ПЕРСТЕНЬ
…Повеселей бы чего спели, ску-шно! По программе..! Надоели мне программы, граммы, килограммы. «Где ты, мой пуд, чугунный, тяжкий, пузатый, с ручкой – дугой..?» С успехом декламирую, на бис. Этого нет в «Чтеце», нет и в «Живой Струне», ‑ здесь создано. Что это…? А, Глинка: «бурной жизнью утомленный, равнодушно бури жду…»! И жди. Какие тут бури… ‑ жибу-лэ! Да наплевать мне, что «обращают внимание». Ах, как читал «Анчара»! – там. Сивалдаи даже понимали. Все-о понимали! Помню, пробирался я к границе… В городишке М. зацапали меня, к этому ихнему пред-рев-кому, тогда такие были звери. Хохол был, что ли. идеалист: «прикончить всех буржуев – будет счастье всем». Есть и такие, прямолинейные. Узнал, что я артист… ‑ не вырвусь, думал: с месяц не выпускал, щедротами осыпал, бери – что хочешь! Чем взял? Не поверят: «Сакья-Муни», Мережковского, очаровался и… «Анчаром». Кончу «Анчара», а он – «ду-рак… а гарно!» ‑ «дурак»-то про раба, а «гарно» ‑ про неведомого Пушкина. Все переслушал – и выдал пропускной билет, храню: «Дано свободному артисту для вольного хождения по свету», и печать с каракулями. Ах, что бы можно было с таким народом сделать!.. Пя-ткой чует.
Чем расстроен..? Виденья одолели, привиденья. Вчера зашел, на рю Ляфайэт, в лавочку – «Русские вижу». В этих лавочках – замечали? – со-лью пахнет..? – слезами: натекло совсюду. Купил, вот, полюбуйтесь… изумруд – дуплет. А, все теперь фальшиво. Там, в пу-до-вом царстве, тоже не без
// 127
того бывало, да… умели и отмыться, каяться. Для чего купил? Да вот, привычка… как Нерон, сквозь изумруд разглядываю мир прекрасный. Не могу вот не скандировать, привык… и взирать сквозь изумруд! Играл Нерона в «Камо грядеши» ‑ сжился, не могу. В Екатеринославе проходу не давали, как играл. Извощики, газетчики, мальчишки… ‑ выйдешь из «Европейской», вся улица кричит: «а, господин Нерон!» Очень понравилось, как я хрипел, с удушьем: у Момзена прочел – от ожиренья страдал Нерон удушьем. Перевоплощался, так и несло Нероном!
А когда-то, на этом вот мизинце, горел зеленым светом изумруд. На здешние прикинуть ‑ тысяч двести. Не верите? Теперь и я не верю, а… бы-ло. Сам, у Фаберже, справлялся: пятнадцать тысяч чистоганом, золотых. В Москве: на Светлый День, подарок. Не верите? И я не верю. Сказка.
«Ах, сердце просится, и в даль уносится…» но – кррак, конец. Помните, чернь, бывало, распевала:
Пер-сте-нек… зо-о… ло-о-той,
Та-ли-сман… ты вечно будешь дорогой!
И нет его. О, сладкие мечты, признанья, шелест платья, вздохи, поцелуй, измена!.. В страшные мгновенья, когда уход казался избавленьем от юдоли, от черрной доли… я всматривался в этот изумруд и… ‑ «и верится, и плачется, и так легко, легко!» Где он? Увы, про-жрал. И с ним – всю красоту, всю жизнь мне подарила… первую любовь, улыбки, слезы, грезы… и Маргариту. Ну, она звалась… «Ее сестра звалась Татьяна»? Нет, не ТатьянаЮ и не Джульетта, и не Офелия.., а проще,
// 128
даже очень проще. Но… номина сунт одиоза. Мол-ча-ние.
Что там – улыбки, слезы, розы! Все повторялось и может повториться. Нет, в том изумруде, в камне-солнце, я потерял неповтори-мое… Здесь – многого не встретить. Женщины? Не только женщины. Да вот, видали ро-зовые яйца, в кабаках, в бистрах? У пьяного прилавка, на мокрой жести, в вазах, розовые яйца? Пьют ординэр, и – на закуску. Забыли – для чего. У нас… Да, пьяница у кабака облупливал, но по-мнил. Пяткой помнил, коли душа пропита. Можно докопаться в пя-тке! Нет, не прикрашиваю, ‑ знаю. А тут…
Помните? Весна, российская весна, разливы, вербы, текут снега.
«Гонимы вешними лучами
С окрестных гор уже снега»…
И так далее, мытными ручьями… и – в луга! И колокола…
«Тот звон смиряющий всем в душу
просится…»
«Во все окошки ласточки кричат – «Христос Воскресе!» Пасха. Гиацинты на столах, розы на куличах, пунцовое и голубое… и глаза! Гла-закакие! И васильки, и незабудки, и синь лугов, и синь небес! Сирень – глаза, сирень – дыханье, движенья – гибкая сирень… и речи плавной колыханье, и в смехе праздничная лень… А-а-а!.. И звон с зари и до зари. И…
«Песнь в душе моей трепещет,
И разливается, и плещет…»
Чье, не помните? И я не помню. «И я, как малое дитя, смеюсь и плачу… не шутя». Не помните? И я
//129
не помню. Все забыто, убито, вбито, перебито. Мол-ча-ние!
Когда его про-жрал, тот изумруд, тот камень-солнце… ‑ все прожрал. Но, погодите, милый надо знать. Винцо неважное. Ах, пил в Тифлисе… ка-хэ-тинку! Ка-хэ, ка-хэ, ка-хэ… э-эх-хе-хе! Как прожрал? Сперва спросите: друг, расскажи, какая из богинь Олимпа тебе вручила талисман. Сперва поэ-зия, потом уж проза. Высокопарно? Привычка, душу подымаю на ходули, чтобы не ползла по грязи. Да знаю… мне, бывало, Зажимайлов Мишка, наш режиссер в Ростове на Дону, под Станиславского старался: «Проще тоном, проще, будто ты в бане на полке… Говоришь – «дождь пошел», в окошко, а выходит… будто Александра Македонский на триумфальной колеснице!» Знаю. И не хочу. Хочу, как Сумароков, величаво: «Теки, мой князь, во храм… яви себя в народе!» А я… пойду отдам… последний долг природе!» Привычка, с ибсенского Брандта: к небесам! Ползать очертело…
Ах, играл я «Брандта»! Где? Везде. И… в Москве, понятно. Сам Ленский слушал – плакал. Качалов? Широкая душа, вместила… все, до… лобзанья пяток»… ‑ есть тра-ги-комедия такая!.. От-ста-вить, к чорту «качалку» эту! отставить! Играл я Брандта. В Питер звали, сам Аполлонский… ‑ отклонил. Там Пи-тер, а со мной – Россия. До славы я не жаден. Туту начинается…
Великий пост, Москва, ангажементы. Стою в «Лоскутной». К Гришину, в Саратов на мазу. Брожу… вдоль улиц шумных, набираюсь столичных впечатлений. В кремле, говею… всегда говел. Карточку несут! Читаю: «Прогулов»! Знаете – Прогулов,
//130
миллионер? Он самый, ситчик‑то его известный. В Нижнем на ярморке встречались, уважал. Хорошо, просить. Входит, чуть мешковат, но джентельменом... розовый такой, приятный. Ладошки так вот, умывает. — «Помните?» — Помню‑с. Чем могу служить?» О‑казывается: свой театр, домашний, а для «фэнфлер», для избраннейших, так сказать, на полтораста кресел... сплошь э‑лита! Кресло — сто целкачей, на раненых. Война была. Просит, умоляет даже: «Брандта! перешибить Качалова!» Не нравился ему Качалов, истеричен. Потом узнал я: что‑то с супругой вышло, супруга закапризила... хотела в студию, да... стык случился. Тысяча за выход. Отклонил — «за выход»: жертвую! Даже попятился и руки поднял: «Шиллер вы, говорит, так благородно!» Причем тут Шиллер? Просто — для раненых я, русский человек.
Игра‑ал..! — молчание. То есть, не в смысле... а... подробности в афишах. Не буря, а тай‑фун аплодисментов, стон, ломали кресла. Ну, новые знакомства, письма, рандэ‑ву, обеды, портреты... — разоренье. Цветов, венков, букетов..! Лиру поднесли из роз и лилий, — в автомобиль не влезла. Ну, в лоск замотан. В Саратов надо, ангажемент, билет в кармане, — не пускают. Вдруг — карточка. Серебряная, монограммы, Просить!
Входит дама. Не дама, а... симфо‑ния, поэма. «Остановись, мгновенье! ты прекрасно». Больше ничего. Молчание.
Она. Сама, миллинерша. Прогулова. Таинственная маска, ребус, знак вопроса. «Да», «кажется», — и только. Ну, Галатея, сфинкс, манящий омут, «таящий в себе свои мир бездонный». Есть такие: в себя глядятся, вот. И королева, и — сильфида. Ве-
// 131
личие и нежность, гордость, простота, и... тайна. шатэнка, синие глаза, темнеют в страсти. Голос — баккара и серебро. Движенья... — Грация, Пракситель. Ну, словом, — «все в ней гармония, все диво...». Сама богиня.
Сама богиня, умоляет. Один спектакль, последний! Склоняюсь, в трепете. Она играет Саломею, я — Иоанна. В пользу лазаретов. Но, слушайте: места по... три‑ста целкачей! Ко‑шмар?! На здешние прикинуть — тысячки четыре за местишко, дешевка... для сверх‑элиты! Потрясен, раздавлен покорен.
Что было‑бы! Сбор битковый. Бриллианты... — все померкло, такое ослепленье. Играли‑а... — сам Уайльд бы умер от удара. Костюм...! — Невиданная обнаженность, ультра. Ахнул зал, Суфлер задохнулся, онемел, как рыба, — без суфлера! Страстность... — затлелись ткани. Больше ничего, молчание. Пляса‑ла! Нет, не могу... нет слов. Мужчины... как быки, ревели. Дамы... как полагается, шипели. Бывают перлы!..
«Навозную кучу разгребая, петух нашел жемчужное зерно». Да, я нашел зерно, хоть я и не петух.
Дальше...? Ну, дальше все понятно. «Она меня за муки полюбила, а я ее... за это вот зерно.
Потом... открылось небо. Бурная весна, текут снега... «Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят...» В Петровском парке, рвем первые подснежники, синейшие, на бурых ножках. Засыпаны лужайки: все — глаза, ея, синейшие. Целую, в мыслях. Молюсь. На «Воробьевке» смотрим на Москву. Грачи в березах, золото заката, лесные воды, тишина‑а... и вальдшнепы храпят, от страсти... и — Го‑споди, помилуй! — пе‑рвый поцелуй, в «под-
// 132
снежники» мои, в синейшие. Дрогнул небосвод, упали звезды... и — пропал Саратов! Натеков этих не было тогда, мешков для слез зажатых, невыплаканных в жизни. Все было юно, свеже, светло, сильно... «какой простор!» — помните Репина? Истина, Добро и Красота... какая вера! Кто мог бы думать, что впереди...? Неслись на «птице‑тройке»...
А, «Вечерний звон... вечерний звон...» — тоскливо. Повеселей бы что‑нибудь пустили. Да, программа...
И, тогда, тоже — вечерний звон с Москвы: была Страстная. Березы в почках и колбасках, вербы — в вербешках золотистых... скворцы, грачи, дрозды... Нет, кукушки еще не было, не прилетела. Жаворонки звенели в высоте, ласточки свистели... — ну, «плен, постыдный пле‑эн... и гибель всех моих»... проектов. В Саратов не попал, сорвал сезон.
Угарная неделя, одержимость... я‑ не я. И вижу... что же?! Облако нашло. «Синейшие»... тревожны, грустны. Не пойму... В чем дело? Нет ответа. Взгляд — далекий, рассеянный... — не постигаю!
Вот иПасха. Умоляю, у ног прекрасной: в Кремле, в заутреню! Ужас на лице, в глазах: ни‑как! Муж, понятно: вместе, Светлый День. Пошел один, — куда деваться?! На народе — легче.
Крестный ход, огни, ракеты, горит Иван — Великий, все ликуют... пылает сердце — Кремль, Россия. А я‑ как «демон мрачный и мятежный», взираю, только. Все для меня погасло, нет огней. И вдруг... о, чудо! — они, «подснежники» мои, синейшие! Я шатнулся: виденье? ангел?!
Миг счастья, только миг. В звоне — гуле, вгля-
// 133
нули на меня дале‑ким взглядом уходящим и подарили мне последний поцелуй, пасхальный. Шепнула: «прощай, забудь». Миг, один, — пропала, затерялась. А у меня в руке осталось... красное яичко, простое, деревянное. Искал в толпе — напрасно. Кругом — восторги, ликованье, братство... «Христос Воскресе!» — «Воистину Воскресе!»... А я — как умер. Нет, пропала. Минутку улучила, от своих. Но это — « прощай, забудь»..? — что значит это?!.. Какая‑то мистерия... фантом?! «О, романтизм! о, сумасбродная головка!..» — шептал я в небо, где золотисто реяли ракеты, плясали звоны. И разрывалось сердце.
Но... жизнь зовет. Уныло возвращаюсь в номер. Держу яичко... Оно дрожит, и блекнет, за слезами. «Прощай, забудь!» О, сумасбродная!.. А в голове... — подите вот, привычка — картины, сцены: как бы я сыграл! И в зеркале увидел… трагическую маску! И мысль: зачем такое, деревянное, простое? Потряс… пустое. Что за…?! Открываю ‑ вата! Целый пук, как пена, ле-зет, ‑ натуго набито. Что за…?! Вытряхиваю вату… и… блеск. Стрельнуло! Не-эт, какой там пистолет..!! Перо Жар‑Птицы, Феникс, Ра‑дий! пожар!! В комнату мою упало солнце, ка-мень – солнце! Голконда – изумруд, апо-фе-оз. С лесной орех, волше-бный изумруд. Клондайк! Ну, думаю… а, сумасбродная головка, игра какая! Заинтриговала. «Прощай, забудь»… ‑ о, ловкая игра!
Утро, спешу поздравить. В цветочный магазин, охапку ландышей и гиацинтов, в серебряной рогожке, натюрель. Лечу на лихаче… ворота, львы на воротах и… каша – рысаки, карсеты, всякие ройльс –
// 134
Ройсы… Лакеи, кучера, снимают шапки. Звонюсь… Милашка – Груша, в бантиках, как фея, ямочки на щечках: «ах! Не принимают-с… в Крым уехали-с, с утра, а Алупки-с… на дачу-с». Отшатнулся. – «Ка-ак?!.. А кареты эти, лакеи..?!» ‑ «А это-с… мамашу поздравляют, Матрену Савишну». Мамаши мне не надо. Повернул. А эти, краснорожие, вдогонку: «вышло дышло!» Ну, хамы.
Возвращаюсь – бац!‑ письмо, с посыльным в красной шапке. Две строчки, только: «все забудьте… я мучаюсь… так надо… не старайтесь меня увидеть, это бесполезно». Без подписи. Ну подчинился. Раскаяние? Все возможно. Такие дни, говела, каялась… ‑ возможно. Бывает, знаю. Сантиментальна, романтична, как… кажется, Кларисса, у Шекспира где-то. Ну, жертвоприношение, самоанализ, скепсис, смиренномудрие. А, может, испугалась мужа, все возможно. Участь Дездемоны не сладка. Не стал настаивать. Послал на карточке – «склоняюсь», все. Вышло вровень. Запер сердце и ключ забросил в море… жизни. Больше не встречались.
Но… чудо: взгляну на изумруд – и… «все воскреснет вновь живое – весна и юность, и любовь, дуплет? Не в деньгах дело, а… проверит чувство. Говорят: «у нас и куплен, вот-с, по книгам… пятнадцать тысяч триста». Вот так гоно-ра-ар! Вот это чу-вство!..
В Саратове читаю в «Слове»: «Супруга коммерции советника г-жа Х. пожертвовала двести тысяч на сирот». Жертва? Жажда очищенья? Возможно. Вскоре опять читаю: «сто тысяч на приют для девушек». Жажда искупленья? Все возможно. Преклонился. А
//135
я, беспутный? Я ждал: вот, Светлый День настанет. И он настал... в голоде, в аду, во мраке.
На юге, в страшный год... Ходил в опорках, ел помои... но, хранил я перстень, как святыню. Да, еще до этого, в Баку, читаю в «Слове»: «умерла от тифа... на фронте заразилась». Взглянул на перстень — и заплакал. Искупила, очистилась. А я?.. Мой день пришел. На юге, в страшный год, терзался. Все сгорело: Россия, прошлое, искусство... На двух ногах — костяк. И... изумруд на пальце. И в нем — ду‑ша. Прожрал я душу..? Нет, осталась. Греку, за мешок муки... клянусь! Плут божился, что простой дуплет, дает за золото. К Фабержэ тащитъ мерзавца? «Я дал ему за злато и проклял его»! Кругом, от голода валились. Собрал я ребятишек — жрите душу! Ух, как жрали... мои воспоминанья! Жрал и я. И легче стало. Будто очищался, отмывался... ото все‑го. Воспоминанья сожраны, я — новый: ни «жизни мышьей беготни», ни... лжи. Порой, разроешь душу, как сейчас, — и больно. Вот эти песни наши... разрывают. А вспомнишь, как ту муку сосали, чавкали... — а‑а, пригодился перстень, грешный перстень мой — не мой! Лучшего не вспомню...
Апрель, 1932‑35.
Париж.
ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ. PARIS, 1968
Источники текста
Текст печатается по изданию 1968 г.