось, адъ чистый. Какъ станцiя, мы ужъ и припирались, а то и не справиться. Баринъ лежитъ, имъ еще ходить нельзя было, а въ окошки стучатъ, по крышѣ гремятъ, проломить грозятся, въ двери ломятся, ругань, крикъ. Вломились въ нашъ вагонъ — «бей бонбой въ дверь!» А санитаръ у насъ умный былъ — крикнулъ: «тутъ главный кабинетъ ѣдетъ!» А, можетъ, и прада, барыня, — камитетъ, слова-то ихнiя… «Камитетъ главный ѣдетъ!» Тѣ — ура кричать стали. — «Такъ бы, говорятъ, и сказали, что камитетъ ѣдетъ!» Всю дорогу и отбивалъ насъ. А то головы въ окно къ намъ, а мы закусывали, и портвейна бутылка была, барина подкрѣплять, и цыплята жареные, и икорка… они бутылку выхватили, лапами въ икру, и всякими-то слова-ми..! Ну, мука была намъ ѣхать. Ужъ такъ баринъ ужашался… — «Съ ума сошли, отблагодарили за слободу!» Анна Ивановна все ему: «пожалѣйте себя, докторъ… и ихъ пожалѣйте», — добрая такая. А онъ — «звѣри, животныи…» А она ему: «не звѣри, я три года на войнѣ была, они ангелы, прямо, были… это нашъ грѣхъ!» — заступалась все. Да, вѣдь, барыня… какъ судить, темный народъ… да вы, можетъ, и правильно, грубiяны, и жадные… такъ, вѣдь, высокой жизни она была, какъ все равно святая. Обидно, понятно, какiе капиталы разорили… правильно говорите. А то разъ вышла на станцiи, приходитъ и разсказываетъ, — человѣка при ней солдаты чуть

96

не убили, помѣщика, она отняла — закричала: «есть на васъ крестъ?» Они взяли ее подъ руки и къ вагону привели, по медалямъ ее признали. А онъ котлетку ѣлъ, а солдатъ ему въ тарелку плюнулъ, съ того и пошло. Тарелкой по головѣ били. Жандара-то нѣтъ, а солдатъ полна станцiя.

Она тогда всъ правду мнѣ про баринову болѣзнь довѣрила, по секрету:

— «Бѣдный, три мѣсяца только ему жить осталось, скорый у него ракъ. Ужъ у него по всему мѣсту пошло, не стали дорѣзать. А ему сказали — все вырѣзали, и показали даже, отъ другого взяли. Онъ и повеселѣлъ».

Очень жалѣла барина: хорошiй онъ, въ Бога только не вѣритъ.

— «Вы, нянюшка, можетъ, уговорите его поговѣть, онъ васъ любитъ».

Мы его и приготовляли помаленьку. Попроситъ онъ почитать газетку, станетъ ему читать, а онъ разстроится, страшное тамъ пишутъ: «да что жъ это творится-то!» Она и скажетъ: «лучше я вамъ Евангелiе почитаю». И начнетъ про Христа читать, душѣ-то и полегче. И питья успокоительнаго давала. Въ окошечко онъ глядитъ — радуется: «воздухъ какой, въ лѣсочекъ бы!» Все говорилъ — «поправлюсь — по Волгѣ проѣдусь, теперь хорошая жизнь началась». А она вездѣ бывала, всѣ монастыри знала, всѣ-то города зна-ла… и какъ осетрину ловятъ, ну все-то знала… за край свѣта заходила, гдѣ солнца не бываетъ! Ее папаша всѣ леригiи училъ, она и вѣрила хорошо. Такъ мы его и приготовляли помаленьку. Ночью, помню, лекарства онъ попросилъ, соннаго. А въ вагонѣ у насъ — какъ днемъ. А это пожаръ горѣлъ. Кондукторъ кипятку принесъ, говоритъ — мужики всѣ имѣнья жгутъ,

97

а это спиртовой заводъ запалили. — «Свѣтлая, говоритъ, жизнь пошла, все лиминацiи зажигаютъ». Баринъ ужъ попросилъ получше окошечко завѣсить.

XXIII.

Прiѣхали въ Ялты. Дача — чисто дворѣцъ, цвѣты, дерва, невидано никогда, — горика-гвоздика, и лавровый листъ., — прямо, бери на кухню. Го-ры, глядѣть страшно, татары тамъ живутъ. А внизу море… ну, синее-разсинее, синька вотъ разведена, и конца нѣтъ. Потомъ всего я повидала, да смотрѣть неохота, какъ безъ причалу стали. Свое-то потеряли, на чужое чего смотрѣть. Будто намъ испытанiе: теперь видите, какъ у Бога хорошо сотворено… и у васъ было хорошо, а все вамъ мало, вотъ и жалѣйте.

И вправду, барыня. Турки, нехристи, а все у нихъ есть. Я у турки жила, въ Костинтинополѣ, за дѣтьми ходила. И сказки имъ сказывала, все они разумѣли. Спать уложу, покрещу, они и спятъ спокойно. Турочка молоденькая полюбила меня, оставляла жить у нихъ. Главная она жена у турки была, кожами торговали. Законъ у нихъ такой: одна главная жена, а другiя подъ ней, покоряются. Ужъ они меня сладостями кормили… и розановое варенье, и пастила липучая, и сѣмечки въ меду, и винны-ягоды, чего только душенька желаетъ. И всякъ день пироги съ бараниной, на салѣ жарили, и рисъ миндальный, и… — ублажали, прямо. И жалованья прибавляли, такъ цѣнили. И турочки махонькiе меня не отпускали, плакали. Въ баню меня свою водили, парилась я тамъ. Какъ подумала, — а Катичка-то какъ же, да что я, продажная какая? — и не осталась. У

98

своихъ жила — и жалованье не платили, а турки вонъ… Это ужъ въ искушенiе мнѣ было.

Мнѣ особо комнатку отвели, въ Крыму-то, изъ окошечка море видно, кораблики, а въ саду и персики, и вабрикосы, и винограды, а жизнь наша черная-расчерная. Барыню я и не узнала: истаяла, исчахла, былинка и былинка. Ходить ужъ слаба была, все на креслахъ лежала, на терасахъ. И все цвѣты въ вазахъ, вся въ цвѣтахъ и лежала. И Катичку я не узнала, — задумчивая такая, съ книжками все сидѣла. Это Анна Ивановна такъ оказала на нее, въ разумъ приводила. Да что я вамъ скажу, барыня… заплакала я отъ радости, молиться Катичка моя стала, и Евангелiе, гляжу, у ней на столикѣ. А все Анна Ивановна. Она ей и про Васеньку повѣдала, а та его зна-етъ, Анна-то Ивановна.

Ужъ такъ барыня обрадовалась, барина увидала, — оба заплакали, такъ ручка объ ручку и сидѣи, первые-то деньки. А больные, другъ дружкѣ и тяжелы стали. Баринъ первое время выходилъ на терасы, полежать. Тутъ онъ, а на другомъ краю барыня. Лежатъ и молчатъ. А я сижу и вяжу. А жарынь, кузнечики тамъ свои, крымскiе, по-своему кричатъ, цыкаютъ, погремушки словно въ ушахъ, — цу-цу-цу… цу-цу-цу… — и задремишь, забудешься. Цу-цу-цу… цу-цу-цу… — вздрогнешь, а они лежатъ въ креслахъ — живые упокойники. А то жить бы да жить, благодать такая.

А тутъ непрiятность намъ: небель опечатали въ Москвѣ, портной бариновъ опечаталъ. А то Аполитъ грозить: судъ подыму, мамашины пять тыщъ давайте. Хотѣла лисiй ему салопъ послать, барыня не дозволила. А ужъ онъ живой большевикъ, писали намъ, желѣзную дорогу себѣ требуетъ, — чего захотѣлъ! И еще, грѣхи стали открываться: баринъ

99

пенсiю своей какой-то давалъ, а тутъ пересталъ, она — судиться буду! Барыня стала кричать: вотъ куда деньги у насъ валились! Чуть говоритъ, и у барина боли сильнѣй стали, качается-охаетъ, а все старое подымаютъ, не смиряются. Я молюсь — умири ихъ, Господи, пошли конецъ скорый, непостыдный, а меня въ свидѣтели тфъянутъ, вся я ихъ жизнь видала. А она и не знала, что барину помереть, вотъ и начнетъ:

— «А смерти моей ждешь, помру — сейчасъ и женишься на богачкѣ? Ну, я тебѣ и въ могилѣ не дамъ спокою!»

Онъ руками отъ нее, отъ боли кривится, —

— «Дай мнѣ спокою, Гли… послѣднiе мои дни…» — а она свое:

— «Не представляй, извѣстный ты актерщикъ… женишься на Подкаловой-богачкѣ, она тебя оцѣнитъ, хоть и дура она, и носъ утиный!..»

Онъ и закричитъ, въ голосъ:

— «Дай мнѣ яду лучше… Господи!..»

Господа поминать ужъ сталъ. А потомъ жалко его станетъ, дотянется до него, на грудь припадетъ, и давай рыдать. Анна Ивановна, прямо, мученица была. Схватится за голову — «вѣдь это живой адъ!» – скажетъ, не въ себѣ. — «Бога у нихъ нѣтъ!» Про Бога имъ начнетъ, они и задремлютъ, утихомирятся. А то барыня съ ней заспоритъ. И смерть на носу, а она все кипитъ. И невѣры, а любили про чудеса послушать, про исцѣленiя. А Анна Ивановна всѣ чудеса знала. Разсказывала имъ, какъ старецъ анженера съ супругой отъ тигры остерегъ, — встрѣтите, молъ, тигру… Такъ они подиви-лись! А какъ же, это ужъ всѣмъ извѣстно, барыня, изъ клѣтки тигра ушла. Только-только вырвалась, никто и знать не зналъ. Старецъ и говоритъ: вотъ вамъ иконка, молитесь въ пути, и не т р о н е т ъ. Они

100

ничего не поняли, кто не тронетъ-то. Ну, поѣхали, а дорога песками, жарынь, лошади притомились. Супруга и говоритъ анженеру: «теленокъ въ хлѣѣбахъ какъ прыгает высоко!» Приглядѣялись — видятъ, тигра, полосатая вся, къ нимъ прямо! И не поймутъ, какъ тутъ тигра взялась. Они иконку достали, держали такъ вотъ, на тигру, — тигра допрыгала до нихъ, поглядѣла, зѣвну-ла, — ка-акъ сиганеть отъ нихъ… и пошла по ржамъ, дальше да дальше. Прiѣхали они на станцiю, а ужъ тамъ телеграмму подали: убѣгла тигра, тоихъ сожрала.

Осмерти-то? Думать-то думала, а не готовилась, жить хотѣла. Бывало, вотъ начнетъ жаловаться-причитать:

«Хочу жить, молодая я… Нянька до какихъ лѣтъ вонъ живетъ, — завидовать мнѣ стала, а! — а я калѣка, не хочу… тьфу! проклинаю!.. Почему съ нами чуда не случается? Вранье все, Анна Ивановна сама смерти боится…»

А баринъ скоро и на терасы не сталъ проситься, ослабъ. Сталъ себѣ шпрыцъ впускать, пузыречекъ у него стоялъ, отъ боли. Анна Ивановна мнѣсказала, — можно бы для лучшаго ухода въ Москвѣ оставить, а доктора подумали — лучше ужъ съ барыней поживетъ, и самъ-то онъ все просился, а спасти ужъ его нельзя. Какъ-то и говоритъ Аннѣ Ивановнѣ: «я все знаю, друзья меня порадовать хотѣли». И написалъ въ Москву. Получилъ письмо, а я комнату прибирала. Опустилъ руку такъ, съ письмомъ, и губы такъ скривилъ, горько. И говоритъ:

«Не оставляй, няня, Катичку, скоро она одна останется».

Стала ему говорить — дастъ Господь, еще и поживете, а онъ — «нѣтъ, мѣсяца не проживу… не оставляй Катичку… и прости, няня, насъ за все».

101

Заплакала я на нихъ. А ночью — я въ комнаткѣ слала рядомъ, а Анна Ивановна ушла къ знакомымъ, и Катички нѣтъ, на балу была для раненыхъ, — баринъ застонулъ, слышу. Юбку накинула, вошла къ нимъ, спрашиваю, не потереть ли имъ бочокъ мазью.

«Очень боли, няня… — говоритъ, — колеса во мнѣ съ ножами, все рѣжутъ, рвутъ. Побудь со мной, легче будетъ… страшно мнѣодному…»

Никогда не забуду. Ночь черная-черная, къ сентябрю ужъ. Вѣтеръ съ горы пошелъ, вой такой, дерева шумятъ, жуть, прямо. Зажгла я лампу, сѣла на кресоа, къ нимъ…

— «Дай мнѣ руку, — говоритъ, — легче мнѣтакъ. Я сейчасъ сонъ видалъ… маму покойную видалъ, будто я въ гимназiю поступилъ, и мы съ ней книжки новыя пришли покупать и ранецъ, такъ было хорошо… я, говоритъ, все ранецъ гладилъ, кожей какъ пахнетъ, слышалъ… — такъ вотъ потянулъ носомъ, нюхаетъ, — и сейчавсъ слышу… давно-о было… и такъ мнѣрадостно было, няня. А боль и разбудила, все и открылось». — Руку мнѣпожалъ ласково, и шепчетъ, про себя будто: « — ахъ, мама моя… ахъ, жизнь моя… все, Дарьюшка, прошло».

Я не поняла, и говорю имъ: «и слава Богу, заснете, можетъ».

— «Нѣтъ, не боль, а… все прошло, жизнь прошла, яма одна осталась. И не было ничего, пылью все пролетѣло».

Стала я его утѣшать: «не гнѣвите Бога, жили, баринъ, хорошо, нужды не знали, и Катичка у васъ, сколько вамъ Господь всего далъ. А вы лучше Богу помолитесь, попросите милости». Онъ поморщился, усы такъ поднялись, — бороду ужъ ему обстригли, и не брился давно, — стра-шный былъ, лицо съ кулачокъ стало, узнать нельзя.

102

•         Мнѣ милости не булетъ, — говоритъ, — это ты, Дарьюшка, счастливая, у тебя Богъ есть, а у меня ничего, я и молиться разучился… я-ма у меня тутъ, — на грудь показалъ, — дай мнѣ шпрыцъ, ножи рѣжутъ…»

Впустилъ себѣ яду соннаго. Сталъ просить — разскажи чего, я и засну. А я всѣ слова забыла. Стала «Богородицу» говорить, онъ и заснулъ. Только уснулъ — слышу — «ай-яй-яй!..» — барыня кричитъ. Вскочила, побѣгла, а она, въ халатикѣ въ бѣломъ, чисто смерть, на коврѣ сидитъ, а кругъ ее все письма расшвыряны, розовыя, голубыя… и въ кулачкѣ зажаты. Увидала меня, охнула, — и ткнулась головой въ письма. Я ее подымать, а она, глаза — какъ у сумасшедчей…

— «Вотъ какой, обманывалъ со шлюхами… и съ каретницей жилъ…» – это вотъ, чья дача-то, докторова, у него супруга изъ богатой семьи, каретами торговали, – «съ каретницей путался, къ любовницѣ умирать послалъ… тьфу!..»

И давай по полу биться. Я ее уговариваю — въ постелю вамъ надо… Вырвалась отъ меня, сгребла письма въ охапку, побѣжала… — «я ему, прямо, въ…» — кричитъ. Перехватила ее, она меня въ грудь, исказилась вся. Я ей — «барыня, милая… ночь на дворѣ, баринъ только уснули, измучились…» Рвется она отъ меня, бьется… — «Лгунъ, въ гробъ вогналъ… Катичку по-мiру пустилъ…» И повалилась сразу, заслабѣла. А изо рту кровь, хлестомъ! — весь халатикъ ее, и на меня, и на шеѣ у ней кровь. Я ее на спинку положила, не знаю, куда бѣжать. Побѣжала садовника будить, бѣгу къ двери, — Катичка мнѣ навстрѣчу, съ балу, въ бѣломъ во всѣмъ, розаны на груди, и за ней двое молодчиковъ, офицера, въ повязочкахъ. Она мнѣ — «чего у васъ

103

огня нѣтъ?» Увидала, страшная я какая, — а я растерзанная, и кровь на юбкѣ… — крикнула: «что случилось? мамочка, папочка?» Я ей, съ перепугу-то, — «мамочка помираетъ!..» Она зашаталась, въ омморокъ. Тѣ ее подхватили. Я имъ — «за докторомъ скорѣй!» До утра съ барыней возились, подушки давали съ воздухомъ, — черезъ денб померла, отмаялась, крови изъ нее выхлестало много.

XXIV.

А вѣдь это мой грѣхъ, неграмотная я. Баринъ какiя бумаги указали забрать, я и забрала, какъ ѣхать намъ. А письма въ бумаги и попали. И забылъ, не до того ужъ имъ было. Барыня ночью плохо спала, вотъ и дорылась. Какъ ее выносить, баринъ попросилъ на креслахъ его къ ней подвинуть. Подняли его подъ-руки, посмотрѣлъ на Глирочку свою, губами задрожалъ, — «вотъ и все», — только и продыхнулъ. Воротились мы съ кладбища, Катичка вошла въ маммочкину спальню, упала на постелю головкой и отплакалась тутъ, одна. Да тихо, баринъ чтобы не слыхалъ. Онъ послѣ того три недѣли еще пожилъ, ужасно мучился. Вотъ какъ почувствовалъ онъ конецъ, велѣлъ позвать Катичку. И говоритъ:

— «Одна у тебя няня остается…»

Безъ слезъ и говорить, барыня, не могу. Взялъ за ручку, черезъ силу ужъ говорил:

— «Она у тебя самая родная, ты ее почитай… она тебя не покинетъ, я ее просилъ. А ты прости, ничего у насъ нѣтъ, все промотали…» — и заплакалъ.

Катичка ему руки цѣловать… — «папочка, милый…» — а онъ опять:

104

— «Няню не забывай, она правильнѣй насъ, всѣхъ жалѣла…»

Ну, недостойна я, барыня, такого. Вотъ Катичка меня и бросаетъ. А Анна Ивановна желала, чтобы онъ исповѣдался-причастился и Катичку бы благословилъ, по закону. Понятно, грѣхи-то свои онъ всѣ выболѣлъ, а надо покаяться. Намекала ему, а онъ ей сказалъ — надо въ Бога вѣрить, а то обманъ выходитъ. И я ему намекала, барыня. Онъ въ тихой часъ чего же мнѣ сказалъ!

— «Что дѣлать, куда Глирочка, туда и я».

За два дня было до кончины, къ вечеру. Анна Ивановна Евангелiе намъ читала, а баринъ задремалъ, — только ему шпрыцъ впустили. Читала она, а я все плакала, — про Христово Воскресенiе читала. Баринъ и очнулся. А солнышко ужъ къ закату, комната вся пунцовая, обои красные были, розаны все. Онъ вдругъ и говоритъ, сла-бо такъ:

— «Сколько свѣчей… хорошо какъ, Пасха… священники пѣли…»

Такъ мы и обмерли. Катичка склонилась къ нему, а онъ шепчетъ:

— «Они насъ крестомъ крестили… «Христосъ Воскресе» пѣли. А гдѣ же они, ушли?..»

И на обои смотритъ, на розаны. А на нихъ солнышко, ужъ те-мное-пунцовое. Анна Ивановна шепнула Катичкѣ, Катичка и сказала, слезки проглотила:

— «Да, папочка, ушли. Они насъ благословили, вотъ такъ…»

105

И стала его крестить. Слезы у ней, и все она его креститъ.

— «И ты меня благослови, папочка… перекрести меня».

И встала на колѣнки. Анна Ивановна взяла иконку мою, Николы-Угодника, и подала Катичкѣ. Катичка въ руку ему вложила и головкой къ нему припала.

— «Благослови меня, папочка».

А онъ все на розаны глядитъ. И будто чего вспомнилъ! Повелъ глазами, чего-то словно ищетъ, ротъ перекосилъ, горь-ко такъ, вотъ заплачетъ. Положилъ иконку ей на головку — и задремалъ. Долго Катичка не шелохнулась, разбудить боялась. Съ этого и затихъ, и боли кончились, — докторъ все ему впрыскивалъ, а онъ все спалъ. А лицомъ че-рный сталъ, и тѣло чернѣть все стало, — черный ракъ. Утромъ вошла я, а онъ холодный, ночью отошелъ.

XXV.

Ужъ такъ-то парадно хоронили, сказать нельзя. И правители были, и цвѣты, и вѣнки, и ленты красныя — всѣ его дѣла прописаны. Анна Ивановна со студентами хлопотала, а мы ничего не можемъ. Косматый одинъ добивался все — не надо отпѣвать, отмѣнено, сжечь надо! — Анна Ивановна его прогнала. И батюшка какую проповѣдь сказалъ, очень сочувственную, — дескать, упокойникъ слободы все хотѣлъ-пекся, вотъ и получилъ теперь полную слободу, самую главную… и дай Богъ, говоритъ, и всѣмъ такую слободу. И кутьей помянули, и блинковъ я спекла, доктора кушали-хвалили. А косматого Анна Ивановна не пустила помянуть: «вы, говоритъ,

106

упокойниковъ жгете, вамъ и поминать нечего». Обидѣлся, блинковъ не пришлось поѣсть, шантрапа.

И наши хозяева прiѣхали, докторъ съ каретницей. Ужъ пожилой, а она въ полномъ соку, такая-то бой-баба, — сумашедчихъ они лечили. Знаете ее, и здоровый-то отъ нее съ ума сойдетъ, а докторъ, вродѣ какъ напуженый, что ли, чисто кисель трясучiй, такъ все: «ужъ это я не знаю, какъ Треночка», — Матреной ее звали. На рояляхъ сразу начала, послѣ поминокъ-то, Анна Ивановна ужъ устыдила. Спасибо, скоро уѣхали, дозволили намъ пожить. Стали и мы въ Москву собираться, а у Катички этотъ вотъ сдѣлался, вырѣзаютъ теперь все… вотъ-вотъ, а-пендецетъ. Операцiю ей сдѣлали. Только выходилась, графиня прiѣхала, непрiятность-то у ней съ Катичкой была. Лечиться, будто, прiѣхала, отъ ревматизма, грязью. Ужъ она вылечилась, Анна Ивановна ее къ намъ привела. Ну, привела къ намъ, Катичка даже затряслась. А она къ ней руки протянула, такая-то умильная… ну, онѣ и поцѣловались. Погодите, что будетъ-то… романъ и романъ страшный, такъ всѣ и говорили. Не знали мы-то… Она постарше была, а тоже красавица, только блондиночка, глащза синiе, а ликъ стро-гой, какъ на иконахъ пишутъ. А по фамилiи Галочкина. А и то, пожалуй, спутала… Га-лицкая. И разочаровала-ла она насъ! У-мная, умнѣй нѣтъ. И сядетъ, и взглянетъ, — и что жъ это такое, сразу видать, какого воспитанiя, гра-фскаго. Съ недѣльку повертѣлась — нѣтъ ее, укатила на войну. Потомъ ужъ мы узнали, Васеньку все разыскивала, не тутъ ли онъ. А Анна-то Ивановна намъ сказала: «батюшки, да я Василька хорошо знаю!» Василькомъ на войнѣ звали Васеньку, она за нимъ и ходила. А тутъ Анна Ивановна уѣхала. А страшное стало время, большевики бариново правленiе согнали ужъ, стали офицеровъ убивать, всѣхъ грабить.

107

Пришли къ намъ съ ружьями, съ пулями, — вотъ зарѣжутъ, самые-то отъявленные. Одинъ матросъ былъ, живой каторжникъ, золотая браслетка на кулакѣ, сорвалъ съ какой-то. Диванъ проткнули, изъ озорства, бутылку вина забрали и бариновъ бинокль, да сапоги матросъ взялъ. Мы, говоритъ, еще придемъ, примѣриваемся покуда. А мальчишка съ ними былъ, вовсе сопливый, а тоже съ пулями, на рояляхъ пальцемъ потыкалъ и за себя записалъ. Я имъ говорю — къ мировому подадимъ, а они меня насмѣхъ: «а завтра тебя и барышню казармы погонимъ мыть и ночевать оставимъ!» Такъ я и похолодѣла. А Катичка закусила губку да какъ то-пнетъ! Мальчишка и пистолетъ уронилъ. А матросъ ухмыльнулся и говоритъ: «а полъ-то не проломить, ножка махонькая!» Они бы насъ, можетъ, и растормошили, а тутъ садовникъ нашъ за себя все принялъ: «я, говоритъ, утрудящiй, все вамъ уберегу». Они ему и подписали, для сохранности: скоро опять придемъ. А онъ былъ и большевикъ, небольшевикъ, а жена у него глу-пая была, все насъ ругала: «конецъ вамъ пришелъ, буржу-и!» А въ церкву ходила, дура. А Яковъ Матвѣичъ, садовникъ-то, гвардейскiй раньше солдатъ былъ, рослый, красивый, съ просѣдью ужъ. И у нихъ штаны были изъ бѣлой кожи… какъ, говоритъ, въ парады надѣвать, мочили ихъ, и нипочемъ не надѣть. Намочутъ, говоритъ, штаны, двое ихъ держутъ, а онъ лѣзетъ на табуретъ и, прямо, — прыгъ въ штаны сверху! — они его и поддернутъ, такъ онъ въ штаны-то и влѣпится. И жа-дный былъ, Богу все молился, большевики бы пришли. А у нихъ дочка, прислуживала намъ, Агашка, такая-то хитрущая была, все черезъ жениха-телеграфиста знала, секреты всѣ. А онъ къ большевикамъ приписался, и ее записалъ. Женились они и отобрали себѣ двѣ комнаты наверху, съ балкономъ, засвоевольничали.

108

И садовникъ сталъ говорить — дача по закону теперь его. — «Но я не гоню васъ, не опасайтесь, будете мнѣ, вотъ меня утвердятъ, сколько-нибудь платить». Видимъ — никакого закона нѣтъ, и мирового нѣтъ. А тутъ намъ изъ Москвы бѣсъ письмо прислалъ — теятры ставимъ, обязательно прiѣзжайте, денегъ сколько угодно. Стали мы собираться. И я, праду сказать, рвалась: въ Москвѣ-то Авдотья Васильевна моя, и всѣ святыни… и мировой, можетъ, есть. Стала я укладочку собирать. Имущества у меня было, добришка всякаго: шуба бѣличья была, салопъ лисiй, тальма эта вотъ, три шали хорошихъ, двѣ пары полсапожекъ, матерiи три куска… Къ марту-мѣсяцу было. А тутъ татары войну и подняли.

Ночью какъ пошли рѣ-зать, кто подъ руку попадется. У нихъ начальство объявилось, татарово. И стали они подъ султана подаваться. А матросы въ Севастополѣ жировали, — татары сразу насъ и покорили. Матросы прикатили съ пушкой, какъ почали палить, татары всѣна горы побѣжали, въ камни. Опять насъ и отвоевали изъ-подъ татаровъ, всѣ православные обрадовались, — не даютъ насъ въ обиду. Только отвоевали, не успѣли мы оглядѣться, говорятъ, — каки-то зеленые на горахъ сидятъ, грабятъ. Ну, стали мы дожидаться, дороги-то поутихнутъ, въ Москву-то ѣхать. Просыпаемся поутру, апрѣль-мѣсяцѣ было, все зацвѣло, радоваться бы только, а намъ Яковъ Матвѣичъ и говоритъ: «поздравляю васъ и насъ, нѣмцы насъ ночью завоевали, пойдемте скорѣй глядѣть». Гляжу — Агашка ужъ съ дачи выбралась. Я еще ее спросила — «чего жъ отъ чужого добра отказываешься?» А она глу-пая, — «нѣмцы шутить не станутъ, мнѣ мужъ велѣъ». Пошли мы нѣмцевъ глядѣть. Невидано никогда, какая сила, и откуда только взялись. Всѣ головы желѣзныя, и пѣши, и верхомъ, и пушки, и

109

еропланъ шелъ, ни крику, ни… — только все звякъ-звякъ, все желѣзомъ гремѣло. Такъ всѣ и говорили: «теперь ужъ порядокъ бу-детъ». Ихнiй генералъ такъ и велѣлъ сказать: «теперь ужъ такъ мы васъ покорили, вамъ и безпокоиться нечего, и занимайтесь своимъ дѣломъ». Яковъ Матвѣичъ даже сказалъ: «вотъ это-дакъ покорители, настоящая войско, какъ царская у насъ гвардiя была».

Пойдешь въ городъ — гулянье и гулянье: музыка играетъ, нѣмцы велѣли такъ, народу полно, и балы, и… Всѣ богатые съѣхались, и рестораны, и верхомъ скачутъ, и ни одного-то большевика-матроса, чисто вотъ вѣтромъ сдуло. А жить ужъ намъ плохо стало. Прибѣгаетъ разъ Катичка, кричитъ — въ теятры поступила, будутъ деньги. А Яковъ Матвѣичъ стращаетъ все: нѣмцы весь Крымъ повывезли, скоро голодъ у насъ начнется. Стала я припасать, матерiю продала татаркѣ, мучки позапасла, маслица постнаго. А были слухи — не миновать нѣмцамъ уходить, еще какiе-то подымаются, вродѣ казаки. Тутъ карасинщикъ къ Катичкѣ и посватался.

XXVI.

Фамилiю-то забыла, барыня. Не Махтуровъ, а… вродѣ какъ заграничная. Прiѣзжаетъ какъ-то она на автомобилѣ, и баринъ съ ней, весь въ бѣломъ, а самъ черный, сразу видать — буржуй изъ хорошаго дома. Пять минутъ посидѣлъ — уѣхалъ. Спрашиваетъ Катичка — «все ухаживаетъ за мной, ндравится тебѣ?» Будто ничего, глядѣться. Говоритъ — милiенщикъ, карасинъ продаетъ. А намъ, конечно, мужчину въ домъ нужно, на что лучше такой могущественный. Только его Курапетомъ звать, имя какое-то

110

такое… И зачастилъ къ намъ, освоился. То фруктовъ привезетъ, то мороженаго принесутъ изъ ресторана, — стараться сталъ. Ну, сталъ добиваться, замужъ за него шла бы. А она — погодите да погодите, папа съ мамой недавно померли. Разъ прикатилъ, всходитъ на терасы. Что-то онъ, вижу, не въ себѣ. Солидный, годамъ къ сорока, а бѣгаетъ изъ угда въ уголъ. Не большевики ли, думаю, пришли? — что-то безпокойный. Вышла Катичка. Ну, не повѣрите, барыня, чего онъ у насъ выдѣлывалъ. Я ужъ за Яковъ Матвѣичемъ бѣжать хотѣла. А это онъ… запылалъ! Какъ брякнется, она отъ него. Онъ за ней на колѣнкахъ, всѣ брюки изъерзалъ, бѣлыя, взмокъ весь, зубами ляскаетъ… — «не могу безъ тебя жить!» — «и тебя, и себя убью, не могу!» Она какъ завизжитъ — «бросьте пистолетъ!» — онъ и запустилъ въ кусты. Ручку дала поцѣловать, — «будьте умный и ждите». Шелковый сталъ, такъ имъ и вертѣла, какъ хотѣла. Разъ ночью и говоритъ мнѣ:

— «Хоть ты и глупая, а папочка велѣлъ слушаться тебя… развъ пойти за Курапета?»

Сказала — обдумай, нѣтъ ли кого по сердцу. Вотъ она разсердилась! А на другой день, примчалась на фаетонѣ, бѣжитъ по саду, зонтикъ въ кусты, взбѣжала на терасы, сама не своя. Сѣла въ кресла, въ себя глядится. Что такое?

— «Попить дай, жарко. А знаешь, я Никандру Михайловича встрѣтила, познакомили насъ… Васенькина отца!»

Вонъ что. Прiѣхалъ тоже. Ицѣльный у него тутъ дворецъ. Карасинщикъ ихъ познакомилъ. Вскорости прiѣзжаетъ съ Курапетомъ, кричитъ — «нянь, сливошное мое давай!» А это любимое у ней платье было, муслиновое. И складненькая она, а въ

111

сливошномъ — какъ канфетка, залюбуешься. Переодѣлась, розаны приколола, выбѣжала къ нему… широкая шляпка у ней была, бѣлая вся, — онъ такъ и вострепеталъ. А она мнѣ — «прощай, нянюкъ, увозитъ меня Курапетъ Давыдычъ!» И укатили. А я, правда, перепугалась: ну-ка, обвѣнчается безъ меня. Вечеромъ прикатила, говоритъ — у Никандры Михайлыча была, и какой у него дворецъ… — «можетъ, говоритъ, за невѣсту Курапета меня считаетъ, съ нимъ пригласилъ». Съ того дня совсѣмъ моя Катичка повеселѣла, карасинщикъ сыматься ее устроилъ на картинки, — вотъ-вотъ, снима эти. По горамъ ее возили, и въ лодочкѣ сымали, будто она на морѣ тонула, а за это ей денежки давали, мно-го. Очень старался карасинщикъ. Какъ-то изъ города прикатила, кричитъ:

— «Скоро наши Москву возьмутъ, письмо получилъ Никандра Михайлычъ!»

А карасинщику опять его карасинъ наши добровольцы у большевиковъ отбили, и онъ богаче прежняго сталъ, много карасину продалъ нѣмцамъ, не то французамъ. И купилъ себѣ дачу новую. И прiѣзжаетъ. «Я, говоритъ, маленькiй подарокъ вамъ привезъ». И вынимаетъ синюю бумагу. Что такое? А это казенная бумага, дачу ей подарилъ! Она — никакъ, не могу. А онъ ей — «а вотъ я померъ, а вамъ и подаютъ эту бумагу… а почему отъ живого не хотите?» Она — ни за что. Онъ и молитъ: «что я могу сдѣлать для васъ прiятное?» Она такъ задумалась… — «вы молодой, а не воюетесь за Россiю… сдѣлайте для меня подвигъ». Онъ такъ и законфузился. А она вытянулась на креслахъ, улыбается. — «У меня, говоритъ Курапетъ-то, сердце не въ порядкѣ». А она свое: — «ну, тогда маленькiй подвигъ, отдайте вашу дачу на лазаретъ… наши скоро сюда придутъ». Уѣхалъ, ни слова не сказалъ. Недѣли

112

черезъ двѣ повезъ Катичку на дачу, а тамъ ужъ лазаретъ. Прiѣзжаетъ она домой, кричитъ: — «нянь, онъ добрый, онъ все для меня сдѣлалъ! а я его въ лобикъ поцѣловала!» Вечеромъ прiѣзжаетъ карасинщикъ, она ему на рояляхъ поиграла. Сталъ прощаться: «ѣду, говоритъ, завтра въ Кеевъ, чего вамъ привезть?» Она ему и сказала: «кеевскаго варенья и самого себя». Какъ онъ воскричитъ: «я молюсь на васъ!» Поглядѣлъ жалостиво такъ, вздохнулъ и уѣхалъ. И не прiѣхалъ больше. Подъ Катеринославомъ, что ли, разбойники стрѣлять стали, сколько-то въ поѣздѣ убили, и карасинщика нашего. А черезъ мѣсяцъ бумага намъ, отъ нотариса, — дача та Катичкѣ осталась. Такъ она и осталась тамъ — и наша, и не наша.

XXVII.

А къ зимѣ нѣмцы сразу и ушли въ ночь, никто и не видалъ. А жить ужъ намъ турдно стало. Катичка гдѣ сымалась, — дѣло прикончилось, карасинщика-то не стало. А тутъ заграничные и понаѣхали, на корабляхъ, большевиковъ, будто, выгонятъ. Народу набилось въ Крымъ… — кто отъ большевиковъ укрылся, а кого и такъ занесло. У многихъ дачи какiя были, и рояли, и бралiянты, золото-серебро, — заграничные вотъ и навалились, ску-пать. Такой-то базаръ пошелъ… а барыня-то, заграничных-то какъ хвалила!..

Сосѣдка наша, мужъ у ней воевалъ, и четверо дѣтей съ ней, мужнины часы, царскiе, англичанину продала, съ голоду. За двѣ изнихъ бѣлыхъ бумажки вырвалъ, а часы съ музыкой, тыщи рублей дать мало. И Катичку тоже обманули. Колечко у ней было,

113

змѣйка. Головка у змѣи изъ узумруда была, а спинка сѣраго золота… отъ французской царицы то колечко, кресна ее отъ дѣдушки получила, высокой посолъ былъ. Этому колечку цѣны не было, старикъ одинъ говорилъ, записано въ книгу было. «Вамъ — говорилъ — французы милiенъ дадутъ!» Какъ налетѣли скупать, и старикъ тотъ прибѣжалъ, графъ итальянскiй прогорѣлый. Привелъ морского, говоритъ — «скорѣй продавайте, цѣну пока даютъ… я прошибся, фальшивая змѣя ваша, у той головка была другая, глядите мою книгу». Тотъ и далъ намъ бѣлую бумажку, сто рублей, по-нашему сказать. А потомъ узнали — морской старику много денегъ отвалилъ. Такъ и ограбили. А вотъ, видѣли, вѣдь, мы то колечко! Въ Парижѣ здѣсь Катичка въ окнѣ признала, у старьевщика. Зашла, чего-чего не наставлено! И иконы наши, и царскiе врата, краденыя, и кресты крестильные, всего-всего… — перышки-то наши какъ разлетѣлись, по всему бѣлу-свѣту. А мы въ Америку собирались, денегъ намъ надавали дилехтора. Она тогда сколько денегъ мнѣ попередавала, — купи то, шелковое платье купи, стыдно съ тобой. А я все сберегла, у меня цѣльный пакетъ заграничныхъ денегъ, кошелечекъ кожаный на груди, — на черный день все ей будетъ. Ну, признала свою змѣю, спрашиваетъ старьевщика: «и гдѣ вы ее достали?» А тотъ — «этого не могу сказать». Понятно, про краденое не скажутъ. Почемъ? Онъ и заломилъ: съ кого милiенъ, а съ васъ половинку. Такъ вотъ и грабили, на корабли волокли. Весь Крымъ и вытряхнули, за грошъ безъ денежки. По дачамъ рыщутъ, кто несетъ, кто везетъ, кто коверъ волочетъ, кто шубу… и рояли, и небель всякую… — такъ всѣ и говорили: «саранча-то налетѣла, и дачи скоро поволокутъ, горъ только не стащить». Наши знакомые говорили: «они насъ за людоѣдовъ считаютъ, они

114

все такъ людоѣдовъ обираютъ, по всему свѣту». Каждый день пароходы отходили, полнымъ-полнехоньки.

Иду по набережной, а на мнѣ хорошая шаль была, ренбурская, несу лисью буу продать, а меня заграничный матросъ за буу остановилъ, а другой за шаль тянетъ, насилу отъ нихъ отбилась. Принесла Катичкѣ буу, говорю — плохая лисичка, что ли… самые пустяки даютъ. Она и говоритъ: «сегодня къ намъ чай пить прiѣдутъ англичаны, купятъ мою буу!» А я еще ей сказала — да какъ же такъ въ гости назвались — и торговать? Она и заулыбалась, — чего-то, чую, надумала. Вечеромъ, знакомые къ намъ, а тутъ и трое морскихъ на фаетонѣ прикатили, щеголи, въ золотыхъ тесемкахъ, кровь съ молокомъ. Стали пить чай съ вареньемъ. А у насъ большие партреты Катичкины стояли, даже съ царской короной былъ, карасинщикъ все намъ заказывалъ, — они и любовались, даже графиней величали. Вотъ она имъ и говоритъ:

— «Хочу бѣднымъ дѣткамъ помочь, рояль отдать въ хорошiя руки, въ Парижъ ѣду… недорого возьму».

И пошла на рояляхъ поиграть. И имъ поиграть велѣла. Ну, одинъ тоже поигралъ-пошумѣлъ. А рояль большiя тыщи стоила, каретничихи.

— «За пятьдесятъ рублей отдамъ, и эту буу въ придачу, отъ насъ память».

Они вразъ и выхватили бумажники. Она ручками какъ всплеснетъ!.. Я еще подивилась, чего это бумажники всѣ суютъ. А она изгибается — смѣется, гости все вспоминали:

— «Какiе вы сочувственные… а какъ же рояль на троихъ?..» — Схватила лисичку, кричитъ — «нянь, ножницы! Лисичку еще могу изрѣзать…» —

115

вырвала у меня ножницы, а разъ-разъ — на три хвост буу! — «А рояль-то какъ? нешто по ножкѣ каждому? а то — кто больше дастъ? или — жеребiй кинуть?..»

И за дѣтокъ благодарить, ужъ такъ хорошо представила, слезки на глазкахъ даже: «а рояль-то какъ же? не могу я вамъ рояль…» — и ножницами все такъ, стрыгетъ словно. Они законфузились, бумажники убрали, а она имъ по кусочку лисички: «ну, хоть это вамъ отъ меня на память… какъ вы дѣткамъ помочь хотѣли, на грудь пришпилю». Они и не понимаютъ, смѣется или взаправду. Всѣмъ по хвостику и пришпилила, а они ей ручку поцѣловали. И все у ней губка прыгаетъ. Какъ бы, думаю, съ ней плохо не было, — затопаетъ и начнетъ рыдать, шибко когда разстроится. И давай разсказывать, какъ старушка пошла сегодня на набережную, а ее два дурака-матроса тоже купить хотѣли, вмѣстѣ съ платкомъ и съ этой вотъ лисичкой, насилу отъ нихъ отбилась. И опять — нянь! Вытащила и давай вертѣть. Со стыда я сгорѣла, чего это она меня на показъ показываетъ, чисто вотъ цыганъ лошадь продаетъ. Кричитъ имъ:

— «Самая эта старушка, двѣ копѣйки съ платкомъ за нее давали!»

Тутъ они поднялись всѣразомъ. А она вдогонъ имъ: — «пожалуйста, не забывайте!» Больше ужъ они и не заявлялись. Да скоро и всѣ корабли уплыли. Я ужъ чуяла — плохо будетъ, садовникъ завеселѣлъ, большевики подходятъ. Ему телеграфистъ-зять все по секрету сказывалъ.

Къ Благовѣщенью было, груши ужъ зацвѣѣли. Ти-хо такъ, хорошо по вечерамъ, тепло, всѣ окна у насъ открыты. Сижу я на терасахъ, слушаю, какъ скворцы на грушѣ у насъ свистятъ. А Яковъ Матвѣичъ, какъ изъ-подъ земли выросъ, и шепчетъ мнѣ:

116

— «Дарь-Степановна, въ Крымъ вошли… завтра и у насъ будутъ!»

Такъ у меня сердце и упало, бѣлъ-свѣтъ закрылся.

XXVIII.

Стали мы мучку прятать. Садовникъ и то струхнулъ. А онъ жа-дный, вотъ онъ съ мукой носился! въ наши постели хотѣлъ насыпать, все уговаривалъ: «мы вами не брезговаемъ, простынькой накроемъ, и спите на нашей мукѣ спокойно, у васъ тѣло чистое, не пахнетъ». И смѣхъ, и грѣхъ. Въ винную бочку ссыпалъ и закопалъ, мука вся и провоняла. Ну, пришли, да очень-то себя не оказывали, боялись, взадъ не вошли бы добровольцы. Ждемъ, въ городъ идти боимся, телеграфистъ все стращалъ — заарестуютъ. И привелъ къ намъ начальника на постой — дача у насъ хорошая, все море видать. А самъ съ Агашкой опять наверхъ перебрался, на балконахъ сидѣть. Ну, пришелъ начальникъ, ничего, годовъ двадцати пяти. Увидалъ Катичку и говоритъ:

— «Я люблю образованныхъ барышневъ, я самъ образованный, учитель былъ».

Двѣ комнаты забралъ, съ терасами, въ бинокъ все глядѣлъ на море, — корабли, боялся, не подплывутъ ли. А и видомъ-то не видать: какъ все ограбили, и горюшка имъ мало. Обыски пошли, а къ намъ и не заявляются. Телеграфистъ все хвасталъ: я васъ такъ защищаю! А Агашка все платье себѣ выпрашивала. Ну, дали ей, и шляпку старую, — только защищайте. А постоялецъ то сала намъ кусокъ, то сахарку дастъ. Все себя выставлялъ: я образованный, уважаю барышневъ. А Катичка его насмѣхъ:

117

по-аглиски скажетъ, а онъ не понимаетъ, и въ музыку не умѣетъ, и… ничего не умѣетъ. Вбѣгаетъ разъ Катичка ко мнѣ, губка у ней дрожитъ: «нянь-нянь, нахалъ подлость мнѣ сказалъ, изъ комнаты не уходить!» Пошла я, а онъ сидитъ, ногти грызетъ. Стала ему выговаривать, а Катичка какъ топнетъ, — «вонъ ступайте!» Онъ и говоритъ: — «я человѣкъ образованный, а то бы васъ надо наказать… я хочу на васъ пожениться, а не изнасиловать васъ!» И пощелъ, серди-тый. Что намъ делать? Раньше бы гордового кликнулъ, или къ мировому бы подалъ, а тутъ сами они суды судятъ. И телеграфистъ намекать сталъ, — вотъ бы барышня завертѣла товарища Якубенку, почетъ бы ей былъ! И садовничиха-дура все мнѣ: «уговри барышню съ нимъ пожить, онъ тогда всѣхъ насъ въ люди выведетъ, и ей дачу какую выберетъ, а эту мы за себя бы записали». Плюнула ей въ глаза, а Якубенка проходу не даетъ: то ветчины, то рису, — чего только разыщетъ. Садовничиха ей и скажи: «съ карасинщикомъ пожила — и дачу какую заслужила, а бѣдныхъ гнушаетесь… сколько бы всѣмъ добра-то сдѣлала!» Ужъ я и отпѣ-ла ей: слово одно сказала — на голову имъ и вышло, согрѣшила я, грѣшница: «охъ, говорю, смотри… ужъ покараетъ васъ Господь за жадность вашу!» И что бы вы думали, барыня! Поѣхалъ садовникъ за Кострому, землю записать за себя въ деревнѣ. Я еще отговаривала, а онъ жадный, — поѣду и поѣду, скоро обернусь. Такъ безъ мужчины и остались. Утромъ уѣхалъ, а къ вечеру его назадъ привезли, на горѣ ему ногу прострѣлили. Покуда подобрали, онъ на землѣ все валялся, въ грязи. Черезъ два дни померъ. Натянулся, какъ на струнѣ, и всего его скрючило, кости даже трещали, жилы все лопались, такъ ломало, тугой и померъ, отъ грязи заразился. Зарился — земли бы побольше, отъ земли и померъ.

118

Только схоронили, Якубенка опять — выходите замужъ за меня. Она и скажи:

— «Я сирота, а бабушка моя вовсе не дура, а мнѣ надо посовѣтоваться. Есть у меня въ Москвѣ дядя…» — и такого человѣка назвала, не помню ужъ, — какъ вскочитъ Якубенка! — важнаго ихняго назвала, надоумилъ ее Господь, — «поѣду-посовѣтуюсь, бумагу мнѣ изготовьте».

Онъ намъ сразу выдалъ, перепугался. А она больной притворилась, не можетъ ѣхать. И приходитъ къ намъ матросъ и еще одинъ, вредный, рыло страшенное. Поглядѣли-пошарили — пистолетъ и нашли, карасинщикъ какой забросилъ. Вредный и говоритъ: «я вамъ зарестую, къ вамъ офицера ходили, врагъ вы нашъ». Катичка накричала на него, матросъ даже похвалилъ: «разговорчивая барышня, такихъ намъ надо». А вредный безобразить сталъ: «можетъ, офицера по другому дѣлу къ вамъ ходили?» Она какъ топнетъ — «не смѣть меня оскорблять!» А тотъ — «а, храбрая вы птица, такихъ въ клѣтку надо сажать!» Она ему — «попробуйте!» А тутъ входитъ Якубенка, прогналъ тѣхъ: «я, говоритъ, васъ въ обиду не дамъ». А это онъ нарочно тѣхъ подослалъ, власть чтобы свою доказать. А она смекнула, — давайте перо-бумагу, телеграмму дяденькѣ пошлю, какъ меня тутъ обижаютъ! Онъ, было, замялся, а она — «нѣтъ, я ужъ лучше сама поѣду, вотъ поправлюсь». И сталъ онъ у ней по ниточкѣ ходить. И про карасинщика ему все извѣстно. Говоритъ разъ: — «я трудовой, за любовь дачами не могу платить, а чего добуду — всегда принесу». Ну, что съ дурака-то взять! Приноситъ ей часики золотые, на руку. Она ему — «гдѣ достали, добы-ли?» — «На войнѣ, говоритъ, отвоевалъ». Она его даже пожалѣла: «какой, говоритъ, вы добрый». Совѣсти-то они не знаютъ. Вонъ матросъ съ вреднымъ приходилъ,

119

            онъ на Пасху, видала я, свѣчки у заутрени ставилъ! — такъ онъ, глупый… — я ему говорю — «берите и меня съ барышней, одну ее не отпущу, совѣсти коль у васъ нѣтъ…» — а онъ — «эхъ, мамаша мнѣ тоже про совѣсть все лямкала — надоѣла! Со-вѣсть… изъ этого товару сапогъ не справишь, а дала бы мнѣ лучше кожи на подметки!» Такъ и жили, какъ на огнѣ Я съ Катичкой въ одной комнатѣ спала, припиралась. А Якубенка все по ночамъ кричалъ, дверь свою даже прострѣлилъ. А это его чертя мучили. А дни пустые такiе, только и думушки, да когда же перемѣнъ будетъ! А Якубенка проходу не даетъ: встанетъ передъ Катичкой и скажетъ: «для васъ весь свѣтъ перевѣрну — не пожалѣю, любого могу убить!» И глаза страшные, му-утные, чисто у бѣшеной собаки. Только и молилась: Господи, пронеси!..

Праздникъ они затѣяли, и сталъ онъ къ Катичкѣ приставать:

— «Вы знаменитая артистка, ѣзжайте на коляскѣ, красную шапочку надѣньте, и пику въ руку возьмите, у васъ лицо выдающее!»

Она не согласилась. Якубенка и говоритъ: «гнушаетесь нами, хоть на праздникъ поглядѣть придите». Пошли съ ней. Ребятишекъ съ флагами прогнали, а потомъ рыбаки сѣти волокли, а за ними лодка на колесахъ, а тамъ садовники съ мотыгами, бутылку бумажную несли, ни къ чему, а после коляска ѣхала, а на ней такая-то оторва-дѣвка въ красномъ колпакѣ, пикой все на народъ пыряла, актерка одна, гулящая. Она потомъ, добровольцы пришли, въ кокошникѣ ѣхала, въ сарафанѣ, Россiю представляла. Глядимъ, а къ намъ и подскочилъ турка, въ красной шапочкѣ, съ кисточкой. Безъ рубахи, грудь красная, мохнатая, парусиновые штаны болтаются, на ногахъ дощечки. Коверкается, чисто обезьяна, оретъ:

120

«Катерина Костинтиновна, вы ли это?!» Такъ я и обомлѣла: самый онъ! Да энтотъ, бѣсъ-то обсосаный, билъ-то его покойный баринъ. Большевикъ и большевикъ расхлестанный. Ломается, чисто пьяный: «прiѣхалъ дворецъ выбрать, артистамъ отдыхать, теперь ужъ не пущу васъ, въ Москву увезу!» Катичка еще его спросила, чего онъ такй грязный, раздерганный. А онъ, чисто мастеровой, мелетъ — мы всѣ рабочiе теперь, товарищи, полная слобода… Катичку потащилъ, штаны поддергиваетъ, ноги задиретъ, похабничаетъ, стыдъ глядѣть. И повадился къ намъ, до зари сидитъ и все любезничаетъ: «сама судьба насъ связала, небесная вы красота!» А Катичка сурьезная такая — подивилась я на нее, какая стл: — «какъ вы постарѣли, плѣшивый стали, и ногти грязные…» И раньше-то неказистъ былъ, а теперь и совсѣмъ сталъ дохлый. А она ужъ всего повидала, ужъ не дѣвчонка, — уваженiя-то къ нему и нѣтъ. Присталъ — въ гости чтобы къ нему, на дачу такую-то. А она и говоритъ: «это же дача генерала Коврова, какъ же вы въ чужую дачу влѣзли?» А тотъ гогочетъ: «это, говоритъ, была генералова, а теперь — моя стала, мы все ломаемъ!» Стыдъ потерялъ. Вихлялся-вихлялся, какъ она крикнетъ: «вы съ ума сошли!» Я и вышла къ нимъ съ щеткой, полъ подметала. Она мнѣ — «онъ меня обнимать вздумалъ!» Я ему и сказала: «барина нѣтъ, а то бы онъ васъ перчаткой выгналъ!» — смѣлости набралась. И она словами закидала. А тутъ и приходитъ Якубенка: «что вы такъ расшумѣлись?» А Катичка ему — «садитесь, милый Якубенка», — онъ такъ и растаялъ. А она бѣсу: «Якубенка приличнѣй васъ, онъ голову свою подставляетъ, а вы только примазываетесь», — истинный Богъ! — «Завтра добровольцы придутъ, вы и передъ ними будете плясать». Бѣсъ губу все кривилъ, и говоритъ: «о, какая вы стали, теперь вы ужъ

121

настоящая… же-нщина!» — и на Якубенку подмигиваетъ, безстыжiй. Катичка такъ и вспыхнула, огонь-порохъ! — «Слышите, Якубенка, онъ въ чужую дачу залѣзъ и меня въ гости зоветъ еще». А тотъ — «намъ наплевать, только бы намъ служили».

А Якубенка что-то сурьезный сталъ, съ утра на море въ трубу смотритъ, трубу принесъ, и ужъ въ городѣ ночевать сталъ. И говоритъ Катичкѣ, — «готовьтесь, черезъ два дня уходимъ, только никому не сказывайтесь, хочу васъ поудобнѣй въ Москву къ дяденькѣ отправить, дамъ вамъ знать». Вотъ мы обрадовались! А садовничиха все пальцы лизала, съ перепугу. Гляжу, зять прибѣжалъ, Агашка давай съ верху опять перебираться. Я еще ей сказала: «чего опять спускаешься, ай жарко?» А она мнѣ: «проклятущiе кадеты одолѣваютъ, боюсь — раздѣлка будутъ». Смотримъ — солдатъ ихнiй со звѣздой записку принесъ, подводу Якубенка вечеромъ пригонитъ. Катичка — сбирайся, няня, скорѣй! Въ оврагъ, кустами на виноградники, прибѣжали къ знакомому татарину, кислое молоко намъ носилъ. Онъ насъ и повелъ, въ самую-то глушь глухую, за овраги, въ сараюшку, кругомъ ни души, табакъ тамъ рѣзали-сушили, два старика. Утромъ пришелъ, сказалъ — ушли лихiе люди, казаки ужъ проскакали. Пришли на дачу, садовничиха намъ — «чуть меня, говоритъ Якубенка не застрѣлилъ, самъ прискакалъ за вами, да поздно только». Стала просить — ужъ не серчайте на насъ, не погубите. Побѣжали мы въ городъ, а тамъ ужъ молодчики наши, и пароходикъ дымитъ, и всѣ на немъ грязные, офицера все, матросовъ нѣтъ. А публика имъ ура кричитъ, намучились мы за два мѣсяца. И лавочки пооткрывались, откуда взялось, а то и не было ничего. Въ церкви благовѣстятъ, на Пасхѣ словно, весело такъ… Катичка моя у мальчишки цвѣтовъ купила,

122

кинулась къ офицерику, рука въ повязкѣ, а фуражка заломлена, отдала букетикъ. Онъ ей ручку поцѣловалъ — заплакалъ. И мы заплакали. А съ проулка кричатъ: «до смерти убился!» А это, узнали потомъ, садовничихи зять, изъ окошка выкинулся, съ винной горячки, допился, а то со страху. И получилъ свой конецъ, какъ песъ. (2 Цар. 16:9)

XXIX.

Приходимъ домой, а въ саду на ступенькѣ бѣсъ сидитъ съ чемоданчикомъ, на себя непохожъ. Сталъ проситься — дозвольте пожить, боюсь, за большевика примутъ, а то я радъ, изъ ихняго ада вырвался. Пожалѣла Катичка, дозволила. Залѣзъ онъ наверхъ, три-дни не выходилъ. Ужъ турецкую шапку свою запряталъ, сразу приличный сталъ и все на диванѣ книжку читалъ. Не слышно его совсѣмъ. Катичка съ утра въ городѣ, а тотъ все дома. Скажу ему — все-таки человѣкъ: «можетъ, поѣсть хотите, макароновъ хоть сварю вамъ?» Поморгаетъ-пошепчетъ — «сварите, будьте великодушны», наскоро поглотаетъ, какъ собака, и опять въ комнатку забьется. Опасался — ну, дознаются про него. И ночью не спалъ, у окошечка слушалъ, примѣтила я за нимъ. И дождался. Дня три прошло, приходятъ двое офицеровъ съ пистолетами, и еще татаринъ съ ружьемъ, и длинный у него ножъ за поясомъ. А это, сказывала садовничиха, Османъ-татаринъ, у него брата большевики убили. Вотъ онъ и водилъ по дачамъ, гдѣ большевики стояли. А Катички дома не было. Ну, спрашиваютъ меня, Якубенка у васъ стоялъ? Стоялъ, насилу Господь избавилъ. Говорю еще, насъ всѣ уважаютъ, и генералъ Ковровъ насъ знаетъ, а татаринъ

123

ножъ теребитъ, не даетъ сказать, кричитъ: «къ тебѣ человѣкъ приходилъ, турка одѣтъ, гдѣ онъ, собака?» А тотъ и выскочилъ, ура закричалъ! И давай всѣмъ руки трясти, и татарину, и благодарить, слезы даже. «Спасители наши, побѣда у насъ!..» — и пошелъ плести, откуда что набираетъ. И такой-то онъ, и всѣ его знаютъ. Велѣли показать пачпортъ, а у него нѣтъ, правильнаго-то. А татаринъ ножомъ на него: «самый вредный, турка ходилъ, дачи грабилъ!» Тотъ перепугался, губами задрожалъ, креститься сталъ, — «и православный, не турка, большевики меня силой заставили представлять», — совсѣмъ заврался. Офицера и говорятъ: идемъ, тамъ разберемъ. Онъ въ сле-зы… сталъ имъ чего-то про теятры, розовую бумагу выхватилъ, на стѣны-то наклеиваютъ. А они — идемъ, татаринъ его въ спину кулакомъ. А тутъ Катичка, къ ней онъ: «спасите меня, скажите слово!» А она губки поджала, ни слова! Татаринъ ему — «а, не знаетъ тебя барышня, вредный ты!» Онъ опять: «одно ваше слово… артистъ и знаменитый…» Ну, покрыла его, покривила душой, — прiѣхалъ, молъ, отъ большевиковъ уйти, артистъ знаменитый. А татаринъ и слушать не желаетъ, до бѣса добирается: «и старушка хорошiй, и барышня, лазаретъ устроила, а этотъ самый вредный, дачи отымалъ!»

А тотъ сѣрый сталъ, мышь-мышью, дрожьмя-дрожитъ. Пожалѣла его Катичка: «поручусь за него, его и генералъ Ковровъ знаетъ». Татаринъ даже плюнулъ, сказал: «правды нѣтъ!» Чаемъ ихъ угостили, и винца по стаканчику они выпили, устамши были. И бѣсъ маленько поотошелъ, шутки сталъшутить-веселить, татаринъ даже смѣялся. Обошелъ и обошелъ, какъ змѣй. Ужъ радъ былъ, все Катичкѣ ручки цѣловалъ. И въ городъ ужъ сталъ спускаться. А послѣ знакомые и сказали, проспалъ бѣсъ и опоздалъ

124

уѣхать. А можетъ и нарочно задержался, побѣды наши пошли, онъ къ намъ и перекинулся.

Недѣли не прошло, генералъ Ковровъ изъ Костинтинополя прiѣхалъ, Катичка его видала. Веселая прибѣжала, говоритъ, — въ Костинтинополѣ на картинкахъ ее видалъ… вотъ-вотъ, въ снимкахъ, — вонъ ужъ куда она попала! А это карасинщикъ ее снималъ-устраивалъ. И побѣды у насъ пошли, все телеграммы наклеивали, по три побѣды за день наклеивали. И наро-ду наѣхало, рестораны открылись, лавочки, вещами пробавлялись, жить-то надо, а денегъ нѣтъ. Харьковъ взяли, — стали говорит, скоро Москву возьмемъ, тогда все добро воротиться. Ужъ такъ жировали… кто мыломъ заторговалъ, кто подметки скупаетъ, аритстъ одинъ знакомый овсомъ торговать пустился, большой капиталъ нажилъ, на бралiянты вымѣнивалъ, способный оказался. А богачи крупныя дѣла дѣлали,на корабляхъ все возили. Наторгуютъ капиталъ — и въ заграницу уѣдутъ, на спокой. Пришелъ, помню, офицерикъ къ намъ, вотъ богачей ругалъ! — «Они,говоритъ, за нашими спинами карманы набивали, а у насъ ни сапогъ, ни бѣльишка, яичко купить и фунтъ хлѣба, только и жалованья нашего хватаетъ». Мальчишка совсѣмъ, родителей растерялъ, грудь прострѣлена. Столько онъ говорилъ, кулакомъ стучалъ, плакалъ:

— «Всю бы эту…» — выругался, — «всѣхъ бы богачей заспинныхъ разстрѣлять, а деньги на армiю, давно бы одолѣли большевиковъ! Мы въ Ростовѣ раздѣмши были, а они грошъ намъ дали! ушли мы — все большевикамъ досталось. Мы, говоритъ, головы здѣсь положимъ, а толстошкурые въ заграницѣ кровь нашу прожирать будутъ».

Ну, извѣстно, барыня, не всѣ богачи такiе. Катичка стала ему говорить: генералъ, молъ, Ковровъ большiе капиталы на войну отдалъ, а въ Костинтинополѣ

125

всего закупилъ, и бѣлья, и по-роху, и пушекъ… и сынъ у него воюетъ. Офицерикъ такъ просвѣтлѣлъ: «да я, говоритъ, его знаю, Василекъ это, полковникъ Ковровъ, гѣрой извѣстный, чуть матросы его не разстрѣляли, бонбой отъ нихъ отбился». И онъ подъ его командой былъ, во льду шли вмѣстѣ, вонъ какъ! Катичка до ночи его не отпускала, все онъ разсказывалъ, страсти всякiя.

А тутъ къ намъ докторъ съ каретницей. Она полную шкатулку бралiянтовъ привезла. Онъ помогать хотѣъ, а она себѣ деньги забрала. Я слыхала, барыня, какъ они спорились. Онъ все: « хоть немножко помоги, мнѣ стыдно въ глаза смотрѣть, у насъ много…» А она ему — «а сумашедчiй домъ пропалъ въ Москвѣ? ничего не дамъ!» А онъ ей: «да Треночка, мы русскiе, у меня душа болитъ». А она — «а у меня животъ болитъ». А ихъ наши добровольцы въ Харьковѣ спасли, они и прiѣхали въ Крымъ со своей шкатулкой. И ни грошика на дала. Загодя и уѣхали въ Парижъ прямо. Докторъ плакалъ — разсказывалъ: «въ ноги кланяться надо героямъ нашимъ, мученики они!» Онъ, барыня, съ ума сошелъ, от мыслевъ. И про Васеньку разсказалъ, какъ онъ его въ Харьковѣ на конѣ видалъ, съ флагомъ, а рука пробита-повязана.

— «Бепремѣнно я васъ, говоритъ, познакомлю, скоро онъ сюда будетъ, папашу повидать. Мы старые знагомые по Москвѣ».

А Катичка смѣется ему:

— «Да мы тоже старые знакомые, еще когда десять годковъ мнѣ было».

126

XXX.

И надо-же, барыня, чему быть-то! Вотъ, завтра прiѣхать Васенькѣ, — телеграмма отъ него — задержался. Ну, генералъ Ковровъ ждалъ такъ — и вотъ. Докторъ нашъ пришелъ и говоритъ, — заслабъ старикъ, годъ сыночка не видалъ, не раненъ ли ужъ опять, задержался-то. А Катичка закусила губку и ушла изъ комнаты. А каретница еще рацеи читать пустилась: какiе теперь гулянки, они теперь до Москвы должны добиваться. дѣло горячее. Тутъ Катичка вошла, усляхала… чуть она въ нее не плюнула! А скрѣпилась, сами-то изъ милости живемъ.

А Васенька вдругъ и прiѣзжаетъ. Радость-то какая папашѣ-то, и слухъ былъ, Васеньку чуть ли не разстрѣляли. Сейчасъ его въ ванную, а потомъ сѣли закусить, винца выпили, а потомъ и старикъ въ ванную сѣлъ… какъ сѣлъ, такъ и померъ сразу. Съ тѣмъ Васенька словно и прiѣхалъ — похоронить.

Весь городъ на похоронахъ былъ, такъ все парадно было, и гробъ изъ Севастополя привезли, ужъ трудно стало хорошiй гробокъ найти. Я и кутьи сварила, а то кому подумать, женскаго полу нѣтъ, а безъ кутьи-то какъ-то ужъ непорядокъ, все-таки душеньку помянуть-порадовать. Катичка въ церкви только была, а я и на выносѣ была. Пришла въ ихнiй дворецъ, лѣстница одна больше нашей дачи, и все цвѣты… гробу поклонилась, къ ручкѣ приложилась. Гляжу — Васенька, не узнать. Почернѣлъ, раздался, и сурь=езный стоитъ, убитый. Я и говорю имъ — «здравствуйте, Василiй Никандрычъ, горе-то у васъ какое». А онъ глядитъ, словно не узнаетъ. А потомъ, глазами такъ вскинулъ… — «ня-ня вы это?!» Обнялъ, въ плечо поцѣловалъ, и слезы у него. И я заплакала. И такъ-то мнѣ его жалко стало. Я ему и сказала, спросту: «съ Катичкой мы однѣ тутъ, у ней

127

папаша съ мамашей тоже скончались, сироты мы теперь». Такъ онъ, словно, обрадовался: «какъ, Катерина Костинтиновна одна здѣсь?» И не до насъ ему, а я не удержалась, сказала: «опять уѣдете, можетъ, насъ навѣстите». Ни слова не сказалъ. Я не то, что бы зазывала, а… и его-то, сироту, жалко, и все-таки съ одной мы стороны. Ну, Катичка была въ церкви, а къ нему не подошла, домой ушла. Травуръ у ней былъ, вотъ и пригодился. А я на кладбищѣ проводила, честь-честью, и кутьицы Васенька откушалъ на могилкѣ. И всѣ очень благодарили. Старушки тамъ были… одна греческая старушка тоже похвалила мою кутью, только, говоритъ, надо бы орѣшками утыкать и миндалькомъ, и вишеньками изъ варенья кругомъ убрать, такъ по ихъ вѣрѣ полагается. А у насъ, конечно, изюмцемъ больше убираютъ. И докторъ нашъ помянулъ. И говоритъ Васенькѣ: «завтра обѣдать прiѣзжайте». Прихожу домой, Катичка ко мнѣ:

— «Зачемъ тебя понесло по жарѣ таскаться? на поминки напрашивалась, блиновъ не видала?»

А я устала, молчу. А я еще въ городѣ сказала — на кладбище пойду, проводить, и ничего она — ну, что жъ, проводи. И кутью у меня видала. Молчу-переобуваюсь, а она все не отстаетъ:

— «Не позвали на поминки? Ахъ, бѣдная, устала, да въ гору еще, пѣшкомъ шла, не догадались, небось, на фаетонъ тебя посадить? А ты бы попросилась. Или не узнали тебя? А ты бы подошла, напомнила о себѣ… можетъ, и посадили бы!»

Разстроила она меня. Говорю — плохого тутъ нѣтъ — за упокой души помолиться, покойника проводить, да еще знакомаго человѣка. А нехорошо, какъ у живого въ гостяхъ была, а на кладбище не проводила. Нѣтъ, говорю, меня самъ Василiй Никандрычъ

128

узналъ, самъ меня и на фаетонъ усадилъ, и поцѣловались мы съ нимъ.

— «А, можетъ, напросилась, сама влѣзла?» — поперекъ мнѣ. — «Можетъ, онъ тебя за кого другого принялъ? У него мысли въ разстройствѣ, а ты подъ руку ему попала».

Плюнула я — мели. Ушла. Приноситъ чайку съ лимончикомъ.

— «Отпейся-вздохни, бѣдная моя, устала…» — лисичкой такой ко мнѣ, — «не пришлось на поминкахъ чайку попить… ну, попей чайку».

Я ее вотъ какъ знаю. Ужъ такъ ей хочется, вижу, узнать все, а виду не подаетъ. Не стала томить, сказала. И какъ просвирку ему подала, за упокой раба божiя Никандры, а то бы никто и не догадался вынуть, и кутьицы ему подала помянуть, и какъ онъ про нее спросилъ, очень обрадовался.

«Да что ты… у него отецъ померъ, а онъ обрадовался!»

«И про адристъ даже спросилъ! И нашъ баринъ пригласилъ его кушать завтра. А я еще раньше позвала его навѣстить насъ, — однѣ мы, говорю, теперь… сиротка Катичка…»

Какъ закричитъ на меня: «кто тебѣ позволилъ его звать?! что ты, хозяйка здѣсь, меня спросилась?!»

— «Да чего жъ тутъ такого, давно насъ знаетъ, и сирота. И чужихъ зовутъ, мысли разогнать, горе у кого какое».

— «Да, можетъ, онъ и не хотѣлъ заѣзжать, а ты его насильно зазвала..?» — такъ раскричалась не меня, — «ну, что же онъ сказалъ?..»

— «Безпремѣнно, говоритъ, буду, я скоро уѣзжаю», — только и сказалъ.

129

XXXI.

Значитъ, на другой день, въ травуръ свой Катичка одѣлась, очень къ лицу ей онъ: личико у ней и въ Крыму не загорѣло, блѣдненькая такая, слабенькая совсѣмъ, — сиротка и сиротка. Къ обѣду время, легла Катичка на терасахъ, книжку взяла, велѣла мнѣ бѣлыхъ розановъ нарѣзать. Лежитъ вся въ цвѣтахъ, любитъ она покрасоваться. Только прилегла, Васенька и прiѣхалъ. Взошелъ на терасы — такъ и остановился! А она, чисто какъ королевна, и головка у ней, будто, заболѣла, блѣ-эдная-разблѣдная лежитъ, слабенькимъ голоскомъ ему — «ахъ, вы это… садитесь». Мы ихъ и оставили однихъ. И обѣдалъ у насъ, и чай пилъ, и ужинать остался. Вмѣстѣ все по саду гуляли. Сразу и подружились, словно и не было ничего. Онъ у насъ до часу ночи и просидѣлъ, и я не спала. Она его и провожать ходила, и потомъ онъ ее провожалъ, и опять по саду гуляли. Въ четве-ртомъ часу онъ отъ насъ ушелъ, вотъ какъ. Заплакала я, какъ хорошо-то стало. Ушелъ онъ, а она на терасахъ все лежала. Заря ужъ, задремала я… Слышу, входитъ она ко мнѣ, ужъ бѣленькая, ночная. Обняла меня, — «нянь-нянь, милая моя нянь…» давно такая ласковая не была, — «сколько онъ всего вытерпѣлъ, мученикъ онъ…» Утромъ ра-но вскочила, запѣла, — давно не пѣла. Надѣла голубенькое, воздушное, — ну, дѣвочка совсѣмъ, — побѣжала въ садъ. Все по капарисовой алейкѣ гуляла, дорогу откуда видно. Только я подала кофiй, онъ и всходитъ, а къ обѣду только обѣщался. И опять цѣльный день, все съ нами. Такъ три-дни все и гуляли вмѣстѣ. Влюбилась и влюбилась она въ него. Ему ѣхать, а она не отпускаетъ. Ну, уѣхалъ. Она мнѣ и призналась — женихъ и невеста они теперь. А чего раньше было, —

130

это, говоритъ, ошибка, онъ ее и не видалъ ъ теятрахъ, глаза у него ослабли отъ болѣзни. И про графиню сказала — она хорошая, милосердая сестра, за нимъ ходила. А онъ Катичку забыть не могъ, а навязываться не смѣлъ. И партретъ все Катичкинъ въ медальонѣ носитъ, показывалъ даже.

Другъ дружкѣ они писали. А на войнѣ опять плохо, Катичка все телеграммы бѣгала глядѣть. А то пошла я ко всенощной, ужъ зима была, гляжу — стоитъ моя Катичка на колѣнкахъ въ уголку, такъ-то хорошо молится! — порадовалась я. Такъ до весны мы и томились. Катичка и говоритъ: «душа у меня за него болитъ, чего я тутъ сижу… тамъ страдаютъ… не могу я, не могу!» Всѣ ее уговаривали, — «съ ума сошли, они вотъ-вотъ сами сюда прiѣдутъ, тифъ тамъ валитъ, сами погибнете, и его не разыщете». Нѣтъ, поѣду. А меня не беретъ: «Пропаду — одна пропаду, куда тебѣ, въ адъ такой!» Ужъ собралась, — письмо отъ Васеньку, грязное, три недѣли трепалось. Въ Крымъ переѣдутъ, — написалъ. А тутъ стали говорить — добровольцы ужъ подъѣзжаютъ, одинъ у насъ Крымъ остался. Сразу такъ все и повернулось, — нечистому сила-то дана! А что, барыня, думаете… и ему дается отъ Господа, восчувствовали чтобы, въ разумѣнiе пришли бы. Тутъ богатые и стали уѣзжать, загодя. И каретница наша: нечего ждать, надо ѣхать. Докторъ ни слова не могъ поперекъ, она ему всю голову простучала: въ заграницу и въ заграницу! А у него ужъ въ головѣ путаться стало, — сидитъ въ уголку и плачетъ. И говоритъ мнѣ: «няня, а вѣдь это мы, мы, мы…» Не поняла я. А онъ опять: «мы это, мы, мы, мы…» — значитъ, у него ужъ мозги замыкались. А она лихая, толстущая, ничто ее не беретъ. Все гвоздила:

— «Скорѣй ѣхать, теперь всѣ сумасшедчiи,

131

послѣ войны, вся заграница сумашедчая, намъ не помогла… тамъ мы опять больниу откроемъ, будемъ спокойно жить… я все загодя припасла, а съ тобой, дуракъ, давно бы погибли!»

А въ Москвѣ у нихъ больница своя была, сумашедчихъ они лечили, богатыхъ все, имъ милiены сыпались. А денежки-то они давно въ заграницу переслали, имъ сумашедчiй какой-то сдѣлать, вылечили они его. У него банки были, — хвастала она мнѣ, — онъ и переслалъ, какъ вылечили-то хорошо, умный какой. И уѣхали, на хорошемъ параходѣ, съ цвѣтами провожали, на свадьбѣ чисто. И что-же, барыня… я, вѣдь, ее тутъ встрѣтила! Иду я по базару, какая-то съ торговкой ругается-кричитъ, такъ и чешетъ, лицо разду-то, красная вся, какъ пьяная. И одѣто плохо, какая-то, словно, сборная. А это она, каретница! И она меня узнала. Померъ, говоритъ, мой супругъ въ сумашедчемъ домѣ, а она ресторанъ думаетъ открывать. А какъ же, говорю, сумашедчiй домъ открывать хотѣли? Лопнулъ, говорить, тутъ французы перебиваютъ шибко. А мнѣ Марѳа Петровна и говоритъ: она у насъ въ кварталѣ извѣстная скандальщица, ее всѣ знаютъ, мужъ отъ нее съ ума сошелъ, и бралiянты она кому-то продать давала, содержателю своему, макрѣ — называютъ тутъ такъ, коту — по нашему, а она убѣгъ съ ними, она и не при чемъ стала. Теперь, говоритъ, съ огромаднымъ кабатчикомъ связалась, съ французомъ, а онъ ее походя бьетъ, и днемъ, и ночью, очень она винцомъ балуется. Ужъ своего добилась, ни капельки мнѣ ее не жалко.

132

XXXII.

Ну, уѣхали они, мы въ голыхъ стѣнахъ остались, распродала почемъ-зря каретница все добро. Васенька тутъ и прiѣзжаетъ, на два денька только вырвался. А его въ желѣзный поѣздъ поставили, въ Севастополѣ собирали, воевать. Думали — черезъ мѣсяцъ и свадьбу справимъ. Онъ и мѣрочку ужъ съ пальчика ее снялъ, колечко заказать. А графиня и прикатила. Къ намъ прибѣжала, а у насъ Васенька. Она ихъ въ саду застала. И невѣжа такая… съ Катичкой ни слова, а ему кричитъ, какъ начальство: «проводите меня!» Лица на Катичкѣ нѣтъ, прибѣжала на терасы, а тотъ провожать пошелъ. Катичка ему вслѣдъ: — «я васъ жду!» А Васенька ей, ужъ изъ-за забора: — «я сейчасъ». Часа три прошло — нѣтъ его. Катичка мѣста не найдетъ, а ужъ и вечеръ, и не обѣдали мы, — приходитъ. Она ему — «долго васъ задержали». Сталъ говоритъ — разстроена графиня, не могъ оставить. Вскочила она — «настраивайте-ступайте свою графиню!» И заперлась у себя. Онъ ждалъ-ждалъ и говоритъ: «няня, успокойте ее, не могу я уйти такъ». Стала ей говорить — не откликается. Ушелъ онъ, чисто водой облитый. Приходитъ на другой день, на терасахъ ее засталъ. Какъ ужъ, — только, будто, поладали. Только разговорились, по саду гуляли… — графиня на фаетонѣ къ намъ! Не узнала я ее: разодѣта, вольная вся, а то скромно ходила, милосердое платьице только… а тутъ и надушилась, и шея голая, и юбка задъ обтягиваетъ, и шляпка съ какими-то торчками, такая лихая, разбитная… Прямо къ Катичкѣ, ласковая, веселая, такъ и разочаровала насъ! Чуть не пляшетъ, стала говорить — уѣзжаю завтра, зашла проститься. «Поѣдемте верхомъ, хочу кутить!» Меня завертѣла, — «ахъ, какая вы чудесная, няня… у меня тоже няня

133

была…» — все прiятное говорила. И Катичка рада — уѣзжаетъ-то она.

Живо сварганила, знакомых пригласила, татаринъ и лошадокъ привелъ, — это зараньше она распорядилась. И бѣса прилетѣлъ съ хлыстомъ. Узнать ее нельзя стало, дочего дерзкая. Куда и скромность ее дѣвалась, такъ всѣ за ней и ходятъ, очень она красивая, а тутъ какъ дама такого поведенiя… ну, мужчины, вѣдь извѣстно. Я ужъ подумала — не пьяная ли она. Нѣтъ. Садиться имъ — велѣла татарину три бутылки шинпанскаго откупорить. Поздравили ее съ отъѣздомъ, и я пригубила, а она три бокальчика хлопнула, хоть бы что. А Васенька что-то невеселый, настороженый, все на нее глядѣлъ. А Катичка… развертѣлась, глазки горятъ, личико — ни кровинки. Съ бокальчикомъ къ ней графиня, стукнула по бокальчику, выплеснула на юбку. А я думаю — ладно, только бы долой съ шеи. Стали на лошадей сажаться. Катичка хорошо умѣла, юбка у ней амазонная была, бѣсъ ей колѣнку свою подставилъ, прыгнуть. А графиня Васеньку кликнула помогать. Вспорхнула на лошадку, хлыстомъ хватила, — та на-дыбы! По двору проскакала, все форсила. Поѣхали, поскакали. Потомъ мнѣ Катичка разсказала, какъ дѣо было.

Графиня рядомъ съ Васенькой ѣхала. Хлыстъ уроинтъ и велитъ подымать. Заѣхали на горы, и ночь ужъ. Стали барашка жарить, сашлыки. И вина выпили. Выпили-закусили, графиня и давай шпильки пускать. Васенька съ Катичкой сидѣъ, кусочки ей на палочкѣ подавалъ, графинѣ и непрiятно. А какъ выпила, невозможно ужъ стало слушать. Разнуздалась, съ хлыстомъ вскочила, и кричитъ изъ теми: — «Ковровъ, ступаете ко мнѣ!» Татаринъ остерегъ — «барышня, тутъ мѣсто строгое, упадешь!» А тамъ прорва, костей не соберешь. А Васенька не пошелъ.

134

Стали кричать татарину — привести ее. Побѣжалъ, а она ему хлыстомъ по лицу, такъ онъ съ рубцомъ и воротился, — она, говоритъ, сумасшедчая. Бѣсъ къ ней побѣжалъ-вызвался, она и его ожгла, и опять: «полковникъ, извольте ко мнѣ притти!» Стали его просить — приведите ее. Ну, пошелъ за ней. Возня у нихъ поднялась въ кустахъ, онъ ее и привелъ, насильно. А у него карманъ вырванъ на курточкѣ. А у ней шелковый рукавъ треснулъ, тѣло видать. И вся ракстрепана, не въ себѣ. Ну, вина она запросила. И стали всѣ говорить — домой пора. А она злая сидитъ, хлыстъ сломала. Выпила винца и говоритъ Васенькѣ: «подлый обманщикъ!» — и бацъ! — прямо въ него изъ пистолета! Не попала. Опять — бацъ, бацъ, — Катичка и упала въ омморокъ. А та, можетъ, напугалась, — убила, молъ! — да въ кусты, а тамъ оврагъ, она и ахнула туда, въ прорву. Кинулись за ней, а татаринъ остановилъ: костей не соберешь, вотъ тамъ какая прорва. На смерть убилась, ее черезъ два дни достали только.

XXXIII.

А какъ же, судъ былъ, допрашивали. Васенька доложилъ все — съ графиней они совсѣмъ сладились, сказалъ ей — Катичка его невѣста, и она ничего. И устроила имъ похороны,со зла. А въ сумочкѣ записку для Катички нашли: «получите мои обноски!» Зло вотъ и положила. Письмо еще нашли, къ сестрѣ — кузинѣ, католичка которая, хроменькая-горбатенькая, здѣсь живетъ. И написано сверху — переслать черезъ полковника Коврова. Власти прочитали, печатями запечатали, Васенькѣ отдали. Катичка добиваться: чего она написала? А онъ ей — не

135

могу отпечатать. Она ему — «а, тайны у васъ» Онъ себя за голову хваталъ, — «какъ я смертное письмо могу?» Далъ ей, а она швырнула. Зло и засѣло, какъ заноза. Ему ѣхать, а она его видѣть не желаетъ. Уѣхалъ, письма писалъ, она рвала. Прiѣхалъ, плечо пробито. Говорю — плечо пробито. Допустила. Какъ ледышка, губка только дрожитъ. Онъ ей то-се, а она: «вы солгали». Да еще чего: «у васъ любовь была!» Худой, глаза провалились, пошелъ — сказалъ мнѣ: «вы ей взамѣсто матери, няня… скажите ей — чистъ я передъ ней». На войну уѣхалъ. Три дня я Катички добивалась, — ни ѣла, ни пила, заперлась. Я ужъ въ окошко къ ней влѣзла — она безъ чувствъ. Двѣ недѣли болѣла. Доложила я ей про Васеньку, стала она кричать, какъ мамочка-покойница: не могу жить, не буду жить! Въ лазаретъ поступила, кочыночку надѣла — монашка и монашка. Плакала на нее, — худая-расхудая, одни глаза. Изъ лазарета придетъ — какъ мертвая сидитъ, на море глядитъ. Скажу ей: «Катичка, что жъ меня ты забыла, словечка со мной не скажешь?» — «Я тебя не забыла, няня…» — ничего и не скажетъ. А денегъ у насъ нѣтъ. И приходитъ къ намъ татаринъ, бѣса-то все хотѣлъ… и суетъ мнѣ вотъ какую пачку денегъ. Говоритъ — баринъ Ковровъ велѣлъ, а барышнѣ не сказывай. Говорю — безъ нее я не могу. Онъ на столъ швырнулъ и пошелъ: я, говоритъ, слово далъ. А онъ у нихъ в имѣньи много годовъ жилъ, приверженный.

Ну, прибрала я деньги. А на базарѣ только и толковъ — большевики Крымъ возьмутъ. Все изъ рукъ валится, а садовничиха съ Агашкой стращаютъ: вотъ, скоро раздѣлка будетъ! Агашка съ паликмахеромъ спуталась, сталъ ночевать ходить, волосатый, страшный, и пистолетъ у него. Опять наверхъ стала перетаскиваться, хвастала все:

136

губернаторша скоро буду. А тутъ Катичка мнѣ и говритъ: «собери, няня, узелокъ мнѣ… прошенiе я послала, на войну ѣду». Подкосила она меня. Стала проситься съ ней… — «куда тебѣ, мнѣ и одной-то не собразиться». Ушла она въ лазаретъ, два дня не заявляется. Побѣжала къ ней, а тамъ сестры мнѣ: поѣхала въ Севастополь раненыхъ принимать. И приходитъ на дачу офицерикъ, Катичка за нимъ ходила, и говоритъ — Катерина Костинтиновна что-то заболѣла, въ Севастополѣ ее удержали, по телефону извѣщено. А онъ скромный такой, изъ ученыхъ, какъ Васенька. Бѣ-дный былъ, бѣльишко не было, мы ему баринову рубашку дали и покормимъ когда. А онъ стѣснительный, объѣсть боялся. Ну, сказалъ, — у меня ноги отнялись. Онъ мнѣ голову помочилъ, а поднять-то меня не въ силахъ. Позвалъ садовничиху, а она еще меня: «доплясалась передъ дерьмомъ своимъ, — передъ господами, молъ, наплясалась, — вотъ и безъ ногъ». Ткнула меня на стульчикъ, — я, говоритъ, не докторъ. А офицерикъ и говоритъ:

— «Нешто можно съ такимъ народомъ большевиковъ одолѣть! насъ горсточка, а такихъ большiе милiены».

Недѣлю я лежала. А тутъ и Катичку привезли. Не тифъ былъ, а грипъ, за воспаленiе боялись. Другъ за дружкой и походили мы.

Помню, октябрь на исходѣ былъ. Садовничиха прибѣгаетъ, — «большевики Крымъ прорвали!» — пляшетъ, креститься, вѣдьма-вѣдьмой.

— «Пришли родненькiе наши, весь свѣтъ покорили, Агашка отъ паликмахера узнала, ужъ ему дано знать, никого не выпускать чтобы!..»

Погибель и погибель. Сказала Катичкѣ. Сѣла на постелькѣ, блѣ-дная, мутно такъ поглядѣла… —

137

«теперь, говоритъ, все равно». А я только вчера дровъ на зиму купила, на шелковую матерiю вымѣнила, — какъ же теперь съ дровами-то? Тутъ страсти идутъ, а я съ дровами. Глянула на море, — чтой-то много какъ кораблей идетъ, никогда столько не было. Неужъ, думаю, англичаны войску везутъ? А тутъ, съ сосѣдней дачи Миша бѣжитъ, папаша у нихъ офицеръ былъ, въ городѣ служилъ, калѣчный, — кричитъ:

— «Нянь-Степановна, изъ города верховой, велѣлъ папаша къ ночи выбираться, всѣ уѣзжаютъ!»

Такъ все и потемнѣло. А Миша кричитъ-пляшетъ:

— «На корабляхъ поплывемъ! а то большевики всѣхъ порѣжутъ!»

До Катички добѣжала, кричу — скорѣй собираться, ужъ корабли пригнали, сосѣди выбираются. А она лежитъ, ни слова мнѣ, — ну, чисто мертвая. А садовничиха въ окно кричитъ: «большевики всѣхъ офицерей пожгли, всѣхъ съ пушками захватили, паликмахеръ телеграмму показывалъ!» Ручками Катичка закрылась, — слова не могла добиться.

XXXIV.

Къ сосѣдямъ я, а барыня бѣгаетъ по дачѣ съ дѣтской рубашечкой, къ груди прижимаетъ. Хавосъ у нихъ, чемоданы, корзинки, дѣвочки съ куклами бѣгаютъ, она кричитъ — «скорѣй, наши на пароходъ садятся, большевики подходятъ!» А дѣвочка варенья банку въ чемоданѣ раздавила, текетъ варенье, барыня руки порѣзала, дѣвочки ревутъ… — ну, какой тутъ совѣтъ спросить. Бѣгу домой, а на костыляхъ офицерикъ нашъ, задохнулся, кричит — «Катерину

138

Костинтиновну спасать!» Обрадовалась ему, повела къ Катичкѣ. Сталъ ее умолять. Она ему: «гдѣ полковникъ Ковровъ?» А онъ не знаетъ. Идутъ, говоритъ, войска, на корабли. Онъ ее умолялъ..! — «Вы не знаете, что въ Ростовѣ было, умоляю васъ!» Она — никакъ! Онъ опять: доктора послали, велѣли вывезти, всѣмъ мѣсто будетъ, — она хоть бы словечко. Заковылялъ внизъ, задохнулся, костылями машетъ. А съ дороги ужъ слышно — автомобили гудятъ, подводы стучатъ, — у насъ съ задняго балкона сошу видно, — и пѣши, и верхомъ, и на повозкахъ, съ узлами бѣгутъ, волы тянутъ, скрипъ-гамъ, клнца не видно, чисто весь Крымъ поднялся. И не обѣдали мы, кусокъ въ глотку не лѣзетъ. А садовничиха, гляжу, наши дрова къ себѣ волокетъ. Я ей — «наши дрова, какъ ты такъ..?!» — а она себѣ тащитъ, скалится. И Агашка ужъ сундукъ съ паликмахеромъ наверхъ волокутъ, да Катичкину блузку подъ мышку себѣ поддѣлеа, — живой разбой. Заплакала я, — дожили до чего, среди бѣла дня грабятъ. Сосѣди, смотрю, на подводу поклались, поѣхали внизъ, и солдатикъ хромой при нихъ, и ихняя кошка съ ними. Сердце во мнѣ упало, — ой, страсти идутъ на насъ, бѣгутъ всѣ, мы чего жъ дожидаемся? Стала Катичку тормошить: приди въ себя, Якубенку вспомни! Глядь, — вотъ я перепугалась! — верхомъ кто-то, черезъ палисадникъ перестегнулъ, по кустамъ, по клумбамъ, на терасы чуть не вскочилъ, лошадь такъ надыбы! А это татаринъ, деньги-то мнѣ всучилъ. Зубами щелкаетъ, коня лупцуетъ, какъ демонъ страшный. Кричитъ, плеткой грозитъ — «барышню зови!» — выругалъ чернымъ словомъ. И Катичка выбѣжала на шумъ… — «Что вамъ нужно?» — кричитъ татарину.

— «Начальникъ приказалъ на пароходъ вамъ сажаться, жи-во!» — кричитъ на нее, плеткой

139

машетъ. — «За офицерями ходили, записаны у красныхъ, плохо вамъ! Сейчасъ уѣзжайте, я слово далъ!»

Она ему свое: «гдѣ полковникъ Ковровъ?» А онъ не знаетъ. Воюетъ, говоритъ. Коня поднялъ, пуще закричалъ:

— «Силой васъ заберу, приказъ мнѣ, головой отвѣчаю… я слово далъ!»

Стала и она кричать:

— «Кто могъ приказать? Нѣтъ у меня начальниковъ!»

— «Полковникъ Ковровъ велѣлъ! Я ему слово далъ, къ ночи подводу пригоню, будьте готовы!» — и пакетъ вынулъ. — «Вамъ денегъ велѣно передать на дорогу, я слово далъ!..»

Она не беретъ. Онъ тогда на ступеньку бросилъ. Глядь — садовничиха вертится, на деньги зарится. Не успѣла поднять, какъ онъ ее по спинѣ плеткой щелкнетъЮ она въ го-лосъ. Мигнулъ мнѣ — возьми. Подобрала я пакетъ. А Катичка — «гдѣ полковникъ Ковровъ?»

— «Богъ знаетъ! — крикнулъ, какъ сумашедчiй, — «уцѣлѣлъ — уѣдетъ!»

Катичка закрылась ручками и пошла къ себѣ. А татаринъ опять свое: «подводу пригоню, я слово далъ!» — и черезъ заборъ сиганулъ.

Пошла къ Катичкѣ, — она лежитъ, въ потолокъ глядитъ. Спрашиваю — сбираться будемъ? Ни слова. А тутъ паликмахеръ прибѣжалъ, чего-топосушукался. Садовничиха ко мнѣ. Ласковая такая, выспрашиваетъ, ѣдемъ ай не ѣдемъ. Сказала: приказъ писанъ, кто останется — тому мѣсто хорошее дадутъ, а кто поѣдетъ, корабли порохомъ взорвутъ. Пошла

140

•         подъ кофту себѣ Катичкинъ пуховой платокъ сунула. Догнала я ее, отбила. А паликмахеръ усѣлся въ саду, — похоже, караулитъ. Стало темнѣть — подвода заскрипѣла, и татаринъ тотъ, съ ружьемъ, на конѣ. Гляжу — паликмахеръ въ кусты шмыгнулъ, а татаринъ за нимъ, съ гикомъ: «я тебя найду, чорта!» И говоритъ мнѣ: «этотъ сволочь самый вредный, зачѣмъ къ вамъ въ сады ходитъ?» Сказала — Агашкинъ сожитель это. Онъ и говоритъ: «уѣзжайте, уйдутъ добровольцы — вамъ не жить». Сказала Катичкѣ, она мнѣ: спроси, гдѣ полковникъ Ковровъ. А онъ все не знаетъ. Такъ мы и не поѣхали. Ужъ татаринъ кричалъ-кричалъ, ругался, — никакъ. Щелкнулъ коня, взвилъ надыбы, — «ну, Богъ судитъ… я слово далъ — ваша воля!» — умчалъ.

 

XXXV.

Ну, думаю, на погибель остаемся. Взмолилась я Николѣ-Угоднику: вразуми-укрой, батюшка, проведи невридимо! Ужъ такъ я плакала, барыня, никогда такъ не плакала. Темный образокъ мой, а тутъ будто какъ ясный сталъ, будто живого сквозь слезы увидала. И какъ-то слободно на сердцѣ стало. Ну, спокойна, нельзя спокойнѣй. Буди Его святая воля.

А ночь свѣ-этлая, мѣсяцъ вышелъ. И тихо такъ, — то вѣтры были, а тутъ и листика не слыхать. И видно съ дачи, какъ по морю огоньки идутъ, дале-ко ужъ. И гомонъ съ городу слышно, и ужъ стрѣляютъ гдѣ-то. А по соше подводы, всю ночь гремѣли. Съ Катичкой я легла, не раздѣвалась. Бредила она все, душу мнѣ истомила. Забылась я маленько… Свѣтать ужъ стало, чуть засинѣло, —

141

Катичка за плечо меня: «нянь, убили его…» Вскочила я, не разобрала, — здѣсь кого-то убили? Ка-акъ въ стеклянную дверь съ терасовъ стукнутъ..! — руки-ноги похолодѣли. Разъ-разъ! Катичка на постели сѣла, за грудь схватилась, сердечко у ней — тукъ-тукъ… слышно даже. Опять — бацъ! Кинулась я къ терасамъ, — Мать-Пресвятая-Богородица… страшный кто-то съ ружьемъ стоитъ, мохнатый, и дверь трясетъ: «да отпирайте же, чорртъ!..» — чернымъ словомъ, грозно такъ выругался, и стекла вылетѣли. Я — ай-ай, а это Васенька! Не узнала и голосу его, А онъ въ этой, въ мохнатой… да, въ буркѣ, окликнулъ меня — «это я, няня!» Вбѣжалъ съ пистолетомъ, за спиной ружье, под буркой, торчкомъ. Лампу засвѣтила, Катичка — ай! А онъ — какъ чужой, глазища страшные, пыльный, лика не видать. Катичка стоитъ въ халатикѣ, за двери ухватилась, а онъ кричать:

— «Почему не уѣхали? Послѣднiе мы проходимъ, завтра красные войдутъ, я своихъ бросилъ! Сейчасъ же собирайтесь!..»

Катичка глазамъ не вѣритъ, не можетъ вымолвить. А онъ ей:

— «Что вы дѣлаете, зачѣмъ? Османъ мнѣ навстрѣчу выскакалъ, на дорогахъ искалъ меня! Почему не уѣзжаете?!»

А она — какъ окаменѣла. Стукнулъ ружьемъ, съ плеча у него упало, за руку ее схватилъ:

— «Остаетесь? Знайте, васъ я имъ не оставлю! Живымъ не дамся, и васъ имъ живую не отдамъ!»

Она къ нему ручки протянула.

— «Нѣтъ, не останусь…» — только и сказала. Онъ ее подхватилъ, шибко она ослабла.

— «Няня, — кричитъ, — самое нужное возьмите, сейчасъ подвода съ Османомъ, посадитъ васъ на пароходъ, бумаги у него. А я на Севастополь, къ

142

своимъ…» — и опять, къ Катичкѣ: — «Умоляю васъ, дайте мнѣ слово, я буду спокоенъ… найду васъ, дайте слово, умоляю!..»

Она ему чуть слышно — «даю». И ручку протянула, и поцѣловалъ онъ ручку. И поскакалъ, конь въ саду у него стоялъ. Выбѣгла она на терасы, поглядѣла, какъ онъ помчалъ, и покрестила его. Вбѣжала, упала на колѣнки, молиться стала, заплакала. Обхватила меня, зацѣловала, схватила Евангелiе, — Анны Ивановны, папочка съ нимъ скончался, — къ грудкѣ себѣ прижала… — «скорѣй, няничка, ничего не надо, только скорѣй, скорѣй…» Какъ такъ, ничего не надо, Агашкѣ-то оставлять? Силы Господь далъ, я въ укладку свою да въ два чемодана всего поклала… докторовы сапоги даже забрала — встрѣтимъ и отдадимъ. И всѣ ее партреты уложила, и яичекъ сварила, и маслица постнаго двѣ бутылки забрала, и мучки съ пудикъ отсыпала. Больше пуда пришлось оставить, вотъ я жалѣла какъ. Ба-рыня, ми-лая… да какъ же я не догадалас-то:! Да мнѣ бы все татарину тому подарить! Мѣсяцу молится, а вѣрный-то какой. Вѣдь онъ въ рай попадетъ, въ ра-ай… и спрашивать не будутъ, какой вѣры. Голову свою за насъ клалъ. Да безъ него бы, можетъ, и въ живыхъ-то насъ не было. Ну, вотъ, возмите… тата-ринъ, а и у него совѣсть есть. Только до мѣсяца могъ понять, а если бы онъ да Христа-то зналъ, въ святые бы попалъ. Сколько я того татарина поминала, всегда за него молюсь. Просвирку, понятно, не вынешь за него, святого имя нѣтъ, Османъ-то, — больше собакъ такъ кличутъ, — а за его здоровье, если живъ, ѣмъ — поминаю. Все забрала, и весь ее гардеробъ, и бѣлье все грязное забрала, а она все по дачѣ тормошилась. Дровъ какъ мнѣ было жалко, хорошiя такiя, сухiя-дубовыя… матерiю какую вымѣнила — не поносила. Ужъ Агашка-змѣя вертѣлась-

143

завиствовала, и садовничиха-ехида, упрашивали подарить то-се, — ничего имъ не подарила, окромя дровъ, да мучки, да сушеныхъ грушъ у меня было съ пудикъ, да камсы оставила фунта три соленой. Вотъ, говорю, дача остается, грызите ее, у васъ зубы жадные, грызите. А онѣ лаются на меня: «грабители, все отъ насъ забираете, для чужихъ!» — изъ рукъ рвутъ-выхватываютъ, я ужъ татариномъ пригрозила. Только успѣла увязать, — татаринъ и подкатилъ съ подводой. Ни слова не сказалъ, забралъ съ парнишкой наше добро, насъ усадилъ, — покатили мы съ горы. А внизу ужъ къ ранней благовѣстятъ. И на башенкѣ на бѣой ихнiй татаринъ молитвы свои кричитъ, звонко такъ, и пѣтушки поютъ… — будто и страху нѣтъ. Госпдне дѣло, страху оно не знаетъ. И какъ же мнѣ захотѣлось въ церкву зайти, въ послѣднiй разокъ помолиться. Думалось, – и церквы тамъ нашей нѣтъ, куда завезутъ, — не знала ничего.

А сонъ я видала, барыня… какъ ѣхали мы съ горы, я и вспомнила про сонъ-то, про раковъ этихъ страшенныхъ. А вотъ.

XXXVI.

Поѣхали мы съ горы, а тамъ кусты, глухое мѣсто, — кто-то по намъ и выстрѣлилъ! Лошади-то шарахнулись, въ канаву и свалили. Татаринъ нашъ скокъ въ кусты — бацъ, бацъ! — пальба пошла. Сидимъ въ канавѣ, лошадь одна храпитъ, изъ шеи у ней кровь. Садовничиха бѣжитъ съ Агашкой, какъ воронье, — кричитъ: «я вамъ говорила, Богъ васъ и наказалъ!» Изъ проулка выбѣгли каки-то старики,

144

ахаютъ. А тутъ татаринъ нашъ, изъ кустовъ, кричитъ старикамъ: «большевикъ коня убилъ, насъ хотелъ, а теперь самъ падаль!» А это паликмахера онъ ухлопалъ. Кричитъ еще: «закона теперь нѣтъ, сами будемъ законъ дѣать!» А садовничиха съ Агашкой вой подняли? «зятя нашего убилъ татаринъ!» А тутъ съ палками бѣгутъ, дѣла не разобрали, кричатъ — «татаринъ русскихъ убилъ!» Татаринъ ружьемъ пригрозилъ, зубами заскрипѣлъ, — такъ и шарахнулись. Что намъ дѣлать! Татаринъ кричитъ — «коней нѣтъ, бросайте добро, за мной, на пароходъ!» Садовничиха за чемоданъ схватилась, а намъ только бы ноги унести. Бросили добро, только чуть отошли… и глаза не вѣрятъ! — офицерикъ на костыляхъ къ намъ, и ружье съ нимъ, задохнулся, и еще два мальчишки, телѣжку катятъ. И кричитъ онъ: «отъ Красного Креста велѣно Катерину Костинтиновну вывезти!» Ну, Богъ послалъ. Лазаретъ вчера еще уѣхалъ, а офицерикъ отписался и схлопоталъ. «Я, говоритъ, клятву далъ, всѣ раненые просили барышню Вышгородскую вывезти!» Поклали все на телѣжку, покатили съ горы, пѣши мы пошли, а татаринъ насъ охранялъ, сбоку ѣхалъ. Такъ изъ-подъ смерти и ушли. А сонъ мнѣ такой привидѣлся.

Иду, будто, я по полю. А поле — глина одна, склизкая-склизкая, и будто тамъ топъ, подъ глиной, дрожитъ земля. Гляжу — все кругомъ ямки, какъ вотъ пролуби пробиваютъ, полны водой черной, вотъ черезъ край плеснетъ, и что-то возится тамъ, вылазитъ. Пригладѣлась, — въ каждой пролуби огромадные, черные, головастые, чисто раки каки страшенные, пучеглазые, лапами выгребаются на глину, усищами водятъ, ищутъ. Бѣгу — себя не помню, вотъ меня за ноги ухватятъ. Куда ни гляжу — все раки эти страшенные, стерегутъ. Сигаю черезъ ямки, чуть тропочку видать, и подъ ней, будто,

145

колупаются, чисто вотъ наклевушекъ, цыпленокъ въ яичко тюкаетъ. И будто впереди церковь наша, козьмодемьянская. И Катичка со мной, и голосокъ ее слышу — «няничка, выведи,спаси!» А я, будто, не я, а дѣвчонка Дашка, гуси у меня за рѣку въ огороды ушли, бѣгу за ними… схватила за руку Катичку, будто моя подружка, а тутуъ оврагъ. А наши мужики, въ новыхъ полушубкахъ, черезъ оврагъ мостъ мостятъ, хорошiя такiя бревна, свѣжiя, — кричатъ намъ — «переходи, не бойся!» Катичка меня тутъ и разбудила, закричала. Вы, можетъ, не вѣрите, барыня, а я вѣрю: намостятъ, барыня, мужики! Мнѣ-то не дожить, Дашкой-то видала себя… душенька это моя увидитъ, — а Катичка увидитъ, оврагъ перейдетъ по мосту, намостятъ мужики дорожку.

Небось, барыня, видали все, какъ отъ большевиковъ на пароходы убѣгали. Не видали. И хорошо, что не видали. Да, загодя вы уѣхали, вонъ какъ… по билету даже. А, съ Батума ѣхали, вонъ какъ вы хорошо, Господь далъ. Въ ка-ю-тѣ ѣхали… ишь какъ хорошо, съ удобствами. Да-да-да, причувствiе имѣли… ишь ты, какъ хорошо. Катичка знакомыхъ встрѣтила здѣсь, такъ они когда еще перебѣжали: мы, говорятъ, зараньше причувствовали. И хорошiй у нихъ домъ тутъ, совсѣмъ къ заграницѣ приписались. Есть — и безъ горя обошлись, какъ кому повезетъ. Да я не осуждаю, барыня, и хорошiе люди есть… вы вонъ скромно живете, баринъ въ лавочкѣ трудится. А я по своему глупому уму чего думала… Прiѣдутъ на чужую сторону, и сиротъ подберутъ, и старыхъ, и калѣкъ, въ одно всѣ и соберутся… да и со всего свѣту намъ помогутъ. А тутъ вонъ работать ужъ не дозволяютъ, прогоняютъ. Повидала, всего я повидала.

146

XXXVII.

Пришли мы внизъ. На-ро-ду!.. вся набережная завалена, узлы, корзины, горой навалено, дѣтишки вверху сидятъ, напужены. Всѣ съ бумажками тычутся, офицера съ ногъ сбились, раненые больше, бумаги смотрятъ, куда-то посылаютъ. А имъ кричитъ: «выѣхали всѣ, не оставьте насъ на погибель!» Офицера уговариваютъ-кричатъ: «всѣхъ заберутъ, еще пароходъ будетъ!» А публика не вѣритъ, другъ дружку давятъ, офицерики все кричатъ, въ растяжечку такъ, успокоить бы: «спокй-ствiе! всѣ уѣдутъ, войска не помѣшаетъ, она на Севастополѣ садится». Бабочка одна какъ убивалась, чернобровенькая, съ ребеночкомъ… — «охъ, мамочки мои, да идѣ жъ мой-то, мой-то идѣ жъ?» Казака своего разыскивала, а его вчера еще съ лазаретомъ погрузили, а она въ городѣ не была. Ну, взяли. Да мно-го такъ, растерялись — не сыщутся. А то стали кричать:

— «Заграничные пароходовъ не даютъ, министры приказали никого не увозить!»

Вотъ крикъ поднялся, министры-то не слыхали. И правда, барыня, хотѣи насъ большевикамъ оставить. А морской генералъ ихнiй, какъ получилъ такую бумагу, стукнулъ кулакомъ, и по всѣмъ мѣѣстамъ приказалъ — всѣ корабли на Крымъ гнать! «Я, говоритъ, последнiй человѣкъ буду, ежели послушаюсь, а я совѣсть еще не потерялъ». И пригналъ корабли. А то бы мы всѣ погибли. Молюсь за него, имя только его не знаю, да Господь ужъ знаетъ: «о здравiи морского генерала, пошли ему, Господи, здоровья, въ дѣлахъ успѣха!» А его за то министры со службы выгнали. Какъ узнали — оставятъ насъ, — такое пошло, вспомнить страшно. Стали кричать — «убiйцы, людоѣды!.. христопродавцы!..» Офицера

147

вскочили на ящики, и капитанъ въ трубу закричалъ, всему городу было слышно: «спокой-ствiе! всѣ уѣдутъ! корабли идутъ!» Значитъ, всѣ велѣлъ корабли давать. А народу все больше, на волахъ скарбъ везутъ, а имъ кричатъ: «бросайте добро, людей не помѣстимъ!» Женщины на узлы упали, умоляютъ: «дозвольте взять, съ голоду помремъ… знаемъ мы заграничныхъ, какъ они обирали насъ…» Татаринъ нашъ съ бумагой прискакалъ, а къ нему не пройти, давка, а онъ намъ бумагой машетъ. Ну, добились до него. Офицерикъ и говоритъ, на костыляхъ-то: «садитесь, вамъ пропускъ отъ Краснаго Креста, вамъ въ первую голову, больная вы сестра съ бабушкой». А она — ни за что, пусть дѣтишекъ напередъ сажаютъ. До темной ночи все мы на берегу, въ давкѣ, съ ранняго утра. Подходитъ нашъ татаринъ:

— «Говорите правду, уѣдете на кораблѣ?»

Все онъ ждалъ-сторожилъ. Гововримъ — уѣдемъ безпремѣнно. Сталъ прощаться, — «мнѣ, говоритъ, по своему дѣлу надо». Сказала Катичка только: «милый, Османъ…» — и заплакала. Онъ ее по плечику погладилъ — «уѣзжай, барышня, живи… полковнику нашему скажи — въ горы Османъ ушелъ, помнить будетъ». И мнѣ сказалъ: «и ты, бабушка хорошiй, прощай». Заплакала на него. Ружье при немъ, пошелъ-зашагалъ, пропалъ. Ахъ, какой вѣрный человѣкъ, до мѣсяца дошелъ только, а лучше другого православнаго. Старушка на глазахъ закачалась — померла, отъ сердца. Внучекъ все кричалъ: «бабушка, подыми-ись!» Чего только не видали… Ужъ темно стало, съ парохода свѣтъ на насъ иликтрическiй пустили, по городу стегануло, на горы, какъ усы, туда-сюда. А это, говорили, сторожатъ,

148

оглядываютъ вокругъ, нѣтъ ли большевиковъ. И вдругъ, церкву нашу освѣтили, крестики заблистали, ну, чисто днемъ. Я и заплакала, заплакала-зарыдала… — прощай, моя матушка-Россiя! прощайте, святые наши угоднички!.. И нѣтъ ее, въ темнотѣ сокрылась, — на горы свѣтъ ушелъ.

Ужъ садиться, бѣсъ откуда ни есть взялся! Да какъ же вы уѣзжаете, на погибель, родину покидаете… мину, говоритъ, большевики пустили, взорвать хотятъ. Катичка ему при всѣхъ и крикнула: «ступайте дачу покойнаго Коврова грабить съ вашими друзьями!» — такъ и отлетѣлъ, чисто скрозь землю провалился. Османа-то не было, а то бы въ море его закинулъ, кривую душу.

Къ ночи еще корабль подошелъ, военный. А насъ на такой погрузили, большой тоже. Въ яму насъ опустили, каюты ужъ всѣ позаняли. Вотъ-вотъ, въ трюмъ Темнота, духота, чуть лампочка свѣтитъ, а въ темнотѣ крикъ, плачъ, кого ужъ тошнить стало, кто довѣтру просится, а выйти никакъ нельзя, безпорядку чтобы не было. Наверхъ по бумагамъ пропускаютъ, считаютъ, сколько, ходу-то назадъ и нѣтъ. Какъ поднялись мы на пароходъ, глянула я на горы… — те-мныя стоятъ, жуть, и огонечки кой-гдѣ по дачкамъ, сиротки будто. И свѣтъ все ползаетъ, сторожитъ. Пождала я, вотъ, можетъ, церкву опять увижу? Нѣтъ, такъ и не показалась. А подъ фонарями, на берегу, на-ро-ду… чернымъ-черно. И не разобрать, что кричатъ, — гулъ и гулъ. Покрестилась я на небо, заплакала.

Забыла я вамъ, барыня, сказать… Это еще не сажались мы, пожилой человѣкъ прощенья у всѣхъ просилъ. Онъ учитель былъ, не то попечитель… съ просѣдью, худой, длинная борода, на мученика похожъ, въ очкахъ только. И будто онъ за странника:

149

котомочка за спиной, клюшка бѣлая, панталоны въ заплаткахъ, самъ босой. На ящикѣ стоялъ, все кричалъ:

— «Православные, прости-те меня! дѣти мои, простите меня!.. — такъ все. — Погубилъ я васъ, окаянный… попечи-тель былъ вамъ, всему народу учитель, и всѣ мы были попечи-тели-учи-тели!.. А чему мы васъ обучили? И все мы погуби-ли… и все потли-или-и… — будто стонулъ, — на пустую дорогу васъ пустили-и..»

А подъ нимъ офицера стояли, измучились, ранены, молоденькiе все мальчишки, небритые-немытые, и съ ружьями. А онъ плачетъ на нихъ — «дѣти мои, простите меня, попечитель я былъ…»

Ужъ онъ свихнулся, съ горя. Его офицеръ и прогналъ съ ящика, а то въ море еще свалится. А раньше образованный былъ, газеты все печаталъ, а тутъ другой мѣсяцъ блаженный сталъ, — сказывали знающiе. Какъ его одинъ офицеръ, высокой, худой, поперекъ лица рубецъ темный… какъ его сдернетъ съ ящика, — «поздно теперь болтать, какъ все сгорѣло… ступай, съ большевиками болтай!» Никто и не пожалѣлъ. Да и правда, не время ужъ, какой же разговоръ тутъ, какъ всѣмъ могила готовится. А мнѣ его жалко стало, все-таки онъ покаялся.

Говорили знающiе — тоже, какъ покойникъ-баринъ нашъ, слободнаго правленiя хотѣлъ, а вотъ и обрвался, въ странники пошелъ.

Ночью ужъ мы поплыли. На самомъ мы днѣ сидѣли, гдѣ товаръ вотъ возятъ, въ могилѣ будто, и не видали, какъ Россiя наша пропадала. Какъ загреми-итъ, застучи-итъ… — всѣ мы креститься стали: отходимъ, говорятъ. «Царю Небесный» запѣли, «списи души наши». И пошло тарахтѣть, поплыли. Катичка, слышу, плачетъ. А рядомъ съ нами старичокъ-поваръ ѣхалъ… у него сынокъ офицеръ тоже былъ…

150

наказалъ уѣзжать съ собой, а то убьютъ: у великихъ князей былъ поваромъ, старичокъ-то… — вотъ онъ и говоритъ, черезъ силу ужъ:

— «Господи… то все въ Россiи нашей жили, на солнышкѣ… а вотъ, въ черную яму опустили… довертѣ-ли!..»

И въ мѣшокъ головой уткнулся. И я ничего не вижу, застлало все… что ужъ и вспоминать.

XXXVIII.

Да какъ же не горевать-то, барыня… собака — и та къ дому привыкаетъ, на чужомъ мѣстѣ скучитъ, а человѣку..? Перво пришибло словно, а какъ очухалась, сразу и поняла, — не видать мнѣ родной землицы! А вотъ… Старичокъ-поваръ въ мѣшочкахъ сталъ разбираться. Въ дырѣ-то у насъ темно, онъ и шаритъ-елозитъ, охаетъ. — «Что вы, говорю, батюшка, ай чего потеряли?» А онъ — «слава те, Господи, какъ же я напугался!» — и показываетъ кожаный кошель. Подумала — золото-серебро, пожалуй. А это землица, съ собой везетъ! — «Помру на чужой сторонѣ, меня посыпютъ родной землицей, въ своей, будто, и схоронюсь». Какъ сказалъ про землицу, такъ меня въ сердце вотъ… — не видать мнѣ родимой нашей! Гляжу на Катичку — платочекъ она кусаетъ. Да нѣтъ, барыня… сердцемъ чую, — не достучитъ. Строгiя капли пью. Докторъ въ Америкѣ мнѣ: «ти-хо, говоритъ, стучится».

Ну, ѣхали мы… У каждаго горе, а надо всѣми одна бѣда. Изъ вышнихъ какiе, — имъ и каютки… а кто пониже — тому полише. Да тамъ не одинъ былъ, этотъ вотъ… яма-то наша? да, трюмъ… а подъ нами еще была дыра, самая преисподня. И дѣтишки

151

кричатъ оттуда, и духоти-щей… — съ души воротитъ. Ше-эсть тыщъ народу корабль забралъ, сказать немыслимо. Проповѣдь какую батюшка говорилъ… — «глядите, говоритъ, куда попали… въ самую преисподню! и нѣту у насъ званiя — дукумента, а есть одинъ дукументъ — грѣхописанiе!...» И казаки были, и калмы-ки… два ихнихъ старика-калмыка, рядомъ съ нами валялись, икали все… и офицера больнын, и хохолы были, хлѣбороды… всякаго было званiя. И всенощную подъ нами пѣли, вотъ я плакала! «Вышнихъ Богу» запѣли, барышневъ голоски слышно, изъ теми-то оттуда, изъ дыры, будто ангелы жалуются: «Го-споди, Боже нашъ… Го-споди, Царь Небесный…» — до слезъ.

И всѣхъ позаписали. Стали говорить: про занятiе дознаются — это ужъ чего-нибудь съ нами сдѣлаютъ, — къ арапамъ, можетъ, отправятъ, золото копать. Они все такъ, съ людоѣдами со своими, кнутьями даже бьютъ! — знающiе говорили: и насъ за людоѣдовъ посчитаютъ. Сироты, некому за насъ вступиться: небо надъ нами, вода подъ нами, — только и всего. Правда, не всѣ заграничные такiе. Сербушки вонъ пенсию нашимъ калѣкамъ положили, ихнiй царь такъ и указалъ: «всѣхъ подъ крыло соберу-угрѣю». Помощникъ ходилъ-записывалъ, Катичкѣ и посмѣйся: завеземъ васъ на пустые земли къ людоѣдамъ. Она и сказала: не до шутокъ намъ. Очень на нее антересовался, бутенброты присылалъ, и шиколату, въ каюту все предлагалъ, да она забоялась: меня онъ не пригласилъ.

152

XXXIX.

Стращали-стращали, а что и взаправду вышло. Въ работу насъ не взяли, а пустили на острова, подъ строгой глазъ. Да сколько у берега качались-маялись. А войска наша, вотъ натерпѣ-лись, Васенька намъ разсказывалъ! Сколько-то тыщъ казаковъ къ большевикамъ отправили, совѣсть потеряли… на муку смертную, хлѣбушка жалко стало. А вѣдь придетъ время, барыня, золотыми словами про все напишутъ, отъ кого мы чего видали.

У берега качались. У насъ въ ямѣ троихъ закачало, померли. Чего не забуду, барыня… — офицерикъ тотъ, на костыляхъ, неподалечку отъ насъ на полу сидѣъ, колѣнки такъ обхватилъ, лежать ужъ не могъ, сердце не дозволяло. И говоритъ онъ другому офицерику-калѣкѣ: «вотъ пистолетъ, у нѣмца отбилъ… силъ нѣтъ, застрѣли меня». Отняли у него пистолетъ и батюшку позвали, разговорить. А у него рана была, подъ самое подъ сердце, съ нѣмецкой пули. Ну, подумайте: пуля у него такая, и такое случилось съ нами, — у здороваго сердце заболитъ. Дала я ему лепешечку, приласкала. А Катичка отлучилась, какъ на грѣхъ. На лепешечку смотритъ, слезы на нее капаютъ, да такъ вотъ — а-ахъ! — испугался будто, за сердце такъ, и повалился на спину, не дыхнулъ. Закрыли ему глаза, батюшка молитву прочиталъ, накрыли мы его шинелькой… докторъ сразу пришелъ, руку пощупалъ, — матросы его и унесли. И всѣ стали ужашаться. На что ужъ калмыки, вовсе степные-неправославные, а и тѣ глоткой такъ все — ыи, ыи, — икали, будто заплакали. Которые говорили: и безъ флагу, чисто собаку потащили, а онъ съ нѣмцами воевалъ. Катичка прибѣгаетъ, сама не своя, — видала сверху, какъ его на берегъ свозили.

153

Вотъ тутъ мнѣ страшно стало: не дай, Господи, въ неподобный часъ помереть!.. Помощникъ пришелъ, велѣлъ щетками протереть. Катичка ему и отпѣла: чисто съ собаками обходитесь, а еще со-юзники! Ни слова не сказалъ, только какъ свекла сдѣлался, — ужъ ему стыдно стало. Калмыкъ-старикъ платьице у ней поцѣловалъ, за правду что заступилась. Тоже человѣкъ, калмыкъ-то.

Провѣтривали все насъ, заразу. Все прiѣли, сталъ народъ голодать. А сверху сказывали: духъ какой на кухняхъ, говядину все жарютъ, и котлеты-биштексы, а у матросовъ борщъ — ложкой не промѣшать… и быковъ подвозятъ, и барашковъ, а сыръ колесами, прямо, катятъ, — отъ духу не устоять. Старикъ=калмыкъ, тощiй-тощiй, и говоритъ-икаетъ: «бабушекъ, помирай моя, помирай твоя». Легли оба набочокъ, глаза завели — стали помирать. А у нихъ сынки на военномъ кораблѣ плыли, казаки. Ну, отходили мы старичковъ, помогъ Господь — прокормили.

Дозволило начальство подъѣзжать на лодкахъ. Греки, турки, азiяты — всего навезли: и хлѣбъ бѣлый, и колбаска, и… Хлѣбцемъ манятъ, сарди-нками, — «пиджакъ, бараслетъ давай!» А на нихъ сверху глядятъ, голодные. Часы, порсигары, цѣпочки… — на веревочкахъ опускали, а имъ хлѣбецъ-другой, — вытаскивай. Которые и смѣялись, съ горя: «во, рыбу-то заграничную какъ ловимъ!» Офицера всѣ шинельки промѣняли, нечѣмъ покрыться стало. Женщины обручальные кольца опускали, со слезами. Плюютъ сверху на иродовъ, а имъ съ гуся вода, давай только. Въ два дня весь нашъ корабль обчистили. Казакъ одинъ сорвалъ съ себя крестъ, — «на, — кричитъ, — iуда, продаю душу, давай пару папиросокъ!» Батюшка увидалъ, — «да что ты дѣлаешь-то, дурной?! да ты ирода того хуже, Христа

154

на папироску мѣняешь!» Снялъ обручальное кольцо, смѣнялъ на коробку папиросокъ, сталъ раздавать отчаяннымъ.

Да развѣ всего разскажешь. А то слухъ дошелъ — войску нашу на голые камни вывезли, проволокой замотали, и хлѣба не даютъ. Ужъ наше начальство устыдило: Бога побойтесь, все добро съ пароходовъ себѣ забрали, и мы союзные вамъ были!..

А какъ намъ вылѣзать, попечительши пришли, безначальныхъ дѣвушекъ въ прiютъ звать: все вамъ, только Евангелiе читайте. Набрали пять барышневъ, увезли. И что же, барыня, потомъ узналось: паскуды оказались, фальшивую бумагу начальству показали, а сами барышневъ… въ такiе дома! Хватились, а паскуды на кораблѣ уплыли.

XL.

Стали насъ выпускать, на зорькѣ было. Глядимъ, а на морѣ, чисто на облакахъ, башенки бѣлыя стоятъ, колоколенки словно наши, — Костинтинополь въ туманѣ свѣтится. А это мечети ихнiя, съ мѣсяцами всѣ. Поглядѣа — заплакала.

На разные острова насъ вывели. Насъ на хорошiй опредѣлили, и церковка тамъ была, грецкая. Отвели домъ, сарай вродѣ, мангалы мы все грѣи, жаровенки, а то зима лю-тая, не дай Богъ. А какъ же, и домотръ былъ, ихнiй капитанъ доглядывалъ, мы его ежомъ звали, такой-то ненавистный. На общiй котелъ давалось, жалости достойно. Мѣсяцъ протомились, и прiѣзжаетъ вдругъ къ намъ полковникъ, главный ихъ левизоръ… трубку онъ все курилъ. Разговорился съ Катичкой — очень расположился: «давно, говоритъ, про васъ слышу, какъ вы моихъ

155

офицерей отчитали… вы достойная барышня, какъ наша англичанская». Высокой-голенастый, лѣтъ ужъ за сорокъ, а такой молодецъ. Къ намъ въ комнатку зашелъ-посиделъ, будто знакомый. И велѣлъ въ Костинтинополь ѣздить, купить чего. И вдругъ къ намъ цѣльную корзину привезли гостинцевъ, отъ полковника того, къ Рождеству. А на Крещенье — получаетъ Катичка золотую бумагу, пожаловать на балъ: прiѣдетъ адъютантъ, заберетъ. А она умная — поѣду, говоритъ, чего, можетъ, и схлопочу. Съ букетомъ воротилась. Самъ полковникъ, говоритъ, всѣ танцы съ ней танцовалъ. Она про Васеньку и закинула, гдѣ онъ. Недѣли не прошло, опять къ намъ, досматривать. И даетъ Катичкѣ бумажку, про Васеньку. И спрашиваетъ, — «какъ вамъ полковникъ Ковровъ приходится!» — коровой его назвалъ. А она прикинула, — у-мная, вѣдь, она! — «это мой дяденька», сказала. Обѣщалъ съ острова насъ спустить.

И влюбился онъ въ Катичку. Отвезли насъ на кораблѣ, такой почетъ намъ. А онъ холостой. Объяснилъ Катичкѣ про себя, какое у него въ Англiи имѣнье-дворецъ, — сразу она и поняла — влюбился и влюбился. А съ Васенькой ужъ снеслась, и письмо отъ него пришло. Она и скажи полковнику: «не дяденька мнѣ полковникъ, а знакомый». Такъ это посмотрѣлъ — сказалъ: « русскiя женщины самые коварныя, но я всегда готовъ вамъ услужить». Благороднѣй нельзя сказать . А его къ ихнему королю позвали, руку цѣловать, — на два мѣсяца онъ уѣхалъ, награды себѣ ждалъ. Она ему письмецо дала, мисѣ-Кислой. Адресокъ мы забыли, а онъ большой человѣкъ, всѣ ходы извѣстны, онъ и обѣщалъ дознаться. Такiя намъ чудеса были отъ него… съ него слава-то наша и пошла.

156

XLI.

Въ гостиничкѣ комнатку мы сняли, лисiй салопъ продала я. Васенька и приходитъ, одни-то кости. Тифъ у него былъ, а онъ съ англичанами говорить могъ, они его и приняли въ больницу. Комнатку снялъ неподалечку, вмѣстѣ гулять ходили. Вотъ онъ какъ-то и говоритъ: — «Поѣду въ Парижъ, дядю разыщу и пришлю вамъ…» Безъ чего не пускаютъ-то никуда? Вотъ-вотъ, ви-зу пришлю. Она ему — «хорошо, пришлите… и приказъ надо исполнить, письмо передать». Онъ сталъ говорить — адреса нѣтъ, а то бы по почтѣ, а волю покойницы исполнить надо. Она ему — «да, надо приказанiя исполнять». Сталъ ее молить — «не мучайте меня, я много мучился, ближе васъ у меня никого». Она его пожалѣла, онъ ей ручки цѣловать сталъ. Долго они шептались. Какъ она вско-читъ!.. — «уходи, уходи!» — будто чего-то испугалась. Онъ ее прогулять хотѣлъ, а ужъ ночь глухая, она и не согласилась, — «уходи, уходи», такъ все. Пошелъ, она ему — «дай мнѣ письмо!» Гляжу, — а я задремала-притаилась, — вынулъ онъ изъ бумажника письмо, съ печатями. Вотъ она разсердилась!..

— «А, всегда у сердца, драгоцѣнность берегете?»

Онъ даже за грудь схватился, — «что ты со мной, Катя дѣлаешь?!» — въ голосъ крикнулъ. А она ему — «приди завтра, я тебѣ все скажу… можно оставить драгоцѣнность?» Только онъ за дверь, она письмо на столъ кинула и давай по клѣткѣ нашей ходить, пальцы крутить. Подойдетъ, поворочаетъ письмо — бросить. Не стерпѣла,я, и говорю: «а ты прочитай, и дѣло съ концомъ». Она мнѣ — «никогда я не распечатаю!» — «Такъ и будешь, говорю, себя дражнить? Лучше ужъ все узнать, Богъ проститъ».

157

— «Что — все?!» — она-то мнѣ. И затррясла кулачками: «дура, ничего не понимаешь! онъ тогда въ меня плюнетъ! гадина жизнь нашу отравила…!» — прокляла ее, покойницу. Всю ночь не спала. Подержитъ письмо — швырнетъ. Совсѣмъ схватила, вотъ разорветъ… — за руку меня, исказилась:

— «Спрячь, не давай мнѣ… себя погублю!..»

Чисто вотъ барыня-покойница. Стала я ее утишать, взяла письмо. И письмо какое-то нечистое, какъ свинецъ у меня въ рукахъ, зломъ полно. Сунула подъ тюфякъ, она за руку меня — «дай, не могу я..!» Я ей два раза отдавала. Будто мы чумовыя, съ этимъ письмомъ крутились, до самаго до его прихода. Ра-но пришелъ, лица на немъ нѣтъ. Увидала его, какъ крикнетъ, — «а, боялся, все узнаю? не спалъ?.. берите вашу святыню, цѣлехонька!» Онъ такъ и ахнулъ. Бросился къ ней, ножки цѣловать сталъ, меня не постѣснялся. А она стоитъ, за голову схватилась. А я не пойму и не пойму, чего это они мудруютъ. Она и говоритъ-шепчетъ: «радъ, что повѣрила тебѣ? или — что всего знать не буду?..» Онъ говоритъ — сейчасъ распечатай! Они и поцѣловались. И порѣшили: Васенька въ Парижъ поѣдетъ, визу намъ выправить. Денегъ навязывалъ, она не взяла. Онъ мнѣ и всучилъ, двѣ бумажки аглискiя, — самъ безо всего поѣхалъ. Его въ кочегары взяли на корабль, уголь швырять. Машинистъ за ихняго солдата его призналъ, по разговору. Сиротами и остались.

XLII.

Недѣля прошла — письмо от Васеньки: высадили его на островъ. А вотъ, начальство стало глядѣть бумаги, а онъ русскiй полковникъ, правовъ и

158

нѣтъ на ихнюю землю ѣхать, его и высадили, — Корчики называется, островъ-то. А мѣсто дикое, горы да лѣса. — «Не тревожьтесь, говоритъ, я тутъ бревна съ горы скатывать нанялся, два мѣсяца прослужу — мнѣ права выдадутъ, въ Парижъ могу смѣло ѣхать». А нужда и насъ стала донимать. Чѣмъ намъ жить? Кто папиросками занялся, кто пирожки продаетъ, военный одинъ умныхъ мышей показывалъ… и стала Катичка мѣста искать, колечко продали. А изъ барака мы выбрались, — обокрала цыганка насъ. А какъ же, изъ гостинички въ баракъ мы опустились, а потомъ на чердачкѣ сняли. Старикъ-турка за дворника былъ, на порожкѣ все туфли шилъ. По-нашему сказать могъ, старинный солдатъ былъ. Къ намъ нѣмка и прицѣпись. Бѣсихой такой разсыпалась, — генеральшей въ Москвѣ, говоритъ, была, а тутъ кофейню держитъ. Стала говорить — жалко мнѣ васъ, идите ко мнѣ пѣсни пѣть, у меня грекъ-богачъ дѣломъ орудуетъ, онъ васъ золотомъ засыпитъ. Затащила и затащила, поглядѣть. Страшенный грекъ, грязный, морда — пузырь живой, а пальцевъ и не видать, въ брилiянтахъ всѣ. Заугощали насъ, грекъ Катичкѣ за воротъ совалъ, въ хоръ все упрашивалъ. Пришли домой, а нашъ турка и говоритъ: «бабушекъ, береги барышню, плохой нѣмка!» А знакомый офицеръ справки навелъ, — это, говоритъ, притонъ развратный. Армянинъ тоже звалъ, а у него чумный табакъ курили. Куда ни подайся — яма. А тутъ и Пасха наша. А какая намъ Пасха — въ турецкомъ мѣстѣ да еще на вѣтру. Страстная подошла, пошли въ нашу церковь, въ казенный домъ. А Васенька все на горѣ сидитъ, бревна скатываетъ. Выходимъ со двора — автомобиль, а въ немъ баринъ, спрашиваетъ у турка, турокъ на насъ и показалъ. Онъ къ намъ: «вы не миса-Катя?» Назвали мы себя. Онъ и даетъ письмо, и покатилъ.

159

Распечатали, а никакого письма, — аглицкiя деньги, двѣ бумажки. Ничего мы не поняли, откуда намъ сто рублей. Пришли изъ церквы, а мальчишка и подаетъ письмо, отъ мисы-Кислой, — дилехторъ послалъ изъ банка. Тутъ и узнали, — отъ нее деньги. Она у графовъ живетъ, и у нихъ всѣ банки знакомы, она и написала дилехтору, господа сказали. Самъ дилехторъ насъ разыскалъ, вотъ какiе господа-то ее были. У нихъ несметные милiены по всему свѣту… А погодите, что вышло-то… намъ эти милiены сами въ руки давались, только Господь отвелъ.

Поговѣли мы, пасочку я купила, и куличикъ, греки торговали: нашей тоже они вѣры, греки-то. И опостылилъ намъ Костинтинополь этотъ. Катичка вся издергалась, — Васенька на горѣ сидитъ, бревна катаетъ, скорѣй ѣхать-вызволять… а мы чисто какъ въ мышеловкѣ. А городъ тотъ греки отвоевали, а у нихъ англичаны отобрали, себѣ подъ флагъ. Они и шумѣли, греки-то. Ватагами ходятъ, съ протуваровъ сшибаютъ, и туркамъ житья не стало. Греково войско за море погнало турковъ, въ самую эту… насупротивъ была? Вотъ-вотъ, Азiя самая. А ихъ оттеда турки назадъ погнали. Греки и зашумѣли. На самый первый день Пасхи и случилось, разскажу вамъ.

Тамъ лѣстница ши-рокая-каменная, конца не видно. На лѣстницѣ намъ старичокъ-полковничекъ попался, на нашу церкву сбиралъ. Это раньше онъ намъ попался, съ картоночкой на вѣтру стоялъ, одинъ глазъ выбитъ. Ну, пошли мы главный соборъ глядѣть, а онъ по-ихнему ужъ зовется, — ме-четь. Насъ турки и не допустили: сами обѣдню служимъ, послѣ приходите. Стоимъ-глядимъ, а на кумполѣ креста ужъ нѣту, а мѣсяцъ золотой,мѣсяцу они молятся. И старичокъ тутъ, на церкву-то сбиралъ, и картоночка на груди — Николѣ-Угоднику на храмъ.

160

Положила я ихнюю копѣечку, онъ меня и призналъ. А я въ тальмѣ этой, стеклярускомъ обшита, и въ шали шерстяной… — онъ и призналъ меня:

— «И ты, горевая, съ нами! и тебя закрутило, горевая!» — и заплакалъ. — «Все потеряли, говоритъ, пропала Россiя-матушка. Кончили бы войну, нашъ бы соборъ былъ, и крестъ бы на немъ сiялъ, и гордовые бы наши тутъ стояли, не было бы такого безобразiя».

И еще наши тутъ, на соборѣ глядѣи. А греки шумятъ: ихнiй это соборъ будетъ! А старичокъ и крикни: «время придетъ — нашъ будетъ!» А греки на него: «нашъ! всѣхъ побѣдимъ, со всѣхъ денежки стребуемъ!» И казаки наши тутъ подошли. А старичокъ все кричитъ: «не быть тутъ грекамъ, придетъ наша Пасха!» Чумазый за воротъ его и схвати, и поволокъ отъ собора, — не смѣй на церкву сбирать. Казаки какъ по-чали ихъ лупить, по-гнали. А тутъ аглицкiе жандары наскакали, плетками разгонять. Казакъ одного за ногу и стащилъ,всѣхъ и поволокли въ участокъ, и насъ съ Катичкой, за свидѣтелей. А казаки маленько выпимши, и смѣются: «вотъ-дакъ увидали турецкую пасху, спра-вили!»

XLIII.

И поглядите, барыня, чего вышло! Казакъ съ нами за свидѣтеля сидѣъ, прiятный такой лицомъ. И говоритъ Катичкѣ: «ахъ, барышня… на Лушу мою похожи какъ! такая же барышня и у меня росла, дочка». Съ офицеромъ-казачонкомъ сбѣжала, и гдѣ теперь — неизвѣстно. Разыскивалъ ее все. И присовѣтовалъ намъ въ «Золотую Клѣтку» поступить: самый, говоритъ, благородный ресторанъ, графыни да

161

княгини чашечки подаютъ, а онъ сашлыки на ножѣ подноситъ. Катичку и устроилъ. А меня къ туркамъ, говорила-то я вамъ. И Катичку отъ пьяныхъ оберегалъ, одного чуть не запоролъ, ножомъ тѣмъ. Кутящiе, извѣстно, — всѣго наслушаешься. И все богачи, товарами торговали, ну и ломались, выражались. А Катичка строгая, поглядитъ — каждый пьяница отлетитъ. Все ее недотрогой звали. А хозяинъ грекъ былъ. Вотъ и говоритъ ей грекъ: «одинъ человѣкъ про васъ дознается, сыщикъ… вы худого чего не сдѣлали?» Затревожилась она. А онъ двѣ недѣи все дознавался. Сѣъ разъ за ее столикъ и неволитъ — пригубьте со мной. Она отказалась — непьющая. Ушелъ, а на столикѣ брилiянтовое кольцо! Она его и окликнула, взялъ кольцо. Выходитъ — пыталъ ее. И турка нашъ говорилъ ей: какой-то все про васъ справляется, какого поведенiя. И пропалъ, сыщикъ-то. И приходитъ вскорости въ ресторанъ важный такой старикъ, съ золотой набалдашиной, англичанинъ, вродѣ какъ графъ. Ничего не заказываетъ, сидитъ — глядитъ. А имъ извѣстно: несмѣтный богачъ, на своемъ кораблѣ прiѣхалъ. Опять приходитъ, за Катичкинъ столикъ сѣлъ, содовой потребовалъ. Сидитъ-попиваетъ, на Катичку глядитъ-наблюдаетъ, и спрашиваетъ: кто вы такая, да какъ сюды попали? Она ему и докладываетъ по ихнему языку, лучше сказать нельзя. Красавица, а онъ старый старикъ, ему и прiятно разговаривать. Завтра опять приходитъ, опять — содовой воды. Богатый-разбогатый, а не расходуется. Грекъ и говоритъ Катичкѣ: «растревожьте старичка на расходъ, вамъ отъ меня хорошая польза будетъ».

Заявляется опять — обѣдъ заказалъ, лучше нельзя. Рюмочку дорогого вина выпилъ, и Катичкѣ: поддержите компанiю. Сразу ей тутъ вдомекъ, чего добивается, — короткой ноги. А грекъ ей мигаетъ

162

•         растревожьте! А она — извините, я… — сказать сумѣла. Онъ и говоритъ вдругъ:

— «Простите меня, графыня…» — по фамилiи назвалъ! Она ему — «извините, я не графыня…» — а онъ свое: — «не укрывайтесь, я досконально знаю, что вы высокаго роду графыня… и вотъ вамъ письмецо».

И подаетъ изъ бумажника хорошее письмо, отъ Кислой нашей. Воротилась, а старика и нѣтъ, на столъ бѣлую бумажку выклалъ, — сразу ей капиталъ очистился. Всѣ барышни — «ахъ, счастье какое, влюбился въ васъ, свой у него корабль!» — то-се. И грекъ прибѣжалъ, — «ловите счастье, растрясите старичка и меня не забудьте!» А у нихъ случаи бывали: за богачей и замужъ вылетали, и такъ, въ беззаконный бракъ, на поддержанiе, карактеръ какъ дозволяетъ. Жизнь душу-то запутала. А онъ несмѣ-тный богачъ, и автомобиль свой, съ корабля спущенъ, вонъ какой. Показала имъ письмо, а онѣ — «это онъ глаза отводитъ, смотрите, не промахнитесь». А миса у этого старика жила, у графа, съ дочкой для компанiи, а она померла, они съ супругой и поѣхали горе размыкать, вотъ и прiѣхали. А она старику все про насъ… и въ какой мы нуждѣ, и бо-знать чего наплела, чуть мы не выыше графовъ. А Катичка графова тоже роду, по мамочкѣ… Ну, можетъ, и маленькiе графы, вы-то какъ говорите, а въ коронахъ ходили… у нихъ и носовые платки въ коронахъ вышиты… Ну, извѣстно, вѣрно вы говорите, каждый можетъ себѣ корону вышить, да… у нихъ гусь въ коронахъ летѣлъ, грамотка-то была, и въ золотыхъ книгахъ писаны, — этого простой какой человѣкъ не можетъ. И такiе, говоритъ, лю-ди… ежели пондравитесь, они васъ, прямо, озолотятъ.

На другой день опять заходитъ. Покушалъ, —

163

«хочу, говоритъ, на автомобилѣ васъ покатать». Понятно, заопасалась: ну, завезетъ куда: старикъ — старикъ, а другой старикъ молодого хуже. Сразу понялъ, и говоритъ: «не опасайтесь, я вамъ въ дѣдушку гожусь, и мнѣ надо съ вами говорить сурьезно». Поглядѣлъ гру-стно… — «на дочку, говоритъ, вы на мою похожи!» Ну, согласилась. А барышни ей строчатъ: «у него дворцы по всему свѣту!» А то завистовали-стращали: «онъ женатый, старуха у него на кораблѣ безногая, требуйте обезпеченье зараньше». А грекъ свое: «не слушайте никого, ловите счастье, мы съ вами тогда еще ресторанъ откроемъ».

Ну, по городу ее покаталъ, поговорили. Вынулъ бумажникъ, тыщу рублей бумажку подаетъ: «бѣднымъ вашимъ раздайте!» И еще: «моя супруга желаетъ васъ самолично видѣть, поѣдемте сейчасъ на корабль». Она перепугалась: завезетъ на воду — ужъ не вырвешься, гордового не крикнешь. Она и говоритъ: никуда безъ няни не хожу. Похвалилъ: скромная вы, дайте мнѣ вашъ партретъ, супругѣ показать. Завезъ ее домой, дала ему партретъ. И уговорились завтра на корабль ѣхать, меня прихватить.

Ну, прiодѣѣись мы. Она черное платьице надѣла, — сиротка и сиротка. Взяла меня отъ турковъ на часокъ, и я прибралась, парадную шаль надѣа, и наколочку она мнѣ, кружевную, прилично такъ. Познакомила насъ со старичкомъ. Старикъ — лучше и не сыскать: фасонистый такой, сразу видать — стариннаго роду графъ. Онъ за нами въ ресторанъ автомобиль подалъ. Ужъ такъ всѣ завиствовали!.. Грекъ старика подъ-ручку подсаживаетъ, а по мордѣ-то видно, будто насъ продаетъ. А я молилась все. Ну, чисто въ сказкахъ…

Ужъ и не помню, какъ мы на бѣлый корабль взошли. Лакеи насъ встрѣчаютъ, въ чулка-ахъ, въ синихъ курткахъ, пуговицы золотыя. Кланяются

164

намъ низко-низко, подъ-ручку меня прихватили, а ее самъ графъ выводилъ, такая намъ честь была. И все цвѣты-букеты, и повели по коврамъ въ парадные покои. Гляжу — сидитъ на креслахъ барыня, зубастая, въ шелку вся,сѣдая-завитая, и съ костылемъ… румяная, важная, и такъ вотъ… въ золотое стеклышко на насъ, стро-го!.. Катичка ей присѣла, ручку поцѣловала, — ну, самая что ни есть хорошо-воспитанная. А я, издаля, ни-зко ей поклонилась… — стеклышкомъ мнѣ махнула, на кресла велѣла сѣсть. Страху я набралась, будто царица на меня смотритъ. Ну, по=ихнему онѣ поговорили, хорошо такъ, Катичка ни разочка ни запнулась. Шикалатъ съ пряниками пили, и потомъ намъ корабль показывали, — ума рѣшишься, какое же богатство. А барыня то на партретикъ поглядитъ, — дочкинъ, на столикѣ у ней, хорошенькая такая, зубастенькая только, — то на Катичку на мою. И все ее такъ — «дитя мое», — Катичка говорила. Будто это у насъ смотрины. А на другой день графъ, его сiятельство, въ ресторанъ приходитъ и говоритъ: «желаемъ мы съ супругой въ дочки принять достойную барышню-сироту, и вы намъ по сердцу, поѣдемте съ нами по морямъ, и потомъ вы скажете, можете намъ стать за дочку?» Какъ съ неба на насъ упало. А она къ Васенькѣ все рвалась, — ну, какъ ей ѣхать! Поблагодарила, — дозвольте, говоритъ, подумать. Ну, старикъ ей — «мы черезъ мѣсяцъ воротимся, и будемъ на дачахъ жить тутъ, вы насъ узнаете досконально».

Уѣхали они. Стали мы гадать, какъ намъ быть. И счастье выпадаетъ, и страшно-то: отъ себя, будто, надо отказаться, по ихъ писаться, вѣру ихнюю принимать! А въ ресторанѣ такъ всѣ и ахнули. Одни совѣтуютъ — нипочемъ не отказывайтесь, милiены въ руки сами даются, а другiе завиствуютъ — «разныя бываютъ дочки!» А грекъ меня отъ турковъ

165

сразу забралъ и къ посудѣ поставилъ, хорошее жалованье положилъ. А тутъ отъ Васеньки письмо: къ Парижу подъѣзжаетъ, скоро насъ выпишетъ. А тыщу рублей, графъ-то далъ, Катичка нашимъ бѣднымъ всю раздала: святыя деньги-то. Ждемъ — вотъ воротятся, рѣшать надо. А они и не воротились… сномъ пришло — сномъ и вышло. А вотъ…

Двухъ недѣль не прошло, бѣжитъ грекъ, весь перекосился, какъ сатана, газетку суетъ — визжитъ: «а, шайтанъ… пропало наше счастье!» И что же, барыня, думаете… ихнiй корабль на ми-ну наскочилъ! съ войны на цѣпи сидѣла-плавала… сорвалась! Порохомъ его и разорвало. Съ другого корабля видали, — сразу они и потопли, какъ камушекъ. Только скамейка выплыла. И ужъ плакала Катичка!.. Да не капиталовъ жалко, а лю-ди-то какiе… такъ насъ и освѣтили въ Костинтинополѣ этомъ страшномъ, будто они самые родныые… А было это намъ въ искушенiе. Ну, согласись мы тогда поѣхать..! Будто заманъ: отъ себя словно отказаться, а это грѣхъ. Вонъ, приписываются теперь, изъ корысти, — развѣ годится такъ? Все одно, что отъ бѣдной матери отказаться, на чужую-богатую промѣнять. Грекъ тутъ же меня въ судомойки, и на Катичку сталъ кричать. А тутъ самое страшное и началось.

XLIV.

Стали мы съ Катичкой въ Парижъ этотъ собираться. Что такой за Парижъ, и знать не знала — будто большая ярмонка, веселятся тамъ. Въ ресторанѣ у насъ, въ Костинтинополѣ, все барышни говорили такъ: «поѣдешь въ Парижъ — сразу

166

угоришь!» Очень хотѣлось всѣмъ. И Катичка все радовалась:

— «Думала ты, няничка, когда — въ Парижъ попадешь! Раньше только богачи ѣздили туда, а вотъ ты, тульская, въ этотъ Парижъ-угоришь прикатишь. Какъ умные-то люди сдѣлали!»

А это на мои слова все она: я про умныхъ все говорила, сдѣлали-то чего. То у себя жили тихо-мирно, а вотъ и заграничными стали, по Парижамъ катаемся. Мамочка ее все по Парижамъ ѣздила, радовалась… — прiѣдетъ, и не нахвалится, — въ заграницѣ какъ хорошо! Всѣ вы-каютъ, образованные какiе, и въ шляпкахъ ходятъ, и бѣдныхъ нѣтъ… — у насъ бы такъ-то! Ну, вотъ и стали мы заграничные.

Ну, хоть въ Парижъ поѣдемъ, все, можетъ, лучше, чѣмъ въ Костинтинополѣ этомъ оглашенномъ. Думалось такъ, — прiѣдемъ въ Парижъ, Василь Никандрычъ на вокзалѣ насъ встрѣтитъ, и квартира намъ готовая, у дяденьки у его… поженятся они, Господь дастъ, жизнь поспокойнѣй будетъ. У дяденьки богатство, будто, несмѣтное, дача-дворецъ въ Ницахъ, на тепломъ морѣ… — онъ какiе капиталы каждый годъ получалъ, съ углю-то! Уголь они копали съ Васенькинымъ папашенькой покойнымъ, и все у нихъ пополамъ съ братцемъ было, и имѣнья какiя, и дома въ Москвѣ… — каждый годъ половину ему и высылали въ заграницу, прорву деньжищъ какую, не сосчитать. А онъ сроду холостой былъ, не мотъ какой, а только книжки все покупалъ-читалъ… до потолка книжекъ у него было, Васенька говорилъ. И годовъ болѣе двадцати въ Парижѣ все жилъ… — обидѣся чего-то, съ родины и уѣхалъ. Уѣхать онъ уѣхалъ, а денежки ему подавай. И посылали, больше миллiона посылали, вонъ какъ. Это теперь вотъ кончили посылать, какъ оглашенные все забрали, а то и война была, а ему шло и шло.

167

Васенька его и не зналъ путемъ, плохо помнилъ… — дяденька и дяденька, въ Парижѣ живетъ, только и всего. Маленькiй еще былъ, съ папашенькой въ заграницу ѣздили, до войны задолго, что ему, лѣтъ десять всего было. Только и помнилъ — толстый дяденька, да все курицей ихъ кормилъ, да книжки до потолка. Въ Крыму папашенька Васенькѣ и сказалъ, передъ самой кончиной, когда Васенька на денекъ къ нему вырвался, большевики вотъ опять стали одолѣвать… такъ сказалъ:

— «А придется въ заграницу намъ уѣзжать, мы тогда къ Ардольошѣ ннаше. сядемъ, у него шея крѣпкая, капиталы у него не отобрали… онъ насъ и прiютитъ».

Къ семидесяти годамъ ему, пожалуй, и наслѣдниковъ никого, и одинокой. Ну, мадама, можетъ, была какая. А Васенькѣ не капиталы были его нужны, а первое бы время поддержаться, на анженера хотѣъ учиться, на иликтрическаго… въ Москвѣ еще онъ учился, да на войну пошелъ. А тутъ — чужая сторона, и свой-то человѣкъ, такой могущественный, на что ужъ лучше! Вотъ и Катичка все и говорила — кончаться всѣ мытарства наши. И я все думала: зв всѣ намъ бѣды награду Господь пошлетъ. Ну, и получили мы награду…

Ждемъ отъ Васеньки письма, и визу намъ обѣщался выправить… — приходитъ намъ письмо, съ ихней маркой… босая дама по полю идетъ, простоволо-сая, въ одной рубашкѣ, съ корзиночкой будто сѣетъ. Я еще посмѣялась, — ишь, говорю, чисто съ постели соскочила!.. А Катичка моя — ахъ!.. У меня руки затряслись. Вижу — разстроилась она, губка у

168

ней дрожитъ. Большое письмо написалъ, долго она читала, все ахала. Ужъ потомъ она мнѣ сказала, разобралась я… И что же оказывается… вечеръ только Васенька у дяденьки побылъ — убѣжалъ. А вотъ, сладко такъ показалось. И написалъ намъ такъ… — ноги его больше тамъ не будетъ, у такого… какъ онъ его назвалъ-то? у дуботола, что ли… Ну, упрямые такiе вотъ бываютъ, — что имъ не говори, чего ни случись, они все свое, долбитъ и долбитъ въ одно. Да дуботолъ-то, это еще туда-сюда, а онъ… живой-то сквалы-га, хуже чего нельзя. А вонъ, книжки всѣ прочиталъ, до потолка!

Вотъ ужъ я всего повидала-то, людей всякихъ… какiе невѣрные бываютъ, а образованные еще, барыня. И вспомнить стыдно. Хоть бы того артиста взять… вх Крыму дачи-то отымалъ, а какой, будто знаменитый! Да что, такiе люди невѣрные пошли, какiе-то перевертени… — сегодня онъ, будто, человѣкъ-человѣкомъ, а завтра въ острогѣ отъ него отмахиваются. Такъ вотъ и съ дяденькой, такая незалада вышла.

А вотъ, что вышло. Это ужъ после Васенька намъ сказалъ, забыть все никакъ не могъ, какъ его дяденька привѣтилъ.

Разыскалъ онъ его въ Парижѣ этомъ… ну, извѣстный онъ тамъ, консули наши его знали, адресокъ сказали. Ну, разыскалъ его. Хорошая, говоритъ, квартера, цѣльный етажъ квартера… и лакеи у него, французы все, господами одѣты. Онъ ему сперва письмецо послалъ, воспитанный, вѣдь, Васенька… — такъ и такъ, до Парижа добился, повидаться бы какъ, когда ему можно побывать. Отъ него бумажка пришла, скорая телеграмма, — приходить послѣ девяти, вечеркомъ, онъ его и приметъ для разговору. Ну, что же, у каждаго свои порядки, особо обиднаго тутъ нѣтъ. Ну, приходитъ. А одѣтъ

169

онъ, сами знаете, барыня, какъ… послѣ такихъ мытарствъ, да еще на томъ острову, на Корчикахъ, лѣсъ голыми руками спихивалъ съ горы, оборвался… вѣтромъ подбитъ, сапоги по пуду, на гвоздяхъ… англискiе сапоги на немъ, ходитъ, говоритъ, по мостовой страшно, гремятъ-то больно… руки до крови осажены, съ бревенъ съ тѣхъ, себя стыдно… пиджакъ зеленый, военный, англискiй тоже, брюки въ дырьяхъ, а на шинельку и смотрѣть, говоритъ, страшно, ихнiе городовые два раза задерживали, по документамъ свѣрялись, изъ какого онъ званiя, не бродяжный ли. А лѣстница тамъ въ коврахъ вся, въ зерькальцахъ… и стыдно себя, въ зерькальцахъ-то, чисто онъ пропащiй какой, въ чужое мѣсто забрался. Его лакей-французъ сразу и не впустилъ, докладываться пошелъ, а карточки у Васеньки нѣтъ, рекомендацiи… ну, его онъ за французскую попрошайку и принялъ. Васенька по ихнему чисто можетъ сказать, лучше другого француза можетъ, высокаго воспитанiя, и съ англичанами говорить умѣлъ. За дверью его оставилъ, лакей-то. Дяденька и высунулъ голову изъ двери, оглядѣлъ такъ осмотрительно, съ опаской… переспросилъ:

— «Вы кто же такой ко мнѣ… вправду, Ковровъ вы? а какъ вашего папашу зовутъ?»

Вонъ какой опасливый человѣкъ. Ну, правда, мальчикомъ его разъ видалъ, а тутъ офицеръ военный, росту высокаго, и одежа такая, не по мѣсту.

—«Да, говоритъ, я полковникъ Ковровъ…» — такъ и такъ, и какъ папеньку звать, сказалъ. А тотъ ему не вѣритъ словно:

— «Полко-вникъ?.. — говоритъ. — Молодой вы такой, и — полковникъ!.. — приглядывается самъ. — Да… будто похожи вы на Никашу. Милости просимъ, войдите».

Ничего обошелся, подивился даже — «хорошо

170

говорить умѣете, очень чисто, французы такъ говорятъ». Удивился очень, какой обдерганный. И по нашему стали говорить, лакеи чтобъ не поняли… старикъ самъ началъ, совѣстно ему стало, что ли, чего еще подумаютъ. А такое богатство, зерькала, ковры бархатные, ступить страшно. Ну, въ кабинетъ его посадилъ, чаю имъ подали съ печеньями. А Васенька и не обѣдалъ, денегъ-то у него въ обрѣзъ, булочку только пожевалъ находу, еще не оглядѣлся. И вездѣ, говоритъ, картины, партреты всякiе, кни-ги, до потолка… и ста-ту-и всякiя, и тунбы бѣлыя… чистот музеи. Велѣлъ дяденька по рюмкѣ мадерцы имъ подать, со свиданьицемъ. Долго ему Васенька говорилъ… А на тарелочкѣ, говоритъ, четыре сухарика только было, брать-то словно и не удобно. Да еще дяденька самъ ему одинъ сухарикъ положилъ… — «кушай, говоритъ, эти сухарики изъ самой лучшей кондитерской, изъ чистаго масла». А Васенька-то думалъ — вотъ его дяденька обласкаетъ, пожить у себя оставитъ, хоромы-то такiя… а онъ ему такъ:

— «Готовъ тебѣ помочь, до мѣста пока триста франковъ на мѣсяцъ могу тебѣ ссудить, теперь времена тяжелыя, тудно жить. Изъ одежи чего могу дать, вотъ пальтецо у меня драповое есть… — и велѣлъ лакею принести показать, и полсапожки со шляпой.

Васенька тутъ и понялъ — ску-пой дяденька его, сквалыга вовсе… другой рюмки и мадерцы не предложилъ. А съ лица, говоритъ, непрiятный такой, жирный, губу все отдувалъ, брезговалъ словно имъ. Ну, и это бы ничего, первое бы время поддержаться, на анжинера добиваться. И обидно, понятно, было… старую одежу ему дастъ, отъ капиталовъ-то! Не обижать чтобы, пальто Васенька примѣрилъ, широковато маленько, да ничего, теплѣй такъ. И шляпу ему

171

дяденька пожертвовалъ, котелкомъ, тоже великовата, на глаза падаетъ. Сказалъ — «бумажки ты подсунь, какъ разъ будетъ… а шляпа эта изъ самаго перваго магазина, только первые люди покупаютъ». А полсапожки узки, нога-то у него размятая, съ ходьбы съ такой, да портянки натерли-сбились. — «А все-таки возьми полсапожки, — сказалъ, — сапожникъ сколько-нибудь да дастъ, а тебѣ все барышъ». Велѣлъ лакею завертывать. И завтракать велѣлъ приходить по воскресеньямъ. А лакей тутъ съ докладомъ подошелъ, сказалъ — «готова ванная». А Васенька-то думалъ — для него это дяденька велѣлъ, а это самому дяденькѣя купаться. Сказалъ лакею — хорошо, — больше ничего. А Васенька три мѣсяца не мылся, съ грязи весь обчесался. Ну, все бы ничего, другiе и такого не имѣютъ, — про родного человѣка говорю… Все разспросилъ, какъ братецъ Никаша померъ, какъ все ограбили, сколько разъ ранило, — про все поантиресовался. А потомъ и спрашиваетъ Васеньку, сурьезно такъ, лобъ наморщилъ:

— «А ты, милый мой, за что съ большевиками сражался, за какое управленiе?»

Сталъ ему говорить, не за управленiе, а за Россiю за нашу. А тотъ — за какую Россiю? А Васенька все ужъ разгляделъ, понялъ… въ кабинетѣ у дяденьки энти все!.. а вотъ какiе с бонбами-то ходили, сацили-сты, барыня! всѣ карточки ихъ навешаны, рядками… а то и подписаны, вонъ что. Чисто, говоритъ, музей страшный, самые страшные даже тамъ! Онъ и спросилъ дяденьку про одного:

— «Вы, что же, знакомы были съ этимъ человѣкомъ, бонбы кидалъ?»

А тотъ ему важно такъ —

— «А какъ, это мой другъ былъ… ишь, на карточкѣ такъ и расписался — «моему дорогому другу»! — такъ и ошпарилъ Васеньку.

172

И друзей этихъ у него — полны стѣны! Онъ, будто, ихнему дѣлу помогалъ, денежки имъ давалъ. Ну, сквалыга, много-то не давалъ,а такъ, сотню-другую, можетъ и отдиралъ отъ себя, а они ему карточки носили, для украшенiя. А это онъ, Васенька намъ потомъ разсказывалъ, на царя обидѣлся, будто… каку-то книжку написалъ, а ее не дозволили читать, онъ и обидѣлся, и уѣхалъ вотъ за границу. А на уголь-то не обидѣся, денежки свои требовалъ, и съ имѣньевъ ему текло. А скря-га! Васенька говорилъ, — жили съ папенькой у него, такъ онъ ихъ все курицей кормилъ, курицу на три дня разогрѣвалъ, они ужъ въ ресторанъ обѣдать ходить стали… — вспомнилъ про дяденьку, какой скупой.

Такъ вотъ, все друзья его были. Васенькѣ непрiятно, а тотъ, чисто нарочно, давай ему все показываать, и карточки, и книжки всякiя, и все нахваливалъ, какъ хорошо-то сдѣали, царя смѣстили… только вотъ дураки напортили, помѣшали, — большевики вотъ и навалились. Васенькѣ бы смолчать, хуже терпѣлъ, да и старикъ-то вздоный… а можетъ и отъ обиды — денегъ ему не посылаютъ… смолчать бы лучше, такого дуботола словомъ не выбѣлишь. А онъ душой-тѣломъ поразбился, да голодный-то, да ласки не увидалъ… — онъ дяденькѣ и выговорилъ, не стрпѣлъ. Я по ихъ сказать не умѣю, мудрѣй онъ сказалъ, а такъ будто:

— «Вы страху не видали, жили спокойно, и теперь хорошо живете, и вамъ папаша денежки посылалъ, а вы этимъ врагамъ помогали, все перемѣнить чтобы. Ну, и радуйтесь… все перемѣнили! А мы головы клали, чтобы дѣло поправить… и сколько насъ полегло, молодыхъ… жизни мы не видали, калѣки теперь. А вы еще спрашиваете, за какую Россiю воевали! Одна у насъ она. Не видали вы ничего, — ну, вотъ, на меня симотрите!..»

173

А у него рана на ранѣ, рваный, истерзанный, руки побиты, хорошихъ сапогъ нѣтъ, и какъ на жулика на него глядятъ, въ квартиру пустить боятся. Онъ ему начистоту и выложилъ. Дяденька такъ и заполошился, слова сказать не могъ, только — ка-ка-ка… ка-ка-ка… — запнулся. А Васенька разошелся, — не унять. Въ прихожую выбѣгъ, шинельку свою схватилъ, а лакей къ двери кинулся, не пускаетъ. По нашему они кричали, лакею-то не понять, — перепугался. Тотъ лакея отшвырнулъ, сильный онъ, вѣдь… выругался по-ихнему, а дяденька за нимъ — «постой, погоди!» А лакей въ Васеньку вцѣпился, такой скандалъ. Васенька его саданулъ, какъ надо… онъ и по-англиски умѣетъ, и по-ихнему умѣетъ, очень воспитанный… ругнулъ его такъ..! И дяденька приказалъ лакею не встрѣваться. Сталъ говоритъ — нечего серчать, возьми пальтецо и шляпу… А тотъ, понятно, разстроился, все-то разворотилъ-припомнилъ, чего ему выпало на долю, сердца не могъ сдержать…

— «Лакею вашему подарите! отъ васъ ничего не надо… такое отъ васъ наслѣдство получили… довольно съ насъ!..»

А старикъ тоже раскипятился, кулаками замахалъ…

- «Такъ ты, говоритъ, за наслѣдствомъ ко мнѣ явился?.. — не разобралъ, въ горячкѣ, — обидѣлся, что не новое пальто… мало тебѣ на мѣсяцъ положилъ? А я, можетъ, пощупать тебя хотѣлъ!..»

Чего сказалъ-то, не постѣснялся. А тотъ, сердце-то разошлось…

— «Довольно съ меня, по-щупали!..»

И ушелъ. Старикъ ему на другой день триста франковъ прислалъ, а тотъ ему ту-жъ минуту назадъ деньги, ни слова не написалъ. Старикъ къ нему прикатилъ — давай мириться! Да и наскочилъ на

174

камень. Васенька къ нему вышелъ на лѣстницу, къ себѣ не впустилъ, упря-мый тоже… только и сказалъ:

— «Идите къ вашимъ друзьямъ, а обо мнѣ, прошу васъ, не безпокойтесь… не пропаду безъ васъ!»

Дверь передъ носомъ и захлопнулъ. Тѣмъ дѣло у нихъ и кончилось.

Ужъ онъ въ американскiй банкъ поступил: знакомаго анжинера встрѣтилъ, у папеньки на углю служилъ, онъ его и устроилъ. Прислалъ Васенька намъ денегъ и визу обѣщалъ выправить. Такъ и разстроилось. А Катичка все-то говорила: у дяденьки отдохнемъ, на тепломъ морѣ. Вотъ мы и отдохнули. Да что дальше-то вышло, барыня…

XLV.

И приходитъ къ намъ газетчикъ, — на улицѣ Катичкѣ попался. А онъ Катичку зналъ, какъ сыматься ее возили, въ Крыму когда. И говоритъ: «васъ и здесь на картинкахъ смотрѣли, — прямо ломилась публика!» И у него ужъ, будто, дознавались дилехтора, гдѣ такая красавица, — изъ Крыма онъ загодя усклизнулъ. А онъ и въ ихнихъ газетахъ умѣлъ печатать. Поднесли ему винца, онъ и расположился: «да тутъ прачки сыматься лѣзутъ, а вы самая главная звѣ-зда!..» все ее такъ — звѣ-зда! — «да васъ съ руками и съ ногами всѣ оторвутъ, цѣны вы себѣ не знаете!» Наговорилъ намъ съ три короба. — «Я, говоритъ, этого дѣла не оставлю, тутъ и для меня жаренымъ пахнетъ», — и укатилъ. Катичка такъ разстро-илась, сама не своя. Вытащила свои патреты, и все передъ зеркальцемъ, глазки таращила,

175

красовалась. Пошли на службу, а барышни и показываютъ газетку, а тамъ про Катичку: прiѣхала знаменитая звѣзда, ужъ ее американцы торгуютъ! Газетчикъ тотъ нахвасталъ. Такъ всѣ и подивились, и грекъ какъ-то… — и вѣрить, и не вѣрить: «можетъ, вамъ, говоритъ, милiены посыются… меня не забудьте». Приходимъ домой — письмо отъ Васеньки. У той, горбатенькой, побывалъ, католичка которая, графыни сестра-кузина. Она ужъ въ ихнемъ монастырѣ, и вѣру смѣнила. Да хроменькая еще, — ну, кто за себя возьметъ такую. А карактеръ у ней — ангелъ чистый. Такъ и отписалъ. Письмо, то, страшное, прочитала монашка, перекрестилась, четки стала перебирать. И сказала, монашкѣ какъ полагается: «воля Божiя», — по-французскому сказала: по-нашему, можетъ, разучилась, ай ужъ ей такъ полагается, католичкамъ: «и желаю вамъ счастья, и вашей супругѣ, и я ей напишу, въ благословенiе…» — адресокъ спросила.

Васенька нахвалиться не могъ, какая божественная. Годковъ ужъ за тридцать, изсохла вся, живыя мощи. Катичка такъ и освѣтилась, письмо ужъ нестрашно стало, — нѣтъ на насъ зла у католички. Только порадовались, — черезъ три-дни заказное намъ, съ черной каемочкой, и съ печатью съ черной, по упокойникамъ вотъ печатаютъ. Испугалась Катичка: померъ кто-то! Распечатала, — отъ нее, отъ католички, сверху иконка нарисована, Мадонна называется. Самая тутъ змѣя къ намъ и подползла, съ печатью-то. И словъ, барыня, немного, да другое слово ножа вострѣй. Она и наточила, нашла слова. А такъ французское письмо, воспитанное. Значитъ, такъ… — «желаю вамъ спокой душѣ, и вашему жениху… какъ благородно поступилъ… и душа моей мученицы-сестрицы будетъ молиться у Господа…» — про Господа помянула! «у престола господня… и пусть ее

176

страданiе не мучаетъ совѣсть вашу… а я, говоритъ, буду молиться — прости намъ, Господи, согрѣшенiя». И имя приписала: сестра Беатриса. А внизу, съ уголоку, — была графыня Галочкина. И правда, Га-лицковая. Вотъ и монашка: зло-то чего не дѣлаетъ! А ее злая любовь въ католичку загнала, злость-то въ ней и кипѣла. И образованная какая… Да что, простому человѣку въ умъ не взойдетъ, а образованные сумѣютъ написать. Съ Катичкой-то чего было? Да ужъ сами понимете.

XLVI.

Сразу закаменѣла будто. За головку, вотъ такъ вотъ, стиснулась, помертвѣа… Я — «что съ тобой, что съ тобой?» — не Васенька ли померъ, подумала: похоронное письмо-то… — послѣ ужъ она все сказала, не знала я. А она — «оставь, ничего». Утромъ было, не пошла наслужбу, и я осталась. Легла на диванчикѣ, и кушать не желаетъ. Ночь подошла, а она и спать не раздѣвается. Два дни такъ, воду только пила. Благодѣтель нашъ пришелъ, казакъ, — «чего не приходите, грекъ грозиться, тыщи народу набиваются». Шепнула ему — барышня прихворнула, придемъ завтра. А она ужъ чемоданчикъ купила, деньги-то Васенька прислалъ, а то наши шибко ободрались, Парижу показаться совѣстно. А тутъ и Парижъ полетѣлъ — «не поѣдемъ никуда!» Ничего я не поняла. Письмо отъ Васеньки! Печка у насъ топилась, бацъ въ печку, не распечатамши. Тутъ я и поняла: старыя опять дрожжи. Дернуло меня, и говорю: «Чего изводишься? красивая, молодая… клиномъ, что ль, свѣтъ сошелся? Я вонъ и сонъ видала — собака къ намъ прибѣжала, другъ придетъ». Какъ

177

она на меня глянетъ...! — глазами обожгла. Дня четыре такъ мы молчали. Жарынь, духото, дворъ вонючiй, турец-кой, и помойка невывозная… да мѣдники во дворѣ, по тазамъ стучатъ, голову простучали, и мухъ этихъ… терпѣнья нѣтъ, какъ жиляли, — турецкiя, что ль, злющiя такiя, — а она лежитъ — жалости смотрѣть, всю ее мухи изсосали, а она не чуетъ, какъ упокойница. Надумала-належала, какъ вско-читъ!.. — «Это я-то! въ ямѣ-то такой!..» и давай хохотать-качаться. Подумала — съ ума не сошла. Глядитъ въ уголъ, на метлу, будто чего тамъ видитъ, метлѣ головой киваетъ. Притихла я, не дышу, что будетъ. Одѣлась она, припудрилась, губки ружой этой навела — пошла. Сердце у меня упало: ну, въ море кинется! А тогда сколько бывало такъ-то. Дрожу — молюсь. Часа два я томилась, — приходитъ, редиски мнѣ принесла: покушай. И сама погрызла. Телеграмма намъ. Прочитала — порвала. Пришла намъ виза. Письмо за письмомъ, телеграмма… На службѣ отказалась, и меня взяла съ мѣста, замудрила: «довольно съ насъ», говоритъ. Вижу — съ голоду будемъ помирать. Встала поутру какъ-то, поглядѣла въ окошечко.. а и глядѣть-то некуда, на вонючую помойку, да окно въ окно скорнякъ безносый кошачьи шкурки сушилъ… И говоритъ, будто кому грозится: «да что я пыль какая? это я-то!.. чего здѣсь торчу, чего жду?!.» — за голову себя схватила. Обрадовалась я, — «и въ-самъ-дѣлѣ, говорю, чего намъ тутъ проживаться… и виза есть, и деньги на дорогу присланы, тамъ, можетъ, посвѣтлѣй намъ будетъ». Какъ она захохочетъ..! Деньги выхватила изъ сумочки… Васенька намъ прислалъ… въ клочки изорвала! Я потомъ ихъ подобрала, въ платочекъ завязала, мнѣ знающiй человѣкъ въ Парижѣ ужъ обмѣнялъ, на зорошiя, ничего мы не потеряли. Изорвала на клочки, уставилась на меня… — глазъ свести не

178

могу, будто меня заворожила, истинный Богъ. Съ пеленокъ ее знаю… — а она меня ликомъ обожгла! Чисто ее смѣѣили, не Катичка. Я такой красоты и не видала, такой страшной. Глазищи стали — сожгутъ, прямо. Волосы разметались, личико разгасилось, рубашечка съ плеча спустилась… — будто не человѣкъ, не Катичка моя, а арха-нгелъ грозный. И такая красавица, — каждый съ ума сойдетъ. Заворожила — не оторвусь. И будто не своимъ голосомъ:

— «Обноски донашивать?!.» — записочку-то ей графыня — «получите мои обноски»? — про Васеньку, будто, намекнула, — «чашечки подавать? грекъ грозится?!. Довольно, сыты! Чего ты ревешь, дура?» — а я напугалась — заплакала, — «теперь смѣяться будемъ! Никому не покорюсь, мнѣ будутъ покоряться!..»

И что же, барыня… все тутъ у насъ и перемѣнилось, ахнуть я не успѣла. А вотъ, сразу другiя ужъ мы стали, такiя чудеса начались!..

XLVII.

Дня три по городу она бѣгала. Пришелъ опять газетчикъ, и еще съ нимъ, заморскiй, допросъ ей дѣлалъ и въ книжечку писалъ. «Укладывайся на новую квартиру!» Гляжу — мамочкина колечка на ручкѣ нѣтъ. Спросила ее — неужъ завѣтное продала! «Не твое дѣло, собирайся». Въ богатую гостиницу переѣхали, въ два покоя. Всѣ партреты разставила, и все мнѣ — «довольно, все новое будетъ!» Заплакала я отъ горя: съ ума, будто, она сошла. Схватила меня за плечи, — ну, трясти! — «Ты что плачешь? чего боишься?» – «Нѣтъ силъ, говорю — помру —

179

на кого ты останешься, такая?» Затревожилась она: «бѣдная моя, замучила я тебя, несмѣнная моя, иконка моя!..» стала цѣловать, заплакала. Ну, чисто ребенокъ малый: вскочила, прыгать давай по комнатѣ, — «все будетъ хорошо!» И показываетъ письмо: полковникъ тотъ прiѣзжаетъ. Такъ это мнѣ — собаку-то я во снѣ видала! А она и платье новое, и шляпку, — изъ какихъ денегъ, думаю. Чай велѣла сельвировать внизу, въ ресторанѣ, — ничего не пойму: сошла и сошла съ ума. Попировала съ какими-то, и приходятъ они всѣ къ намъ, и газетчикъ съ ними, на партреты глядѣи, англичаны. А газетчикъ руки потираетъ и по-нашему такъ ей все: «ну, наваримъ мы съ вами пива!»

И пошелъ у насъ короводъ: и въ телефоны ее требуютъ, и… никогда ее дома нѣтъ. Прибѣжитъ, какъ угорѣлая, посвиститъ, — свистать стала, какъ папенька покойный, — «обѣдала ты?» — вспомнитъ все-таки про меня. Велитъ лакеямъ, — на пяти подносахъ мнѣ принесут, глядѣть страсти, кусокъ въ глотку не лѣзетъ. Чайку съ хлѣбушкомъ попью, скажу — обѣдала. И прiѣзжаетъ къ намъ полковникъ. А ужъ онъ въ генералы вышелъ, и ему высокое мѣсто, въ Эн-дiю! — губернаторомъ главнымъ, вонъ какъ. И Катичка уважительная съ нимъ, самая воспитанная. И все ему извѣстно, про Катичку, — звѣзда стала. И сталъ ее прогуливать, какъ хорошiй кавалеръ. А Кислая намъ двѣсти рублей прислала, разбогатела отъ старичковъ, какiе вотъ утопли: сколько-то отказали ей, и домикъ въ деревнѣ, съ матерью она жила. И къ себѣ зоветъ, отдохнуть. Какой ужъ отдыхъ, Катичка развертѣась — удержу нѣтъ. Собирайся, перебираемся! Въ самую первую гостиницу и перебрались. Царскiя хоромы, прямо, войти страшно. И са-лоны, и телефоны, и ванныя… швицары кланяются, и горничныя виляютъ, и лакеи…

180

Перво-то время въ ванную сѣсть боялась: ну-ка, обидятся — воспретятъ! А ей — чисто и сроду такъ. Потомъ ужъ и я обыкла: захочу чайку — прикажу: Ну, какъ мы такую квартиру оправдаемъ! А она все: «пыль имъ надо въ глаза пускать!» И какiе тувалеты пошила — прынцессамъ только. Каки-то сѣточки надѣвать стала, какъ рыбка серебряная, склизкая, — дивлюсь только. Ручки-ножки растирать барышня ходила, ноготки править, какъ ужъ тутъ полагается… духи въ ванную лила, дѣлала воду голубую, а то розовую… и волосы обстрыгла, чисто мальчишка стала, заплакала я надъ ней. Паликмахеру каждый день — пя-ать рублей, подумать страшно. И откуда берется. Знакомыя зайдутъ, по «Клѣткѣ», гдѣ мы служили, никогда ее дома нѣтъ. Со мной посидятъ, — какое, говорятъ, счастье вамъ выпало, полковника-богача нашли. Безстыжiя… И казакъ-благодѣтель приходилъ: — «Завиствуютъ у насъ, какъ наша барышня хорошо устроилась… Я, говоритъ, не осужаю, все лучше, чѣмъ для забавки къ турку». Легко ли, барыня, такое слышать! И я-то, праду сказать, тревожилась. Сказала ему, — это ей за картинки даютъ, бумаги съ дилехторами пишетъ. Намекнула я Катичкѣ.

— «А что, - говоритъ, — можетъ, на милiены промѣнялась, какъ думаешь?»

Поглядѣа на нее, — нѣтъ, Катичка моя все такая, ягодка свѣженькая, нетронутая, безъ поминки. Да такъ, барыня, ужъ знаю… я каждую по глазамъ узнаю. А у Катички глазки — святая водица, чи-стые. И говорю ей: «а такъ и думаю, не промѣняешься». Василисой-Премудрой назвала, вонъ какъ.

181

XLVIII.

Прiѣзжаетъ разъ, упала на кресла, перчатки стаскиваетъ, — стяни, не могу! И улыбается: «купили-таки меня, до-рого купили!» Я и заплакала. Разсерчала она: «въ Клѣткѣ» наслушалась? а еще Богу все молишься! Вымолила… первый дилехторъ бумагу подписалъ, сымать будутъ… три красавицы было, всѣхъ победила!» И теперь ужъ не Катичка, а звѣзда! Больше тыщи за недѣлю положилъ дилехторъ. Я такъ и ахнула. Она мнѣ тутъ цѣльную пачку сунула, — попрячь, у тебя цѣлѣй будутъ. Я и купила у турковъ кошель сафьяновый, на грудь повѣсила.

Письмо намъ лакей на серебряномъ подносѣ подалъ. Гляжу — поблѣднѣла Катичка. Почуяла я — отъ Васеньки. А давно не писалъ. Прочитала, опустила ручку, задумалась. И шепчетъ: «ну, и пусть… конецъ… Да какъ вскочить!.. — и засвистала. А генералъ… да, вспомнила, — Гартъ, фамилiя, — ему скоро въ дальнее мѣсто ѣхать. Говорю ей: не присватывается… хорошiй человѣкъ, словно? Только улыбалась. А служба ея тревожная, не дай Богъ. То въ море увезутъ, то по горамъ на верблюдѣ ѣздить, а то турки ее изъ башни крали, на канатѣ перетягивали, въ корзинкѣ… Воротится — Гартъ прикатить, наглядѣться никакъ не можетъ. А диликатный… Много онъ для нея старался: съ Америки даже телеграммы слали. Думаю-молюсь: Господи, хоть бы этотъ-то не отбился, фамилiей бы ее прикрылъ, а то такiе все оторвы, артисты эти, сымальщики… да все ловкачи, красавцы, такъ и кружатъ. А ужъ годки-то ей подошли… Какъ не быть, бывали, барыня, искушенiя…

Разъ проводилъ ее Гарти домой, ручку поцѣловалъ, уѣхалъ. А ужъ ночь глухая. Только ушелъ

182

•         молодчикъ къ намъ, ихняя звѣзда, испанская. А какъ же, у нихъ и мужчина тоже звѣзда бываетъ. Такой черномазый, ухарь, — всѣ барыни съ ума сходили. И бутылку съ собой принесъ. И стали они въ соломинки сосать, пойло такое, для баловства. А я гляжу въ занавѣску: голова къ головѣ, сосутъ-смѣются, ушко объ ушко трутся. И ужъ онъ, чую, урковать сталъ, по голосу-то слышу. Да и обнялъ! Она вскочила… грозить ему, а у меня ноги отнялись, и голосу нѣтъ. А онъ на нее, нахрапомъ! Она какъ выхватить изъ серебряной сумочки пистолетъ, онъ сразу и назадъ, руку къ сердцу, пардонъ сказалъ. Будто такъ, представленiе такое. У нихъ барышнѣ безъ пистолета никакъ нельзя.

Зима пришла — къ грекамъ поѣхала-порядилась, а меня въ номерокъ устроила. Сижу-скучаю, вдругъ телеграмма мнѣ! Прочитали знающiе, — требуетъ меня къ грекамъ. И всѣ распоряженiя дала, нашъ штабсъ-капитанъ бумаги мнѣ схлопоталъ, и на корабль меня посадили — довезли. Катичка встрѣла, кинулась цѣловать, шепнула: «безъ тебя неспокойно, не могу». Возила меня по грекамъ, старые дома показывала: не на что глядѣть, а всѣ глядатъ, обманное такое мѣсто. А потомъ на руки меня горничной сдала, въ номерахъ. Ну, я съ ней и сидѣла, съ гречкой, съ грецкой женщиной… не по нашему они говорятъ, греки-то, а словно нашей вѣры. А Катичка картинки дѣлала. Она въ простынѣ сымалась, — показывала мнѣ, — кру-ти-зана, называется… а, можетъ, крути-задка, хорошо-то не помню… и ее масломъ арапки натирали, и потомъ она ядъ пила, изъ чаши. И еще на спину къ лошади ее привязали, по полю все гоняли, много было.

И опять мы въ Костинтинополь прiѣхали. А ужъ ее къ нѣмцамъ порядили, за большiя деньги. Опять мы въ ту гостиницу, и что-то Катичка невеселая. Я

183

ее и попытала: «можетъ, стѣсняю я тебя, отдѣльно бы ужъ мнѣ лучше?» Годки-то ей подошли, а сами, барыня, говорили — каждой артисткѣ незаконный сожитель полагается. Ну, можетъ, я не такъ говорю… вотъ-вотъ, для партекцiи, какъ вы-то говорите… и дилехтора добиваются, прада, ужъ я это дѣло знаю. Въ душу-то къ ней не влѣзешь. Баринъ слово съ меня взялъ, не оставляла бы… да, вѣдь, слово-то мое, а дѣло-то ее. А она мнѣ: — «надоѣла, отвяжись». А не по себѣ и не по себѣ ей, вижу. Забилась я въ уголокъ, на глаза ей не попадаться, три дни сидѣла. Она и учуяла, смиренiе-то мое. Разнѣжилась, за шею прихватила… — «ахъ, ты, старенькая моя, нянюля моя, старый ты вѣдь, древнiй человѣкъ…» — вспомнила, какъ писарекъ ругался, — «мытарю тебя по свѣту, а не могу… иконка ты моя, хранительница!» Обѣи мы и заплакали.

Какъ-то повезъ ее Гартъ къ главнымъ посламъ на балъ. Утромъ она и говоритъ: «мнѣ Гартъ предложенiе сдѣлалъ, рада?» — «Что жъ, говорю, человѣкъ обстоятельный, на что лучше». И стало мнѣ жалко Васеньку. Она и говоритъ: «поѣду въ Парижъ, а тамъ увидимъ». И сталъ онъ ее просить: «поѣдемте въ Эн-дiю, всякiя чудеса увидите», — хотѣъ прiучить ее къ себѣ. Ужъ такъ для насъ старался, оберегалъ отъ воровъ даже… воры кругъ насъ вились… эти вотъ, вотъ-вотъ, иван-тю-ристы. Онъ и приставилъ сыщиковъ, казенныхъ. Одинъ жуликъ рядомъ съ нами номеръ снялъ, жемчугъ хотѣлъ украсть. А то меня изъ квартиры выманивали, будто по дѣлу спрашиваютъ, а я не пошла… а въ колидорѣ сыщикъ троихъ и зарестовалъ, ужъ они съ колидорнымъ сговорились.

184

 

XLIX.

Въ Парижъ намъ ѣхать — проводы намъ Гартъ устроилъ, въ самомъ богатомъ ресторанѣ. Никогда она меня на пиръ не брала, — да и правда, куда горшку съ чистой посудой знаться. А тутъ, чего-то издергалась, на меня накричала, весь день со мной слова не сказала. И приходитъ къ намъ благодѣтель нашъ, казакъ, а онъ къ намъ запросто хаживалъ. Съ радостью пришелъ, маленько выпимши: дочка его, съ казачонкомъ-то, у сербовъ отыскалась, и они поженились, и его выписываютъ къ себѣ. Ужъ онъ у грека расчелся. Ну, пришелъ, а у насъ разстройка. Помялся-помялся, видитъ — угощенiя не подаемъ. Я-то ее боюсь тревожить, а она въ уголокъ забилась, насупилась. Онъ и говоритъ: «ай загодѣли, барышня, стараго казака не признаете?» Катичка спохватилась… — «нѣтъ, я вамъ рада, давайте чай пить».

Ску-шный такой сидѣлъ. Она и стала его обласкивать, мадерцы велѣла, сардин-ковъ… Сама ему наливаетъ: — «Родивонъ Артамонычъ, дорогой гость, кушайте, пожалуйста». Такъ онъ растрогался, все извинялся, что обезпокоилъ такихъ людей. Да еще мадерцы выпилъ, сталъ говорить:

«Вы божескаго роду, вамъ счастье Господь пошлетъ. Думаете, мы не видимъ? Мы все-о видимъ… старушку какъ уважаете, простого человѣка. Я графьевъ не люблю, они го-рдыи… а васъ я признаю-уважаю, наша вы расейская барышня… не можете возгордѣться! Казакъ — вольный человѣкъ, никому не обязанъ И вотъ отъ стараго казака…»

Вынулъ изъ кошелька Тихона Задонскаго образокъ, съ двугривенный, объ ушкѣ, серебряный, и даетъ Катичкѣ:

— «Этотъ образокъ завѣтный, святой человѣкъ мнѣ далъ, на войну когда… не будетъ печали,

185

говоритъ. Мнѣ теперь нѣтъ печали, дочку нашелъ. А вы, барышня, скучаете, я все вижу… всякую печаль разгонитъ!»

Приняла она образокъ, перекрестилась, такъ ей прiятно стало. И поцѣловала нашего благодѣтеля въ голову. А онъ такъ растрогался: «не будетъ вамъ печали, попомните стараго казака…» И сразу намъ легко стало. Вечеръ подошелъ, на пиръ ѣхать, она и говоритъ: «собирайся, няня, хочу съ тобой». Я и такъ, и сякъ, куда мнѣ, грошу, съ рублями… — нѣтъ и нѣтъ: «хочу такъ, мнѣ съ тобой легче, хоть ты и допотопная». Особо неприличнаго нѣтъ, понятно… всѣ ужъ ко мнѣ привышны, няня я ее старинная.

Пи-иръ… — словами не сказать. Парадные намъ покои отвели, въ огняхъ, и всѣ знакомые, и сымальщики, и англичаны, и итальянцы-ы… кого-кого только не было! А Гартъ на главное мѣсто Катичку усадилъ, и букеты ей, и… себѣ бѣлый цвѣточекъ прикололъ. И всѣ генералы были… съ саблями даже были. И шимпанское вино въ серебряныхъ ведрахъ приносили, и кре-мы, и пирожки… самый богатый пиръ. А я съ краюшку сидѣа, вязала. На мнѣ шелковое платье было, муваровое, наколочку Катичка мнѣ приладила, — сижу, будто я образованная. И ужъ ночь. Они разговариваютъ-пируютъ, а я дремлю. Какъ мнѣ подъ руку ктой-то!.. Глянула я, — уси-щи, чисто щетка сапожная, морда-а… — самоваръ мѣдный. Итальянецъ это ко мнѣ присталъ, съ парохода капитанъ, на его пароходѣ хотѣли ѣхать. Присталъ и присталъ: желаю съ вами выпить! А я непьющая, да испугалась, сказать не умѣю, а онъ мнѣ въ губы суетъ, шимпанское вино. Я его подъ локотокъ чуть, отвязался чтобы, бочка и бочка винная. Онъ и скажи, — послѣ ужъ я узнала: «красавица такая, и старый товаръ за собой таскаетъ», — про меня-то: «для охраны таскаетъ… стро-гой у вѣдьмы

 

186

 

глазъ!» — Она и услыхала! Да тревожная все, да шинпанскаго-то вина пригубила… она и загорячилась: «не хочу дерзостевъ, просите у ней прощенья!» Скандалъ такой, и Гартъ перепугался, успокаивать ее… сижу-дрожу, а она — чисто архангелъ грозный! А итальяшка — пьянѣй вина, бухъ на колѣни передо мной! — истинный Богъ. Страмота такая. — «Мадама, — говоритъ, — простите меня, грѣшнаго!» Руку мнѣ и поцѣловалъ, безобразникъ. И винищемъ-то отъ него, и табачищемъ, и чесночищемъ… И передъ Катичкой на колѣнки всталъ. А она развертѣлась вся, встала возля меня и давай кричать:

— «Старый товаръ, она, вѣдьма она..? а лучше для меня всѣхъ!» — не могу, барыня, не плакать.

И выстерика съ ней случилась, Гартъ ее подхватилъ, нюхать ей соли вострой. Больше и не пировали. Гартъ насъ на автомобилѣ домой привезъ, такъ безпокоился. Только отъѣхалъ — она на меня топать!

— «Изъ-за тебя, дуры, такой скандалъ! Стыдно мнѣ!..»

Утромъ Ра-но вскочила, въ телефоны Гарту посмѣялась. А я и глазъ сомкнуть не могла, все плакала. Подбѣжала — поцѣловала въ глазъ. А я притворилась, — сплю, молъ: стыднго мнѣ. Куда-то убѣжала. Прибѣгаетъ — чурекъ мнѣ горячiй принесла, и сама жуетъ… — любила я ихъ, горяченькiе, будто калачъ нашъ.

 

 

L.

 

Поѣхали мы въ Парижъ. То по морю хотѣла, а тутъ сразу отмѣнила — по машинѣ. Цѣльный домъ съ собой повезли, се-эмь сундуковъ, да чемоданы, да

 

187

 

у меня на рукахъ сколько, — приданое, будто, набрала. Провожали съ почетомъ, и Гартъ провожалъ, — въ Парижъ обѣщался быть. Вотъ у ней рвали деньги, наша бѣднота! А она — сколько ни попроси, все отдастъ. Я ужъ у ней деньги отняла. То рвалась въ Парижъ скорѣй, а какъ поѣхали, ну… издергалась: успѣемъ въ Парижъ, сворачивай. Прiѣдемъ куда — нѣтъ, въ другое мѣсто поѣдемъ. Закружила она меня. То ямы въ горѣ смотрѣть, то дворецъ ей занадобится… измаяла меня. Прiѣдемъ въ какой городъ, — опять газетчики эти, и такъ, шлющiе, карточки съ насъ сымаютъ… Вотъ, цыганъ венгерской и прицѣпился, — говорила-то я, — на гитарѣ намъ все звонилъ. Венгеры тамъ живутъ, ѣхали-то мы..? Наняла автомобиль, прорву какую-то глядѣть, самая-то глухая глушь. Будто намъ и въ Парижъ не надо, — все она мудровала. А къ ночи, мѣсто глухо-е… — автомобиль и поломайся, не можетъ ѣхать. И говоритъ, шоферъ, вылѣзайте. А онъ страшный венгеръ, живой разбойникъ, глазами на насъ такъ… — вылазьте! Думаю — ограбить насъ хочетъ, нарочно автомобиль сломалъ. А на насъ цѣльный капиталъ, жемчугъ одинъ большiя тыщи стоитъ, на Катичкѣ, подъ мантой… а у жилковъ глаза вострые, дастъ кулачищемъ — и обирай. Слышимъ — за нами скрыпъ! Пять подводъ, какъ вагоны, и машина ихъ волокетъ, и вой тамъ, будто грызня какая. А это цирки бродяжные, звѣрей везли. Рыкаютъ звѣри, грызутся тамъ… остановились вагоны. Хозяева подошли, поантиресовались, и дѣвка выпрыгнула, цыганка вродѣ, лупоглазенькая, стала лопотать. И хозяева кричать стали. Всѣ съ трубками, въ такихъ вотъ шляпахъ, чисто пастухи, а глаза самые разбойничьи. Промежъ двухъ огней и попали, — грабь и грабь. Катичка за ручку съ ними, и говоритъ мнѣ: поѣдемъ со звѣрями! Насъ и посадили въ вагонъ, дѣвка вотъ гдѣ жила. Каморочка такая, и

 

188

 

постелька у ней, чисто такъ, вонь только, отъ звѣрей. Дожили до чего! На переду двѣ клѣтки: тигра сидѣла, и еще полосатенька какая-то… а сбоку левъ головастый ѣхалъ, въ другой клѣткѣ. Они всю дорогу и дрались лапами, черезъ прутья, рыкали все. Дѣвка на нихъ визгнетъ — гей! — гей! — они и поутихнутъ. Говорила — безъ глазу нельзя оставить: клѣтки могутъ разворотить. Схватяться черезъ прутья, такъ все и задрожитъ, вотъ-вотъ прутья, посыпаются, разорвутъ насъ звѣри. Остановились ночевать въ полѣ, огонекъ развели. Кости они все грызли, кровяныя… рвутъ другъ у дружки, ры-гаютъ, изъ пасти у нихъ воня-етъ… не дай-то Богъ. А Катичкѣ занятно. Все мнѣ такъ: «гдѣ это, нянь, видано… куда попали!» И сдружилась она съ той дѣвкой. Та нарядъ надѣла, почесть что голая, только въ сапожкахъ… въ висюлькахъ-бисерѣ, всѣ ляжки голыя у безстыжей… къ тигрѣ при насъ входила съ однимъ хлыстомъ! Тигра на нее раззявится, зашипитъ, а боится, на брюхо припадаетъ, глазищи дрему-чiе… ни мигнутъ. Я даже глаза закрыла, страсти. Катичка и говоритъ: «и я къ тигрѣ хочу!» Молила ее, — ни-какъ: хочу и хочу. А дѣвчонка еще задоритъ. Ни жива, ни мертва, сижу-плачу… а та вошла, хлыстомъ погрозилась, — манитъ. Катичка и вошла. Уставилась на тигру, — тигра на лапы и припала… на Катичку такъ, только усы дрожатъ. И стали обѣи пятиться. А то, говоритъ, безпремѣнно кинется, съ глазъ только ее спусти. Съ недѣлю мы съ ними короводились. Катичка такъ изъ цирковъ и не выходила, въ городкахъ они представляли, публикѣ. И тигру заворожила! Побранила я ее, она и говоритъ:

— «Глупая ты, какихъ ужъ мы людей видали — и цѣлы остались, а тигру чего бояться, она простой звѣрь».

 

189

 

Насилу-то Катичка разсталась, сдружилась очень. Катичка имъ подарковъ накупила, тру-бокъ… дѣвчонкѣ янтарныя бусы отдала, а та ей колечко серебряное, колдунское будто… для любви, отъ себя даже оторвала, вонъ какъ. Все Катичка говорила: «такъ бы съ ними и ѣздила… вотъ это настоящiе люди, не продадутъ». И мнѣ, правда, они пондравились.

 

LI.

 

Ну, прiѣхали мы въ Парижъ. И не въ гостиницѣ стали, а въ оте-лѣ… три покоя, ванныи… — несмѣтныхъ денегъ стоитъ. Тутъ ужъ она и закружилась: и газетчики, и дилехтора, и…

И приходитъ къ намъ человѣкъ, шустрый такой, а глаза хи-трые, какъ у вора. Говорила она ему, а онъ все кланялся. Я еще ей сказала: непрiятный какой, на жулика похожъ. А это, барыня, сы-щикъ былъ, — въ Америкѣ ужъ узнала, — изъ воровской конторы, про Васеньку дознавался. Все она и знала. Это кто-нибудь ужъ научилъ, звѣзда, можетъ, какая. Онѣ тоже, звѣзды-то, ухъ, какiя прожженыя. Потомъ она и проговорилась мнѣ: въ Америку давно уѣхалъ, Васенька нашъ… на анженера иликтрическаго учиться. Вотъ ей въ Парижъ-то и не особо хотѣлось… — такую она непрiятность получила! А вотъ, доскажу. Ужъ она все отъ сыщика узнала: изъ банка ушелъ — деньги каки-то папашенькины разыскалъ, машины они покупали въ Англiи, для углю… онъ и уѣхалъ доучиваться.

Какъ-то и говоритъ мнѣ,смѣется: «собаку во снѣ не видѣла? Другъ придетъ», — упомнила мою примѣту. — «Гартъ нашъ завтра прiѣзжаетъ, рада?»

 

190

 

Говорю — хорошему человѣку всегда рада. Ну, прiѣхалъ, сталъ навѣщать. Послѣднiе онъ деньки догуливалъ, въ далекую ему службу ѣхать. Все въ теятры съ ней ѣздилъ, прогуливалъ ее. Только прiѣхалъ, — дилехторъ американскiй къ намъ, знакомый Гартовъ, — бумагу и подписали, въ Америку сыматься, на другой годъ. И вотъ, что еще случилось.

Масляница была. Катичка гостей назвала, въ отель. А мнѣ изъ нашего ресторана блинковъ принесли, съ икоркой. Поѣла блинковъ, чайку съ апельсинчикомъ напилась, — прилегла. Катичка и входитъ съ Гартомъ, вся воздушная, въ жемчугахъ. А ей изъ юлирнаго магазина, несмѣтной цѣны жемчугъ принесли, американскiй богачъ купилъ, изъ уваженiя… на мигалкахъ ее видалъ… въ три петли жемчугъ! И карточка приколона: «прошу въ гости, въ Америку ко мнѣ!» Самый идолъ и былъ, говорила-то я вамъ, вонъ когда еще ее углядѣлъ, въ Пари-жѣ. Да вотъ, дойдетъ дѣло…

А я въ комнаткѣ прилегла, мнѣ въ зерькало и видать. Сѣли они въ салончикѣ, иликтрическiй каминь калился. Прилегла Катичка на качалкѣ, Гартъ ей подъ ножки скамеечку подсунулъ, а самъ не садится. А ей холодно, будто, накидочкой мѣховой закуталась. Онъ и сталъ урковать, а она пальчиками закрылась. Я и поняла, — къ сурьезному ужъ пошло. Поурковалъ ей, стоитъ — дожидается, какое ему рѣшенiе. Она вынула изъ сумочки зеркальце, бровки направила — поулыбалась… такъ и просiяла ему. Онъ даже назадъ подался. Протянула ему ручку, — будто къ иконкѣ приложился. И опять они внизъ пошли, пировать. Воротилась вскорости, что-то ей нездоровилось. Апельсиноваго морсу выпила, и говоритъ: «Гартъ опять предложенiе мнѣ сдѣлалъ, только не приставай, голова у меня болитъ». Не стала ей докучать. Что жъ, думаю, двадцать пятый

 

191

 

годокъ пошелъ, самая пора замужъ, перестарка кому нужна. Да только… — подумала, — онъ хоть и складный такой мущина, а годковъ ужъ подъ пятьдесятъ, что тамъ не говори, ужъ съ надсадомъ. Легла она, кашлять стала, знобитъ ее… велѣла иликтрическiй кругъ засвѣтить, ножки погрѣть. Ра-но встала, кофю пустого выпила. Я ей — куда ты, куда? — все она покашливала. Ни слова не сказала, укатила. Къ обѣду воротилась – прямо въ постель. И чѣмъ-то, вижу, разстроена. Щечки горятъ, жаръ сильный. Велѣла за докторомъ послать, — профессора нашего, знаменитаго, старичка. Прiѣхалъ, а у ней подъ со-рокъ градусовъ! Горчишники велѣлъ. А онъ простой, ласковый, все ей такъ: «вотъ, сударыня моя, напрыгали себѣ простудку, а болѣлъ нечѣмъ, тѣльца-то совсѣмъ и нѣту!» А она голодомъ себя морила, нельзя имъ располнѣть, звѣздамъ, а то и жалованье убавятъ. На волоскѣ отъ смерти была, — воспаленiе обровалъ, знаменитый-то. А наслѣдство у ней плохое, всѣ графы ихнiе отъ чахотки помирали. Консилимы были! — выходили. На третью ночь, слышу, — бредить начала: «святоша, монашка горбатая… змѣя злая… ложь все… гдѣ письмо?..» Въ Америкѣ ужъ она мнѣ покаялась — у католички была. Та ее приняла — нельзя лучше. А про письмо сказала — нѣтъ письма, брату отослала. Ничего отъ нее не добилась Катичка, — живой камень, самая изуитка-змѣя. Понятно, не надо было ѣздить. Это ее болѣзнь погнала, не сообразилась.

Стала поправляться — велѣли ей на тепло ѣхать. Мы и поѣхали въ Ниццы. Недѣли не прожили — Гартъ прiѣхалъ. А ужъ его генераломъ сдѣлали и графомъ. Король наградилъ. И велѣлъ ему король къ этимъ людоѣдамъ ѣхать, въ Э-ндiю, страхъ наводить, что храбрый онъ такой. Высокое ему мѣсто вышло. Вотъ онъ къ намъ и присталъ. Присталъ и

 

192

 

присталъ: поѣдемте и поѣдемте со мной, я вамъ самое страшное покажу, чего никто не видѣлъ… и слоновъ покажу, и обезьяновъ покажу…

А это онъ насъ заманивалъ. Катичку прiучить къ себѣ. Сталъ уговаривать: да вамъ поправиться нужно, а тутъ зима, а тамъ всякiе цвѣты теперь, и теплынь, — всякiя чудеса увидите.

 

присталъ: поѣдемте и поѣдемте со мной, я вамъ самое страшное покажу, чего никто не видѣлъ… и слоновъ покажу, и обезьяновъ покажу…

А это онъ насъ заманивалъ. Катичку прiучить къ себѣ. Сталъ уговаривать: да вамъ поправиться нужно, а тутъ зима, а тамъ всякiе цвѣты теперь, и теплынь, — всякiя чудеса увидите.

LII.

Ну, думалось ли когда, въ Кудринѣ я жила, въ Москвѣ-то… въ Эн-дiю страшную попаду! Это у насъ лавошница рядомъ жила, Авдотья Васильевна, она всѣ умныя книжки читала, про разныя земли-города, и гдѣ голые совсѣмъ ходятъ… слушать страшно. Придешь къ ней чайку попить, а она и скажетъ: «вотъ есть какiе люди, людоѣды называются, на деревахъ живутъ!» — и картинки покажетъ, — глядѣть страшно. И скажетъ, любопытная была такая: «нѣтъ, такъ мы тутъ въ Кудринѣ и помремъ, ничего не увидимъ!» Она очень образованная была, и на торговлю жаловалась, надоѣло ей за сборкой сидѣть. Ну, скажетъ она такъ — чужiя бы земли повидать, людоѣдовъ этихъ… — а я ей свое и свое: «какъ же это такъ, милая Авдотья Васильевна… отъ какой сладкой жизни, и къ людоѣдамъ хотите! Это нехорошо, Господь накажетъ за неудовольствiе». А она такая умильная, мечтающая… глазки закатитъ, воздохнетъ такъ… и скажетъ: «ахъ, Дарья Степановна, вы не можете этого понять… это только тонкiе люди понимаютъ, самые образованные».

Ну, вотъ и повидали мы, и всѣхъ людоѣдовъ повидали. И она, матушка моя, досыта повидала, и

193

супруга потеряла, и сынъ безъ ноги. Въ Эн-дiю-то попали какъ?.. Попали барыня, въ самое ихнее Рождество попали, въ индѣй-ское! Ну, сонъ и сонъ.

И повидали мы, барыня, чудесъ всякихъ. Кругомъ свѣта поѣхали, въ Эн-дiю эту и попали. Съ музыкой насъ встрѣчали, и содаты ихнiе на коняхъ, и слоны головами намъ мотали-кланялись, хоботочки всѣ поднимали вразъ, и на колѣнки падали передъ нами, ушами хлопали. Ученые слоны. А я, вправду, все людоѣдовъ опасалась. Смирные-то они смирные, и полицiи было много, а все-таки не ровенъ часъ… что ему въ голову взбредетъ, людоѣду-то страшному! Тамъ за городъ одинъ лучше и не ходи, законъ такой. Гартъ насъ предупреждалъ:

— «Я, говоритъ, хоть и могущественный, а поручиться никакъ не поручусь, у насъ безъ городовыхъ не ходятъ, особенно молодыя барышни».

Ихнiе короли, людоѣдовы, утаскиваютъ къ себѣ, въ жены… и ужъ никакой силой не отыскать! Такъ запрутъ, на тыщу замковъ, и тигры стерегутъ, какъ у насъ собаки, нарочно обучены. А у нихъ короли ихнiе по сто, говорятъ, женъ имѣютъ, и это имъ по закону полагается. За семью воротами живутъ. Повидала Костр. ворота ихнiя… Чисто вотъ Кремль у насъ. И церквы у нихъ все съ башенками, по семь да по восемь ярусовъ, одна на другой. Туда и не доберешься.

И всего-то онъ, Гартъ, намъ показывалъ, все разсказывалъ, все возилъ. А съ ними стража военная, всѣ въ бѣлыхъ одѣянiяхъ, красавцы такiе все, въ бѣлыхъ каскахъ, изъ хорошаго полотна, изъ голандскаго. Изъ людоѣдовъ набраны, обучены. Ужъ какъ настоящiе люди стали, и имъ харчи хорошiе отпускаютъ, они и обошлись. А строгiе, не дай Богъ. А безъ стражи никакъ нельзя, на каждомъ шагу разбойники, да людоѣды, а то тигры… а то змѣ-и… самое

194

змѣиное тамъ мѣсто. Да не вру, барыня, а истинная правда. Мы такую змѣю видали… не больше четверти, сѣренькая сама, а головка съ ноготокъ, черненькая… ее солдатъ тотъ сапогомъ убилъ. Закусывали мы подъ палаткой… — чего-чего только не возили за нами! И палатки, и ковры, и качалки плетеныя, на дерево вѣшать… гамаки, вотъ-вотъ… и всякiе припасы, чего только душа желаетъ, — ну, закусывали мы, она къ Катичкѣ и подобралась. А всю траву мужики напередъ выскребли и жаровню по землѣ возили, змѣй-то этихъ выжигали-выпугивали, — подобралась она, стерва, изъ-подъ коврика вывернулась, гадина… А то бы Катичкѣ въ пять минутъ смерть была! Гартъ такъ и посинѣлъ, руку тому солдату пожалъ, хоть у нихъ это и не полагается, Катичка говорила… и большую награду пожаловалъ. Глядѣли потомъ ту змѣю, — не на что глядѣть, а вредная.

По горамъ ѣздили, по лѣсамъ… и на носилкахъ носили насъ тамошнiе люди-людоѣды, — голые-разголые, а тутъ обвязочка. А на головахъ у нихъ цѣльныя простыни намотаны, отъ жары. Тутъ зима, а у нихъ лѣто, жара-жарища, потѣла я все тамъ, — льетъ и льетъ, вся мокрая. И самое Рождество! Ахнула я, какъ Катичка мнѣ сказала, — подошло наше Рождество! Заплакала я — никакого Рождества нѣтъ. Солнце палитъ, голые людоѣды ходятъ, обезьяны эти въ лѣсу визжатъ, будто мы въ адъ попали. Плакала я, а Катичка и говоритъ:

— «Тутъ индѣйское Рождество справляютъ, сладкiе пироги пекутъ, съ огнемъ».

И вѣрно, барыня, съ синимъ огнемъ подавали намъ, ромъ горѣлъ. Пудингъ называется. Но только мы это Рождество въ городѣ справляли. Катичка на балахъ съ подружками танцовала, а я все плакала. Забьюсь въ хоромы… — намъ домъ отвели

195

въ восемнадцать комнатъ! И въ каждой комнатѣ у дверей ихнiй человѣкъ, въ простынѣ на башкѣ, стоялъ-сторожилъ, чтобы змѣи къ намъ не зашли. Онъ у двѣри стоитъ-наблюдаетъ, а я плачу-заливаюсь, одна сижу. Такъ и справила Рождество, молитвы всѣ прочитала, какiя знала… церквы-то нашей нѣтъ. И звону не слыхала, и тропаря не слыхала… Все шептала, упомнила: «разумѣйте языцы и покоряйтеся… съ нами Богъ!» Въ садъ выйдешь погулять, а идолъ тотъ за мной, съ ружьемъ-съ-саблей… — это ему Гартъ приказалъ. И три людоѣда со мной съ кресломъ съ раскладнымъ, и съ опахаломъ съ огромаднымъ, съ зонтикомъ изъ рогожки, чтобы не жарко было, и еще въ кувшинѣ воду со льдомъ носили. Измучилась я тамъ. Они болѣ недѣли свое Рождество справляли. И повезъ насъ Гартъ въ далекое мѣсто, чудеса показывать. У насъ пятнадцать человѣкъ казенной прислуги было, а у Гарта… — ты-ща прислугъ, вотъ какъ. Такъ живетъ, такъ живетъ богато — царь не царь, а королю не уступитъ. Три человѣка у насъ было къ зонту приставлено, изъ ихней мочалы сдѣланъ, для прохлажденiя вѣтеръ дѣлали… все тамошнiе люди, изъ людоѣдовъ… ноги то-нкiя, чисто шиколотныя, головы въ простынѣ. А то змѣиный у насъ лакей былъ, который всякую змѣю знаетъ, какъ обойтись съ ней. Какъ спать ложиться, онъ всѣ комнаты обойдетъ, и у него порошки курительные, духомъ ихъ выгоняетъ, куревомъ. А то начнетъ въ дудочку дудѣть, она и вылѣза-етъ на дудочку, не можетъ удержаться, страшно ей, что ли, дѣлается. Онъ ее сейчасъ такими шипцами — цопъ! — въ жаровню прямо. Такъ тамъ и зашипитъ, зло-то ее все… а она жаръ кусаетъ, глядѣть жуть. А то къ намъ старикъ ихнiй приходилъ, «змѣиный царь» называется… змѣй при насъ заговаривалъ-мурлыкалъ… и всѣ змѣи какъ палки дѣлались. Онъ ихъ за хвостъ, прямо, чисто

196

сучья какiе соберетъ, чисто закостенѣютъ! Святой, по ихнему. Пять лошадокъ было для Катички, и при каждой лошадкѣ молодой мальчишка, голый, а въ сапогахъ, и стыдное мѣсто у него кисточками завѣшано, стыда у нихъ нѣтъ на это. Да что съ людоѣдовъ спрашивать… И еще съ ней двѣ барышни-англичанки, мисы… дочки чиновниковъ при Гартѣ, очень воспитанныя, — всѣ онѣ и гуляли вмѣстѣ.

Вотъ и повезъ насъ Гартъ въ дремучiе лѣса, на край свѣта, ихнiя церквы показывать, старинныя, выше нашихъ. И людоѣды, а и у нихъ Богъ есть… а идолы-то наши вонъ всѣ церквы у насъ позакрывали. И лѣстницы широкiя-широкiя, идешь-идешь, а внутри ихнiй богъ сидитъ, идолъ каменный, на пупокъ на свой глядитъ… и всѣ цвѣты кладутъ, монахи ихнiе, въ бѣлыхъ балахонахъ. Тамъ не крестятся, а столбы крутятъ: кто больше накрутитъ, тотъ и угодилъ идолу. Всего-то всего видали. И вотъ тутъ-то мы и повидали обезьяновъ, въ самое наше Рождество. Будто это намъ въ какое указанiе: вотъ, дескать, и глядите: то у васъ «возсiя мiрови свѣтъ разума» пѣли въ церкви, и благовѣстъ какой былъ, и вы — люди господни были, а вотъ вамъ за грѣхи ваши — идолъ сидитъ, на пупокъ на свой глядитъ, и обезьяны вамъ поютъ-воютъ, и солнце палитъ замѣсто хорошаго морозу… — индѣйское Рождество вамъ! Ну, какъ все равно въ наказанiе, для испытанiя. И обезьяны на людей похожи, а звѣрюги, образъ-то божiй потеряли. Ну, будто что намекаетъ: такъ вотъ и вы можете потерять. И вѣрно, барыня… сколько же народу образъ-то божiй потеряло, въ Россiи нашей… другiе хуже самыхъ поганыхъ людоѣдовъ стали. Правду скажу вамъ, я тамъ отъ людоѣдовъ худого слова не слыхала. Одинъ ихнiй людоѣдъ, въ лавочкѣ торговалъ… какъ пойдешь мимо лавочки, онъ вотъ такъ руки на животъ приложитъ — и мнѣ

197

поклонъ! И пряникъ мнѣ разъ подарилъ, денегъ не взялъ… при Катичкѣ бабушкой назвалъ: «ты, говоритъ, хорошая бабушка, очень съ лица прiятная, на мамашу на мою похожа!» И они понимаютъ хорошее обращенiе. А меня капитанъ морской, какъ мы въ Констинтинополь прiѣхали, сироты… за воротъ ухватилъ! Есть и изъ людоѣдовъ хорошiе, и одежи не носятъ, а… А капитанъ морской тотъ съ золотыми тесемками былъ, самый заграничный. Хуже обезьяновъ — образъ божiй кто потерялъ. Всего, барыня, повидала.

Прiѣзжаемъ въ самое глухое мѣсто, гдѣ обезьяны водятся, въ царство въ ихнее, въ обезьяново. Глядимъ — по деревамъ сигаютъ, не боятся. Да палками въ насъ оттуда, да вродѣ какъ яблоками, шишками. Намъ еще человѣкъ крикнулъ, — «головы берегите!» Гартъ пальцемъ сдѣлалъ — четыре солдата къ Катичкѣ, балдахинъ надъ ней подняли, поберечь. А она — «азъ, хорошо! милыя какiя обезьянки!» А тѣ визжатъ, орѣхами паляютъ. Прiѣхали въ пустое мѣсто — и ночь. Те‑о-мная-растемная. Ну, стали мы на ночлегъ… только навѣсть стоитъ, а стѣнѣ нѣтъ. Кровати намъ разложили, огни зажгли, а кругомъ стра-жа, мѣста тамъ строгiя, не дай Богъ. А эти обезьяны свадьбу, что ли, свою справляли. Солдаты намъ говорили — свадьба у нихъ теперь. Набралось ихъ на деревахъ видимо-невидимо, крикъ, визгъ, будто нечистая сила поднялась. А подальше — тигры ходили, за обезьянами трафились, рыкали страшнѣй страшнаго, а близко боялись подступиться, стража у насъ съ ружьями. И слоны тамъ дикiе водятся еще. То ученые есть слоны, городскiе, бревна таскаютъ, видала я… и князей ихнихъ возятъ. А тутъ дикiе самые слоны, глухiе. Ихъ только не тревожить, а то они добрые, тамошнiе люди говорили. Вотъ, поужинали мы, легли спать… А огневыя мухи еще тамъ,

198

такъ и сигаютъ подъ навесомъ, — ну, чисто искры: пожару я все боялась, не привыкла. Только глаза завела, — бацъ! бац! — стрѣльба пошла. А это солдатъ въ обезьяну выстрѣлилъ. Да она на дерево взвилась, въ руку онъ ей поранилъ, и кровь на рогожкѣ мы видали. А вотъ что было.

Мы еще за ужиномъ видали: сидитъ обезьяна на суку, совсѣмъ близко, сидитъ — все на насъ глядитъ, помаргиваетъ. Росточкомъ съ хорошую собаку будетъ. Снизу ее фонарикомъ освѣтили, — ну, она повыше убралась. А все сидитъ. Глядѣла-глядѣла, да и кинула въ Катичку цвѣткомъ, — вотъ такой огромадный, бѣлый, съ хорошiй вилокъ будетъ, пахучiй очень. Прямо ей въ шейку и попала, смѣялись мы. Попала, да какъ визгнетъ, — рада, что сбаловала такъ. Нацѣлился солдатъ, а Гартъ воспретилъ. Катичка закричала — не надо убивать! Гартъ и сказалъ: «вамъ, говоритъ, и обезьяны даже цвѣты подносятъ, нравитесь имъ вы… это, говоритъ, у насъ бываетъ… и даже уносятъ барышневъ». Ну, посмѣялись и забыли про обезьяну. А она, подлая, не ушла, запряталась. Какъ уснули, она, никто и не слыхалъ, и забралась подъ навесъ… и ножъ, будто, у ней въ рукѣ былъ, — гдѣ ужъ она раздобылась?.. — на три шага къ Катичкиной постелькѣ подобралась… — солдатъ-стража и увидалъ! Бацъ! — руку ей прострѣлилъ, ножъ и выпалъ, — истинный Богъ, не вру. На дерево взвилась-стеганула — ищи ее. Всъ ночь не спали. Тамъ, говорятъ, обезьяны къ себѣ уносятъ, въ супруги, вонъ какъ!

А то еще… покойницкая река тамъ, покойниковъ по ней возятъ, такой законъ: на бережку сожгутъ, а пеполъ въ воду пустятъ. Вотъ царицу ихнюю и жгли. На высокихъ дровахъ она лежала — горѣла. И монахи въ трубы надъ ней трубили, вѣра у нихъ такая.

199

Два мѣсяца выжили тамъ.

Ѣхать намъ, Гартъ заду-мчивый все ходилъ, скучалъ. Ну, она въ Америку его пригласила, черезъ годъ. Тамъ, говоритъ, дѣло и порѣшимъ. Съ музыкой насъ провожали, Катичку на умнаго слона посадили, въ часовенку вродѣ, — какъ царевна лежала тамъ, въ золотыхъ туфелькахъ, вся бѣленькая. А меня голоногiе на себѣ помчали. Ну, сонъ и сонъ. А мнѣ какъ-то, правду сказать, стыдно было: столько онъ для нее старался, а по его не вышло. Намекнула ей, а она мнѣ: «да онъ и такъ счастливый, два мѣсяца живую меня видѣлъ, а не на картинкахъ».

LIII.

Опять мы въ Парижъ прiѣхали. Ну, въ мои ли годы мотаться такъ! Хожу по комнатѣ — и качаюсь, на кораблѣ все ѣду. Лѣто подошло — къ Кислой она надумалась, не сидится: хочу тебя Кислой показать. А чего меня казать, — давно, небось, и забыла. — «Она тебѣ обрадуется… улитка наша къ ней приползла!» — «Какая-такая улитка?» Тутъ она и сказала: Кислая такъ прозвала меня — улитка. — Вонъ съ кого она переняла-то, говорила-то я вамъ — все она меня улиткой обижала. А душа у ней добрая была, у Кислой нашей.

Ну, повезла меня, а она въ деревнѣ живетъ. Прiѣзжаемъ… полонъ-то дворъ собакъ, чуть насъ не разорвали. Не узнала я ее: и прежде костлявая была, а тутъ — одни-то зубы. Заплакали онѣ обѣи, и я заплакала: вспомнила, въ спокоѣ-то какомъ мы жили. Недѣльку погостили, все онѣ не могли наговориться. А я съ мамашей ее сидѣла, вязала. Ее

200

паларичъ разбилъ, виблiю все читала. Скажетъ чего, а я подакаю. Ужъ такъ хорошо, покойно, ни шуму, ни гаму… поглядишь въ окошечко — гуси по лугу гуляютъ, индюшечки. Чайкомъ меня поила, съ брусничнымъ вареньицемъ… душу я отвела. И угощали хорошо: и ветчина у нихъ своя, и индюшку намъ жарили, съ брусничнымъ вареньемъ, вотъ какiе кусищи клали. Такъ живутъ, — позавидуешь, дочего же хозяйственно. Къ iюлю, пожалуй, были, а ужъ другой покосъ тамъ. За всѣ годы радости такой не было. На сѣнѣ, на солнышкѣ, задремала, а теленокъ и подошелъ, подолъ мнѣ жуетъ! Такъ и заплакала, захватила его мордушку, поцѣловала… и пахнетъ такъ же, какъ нашъ.

А тамъ мы къ нѣмцамъ поѣхали. Въ хорошемъ пансионѣ жили, у старушки. Тамъ я и отдохнула. Тихая у нихъ жизнь, и по-нашему готовятъ… — и пироги, и куличи, и гусь съ яблоками, съ капустой, и огурчики у нихъ. На Рождество Катичка на горы уѣхала, зиму глядѣть, а мы съ нѣмкой елочку убирали, развлекала она меня. И тамъ Катичку почитали, ихнiе студенты ночью подъ окошкомъ пѣли, а она имъ цвѣточковъ бросила. И партреты ее печатали: она лихую женщину представляла, всѣхъ мущинъ разоряла, и генералъ ей бумаги укралъ казенныя и застрѣлился. Видала я, — въ ванной она сидитъ, а генералъ въ окошко бумагу ей даетъ. Отличали-то за что? Да за манеры… и глаза такiе у ней. Тамъ все глазами надо показывать. А она, дѣвочкой еще была, глазками красовалась все. Раньше за это за косы трепали, а нонче вонъ деньги платятъ. Пожили у нѣмцевъ — въ Америку надо ѣхать, бумага у ней подписана. Ужъ такъ не желалось мнѣ, а нельзя Катичку оставить. А попросись — она бы, можетъ, меня оставила.

201

LIV.

Семеро мы сутокъ плыли, — помру, думала. Одна вода… куда ни гляди — вода и вода. Въ Эн-дiю-то?.. Ну, и сравненiя никакого, въ Эн-дiю! Ну, тоже вода, да тамъ въ разныя земли заѣзжали, дня не проходило, — всетаки страху такого нѣтъ: и корабли ходятъ безперечь, и землю рукой подать, и вода-то совсѣмъ другая, и море тамъ святое… Катичка все мнѣ разсказывала: то Иги-петъ, куда Богородица Христа отъ Ирода спасала, то неподалечку Старый-Русалимъ, — не видать его, правда, а все неподалечку… — и святые пустынники на горахъ спасались, мимо самыхъ святыхъ пустынниковъ проѣзжали, тамъ ужъ мѣсто все освященное, какъ можно. А тутъ не море, а оке-янъ… въ Америку-то ѣхать, за всѣми океянами укрылась. Семеро сутокъ плыли. Да погода пошла, такiя-то бури поднялись, свѣту не видать. Нашъ корабль былъ — глядѣть страшно, какая высота! Сколько лѣстницъ, окошечекъ, хуже другого города; одна лучше и не ходи, заблудишься. И все тамъ, ну что только тебѣ угодно: и музыка, и магазины торгуютъ, и на велосипедахъ катаются, и въ шаръ играютъ, и лодки громадныя на кораблѣ, въ случаѣ чего спасаться, тонуть начнемъ. И каждому поясъ надувной, на стѣнкѣ у насъ висѣли. Какъ погляжу на поясъ… – неужъ, Господи, въ океянъ меня скинутъ съ нимъ! А въ океянѣ во-лны… вотъ насмотрѣлась-то! — выше дома. Лежишь въ каюткѣ… всю меня истошнило-вывернуло, все и лежала я, лимончикъ только сосала, семь денъ живой крошки не было во рту… лежишь и слушаешь: бу-ух… бухъ! — за стѣнкой-то бухаетъ, вотъ пробьетъ. И скрипитъ, и трещитъ, и въ глазу мельтишится — прыгаетъ, качается по стѣнкѣ… — кажется, въ адъ бы прыгнула. А Катичка еще меня тращаетъ: «вотъ, какъ начнемъ тонуть, я на

202

тебя грудной поясъ нацѣплю, вмѣстѣ и скинемся — поплывемъ… а тамъ насъ киты-рыбы и проглотятъ, какъ Iоновъ». Ей-то ужъ не въ диковинку, да молодое дѣло, занятно ей, а я угодникамъ все молилась: Господи, только донеси! Ужъ и время не вижу — все, будто, ночь и ночь, зеленое такое, будто ужъ подъ водой мы. А она все на музыку уходила, танцовать.

Стали къ Америкѣ подходить, буря ужъ поутихла, публика повеселѣла, кричатъ — глядите Америку! А не на что и глядеть: дымъ и дымъ. А это фабрики все, дымятъ, — однѣ-то фабрики, вотъ и гляди на нихъ. А всѣ, какъ оглашенные, радуются, платочками машутъ, — не видали добра. Къ землѣ не подплыли, а къ намъ ужъ ихнiе люди влѣзли, съ корабликовъ, съ американскихъ, обступили насъ съ Катичкой, записываютъ-кричатъ, — прямо, собачья свора! И карточки-то съ насъ щелкаютъ, и за пуговицы хватаютъ, и… Одинъ, шустрый, присталъ и присталъ ко мнѣ, чисто вотъ клещъ вцѣпился, по-нашему меня спрашиваетъ, исхитрился, ндравится ли Америка. Сказала ему — ничего не ндравится, дымъ одинъ. Такъ и заскалился, въ книжечку сталъ писать. И еще подскочили тутъ, пальцами въ меня тычутъ, по плечику даже похлопали. А тотъ, липкiй, и про года спросилъ, все ему надо знать. А у меня въ глазахъ зелено, на ногахъ не стою — качаюсь. Все допросилъ, карточку въ руку сунулъ… а самъ гря-зный-разгрязный, воротнички изжеваны, — и опять меня по плечику: «теперь будете американская бабушка, у насъ такихъ и не выдывали еще». Такъ это мнѣ непрiятно стало: и на Америку еще не ступила, а ужъ за чуду какую приняли. И Катичка разстроена чего-то, — затормошили.

Высадили насъ, дилехторъ американскiй встрѣтилъ, цвѣты поднесъ. А какъ же, ужъ про насъ

203

телеграммы были, еще зараньше, все ужъ они и знали — звѣзда плыветъ. Тамъ это все налажено, какъ можно… денежки на такомъ дѣлѣ зашибаютъ, — всего теперь повидала, знаю. И на мостовой опять — и все-то съ книжечками, и все-то сымаютъ-щелкаютъ, шагу ступить нельзя. Ужъ и не помню, какъ меня въ автомобили сунули — помчали. Однѣ стѣны, неба не видать, свиститъ-гремитъ… А это и надъ головами машины мчатся, — ну, адъ и адъ. Какъ я въ номеръ попала, какъ въ лифтахъ меня подняли, — не помню и не помню. Катичка кричитъ — «гляди ты, куда попали!» Глянула я въ окошко: земли не видно, стѣны да башни, и все окошечки, да дымъ, да крыши… — на двадца-тый етажъ взвились, подумать надо! А ужъ къ намъ человѣкъ стучится, раздѣться не успѣли:

«Я — говоритъ — вашъ землякъ, русскiй… всякое порученiе могу, извольте карточку вамъ на память!»

Оборотистый такой, шустрый, глаза веселые. Сразу онъ мнѣ пондравился, свой человѣкъ. И одѣтъ ничего, прилично, красный галстукъ, и шляпа котелкомъ, дѣловой. Самый и былъ Абрашка, жидъ-еврей, тульской нашъ. Такъ и сказалъ, оченьчисто:

— «Я — говоритъ — изъ самой Тулы, тульскiе пряники жевалъ… и звоните мнѣ въ телефоны».

Ужъ такъ пригодился намъ, сказать нельзя. Поду-мать, барыня… хавосъ такой, какъ сумашедчiе бѣгутъ-мчатся, голову потеряешь… — а тутъ свой человѣкъ, русскiй, и все-то знаетъ. И надо же такъ быть — тульской, и я-то тульская, земляки мы. Ужъ такъ я рада была: не потеряемся.

Дня три спокою намъ не давали, газетчики. Такъ ужъ тамъ полагается: на свѣжаго человѣка накидываются, какъ голодные вотъ клопы на постояльца. А Катичка довольна: первое дѣло, говоритъ, газетчики тутъ, для публики расхваливаютъ, шумъ

204

шумятъ. А это дилехтор ихъ насылали, мигалки-то вотъ изготовляютъ. У Катички всякiя карточки разобрали, все поразузнали… — не успѣи мы осмотрѣться, намъ ужъ газеты подали. И тамъ ужъ про насъ написано, ахнули даже мы: какъ успѣли! И Катичка моя, чуть что не во всю газету, мазаная-то мазаная, коричневая. А на другой газетѣ — си-няя, и вотъ какiя сережки, жемчугъ, — сами привѣсили сережки. И ожерелья написаны, живая вишня. Будто дилехтора такъ велѣли. И меня, будто, напечатали, узнать нельзя: удавимши словно, языкъ высунутъ. Катичка какъ взглянула — такъ и покатилась, за животики схватилась… — что удавленная-то я, на мои слова. Я тутъ ей и сказала: «ничего смѣшного, а вотъ, погляди, хорошаго намъ не будетъ… и въ-самъ-дѣлѣ какъ бы не удавили». И дачу нашу въ Крыму пропечатали, и какъ голодали мы,и… — про все прописано. А про меня написали — девяно-сто, будто, мнѣ годовъ, и при Катичкѣ неотлучно, и шляпокъ я не ношу, что грѣхъ это. Что Катичка имъ насказала, они на свой ладъ все и вывернули. А это тамъ такъ требуется, антересу больше.

Съ недѣлю я никуда не выходила, боялась очень. Подойду къ окошечку — и назадъ, голова кружится, съ высоты. И будто нашъ домъ завалится. А Катичка съ перваго дня зашмыжила, часу не усидитъ. Да, забыла я вамъ сказать. Только въ Америку прiѣхали, она ужъ и разстроилась. А вотъ. Во всѣхъ газетахъ про насъ было написано, что вотъ, молъ, знаменитая звѣзда ѣдетъ, на такомъ-то кораблѣ, на самомъ главномъ, въ главной каютѣ… и веземъ мы сорокъ сундуковъ-чемодановъ…! Ну, слыхано ли дѣло… со-рокъ сундуковъ! Наплели-навертѣли — разберись. А дуракъ одинъ, наглый, Катичка говорила, чего же написалъ… Стыдно, барыня, сказать… — сколько этихъ у Катички, и этихъ вотъ,

 

205

 

въ кружевкахъ, нижнее бѣльецо… вотъ-вотъ, комбизоны, шелковыхъ чулочковъ пять дюжинъ… и каки-то еще, самая страмота… фасонъ подпирать… тьфу! До бѣльеца добрался. Половину наплели, больше дюжины чулочковъ не было. Ну, написали — прiѣзжаемъ, молъ, а Василiй Никандрычъ насъ и не встрѣтилъ. А она думала — встрѣ-титъ насъ. Съ намеку я поняла такъ, прямо-то не сказала. А тамъ жизнь такая оглашенная — и разстроиться время нѣтъ: и къ намъ народъ, и въ телефоны звонятъ, и приглашенiя всякiя, и такъ шмыжутъ шмыгалы, чисто голодныя собаки рыщутъ, урвать бы какъ. Какой съ ней бумагу подписалъ, въ Парижѣ еще было, на полгода порядилъ, — Слонъ, по фамилiи… — вѣрно, барыня, такая его фамилiя Слонъ, и Катичка смѣялась, и похожъ на слона — носатый, толстый… — парадный обѣдъ устроилъ, показывалъ ее ихнимъ богачамъ и знатнымъ, въ газетахъ чтобы больше печатали — шумѣли. Прiѣхала домой, — такое, говоритъ, было… въ сказкахъ только. Во льду они пировали! Да ужъ такъ устроено… и холоду не было, а во льду. И цвѣты живые во льду росли, и фрукты во льду, и шинпанское вино… и она изъ леду вышла, ледяная царица будто. Несмѣтныхъ денегъ стоитъ. И всѣ начальники были, и богачи всѣ, и короли даже ихнiе… А вотъ такiе, короли, такъ всѣ и говорили. Ну, можетъ, невзаправдашные, вы-то какъ говорите, а короли называются. Вѣрно вы говорите, по торговой части, вспомнила, американскiе короли. Тамъ ихъ такъ почита-ютъ..! То желѣзный король, а то еще карасиновый, весь себѣ карасинъ забралъ… и спичкинъ-король, и… на все короли имѣются. Всѣ тамъ и были короли, она всѣхъ и завоевала. А одинъ такъ отъ нее и не отходилъ, сто у него газетъ. И его всѣ боятся: не пондравится ему какая, онъ и сгубитъ, плохое пропечатаетъ, говоритъ. Увидалъ ледяную-то ее,

 

206

 

глазъ съ нее не сводилъ, даже ей непрiятно стало. И что же сказалъ ей, подхалима:

— «Вы — говоритъ — небесная звѣзда, ослѣпили насъ!»

Такое богатство, говоритъ, — съ ума сойдешь. А она ужъ не мало повидала, а и то задивилась, — значитъ, въ самый мы въ адъ попали, въ золотое царство. Повидала я… Го-споди, золотомъ у всѣхъ тамъ глаза завѣшаны, только его и видятъ, со всего свѣта туда сбиваются. Папаша Абрашкинъ, Соломонъ Григорьичъ, жила я у нихъ потомъ, такъ все и говорилъ:

— «Это не въ Тулѣ у насъ. Я небогатый былъ, а тамъ меня почитали… а тутъ мнѣ грошъ цѣна, будто селедкинъ хвостъ я, и вы, Дарья Степановна, двѣ копѣйки стоите… тутъ по капиталу почитаютъ».

Вотъ Абрашка его все и хлопоталъ — капиталы нажить. Машинка у нихъ стояла, пакеты на лавочки клеила, и еще онъ порошокъ надумалъ, что-то они толкли, отъ поту облегчаетъ… сколько коробокъ по лавочкамъ развозилъ. И все хлопоты у него. Къ намъ вотъ и заявился, помогать. А ни копѣечки съ Катички не бралъ. Она ему сказала, а онъ смѣется:

— «Не безпокойтесь, я на васъ денежки зашибу».

У-у, такой-то оборотистый… въ короли, говорилъ, достигну.

 

 

LV.

 

Катичку, прямо, замотали, — туда, сюда. А газетчикъ главный билеты въ театры все присылалъ, ухаживалъ. А ссориться нельзя, можетъ загубить: пропечатаетъ во всѣхъ газетахъ — плохая звѣзда,

 

207

 

молъ, стала. Ухаживаетъ, глупости говоритъ, – стала Катичка опасаться. А онъ, говорятъ, ни одной-то звѣзы не пропустилъ. Госпдь насъ сохранилъ, ноги у газетчика отнялись, его и свезли въ больницу, паларичъ его стукнулъ. Наслушалась я тамъ, Абраша намъ все разсказывалъ: эти звѣзды… богачей имѣютъ, содержантовъ… и съ дилехторами у нихъ такое, на подержанiе даются, для славы, и для денегъ, — вотъ куда моя Катичка попала. Ну, кругом ямы эти страшныя, во снѣ-то мнѣ приснилось. А въ Катичкѣ… и что такое, будто секретъ какой, такъ вотъ и тянетъ всѣхъ! И Абрашка меня стращалъ — остерегалъ, дай ему Богъ здоровья:

— «Красавицамъ у насъ хорошо живется, какъ сыръ въ маслѣ катаются… — такъ все и говорилъ, бывало, — легкое только сердце надо».

Про Васеньку… Нѣтъ, думала она. Нашла я разъ подъ подушкой у ней сафяновый складничекъ, а тамъ карточка его, въ Севастополѣ еще сымался. Намекнула она опять — не встрѣтили ее знакомые… — я и скажи:

— «Да у насъ кто же тутъ знакомые… одинъ развѣ Василiй Никандрычъ. А онъ, можетъ, стѣсняется… вонъ ты какая стала, а онъ что же, бѣдный человѣкъ, бьется небось… тутъ офицеру не служба…» — попытать ее.

— «Не плачь, — говоритъ, — онъ хорошо устроился, анженеръ сталъ, имъ тутъ дорожатъ очень»

Все-то знала, отъ сыщика своего, изъ воровской конторы. А онъ по этимъ вотъ… поютъ вотъ безо всего? Вотъ-вотъ, машинки дѣлаетъ, ланпочки. Вотъ-вотъ, радiи эти. И у него, будто, ламбалаторiя, ланпочки они работаютъ. Хорошее ему жалованье положили.

 

208

 

Ну, хорошо. Приходитъ какъ-то Абрашка къ намъ, а ее дома не было… и человѣчка съ собой привелъ. Сталъ просить — допустите человѣчка съ вами поговорить, ему надо рубликъ заработать, бѣдный совсѣмъ. Да у меня — говорю — нѣтъ рублика, чего онъ отъ меня попользуется?

— «А вы — говорит — не безпокойтесь, и вамъ ни копѣечки не будетъ стоить. Вы много повидали, скажите намъ чего-нибудь страшное. Онъ будетъ знакомымъ разсказывать для скуки, а ему за это рубликъ дадутъ».

Пожалѣла я человѣчка. А чего ему страшнаго сказать… Сказала, какъ добро ни за что мѣняли, про Якова Матвѣича, скрючило его какъ, отъ жадности… кой-чего набрала. И про Васеньку, какъ насъ въ Крыму отъ большевиковъ спасъ. Онъ, говорю, при фабрикѣ тутъ служитъ, а мы не знаемъ — гдѣ, анженеръ онъ… и онъ, должно быть, про насъ не знаетъ, а то бы безпремѣнно насъ разыскалъ. Они мнѣ вразъ — мы его вамъ разыщемъ! Стали кричать, руками махать:

— «Онъ звѣзду спасъ! Мы тутъ много рубликовъ заработаемъ, и всѣмъ прiятно будетъ, какъ можно! Такой кладъ нароемъ… какъ его фамилiя, чемъ занимается?..»

Сказала, чего знала. Да въ голову мнѣ пришло, такъ сказала:

— «Онъ бы мнѣ такъ обрадовался… няня изъ Москвы, молъ… оченьжелаетъ повидаться».

Они мнѣ — обязательно мы его разыщемъ! А Катичкѣ я ни слова, супризъ будетъ. Дня не прошло, читаетъ она газеты и смѣется. А намъ всѣ-то газеты подавали, чуть гдѣ про насъ написано. И давай мнѣ вычитывать, по нашему. А тамъ про все: и какъ садовника скрючило, отъ земли померъ-заразился, а Катичка, будто, за нимъ ходила… такъ у ней на рукахъ

 

209

 

и померъ, у звѣзды… — надумали такъ. И какъ матросы заграничные буу у меня рвали и чуть меня въ морѣ не утопили, за буу… приплели все, чтобы пострашнѣй… и про полковника Коврова, который знаменитый анженеръ и тамъ-то служитъ, въ конпанiии… какъ онъ отъ большевиковъ спасъ Катичку-звѣзду. А то бы, говоритъ, никакой бы у насъ звѣзды не было, а теперь имѣется звѣзда самой высокой славы. Ну, такъ наплели всего, диву дашься. И разговоръ свой съ Васенькой прописали, и въ какихъ онъ брюкахъ, и какъ на креслѣ сидитъ… очень, говорятъ, обрадовался, что няня его изъ Москвы къ нему прiѣхала, сироту воспитала и разыскиваетъ его, сироту… а онъ такой дѣловой, газетъ не можетъ читать, а все только въ ламбалаторiи сидитъ, ланпочки разыскиваетъ. Катичка даже разсерчала:

— «Это откуда? Ты это наболтала-наплела?!»

Сказала ей — человѣчка я пожалѣла, а они вонъ бо-знать чего и наплели. Газетчики, ужъ извѣстно. А тутъ Абрашка съ тѣмъ человѣчкомъ газеты принесли. Ничего, не бранила ихъ Катичка. А они рады: газеты, говорятъ, такъ довольны, антересуются… нѣтъ ли еще чего?

— «Тутъ, въ Америкѣ у насъ, про страшное очень любятъ, только давай».

А они ужъ и у дилехтора Катичкина побывали, у Слона, и онъ тоже доволенъ, — шумите какъ можно больше, — сказалъ. Чего-нибудь и съ него сорвали. Газетчики, ужъ извѣстно. Ну, я имъ и про татарина разсказала, какъ насъ спасалъ, и про змѣю, и какъ обезьяна ножикомъ насъ запороть хотѣла, и какъ Катичка къ тигрѣ ходила… — вотъ они руки потирали, на колѣнкахъ записывали! Побѣжали, какъ самашедчiе…

— «Мы, — кричатъ, — такъ васъ распрославимъ, вся Америка ужашнется, дочего страшно!»

 

210

 

И Катичка ничего. А вечеромъ — телеграмма намъ, отъ Васеньки: можно ли зайти, провѣдать?! Смотрите, барыня… а? какъ вышло-то?! То, будто, у нихъ такъ все и расклеилось, а тутъ опять Васенька… насъ-то, главное, разыскалъ. Вотъ газетчики-то чего сдѣлали… такiе-то ловкачи-проныры!..

Велѣла Катичка лакею позвонить: въ воскресенье, молъ, вечеркомъ…

Воскресенье пришло, простенько такъ одѣлась, велѣла чаю подать, сухариковъ, а сама уходитъ. Я ей — куда ты, куда ты, — а она мнѣ: «онъ тебѣ обрадовался, няня изъ Москвы прiѣхала, вотъ и поговорите», — смѣшкомъ такъ, — «а я успѣ.». Опять за свое. Сижу, жду гостя. А квартира у насъ богатая, салоны, цвѣты, партреты ее наставлены… Приходитъ Васенька, не узнала я его. Усы сбриты, въ пенснѣхъ, франтъ такой, и не военный ужъ, а какъ всякiй хорошiй господинъ. Сразу меня узналъ:

— «Ня-ня… милая, какъ я радъ… и вы въ Америкѣ очутились!..»

Поцѣловались съ нимъ, родные будто. И все, говоритъ, вы прежняя, въ платочкѣ, моды не признаете… — пошутилъ. Оглядываетъ салоны, а ее нѣтъ и нѣтъ. Говорю — сейчасъ должна быть. Ну, поговорили мы… Ихъ конпанiя, говоритъ, заводъ у французовъ ставитъ, и его, пожалуй, пошлютъ съ дилехторомъ, къ лѣту, можетъ, уѣдетъ. Все на часы заглядывалъ. А ее нѣтъ и нѣтъ. Арапъ намъ чай принесъ на подносахъ… Охъ, не любили я ихъ, съ глзу на глазъ боялась оставаться. Чисто собака грязная. По чашечкѣ выпили, она и входитъ.

— «А, здравстуйте… повидались съ няничкой?...» — такъ это, запыхалась.

А онъ такъ вытянулся, чсразу видно — военный онъ офицеръ. А я и вышла, а сама слушаю. Доложился ей — такъ и такъ, въ Америкѣ живетъ, газетъ не

 

211

 

читаетъ, дѣла все. Ну, чай пили, разговаривали, какъ кавалеръ съ барышней говорятъ. Часикъ посидѣлъ, просилъ дозволенiя навѣщать. Дозволила ему: приходите, только скоро сыматься ѣдетъ. А тутъ къ намъ идолъ и прицѣпился.

 

 

LVI.

 

Самый тотъ, въ Парижѣ жемчугъ ей подарилъ. Сталъ цвѣты присылать, во дворецъ къ себѣ приглашать. И къ намъ завѣдетъ, и… И Слонъ что-то зачастилъ, дилехторъ. Прiѣхала я изъ церквы разъ, Абраша меня на автомобилѣ отвозилъ, гляжу — Слонъ у насъ горячится, бумагой трепитъ. А это сбивать стали Катичку, идолъ тотъ, отъ Слона отказаться. Нового дилехтора привезъ. А онъ несметный богачъ, всѣхъ можетъ загубить. Сидятъ они, Абраша и прибѣгаетъ, Катичка его куда-то посылала, — изъ прихожей и увидалъ, идола-то. Такъ и ужахнулся. Спрашиваетъ меня: да неужто онъ вамъ знаком? А какъ же, говорю, не знакомъ: вонъ сидитъ — трубку сосетъ. Онъ даже за голову схватился. — «Это такой человѣкъ, такой человѣкъ… на всю Америку двое только такихъ, половина всѣхъ денегъ у него!» И Слонъ прибѣжалъ, все они бумаги на столѣ трепали. Абраши и говоритъ: «захочетъ Шалашъ…» — фамилiе его такая — Салашъ-Шалашъ..? — «отъ Слона только перья полетятъ». И сбили Катичку. Шалашъ большой штрафъ Слону заплатилъ, а на своемъ поставилъ. И сталъ къ намъ бывать, будто свой человѣкъ сталъ. Охъ, не любила я его, — бугай страшный. Морда бурая, кирпичомъ, а зубы не золотые, а желѣзные будто, те-мные. А она ни чуточки не боится, такъ все: сумочку подайте, перчатки подержите! И вотъ

 

212

 

какiе партреты ее въ газетахъ печатать стали, царей такъ не печатаютъ. Скажешь — «глядитъ на тебя нехорошо, зубами жуетъ… плохая примѣта, какъ человѣкъ все жуетъ». А она — «надоѣла, отвяжись… тутъ всѣ жуютъ». Своеволка такая стала, издергалась, такъ вотъ и рветъ, и мечетъ, и что такое съ ней — не пойму. Двадцать шестой пошелъ, а судьбы нѣтъ и нѣтъ. И всѣ на нее глаза пялютъ, а идолъ — такъ вотъ и хочетъ съѣсть. Ну, подписала новую бумагу, и ей еще два мѣсяца отдыхать. А Васенька къ намъ и къ намъ, старое поднялось. А тутъ Шалашъ приглашаетъ-заѣзжаетъ, знакомство большое стало, времемъ ужъ и не сообразится. Скажетъ Васенькѣ зайти, а ее дома нѣтъ. И у него время занятое, ему и горько. И такой тоже неспокойный сталъ, сурьезный. Спросила какъ-то — нездоровится, можетъ? — «Да такъ, говоритъ, съ войны, въ голову вступаетъ». А онъ откровенный со мной-то былъ… —

— «Ахъ, няня-няня… лучше бы мнѣ не видать Катерину Костинтиновну, спокойнѣй. Все, будто, кончилось, а вотъ…» — губы закусилъ, Гру-устный сталъ.

Ушелъ, съ недѣлю не приходилъ. Она его въ телефоны позвонила:

— «Вы что, обидѣлись… перепутала я? Меня на части рвутъ, ничего не могу подѣлать. Приходите проститься, скоро я улетаю».

Ну, пришелъ. Ничего, ласковая была.

— «Хочу съ Салашомъ васъ познакомить, слыхали о немъ?»

— «Какъ не слыхать, хамъ извѣстный», — Васенька-то ей.

Она ихъ и свела у себя, въ гостяхъ. А послѣ и говоритъ:

— «Пондравились вы Шалашу. Хотите, на первый заводъ васъ опредѣлитъ?»

 

213

 

— «Не хочу, говорить, я ужъ опредѣлилъ себя».

— «А-а, го-рдый вы!» — посмѣялась, любила его дражнить.

А то вызвала какъ-то, — «приходите, что-то мнѣ нездоровиться». Пришелъ, хорошихъ конфетъ принесъ, любимыхъ ее, трюхельковъ… а она на балъ сбирается, модистка ее убираетъ. Сѣлъ, коробку на столикъ положилъ. Выбѣгла она, плечики голыя, вся такая юрливая, платье серебряное, камушки горятъ, — ну, какъ мушка какая золотая, — такъ и обомлѣлъ. А она ему, удивилась будто: «а вѣдь я спутала, на балъ мнѣ надо! Или вы спутали?» — «Я — говоритъ — никогда не путаю», — обидѣлся. Ну, ласковая стала… — «простите, переодѣньтесь-поѣзжайте, будете моимъ кавалеромъ на балу!» Помялся онъ, – «извольте, — говоритъ, – ежели вамъ прiятно…» Велѣла ему прямо на балъ ѣхать, а за ней кто-то обѣщалъ заѣхать. Онъ, прямо, отшатнулся даже. А тутъ арапъ огромадную коробку, чисто корыто, конфетъ принесъ, и ландышки, въ серебряномъ кувшинѣ. А это от Шалаша, онъ каждый день присылалъ гостинцы. Растерялся Васенька — и коробочку свою взялъ, пошелъ. А идолъ ему навстрѣчу, въ прихожей они столкнулись, другъ дружкѣ помычали. Провожаю Васеньку, а онъ мнѣ коробочку даетъ: «вамъ, няня». Сказала я послѣ Катичкѣ, на другой день, — она, словно, разстроилась, закусила губку. Въ телефоны ему: «чего на балъ не прiѣхали? А я васъ ждала, обѣщали! Придите, мнѣ надо вамъ сказать что-то». Пришелъ. Только вошелъ — она ему… крикомъ, прямо!

— «Вы что, на это корыто обидѣлись?!» — на Шалашову коробищу, — «трюхельки мнѣ принесли… складкоѣжкѣ отдали?!» — и губка у ней дрожитъ. — «Говорите!..»

 

214

 

Ну, покаялся онъ, сказалъ – смутило что-то. Она на него кричать!

— «Корыто васъ смутить можетъ?! Вотъ какъ! Дай, няня, трюхельки, а тебѣ Шалашовы!»

Онъ и слова не могъ сказать. Да много она такъ съ нимъ, кртила: то притянетъ, то швырнетъ. А то, велѣла ему въ теятры притти, а сама на еропланахъ улетѣла, дилехторъ ее повезъ поглядѣть чего-то. Черезъ три-дни вернулась. А онъ ее въ теятрахъ не нашелъ, къ намъ пришелъ. Говорю — улетѣла, велѣлъ дилехторъ. А онъ все голову потиралъ. Сказалъ такъ: «надо все это кончить!» Сказала я ему — «и она сама не своя, разстроена…» — а онъ мнѣ прямо, начистоту:

— «Засѣла въ нее заноза, ничего не поможетъ. Прощайте, милая няня, мнѣ здѣсь не бывать… я ей все напишу».

Я его уговаривать, — нѣтъ, ушелъ. Вернулась она, я ей и сказала. Она въ телефоны: «ошибка вышла, придите!» Ну, пришелъ — блѣ-дный, глаза нехорошiе такiе… Она ему — «вы сами напутали!» Онъ голову потеръ, смотритъ, и голосъ у него не свой: — «я, говоритъ, не пойму… что напутали?» Она его растерехой назвала, вывернулась: «на той недѣлѣ, говоритъ, велѣла въ теятры, а вы вонъ какъ!»

— «Чего вы такой разсѣянный, а? влюблены въ кого?..»

Онъ даже и не поглядѣлъ на нее, отворотился: «не влюбленъ», говоритъ.

— «Очень рада, — говоритъ, — можете уходить, у меня голова съ ероплановъ кружится, хочу прилечь».

Ну, ушелъ. А утромъ письмо прислалъ. Прочитала она — разстроилась. Сѣла сама писать, все рвала. Въ спальную заперлась, такъ и не написала. Три-

 

215

 

дни не звонилась въ телефоны. Я ей и сказала все, какъ онъ говорилъ, про занозу. Она мнѣ — «не лѣзь не въ свое дѣло!» Обидно мнѣ стало, накричала я на нее:

— «Какъ такъ, не мои дѣла? Всю жизнь съ тобой мыкаюсь, по свѣту меня таскаешь, а — не мои дѣла!..»

Не желѣзная я, всамдѣлѣ, всякое терпѣнье лонетъ. Не повѣрите, барыня, я и про Рождество забыла. Ихнее Рождество, наше Рождество… — голова вся запуталась. И въ церквѣ не была, чисто я бусурманка. Пять денъ прошло, писала все — рвала. А тутъ дилехторъ прiѣхалъ. Велѣла сказать — больна. Сидитъ — кутается въ мехѣ, одинъ носъ видать. Въ телефоны звонятъ! Вскочила… а это дилехторъ: завтра на службу летѣть, въ мигалки. Она ему — больна я. А у нихъ строгiй штрафъ, чуть что. Шалашъ прикатилъ, сталъ гавкать, — она на него какъ крикнетъ, — онъ головой боднулъ — уѣхалъ. На другой день они двое прикатили, — не приняла. Отсрочку ей дали, изъ уваженiя. А то бумагу грозились разорвать, это ужъ потомъ узналось, Абраша мнѣ разсказалъ. Онъ тутъ тоже сколько мотался съ нами. А ей ужъ еще четы-ре дилехтора бумагу подписывать давали!

Уѣхали они, она сразу на телефоны. Какъ вскрикнетъ!.. — чисто ее укусило что. На кресла упала — побѣлѣла. Я — Катичка, Катичка… — она не дышитъ. И дома никого. Выбѣгла я на лѣстницу, а человѣкъ бѣжитъ сверху, перо на ухѣ, конторщикъ. Кричу ему, а онъ не слушаетъ. Я его за руку, и потащила къ намъ, а онъ вырываться сталъ, напугался. Все-таки я его втащила, показала на Катичку. Побѣжалъ доктора позвать. А тамъ ихъ, на каждой лѣстницѣ, какъ собакъ. До доктора еще она обошлась. Тутъ и началось страшное. А вотъ…

 

216

 

 

LVII.

 

А это Васенька заболѣлъ, ей въ телефоны сказали. За руку меня схватила, дрожитъ, зубами стучитъ… — «няничка,ѣдемъ… опасно боленъ… проклятая я!»

Покатили мы за городъ. Подъѣхали къ заводу, а насъ не пропускаютъ. Она кри-чать…! Велѣли пропустить. А его ужъ въ больницу свезли, дилехтора. Мы въ больницу, въ другомъ концѣ, сады гдѣ… — его въ мозговую больницу положили, за голову-то онъ все хватался. Да, на фабрикѣ еще намъ сказали: «онъ для нужный слуга, мы его на хорошее леченiе послали». Ну, въ конторѣ намъ отыскали его: въ саду, флигелекъ, дача будто, въ елкахъ, мѣсто самое тихое, бѣлая вся больница. Вышла смотрительша, записала нашу фамилiю, — «я, говоритъ, васъ хорошо знаю… только наврядъ васъ докторъ допуститъ, опасно боленъ». Пришелъ докторъ, тоже все чего-то жуетъ… какъ вскинется на насъ, стро-гой очень: «никакъ, безъ памяти лежитъ анженеръ, я за него отвѣчу канпанiи! У него воспаленiе мозговъ, сотрясенiе отъ войны, не могу допустить!» Закричала на него Катичка — «взглянуть хоть дайте!» — въ разстройствѣ такомъ, по-нашему ему крикнула, а онъ не понимаетъ, выпучился на насъ. Ну, сказали мы ему по-ихнему, — дозволилъ. Повели насъ. Чистота, сестрицы-синаторки, бѣ-ленькiя, хоро-шенькiя всѣ, туфли велѣли мягкiя, не шумѣть. Привели въ палату, а тамъ те-мно, — въ теми его держали! — чу-тошный огонечекъ синiй, будто тамъ упокойникъ лежитъ. А близко не допустили, а то испугать можно. Леченiе такое, американское, мозги вотъ когда горятъ. И ти-ишь… подъ простынькой онъ, какъ упокойник, и на головѣ ледъ въ пузырѣ, и сестрица неотлучно, за руку держитъ. Колѣнка у него стойкомъ, только и видѣли. Третiй

 

217

 

день безъ памяти. Спросила Катичка доктора, а онъ рукой такъ, — ничего не могу сказать. Катичка такъ и закаменѣла. Обѣ щали намъ позвонить, что — какъ. Тогда и въ соборъ ѣздили — молебенъ Скорбящей-Радости служили. Артистъ тотъ и прицѣпился, говорила-то я вамъ. Два дни все не звонили намъ, а мы знали, что хорошаго нѣтъ, Абраша намъ все справлялся. Прiѣхали изъ собора, а насъ онъ и дожидается, руки потираетъ: «радость вамъ, докторъ знакомый мнѣ въ больницѣ, самъ мнѣ сказалъ — анженеръ вашъ въ сображенiе пришелъ, черезъ два дни можно повидать!» Владычица-то услыхала, просiяло намъ солнышко. И артистъ тутъ-какъ-тутъ: «это я вамъ счастье принесъ, позолотите ручку!» Дала ему Катичка на радостяхъ бумажку. А онъ — хи-и-трый, и говоритъ, грустно такъ: «что деньги, милiены черезъ руки проходили, а одинъ пеполъ остался! Мнѣ теперь деньги — что мертвому греку пiявки ставить». А только давай. И къ Шалашу прицѣпился, все у Катички дознавалъ про Васеньку. Думается мнѣ такъ, ужъ не нанялъ ли его идолъ слѣдить за нами. Да что, барыня, - благородный! Былъ благородный, а теперь чечелъ огородный, совѣсти-то нѣтъ.

Ну, доктору позвонили, а Абрашка напуталъ, — раньше недѣли нельзя, говоритъ, тревожитъ. А ей летѣть срокъ подходитъ, дилехторъ требуетъ. Шалашъ прикатилъ, серебряный самоваръ привезъ, по квартирѣ ходитъ, хозяинъ будто. Гляжу — Катичку по плечику — такъ это мнѣ не пондравилось. А Катичка — все про Васеньку въ телефоны. И идолъ, гляжу, тоже въ телефоны, хозяинъ чисто. Сталъ кричать, а потомъ ощерился, и говоритъ Катичкѣ, — она мнѣ послѣ сказала: «я сейчасъ для васъ милiенъ сдѣлалъ!» — самъ будто дѣлаетъ! А она ему такъ: «что мало? Сто бы милiеновъ!» Сказала — по дѣлу нужно, и шмыгъ. Онъ выпучился на меня — не ждалъ, какъ

 

218

 

она обощлась-то съ нимъ, я ему и сказала: «и нечего, батюшка, вамъ тутъ, лучше бы домой шли». Съѣсть меня хотѣлъ, прямо. Онъ ей вотъ какiе брилiянты прислалъ, при карточкѣ солидный господинъ привозилъ, съ ихнимъ городовымъ, а то все тамъ жулики стерегутъ, какъ бы кого ограбить. Она и не приняла. Господинъ такъ ротъ и разинулъ. Шалашъ прiѣхалъ… — «почему отказали? Жемчугъ мой приняли въ Парижѣ..?» — «А капризъ у меня такой, тутъ не Парижъ!» — вонъ какъ. Даже поклонился ей, шелковый совсѣмъ сталъ. Артистъ тотъ все ей говорилъ — «вы изъ него золотыя веревки вить можете!» — извѣстно, въ карманъ заглядывалъ, шантрапа.

 

LVIII.

 

Позвонили намъ изъ больницы: можете прiѣхать. Прiѣхали мы. Его ужъ въ свѣтлую комнату положили, въ садъ окошки, воздухъ такой прiятный, и цвѣты, и акваримъ съ рыбками, совсѣмъ на больницу непохоже. Ужъ онъ въ подушкахъ сидитъ, лимонъ желтый. Виноградцу привезли, полезно ему. Сестрица намъ говорила — все война ему видѣлась, голову ему жгло, все кричалъ: «сорвите эту коробку!» — про голову. Обрадовался намъ, зубы още-рились, будто изъ гроба только. Ягодку взялъ — пососалъ. А руки — косточки какъ играютъ, видно. Заплакала я отъ жалости. Не до разговору ему, языкъ еще не наладился, съ губами не совладаетъ. Сказалъ мнѣ:

— «Знаете, няня… вы меня изъ огня вывели… за руку меня взяли, и воздухъ я услыхалъ, кончился мой огонь черный».

Ишь, черный огонь видѣлся ему! Велѣли намъ уходить. Катичка все за руку его держала. Сказала

 

219

 

— «поправляйтесь, а завтра я на работу уѣзжаю». А это онъ во снѣ меня видалъ, изъ огня я его подняла, — молилась за него. Она еще у него была, безъ меня. Прiѣхала, говоритъ: «на квартиру его перевезутъ, ты съ нимъ побудь». Ея воля, а я рада родному человѣку пособить. Только непривычна я при мужчинѣ-то, засомнѣвалась, угожу-ли. Стали мы съ ней прощаться, все ей и отчитала:

— «Долго, говорю, у васъ мытарничанье это будетъ? Чуть до смерти не довела… онъ мнѣ сказалъ — кончить лучше».

Она на меня — что ты мелешь? Ая, сердца не удержу, все ей и выложила:

— «Заноза въ тебѣ засѣла! Въ Москвѣ сама ему отказала, а если чего было, его воля. А онъ тебя любитъ».

— «Не ври! — она мнѣ. — Не отказывала я… какая была, такая и осталась, романовъ не было… и хочу вѣрности!»

— «Сама, говорю, не знаешь, чего хочешь, сумасбродъ ты. Письмо смертное тебѣ давалъ, не пожелала читать, отъ гордости. Все онъ мнѣ печалился — зачѣмъ письмо не распечаталъ! Весь свѣтъ за занозу свою отдашь, а не покоришься. Всѣ вы гордые, самодоволы, образованные… И папочка съ мамочкой всю жизнь себя и другихъ терзали… все мы да мы, все передѣлаемъ по насъ! Вотъ и передѣлали, мызгаемся… отъ гордости навертѣли! И ты, отъ гордости, человѣка не проникаешь. Ужъ у меня съ тобой силъ не хватаетъ, уѣду я отъ тебя!» — заплакала я, барыня, ужъ у меня жилочки здоровой не осталось. – «Всѣ вы ненастоящiе, — говорю, — подъ людей только притворяются, на себя радуются только. Самодоволка ты, уѣду отъ тебя, не могу!..»

Сердце тутъ у меня схватило. За докторомъ она, а я и себя не помню, по полу ерзаю. Докторъ-

 

220

 

мальчишка прибѣжалъ, далъ каплевъ, а мнѣ хуже отъ каплевъ. Повезла она меня въ клиники, къ ихнему первому профессору, а тамъ за недѣлю прописаться надо. Дала секлетаршѣ сто рублей, насъ и допустили. Четверо меня глядѣли, хорошаго не сказали. Строгiя капли аелѣлъ, лежать въ постели. Сидѣлку мнѣ взяла. Абрашѣ велѣла въ телефоны ей звонить, а сама улетѣла.

Въ голову тогда мнѣ: уѣхать надо! — дума такая одолѣла. Подумала — соскучится, прiѣдетъ ко мнѣ скорѣй, а то будутъ канитель плесть, да и Шалашъ пристаетъ, въ кабалу ее заберетъ. И страшно стало: ну, помру я тутъ, въ страшной землѣ! Спать не сплю — надо ѣхать, лучше будетъ. А сидѣлка, сидитъ — зѣваетъ, а деньги ей плати, и разговору отъ нее нѣтъ. Абраша прибѣжитъ — хоть въ дурачки съ нимъ сыграемъ, поговоримъ. Полегчало маленько съ каплевъ, я и велѣла сидѣлкѣ уходить: плати ей два-двать пять рублей на день, да еще харчи наши. А она не желаетъ уходить, присосалась: не вы меня нанимали! — Абраша мнѣ разсказалъ ее разговоръ. Онъ тогда за нее взялся, уломалъ, слава Богу, дали ей сто рублей — только отступись. И сталъ меня утѣшать:

— «И чего вамъ одной расходоваться тутъ, мамаша дорогая…» — все онъ меня такъ: мамаша дорогая…» — все онъ меня такъ: мамаша дорогая… мать-то у него померла, — «къ намъ перебирайтеу насъ и воздухъ легкой, и въ садикѣ посидите, и папаша съ вами поговорить можетъ… а тутъ съ барышни дерьмя-дерутъ, а мы бы и щи варили вамъ…»

А тутъ Васеньку на квартиру перевезли. Абраша сундуки наши куда-то свезъ, а меня къ Васенькѣ перевезъ. Да недолго я пожила при немъ.

 

221

 

 

LIX.

 

Прiѣхала я, въ креслахъ ужъ онъ сидитъ. — «Вотъ, говорю, докторъ наказывалъ за вами походить…» — Катичка такъ сказать учила, — «все-таки свой человѣкъ, повеселѣй вамъ будетъ». Обрадовался: «спасибо доктору… очень радъ, милая няня, погостите у меня». Хорошую комнату мнѣ дали, теплую, и постель раскладную, изъ шкапа могла дѣлаться. Главный анженеръ зашелъ, на меня поантересовался, за руку поздоровался. Недѣльку пожила — въ санаторiю Васеньку послали, на поправку. Много-то мы съ нимъ не говорили, онъ больше свое думалъ. Рассказала ему про Гарта, какъ насъ возилъ. Онъ и сказалъ:

— «Катеринѣ костинтиновнѣ не скучно теперь, много возлѣ нее народу».

— «Да крутится народъ, говорю, а какая была, такая и осталась, какъ хрусталекъ чистый… ягодка свѣженькая, безъ поминки».

Поулыбался даже, пощурился.

— «Люблю, говоритъ, васъ слушать, няня… говорите, говорите…»

Говорю — «надо бы ужъ какъ-нибудь разобраться вамъ, порѣшить, а то что хорошаго, чисто вы журавъ с цаплей». А онъ мнѣ, какъ надысь, сказалъ:

— «Нѣтъ, заноза засѣла, все она будетъ мучиться. Не захотѣла тогда прочитать, а теперь поздно».

Съ языка у меня и сорвалось: «она и у той католички-змѣи была, ничего только не добилась». Онъ словно и не повѣрилъ: «не можетъ этого быть, гордая она таки, и пошла къ такой!..» Да, говорю, больная была, въ жару. Такъ онъ разстроился, и я-то разстроилась — обезпокоила его. Ну, увезли

 

222

 

его въ санаторiю. Абраша къ себѣ перевезъ меня, и осталась я сиротой. Дали мнѣ комнатку-уголокъ, и старикъ мнѣ пондравился, завѣтный такой, борода по грудь, Соломонъ Григорьичъ. Такой развлекательный, все разговаривали мы съ нимъ. Кой-чего я ему сказала, довѣрилась. Все разобралъ, по ниточкѣ… умный старикъ: — «По всему вижу — лучше вамъ уѣхать въ Парижъ отсюда, Дарья Степановна». Подумала и про васъ — совѣта попрошу… вы эти дѣла лучше кого другого знаете, про романы. Старикъ только безпокойный, къ сташему сыну рвался, Абрашу все корилъ: «закону не соблюдаете, глядѣть на васъ — глаза слепнутъ». А онъ стариннаго завѣту, правильный. По новому у нихъ все, — старикъ и скучалъ. Четверо дѣтей, ихъ къ машинкѣ сажали, бумагу совать; пакеты они клеили. И невѣстка подпихивала, и старикъ помогалъ, и меня для скуки обучили. И порошокъ потный сыпали мы въ коробки, а Абраша все по дѣламъ, тыщи дѣловъ у него. Да каку-то бумагу сталъ покупать… биржи, что ли. Старикъ все ему: «пролетишь, Абрашка, съ этими биржами!» А Абрашка все Катичку просилъ: «дознайте у мистера Шалаша, какую вамъ биржу купить, а про меня не поминайте». Шалашъ ей и говорилъ, доставить удовольствiе. Онъ и сталъ въ деньги играть, шевровыя полсапожки мнѣ подарилъ! — «Вы для меня золотое дно, мамаша дорогая!» — такъ все. Ничего, спокойно жила. Машинка только стучала, да клей они разводили, вонючiй очень. Въ садикѣ сидѣла, снѣжокъ потаялъ. А старикъ начнетъ поминать — жаловаться: «нѣтъ лучше нашей Тулы, я тамъ на офицерей шилъ, спокойно жилъ». А какъ Прѣсню изъ пушекъ били, и въ Тулѣ у нихъ шумъ былъ, онъ и напугался, къ сыну въ Америку уѣхалъ. А тамъ женина родня въ палестины свои сына-то сманила, онъ и звалъ старика

 

223

 

къ себѣ, а Абрашка еще на ноги не всталъ, старикъ при немъ и жилъ. А старшiй правильно законъ соблюдалъ, старикъ и рвался къ нему. Весной собирался ѣхать. И у него карточка висѣла, любилъ глядѣть: Тула наша, и солдаты съ барабанами стоятъ. Все говорилъ: «на Московской улицѣ магазинъ у меня былъ, вывѣска золотая, — «портной Соломонъ»… а что я тутъ? Селедкинъ хвостъ я тутъ». И мнѣ все, бывало, говорилъ:

— «Вы по колоколу — звону, Дарья Степановна, скучаете, я знаю. Вы къ порядку привыкли, вамъ тутъ негодится, тутъ жизнь другого покрою, безпардонная».

И въ соборъ меня провожалъ. Доведетъ, а самъ въ свою пойдетъ, а то такъ погуляетъ, подождетъ. Вотъ, думаю, и попутчикъ мнѣ, въ Парижъ ѣхать, на что лучше. Спать вовсе перестала, надумываю всего: ну, помру, — меня и сожгутъ! А тамъ покойниковъ все жгутъ, земля дорогая, за мѣсто цѣльный капиталъ отдать надо, да на сро-окъ, вѣдь… а не будешь платить — и выкинутъ. Это не какъ у насъ, на вѣчное владѣнiе, а будто за квартиру платишь. Думаю — сожгутъ, и крестика надо мной не будетъ, чисто собака я. А и зароютъ — забудетъ Катичка заплатить, косточки мои и выкинутъ, а то на заводъ отправятъ, пуговки точить… — Абраша меня пугалъ все. И аппетиту нѣтъ. А они хорошо кушали. Старикъ и щи уважалъ, и поклеванный доставалъ, анисовый… и селедку копченую, и Ки-льки… И хлѣбъ они подавали вкусный, шафрановый, а въ душу не идетъ. Стали сумлѣваться: брезгую, можетъ, ими. Все говорили: «не брезговайте нами, у насъ чище кого другого».

 

 

 

224

 

 

LX.

 

Прiѣхала Катичка отдохнуть, увидала меня… —«что съ тобой, няничка, похудѣла какъ?!» Да что со мной… жизнь такая, веселая. Опять мы въ домъ переѣхали, на высоту. И все не сплю, все думки мои — надо мнѣ въ Парижъ ѣхать. Не вытерпѣла, сказала: «сердись — не сердись, а отправь ты меня въ Парижъ, не хочу въ землѣ въ этой страшной помирать, сожгутъ тутъ меня». Она даже испугалась:

— «Да ты что, съ ума ты сошла? Лучше я тебя въ сумашедчiй домъ отвезу».

— «Чего меня отвозить, — говорю, — тутъ и такъ сумашедчiй домъ».

Стала кричать на меня: «что ты своеволка какая стала, скандальщица? Чѣмъ ты, чумовая, недовольна?» — «Спокою у меня нѣту, — говорю, — весь свѣтъ наскрозь прошли, а все мало… довольно съ меня, и чугунъ когда-нибудь лопается».

— «Нѣтъ, ты больна, чушь городишь, въ Парижъ тебѣ захотѣлось! Ишь, какая парижская… по трясучкѣ своей соскучилась, по Марѳѣ Петровнѣ? Косточки не съ кѣмъ перемывать? Нѣтъ, ты больная».

— «Надо же когда-нибудь и заболѣть, — говорю, — не желѣзная я, жилки во мнѣ здоровой не осталось. Отпусти меня въ Парижъ, и знакомые у меня тамъ, будто свое ужъ мѣсто, и въ церкву дорогу знаю…» — много я ей сказала.

Нѣтъ и нѣтъ мнѣ покою, думы одолѣли: ну-ка, нашъ домъ завалится! И сердце заливаетъ, не продохну, — капли все пила. Катичка ночью, бывало, встанетъ, считать ихъ надо, строгiя очень капли. И съ тѣла спала, юбка не держится, — она и затревожилась: «ты страшно, нянь, похудѣла… ужъ не

 

225

 

сурьезное ли что?» — глазками заморгала-заморгала, — «поѣдемъ, одѣвайся». Къ первому доктору повезла, отъ всѣхъ болѣзней. Онъ меня всѣми машинками смотрѣлъ — пыталъ, и пальцы свои топырилъ, въ глаза мнѣ тыкалъ, все спрашивалъ — сколько пальцевъ? Будто я ему дурочка, двухъ его пальцевъ не усчитаю. И хребетъ становой давилъ, и подъ коленки стучалъ, и молоточкомъ по косточкамъ пробиралъ, а Катичка меня выспрашивала, чего я чую… докладывалась ему. Двѣ еще докторицы его со мной старались, раздѣться велѣли, повели на ступеньку встать и каку-то доску приставили къ животу, и выпить приказали, такую вотъ банку, сметана, будто…— такое леченiе американское. Изжога, говорю, бываетъ, — они и стали меня томить, въ огромадные очки на меня глядѣли, на доску на ту, а черезъ нее, будто, все видать. И те-мно, и гудитъ чего-то… ну, иликтричество, ужъ извѣстно. Больше часу меня томили. Главный руки помылъ, и все Катичкѣ и доложилъ про меня: и сердце, говоритъ, хорошее, нельзя лучше, и мозги ничего, хорошiе, и всѣ суставы мои хорошiе, и самое главное хорошее, нутро мое… какъ у молодой, все равно, даже и невидано никогда, истинный Богъ… а ни одной-то жилки здоровой нѣтъ! Ей, говоритъ, долгой спокой требуется, а то обязательно съ ума сойдетъ. Такъ и сказалъ — подписалъ. Она ему и скажи: да вотъ, заладила въ Парижъ ѣхать… нѣтъ ли чего въ головѣ у ней. Стро-го такъ поглядѣлъ, помычалъ… —

— «Отправьте ее въ нашу синаторiю, на цѣльный годъ, она спокою хочетъ!»

Сказала мнѣ Катичка — «вотъ, требуютъ въ синаторiю отправить къ нимъ, на цѣльный годъ», — я и заплакала. Ну, онъ какъ узналъ, не хочу-то я… — хошь на мѣсяцъ ее отдайте, мы ее всю разсмотримъ, развлекемъ. Повезла она меня домой, я

 

226

 

плачу-разливаюсь: вотъ, заслужила… въ сумашедчiй домъ хотятъ засадить. Ну, она меня успокоила, — не отдастъ, молъ. А тутъ Соломонъ Григоричъ провѣдать меня зашелъ. Узналъ про синаторiю, и говоритъ:

— «они вамъ на синаторiю насчита-ютъ! Лечили такъ вотъ банкира одного, онъ и лопнулъ. Дарья Степановна мнѣ извѣстна… пустите ее въ Парижъ, а то ее тоска убьйтъ тутъ».

Умнѣй не скажешь. А Катичка свое: «съ ума надо сойти,ѣхать ей… она и на улицу-то боится выйти!» Артистъ пришелъ, про пiявку-то все… тоже заступился, напугалъ. «Она, говоритъ, на моихъ глазахъ, какъ спичка стала. Тутъ всѣ старушки, какъ мухи, помираютъ воздухъ вредный!» Ну, поняли мы — насмѣхъ онъ, балахвостъ, не взлюбилъ меня. Досматривала за нимъ, никогда одного въ покояхъ не оставляла, безъ Катички какъ зайдетъ, онъ и фыркалъ. Ну, прада, барыня, что артистъ… да нонче онъ артистъ, а завтра въ острогѣ отъ него отмахиваются. Вонъ бѣсъ-то тоже какой артистъ, а сразу жуликомъ сталъ, дачи чужiя грабилъ… а этому, колечко безпризорное приглядѣть — и не воздохнетъ. Да, вѣдь, совѣсти-то у нихъ нѣтъ, барыня… подъ человѣка притворяются. Стала она тревожиться: «что ты въ голову забрала… еще погибнешь, заблудишься!» Повезла въ синаторiю меня. Да нѣтъ… Васеньку провѣдать: будто соскучилась я объ Васенькѣ. Поправился онъ, узнать нельзя. На горѣ мѣсто, снѣъ… на санкахъ они катаются, отъ болѣзни. Хорошо говорили, ни спору, ни… И говоритъ ему:

— «Новости у насъ, няничка наша съ ума сходитъ, въ Парижъ собирается».

Онъ даже не повѣрилъ, призадумался… — «что-жъ, — говоритъ, — значитъ, по ней такъ лучше». И онъ, будто, за меня вступился.

 

227

 

 

LXI.

 

Ужъ она меня уговаривала, а я свое: «я, говорю, всегда покорная была, а тутъ ты меня послушай: каяться вѣкъ будешь, ну-ка я тутъ помру! А тамъ я съ людями посовѣтуюсь». — «О чемъ тебѣ совѣтоваться, какiя у тебя дѣла такiя?» — «У меня душевныя дѣла, и поговѣю тамъ… а ты по мнѣ соскучишься, скорѣй изъ этого ада вырвешься». Билась-билась со мной… — «Ну, что мнѣ съ тобой, съ чумовой, дѣлать! Въ больницу тебя отправить, а мнѣ жалко тебя…» — заплакала. И я заплакала. — «Катюньчикъ, — говорю, — сдѣлай ты хошь разокъ по мнѣ, сама скоро ко мнѣ прiѣдешь, сердце мнѣ говоритъ…» Прижалась ко мнѣ, какъ рыбка затрепыхалась, дѣткой вотъ какъ была. — «до зимы я пробуду тутъ, бумага меня связала…» — «А ты, говорю, возьми и выпиши меня, какъ соскучишься!» — весело ей сказала, сердце такъ заиграло, съ чего — не знаю. Такъ она заглянула мнѣ въ глаза… — «Ня-ничка!.. какъ же я тебя измучила!» — будто тутъ только увидала, — «прости меня за все, ня-ничка… прости!..» И заплакала-захлюпала, какъ маленькая когда была. Не могу, барыня, говоритъ. Вспомню, какъ на меня глядѣла… не могу.

Отпустила она меня. Всего-то мнѣ накупила… и бѣлья, и платье новое, синелевое, и часики мнѣ на руку, непривышно такъ, а время все при мнѣ будетъ, отъ скуки погляжу, — ну, всего-всего, будто она меня замужъ отдаетъ. И сласти всякiя, вины-ягоды я уважаю… и монпасе любимой, банбарисовой, кисленькой. А она новые мнѣ зубы поставила… — глядите, барыня, какiе у меня зубы-то, бѣлые, хорошiе… все теперь ѣсть могу, — орѣшковъ мнѣ въ дорогу. Абраша бумаги мнѣ выправилъ, и ви-зу, и сундучокъ отправилъ, — садись только, поѣзжай.

 

228

 

Да, забыла сказать… Анна Ивановна, милосердная сестрица, святая душа, письмо Катичкѣ прислала, разыскала. Уѣзжать мнѣ, а утромъ письмо намъ подали, изъ Филь… вотъ-вотъ, изъ Фильляндiи, убѣжала отъ большевиковъ. По газетамъ узнала про Катичку и написала на Америку. Такая намъ радость… хорошiй это мнѣ знакъ былъ. Помнитъ меня: жива ли няничка наша милая, — спросила. А я жива.

И Соломонъ Григорьичъ со мной поѣхалъ. Старики ихнiе пришли проводить, и Абраша… и со мной хорошо простился, даже и не думала, какой душевный. — «Скушно будетъ безъ васъ, мамаша дорогая, привыкли къ вамъ… такой ужъ не будетъ больше у насъ, въ Америкѣ», — вонъ какъ, будто родные мы. Да, вѣдь, съ одной-то стороны-то… А супруга его меня поцѣловала, связочку на дорожку сунула, шафрановыя булочки. На корабль всѣ взошли, прощались. А мы съ Катичкой только другъ дружкѣ въ глаза глядѣли, говорить не могли. Загудѣ-ѣлъ свистокъ — велѣли имъ уходить, платочкомъ все Катичка махала, и всѣ махали… и не видать ужъ стало, дымъ только. А скоро я и тошниться стала, Соломонъ Григорьичъ заботился, все меня развлекалъ… даже насъ за супруговъ принимали.

Вотъ вамъ все и сказала, барыня. Напишите, можетъ, ей поласковѣй какъ, присовѣтуете чего… не мнѣ вамъ говорить, сами лучше другого кого сумѣете. Два денька у васъ нагостила, ужъ такъ довольна. И барину отъ меня низкiй поклонъ скажите, дай ему Богъ здоровья, въ дѣлахъ успѣха. Покорно благодарю, ужъ безпремѣнно васъ навѣщу, хорошаго чего узнаю.

 

 

__________________

 

 

Здравствуйте, барыня-голубушка… опять къ вамъ въ гости, Господь привелъ. Въ вашихъ краяхъ

 

229

 

была, у генеральши Ширинкиной, — слыхали, можетъ. Вотъ-вотъ, хорошая такая дача… только она комнатку сымаетъ, у знакомыхъ. Просвирку поручили мнѣ передать, другой мѣсяцъ она лежитъ. А я слободная теперь, всѣ дѣлишки подѣлала, по знакомымъ вотъ и хожу, дома не усижу. Ну, что вы шутите — помолодѣла! Помолодѣть не помолодѣла, а какъ-то растряслась, въ Америку бы сейчасъ поѣхала… ѣздить ужъ обучилась, народу не боюсь. Есть, голубушка-барыня, какъ не быть новостямъ… у меня новостей со всѣхъ волостей, полонъ коробъ, въ себѣ не удержу. Да ужъ такiя, давно такихъ не было, на-люди просятся. А вотъ, ужъ по череду все, а вы и разсудите… а я-то ужъ не зная, какъ и думать. Да, похоже, хорошо все.

Покорно благодарю, у генеральши пила, и закусила, а отъ чаю не откажусь. Палка на палку плохо, а чай на чай — прѣсенская качай, въ Москвѣ у насъ говорили, бауточка такая. Да вотъ, разскажу. Кому и разсказать-то, какъ не… Генеральшѣ я ужъ не стала разсказывать всего, она нашихъ дѣловъ не знаетъ, такъ кой-чего поразсказала, порадоваться. А вы ужъ про все знаете, и разсказывать антереснѣй вамъ. Спать не могу,чѣмъ-свѣтъ вскочу — куда-нибудь и надумаю пойти, на мѣстѣ не усижу… сама съ собой разговариваю, на бульварѣ посижу, воробушки слушаютъ.

Ну, вотъ… маленько задохнулась… какъ и начать, не знаю. А вѣдь я къ вамъ каяться пришла, истинная правда, барыня… вѣдь я всего вамъ не сказывала, всей-то правды, про себя держала… примѣта у меня такая, разскажешь чего зараньше — спугнешь наладку. Задумалъ чего — на-люди не кажи, про себя сторожи. Грѣхъ на душу взяла, утаила отъ васъ маленько… самаго-то главнаго и не сказала, ужъ простите. А теперь, дѣло прошлое, все скажу. Я вѣдь не

 

230

 

попусту сюда прiѣхала, въ дорогу такую пустилась, не изъ капризу… оставила бы я Катичку! Ни въ жись бы не покинула, а вотъ, рыскнула. А скажи ей всю правду, нипочемъ бы не отпустила. А вотъ, разскажу… Узнай она — веревкой бы меня привязала, я, вѣдь, ее какъ знаю… гордая она, нипочемъ бы не согласилась. А ужъ такъ мнѣ Господь, на мысли послалъ — поѣхать. Я ужъ какъ сумашедчая тогда стала, не ѣла — не пила, ночей не спала… на страсти какiя ѣду! Да не то что дороги я боялась… смерти я не боюсь, потопну ли, воры ли меня оберутъ-зарѣжутъ, — это мнѣ ничего не страшно. Другое страшно… — къ человѣку идти такому… а онъ и намѣется, все на-пустоту и выйдетъ, сердце не выдержитъ, на страшный судъ словно бы иду. А вотъ тутъ самое и есть главное.

Вотъ я все и скрывала, отъ Катички, а она меня къ докторамъ все. Ну, болѣть — болѣла, да болѣзнь-то моя не тѣломъ, а сказывается, понятно. А онъ меня какъ напугалъ, въ синаторiю хотѣлъ запереть! Ахъ, забыла васъ поблагодарить-то, барыня… Да нѣтъ, я самое главное по череду вамъ, а тутъ чтобы не забыть я… Дай вамъ Господь здоровья, каждый день поминала васъ. Авдоть-Васильевна-то.. сыска-лась! Какъ вы тогда въ газету напечатали, черезъ два дни сыскалась. Сыскалась, милая барыня… знакомые показали ей, печатали-то вы… — тутъ она и оказалась! Не въ Парижѣ, а… какъ это мѣсто… заводы тамъ, забываю ихъ слова? Мортаны, что ли… ржи..? Вотъ-вотъ, Мотаржи, самое это, верстъ сто за Парижъ нашъ. Какъ же, была у меня, двѣ ночи ночевала. Комнатка ослобонилась подъ Марөой Петровной, взяла я комнатку, по-барски живу, и гости все у меня… и батюшка святой водой кропилъ, а то тамъ агамитъ жилъ… лицо желтое-желтое, глаза косые… — онъ мнѣ и освятилъ. Желанную мою приласкала, душу отвели съ ней, наговорились. А супругъ у ней въ Бѣлгрдѣ померъ. А

 

231

 

сынъ безъ ноги, офицеръ, новую ему сербы придѣлали, на пружинкѣ. Лавочку тамъ держали, отъ сердца супругъ и померъ, замаялся. Они сюда и перебрались къ вамъ, мѣсто сынку за сторожа знакомые схлопотали. А она бѣлошвейка, золотыя руки. Два платья ей подарила, сколько сама отъ нее видала… а она стѣснительная такая — не надо и не надо! Катичка вотъ прiѣдетъ — на ноги ихъ поставитъ, попрошу. А она покурочкамъ съ ума сходитъ. И сынку бы способнѣй, при домѣ-то, при хозяйствѣ. На курочекъ и копятъ. Да что еще… ро-манъ-то какой выходитъ… — французъ-лавошникъ въ Авдотью Васильевну мою влюбился! Романъ и романъ страшный. Сынку двадцать семь ужъ, а ей сорокъ пять вотъ стукнетъ, да ей, правда, и сорока не дашь, — бѣлая, глазастая, важеватая такая, и пополнѣла она, разсыпчатая такая стала, — а въ поѣздѣ тогда встрѣтила, она худая совсѣмъ была, не узнать, — и ростом вышла, и ротикъ форменный, не размякся, и морщинокъ ни одной нѣтъ… онъ въ нее и влюбись! Вдовецъ, и богатую ему сватаютъ, а онъ и слышать не хочетъ, все добивается. Хоть въ лавочку, говоритъ, не ходи. Хотятъ ужъ перебираться оттуда, — проходу не даетъ, обмираетъ. Да что еще-то..! Казакъ увязывается, тридцати лѣтъ нѣтъ, чумовой дуракъ, полторы тыщи на мѣсяцъ выгоняетъ… ходитъ къ нимъ каждый вечеръ, образованныя книжки все читаетъ, придетъ и сидитъ — глядитъ. Да чего сказал-то: не выйдете за меня — застрѣлюсь! Не знаетъ, что и дѣлать. По секрету она мнѣ, каялась: ндравится ей казакъ, да сынка стыдится. А казакъ ей – «успокою васъ и сынка вашего, будете курочекъ водить, а я за вами буду ходить… красавица ты моя, выйди замужъ за меня!» Два креста геройскихъ, собой красавецъ, всѣ французскiе дѣвки съ ума сходятъ. Хочетъ въ Парижъ отъ него спасаться, ее въ ресторанъ зовутъ, къ закусочному столу, апетитная

 

232

 

она такая, и съ каждымъ обойтись можетъ, расположить. Триста поклоновъ каждую ночь кладетъ, мысли гонитъ… — а все не худѣю, говоритъ.

И что это я разговорилась, ненужное все болтаю. Ну, разсказала ей про все, она меня и укрѣпила, въ заботѣ-то моей. Разложила-разобрала… а она умная=разумная, умнѣй нѣтъ… -

— «Идите, говоритъ, Дарья Степановна, съ Господомъ, не бойтесь. А напередъ молбенъ отслужите Купинѣ Неопалимой, гнѣвъ васъ и не опалитъ…» — а вотъ, послушайте, какой гнѣвъ… — «и владычицѣ-Страстной отслужите, страха вамъ и не будетъ».

И погадала она мнѣ. Хорошо выходило, только не скоро… въ постели она лежитъ, больная. Да нѣтъ, не Катичка, слава Богу, а эта… самая католичка-монашка. Ужъ теперь скажу, барыня… правду я дознавать прiѣхала, узелъ нашъ развязать, графыня-то намъ запутала, а горбатенькая, кузина, накрѣпко затянула. Да, барыня, поняли теперь… вотъ зачѣмъ я сюда попала. Все ужъ вы знаете, какъ истерзались мы… думы меня и одлѣли. Не выйдетъ у нихъ, такъ и будутъ другъ-дружку мучить, заноза ее мучаетъ… съ горя бо-знать чего и выкинетъ, только себя погубитъ. Вѣдь она надрывная, въ мамочку, и пистолетикъ вонъ завела. И молилась я, а дума меня точитъ, страсти все представляются. И надумала — надо до католички дойти.

Вы ужъ не торопите, милая барыня… сладко мнѣ говорить, сразу-то неутѣшно будетъ. Чисто я кошка вотъ. А какъ же — не повалявши, куска не съѣсть. Радуюсь-то..? А терзалась я сколько, не помню — когда смѣялась. Сколько у меня новостей… Анна Ивановна прiѣзжаетъ, Господь устроилъ, и Авдотья Васильевна со мной… и думаю такъ я, барыня, — все хорошее повернется къ намъ, сердце вотъ достучитъ ли только. Ну, что ужъ Господь дастъ.

 

233

 

Адреска я ее не знала, а спросить у Катички не могу, — ну-ка, пойметъ она! А фамилiе у ней съ графыней одинакая. Подумала — найдутся въ Парижѣ люди, графъ Комаровъ всѣхъ князей знаетъ, а то въ адресномъ столѣ справочку навѣдутъ. Прiѣхала къ Марѳѣ Петровнѣ, говорю фамилiю… Галочкина-графыня, — и графъ Комаровъ не знаетъ: такой, говоритъ, у насъ нѣтъ. Ну, разобрался онъ… Галицкая она, какъ вы вотъ говорите. Сталъ справки наводить, да старый, забывалъ все… — и очень она забилась далеко, а подъ Парижемъ. А адресного стола, говоритъ, здѣсь нѣту, здѣсь только каждый свой адресъ знаетъ. Я и терзалась все, и у васъ-то была намедни, — не знала адреска-то. Авдотья Васильевна счастье и принесла: только сыскалась, вскорости Марѳа Петровна адресокъ отъ графа Комарова и принесла: узнала я католичкинъ домъ, монашки ихнiя живутъ гдѣ. А ей не сказала, а такъ — занадобилось, говорю, родные изъ Америки поклонъ прислали, снести надо. Единой Авдотьѣ Васильевне сказала, — какъ себѣ вѣрю. Она меня и поѣхала проводить, а то запутаюсь, безъ языка-то.

Ну, прiѣхали мы съ ней, — высоченный заборъ кругомъ, и ворота глухiя, а въ нихъ калиточка, а въ ней окошечко открывается. Богатое-разбогатое имѣнье, сады все, старые дерева, ужъ распускаться стали, апрѣль мѣсяцъ. На монастырь непохоже, а вродѣ какъ богадѣльня, колоколовъ не слыхать. Позвонились. Подошла монашка, окошечко открыла, оглядѣла насъ… — видитъ, хорошiе мы люди, калиточку прiоткрыла. Чисто такъ одѣта, въ синемъ платьѣ, бѣлый корабликъ на головѣ, трахмальный, — нарядъ ихнiй, мнѣ ндравится. Спрашиваетъ насъ, по-своему, а я не знаю, какъ говорить, и Авдотья Васильевна тоже немного подучилась, все-таки поздоровалась. А она скромная такая, краснѣетъ все, у

 

234

 

ней слова-то и не находится. Мы и подали бумажку: прописано званiе ее, католички, — сестра Беатриса. Авдотья Васильевна хорошо ей сказала — «мамзель рюсь»! Она закачала корабликомъ, махнула на насъ, — ничего мы не поняли. Поѣхали назадъ. Позвала я шофера, подъ нами жилъ, Николай Петровичъ, офицеръ… онъ хорошо понимать умѣетъ. Поѣхали. Побезпокоили опять монашку, онъ съ ней и поговорилъ, дозналъ. Она зимой еще заболѣла, католичка-то, ее въ синаторiи послали, обѣщалась въ май-мѣсяцъ вернуться. Больше мѣсяца ждать. Погоревали — поѣхали.

Такая незадача. А тутъ письмецо отъ Катички, прочитали. Идола того пистолетомъ прогнала, — пишетъ, — очень наглый, и даже ей трюму разбилъ трубкой, оченьгорячъ. Она его и выгнала пистолетомъ. А про Васеньку хоть бы слово. А тутъ и отъ Васеньки открыточку получила, съ «Христосъ Воскресе», въ Парижъ скоро обѣщается, съ дилехторомъ. Не знала и не знала, что ужъ будетъ. Ну, поговѣла, встрѣтила Свѣтлый День, а Праздника нѣтъ и нѣтъ. Истревожилась, заслабѣла. Три раза мы ѣздили къ монашкамъ, — все лечится. Просили монашку письмецо прислать, прiѣдетъ когда, и на марку оставила. Пасха у насъ девятнадцатаго числа была, по ихнему считать, а я какъ разъ на Вознесенье Господне открыточку получила, французскую… — у меня руки затряслись. Прочитали знающiе, — прiѣхала католичка. Только я отъ обѣдни, не ѣла, ни пила — поѣхала. Повезъ меня Николай Петровичъ. Какъ я доѣхала, не помню. Вылѣзла изъ автомобиля, ноги отказываются, чуть иду. Николай Петровичъ мнѣ: «на васъ лица нѣтъ, Дарья Степановна, что съ вами?» Дыхнуть не могу, сердце вотъ подкатилось. Какъ я пойду… не дойду до нее, пожалуй? Позвонился онъ, слышу — стучитъ монашка

 

235

 

по камушкамъ. Смотритъ на меня — признала. Сказала шоферу — спрошу сестру Беатрису, приметъ ли она. А у ней записочка моя, кто такая сестрицу спрашиваетъ. Посадилъ меня Николай Петровичъ на лавочку у воротъ, а у меня губы дергаются-дрожатъ, плакать я принялась. Онъ мнѣ — что съ вами, что съ вами?.. — а я выговорить не могу. А онъ зналъ, что я сюда ѣзжу: сказала ему — монашка тутъ католичка, наша русская, провѣдать мнѣ наказали. Онъ еще сказалъ: «отъ вѣры отказалась! Это все алистократы мудруютъ… она не изъ алистократовъ?» — сразу угадалъ. А тутъ та пришла — позвала меня. Насилу я поднялась. Они меня оба подымали. А у нихъ сукъ рубили надъ воротами, чуть меня не убило, упалъ сукъ… монашка на рабочаго накричала. Думаю — не къ добру, сукъ упалъ, за платокъ меня зацѣпилъ. Прямая дорога, плиты все, черезъ садъ, къ большому дому… много тамъ домовъ, старинные, сѣрые. Лѣ-стницы..! Буду я помнить лѣстницы эти ихнiя, ступеньки каменныя… пудовики въ ногахъ. Меня ужъ монашка подъ руку подымала. И все-то лѣстницы, темныя, старинныя… холодокъ, а съ меня потъ льетъ. Вверхъ, а тамъ внизъ, а тамъ черезъ другой садъ, напута-но… и опять лѣстница, по колидорамъ шли, посадила она меня духъ перевесть… а навстрѣчу монашки, тишь такая, только одѣянiя шуршатъ. А въ колидорѣ канареечки пѣли. Повела опять, наверхъ… будто меня замотать хотятъ. А я все Богородицу читала. Дверь высокая, черная, старинная… крестъ на ней бѣлый-костяной, врѣзано такъ. Постучалась она, ти-хо… слышу — антре!

Открыла она дверь — дерева я увидала, садъ… окна огромадныя, раскрыты, и кусты тамъ, на солнышкѣ, жасминъ, пожалуй, — бѣлые все цвѣточки. И воздухъ легкий такой, духовный, дорогими цвѣтами пахнетъ. Осталась я одна, ушла монашка моя.

 

236

 

Комната большая, высокая, синяя вся… чисто-та!.. полы паркетные, коврики… бѣлая постелька, ангельская, а надъ ней большой черный крестъ, въ терновомъ вѣнцѣ Спаситель, налѣпленый, и ланпадочка теплится… и столикъ, кружевцами накрытъ, у изголовья… убрано хорошо такъ, и статуички на немъ, святыя… и картинки все по стѣнѣ ихнiя, святые-мученицы. И еще столикъ у окна, раскрышной, а у столика на креслахъ она, книжку святую держитъ, вся бѣлая, будто въ сарафанѣ полотняномъ, голова платочкомъ бѣлымъ повязана… же-о-лтая-желтая лицомъ, личико длинное, востренькое… волосъ не видать, а болондиночка словно, годовъ за тридцать. Ужъ потомъ разобрала я: маленькая-горбатенькая, и похрамываетъ. А собой миловидная, ничего, тонкая-растонкая, сушеная, прямо… ручка изсохлая, восковая, глядѣть страшно, и губы сѣрыя, поблеклыя. Сразу мнѣ бросилось, минутки не прошло… — она на меня глядитъ! Глаза черные, вострые, такъ въ меня и впились. Я ей съ порожка ни-зко такъ поклонилась, на полъ чуть не упала, ноги не слушаютъ. Посмотрѣла на меня…

— «Что вамъ угодно?» — по-нашему меня спросила, — голосъ осиплый, слабый.

А я просто одѣта, какъ мы всѣ ходимъ, русскiя настоящiя, — а праздникъ былъ, Вознесенiе Госпдне, — на мнѣ старѣ, — на мнѣ старѣькое платье было, шерстяное, московское, и легкая у меня накидочка, черная, шелковая… не со стеклярускомъ, барыня, а лругая, попараднѣй. Ну… что, молъ, вамъ, угодно. А я слова не выговорю, только — «барышня… милая барышня…» — больше не подберу, и слезы у меня. Поняла она — плохо мнѣ, — подошла комнѣ, за локотокъ взяла-поддержала… —

— «Вы такая слабая… садитесь, говоритъ, вотъ тутъ».

 

237

 

На стульчикъ мнѣ показала, у дверей. Ничего, ласково такъ глядитъ, ждетъ, чего скажу. Усадила меня, а сама на свое мѣсто сѣла, четки стала перебирать… длинныя у ней такiя, чуть не до полу. Сидитъ и считаетъ-перебираетъ.

— «Я, говорю, Дарья Степановна, Синицына, изъ Москвы… къ вашей милости…»

Она молчитъ, ждетъ. А я не могу дальше-то, подкатило.

— «Ну, госпожа Синицына, чего же вы отъ меня желаете? — спрашиваетъ меня. — Можетъ, вы нуждаетесь?»

Сдавило мнѣ, у глотки, головой покачала, сама плачу.

— «Простите, барышня… ваше сiятельство… — говорю, — ослабла я, духъ не переведу. По дѣлу къ вашей милости…»

Пошла она къ камину, водицы налить. А на каминѣ крестики на горочкахъ стоятъ, и статуички, и большое сердце виситъ, матерчатое, тугое, будто огонь красный изъ него, шелками сдѣлано по камину, очень искусственно. Налила водички, дала выпить, а вода словно мяткой пахнетъ. Поперхнулась я, забилъ меня кашель. А она глядитъ — ждетъ. А я все кашляю, сердце вотъ выскочитъ, дыхнуть не могу, въ глазахъ мушки. Пошла она на свое мѣсто. И слышу, въ туманѣ будто… —

— «Да вы кто такая, по какому дѣлу?» — чисто такъ говоритъ, маленько только съ запиночкой.

— «А я няня изъ Москвы…» — говорю. Она будто удивилась:

— «Чья няня, какая няня?.. отъ нашихъ родныхъ вы?..»

А я заладила, словъ не подберу:

— «Няня изъ Москвы я… ваше сiятельство…»

— «Такъ я и думала, говоритъ, что вы няня. У

 

238

 

насъ такая же няня была, очень похожа, только она давно померла».

Ласково такъ сказала, прояснилась… вспомнила, можетъ, какъ она тоже русская была, а теперь католичка стала.

— «Вамъ, пожалуй, — говоритъ, — много лѣтъ… и больны вы, милая няня».

Даже я подивилась, какъ она меня пожалѣла. И все Богородицѣ молюсь, Страстной: умягчи сердце, утоли страхъ.

— «Какъ же, барышня, ваше сiятельство… — говорю, — семьдесятъ пятый мнѣ, и сердце у меня неправильное, боюсь всего…»

Ни съ чего ей — боюсь-то. А она вострепенулась такъ… —

— «Да чего же вамъ бояться, тутъ вороговъ нѣтъ… тутъ у насъ добрые люди живутъ, успокойтесь, милая няня…» — ласково такъ, заплакала я съ ласки.

— «Знаю, — говорю, — добрые тутъ люди, святой жизни… къ нимъ и пришла, Господь меня наставилъ… къ вамъ, милая барышня… не къ кому мнѣ больше…»

Хорошо такъ сказала, Господь навелъ. А самое страшное и подходитъ. А сказать не умѣю, какъ… поскладнѣй бы, ее бы не обидѣть, въ гнѣвъ не ввести.

— «Видите, — говоритъ, — сами знаете, какiе люди тутъ…» — чисто съ малымъ ребенкомъ. — «Ну, что я для васъ могу сдѣлать, ч его вамъ нужно? Или у васъ порученiе какое, послали васъ ко мнѣ?..»

— «Ни одна душа, говорю, меня не посылала… ни одна душа не знаетъ, зачѣмъ и до васъ дошла, я два мѣсяца васъ ждала, съ тѣмъ и изъ Америки прiѣхала…» — складно такъ ей сказала. Такъ она удивилась!

 

239

 

— «Какъ, вы изъ Америки?!.. нарочно, ко мнѣ?!.. Вы же сказали — няня изъ Москвы, а говорите теперь — изъ Америки прiѣхали??..»

А я и говорю, языкъ развязался… —

— «Это меня судьба носитъ, и я вездѣ была… мѣста такого нѣтъ, гдѣ бы я не была. Я, говорю, и въ Эн-дiи была, судьба моя такая, бродяжная-горевая… безпричальная… а сама я ту-льская, Тульской губернии, Крапивенскаго уѣзду… коли слыхали. Рѣка Упа у насъ тамъ, съ той рѣки я и буду».

— «Какъ же, говоритъ, мы сосѣди съ вами, имѣнье наше было…» — мѣсто одно сказала… погодите, барыня, вспомню..?» — «Сосѣди мы, Орловской губернии, Болховскаго уѣзду, и у насъ рѣка Ока…» — сказала-улыбнулась. — «Ока у насъ…»

— «Какъ не знать, — гововрю, — большая рѣка, а унасъ махонькая, Упа. Я про ваше мѣсто очень хорошо слыхала».

А не могу сразу-то сказать. А она ждетъ.

«Ну, вы меня ждали. Что же вамъ нужно?»

— «Милости вашей, ваше сiятельство… правды божiей нужно, душевной милости. Ослобоните мою душу, милая барышня!..» — сказала, изъ себя вырвала.

— «Ми-лости..?!» — такъ это, на меня, удивилась словно. — «Я не понимаю, что вы говорите, какой милости?..»

— «Душевной, — говорю, — вся истомилась-истерзалась, не сплю — не ѣмъ, на свѣтъ бы не глядѣла… съ вашей милости подымусь, къ одному бы ужъ концу, по правдѣ только. Въ себѣ утаю, въ случаѣ чего… ни кдиная душа не узнаетъ, по правдѣ только… можетъ, Господь по мысли вамъ дастъ..?»

Вытаращилась на меня, не понимаетъ, опасается меня словно. И правда, барыня, послѣ-то я подумала, небось она меня за сумашедчую приняла.

 

240

 

— «Успокойтесь, няня, — говоритъ, — скажите просто, не плачьте. Какой вамъ отъ меня правды надо, какой милости? Скажите, что я могу — я сдѣлаю».

Тутъ самое это и подошло: всю правду надо сказать. И говорю:

— «Я, говорю, Катичкина няня, и Васеньку вотъ какого еще знала, и вашу сестрицу знала… онѣ меня обласкали, царство небесное, вѣчный покой…» — грѣхъ на душу взяла. Ну, какое ей царство небесное, мучается тамъ, такой грѣхъ…

Она такъ это… съ кресловъ поднялась, къ окошку оборотилась. Тутъ я и увидала — горбатенькая она. И вижу — глазомъ все, дергаетъ, и губами такъ, — на щечкѣ у ней желвачки играютъ. Оборотилась она ко мнѣ:

— «Вы гдѣ же мою Валентину видали?»

— «А въ Крыму видала… она меня, говорю, поцѣловала, въ самый тотъ день, какъ кончилась… оступилась нечаянно въ оврагъ…»

Грѣхъ на душу взяла, неправду сказала, ее бы не тревожить. А она затревожилась, къ окошку отворотилась, четками зашумѣла. А я молчу, себя не чую. Она и говоритъ, на садъ:

— «Такое несчастье…» — по-ихнему стала говорить, не разобрала я… можетъ, молиться стала, четки задергала, а я молчу, затаилась — «Такое несчастье… А какъ она васъ видала, гдѣ видала… у кого вы жили?»

Я тутъ и предалась ей, раскрылась… — ну, что ужъ будетъ, одинъ конецъ.

— «Барышня, говорю, ваше сiятельство… помилуйте, окажите божецкую милость… и васъ няня жалела, при васъ бы была, коли бы жива была. И я всю жизнь при барышнѣ своей, при Катичкѣ моей…»

 

241

 

Такъ и настражилась! Цвѣточки на окнѣ стала теребить… —

— «Вы у кого служили, при какой барышнѣ?..» — строго такъ.

Стала ей говорить, слезы потекли, не вижу ничего… сползла на половичокъ, не помню какъ… она меня подыметъ, слышу…

— «Что вы, зачѣмъ… не надо, успокойтесь…»

— «Не серчайте, говорю, милая барышня, ваше сiятельство… простите меня, глупую… не къ слову чего скажу, душу ослобоню…»

Посадила меня на стулъ, по плечу такъ, милостиво… —

— «Ничего, ничего… все говорите, не бойтесь».

Пошла отъ меня, на кресла сѣла, книжечку открыла… и опять закрыла.

— «Я, — говорю, не сказалась имъ… измучилась на ихъ терзанья глядѣть, собралась — къ вамъ поѣхала, ужъ одинъ конецъ. Скажете чего — такъ и повѣрю, вѣчно Бога буду за васъ молить… все вы знаете про сестрицу…»

Все и выложила, какъ Господь навелъ. Какъ каменная сидѣла. Откинулась на спинку, ручки такъ, крестъ-на-крестъ, ножки вытянула, ГРУ-устная-разгрустная. Ничего меня не перебивала, ни словечка. Всего гдѣ же сказать, а сказала — все она поняла. У-мная, по глазамъ сразу видно, — въ себя глядится.

— «Я поняла», — говоритъ, спокойно такъ, не ждала я. — «И вы хотите всю правду… всю?..»

— «Какъ вашей милости угодно, что Господь вамъ на душеньку положитъ, — говорю, — мнѣ помирать скоро, правду вамъ говорю — самовольствомъ я все, надумала къ вамъ… ни одна живая душу не знаетъ».

Она, можетъ, минутокъ пять молчала, четки перебирала. А я по стѣнамъ оглядываю… увидала

 

242

 

день Крестъ, а на Крестѣ Спаситель, и на главкѣ терновый вѣнецъ, настоящiй колючiй… и Спаситель не написанъ, а настоящее Тѣло Христово, и колючки-шипы, и по главкѣ кровь течетъ, отъ колючекъ! И она туда оборотилась, на Спасителя. Потомъ встала, подошла ко мнѣ, положила ручку на голову мнѣ, на платокъ… —

— «Няня… вы за правдой ко мнѣ пришли…» — въ глаза мнѣ поглядѣла, въ слезы мои поглядѣла… и вздохнула, — жалко даже мнѣ ее стало.

А я ей про то письмо помянула, говорила когда… — правды, молъ, мы не знаемъ, чего въ письмѣ, и она его не печатала, и мучается, а волю покойной не нарушала… а сумлѣнiе въ ней… она и мучаются. А горячее слово сказано, заноза и засѣла, му-ка… И про письмо не просила, правды только просила.

Ну, все она поняла, будто въ душу мою глядѣла. Пошла къ столу, открыла ящичекъ. Старинный столъ, все-то въ немъ ящички. И вынимаетъ… самое то письмо, съ печатями, какъ власти припечатали, пять печатевъ! Признала я его, трепаное оно. Вспомнила, какъ трепали, и по полу-то валяли, и подъ тюфякъ его прятала, руки оно мнѣ жгло.

— «Вотъ, — говоритъ, — вся тутъ правда. Дозволяю вамъ, прочитайте».

А я неграмотная. Сказала ей — заплакала. Подумала она, въ окно поглядѣла:

— «Хорошо, возьмите… пусть мнѣ возворотятъ. Ничего больше не надо?»

— «Ничего, ваше сiятельство, — говорю, — покорно благодарю за милость вашу».

Не помню всего, закачалась я, упала со стульчика… Она меня подняла, въ колокольчикъ позвонила. Гляжу — монашки мнѣ чашечку даютъ, тепленького питья, липоваго чайку. Двѣ чашечки выпила, отдышалась. Она, милая, и говоритъ:

 

243

 

— «Желаю вамъ, няня, спокой душѣ. А какъ успокоитесь, навѣстите меня, рада буду».

Ангельской доброты она. Ручку поцѣловать хотѣла, она не далась.

— «До свиданья, няня…» — сказала, ласково.

Вывели меня монашки, довели до воротъ, — меня Николай Петровичъ ждетъ. Солнышко такое, птички поютъ, — ну, самое Вознесенiе на небеса! Довелъ онъ меня на шестой этажъ, обезножила я совсѣмъ, дрожу вся… — не знаю, въ письмѣ-то чего написано. Марөа Петровна прибѣжала, — «что съ вами, Дарья Степановна, на себя не похожи!» Лихорадка, говорю, треплетъ. Къ Авдотьѣ Васильевнѣ силъ нѣтъ ѣхать, а писмо меня жгетъ, правда со мной вся тутъ. Попросила оказать божецкую милость, телеграмму Авдотьѣ Васильевнѣ послать, — прiѣхала бы, плохо мнѣ. А не сказываю Марөѣ Петровнѣ, чисто краденое храню. Она на языкъ невоздержная, пойдетъ трясти по городу, сказать-то ей про письмо… — вотъ я и притворилась будто. Да и правда, больная вовсе.

Думаю про письмо, дрожу. Ночь не спала, письмо подъ подушкой, спокою не даетъ. Подумать, чего слово человѣческое можетъ! Письмо-то. И не говоритъ, а… Поутру Авдотья Васильевна прилтѣла, напугалась. А тутъ Марөа Петровна вертится, чего-то чуетъ, хочется ей узнать. Шепнула я желанной моей, она сразу поняла, — къ доктору ѣдемъ! Мы и поѣхали, на бульварчикъ. Сѣли на лавочку, стала она мнѣ письмо читать… а писмо-то француз-ское! Она и не понимаетъ, буковки только можетъ прочитать. Ну, что намъ дѣлать? Къ вамъ, барыня… да близкiй ли конецъ, къ вамъ! А у меня сердце горитъ, правду узнать. Надумала я: къ графу Комарову, все можетъ прочитать. А я у нихъ бывала, помнила мѣсто хорошо, неподалечку живетъ. А онъ ужъ блаженный сталъ, всѣмъ услужить радъ. Купила ему гостинчику —

 

244

 

халвы четверку, халву онъ любитъ… осьмушечку чайку, лимончикъ… наняли таксю, въ двѣ минутки насъ подкатилъ. Денегъ ужъ не жалѣла. Застали мы графа Комарова, куколки сидитъ-краситъ. Поклонились ему гостинчикомъ. Усадилъ насъ на ящики, — бѣ-дно живетъ, — на Авдотью Васильевну мою залюбовался. А она такъ графовъ уважала… въ Москвѣ всѣ книжки про графовъ прочитала, антересовалась такъ, — а тутъ живой графъ, въ гости къ нему пришли. А она застѣ-нчивая такая, сидитъ — разгорѣлась, розанчикъ живой стала, графынѣ не уступитъ… и шляпка у ней горшочкомъ, — ну, парижская красавица, прямо, стала. Подали ему письмо — такъ и такъ, сдѣлайте такое ваше одолженiе, ваше сiятельство. Онъ и посмѣялся Авдотьѣ Васильевнѣ моей: «А еще въ Парижѣ живете, какъ же такъ! Французъ какой-нибудь вамъ прiятное написалъ, про чувства, а вы не можете прочитать. Давайте, въ мѣсяцъ васъ обучу, сами будете прiятныя письма писать».

Любовался все на нее, шутилъ. А намъ ужъ не до шутокъ, едва сижу. Ну, сталъ онъ читать прямо по-нашему, — ничего я не поняла. Авдотья Васильевна ужъ растолковала… а я и смѣюсь, и плачу, хорошее письмо-то очень. Не выпустилъ насъ безъ чаю, Авдотьѣ Васильевнѣ куколку подарилъ — русскаго молодца, пошутилъ: «лучше француза будетъ, какъ разъ про васъ!» Она, прямо, со стыда сгорѣла: казака, вѣдь, ей подарилъ! Блаженный-то онъ… прочуялъ! Ну, попросили мы его сiятельство, графа Комарова, — ужъ будьте такъ добры, никому не сказывайте, это секретъ нашъ тайный. А онъ смѣется:

— «Какъ можно, я дѣйствительно-тайный генералъ», — вотъ-вотъ, такъ и сказалъ, вы-то какъ говорите, — совѣтчикъ я тайный, — «я, говоритъ, всѣ тайны держу-храню и совѣты подаю… вы въ самое мѣсто попали, прiѣхали ко мнѣ».

 

245

 

Ножкой даже Авдотьѣ Васильевнѣ пошаркалъ, такой любезникъ. Она такъ и законфузилась. Ну, думалось ли когда, въ Москвѣ-то жили… вотъ и довелось, за ручку съ графомъ поздоровалась, чайку попила. Ну, хорошо. Все она мнѣ растолковала, все я поняла, — камень съ души свалился. А писмо-то вовсе коротенькое было, вотъ такое, вершочка три буковокъ. А вотъ чего написала, какая была правда… Значитъ такъ: она, графыня та, не посмѣла сестрѣ-кузинѣ неправду написать… католичка-монашка она, да смертное, вѣдь, письмо… самый послѣднiй человѣкъ не можетъ неправду въ смертной написи допустить… вѣдь, правда, барыня? – она и не осмѣлилась солгать. Она всю правду истинную написала, горькую правду всю Значитъ, такъ… — я, говоритъ, самая несчастная, и любовь моя была безотвѣтная, а я все на жертву принесла… Она, можетъ, и думала, женится на ней Васенька, а онъ и разговору не начиналъ. Узнала она, — Катичка его невѣста старинная, и опять у нихъ дѣло сладилось, она и поняла: не на что ей разсчитывать теперь, и жить надоѣло ей, и вотъ она самовольно и кончаетъ жить. И все, и больше ничего. Такъ и написала: «прощай, сестрица-кузина, силъ моихъ нѣтъ».

Свѣтъ мнѣ тутъ и открылся. На почту мы съ ней на таксѣ покатили, ужъ она командовала. Стойкомъ тамъ написала письмо Катичкѣ, я ей говорила, чего надо. А она начитана хорошо, складно очень написала, какъ въ книжкахъ пишутъ. А вотъ чего писала: «посылаю тебѣ смертное письмо… была я у католички, выпытала письмо, и вотъ тебѣ посылаю… ругай не ругай, а не повернешь… измучилась я, мнѣ Господь навелъ мысли, съ тѣмъ и поѣхала, всѣ муки приняла, всю правду нашла… и ни одинъ человѣкъ про то не знаетъ, и Василь Никандрычъ не знаетъ, и теперь будешь знать, какой онъ вѣрный тебѣ женихъ былъ…»

 

246

 

Все ей сказала. Толстый пакетъ купили, и то письмо католичкино, туда положили, послали штраховымъ, не пропадетъ. И чтобы безпремѣнно католичкѣ возвратить, она очень благородно поступила, подалась на правду.

И смотрите, барыня… подалась, вѣдь, на правду! И словъ у меня… ну, какiя у меня слова, — а подалась. Тоже и у ней няня своя была, и съ одной стороны мы съ ней… Господь ее и наставилъ. Не пожалуюсь, барыня, все-таки ко мнѣ люди снисходили. Всѣкаго человѣка ласка беретъ.

Сколько-то денъ прошло — телеграмма мнѣ! Отъ Катички. Такъ руки и затряслись. А никого дома нѣтъ. Ночью ужъ, — а я сколько безъ памяти лежала, сердце совсѣмъ зашлось… — ночью ужъ, Марөа Петровна воротилась съ дачи, позвала сосѣдскую барыню, она мнѣ и прочитала. А то — лежу на полу, силъ нѣтъ подняться… — думаю: помру — не узнаю! Ну, барыня каплевъ давала, положили меня на постелю, она и прочитала. А вотъ чего написано, на телеграммѣ… Охъ.. что-то, барыня, мнѣ… охъ… въ глазахъ темно… мухи все… охъ, Господи… Вотъ, покорно благодарю… водички… выпью ———— Да не могу не… успокоиться-то… какое дѣло-то! Маленько отдышалась, лучше… Написала она, Катичка моя… — «милая моя ня-ничка… цѣлую твои ручки… и глази… старенькiя ручки… скоро прiѣдемъ оба… пишу тебѣ письмо… все хорошо». Больше ничего. Все…

Ничего это, барыня… отплачусь — легче будетъ. Не горевыя слезы… всѣ дни плачу… зарадуюсь — и заплачу. Ну, вотъ и все. На скатерку пролила, простите… руки какiя, трясутся все. Покорно благодарю, не надо капелекъ, ничего. Вотъ и хорошо стало, чисто вижу.

Съ недѣлю тому — письмо. Сладилось у нихъ.

 

247

 

И слава Богу. И Васенька написалъ мнѣ, и… рядушкомъ написали, дружки. Ну, и слава Богу. А вчера телеграмма пришла… перепугала… — на корабль садятся! Сегодня у насъ что… четвергъ?.. Значитъ, вчера… въ среду, на корабль садятся. Ну, и слава Богу.

Вотъ и хожу, расхаживаю себя… силъ нѣтъ сидѣть-ждать. Другую ночь не засну, сердце подкатываетъ, вотъ сюда вотъ… какъ комъ стоитъ. Смотрю на часики на ее, вонъ какiе хорошiе… минуточки считаю, какъ тикаютъ, стрѣлочка ползетъ. И все мнѣ куда-то надо… все куда-то спѣшу-спѣшу… Ну, что ужъ Господь дастъ. Поминать вотъ все стала, лежу ночью… какъ она, Катичка моя… что ей, двѣнадцатый никакъ годокъ шелъ..? говорила она мнѣ все, разумная такая, умильная…. —

— «Вотъ, няничка, погоди… выйду я замужъ… я тебя успокою, не покину, въ богадѣльню не отдамъ… сама глазки тебѣ закрою… похороню тебя честь-честью… какъ Иванъ-Царевичъ… сѣраго волка хоронилъ…»

 

 

Мартъ, 1932 — мартъ, 1933.